Несколько мгновений они пристально глядели друг на друга. Потом она рассмеялась:

— Боже правый! Вы же тот англичанин. Просто невероятно.

— В самом деле.

— А как же ваше купе первого класса в Восточном экспрессе?

Грэхем улыбнулся:

— Копейкин решил, что немного морского воздуха будет полезно для моего здоровья.

— А вам нужно поправлять здоровье? — Соломенного цвета волосы покрывал шерстяной шарф, завязанный под подбородком, но Жозетта, чтобы посмотреть на Грэхема, вскинула голову так, словно носила затенявшую глаза шляпу. В целом она смотрелась далеко не столь привлекательно, как у себя в гримерной. Шарф Жозетте не шел, манто делало фигуру бесформенной.

— Видимо, да. Раз уж мы завели речь о поездах, — добавил Грэхем, — то как же ваше купе второго класса?

Она нахмурилась, улыбаясь уголками рта.

— Так гораздо дешевле. А разве я сказала, что отправлюсь поездом?

Грэхем смутился.

— Нет, конечно. — Он понял, что ведет себя не слишком учтиво. — Как бы там ни было — рад снова встретиться так скоро. Я уже обдумывал, что стану делать, если обнаружу «Отель де Бельж» закрытым.

Она бросила на Грэхема лукавый взгляд:

— А! Так вы и правда собирались мне позвонить?

— Разумеется. Мы же договорились.

Жозетта скорчила недовольную гримасу:

— По-моему, вы все-таки не искренни. Признавайтесь честно, почему вы здесь, на корабле.

Она зашагала вдоль палубы; Грэхему оставалось только пойти рядом.

— Вы мне не верите?

Она деланно пожала плечами:

— Не хотите сказать — не надо. Я не лезу в чужие дела.

Грэхем подумал, что понимает любопытство Жозетты. С ее точки зрения, существовало только два объяснения его присутствию на пароходе. Либо он лгал, что едет Восточным экспрессом, стараясь пустить пыль в глаза, — значит, денег имел мало. Либо он как-то проведал, что она плывет на корабле, и отказался ради нее от роскоши Восточного экспресса, а в этом случае скорее всего был богат. Внезапно Грэхем ощутил странное желание выложить правду.

— Ладно. Я здесь, чтобы скрыться от одного человека, который пытается меня застрелить.

Жозетта остановилась как вкопанная.

— Здесь холодно, — невозмутимо промолвила она. — Я пойду внутрь.

Грэхем так удивился, что даже рассмеялся. Жозетта тут же набросилась на него:

— Дурацкие у вас шутки.

Никаких сомнений: она искренне сердилась. Грэхем поднял забинтованную руку:

— Вот. Ее оцарапала пуля.

Жозетта нахмурила брови:

— Вы плохо делаете. Если поранили руку — сочувствую, но так острить не стоит. Это небезопасно.

— Небезопасно?

— Вам не к добру, да и мне тоже. Шутить так — дурная примета.

— Понимаю. — Он улыбнулся. — Я не суеверен.

— Вы просто не знаете. А я скорее на ворона стану глядеть, чем слушать шутки про убийства. Никогда больше такое не говорите, а то разонравитесь мне.

— Прошу извинить, — примирительно отозвался Грэхем. — Вообще-то я порезал руку бритвой.

— А! Опасная вещь. Хозе видел в Алжире человека, у которого глотка была разрезана бритвой от уха до уха.

— Самоубийство?

— Нет-нет! Его зарезала подружка. Крови вылилось море. Хозе вам расскажет, если попросите. Грустная история.

— Представляю. Так, значит, Хозе путешествует с вами?

— Естественно. — Она скосила на Грэхема глаза. — Он ведь мой муж.

Муж! Это объясняло, почему она терпит Хозе. Объясняло, почему полковник Хаки не предупредил, что «танцующая блондинка» тоже будет на корабле.

Грэхем вспомнил, с какой поспешностью Хозе удалился из гримерной. Просто часть бизнеса. Артистки в заведениях вроде «Ле Жоке» заметно утратят привлекательность, если станет известно, что поблизости ошиваются их мужья.

— Копейкин не говорил, что вы замужем.

— Копейкин очень мил, но всего на свете не знает. Я признаюсь вам по секрету, что отношения между мной и Хозе чисто деловые. Мы партнеры — не больше. Он ревнует, только когда я забываю о делах ради удовольствия.

Голос ее звучал бесстрастно, словно она обсуждала пункт контракта.

— Вы будете танцевать в Париже?

— Не знаю. Надеюсь, да, но из-за войны сейчас почти все закрыто.

— И что же вы станете делать, если вас никуда не пригласят?

— А как вы думаете? Голодать. Мне не впервой. — Она храбро улыбнулась. — Да и для фигуры полезно. — Уперев руки в бедра, Жозетта посмотрела на Грэхема, приглашая его высказать авторитетное мнение. — Как считаете, стоит мне немного поголодать? В Стамбуле быстро толстеешь. — Она приняла эффектную позу. — Видите?

Грэхем едва не засмеялся. Картина, предлагавшаяся его взору, обладала незамысловатой прелестью полностраничной иллюстрации из мужского журнала. Воплощенная мечта делового человека: очаровательная светловолосая артистка в браке без любви, нуждавшаяся в покровителе, — дорогой товар, продающийся сегодня по сниженной цене.

— Танцовщицам, должно быть, нелегко приходится, — сухо заметил он.

— О да. Многие считают, что у нас не жизнь, а сплошное веселье. Если б только они знали!

— Вы правы. Подмораживает. Может, зайдем внутрь и выпьем?

— Было бы здорово. — Она прибавила с подчеркнутой сердечностью: — Я так счастлива, что мы путешествуем вместе. Боялась, что стану скучать, а с вами мне будет весело.

Грэхем улыбнулся в ответ; улыбка получилась несколько натянутой. Он начинал подозревать, что выставляет себя в глупом свете.

— Кажется, нам сюда.

Они вошли в салон — узкую комнату футов тридцати в длину с двумя дверями: одна выходила на навесную палубу, другая — на верхнюю площадку ведущего к каютам трапа. Вдоль стен располагались обитые серой тканью сиденья, в одном конце были привинчены к полу три круглых обеденных стола — как видно, отдельной столовой здесь не имелось. Несколько стульев, карточный столик, шаткий письменный стол, радиоприемник, пианино и потертый ковер довершали обстановку. В дальнем углу виднелась дверь из двух половинок с прибитым к нижней деревянным прилавком — бар. За дверью стюард распечатывал блоки сигарет. Если не считать его, салон пустовал.

Они сели.

— Что будете пить, миссис… — неуверенно начал Грэхем.

Она усмехнулась:

— У Хозе фамилия Галлиндо, но я ее терпеть не могу. Зовите меня Жозеттой. Мне, пожалуйста, виски и сигарету.

— Два виски, — заказал Грэхем.

Стюард высунул голову и неодобрительно на них взглянул:

— Виски? E molto саго, — предупредил он. — Très cher. Cinque lire. По пять лир. Очень дорого.

— Дорого. Но мы все равно возьмем.

Стюард скрылся в баре и загремел бутылками.

— Мы его разозлили, — сказала Жозетта. — Видно, не привык к пассажирам, которые заказывают виски. — Она явно получила удовольствие от заказа и от замешательства стюарда. В электрическом свете салона манто смотрелось дешевым и поношенным, но она расстегнула его и расправила на плечах так, словно это были соболя. Грэхем вопреки своим убеждениям почувствовал к ней жалость.

— Давно вы танцуете?

— С тех пор как мне исполнилось десять. А это случилось двадцать лет назад. Видите, я не хочу врать про свой возраст, — гордо заметила она. — Родилась я в Сербии, но называюсь венгеркой — лучше звучит. Родители у меня были очень бедные.

— Но честные, само собой.

Жозетта казалась слегка озадаченной.

— Нет, отец честностью не отличался. Он был танцором, украл деньги у кого-то из труппы и попал в тюрьму. Потом началась война, и мать забрала меня в Париж, где о нас одно время заботился весьма состоятельный человек и мы жили в отличной квартире. — Она вздохнула: великосветская дама, тоскующая о днях минувшей славы. — Потом он разорился, и матери опять пришлось танцевать. Она умерла в Мадриде; меня оттуда привезли в Париж и отдали в женский монастырь. В монастыре было ужасно. Что сталось с отцом — не знаю. Наверно, его убили на войне.

— А Хозе?

— Встретила его, когда выступала в Берлине. Он не ладил со своей тогдашней партнершей. Страшная сука была, — просто добавила она.

— И давно вы познакомились?

— Три года назад. Где только с тех пор не побывали. — Жозетта поглядела на Грэхема с нежной заботой. — Но вы устали. Выглядите утомленным. И лицо порезали.

— Пытался бриться левой рукой.

— Какой у вас дом в Англии? Милый?

— Жене нравится.

— Ух ты. А жена-то вам нравится?

— Очень.

— Вряд ли мне понравилось бы в Англии, — задумчиво произнесла она. — Там вечно дожди, туман. Я люблю Париж. Нет лучше места, где поселиться, чем парижская квартира. И стоит недорого.

— Правда?

— За тысячу двести франков в месяц можно найти совсем неплохую квартиру. В Риме не так дешево; я снимала там квартиру — хорошая, но обходилась в полторы тысячи лир. У меня тогда был богатый жених. Торговал автомобилями.

— Это еще до Хозе?

— Конечно. Мы собирались пожениться, только ему никак не удавалось развестись со своей женой в Америке. Он обещал, что все устроит, но в конце концов выяснилось, что ничего не получится. Жаль было. В той квартире я прожила целый год.

— От него вы и научились английскому?

— Да. Хотя немного выучила еще в том ужасном монастыре. — Она нахмурилась. — Но я все рассказываю о себе. А о вас ничего не знаю — только что вы инженер, у вас милый дом и жена. Вы задаете вопросы, а сами ничего мне не говорите. Я до сих пор не представляю, зачем вы здесь. Это не очень красиво.

Отвечать Грэхему не пришлось: еще один пассажир зашел в салон и приблизился к ним с явным намерением познакомиться.

Он был коренастым, широкоплечим и неопрятным, имел тяжелый подбородок и бахрому седых, с перхотью, волос вокруг лысины. Улыбка застыла на лице, как у куклы, — словно он вечно оправдывался за то, что существует.

Пароход слегка качнуло на волне, но по тому, как пришедший, пересекая комнату, хватался за спинки стульев, можно было подумать, что разразилась буря.

— Много качает, да? — сказал он по-английски и опустился на стул. — А! Так вот лучше. — Он с любопытством посмотрел на Жозетту и повернулся к Грэхему: — Я слышу — говорят на английский, и мне сразу интересно. Вы англичанин, сэр?

— Да. А вы?

— Турок. Тоже ехать в Лондон. Торговля очень хороший. Буду продавать табак. Мое имя — мистер Куветли, сэр.

— Я Грэхем. А это сеньора Галлиндо.

— Сильно рад. — Не вставая со стула, мистер Куветли согнулся в поклоне. — На английский говорю не очень хорошо, — добавил он без всякой необходимости.

— Это трудный язык, — холодно ответила Жозетта, явно недовольная вторжением.

— Моя жена, — продолжал мистер Куветли, — не знает на английский ничего. Потому ее не беру. Она в Англии не бывал.

— А вы?

— Бывал, сэр. Три раза — продавал табак. Раньше не много продавал, а теперь много. Теперь война. Американские корабли больше не ходят в Англию. Английские корабли возят из Америки пушки и самолеты, для табака места нет. Потому Англия много покупает табак у Турции. У моего босса торговля очень хороший. Фирма «Пазар и К°».

— Понятно.

— Он бы сам ехал в Англию, но не говорит на английский совсем. И писать не умеет. Сильно неграмотный. Всем заграничным — англичанам, другим — отвечаю на письма я. Но про табак он много знает. Сильно хороший табак делаем. — Мистер Куветли сунул руку в карман и извлек кожаный портсигар. — Прошу, попробовайте сигарету из табака «Пазар и К°». — Он протянул портсигар Жозетте.

Та покачала головой:

— Tefekkür ederim.

Турецкая фраза покоробила Грэхема; она словно бы принижала старания турка говорить по-английски.

— А, — обрадовался мистер Куветли, — вы говорите на моем языке. Это сильно хорошо. Вы долго бывали в Турции?

— Dört ay. — Жозетта обернулась к Грэхему: — Дайте, пожалуйста, одну из ваших сигарет.

Это было умышленное оскорбление, но мистер Куветли лишь улыбнулся — чуть шире, чем обычно. Грэхем взял у него сигарету.

— Благодарю. Вы очень добры. Выпьете, мистер Куветли?

— Ах, спасибо, нет. Мне надо, пока не ужин, пойти заправить каюту.

— Тогда, может, позже?

— Да, пожалуйста. — С широкой улыбкой мистер Куветли поклонился им обоим, встал и направился к двери.

Грэхем закурил.

— Зачем вы его прогнали? Разве обязательно было грубить?

Жозетта сдвинула брови:

— Турки! Не выношу их. Они же… обезьяны чертовы. Видели, какой толстокожий — не прошибешь. Все улыбается.

— Да, держался он очень дружелюбно.

— Не понимаю вас, англичан, — вспыхнула она. — В прошлую войну вы сражались вместе с французами против турок. В монастыре нам много об этом рассказывали. Турки — животные. У них на совести зверства в Армении, зверства в Сирии, зверства в Смирне. Они протыкали детей штыками. А теперь все по-другому. Теперь вы любите турок. Они вам союзники, и вы покупаете у них табак. Лицемерие какое-то. Я — сербка, и у меня память подлиннее.

— До 1920-го вашей памяти хватает? Мне вспоминаются сербские зверства в турецких селах. Почти все армии время от времени совершают зверства. Это обычно называется «репрессивные меры».

— Британская армия, полагаю, тоже?

— Спросите об этом у индийца или африканера. В каждой стране есть свои бесноватые; где-то больше, где-то меньше. Если дать таким право убивать — они не всегда разборчивы в том, кого убивают и как. Но остальные их соотечественники — люди, а не животные. Лично мне турки нравятся.

Жозетта злилась. Видимо, обращаясь грубо с мистером Куветли, она рассчитывала заслужить одобрение Грэхема, а теперь сердилась, что тот отреагировал не так, как она предполагала.

— Здесь душно, — сказала она. — И пахнет готовкой. Пойду опять прогуляюсь. Если захотите — присоединяйтесь.

Когда они шли к двери, Грэхем воспользовался удобным случаем и произнес:

— Мне нужно еще распаковать чемодан. Надеюсь увидеть вас за ужином.

Выражение ее лица мгновенно сменилось. Перед Грэхемом предстала всемирно известная красавица, со снисходительной улыбкой потакающая чудачествам томящегося от любви поклонника.

— Как пожелаете. Потом со мной будет Хозе. Я вас познакомлю. Он захочет сыграть в карты.

— Да, вы говорили. Постараюсь вспомнить игру, в которую играю хорошо.

Жозетта пожала плечами:

— Он все равно выиграет. Но я вас предупредила.

— Буду помнить, когда проиграю.

Грэхем вернулся в каюту и оставался там до тех пор, пока вдоль коридора не прошел стюард с гонгом, объявляя о начале ужина.

Когда Грэхем поднялся по ступенькам, он чувствовал себя лучше и был готов проявлять интерес к попутчикам. Он переоделся, сумел-таки до конца побриться; у него появился аппетит. Войдя в салон, он увидел, что большинство пассажиров уже там.

Команда корабля, очевидно, ужинала отдельно. Были накрыты только два стола. За одним сидели мистер Куветли, мужчина и женщина — очевидно, супруги-французы из соседней каюты, Жозетта и прилизанный Хозе. Грэхем вежливо всем улыбнулся; мистер Куветли громко пожелал ему доброго вечера, Жозетта вскинула брови, Хозе равнодушно кивнул. Французы молча уставились на Грэхема. Ощущалось какое-то напряжение — нечто большее, чем обычная скованность пассажиров, собравшихся вместе в первый раз.

Стюард усадил Грэхема за другой стол. Здесь одно из мест уже занял пожилой мужчина, который раньше стоял на палубе, — грузный, сутулый человек с бледным одутловатым лицом, серебристыми волосами и длинной верхней губой. Грэхем сел рядом; мужчина поднял на него большие бледно-голубые глаза:

— Мистер Грэхем?

— Да. Добрый вечер.

— Меня зовут Халлер. Доктор Фриц Халлер. Должен сразу уведомить вас, что я немец, добропорядочный немец, и сейчас возвращаюсь в свою страну. — Он говорил по-английски превосходно; голос звучал низко и размеренно.

Грэхем заметил, что сидевшие за другим столом, затаив дыхание, следят на ними. Теперь он понимал, почему атмосфера была напряженной.

— Я англичанин, — спокойно ответил он. — Хотя, думаю, вы и так знаете.

— Да, знаю. — Халлер отвернулся к тарелке. — Союзные силы здесь, как видите, в превосходящем числе. А стюард, к несчастью, тупица. Французскую пару сперва разместили за этим столом; они отказались преломить хлеб с врагом, оскорбили меня и пересели. Если вы тоже планируете так поступить — мне кажется, сейчас самое время. Все ждут, что вы устроите сцену.

— Вижу. — Грэхем мысленно обругал стюарда.

— С другой стороны, — продолжил Халлер, приступая к еде, — вы можете найти ситуацию забавной — как нахожу я. Возможно, у меня недостает патриотизма; мне, вероятно, следовало бы оскорбить вас прежде, чем вы оскорбите меня. Но даже если отбросить досадную разницу в возрасте, я не могу придумать для вас действенного оскорбления. Чтобы по-настоящему оскорбить человека, его сперва надо тщательно изучить. Французская леди, к примеру, назвала меня грязной тварью. Меня это нисколько не задело. Я чистоплотен и принимал сегодня утром ванну.

— Понимаю вас. Но…

— Но существуют еще вопросы этикета. Согласен. Предоставляю их вам. Хотите — отсаживайтесь, хотите — оставайтесь. Ваше соседство меня ничуть не смутит. А если мы договоримся не касаться вопросов международной политики, можем даже провести следующие полчаса в цивилизованной беседе. Вы — новоприбывший, и решать вам.

Грэхем взял меню.

— На нейтральной территории, насколько я знаю, у враждебных сторон принято не замечать друг друга — или, во всяком случае, не ставить хозяев в неловкое положение. Не замечать друг друга у нас благодаря стюарду не выйдет, однако я не вижу причин делать трудную ситуацию еще более неприятной. К завтрашнему обеду, без сомнения, можно будет поменять места.

Халлер кивнул:

— Разумно. Должен признаться, я рад вашей компании. Моя жена страдает от морской болезни и осталась на вечер в каюте. А без застольного разговора итальянская кухня, на мой вкус, довольно пресная.

— Соглашусь. — Грэхем нарочно улыбнулся; за соседним столиком произошло какое-то движение, послышалось негодующее восклицание француженки. Грэхем с неудовольствием почувствовал, что стыдится.

— Кажется, вы заслужили неодобрение, — заметил Халлер. — Отчасти тут моя вина. Сожалею. Возможно, дело в том, что я стар, — только мне очень трудно отождествлять людей с их идеями. Идея может мне не нравиться, я могу ее даже ненавидеть, но человек, ее высказывающий, остается для меня человеком.

— Вы долго были в Турции?

— Несколько недель. Я приехал туда из Персии.

— Нефть?

— Нет, мистер Грэхем. Археология. Я изучал ранние доисламские культуры. Выяснить удалось не так много. Находки указывают, что некоторые племена, переселившиеся четыре тысячи лет назад на иранские равнины с востока, усвоили шумерскую культуру и берегли ее почти неизменной долгое время после падения Вавилона. Один только сохраненный ими вариант мифа об Адонисе уже многое говорит. Оплакивание Таммуза — узловая точка доисторических религий: культ умирающего и воскресающего бога. Таммуз, Осирис, Адонис — все это одно и то же шумерское божество, известное у разных народов под разными именами. Сами шумеры называли его Думузи. И так же он звался у некоторых доисламских племен Ирана! А еще у них имелась чрезвычайно любопытная форма шумерского эпоса о Гильгамеше и Энкиду, про которую я раньше не слышал. Но прошу меня простить — я, должно быть, уже надоел вам.

— Совсем нет, — вежливо откликнулся Грэхем. — А в Персии вы долго пробыли?

— Всего два года. Если бы не война, задержался бы еще на год.

— Война так сильно повлияла на вашу работу?

Халлер поджал губы.

— Были и финансовые трудности. Но и без них я бы, наверно, не остался. Копить знания можно, только если впереди мирная жизнь, а Европа сейчас слишком занята смертью и разрушением, чтобы заботиться о подобных вещах. Приговоренного к казни интересуют только он сам, ход часов да то обещание бессмертия, которое он может вызвать из потаенных глубин своей души.

— Я бы подумал, что, когда увлекаешься прошлым…

— Ну да, ну да: ученый в своем кабинете способен пропускать мимо ушей шум рыночной площади. Богослов, биолог или собиратель древностей, может, и способны, но я к ним не отношусь. Я старался понять логику истории. Из прошлого надо соорудить зеркало, чтобы с его помощью заглянуть в будущее, ждущее нас за поворотом. К несчастью, уже не важно, что там можно было разглядеть. Мы возвращаемся вспять, в темные века.

— Вы ведь, кажется, назвали себя добропорядочным немцем.

Халлер усмехнулся:

— Я стар. И могу позволить себе роскошь пессимизма.

— Все-таки на вашем месте я бы остался в Персии и предавался этой роскоши издалека.

— К сожалению, климат там неподходящий — то слишком жарко, то слишком холодно. Моей жене приходилось особенно тяжело. Вы военный, мистер Грэхем?

— Нет. Инженер.

— Это почти то же самое. У меня сын — военный. Давно служит в армии. Никогда не понимал, отчего у меня такой сын. В четырнадцать лет он презирал меня за то, что у меня нет боевых шрамов. Англичан он, боюсь, тоже презирал; мы одно время жили в Оксфорде — я выполнял там кое-какую работу. Красивый город! Вы из Лондона?

— Нет, с севера.

— Я ездил в Лидс и Манчестер. Но Оксфорд мне больше по душе. Сам я живу в Берлине — город ничуть не хуже Лондона. — Он посмотрел на руку Грэхема: — Вы недавно поранились?

— Да. По счастью, равиоли удобно есть и левой рукой.

— Этого у них не отнимешь. Не хотите ли вина?

— Спасибо, не надо.

— Мудро. Лучшие итальянские вина из Италии не вывозят. — Он понизил голос: — А вот и последние пассажиры.

В салон вошли двое — по-видимому, мать и сын. Женщина — без сомнения, итальянка, — лет пятидесяти, с бледным, исхудалым лицом, держалась так, словно страдала тяжелой болезнью. Симпатичный юноша лет восемнадцати заботливо подвел ее к столу и глянул исподлобья на Грэхема, которому пришлось встать, чтобы выдвинуть женщине ее стул. Оба были одеты в черное.

Халлер приветствовал их по-итальянски; юноша коротко ответил, женщина молча кивнула. Мать и сын принялись шепотом обсуждать меню; они, как видно, не хотели, чтобы их тревожили разговором.

За соседним столом раздавался голос Хозе.

— Война! — рассуждал Хозе по-французски с густым акцентом. — При ней людям трудно зарабатывать деньги. Да пускай Германия возьмет себе всю территорию, какую пожелает. Пускай подавится. А мы поедем в Берлин и погуляем там в свое удовольствие. Глупо сражаться. Не по-деловому.

— Ха! — воскликнула француженка. — И это говорите вы — испанец! Ха! Очень мило. Великолепно!

— Я в Гражданской войне не примкнул ни к одной из сторон, — парировал Хозе. — У меня есть дело, я им зарабатываю на жизнь. А они там с ума посходили. Мне в Испании делать было нечего.

— Война — это ужасно, — вставил мистер Куветли.

— Но если бы победили красные… — начал француз.

— Ну да! Если бы победили красные… — перебила его жена. — Они же безбожники. Сжигали церкви, ломали святые образы и утварь, насиловали монахинь, убивали священников!

— Очень трудно зарабатывать деньги, — упрямо повторил Хозе. — Я знал одного человека в Бильбао. У него был крупный бизнес; пришла война — и ничего не осталось. Идиотская штука — война.

— Устами болвана глаголет истина, — пробормотал Халлер. — Я, пожалуй, пойду проведать жену. Прошу меня извинить.

Остаток ужина Грэхем провел, по существу, в одиночестве. Халлер не возвратился, мать и сын на другом краю стола ели, склонив головы над тарелками. Казалось, они погружены в общую скорбь; Грэхем чувствовал себя так, словно вторгся во что-то личное. Покончив с едой, он вышел из салона, надел пальто и отправился на палубу подышать перед сном свежим воздухом.

Огни берега теперь горели далеко; корабль тихо плыл по ветру. Грэхем обнаружил трап, ведущий на шлюпочную палубу, поднялся и постоял немного, укрывшись от ветра за вентиляционной трубой. Внизу матрос с фонарем подбивал клинья, закреплявшие брезент над люками. Вскоре он закончил работу и ушел, оставив Грэхема размышлять, чем заняться во время плавания. Надо будет завтра достать в Афинах книг. Копейкин говорил, что пароход пристанет в Пирее примерно в два часа дня, а отчалит в пять — достаточно времени, чтобы съездить на трамвае в Афины, купить английских сигарет и книг, отправить телеграмму Стефани и снова вернуться в порт.

Он зажег сигарету, решив, что выкурит ее и уйдет спать, но едва отбросил спичку, как увидел на палубе Хозе и Жозетту. Отступать было поздно: они уже заметили Грэхема и шли к нему.

— Вот вы где, — с укором сказала Жозетта. — Это Хозе.

Хозе, одетый в плотно облегающее черное пальто и мягкую серую шляпу с загнутыми полями, неохотно кивнул.

— Enchant, Monsieur, — вымолвил он с видом занятого человека, у которого отнимают время.

— Хозе не говорит по-английски, — объяснила Жозетта.

— Ему совсем и не обязательно. — Грэхем перешел на испанский: — Рад познакомиться, сеньор Галлиндо. Я получил большое удовольствие от вашего с женой танца.

Хозе резко рассмеялся:

— Ерунда. Место там гнусное.

— Хозе все сердится, что Коко — негритянка со змеей, помните? — получила от Сергея больше денег, чем мы, хотя мы были главной приманкой для зрителей.

Хозе произнес по-испански нечто непечатное.

— Она любовница Сергея, — продолжила Жозетта. — Вы улыбаетесь, но так оно и есть. Хозе может подтвердить.

Хозе издал губами громкий звук.

— Хозе дурно воспитан. Но насчет Сергея и Коко — это правда. История ужасно смешная. Вышла потеха с Фиджи, питоном, — Коко его очень любит и всегда брала с собой в постель. А Сергей не знал; Коко рассказывала, что он грохнулся в обморок, когда обнаружил Фиджи в кровати. Коко заставила Сергея удвоить ей плату, прежде чем согласилась, чтобы змея спала одна у себя в корзинке. Сергей не дурак — даже Хозе признает, что не дурак. Но Коко из него веревки вьет. У нее сильный характер.

— Сергею надо ей хорошенько врезать, — сказал Хозе.

— Фу, как пошло! — Жозетта повернулась к Грэхему: — А вы — неужели с ним согласны?

— У меня мало опыта общения с женщинами-змеями.

— Вот! Вы не хотите отвечать. Все вы, мужчины, такие.

Похоже, Жозетта забавлялась над Грэхемом; он начал чувствовать себя глупо.

— Вы раньше плавали этим рейсом? — спросил Грэхем у Хозе.

Тот подозрительно глянул и ответил:

— Нет. А что? Вы плавали?

— Нет-нет.

Хозе закурил.

— У меня этот корабль уже в печенках сидит, — объявил он. — Скучный, грязный и страшно трясется. И каюты слишком близко к сортиру. В покер играете?

— Играл, но не очень хорошо.

— Я же вам говорила! — воскликнула Жозетта.

— Она думает, раз я выигрываю — значит, жульничаю, — кисло произнес Хозе. — А мне плевать, что она думает. Никто не заставляет людей со мной играть; так чего же они орут как резаные, когда проигрывают?

— В самом деле, — признал Грэхем, — нелогично.

— Хотите — сыграем сейчас. — В голосе Хозе звучал вызов.

— Если вы не против, отложим до завтра. Я сегодня утомился; мне уже пора в постель.

— Так быстро! — Жозетта недовольно сморщила нос и перешла на английский: — На всем корабле один-единственный интересный пассажир, и тот уходит спать. Плохо это. Да, вы дурно себя ведете. Зачем за ужином сидели с немцем?

— Он не возражал — да и с чего ему возражать? Очень умный и приятный старик.

— Он же немец. Для вас ни один немец не должен быть умным и приятным. Французы правильно сказали: вам, англичанам, это все — пустяки.

Хозе вдруг повернулся на каблуках.

— Английскую речь слушать скучно. К тому же я промерз. Пойду глотну бренди.

Грэхем начал было извиняться, но Жозетта его оборвала:

— Он сегодня не в духе. Думал, на корабле будут молоденькие девушки, на которых можно поглазеть. Он всегда имеет успех у молоденьких — и у старух.

Она сказала это громко, по-французски; Хозе, успевший дойти до ступенек трапа, обернулся и рыгнул. Потом он спустился.

— Я рада, что он ушел. Манеры у него скверные. — Жозетта глубоко вздохнула, подняла голову и поглядела на облака. — Такая чудесная ночь. Не понимаю, почему вы хотите уйти в каюту.

— Я очень устал.

— Но не настолько же, что не можете пройтись со мной по палубе.

— Нет, конечно.

В одном углу палубы, под мостиком, было совсем темно; Жозетта остановилась там, неожиданно повернулась лицом к Грэхему и прислонилась к поручням.

— Вы, наверно, сердитесь на меня?

— Господи! Нет. С чего бы?

— Из-за того, что я нагрубила вашему маленькому турку.

— Он не мой маленький турок.

— Но вы все-таки сердитесь?

— Конечно, нет.

Она вздохнула:

— Загадочный вы человек. Я до сих не знаю, почему вы плывете с нами, а хотела бы знать. Не потому ведь, что дешево: костюм на вас дорогой.

Грэхем не различал лица Жозетты — лишь смутные очертания, — но чувствовал аромат ее духов и запах старого мехового манто.

— Не пойму, отчего вас это интересует.

— Но ведь сами видите: интересует.

Жозетта придвинулась на пару дюймов. Он знал, что если захочет, может поцеловать ее и она ответит на поцелуй. Еще он знал, что одним поцелуем дело не кончится — это будет знак, что между ними завязались некие отношения. Грэхем сам удивился, что не отбросил с ходу такие мысли; мягкие, пухлые губы Жозетты манили его. Усталый и замерзший, он ощущал рядом тепло ее тела. Не будет никакого вреда, если…

— Вы едете через Модан? — спросил Грэхем.

— Да. Почему вы спрашиваете? Это обычная дорога в Париж.

— Когда доберемся до Модана, я расскажу, почему сел на пароход — если вам еще будет интересно.

Она отвернулась, и они пошли дальше.

— Может, это и не так важно. Не думайте, что я чересчур любопытна. — Они дошли до трапа. Поведение Жозетты заметно изменилось: теперь она смотрела на Грэхема с дружеской заботой. — Да, мой дорогой, вы утомились. Зря я вас тут задержала. Теперь погуляю одна. Доброй ночи.

— Доброй ночи, сеньора.

Она улыбнулась:

— «Сеньора». Все-таки вы жестокий. Доброй ночи.

Грэхем, сразу и раздраженный, и повеселевший, спустился по трапу и столкнулся у дверей салона с мистером Куветли.

Мистер Куветли расплылся в улыбке:

— Помощник капитана говорит — погода нам будет хороший.

— Замечательно. — Грэхем с огорчением вспомнил, что приглашал турка выпить. — Выпьете со мной?

— Ах нет, спасибо. Не теперь. — Мистер Куветли положил руку на грудь. — Признаюсь сказать, у меня боль от вина на ужине. Сильно кислый вещь!

— Понимаю. Ну, тогда до завтра.

— Да, мистер Грэхем. Вы сильно обрадуетесь вернуться домой, да? — Он, кажется, хотел поговорить.

— Сильно.

— Когда завтра остановляемся, вы идете в Афины?

— Собирался.

— Наверно, хорошо Афины вы знаете?

— Бывал там раньше.

Мистер Куветли помедлил. Улыбка стала совсем елейной.

— Вы в положении сделать мне услугу, мистер Грэхем.

— Какую же?

— Я не хорошо Афины знаю. Никогда не бывал. Разрешите идти с вами?

— Да, разумеется. Буду рад компании. Но я просто собирался купить английских книг и сигарет.

— Сильно благодарю.

— Не за что. Мы ведь причалим вскоре после обеда?

— Да-да. Это правильно. Но я узнаю для вас точное время. Это оставьте мне.

— Договорились. А сейчас я, пожалуй, пойду спать. Спокойной ночи, мистер Куветли.

— Спокойной ночи, сэр. И спасибо за вашу услугу.

— Не стоит. Спокойной ночи.

Грэхем зашел в каюту, позвонил и сказал стюарду, чтобы утренний кофе принесли в девять тридцать. Потом разделся и лег на койку.

Несколько минут он лежал, с наслаждением ощущая, как постепенно расслабляются мышцы. Наконец-то можно выкинуть из головы Хаки, Копейкина, Баната и все прочее. Он вернулся к нормальной жизни; он мог поспать. В голове пронеслась фраза: «…и заснул, едва голова коснулась подушки». Так сейчас будет и с ним. Видит Бог, он порядком устал.

Грэхем перевернулся со спины на бок; сон пока не шел. Мозг продолжал работать, словно заевшая пластинка. Глупо он себя вел с этой проклятой Жозеттой. Глупо… Он обратился мыслями к будущему. Да, ему же еще предстоят целых три часа в обществе мистера Куветли. Но это завтра. Сейчас — спать.

Рука снова заныла. Вокруг раздавались всякие звуки. Грубиян Хозе был прав: корабль действительно чересчур трясся, каюты действительно располагались слишком близко к туалету. Над головой слышались шаги — по навесной палубе кто-то ходил кругами. Все ходил и ходил. И почему это людям все время надо где-нибудь ходить?

Грэхем лежал без сна уже полчаса, когда в соседнюю каюту возвратилась французская пара.

Минуту-другую они держались тихо — до Грэхема доносились только отдельные звуки и короткие ворчливые реплики. Потом женщина начала:

— Ну вот, первый вечер позади. А еще три! Я не выдержу.

— Пройдут и они. — Мужчина зевнул. — А что такое с итальянкой и ее сыном?

— Ты разве не слышал? Ее муж погиб в Эрзруме во время землетрясения. Мне сказал первый помощник; он очень приятный, но я надеялась, что здесь будет хоть один француз, с кем можно побеседовать.

— Тут многие знают французский. Маленький турок говорит совсем неплохо. И другие есть.

— Они не французы. Та женщина и испанец… Рассказывают, что они танцовщики, но мне что-то не верится.

— Она хорошенькая.

— Хорошенькая, не спорю. Только зря хвост не распускай — она увлеклась англичанином. А мне он не нравится. Не похож на англичанина.

— Ты думаешь, англичане — сплошь милорды в охотничьих костюмах и с моноклями. Ха! Я видал томми в пятнадцатом году. Они все маленькие, безобразные, разговаривают очень громко и быстро. Тот тип больше похож на офицеров — они худые, неторопливые и вечно смотрят так, словно вокруг дурно пахнет.

— Он не английский офицер. Ему нравятся немцы.

— Не преувеличивай. Такой почтенный старик — я бы и сам с ним сел.

— Брось! Не верю. Ты только говоришь так.

— Не веришь? Когда ты солдат, ты не обзываешь немцев «грязными тварями». Это для женщин, для гражданских.

— Ты с ума сошел. Они ведь правда твари. Животные. Как и те, в Испании, которые насиловали монахинь и убивали священников.

— Малышка, ты забываешь, что многие из гитлеровских «тварей» воевали в Испании против красных. Как-то не сходятся у тебя концы с концами.

— То были немцы-католики. Совсем не те, что нападали на Францию.

— Чушь. Разве я в семнадцатом не получил пулю в живот от баварского католика? Помолчи. Устал уже от твоей чепухи.

— Нет, это ты…

Они продолжали пререкаться; Грэхем больше не слушал. Прежде чем он решился громко кашлянуть, его уже сморил сон.

Просыпался ночью он всего один раз. Тряска прекратилась; Грэхем взглянул на часы — половина третьего. Должно быть, они остановились в Чанаке, чтобы сдать лоцмана. Через несколько минут двигатели заработали снова, и Грэхем опять уснул.

Семь часов спустя, когда стюард принес в каюту кофе, Грэхем узнал, что лоцманский катер доставил для него из Чанака телеграмму.

Адрес был написан по-турецки:

«GRAHAM, VAPUR SESTRI LEVANTE, CANAKKALE». [33]

Грэхем прочел:

«X. ВЕЛЕЛ СООБЩИТЬ ВАМ Б. ВЫЕХАЛ СОФИЮ ЧАС НАЗАД. ВСЕ ХОРОШО. УДАЧИ. КОПЕЙКИН».

Телеграмму отправили из Бейоглу в семь часов прошлого вечера.