Все мои прежние идеи относительно того, как всё действует в этом мире, не далеко меня увели, учитывая, что больше двадцати лет я провёл в тюрьме. Большинство своих взглядов я унаследовал от своего отца и от Джона Уэйна, и всё, что не представлялось суперкрутым или суперклёвым, казалось мне совершенно постыдным. В действительности, я почти всегда ощущал некую неловкость, что не в силах соответствовать тем нелепым стандартам, которые безоговорочно принял, — стандартам, которым не мог бы соответствовать ни я, ни кто-либо другой: как я должен себя вести; как другие должны ко мне относиться, как они должны вести себя в моём присутствии; как должны проходить дни, месяцы и годы в соответствии с моими желаниями.

В своём окружения я стал ходячим образцом для всех страдающих манией контролирования. И, как у всех одержимых контролированием людей, за личиной непоколебимой силы пряталось ощущение пустоты и гиблости. Я постоянно вёл войну между тем, кем, по моему мнению, мне нужно быть, и тем, кем я являюсь. Словно одурманенный я разрушал себя вновь и вновь, утаскивая за собой и других.

А однажды, много лет тому назад, когда я уже долгое время отбывал свой срок, я увидел по каналу PBS интервью Билла Мойерса с Джозефом Кэмпбеллом и решил попробовать медитировать. Сначала было трудно — из-за скопления людей, шума и тюремного режима, но вскоре обнаружилось, что во время медитации у меня было значительно меньше ожиданий относительно себя и других людей, как будто вовсе не было никаких других. Обнаружилось место, где не было ни стандартов, ни смущения, — убежище, где больше не было нужды насаждать свою неверно направленную волю. И, за исключением тех редких «проблесков», когда я был на наркоте, и редких моментов смертельной опасности, случавшихся во время моей долгой преступной карьеры, это был первый случай, когда я по-настоящему себя заметил; заметил то голое внимание «я есть» в центре моего осознания, которое, как сейчас стало очевидно, всегда там было.

С тех пор загадка превратилась в вопрос: как это «я» появилось, и откуда оно появляется до сих пор? Прежний образ мышления, согласно которому я — отдельное сознание в отдельном уме и теле, был слишком болезненным, чтобы вернуться к нему. И хотя так меня учили — ведь это был привычный образ мышления моего отца и всех остальных, на которых я равнялся, — то был путь ограничения, конфронтации и бесконечного самоистязания. Должно было быть что-то другое.

Поиск этого привёл к шести годам одержимого чтения. Я хотел исследовать невысказанное интуитивное чувство, которое у меня появилось в шестидесятых, когда я принимал ЛСД; то самое, которое тогда выражалось в форме страха, и то, которое вернулось во время интервью Кэмпбелла: чувство того, что в корне всех основных религий лежит одна и та же основная идея, такая ясная, что для её осознания не требовались слова. Уже тогда я подозревал, что моё восприятие мира и моё так называемое место в нём были иллюзорны, что реальность была вовсе не тем, что я о ней думал, как, впрочем, и все остальные. Похоже, человечество разыграли — или это Вселенная разыграла сама себя. Стало вдруг ясно, что моя прежняя жизнь была борьбой против обнаружения этого знания и что я держался за ложь, которую мне всучили, и набрасывался на всех, только бы избежать истины.

Я читал буддийские тексты, читал Гурджиева и Успенского, читал всё, что мог найти о христианских мистиках. Проглотив Хафиза и Руми, я набросился на труды великих индийских мудрецов. Открыл для себя Вэй У Вэя. Затем вновь вернулся к буддизму и там уже окопался надолго. Я был твёрдо намерен разобраться в этой тайне, в самой сути вопроса.

А затем как-то раз я прочитал статью Дугласа Хардинга о его так называемой «безголовости», и что-то внутри меня перевернулось. Видеть То, кто мы такие, говорил Хардинг, — элементарно просто, так легко, что мы даже не обращаем на это внимания, но, не видя этого, мы воздвигаем философские и религиозные структуры грандиозных масштабов, тем самым ещё больше это скрывая. А оно всё время находится прямо Здесь, ближе ближнего.

И тогда я вспомнил старую суфийскую притчу о Мулле Насреддине, который въехал в город, возбуждённо крича, что потерял своего осла, пока ему не указали, что он на самом деле сидит на нём.

Мысль была ясна: «Мы не можем Это видеть, так как Этим и являемся», и понимание этого было ошеломляющим. «Иллюзорный» — термин, который я использовал для описания моего сомнительного восприятия мира, — вдруг показался грандиозным преуменьшением. Всё было не просто иллюзорным, всё было стопроцентно наоборот! Я больше не находился во Вселенной; если уж на то пошло, теперь Вселенная была во Мне, вместе с любой концепцией относительно моего предположительного «я», тела и ума. Я был, как сказал Хардинг, пространством, в котором возникал мир, пространством, которое активно участвовало в создании этого самого мира! Это было потрясающе!

Однако не терять это видение оказалось далеко не так просто. Как и все, я был обусловлен думать о себе как об отдельной личности с отдельным сознанием — осознание этого таинственным образом исходило из губчатого материала внутри моей головы. А Хардинг выявлял абсолютно противоположное и, как я теперь понимал, и многие другие, включая всех основателей великих религий. Но, как и их последователи, я был не в состоянии оставаться открытым; был не в силах помешать самому себе вернуться к тому ложному, чему меня обучали с детства. Казалось, я был в ловушке собственной головы.

Несомненно, началась борьба. Было ясно: я мог всю жизнь просидеть скрестив ноги, жить один в горной пещере в Тибете, практиковать учения всех традиций, — и всё ещё выходить из всего этого с ложной точкой зрения, всё ещё видеть себя в качестве отдельного субъекта, который видит объекты. Я хотел отбросить ложное и вернуться к истине, прямо сейчас. Но я постоянно забывался, и это было мучительно. Как осуществить этот переход?

Я так и не ответил на этот вопрос — разве что, решил я, и нет никакого перехода. Бороться — значит только усиливать это ложное понимание. Конечно же, буддийская идея о том, что нирвана и самсара — это Одно, содержит ключ к решению проблемы, но я хотел жить этим, а не просто знать об этом.

А однажды во время одной из наших буддийских встреч, которые время от времени проходили здесь в тюрьме, что-то произошло. В этой тюрьме тысяча пятьсот человек, а из них только девять назвались буддистами, и из них в тот раз пришли всего шестеро. Однако этого оказалось достаточно, чтобы произошло нечто волшебное.

После короткой медитации один из присутствующих начал дискуссию на тему, что значит пустота, выявив тем самым серьёзную проблему. Последовали пререкания, которые, поскольку дело происходило в тюрьме, переросли в различные проявления авторитета и силы. Я подумал, что лучше вернуться к медитации, следить за дыханием, но остальные были не в настроении. Спор продолжался, и я уже подумывал уйти, как неожиданно вспомнил слова Хардинга о пространстве, которое находится Здесь и является вместилищем даже для споров; я также вспомнил его упражнения.

Эти упражнения удивительно простые и абсолютно радикальные. Я знаю, что они правильные именно благодаря своей простоте и радикальности, хотя когда я впервые столкнулся с ними в книгах Хардинга, я рассмеялся — они показались такими чудными. Но затем я понял, до меня, что называется, «дошло», что они в отличие от всего остального мира указывают в верном направлении.

Итак, я встал и начал ходячую медитацию вокруг нашего маленького круга из стульев, и все остальные, взглянув на меня, вскоре присоединились. Идея в том, чтобы прекратить болтовню и свести к минимуму мысли, фокусируясь на ощущениях в ногах при ходьбе. Но в тот раз я попросил всех забыть все, чему их учили, будто они только что родились в этой комнате и находили всё новым и необычным. Я попросил их перевести своё внимание на сейчас, и сейчас, и сейчас, как будто прошлое и будущее были мыслями, которые думать не разрешалось. Я вспомнил описание Хардинга, как он ехал в машине, отмечая, что мимо проносятся телеграфные столбы, а сам он недвижим. И я попросил всех сделать то же самое, увидеть, что двигается ковёр, а не они, наблюдать, как мимо проплывают стены и стулья, как по мере того, как они ходят по кругу, кружится комната.

Некоторые посмеивались, и через пару минут мы опять сели, и я попросил группу указать на потолок, обратить внимание на свою руку и на то, на что указывает палец, — в данном случае на потолочную плитку и лампы. Затем мы по порядку указывали на стену, на пол, на наши колени, на грудь, каждый раз замечая, что этот объект (наша рука) указывает на другие объекты, с их различными характеристиками. Но вот наконец мы указали на то, из чего мы смотрели, и я повторил вопросы Хардинга: «Если вы избавитесь от своего обусловливания, избавитесь от всего, чему вы когда-либо научились, и продолжите делать выводы только на основании свидетельства настоящего момента, то что же это такое, на что вы сейчас указываете? Матовый, круглый, отдельный и твёрдый предмет, подобный всем вещам там? Или вы указываете на пространство для этих вещей, на вместилище? И разве это пространство не безгранично, безупречно и полностью прозрачно? И разве это безграничное вместилище не включает всю комнату и всё то, на что вы смотрели? Разве оно не пробуждённое, и разве вы найдёте пробуждённость где-либо ещё, кроме как Здесь?»

Никто не произнёс ни слова. У нас не было зеркалец и картонок с отверстиями или бумажных пакетов для других упражнений. Но прежде чем все они набросились на меня, я подумал о том, как мы могли бы справиться с конфронтацией — с которой заключённые очень хорошо знакомы, — разбившись на пары и сев друг напротив друга. Для упражнения Хардинга «лицо к не-лицу» нужен обычный пакет из супермаркета с отрезанным дном, чтобы оба конца были открыты. Один партнёр надевает один его конец на своё лицо, другой делает то же самое с оставшимся, и принято думать, что партнёры, встретившись лицом к лицу внутри пакета, противостоят друг другу. Это наш обычный способ взаимодействия с другими. Но вопросы Хардинга выявляют нечто совершенно иное: «Забыв обо всём, что вам говорили, и основываясь только на доказательствах, имеющихся в данный момент, ответьте, сколько лиц на самом деле присутствует там? Вы находитесь лицом к лицу, или там — лицо, а Здесь — пространство? Вы противостоите этому человеку или являетесь Вместилищем для него? И разве не правда, что у вас Здесь нет ничего, ни самой малости, чем вы могли бы помешать другому человеку „войти“? Разве вы не безграничны, прозрачны, пусты на этом конце, и вместе с тем разве вы не наполнены человеком, что напротив вас? Так что в каком-то смысле вы на этом конце умерли и воскресли в лице того человека, находящегося на другом конце. Разве мы устроены не для того, чтобы умирать в пользу другого, и разве это не основа любви?»

Можете себе представить, какой реакции я ждал от своих товарищей-заключённых, однако они меня удивили. Я услышал: «Ух ты!» — и смех, и опять — «Ух ты!». Не знаю, насколько они что поняли, но что-то в той комнате произошло, пусть даже только со мной, или, я бы сказал, с Пространством на этом конце, с вместилищем, которое всегда Здесь и всегда наполнено тем, что находится там. Я вернулся с того собрания, зная с уверенностью, подтверждённой опытом, что Тот, Кто Я на самом деле, всегда доступен, всегда находится на расстоянии всего лишь одного упражнения.

Я возвращался в корпус, где находилась моя камера, наблюдая, как мимо проплывают тротуары, заборы и здания, тогда как Я оставался недвижимым, каким по сути был всегда. Мне нужно лишь указать пальцем, чтобы посмотреть на то, из чего я смотрю, и мне нужно лишь видеть лицо, чтобы знать, что конец всех противостояний находится Здесь. И уходя с того собрания, я понял ещё кое-что: всё, что проплывает мимо, есть не что иное, как То, Что Есть Я; удивительным образом я шёл сквозь самого Себя, испытывая благоговейный трепет от каждого шага.

Поэтому я хочу поблагодарить Дугласа Хардинга. Я благодарен ему за его мудрость, которая, конечно, является и моей мудростью и мудростью всех, осознаём мы это или нет. Я благодарен за всё, что меняется, проходит и появляется, и за все лица, в пользу которых я устроен исчезать. В том числе и за эту любопытную физиономию вон там, в зеркале.