Стоя на берегу реки, Мулла Насреддин смотрел, как пришла попить собака. Собака увидела своё отражение в воде и сразу же стала лаять. Она лаяла и лаяла всё утро и часть дня, пока у неё не появилась пена у рта. Наконец, умирая от жажды, собака упала в реку — вследствие чего она утолила жажду, вылезла и, довольная, ушла.

Насреддин сказал: «Так я постиг, что всю жизнь лаял на своё собственное отражение».

Это одна из моих любимых суфийских притч. Дуглас Хардинг также как-то сказал в отношении какой-то воображаемой проблемы, что целый день пришёл и ушёл в его огромном Едином Глазе, а он назвал этот день неудачным! Итак, вот один из так называемых «неудачных дней» в тюрьме:

Шесть часов утра, и меня оглушает побудка. Динамик системы местного радиовещания находится прямо у моей камеры, и, проснувшись, я вновь очутился в кошмарном сне. Почему они так орут в микрофон? Разве они не знают, что у нас от этого болят уши?!

У меня пятнадцать минут, чтобы явиться на завтрак. Болит спина. Я проклинаю металлическую койку, тонкую набивку, называемую здесь «матрасом». Мне бы уж лучше камень в качестве подушки, но в целях безопасности в этой тюрьме нет никаких камней, ничего, что по размеру больше гальки. Всё это напоминает мне собачье дерьмо, которого я не видел уже двадцать лет.

Я накидываю свою казённую рубаху, штаны и ботинки. Я живу в уборной размером 12х7, поэтому унитаз всегда рядом, ледяной, металлический, без сиденья. К счастью, сейчас нет нужды на нём сидеть. Я встаю, делаю свои дела, с беспокойством отмечаю, что заканчивается туалетная бумага — выделяемого нам одного рулона в неделю недостаточно.

Я чищу то, что осталось от моих зубов. Не дай Бог, чтобы у меня заболели зубы. Приёма у зубного приходится ждать до трёх месяцев, а стоит это почти половину моей месячной зарплаты в 12 баксов. Лечение же, как правило, состоит в том, что зуб просто выдирают.

Зовут на завтрак. Двери камеры открываются, я спешу по ярусу вместе с остальными и мы толпимся у двери отсека. У Фрэнки воняет изо рта. Он мог бы по крайней мере умываться и чистить зубы — раз в неделю было бы достаточно, лучше, чем никогда! Надзиратель в центре управления опять издевается. Почему он всегда выпускает другие отсеки первыми? Почему каждый чёртов раз мы последние?

Вот наконец! Мы двигаемся, как скот в загоне, через вестибюль, выходим из корпуса, где находятся камеры, и идём по тротуару к зданию столовой. Через секунду мы уже выстроились у западного входа, нас больше сотни. Ещё сотни находятся внутри. К счастью, сегодня нет дождя и не холодно, иначе на лестнице несчастья мы бы были на две ступени ниже, а я и без того чувствую себя абсолютно несчастным.

Внутри шум оглушающий. Вхождение в столовую — схождение во ад! Один мой друг из Нью-Йорка заметил, что это то же самое, как есть на переполненной платформе метро, в то время как мимо без остановки грохоча проносится экспресс. Наверное, сейчас здесь находятся мужиков триста, и все кричат, чтобы быть услышанными. Теперь понятно, почему в старых тюрьмах существовало правило не разговаривать во время еды. Мне хочется закричать «Заткнитесь вы все!», но не могу, — иначе триста головорезов испортят мне завтрак. Наконец я добираюсь к месту раздачи еды, и один из заключённых суёт мне пластиковый поднос. В моей каше волос, но я её в любом случае не ем.

Возвращаемся обратно в корпус, где расположены камеры. Через полчаса динамик орёт: «Связка на выход!» — термин, который остался с прежних времён, когда на тяжёлых работах были группы заключённых, скованные одной цепью — «на связке». Это означает: «заключённым приступить к работе». Направляюсь на работу, а так как я работаю в корпусе, где расположены камеры, то идти мне недалеко. Я уборщик, и моя работа — убирать кабинеты и драить туалет тюремного персонала. Придя на место, я вижу инспектора Монро, — чёрт подери, я надеялся, что сегодня у него выходной. Он любит надо мной насмехаться: не отпирает мне шкафы и не открывает двери кабинетов, и мне приходится искать кого-нибудь другого, кто бы это сделал. Он находит это смешным. Я бы уволился с этой чёртовой работы, но быть без работы — значит быть весь день запертым в камере, без преимущественного права пользования спортзалом, двором и библиотекой. К чёрту! Лучше буду чистить их зловонный туалет — из двух зол это наименьшее!

И вот уже позднее утро, я вновь в своей камере. Это время переклички, час, когда мы сидим запертые в камерах, а нас опять считают (всего пять раз в день). Я использую это время, чтобы подремать. К 11 утра я уже с ног валюсь от усталости. Не столько от физической нагрузки, сколько от психологической — учитывая всё то дерьмо, с которым мне приходится иметь дело. Если дело не в других зеках, то — в тюремном персонале, а если не в тюремном персонале, то заканчиваются чистящие средства или ломаются устаревшие поломоечные машины. Мне нужно прилечь. Надеюсь, что эта головная боль пройдёт.

Зовут на обед! Чёрт. Нужно спешить, или я опоздаю к открытию дверей! Обед состоит из фасоли, риса и какого-то мелко нарезанного мяса. Он не стоит того, чтобы на него бежать, но мне нужно подкрепиться. Я ненавижу эту еду. Я ненавижу всю жратву, которую здесь дают, но «отбросы» из еженедельного магазина мне не по карману. Два пятьдесят за пакет чипсов! Это недельная зарплата, и практически всегда это даже не чипсы, а какие-то обломки! Это надувательство, и я знаю, что какой-то «денежный мешок» из политиков недурственно на нас наживается. Господи, у меня несварение уже до того, как нас накормили. Что будет дальше?

Иногда лучшее время дня — после обеда, когда я могу погулять во дворе или сходить в спортзал потренироваться, или в библиотеку, или просто потусоваться у себя в камере и побездельничать. Конечно, звучит здорово, но почему-то так никогда не получается. То есть я знаю, что мы не контролируем наши жизни — нам говорят, что, когда и как делать, — но почему у нас не может быть хотя бы одного обычного дня, на который можно было бы рассчитывать? Только один день, когда всё происходило бы так, как положено?

Я решил не ходить ни во двор, ни в библиотеку, потому что туда нужно попасть в течение десятиминутного отрезка «контролируемого перемещения» и, в случае с двором, если мы там оказываемся, то остаёмся там до вечера. Так что я остался у себя в камере, думал, что почитаю книгу, а тут эта хренова пожарная тревога, и нужно строем выходить из корпуса и стоять на тротуаре как придурок со всеми другими придурками, пока придурки в форме пьют кофе и воображают, будто у нас пожар. Чёрт, если бы когда-нибудь случился настоящий пожар, мы бы тут все зажарились как цыплята в духовке. В крыше есть дыра, куда охранники могут кидать баллоны со слезоточивым газом, если мы слишком разбуянимся. Говорят, что в случае ядерной атаки придут военные и пристрелят нас в наших камерах — отличный способ убрать бельмо с глаза! Иногда меня беспокоят подобные вещи.

Скоро время вечерней переклички, и я потратил всё послеобеденное время, на что-нибудь злясь. Знаете, что меня бесит? Когда я не иду во двор, то беспокоюсь, что заболею и потеряю форму. А когда я иду во двор, то переживаю, что мало читаю, пишу писем или мало делаю ещё что-нибудь, что хорошо бы сделать. Я злюсь на своего соседа, потому что он стучит ручкой по своему письменному столу, а так как стол металлический и прикреплён к бетонной стене, разделяющей наши камеры, то кажется, что он стучит по моему столу. Телевизор в отсеке включён слишком громко, зеки-сантехники стучат по трубам в подсобке, а моя одежда вернулась из прачечной без одного носка… Боже, я мог бы сейчас быть на пляже в Пуэрто-Валларте! У меня могли бы быть деньги, хорошее жилище, я бы приятно проводил пенсионные деньки на поле для гольфа. Стоит ли говорить о сожалениях! Зачем надо было так испортить себе жизнь?

Я вновь в столовой для третьей паршивой кормёжки за этот день. На этот раз помещение переполнено ещё больше, и я не могу найти место, чтобы присесть. Я и несколько других бродим по проходам с подносами в руках. Эта игра похожа на «музыкальные стулья», смысл которой в том, чтобы задержаться как можно дольше у потенциальной «мишени», — того, кто почти доел, — и, когда он встаёт, метнуться на его место. В столовой я видел больше драк, чем где-либо ещё, поэтому я всегда внимательно присматриваюсь к тому, кого я при этом обгоняю. Почему у меня несварение, хотя я ещё не съел ни куска этой жратвы?

Вечер, я опять на работе, вожу шваброй по полу. Туалет сегодня вечером на редкость мерзкий — должно быть, одному из надзирателей было хреново. И всё же вечерняя работа ничто по сравнению с утренней. Я чувствую, как успокаиваюсь. Однако всё ещё остаётся угроза чего-нибудь непредвиденного: меня могут перевести в другое здание или другую тюрьму, я могу заболеть или один из тысяч зеков может неожиданно на меня наброситься без всякой причины — кто знает?

По телику, как всегда, ничего путного. Ещё одна перекличка в 21.30, и я пойду спать. Интересно, почему я так устал? На самом деле день был не так плох. Меня никто не пырнул ножом, никто у меня ничего не украл, я не получил дисциплинарный выговор за нарушение какого-нибудь из тысяч мелких местных правил. И вместе с тем какое-то общее ощущение тревоги, как будто чего-то не хватает. И эта изжога… Нужно будет со следующей зарплаты купить себе антацид.

* * *

А вот совершенно другой день:

Подъём. Система местного радиовещания громкая, как будто повсюду одновременно раздаётся звон цимбал. Появляются три стены камеры, рука, ещё одна рука, отбрасывающая одеяло, я смотрю вниз и вижу ступни, дальше вниз и вижу колени, трусы, футболку, а под этим — Ничего! Я широко распахнут, я парю, а стены, руки, койка, ступни, трусы и футболка находятся во мне! Вот это пробуждение!

Вот я сижу, вот стою, дюжина ощущений одновременно: звуки, боли, напряжения и ещё много чего. Я смотрю вниз, чтобы проверить — да, как всегда, я вверх ногами! Надеваю штаны, рубашку, комната качается из стороны в сторону, и теперь всё надвигается на меня, дальняя стена, умывальник и туалет становятся всё больше. Всё так странно и увлекательно! Это жизнь от Первого лица. Я смотрю вниз и вижу, что мочусь вверх!

Лицо в зеркале — не моё лицо. В доказательство я вынимаю свою бритву и смотрю с расстояния ярда, как тот явно более пожилой мужик в зеркале бреется. Здесь же нет никакого лица, лишь ощущения в этой живой пустоте. Как удивительно! Мне настоящему никогда не нужно бриться!

А теперь, чтобы доказать, что у меня нет зубов и нет рта, в котором они могли бы быть, я беру свою зубную щётку, выдавливаю на неё зубную пасту, непринуждённо, как рука сама делает, и помещаю конец щётки в это пустое пространство. Сразу же появляется вкус мяты и ощущение прохлады. Она поразительна, эта чистка зубов.

Зовут на завтрак. Двери камеры открываются, и дверной проём волшебным образом проходит вокруг меня и исчезает. Парни различных размеров спешат по ярусу. Однако я остаюсь абсолютно недвижимым, в то время как мимо меня спешит ярус, пробегают с одной стороны двери, с другой — перила, погружаясь в небытие. Через секунду я уже вышел из корпуса и стою на тротуаре. Воздух бодрящий и морозный, а с гор долетает запах елей. Мимо проплывает тротуар, и когда я смотрю вниз, то вижу, что мои ноги движутся, чтобы оставаться на нём. Я замечаю, что, странным образом, тротуар теперь появляется из ниоткуда в верхней части моего поля зрения и исчезает в никуда в нижней части — кажется, будто мои ноги взбираются по вертикальной беговой дорожке, но я вовсе не устаю!

Столовая становится больше, и ко мне приближается хвост длинной очереди из парней, уменьшающихся в размере по мере удаления; все стоят ко мне спиной. Один человек оборачивается и заводит со мной беседу. Я вижу, что он разговаривает с пустым пространством Здесь, смотрит на никого и говорит с никем — я принял в себя его лицо; я стал им. Поистине, я разговариваю сам с собой!

В столовой бурно и оживлённо. Теперь у меня сотни лиц, сотни тел разных размеров и форм, и настоящий концерт из голосов, fortissimo. Здесь нет ощущения тяжести, нет никакой мрачности, несмотря на очаги гнева и неудовлетворённости, которые я замечаю. Появляется поднос, а через несколько минут — и место за столом. Еда выглядит ненастоящей, но когда рука поднимает её на вилке и отправляет в буквальном смысле в никуда, находящееся внизу моей рубашки, то появляется вкус! Как это происходит, и почему же я когда-то принимал это как нечто обыденное?

На работе я отмечаю, оглядываясь назад, что я больше уже не Вижу, что я прикрепил себя к этому телу, к этой работе и к этим мыслям о том, как что делать и что сделать дальше, чтобы всё «пошло хорошо». Однако за этим каскадом мыслей в третьем лице Видение продолжается, не ослабевая, время от времени появляясь в фокусе, как будто ждёт, чтобы подхватить меня, если я вдруг упаду. Временами я удивлён дерзостью и силой этих возникающих сомнений, их способностью пленить меня и уносить в «мир», будто бы он отличен от Того, Кто Я Есть. Отдаю им должное, они отлично делают свою работу: на какое-то время они действительно могут заставить меня им поверить. Но одновременно присутствует замечательный и вполне естественный механизм распознавания, что я привязался к одной из этих мыслей. Это некое чувство, и когда появляется беспокойство, когда что-то начинает болеть, я знаю, что мой будильник только что зазвонил и мне нужно вернуться Домой, к Тому, Кто Я на самом деле. Как это просто! Но я иногда удивляюсь: как так получается, что Бог засыпает и принимает Себя за что-то иное?!

Сейчас день, и я в прогулочном дворике. Отсюда прекрасный вид на горы на западе. Это не те высокие, величественные горы, которые обычно ассоциируются со Скалистыми горами. На самом деле, держа свой большой и указательный палец на расстоянии вытянутой руки, я вижу, что они всего лишь около дюйма в высоту, и ещё меньше, если измерить их ещё ближе к их Источнику. Мимо проносятся облака различных размеров, и так как тюрьма расположена под воздушной трассой, то часто можно видеть следы крошечных самолётиков, медленно пролетающих мимо.

Видеть от имени и в качестве Первого-лица-Единственного-числа-Настоящего-времени, видеть именно то, что есть, как оно есть, и есть настоящее видение — у меня нет сомнений на этот счёт. Смотря Сюда, я вижу ничто, пробуждённое и сияющее. Но я также вижу, что до краёв наполнен всякого рода вещами, что являюсь этой пустой и осознающей Вместимостью для мира. Смотрю наверх, я — небо в облаках; смотрю на горизонт, я — покрытые деревьями горы; смотрю вниз, я — это безголовое, странной формы тело вверх ногами. Поистине, всё это — моё тело. Я широко развожу руки, чтобы вместить этот колоссальный Глаз, который вмещает всё. Это и есть Тот, Кто Я есть: ничто и Всё, оно всё Здесь и бесконечно глубоко.

Вернулся в камеру, в 4.30 проходит перекличка, после чего, уже в третий раз за сегодняшний день, приходит столовая, и я наводнён столами, телами, голосами и вкусами. Позже, на работе, я чищу туалет и выбрасываю мусор, а теперь вновь в камере. Заходит мой сосед с книгой в руке. Он читает «Курс чудес» и время от времени цитирует какой-нибудь абзац вслух, что доставляет мне огромное удовольствие. Пока он читает, я замечаю, что у меня Здесь его лицо и его голос, а когда я с ним разговариваю, то и мой голос также Здесь — одно лицо и два голоса в этой занимательной Пустоте! Я — Бог, обсуждающий Сам Себя с Самим Собой!

Как раз перед последней перекличкой и запиранием дверей на ночь я включаю телевизор и пробегаюсь по каналам, чтобы взглянуть на происходящее в двухмерном мире телевидения, который, как я думаю, мало отличается от так называемого трёхмерного «реального» мира, в котором живут другие, по их мнению. Независимо от того, что они говорят, я знаю лучше, так как вижу — на самом деле вижу, — что этот «реальный» мир живёт во Мне — так же, как этот телесериал, который сейчас идёт, живёт на экране телевизора. Я переключаю канал, и картинка меняется, но на экране это никак не отражается; через него прошёл весь мой день, но то Чистое Осознавание, которым я являюсь, остаётся нетронутым. Это Тот, Кто Я есть. Вы полагаете, что Я — человек, который сидит в тюрьме. Однако с Моей точки зрения всё наоборот, ибо Я вижу всё иначе — эта тюрьма сидит во Мне!

Поистине, как мне напоминает Дуглас Хардинг и некоторые другие, весь день, каждый день, приходит и уходит в этом огромном Едином Глазе, и назвать любой из них неудачным значило бы лаять на своё собственное отражение.