I

До нас не дошли имена мучеников, погибших от Неронова гонения, и это одна из самых щекотливых сторон в его истории. Огромные толпы (multitudo ingens) первых христиан, о которых упоминает Тацит, исчезли бесследно, точно канули в воду. Маленькое иудейское волнение в Риме, при Клавдии, в 42 году, сохранило имя своего руководителя (Хрест, Chrestus, — очень может быть, что речь идет о первом проникновении христианского учения в иудейскую общину Рима), — а чудовищная Неронова катастрофа хоть бы одну память уберегла от забвения. И чем ближе следующие поколения верующих к эпохе Нерона, тем меньше они знают о гонении и, в особенности, о том, кто именно в нем пострадал. Зато гораздо лучше «помнили», как и где совершалось мучительство. Сохранились легенды о кровожадных и развратных издевательствах над христианами в театральных играх и общие указания на урочища, где лилась праведная кровъ. То-есть сочинялся легендарный роман и оправдывающая его топография. Имена же угасли. Историки, признающие факт гонения, ищут причин тому прежде всего в низком общественном положении погибших и в малограмотности собратьев их, счастливо уцелевших от погрома, а также и в сравнительной новизне римской церкви, в связи с невероятно быстрым распространением веры Христовой проповедью ап. Павла в рабском, отпущеническом и солдатском классах. Христиане погибли под Нероновой грозой раньше, чем успели хорошо ознакомиться между собой (Aube). Но, в таком случае, если они еще не были ярко выраженным сообществом, как же могли они, в виде сообщества, стать известными римской полиции и — сообществом и за сообщество — от нее пострадать? Впрочем, существует легенда о знатной римской матроне Люцине, — будто бы она озаботилась погребением жертв гонения. О предполагаемом торжестве этой Люцины с Помпонией Грециной, которую Тацит упоминает в 32 главе XIII книги Летописи, в качестве женщины, обвиненной в «чужеземном суеверии» (superstitionis estenae rea), было уже говорено в томе II этого сочинения. Легенда о Люцине поздняя и основана, через обобщение имени, на произвольной хронологической дате. Мнимая Люцина является траурной спутницей многих гонений, до Диоклитианова включительно. Так, она играет важную роль в легенде св. Себастиана. По мученической кончине своей от побоев дубинами, полученных им в цирке Палациума, по приказанию императора Гелиогабала (!) Себастиан является в сонном видении благочестивой матроне Люцине, чтобы указать ей место, где находится его тело, брошенное в Главную Клоаку (Cloaca Maxima), и просит ее — похоронить его в катакомбах св. Каллиста, часть которых, поэтому, как бы отпала под его имя (Грегоровиус). Люцине же приписывалось основание одной из древнейших римских церквей — св. Лаврентия in Lucina (начало V века). В действительности, название это происходит от разрушенного храма Юноны Люцины (Родовспомогательницы), да и вся то легендарная Люцина вряд ли не эта Юнона, переодевшаяся из языческой богини в христианскую святую. Liber Pontificalis считает ее современницей св. Корнелия, папы римского в 251—253 годах, и участницей перенесения им мощей ап. Петра и Павла в современные им их местонахождения. Ранее они почивали будто бы в катакомбах св. Себастиана, которые, по преимуществу, и назывались катакомбами (Ad catacumbas), распространив затем это имя от себя и на весь остальной подземный Рим.

Теперь — маленькое, но необходимое предупреждение, к которому, на протяжении этого труда моего, я прибегал уже не однажды, но здесь оно в особенности уместно.

Изучая историю первого христианского века, с целями ли научными, с целями ли художественными, необходимо, прежде всего, отказаться от сильно увеличенного стекла, сквозь которое долгое время было сперва обязательно, потом принято, а наконец и понравилось смотреть на первые римские шаги христианской реформы. Трудно забыть Бульвера, Сенкевича, «Два мира», « Светочи» Семирадского, оперы Бойто и Рубинштейна, и даже — осмеливаюсь включить в эту поэтическую компанию — многие картинные страницы вдохновенного, но уж слишком произвольного Ренанова «Антихриста». Все это великолепно, как символ и позы, слагающие мифологию мощного исторического движения. Но кто, изучая эволюцию какой-либо идеи, хочет знать ее действительное или, по крайней мере, житейски возможное и вероятное прошлое, тому надо, прежде всего, разоблачить его от поэтических наслоений — до тех пор, пока оперные арии, риторическая и сценическая декламация не перейдут в обыденную живую речь, а мраморные статуи и фигуры не станут ходить, сидеть, стоять перед вами, как живая плоть с кровью, не начнут пить, есть, танцевать, сморкаться, фехтовать, вести процессы, болеть подагрой, интриговать в политике дня, толковать о бирже, о городских новостях, как делают это ваши современные друзья и знакомые, как делал мир с тех пор, как завелись городская и государственная жизнь, как будет делать он, пока она не кончится. Это довольно трудно и для более близких эпох, а в момент, о котором мы говорим, в особенности. Колоссальные результаты, к которым привело распространение веры Христовой в последующих веках, создают нам соблазнительную иллюзию грандиозности и для его начала. Мы забываем притчу об огромном горчичном дереве, вырастающем из крохотного зерна. Исторические романисты; писатели для театра, исследователи-романтики, охочие видеть главнейший двигатель исторических событий в энергии исключительных талантов, полубогов и героев человечества, любят создавать для последних красивые и многозначительные обстановки, потому что им, для их художественных и полухудожественных целей, нужны великолепные и грандиозные декорации, людный и эффектный mise en scene. И нельзя не признаться: когда блистательный мираж, окружавший событие, бывает рассеян, всегда немножко жаль его прекрасных очертаний и пестрых красок. Я понимаю Лескова, у которого навернулись слезы на глазах, когда он, юношей, узнал, что Державин создал оду «Бог», не бряцая на лире с величественной скалы какой-нибудь, но сидя в мизерном номере выборгской гостиницы. Жаль расстаться с картинным вымыслом для простенькой действительности, жаль, говоря словами Пушкина, что историк строгий гонит мечты поэта. Взять хоть бы «Два мира». Так соблазнительно верить, что была эпоха, когда мир зримо раскололся на «два мира» двух правд, которые, утратив между собой всякую нравственную и общественную связь, продолжали, однако, жить параллельно в одном и том же государстве и даже в одном городе, и один мир свирепствовал, разыскивал, казнил, а другой молился, прятался и претерпевал. Чьей фантазии не увлекали, чьего сердца не трогали, чьей мысли не волновали трагические «массовые» сцены в катакомбах, воображаемые именно по тому шаблону и масштабу, как задумал их Майков: Для него христиан в Риме — «тысяч сто», чего не было даже в эпоху Северов, а не то что при Нероне. Чтобы поместить не только тысяч сто, но даже хотя бы депутатов от тысяч ста по одному на тысячу, нужна действительно, очень «большая зала в катакомбах»! Но как эта выдумка эффектна и победно внушительна! Сотни, если не тысячи, смиренно фантастических, не противящихся правительственному злу, людей под черными сводами подземелья, в мерцании свечей, на коленях перед вещими учителями, готовятся

На казнь идти и гимны петь,

И в пасть некормленному зверю

Без содрогания глядеть...

А наверху, тем часом, рыщут язычники, все пьяные-распьяные, развратные-преразвратные, и у всех у них только и заботы в жизни, что поймать христианина и заставить его кланяться идолам, под страхом иначе распять его на кресте, как Петра, отрубить ему голову, как Павлу, затравить его в цирке львами, как Игнатия Богоносца.

Что государственное существование общества, с подобной резкостью разделенного уже в стотысячных массах, возможно только в поэтическом вымысле, и охотно воображается и выдается за действительность только романтическими поэтами и любителями их творчества, — это обстоятельство выясняется очень легко, скоро и просто, можно даже сказать, само собой. Стотысячголовых тайн не бывает. Стотысячеголовая революция, сколько бы ни была смирна ее программа, не может усидеть дома, в пассивном квиэтизме, — непомерное накопление собственной силы выбросит ее в активные выступления, «на улицу». Спрятать сто тысяч нельзя, могут укрываться только первоначальные «пятерки». Редкий посетитель римских катакомб уходит из них без разочарования и недоумения, так как не надо большой сообразительности, чтобы — даже по первому, самому поверхностному обзору их — догадаться, что подземные ходы, самое большее, в метр ширины и каморки три-четыре и до десяти квадратных метров площадью, не могли служить местом каких-либо величавых многолюдных сборищ и отнюдь не предназначались для таковых своими устроителями. Капеллы (cubicula) катакомб свв. Себастиана, Домитиллы, Агнесы и т.д. — не более, как маленькие приделы подземного кладбища, сооруженные для удобства верующих, охочих — в очередь и кратко — помолиться у места вечного успокоения святых предков. Это — «панихидники», не более. Немыслимо, чтобы они могли, как то думали Арринги (XVII в.) и Марки ("Architectura della Roma sotterrànea cristiana". Roma 1844), иметь значение церквей для общественного богослужения, людного и продолжительного. Они рассчитаны не на часы, а на минуты пребывания в них, и не масс, а десяти-пятнадцати человек (Росси). В самых обширных из них могут поместиться лишь до ста человек. Немного, но и из того надо убавить, так как в расчет принималась во внимание только вместимость капелл, а впихнуть в подземную каморку сто человек плечо к плечу не значит поместить их. 2 декабря 1848 года капитан парохода «Лондондерри», во время бури, распорядился запереть 200 пассажиров в каюту вместимостью в 48 кубических метров; 72 из этих злополучных узников умерли. Еще более знаменито трагическое происшествие в калькутской «Черной яме» (1756), имеющей размеры как раз подземных капелл. Из 146 англичан, запертых в эту тюрьму при одном окне, спустя одиннадцать часов осталось в живых 23 (Льюис).

А в катакомбах воздух был еще отравлен миазмами близко гниющих трупов. Чтобы избавиться от этого зла, могилы плотно заделывались кирпичом и бетоном или мраморными досками. Богатые люди не жалели лить на мертвецов свои ароматы и масла, которые почитались противодействующими разложению. Наконец, в виде решительного средства, хоронили покойников в двух саванах, заполняя пространство между ними известью, слоем в палец толщины (Martigny). Ничего не помогало. Зловоние иногда усиливалось до того, что фоссоры (могильщики) принуждены были засыпать землей целые галереи, чересчур полные гробами. А Майков хотел, чтобы в этой ужасной атмосфере христианская толпа слушала заутреню с возженными свечами, и больше того: чтобы в катакомбах устроены были христианские госпитали!... Гипотеза Росси о, так сказать, цепной системе катакомбных церквей, при которой служба производилась в большой центральной крипте, а молящиеся, которым не находилось в ней места, располагались в окружающих ее коридорах и криптах малого размера, вдохновлена, так сказать топографическим обманом. В действительности, те общие отдушины, вокруг которых централизуются такие гнезда крипт, едва достаточны для питания их воздухом даже и в пустом то виде. Не говорю уже о том, что необходимое, по условию тесноты, распределение молящихся по приделам, — кого поближе к благодати, кого подальше, — явилось бы верным средством отравить христианскую общину местничеством прихожан, совершенно противным демократическому духу первобытной церкви.

Значение тайного убежища гонимой веры катакомбы если и принимали иногда, то разве лишь в позднем последствии, при гонениях третьего века и ортодоксально христианских распрях с сектами четвертого и пятого, притом никак не надолго и не для масс, а разве для десятков укрывающихся. Сейчас в катакомбах св. Каллиста, наиболее посещаемых туристами, достаточно трех-четырех партий посетителей, чтобы в какой-нибудь галерее уже трудно было разойтись. Папа Сикст был выслежен и схвачен в катакомбах, имея при себе спутниками всего четырех дьяконов. Да и вообще, одна уже подробность и точность, с какой в истории позднейшей церкви отмечаются подобные укрывательства (св. Александра, Либерия и др.), свидетельствуют об их исключительности. В первом же христианском веке катакомбы были только кладбищем, притом очень маленьким. Собственно говоря, родового понятия «катакомбы», столь многозначительного впоследствии, не существовало вовсе. Катакомбами, т.е. местностью Ad Catacumbas, «у грота», называлось в Риме только одно кладбищенское урочище, у дороги Аппиевой, ныне известное под именем катакомб св. Себастиана. От этого урочища, очень священного для первых христиан (еще в третьем веке оно слывет как «кладбище», cimiterium, по преимуществу), его частное название разошлось и на другие однородные гипогеи, — имя собственное превратилось в нарицательное, и не только для Рима, но для всего мира. Есть катакомбы неаполитанские, карфагенские, миланские и т.д.

Этимология сложного слова «катакомбы» (catacumbae) не выяснена и вряд ли она — чистая, т.е. принадлежит корням одного языка. Попытки его греческих объяснений неудачны, латинских также. По всей вероятности, это слово, в котором ясно слышен греческий предлог «?» и латинский «cumbo», лежу, принадлежит греко-латинскому уличному жаргону I века, из которого проникло в речь образованного класса и утвердилось в литературе.

Сеть римских катакомб, далеко еще не вся исследованная, грандиозна протяжением. Если бы ходы ее вытянуть в прямую линию, она оказалась бы длиннее Италии, равняясь 587 милям = 876 километрам (Мартиньи). Отец Марки считал протяжение всех подземных галерей на предполагаемых 72 кладбищах в 1,200 километров. Между тем, вся эта подземная сеть, по вычислению де-Росси, соответствует на земной поверхности общей площади всего лишь около квадратной мили (2.476,778 кв. метров). Старинное предположение, будто катакомбы вырублены в почве не христианскими руками, и последние только приспособили к нуждам своей общины старые ломки пуццолано и песочные выемки, разрушено критикой братьев де-Росси («Roma Sotteranea»). Так называемые «песочницы» (arenariae) и покинутые каменоломни (latomiae) позволили христианам несколько облегчить свои саперные предприятия не более, как в пяти кладбищах из тридцати, де-Росси исследованных. Катакомбы — труд, в огромном большинстве своем, христианской эпохи или, в некоторых частях, близко предхристианской, так как раскопки отрыли, в сети их, изолированные кладбища иудаитов, мифраитов, поклонников Сабация — культов, хронологически параллельных христианству. Восточный способ погребения, через заделывание трупа в стену, столь характерный для катакомб и принятый в настоящее время огромным большинством благоустроенных южных кладбищ, широко применялся в Риме спиритуалистическими религиями и сектами, избегавшими кремации трупов. А их, в последние два века республики и в первые годы империи, много наплыло в столицу мира из Азии и Африки, когда, по выражению поэта, «сирийский Оронт стал изливаться в Тибр». Этими соображениями совершенно разрушается старый предрассудок, будто катакомбы для Италии и Рима являют собой христианскую новинку. Предрассудок этот строился на том основании, что мы дескать, не знаем христианских могил, древнейших того типа, который видим в катакомбах. Да, не видим потому, что христианства еще не было, как отдельной религии, и оно сектантски жило в лоне других восточных культов, пре- имущественно иудейского, катакомбы знавших и ими пользовавшихся. Еврейские подземные кладбища были открыты Ант. Бозио в 1602 году, двадцать четыре года спустя после христианских. До разделения религии-матери, иудейства, с религией- дочерью, христианством, покойники их не нуждались в перегородках между своим могилами: труп христианина не сквернил кладбища иудеев, труп иудея не сквернил кладбища христианского. Отдельные христианские кладбища понадобились только тогда, когда иудеи перестали считать христиан иудеями, и христиане решительно порвали свои связи с синагогой, — значит, не ранее конца первого века. Впрочем, и в государственной религии самого Рима кремация трупов была лишь господствующим обычаем, но вовсе не догматом. Еще законами двенадцати таблиц римлянину представлено право выбора, как хоронить своих мертвецов, — через сожжение или зарытие в землю. Не принято было сожигать грудных детей, если они умирали до прорезания зубов. Не расходовались на погребальный костер для своих покойников бедняки. В самом обряде кремационных похорон остались следы всеобщего погребения в землю. Труп на костре посыпался землей (glebam in osniicere), существовал обычай отрезать частицу сожигаемого тела и хоронить ее отдельно в землю, либо в том же порядке погребать неуничтоженные огнем кости; искупительный обряд для убийц требовал, чтобы кающийся бросил на труп жертвы горсть земли — в символ земного погребения (Marquardt). При республике сожжения трупов чуждались многие аристократические фамилии; в роде Корнелиев первым покойником, вознесенным на костер, был диктатор Сулла. Кремационный способ погребения — по преимуществу императорского времени, первых четырех веков нашей эры; но и в течение их закон (Lex Tudertina) оказывал равное покровительство погребению в землю, объявляя священными (punis et religione solutus) как место сожжения трупа, так и могилу. Кремационный обряд, как особенно удобный и эффективный для церемоний апофеоза, строго соблюдался для мертвецов императорского дома, однако бывали исключения и из этого правила. Похороны Поппеи Сабины, вдавшейся в иудаизм, обошлись без сожжения тела; покойницу бальзамировали и отнесли в мавзолей Августа на Марсовом поле, в фамильный склеп цезарей. Для христиан, принявших иудейский способ погребения, он освящался благочестивым подражанием Гробу Господню, который Иосиф Аримафейский «высек в скале». И подобно тому, как гроб Иисуса был «новый», так и первобытные христиане заботились, чтобы каждый верный получил особое место вечного успокоения, не хранившее ранее другого мертвеца (Boissier, «Promenades archéologiques». — Pressense). Это верование пережило те времена, когда христианских мертвецов надо было прятать от преследования врагов в стенки подземных коридоров, если только было когда-нибудь такое время. Двенадцать лет спустя после миланского эдикта, папа Юлий (336—347) основал три новых подземных кладбища у Фламиниевой дороги, у Аврелиевой дороги (второе; одно там уже было, и на нем, по преданию, первоначально погребен был ап. Петр: «Qui sepultus est in via Aurelia in templo Apollinis, juxta locum ubi crucifixus est, juxta palatium Neronianum in Vaticano) ,-иу дороги к Порту. Папа Дамазий (366-384), которому катакомбы обязаны приведением их в тот тип, как мы их видим, еще мечтал быть погребенным в катакомбах св. Каллиста «если бы не боялся тем оскорбить святых, здесь лежащих». К концу IV века относится могила неизвестной девушки, которую в 1906 году римская курия канонизовала, после столетия чудес, под именем святой Филомены. Несколько ниже я вернусь к курьезной истории этого религиозно-археологического недоразумения, разоблаченного известным Орацио Марукки. Если росли даже новые катакомбы, то понятно, что и старые кладбища постепенно расширялись и округлялись. Обычай хорониться не только в землю, но и под землю стал теряться лишь в половине V века.

Итак, мертвое население подземного Рима довольно пестро по вероисповедному составу, и христиане в нем — наслоение, хотя господствующее численно, но верхнее, последнее. Правда, следует отметить, что в подземных кладбищах галереи христианских могил никогда не проникают в площади усыпальниц иноверных. Приближаясь к районам последних, христианские гробокопатели часто делали очень крутые и неудобные повороты, с единственной целью избежать неприятного близкого соседства. Единственное резкое отступление от этого правила, поместившее под знаменитой церковью Domine, que vadis, среди Христовых мучеников и первообращенных, склеп жреца Сабация, объясняется ошибкой фоссора, неумело открывшего галерею в чужой языческий могильник. Это не помешало, однако, фрескам в этой катакомбе слыть долгое время за христианский пир праведных, и — уж не знаю, какому чуду приписать, что Винцентий, жрец Сабация, и небесная дева Вибия не успели самозванцами пробраться в список святых прежде, чем наука оказала церкви услугу — разоблачить их (P. Saintyves). Еще резче повороты коридоров в тех случаях, когда ошибка фоссоров вдруг выводила какую-нибудь верхнюю галерею в склеп обыкновенного языческого колумбария. Энергия, с какой спешили исправить ошибку и заделать пробитое отверстие до лико возможной непроницаемости, свидетельствует, что случайность эта была серьезно неприятной. Быть может, не потому только, что она нарушала, так сказать, духовный комфорт христианских мертвецов и их верующих родственников, и не потому даже, что обнаруживала наличность тайного кладбища (мы увидим, что они не были тайными), а потому, что ошибка нарушала чужую собственность, вторгалась на чужую территорию, да еще заповедную (locus religiosus). Это должно было вести к неприятнейшим столкновениям и последствиям — тем более, для людей «нелегального вероисповедания», religionis illicitae. Любопытно, что до сих пор не найдено в катакомбах следов кладбищ еретических, хотя церковные писатели упоминают об их отдельном существовании, упрекая сектантов, что они воровали для себя с кладбищ апостольской церкви тела знаменитых мучеников.

Уже одна пестрота мертвого населения отнимает у могильного царства возможность таиться от государства. Количество христианских могил в римских катакомбах определяется в огромную сумму до шести миллионов погребенных. Если считать начало катакомб в середине I века, а последние похороны в них относятся к V веку, то выходит, что кладбища работали в течение четырехсот лет, принимая, таким образом, в недра свои, средним числом, по 15,000 трупов в год, по 41 трупу в день. Немыслимо допустить, чтобы не только в императорском Риме, с его бдительным полицейским надзором, но в каком бы то ни было обществе, обладающем хоть тенью цивилизации и благоустройства, исчезало без вести по сорока покойников ежедневно, и это — не неделю, не месяц, а из года в год и даже из века в век. В настоящее время следует считать научно установленным взгляд, что в I и II веках христианские кладбища не подвергались преследованиям и были не только подземными, но и надземными: над гипогеями возвышались «монументы», «трофеи» и тому подобные обозначения, что это место свято и неприкосновенно (locus religiosus). Погребали своих мертвецов и навещали могилы их верующие, не таясь, с полной откровенностью, если не в качестве «христиан», то в качестве членов одной и той же погребальной ассоциации. Последних (colligia funeraticia) в Риме было очень много, учреждение их было разрешено сенатским постановлением весьма либерально и широко, императоры им покровительствовали. При этом — любопытная подробность: чем демократичнее слагалась похоронная ассциация, чем беднее и ниже по общественному положению был состав ее членов, тем мягче относилось к ним государство и тем снисходительнее был его контроль. Чтобы устроить похоронную общину, «малые людишки» (tenuiores) — бедняки, вольнотпущенники, рабы — не нуждались в особой авторизации (Аллар.) Им лишь становилось в обязательство не устраивать общих собраний чаще одного раза в месяц. Государственный контроль, наблюдая за функциям этих демократических обществ, конечно, не имел возможности входить в разбирательство религиозных учений и различий. До богословско-полицейского «чтения в сердцах» Рим, в вопросах религиозных, вообще был не охотник, а особенно в данном случае. Для римского чиновника умирал не «христианин», но член такой-то похоронной ассоциации, за которого аккуратно внесены в общественную кассу все пожизненные взносы, а, следовательно, и нет никаких препятствий быть ему погребенным на кладбище ассоциации по такому-то и такому-то разряду. Членам демократических коллегий погребение обходилось очень дешево: 200—300 сестрециев (20—30 рублей). Состав правления похоронных ассоциаций — их председатели, т.е. епископы, папы, и старосты-распорядители (actor, syndicus), т.е. дьяконы, — был известен римской администрации. Де-Росси открыл документы, обличающие, что между римским епископатом II и III века и римской городской префектурой существовали официальные сношения, хотя, казалось бы по здравому смыслу и обычному представлению о гонительстве, поименная известность глав недозволенной религии (religio illicita) полиции недозволяющего государства должна была равняться для этих архиереев смертному приговору. Но, в глазах римского чиновника, христианский епископ до тех пор, пока он не обвинен в запретном вероучительстве официально, оставался не епископом, не духовным вождем религиозной общины, но просто президентом похоронного клуба, ответственным за денежные и уставные порядки учреждения перед административным блюстительством.

Под эгидой похоронных обществ катакомбы очутились во II и III веках, с расширением христианской общины. Это — золотой век развития катакомб. Что касается I века, то в нем еще лучше, чем привилегиями ассоциаций, подземные кладбища ограждались от полицейских придирок строгими правами частной земельной собственности. Кладбища ютились на землях и под землями частных владельцев (Цецилии, Флавии и т.д.). Каждый римский усадьбовладелец был волен устроить свою фамильную усыпальницу в границах своей земли, как ему было угодно. Задавшись вопросом, каким образом частные усыпальницы римских бар могли превратиться со временем в публичные кладбища, Аллар нашел ответ в LXXI главе Петрониева «Сатирикона» — в завещании Тримальхиона:

«Потом, переводя взгляд на Абинну, сказал: — Что ты, дорогой мой, на это скажешь? Ведь ты воздвигнешь надо мною памятник, как я тебе заказал? Я очень прошу тебя: изобрази у ног моей статуи собачку мою, венки, сосуды с ароматами и всякие гладиаторские бои, (мною данные); чтобы я, по милости твоей, немного и после смерти пожил. Затем, значит, отвожу я под памятник по прямому фасаду 100 футов, а по боковому — 200. (Это для сада.) Насади вокруг праха моего яблонь разных, грушек, вишенок, (omne genus pomorum), а также обширный виноградник. Потому что большая это со стороны нашей ошибка, что, при жизни, мы домы наши украшаем, а о тех домах, где нам дольше быть, не заботимся. А поэтому прежде всего желаю, чтобы на памятнике написано было: «Этот монумент наследованию не подлежит». (Нос monumentum heredem non sequitur»)1. г Перевод Вл. Ал. Амфитеатрова.

Дошедшие до нас подлинные завещания римских богачей (манускрипт X века: копия с оригинальной надписи на мраморе, — в Базельской библиотеке; мрамор Фабретти в музее Урбино) подтверждают сатирическое завещание, составленное настолько правдиво, что, по справедливому замечанию Аллара «ему недостает только подписи и печати свидетелей». Римские капиталисты устраивали себе не могилы, а целые потусторонние усадьбы и — раз эти загробные помещики соглашались несколько потесниться во владениях своих, то — места для мертвых гостей мертвые хозяева могли отвести довольно, а выбор гостей, конечно, зависел от живой семьи и ее pater familias’a. Последний был волен допустить в семейный склеп для погребения кого ему было угодно, признав связь мертвеца с своим родом, хотя бы в качестве клиента; в том числе, конечно, и просто своих единоверцев, qui sint ad religionem meam pertinentes. Дать мертвецу честное погребение — по римским понятиям, самое почтенное и святое дело, обязательное для порядочного человека. Поэтому гостеприимство чужим трупам со стороны кладбищевладельца никого не удивляло, скорее удивил бы отказ в месте для погребения.

Было бы длинно и скучно исчислять, какие именно фамилии и лица дали, в порядке частного кладбищенства, приют известным христианским мертвецам, — тем более, что некоторые примеры тому, сами собой, выступят вперед в течение дальнейшего рассказа.

Частным кладбищенством I и II века объясняются многие особенности в построении катакомб, начиная с их, казалось бы, совершенно излишних извилин и многоярусности. Гипогеи Рима опускаются в глубь иногда до пяти этажей, причем верхний отстоит на семь-восемь метров от поверхности, а нижний уходит до двадцати пяти метров. Де-Росси высчитал, что при трех этажах, под площадью в 125 кв. футов умещается семьсот метров галерии, дающих приют, по смете отца Марки, 3,500 мертвецам. Думали когда-то, что, превращая кладбища в многоэтажные лабиринты, христиане искали самозащиты от вторжения в подземное царство надземной полиции. Но дело объясняется гораздо проще. Исследуя планы различных гипогеев, де-Росси открыл, что, если зачеркнуть в них позднейшие обрастания могилами, первоначальные основные кладбища оказываются ограниченными в небольших площадях довольно правильных геометрических финур. Это — подземное отражение земельной размежовки первых веков.

Наибольший христианский гипогей частного происхождения и значительной древности, едва ли не I века, открыт был Ж. Б. де-Росси на Аппиевой дороге в двух милях от Рима. Он носил имя как раз той Люцины, о которой говорилось в начале этой главы. И занимал обширную площадь: 100x300=30,000 кв. футов. Это владение — praedium — принадлежало роду Корнелиев Эмилиев или Цецилиев несколько столетий, и — как одной Люцине I века приписывается честь похоронить в своем гипогее на Остийской дороге тело апостола Павла, так Люцина III века хоронит в гипогее на Аппиевой дороге святого родича своего, папу Корнелия, умученного в гонение Галла. Разумеется, такое щедрое на землю кладбище исключительно и выходит из общего правила. При дороговизне земли в окрестностях Рима кладбищевладелец не имел возможности отдать мертвецам большого куска из своего участка. Зато вглубь кладбище может опускаться сколько угодно, соблюдая лишь одно условие — не прорываться в смежное владение, в участок соседа. Таким образом, к услугам христиан предоставились огромные выемки почвы, со строго определенными границами, воспрещавшими кладбищу расширяться в площади, — отсюда и геометричность, — но углубляться оно имело право, насколько возможно. Но слишком удаляться от земной поверхности человеку физически немыслимо, тем более для склада трупов, которые предполагалось иногда посещать. Да и на 25 футах глубины в римской почве заступ встречает уже непобедимую скалу или воду. Поэтому, с течением времени, когда верхний слой кладбища заполнялся мертвецами, — что особенно быстро наступало в нишах (arcosolia) и галереях у могил знаменитых мучеников, ибо каждому хотелось быть погребенных поближе к этим чтимым святым, в их cubicula, — тогда христиане, принужденные прорывать дальнейшие ярусы склепов, в усиленных заботах об экономии места старались пробуравить как можно меньшее пространство как можно большим количеством узких галерей. Обычная ширина их 80 сантиметров.

Гробовые полки (loculi) в этих коридорах поднимаются в три, четыре — до шести рядов. Росси справедливо сравнивает эти кладбища по системе полок с библиотечными шкапами. Но есть галереи, где число полок — от десяти до тринадцати. Среднее — на шесть миллионов могил — пять рядов. Таким накоплением трупов создавались кладбищенские подземные урочища, острова могил, известные сейчас под шестьюдесятью или даже семядесятью двумя именами и находящиеся в разных концах Рима. Огромное большинство этих кладбищ носило или и до сих пор носит имена их первых частных владельцев: Домитиллы, Бальбина, Каллиста и т.п. Любопытно, что никто из названных не погребен в кладбищах, носящих имена их: очевидно, они были только собственниками гипогеев и, так сказать, пристанодержателями мертвецов опальной религии. Так же объясняются названия катакомб именами лиц совершенно неизвестных или незначительных в памяти церковной летописи: катакомбы Претексата, Апрония, Иорданов, Новеллы, Понтия, Максима и т.п. Впоследствии, с торжеством христианства, собственнические имена были вытеснены сперва из народной речи, потом и из литературы, именами святых, погребенных в их кладбищах. Так, кладбище Домитиллы стало кладбищем свв. Нерея, Ахиллея и Петрониллы; кладбище Бальбина — кладбищем св. Марка; кладбище Каллиста — кладбищем св. Сикста и св. Цецилии. Во многих катакомбах это вытеснение — дело такой давности, что, за именем святого, вовсе забылось владельческое имя: кладбище св. Агнесы, св. Принциллы, св. Панкратия, св. Ерма. Наконец целый ряд катакомб определялся именами урочищ, к которым они прилегали: «у двух лавров» (inter duas lauros), «у Нимф» (ad Nymphas) и т.п. Некоторые из катакомб этой категории носят названия, более приличные трактиру или постоялому двору, чем кладбищу: напр, «у медведя в колпаке» (ad Ursum pileatum). Быть может, так оно и бывало в крутые для христианства времена, что постоялый двор трактирщика-христианина, открытый перед ним фасадом для живых, прикрывал задним двором своим или виноградником вход в гостиницу для мертвых... От Лампридия, биографа Александра Севера, мы знаем о любопытной тяжбе между христианской общиной и товариществом трактирщиков за какую-то загородную землю. Терпимый император- синкретист, имевший в божнице своей изображения Орфея, Моисея и Христа, присудил землю христианам, мотивируя решение тем, что — пусть лучше на земле этой, по какому бы то ни было чину, Бога славят, чем выстроен будет кабак (Melius esse, ut quomodocumque Deus illic colatur, quam popinariis dedatur). По мере распространения христианства между римскими землевладельцами, кладбища разных имен рано или поздно становились более или менее близкими соседями. Как скоро, счастливым ли случаем обращение к Христу хозяев или просто скупкой промежуточных земель, христиане или христианские похоронные общества получали свободу действия на смежных участках, они проводили от кладбища к кладбищу соединительные коридоры. Некоторые исследователи предполагают, что все подземные кладбища Рима в древности были соединены между собой, хотя теперь, даже и между исследованными тридцатью, множеством ходов потеряно, засыпано или разрушено. Практически такое полное объединение римских гипогеев вряд ли было возможно: все островки кладбищ расположены по скатам холмов (это правило наблюдено и установлено о. Марки), и между ними, следовательно, лежат глубокие долы, овраги, болотистые стоки дождевой воды, почва которых совершенно непригодна для подземных галерей. Но работ с целью возможно более широкого обобщения кладбищ, несомненно, было произведено много. Передают трагический случай, что в восьмидесятых годах прошлого столетия две англичанки-художницы, опустившиеся в катакомбы св. Каллиста без проводника, вышли после трехдневных блужданий, из сточной ямы на Монте Пинчио. Я написал когда-то на эту тему рассказ, но теперь считаю его совершенно невероятным, — по крайней мере, в той части его, что касается катакомб св. Каллиста. Отрицать факт, что англичанки заблудились, не смею, ибо видел этих несчастных несколько лет спустя после их приключения собственными глазами. Но если их нашли на Пинчио, то вошли в какие-то катакомбы они, конечно, не у св. Каллиста, а где-нибудь на Фламиниевой дороге или, в крайнем случае, у Porta Salaria, хотя и это ужасно далеко.

Геометричность катакомб типически отличает их от песочных ям и каменоломен, с которыми их прежде смешивали и от которых думали вести их первое происхождение. Вулканическая почва Рима имеет три типа наслоя: чистая пуццолана (puzzolano puro), зернистый туф (tufo granulare) и камневидный туф (tufo litoide, tufo calcare, travertino) — одного существа, но отличные по степени своей плотности, в зависимости от известковых примесей. Чистая пуццолана — сыпучая почти как песок; зернистый туф — компактная земельная масса, камнеподобная, но мягкая; туф-литоид — камень большой твердости, фундаментальный строительный материал. Различать христианское религиозное происхождение вырытых ходов от языческого промышленного возможно уже по характеру почвы, в которую углублено рытье. В то время как промышленники интересовались исключительно пуццоланой в чистом виде (для фабрикации цемента) и туфом- литоидом, как строительным камнем, христиане одинаково избегали жил первой, как слишком слабого, «не держащего», грунта для могилы, и пластов второго, как, наоборот, слишком твердых и непосильных для всегда спешной работы немногочисленных фоссоров. Христиане работали исключительно в зернистом туфе, который, во-первых, легко поддавался их киркам и мотыгам, а во-вторых, имеет способность быстро крепнуть под влиянием воздуха, придавая вечную несокрушимость сводам коридоров и могил, в нем вырубленых. Промышленная добыча пуццоланы или каменного туфа следовала за породой, которой искала, — куда жила поведет. Поэтому рисунок каменоломни, при сравнении его на плане с рисунком любой катакомбы, выдает свою случайность неправильностью линий, ползущих, так сказать, в самодавлении, по направлению добываемого материала (см. рис. 1). Наоборот, рисунок катакомбы всегда отличается целесообразностью правильных, по большей части, прямолинейных очертаний. Там — дыры, а здесь — ходы. Там — ямы, а здесь — комнаты, крипты. Там работали, чтобы, истощив почву от пуццоланы, забросить место, как бесполезное; здесь работали, чтобы сохранить место на века. Одно из античных римских кладбищ св. Агнессы прилегает к старой каменоломне, и на примере его, любопытный зритель может наглядно видеть типическую разницу катакомбы от латомии (Мартиньи). (См. рис. 2 и 3).

Благочестивое стремление объединить своих мертвецов кладбищем, как живые объединяются, вполне в духе IV и V века, когда катакомбы пользовались особенно благочестивым вниманием и почетом. Папа Дамазий (366-384) упорядочил катакомбы внешним благоустройством, разметив мраморными досками с каллиграфическими надписями улицы и переулки великого подземного города мертвых и снабдив эпитафиями могилы наиболее чтимых и достопамятных мертвецов. В эту пору посещал катакомбы, как паломник, блаженный Иероним и выносил из них столь грозные христианские впечатления, что не сумел их выразить иначе, как эффектной цитатой из язычника Вергилия. Другой посетитель той же эпохи, поэт Пруденций (р. 348), описывая крипту св. Ипполита (III века), говорит о роскошных мраморных лестницах, которые в нее вели, и о многочисленных окнах-пробоинах (lucernarii), благодаря которым в катакомбе было светло, как днем. Показателями произведенных объединительных работ остались входы в катакомбы — слишком многочисленные для потребностей даже столь огромного кладбища. Они обличают, что первоначально каждая частная крипта имела свой собственный отдельный вход; когда же крипты слились в одно целое кладбище, сохранились, хотя и ненужные, их старинные частные лазы. Катакомбы развивались до V века, оставались излюбленным местом благочестивых восторгов и праздничного паломничества до века седьмого. Они спокойно пережили нашествия готов, гуннов и вандалов и иконоборческие смуты, когда император Лев грозил не оставить в Риме ни одного вещественного предмета для поклонения и разбить в куски саму статую св. Петра. Но в январе и феврале 775 года Рим был обложен полчищами лонгобарского короля Астольфа. Рима взять не смогли, но, за чертой его, в Кампании, свирепствовали и грабили чудовищно, а в особенности усердно набросились на катакомбы. Богатств чрезмерных там в это время, пожалуй, уже не было, но лонгобардский вождь был ханжа, и воины его «с благочестивой ревностью рыскали по кладбищам мучеников, разыскивая святые кости, которыми дорожили паче золота, надеясь развезти мучеников под какими угодно именами по церквам своей родины и дорого продать. Люди эти рылись с алчностью золотоискателей... Так что Астольф воспользовался осадой Рима, чтобы как можно больше найти святых тел, выбрать их с кладбищ и отвезти в Ломбардию» (Грегоровиус). Вероятно, именно этот страшный разгром побудил папу Павла I (757—767) заняться, вместе с перестройкой части катакомб, наиболее пострадавшей от варварских неистовств, перенесением еще уцелевших от лонгобарского грабежа мертвецов в черту города, за крепкие и вооруженные римские стены. «Целые недели и месяцы звучали в Риме гимны процессий, а через ворота въезжали один за другим фургоны, нагруженные черепами и костями или саркофагами». С тех пор, как мир стоит, история не видала такой оптовой фабрикации святых, удивительной даже для XX столетия, тоже далеко не отсталого по этому производству. «Перемещение римских усопших откликнулось шумным эхом по всему свету; молва раздразнила алчность далеких народов в Галлии и Германии, и вот, от англов, франков и германцев поскакали в Рим гонцы выпрашивать хоть крохи какие-нибудь от этих сокровищ. Кости римлян, останки людей всех состояний, возрастов и классов, потекли в глушь и глубь густых германских лесов, чтобы лечь под алтари монастырей и принимать благоговейное поклонение от людей той земли, в которой тлели кости легионов Вара и Друза. Вообще, это было преудивительное переселение римских покойников на север и запад» (Грегоровиус). Спрос рождает предложение, — и вот, в течение двух почти веков затем, римляне вели «формальный торг мощами, реликвиями и святыми иконами. Можно с положительностью сказать, что этим и, может быть, еще продажей списков древней литературы, ограничивалась вся их индустрия. Безчисленные полигримы, посещавшие Рим, не хотели покинуть святого города, не унося с собой священной памятки. Они покупали реликвии, кости из катакомб, как нынешние путешественники приобретают камеи, картины и статуи. Но одни лишь государи или епископы были в состоянии приобретать целые тела. Многие духовные лица в Риме обратили тайный торг мощами святых в корыстную профессию, и легко можно вообразить, какие мошенничества они позволяли себе при этом. То и дело крали римских покойников из их древних могил. Сторожа при катакомбах и церквях не спали ночи напролет, в постоянной тревоге, словно ожидая нападения гиен. И, действительно, воры кружили вокруг желанной им добычи, пускаясь для достижения своих целей на тысячи плутней, либо прибегая к прямому подкупу. Для них было даже безразлично, какого именно покойника успеют они выкрасть. То и дело вор у вора дубинку крал, и обманщики сами оказывались обманутыми, потому что покойники фальсифицировались, не хуже вина, и выпускались в продажу под какой угодно маркой. В 827 году франки украли и увезли в Суассон останки свв. Марцелина и Петра. В 849 году один священник выкрал из Рима тело св. Елены или какой-то другой покойницы, которую он выдавал за мать Константина. Обладание священными останками для людей тогдашнего века представлялось чем-то столь драгоценным, что позор воровства искупался этой благодатью, как невинный обман с доброй целью. Нередко, впрочем, папы давали свое согласие на вывоз римских святых за границу, так как никогда не было недостатка в страстных мольбах о даровании подобной милости» (Грегоровиус). К огорчению для римского духовенства, рудник мощей не мог быть вечным и, хотя и после долгой эксплуатации, истощился. А вместе с его истощением захудала и слава катакомб. Дамазиевы надписи копировались пилигримами еще в VIII веке. Потом катакомбы стали глохнуть, как старые, оставленные и упраздненные кладбища, откуда выбраны все мощи, перемещенные в раки католический церквей. Слабые литературные известия о катакомбах имеются от X и даже от XII века. Затем память о них почти исчезает из мира до XIII века, когда она всплывает, но без всяких серьезных для судьбы катакомб последствий, в компилятивной книге «Чудесные достопримечательности города Рима» (Mirabilia urbis Romae). Впрочем, Грегоровиус относит этот путеводитель к более ранней эпохе, а именно к концу XI века. Настоящее же воскресение ждало катакомбы только в 1578 году, когда случай возвратил Риму подземное кладбище св. Присциллы на Via Salaria, а знаменитый Антонио Бозио, которого Мартиньи справедливо называет «истинным Христофором Колумбом подземного Рима», принялся за их научное исследование. Некоторые знатоки пробирались в них и раньше. Приступив в работам в катакомбах, Бозио нашел графиты ученого археолога XV века Помпония Лето. Этот деятель Возрождения, вместе с некоторыми гуманистами, был заподозрен инквизицией в отступничестве, будто бы возвратился к служению старым языческим богам. Чтобы обезопасить свои собрания, компания язычествующих археологов перенесла их в позабытый тайник катакомб (Boissier). Это романическое до- мышление, однако, вряд ли основательно, так как, кроме Помпония Лето, найдены были в катакомбах от 1467 года надписи какого-то пизанского аббата из монастыря св. Ерма с восемью монахами, а от 1490 года принца Райнуцио Фарнезе с товарищами. Прямыми же предшественниками Бозио были уже в XVI веке — Панвинио, доминиканец Альфонс Чаконио (Ciacconio) и археолог бельгийскою происхождения Филипп Вэнк (Wingh).

Таким образом, историю христианских катакомб можно разделить на периоды:

1. Строительный. От 60 годов I века (эпоха Нерона) по 60 годы IV века (эпоха папы Дамазия).

2. Охранительный. От папы Дамазия по VIII век включительно.

Известный христианский археолог, аббат Мартиньи, называет этот период «периодом благочестивых паломничеств» и начинает его с последних лет III века. От конца этого периода (VII века) до нас дошли любопытные путеводители и списки римских святых мест (каталоги и итинерарии), один из главных источников к богато разработанной ныне топографии античного Рима (Иордан, Фридлендер, Гильберт, Рихтер и др.). Счастливым временем периода была половина VI века, с папой Иоанном III (559- 572), который «любил и перестроил кладбища мучеников» (mavit et restaurant coemeteria santorum martyrum»).

3. Упадочный. С разграбления Рима лонгобардами в 755 году по 846 год, когда, Рим опустошен был набегом сарацинов.

Этот же период можно было бы назвать «торговым», так как, в течение его — мы видели — римское духовенство бросило кости своих мучеников, уцелевшие от варварского грабительства, на всемирный рынок. В 795 году по велению папы Льва III, произведены были последние поправки и перестройки в катакомбах св. Каллиста, — последние в древнем строительстве катакомб.

4. Период забвения и смутных преданий.

С X века по XIII (книга «Римских достопримечательностей”) и с XIII по вторую половину XVI.

5. Период научного изучения. С 1578 года по настоящее время.

В этом периоде история катакомб есть в то же время библиография их исследования. Вот ее главнейшие моменты, выраженные в именах значительнейших писателей и деятелей.

1. Антонио Бозио (ум. 1629). «Подземный Рим» (Roma Sotterranea). Первое итальянское издание in folio, Roma 1632. Более известно в латинском издании Арринги, 1662.

2. Марк Антонио Больдетти (1663—1749). «Наблюдения над кладбищами свв. мучеников и древних христиан Рима» 1720. Ит.

3. Джованни Марангони (1673—1753). «О кладбище св. Викторина», 1740. Лат. (К этой же группе катакомбистов надо отнести Рафаэля Фабретти, 1618—1700.)

4. Джиованни Гаэтано Боттари (1689—1775). Грандиозный комментарий к труду Бозио. 3 тома in folio. 1737, 1746, 1754.

5. Jan Baptiste Louis Seroux D’Agincourt (1730—1814). «Histoire de l’art par les monuments». Фр.

Все поименованные могут назваться учениками и подражателями Бозио. Заслуга их только в том, что они продолжают, комментируют и поверяют его великие открытия. На почве этих работ Бозио изучение катакомб развивалось слишком 200 лет до

6. Отца Марки (padre Marchi), который открыл новую эру в сказанном изучении, обосновал его на данных многочисленных документов средневекового паломничества (итинерариев и др.), опубликованных разными изыскателями (Boucher — 1634, Мабильон, кардинал Томази — 1747) в течение XVII, XVIII и первых десятилетий XIX века. Громадное сочинение о. Марки о катакомбах ("Monumenti delle arti cristiane primitive") осталось неоконченным. Вышел в свет только первый том его — Архитектура.

Направление о. Марки усвоил, развил и усовершенствовал гениальный ученик его

7 Граф Джан Баттиста де-Росси (1822—1894).

Назвать это имя значит указать альфу и омегу современной науки о катакомбах и первобытном христианском искусстве. Работы Росси (в сотрудничестве с братом Микеле Стефано де-Росси) представляют собой для этой отрасли исследования такой же колоссальный центр, каким для XVII и XVIII веков было наследие Бозио. Все исследователи после Росси не более, как комментаторы (апологеты или полемисты) и популяризаторы его удивительных открытий и глубокомысленных, на основании их, выводов и догадок.

Де-Росси отказался от прежней системы разысканий катакомб, которую можно назвать археологической, так как она руководилась историческими материалами о направлении, уходивших от Рима, публичных дорог и, оставив этот случайный признак лишь вспомогательным, построил собственную систему — геологическую, руководствуясь неизменным признаком, что строители катакомб всегда работали только в зернистом туфе и изредка в почве речного наноса (depots fluviatiles; по геологу Брокки — таковы только катакомбы св. Валентина). Вооружась геологическим принципом, Росси, за полвека своей работы, поставил науку о катакомбах точнее и прочнее, чем успели три века предшествовавших ему трудов. Не говорю уже о том, что изыскания де-Росси дали богатейший материал исторический, юридический, общественно и религиозно-бытовой, им же в значительной степени освещенный и разработанный. Де-Росси если не создал, то настолько обогатил историю христианских надписей, что достоин считаться в числе ее основателей.

Первым художником-копировалыциком воскресших катакомб надо считать, кроме самого Бозио, его друга и сотрудника, бельгийца Жана Счастливого (L’Heureux, Macarius). Но замечательная работа его бесплодно пролежала в рукописи почти три века и была издана только в 1856 году (отцом Гарруччи). В XIX веке достойны упоминания художественные воспроизведения катакомб француза Луи Перре (Perret) и его сотрудника Савиньяна Пети (Savinian Petit), и русского Ф. Реймана, отдавшего катакомбам всю свою жизнь и дарование. Этот человек, лишь недавно скончавшийся, в обратность управителю в евангельской притче, талант свой, в буквальном смысле, из земли вырывал. Как, впрочем, и все катакомбийцы.

От эпохи Нерона катакомбы не сохранили ни знака, ни буквы. Ничто не намекает, чтобы они существовали при Нероне. Ни следа ни от его эпохи, ни от его гонения. Древнейшая надпись, которую катакомбы сберегли, относится к 71 году, к третьему консульству императора Веспасиана, если только плита с надписью не занесена в подземелье случайно взятая, как материал, для могилы новой откуда-нибудь с могилы старой (Фрикен). Подобные случаи очень часты в катакомбах. Такого происхождения, например, плиты, помеченные языческой погребальной формулой «D. М.» (Diis Manibus, божественным манам = духам = хранителям мертвеца-имярека) или имеющие на обратной стороне чертеж доски для игры в кости и т.п. Первых — с литерами D. М. — Росси насчитал 35 на 12,000. Пользование старыми мраморными досками или кирпичами с древней надписью вызывалось, конечно, соображениями, по преимуществу, экономическими. Обыкновенно в таких случаях фоссоры поворачивали древнюю доску исписанным лицом внутрь могилы, а на чистой оборотной стороне делали новую надпись. Иногда же они и того не делали, а пользуясь какими-нибудь старыми разбитыми досками, составляли их как попало, лишь бы сошлись краями куски материала. Поэтому весьма часто половина какой-нибудь надписи перекочевывала с одной могилы на другую. Так, напр., на одной могиле мы читаем: ASCLE, а на другой PIODOTUS — две разъединенные части имени «Асклепиодот». На иных могилах буквы надписей перепутаны в кладке так нелепо, что слагают сочетания, не имеющие никакого смысла, которых нельзя ни прочитать, ни произнести. Толковалось это исследователями разно. Некоторые принимали за тайный шифр, другие за оплошность фоссоров, которые либо спешили, либо были небрежны. Орацио Марукки доказывает, что это — не так, а будто бы, фоссоры делали подобные искажения нарочно, чтобы «предупредить верующих, что в могиле лежит не тот покойник, имя которого еще можно прочитать на доске, а темный зауряд-христианин, оставшийся без эпитафии». Мне это объяснение кажется натянутым, но дело не в том, а в факте обильного существования таких надписей, нарочном или случайном. В 1802 году в катакомбах Присциллы была найдена могила девушки с надписью на ней, через три кирпича:

LUMENA РАХТЕ CUMFI.

Не трудно заметить, что надпись обессмыслена неправильной кладкой кирпичей. Переложив первый на третье место, получим совершенно правильное надгробное обращение:

PAX TECUM FILUMENA.

Мир тебе Филомена!

Этого римским монахам было достаточно, чтобы изобрести новую святую — Филомену, культ которой в XIX веке ознаменовался двумя пространными житиями (Жана Дарш, 1870, и Луи Пети, 1875), написанными совершенно во вкусе и в тон старинного «Пролога» или «Золотой легенды», с свирепым мучительством, с видениями ангелов, с потрясающими чудесами и исцелениями и т.д. Новый культ особенно понравился во Франции: капелла св. Филомены, основанная одним священников, тоже достигшим святости (cure d’Ars), привлекла 300,000 паломников, создавался женский полумонашеский орден Дев св. Филомены (Filles de Sainte Philomene) и т.п. После такого успеха

Ватикан, хотя и в нем находились скептики, относившиеся к мученице Филомене с совершенным недоверием (Ulysse Chevalier), не решился отвергнуть новую святую, и 3 апреля 1906 года папой Пием X утвержден ритуал ее чествования и отслужена торжественная месса в день годовщины обретения ее «мощей»... Между тем, Марукки (далеко не из вольнодумцев и разрушителей) и другие ученые специалисты по исследованию катакомб пришли к совершенно точному выводу, что могила, в которой найдена мнимая Филомена, принадлежит IV веку и, следовательно, никакой мученицы заключать в себе не может, а надпись случайна и попала на могилу с какого-то совсем другого надгробия (Р. Saintyves).

Много обломков попало в глубину еще более случайным путем: падая с поверхности земли через отверстия люминариев, отдушин для света и воздуха, — foramina, — которых множество велел нарубить Константин Великий, а раньше он и то проделывались, то заделывались — в соответствии тому, терпела ли церковь гонение или пользовалась временным миром.

Сквозь люминарии или луцернарии в недра катакомб попадали самые удивительные вещи. Некоторые из отдушин были обращены неведением надземных жителей просто в мусорные ямы, служившие для целей своих целыми столетиями. Пробравшись на четвереньках в катакомбу «У двух лавров» (ad duas Lauros) — близ могилы св. Елены на дороге Лабиканской — Росси нашел в ее крипте, к великому своему удивлению, один из люминариев еще открытым. Но через это жерло в гипогей спущена была масса нечистот и падали в том числе совсем свежие внутренности быка (Росси).

Следы изящной отделки, просторные свободные входы древнейших кладбищ, откровенно примыкающие к самым шумным пригородным дорогам, убеждают исследователя, что в первом веке христианин кладбищ своих от государства не прятал и за целость их не опасался. Наоборот, чем позднее время, тем яснее выражают катакомбы идею страха перед возможным насилием, если не со стороны власти, то со стороны распущенной черни, которая, превратясь из италийской в варварски международную, утратила вместе с тем и суеверное благоговение к каждой могиле, столь свойственное латинской расе. Осквернение могил — способ враждебной манифестации совершенно не римского характера. Христианские источники, свидетельствующие о подобных безобразиях, — африканского (Тертуллиан, св. Киприан) или азиатского происхождения. Для римлянина могила защищена уже наличностью в ней правильно похороненного (условие justae sepulturae), т.е. преданного земле (inhumatus), трупа. С этого момента могила становится местом заповедным, священным (locus religiosus) и не отчуждаемым. Оно исключается из области предметов человеческого права (res humani juris) и входит в область права божественного (res divini juris). «Тела, получившие правильное погребение, т.е. зарытые в землю, воспрещается тревожить в местах их упокоения», гласит рескрипт Марка Аврелия, не делая никаких исповедных различий (Ульпиан. Dig XLVII. XII. 3, 4). Таким образом, однажды положенные в землю, тела христиан имели верное убежище, если не от свирепостей черни, то, по крайней мере, от осквернения их законными властями (Аллар).

Итак, во II и III веке широкие входы засыпаются, прорываются фальшивые галереи, прокладываются тайные лазейки, многие коридоры искусственно разрушены, чтобы отрезать святотатцам путь к особо почитаемым гробам, устраиваются потаенные церковки, выводятся подземные обходы к заброшенным «песочницам». Сравнивая кладбища разных веков, древние сразу можно выгодно отличить по богатству и красоте фресок и скульптурных украшений. Видно, что христианин-художник имел свободу работать для своего кладбища, а христианин-приобретатель свободу перемещать надгробные мраморы из художественных мастерских в кладбищенские подземелья, и оба не боялись, что один платит за труд, который завтра может быть разрушен. Отличительной чертой древнейшего искусства в катакомбах является его близкое родство с ремесленным художеством языческим, напр, помпейским. Де-Росси доказал, что некоторые саркофаги и плиты вышли из языческих мастерских и только приспособлены на христианский вкус и к требованиям христианской символики.

Крупная цифра протяжения на 876 километров становится менее внушительной, если ее разделить на 400 лет работы; 2,2 километра в год, по шести метров в день, при средней высоте ходов в два метра и ширине, допустим даже, в метр, т.е. всего по 12 кубических метров в сутки. Это, при легком грунте вулканического туфа, работа на постоянную смену не более как восьми рук, со всем — с уборкой земли и щебня. Относительно уборочных средств, пока царила теория таинственности катакомб, ученые напрасно ломали головы над загадкой, как и куда девали христиане груды вырытой земли, так как они необходимо должны были выдать их язычникам. Загадка эта напоминает известную мистификацию английского короля Карла II с его ученым вопросом о разнице в весе ведра воды с живой рыбой и без рыбы. Гипотез об уборке христианами вырытой земли было предложено множество и все никуда негодные, а — «ларчик просто открывался». Легальная практика христианских похоронных ассоциаций II века и частных кладбищ первого совершенно упраздняет этот вопрос: христиане и могилы рыли, и землю убирали, как им надо было, никем не препятствуемые. В эпоху Нерона, если христиане уже имели кладбища, отдельные от иудеев, что по моему убеждению, совершенно невероятно, то их подземные галереи были еще только в зачатке и, разбросанные в разных концах за городской чертой, должны были представлять собой, каждая в отдельности, маленький частный склеп в несколько метров длины, — скорее ловушку в случае обыска, чем убежище. Таким образом, одну из самых главных и эффективных декораций, привычно искажающих представление о древней христианско-языческой распре, декорацию катакомб, надо для неронической эпохи признать совершенно несостоятельной. Как бы красиво ни изображал Майков в своей поэме заутреню будущих «живых факелов Нерона», этой заутрени никак нельзя было спеть в катакомбах по множеству причин, из коих первая и самая существенная: еще не было христианских катакомб.

Отступать от этого положения, заставляя римлян враждовать с христианством еще в те времена, когда христианства не было, значит работать на исторический предрассудок. И, как бы ни было красиво искусство, но строится на фундаменте предрассудка оно всегда непрочно. На что уже великолепны стихи Лермонтова:

Это случилось в последние годы могучего Рима.

Царствовал грозный Тиверий и гнал христиан беспощадно...,

но историческая произвольность и в них неприятна, так как не надо быть богатым знатоком истории, дабы сказать:

— О великий поэт, все это прекрасно, но грозный Тиверий жил не в последние годы могучего Рима, никогда не гнал христиан, которых при нем еще и по имени не было, а напротив, почитается в апокрифах их защитником, и, наконец, если хочешь, даже никогда не царствовал, так как приципат и царство суть две вещи весьма различные...

 

II

Предание, не обоснованное ни на каком документе, но весьма значительной давности, восходящее до II века, настаивает на том, что жертвами первого гонения среди безвестных мучеников пали и великие столпы римской церкви, лавроносные князья ее, laureati principes, апостолы Петр и Павел. Прежде гибель их относили, согласно Евсевию Памфилу (в первой половине IV века) и бл. Иерониму (331—420), к 67 — 68 годам, но даты эти опровергнуты изысканиями Тюбингенской школы. Предание гласит, что апостолы умерли в один и тот же день; однако церковные писатели уже довольно ранней эпохи сомневались в том. Пруденций (р. 348) и бл. Августин (354—430) полагали, что легенда имеет в виду один и тот же день календаря, но Павел умер годом позже Петра.

Адольф Гарнак искусно доказал, что и различие это, и сама дата — результаты искусственной арифметической выкладки, подгоняющей задачу к готовому решению. Так как церковная легенда предполагает, что после отшествия Иисуса Христа от земной жизни (29 или 30 г. хр. эры) апостолы 12 лет жили в Иерусалиме, а затем Петр 25 лет епископствовал в Риме, то 30+12+25=67. Из современных европейских историков христианства усердно придерживаются старой поздней даты, кроме писателей-католиков, приемлющих предание, как писание, в каждой букве, англичане: — столь популярный у нас в России Фаррар, Рэмсей и А. Барнес. Последний, в специальном исследовании о св. Петре, горячо защищает и весьма шаткую теорию о долговременном епископате ап. Петра в Риме, с 42 года по Р.Х., первого года правления цезаря Клавдия ("St. Peter in Rom and his tomb on the Vatican hill", London 1900). С другой стороны, англичанину же, епископу Ляйтфуту (Lightfoot) принадлежит вместе с немцем Адольфом Гарнаком честь наиболее острого и решительного опровержения этих гипотез. Первый (1828—1889) ведет эту полемику в своем исследовании о Клименте Римском (1869). Второй — в «Хронологии древней христианской литературы», колоссальном произведении, весьма нелюбимом католическим духовенством, так как первый том неотразимого труда Гарнакова весь проникнут идеей борьбы с легендой основания римской церкви Петром и его епископата в Риме. Из французских критиков наиболее резким отрицателем той же гипотезы является Эрнест Аве (Havet), который этого предания даже не обсуждает, а просто его отвергает, как невозможность. Для Альберта Ревиля «основание римской церкви Петром не может обозначать, исторически, ничего иного, как — наличности «петровой» партии, т.е. иудео-христианской, в первом периоде, когда община формировалась». В новейшей Франции отрицание поддерживают усердно, столь громко прославленный в последние два десятилетия, Альфред Луази (Loisy) со своей школой, в Италии — Семериа (Р. Semeria, «Dogma, gerarchia е culto nella chiesa primitiva»). Полемика эта — дело давнее. Начинателем ее считают Марсилия Падунского, автора книги «Защитник мира» (Defensor pads, 1324), который за эту ересь свою и был отлучен от церкви папой Иоанном XXII.

Начиная с XVI века, протестантские богословы энергически оспаривают не только римский епископат св. Петра и мученичество его в Нероново гонение, но и само пребывание главенствующего апостола когда-либо в Риме. Первым застрельщиком протестантских взглядов явился — Ulrico Veleno (Ульрих Яд), опубликовавший в 1523 году «Трактат о том, что Петр апостол никогда не был в Риме» (Tractatus, quod Petrus apostolus numguam Romae fuerit). Затем отрицательная теория пустила корни в Англии, под покровительством Генриха VIII, которому она была кстати для борьбы с Римом и выделения англиканской церкви в автокефальность. Здесь отрицателем явился Джон Ле- ланд (Laland) старший (1589). Из теологов XVII века это «вальденское» мнение нашло сильного выразителя в Шпангейме (De ficta profectione", 1679), а в XIX веке за него взялась крепко и решительно отрицательно «Тюбингенская школа», с известным скептиком Бауром во главе. На полемический путь этот влекли протестантскую теологию притязания папской власти, опирающейся, в свое оправдание, на три гипотезы, признанные католичеством за догматы а priori:

1) Сам Иисус Христос вручил Петру первенство в Своей церкви; 2) первенство это передается преемственно наместникам Петра; 3) наместники Петра суть епископы Рима, ибо Петр после того, как был главой церкви в Иерусалиме и Антиохии, пришел в Рим, дабы здесь утвердить окончательное средоточие Христова царствия на земле.

Опровергнуть основу последнего, третьего тезиса значило бы опрокинуть вверх дном все здание папизма, Понятно, с каким усердием писатели-протестанты изощряли свои таланты и знания в критике столь важного полемического вопроса. Доказать, что папские притязания на преемство от св. Петра опираются лишь на ряд неясных сказаний, не имея за себя прямых и непоколебимых данных, протестантам было легко.

Что Петр проповедывал в Риме, о том из самых ранних церковных писателей II и начала III века упоминают — по большей части вскользь, коротко и отрывочно — Ириней Лионский (ум. 202), Игнатий Антиохийский (ум. 155), Папий Иерапольский (ум. 140), Дионисий Коринфский (ум. 180), Гаий, пресвитер римский (ум. 245). Что Петр умер мучеником, — без указания где, — говорят Климент Римский, непосредственно близкий к эпохе апостольской (предполагаемый папа 91—100 года), и Климент Александрийский, скончавшийся в 213 году. И, наконец, что Петр умер мучеником именно в Риме, — впервые утверждают в III веке Тертуллиан (ум. 240) и Ориген (ум. 254), а в четвертом — Евсевий Памфил (последний, ссылаясь в доказательство на Гаия и Дионисия Коринфского). Их авторитеты понадобились Евсевию «для большого подтверждения сказаний истории”: оговорка, дающая знать, что уже в IV веке вопрос о пребывании св. Петра в Риме наводил иных христиан на сомнения — по крайней мере, если не в целом своем объеме, то в подробностях. Так, на легенду 25-летнего епископства Петра в Риме бросил тень уже Лактанций ("De mortibus persecutorum", 2), утверждая, что Петр прибыл в Рим только при Нероне (Фуар).

Вот и все первоначальные патристические показания о посещении Петром Рима, более или менее солидные, если не считать апокрифов и романов. Что касается хронологических таблиц и списков пап римских, на которые стали опираться протестанско-католические споры после открытия этих документов в эпоху позднего Возрождения, а в особенности в XVII веке, то аргументация по ним мало доказательна как в ту, так и в другую сторону. Старейший из таких каталогов — «Либериев, Филокалиев, Букериев» — Liberianus, Filocalianus, Bucherianus — от папы Либерия (352—266), в нем названного последним, от автора Фурия Дионисия Филокала и от первого издателя, уже упоминавшегося в этом томе «Зверя из бездны», иезуита Буше (Egidius Bucherius,) — относится к половине IV века. Эпоха слишком поздняя, чтобы принимать ее указания на веру, а источники, на которые могли опираться историки IV века, известны только по именам и все потеряны. А что они были далеко не единогласны, об этом свидетельствует уже потребность в литературном утверждении легенды, о которой упоминает Евсевий. Позднейших церковных сторонников предания (Орозия, Сульпиция Севера и т.д.) перечислять излишне, так как у них встречаем уже развитие, а не корень легенды. В книгах же св. Писания нет решительно ни одного текста, намекающего, чтобы Петр был в Риме, — за исключением двусмысленного стиха в Первом Соборном послании апостола: «Приветствует вас избранная, подобно вам, церковь в Вавилоне и Марк, сын мой» (П. I. V, 13). Этот стих стал предметом жестокой полемики. Крайние протестанты настаивали на том, что послание писано ап. Петром из настоящего Вавилона на Евфрате. Католики доказывали — и правильно — что Вавилон здесь — город псевдонимный, под которым надо понимать Рим. Эту часть спора протестантская критика проиграла безнадежно. Настолько, что, в большинстве, она уже больше на том и не настаивает (Keim, Arnold и др.)

Вавилон на Евфрате, как свидетельствуют Страбон, Павзаний и Плиний, был к I веку нашей эры уже развалиной. «Из преемников [Александра Великого] никто не заботился об этом [мавзолее царя Кира], да и все остальное было в пренебрежении. Часть города разорили [еще] персы, другая рушилась от времени и небрежности македонян... Селевкия теперь больше Вавилона, но и она большей частью опустошена, так что и к ней, не стесняясь, можно применить изречение поэта: "Большой город — в настоящее время большая пустыня" (Страбон. XVI. I. 5). Миссионеру в Вавилоне нечего было делать, некого обращать. Можно было бы предположить, согласно Фаррару, что ап. Петр говорит о Вавилоне, как об округе, пишучи не из столицы этого названия, но из Селевкии, Ктезифона или других городов вавилонских, где существовали значительные иудейские общины. Но Селевкия, Ктезифон и т.д. были, сами по себе, настолько крупными центрами парфянской Месопотамии, что автору послания гораздо проще и много понятнее для своих читателей было бы прямо поименовать эти общеизвестные, важные, самостоятельные города, без всякого упоминания об утратившем значение, едва существующем Вавилоне. В истории современных парфянских войн, повествуемой Тацитом, Ктезифон и Селевкия поминаются беспрестанно, тогда как Вавилон не назван ни разу ни как провинция, ни как город. Последнее известие о Вавилоне у Иосифа Флавия — что в эпоху цезаря Гая Калигулы появилась между тамошними иудеями чума, и община переселилась в Селеквию. Как исторический курьез, можно отметить уверенность коптской церкви, будто под именем Вавилона ап. Петр подразумевает древний Каир, в котором, в апостольский век, было предместье, заселенное выходцами из Ассирии и потому носившее имя Вавилона (Фуар).

Затем: если не существует решительно никаких преданий о пребывании ап. Петра на Евфрате, то, наоборот, бесконечны легенды, связующие его имя с Римом. Затем: ап. Петр в первом Соборном послании своем обнаруживает близкое знакомство с посланием ап. Павла к ефесянам, произведением 61—63 годов, которого он не успел бы изучить, если бы находился в Вавилоне на Евфрате, ибо Петрово послание предполагается написанным не позже 64 года (Ренан). И, наконец, Марк, о коем упоминает ап. Петр в знаменитом стихе с датой Вавилона, по-видимому, есть не кто иной, как евангелист Марк, которого легенда предполагает состоящим при Петре в качестве латинского переводчика. О Марке же определенно известно, что в 61—63 годах он был в Риме с ап. Павлом, и трудно представить себе, чтобы он затем вдруг перенесся почему-то на другой конец света.

Менее крайняя протестантская школа выражала согласие принять за факт проповедь и кончину ап. Петра в Риме, но ограничивала его пребывание здесь недолгим сроком, перед самой смертью апостола. Так полагали в старину Казаубон, Скалигер, Гроций, а в ближайшее время, из немцев — Гильгенфельд, Гитциг, Земмлер, из французов Пресансе. Последний, впрочем, настаивал, что Петр был ранее в Вавилоне на Евфрате. Это мнение восторжествовало, его приняли даже скептики, как Ренан и

Обэ, — при условии, что надо отказаться от даты смерти апостола в 67—68 году и от всей сказки о Вавилоне на Евфрате.

Ренану рассуждение о лже-Вавилоне представляется настолько доказательным, что он провозглашает это место решающим вопрос и в том случае, если бы «Первое послание» оказалось не подлинным произведением ап. Петра, но лишь древним апокрифом, искусно подделанным в его тоне и от его имени. Чтобы придать посланию и убедительность и вероятие, автор- фальсификатор должен был тогда пометить его такой местностью, где апостол жил некоторое время, заведомо всем христианам. Если «Первое послание» апокриф, то весьма ранний, сочиненный немногим позже смерти самого св. Петра, когда еще живы были предания о нем и рассказы очевидцев. Вот почему слово «Вавилон» говорило бы за пребывание Петра в Риме даже на страницах подделки. Ренан, однако, не сомневается в подлинности этого замечательного памятника апостольского века.

Иносказание Рима Вавилоном привычно мистическим литературам иудейского корня. Так точно, — замечает Фуар, — книга Эсфири зовет Амана «амалекитянином, сыном Агага», у Иосифа Флавия в Талмуде самаритяне и язычники клеймятся именем хеттеян, римская империя ругательно обзывается Эдомом, Ниневией. Мистический Вавилон — это противоположение мистическому Иерусалиму: город нечестивых в антитезе городу праведных. Метафора эта — даже не только иудейская и христианская. Вавилонское беспутство было притчей во языцех Рима задолго до нашей эры. «Nihil corruptius moribus» — «нельзя вообразить себе нравов более испорченных» — характеризует его Саллюстий, а Квинт Курций, в историческом романе своем об Александре Великом, описывает вавилонские «лиги любви», участники и участницы которых, обезумев от вина и сладострастия, ad ultimum ima corporum velamena projiciunt: раздеваются до гола. Этот витиеватый оборот, столь же обыкновенный, как в XIX веке кличка «современным Вавилоном» — Парижа или «Северной Пальмирой» — Петербурга, равно встречается и в Апокалипсисе Иоанна, и в Сибиллических стихотворениях и, наконец, в Талмуде. В послании же ап. Петра оно употреблено вовсе не ради цветов красноречия, но в видах безопасности автора. Петр определил свое местопребывание на условном языке, понятном всякому христианину Понта, Галатии, Каппадокии, Азии и Вифинии, куда адресовано послание, но темном для непосвященного язычника. Что авторы Послания и Апокалипсиса имели основание поступать так, ясно из содержания, особенно второй книги. Если в ней, девятнадцать веков спустя, легко усматриваются язвительные политические намеки, тем более прозрачными казались они современникам. Автору Апокалипсиса, если бы текст его поэмы стал доступен римской власти, конечно, так же не поздоровилось бы от блюстителей государственного и религиозного порядка, как Фабрицию Вейентону и Антистию Созиану, светским памфлетистам Рима шестидесятых годов. С посланием тоже были причины остерегаться. Христианство в это время делилось на две секты, не питавшие нежности одна к другой: толк иудействующих и толк языков, созданный ап. Павлом. Между сектами выходили резкие столкновения; само гонение Нероново иные исследователи приписывают, по одной обмолвка Климента Римского, «ревности» христиан между собой. Быть может, именно для того, чтобы удалить разноголосицу между христианами, и должен был придти в Рим, на помощь ап. Павлу, знаменитейший ученик Христов и председатель Иерусалимского собора, на котором был решен вопрос о свободе христиан из язычников от Моисеева закона. Раз обе секты ревновали и взаимно боялись своей сестры-соперницы по культу, естественно, что и вожди их не считали лишним иной раз укрываться под защиту обиняков и псевдонимов.

Вопрос о принципиальных неудовольствиях между ап. Павлом и апостолами обрезания создал громадную литературу и является одним из краеугольных в скепсисе Тюбингенской школы. Из оппонентов против писателей последней выделяется англичанин Ramsay: «The Church in the Roman Empire», 1894. Ha русском языке имеется только краткое извлечение из его книги, сделанное Павловичем, (см. «Арку Тита».)

Гораздо труднее католикам, — чтобы не сказать вовсе невозможно, — защитить ту часть своего предания, которая настаивает, что Петр прибыл в Рим при цезаре Клавдии в 42 году и, в течение долгого срока, от двадцати трех до двадцати пяти лет, управлял римской паствой, как епископ. Учение это, заимствованное у Евсевия и бл. Иеронима, опровергается уже указанием Деяний Апостольских, что иерусалимское гонение на Петра было воздвигнуто Иродом-Агриппою в самый год смерти последнего (44 от Рождества Христова). Затем мы видим Петра в Иерусалиме, на соборе 51 года; затем имя его скользит по десятилетию, всплывая то в Антиохии, то в Коринфе. Невозможно предположить, чтобы такие огромные, частые и разорительные путешествия совершались ап. Петром из Рима: он был не миллионер, но бедный галилейский рыбак, — к тому же семейный; жена его путешествовала вместе с ним. Отсутствие веры в столь продолжительный епископат св. Петра заметно уже у Аполлония, писавшего в конце II века против ереси Монтана. Лактанций, в начале IV века, утверждает что двадцать пять лет по Вознесении Христовом прошли для апостолов в проповедничестве по провинциям, и Петр явился в Рим уже в правление Неронова. Можно, приняв эту дату, доказательно полагать даже, что никак не ранее 61 года, т.е. не до римских уз ап. Павла, но уже — после него. Свидетельство тому — «Послание ап. Павла к римлянам», написанное в 58 году из Коринфа. Крайне сомнительно, чтобы, обращая поучение к общине, управляемой столь авторитетным лицом, как Петр, великий апостол, ближайший ученик самого Иисуса Христа, — Павел не обмолвился ни одним словом о таком исключительно важном обстоятельстве» Уже достаточно странным становится тогда и самый факт послания, противореча постоянному правилу Павла не забираться со своим посевом благой вести на поля, вспаханные плугами других проповедников, тем паче верховного апостола. Фуар, в объяснение этой странности, указывает, что деятельность двух апостолов могла протекать в разных кругах иудейской общины. «В первые субботы, которые Петр провел в Риме, можно было видеть его участвующим в богослужении своего народа, в толпе молящихся Богу отцов своих. Ничто не выделяло из нее вновь прибывшего: ни знания, ни общественное положение, он даже не был приглашен произнести речь в синагоге, как обыкновенно предлагали чужестранцам с известным именем. Признанный по говору своему за галилейского простолюдина (Матф. XXVI, 73), он не встретил у главарей Израиля ровно никакого приема. Когда св. Павел являлся в еврейские общины римского мира, его репутация книжника и его сочинения открывали ему вход во все собрания. Петр не имел этого удобства. Он должен был завоевать души одну за другой... Его церковь — та самая, которую так презирали философы, по словам которых она была сборищем рабов, жалких ремесленников и старых баб».

Мне нравится эта характеристика первых шагов Петра в Риме, но она годится для первых шагов, а не на 25 лет. И — скромность Петра могла скрывать его от римской иудейской общины, которая его не знала и не узнала в галилейском простолюдине, но не от Павла же!.. Это умолчание Павлом о Петре настолько смущало христианские умы уже в ранней древности, что, в объяснение факта, являлись в апокрифах предположения, будто Петр и Павел встретились в Риме только впервые в жизни, а ранее друг друга не знали (Praedicatio Pauli: Post tanta tempora, Petrum et Paulum, post conlationem evangeli, et mutuam cogitationem, et altercationem, et rerum agendarum dispositionem, postremo in Urbe, quasi tunc primum, invicem sibi cognitos). Еще более позднее развитие легенды встречаем мы в трогательной подробности, будто эта первая встреча двух великих мужей произошла уже в подземельи Мамертинской тюрьмы, из которой они затем оба, вместе, вышли — на казнь: один понес тело свое на крест, другой голову — под меч... (Vidal). Нет сомнения, что это одна из красивейших и глубокомысленнейших легенд христианской древности, но уже писатели древности же опровергают ее, разделяя даты казней апостольских сроками — кто на год (Пруденций, Аратор), кто на два (апокрифы), кто даже на пять лет (св, Иустин и св. Ириней). «Но никто не слушает их. Церковь, установив праздник 29 июня, высказалась за один и тот же год и день, римский мартиролог — также» (Видаль). Впрочем, после исследований Тюбингенской школы, и сами католики за даты свои держатся не так уж крепко, и есть между ними настолько податливые, что согласны помещать события апостольской кончины в неопределенном хронологическом промежутке, от 64 до 69 года. В том числе и только что цитированный мною Видаль (Saint Paul. II. 387).

Еще более ясно, что Петра не было в Риме, когда явился туда Павел, из последней главы Деяний Апостольских. Она изображает Павла далеко не в таких благоприятных условиях, как рисует Фуар, противополагая его Петру. Павел входил в Рим именно совершенным незнакомцем для местной иудейской общины, не имеющим ни письменных рекомендаций, ни именитых лиц, которые бы его представили. Он приближался к Риму со страхом за свое одиночество и очень ободрился, когда несколько христиан вышли навстречу ему за город. При первом свидании, иудейские старшины прямо говорят Павлу: мы не имеем понятия, что ты за человек. Мыслимо ли было бы подобное равнодушие, если бы в Риме существовала церковь, руководимая Петром, участником и покровителем избрания обращенного Савла в число апостолов и усердным посредником примирения между ним и иудействующими противниками его, как апостола языков? Будь Петр старожилом и тем более епископом в Риме, иудейство Вечного города, в то время еще вовсе не разобщенное с христианами, могло принять Павла хорошо или дурно, глядя по внушению Петрова авторитета. Ведь Петр с иудейством связи никогда не порывал. Но оно Павла никак не приняло. Приглашенные Павлом на состязание о вере иудеи откровенно сознаются «Мы ни писем не получали о тебе из Иудеи, ни из приходящих братьев никто не известил о тебе», — полное неведение!

Наконец, из доказательств косвенных и даже «от противного», не следует упускать из вида учения эбионитов, этих христианских зилотов, строжайших ревнителей иудейского толка. Они не могли примириться с широкой религиозной терпимостью и свободомыслием Павла, как апостола языков, и почитали его отцом ересей. В эбионистическом памятнике «Деяния св. Петра», возникшем по исследованию Липсиуса, в первоначальной грубой редакции, около тридцатых годов II столетия, Павел изображен под маской Симона Волхва. Ап. Петр, идеал христианина иудейского толка, следует за «ересиархом» из города в город, чтобы своей проповедью исправлять вред его «лжеучения». И вот — апостол настигает Симона в Риме, центре его духовной власти, побеждает его в споре о вере и затем принимает мученическую смерть от Нерона. Позднейшее развитие легенды с течением времени примирило христианство обрезания с христианством языков и рисует Петра и Павла действующими уже совместно, а враг их, Симон Гиттонский, обозначает, без всяких полемических аллегорий, действительного еретика, известного из Деяний Апостольских и почитаемого за отца гностических сект. К концу II века из этого корня вырос любопытный христианский роман «Recognitiones». Прохожу здесь молчанием этот эпизод, так как в работе моей об «Античной магии» и в «Арке Тита» ему посвящено много страниц.

Из Деяний Апостольских известно, что в среде двенадцати, по отходе от них Спасителя и с принятием в число их Павла, действительно, возникла острая рознь из-за вопроса, поскольку обязателен иудейский закон для последователей Христа. Сомнения эти предполагаются разрешенными на Иерусалимском соборе 51 года, но сомнительно, чтобы выработанная им теория сразу привилась к живой практике. Эбионистическое течение оказалось сильнее Павлова, выжило апостола языков из Палестины и установило нечто в роде контроля над его деятельностью в Европе. Поэтому скептики Тюбингенской школы, а за ними Ренан принимают, в основе, эбионистическое предание: что св. Петр, являясь по следам Павла в Антиохию, Коринф, Рим, имел миссию как бы ревизора, приходившего парализовать «новшества», которые Павел вносил в создаваемые им общины, и направлять христианское течение по Моисееву руслу. Первым высказал эту гипотезу Неандер в 1818 году. За ним последовали Баур, Гильгенфельдт, Фолькмар, Пеллер и Липсиус. Критика этого теологического вопроса не входит в мои цели; эбионистическая легенда важна здесь лишь как показатель, упорно направляющий Петра в Рим уже после Павла. Замечу, однако, что всякая гипотеза, подобно медалям, — о двух сторонах: ап. Петр, в странствиях своих следом за ап. Павлом, с равной вероятностью, мог иметь задачей утверждать новообращенных в поученных ими истинах своим авторитетом старшего апостола. Павел в апостольской среде был человек новый, Иисуса на земле не знал и не слыхал. Необычайный миссионерский талант сделал его проповедь главным орудием распространения новой веры, но — когда миссионер кончал свою вдохновенную работу, — тогда появлялся, чтобы закрепить впечатление и покорить последних сомневающихся, очевидец, друг и ученик Христов, пастырь Его овец, краеугольный камень Его зиждимой церкви. А что такое авторитетное сотрудничество стало особенно необходимым в конце пятидесятых и в начале шестидесятых годов I столетия, живо заметно по лихорадочной религиозно-политической экзальтации, которая в это время охватила мир иудейский и христианский. Умы были неспокойны; а когда умы неспокойны, простой, трезвой веры им мало, — нужны чудеса, нужна символика, порождающие Симонов Волхвов, смущающие чистоту первобытного Откровения. Чтобы оградить последнюю от ложных наносов, проповеднический гений Павла нуждался в живом историческом авторитете Петра. И, быть может, вот почему «Первое Соборное послание» верховного апостола, направленное против лжеучений из мнимого Вавилона, так заметно отражает в себе «Послание Павла к ефесянам». В этом втором говорил вдохновенный ученик, более гениальный, чем сами его учителя, в первом ipse dixit. Пример такой защиты Павла своим могучим авторитетом ап. Петр дал во втором своем послании, когда явно отвечает на чьи-то сомнения об апостоле языков: «Долготерпение Господа нашего почитайте спасением, как и возлюбленный брат наш Павел, по данной ему премудрости написал вам, — как он говорит об этом и во всех посланиях, в которых есть нечто неудобовразумительное — что невежды и неутвержденные, к собственной своей погибели, превращают, как и прочие Писания» (П. II. III. 15, 16). Итак, вразумлять невежд, утверждать неутвержденных, — вот миссия — Петра в тылу «неудобовразумительного» Павла. Апостол обрезания завершает набело черновой труд апостола языков.

Итак, почтем за возможное: Петр не был епископом римским, но жил, а если жил, то, конечно, и проповедывал некоторое время в Риме, придя туда после апостола Павла, не ранее 61 года. Если гонение Нерона было в действительности, то, конечно, нет ничего невероятного в том, что оно настигло ап. Петра, и он принял крестную казнь. Но, не имея никаких положительных данных в пользу предания о гонении, мы должны с тем же скептицизмом отнестись к сомнительной части сомнительного целого, т.е. к казни апостола Петра. Кроме романа, апокрифических повестей и легенд II — IV века, данных к утверждению Петровой легенды тоже нет. А попытки католических богословов найти такие данные в книгах канонических — несчастные и неудачные натяжки, в которых доброе желание заменяет логику, а полемическая изворотливость — здравый смысл. Так, они утверждают, будто двадцать первая глава Евангелия от Иоанна заключает в себе (ст. 18) пророчество о мученичестве Петровом, исходящее из уст Самого Христа. Богословские рассуждения не входят в тему моей работы. Я ограничусь только замечанием, что в стихах этих нет никакого ни буквального, ни в прямом смысле намекающего, общего пророчества о крестной смерти, — притом в положении опрокинутого вниз головой, — которою заставляет умереть ап. Петра ходячее предание. Что пророчество имеет в виду род смерти Петра, об этом свидетельствует следующий стих 19. Но — какая это была смерть, мы из него заключить не можем. Альфред Луази (" Le Quatrième Evangile", Paris 1903) настаивает, что автор 18 и 19 стиха писал их, зная предание о смерти апостола, которое мы знаем. Я, напротив, думаю, что он имеет в виду какую-нибудь другую легенду, которой мы не знаем, потому что с процессом крестной казни аллегорические намеки 18 стиха имеют мало общего. Писатель, знавший нашу легенду, намекнул бы на нее много прозрачнее и ярче. Мы увидим несколько ниже предположение Ренана и др., что вся эта вставка — настолько поздняя, что навеяна уже живописными изображениями распятия, которых первые века христианства не имели. Хорошо известно, что христианское искусство раннего периода оставило нам крайне мало изображений пыток и казней, которых описаниями, наоборот, столь невероятно богаты жития. Ле-Блан утверждает, что был церковный закон, воспрещавший христианам изображать эпизоды Страстей Христовых, последующие за появлением Иисуса перед Пилатом ("Inscriptions Chrétiennes de la Gaule. I. 156).

Следующим авторитетом канонического происхождения — в пользу римских страстей Петра и Павла — почитается Апокалипсис Иоанна. Тайновидец Апокалипсиса, описывая, быть может, уже в 69 году святые жертвы 64 года, — как рукоплещут они падению Вавилона, который их убил, — помещает между ними «апостолов”: титул, в данном случае вряд ли применимый к кому-либо, кроме Петра и Павла. А раз Петр и Павел умерли мучениками в гонение Нерона, трудно думать, чтобы они пострадали где-либо кроме Рима. Катастрофа 64 года, страшная в столице, если даже и отразилась в провинциях, то лишь весьма слабыми ударами, малочисленные и незначительные жертвы которых, в противоположность римским, известны, по крайней мере, католическому календарю, — по именам: свв. Гервасий и Протасий, Назарий и Цельз — в Милане, св. Виталий — в Равенне, свв. Герма-гор и Фортунат — в Аквилее, св. Поликлет — в Сарагоссе и т. д. (Мартиньи), к жертвам этого же гонения причисляют евангелиста Марка и св. Феклу — так как она, в церковной легенде, первая женщина, потерпевшая мучения за Христа. А для того, чтобы потерпеть мучения, надо мучительство и гонения, а их — некуда с вероятием поместить в I веке, кроме Неронова розыска после пожара 64 года. Но, если сомнительно все вообще гонение Нероново, тем более сомнительно его беспричинное углубление в провинцию, которая, ведь, не горела.

Начиная с XVII века, когда возможность провинциального гонения при Нероне отверг англичанин Генри Додвел (Dodwell), оно оспаривалось такими авторитетами, как Баснаж и Гиббон (XVIIвек), Мериваль, Овербек, Геррес, Дюрюи (XIX век)... Последний указал, что два, весьма усердных в легковерии, христианских писателя V века — Орозий и Сульпиций Север, повидимому, никогда и не слыхивали о Нероновом гонении вне Рима».

По мнению Гошара, приписывать апостолам мученичество христиане начали в результате этимологического недоразумения: по мере того, как, с течением времени, в веках действительных преследований, латинизировалось и изменяло свой смысл греческое слово δ μαστυο:: официальный свидетель, очевидец, добросовестный, понятой. Слово это, переродившись значением в литературе позднейшей христианской церкви, употребляется в Евангелиях, Деяниях Апостольских, в Посланиях, Апокалипсисе еще в старом своем смысле, как мы его встречаем у Демосфена и Лукиана. Ныне оно у всех народов, принявших христианство от Рима, обозначает мученика (le martyr, il martiro, the martyr, der Märtyrer), но в первом христианском веке обозначало только «свидетеля», включая в свою категорию: 1) учеников Иисуса и очевидцев Его воскресения, 2) удостоенных видениями, 3) пророчествующих. Во II и III веке свидетельствовать стало равносильным тому, чтобы подвергаться мученичеству, и идея мученичества, как более яркая и глубокая, заслонила мало-помалу, в современном понимании слова martyr, идею свидетельства. Сперва заслонило, потом затушевало и, наконец, вовсе вытеснило из понятия. А тогда получило и силу обратного действия, окрасив новой идеей мученичества множество старых рассказов, легенд и притч, где, в действительности, речь шла лишь о том, что такие-то вот и такие-то лица свидетельствовали, как очевидцы или галлюцинаты, о таких-то и таких-то словах и событиях. Любопытно в этой остроумной догадке то бесспорное указание, что латинский язык так и не выработал своего оригинального речения для понятия о христианском мученичестве, а «сохранил греческую квалификацию, которой, если нужны были соответствующие эквиваленты, то говорилось: testis (свидетель) или, в особенности часто, confessor (исповедник)». Это укоренение греческого слова, не потребовавшего себе замены латинским, выразительно говорит о движении мученических легенд с сиро-эллинского востока на латинский запад. В числе таких окровавленных, экстатических путешественниц, пришли и те, о которых мы теперь говорим. Пришли очень кстати для слагавшейся в Риме христианской общины и были ею не только радостно усыновлены, воспитаны, но и развиты и приспособлены к потребностям века, церкви и паствы.

 

III

Что касается апостола Павла, хронологию последних лет его жизни легко установить с удовлетворительной точностью даже без косвенных доказательств, с помощью одних лишь данных Нового Завета. В 58 году Павел издал «Послание к римлянам». Дальнейшие два года уходят на путешествие его из Коринфа в Иерусалим и арест в Цезарее. В 60 году он завершает свой религиозно-политический процесс с фарисеями апелляцией к императору. В начале августа Павла посадили на корабль и повезли в Рим, а Обэ полагает, что даже в 61 году, — что еще удобнее для последующих выводов. Да о годе разницы в таком вековом деле не стоит поднимать больших споров, раз мы видим впереди такую неопределенность дат, как откроется нам — после прибытия ап. Павла в Рим. Что касается его плавания, оно исследовано в мельчайших деталях и историками, и знатоками морского дела. В Англии этому вопросу посвятил исследование Джемс Смит, в Германии — Брейзинг, во Франции — Трев и т.д. Плавание было самое несчастное; даже два месяца спустя — на судный день, yom kippour, в конце сентября, — мы застаем Павла еще только в водах о. Крита. Затем, после двухдневной бури, корабль выброшен 15 ноября на о. Мальту. Здесь апостол зимовал три месяца, с половины ноября до половины февраля. Неделю взял переход с Мальты в Путеоли, ныне Поццуоли, на Неаполитанском заливе. Неделю Павел провел среди путеоланских христиан и потом, пешим переходом в 245 верст, был отправлен в Рим. Таким образом, всего в пути он был около шести месяцев и в Рим вошел в половине марта 61 года. Последний стих Деяний Апостольских ясно говорит, что ап. Павел «жил в Риме целых два года на своем иждивении и принимал всех, приходивших к нему, проповедуя Царствие Божие и уча о Господе Иисусе Христе со всяким дерзновением невозбранно». Приложив эти два года к марту 61 года, мы будем уже довольно близко к дате великого римского пожара и вызванного им гонения, всего за шестнадцать месяцев, а если принять хронологию Обэ и Фу- ара, то и вовсе в этой дате: за три, за четыре месяца до пожара. Однако можно смело стоять на вероятии, что Павел оставался в Риме и далее. Не должно забывать, что Деяния Апостольские — труд незаконченный, явно прерванный посреди действия, которое он повествует. «Целых два года» обозначают в стихе Деяний не общую сумму времени, проведенного Павлом в Риме, но лишь срок, покуда он проповедывал «невозбранно». Потом же свободу его стеснили и проповедь стали возбранять, — почему, как и чем, — автор Деяний, не успел доказать. Зато послания ап. Павла из римских уз его объясняют это весьма прозрачно. Образцовое римское градоначальничество не терпело беспорядков. Если Павлова проповедь, публичная, «со всяким дерзновением», вызывала чересчур бурную оппозицию, то Павлу — даже совершенно не касаясь его убеждений и образа мыслей, — могли запретить религиозные митинги, подобно описанному в последней главе «Деяний», просто потому, что они нарушали общественную тишину и спокойствие. Ап. Павел был любим далеко не всеми христианами в Риме. Он имел ожесточенных врагов из иудействующего толка, которые весьма желали завязать рот великому апостолу языков и пресечь доступ к нему, возбудив против него неудовольствие администрации. В Послании к филиппийцам ап. Павел открыто жалуется на каких-то agents- provocaturs, проповедующих Христа «нечисто», «по любопрению », думая увеличить тяжесть уз моих" (Фил. I. 16). Павла хотели «подвести» и, вероятно, подвели таки, добились отягчения уз. И тогда, вместо проповеди явной, апостолу пришлось перейти к тайным собеседованиям с верными, проникавшими к нему уже под страхом административного взыска. Переводя сказание последней главы Деяний на язык современных понятий, проще сказать, что в течение двух лет ап. Павел жил как подследственный обвиняемый на поруках, обязанный лишь подпиской о невыезде, а потом за ним был учрежден более стеснительный полицейский надзор.

Если Павел был в Риме летом 64 года, он, как самый популярный из местных христиан, при том единственный, открыто известный властям за проповедника гонимой веры, должен был неминуемо пасть одной из первых жертв катастрофы. «Узы мои о Христе сделались известными всей претории и всем прочим», говорит сам апостол в Послании к филиппийцам (I. 13). Первый гром, конечно, должен был разразиться именно над его, столь заметной и уже подсудимой головой. Охотников разделить его жребий, по-видимому, было не очень много, — во всяком случае меньше, чем врагов, желавших уничтожить Павла, компрометируя его перед правительственной властью. Священное писание Нового Завета сохранило нам имена и некоторых зложелателей Павла, и его робких изменчивых друзей. Второе Послание к Тимофею изображает нам апостола в одинокой и горькой отброшенности. «Все азийские оставили меня: между ними Фигелл и Гермоген»... «Александр-медник сделал мне много зла»... «Димас оставил меня, возлюбив нынешний век»... «При первом ответе никого не было со мной, но все меня оставили». (См. выше.)

Чтобы увести ап. Павла от кровавой расправы 64 года, полагают, что в начале августа, перед самым гонением он имел возможность уйти из Рима. Действительно, в узах своих он мечтал о новых путешествиях в Азию; легенды же отправляют его проповедывать на Запад, в Испанию. Но, если Павел не был умучен в гонении 64 года, надо признать, что далее мы не имеем о нем ни малейших сведений, кроме темных и сбивчивых преданий, изобретенных скорее любовью, чем истиной. Легенда о вторых узах Павла в Риме создана, кажется, исключительно желанием дать апостолу время написать «пастырские» послания к Титу и Тимофею (Ренан). Вопрос о подлинности пастырских посланий, особенно к Тимофею, как чисто теологический, я оставляю в стороне. Нет помехи для принятия даты 64 года и при том условии, что эти прекрасные послания подлинны. Неужели столь гениальному, вдохновенному, ясно, твердо мыслящему автору, как ап. Павел, нужны были чуть не годы, чтобы сочинить и обработать несколько страничек поучительного текста, в довольно легкой и нетребовательной форме частных писем? В пастырских посланиях нет решительно никаких доказательных данных, что они писаны после, а не до гонения. Разве что, опять- таки, отсутствие упоминаний о св. Петре? Но оно свидетельствует скорее лишь о том, что верховный апостол пришел в Рим весьма поздно, уже по написании пастырских посланий и, может быть, даже всего за несколько месяцев до рокового пожара? Росси утверждает, на основании раскопок своих и показаний средневековых итинерариев, что незадолго до катастрофы ап. Петр проповедывал близ преторианского лагеря, между дорогами Саларийской и Нументанской. Здесь, предполагается, была и крестильня его, — на Козьем пруде (stagnum Carprinum).

Итак, требуется допустить, что ап. Павел на четыре года куда-то пропал без вести, не оставив по себе ни следа, ни памяти, а затем столь же внезапно вернулся из таинственной отлучки в Рим только для того, чтобы сложить здесь голову. Трудно верится, чтобы столь яркий, энергический и общительный человек, как ап. Павел, мог исчезнуть, как падучая звезда, куда-либо, кроме могилы. Во всех прежних путешествиях он оставлял за собой светлый и длинный след, по которому легко проследить его течение. Теперь ничего! Что ап. Павел мог временами отлучаться из Рима для благовестия в Кампании и итальянских землях, это легко допустимо, тому не мешала и поднадзорность его: она должна была только следовать за ним, как последовала за Антистием Ветером, когда он, обвиненный в государственном преступлении, уехал, несмотря на то, из Рима в свое имение (Tac. XV). «Послание к Евреям» приветствует иудеев от имени италийцев; вряд ли ап. Павел имеет здесь в виду христиан из самой столицы. Если и теперь римский простолюдин, на вопрос о происхождении, не скажет, что он итальянец, но называет себя римлянином из Рима, Romano da Roma, тем более Рим отделялся от Италии в эпоху ап. Павла, когда и политические, и гражданские права итальянской провинции были еще не совсем общими со столицей. Но покинуть Рим после пожара совершенно, как беглец, ап. Павел вряд ли был в состоянии. Во-первых, по причинам, от него не зависящим. Сыскная часть поставлена была в Риме образцово, во всей летописи Тацита нет примера, чтобы человек, которым враждебно заинтересовалась власть, не был выслежен и схвачен в самом непродолжительном времени. В этой искусной постановке сыска надо искать, отчасти, объяснения той тупой покорности, с которой римские политические преступники, будучи открыты, спешили покончить с собой самоубийством. Они знали: бежать некуда, рука цезаря достанет всюду... Во- вторых, по соображениям психологического свойства. Не в характере Павла, твердом и находчивом в опасностях, уйти из Рима в момент наплывшей на христианство беды. Старый вождь не мог бежать с поля сражения, на котором фанатически умирало новообращенное воинство. Великолепная легенда «Domine, quo vadis», впервые рассказанная св. Амвросием (IV в.) и столь популярная теперь повсюду, благодаря эффектному роману Сенкевича, показывает нам ап. Петра в попытке скрыться от цезарева террора. Но, едва апостол выбирался из города, как на Аппиевой дороге предстал ему сам Христос, грядущий на встречу, в город. — Господи! куда идешь? вопросил Петр и получил ответ: — В Рим, принять второе распятие... (Romam it enim crucifigi). Петр понял слова видения, как упрек, что он не захотел разделить участь своей паствы, и возвратился в город, на верную смерть. Если, в эти восторженные, исступленные дни, долг положить свою голову за веру так властно повелевал ап. Петром, человеком характера жизнелюбивого и более пылкого, чем устойчивого, можем ли мы ждать иного поведения от Павла, этого нравственного богатыря, привычного бесстрашно смотреть в глаза тысячам смертей, никогда не убоявшегося ни одного грозного голоса, кроме слова истины? Вся христианская жизнь Павла — одно деятельное убеждение, и за убеждение выпало ему счастье, одним из первых, может быть, даже первым, пролить свою кровь. Ибо для него была «жизнь — Христос, и смерть — приобретение» (Филип. I, 21).

О роде смерти апостолов полагают, что Петр был распят. Предание согласно с показанием Тацита, что часть христиан погибла в Нероново гонение через распятие, crucibus affixi, если только этот «Тацитов» текст не возник именно из предания. По роману Климента Александрийского, вместе с апостолом казнили и жену его; он видел, как вели ее на убиение, и благословил на муки. С III-го века утвердилось предание, якобы Петр просил распять его вниз головой — по смирению, «дабы не показалось, будто он дерзает равняться с Христом в способе смерти». Известие это, впервые скользнув у Оригена, поддержано бл. Иеронимом. Наоборот, у Тертуллиана читаем, что Петр образом казни своей уподобился Христу. Невероятного в сказанной подробности легенды опять-таки ничего нет. Что иным извергам нравилось распинать людей вверх ногами, о том, еще при Клавдии, писал Сенека. Крестный жребий, доставшийся Петру, впоследствии, был тонко истолкован христианским благочестием, как таинственное оправдание пророчества Христова, сказанного верховному апостолу о смерти его: «Когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострешь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведет, куда не хочешь» (Иоанна, XXI). Опоясание чресл не было общим правилом, при крестной казни, — однако, подробность эта имеется и в описании голгфских страданий Спасителя в апокрифическом евангелии Никодима. Тюбингенцы и Ренан считают весь этот эпизод вставкой позднейшего времени, порожденной уже влиянием живописных изображений Христова Распятия. (См. выше.)

«Чернь — зверям или живьем на костер, а людям порядочным (honestiores) рубят головы», гласит сентенция великого римского юриста, одноименника апостолу Павлу. Легенда настолько знакома с римским уголовным правом, что не допустила ап. Павла, в судьбе которого римское гражданство имело так много значения и так громко выставлялось на первый план, погибнуть позорной смертью какого-нибудь жалкого варвара. Он, в качестве honestior’a, был усечен мечом. Св. Григорий Нисский предполагает, что ап. Павел был также распят, но он единственный, утверждающий это (Vidal). Климент Римский указывает, что апостол «мученически засвидетельствовал истину перед правителями». Слова эти можно понимать в том смысле, что Павла, как римского гражданина, судили в порядке правильного уголовного процесса, а не чрезвычайных административных мер, принятых Тигеллином. Так что, по всей вероятности, он не был включен в число, осужденных гуртом, жертв гонения, и казнь его заметно выдалась на общем кровавом фоне своей аристократической исключительностью. Тем более поразительно, что казнь римского гражданина по такому сенсационному делу не оставила никаких следов на страницах римских летописей, не менее внимательных к правам и правонарушениям в области своей конституции, чем современные английские газеты. Мне всегда представлялась самым естественным объяснением бесследного исчезновения Павла не только возможность, но полная вероятность погибнуть ему, узнику преторианской гауптвахты на agger Tarquinii, сгоревшей во время великого римского пожара, жертвой пламени. Намек на такую возможность встретил я, с удовольствием, что моя идея не одинокое романическое измышление, у А. Гаусрата ("Neutestamentliche Zeitgeschichte" III. 411).

В начале III века уже показывали под Римом два памятника или «трофея» апостольских: один св. Петра у подножия Ватикана, другой св. Павла, у дороги в Остию. Предположительно, то были cellae или memoriae, посвященные мученикам. Подобных памятников было много и до Константина. Только что говорилось выше, что вековой предрассудок о потаенном значении христианских кладбищ в катакомбах должно считать совершенно уничтоженным. Рим не вел войны с мертвецами. Христианские кладбища существовали открыто. Сооружение «трофеев» Liber Pontificalis приписывает Клету или Анаклету, легендарному епископу римскому, преемнику легендарного Лина, преемника легендарного Петра. Что это за трофеи были, в конце концов никто ничего верного сказать не может, хотя католические историки, в пылком своем усердии, исписали о том целые тома исследований и гипотез. См., напр., итальянцев А. Трама (Trama, 1866) и Иларио Риньери (Rinieri, 1909). Возможно, что первоначально под трофеями подразумевались просто теребинф Ватиканской долины, с которым сказания следующих веков связывали память о Петре, и сосна близ Aqua Salvia, окруженная ореолом такой же священной легенды о Павле. Это предположение хорошо сходится с исследованием Гошара, который, скептически критикуя 44 главу XV книги Тацита, подчеркивает, что авторы, современные Нерону, изображают ватиканскую долину, как дикий пустырь с нездоровым климатом и изобилующий змеями: странное и мало вероятное место для народных увеселений. В том, что трофеи, почитаемые христианами конца II и начала III века, обозначали предполагаемые места казни апостолов, можно не сомневаться. Не было ничего невероятного в «творимой легенде», чтобы Павел, в последние дни жизни, квартировал в придорожном предместьи, что тянулось за Лавернальскими воротами, вдоль шоссе в Остию. Древнейшие историки по этому вопросу указывают как раз на местность, где созиждилась впоследствии базилика св. Павла (основанная Константином Великим, по совету знаменитого папы Сильвестра), бесспорная преемница «трофея», о котором, со слов Кая, говорит Евсевий Памфил. В позднейшую эпоху место казни св. Павла стали показывать двумя-тремя километрами далее, у Сальвиевых вод, ad Aquas, иначе у Присноточимой Капли, ad guttam jugiter mananten. Ныне там — монастырь св. Павла у Трех Источников (S. Paolo alle tre fontane): прелестный оазис римской Кампании, особенно с тех пор, как эвкалиптовые насаждения изгнали оттуда веками царившую малярию. Самое происхождение трех источников, давших название урочищу, приписывается легендой трем скачкам отрубленной головы, когда она катилась с плеч апостола. Как ненасытна легенда — всегда и всякая — на чудо, характеризует позднейшая прибавка Амвросия Медиоланского, что, при этом, обезглавленное тело апостола источило скорее молоко, чем кровь.

Легенды, определяющие место казни ап. Петра у подножия Ватикана, где были сады и цирк Нерона, сходятся, в общей связи, с теми, которые вошли в Тацитов текст — о погибнувших в цирке мучениках 64 года — и между ними не только возможно, но и вероятно взаимовлияние, обмен подробностей. «Между двумя метрами, под кипарисом, близ Наумахии, в Ватикане, подле Неронова обелиска на холме, около Неронова дворца (Palatium), — так звали этот роскошный цирк в разговорном обиходе, — на праздничной площади». (Латинский текст был приведен выше.) Вот — наиболее ясные указания, сохраненные нам христианской древностью о казни св. Петра. Но буквально о каждом слове в этом топографическом показании велись и, вероятно, всегда бу- дут вестись нескончаемые и далекие от положительных решений споры: что за Наумахия? какой кипарис? какой Palatium? и т.д. И о каждой гипотезе, ознакомившись с ней, единственно, что можно по чистой совести сказать — это: «верно, а может быть, и неверно». Думали в III и IV веках, — там же была вырыта общая яма, первоначальная могила мучеников гонения. «Неведомых мучеников», как зовет их современная католическая надпись на обелиске площади св. Петра, — том самом обелиске, что, стоя у входа в Неронов цирк, мог быть немым свидетелем «живых факелов», «светочей христианства», если они горели. Так что древнее положение обелиска в цирке, обозначенное ныне в ризнице храма св. Петра надписью на мраморном помосте, должно указывать то место, где верховный апостол — предположительно — насытил глаза кровожадной черни зрелищем крестной муки (Ренан). По другим преданиям, Петр был распят на холме Ginicolo, там, где теперь церковь S. Pietro in Montorio. Это уже — для эффектного заключительного аккорда мученической симфонии: для того, чтобы дать умирающему апостолу возможность бросить последний взгляд на Рим с места, откуда Вечный город виден всего великолепнее и красивее.

Ренан считает мощи Петра и Павла прахом неизвестных христиан, который, в начале II века, усердие верующих к блаженной памяти мучеников произвольно признало за останки апостолов.

В III веке папа Корнелий, убоясь попытки греков украсть апостольские мощи, перенес их с первоначальных мест успокоения в те, где святые останки предполагаются и поныне. Ренан допускал, что с того времени пребывание апостольских тел в их настоящих могилах оставалось неприкосновенным. Свое мнение о том, что перенесенные Корнелием тела не принадлежали апостолам Петру и Павлу, Ренан защищает тем доводом, что в бойне 64 года, при всеобщем смятении христиан, последние вряд ли могли уследить за трупами всех своих мучеников и установить затем тождество каждого из них. Ведь бойня эта оставляла по себе лишь кучи истерзанного, избитого, обгорелого мяса, которое без разбора бросали разлагаться в общих ямах, puticuli. Конечно, впоследствии бывали случаи, что родне позволялось выкупать у палачей останки осужденных, но — не в такое страстное время. Просить римскую власть в 64 году о выдаче казненного христианина для похорон значило самому идти на верную и немедленную смерть. Если и нашлись такие мужественные люди из учеников Петра и Павла, то они должны были тут же погибнуть от ярости преследователей.

Я того мнения, что надо или отрицать факт гонения и гибель в нем апостолов, для чего, как мы видели, имеются все данные, — или же, с ограничениями, Ренаново доказательство никуда не годится.

Во-первых, — Петр и Павел не какие-нибудь темные неофиты, не успевшие стать хорошо известными в лицо христианской общине, но столпы и главы ее, черты и примеры коих, конечно, были знакомы и дороги, как родные, всем верующим, в огромном большинстве, ими же двумя и обращенных к Христу. Следовательно, проследить за судьбой останков их и извлечь из общей массы тел, — только было бы кому, а самый подвиг — не слишком мудреный... Особенно, что касается Павла, казненного отдельно от других осужденных и мечом: приметы, вовсе не частые в груде изувеченных бойней христианских трупов, — ведь первые римские последователи веры Иисусовой были вряд ли не из черни, humiliores! Во-вторых, уцелевшим от гонения христианам было не так уже страшно постучаться к стражам, убирателям трупов, за телами своих святых. Орелли сохранил в своем сборнике надписей эпитафию одного из тогдашних хранителей сполиария. Его зовут Примитив и погребен он в общей могиле с двумя гладиаторами, ланистой Клавдием и ретиарием Телефором, и с врачем при играх амфитеатра (ludus mayutinus), по имени Клавдием Агафоклом. Sit vobis terra levis! доброжелательно гласит их надгробие. Другой medicus ludi matutini зовется Евтихий, а жена его — Ирина: все христианские имена. Потому что, — объясняет Ренан, — громадное количество служителей арены было из Азии. А, пожалуй, еще скорее — потому что они были, если не тайные христиане, то, по крайней мере, сочувственники им. Что между гонителями христиан «по обязанности службы» скрывались тайные их единомышленники, доказывают весьма частые при последующих гонениях, внезапные превращения в мучеников самих судей, стражей и палачей, пристыженных совестью терзать, против убеждения, innoxia corpora, тела неповинные. Известен поразительный случай при Диоклетиане: актер, который должен был пародировать на сцене таинство крещения, вдруг среди спектакля, устыдился своей роли, громко провозгласил себя христианином и пошел на казнь... Люди такого разряда не умели умереть за Христа сами, были бессильны спасти от казни других, но имели полную возможность приберечь мертвые христианские тела и безопасно выдать их единоверцам для честного погребения на кладбищах Аппиевой дороги. Конечно, оказать такое посмертное благодеяние нельзя было всем мертвецам, но, повторяю, апп. Петр и Павел — не «все», а из званных избранные. Лица, упомянутые в эпитафиях Орелли, все — рабы или вольноотпущенники Нерона. Стало быть, это — люди цезаря, его дворня, «фамилия», по римской терминологии. Не будет чрезмерной смелостью сообщить христианские имена покойников в надписях Орелли с знаменитым стихом Павлова «Послания к филиппийцам”: «Приветствуют вас все святые, а наипаче из цезарева дома...» Да, если бы они даже и не были христианами, — мы уже говорили в предыдущих страницах, с каким вниманием Рим относился к мертвому телу и необходимости дать ему честное погребение. «Даже в эпохи гонения, — говорит Аллар, — христиане всегда его осуществляли, — полной свободы погребения. Они могли собирать останки своих мучеников и переносить их в могилы, приготовленные предусмотрительным благочестием. ’’Тела казненных, — говорит юрисконсульт Павел, — должны быть выдаваемы тому, кто их спросит для погребения" (Dig. XLVIII, 24, 3). Ульпиан говорит то же самое. «Не должно отказывать родственникам в выдаче тел обезглавленных преступников; дозволяется собирать на месте костра и погребать в землю пепел и кости приговоренных к сожжению» (там же, 1). Правда, Ульпиан прибавляет, что иногда и не позволяется, nonnunquam non permittitur, но это редкое исключение, применяемое, главным образом, к казням за оскорбление величества. Даже изгнание преступника не простиралось на прах его; можно было просить императора о разрешении привезти останки ссыльного на родину, и, по свидетельству Марциона (там же, 2), оно давалось легко и часто. Так, прах св. папы Понциана, скончавшегося в ссылке на о. Сардиния, был торжественно перенесен его преемником Фабианом (236) в Рим и положен в катакомбах св. Каллиста. При Диоклетиане таким же образом торжественно проследовали в Рим из Тарса останки мученика св. Бонифация. Вообще перевозка жертв гонений через провинции и даже города совершалась свободно, и, если встречала препятствия со стороны местного начальства, то это были злоупотребления. (См. прим, в конце книги.) В позднейшее время эдикт Септимия Севера и рескрипт Марка Аврелия подтверждают эти права, предписывая лишь, чтобы о каждом отдельном случае заявлялось властям. Римлянин мог быть беспощаден к живому преступнику, но труп обезоруживал его мщение. Он считал, что казнить человека за гробом слишком жестоко, а по верованиям античного мира, состояние непогребенного мертвеца ужасно. «Я не боюсь погибнуть, — восклицает Овидий, описывая бурю, грозившую ему кораблекрушением, — но ужасаюсь страшного жребия, который мне угрожает. Лишь бы мне избежать кораблекрушения, и я встречу смерть приветом, как благодеяние. По крайней мере, умирая найдешь утешение в мысли, что оставил тело свое земле, на попечение тех, кто тебя любит, есть надежда, что тебя честно похоронят, а не бросят в воду на съедение морским чудовищам». Этот языческий страх остаться без погребения, устоявший против всех увещаний философов- вольнодумцев (Сенека), в христианстве не только сохранился, но еще осложнился новой мотировкой. Первые христиане, не могли освободиться от языческого предрассудка, переработали его в том смысле, что — покойник, тело которого останется непогребенным или будет извлечено из могилы ранее Страшного суда, не получит части в воскресении мертвых (Le-Blant). «Тот, кто нарушит мой покой, да останется он непогребенным и да не будет ему воскресения» (Insepultus іасеаt non resurgat) — заклинает один из надгробных памятников в катакомбах. И очень долгое время напрасно проповедовали против этого суеверия отцы церкви (Татиан, Афинагор, I. Златоуст, Августин и др.). Лишь впоследствии, при полном торжестве церкви, после нескольких веков ее безусловного преобладания, когда все ужасы преследования давно ушли в легенду и сказку, в VI веке, потерялось уважение к телу (более не угрожаемому) и выродилось в противоположную крайность презрения к нему — настолько, что кающиеся молили, точно о милости, не погребать их, как прилично людям, а бросать, как скотскую падаль, на пустырях или в реку (Le Blant). Но в первом-третьем веке ничего подобного не могло быть. Напротив, самих язычников христиане удивляли необычным вниманием и благоговением к телам своих умерших братьев, что, в конце концов, и выработалось, в смеси с отголосками античного культа монахов, в догматическое почитание мощей. Первые христианские века волновались не только непременным погребением тела, но и заботой, чтобы оно было погребено в возможно целом виде. Потерю членов считали также препятствием к воскресению. Мысль эту еще Лактанций (начало IV века) нашел возможным распространить даже на вопрос о крестной смерти Спасителя: «Если Господь принял крестную казнь, — говорит он, — то это затем, чтобы плоть Его сохранилась в совершенной целости и смерть, получив его в таком образе, лишена была возможности препятствовать Его воскресению» (Instit. divinae IV.26). И лишь в этом позднейшем периоде, о котором только что шла речь выше, стало возможным и началось удивительное расчленение мощей, которым так характерно отмечена церковная история средневековья, когда черепа, руки и даже мелкие кости мучеников отделялись от их скелетов, чтобы разойтись по драгоценным ракам и ковчегам в церквях всего мира. (См. мою «Магию».)

Таким образом, просьба о выдаче тела мученика — почти непременное заключение каждого мученического жития, начиная с самого Основателя религии, тело Которого было выпрошено «благообразным Иосифом» у римского прокуратора Понтия Пилата, к неудовольствию саддукейского священства. Правда, жития содержат в себе не мало отказов в выдаче тел, но не следует забывать, что жития эти писаны несколькими веками позже фактов, которые они излагают, и — во-первых — воображают древние события в обстановке и возможностях своего века и своих местностей, а во-вторых — всеми силами стараются вычернить злобу гонителей, доходившую, дескать, вот до чего: в погребении отказывали! Не сомневаюсь, что подобные случаи бывали, особенно на Востоке, с его обозленным жречеством соперничающих культов и свирепой чернью, но они не могли быть часты, и, если являлись, то повторяю — только в виде злоупотреблений, так как совершенно противны и праву Рима, и его религиозному мировоззрению.

Раз тела великих мучеников были извлечены из общих ям и погребены в катакомбах, невозможно, чтобы их могилы были забыты и смешаны с другими. Почитание мощей в христианском Риме — культ очень ранний, а церковью местной еще в начале II века управляли люди, которые могли сами знать апостолов и, конечно, были осведомлены о месте и способе их погребения. Словом, раз историк соглашается признать, что апп. Петр и Павел погибли в Риме не иначе, как жертвами Неронова гонения, он не имеет повода строить свои сомнения касательно возможности сохранить их мощи. Но, как бы то ни было, последние в настоящее время — конечно, не имеют ничего общего с теми, которым поклонялись древние христиане. Те, которые перенес некогда Корнелий (251-253), погибли в августе 846 года, когда Рим взят был врасплох сарацинами, учинившими страшный грабеж в базиликах св. Петра и Павла. Вот как рассказывает это событие Грегоровиус:

«Вопя и кощунствуя, разорили они золотую гробницу апостола. Не смогли унести с собою бронзовый саркофаг, но алчность и любопытство вдохновили их вскрыть его. Содержимое раки, без сомнения, было ими выброшено и уничтожено. Ведь не трудно представить: язычникам этим лестно было наложить руку на святейший символ христианского культа, на те самые мощи Петра, тайна которых никогда не открывалась человеческому взору; опустошить могилу, заключавшую в себе догматического главу христианства, которому, по нехристианскому выражению одного папы, верующие поклонялись на земле, как Богу, преемники которого именовались папами и перед прахом которого все народы и правители приходили повергаться во прах; надо вообразить себе все это в совокупности, чтобы получить понятие о демонической радости, с которой сарацины должны были устремиться к уничтожению мощей, какое чудовищное святотатство совершилось и сколько горести христианству оно причинило.

«Св. Павел разделил судьбу своего товарища в апостольстве. Сарацины обрели в его базилике едва ли менее обильные богатства и предали раку апостола подобному же разграблению».

Сомнения в подлинности мощей Петра и Павла принадлежат глубокой древности. Им обязаны происхождением такие легенды, как — о папе Сильвестре, в эпоху Константина Великого: он будто бы, умышленно перемешал кости обоих святых, чтобы поставить под равное их обоих покровительство и Рим, к которому относится базилика Петра, и римскую Кампанию, к которой относится базилика Павла. Когда в VI веке императрица Константина обратилась к папе Григорию Великому с просьбой выслать ей для новой церкви в византийском дворце голову или иную часть мощей ап. Павла, Григорий сухо отвечал, что не только руками, но даже взглядом коснуться праха апостолов невозможно, так как они карают дерзновенных смертью, и привел тому выразительные примеры. Тем не менее, по определению церкви св. Павла внутри Рима (Scuola di S. Paolo), основанной в 380 году папой Дамазием в доме, где некогда будто бы, квартировал апостол, она обладает правой рукой ап. Павла, пожертвованной сюда из базилики S. Paolo fuorí le mura папой Сильвестром, который, однако, за такое расчленение мощей, смертью поражен не был.

Легенда, разрастаясь, заставила сопутствовать ап. Петру в Риме ап. Иоанна Богослова. По преданию, он, тоже схваченный гонителями, был жестоко мучим. Его окунули в котел с кипящим маслом, но чудо спасло жизнь любимцу и наперснику Христову. Путешествие Иоанна в Риме совершенно невероятно, но легенда позаботилась создать правдоподобную топографическую обстановку. Место мучения св. Иоанна указывают в Риме у Латинских ворот, которых, впрочем в это время в Риме не было. Розыск по пожару 64 года, если обратился на кварталы, населенные восточными чужеземцами, действительно, должен был свирепствовать в южной части города: у Капенских ворот, где начался пожар, в предместьях по дорогам Аппиевой, Латинской, Остийской. Слова о кипящем масле, вероятно, намекают на легко воспламенимый раствор для казни через огненную рубашку, tunica molesta, в который погружали мучеников, предназначенных ввечеру стать живыми факелами. При желании видеть в этом предании не сплошь вымысел, крупицу истины может указать предположение, что Иоанн претерпел первую половину казни, но, какими-то судьбами, счастливо избавился от ужаса второй. Во всяком случае, тон, каким говорит Апокалипсис о событиях 64 года — явное доказательство, что автор части поэмы был свидетелем, а, может быть, и жертвой какого-то страшного разгрома. Это — вопль человека, у которого волосы встают дыбом при одном воспоминании, что он видел и вытерпел. Слишком живо реальны в Откровении Иоанновом и мрачные картины гордого римского Вавилона, и сам великолепно грешный «Зверь из бездны», и кровавые образы мучеников, чтобы родиться в фантазии писателя отвлеченным путем. Тут — что-то виденное своими глазами, выстраданное собственным духом и телом. Или, по крайней мере, по живым впечатлениям, по зрелищу и рассказу потерпевших — кровных и близких — воображенное. (См. в «Арк Тита», главу «Апокалипсис».)

«Легенда о Нероновом гонении на христиан, — говорит Гошар, — получила семя свое от апокалипсической идеи, которой понадобилось обратить Цезаря в ужасного и таинственного противника Христу и ученикам его.

«Она развилась под влиянием политического интереса: христианам было выгодно выставлять себя жертвами Нерона в глазах государей новой династии, которая, действительно, относилась к ним в высшей степени терпимо целые 30 лет.

«Форму определенной утвердительности она приняла по особому интересу для римской церкви — укрепить предание об основании ее двумя верховными апостолами, запечатлевшими начало это своею мученической кровью.

«Много позже какой-то благочестивый фальсификатор, сочинивший «Переписку Сенеки со св. Павлом», объединил эти три тенденции общим настроением и привел их в соглашение с идеями своего века, придав им политическую окраску.

«Смутные сплетни о пожаре получили в письмах этих характер определенного обвинения и, связавшись с характером Антихриста, в который церкви продолжали облекать Нерона, они привели к тому, что его сатанинской злости стали приписывать свирепое мучительство христиан. В этом своем новом фазисе легенда вошла в «Хронику» или «Священную Историю» Сульпиция Севера.

«И, наконец, искусный мистификатор воспользовался готовой церковной легендой, чтобы ввести драматический эпизод гонения в Тацитову Летопись».

О первом тезисе французского скептика мне предстоит много говорить в «Арке Тита», в главе, посвященной рассмотрению Иоаннова «Апокалипсиса». Остальные пять позволяет смело принять уже то беглое и общее обозрение вопроса, которое имел я возможность вложить в эти две последние главы.

В заключение считаю нужным дать читателю, путем параллельного сравнения двух документов, наглядное понятие об интерполяции, втиснувшей рассказ Сульпиция Севера в мнимый рассказ Тацита.

Тацит:

deinde indicio eorum multitudo ingens.

Sed non ope humana, non largitionibus principis aut Deum placamentis decedebat infamia quinjussum incedium crederetur.

Ergo abolmdo rumori Nero subdidit reos et quaesitissimispoenis affecit quos per flagitia in visos vulgus Christianos appellabat.

Et pereuntibus addita ludibria, ut ferarum tergis contecti laniatucanum interirent, aut crucibus affixi, aut flammandi, atque uqi defecisset dies, in usum nocturni luminis urerentur.

Hortos suos ei spectaculo Ñero jbtulerat.

Сульпиций Север:

Interea abundante jam Christianorum multitudine, accidit ut Roma incendio conflagraret, Nerone apud Antium constituto. Sed opinio omnium invidiam incendii in Principem retorquebat, credebaturque imperator gloriam innovandae urbis quaeisse.

Neegue ulla re Nero efficiebat quinab eo jussum incendium putaretur.

Igiturvertitinvidiam in Christianos actaeque in innoxios crudelissimae quaestiones.

Quin et novae mortes excogitatae, ut ferarum tergis contecti laniatu canum interirent; multi crucibus affixi, autflamma usti; plerique in id reservad ut, quum defecisset dies, in usum noctumiluminis urerentur. Hoc initio in Christianos saeviri coeptum.

А затем считаю себя в праве временно расстаться с темой о гонении, без острых сомнений в том, что большая часть ее — голый миф, а часть — миф, из разряда тех, которые Тэйлор характеризует философскими: сплетенный и приукрашенный из легенды, оправдоподобленной с течением времени, реалистическими комментариями тех, кто желал в нее верить, потому что искал в ней опоры своим мистическим потребностям.