Весна

Когда Паоло приехал в Милан со своими композициями под мышкой, — в те времена солнце светило для него каждый день и все женщины казались ему красавицами, он встретил Принцессу. Девушки из магазина величали ее так, потому что у нее было миловидное личико и маленькие ручки, а особенно потому, что она была гордячка и вечером, когда ее подруги врывались в Галерею, словно стая воробьев, она направлялась одна к воротам Гарибальди в белом шарфе, с гордо поднятой головой, Там, в один из тех блаженных вечеров, когда человек тем легче взлетает к облакам и звездам, чем легче у него в кошельке и желудке, она и повстречалась с Паоло, который бродил по улицам, размышляя о своей музыке и мечтая о славе. Паоло с удовольствием отдавался игре воображения, наблюдая изящную фигурку девушки, которая быстро шагала впереди, подбирая серое платьице и приподнимаясь на цыпочки в испачканных грязью ботинках, когда ей приходилось спускаться с тротуара на мостовую. Так он встретился с ней еще два или три раза, и в конце концов они оказались рядом. Она весело рассмеялась при первых же его словах: она всегда смеялась, встречая его, и убегала. Если бы она с первого же раза заговорила с ним, он никогда бы не стал искать с ней встречи. Как-то в дождливый вечер, — тогда у Паоло был еще зонтик, — он взял ее под руку, и они пошли по быстро пустевшей улице. Она сказала, что ее зовут Принцессой, — свое настоящее имя, как часто бывает, она постыдилась назвать. Он проводил ее домой, они расстались в пятидесяти шагах от ее двери: она не хотела, чтобы кто-либо, и в особенности он, увидел замок, в котором за тридцать лир в месяц живут родители Принцессы.

Так прошли две или три недели. Паоло поджидал ее в Галерее у выхода на улицу Сильвио Пеллико, поеживаясь в своем убогом летнем пальтишке, полы которого, раздуваемые январским ветром, били его по ногам. Принцесса приходила быстрым шагом, уткнув в муфту румяное от холода лицо, брала его под руку, и если на улице было не больше двух-трех градусов мороза, то они шли медленно и ради забавы пересчитывали плиты на тротуаре. Паоло часто разглагольствовал о фугах и законах композиции, а девушка просила объяснить ей «про это» на миланском наречии. Когда она впервые поднялась в его каморку на четвертом этаже и услышала, как он играет на фортепьяно романс, о котором так много ей рассказывал, она, оглядывая комнату любопытным и растерянным взором, начала смутно понимать Паоло и, внезапно почувствовав, что ее глаза наполняются слезами, крепко поцеловала его; но это случилось гораздо позднее.

В магазине девушки, прячась за картонными коробками и разбросанными на большом рабочем столе грудами цветов и лент, вполголоса судачили о новом «обожателе» Принцессы и очень смеялись над «этим другом», который носит пальто, подходящее скорее для церковной паперти, и не может подарить своей милой хотя бы плохонькое платьице. Принцесса делала вид, что ничего не слышит, пожимала плечами и шила, замкнувшись в горделивом молчании.

Бедный великий композитор с такой искренностью рассказывал ей о будущем успехе и о многих других прекрасных вещах, которые принесет с собою богиня славы, что Принцесса не могла обвинить его в желании сойти за русского князя или сицилийского барона. Однажды в начале месяца Паоло вздумал подарить ей колечко — простой золотой кружок с маленькой поддельной жемчужиной. Принцесса покраснела и растроганно поблагодарила, в первый раз крепко пожав ему руку, но подарка принять не захотела. Может быть, она угадала, каких лишений стоила простенькая безделушка будущему Верди, тем более что она принимала гораздо более дорогие вещи от того, другого, не испытывая при этом ни особых угрызений совести, ни особой признательности. Поэтому, чтобы угодить своему милому, Принцесса решилась на большой расход: она купила в рассрочку новое платье на Кордузио, мантильку за двадцать лир на Корсо у Тичинских ворот и стеклянные бусы, продававшиеся в Старой галерее. Тот, другой, внушил ей склонность и стремление к некоторой изысканности. Паоло ничего об этом не знал, не знал даже, что она задолжала, и повторял: «Как ты теперь хороша!» Ей было приятно выслушивать его похвалы, и она впервые была счастлива, что ее красота ничего не стоила ее милому.

По воскресеньям, если стояла хорошая погода, они отправлялись гулять к городским заставам или на бастионы, на Изола-Белла или на Изола-Ботта — эти пропыленные острова твердой земли. Воскресенья были днями сумасшедших трат, и, когда приходилось платить по счету, Принцесса раскаивалась в совершенных за день безумствах, сердце у нее сжималось, она уходила кокну и, облокотившись на подоконник, смотрела в огород. Паоло подходил к ней, становился рядом, плечом к плечу, и оба они, устремив неподвижный взгляд на маленький четырехугольник зелени, чувствовали, как сердце их наполнялось глубокой и нежной грустью, в то время как солнце медленно садилось за аркой Семпьоне.

На случай дождя у них были другие развлечения: они ездили в омнибусе от Новых ворот к Тичинским воротам и от Тичинских ворот к воротам Победы, тратили тридцать сольдо и катались два часа как господа.

Всю неделю Принцесса плоила блонды и прикрепляла к медным стебелькам кисейные цветы, вспоминая о воскресном празднике, а молодой человек частенько не обедал в субботу или в понедельник.

Так прошли зима и лето, а они играли в любовь, как дети играют в войну или в крестный ход. Она не позволяла ему ничего больше, а влюбленный чувствовал себя слишком бедным и не осмеливался просить. Она любила его всем сердцем, но когда-то ей пришлось много плакать из-за того, другого, и теперь она воображала, будто стала рассудительнее. Полюбив Паоло после связи с другим, она не подозревала, что не броситься на шею к Паоло и было единственным доказательством ее любви к нему, которое подсказывала ей врожденная деликатность… Бедная девушка!

Наступил октябрь. С приходом осени Паоло охватила глубокая грусть. Он предложил Принцессе поехать за город, на озера. Они выбрали день, когда ее отца не было дома, чтобы совершить эту поездку — серьезную поездку, стоившую им пятьдесят сольдо, и уехали на весь день к берегам Комо. В гостинице хозяин осведомился, уедут ли они обратно с вечерним поездом. Дорóгой Паоло уже спрашивал Принцессу, что бы она стала делать, если бы ей пришлось ночевать не дома. Засмеявшись, она ответила: «Сказала бы, что провела ночь в магазине, что была спешная работа». Сейчас молодой человек смотрел в замешательстве то на Принцессу, то на хозяина и не знал, что сказать. Девушка наклонила голову и сказала, что они уедут на следующий день. Оставшись одни, они обнялись, и она уступила ему.

Какие это были славные дни, когда они гуляли под каштанами, ни от кого не таясь и не обращая внимания ни на красивые шелковые наряды дам, которые проезжали мимо в каретах, запряженных четверкой, ни на новые элегантные котелки мужчин, гарцевавших с сигарою в зубах! Какие это были славные воскресные прогулки, когда, бывало, они пировали на целых пять лир! Какие славные вечера, когда они простаивали часами у ворот, не в силах расстаться, едва обменявшись за все время десятком слов, держась за руки и не замечая торопливых прохожих! Когда они познакомились, то не думали о любви; теперь же, когда они убедились, что полюбили друг друга, их охватили тревожные сомнения.

Паоло никогда не спрашивал ее о том, другом, о существовании которого он догадывался с первой же их встречи, когда Принцесса согласилась укрыться от дождя под его зонтиком; он догадался по сотне пустяков, по сотне мелочей, по некоторым чертам ее поведения, по звуку ее голоса, когда она произносила некоторые слова. Теперь им вдруг овладело болезненное любопытство. По натуре она была искренна и потому призналась ему во всем. Паоло ничего не ответил, он лишь смотрел на полог большой трактирной кровати, на котором руки незнакомых людей оставили грязные пятна.

Они знали, что этот праздник рано или поздно кончится; оба это знали и не задумывались о будущем — быть может, потому, что впереди у них был еще весь счастливый праздник их юности. Паоло даже почувствовал облегчение после признания девушки, как будто оно разом избавило его от всех угрызений совести и сделало более легкой минуту расставания. Об этой минуте оба думали часто, но спокойно, как о чем-то неизбежном, думали с преждевременной и не обещающей ничего хорошего покорностью. Но пока они еще любили друг друга и держали друг друга в объятиях. Когда же этот день действительно настал, все произошло совсем не так, как они ожидали.

Бедняга очень нуждался в башмаках и деньгах: его башмаки изорвались в погоне за призраками артистических мечтаний и юношеского честолюбия — за теми роковыми призраками, которые толпами стекаются сюда со всех концов Италии, но бледнеют и тают у сверкающих витрин Галереи в холодные зимние ночи или в тоскливые предвечерние часы. Дорого обошлись Паоло жалкие безумства его любви! В двадцать пять лет, когда человек богат лишь сердцем да умом, он не имеет права любить даже такую Принцессу, он не должен, под угрозой полететь в пропасть, ни на миг отрывать свой взгляд от пленившей его прекрасной мечты, которая, может быть, станет путеводной звездой его будущего. Он должен идти вперед, только вперед, пристально и жадно глядя на этот маяк, ничего не чувствуя и не слыша, идти неутомимо и непреклонно, хотя бы ему пришлось ради этого растоптать собственное сердце.

Паоло был болен, и никто, даже Принцесса, ничего не знал о нем целых три дня. Стояли те долгие унылые дни, когда люди убивают время, отправляясь за городские ворота побродить по пыльным дорогам, глазея на витрины ювелиров и читая газеты, расклеенные на стенах киосков; те дни, когда вы испытываете головокружение, взглянув на бегущий под мостами Навильо, а подняв голову, видите перед собой всё те же гипнотизирующие вас шпили собора. Вечерами Паоло поджидал Принцессу на улице Сильвио Пеллико; было холоднее обычного, время бежало медленнее, и походка Принцессы утратила прежнюю легкость.

Как раз в это время Паоло вдруг привалило огромное счастье — четыре тысячи лир в год: он уезжал в Америку барабанить на фортепьяно в кафе и в шантанах. Он принял это предложение с такой радостью, словно сам выбрал свою судьбу, и лишь потом подумал о Принцессе. Вечером он позвал ее поужинать в отдельном кабинете у Биффи, как какой-нибудь богатый кутила. Бедная девушка таращила глаза при виде этого сарданапалова пира и после кофе, с немного отяжелевшей головой сев на диван, прижалась к стене. Она была чуточку бледна, чуточку печальна, но красивее, чем всегда. Паоло все целовал ее в шею ниже затылка, она не сопротивлялась и не отрывала от него испуганного взгляда, словно предчувствуя несчастье. Сердце ее сжимали стальные тиски, и, желая показать, как сильно он ее любит, он спросил, что бы они делали, если бы вдруг перестали видеться. Принцесса сидела тихо, отвернувшись от лампы, закрыв глаза и не двигаясь, чтобы скрыть крупные сверкающие слезы, которые все катились и катились у нее по щекам. Молодой человек удивился, заметив эти слезы: он впервые видел, как она плачет.

— Что с тобой? — спросил он.

Сначала она ничего не ответила, потом проговорила сдавленным голосом:

— Ничего! — Она всегда так говорила, потому что была необщительна и самолюбива, как ребенок.

— Ты думаешь о том, другом? — Паоло в первый раз задал этот вопрос.

— Да! — подтвердила она, кивнув головой, — да!

Это была правда. И девушка зарыдала.

«Другой!» Это — ее прошлое: счастливые солнечные дни безудержного веселья, весна их юности, ее несчастная любовь, обреченная брести, спотыкаясь, вот так, от одного Паоло к другому, не очень горюя, когда грустно, и не очень радуясь, когда весело. А молодой человек, который составляет теперь частицу ее души и ее плоти и который через месяц, через год или два станет ей уже чужим, — это ее настоящее, уходящее в прошлое. Может быть, и Паоло в эту минуту смутно думал о том же, но у него не хватило мужества заговорить. Он лишь крепко прижал ее к себе и тоже заплакал. А ведь свое знакомство они начали смехом.

— Ты покидаешь меня? — пролепетала Принцесса.

— Кто тебе это сказал?

— Никто, но я знаю, догадываюсь. Ты уезжаешь?

Он опустил голову. Еще мгновенье она смотрела на него полными слез глазами, затем отвернулась и опять тихо заплакала.

Тогда, быть может оттого, что она потеряла голову, или оттого, что сердце ее разрывалось от горя, она заговорила и рассказала ему то, что всегда скрывала из робости или из самолюбия, рассказала, как познакомилась с тем, другим. По правде сказать, родители ее не были состоятельными людьми: отец занимал маленькую должность в правлении железной дороги, мать прирабатывала вышиванием; но когда зрение ее ослабело, Принцесса поступила в модный магазин, чтобы хоть немного помочь семье. А уж там отчасти красивые платья, которых она насмотрелась, отчасти сладкие речи, которых она наслушалась, отчасти дурной пример, отчасти тщеславие и легкомыслие, отчасти советы подруг и отчасти этот молодой человек, постоянно ходивший за ней по пятам, довершили остальное. Она не понимала, что совершает дурной поступок, пока не почувствовала необходимость скрывать его от родных. Отец ее был порядочный человек, мать — святая женщина; они умерли бы с горя, если бы могли «это» заподозрить, да они никогда и не считали «это» возможным, хотя сами допустили, чтобы дочь поддалась искушению. Только она одна была во всем виновата… Или, скорее, вина была не ее; но тогда чья же? Конечно, она не хотела бы знать того, другого, теперь, когда она познакомилась со своим Паоло, и если Паоло ее бросит, она не желает знать больше никого… Она говорила тихим голосом, закрыв глаза и положив голову к нему на плечо.

Выйдя от Биффи, они задержались немного по дороге и проделали снова весь via crucis их милых и печальных воспоминаний: вот на этом перекрестке они встретились впервые, на этом тротуаре они остановились и обменялись несколькими словами. «Смотри-ка! Это было здесь!» — говорили они. «Нет, немного дальше». Безразличные ко всему окружающему, они брели, как праздношатающиеся; расставаясь, сказали друг другу — «до завтра».

На другой день Паоло готовился к отъезду, а Принцесса, стоя на коленях перед старым, неуклюжим сундуком, помогала укладывать в него кое-какое платье, книги и ноты, на которых она нацарапала свое имя в те счастливые дни. Сколько раз она видела на нем это платье! Теперь одна вещь покрывала другую, и больно было смотреть, как они исчезают навсегда. Паоло подавал ей одежду, доставая ее то из комода, то из шкафа, она осматривала каждую вещь, развертывала и складывала опять, затем старательно выбирала ей место среди носков и платков, чтобы она не помялась. Они почти не разговаривали, делая вид, что спешат. Девушка отложила в сторону старый календарь, на котором Паоло обычно делал различные записи.

— Оставишь это мне? — спросила Принцесса. Он кивнул головой, не оборачиваясь.

Когда сундук был уложен, на стульях и на вешалке оставалась еще кое-какая ветхая одежда и старое пальто.

— Это я приберу завтра, — сказал Паоло.

Девушка нажала коленом на крышку, а Паоло затянул потуже ремни. Затем она подошла к кровати, на которой оставила вуаль и зонтик, и печально присела на край. Стены казались голыми и унылыми, в комнате оставался лишь большой сундук; Паоло ходил взад и вперед, роясь в ящиках и связывая в узел последние вещи.

Вечером они пошли в последний раз погулять. Она робко опиралась на его руку, как будто возлюбленный постепенно становился ей чужим. Они зашли к Фоссати, как, бывало, в праздничные дни, но там им не стало веселее, и они скоро ушли. Молодой человек думал, что все эти люди вернутся сюда еще не раз и встретят Принцессу, а Принцесса думала, что не увидит уж больше Паоло в этой толпе. Молодые люди зашли, как обычно, выпить пива в маленькое кафе на площади Бонапарта. Паоло нравилась эта большая площадь, где он в летние вечера столько раз гулял под руку со своей Принцессой. Издали доносилась музыка из кафе Ньокки и виднелись ярко освещенные полукруглые окна театра Даль Верме. Огни полутемной улицы время от времени мигали, у кафе и пивных толпился народ. В далеком темном небе мерцали звезды, то тут, то там в темных аллеях и между деревьями светились газовые фонари и, чернея, мелькали молчаливые пары. «Вот и последний вечер!» — думал Паоло.

Они сели в слабо освещенном уголке, подальше от толпы, возле изгороди из рахитичных кустов, посаженных в старые бочки из-под керосина. Принцесса сорвала два листочка и один протянула Паоло — в прежнее время она непременно бы рассмеялась. Подошел слепой, бренча на гитаре поочередно все известные ему песенки. Паоло отдал ему всю мелочь, которая была у него в карманах.

В последний раз они увиделись на вокзале, в минуту отъезда, в горькую минуту торопливого прощания, когда люди не чувствуют больше ни стыда, ни увлечения, ни поэзии среди толкотни и шума равнодушной толпы отъезжающих. Принцесса как тень следовала за Паоло от багажной кладовой к билетной кассе, делая столько же шагов, сколько и Паоло, и молча держа свой зонтик под мышкой; она была бледна как полотно.

Он, напротив, был возбужден и казался очень занятым. Когда они входили в зал ожидания, контролер спросил билеты; Паоло предъявил свой, а у бедной девушки билета не было. Им пришлось лишь второпях пожать друг другу руку в толпе, которая толкалась у входа, при контролере, проверявшем билеты.

Она осталась стоять, у дверей с зонтиком в руках, словно еще кого-то ожидая, смотря по сторонам на большие объявления, расклеенные на стенах, и на пассажиров, которые шли от билетных касс в зал ожидания. Она провожала их тем же безразличным взглядом в глубь зала, а затем смотрела на вновь проходивших. Десять минут длилась эта пытка; наконец прозвучал колокол и раздался свисток паровоза. Девушка стиснула свой зонтик и, пошатываясь, медленно направилась к выходу. Выйдя из вокзала, она присела на каменную скамью.

«Прощай! Ты уходишь от меня, а мое сердце так к тебе привязалось! Прощай и ты, что ушел от меня раньше него! Прощай и ты, что придешь после него и уйдешь так же, как и он, прощай!»

Бедная девушка!

А ты, бедный великий артист пивных, иди влачи свою цепь; одевайся лучше и ешь каждый день; упивайся своими былыми мечтами среди табачного дыма и паров джина в далекой чужой стране, где никто тебя не знает и не любит; забывай Принцессу с другими тамошними принцессами, когда собранные у дверей кафе деньги рассеют грустные мысли о последнем прощании на унылом вокзале. А потом, когда ты вернешься обратно, уже не молодым, не бедняком, не глупым и не восторженным мечтателем, каким был когда-то, и встретишь Принцессу, не напоминай ей о прошлом, о былом смехе и былых слезах, потому что она тоже располнела, больше не одевается в кредит у Кордузио и не поймет тебя.

Вот это и бывает иногда всего печальнее.

 

Недда

Домашний очаг в моем представлении — чистая риторика, разве что пригодная служить обрамлением для чувств чистых и спокойных, — нечто вроде лунного света, предназначенного озарять златокудрую головку. Я улыбался недоверчиво, когда мне говорили, что пламя камина может заменить друга. Да, пожалуй, иногда камин и мне казался другом, но очень навязчивым, порой чересчур угрюмым и своенравным, способным в любой момент затащить тебя с руками и ногами в свое продымленное чрево и там облобызать на манер Иуды.

Я никогда не проводил время, помешивая дрова, и не доводилось мне наслаждаться теплом, исходящим от пылающего камина. Язык дров, которые сердито потрескивают или ворчат, разгораясь, был мне непонятен. Мой глаз не привык к замысловатым узорам искр, пробегающих, как светлячки, по чернеющим головешкам, к фантастическим очертаньям обуглившихся поленьев, к бесконечным переливам коварного пламени, то сине-голубого, то красного, которое сначала так робко лижет дрова, словно нежно ласкает их, а потом вдруг вспыхивает с вызывающей дерзостью. Но когда я постиг тайну каминных щипцов и мехов для раздувания огня, я безудержно полюбил сладостную негу камина.

Я оставляю свою бренную оболочку в кресле, которое стоит перед камином, как оставляют одежду. Пусть пламя заботится о том, чтобы кровь быстрей бежала по моим жилам и сердце билось сильнее. Я знаю: вспыхивающие искорки, которые порхают, словно влюбленные бабочки, не дадут мне уснуть и заставят мысли мои блуждать так же причудливо, как блуждают они.

В этом созерцании собственных мыслей, которые кружатся вокруг, а потом покидают тебя, чтобы улететь далеко-далеко, оставляя помимо твоей воли что-то сладостное и щемящее в душе, таится неотразимое очарование. Ты сидишь у камина, сигара почти потухла, глаза полузакрыты, руки едва держат щипцы, и ты ощущаешь, как часть твоего существа уносится куда-то вдаль, пробегает головокружительные пространства: тогда ты дышишь воздухом неведомых просторов, тогда испытываешь тысячи незнакомых чувств, не пошевельнув пальцем, не сделав ни одного шага, — а ведь, доведись испытать такое в жизни, пожалуй побелеют волосы и морщины избороздят лоб.

Однажды вечером, когда я вот так же витал в облаках, пламя камина, вспыхнувшее, быть может, слишком близко, заставило меня вспомнить другое пламя, ярко пылавшее в огромном очаге поместья Дель Пино, расположенного у подножия Этны.

Шел дождь, и за окнами бешено завывал ветер. Двадцать — тридцать девушек — сборщиц олив сушили у огня насквозь промокшее под дождем платье. Те, у кого на душе было повеселей, вероятно оттого, что завелись в кармане несколько сольдо, и те, которые были влюблены, распевали песни, а другие просто болтали о свадьбах в приходе, о том, что оливы в нынешнем году плохо уродились, или о дожде, который отнимал у них кусок хлеба.

Старуха, жена управляющего, сучила пряжу, чтоб хоть зря не горел фонарь, подвешенный над очагом, а большой пес, похожий на волка, положив морду на лапы, тянулся к огню и настороженно прислушивался к завыванию ветра.

Пока варилась похлебка, пастух затянул на рожке задорную песню своих гор, от которой ноги сами пускались в пляс, и девушки принялись танцевать на неровном кирпичном полу огромной закопченной кухни. Пес сердито ворчал, опасаясь, как бы ему не наступили на хвост. Лохмотья весело развевались, бобы в котле приплясывали в такт танцующим, а вода кипела, переливаясь через край, и огонь, едва на него падали брызги, сердито шипел. Когда девушки устали от танцев, пришел черед песням.

— Недда! Недда-певунья! Где же наша Певунья? — послышалось со всех сторон.

— Я здесь, — бросила девушка, примостившаяся на вязанке дров в самом дальнем углу кухни.

— Что ты там делаешь?

— Ничего.

— А почему танцевать не захотела?

— Устала.

— Спой нам песенку, да получше.

— Не хочется что-то.

— Да что с тобой?

— Ничего.

— У нее мать при смерти, — ответила за Недду одна из подружек с таким равнодушием, словно речь шла о зубной боли.

Недда сидела, уткнувшись подбородком в колени. Она подняла на говорившую огромные черные глаза, почти совсем спокойные, блестящие, но без единой слезинки, потом снова молча уставилась на свои босые ноги.

Тут девушки затараторили все сразу, словно сороки на зеленом лугу, а некоторые обернулись к ней и спросили:

— Зачем ты мать оставила?

— Чтоб работу найти.

— Ты сама-то откуда?

— Я из Виагранде, но живу в Раванузе.

— Ну, это неподалеку; случись что с матерью, письмо живо сюда прилетит, — вставила, повернувшись спиной к Недде, бойкая на язык крестница управляющего, носившая на шее золотой крестик; на пасху она собиралась выйти замуж за третьего сына дядюшки Якопо.

Недда бросила на нее взгляд, похожий на те, которые бросал прикорнувший у огня пес, на башмаки танцующих, угрожавшие его хвосту.

— Нет! Дядюшка Джованни пришел бы за мной, — воскликнула она, как бы отвечая на свои мысли.

— А кто такой этот дядюшка Джованни?

— Дядюшка Джованни из Раванузы, его все так зовут.

— Ты бы лучше, чтоб мать одну не оставлять, попросила бы у дядюшки Джованни немного взаймы, — сказала одна из девушек.

— Да ведь он сам бедный, а мы ему и без того должны целых десять лир! А сколько стоит доктор? А лекарства? А хлеб каждый день? Господи! Легко другим говорить, — добавила Недда, качая головой, и впервые в ее грубом, почти диком голосе зазвучало настоящее страдание. — А каково смотреть с порога, когда заходит солнце, и думать, что нет хлеба на полке, масла в лампе, нет работы на завтра, и к тому же еще больная мать лежит в углу на кровати! Ну, не горько ли это!

Помолчав немного, Недда снова покачала головой, ни на кого не глядя. Глаза у нее были совсем сухие; в них было такое безысходное горе, которое трудно выплакать даже тем, кто привык плакать.

Жена управляющего, торжественно приподнимая крышку кастрюли, закричала:

— Эй, девушки, ваши миски!

Все сгрудились у очага; старуха бережно и неторопливо принялась разливать бобовую похлебку.

Недда стояла последней, держа миску под мышкой. Наконец настала и ее очередь. Она подошла к очагу, и пламя осветило ее с головы до ног.

Это была смуглая девушка, одетая крайне бедно. Нищета и одиночество наложили на нее печать застенчивости и ожесточенности. Если бы тяжелый труд и невзгоды не портили ее женской прелести и, пожалуй, всего ее облика, Недду можно было бы назвать красивой. Копна черных густых и взъерошенных волос была слегка перехвачена веревочкой; белые зубы сверкали, как слоновая кость, а в чертах лица сквозила какая-то грубоватая привлекательность, делавшая неотразимой ее улыбку. Ее большие черные глаза словно плавали в синеватой влаге. Даже королева могла бы позавидовать глазам этой девушки, стоявшей на самой низшей ступени социальной лестницы, если бы в них не застыло печальное и тупое выражение забитого существа, что-то смиренное, какая-то покорность судьбе. Тело ее от непосильной работы и постоянного таскания тяжестей огрубело, но не окрепло. Ведь ей приходилось делать самую черную работу, порой ворочать камни, носить в город чужие корзины, — словом, выполнять любую тяжелую работу, которую в этих местах считают недостойной мужчины.

Сбор винограда, олив, уборка урожая были для нее праздником, днями радости и веселым времяпрепровождением, а не работой. Правда, зарабатывала она в такие дни лишь половину того, что ей платили за черную работу. А платили за нее немало — целых тринадцать сольдо в день.

Лохмотья, служившие Недде одеждой, чудовищно обезображивали то, что оставалось в ней нежного и женственного. Даже самому пылкому воображению трудно было представить себе, что эти руки и ноги могли быть красивыми: ведь руки ее привыкли к упорному повседневному труду — ей приходилось копать землю в зной и мороз, работать среди колючих кустарников и в расщелинах; босыми ногами она ступала и по снегу и по раскаленным от солнца скалам, по камням и по колючкам. Никто не мог бы сказать, сколько лет этому человеческому существу: еще с детства на Недду обрушилась нужда со всеми своими невзгодами, которые калечат тело, ожесточая душу и разум. Так было с ее матерью, так было с ее бабушкой, так будет и с ее дочерью. Ее братья и сестры по общей нашей праматери Еве довольствовались тем, что она сохранила хоть то немногое, что требовалось, чтобы понимать их приказания и делать для них самую трудную, самую унизительную работу.

Недда протянула свою миску, и старуха налила туда оставшуюся в котле похлебку; ее было немного.

— Ты почему всегда подходишь последней? Разве не знаешь, что последним всегда одни остатки достаются? — сказала ей старуха, словно в утешение.

Бедная девушка опустила глаза, как если бы она заслужила этот упрек, и уставилась на черную жижу, которая дымилась в ее миске, потом отошла в сторонку, осторожно ступая, чтобы не пролить похлебку.

— Я бы тебе своей отлила, — сказала Недде одна из подруг, которая была подобрей. — Ну, а что, если и завтра будет дождь? Беда! Тогда и заработок за день пропадет и весь свой хлеб придется съесть.

— Ну, а мне об этом тревожиться нечего, — ответила Недда и грустно улыбнулась.

— Почему?

— Да у меня и хлеба-то своего нет. Все, что было, весь хлеб да немного денег я маме оставила.

— Что ж, ты одной похлебкой живешь?

— Да я ведь привыкла, — просто ответила Недда.

— Ну и проклятая же погода! Дождь уносит наш заработок, — жаловалась одна из работниц.

— Постой, возьми из моей миски, — сказала другая.

— Я уже наелась, — резко ответила Певунья, вместо того чтобы поблагодарить.

— Ты вот проклинаешь дождь, посланный нам богом, — обратилась старуха к девушке, которая сетовала на погоду. — А разве ты сама не ешь хлеб, как другие? Разве не знаешь: после осенних дождей жди хорошего урожая.

Одобрительный гул покрыл эти слова.

— Это правда; но ведь ваш муж вычтет из недельной платы не меньше чем за полтора рабочих дня.

Снова послышался одобрительный гул.

— А ты разве работала эти полтора дня, что хочешь, чтоб тебе за них заплатили? — с победоносным видом возразила ей старуха.

— Верно! Верно! — подтвердили другие с подсознательным чувством справедливости, присущим простым людям даже тогда, когда эта справедливость наносит им ущерб.

Старуха стала молиться, перебирая четки. Монотонно звучали слова молитвы деве Марии, сопровождаемые зевками. Потом, после литании, стали молиться за живых и умерших. Глаза бедняжки Недды наполнились слезами, и она позабыла сказать «аминь».

— Это еще что за фокусы? Ты почему не говоришь «аминь»? — строго упрекнула ее старуха.

— Я думала о бедной маме, она теперь так далеко, — робко залепетала Недда.

После молитвы старуха пожелала всем «святой ночи», взяла фонарь и ушла.

Там и сям в кухне вокруг очага появились постели самой живописной формы; догоравшее пламя бросало колеблющиеся тени на девушек, расположившихся на полу группами и в одиночку.

В этом поместье работать было хорошо: хозяин не жалел, как другие, ни бобов для похлебки, ни дров для очага, ни соломы для подстилки. Женщины спали на кухне, мужчины — на сеновале. А там, где хозяин скуповат или поместье небольшое, батраки и батрачки спят вповалку, как придется, на конюшне или в другом каком-нибудь месте, на соломе, а то и на своих лохмотьях, дети рядом с родителями. Если отец побогаче и у него есть собственное одеяло, то одним одеялом укрывается вся семья. Кому холодно, тот прижмется спиной к своему соседу, или зароет ноги в теплую золу, или укроется соломой, — словом, каждый устраивается где и как может. После тяжелого трудового дня нужно набраться сил для завтрашней работы, и люди засыпают глубоким сном. Он здесь словно добрый деспот. А доброта хозяина не идет дальше того, чтобы отказать в работе женщине, готовящейся стать матерью, лишь потому, что ей не под силу трудиться по десять часов в день.

Чуть забрезжит день, те, кто встал пораньше, выходят во двор, чтоб взглянуть, какая сегодня погода. Дверь хлопает ежеминутно, в кухню врывается холодный ветер, и брызги дождя обдают тех, кто, словно в оцепенении, еще продолжает спать.

А когда рассветет, приходит управляющий и широко распахивает двери, чтоб побыстрей поднять ленивых. Ведь поспать липшее — хозяина обокрасть. А платит хозяин целый тарú, а иной раз и три карлино, кроме похлебки, за десять часов работы.

— Дождь на дворе, — говорят друг другу работницы с горечью и досадой; и как уныло звучат эти слова!

Прислонившись к косяку, Недда тоскливо глядит на свинцово тяжелые тучи, окрашивающие все вокруг в мертвенно-бледные тона.

День выдался холодный, туманный; увядшие листья, шурша, отрываются от веток и долго еще кружат в воздухе, прежде чем упасть на размокшую от дождя землю. Ручеек захлебнулся в грязной луже, где с упоением барахтаются свиньи. Коровы высунули черные морды из-за изгороди скотного двора и глядят на дождь своими печальными глазами. Тоскливым, плачущим чириканьем перекликаются друг с другом воробьи, прикорнувшие под черепицей желоба.

— Вот и еще день пропал, — говорит одна из девушек, надламывая большой каравай черного хлеба.

— Тучи несет оттуда, — сказала Недда, показывая рукой в сторону моря. — Может, к полудню погода исправится.

— Этот мошенник управляющий все равно больше как за треть рабочего дня нам не заплатит.

— Что ж, и то деньги.

— Так-то оно так, да ведь мы покуда свой хлеб проедаем.

— Но хозяин ведь тоже немало теряет. Ты поди посмотри, сколько дождь попортит оливок на дереве, а сколько еще сгниет в грязи на земле…

— Что верно, то верно, — подтвердил кто-то.

— А ты попробуй подбери оливы, которые через полчаса все равно испортятся, и поешь их со своим черным хлебом, тогда увидишь, как управляющий запоет.

— И правильно, ведь оливы не наши.

— Но ведь они на земле валяются, так почему же их есть нельзя?

— Земля хозяйская, — ответила Недда, довольная тем, что нашла столь убедительный довод, и как-то по-особому выразительно взглянула на всех.

— И то верно, — ответила ей девушка, которой нечего было возразить.

— Ну, а по мне, так пусть лучше дождь льет, чем за три-четыре сольдо полдня ползать на четвереньках по грязи в этакую погоду.

— Да что тебе эти три или четыре сольдо? Не всели равно, получишь ты их или нет! — с тоской воскликнула Недда.

В субботу вечером, когда наступило время расчета за неделю, все столпились перед столом управляющего, на котором были разложены бумажные деньги и кучки звонких монет. Сначала платили мужчинам, как более беспокойным, потом тем женщинам, что побойчей, а уж напоследок и меньше всего — самым застенчивым и слабым. Когда управляющий все подсчитал, Недда с грустью узнала, что после вычета за два с половиной дня вынужденного безделья ей причитается всего-навсего сорок сольдо. Бедняжка не посмела возражать, только на глаза у нее навернулись слезы.

— Да ты еще ныть здесь вздумала, плакса! — закричал на нее управляющий, который любил прикрикнуть; он берег хозяйскую копейку и готов был за нее постоять. — Ты моложе и бедней других, а я плачý тебе наравне с остальными. Да ни один хозяин, будь то в Педаре, Николози или в Трескастанье, не станет столько платить за день такой работнице, как ты. Подумать только — три карлино, да еще похлебка хозяйская!

— Я и не жалуюсь, — робко сказала Недда и положила в карман жалкие гроши, которые управляющий, чтоб придать им больше весу, нарочно отсчитал самыми мелкими монетами. — Во всем погода виновата, она отняла у меня почти половину того, что я могла заработать…

— Ну и пеняй на бога, — грубо оборвал ее управляющий.

— Нет, на бога нельзя роптать. Я сама виновата, что так бедна.

— Заплати бедной девушке за всю неделю, — сказал управляющему сын хозяина, который был здесь, чтобы наблюдать за сбором олив. — Ведь разница-то в несколько грошей.

— Нельзя платить больше, чем положено.

— Но если я тебе приказываю…

— Если мы с вами станем заводить новшества, все хозяева в округе ополчатся и на вас и на меня…

— Что ж, ты прав, — ответил хозяйский сын. Его отец был богатым помещиком, и у них было много соседей.

Недда собрала свои убогие пожитки и попрощалась с подругами.

— Ты что ж, так поздно пойдешь в Раванузу? — спрашивали у нее.

— Да ведь у меня мать лежит больная.

— А ты не боишься?

— Я боюсь за деньги, что у меня в кармане, но ведь маме так плохо; и теперь, когда работа кончилась, мне больше нельзя здесь оставаться — я тут все равно глаз не сомкну.

— Хочешь, провожу тебя? — шутливо сказал ей молодой пастух.

— Я не одна пойду, со мной господь бог и дева Мария, — просто ответила Недда и, склонив голову, пустилась в путь.

Солнце только что зашло, и вечерние тени поднимались к вершине горы, окутывая ее. Недда быстро шагала по дороге, а когда совсем стемнело, принялась петь, словно вспугнутая птичка. Она оборачивалась через каждые десять шагов и шарахалась в сторону, когда слышала, как выпадал из изгороди камень, подмытый дождями; а когда резкие порывы ветра стряхивали с листьев дождевые капли ей на спину, она останавливалась и дрожала от страха, словно отбившаяся от стада дикая козочка. Ушастая сова, перелетая с дерева на дерево, сопровождала ее в пути, жалобно ухая. Недда радовалась этой неожиданной спутнице и перекликалась с ней, как бы призывая птицу следовать за собой.

Проходя мимо часовенки либо мимо лампады, зажженной перед образом мадонны у входа в чью-либо усадьбу, Недда останавливалась и быстро шептала молитву, озираясь по сторонам и с опаской прислушиваясь к заливистому лаю сторожевого пса за оградой, а потом быстро шла дальше, оглядываясь на огонек, который горел перед образом и в то же время указывал путь хозяину, если ему приходилось ночью возвращаться с поля. Эта зажженная лампада придавала ей бодрости и помогала молиться за бедную мать.

Но стоило — ей подумать о матери, и мучительная острая боль тотчас же сжимала ее сердце. Тогда она бежала и, чтоб забыться немного, распевала во весь голос или старалась вспоминать о веселых днях сбора винограда, о летних вечерах, когда после работы девушки под звуки волынки при ярком лунном свете веселыми стайками возвращались из Пьяны. Однако мысли ее то и дело улетали туда, к жалкому ложу ее умирающей матери.

Становилось все темней. Бедная девочка уже не раз впотьмах наталкивалась на изгороди; она поранила себе ногу об острый, как бритва, осколок лавы и теперь на каждом повороте дороги боязливо останавливалась, не зная, куда идти дальше.

И вдруг она услышала знакомый бой башенных часов в Пунте. Било девять, и удары раздавались так близко, что казалось, они обрушиваются ей прямо на голову.

Недда улыбнулась, словно услышала голос друга, назвавшего ее по имени в толпе чужих людей. Она быстро зашагала по деревенской улице, запела во весь голос свою самую любимую песенку и еще крепче зажала в кулаке те сорок сольдо, что лежали в кармане ее передника. Проходя мимо аптеки, она увидела закутанных в плащи нотариуса и аптекаря. Они с азартом играли в карты. Потом навстречу ей попался бедняга дурачок из Пунты; засунув руки в карманы, он прохаживался по улице, распевая свою песенку, которую пел вот уже двадцать лет, и в зимние ночи и в знойные летние дни.

А вот и первые деревья Раванузы, вот улица, на которой она живет. Навстречу шли медленным шагом, спокойно пережевывая свою жвачку, быки.

— Оэ! Недда! — вдруг раздался чей-то знакомый голос.

— Это ты, Яну?

— Да, это я; вот с хозяйскими быками возвращаюсь.

— А ты откуда идешь?

— Я из Пьяны. Сейчас только проходил мимо твоего дома. Мать тебя ждет.

— Как мама?

— Как всегда.

— Да вознаградит тебя господь! — воскликнула девушка, словно она ожидала худшего, и побежала дальше.

— Прощай, Недда! — крикнул ей Яну вдогонку.

— Прощай, — ответила она издалека.

Теперь Недде казалось, что звезды засверкали, словно солнце, а деревья, которые росли у дороги, такие близкие и родные, протянули к ней свои ветви, чтоб защитить ее, и даже камни, казалось, ласкали ее натруженные ноги.

На следующий день пришел врач. Он навещал больных бедняков по воскресеньям, — ведь этот день все равно нельзя посвящать делам по хозяйству у себя на усадьбе.

Да, по правде говоря, это был невеселый визит! Добряк доктор не привык излишне церемониться со своими пациентами, а в доме у Недды не было ни прихожей, ни друзей, которых можно было бы отозвать в сторону, чтобы сказать им всю правду о больной.

В тот же день совершили печальный обряд: в дом пришел священник в стихаре; звонарь принес елей; притащились две-три старушки, бормотавшие молитвы. Колокольчик звонаря так и заливался среди полей, и, услышав его звон, возницы останавливали мулов и снимали шапки.

Когда Недда услышала этот звон, долетавший до нее с каменистой тропки, она поправила грязное одеяло на постели больной, чтобы не видно было, что та лежит без простыни, затем накрыла своим лучшим белым передником хромой столик, под ножки которого были подложены кирпичи.

Когда священник причастил умирающую, Недда вышла из дому, опустилась на колени у порога и стала молиться. Бессознательно произносила она слова молитвы, уставившись, словно в беспамятстве, на камень, лежавший у порога, сидя на котором еще весной ее старая мать грелась под лучами мартовского солнца. Из соседних домов до Недды доносился обычный будничный шум, а по дороге спокойно шли люди, занятые своими делами.

Вскоре священник ушел, а звонарь лишь понапрасну проторчал у порога, рассчитывая, что ему, как обычно, подадут милостыню для бедных.

Поздно вечером, когда Недда бежала по улице Пунты, ей повстречался дядюшка Джованни.

— Эй, погоди, ты куда так поздно?

— Я за лекарством, доктор прописал.

Дядюшка Джованни был бережлив и любил поворчать.

— Какое уж там лекарство, — пробормотал он, — если святые дары не помогли. Врач, должно быть, стакнулся с аптекарем, чтобы кровь сосать у бедняков. Недда, послушай меня, побереги эти деньги и побудь лучше дома со своей старухой.

— Кто знает, может это лекарство ей поможет, — грустно ответила ему девушка и, опустив глаза, зашагала еще быстрей.

Дядюшка Джованни что-то проворчал ей вслед, а потом крикнул:

— Эй, Певунья!

— Чего вам?

— Я сам к аптекарю пойду: мне быстрей дадут лекарство, а ты не беспокойся. А покуда посиди с больной, чтоб ей одной не оставаться.

У девушки слезы навернулись на глаза.

— Бог вам воздаст, — сказала она и хотела было сунуть ему в ладонь деньги.

— Потом отдашь деньги, — грубовато ответил ей дядюшка Джованни и зашагал к аптеке с такой быстротой, словно ему было двадцать лет.

Недда вернулась домой и сказала матери:

— Дядюшка Джованни сам в аптеку пошел. — Голос ее звучал необычайно мягко.

До слуха умирающей донесся звон монет, которые Недда высыпала на столик, и она вопросительно взглянула на дочку.

— Он сказал, чтобы деньги я отдала потом, — ответила ей девушка.

— Пусть господь воздаст ему сторицей за его доброту, — прошептала больная. — Ты-то хоть не останешься без гроша в кармане.

— Мама!

— Сколько же мы должны дядюшке Джованни?

— Всего десять лир. Да вы не беспокойтесь, мама. Я буду работать!

Мать пристально взглянула на нее своими уже почти угасшими глазами и молча обняла дочку.

А на другой день пришли могильщики, звонарь да несколько старушек.

Перед тем как положить покойницу в гроб, Недда обрядила ее в лучшее платье и положила ей на грудь большую гвоздику и густую прядь своих волос. А те жалкие гроши, что у нее оставались, она отдала могильщикам, чтобы те бережно несли гроб по каменистой дороге, которая вела к кладбищу.

После похорон Недда прибрала постель, вымела сор и засунула на самую верхушку шкафа последний пузырек с лекарством; потом села у порога, глядя в небо. Краснозобка, зябкая ноябрьская птичка, распевала среди кустов ежевики и зелени, обвивавшей стену домика, прыгая меж колючек и шипов, и своими хитроватыми глазками поглядывала на Недду, словно хотела что-то сказать ей. И Недда подумала, что ведь еще вчера ее мама слышала это пение. Рядом в огороде сороки поклевывали упавшие на землю оливки. Прежде Недда камнями гнала их прочь, чтобы больная мать не слышала их мрачного стрекотанья, а теперь равнодушно посмотрела на них и не шевельнулась. Мимо шли люди; скрип повозок и бренчанье колокольчиков, привязанных к шеям мулов, заглушали звонкие голоса возниц, перекликавшихся между собой. Недда глядела им вслед и говорила самой себе: «Вот это торговец лупином, а вот — вином…»

В церкви зазвонили к вечерне, зажглась в небе первая звезда, и когда шум на дороге стал утихать и сумерки окутали сад, Недда подумала, что ей теперь уже не нужно идти за лекарством в аптеку и незачем зажигать свет в доме.

Она все еще сидела у порога, когда к ней подошел дядюшка Джованни. Услышав шаги на тропинке, ведущей к дому, Недда встала — ведь она никого не ждала.

— Ты что тут делаешь? — спросил у нее дядюшка Джованни, но она ничего не ответила, только пожала плечами.

Старик молча уселся рядом с ней, у самого порога.

— Дядюшка Джованни, — сказала Недда после долгого молчания, — теперь я осталась одна и могу работать подальше от дома. Я пойду в Рочеллу, там еще не кончился сбор олив; а когда вернусь, возвращу вам долг.

— Я к тебе не за деньгами пришел, — пробурчал дядюшка Джованни.

Недда ничего ему не ответила, и они продолжали молча сидеть вдвоем у порога, прислушиваясь к уханью совы.

«Может, эта самая сова провожала меня два дня назад», — подумала Недда, и сердце ее больно сжалось.

— А работа есть у тебя? — спросил наконец дядюшка Джованни.

— Нет у меня работы. Но всегда найдется добрая душа и поможет мне найти работу.

— Говорят, в Ачи Катена женщинам, умеющим обертывать в бумагу апельсины, платят по лире в день на своих харчах. Я, как услышал, сразу о тебе подумал: ведь в прошлом году, в марте, ты уже там работала и дело это знаешь. Подойдет тебе такая работа?

— Еще бы!

— Ну, так завтра будь на рассвете у сада Мерло, на перекрестке, там, где дорога сворачивает к Санта-Анна.

— Да я еще затемно могу выйти. Недолго же мне пришлось сидеть без работы из-за моей бедной мамы!

— А дорогу ты знаешь?

— Да, знаю, но если что, я спрошу.

— Там на проезжей дороге, по левую сторону, сразу за каштановой рощей, постоялый двор; зайдешь и спросишь хозяина Виниранну; скажешь ему, что ты от меня.

— Ладно, — ответила бедняжка.

— У тебя, должно быть, хлеба нет, чтобы взять с собой на неделю, — сказал дядюшка Джованни и, вынув из глубокого кармана своей одежды большой ломоть черного хлеба, положил его на стол.

Недда покраснела, словно это она сама делала доброе дело. Помолчав немного, она сказала:

— Я отработаю священнику два дня на огороде на сборе бобов; если он завтра отслужит мессу по маме.

— Мессу я уже заказал, — ответил дядюшка Джованни.

— Покойница будет молиться за вас! — сказала Недда, и две большие слезы выступили у нее на глазах.

Когда дядюшка Джованни ушел и шум его тяжелых шагов затих вдали, Недда закрыла дверь и зажгла свечу. Горько ей было думать о том, что у нее никого нет на всем белом свете, и страшно стало одной лечь на жалкое ложе, где она всегда спала рядом со своей мамой.

В деревне злые языки осуждали ее за то, что она отправилась работать на другой же день после смерти матери, и за то, что она не надела траура. А в следующее воскресенье, когда она, сидя у порога своего дома, подшивала выкрашенный в черный цвет передник, единственный и ничтожный знак ее траура, священник увидел ее и сильно выбранил. Он даже в церкви потом произнес проповедь, осуждающую тех, кто не соблюдает праздников.

Бедняжка, чтоб искупить свой грех, упросила священника в первый понедельник каждого месяца служить мессу по матери и за это взялась отработать два дня у него на усадьбе.

По воскресеньям девушки, разодетые в свои лучшие праздничные платья, рассевшись на скамейке у паперти, судачили на ее счет и смеялись ей вдогонку, а парни, выходя из церкви, грубо шутили над ней.

Но Недда, опустив глаза, быстро проходила мимо, кутаясь в свою рваную одежонку; и ни одна горькая мысль не нарушала чистоты ее молитвы.

Иногда Недда говорила, словно в чем-то упрекая себя:

— Ведь я так бедна!

Но, поглядев на свои окрепшие в работе руки, прибавляла:

— Благословен господь, который дал мне их.

И, улыбаясь, шла дальше.

Однажды вечером Недда только что погасила огонь, как на тропинке послышался чей-то знакомый голос, распевавший во все горло на восточный лад заунывную деревенскую песню:

— Это Яну, — сказала Недда вполголоса и спрятала голову под одеяло, а сердце у нее забилось, словно вспугнутая птица.

А поутру, распахнув окно, она увидела Яну: на нем был новенький костюм, и он тщетно пытался засунуть в карманы куртки свои потемневшие от работы большие мозолистые руки. Шелковый платочек, переливавшийся всеми цветами радуги, задорно выглядывал из кармана его куртки. Прислонившись к низкой каменной ограде, Яну нежился в теплых лучах апрельского солнца.

— А, это ты, Яну, — сказала Недда, притворившись, будто не знала, что он приходил еще вечером.

— Здравствуй, — весело поздоровался с ней парень, и лицо его расплылось в улыбке.

— А ты что здесь делаешь?

— Я воротился из Пьяны.

Девушка тоже улыбнулась в ответ и взглянула на жаворонков, которые в этот утренний час прыгали с ветки на ветку.

— Ты вернулся вместе с жаворонками.

— Жаворонки ищут проса, а я ищу, где хлебом накормят.

— Что это значит?

— Хозяин меня уволил.

— За что?

— Там, в долине, меня схватила лихорадка, и я стал работать всего по три дня в неделю.

— Видно по тебе! Бедный ты, Яну!

— Будь проклята эта Пьяна! — сказал он, показав рукой на долину.

— Ты знаешь, мама… — начала Недда.

— Мне дядюшка Джованни рассказал.

Недда молча глядела на огород за низкой каменной оградой. От покрытой росой изгороди шел пар; под лучами солнца сверкали росинки на траве, цветущие миндальные деревья тихо перешептывались меж собой, а белые и розоватые лепестки медленно падали на крышу дома, наполняя воздух ароматом. Дерзко и в то же время настороженно чирикал, устроившись на желобе, воробей и, нахохлившись; угрожал Яну. Вид человека внушал ему серьезные опасения за судьбу гнездышка, о котором можно было догадаться по нескольким соломинкам, выглядывавшим из-за черепицы.

Колокольный звон созывал прихожан в церковь.

— Ну до чего же хорошо звонят колокола у нас в деревне! — воскликнул Яну.

— А я узнала твой голос вчера вечером, — сказала Недда, черепком перекапывая землю в цветочном горшке, и краска залила ее лицо.

Яну взглянул на нее и закурил трубку, как и подобает мужчине.

— Ну, прощай, я пойду в церковь, — резко сказала ему Недда после продолжительной паузы и сделала шаг назад.

— Вот возьми, я для тебя в городе купил. — Яну развернул перед ней красивый шелковый платок.

— Ой, какой хороший! Но мне такой не пойдет.

— Почему? Ведь тебе за него не платить, — ответил ей парень с присущей ему крестьянской логикой.

Недда опять покраснела, словно и в ее представлении такой большой расход был доказательством горячих чувств Яну. Как-то по-особому ласково и в то же время застенчиво взглянула она на парня и убежала в дом. Лишь потом, услышав тяжелый топот его башмаков по каменистой дороге, она высунула голову и провожала его взглядом, пока он не исчез из виду.

В церкви во время богослужения деревенские девушки увидели на плечах у Недды новый платок, на котором были нарисованы такие розы, что их просто съесть хотелось; он так и искрился под лучами солнца, пробивавшимися в церковь через окна. А когда Недда проходила мимо Яну, который стоял в тени кипариса у паперти и, прислонившись к стене, покуривал свою коротенькую трубку, Недда почувствовала, как щеки у нее запылали, сердце сильно забилось, и она ускорила шаг. Парень пошел за ней, насвистывая какую-то песенку, и глядел, как она быстро, ни разу не оглянувшись, шла впереди по каменистой дороге, в своем новом бумазейном платье, которое ниспадало тяжелыми складками, к крепких башмачках и в пестрой накидке. Теперь, когда ее мать попала в рай и не приходилось больше заботиться о ней, бедная девушка трудилась, как муравей, и сумела обзавестись небольшим приданым. Ведь так всегда бывает в жизни бедняка: облегчение приходит к нему лишь вместе с самыми тяжелыми потерями.

Недда слышала за собой тяжелые шаги Яну и не знала, радоваться ей или пугаться (она сама не понимала, что это за чувство). На белой пыльной дороге, прямой и залитой солнцем, она видела рядом со своей тенью другую, которая время от времени отделялась от нее. Дойдя почти до самого дома, Недда вдруг без всякой причины пустилась бежать, словно дикая козочка. Яну догнал ее у порога. Она прислонилась к двери, раскрасневшаяся, и, улыбаясь, стукнула Яну кулаком по спине.

— На, получай!

Парень ответил ей такой же любезностью.

— Ты сколько за него отдал? — спросила Недда и сняла платок с головы, чтобы получше разглядеть его на солнце и налюбоваться им вдоволь.

— Пять лир, — ответил Яну не без бахвальства.

Недда улыбнулась; не глядя на Яну, аккуратно сложила платок, расправив на нем складки, и запела свою песенку, которую уже давно не распевала.

На подоконнике стоял разбитый горшок со множеством бутонов гвоздики.

— Жаль, она еще не распустилась, — сказала Недда и, сорвав самый большой бутон, протянула его Яну.

— Зачем он мне? Ведь он еще не распустился, — сказал Яну, не понимая ее порыва, и выбросил цветок.

Недда отвернулась.

— Куда ты теперь пойдешь работать? — спросила она, немного помолчав.

Он пожал плечами:

— А ты куда завтра пойдешь?

— В Бонджардо.

— И я туда. Работа там найдется. Только б лихорадка не вернулась.

— Не надо по ночам распевать под окнами, — сказала Недда не без лукавства, опершись о косяк двери, и лицо ее опять зарделось.

— Ну, не буду больше, если тебе не нравится.

Недда дала Яну щелчок и скрылась в доме.

— Эй, Яну! — раздался с улицы голос дядюшки Джованни.

— Иду! — ответил он, а потом, обернувшись, крикнул Недде: — Я завтра тоже пойду в Бонджардо. Пусть мне только дадут там работу.

— Послушай, парень, — сказал ему дядюшка Джованни, когда он очутился на улице. — Недда теперь одна осталась, ну и ты мне нравишься, но вдвоем вам с ней делать нечего. Ты меня понял, Яну?

— Понял, все понял, дядюшка Джованни. Вот накоплю к осени немного деньжат, и тогда, если богу угодно, мы с Неддой всегда будем вместе.

Недда слышала все это, стоя за изгородью, и покраснела, хотя никто ее не видел.

В предрассветную рань Недда вышла из дому и увидела Яну: он ждал ее у порога, к палке у него был привязан узелок.

— А ты куда идешь? — спросила Недда.

— С тобой в Бонджардо искать работу.

Воробьи зачирикали в своем гнездышке, услышав в эту раннюю пору их голоса. Яну привязал к своей палке узелок Недды, и они бодро зашагали по дороге. Подул холодный, пронизывающий ветер, а вдали на горизонте заалели первые лучи солнца.

В Бонджардо работы хватало на всех. В здешних местах поднялись цены на вино, и тогда один богатый помещик решил отвести под виноградники значительную часть своей земли. Дело было выгодное: земля под оливами и лупином здесь приносила всего тысячу двести лир в год, а если разбить на ней виноградинки, годовой доход возрос бы до двенадцати — тринадцати тысяч лир. Для этого нужно было затратить всего десять — двенадцать тысяч. Выкорчевка олив составила бы половину этого расхода. Словом, это было недурное дельце, и помещик хорошо платил крестьянам, занятым на выкорчевке: тридцать сольдо мужчинам, двадцать сольдо женщинам, на своих харчах. Верно, это была нелегкая работа, да и одежда на такой работе изнашивалась быстрей, но ведь Недда не привыкла зарабатывать по двадцать сольдо в день.

Надсмотрщик как-то приметил, что, нагружая корзины камнями, Яну всегда оставлял самую легкую Недде, и пригрозил прогнать его. Бедняге, лишь бы не лишиться куска хлеба, пришлось согласиться на двадцать сольдо вместо тридцати.

В этом поместье, где земля раньше почти не обрабатывалась, не было жилья для батраков; здесь мужчины и женщины спали как попало в единственной постройке, где даже дверей не было. Хотя ночи и становились холодными, Яну, казалось, никогда не мерз и всегда отдавал Недде свою куртку, чтоб она укрывалась потеплей. А в воскресенье батраки расходились кто куда.

Недда и Яну не искали дальних дорог. Смеясь и болтая, шли они по каштановой роще и пели песни, вторя друг другу, а в карманах у них позвякивали немалые денежки. Солнце пригревало, как в июне. Дальние луга начинали уже желтеть, но здесь, в роще, в тени деревьев, было как-то радостно и трава еще зеленела, вся покрытая росой.

В полдень Недда и Яну присели в тени, чтоб перекусить черным хлебом и луком. У Яну с собой было вино — хорошее вино из Маскали, и он щедро угощал Недду. Девушка, не привыкшая к вину, скоро почувствовала, что язык и голова у нее отяжелели. Оба то и дело поглядывали друг на друга и смеялись, не зная чему.

— Вот поженимся, тогда каждый день будем вместе и хлеб есть и вино пить, — сказал Яну с полным ртом и взглянул на Недду как-то странно, так, что она даже глаза опустила.

Стояла полуденная глубокая тишина. Замерли листья на деревьях, поредели тени, все вокруг дышало теплом и покоем, и лишь однообразное жужжанье насекомых сковывало веки какой-то негой.

Но вот ветерок, подувший с моря, принес с собою струю свежего воздуха, высокие кроны каштанов зашелестели.

— Год выдался хороший — и для богатых и для бедных, — сказал Яну. — Вот накоплю немного денег, и тогда после жатвы с божьей помощью… если ты меня любишь… — И он протянул Недде фьяско с вином.

— Нет, я пить больше не буду, — ответила Недда, а щеки ее заалели.

— Ты чего краснеешь? — смеясь, спросил Яну.

— Вот возьму и не скажу.

— Оттого, что выпила?

— Нет.

— Или оттого, что меня любишь?

Недда вместо ответа ударила его кулаком по спине и расхохоталась.

Откуда-то издалека донесся рев осла, который, должно быть, почуял запах свежей травы.

— А знаешь, отчего ослы ревут? — спросил Яну.

— Скажи, если знаешь.

— Уж я-то знаю! Ослы ревут от любви, — ответил Яну и громко расхохотался, пристально поглядев на нее.

Недде показалось, что перед глазами у нее замелькали красные языки пламени, и вино, которое она выпила, ударило ей в голову, а весь жар этого раскаленного, как металл, неба проник ей в кровь.

— Пойдем, — сказала она, рассердившись, и покачала отяжелевшей головой.

— Что с тобой, Недда?

— Не знаю, пойдем отсюда!

— Ты меня любишь?

Недда лишь кивнула головой вместо ответа.

— Хочешь стать моей женой?

Недда спокойно взглянула на него и только крепка пожала своими смуглыми руками его мозолистую руку, но колени у нее дрожали, и она никак не могла подняться с земли. Яну с искаженным лицом удерживал ее за платье и шептал какие-то бессвязные слова, точно не понимая, что делает…

Когда на ближней ферме послышалось пение петуха, Недда вскочила на ноги и испуганно оглянулась.

— Уйдем, уйдем отсюда поскорей, — торопливо сказала она, заливаясь краской стыда.

Дойдя до поворота, за которым был ее домик, Недда на мгновенье остановилась, вся дрожа, словно боялась увидеть на пороге свою старушку мать, хотя уже полгода ее никто не поджидал.

Наступила пасха — веселый праздник полей. Пылали огромные костры. Гирлянды украсили двери домов; принарядилась по-праздничному церковь; по зеленым лугам, мимо садов, где деревья клонились к земле под тяжестью распускавшихся цветов, проходили праздничные процессии; девушки щеголяли своими новыми летними нарядами.

Недду видели, когда она с мокрыми от слез глазами выходила из исповедальни, и больше она не появлялась среди девушек, стоявших на коленях перед алтарем в ожидании причастия. С тех пор ни одна честная девушка не заговаривала с ней, и во время богослужения она должна была стоять все время на коленях, а ее место на скамейке пустовало; когда видели, как она горько плачет, все считали ее страшной грешницей и отворачивались от нее в ужасе, а те, кто еще давал ей работу, без стеснения снижали поденную плату, пользуясь ее беззащитностью.

Недда ждала своего жениха, отправившегося в Пьяну на косовицу подработать немного денег, которые были им так нужны, чтобы обзавестись хоть каким-нибудь хозяйством и заплатить священнику.

Как-то вечером, сидя за пряжей, Недда услышала скрип повозки, остановившейся у поворота дороги, и вдруг перед ней появился Яну, бледный и осунувшийся.

— Что с тобой? — спросила Недда.

— Лихорадка. Там внизу, в этой проклятой долине, она снова меня схватила. Я уж больше недели не работаю и проел те жалкие гроши, что заработал.

Недда быстро вошла в дом и достала из-под тюфяка свои небольшие сбережения, спрятанные в чулке.

— Нет, не надо, обойдусь, — сказал Яну. — Завтра я пойду в Маскалуччу, там еще не кончился сбор олив; мне ничего не нужно. А как кончится работа, мы поженимся.

Лицо у Яну было печальное, когда он давал Недде это обещание. Он стоял, прислонившись к косяку, и глядел на Недду своими блестящими от лихорадки глазами. Голова его была повязана платком.

— Да у тебя жар! — воскликнула Недда.

— Ничего, обойдется. Здесь лихорадка пройдет. Да и трясет меня только раз в три дня.

Недда молча глядела на него, и сердце у нее защемило от боли, когда она видела, до чего он исхудал и побледнел.

— А ты не свалишься с дерева? Ведь придется лазить на самые верхушки.

— Бог милостив, — ответил он. — Ну, а теперь прощай. Меня ждет возница, он вез меня на своей повозке от самой Пьяны. Нельзя его задерживать. До скорой встречи! — сказал он, а сам не двигался с места. Наконец он решился, и Недда пошла проводить его до большой дороги. Молча, без единой слезинки, глядела она, как он удалялся, хотя ей почему-то показалось, что больше она его никогда не увидит. Когда Яну на повороте окликнул ее по имени, сердце Недды еще раз пронизала острая боль.

Прошло три дня, и Недда услышала на улице громкие голоса. Она вышла из дому и увидела толпу крестьян, которые несли на садовой лестнице Яну, белого как полотно; голова его была перевязана платком, залитым кровью.

Пока Яну несли к дому, он рассказал Недде, держа ее за руку, как, ослабев от лихорадки, он упал с высокого дерева и разбился.

— Тебе сердце вещало, — прошептал он с горькой усмешкой.

Недда все слушала, глядя на него своими большими, широко раскрытыми глазами, и крепко держала его за руку.

Он умер на другой день.

Тогда Недда, чувствуя в себе биение новой жизни, которую умерший оставил ей как печальное воспоминание, побежала молиться святой деве о спасении души. На паперти ей повстречался священник, который знал о ее позоре, и тогда, прикрыв лицо накидкой, отвергнутая всеми, Недда вернулась домой.

Теперь, когда она приходила наниматься на работу, ей отказывали с грубой насмешкой — не оттого, что она согрешила, а потому, что ей не под силу было работать как прежде.

После этих отказов и насмешек она перестала искать работу и заперлась в своем домишке, словно подстреленная птица, которая забилась в свое гнездо. Скоро разошлись мало-помалу те жалкие гроши, которые она хранила в чулке, а за ними настал черед и нового платья и того красивого платка, который ей подарил Яну.

Дядюшка Джованни не дал ей помереть с голоду, он помогал ей, чем мог, и делал это с той подлинной терпимостью и человеколюбием, которых так не хватало бесплодной и черствой морали священника.

Она родила ребенка болезненного и хилого.

Когда Недде сказали, что родилась девочка, она заплакала так же горько, как в тот вечер, когда закрылись двери дома за гробом матери и ее унесли, но отдать ребенка в приют не согласилась.

— Бедная малютка! Она еще успеет намучиться, — сказала Недда.

Деревенские кумушки называли ее бесстыжей, — ведь она не умела лицемерить и следовала влечению своего сердца.

Бедному ребенку не хватало молока, потому что матери не хватало хлеба. Малютка угасала быстро. Напрасно Недда пыталась выжать хоть каплю крови из своей груди в ротик изголодавшейся девочки.

Однажды зимой, когда смеркалось и снег густыми хлопьями падал на крышу, а плохо закрытая дверь хлопала от ветра, бледный, похолодевший ребенок в последний раз взглянул своими стеклянными глазками в горящие глаза матери, судорожно взмахнул ручонками, застонал и замер навеки.

Обезумев от горя, Недда трясла девочку, в порыве отчаяния прижимала ее к груди, пытаясь согреть своим дыханием и поцелуями. А когда убедилась, что она умерла, положила ребенка на постель, на которой раньше спала ее мать, и встала на колени, не пролив ни одной слезинки, широко раскрыв глаза.

— Блаженны те, что умерли! — воскликнула Недда. — О, благодарю тебя, святая дева Мария, за то, что ты отняла у меня моего ребенка и не дала ему страдать так, как страдала я!

 

Иели-пастух

Пастушонку Иели было тринадцать лет, когда он познакомился с молодым барчуком доном Альфонсо. Тогда Иели был еще так мал, что не доставал и до брюха Бьянки, старой кобылы, носившей на шее табунный колокольчик. Маленького пастуха постоянно видели в горах и в долине, где бродил его табун: мальчик или стоял неподвижно у края какого-нибудь обрыва, или сидел на корточках, примостившись на большом камне. Когда его друг дон Альфонсо приезжал на лето, он каждый божий день приходил к Иели. Они делили поровну и ячменный хлеб пастушонка, и сласти барчука, и фрукты, украденные в соседних садах. Сначала Иели, как это и принято в Сицилии, величал барчука «ваша милость», но после того как они основательно подрались, между ними возникла настоящая дружба. Иели учил своего приятеля находить сорочьи гнезда на верхушках ореховых деревьев, которые были выше колокольни в Ликодии, попадать камнем в летящего воробья или же, схватив за гриву какую-нибудь еще не объезженную кобылу из табуна Иели, вскакивать ей на спину, не обращая внимания на злобное ржание и отчаянные прыжки. Как весело все-таки носиться по жниву, да так, чтобы гривы коней развевались по ветру! Как хороши апрельские дни, когда ветер волнами гуляет по изумрудной траве и лошади ржут в полях! Прекрасны и полуденные часы, когда поля тихо дремлют под задумчивыми небесами, а между комьями земли, словно горящая стерня, трещат кузнечики! А как чудесно зимнее небо, когда оно глядит сквозь обнаженные ветви миндального дерева, дрожащего от северного ветра! А замерзшая тропинка, которая звенит под копытами лошадей! А трели жаворонков там, высоко, в знойной лазури! Как хороши летние вечера, наплывающие тихо-тихо, словно туман, и этот чудесный запах душистого сена, в котором утопают локти… А грустное жужжание насекомых по вечерам, и эти две ноты Иелиной свирели, все время одни и те же — иу, иу, иу! Они наводят на мысль о чем-то далеком, о празднике святого Джованни, о рождественской ночи, об утренних прогулках за город, обо всех этих великих событиях в жизни человека, которые кажутся такими далекими и грустными… При мысли о них невольно смотришь увлажненными глазами на загорающиеся звезды, и кажется, что они дождем падают в душу, переполняя ее!

Но Иели не испытывал подобных печалей. Он сидел на корточках у обочины дороги и, надув щеки, прилежно выводил на свирели: «Иу, иу, иу!» А потом, крича и швыряя в лошадей камнями, собирал табун и гнал его на конюшню по другую сторону Крестового холма. Тяжело дыша, он поднимался по склону, а иногда кричал своему другу Альфонсо:

— Позови собаку! Эй, позови собаку!

Или же:

— Дай хорошенько камнем гнедому! Что он строит из себя барина — разгуливает без толку по кустарнику!

Или:

— Завтра утром принеси мне большую иглу — возьми у донны Лии.

Иглой Иели владел в совершенстве. В полотняном мешке у него был ворох тряпок, чтобы было чем залатать штаны или рукава куртки. Он умел плести веревочки из конского волоса и стирал глиной платок, которым в холодные дни закутывал шею. Словом, пока за плечами был его мешок, Иели не нуждался ни в ком на свете — блуждал ли он в рощах Резаконе или в глубине Кальтаджиронской равнины. Донна Лия частенько говорила:

— Видели вы Иели-пастуха? Он все время один в полях, словно лошади его усыновили. Потому-то он и стал мастером на все руки!

Иели действительно ни в ком не нуждался, хотя в поместье каждый охотно сделал бы для него все что мог: он был услужливый мальчик, а случай попросить его о чем-нибудь всегда находился. Донна Лия из любви к ближнему пекла для Иели хлеб, а он плел ей из ивовых прутьев хорошенькие корзиночки для яиц, делал мотовила и другие вещички.

— Мы с ним, как его жеребята, почесываем друг другу шеи, — говорила донна Лия.

В Тебиди все знали Иели с малых лет, когда его еще не было видно из-за хвостов лошадей, которые паслись на конском выгоне. Иели, можно сказать, вырос у всех на глазах, хотя никто его никогда не видел — мальчик вечно где-то бродил со своим табуном. «Он с неба свалился и на земле приютился», — как говорит пословица. Иели был из тех, кто не имеет ни дома, ни родных. Мать его работала в Виццини, и виделись они только раз в год, когда Иели в день святого Джованни появлялся с жеребятами на ярмарке. В одну из суббот, вечером, когда умирала его мать, за ним пришли, а в понедельник Иели уже возвратился к табуну, не потеряв, таким образом, ни одного дня; но бедный мальчик вернулся таким расстроенным, что даже не замечал, как жеребята топтали посевы.

— Эй, Иели, — кричал тогда дядюшка Агриппино с гумна, — ты что, собачий сын, кнута захотел, что ли?

Иели бросался за отбившимися жеребятами и печально гнал их к холму, а перед глазами все время была мама с белым платком на голове… Она уже больше не разговаривала с ним.

Отец Иели был пастухом в Раголетти, по ту сторону Ликодии. В этих краях лихорадке есть где разгуляться, говорили крестьяне в округе; зато в местах, зараженных малярией, пастбища тучные, к коровам же лихорадка не пристает.

Иели проводил в полях круглый год — то у дона Ферранте или у плотин Комменды, то в долине Ячитано, Охотники и пешеходы, проходившие здесь, чтобы сократить путь, встречали его повсюду — он был словно беспризорная собака. Но Иели не страдал от этого — мальчик привык к лошадям; они тихонько брели впереди, объедая клевер, а вокруг него, пока солнце медленно совершало свой путь и тени, удлиняясь, исчезали, стаями летали птицы. У Иели хватало времени наблюдать, как нагромождаются облака, как они превращаются постепенно в горы и долины; он знал, какой ветер несет бурю и какого цвета бывает туча перед снегопадом. Каждая вещь имела свое лицо и свое назначение, и в любое время дня было на что посмотреть и что послушать. А перед закатом, когда Иели начинал играть на свирели, вырезанной из ветки бузины, подходила вороная и, лениво жуя клевер, смотрела на него большими умными глазами.

Иели было чуть-чуть тоскливо лишь на пустынных пастбищах Пассанителло. Там нет ни зарослей, ни кустарника, а в жаркие месяцы не пролетит ни одна птица. Лошади, повесив головы, сбиваются тогда кучками, чтобы защитить друг друга своей тенью, а в долгие дни молотьбы безмолвный зной не спадает по целых шестнадцать часов!

Там, где травы было много и лошади подолгу оставались на одном месте, Иели занимался каким-нибудь делом: мастерил клетки из тростника для кузнечиков, вырезал дудочки, делал камышовые корзинки. Когда северный ветер гнал над полем вереницы ворон или когда крылья цикад трепетали на солнце, выжигавшем даже стерню, Иели при помощи четырех веток умел соорудить навес, защищавший его от жары или холода; на костре из сухих побегов сумаха он жарил желуди, собранные в дубовой роще и напоминавшие вкусом каштаны, или подсушивал толстые ломти хлеба, когда они начинали плесневеть, — ведь зимой в Пассанителло дороги такие скверные, что иногда недели по две не видно ни одной живой души.

Альфонсо, на которого родители ветру не давали пахнуть, завидовал полотняному мешку своего друга Иели, в котором тот носил все свои пожитки — хлеб, луковицы, флягу с вином, платок для защиты от холода, лоскуты, нитки, большие иголки, жестяную коробку с приманкой и кремень. Он завидовал даже тому, что в табуне у Иели была норовистая, злая разноглазая кобыла с челкой из взъерошенных волос на лбу; она, словно свирепая дворовая собака, раздувала ноздри, если кто-нибудь хотел сесть на нее верхом. Это позволялось только Иели. Ему она даже разрешала почесывать ее чуткие уши и в это время обнюхивала его, как бы пытаясь лучше понять, что он говорит.

— Не трогай Разноглазую, — советовал своему другу Иели, — она не злая, она просто тебя не знает…

После того как Скорду Буккерезе увел из табуна калабрийскую кобылу, купленную на ярмарке в день святого Джованни, с условием, что ее оставят в табуне до сбора винограда, осиротевший гнедой жеребенок никак не хотел успокоиться: раздувая ноздри, он скакал по склонам холмов и жалобно ржал. Иели бежал следом и, громко крича, звал его; жеребенок иногда останавливался и слушал, навострив уши, вытянув шею и похлестывая себя хвостом по бокам.

— У него увели мать, и он не знает, что теперь делать, — говорил пастушок Иели. — Теперь надо следить за ним, а то еще сорвется в пропасть… Когда умерла моя мама, у меня в глазах темно стало.

А когда жеребенок снова начал обнюхивать клевер, а затем нехотя принялся жевать его, Иели сказал:

— Смотри-ка, он понемногу начинает забывать. Но и его тоже продадут — ведь лошадей растят для продажи, так же как ягнята родятся, чтобы пойти на бойню, а облака несут дождь. И лишь птицы ничего не делают, а только поют и летают весь день.

Мысли не появлялись у него последовательно, одна за другой — ведь ему очень редко выпадала возможность поговорить с кем-нибудь; потому он и не спешил разбираться в них, а привык, чтобы они приходили и прояснялись постепенно, как появляются на ветвях почки под лучами солнца. «Но и птицы, — добавил он, — должны добывать себе корм, а когда снег покрывает землю, они умирают». Потом он еще подумал: «Ты тоже как птица, но когда приходит зима, ты можешь сидеть у окошка и ничего не делать».

Но Альфонсо говорил, что он должен ходить в школу и учиться. Иели таращил глаза и весь превращался в слух, когда барчук начинал читать; он подозрительно смотрел на книгу и на Альфонсо и слушал с тем легким дрожанием век, которое у животных, наиболее близких к человеку, означает напряженное внимание. Ему нравились стихи — они ласкали его слух какой-то странной гармонией; иногда он хмурил брови, вытягивал шею — казалось, в голове у мальчика совершается какая-то напряженная работа; он утвердительно кивал и, лукаво улыбаясь, почесывал затылок. Когда же барчук принимался писать, желая похвастаться тем, что он умеет, Иели мог часами наблюдать за Альфонсо, время от времени бросая на него быстрый и недоверчивый взгляд. Он не мог себе представить, что можно повторить на бумаге слова, сказанные им или Альфонсо, и даже те слова, которых он вовсе не говорил, — потому-то мальчик и улыбался так лукаво.

Каждая новая мысль, стучавшаяся в его мозг, делала Иели подозрительным; казалось, он обнюхивает ее с таким же диким недоверием, как это делала Разноглазая. Однако он ничему не удивлялся. Когда ему сказали, что в городе лошадей запрягают в экипажи, он остался невозмутимым, сохранив ту маску восточного равнодушия, которая составляет отличительную особенность сицилийского крестьянина. Казалось, он инстинктивно укрывается за стенами невежества — этой крепости бедняков. Если у него не хватало доводов, он каждый раз с упрямой, почти хитрой улыбкой повторял: «Я ведь бедняк, я ничего не знаю».

Иели попросил своего друга написать имя «Мара» на клочке бумаги, который он бог знает где нашел: он собирал все, что видел на земле, — и завернул бумажку в тряпочку. Однажды, помолчав немного и озабоченно посмотрев по сторонам, мальчик с самым серьезным видом сказал Альфонсо:

— У меня есть возлюбленная.

Альфонсо, хотя и умел читать, вытаращил глаза.

— Да, — повторил Иели, — Мара, дочь дядюшки Агриппино; она жила здесь, а теперь — в Маринео, там, внизу, в большом доме, который виден с конского выгона.

— Да ну! Значит, ты женишься?

— Да, когда вырасту большой и буду получать шесть унций в год за работу. Мара еще ничего не знает.

— Почему же ты не сказал ей?

Иели покачал головой и задумался. Потом размотал тряпочку и развернул клочок бумаги с надписью.

— Это правда, что тут сказано «Мара»: ее читал и дон Джезуальдо, полевой сторож, и фра Кола, когда приходил сюда за бобами. Если человек умеет писать, — сказал затем Иели, — это все равно, что он хранит слова в коробке из-под огнива; он может носить их в кармане и посылать повсюду.

— Что же ты теперь будешь делать с этой бумажкой? Ведь ты не умеешь читать, — спросил Альфонсо.

Иели пожал плечами, но снова аккуратно завернул свой исписанный листочек в тряпицу.

Мару он знал еще с детства. Знакомство началось с хорошей потасовки, когда они встретились однажды на равнине, собирая ягоды в ежевичных зарослях. Девочка, зная, что она «у себя», схватила Иели за шиворот, как пора. Сначала они обменивались тумаками: стукнет один, потом другой — так бондарь колотит по обручам бочек; наконец, устав, успокоились, но продолжали держать друг друга за волосы.

— Ты чей? — спросила Мара.

А так как Иели, менее общительный, чем она, молчал, девочка сказала:

— Я Мара, дочь Агриппино, сторожа всех этих полей.

Тогда Иели молча оставил добычу, и девочка принялась собирать ежевику, рассыпавшуюся в сражении, время от времени с любопытством поглядывая на своего противника.

— По ту сторону мостика, за садовой изгородью, столько крупной ежевики, — заметила девочка, — что ее клюют куры.

Между тем Иели тихонько уходил; Мара же, проводив его глазами, пока он не скрылся в дубняке, повернулась и бросилась без оглядки домой.

Но с этого дня они начали привыкать друг к другу. Мара приходила сучить паклю на перилах мостика, а Иели в это время потихоньку подгонял табун к подошве холма. Сначала он ходил вокруг, подозрительно посматривая на девочку со стороны, но потом стал понемногу приближаться осторожным шагом собаки, привыкшей к побоям. Когда они наконец очутились рядом, то долгое время просидели, не открывая рта. Иели внимательно наблюдал за сложной штукой — вязанием чулок, которым занималась Мара по приказанию матери, а девочка смотрела, как Иели вырезал красивые завитушки на палках из миндального дерева. Потом они, не сказав ни слова, разошлись в разные стороны; завидев дом, девочка пустилась бегом, так что юбка на ее розовых ножках высоко поднималась.

Когда поспевали фиги, дети по целым дням шелушили их, забравшись в гущу кустарников. Они бродили под вековым орешником, и Иели так умело сбивал орехи, что они сыпались густым градом; девочка с радостным криком набирала их сколько могла, а потом проворно удирала, держа за углы свой фартучек и покачиваясь, как старушка.

Зимой, в большие холода, Мара не смела высунуть носа наружу. Иногда по вечерам на конском выгоне или на холме Макка был виден дым маленьких костров из сумаха; их разжигал Иели, чтобы не замерзнуть, как те синицы, которых он находил по утрам за камнями или между комьями земли. Лошадям тоже было приятно помахать хвостами около огня, и они прижимались друг к другу, чтобы хоть чуточку согреться.

В марте на равнину снова прилетали жаворонки, на крыши — воробьи; на кустарниках появлялись листья, а в зарослях — гнезда. Мара и Иели опять начинали бродить по мягкой траве, среди цветущего кустарника, под деревьями, еще обнаженными, но уже начинавшими покрываться зелеными почками. Иели ищейкой рыскал в терновнике, вытаскивая из гнезд маленьких скворчат, — они растерянно таращили глазки, похожие на горошины перца. Дети частенько таскали за пазухой крольчат — они были маленькие и почти голые, но уже беспокойно поводили длинными ушами. Бродили по полям вслед за табуном, ходили по стерне за жнецами, неторопливо шли за лошадьми, замедляя шаги всякий раз, когда одно из животных останавливалось, чтобы щипнуть клочок травы. Вечером, дойдя до мостика, расходились в разные стороны, даже не попрощавшись.

Так прошло лето. Солнце начинало уже спускаться за Крестовый холм, а когда темнело, вслед за ним к горе через заросли кактусов летели краснозобки. Стрекотание цикад и кузнечиков смолкло; в воздухе разливалась глубокая грусть.

В это время в домике Иели неожиданно появился его отец, пастух: он схватил в Раголетти такую лихорадку, что еле держался на осле, на котором приехал. Иели проворно зажег огонь и побежал к соседям, чтобы раздобыть несколько яиц.

— Лучше постели немного соломы у огня, — сказал отец, — я чувствую, что меня опять начинает трясти…

Приступ лихорадки был так силен, что дядюшка Мену под своим большим плащом, переметной сумой, снятой с осла, и Иелиным мешком дрожал около пылающих в огне веток, как ноябрьский лист; лицо его при свете пламени было мертвенно белым. Заходили крестьяне из поместья и спрашивали: «Как вы себя чувствуете, кум Мену?» Бедняга в ответ лишь скулил, словно беспомощный щенок. «Эта малярия убивает вернее ружейного выстрела», — говорили друзья, грея у огня руки.

Позвали доктора, но это были выброшенные деньги. Будь это обыкновенная малярия, ее бы и ребенок мог вылечить, а уж имея хину, от нее можно было избавиться в два счета; но болезнь кума Мену была из тех, что убивают в любом случае. Больной издержал на хину бог весть сколько денег, но это было все равно что бросать их в колодец.

— Сделайте-ка вы добрую настойку из эвкалипта, — сказал дядюшка Агриппино, — она ничего не стоит, и если, как и хина, не поможет, то вы хоть не разоритесь.

Кум Мену пил эвкалиптовый отвар, но лихорадка каждый раз возвращалась с новой силой.

Иели ухаживал за отцом, как только мог. Каждое утро, прежде чем уйти с табуном, он оставлял приготовленный в чашке отвар, вязанку сучьев, яйца в теплой золе, а к вечеру возвращался с дровами на ночь, с фляжкой вина и несколькими кусочками бараньего мяса, за которыми бегал до самой Ликодии.

Бедный мальчуган все делал ловко, словно хорошая хозяйка, а отец, устало наблюдая, как он хлопочет, время от времени улыбался и думал, что мальчик сумеет сам позаботиться о себе, когда останется одни.

Когда приступ лихорадки на время утихал, кум Мену вставал и, весь скрюченный, закутав голову платком, садился у двери, пока солнце еще было теплое, и ждал Иели. А когда Иели сбрасывал у дверей вязанку дров, выкладывал на стол яйца и фляжку, отец говорил:

— Вскипяти-ка эвакалипту на ночь.

Или же:

— Помни, когда меня не станет, золото твоей матери будет на хранении у тетки Агаты.

Иели кивал головой.

— Бесполезно, — говорил Агриппино всякий раз, когда приходил навестить кума Мену, — вся кровь уже заражена.

Кум Мену слушал, не моргая, но лицо его было белее платка на голове.

Потом он перестал и вставать. Иели плакал, когда у него не хватало сил помочь отцу перевернуться с одного бока на другой. Мало-помалу кум Мену совсем перестал разговаривать. Последние слова, которые он произнес, обращаясь к сыну, были:

— Когда я умру, пойди в Раголетти, к хозяину коров. Пусть он отдаст три унции и двенадцать тумоло зерна, которые мне должен с мая до сего дня.

— Нет, — отвечал Иели, — только две унции и одиннадцать тумоло, потому что вы не пасете коров уже больше месяца. С хозяевами надо вести правильный счет.

— Так-то оно так, — подтвердил кум Мену, закрывая глаза.

«Теперь я совсем один на свете, как заблудившийся жеребенок, которого могут сожрать волки!» — подумал Иели, когда отца унесли на кладбище в Ликодию.

Мара, побуждаемая тем острым любопытством, которое всегда вызывает все страшное, тоже пришла посмотреть на комнату, где умер кум Мену. «Вот я и один остался», — сказал Иели. Девочка отпрянула назад, испугавшись, как бы ее не заставили войти в дом, где недавно лежал покойник.

Иели отправился за отцовскими деньгами, а потом ушел с табуном в Пассанителло: там на полях, оставленных под паром, трава выросла большая, корму было много, и лошади паслись подолгу.

Тем временем Иели стал совсем большой. «Мара тоже, должно быть, выросла», — частенько думал он, играя на свирели. А когда он вернулся в Тебиди после стольких лет, тихонько погоняя лошадей по скользким тропинкам вдоль ручья дядюшки Козимо, он искал глазами мостик на равнине, домишко в долине Ячитано и крыши «больших домов» поместья, над которыми всегда порхали голуби. Но как раз в это время хозяин уволил Агриппино, и вся семья Мары переезжала на другое место. Иели нашел девочку — она стала большой и хорошенькой — во двора у ворот, около вещей, которые грузили на повозку. Пустая комната казалась теперь еще более темной и закопченной, чем обычно. Стол, кровать, комод, изображения святой девы и святого Джованни, наконец гвозди, на которые вешают семенную тыкву, оставили следы на стенах, где они находились столько лет.

— Пойдем на улицу, — сказала Мара, заметив, что он все еще осматривается. — Мы едем в Маринео, туда, на равнину, где, знаешь, еще стоит этот большой дом.

Иели принялся помогать дядюшке Агриппино и донне Лии нагружать повозку, но так как из комнаты уже нечего было выносить, он пошел посидеть с Марой на колоде, из которой поили скот.

Увидев, что на повозку положили последнюю корзину, он сказал девочке:

— Даже дома, если из них вынесли вещи, уже не кажутся прежними.

— Мама сказала, что в Маринео, — ответила Мара, — комната у нас будет лучше — большая, вроде сарая, где хранят сыры.

— Теперь, когда ты уедешь, мне не захочется больше приходить сюда; посмотрю я на эту закрытую дверь — и мне все будет казаться, что вернулась зима.

— В Маринео у нас будут совсем другие соседи — рыжая Пудда и дочка полевого сторожа; там будет весело, к мессе там приходят сразу больше восьмидесяти жнецов с волынками и танцуют на гумне…

В это время Агриппино и его жена отправились с повозкой; Мара весело побежала вслед, неся корзину с голубями. Иели пошел проводить ее до мостика и, когда она была уже далеко, крикнул:

— Мара! Эй, Мара!

— Чего тебе? — спросила Мара.

Но Иели не знал, что ему надо.

— А что ты будешь делать здесь один? — спросила тогда девушка.

— Я останусь с лошадьми.

Мара побежала вприпрыжку дальше, а он остался и стоял до тех пор, пока был слышен стук повозки, подскакивавшей на камнях. Солнце касалось высоких скал Крестового холма, седые кроны олив исчезали в сумерках, а из глубины необъятной равнины в нараставшей тишине доносился только колокольчик Бьянки.

Мара, уехав в Маринео, среди новых людей и хлопот по сбору винограда забыла об Иели, но он думал о ней все время. О чем еще было ему думать в те долгие дни, которые он проводил, глядя на хвосты лошадей? Теперь уже незачем было спускаться в долину по ту сторону мостика, и никто больше не видел его в поместье. Он все еще не хотел и думать о том, что Мара стала уже невестой, а между тем под их мостиком утекло много воды. Он увидел девушку только в день святого Джованни, когда пришел на ярмарку продавать лошадей. Этот праздник превратился для него в настоящее мучение да еще лишил куска хлеба после того, что случилось с одним из хозяйских жеребят, — боже избави нас от этого!

В день ярмарки управляющий ждал лошадей с самого рассвета. Он расхаживал в лакированных сапогах позади лошадей и мулов, поставленных в ряд по обеим сторонам большой дороги. Ярмарка уже подходила к концу, а Иели с лошадьми все не показывался из-за поворота дороги. На выжженных склонах Мельничной и Кальварийской гор еще оставалось несколько отар овец; сбившись в кучу, с осовелыми глазами, они стояли, опустив мордочки; было здесь и несколько пар длинношерстых быков — таких обычно продают для погашения арендной платы за землю. Они покорно ждали, стоя под жаркими лучами солнца. Там, внизу, в долине, колокол церкви святого Джованни звонил к торжественной мессе, сопровождаемый треском хлопушек. Тогда казалось, что ярмарочное поле вздрагивало, по нему прокатывался гул, растекаясь между палатками мелочных торговцев на склоне Галли; он спускался по улицам местечка и, казалось, возвращался в долину, где стояла церковь. Да здравствует святой Джованни!

— Дьявольщина! — орал управляющий. — Из-за этого разбойника Иели я проморгаю ярмарку!

Овцы, обеспокоенные криком, удивленно поднимали морды и начинали хором блеять; даже медлительные быки переступали с ноги на ногу, посматривая вокруг большими понимающими глазами.

Управляющий был взбешен потому, что в этот день — «когда наступит праздник святого Джованни, под вязом…», как говорилось в контракте, надо было платить арендную плату за плотину. А собрать необходимую сумму он надеялся от продажи лошадей.

Жеребята, лошади и мулы были здесь такими, как в первый день творения — вычищенные и сверкающие, украшенные бантами, кисточками и колокольчиками; они махали хвостами от скуки и, поворачивая головы, поглядывали на прохожих, словно ждали какую-нибудь милосердную душу, которая захотела бы их купить.

— Этот разбойник, наверное, заснул! — бушевал управляющий. — Оставит он жеребят на моей шее!

Но Иели шел всю ночь; ему хотелось, чтобы жеребята пришли свежими и успели занять хорошее место на ярмарке; он дошел до Вороньего поля, когда созвездие Трех Царей еще сверкало над вершиной Артуро. По дороге непрерывно двигались повозки и верховые, спешившие на праздник. Юноша был настороже, он успокаивал жеребят, напуганных непривычной обстановкой; животные не разбегались, а двигались скопом вдоль обочины за Бьянкой — она спокойно шла, позвякивая своим колокольчиком. Дорога проходила по вершинам холмов, и время от времени даже сюда доносился звон колокола святого Джованни. В темноте и тишине полей чувствовался праздник, а на большой дороге, отовсюду, где только были пешеходы или верховые, направлявшиеся в Виццини, слышались возгласы: «Да здравствует святой Джованни!» А за горами Канцирии взлетали ввысь сверкающие ракеты, похожие на падающие августовские звезды.

— Словно в рождественскую ночь, — говорил Иели парнишке, помогавшему вести табун, — когда в каждом поместье праздник и иллюминация, а на полях повсюду видны огоньки.

Мальчик дремал на ходу, медленно переставляя ноги, и ничего не отвечал. Но Иели, чувствуя, что от колокольного звона вся кровь у него забурлила, не мог молчать, как будто каждая из этих безмолвных и сверкающих ракет, взмывавших в небо там, за горой, вылетала из его сердца.

— Мара тоже, наверное, пойдет на праздник святого Джованни, — говорил Иели, — она каждый год там бывает. — Не обращая внимания на то, что Альфио (так звали мальчика) ничего не отвечает, он продолжал: — Знаешь, Мара уже так подросла, что стала выше своей матери… Когда я ее увидел, я даже не поверил, что это та самая Мара, с которой мы собирали фиги и сбивали орехи.

И Иели громко принялся петь подряд все песни, которые знал.

— Альфио, ты спишь? — крикнул он, когда кончил петь. — Смотри, чтобы Бьянка все время шла за тобой, слышишь?

— Нет, не сплю, — ответил Альфио сонным голосом.

— Видишь звезду, которая мигает там, внизу, неподалеку от Гранвиллы, как будто в Санта-Доменике пускают ракеты. Скоро начнет светать, но на ярмарку мы явимся вовремя и сможем занять хорошее место… Эй ты, красавец Вороной, у тебя на ярмарке будет новая уздечка с красными кисточками и у тебя, Звездочка, тоже!

Так он шел, разговаривая в темноте то с одной, то с другой лошадью, чтобы ободрить их звуками своего голоса, но ему было грустно, что Звездочка и красавец Вороной отправляются на ярмарку, где будут проданы…

«Они уйдут с новым хозяином, и никогда больше их не будет в табуне. Так случилось с Марой, когда она ушла в Маринео. Ее отцу, наверное, очень хорошо там, в Маринео… Когда я пошел навестить их, они поставили передо мною хлеб, вино, сыр и все, что бог послал; он почти управляющий, у него ключи от всего, и он мог бы проглотить все поместье, если бы захотел. Мара сперва меня не узнала — ведь мы столько не виделись! — а потом закричала: „Ой, посмотрите, ведь это же Иели-табунщик, Иели из Тебиди!“ Так бывает, когда кто-нибудь возвращается издалека, — достаточно ему поглядеть на макушку горы, чтобы сейчас же вспомнить местечко, где вырос. Донна Лия не хотела больше, чтобы я говорил Маре „ты“: ее дочь стала уже большой, а люди, ничего толком не зная, так легко могут ославить! Мара, наоборот, смеялась и была такая красная, будто только что кончила месить тесто; она накрывала на стол, расстилала скатерть и все делала так, словно это была другая Мара.

— Вспоминаешь о Тебиди? — спросил я, как только донна Лия вышла, чтобы нацедить свежего вина из бочки.

— Да, да, я вспоминаю о Тебиди, — сказала она, — в Тебиди была колокольня с решеткой, похожая на ручку от солонки, а на ней — колокол. Еще там были две каменные кошки — помнишь, они щурились с решетки сада.

Я чувствовал, как перед моими глазами оживает все, о чем она говорила. А Мара пристально оглядела меня с ног до головы и сказала:

— Какой ты стал большой! — И, засмеявшись, стукнула меня по затылку».

Тогда-то Иели, погонщик лошадей, и потерял кусок хлеба: именно в ту минуту какой-то крестьянин в повозке, — раньше ее не было слышно, так как она медленно поднималась в гору, — перевалив за высоту, припустил рысью. Громко звеня бубенчиками, лошади неслись под гору, словно их подгонял дьявол. Испуганные жеребята в одно мгновение рассыпались в разные стороны, так что даже земля задрожала; Иели и мальчику долго пришлось кричать: «Эй! Эй!» — прежде чем они смогли собрать лошадей вокруг Бьянки, которая тоже инстинктивно перешла на рысь, позванивая своим колокольчиком.

Пересчитав животных и заметив, что Звездочки нет, Иели схватился руками за голову — он знал, что в этом месте дорога шла вдоль оврага. Упав в овраг, Звездочка наверняка сломала себе позвоночник, а эта лошадь стоила столько унций, сколько ангелов в раю, — целых двенадцать!

Плача и крича, Иели бегал в темноте по краю оврага и звал жеребенка: «Ау, ау, ау!» Наконец из глубины оврага Звездочка ответила страдальческим ржанием, как будто бедное животное хотело сказать что-то!

— Ой, мама моя, мама! — кричали Иели и мальчик. — Ой, мама моя, какое несчастье!

Путники, спешившие на ярмарку, слыша в темноте этот плач, спрашивали, в чем дело, а узнав, шли своей дорогой.

Звездочка неподвижно лежала на дне оврага, подняв вверх копыта. Когда Иели ощупывал ее кожу, плача и разговаривая с ней, точно он мог объяснить ей что-нибудь, несчастное животное мучительно вытягивало шею, поворачивало голову к Иели, и тогда он слышал тяжелое, прерываемое судорогами дыхание.

— Она, наверное, что-то сломала себе, — тихо плакал Иели в отчаянии от того, что из-за темноты ничего не видно, а неподвижный, словно окаменевший жеребенок тяжело клонил голову к земле. Альфио, оставшись на дороге сторожить табун, успокоился первым и достал из мешка кусок хлеба. Небо начало светлеть, и казалось, что горы вокруг постепенно вырисовываются одна за другой, высокие и черные. Вдали, за поворотом дороги, стали видны и Кальварийская и Мельничная горы, темневшие на фоне рассветного неба. Они были осыпаны белыми пятнами овечьих стад; в синеве, на их вершинах, паслись быки. Они бродили по склонам, и от этого казалось, что сами горы ожили и шевелятся. Уже не было слышно колокола, людей стало меньше, да и те немногие, что попадались, торопились на ярмарку. Бедняга Иели, оставшись в одиночестве, не знал, какому святому молиться; Альфио не мог ему ничем помочь, поэтому он и жевал потихоньку свой хлеб.

Наконец показался на муле управляющий; уже издали завидев неподвижно стоящих на дороге лошадей, он начал кричать и ругаться, да так громко, что Альфио пустился бежать. Но Иели, сидевший около Звездочки, даже не шевельнулся. Управляющий оставил мула на дороге и спустился в овраг; схватив жеребенка за хвост, он пытался поднять его.

— Оставьте его! — произнес Иели, такой бледный, как будто сам сломал себе шею. — Оставьте! Разве вы не видите, что бедная скотина не может пошевельнуться!

В самом деле, Звездочка при каждом движении, от каждого усилия, которое ее заставляли делать, хрипела, как человек. Управляющий излил свою злобу, награждая Иели пинками и подзатыльниками и поминая при этом всех святых и угодников.

Альфио, увидев, что для него опасность миновала, успокоился и возвратился на дорогу, — не оставлять же табун без надзора! Стараясь оправдаться, он все время повторял:

— Я не виноват, я шел впереди с Бьянкой!..

— Ничего не поделаешь, — сказал наконец управляющий, убедившись, что попусту теряет время, — можно взять разве только шкуру, благо она хорошая…

Иели задрожал как лист, увидев, что управляющий пошел за ружьем, которое висело на седле мула.

— Поднимайся сюда, дармоед! — заорал управляющий. — Я не знаю, что мешает мне уложить тебя рядом с этим жеребенком, хотя он стоит гораздо больше, чем ты вместе с твоим свинячьим именем, которым тебя наградил какой-то разбойник поп!

Звездочка, будучи не в силах двигаться, только поворачивала голову и, широко раскрыв глаза, смотрела так, будто все понимала; ее кожа собралась складками у ребер и, казалось, шевелилась при каждой судороге. Управляющий тут же пристрелил ее, чтобы взять хотя бы шкуру. Когда Иели услышал глухой звук выстрела, отдавшийся в его сердце, ему показалось, что стреляли в него.

— Теперь, если хочешь моего совета, — сказал управляющий, — постарайся, чтобы хозяин не видел тебя больше, и не вздумай приходить за своей получкой, не то она тебе дорого обойдется!

Управляющий и Альфио ушли с табуном, и жеребята, пощипывая на ходу траву с обочины дороги, даже не повернулись, чтобы посмотреть, что стало со Звездочкой. А Звездочка лежала в овраге и ждала, когда придут за ее шкурой. Глаза Звездочки были широко раскрыты, а все четыре ноги вытянуты. Счастливая! Ей больше не придется мучиться…

После того как Иели увидел, как спокойно управляющий прицелился в жеребенка, который мучительно и испуганно поворачивал голову, как этот человек не дрогнул при выстреле, — он больше не плакал; сидя на камне, он грустно смотрел на Звездочку, пока не приехали люди, которые должны были снять с нее шкуру…

Теперь Иели мог гулять, наслаждаться праздником или целый день сидеть на площади и наблюдать за франтами в кофейне — словом, делать все, что ему заблагорассудится: у него не было больше ни хлеба, ни крова. Ему нужно было искать нового хозяина, если только кто-нибудь вообще захочет взять его после такого несчастья со Звездочкой.

Так уж устроен наш мир: в то время как Иели со своим мешком за плечами и палкой в руках искал себе хозяина, на площади, среди толпы в белых беретах, гудевшей как рой мух, весело играли музыканты в шляпах, украшенных перьями, а в кафе наслаждались жизнью местные щеголи. Все были по-праздничному принаряжены, словно скотина на ярмарке. В одном конце площади на большом полотне было изображено избиение мучеников-христиан и лившаяся потоками кровь; около картины била в большой барабан женщина, наряженная в короткую юбку и чулки телесного цвета, от чего казалось, будто ноги у нее голые. Среди толпы ротозеев был и дядюшка Кола; он знал Иели еще с Пассанителло. Кола сказал, что он сам найдет хозяина для Иели, — он слышал, что кум Исидоро Макка искал свинопаса.

— Только ты ничего не говори про Звездочку, — посоветовал Кола. — Такая беда может со всяким случиться, но все-таки об этом лучше молчать.

Они пошли искать кума Макку, который был на танцах. Дядюшка Кола отправился на переговоры с ним, а Иели в это время ждал на улице среди толпы, сгрудившейся у двери лавки и смотревшей внутрь. Большая комната была переполнена людьми. Красные и возбужденные, они танцевали, так громко топая башмаками по каменному полу, что не слышно было даже контрабасов. Как только кончался танец, стоивший один гран, они поднимали палец, требуя другого. Контрабасист углем чертил на стене крест, чтобы напоследок подвести счет, и начинал сызнова.

«Вот тратят же люди деньги, не задумываясь, — рассуждал Иели, — значит, у них полные карманы. Видно, они не терпят нужды, как я, из-за того, что не имеют хозяина; потеют и прыгают в свое удовольствие, словно им за это платят».

Дядюшка Кола возвратился, говоря, что куму Макке никто не нужен. Иели повернулся и побрел прочь, печальный и подавленный.

Мара жила у Сант-Антонио, где дома карабкаются в гору. Напротив, в зеленой от кактусов долине Канцирии, вздымают пену в потоке мельничные колеса. Но у Иели не хватило духу пойти в эту сторону, — его ведь не захотели взять даже в свинопасы, — и он бродил среди толпы, где его бесцеремонно толкали. Он чувствовал себя здесь более одиноким, чем с лошадьми на равнинах Пассанителло, и ему хотелось плакать.

На площади его увидел дядюшка Агриппино. Он прохаживался, размахивая руками, и наслаждался праздником.

— Эй, Иели, эй! — закричал он и потащил его к себе домой.

Мара, разодетая, в блестящих серьгах с длинными подвесками, стояла у двери, сложив на животе унизанные кольцами руки, и ждала, когда стемнеет, чтобы идти смотреть на праздничные огни.

— Ах, — сказала Мара, — ты тоже пришел на праздник?

Иели не хотел входить: он был плохо одет. Агриппино подтолкнул его, говоря, что они видятся не в первый раз, и все знают, что Иели пришел на ярмарку с лошадьми хозяина. Донна Лия палила юноше полный стакан вина. Они повели его вместе с соседями и родичами смотреть иллюминацию.

На площади Иели от изумления рот разинул. От взвивающихся ракет вся площадь казалась морем огня — так бывает, когда пылает жниво. Верующие зажигали огни перед статуей святого, а он, весь увешанный четками, смотрел на них, чернея под серебряным балдахином. Верующие сновали среди языков пламени, словно злые духи; здесь была даже какая-то растерзанная, растрепанная женщина с вытаращенными глазами — она тоже зажигала огни; был здесь и священник с непокрытой головой, в развевающейся черной сутане, который в своем благоговейном порыве походил на одержимого.

— Вон там сын хозяина Нери, управляющего в Салонии, он потратил на ракеты больше десяти лир, — говорила донна Лия, указывая на юношу, который ходил по площади, держа в руках, наподобие свечей, сразу две ракеты. Все женщины пожирали его глазами и кричали вслед: «Да здравствует святой Джованни!»

— Его отец богат, у него больше двадцати голов скота, — заметил дядюшка Агриппино.

Мара тоже видела, как во время крестного хода он нес хоругвь и держал ее прямо, как свечу, — такой он был сильный и красивый.

Сын хозяина Нери, казалось, слышал эти разговоры, — он зажег свои ракеты для Мары и вертелся около нее, а когда огни погасли, присоединился к ним и повел их всех на танцы и в космораму, где можно увидеть Старый и Новый Свет; он платил за всех, даже за Иели, который уныло плелся позади, словно бездомная собака. Иели видел, как молодой Нери танцевал с Марой. Изящно придерживая край передника, она кружилась и приседала, как голубка на крыше, а молодой Нери жеребенком скакал вокруг нее. Донна Лия плакала от умиления, точно маленькая девочка, а дядюшка Агриппино кивал головой в знак того, что все идет хорошо.

Наконец, устав, они отправились погулять, и толпа понесла их с собой, словно поток. Они смотрели на освещенные транспаранты, где так изобразили казнь святого Джованни, которому турки отрезали голову, что это разжалобило бы и самих турок: святой дрыгал ногами, как ягненок под ножом. Рядом, под большим освещенным деревянным навесом, похожим на зонт, играл оркестр, а на площади собралась такая толпа, какой еще никогда не бывало на ярмарке.

Мара шла под руку с сыном хозяина Нери, словно какая-нибудь синьорина. Она шептала ему что-то на ухо и смеялась. Ей, видимо, было очень весело. Иели от усталости выбивался из сил; он прикорнул на тротуаре и спал до тех пор, пока его не разбудил треск взрывающихся петард. Мара все время была с молодым Нери, опираясь рукой о его плечо, и при свете разноцветных огней казалась то совсем белой, то красной. Когда на небе потухали последние ракеты, сын хозяина Нери, лицо которого стало совсем зеленым, повернулся и поцеловал ее.

Иели не сказал ничего, но с этой минуты весь праздник был для него отравлен. Он снова стал думать обо всех своих горестях, которые было выскочили у него из головы, — ведь он остался без хозяина и не знал, что теперь делать; нет у него больше ни хлеба, ни крова, и лучше бы его сожрали собаки, как Звездочку, которая осталась в глубине оврага, ободранная до самых копыт.

Между тем вокруг в наступившей темноте шумно веселился народ. Мара с подругами пела и танцевала, возвращаясь домой по каменистой дороге.

— Доброй ночи! Доброй ночи! — говорили подруги, расходясь по домам.

Мара тоже говорила «доброй ночи», и голос ее звенел от удовольствия, а молодой Нери, казалось, совсем не хотел отпускать ее, пока дядюшка Агриппино и донна Лия ссорились, открывая дверь. Никто не обращал внимания на Иели, только дядюшка Агриппино вспомнил о нем и спросил:

— Куда же ты теперь пойдешь?

— Не знаю, — ответил Иели.

— Приходи завтра ко мне, я помогу тебе пристроиться; а сейчас вернись на площадь, где слушали музыку; там найдешь местечко на какой-нибудь скамейке, ведь тебе не привыкать спать под открытым небом.

К ночевкам под открытым небом Иели привык, по его мучила мысль о том, что Мара не сказала ему ничего и оставила у двери, как какого-нибудь нищего. Назавтра, вернувшись к дядюшке Агриппино, он сказал девушке, лишь только они остались одни:

— Эх, донна Мара, как легко вы забываете друзей!

— А, это ты Иели? — сказала Мара. — Нет, я тебя не забыла, но я так устала от этого праздника.

— Вы его хотя бы любите, сына хозяина Нери? — спросил Иели, вертя в руках палку.

— Что вы говорите! — резко ответила Мара. — Здесь мать, она все слышит…

Агриппино нашел для Иели место пастуха в Салонии, где управляющим был хозяин Нери. Но так как Иели никогда не пас овец, ему пришлось согласиться на довольно скудную плату.

Теперь он присматривал за овцами, учился делать сыр из овечьего молока, творог, качокавалло и другие продукты. Во время разговоров, которые велись вечерами во дворе между пастухами и крестьянами, пока женщины шелушили бобы для похлебки, если речь заходила о молодом Нери, который, по слухам, хотел взять в жены Мару — дочь дядюшки Агриппино, Иели ничего не говорил, даже не смел раскрыть рта. Однажды, когда полевой сторож насмешливо сказал, что Мара не хочет больше знать Иели, хотя в свое время все говорили, что они будут мужем и женой, Иели, наблюдавший в это время за горшком, где кипело молоко, ответил, медленно помешивая в нем:

— Мара выросла и стала сейчас еще красивее, прямо настоящая синьора.

Иели был терпелив и трудолюбив и потому быстро выучился новому ремеслу. Уже давно привыкнув к животным, он полюбил своих овец так, словно сам их вырастил. Теперь болезнь перестала косить скот в Салонии, и отара процветала. Это радовало управляющего Нери, когда тот наезжал в поместье, и он решил с нового года уговорить хозяина повысить Иели плату. Иели теперь получал почти столько же, сколько и раньше, когда сторожил лошадей. Это были разумно потраченные деньги, потому что Иели не считался ни с чем и, если было нужно, исхаживал много миль в поисках лучших пастбищ. А когда овцы ягнились или заболевали, Иели перетаскивал их в переметных сумах. Высунув мордочки из мешка, ягнята блеяли ему в лицо и лизали уши. Во время памятного всем снегопада в ночь на святую Лючию снегу на Мертвом озере в Салонии выпало на три ладони, и когда наступил день, то на много миль вокруг расстилалась снежная равнина; от овец не осталось бы ничего, кроме ушей, если бы Иели три или четыре раза за ночь не гонял их по кругу. Бедные животные стряхивали с себя снег и поэтому не были погребены под его покровом, не погибли, как это случилось со многими соседними отарами, о чем рассказал Агриппино, приходивший проведать свое маленькое бобовое поле в Салонии. Он еще добавил, что в истории с сыном хозяина Нери, который должен был жениться на Маре, правды нет никакой — у Мары было совсем другое в голове.

— А говорили, что они должны были пожениться на рождество, — сказал Иели.

— Выдумки, — ответил Агриппино, — никто не должен был жениться; все это болтовня завистливых людей, которые суют нос не в свои дела.

Но когда Агриппино ушел, полевой сторож, знавший обо всем этом подробнее, — он был в воскресенье в местечке и слышал разговоры на площади, — рассказал, как было дело. Они не поженятся потому, что молодой Нери узнал о шашнях Мары с барчуком доном Альфонсо, который знал Мару с детства. А хозяин Нери сказал, что сын хотел бы, чтобы его уважали так же, как отца, и в своем доме он не хочет иметь других рогов, кроме бычьих.

Иели сидел в это время вместе с другими за завтраком, резал хлеб и все слышал. Он ничего не сказал, но лишился аппетита на весь день.

Гоня на пастбище овец, он упорно думал о Маре, о той девочке Маре, с которой они бывали вместе целыми днями, ходили на равнину Ячитано и на Крестовый холм, где она, подняв подбородок, смотрела, как он карабкался на верхушки высоких деревьев за птичьими гнездами. Он думал и о доне Альфонсо, который приходил к нему из соседней виллы, о том, как они лежали ничком на траве и выковыривали палочкой гнезда кузнечиков. Часами, сидя на краю рва, обняв колени руками, он снова и снова вспоминал все: и высокий орешник в Тебиди, и густые кустарники в долинах, и зеленые, поросшие сумахом склоны холмов, и серые оливковые деревья, которые, словно туман, тянулись по долине, и красные крыши «большого дома», и колокольню среди апельсиновых деревьев сада, «похожую на ручку от солонки». Здесь же, молчаливо дымясь в удушливой жаре, перед ним расстилались необозримые пустынные поля, пятнистые от спаленной травы.

Весной, едва лишь стручки бобов начали склонять головки, в Салонию приехала собирать бобы Мара с отцом и матерью; с ними были мальчик и ослик. Эти два-три дня, пока собирали бобы, они ночевали в поместье, так что Иели видел девушку утром и вечером. Они часто сидели у изгороди, около слив, и разговаривали, пока мальчик считал овец.

— Мне кажется, что я в Тебиди, — говорила Мара. — Помнишь, когда мы были маленькими и сидели на мостике у тропинки?..

Иели тоже помнил об этом, но ничего не ответил — он всегда был парнем рассудительным и немногословным. Когда бобы были собраны, Мара накануне отъезда пришла попрощаться с юношей. Он делал в это время творог и весь был поглощен тем, что собирал половником сыворотку.

— Я пришла проститься с тобой, — сказала Мара, — завтра мы возвращаемся в Виццини.

— Много собрали бобов?

— Мало. Заразиха все заглушила в этом году.

— Все зависит от дождя, а его в этом году выпало мало, — сказал Иели. — По всей Салонии трава выросла лишь на три пальца, и пришлось даже резать ягнят — им нечего было есть.

— Но ведь тебя это не касается, заработок у тебя всегда есть — и в хороший и в плохой год!

— Это верно, — сказал он, — но мне жаль отдавать бедных животных в руки мясника.

— А помнишь, как ты пришел на праздник и остался без хозяина?

— Да, помню.

— Ведь это мой отец пристроил тебя сюда, к хозяину Нери.

— А ты почему не вышла замуж за сына Нери?

— Значит, на то не было воли божьей… Моему отцу не везет, — снова заговорила она, помолчав немного. — С тех пор как мы ушли в Маринео, все у нас пошло прахом — бобы, посевы и этот кусочек виноградника, который у нас там, внизу. Потом брат ушел в солдаты, да еще подохла лошачиха — она нам стоила четырнадцать унций…

— Я помню, — ответил Иели, — гнедая…

— Сейчас, когда мы растеряли добро, кто захочет жениться на мне?

Разговаривая, Мара крошила сливовый сучок, уткнув подбородок в грудь и опустив глаза, и тихонько подталкивала локтем локоть Иели, сама не замечая этого. Иели, тоже опустив глаза, ничего не отвечал.

— В Тебиди говорили, что мы будем мужем и женой, помнишь?

— Да, — сказал Иели и положил половник на край котла. — Но я ведь только бедный пастух и не смею думать о дочери хозяина…

Мара помолчала немного, а потом сказала:

— Если хочешь, я охотно выйду за тебя замуж!

— Это правда?

— Да, правда.

— А что скажет дядюшка Агриппино?

— Отец говорит, что ремесло ты теперь знаешь, а ты не из тех, кто попусту тратит свой заработок, и сумеешь из одного сольдо сделать два. Ты не даром ешь хлеб — у тебя будут свои овцы, и ты будешь богатым.

— Если это так, — заключил Иели, — я охотно женюсь на тебе.

Когда стемнело и овцы понемногу успокоились, Мара сказала:

— Послушай, хочешь, я тебя поцелую, ведь мы теперь будем мужем и женой.

Иели смущенно принял поцелуй и, не зная, как ответить, сказал:

— Я любил тебя всегда, даже когда ты хотела оставить меня ради сына хозяина Нери, но у меня не хватало духу сказать тогда об этом.

— Вот видишь! Мы были богом суждены друг для друга, — заключила Мара.

Дядюшка Агриппино действительно сказал «да», а донна Лия быстренько соорудила куртку и пару бархатных штанов для зятя. Мара в своей белой мантилье была похожа на пасхального барашка; она была свежа и прекрасна, как роза, а от янтарного ожерелья шея ее казалась еще белее. Иели, разряженный в бархат и полотно, шагал по улице рядом с ней, вытянувшись в струнку, и, чтобы не вызвать насмешек, не смел даже высморкаться в красный шелковый платок. А соседи и все, кто знал историю с доном Альфонсо, смеялись ему в лицо.

Когда в церкви Мара сказала «да, синьор» и священник благословил их брак большим крестом, Иели отвел ее домой; ему казалось, что он получил все сокровища святой девы и всей земли, когда-либо виденные им.

— Вот мы и стали мужем и женой, — обратился он к Маре, придя домой, усевшись напротив и сразу став совсем маленьким. — Мне не верится, что ты захотела выйти за меня: ты, такая красивая и складная, могла выбрать жениха и получше.

Бедняга был сам не свой от радости и ничего не мог больше сказать. Он не представлял себе, как это Мара будет прибираться и хозяйничать в доме… А когда пришел понедельник и ему нужно было ехать в Салонию, он не в силах был оторваться от дома и медленно вьючил на ослика переметную суму, плащ и клеенчатый зонт.

— Поехала бы ты тоже в Салонию, — говорил он жене, которая смотрела на него с порога. — Ты должна бы поехать со мной…

Но жена со смехом ответила, что не рождена быть пастушкой, ей незачем ехать в Салонию, нечего там делать.

И правда, Мара не родилась пастушкой, она не привыкла ни к январским холодным ветрам, когда руки примерзают к палке и кажется, что слезают ногти, ни к яростным ливням, во время которых вода пронизывает до самых костей, ни к удушливой дорожной пыли, стелющейся за овцами, которые идут под палящим солнцем, ни к жесткому ложу, ни к заплесневелому хлебу, ни к долгим дням одиночества, когда среди выжженных полей лишь изредка можно увидеть загорелого до черноты крестьянина, молчаливо погоняющего своего ослика по бесконечной белой дороге. Но зато Иели знал, что, в то время как он возвращается с пастбища усталый и умирающий от жажды или вымокший под дождем, или когда ветер швыряет снег внутрь хижины, задувая огонь, Мара спит под теплыми одеялами, либо прядет у огня в кругу соседок, либо нежится на балконе под солнечными лучами.

Каждый месяц Мара ходила к хозяину получать заработок мужа. В курятнике у нее не переводились яйца, в лампе не иссякало масло, а во фляге — вино. Два раза в месяц Иели приходил домой; в эти дни Мара ожидала его на балконе, держа в руках веретено; он привязывал осла в хлеву, снимал вьюк и засыпал в кормушку овес, затем складывал дрова во дворе, под навесом, а Мара помогала ему повесить на гвоздь плащ и снять промокшие штаны, наливала вино, кипятила суп, спокойная и в то же время расторопная, как настоящая хозяйка; разговаривала о разных вещах — о наседке, которую посадила на яйца, о натянутом на пяльцах полотне, о теленке, которого выращивала, — словом, не забывала ни одного из своих домашних дел. Иели чувствовал себя в своем доме важнее папы.

Но в ночь на святую Варвару он возвратился в необычное время, когда все огни на дороге были уже потушены, а городские часы отзвонили полночь. Он пришел потому, что кобыла, оставленная хозяином на пастбище, внезапно заболела; это был как раз тот случай, когда немедленно требуется коновал, а его в такой дождь при дорогах, где можно завязнуть в грязи по колено, трудно было вытащить из дому. Иели долго пришлось барабанить в окно и звать Мару, он целых полчаса простоял под ливнем, так что вода уже начала хлюпать у него в башмаках.

Наконец жена открыла дверь и стала ругать его на чем свет стоит, как будто не он, а она пробиралась по полям в такую скверную погоду.

— Что с тобой? — спросил он.

— А то, что ты испугал меня, вернувшись в такой час. Разве это время для добрых христиан? Завтра я заболею.

— Иди ложись, я сам разожгу огонь.

— Нет, мне нужно пойти принести дров.

— Я схожу.

— Нет, я тебе говорю!

Когда Мара возвратилась с охапкой дров, Иели спросил:

— Почему ты открыла дверь во двор? Разве в кухне дрова кончились?

— Да, я ходила за ними под навес…

Она холодно позволила себя поцеловать, отвернувшись в сторону.

— Жена заставляет его мокнуть за дверью, — говорили соседи, — а птичка-то в это время сидит у него дома!

Но Иели ничего не знал, не знал, что его оставили с носом, а другие не позаботились сказать об этом, раз уж ему было все равно, что на его шею навязалась дурная женщина, которую молодой Нери бросил, узнав об истории с доном Альфонсо. Иели, как это часто бывает, жил среди позора, ничего не видя, счастливый и довольный, и толстел, как боров, — «ведь сами рога-то сухие, но дом от них жиреет».

Но однажды мальчик-подпасок, с которым Иели повздорил из-за обрезков сыра, сказал ему об этом прямо в лицо:

— Дон Альфонсо украл у вас жену, а вы возомнили себя его кумом! И так загордились, что, хоть у вас на голове рога, вы кажетесь себе королем в короне…

Управляющий и сторож ожидали, что после этих слов польется кровь, но Иели остался невозмутим, как будто он ничего не слышал. Только лицо его стало похоже на морду быка, так что и впрямь рога ему были бы кстати.

Между тем приближалась пасха, и управляющий отпустил всех мужчин из поместья на исповедь, в надежде, что, боясь гнева божьего, они не будут больше красть. Иели тоже пошел. Выйдя из церкви, он отыскал мальчика, у которого сорвались тогда эти слова, и, схватив его за воротник, сказал:

— Духовник велел простить тебя, но я и так не сержусь за болтовню; если ты не будешь брать обрезки сыра, я не стану обращать внимания на твои слова — ведь ты сказал их со злости.

С этого дня Иели прозвали Золоторогим, и эта кличка осталась за ним и его домашними даже после того, как он омыл рога в крови.

Мара тоже ходила на исповедь и возвратилась из церкви, закутанная в мантилью, опустив глаза, словно Мария Магдалина. Иели молча ждал ее на веранде, но, увидев, что Мара идет так, будто в нее вселился святой дух, побледнел и безмолвно окинул ее взглядом с головы до ног, словно видел ее впервые, словно его Мару подменили. Он не смел поднять глаза, пока она расстилала скатерть и ставила на стол тарелки, спокойная и опрятная, как обычно.

Затем, после долгого молчания, он спросил:

— Это правда, что ты путаешься с доном Альфонсо?

Мара посмотрела на него своими прекрасными, чистыми глазами и перекрестилась.

— Почему вы хотите заставить меня согрешить в этот день? — воскликнула она.

— Нет, я не поверил, потому что с доном Альфонсо мы еще мальчишками всегда были вместе; не проходило дня, чтобы он не бывал в Тебиди. Мы были просто как братья. И потом он так богат и денег у него столько, что, если бы ему нужна была женщина, он мог бы жениться. Ведь у него нет недостатка ни в одежде, ни в пище.

Мара, однако, рассердилась и начала так ругаться, что бедняга не смел поднять носа от тарелки.

Но господние дары, которые они ели, могли пойти во вред от такого разговора, поэтому Мара переменила тему и спросила Иели, думает ли он обработать лен, посеянный на бобовом поле.

— Да, — ответил Иели, — и лен там будет хороший.

Если так, — сказала Мара, — я сошью тебе зимой две новые рубашки, чтобы тебе потеплее было.

Словом, Иели не знал, что значит остаться с носом, и не имел понятия о ревности. Всякая новая вещь воспринималась им с трудом, а эта оказалась столь неожиданной, что ему стоило огромного труда даже понять ее, огромного потому, что он все еще видел перед собой свою Мару, такую красивую, такую белую, чистую — ведь она же сама захотела выйти за него замуж! Ведь о ней он думал столько лет, когда еще был мальчиком, а узнав, что Мара хочет выйти замуж за другого, он целый день ничего не ел и не пил.

Он думал и о доне Альфонсо, с которым они всегда были вместе; он каждый раз приносил Иели сладости и белый хлеб; барчук, кудрявый, с белым девичьим лицом, одетый в новенький костюмчик, так и стоял у него перед глазами. О, какое черное предательство! Но так как Иели его больше не встречал, — ведь он был всего лишь бедный пастух и круглый год находился в поле, — то Альфонсо таким и остался в его сердце. Но когда, на свое несчастье, Иели снова, после стольких лет разлуки, увидел Альфонсо, то почувствовал, что его как будто ударили в живот. Дон Альфонсо вырос и был совсем непохож на прежнего. Он отпустил красивую вьющуюся бородку, носил бархатную куртку и золотую цепочку на жилете. Однако он узнал Иели и в знак привета хлопнул его по плечу. Дон Альфонсо с отцом и компанией друзей пришел погулять и посмотреть на стрижку овец; Мара тоже вдруг пришла, сказав, что она беременна и ей хочется свежего сыра.

Прекрасный теплый день спустился на светлые поля, цветущие заросли, длинные зеленые шпалеры виноградных лоз; овцы радостно прыгали и блеяли, освобождаясь от шерсти; на кухне женщины развели большой огонь, чтобы приготовить снедь, которую хозяин принес на ужин.

Между тем гости, устроившись в тени под рожковым деревом в ожидании угощения, играли на тамбуринах и волынках и танцевали с крестьянками. Иели, который в это время стриг овец, вдруг почувствовал, что в его сердце что-то впилось — не то колючка, не то гвоздь, не то клещ, — и это что-то, словно яд, стало подтачивать его изнутри. Хозяин приказал Иели зарезать двух ягнят, годовалого валуха, двух куриц и одного индюка — словом, он хотел все устроить на широкую ногу, чтобы не ударить лицом в грязь перед друзьями: в то время как все эти животные вопили от боли, Иели чувствовал, что у него дрожат колени, а временами ему казалось, что шерсть, которую он стриг, и трава, в которой скакали овцы, пламенеют от крови.

— Не ходи, — сказал он Маре, когда дон Альфонсо позвал ее танцевать вместе со всеми. — Не ходи, Мара!

— Почему?

— Я не хочу, чтобы ты шла туда. Не ходи!

— Ты же слышишь, что меня зовут.

Он не произнес больше ни одного слова и продолжал сидеть, мрачный, согнувшись над овцами, которых стриг. Мара пожала плечами и пошла танцевать. Она раскраснелась, развеселилась, а ее черные глаза сверкали как звезды; она так смеялась, что видны были белые зубы, а золотые украшения на ней звенели и били ее по щекам и груди — ну прямо живая Мадонна! Иели выпрямился, держа в руках длинные ножницы. Его лицо стало таким же бледным, каким было у отца, когда тот метался в лихорадке у огня, в домике в Тебиди. Дон Альфонсо, со своей красивой вьющейся бородкой, в бархатной куртке и с золотой цепочкой на жилете, взял Мару под руку, чтобы пойти танцевать. Иели видел, как он вытянул руку, точно хотел прижать Мару к своей груди, и она не сопротивлялась. Тогда — о господи, прости ему! — у Иели потемнело в глазах, он вдруг бросился вперед и, словно ягненку, одним ударом ножниц перерезал ему горло…

Позже, когда Иели привели к судье, связанного, не посмевшего оказать ни малейшего сопротивления, он удивленно сказал:

— Как! Я не должен был убить его? Но ведь он отнял у меня Мару!

 

Рыжий

Его прозвали Рыжим, потому что волосы у него были рыжие. А волосы у него были рыжие потому, что был он мальчишка отпетый, испорченный, и можно было ожидать, что он станет отъявленным негодяем, когда вырастет. В копях его так и называли — Рыжий; даже мать, которая постоянно слышала это прозвище, казалось забыла настоящее имя, данное ему при крещении. Да и видела она его только по субботам, когда он возвращался домой и приносил свой скудный недельный заработок — несколько сольдо; а так как он был отпетый, то можно было заподозрить, что кое-что он оставлял себе; поэтому его старшая сестра, отбирая у него выручку, награждала его подзатыльниками.

Но владелец копей подтверждал, что мальчик приносит домой весь свой заработок; хозяин считал, что для него и этих денег много.

Мальчугана недолюбливали и брезгливо избегали, отгоняя пинком, как шелудивую собачонку, если он попадался на глаза. Был он некрасивый, нелюдимый, всегда мрачный, вечно ворчал и огрызался. В полдень, когда рабочие собирались в кружок, чтобы поесть похлебки и немного отдохнуть, Рыжий забирался куда-нибудь в угол, ставил между ног корзиночку, вытаскивал оттуда кусок черного хлеба и грыз его, как звереныш. Все над ним глумились, отпуская на его счет разные шуточки, и бросали в него камнями, пока наконец надсмотрщик, дав ему пинка, не отсылал Рыжего на работу. А он становился словно крепче от пинков и позволял нагружать себя, как осла, боясь перечить. Одежда его была вся изорвана — одни лохмотья, выпачканные красным песком, — его сестре было не до того, чтобы в воскресенье немного приодеть его: она стала невестой.

Его знали по всей округе — и в Монсеррато и в Карване; даже штольню, где он работал, прозвали «штольней Рыжего», что очень не нравилось хозяину копей. Рыжего держали больше из милости, потому что отец его, дядюшка Мишу, погиб как раз в этой штольне.

Это случилось в одну из суббот; хозяин задумал срыть песчаный столб, который когда-то подпирал свод, а теперь стал не нужен. Мишу с хозяином прикинули на глазок, что придется выкопать и перетаскать тридцать пять — сорок корзин песка. Но Мишу копал уже три дня, и ему оставалось поработать еще с полдня в понедельник. Это была невыгодная работа, и только такого простофилю, как Мишу, мог провести хозяин. Мишу прозвали Дуралеем, он был в копях вьючным животным. Но бедняга не обращал внимания на брань и был доволен тем, что своими руками добывал кусок хлеба, и никогда, как другие, не пускал их в ход, ссорясь с товарищами.

У Рыжего было такое выражение лица, точно ругали не отца, а его самого, и хотя он был еще мал, он так выразительно поглядывал на окружающих, словно хотел им сказать: «Вот увидите, и вы не умрете на своей кровати, как и ваши отцы!»

Но и отец Рыжего тоже на своей кровати не умер, хотя и был покорным вьючным животным.

Хромой дядюшка Момму сказал, что он не взялся бы срыть песчаный столб: он не стал бы рисковать даже за двадцать унций. Но, с другой стороны, в копях везде подстерегает беда, и если обращать внимание на всякую болтовню, то куда лучше сделаться адвокатом!

В субботу вечером Мишу все еще возился со своей работой, хотя вечерний благовест уже давно отзвучал. Товарищи Мишу закурили трубки и, уходя, пожелали ему приятного развлечения — поскрести песочек из любви к хозяину, предупредив, чтобы он не угодил в мышеловку. Мишу привык к насмешкам и не обращал на них внимания; он только тяжело вздыхал: «Ух! ух!», вторя равномерным и сильным ударам кирки, причем каждый раз приговаривал: «Этот — на хлеб, этот — на вино, а этот — на юбку для Нунциаты» — и продолжал перечислять другие сокровенные желания, размышляя, на что бы еще истратить деньги, которые он получит за свою сдельную работу. Над копями в небе мерцали тысячи звезд, а там, внизу, фонарик дымил и кружился, как мотовило; толстый красный столб песка, развороченный ударами кирки, сгибался дугой, словно от болей в животе, и, казалось, стонал, приговаривая, как Мишу: ух, ух!

Рыжий, работавший рядом с отцом, спрятал в укромное место пустой мешок и фьяско с вином. Бедняга отец, который любил его, все повторял:

— Отойди, будь осторожнее… сверху могут посыпаться мелкие камешки, а то и глыбы песка. Тогда удирай!..

Вдруг отец умолк, и Рыжий, который собирался сложить инструменты в корзинку, услышал глухой шум, какой бывает при обвалах: фонарик сразу потух.

В тот вечер инженер, заведовавший работами в копях, был в театре и свое кресло в партере не согласился бы променять на трон. За ним прибежали и сообщили ему, что отец Рыжего погиб при обвале. В дверях зала женщины из Монсеррато кричали и били себя кулаками в грудь, рассказывая о несчастье, которое случилось у кумы Сайты. А она, бедняжка, стояла молча, только зуб на зуб не попадал, как при малярии.

Хотя инженеру сказали, что после обвала прошло около трех часов и Мишу-дуралей, конечно, уже давно находится в раю, инженер для очистки совести все же послал людей к штольне с лестницами, веревками и факелами, чтобы пробить отверстие в песке, но прошло еще два часа (итого пять), и Момму-хромой сказал, что целую неделю придется работать только для того, чтобы убрать весь обвалившийся песок. Да, его там было не сорок корзин! Песок лежал горой, он был мелкий и пережженный, точно лава, — хоть прибавь двойное количество извести и меси руками. Вот что натворил этот простофиля!

Когда все толпились и шумели в штольне, никто не обратил внимания на вопли ребенка, в которых не было уже ничего человеческого. Он кричал:

— Ройте, ройте здесь! Скорее!

— Да ведь это кричит Рыжий, — сказал кто-то.

— Откуда он взялся? Не будь он Рыжий, не спастись бы ему ни за что…

Рыжий молчал, он не плакал, только рыл ногтями песок; там, в яме, его никто не заметил, — лишь когда подошли с фонарем, увидели перекошенное судорогой лицо и совершенно стеклянные глаза; изо рта бежала пена, так что можно было испугаться насмерть; обломанные на руках ногти висели и были все в крови. Когда его хотели вытащить, он сначала царапался, а потом стал кусаться, как взбесившаяся собака. Пришлось схватить его за волосы, чтобы силком вытащить из ямы.

Через несколько дней он вернулся в штольню, — мать, плача, привела его туда за руку: когда надо заработать на кусок хлеба, не пойдешь искать работу неизвестно где.

Рыжий не захотел работать в другом месте. Он упорно, усердно копал, ему казалось, что с каждой корзиной песка, которую он подымал наверх, песок слабее давит отцу на грудь. Порой Рыжий вдруг переставал работать, застыв с киркой в руках. Выражение лица его становилось тогда мрачным, он смотрел в одну точку, как бы прислушиваясь к тому, что шептал ему дьявол, сидевший за огромной кучей песка, которая образовалась после обвала. В такие дни он был грустнее, чем обычно, почти ничего не ел и бросал собаке свой хлеб, словно тот не был даром божьим. Собака привязалась к нему, потому что животные видят только руку, которая их кормит, и ноги, которые их пинают. А серый кривоногий худой осел должен был переносить все капризы Рыжего; когда тот злился, он беспощадно колотил осла ручкой кирки, приговаривая:

— Так ты скорее сдохнешь!

После смерти отца как будто дьявол в него вселился: он работал с силой дикого буйвола, которому вдели в нос кольцо; он старался оправдать свою репутацию отпетого и становился хуже, чем был на самом деле. Случалась ли какая-нибудь беда — потеряет рабочий свой инструмент или осел сломает ногу, произойдет ли где-нибудь обвал — во всем обвиняли только его одного. На него сыпались удары, и он переносил их, как осел, который только выгибает спину и упрямо делает по-своему.

С другими мальчишками он обращался жестоко — точно на более слабых хотел выместить все то зло, которое, думалось ему, люди причинили ему и его отцу. Он испытывал какое-то странное удовольствие, когда вспоминал все зло и все оскорбления, причиненные его отцу, и его гибель по вине владельца копей. Оставаясь один, он бормотал про себя:

— И со мной так же поступают. Моего отца называли дуралеем, потому что он работал на совесть, так же как я.

Как-то раз, когда проходил хозяин, Рыжий бросил на него свирепый взгляд, говоривший: «Это ты погубил моего отца за тридцать пять тари!» А в другой раз он крикнул вслед Хромому:

— И ты тоже виноват! Ты тоже тогда смеялся. Я все слышал в тот вечер!

С изощренным коварством он взялся покровительствовать одному несчастному мальчику, который недавно поступил в копи. Мальчик этот упал с лесов, вывихнул бедро и больше не мог работать на стройке. Бедняга, выбиваясь из сил, таскал на плече корзину с песком и так хромал, что в насмешку его прозвали Лягушонком. Трудясь под землей, Лягушонок все же зарабатывал себе на хлеб. К тому же Рыжий отдавал ему часть своего хлеба — и потом, как утверждали, измывался над ним.

И действительно, Рыжий мучил Лягушонка, как только мог. Он без всякого повода беспощадно бил его и, если Лягушонок не защищался, бил его еще сильней, приговаривая:

— Дурак ты, дурак! Если у тебя не хватает духу защищаться от меня (а я ведь тебе не желаю зла), то на тебя будут со всех сторон сыпаться оплеухи!

Когда Лягушонок вытирал кровь, которая шла у него изо рта и из носу, Рыжий говорил ему:

— Вот когда я дойму тебя, тогда ты научишься давать сдачи!

Когда Рыжий погонял осла, который подымался с тяжелой поклажей по крутому подъему и упирался копытами в землю, обессиленный, согнувшийся под ношей, тяжело дыша, с помутневшими глазами, Рыжий немилосердно избивал его ручкой кирки — удары так и сыпались на ребра животного, выпиравшие от худобы. Иногда осел сгибался в три погибели, обессилев под ударами; он не мог пройти и нескольких шагов и падал на колени. Был один осел, который падал столько раз, что у него на ногах сделались раны.

Рыжий частенько говорил Лягушонку:

— Я бью осла потому, что он не может меня ударить; а если бы мог, он дал бы мне пинка, растоптал и искусал бы до крови!

А то он еще учил Лягушонка:

— Случится тебе побить кого-нибудь, бей что есть мочи; тебя будут считать сильным, и никто к тебе не пристанет!

Когда Рыжий работал киркой или заступом, он сильно размахивал рукой, словно песок был его врагом; стиснув зубы, дробил камни, попадавшиеся в песке, приговаривая, как, бывало, отец: «Ух, ух!»

— Песок — предатель, — шептал он Лягушонку, — он вроде тех, кто слабому дает оплеухи; а сильные, как, например, Хромой, собираются по нескольку человек и вместе побеждают этого предателя. Мой отец всегда осиливал его, но никогда никого не бил, поэтому его называли дуралеем. Коварный песок сожрал его потому, что он был сильнее моего отца.

Всякий раз, когда Лягушонку давали какую-нибудь трудную работу и он плакал, как девчонка, Рыжий колотил его и кричал:

— Замолчи, цыпленок! — А если тот не переставал, брал его за руку и покровительственно говорил: — Оставь, без тебя обойдусь, я сильнее тебя.

Иногда он отдавал Лягушонку половину своей луковицы и довольствовался сухим хлебом; пожимая плечами, он добавлял:

— Я к этому привык.

Рыжий привык ко всему: к пинкам, к побоям, к ударам лопатой или пряжкой от вьючного ремня; привык к тому, что все его ругали и высмеивали; привык спать, подложив под голову камень, хотя спина и руки его ныли после четырнадцатичасовой работы; привык оставаться голодным, потому что нередко хозяин в наказание лишал его хлеба и похлебки. Он говорил, что хозяин не отнимал у него никогда лишь полагавшиеся ему порции побоев, потому что они ничего не стоят. Рыжий, однако, никогда не жаловался — только исподтишка, украдкой мстил, отпуская вслед обидчику какое-нибудь меткое словечко, которое ему словно подсказывал дьявол. Поэтому на него постоянно сыпались разные наказания, даже когда он и не был виновен, — все знали, что он способен на всякие козни; он никогда не оправдывался, понимая, что это бесполезно. Иногда испуганный Лягушонок, плана, упрашивал его оправдаться, рассказать все, как было. Рыжий неизменно отвечал:

— А к чему? Я ведь Рыжий!

Никто не мог понять, почему он только наклонял голову и пожимал плечами, — потому ли, что его самолюбие было задето, или же это была покорность судьбе? Никто не мог догадаться, была ли причиной тому его дикость или же он попросту был застенчив? Только одно можно было с уверенностью сказать: он никогда не приласкался даже к родной матери, да и она не ласкала его.

В субботу вечером он приходил домой. Его сестра, увидев его покрытое веснушками лицо, грязное, в красном песке, его оборванную одежду, лохмотья которой свисали со всех сторон, торопливо схватывала метлу и вталкивала Рыжего в дом.

Если бы только ее нареченный увидел будущего свояка, он, несомненно, сбежал бы. Мать сидела то у одной, то у другой соседки, поэтому Рыжему не оставалось ничего другого, как забиться в свой угол; там он укладывался на мешке, свернувшись в клубок, подобно больной собаке.

В воскресенье, когда мальчишки, жившие по соседству, принарядившись в чистые рубашки, шли к мессе или играли во дворе, Рыжий бродил по огороду — там он бросал камни в ничем не повинных ящериц или в других тварей либо ломал кусты кактусов, — других развлечений он не знал, да и насмешки мальчишек, бросавших в него камни, были ему не по нраву.

Вдова Мишу приходила в отчаянье, что у нее, как все говорили, такой непутевый сын. Рыжий превратился в бродячую собаку, которую все отгоняют пинком или бросают в нее камни; такие собаки поджимают хвост и убегают, едва завидев кого-нибудь, всегда голодные, облезлые, одичавшие наподобие волков.

Там, под землей, в штольне, где лежал песок, Рыжий — безобразный голоштанник, неизменно одетый в лохмотья — казалось, был создан для этой работы, здесь над ним больше не подтрунивали. Даже цвет его волос и глазища, как у кошки, которые он прищуривал от солнца, подходили для его ремесла. Такими бывают ослы, которые годами работают в копях, всегда находясь под землей, никогда не выходя оттуда. Вход в копи — с сильным наклоном, и ослов спускают туда на канатах, они там живут до самой смерти. Ослы эти старые, их покупают за двенадцать — тринадцать лир, так как они пригодны только для работ в копях, — не то их давно пора было бы отвести на живодерню и там удушить.

Рыжий и сам-то большего не заслуживал; он выбирался из штольни в субботу вечером, поднимаясь наверх с помощью каната: ему надо было отнести матери деньги, заработанные за неделю.

Конечно, он предпочел бы работать на стройке, как прежде Лягушонок, распевая под синим небом и горячим солнцем, которое грело бы ему спину, или же возчиком, как кум Гаспаре, приходивший в штольню за песком. Тот лениво покачивался на козлах с трубкой во рту и целыми днями разъезжал по веселым улицам деревни. А еще лучше было бы жить как крестьяне — на поле, среди зелени и густых кустов, на которых растут сладкие рожки, а вверху над головой виднеется синее небо и распевают птицы. Но отец Рыжего был рабочим в копях; для такой же работы родился и Рыжий.

И, думая обо всем этом, он показывал Лягушонку тот самый песчаный столб, который свалился на его отца. Оттуда, сверху, после обвала еще сыпался мелкий, словно пережженный песок, за которым, покачиваясь на козлах, приезжал возчик с трубкой во рту. Рыжий говорил, что когда выбросят весь песок и землю, то найдут труп его отца, на котором были новые нанковые штаны. Лягушонок дрожал от страха, а Рыжий ничего не боялся. Он рассказывал, что с детства привык к копям, что перед его глазами всегда было это зияющее отверстие, которое ведет в подземелье, и отец обычно сводил его вниз, держа за руку.

И Рыжий шарил руками по стенкам, протягивая их то вправо, то влево, описывал, каким запутанным был лабиринт штолен, которые тянулись под их ногами повсюду — вплоть до того места, где начинался пустырь. Земля там была черная, заросшая выгоревшим от солнца дроком. Под нею погибло немало людей: одних раздавило во время обвала, другие сбились с пути и ходят там годами, будучи не в силах найти выход из этого лабиринта; они не слышат отчаянных воплей своих детей, которые напрасно разыскивают их.

Случилось раз, что, когда наполняли корзины песком, рабочим попался башмак дядюшки Мишу. Рыжий от волнения так дрожал, что его пришлось вытащить на воздух с помощью каната — как осла, которому пришел конец. Но ни штанов, почти новых, ни вещей, принадлежавших Мишу, не нашли. Однако бывалые люди с уверенностью утверждали, что именно в этом месте на Мишу свалился столб; кое-кто из новичков поражался вероломству и коварству песка, разметавшего самого Мишу и его одежду во все стороны, — башмаки оказались в одном месте, ноги — в другом.

С той поры, как был найден башмак Мишу, Рыжий так боялся, что где-нибудь из-под песка покажется босая нога отца, что наотрез отказался хоть раз ударить киркой; тогда этой же киркой его стукнули по голове.

Рыжий ушел работать в другую штольню и на прежнее место не вернулся. Спустя два-три дня действительно нашли тело Мишу: на нем были нанковые штаны, лежал он ничком и казался набальзамированным. Дядюшка Момму сказал, что Мишу очень мучился перед смертью, потому что песчаный столб упал прямо на него и похоронил его заживо. Видно было, что Мишу инстинктивно пытался выкарабкаться из-под него, что он изо всех сил рыл песок ногтями, которые были в засохшей крови и все сломанные.

— В точности как у его сына, у Рыжего, — повторял Хромой. — Только рыл-то Рыжий не там, где надо…

Мальчику ничего не сказали, потому что всем было известно, какой он мстительный и злой.

Возчик убрал труп из штольни так же равнодушно, как грузил обвалившийся песок и трупы ослов, с той только разницей, что на этот раз разлагавшаяся падаль была останками человека крещеного.

Вдова подшила штаны и укоротила рубаху покойного мужа по росту Рыжего, который первый раз в жизни был одет почти во все новое; башмаки решили спрятать, пока мальчик подрастет, — их никак нельзя было уменьшить по размеру ноги; а жених сестры не пожелал носить их, потому что их сняли с покойника.

Рыжий беспрестанно поглаживал на себе нанковые, почти новенькие штаны. Ему казалось, что они такие же нежные и ласковые, как отцовские руки, которыми Мишу не раз ласкал и гладил жесткие рыжие волосы сына.

Башмаки Рыжий повесил на гвоздь, словно это были туфли папы римского; по воскресеньям он брал их в руки, чистил и примерял, потом ставил рядом на пол и без конца смотрел на них, упершись локтями в колени, а подбородком — в руки. Так просиживал он часами; бог знает какие мысли шевелились в мозгу Рыжего. Странные это были мысли! Он получил в наследство кирку и заступ отца; ими он работал, хотя они были слишком тяжелыми для него. Когда его спросили, не хочет ли он продать отцовские инструменты, за которые предлагали ему заплатить, как за новые, — мальчик отказался. Отец так отполировал ладонями ручки инструментов, что они стали гладкими и блестящими. Рыжий знал, что он никогда не сумеет так отполировать ручки другой кирки или заступа, даже если проработает сто лет, а то и больше.

В это время подох от тяжелой работы и старости серый осел, и возчик отвез труп куда-то далеко за пустырь.

— Вот как поступают, — сказал Рыжий. — Всякое негодное старье выбрасывают!

И он пошел поглядеть на труп осла, сброшенный в глубокий овраг. Он насильно привел туда и Лягушонка, который упирался и не хотел идти. Рыжий говорил ему, что ко всему надо привыкать на свете — и к хорошему и к плохому. С жадным вниманием озорного мальчишки Рыжий наблюдал, как сбегались собаки из окрестных деревень, грызясь друг с другом из-за костей серого осла. Завидев мальчишек, собаки с лаем убегали, выжидая на скалах напротив, когда наконец им можно будет полакомиться. Рыжий не разрешал Лягушонку разгонять собак, швыряя в них камни.

— Вон там видишь ту черную собаку? — говорил Рыжий. — Она тебя не боится, потому что голод ее томит больше, чем других. Видишь, какая она худая!

Серый осел отмучился. Он лежал спокойно, вытянув все четыре ноги, и не мешал собакам лизать его глубокие глазные впадины. Собаки с хрустом глодали его белые кости, зубами раздирая внутренности. Осла, когда он был жив, били лопатой, чтобы он бодрее взбирался по крутому подъему, а теперь ему больше не надо было гнуть спину. Такова жизнь! Серого не раз колотили ручкой кирки, спина его была изранена, и он сгибался под тяжестью ноши, задыхался, поднимаясь в гору, — казалось, он умоляюще смотрел, как будто говоря: «Не бейте, не бейте меня». А теперь у осла остались пустые глазные впадины, теперь он смеется над побоями и ранами, оскалив растерзанный рот с торчащими в нем зубами. Ему, пожалуй, было бы лучше совсем не родиться.

Мрачный, глухой пустырь простирался далеко — насколько хватал глаз, то подымаясь в гору, то спускаясь в овраг. Земля на пустыре была черная, растрескавшаяся; там не было слышно ни стрекота кузнечиков, ни пения птиц. Царила мертвая тишина, не было слышно даже ударов кирки тех, кто работал под землей. Рыжий рассказывал, что там на большом расстоянии тянутся штреки — и в сторону скал и в сторону оврагов. Туда отправился один рабочий, у него были черные как смоль волосы, а вышел он оттуда совсем седым; у другого задуло ветром фонарь, — напрасно звал он на помощь: никто его не услышал! Только он один слышал собственный свой голос, рассказывал Рыжий; и хотя сердце было у него как камень, он весь дрожал.

— Хозяин часто посылает меня далеко, куда другие боятся ходить, потому что я Рыжий и, если не вернусь, никто меня не станет искать!

В чудесные летние ночи даже над пустырем сияли блестящие звезды, а окрестные поля чернели, как лава. Рыжий, усталый после длинного рабочего дня, ложился на свой мешок лицом к небу, наслаждаясь царившим вокруг покоем и светом, лившимся с высоты. Но он ненавидел лунные ночи, когда луна отражается в море и оно все искрится, а поля отчетливо вырисовываются: пустырь кажется тогда еще более оголенным и мрачным.

«Для нас, рожденных жить под землей, тьма должна быть всегда и всюду», — думал Рыжий.

Сова кричала над пустырем, перелетая с места на место. «Сова чует мертвечину под землей и злится, что не может найти ее», — думал Рыжий.

Лягушонок боялся сов и летучих мышей. Рыжий ругал его за это, ибо тот, кому суждено остаться одиноким, не должен ничего бояться; серый осел при жизни боялся собак, а теперь, когда они гложут его кости, ему все равно, потому что он не чувствует боли.

— Ты привык работать на крышах, как кошка, — говорил Лягушонку Рыжий, — а теперь совсем другое дело! Раз тебе пришлось жить под землей, словно кроту, нечего бояться летучих мышей: это просто старые мыши, у которых есть крылья, а крысы и мыши не боятся мертвецов.

Лягушонок очень любил говорить о звездах, ему доставляло удовольствие объяснять Рыжему, что делается там, на этих звездах; он рассказывал, что там-то и есть рай и живут на небе умершие праведники, которое никогда не огорчали своих родителей.

— Кто тебе это сказал? — спрашивал Рыжий.

И Лягушонок отвечал, что об этом ему рассказывала мать.

Тогда Рыжий почесывал голову и хитро улыбался, строя гримасы, как это делают озорные мальчишки.

— Твоя мать так говорит тебе, потому что вместо штанов тебя следовало бы обрядить в юбку! — Потом, задумавшись, Рыжий добавлял: — Мой отец был очень добрый и никому зла не делал, а его называли дуралеем. Теперь он лежит где-то там, внизу; нашлись все его инструменты, и башмаки, и штаны, которые я ношу.

Вскоре Лягушонок, которому уже некоторое время нездоровилось, опасно заболел, и его пришлось вечером вывезти из штольни на осле. Его положили между корзинами; он дрожал от лихорадки и был похож на мокрого цыпленка. Кто-то из рабочих сказал, что мальчишка никогда не привыкнет к работе в копях: надо родиться шахтером, чтобы работать здесь и остаться в живых.

Рыжий гордился тем, что происходит из семьи шахтеров, что он остался сильным и здоровым, несмотря на тяжелую жизнь. Он взваливал себе на плечи Лягушонка и подбадривал его, как умел, — то бранью, то пинками.

Но как-то раз, когда Рыжий ударил Лягушонка по спине, у того хлынула горлом кровь. Перепуганный Рыжий стал осматривать его нос и горло, желая узнать, что он там повредил. Рыжий клялся, что не мог причинить Лягушонку особенного вреда, поколотив его, и в доказательство он бил себя камнем по груди и спине. Один из рабочих так ударил Рыжего, что зазвенело, как будто ударили в барабан. А Рыжий и не покачнулся; только когда рабочий ушел, он сказал:

— Видишь, со мной ничего не случилось, а ударил он меня гораздо сильнее, чем я тебя, честное слово!

Лягушонок не поправлялся, у него шла горлом кровь и лихорадка не прекращалась.

Тогда Рыжий стал утаивать деньги из недельной получки, покупал Лягушонку вино, приносил горячую похлебку, отдал ему свои почти новые штаны, чтобы ему не было холодно. Но Лягушонок продолжал кашлять, временами задыхаясь, а по вечерам у него снова начинался приступ лихорадки. Рыжий укрывал его соломой, укладывал около горящего очага, молча наклонялся над ним, сложив на коленях руки; он пристально вглядывался в него своими широко раскрытыми глазами, словно хотел запечатлеть в своей памяти образ Лягушонка. Когда Рыжий слышал, что Лягушонок тихо стонет, когда он видел изменившееся лицо и потухший взгляд, в точности как у серого осла, когда тот, тяжело дыша, подымался с ношей на спине по крутому подъему, он думал: «Чем так мучиться, лучше бы ты поскорей сдох. Хорошо бы тебе поскорей сдохнуть!»

Хозяин уверял, что Рыжий способен размозжить череп Лягушонку и что за Рыжим надо хорошенько приглядывать.

В понедельник Лягушонок не пришел на работу в копи, и хозяин обрадовался, потому что больной мальчик был только помехой: работать он не мог.

Рыжий узнал, где живет Лягушонок, и в субботу пошел навестить его. Бедный Лягушонок был уже одной ногой в гробу, и мать его плакала в отчаянии, словно сын ее был из тех, что зарабатывают десять лир в неделю.

Рыжему было непонятно отчаянье матери; он спросил Лягушонка, почему его мать так кричит и плачет, ведь он вот уже больше двух месяцев зарабатывает меньше, чем проедает. Но бедняга Лягушонок не слышал, что ему говорит Рыжий, и, казалось, считал перекладины на потолке. Тогда Рыжий призадумался — он понял, почему мать Лягушонка в таком отчаянии: ее сын всегда был хилым и болезненным, и она смотрела на него как на младенца, которого надо еще кормить грудью. А он, Рыжий, всегда был здоровым и сильным, и его мать никогда не плакала, потому что не боялась потерять его.

Через некоторое время в копях узнали, что Лягушонок умер, и Рыжий подумал, что теперь сова кричит ночью и по нем, — и он пошел в тот овраг, куда ходил вместе с Лягушонком. От осла остались только обглоданные собаками кости. И Лягушонок тоже будет таким, подумал Рыжий, а мать Лягушонка перестанет плакать, — ведь его мать, вдова Мишу, утешилась после смерти отца: вышла замуж за другого и переехала в Чифали; сестра тоже вышла замуж, и дом их был заперт.

Теперь, когда Рыжего били, он на это не обращал внимания: когда он умрет, как Лягушонок и осел, он больше ничего не будет чувствовать.

Приблизительно в это же время на работу в копи поступил какой-то человек, раньше он здесь никогда де работал; держался он особняком, как будто прятался от всех. Рабочие говорили между собой, что новичок бежал из тюрьмы и что если его поймают, то он попадет на долгие годы обратно в тюрьму. Тут Рыжий узнал, что тюрьма — это такое место, куда сажают воров и таких негодяев, как он, Рыжий; там их держат взаперти и следят за ними.

С этих пор Рыжий стал интересоваться новичком, который побывал в тюрьме и бежал оттуда. Но, проработав несколько недель, беглый без обиняков заявил, что устал от этой жизни кротов и предпочитает каторгу работе в копях, потому что тюрьма по сравнению со штольней — рай, и он согласен вернуться туда добровольно.

— Так почему же все, кто работает тут, не уходят в тюрьму? — спросил Рыжий.

— Потому что не все рыжие и отпетые, как ты, — ответил ему Хромой. — Не беспокойся, ты туда попадешь и там подохнешь.

Но Рыжий погиб в копях, так же как его отец, только случилось это иначе.

Как-то раз надо было исследовать штрек, который, как считали, вел в большую штольню, расположенную слева, со стороны долины. Если это было так, то понадобилось бы меньше рабочих рук. Но в любом случае была опасность заблудиться там и не вернуться обратно. Поэтому никто из рабочих, у кого были семьи, не решался идти, даже если бы ему пообещали золотые горы. А у Рыжего никого не было, кто бы получил золото за его шкуру, если бы она так ценилась. Тут-то и вспомнили о нем и послали его исследовать этот штрек. Рыжий подумал о шахтере, который заблудился там несколько лет назад и непрестанно бродит взад и вперед в потемках, зовя на помощь, но никто не слышит его. Рыжий ничего не сказал. Да и к чему было говорить? Он взял инструменты отца — кирку, заступ, фонарь, захватил мешок с хлебом, фьяско с вином — и ушел.

Больше о нем никто ничего не слышал.

Так от Рыжего не осталось даже горсточки костей. И мальчишки, работающие в копях, вспоминая о нем, говорят шепотом: они как будто боятся, что он появится снова, — огненно-рыжий, с глазами как у кошки.

 

Печной Горшок

А теперь пришла очередь рассказать о Печном Горшке. Это большой чудак, который выделяется среди многих дурней на ярмарке, и каждый прохожий высмеивает его на свой лад. Это прозвище он заслужил по праву, потому что сначала господь бог, затем жена заботились, чтобы у него в доме всегда был горшок с едой, а он назло куму, дону Либорио, ел и пил лучше самого короля.

Тому, кто никогда не страдал ревностью, — да избавит и освободит нас святой Исидоро от этого порока, — и всегда пребывал в блаженном покое, а потом вдруг вздумал сойти с ума, уготовано место на каторге.

Печной Горшок захотел во что бы то ни стало жениться на Венере, хотя он не был королем, и у него не было королевства, и он должен был рассчитывать только на собственные руки, чтобы заработать на хлеб. Напрасно его мать, бедняжка, говорила ему:

— Оставь в покое Венеру, она тебе не пара. Она прикрывает мантилькой только половину головы и выставляет ногу, когда идет по улице. Старики знают больше нас, и нужно слушаться их для нашего же блага.

Но у него постоянно стояли перед глазами эти туфельки и эти плутовские глаза под мантилькой, искавшие мужа; вот почему он и женился на ней, не послушав добрых советов, и мать ушла из дома, прожив в нем тридцать лет, потому что свекровь и невестка вместе очень походили на кошку с собакой. Невестка своими медовыми губками столько наговорила свекрови и так себя с ней вела, что несчастная старая ворчунья оставила поле боя и ушла умирать в какую-то лачугу. Между мужем и женой возникали даже споры и разногласия всякий раз, как нужно было вносить ежемесячную плату за эту лачугу. Когда же наконец страдания бедной старушки кончились и сын, услышав, что к ней понесли святые дары, прибежал в лачугу, он не получил благословения и не услышал последнего напутствия из уст умирающей, которая лежала с плотно сжатыми губами и изменившимся лицом в полутемном углу домишка. Только ее глаза сохранили еще живое выражение и, казалось, хотели многое сказать ему.

Кто не почитает родителей, тот накликает на себя беду и плохо кончит.

Бедная старушка умерла от огорчения, что жена ее сына избрала дурной путь; и бог в милосердии своем позволил ей уйти из этого мира, унося с собою в другой все, что у нее накопилось против невестки, которая знала, как у старушки болело сердце за сына. Едва сделавшись полновластной хозяйкой в доме, без узды на шее, Венера так повела себя и такого натворила, что люди с тех пор называли ее мужа только по прозвищу. Когда ему случалось его услышать и он отваживался пожаловаться жене, она ему говорила: «А ты уже и поверил?» Этого было достаточно, и он был доволен, как в пасхальный праздник.

Так уж он был устроен, бедняжка, что до сих пор никому не сделал зла. Если бы он увидел все своими собственными глазами, то и тогда бы не поверил, клянусь присноблаженной святой Лючией. К чему было портить себе кровь? В доме царил мир, достаток и в придачу здоровье, потому что кум, дон Либорио, был врачом. Чего же еще недоставало, боже правый? С доном Либорио они все делали сообща: на арендуемой земле держали загон, в котором находилось около тридцати овец, арендовали вместе луга, и слово дона Либорио являлось гарантией, когда они скрепляли сделку у нотариуса. Печной Горшок приносил Либорио первые бобы и первый горох, колол для кухни дрова, давил виноград на точиле. И у него самого всего было вдоволь: и зерна в кладовой, и вина в бочке, и масла в горшке; его жена — кровь с молоком — щеголяла в новых туфлях и в шелковых платочках. Дон Либорио лечил бесплатно семью Печного Горшка и даже крестил его ребенка. В общем, они жили одним домом; Печной Горшок называл дона Либорио «синьор кум» и трудился на совесть. Уж тут-то его не в чем было упрекнуть. Он заботился о процветании своем и синьора кума, а тот тоже соблюдал свою выгоду, — все были довольны.

И вот случилось так, что этот ангельский мир вдруг всего за один день, за одну минуту, превратился в ад. Как-то крестьяне, работавшие в поле, с наступлением вечера пошли побеседовать в холодок и случайно стали перемывать косточки Печному Горшку и его жене, не заметив, что он заснул поблизости за изгородью, так что никто его не видел. Недаром говорится: «Когда ешь, закрой дверь, а когда говоришь, осмотрись хорошенько».

На этот раз, видно, сам черт расшевелил мирно спавшего Печного Горшка и шепнул ему в ухо оскорбительные слова, говорившиеся по его адресу и глубоко запавшие ему в душу.

— Этот козел Печной Горшок, — говорили крестьяне, — подбирает объедки дона Либорио! Ест и пьет в грязи! И жиреет, как боров!

Ну что особенного случилось? Что взбрело на ум Печному Горшку? Он вскочил, ничего не сказав, и бегом бросился к деревне, будто его укусил тарантул; он ничего не видел вокруг, а трава и камни казались ему окрашенными кровью. На пороге своего дома он встретил дона Либорио, который спокойно шел своей дорогой, обмахиваясь соломенной шляпой.

— Послушайте, синьор кум, — сказал ему Печной Горшок, — если я еще раз увижу вас в моем доме, как бог свят, я вам покажу, где раки зимуют!

Дон Либорио посмотрел ему прямо в глаза, как будто тот говорил по-турецки, и ему показалось, что в голове у Печного Горшка помутилось от жары, так как трудно было представить, что Печному Горшку вдруг пришло на ум ревновать, после того как столько времени он на все закрывал глаза и был славным малым и самым лучшим мужем, какого можно сыскать на всем белом свете.

— Что с вами сегодня, кум? — спросил дон Либорио.

— То, что если я еще раз увижу вас в моем доме, как бог свят, я вам покажу, где раки зимуют!

Дон Либорио пожал плечами и ушел посмеиваясь. Печной Горшок вошел в дом с выкаченными глазами и повторил жене:

— Если я еще раз увижу здесь синьора кума, как бог свят, я ему покажу, где раки зимуют!

Венера, подбоченясь, принялась ругать и оскорблять мужа. А он, прижавшись к стене, только кивал головой и молча стоял на своем, как рассерженный бык. Ребятишки расплакались, видя эти новости. Наконец, чтобы избавиться от него, жена схватила кол и выгнала его из дома, приговаривая, что в своем доме она вольна поступать так, как ей заблагорассудится. Печной Горшок не мог больше работать в поле, постоянно думал об одном и том же и лицом походил на василиска, так что никто его не узнавал. В субботу он воткнул лопату в борозду до наступления сумерек и ушел, не получив денег за недельную работу. Жена, видя, что он вернулся без денег, да еще на два часа раньше обычного, начала снова ругать его и хотела послать на рынок за солеными анчоусами, потому что она чувствовала как бы занозу в горле. Но он не захотел никуда идти, взял дочку к себе на колени, а она, бедняжка, не смела пошевельнуться и тихонько всхлипывала, боясь, что папа ее накажет, — такое было у него лицо. В этот вечер в Венеру сам черт вселился, и черная курица на насесте не переставала клохтать, словно предвещая беду.

Дон Либорио обычно заходил к ним после осмотра больных, прежде чем идти в кафе, чтобы сыграть партию в тридцать шесть. Вечером Венера объявила, что надо попросить врача пощупать ей пульс, потому что весь день она чувствовала озноб, который вызывал у нее боль в горле. Печной Горшок сидел тихо, не шевелясь. Но как только он услышал на безлюдной улочке спокойные шаги доктора, который устал после визитов к больным и шел медленно, тяжело дыша из-за жары и обмахиваясь соломенной шляпой, Печной Горшок взял кол, которым жена выгнала его из дому, когда он надоел ей, и встал за дверью. К несчастью, Венера ничего не заметила, так как в это время она вышла на кухню подбросить охапку дров под кипящий котел. Едва дон Либорио переступил порог, как его кум поднял кол и нанес ему такой сильный удар по затылку, что убил на месте, как быка, так что уже не понадобилась помощь ни врача, ни аптекаря.

Вот как случилось, что Печной Горшок угодил на каторгу.

 

Мистерия

Всякий раз, как дядюшка Джованни принимался рассказывать эту историю, на его лице, похожем на лицо полицейского сыщика, выступали слезы, чего, казалось бы, никак нельзя было от него ожидать.

Театр разбивали на небольшой церковной площади и украшали миртом, дубовыми и густолиственными оливковыми ветвями: никто ничего не жалел для святой мистерии.

Дядюшке Меммо, увидевшему, как церковный сторож ломает и рубит топором целые ветки на его участке, показалось, что удары отдаются в его собственной груди; он закричал издали:

— Вы не христианин, что ли, кум Калоджеро? Или на вас креста нет, что вы так безжалостно рубите эту рощу?

Но жена, хоть и со слезами на глазах, успокаивала его:

— Ведь это для мистерии; не мешай ему. Господь пошлет нам урожайный год. Не видишь разве, что посевы гибнут от засухи?

Действительно, на этой черствой, как корка, земле, выжженной до такой степени, что у вас пересыхало в горле от одного взгляда на нее, все пожелтело и приняло тот зеленоватый оттенок, какой бывает на лице больных детей.

— Это все проделки дона Анджелино, — ворчал муж, — он хочет запастись дровами и прикарманить пожертвования.

Дон Анджелино, приходский священник, целую неделю трудился вместе со сторожем, как простой рабочий: рыл ямы, устанавливал столбы, развешивал красные бумажные фонарики, а потом повесил занавес — покрывало недавно женившегося кума Нунцио, которое так красиво выглядело в лесу, освещенное фонариками.

Мистерия изображала «Бегство в Египет», и роль пресвятой Марии поручили куму Нанни, человеку маленького роста, который ради этого сбрил бороду. Едва он появился, неся на руках младенца Христа (которого изображал сын кумы Меники), и крикнул злодеям: «Вот кровь моя!», люди начали бить себя в грудь и кричать все разом:

— Смилуйся, пресвятая дева!

Но Яну и дядюшка Кола с накладными бородами из овечьей шерсти, игравшие злодеев, не слушались и хотели похитить младенца, чтобы отнести его Ироду. Поистине у них были каменные сердца! Недаром Пинто, повздорив с кумом Яну из-за смоковницы в саду, с тех нор попрекал его: «Вы злодей — точь-в-точь как в мистерии „Бегство в Египет“».

Дон Анджелино с тетрадкой в руках суфлировал из-за занавеса куму Нунцио, потому что эти два разбойника забыли даже свои роли — вот что за люди это были!

— Напрасно, о женщина, умолять! Состраданья к тебе не питаю! Нет, не питаю! Ваша очередь, кум Яну.

Дева Мария так долго умоляла и упрашивала злодеев, что в толпе заворчали:

— Кум Нунцио прикидывается простаком, потому что представляет пресвятую деву. А то он давно бы пырнул их обоих складным ножом, который носит в кармане.

Но как только на сцене появился святой Иосиф с седой бородой из ваты, искавший в лесу, который едва доходил ему до пояса, свою жену, толпа не могла больше сохранять спокойствие, потому что злодеи, мадонна, святой Иосиф и остальные могли сцепиться друг с другом, если бы по ходу мистерии они не должны были все бежать, не настигая, однако, друг друга. В этом и состояло чудо. Если бы злодеи схватили мадонну и святого Иосифа, то здорово отделали бы их и даже младенца Христа, упаси боже!

У кумы Филиппы, муж которой был сослан на каторгу за то, что мотыгой убил соседа по винограднику, воровавшего у него винные ягоды, слезы текли ручьями при виде святого Иосифа, за которым эти разбойники гнались словно за зайцем. Она вспоминала, как ее муж прибежал в шалаш на винограднике, запыхавшийся, преследуемый по пятам жандармами, и крикнул ей:

— Дай воды! Не могу больше!

Потом ему связали руки, как Христу, и посадили за железную решетку; там он оставался до суда. Так и стоял он у нее перед глазами: с беретом в руке, с волосами, свалявшимися в серую копну за столько месяцев тюрьмы, с пожелтевшим, как у всех арестантов, лицом, слушающий судей и свидетелей. А когда его повезли за море, туда, где он, бедняга, никогда не бывал, с котомкой за плечами, связанного, как луковица, с товарищами по каторге, он обернулся, взглянул на нее в последний раз и смотрел, пока она не скрылась из виду. Больше о нем ничего не известно: ведь оттуда никто не возвращается.

— Ты-то знаешь, где он сейчас, скорбящая матерь божия! — бормотала женщина, ставшая вдовой при живом муже, преклонив колени и молясь за беднягу так усердно, что, казалось, она видит его там, в темной дали. Она одна знала, как тоскливо должно быть на сердце у мадонны в ту минуту, когда злодеи вот-вот схватят святого Иосифа за плащ.

— Сейчас вы увидите встречу святого патриарха Иосифа со злодеями, — сообщил дон Анджелино, вытирая пот носовым платком. А мясник Триппа бил в большой барабан — бум! бум! бум! — возвещая, что злодеи схватились со святым Иосифом. Кумушки громко закричали, а остальные собирали камни, чтобы разбить рожи этим мошенникам Яну и куму Кола, и кричали:

— Оставьте святого патриарха Иосифа, мошенники вы этакие!

И кум Нунцио тоже кричал, опасаясь, что разорвут его покрывало. Тогда дон Анджелино, не брившийся целую неделю, высунулся из своей норы, стараясь унять зрителей голосом и жестами:

— Оставьте их! Оставьте! Так написано в мистерии.

Хорошенькая же мистерия была написана! Поговаривали, что все это его выдумка. Он даже Христа распял бы своими руками, чтобы заработать на этом три тари за мессу. Разве он не похоронил кума Рокко, отца пятерых детей, без отпевания, потому что на этот раз ему нечем было поживиться? Так-таки и похоронил прямо у церкви, вечером, в темноте, так что даже не видно было, как покойника навеки опускали в могилу. Не он ли отобрал домишко у дядюшки Менико, объявив, что дом построен на земле, принадлежащей церкви, и заломив за него аренду в два тари в год, которой дядюшка Менико никогда не мог уплатить? Могло ли тому прийти в голову, когда, страшно довольный, он своими руками таскал камни для постройки дома, что однажды приходский священник заставит его продать дом из-за этих двух тари аренды. Два тари в год, — велики ли деньги-то в конце концов? Вся беда в том, что их никогда не бывает в кармане к сроку. Поэтому дон Анджелино сказал ему, пожимая плечами:

— Что я могу поделать, брат мой? Имущество-то ведь не мое, а церковное.

Не лучше был и дядюшка Калоджеро, церковный сторож, любивший повторять: «Алтарю служишь, алтарь тебя и кормит». Сейчас он повис на веревке, звоня в колокол во всю мочь, а Триппа бил в большой барабан. Женщины кричали:

— Чудо! Чудо!

А потом на этом месте случилось такое, что при одном воспоминании об этом у дядюшки Джованни последние волосы вставали дыбом.

Ровно через год, день в день, в ночь на страстную пятницу, Нанни и дядюшка Кола встретились на этом самом месте. Ярко светила пасхальная луна, и было светло, как в полдень на площади.

Нанни стоял, спрятавшись за колокольней, чтобы высмотреть, кто же ходит к куме Венере. Он уже не раз заставал ее растрепанной, без пояса и слышал при этом, как хлопала садовая калитка.

— Кто у тебя был? Лучше скажи сама. Если тебе нравится другой, я уйду, и конец. Но знай: я не позволю морочить себе голову!

Она уверяла, что все это неправда, клялась душой своего мужа и призывала в свидетели господа бога и мадонну, изображения которых висели у нее над изголовьем; скрестив на груди руки, она целовала ту самую юбку из голубой парусины, которую одалживала куму Нанни для роли Марии.

— Подумай! Подумай хорошенько, прежде чем говорить-то!

Он не знал, что Венера влюбилась в дядюшку Кола, увидев его с бородой из овечьей шерсти, в роли злодея в мистерии. «Ладно, — подумал Нанни, — придется тогда устроить засаду, как на кролика, чтобы убедиться собственными глазами». Вдова предупредила соперника:

— Следите за кумом Нанни. Он что-то задумал, потому как нехорошо смотрит на меня и шарит везде, всякий раз как придет!

У Кола на руках была мать, и он не отваживался больше ходить к куме Венере. День, другой, третий, — пока дьявол не соблазнил его луной, пробивавшейся к постели сквозь щели в ставнях, так что перед глазами у него все время стояла пустынная улочка и дверь дома вдовы на площади, напротив колокольни.

Нанни ждал в тени, один, посреди белой от лунного света площади. В тишине каждые четверть часа слышался бой часов на Виагранде, да пробегали собаки, обнюхивая каждый уголок и роясь в мусоре. Наконец послышались шаги. Кто-то прокрался вдоль стены, остановился у двери кумы Венеры, тихонько стукнул раз, другой, потом еще тише и быстрее, словно человек, сердце у которого бьется от желания и страха, и Нанни почувствовал, как эти удары отдаются в его груди.

Дверь слегка приоткрылась, потом распахнулась, чернея, и тут раздался выстрел. Кум Кола упал, крича:

— Мамочка! Убили!

Не желая связываться с правосудием, все притворились, что никто ничего не слышал и не видел. Даже кума Венера сказала, что она спала. Только мать, услышав выстрел, почувствовала толчок в сердце и побежала в чем была чтобы унести Кола от двери вдовы, причитая:

— Сын мой! Сын мой!

С фонарями в руках собрались соседи, оставалась закрытой только дверь, возле которой несчастная мать проклинала:

— Злодейка! Негодяйка! Это ты убила моего сыночка!

Стоя на коленях возле постели раненого, стиснув скрещенные руки, без слез и походя на безумную, она молилась:

— Господи! Господи! Мой сын, господи!

Ах, какую дурную пасху послал ты ей, господи! И это в страстную пятницу, когда проходит крестный ход с барабаном и дон Анджелино увенчан терновым венцом! В доме было так мрачно, а за дверьми стоял солнечный день и виднелись такие тучные поля, что людям в этом году не надо было просить у бога хорошего урожая; поэтому они предоставили дону Анджелино одному заниматься самобичеванием. Даже когда церковный сторож пошел рубить ветви под предлогом, что они нужны для мистерии, ему пригрозили перебить ноги камнями, если он тотчас же не уберется. Только в ее доме плакали! Сейчас, когда все веселятся! Только в одном ее доме! Распростершись перед кроватью, растрепанная, сразу постаревшая, она лежала, как мешок тряпья. Она не слушала никого из любопытных, заполнивших комнату, не видела ничего, кроме потускневших глаз и заострившегося носа сына. К нему позвали врача, привели гадалку куму Барбару, а бедная мать выложила три тари, чтобы заказать мессу дону Анджелино. Врач покачал головой.

— Здесь нужна не месса дона Анджелино, — шептали кумушки, — нужна святая вата от Санцио-пустынника или же свеча от чудотворной мадонны Вальверде.

Раненый, со святой ватой на животе и свечой, зажженной перед пожелтевшим лицом, по очереди смотрел широко открытыми затуманенными глазами то на одного, то на другого из соседей и пытался бледными губами улыбнуться матери, чтобы показать ей, что ему действительно лучше от этой чудодейственной ваты, положенной на живот. Он утвердительно кивал головой, улыбаясь грустной улыбкой умирающих, когда они уверяют, что чувствуют себя лучше. Врач, напротив, говорил, что он не протянет и ночи. А дон Анджелино, чтобы поддержать свою коммерцию, повторял:

— Для чудес нужна вера. А когда веры нет, то это все равно что мыть голову ослу. Святые мощи, святая вата — все помогает, когда есть вера.

У бедной матери веры было столько, что она запросто беседовала со святыми и мадонной и говорила, обращаясь к зажженной свече:

— Господи, господи! Смилуйся, оставь мне сына, господи!

Сын внимательно слушал, устремив взгляд на свечу, и пытался улыбнуться и кивнуть в знак согласия.

Все село обезумело, копаясь в подробностях этого события. Больше всех доставалось, конечно, тетке Венере. Ее бы осудили еще строже, если бы вспомнили, что кровь, которая хлынула на площадь, после того как кум Кола взмахнул руками, пошатнулся и упал, пролилась как раз на том месте, где ровно год назад он играл злодея в мистерии. Тетушке Венере пришлось уехать из села, потому что никто больше не покупал хлеба в ее лавочке и ее прозвали «прóклятой». Кум Яну довольно долго скрывался на пустошах и у плотин, но при первых же зимних холодах его схватили ночью у крайних домов селения, где он поджидал мальчишку, обычно приносившего ему тайком хлеб. Его судили и отправили за море, как раньше мужа кумы Филиппы.

И зачем он только надевал юбку «проклятой», чтобы играть святую деву!

 

Канарейка из № 15

Так как в конуру, где жил привратник, никогда не заглядывало солнце, а дочь его болела рахитом, то ее сажали у окна и оставляли там на целый день, за что соседи и прозвали ее «Канарейкой из № 15».

Малия наблюдала за прохожими, смотрела, как вечером зажигают огни, а если кто-нибудь заходил осведомиться о ком-либо из проживавших в доме, то отвечала за мать, тетушку Джузеппину, стоявшую у очага или читавшую газеты, получаемые жильцами.

Пока было светло, она даже вязала кружева своими длинными и бледными пальцами, и юноша из типографии напротив, постоянно видя за стеклом окна это нежное личико с темными кругами под глазами, как говорят, влюбился. Но потом он узнал, что Канарейка наполовину, до пояса, парализована, и больше уже не поднимал глаз, выходя из типографии. Она тоже заметила его, тем более что никто никогда не обращал на нее внимания. Всякий раз, когда она слышала его шаги по тротуару, вся кровь, еще оставшаяся у нее, приливала к ее бледным щекам.

Узкая, темная, сырая улочка казалась ей веселой. С балкона второго этажа спускались тонкие стебли плюща; за большими закопченными окнами типографии напротив стоял немолчный гул машин и непрерывно двигались длинные кожаные ремни, нескончаемой лентой тянувшиеся перед ее глазами. На стене были развешаны большие разноцветные листы, которые она без конца читала и перечитывала, хотя знала их наизусть. А ночью, в темноте, они снова проходили перед ее широко раскрытыми глазами — белые, красные, синие, пока не раздавался хриплый голос отца, который возвращался домой, напевая: «О Беатриче, мне шепчет сердце».

Малия тоже чувствовала, что в сердце у нее ширится песня, когда в густом тумане проходили мальчишки, напевая и постукивая по замерзшей земле деревянными подошвами башмаков. Она слушала, опустив голову, а потом пробовала вполголоса напевать песенку, совсем как канарейка, которая повторяет долетевшую до нее мелодию.

Она стала даже кокеткой. Утром, прежде чем ее устраивали у окна, она расчесывала себе волосы и исхудалыми руками вкалывала в них цветок гвоздики, если он у нее был. Когда Джильда, ее сестра, наряжаясь перед тем как идти к портнихе, у которой работала, накидывала на маленькую лукавую головку черную вуалетку и приплясывала от нетерпения в своем платьице, отделанном лентами и бантиками, Малия смотрела на нее, мягко и грустно улыбаясь бледными губами, потом кивком головы подзывала к себе, чтобы поцеловать. А однажды, когда Джильда подарила ей старенькую ленточку, она даже покраснела от удовольствия. Иногда у нее замирал на губах вопрос: не сообщают ли газеты о каком-нибудь лекарстве для нее.

Бедняжка не переставала надеяться, что этот молодой человек снова взглянет на окно. Она все ждала и ждала, не сводя глаз с узкой улочки и непрерывно шевеля худыми пальцами. Но потом она увидела, как он медленно шел рядом с Джильдой, засунув руки в карманы, и как они остановились поболтать у двери.

Малии видна была только его спина. Он что-то горячо говорил ее сестре, а Джильда задумчиво чертила на тротуаре кончиком зонтика. Затем она сказала:

— Здесь нельзя, потому что Малия настороже.

Наконец однажды в субботу вечером юноша вошел в дом вместе с Джильдой, и они заговорили с тетушкой Джузеппиной, которая пекла каштаны в горячей золе. Его звали Карлини, он был холост, служил наборщиком и зарабатывал тридцать шесть лир в неделю. Перед уходом он попрощался также и с Малией, сидевшей в темноте у окна.

Он стал приходить часто, а под конец — почти каждый вечер. Тетушка Джузеппина полюбила его за хорошие манеры, потому что он никогда не являлся с пустыми руками и приносил конфеты, мандарины, жареные каштаны, иногда даже бутылочку вина. Тогда дядюшка Баттиста, отец девушки, также оставался дома и по-отечески беседовал с Карлини. Он говорил, что хотел бы сам сшить ему новый костюм: ведь у него есть и верстак, и портновские ножницы, и утюг, и вешалка, и зеркало для заказчиков. Сейчас зеркалом пользовалась Джильда. Ожидая возлюбленную, молодой человек завязывал разговор с Малией. Он говорил ей о сестре, о своей любви к ней и о том, что начал откладывать деньги в сберегательную кассу. Но едва возвращалась Джильда, как они начинали шептаться в уголке, сближая головы и пожимая друг другу руки, когда мать отворачивалась.

Однажды вечером он крепко поцеловал ее в шею, пока тетушка Джузеппина дремала у огня. Карлини был совершенно уверен, что никто их не видит, и уходил иногда, не вспомнив даже о присутствии Малии и не попрощавшись с нею. В воскресенье он пришел весь сияющий и объявил, что нашел подходящее жилье: две комнатки у ворот Гарибальди, и начал переговоры о покупке мебели у жильца, бедного малого, чье имущество описали за невзнос квартирной платы. Карлини был так доволен, что даже сказал Малии:

— Вот жалость, что вы не можете пойти посмотреть.

Девушка покраснела и ответила:

— Джильда будет довольна.

Но Джильда, казалось, была не очень довольна. Часто Карлини ждал ее понапрасну и жаловался Малии на сестру: она, мол, не любит его так, как он ее, скупится на нежные слова и прочее. Жалобам бедного юноши не было конца. Он рассказывал со всеми подробностями: как позабавило ее такое-то словечко, с какой гримаской она смеялась, как позволила поцеловать себя. По крайней мере он успокаивался, изливаясь перед Малией. Иногда ему даже казалось, что он разговаривает с Джильдой — до такой степени Малия, сидевшая в тени и смотревшая на него своими красивыми глазами, была похожа на сестру. Дело доходило до того, что он брал ее за руку, забывая о том, что на стуле перед ним — полутруп.

— Послушайте, — говорил он ей, — хотел бы я, чтоб у Джильды было ваше сердце!

Так он просиживал около нее часами, положив руки на колени, пока не возвращалась Джильда. По крайней мере он мог тут услышать торопливое постукивание ее каблучков и видеть, как она входит с раскрасневшимся от холода личиком и разом окидывает взглядом всю комнату. Джильда была надменна и тщеславна: на улице она напускала на себя неприступный вид и не позволяла ему провожать ее в синей рабочей блузе. Однажды вечером Малия видела, как она вернулась домой в сопровождении молодого синьора, блестящий цилиндр которого проплыл под окном. Они остановились у двери, как прежде с Карлини. Но этому кавалеру Джильда ничего не сказала.

Бедняга Карлини не на шутку расстроился. Он ведь снял квартиру, купил в рассрочку мебель, делал девушке подарки, а времени потерял столько, что управляющий типографией даже сказал ему: «В игрушки мы, что ли, с вами играем?». Снова он поделился своим горем с Малией и попросил ее:

— Вы должны поговорить с вашей сестрой.

Джильда пожала плечами и ответила Малии:

— Возьми его себе, если хочешь.

На Новый год Карлини принес в подарок купон красивой полушерстяной материи в яркую красную полоску; Джильда расхохоталась и заявила, что материя хороша для какой-нибудь крестьянки из Дезио или Горла, каких она видела в Лорето. Сконфуженный юноша так и застыл с отрезом в руках; потом медленно свернул его и предложил Малии, — не захочет ли она взять его.

Это был первый подарок, полученный Малией; он показался ей очень ценной вещью. Тетушка Джузеппина, чтобы загладить выходку Джильды, стала говорить, что у девушки вкус очень уж разборчивый: ей все кажется недостойным ее.

— О такой дочери не стоит и беспокоиться, — прибавила она, как всегда в таких случаях.

Действительно Джильда приходила домой то в новой мантилье, обтягивавшей ее грудь и сплошь отделанной бахромой, то в ботинках, облегавших ногу, то в плюшевой шляпе, бросавшей тень на ее яркие, как две звезды, глаза. Однажды она пришла в позолоченном серебряном браслете с крупным, величиной с орех, аметистом. Браслет переходил у всех соседей из рук в руки. Мать радовалась и трубила о сбережениях, сделанных дочерью на службе у портнихи. Малия тоже пожелала на него взглянуть, да и отец, всплеснув руками, попросил его на один вечер, чтобы показать своим друзьям — владельцам табачной и винной лавочек по соседству. Но Джильда воспротивилась. Тогда дядюшка Баттиста начал кричать на нее за то, что она поздно возвращается домой, и жалеть Карлини, который зря тратит время и подарки на эту неблагодарную девчонку, бессердечную даже по отношению к родителям. Но вскоре Джильда избавила его от необходимости с тревогой ждать ее возвращения.

Несмотря на то, что дядюшка Баттиста бодрился, дом погрузился в траур. Тетушка Джузеппина целый вечер только и делала, что ворчала и ссорилась с мужем. Потом дядюшка Баттиста напился и лег спать, а Малия слышала, как Карлини, расхаживая по улице, до рассвета ждал ее сестру.

Затем тетушка Каролина, торговавшая на углу газетами, рассказала, что кто-то видел Джильду в Галерее, разодетую как синьора. Отец поклялся, что в первое же воскресенье пойдет вместе с Карлини на поиски своего детища. Его привели домой пьяного, едва держащегося на ногах.

Карлини спелся с дядюшкой Баттиста. Работал он теперь лишь тогда, когда у него не оставалось ни гроша, нанимаясь то в одну, то в другую маленькую типографию; он шлялся с отцом Джильды по трактирам, откуда оба возвращались под ручку. Дома к нему привыкли как к члену семьи. Он растапливал плиту и зажигал газ на лестнице, качал воду, содержал в порядке портновские инструменты на случай, если бы они понадобились, и даже подметал двор, чтобы помочь тетушке Джузеппине, так как муж ее почти не бывал дома. Тетушка Джузеппина из благодарности старалась уверить Карлини, что Джильда всегда любила его и что не сегодня-завтра она вернется. Он качал головой, но ему нравилось говорить о ней со старухой или с Малией, которая была так похожа на свою сестру. Когда Малия слушала его в сумерках, устремив на него свой взгляд, ему казалось, что от этого становится легче на сердце. А однажды, вернувшись из трактира и расчувствовавшись от прилива неясности, он даже поцеловал ее.

Малия не вскрикнула, но задрожала как лист. Она никогда этого не испытывала, да и мать не предостерегала ее. Назавтра, протрезвившись, Карлини пришел поболтать, как обычно легкомысленный и безразличный. Но бедняжка все еще чувствовала на губах его дыхание и поцелуй, о котором она думала всю ночь. Стояла ранняя весна, и поцелуй обжег девушку, как пламя: Малия стала мало-помалу таять и худеть. Мать рассказывала тетушке Каролине о привратнице из соседнего дома, что болезнь распространялась от ног по всему телу. Ей сказал об этом врач.

Март был дождливым. Целыми днями вода хлестала из водосточных труб, стучала по стеклянной крыше типографии, а люди шлепали по уличной грязи. Поминутно перед домом останавливались мокрые экипажи, их дверцы распахивались, торопливо хлопала дверь подъезда.

— Это Джильда, — восклицала мать. Малия, бледная, устремив взгляд на дверь, ничего не говорила, по менялась в лице. Потом, в тот грустный час, когда темнело окно, слышался протяжный голос продавца газет: «Секоло! Секоло!» — и становилось еще тоскливее. А Джильда все не приходила.

На святого Георгия, когда наступила хорошая погода, продавщица газет напротив и другие соседи задумали поездку за город. Карлини, который стал в доме своим человеком, тоже принял в ней участие. Вечером все под хмельком вернулись на трамвае, неся в руках охапки маргариток и других полевых цветов. Карлини, желая быть галантным, поднес свой букет Малии. Бедная больная обрадовалась так, словно ее комната превратилась в цветущее поле. Ведь целый день, лежа на своей убогой постели, она смотрела, как там, за окном, яркое солнце озаряет стену напротив и свисает с балкона бледный плющ, пуская первые листочки. Она попросила принести ей немного земли и какой-нибудь горшок с кухни, чтобы посадить в нем цветы. Известное дело — каприз умирающей. Домашние, смеясь, ответили, что это все равно что мертвого на ноги поставить. Но, чтобы успокоить больную, несколько цветков в стакане с водой поставили на комод и, пытаясь развеселить ее, завели разговор о платье в красную и черную полоску, все еще не скроенном, которое Малия сошьет, когда ей станет лучше. У отца есть ножницы и нитки и весь необходимый портновский инструмент. Бедняжка слушала их, по очереди заглядывая каждому в лицо, и улыбалась, как маленькая девочка. На следующий день цветы в стакане завяли: в этой конуре не хватало воздуха для жизни.

Наступало лето. Окно из-за жары приходилось держать день и ночь открытым. Стена напротив пожелтела и покрылась трещинами. Когда светила луна, ее слабые и бледные лучи проникали и в эту улочку. Слышно было, как переговариваются соседи, стоя на пороге своих квартир.

На успенье дядюшка Баттиста страшно напился на полученные чаевые, и они с тетушкой Джузеппиной подрались. Карлини ни за что получил затрещину, от которой у него затек один глаз.

Малии в тот вечер было и без того хуже, чем обычно, а тут еще прибавился весь этот ужас. Врач, приходивший к жильцу второго этажа, напрямик сказал, что бедной девочке осталось недолго мучиться.

Выслушав этот приговор, отец с матерью помирились; пришла даже Джильда, разодетая в шелка, предупрежденная неизвестно кем.

Малии, наоборот, казалось, что ей лучше, и она попросила разложить на кровати материю на платье, подаренную ей Карлини, чтобы, как она сказала, «полюбоваться» ею. Она сидела на постели, опираясь на подушки, и, чтобы легче было дышать, шевелила худыми руками, как птичка крыльями.

Тетушка Каролина заметила, что надо бы сходить за священником, а отец, читавший «Секоло» и всегда презиравший эти глупости, в знак протеста ушел в трактир. Тетушка Джузеппина зажгла две свечи и застелила комод скатертью. Малия при виде этих приготовлений изменилась в лице, однако исповедалась во всем священнику, рассказав даже о поцелуе Карлини, а потом попросила, чтобы мать и сестра не оставляли ее одну.

Разумеется, они ждали отца. Тетушка Джузеппина задремала на диване, а Джильда у окна беседовала вполголоса с Карлини, решив, что Малия спит. Бедняжка и скончалась так, что никто этого не заметил. Соседи говорили, что умерла она совсем как канарейка.

На следующий день отец плакал, как теленок, а жена его вздыхала:

— Бедный ангелочек! Кончились ее муки! Мы ведь уж привыкли видеть ее тут, у окна, как канарейку. Теперь мы совсем одиноки, хуже чем бродячие собаки.

Джильда обещала навещать их и дала денег на похороны. Мало-помалу и Карлини стал заходить реже, а переехав в Сан-Микеле, больше совсем не показывался.

Отец, желая изменить образ жизни, прикрепил к окну кусок картона с надписью «Портной», и эта вывеска пребывала там постоянно, как когда-то «Канарейка из № 15».

 

Простая история

Балестра, на котором шинель еще сидела мешком, недавно прибыл в полк. Фемия служила нянькой где-то на улице Кузани. Они часто встречались на площади Кастелло, напротив казарм. Фемия пререкалась с хозяйскими детьми, Балестра стоял, положив руку на тесак, вспоминал родную деревню и чувствовал себя совсем потерянным в миланской суете. В один прекрасный день они сели рядом на скамейку под цветущими индийскими каштанами и стали говорить о воскресной толпе, о детях, которые были на попечении у Фемии, о ее страхах, как бы они не попали под проходящий поблизости трамвай. На днях Карлетто упал, растянувшись плашмя, и разбил себе нос. Она целовала мальчика, а он не хотел ничего слушать и громко кричал.

Когда ты один-одинешенек на свете, привяжешься и к камням. Точь-в-точь так и получилось с Балестрой! В полку у него не было ни друзей, ни родных.

Сначала они почти не понимали друг друга, потому что Балестра был с юга, из тех мест, где люди говорят бог знает как, — удивительно, что их вообще понимают. Иногда, наговорившись досыта, они смотрели друг на друга, ничего не поняв, и начинали смеяться.

И все же им нравилось бывать вместе. Каждый день, в то время как Балестра, ожидая, когда сыграют вечернюю зорю, сидел на скамейке и болтал ногами, Фемия приходила в своем белом фартуке, сопровождая малышей, и они говорили друг другу «добрый вечер». Балестра любил поболтать и постепенно рассказал ей все о себе: он был из Тириоло, что недалеко от Катандзаро. Там жили его родные и был у него свой дом, в самом конце деревни, где начинаются поля, о которых напоминал ему небольшой островок зелени, видневшийся у арки Семпьоне. В деревне остались у него четыре брата и отец-возчик. Из-за отца его хотели взять в кавалерию, но вызволил депутат, богатый синьор, у которого были дела с его отцом. Балестра не мог дождаться возвращения домой, — да будет на то воля божья, — потому что в деревне у него была возлюбленная Анна-Мария делла Пинта, обещавшая ждать его, если он вернется живым. И он доставал из кармана шинели грязные скомканные письма Анны-Марии — она была грамотная! Вот какая это девушка! Фемия, на которую ни одна собака никогда не обращала внимания, умилялась, слушая его, сочувственно кивала головой и с волнением смотрела в его маленькие глазки, возбужденно блестевшие от этих воспоминаний, на его длинный нос, который, казалось, также принимал участие в разговоре, — настолько было переполнено нежностью его сердце.

И она тоже думала об одном крестьянине из своей родной деревни недалеко от Бéргамо, который покинул Италию в поисках счастья. Они жили рядом, и она видела его каждый день, — вот и все. Перед отъездом он попросил ее присмотреть за домом в его отсутствие., Ничего не поделаешь — беднякам приходится изворачиваться. Она поступила в услужение, чтобы скопить немного денег на приданое. Теперь у нее было все необходимое и даже больше прежнего; но она всегда думала о родной деревне, хотя там у нее уже никого не осталось.

Однажды капрал обрушил громы и молнии на голову Балестры и оставил его на неделю без увольнения из-за оторванной пуговицы на хлястике шинели. А ведь начальнику не скажешь, что на спине нет глаз. Фемия, не встречая Балестру, решилась подойти к воротам казарм, пробираясь среди повозок с апельсинами и солдат-кавалеристов с длинными саблями на боку. Когда она снова увидела его в воскресенье в чисто выстиранных перчатках, это был для нее настоящий праздник.

— Как же так?

— Да уж так! — ответил он. — Такая уж солдатская доля!

Иногда, по деревенскому обычаю, он говорил ей «ты». А она краснела от удовольствия, как будто это обращение вызывалось совсем другой причиной. После случая с неувольнением она пожурила Балестру. Неужели он не мог сказать ей, что ему нужно пришить пуговицу или сделать еще что-нибудь? На что же тогда существуют на свете друзья? Признательный Балестра угостил мороженым ее и малышей, столпившихся у тележки и совавших пальцы в мороженицу. Фемия медленно облизывала ложечку с мороженым, не спуская глаз с Балестры. Он платил по-княжески, хотя на нем были простые перчатки и из-под фуражки торчал солдатский чуб. Когда на площади играл оркестр, то казалось, что звуки труб и удары большого барабана отдаются где-то у тебя в груди. Затем у темных казарм, за сверкающей огнями площадью печально протрубили вечернюю зорю. А Балестра все не решался отпустить руку Фемии, которая, так же молча, время от времени пожимала ему пальцы. Дети соскучились и требовали, чтобы их покатали на карусели.

У Фемии не было денег, — хозяйка попалась прижимистая. В первый же раз, когда Карлетто получил нахлобучку за порванные штанишки, он свалил все на Фемию, рассказав, что военный, с которым она встречалась, угощал ее мороженым.

— Что это за история с военным? — спросила хозяйка. — Ведь ты же говорила мне, что ты честная девушка.

Хозяин покатился со смеху:

— Фемия, и ты туда же! С таким-то лицом!..

Бедняжка расплакалась: они ведь не делали ничего плохого. Но теперь, когда Балестра хотел пройтись с ней до арки Семпьоне, она отказывалась, ссылаясь на нездоровье. Ей приходилось тратить свои деньги, чтобы задобрить детей, не желавших отходить от оркестра. Но, несмотря на это, они при каждом удобном случае грозили все рассказать маме.

— Такие маленькие, а уже такие хитрые, совсем как взрослые, — повторяла Фемия.

Слушая ее, Балестра также начинал хитрить: он постоянно выбирал местечко потемнее, где-нибудь под деревьями, хотел отвезти ее на трамвае в Каньолу или изобретал предлоги, чтобы удалить детей, таращивших на них свои черные глазенки. Украдкой, за спиной, он пожимал ей руку или, напуская на себя безразличный вид, прижимался своим плечом к ее плечу, когда они медленно шли, глядя в землю, подбрасывая ногой камешки и испытывая большое удовольствие от этой близости. Однажды он тайком погладил ее юбку, покраснев и сделав вид, что смотрит в другую сторону, но его глаза блестели из-под надвинутого на лоб козырька фуражки. Наконец он спросил ее напрямик: «Ты меня любишь?» Он и не заметил, как пришла — эта любовь.

Фемия его любила. Но когда кончится срок солдатской службы, он уедет к себе в деревню, и поэтому им лучше было бы расстаться. Балестра думал, что, вернувшись домой, он встретит Анну-Марию, которая его ждет, если это угодно богу. Пока же времени оставалось еще достаточно. Все дело было в Фемии, которая думала о своем земляке, уехавшем из Италии. Балестра устраивал ей сцены ревности из-за такого пустяка. Фемия клялась как перед богом, что совсем не думала об этом человеке.

— И вы меня тоже забудете, когда уедете отсюда.

— Но ведь у нас есть время, — отвечал он. — Мне остается служить еще целых тридцать месяцев.

Ему казалось, что вся его служба пройдет в Милане. Но вот однажды он прибежал к Фемии в большом волнении с известием, что весь батальон уходит в Монцу. Она не хотела этому верить; разговор происходил у входа в привратницкую, и привратница притворилась, что ничего не видит. Прощаясь, Фемия заметила, что Монца по крайней мере недалеко от Милана. Но когда она поднималась вверх по лестнице, у нее дрожали колени, и она поняла, какое большое несчастье на нее свалилось. Неизвестно как хозяйка узнала о том, что в привратницкую приходил военный и разговаривал с Фемией, и дала ей неделю срока, чтобы подыскать себе другое место. Потрясенная горем, Фемия даже не почувствовала нового удара. На другой день она решила во что бы то ни стало проститься с Балестрой на вокзале.

Все солдаты были на большой привокзальной площади. Свои ранцы они уложили рядами на мостовой, а сами толпились у тележек продавцов фруктов. Балестра бросился навстречу Фемии в своем походном снаряжении и в фуражке с белым чехлом.

Сердце разрывалось при взгляде на него! Они ходили со стесненным сердцем взад и вперед по широкой аллее, и когда наступила минута прощания, он отвел ее в сторону и поцеловал.

По счастью, до Монцы было рукой подать. Фемия обещала Балестре навестить его в ближайшее время. Но всю эту неделю площадь Кастелло казалась ей опустевшей. Когда мимо проходил какой-нибудь солдат, дети, невинные бедняжки, спрашивали Фемию: «Почему Балестра больше не приходит?» Наконец хозяева отпустили ее, и она ушла, довольная, с маленьким узелком и кое-какими деньгами, которые ей удалось скопить. Ей грустно было расставаться лишь с детьми, которые причинили ей зло, сами того не понимая. Она приехала в Монцу в субботу вечером, но не смогла увидеть Балестру, потому что он был в карауле, и почувствовала себя совсем одинокой в чужом городе.

Для Балестры было настоящим праздником увидеть ее снова. Они пообедали вместе, и он повел ее осмотреть парк — вход туда был свободный. Ему казалось, что там он находится в полях родной деревни с Анной-Марией, а Фемия, счастливая тем, что ее любят, позволяла ему целовать ее сколько ему хотелось.

— Жаль, что нельзя остаться наедине, — говорил Балестра.

Она молчала.

Вечером в казарме товарищи, видевшие его с этой дурнушкой, смеялись над ним, приговаривая: «Тебе, видно, кажется, что в Монце нельзя найти девушек получше?» Но он отличался постоянством. Его больше огорчало то, что Фемия терпела убыток, находясь там же, где и он. А он никому не хотел причинять зло, честное слово! Фемия, напротив, была довольна своей работой: она устроилась на шелкопрядильне поблизости. Куском больше или меньше — не все ли равно? «Ведь у меня нет никого на свете, я же вам говорила об этом!» По крайней мере они виделись теперь каждое воскресенье. Она уходила с шелкопрядильни поздно вечером в субботу, когда уже проиграли вечернюю зорю, и возвращалась туда на рассвете в понедельник.

Балестра предложил снять комнату, где они могли бы видеться без помех, потому что он не мог повести ее в казарму, а гулять вечно по парку тоже было не бог весть как весело. Она ничего не сказала, только робко взглянула на него с тем простодушием, которое она сохранила до сих пор, потому что еще ни одна собака не пожелала ее. Вскоре пришла новая беда — она заболела. Некоторое время она находилась между жизнью и смертью; ее отправили в Милан в больницу. Балестра написал ей два раза. Затем он узнал, что она заболела оспой.

Месяца через два Фемия поправилась. Лицо ее стало рябым, и она стыдилась показаться на глаза Балестре. Прошло много времени, прежде чем она решилась вернуться на шелкопрядильню. Постепенно ее сбережения растаяли, а они были теперь так нужны! Однако в глубине души она была довольна, что нуждалась в деньгах, потому что ей хотелось знать, как он посмотрит на ее приезд. Как и в первый раз, она прибыла в Монцу в субботу, решив провести воскресенье в гостинице. Сердце ее сильно билось, когда она увидела солдат, выходивших из казармы группами по четыре-пять человек. Балестра был одним из первых. С трудом узнав ее, он воскликнул: «Ах, бедняжка, что с вами приключилось!» Как обычно, они пошли вместе в парк, рассказывая друг другу о себе. У него подходил к концу срок службы, и со дня на день он ожидал увольнения в запас.

— Скоро, — сказал он ей, — я поеду к себе в деревню.

Фемия спросила, есть ли известия от Анны-Марии.

— Нет, давно уже ничего нет; вы же знаете пословицу: с глаз долой — из сердца вон. Ничего не поделаешь, — заключил он. — Как бы то ни было, я рад вернуться домой.

Во время болезни Фемии он нашел по соседству новую возлюбленную. Фемия увидела их вместе несколько дней спустя, когда они шли под руку по аллее.

Балестра помалкивал. В первый же раз как Фемия заговорила с ним об этой девушке, он ухмыльнулся, шмыгнув длинным носом и пряча улыбку в усах:

— А, Джулия! Как вы об этом узнали?

Она рассказала. Балестре захотелось услышать ее мнение о своей новой возлюбленной.

— Так себе, — сказала Фемия. — Если вы уедете, то и ее бросите?

— Конечно, не могу же я возить за собой всех, кто мне приглянулся. Уж так повелось на свете!

Но он еще ничего не сказал ей решительно.

Фемия постоянно искала его и робко спрашивала, не нужно ли ему чего-нибудь. Он, спасибо, не нуждался ни в чем. Когда они виделись, то разговаривали также о Джулии, об увольнении в запас, которое все затягивалось, и о том, что сейчас у Фемии на шелкопрядильне немного работы. Потом Балестра убегал к другой. Джулия была ревнива, и беда ему, если она узнает о его встречах с Фемией! «Беда, если узнает Джулия!» — эти слова и были единственной лаской, выпадавшей на долю Фемии.

Наконец пришел день отъезда. Фемия по крайней мере хотела проводить его на вокзал, если можно…

— Почему же нельзя? — сказал Балестра. — Конечно, та, другая… но я ведь уезжаю!

В конце концов, если Джулия и увидит Фемию, то поймет, что рябой та стала после знакомства с ним. Разумеется, это может случиться с каждым, но он ведь не может интересоваться ею, когда у нее такое лицо.

В ожидании поезда они разговаривали на платформе. Балестра оглядывался по сторонам — не появится ли Джулия. Известное дело, так уж люди устроены!.. В особенности теперь, когда Джулия знала, что больше его не увидит… К тому же их отношения испортились, так как Джулия ожидала, что Балестра сделает ей на прощанье подарок. Фемия как раз подумала об этом, но не решалась сказать, что купила ему кольцо с камнем. Между тем Балестра сомневался, ждет ли его еще Анна-Мария. Кто знает? Ведь прошло столько времени… Фемия спросила, где находится его деревня и когда он предполагает туда приехать.

В это время, пыхтя, подошел поезд. Балестра спешно собрал свои вещи, узел, ранец и шинель. Ему разрешили взять их с собой, как солдату, отслужившему свой срок.

Покраснев, Фемия торопливо сунула ему в руку кольцо, завернутое в бумагу. Он не успел спросить ее ни что это такое, ни почему у нее слезы на глазах.

— Поезд отходит! — крикнул кондуктор.

 

Большая докука

Его звали дон Пьетро Горбун, но в действительности горбуном-то был его отец, у которого было даже два горба — один спереди, а другой сзади. И при всем этом он, однако, сумел найти храбрую женщину, которая согласилась выйти за него замуж и подарила ему двух сыновей, прямых, как свечи. Прозвище же это осталось за семьей, и, может быть, все д’Аккурсо так и будут зваться горбунами до самого скончания века.

Люди поговаривали, что, хоть у дона Пьетро д’Аккурсо и не было горба, он заслуживал того, чтобы его иметь. При этом добавляли, что у него сердце горбатое. За всю свою жизнь он ни разу не подал нищему корки хлеба или капельки воды — ни разу за всю жизнь! Если какой-нибудь бедняк просил у него милостыни и, чтобы смягчить его, говорил: «Двое суток у меня пусто в желудке!», он насмешливо отвечал ему:

— Какой ты счастливый, если можешь двое суток без еды жить! А я вот, видишь ли, только два часа как позавтракал, и то уж мне живот подводит.

Послушать его, так ничего нет хуже, как быть богатым. Какая это докука! Как он завидовал разным оборванцам, у которых не было ни сольдо в кармане, ни пяди земли, ни крыши, чтобы от дождя укрыться! Они ведь не знали, что такое разные налоги, гербовые сборы, пошлины, расходы по транспорту! Они могли весело смеяться прямо в глаза и государству и смерти, в то время как он, несчастный… Ему и передохнуть-то некогда: с утра до вечера только и делай, что беги туда и сюда и за все плати, плати, плати! И не успеешь кончить, как все начинается снова! Господь бог взвалил ему на плечи этот тягчайший крест, и он должен его нести; ему ведь хуже теперь, чем самому Иисусу Христу, когда того на Голгофу вели.

Голгофой его был Пударро с оливковыми рощами на холмах, с виноградниками по одну сторону и засеянными полями по другую, полями, подступавшими к самому подножию горы, с большим доходным домом посредине, полувиллой-полуфермой, где были пресс для выжимания оливкового масла, винодельня, винные погреба, хлев для быков, сараи для соломы и сена и столько всего другого, созданного ему на мучение! Ах! Чего только не стоил ему этот виноград! Человек двадцать давильщиков, человек пятьдесят сборщиков и еще с десяток лодырей, которые работают днем и ночью на прессе, грязные, вымазанные маслом, пожелтевшие от недоспанных ночей… И все они, будто волки, набрасываются на еду даже тогда, когда не слишком голодны. Как это в них умещается вся дрянь, которую ему приходится заказывать для них на кухне? И подумать только, что он каждый год полтора месяца в таком аду живет!

Кувшины действительно наполнялись оливковым маслом, но для этого хозяину приходилось то и дело спускаться в погреб по обвалившейся лестнице, рискуя сломать себе шею, и там неотлучно следить, чтобы его работники не перепутали кувшины и в один наливали только первосортное масло, а то, которое похуже, — в другой. Кто знает, какую беду они еще натворят, если он их самим себе предоставит!

И вот, когда работы кончались, каждый из этих лодырей получал по пять лир, прихорашивался, одевался во все новое, а он, несчастный, он спал в это время каких-нибудь два-три часа в сутки, и так изо дня в день, целых полтора месяца кряду, и после этого чувствовал себя совершенно измученным. Один только запах этого масла, попадавший в нос и в горло, доводил его до тошноты… И на этом еще дело не кончалось.

Вы думаете, что достаточно было разлить это благословенное масло по кувшинам и оставить потом в погребе? Нет, его надо было еще продавать. Но сначала надо было еще два-три раза перелить его, выплеснуть осадок со дна кувшинов, а потом ждать, ждать, пока цены не поднимутся… Ну, конечно, ждать, пока бедные жители, у которых этого масла было всего каких-нибудь три-четыре кафизо, не изведут его и совсем не перестанут о нем вспоминать!

А сколько всегда споров, сколько расстройства с этими несносными мерщиками: они приносят фальшивые мерки и обкладывают горлышко кафизо губкой, чтобы она вобрала в себя часть масла, которое наливают туда из кружки. А сколько неприятностей с мошенниками, которые, покупая масло, хотят всучить вам фальшивые монеты! Монеты эти выглядят совсем новенькими и так и сверкают на солнце; он, верно, совсем разорился бы на этой торговле, если бы не поистине святое терпение, с каким он их разглядывает, переворачивая по нескольку раз и кидая потом на мраморную доску, чтобы услышать их звон! Деньги эти он заработал сам, своим собственным трудом, выходя из себя, крича до хрипоты… А куда же потом, дня через два, уходили от него эти горы золотых монет?

Они шли в руки разных страховых обществ, сборщиков податей и налогов!

— Ты вот избавлен от этих неприятностей, — говорил он, обращаясь к Канниццу, несчастному парню, служившему ему, как собака, который, живя среди всех даров господа бога и богатств своего господина, оставался худым и бледным.

— А вы бы взяли да отдали все мне! Тогда и неприятностей бы не было, — со смехом отвечал ему Канниццу.

— Ну, нечего сказать, хороший бы подарок ты получил! Да ты бы меня день и ночь потом проклинал! Молчи уж! Лучше давай насчет посева подумаем.

Внизу в Пударро двумя-тремя десятками плугов пахали землю, и в деревне на складе зерна сеяльщики отсеивали полбу, пшеницу, ячмень, выбирая их из целой горы ныли, от которой Пьетро так кашлял, что, казалось, от легких его совсем ничего не останется. Но ведь это крест, который ему надо нести! Надо присматривать за работниками, не спускать с них глаз, чтобы тебя средь бела дня не ограбили: совести-то ведь теперь ни у кого нет, забыли уже, что значит порядочным человеком быть.

А можно ли поручиться, что все это зерно, приготовленное для посева, в самом деле пойдет куда надо? У хозяина ведь не сотня глаз, он не может быть одновременно всюду, как господь бог. Он и так делает все, что может, и так уже себе всю жизнь испортил и здоровье и аппетит потерял.

— Какой ты счастливый, Канниццу! Хлеб есть, лук есть! Уплетай только за обе щеки! А я вот, если хорошего мясного бульона не поем, да жареного чего-нибудь, рыбы, бифштекса, ростбифа там какого, да сыра швейцарского, да сладкого чего-нибудь и если кофе не напьюсь, то… Да что говорить, я ведь только этим и жив! Эх, если бы у меня такой луженый желудок был, как у тебя: твой-то ведь и железо переварит! И ты эту кислятину можешь пить, да еще облизываться! А я вместо этого… вот ведь горе-то какое… если я только не выпью пару бокалов марсалы, муската, калабрийского!.. Наших вин мой желудок никак не принимает, меня просто тошнит от них. Вот ведь горе-то какое! Ничего не поделаешь, такова, видно, воля божья!

Канниццу не раз уже говорил ему:

— Давайте я вместо вас эту волю божью исполню!

Дон Пьетро возражал:

— Скотина ты эдакая! Хлеб да лук уплетай да Христа благодари, что тебе другого ничего не дал! Погляди на моего брата: ничего у него нет, а живет ровно господин какой! Он полевой сторож. С утра до вечера он верхом разъезжает. А что он там сторожит? Пастухов, которые коз по дорогам на пастбища гоняют. Всю жизнь он ничего больше делать не хочет, знай себе ест да пьет да развлекается… И он счастлив. Но он еще большая скотина, чем ты, и вот он ненавидит меня за то, что я не стал жить так, как он. А разве я виноват? Это же моя беда. Я ведь как муравей тружусь. И все до сих пор хорошо шло, да и теперь тоже все ладится. Кажется, если бы я в лампу воды налил, и то она как керосин бы, наверно, гореть стала. Я-то чем виноват? Я ведь целый день на ногах, да и ночью мне покоя нет от забот: надо о том, о сем, о тысяче вещей подумать!.. Голова кругом идет… Хотел бы я так сладко спать, как ты на своей жесткой соломе спишь! Что толку в том, что у меня на постели целых три тюфяка из самой отборной шерсти и они такие мягкие, так хорошо взбиты! Просто голова кругом идет… Что бы я стал делать, если бы таким мертвецким сном, как ты, заснул! Кто бы стал думать о косьбе, о цепе? Кто — о сборе винограда? Да разве я когда отдыхаю? Ты смеешься, тварь эдакая, словно я чепуху несу… А я вот тебе говорю, что охотно бы свою жизнь на твою променял!

— Так давайте поменяемся, синьор!

— Да ты меня сто раз в день тогда проклинать будешь!

— Но подумайте только, через сотню лет вы ведь с собой все равно на тот свет ничего не возьмете. Для кого же вы работаете?

— А я знаю? Ты разве не понимаешь, что это мой крест? На радость мне, что ли, все эти богатства даны?.. Амбар у меня просто ломится от зерна, в погребе все бочки полны вином, в кладовой сорок кувшинов, налитых до краев… Да мало ли еще всего! Если бы я тебе сказал, сколько мне барон Питулла задолжал… И еще под какой залог… Да, да! Но что из этого? Он вот теперь с женщинами развлекается, в Неаполь, в Рим, в Турин, в Париж ездит. А я в Риме всего раз только и был-то — паломником туда ходил, чтобы папу увидеть. А если бы я сразу же тогда не вернулся, пропал бы весь покос. Так можно ли мне развлекаться? Какое там, и думать даже нечего! Это мой крест. Пусть же совершится воля господня.

И дон Пьетро д’Аккурсо, он же Горбун, так и дожил до старости. Он всегда любил поесть и выпить; толстый, краснолицый, грубый, вечно жалующийся на жизнь, он только и твердил о том, что нет хуже беды на свете, чем быть богатым. Он никогда никому не помогал, даже собственному брату, а у того было восемь человек детей, и он не знал, как прокормить их на свое ничтожное жалованье.

Но работникам своим, которых у него было немало, доп Пьетро всегда платил исправно, все до последнего причитающегося им чентезимо, никогда только ничего не добавляя сверх положенного. Да, он действительно был эгоистом, но он был искренен, когда повторял свое любимое изречение: «Нет хуже беды, чем быть богатым».

И перед самой его смертью все это как раз подтвердилось.

Когда он заметил, что жить ему осталось считанные часы, он послал за братом.

— Вот что, Нанни. Тебе грозит большое несчастье. Ты ведь можешь разбогатеть, да еще как разбогатеть! Надо, чтобы господь сжалился над тобой. Так вот, позаботься насчет похорон. Тебе придется истратить на них несколько тысяч лир. Но что поделаешь! Деньги там вон, в этой шкатулке. Люди бедные переселяются на тот свет без всяких факелов, без священников, без музыки. А я вот богат, и мне надо думать обо всех этих неприятных церемониях даже на смертном одре! Вот что, Нанни: надо будет заказать хороший гроб из темного ореха, обитый атласом. Стоить это будет немало… Но что поделаешь! Вот если ты умрешь, так тебя, полевого сторожа, можно будет и в обыкновенном гробу хоронить… Тебе бы его сколотили, и никаких бы забот не было и никаких затрат. Ну ладно, умираю-то ведь я. А мне не хочется причинять тебе такую неприятность, такое горе, не хочется оставлять тебе богатство. Я и сейчас только исполняю волю господа нашего так, как ее исполнял всю жизнь. За это я уж отвечу там, на небесах!.. Кто знает, как еще все повернется! Будем надеяться, что хорошо. Позаботься о том, что я тебе велел, гроб, похороны, музыка… А сейчас поторопись… Пришли мне духовника, да поскорее!

 

Подкидыш

— Не взять ли нам приемыша?

Жена произнесла эти слова со слезами на глазах. А муж покорно ответил:

— Ну что же, давай возьмем.

И вот однажды утром они сели в двуколку, нагруженную разными горшочками и кувшинчиками, изделиями из обожженной глины, которыми славится Минео, и поехали в Кальтаджироне. Добравшись до места, супруги отправились в приют для подкидышей.

— Мы хотим взять мальчика, которого уже отняли от груди, мы будем о нем, как о своем, заботиться.

В большой палате, где было много кроваток и колыбелей, сопровождавшая их сестра-монахиня показала им двух спящих младенцев.

— Вот этому год два месяца, его зовут Анджело, и он действительно хорош, как ангел. Другому год десять месяцев, его зовут Нино.

— Ну, как ты думаешь, — сказала жена, — возьмем вот этого, и да свершится воля божья!

Разбуженный шумом мальчуган расплакался. Она тут же принялась целовать его, ласкать и дала его поцеловать мужу. Ребенок сразу успокоился.

Бедная женщина, которая была уже шесть лет замужем и успела потерять всякую надежду когда-нибудь стать матерью, крепко прижала ребенка к груди, в то время как сидевшие рядом в канцелярии чиновники писали в своих толстых книгах целое поминание: имя и фамилия мужа, имя и фамилия жены и прочее. По счастью, документы их обоих, выданные им синдако, оказались в порядке, и около полудня супруги, сияя от радости, спускались уже по лестнице этого старого дома, напоминавшего собой тюрьму. Бедные крошки были отданы там в полное распоряжение наемных кормилиц, а сестрами были монахини, которые сами решили никогда не становиться матерями и от которых поэтому детям нечего было ждать материнской ласки.

— Мальчик мой, я твоя мама! А это твой папа! — говорила молодая женщина малютке, который удивленно и как будто недоверчиво глядел на незнакомые ему лица.

И они действительно стали ему отцом и матерью.

Их всегда тихий маленький домик оживился криком ребенка.

Бедная женщина, сердце которой до этого не знало, что такое материнство, совсем обезумела от радости при виде этого неизвестно где родившегося белокурого мальчика с тонкими чертами лица, с глазами такой глубокой синевы, что они казались совсем черными, худенького, но вместе с тем пропорционально сложенного. Были минуты, когда ей казалось, что это особая божья милость, ниспосланная за все ее молитвы, за все благодеяния, оказанные нищим, которые и вымолили ребенка у бога своими молитвами, может быть более праведными, чем ее собственные. Верно, сама мадонна надоумила ее сказать мужу:

— Давай возьмем приемыша!

В летние вечера, когда муж возвращался из деревни, они оба с женой усаживались у дверей дома и брали малютку на колени. Он был такой хорошенький, такой милый, и они гордились им, пожалуй, даже больше, чем если бы это был их собственный сын.

— Посмотрите-ка, дядюшка Кола, это же настоящий ангелочек!

Старый Кола, сидевший у дверей дома напротив, только почесал затылок и нахмурил брови.

— А что, не правда разве? — продолжала настаивать молодая женщина.

И тогда дядюшка Кола внушительно сказал:

— У распутниц всегда дети счастливые родятся!

— Да кто это вам сказал, что он сын распутницы? Откуда вы это взяли?

— Да будь он от кого другого рожден, вам бы его так не полюбить! Уж ежели бы вы действительно божье дело хотели сделать, взяли бы себе одного из сыновей тетушки Стеллы, ей ведь такую семью никак не прокормить. А о подкидышах пускай король беспокоится!

Старый Кола оперся на свою терновую палку, обхватил руками подбородок, прищурился и нахмурил брови. Он думал по старинке: в его глазах все подкидыши были незаконнорожденными, и заботиться о них должен только король, иначе говоря — государство.

Но Роза в ответ только еще крепче поцеловала малютку, приговаривая:

— Это ведь наш маленький барон, наш маленький князь, наш маленький принц.

А муж ее, положив руки на колени, сосредоточенно глядел на нее и на ребенка и только молчал.

Завистливые и злобные соседки, видя, что приемыша одевают не хуже какого-нибудь маленького синьора, презрительно стали называть его «подкидыш Розы». Слыша все это, Роза бросала тесто, которое месила, и, держась голыми, выпачканными в муке руками за косяк двери, начинала переругиваться с ними:

— Все вы негодные, глупые бабенки! Смотрите, как бы ваших детей где-нибудь подбирать не пришлось, если у вас теперь даже жалости нет к бедному малютке, который вам ничего худого не сделал.

— Кому ты это говоришь, сплетница несчастная!

— Да всем вам говорю! А кому-нибудь еще и морду набью!

А когда мальчик, который к тому времени уже подрос, играя со своими сверстниками, ссорился и дрался с ними и все ему кричали: «Подкидыш, подкидыш!», а он начинал плакать, потому что его звали не тем именем, которое он всегда слышал от матери, Роза выходила из себя и набрасывалась на мальчишек, награждая их подзатыльниками и пинками.

— Я не я буду, если кого-нибудь из вас не покалечу!

Муж ее, возвращаясь с поля, заставал ее всю в слезах.

— Пускай себе болтают, — успокаивал он ее, — без хлеба они его все равно не оставят! Да, столько хлеба, сколько у него будет, их детям за всю жизнь не видать! Все ведь это зависть! Пускай себе говорят. Теперь вот уж он и в школу пойдет.

Роза вся сияла от удовольствия, видя, как мальчик приходил домой из школы с клеенчатой сумкой через плечо. Она стояла и дивилась, глядя на то, как Нино, усевшись за специально для него заказанный маленький столик, исписывал свои тетрадки каракулями.

Она представляла его себе уже выросшим красивым, серьезным юношей. Кем он будет? Адвокатом? Врачом? Священником? Она так и не могла решить, какую профессию ему следует избрать. Ей бы хотелось, чтобы он пошел по духовной части, стал священником, потом получил приход… Она бы тогда ни одной его службы не пропускала, все его проповеди слушала… Но муж говорил ей:

— Пусть он станет доктором.

— Пусть будет тем, кем господь захочет его сделать, — говорила она наконец.

А сама все же расспрашивала мальчика:

— Кем ты хочешь стать? Адвокатом? Доктором?

— Я хочу быть военным, мамочка; и я буду носить саблю и шляпу с перьями, — ответил однажды мальчик.

Розу это возмутило. Солдатом — нет! Королю и так хватает молодых ребят, у которых матери есть. А ее сын должен всегда оставаться с ней, он будет ей посохом в старости, столпом ее дома, деревом у нее в саду, ее святыней. Все образы народных песен приходили ей на ум, разжигали ее воображение. Она, бедная, едва не позабыла, что этот мальчик был подкидышем. Может быть, впрочем, она еще больше любила его за это. Ей хотелось как бы вдвойне быть ему матерью, чтобы вознаградить его за несчастную судьбу, которая швырнула его, словно маленького зверька, в руки совершенно чужих людей, беззащитного, совсем одинокого на свете.

И вот однажды, придя из школы, он спросил:

— А это правда, что ты мне не мама?

Она почувствовала, как при этих словах у нее сжалось сердце, и проплакала потом целый день.

— Кто тебе это сказал?

— Марко, макаронщика сын.

— Так поди скажи ему…

Но тут она умолкла, а потом целый день бормотала про себя те гневные слова, которым ей хотелось его научить. Она заливалась слезами, в отчаянии кусала себе губы. А потом пошла отругать макаронщика, требуя, чтобы он воспитывал как следует своего сына.

— Да пускай себе говорят, — повторял муж. — Все это от зависти. Мы вот его как ангелочка оденем к празднику, который на первое майское воскресенье приходится. Дон Антонио, что стихи пишет, сказал мне, какие он для него славные стишки сочинил.

В этот день и муж и жена были на седьмом небе от радости. Дон Кармине, церковный сторож, одел мальчика в латы из серебряной бумаги, прикрепил ему к плечам чудесные крылышки из раскрашенного картона, а на голову ему надел позолоченный шлем.

— Взгляните-ка на него, дядюшка Кола!

Роза брала мальчика на руки и показывала его ворчливому старику, который целые дни просиживал у дверей своего дома и только и делал, что злословил то про одного, то про другого, не умолкая ни на минуту. За это его и прозвали: дядюшка Брехун.

— Взгляните-ка на него, дядюшка Кола!

— У распутниц всегда дети счастливые бывают, — по обыкновению ответил старик.

— А вы дурак, вот вы кто, — отрезала Роза, поворачиваясь к нему спиной.

Для Розы и ее мужа день, когда они привезли мальчика из Кальтаджироне, день, когда он в первый раз пошел в школу, и день, когда он вместе с сыновьями знатных синьоров и другими мальчиками изображал ангела на весеннем празднике, были незабываемыми днями.

Они часто вспоминали об этих событиях и благодарили за все господа бога и пресвятую мадонну.

— Знаешь, с этого года ведь все у нас на лад пошло. Вместе с мальчиком к нам в дом пришла удача. Завтра вот я куплю еще одного быка; у нас будет два плуга. Я найму еще одного работника.

— А полотно-то у нас — просто загляденье! А наседка с цыплятами! А борова-то мы какого к рождеству продадим! Все это он нам принес! И умница же он, таких и детей-то не бывает!

— Учитель сказал мне: «Он получит первую награду, и теперь вам только одно остается сделать — отправить его в Кальтаджироне дальше учиться».

— Как, одного?

— А как же все другие отправляют?

— Я поеду с ним. А то как же он там жить будет? Пропадет ведь совсем.

— Ему уже тринадцать лет; как все поедут, так и он, — сказал муж. — В Кальтаджироне у меня есть приятель, мы отправим мальчика к нему.

Они мечтали о будущем счастье, о предстоящей награде. Роза хотела в этот день устроить роскошный обед, позвать кое-кого из соседей и послать хлеба, вина и мяса бедной тетушке Стелле, которая с детьми живет впроголодь. Пускай в этот день не только у них одних будет праздник.

Но именно в этот день пришел почтальон и сказал:

— Вашему мужу есть заказное письмо. Приходите в контору с кем-нибудь, кто сможет за него расписаться: он ведь неграмотный.

— Письмо? От кого же это?

— А я почем знаю.

Событие это было настолько неожиданным, что Роза сразу заподозрила что-то недоброе. Она накинула на себя шаль и, совершенно обезумев от волнения, побежала на почту.

— Письмо? Но от кого же? Родни у нас никакой нет, ни близкой, ни дальней.

И когда почтовый чиновник передал ей письмо, она несколько раз переворачивала его в руках. Ей казалось, что в этих пяти сургучных печатях скрыто какое-то колдовское наваждение.

— Вскройте его и прочтите, — попросила она почтового чиновника. Когда она протягивала ему письмо, голос у нее прерывался от волнения, а руки дрожали.

Она уставилась на него, пожирая его глазами, вся взбудораженная; она чувствовала, что к горлу ее подкатился ком, и не знала, отчего это. Чиновник же в это время пробегал глазами четыре густо исписанных страницы письма и только качал головой, как будто в них было написано что-то необыкновенное.

— Это от отца, — сказал наконец чиновник.

— От какого отца?

— От отца вашего подкидыша. Он пишет, что за ним приедет. Он женится на матери и признает ребенка… А сам он судья… Он вам оплатит все расходы… Через неделю он приедет!

Роза смотрела на него широко раскрытыми глазами, бледная как полотно, все еще не веря, ожидая, что он скажет: «Простите, я только пошутил». Но чиновник снова повторил:

— Он оплатит вам все расходы.

Она обомлела; в голове у нее все помутилось, и сердце так стучало, что, казалось, вот-вот выскочит. Мыслимо ли это? Взять от них мальчика? Через неделю… А где же закон? А где же справедливость? Нет, этого не может быть!

— А вы все хорошо разобрали, синьор? — пробормотала она.

— Дайте кому-нибудь другому прочесть, если не верите.

Так она и ушла оттуда, пошатываясь, с этим ужасным письмом в кармане. И когда она уже была на улице, она вдруг все поняла. И это показалось ей таким ужасным, что она не хотела верить. Неужели же это мыслимо? Неужели можно бросить на произвол судьбы своего собственного ребенка, а потом, когда кто-то другой его подобрал, вырастил, воспитал, когда другие люди полюбили его больше, чем они… И чтобы эти недостойные родители, которые постарались избавиться от ребенка, едва только он появился на свет, могли теперь прийти и сказать: «Отдайте нам мальчика, это наш сын!» Неужели закон разрешает это делать? Нет, мы еще посмотрим, посмотрим! Если эта чудовищная затея осуществится, значит, нет ни бога на небесах, ни мадонны, ни святых — никого! Посмотрим, посмеют ли явиться жандармы, посмеют ли они вырвать у нее из объятий ребенка, который стал теперь ее сыном!

Слезы струились у нее по лицу, но она даже не думала вытирать их; она не замечала, что соскользнувшая с плеч шаль тащится за ней по земле; она шла, жестикулируя, показывая кулаки тому, кто должен был явиться через неделю.

— Да что с вами такое, Роза? — спрашивали ее.

— Ничего, ничего!

Она почти бежала бегом и у самого дома увидела Нино, который играл там с другими детьми. Она взяла его за руку, втащила в комнату и заперла дверь на все засовы.

— Что случилось, мама?

— Ничего! Ничего!

Она целовала его, крепко прижимая его к груди, усадив его к себе на колени, как будто там, за дверью, уже находился тот, кто должен был прийти и забрать его от них. Так она продержала его до самого вечера, а когда вернулся муж и стал стучать в дверь, крича: «Роза! Роза!», она приказала мальчику:

— Не смей никуда с места сходить!

Спускаясь вниз по лестнице, она несколько раз оглядывалась, опасаясь, как бы ребенок не кинулся за ней.

— У нас хотят отнять нашего сына! — сказала она мужу, разрыдавшись.

— Кто ж это хочет сделать?

— Его отец. Он прислал письмо!

В первую минуту бедняга подумал, что жена его сошла с ума. Он только пожал плечами и сказал:

— Дурочка, ты думаешь, что это так легко сделать?

И сам он с каким-то недоверием, но в то же время возмущенно взглянул на письмо, которое жена его вытащила из кармана. Совершенно оторопев, он остановился с разинутым ртом, слушая все, что ему рассказывала Роза, которая то и дело разражалась рыданиями и принималась вдруг рвать на себе волосы.

— Он приедет через неделю… Он ведь судья… Он женится на его матери!

— Тише ты, тише, ребенка хоть пожалей! Дай мне сюда письмо, я пойду с ним к слесарю Симоне: он в этих делах больше всякого адвоката смыслит.

— Ничего вы тут не поделаете! Дети принадлежат родителям — такой уж закон, — сказал слесарь Симоне, который в этих делах лучше всякого адвоката разбирался.

Для них обоих это было все равно что смертный приговор.

— Я его убью, хоть он и судья. Лучше уж пусть я на каторгу пойду, чем сына ему отдам!

— Господи Иисусе, прибери его к себе!

Первое время он задумывал разные жестокости, а жена, негодуя на то, что ее обманули, вымаливала у бога смерти мальчику, которого она любила как родного сына, готовая согласиться на что угодно, только бы он не попал к другим людям. И оба они терзали разными вопросами ребенка, а тот ничего не понимал и не знал, что ответить.

— А что, если тебе дадут другого папу?

— А что, если у тебя будет другая мама?

— Ты что, пойдешь к ним?

— Тебе не жалко будет нас оставить?

Мальчик отвечал только одно:

— Я тут хочу остаться. Но почему вы меня из дома не выпускаете?

Они боялись, чтобы за ребенком не пришли в их отсутствие и не похитили его. В их представлении судья мог приказать своим жандармам учинить над ними любое насилие. Напрасно адвокат, к которому они обратились за советом и защитой, убеждал их, что все должно происходить законным путем и что отец не может предъявлять никаких прав на подкинутого ребенка, прежде чем не будут соблюдены все необходимые формальности. Мальчика все это время держали взаперти в комнате; ему не позволяли даже выглядывать в окно.

И вот муж, которому уже было не до работы в поле, и жена, которая никак не могла смириться со своим горем, — оба по нескольку раз в день стали бегать к адвокату.

— Сделайте милость, найдите хоть какое-нибудь средство, чтобы не допустить этого!..

— Какое средство, как это так не допустить? У отца есть законное право потребовать назад своего ребенка.

— Давайте будем с ним судиться и затянем это дело подольше. Ведь стоит только начать. Закон должен сказать ему: «Ах, так ребенок, когда родился, тебе не нужен был? Ты его подкинул и не подумал о том, что он может умереть от голода или от холода на руках у этих бессовестных нянек?.. За тринадцать лет ты даже и не поинтересовался, жив твой сын или нет, как с ним обращаются, хорошо или плохо… А теперь он тебе понадобился, и ты хочешь его забрать к себе. Теперь, когда я знаю, какую ты подлость совершил, я прежде всего схвачу тебя и посажу в тюрьму!» Вот что должен сказать закон! Интересно, кто это писал ваш закон? Это для басурманов закон, а не для христиан. Кто же его сочинил? Король? А у короля детей нет, что ли?

Несчастная женщина начинала говорить все убедительнее и удивлялась, что адвокат не находил никакого повода, чтобы повести длинный судебный процесс; тогда дело пошло бы в окружной суд, потом в верховный, а потом можно было бы еще обжаловать приговор… Кто же придумал этот безбожный закон?

— Ну, уж во всяком случае, не я! — смеясь, ответил адвокат.

— Но как же это? Сколько ведь крови нашей на него ушло! Сколько мы на него забот положили, с каким трудом вырастили! Теперь ведь он уж в школу ходит. Будь это мой родной сын, он, верно, со мной бы землю ходил пахать, простым крестьянином бы стал, как я. А мы ему вместо этого книжки завели, тетрадки, перья… На что только мы денег не тратили! И все ради него! И вот теперь…

— А теперь отец вознаградит вас за все ваши траты; не понимаете вы, что ли? — повторял адвокат, несколько уже раздраженный тем, что этот тупоголовый крестьянин все время твердит ему одно и то же.

Когда они вернулись домой, жена в отчаянии снова принялась рвать на себе волосы; муж тяжело опустился на стул, положил локти на стол, обхватил голову руками и только бормотал:

— Видит бог, я убью этого негодяя! Ребенок теперь по праву наш!

Но в самый канун приезда человека, который одним листиком бумаги разрушил все их счастье, мысль о том, что надеяться больше не на что, потому что в дело вмешался закон, до того извела их, что они решили уже броситься в ноги этому судье, как только он приедет, и просить его и умолять… Кто знает? Может быть, он увидит, что мальчику у них хорошо, и даст себя умилостивить. Да и как он может любить ребенка, которого за всю жизнь ни разу даже не видел?

— А если мальчик не захочет пойти к чужому для него отцу? Если он во что бы то ни стало захочет остаться с нами?

На какую-то минуту они вообразили, что это было бы самое справедливое решение. Они спросят ребенка, и пусть он сам выбирает. Разговаривали они громко, так, как будто судья стоял перед ними. Роза прижимала мальчика к груди, гладила ему волосы, брала его за подбородок и спрашивала:

— Кого он себе хочет в папы и мамы: нас… или других?..

— Да нет же, он не понимает. Давай лучше я его спрошу.

Мальчик, сбитый всем этим с толку, попав теперь в объятия того, кого он считал своим отцом, внимательно слушал.

— Если кто-нибудь приедет и скажет тебе: «Я твой отец, твой настоящий отец; пойдем со мной, а их оставь здесь!» Что ты тогда сделаешь?

— Я останусь тут, с вами. А кто же это должен прийти?

— Никто не придет, ангелочек ты наш, ведь это сам Иисус Христос научил тебя так ответить.

Роза осыпала его всего поцелуями.

— Вот так, правильно! Пускай спросят ребенка, и пусть он сам выбирает!

На следующее утро она снова пошла к адвокату, чтобы все это сказать и ему.

И кого же она в этот день встретила у адвоката? Его самого, судью! Он был весь в черном, высокий, худой, рыжебородый и в очках… Так, значит, их обманули! И этого-то человека им надо было разжалобить! Судьи! Адвокаты! Все они одного поля ягоды!

Но Роза не упала духом. Она вдруг вскричала:

— Это ваш сын? А кто это вам сказал? За тринадцать лет вы о нем ни разу не вспомнили? Вы сюда одни заявились, потому что, видно, в жене совесть заговорила. Что же это она сама не приехала? Тоже, мать называется! Только теперь, когда она замуж выходить собралась, она вспомнила, как тогда живое существо на улицу выкинула!..

Адвокат старался уговорить ее, успокоить.

— Нет, ни за что, не отдам я вам ребенка! Что вы со мной сделаете? В тюрьму посадите? Да вам самому там место, и сию же минуту!.. Подумать только, что он еще других в тюрьмы сажает! Вот она, справедливость! Нет, ребенка я вам не отдам. Напрасный труд, синьор адвокат.

И вдруг этот светловолосый высокий господин, одетый во все черное, закрыв лицо руками, заплакал. Всхлипывая, он повторял:

— Вы правы!.. Вы правы!.. Но, знаете, так уж жизнь сложилась… Ах, если бы вы только знали!..

Увидев, что он плачет, Роза смутилась и переглянулась с мужем.

— Да свершится воля божья, Роза! Да свершится воля божья!

И, взяв жену за руку, он увел ее оттуда, еле живую, сам даже не всхлипнув, не проронив ни слезы и только многозначительно повторяя:

— Да свершится воля божья, Роза! Да свершится воля божья!

Их собственное горе помогло им понять горе отца, который теперь, через тринадцать лет, явился за своим ребенком! Они почувствовали, что и он и они в равном положении, и в конце концов признали, что, по справедливости, надо было возвратить ему сына.

Ну, а они-то как же останутся? Да как господу будет угодно! А разве не хуже было бы, если бы мальчик умер?

— Поразительно! Поразительно! — говорил адвокат, описывая эту сцену. — Они привели его туда и там его обнимали: «Ты все-таки иногда вспоминай нас!» Бедняги, они больше уже ни о чем не просили. А вид у них был такой, будто сердце у них из груди вырывали! «Я каждый год вам его присылать буду», — сказал судья. «Ах, как хорошо!» — воскликнули оба, муж и жена. Я никогда не видел в человеческих глазах выражения такой великой и такой искренней благодарности. Поразительно! Поразительно!

 

Ослица

В этот день дон Микеле по своему обычаю встал в семь часов и поднял на ноги весь дом. Он стянул с постели служанку, которая спала в каморке около кухни, без простынь, завернувшись в одно только одеяльце, потом вышел на лестницу и крикнул оттуда мальчишке, лежавшему в хлеву на подстилке:

— Дай-ка ослице ячменя да воду в корыте перемени. Вчера вечером эта негодница не соизволила выпить даже глотка; не иначе как это твоих рук дело!

Потом, отряхивая на каменном полу свои подбитые гвоздями деревянные башмаки с подковами на каблуках, он вернулся в дом.

Донна Кармела, вся окоченевшая от холода, заспанная и растрепанная, кончала одеваться.

— Сколько тебе времени надо, чтобы эти тряпки на себя напялить?.. Я-то, по-твоему, другим миром, что ли, мазан? А тут еще эта лентяйка! За десять часов — и то не выспалась!

Презия — так звали служанку — потягивалась, зевала; ей казалось, что она спала совсем недолго, во всяком случае уж никак не десять часов. Потом она спросила, что ей прикажут делать.

— А ты сама не знаешь? Проклятая!.. Нет, вы меня просто с ума сведете! А что же, семена в этом году к черту, видно, выкинуть придется?

— Все уже сделали, — сказала донна Кармела.

Дон Микеле умолк. Пройдясь несколько раз по комнате и пробурчав какие-то отрывистые слова, он отодвинул стул и повесил ключ на гвоздь. Его раздражало, что семена в порядке и он лишился удобного предлога на всех покричать. Он, правда, мгновенно нашел другой:

— А что, бутыль налили?

— Нет, решили, что лучше утром ее свежим вином налить.

— А сами утром даже не пошевелились! Поспали, слава тебе боже! А в поле, может быть, завтра пойдете, так, что ли?

И пока донна Кармела и Презия спускались вниз, чтобы налить бутыль из бочки дона Микеле, которую называли так потому, что уже два года, кроме самого хозяина, из нее никто не пил вина, дон Микеле спустился в хлев. Мальчишка заливался там слезами: ослица по-прежнему не притрагивалась к воде, а он знал, что если она не станет пить, то хозяин непременно отколотит его, пустив в ход и кулаки и башмаки. Как будто это он нарочно говорил ослице: «Не пей! Гии! Гии!»

И он начинал свистеть, чтобы хоть немного ее подбодрить.

Но ослица только лениво нюхала воду и устало шевелила ушами. А стоило ей прикоснуться кончиком туб к корыту с водой, как она внезапно вздергивала голову вверх, фыркала, кривила морду, скалила зубы.

Дон Микеле пнул мальчишку ногой и хлестнул его уздечкой по руке.

— Как это тебя угораздило ослицу, которая сорок унций стоит, до такого состояния довести? Я не я буду, если своими руками с тебя шкуру не сдеру!

И он принимался ласкать ослицу, щупал ей брюхо, трепал ей гриву, гладил ее ладонью по спине.

— Что же это с тобой приключилось, милая ты моя, что ты ничего не пьешь? Гии! Ги! Милая!

Но ослица только отдернулась назад, равнодушная и к ласкам и к свисту хозяина.

Заметив, что из носу у нее течет какая-то жидкость, а глаза гноятся, дон Микеле начал ругаться на чем свет стоит и призывать одну за другой все души чистилища, и мадонну, и святого Алоизия; теперь он не сомневался, что это сап, а от сапа животное гибнет в какие-нибудь четыре-пять дней.

— Ах! Это Христос на меня осерчал, он поди и рад, что у меня ослица пропадает, которая сорок унций стоит!.. И молодцы же евреи, что на кресте его распяли! Был бы я там, я б уж ему гвоздочки что надо подобрал!

Услыхав эти кощунственные речи, прибежали донна Кармела и Презия. У первой в руках была воронка, а вторая держала в одной руке свечку, а в другой бутыль.

— Ах, пресвятая мадонна! Ах, горе-то какое! Ах, какое горе!

Донна Кармела в отчаянии ударяла себя по голове, а в это время дон Микеле, вытянув вперед руки и растопырив ноги, вытаращенными глазами глядел на привязанную к кормушке ослицу; она все время нюхала ячмень и солому и поворачивала к нему голову, как будто прося о помощи. Уши у нее, бедной, повисли, а в глазах было написано страдание.

— Пропали мои сорок унций! — говорил дон Микеле. — Будто камнем кто меня по голове стукнул. Да, одно теперь осталось: палку брать да по миру идти и…

— А сейчас ты зачем, как турок, богохульствуешь?

— Я лучше вас знаю, турок я или христианин. Не видишь ты разве, что с ней такое? Бока-то, посмотри, как ввалились!

Глаза донны Кармелы были полны слез, и она вся дрожала. Не хватало ей еще этого несчастья! Мало ей было всех мук, которые она испытывала в этом доме! Господь бог совсем о ней позабыл, да и еще, видно, новая беда стрясется.

Дон Микеле, услыхав, как она стучит зубами, взбешенный, повернулся вдруг к ней:

— Что с тобой?

— Ничего особенного, просто, должно быть, лихорадка… За ослицей-то смотри хорошенько!

Несчастная женщина не могла уже больше держаться на ногах и, спрятав под передником руки, прислонилась к стене. Она вся как-то по-старушечьи съежилась, а ведь ей недавно только минуло тридцать лет. Дон Микеле не сводил глаз с ослицы, как будто взглядом и дыханием он мог ее вылечить; жене же он только сказал:

— Не хватает еще, чтобы и ты заболела! Вот весело тогда будет!

Но донна Кармела, давно уже привыкшая к нежностям своего супруга, повторила:

— За ослицей-то хорошенько смотри!

Мальчик побежал звать слесаря Филиппо и дядюшку Деку, который в таких делах разбирался еще лучше, чем Филиппо, да, пожалуй, и лучше даже, чем сам доктор. У тех ведь больные нет-нет да и умирали, а уж если дядюшка Деку лечить возьмется, так нечего бояться, что лошадь или корова ноги протянет. Однако дон Микеле на всякий случай позвал и Филиппо, потому что четыре глаза всегда лучше, чем два.

Консилиум продолжался довольно долго. Слесарь Филиппо, увидав дядюшку Деку, притворился, что ничего не смыслит.

— Что же, может быть это и сап, спорить я не буду. Не мешало бы заволоку сделать и холстинку продернуть, а не поможет — тогда уж насчет шкуры думайте: ослица так и так пропала.

Дон Микеле снова принялся ругать всех святых; он не видел даже, как его жена, забившись в угол, дрожала; она вся побледнела, нос у нее заострился, как у покойницы, и она не могла уже вымолвить ни слова.

— О господи! Да будет на все твоя святая воля!

Так вот уже двенадцать лет бедняжка выполняла господню волю и не видела ни одного спокойного, счастливого дня. За все годы, которые она прожила с мужем, у него ни разу не нашлось для нее ласкового слова. Он не считал даже нужным купить ей башмаки, хотя сам в свое время получил от нее больше чем восемьсот унций приданого.

Весь этот день она провела на кухне, варя там вместе с Презией пойло из отрубей. Потом они пошли в хлев окуривать горной мятой ноздри ослице. В это время дон Микеле, стоя около кормушки и держа ослицу за уздечку, разговаривал с нею, как с человеком. Ослица поднимала голову и глядела на него, как будто понимая, о чем идет речь.

У несчастной жены дона Микеле от непрерывной беготни по лестнице то на кухню, то в хлев болели руки я ноги. К середине дня ей стала противна всякая еда. А дон Микеле в это время преспокойно поедал яичницу и салат из стручкового перца; ему даже не пришло в голову спросить ее, голодна она или нет. Но ей кусок в горло не шел, она кожурки бобовой и то проглотить не могла, желудок ее ничего не принимал, от запаха, которым был пропитан весь дом, ее отчаянно тошнило. А дон Микеле — тот за едой мог рассуждать о заволоке, которую надо было сделать на груди у ослицы.

— За это по меньшей мере три лиры запросят! Но если только святой Алоизий даст свое благословение, то все на лад пойдет.

О том, что к жене надо пригласить доктора, он даже не подумал. И всю эту неделю, видя, как она бродит, похожая на выходца из могилы, среди всей суматохи, которую болезнь ослицы наделала в доме, он много раз повторял:

— Не вздумай еще и ты заболеть. Вот весело тогда будет!

В голосе его слышалась угроза.

Она же, чтобы только больше ничем не прогневить господа, готова была умереть на ногах и продолжала возиться в хлеву, хотя совершенно задыхалась от нестерпимого запаха гноя, смешанного с резким запахом горной мяты. Ночью же, когда дон Микеле, который спал не раздеваясь, вставал, чтобы взглянуть на несчастную ослицу, жена шла вслед за ним полуодетая, и ей приходилось хвататься за стены, чтобы не упасть.

Утром, когда она уже не в силах была подняться, дон Микеле принялся орать:

— Ты это все нарочно вытворяешь! Тебе приятно будет, если я нищим стану! Всю-то жизнь ты ничего делать не умела, поэтому и в доме все прахом идет. Господь на небесах ослицу небось увидит, а на тебя и внимания не обратит!

— Молчи ты, — отвечала, ему несчастная, — чтобы господь хоть теперь твои молитвы услыхал.

Дон Микеле только пожал плечами и опять пошел к ослице, от которой остались уже кожа да кости. Ей приходил конец, а он даже двух сольдо не окупил.

Когда Презия наконец набралась смелости и сказала ему, что вот он ослицей занялся, а синьора тем временем умереть может, дон Микеле ответил:

— Убирайся ты ко всем чертям вместе со своей синьорой!

Презия продолжала настаивать:

— Если будет проходить дон Антонио, я скажу ему, чтобы он к ней наверх поднялся.

— Молчи, говорю!

И он схватился за ремень, словно собираясь ее ударить.

Презия возвысила голос:

— Бедная синьора, пожалуй, раньше кончится, чем ослица. И это на вашей совести будет. Собаку, ведь и ту так не бросают!

— Молчи, говорю!

— Господь бог за все с вас в будущей жизни спросит! Поэтому вам от него и помощи нет.

— Молчи!

— И если ослица у вас подохнет, то знайте, что вы кое-чего еще похуже заслужили. Господь справедлив!

В конце концов дон Микеле сделал вид, что не слышит, и, взяв в одну руку ремень, другой стал почесывать ослице лоб, а та опустила голову и как будто собиралась поцеловать землю. А когда соседка Роза пришла сказать ему, чтобы он поднялся наверх, потому что там доктор, он совершенно озверел и принялся проклинать всех ангелов, и святых, и херувимов, и мадонну…

— Негодяи вы, вот вы кто!

Соседка убежала прочь, крестясь.

— Просто чудо, как это еще дом не рухнул! — говорила она.

Дон Микеле нашел наверху дона Антонио, который уже написал на клочке бумаги какой-то рецепт.

— Но ведь она же только первый день как слегла!

Того, что жене его было совсем плохо, что надо было немедленно причастить ее, он не понимал.

Когда явился священник со святыми дарами, дон Микеле опустился на колени перед постелью и, положив локти на стул, зажал голову руками.

— Детей у них нет, и все к ее родне перейдет, — говорили между собой соседки, в то время как священник мазал миром ноги больной.

Дон Микеле, который это знал, стал глубоко вздыхать.

— Смотрите, совсем как крокодил, который сначала придушит кого-нибудь, а потом по нем слезы льет.

Весь Минео твердил:

— Двенадцать лет он эту святую женщину истязал, а теперь, видно, в нем наконец совесть заговорила!

Больная лежала в постели. Голова ее покоилась на подушке. Глаза ввалились, нос почернел, дышала она с трудом. Едва только священник с причастием ушел, она знаком подозвала к себе мужа и еле слышным голосом сказала ему на ухо:

— Ну, теперь ты доволен? Да хранит тебя господь.

Дон Микеле расплакался и сказал:

— Зачем ты это говоришь? Я ведь тебе всегда добра желал. А теперь вот меня на улицу выкинут: приданое-то ведь возвращать придется. И если еще ослица подохнет, тогда мне остается только взять и повеситься. Я об этом уже думал. Сделаю из узды петлю и привяжу к балке на чердаке.

— Несчастный! Неужели ты на это способен!..

В словах умирающей слышался тихий упрек; она глядела на мужа потухшими глазами, полными милосердия и прощения. Заливаясь слезами, он продолжал:

— Да, да! Если эта беда случится, а, видно, мне уже ее не миновать, то я повешусь!.. Нет, не может быть, чтобы мадонна, защитница больных, не вступилась и не сотворила чудо! Но если от беды не уйти, то, прежде чем придут дом грабить и приданое забирать, я петлю затяну, и пусть все тогда радуются.

— Так значит, ты, негодный, душу свою погубить решил, — сказала жена совсем слабым голосом, с трудом приподнимая руку.

В отчаянии дон Микеле хотел удариться головой о стену. Тогда, увидав Презию, которая утирала передником слезы, вся растрепанная и грязная, больная подозвала ее и сказала ей несколько слов, которые та не разобрала и просила повторить еще раз.

Немного погодя явились нотариус и четверо свидетелей. Они не поверили своим ушам, когда умирающая сама им сказала, что она оставляет все свое имущество мужу, с тем чтобы в течение марта каждую пятницу он служил по ней панихиду и, кроме того, еще по одной панихиде в год, в день поминовения усопших, до самой его смерти.

Пока они писали завещание, дон Микеле, сославшись на то, что не может выдержать эту муку, вновь пошел к ослице; он стал ласкать ее и промывать ей ноздри настойкой горной мяты.

— Если бы я о тебе не заботился, ты, моя бедная, давно бы уже с голоду умерла. Бедняжка! Теперь тебе уже хозяйка и ячменя-то не принесет!

Ослица, которой запах мяты щекотал ноздри, принималась трясти головой и, казалось, отвечала ему.

В свободное от ухода за ослицей время он с сокрушенным видом усаживался у ног больной жены, скрестив на груди руки и опустив голову. Больной не становилось ни лучше, ни хуже. Дышала она тяжело.

— Всеблагая мадонна, целительница больных, будь милосердна, сотвори чудо! Зачем ты заставляешь столько времени страдать эту святую женщину! Лучше возьми ее к себе в рай!

— Ну конечно! Теперь, когда она написала завещание, лучше, чтобы ее в рай взяли.

Презия ушла на кухню. Таких его разговоров она не могла вынести, все внутри у нее кипело, и она не была уверена, что сможет сдержать себя и не высказать ему все, что думает!

Доктор приходил по два раза в день, однако не давал никакой надежды ни на выздоровление, ни на скорую смерть.

Дядюшка Деку вел себя иначе; однажды утром он ясно и определенно сказал, что ослица и до вечера не дотянет и что лучше сейчас же отвести ее на свалку за старой крепостью. Теперь она еще как-нибудь сама дойдет, а потом двоих рабочих нанимать придется, чтобы они ее туда сволокли.

Дон Микеле не мог успокоиться.

— Пропали теперь сорок унций!.. Это какое-то проклятие над моим домом! Надо будет сверху донизу его святой водой окропить! Подумать только, жена, которая уже и завещание написала и святых тайн причастилась, все еще до сих пор живет! А ослица, которая должна была поправиться, идет теперь на свалку, на съедение собакам! Да, действительно, должно быть, там, на небесах, кто-то против меня зуб имеет!

 

Хромой

Ребенком еще, перепрыгивая через ограду, он сломал себе ногу, и лекарь до того неудачно соединил осколки, что нога эта так и осталась немного короче другой. С того самого дня, когда увидели, как он ковыляет, накренившись на правый бок, его уже перестали называть настоящим именем, и если бы кто-нибудь вздумал спросить Нели Фризингу, все бы ответили, что знать не знают такого, что и не слыхивали о нем в Минео. Надо было просто спрашивать Хромого. Как будто кроме него на свете и хромых не было. А был же вот дядя Кармине, который раньше кабак держал, а теперь целыми днями торчал на лестнице Коллегии или у церкви Святого духа, поставив костыли около своих скрюченных ног. Он-то, уж во всяком случае, в десять раз больше хромал.

Нели нисколько не обижало это прозвище. Но достаточно было кому-нибудь сказать, что нашелся зазывала лучше него, как он приходил в ярость.

— Давайте побьемся об заклад, что если я отсюда крикну, то и в Пустерле и в Тальянте услышат! Четвертушку вина ставлю. Кстати, и в горле у меня что-то пересохло, совсем не худо бы выпить.

Долговязый, худой и какой-то сморщенный, со втянутым животом, он был так желт, что производил впечатление человека, непрерывно болеющего желтухой. Откуда же у него брался такой голосище? Это был его секрет. Но когда, прислонившись к подъезду Коллегии, он по просьбе судебного пристава дона Леандро начинал зазывать народ на торги, то глухие, и те слышали.

Он достиг такого совершенства в своем искусстве, что все просто диву давались. Крики его превращались в настоящую музыку: в них были и равномерные повышения голоса и неожиданные паузы. А кончал он всегда высокими, пронзительными нотами:

— В третий раз, кто бо-ольше!

Расцеловать его за это стоило!

А когда какой-нибудь неопытный продавец начинал зазывать покупателей в зеленую лавку, крича: «Цветная капуста из Палагонии!» или «Сельдерей из Ленцакукко!» или «Латук из Цуффондато!» — он только качал головой и снисходительно улыбался:

— Ни капельки я ему не завидую. Боже упаси! Всем ведь жить хочется… Но разве так зазывают?

И вполголоса, из одной только любви к искусству, он показывал, как надо было зазывать покупателей. А если этот невежда все еще продолжал кричать во всю глотку, как волк, взвывший от боли, Нели поднимался с лестницы Коллегии, где он просиживал с утра до ночи, и убегал прочь, хромая еще больше обыкновенного и только бормоча:

— Чего там говорить, пропащее дело!

Иногда же он сам принимался на свой страх и риск выкрикивать: «Анчоусы дядюшки Нофио!» или «Вино Скаты!» или «Помидоры Джели!» или «Лук тетки Мулы!», только чтобы заткнуть глотку тем, которые ничего в этом деле не смыслят, да и учиться не хотят.

— Ей-богу же, хорошего зазывалу с самого рождения видать!

— А тебе надо было благородным синьором родиться, вроде дона Чиччо, — говорили ему.

Тогда он отвечал:

— Ну, я-то по крайней мере знаю, от кого родился, даром что я сиротою рос, а сколько на свете людей, что и не знают, кто им руку и ногу сделал. Помалкивали бы лучше!

Говоря о своем происхождении, Хромой напускал на себя серьезный и важный вид, как будто желая показать, что он не такой, как все грузчики, мясники, лавочники и приезжие крестьяне, которые часами просиживают с ним на ступеньках Коллегии и толкуют о том, о сем: о засухе, о новой телеге дядюшки Лавеккиа, о том, что тот непременно пропьет и эту телегу, и мула, и сбрую с кисточками и бубенчиками, — словом, обо всем на свете.

— Ну уж и народ здесь, на лестнице, собрался! Даже Христа самого — и того, прости господи, поносят, — не унимался Хромой. — Да разве они кого пожалеют!.. Это в праздник-то!.. Нынче только и делают, что ближним косточки перемывают да богохульствуют, и те, от кого навозом разит, больше всех стараются!

— А ты, Хромой, проповедником, что ли, заделался?

— Я-то правду говорю, а кому не любо, пускай не слушает!

— А как же ты сам тут на днях дона Доменико ругал за дом? — говорили ему. — Он человек благородный, и он бы тебе в полтора, а то и в два раза больше заплатил. Почему же ты ему дом не продал?

Задетый за живое при воспоминании о доме, Хромой становился как будто еще желтее, чем обычно, и губы у него сразу пересыхали.

— Почему? Потому что не хочу, вот и весь сказ! Да явись ко мне сам король, он и то выгнать меня из дома не мог бы. А что дон Доменико брюхо себе отрастил да деньгам счета не знает, так мне на это наплевать. Кусок хлеба я себе как-нибудь заработаю. Да и добрые люди на свете есть. Я ведь, когда нужда придет, и Христа ради попросить не постыжусь. Но зато с этими стенами я не расстанусь, разве только когда господь повелит и меня ногами вперед отсюда вынесут. Жизнь-то человеческая вся в руках божьих…

— Ну, завел, видно теперь и конца не будет!

Дон Доменико охотно сломал бы ему другую ногу и заплатил бы за все, если бы не боялся суда и если бы жена не дергала его за фалды каждый раз, когда Хромой, чтобы его раздразнить, усаживался на пороге своей лачуги, выставлял вперед искалеченную ногу и с воинственным видом начинал свистеть; бывало это обычно в те дни, когда приезжал архитектор.

— Ну, у меня глаза-то хоть не косые, — бормотал Хромой. — Пусть я хромой, а дон Доменико — тот косой; вот и выходит, что мы квиты.

И в то время как архитектор делал замер будущего дома от одного угла до другого, он только хмурился и продолжал посвистывать или же начинал ловить у себя на коленях мух.

Архитектор рукой показывал, где что будет, когда дон Доменико построит дом: здесь вот главная часть здания; она придется как раз на том самом месте, где стоит домик Хромого.

Хромой, завидев, что в его сторону тычут пальцем, принимался бормотать:

— Что это, никак карнавал начинается? — насмешливо спросил разносчик Пупо, проходивший в это время со своим коробом и уже знавший, в чем дело.

— Уйдемте отсюда, а то я за себя не ручаюсь! — вырвалось у дона Доменико, который уже добрых два часа еле сдерживал свой гнев.

Но с этого дня архитектор больше не появлялся, потому что сделать ничего было нельзя. Если не трогать дома Хромого, то даже и камня положить некуда.

В конце концов они это поняли.

Хромой продолжал выкрикивать на площади, объявляя обо всех торгах и распродажах:

— Старое вино и молодое вино! Свежая рыба по лире за штуку! Хлопок из Бьянкавиллы! Сегодня только привезли, что пена морская! Серебряные изделия из Сортино, вещички на славу сделаны, сходите к Старому монастырю, полюбуйтесь! А у неаполитанского купца, что в гостинице остановился, ситцы да сукна какие! Не наглядеться!

Вечером он приходил домой в полном изнеможении. Закусив несколькими ломтиками хлеба, анчоусами и селедкой в масле и выпив на два сольдо вина — не вино это было, а настоящая благодать господня, — он ложился спать.

Лежа в своей закопченной каморке на дырявом соломенном тюфяке, постланном на циновке, которая поскрипывала при малейшем его движении, он чувствовал себя настоящим князем.

— Здесь я жил, здесь и умру. Дон Доменико может не беспокоиться, Хромого ему не одолеть. В этом мире сильны только двое: тот, у кого все есть, и тот, у кого ничего нет. Да и упрямства у меня не меньше, чем у осла.

Он ехидно посмеивался.

— Ну, это все не беда. Совесть-то у меня чиста. Зла я никому не делал. Пускай дон Доменико верит своему брюху, своим деньгам, своим глазам, что в разные стороны смотрят, а я вот верю в Иисуса Христа, в пресвятую деву Марию и в праотца нашего Иосифа. Все, что со мной случилось, у бога в книге записано, от его глаза ничто не укроется! Даже и то, что дон Доменико теперь выбросил мусор из кухонного окна и крышу мне развалил. Сам небось не выбросился со своим толстым пузом! Видно, струсил!

Все это повторялось каждый вечер. Черепицы на крыше постепенно расползались, и когда шел дождь, то в комнатах лило так же, как и под открытым небом.

— Подлец он, вот он кто! Но, известное дело, бедному человеку правды все равно не добиться: она ведь тоже за деньги покупается!

А дон Доменико меж тем продолжал выбрасывать из окна кухни арбузные корки, черепки и разный мусор; казалось, что целые орды крыс носились по крыше домика Хромого.

Тогда, чтобы досадить соседу, тот снова начинал выкрикивать: «Сардины, свежие, живые, лира за фунт! Бьянкавилльский хлопок, белее пены!» И зазывать людей на торги:

— Третий раз, кто бо-о-ольше!

— Провалиться бы тебе совсем! — негодовал дон Доменико.

Но в действительности-то проваливалось дело самого дона Доменико; он выходил из себя и от всего сердца проклинал свод законов, в котором не было статьи на этот случай.

— Разве я не предлагал ему полуторную и даже двойную плату за эту несчастную лачугу, которую ветром того и гляди свалит? Своей дурацкой спесью этот Хромой мне всю жизнь портит!

— Ты же так заболеешь! — увещевала его жена, которая, собираясь ложиться спать, уже сняла с себя парик и повязала голову красным бумажным платком. — Если мы сами не перестроим дом, сын перестроит его за нас; он вот скоро в Неаполе учиться кончит и доктором станет.

— Ну, тот только и умеет, что деньги проматывать. Поверь мне, коновала из него и то никогда не выйдет.

И разговор их снова переходил на Хромого.

— Аптекарь советует с ним по-хорошему сговориться. Что ж, попробуем.

Когда после нескольких дней перемирия крыши с кухонным окном служанка дона Доменико неожиданно принесла Хромому макароны с подливкой и куском свинины, тот заявил:

— Спасибо за ласку, но если твои хозяева это делают, чтобы дом получить, зря только время тратят! Я на чужих хлебах жить не привык!

Макароны он, однако, съел.

Узнав о его ответе, дон Доменико готов был вытянуть обратно у него из глотки эти макароны.

Кухонное окно снова перешло в наступление, на этот раз еще более яростное.

А Хромой знай себе выкрикивал:

— Лук тетки Мулы! Новое вино Скаты!

Однажды ночью Хромого начало лихорадить; голова у него трещала от боли, мысли путались. Он совсем упал духом.

— И упрямец же ты! — сказала кума Анджела, мыловарова жена, как ее все звали, зайдя как-то к нему в дом и увидев, что он еле живой сидит на пороге. — Иди-ка погрейся на солнце!

Она взяла его под руку и, переведя через улицу, усадила на солнечной стороне.

— Ну и упрямец же ты! — повторила она.

В ответ он только замотал головой, показывая, что больше не хочет говорить об этом.

Кума Анджела замолчала. На следующее утро она снова пришла взглянуть, жив ли он; она перестелила ему постель, подмела пол.

— Так вот, один-одинешенек, ты и с голоду мог умереть, хуже собаки. Никто бы и не хватился. Ну, да господь не захотел этого допустить. Его, видно, тоже совесть зазрила. Без женщины тут никак не обойтись.

— Abronunzio, libera nos domine! — ответил Хромой. Обхватив голову руками и упершись локтями в колени, он задумался.

— Что же ты собираешься делать?

— Что господь повелит.

Кума Анджела продолжала убирать комнату; Хромой все время следил за ней глазами.

— А верно, что тебя муж твой, мыловар, бросил?

— Ну да, он спутался с Мариккьей, дочкой старика Санто. Мне-то на это наплевать. У всех у нас такая доля. Видно, мне так уж и на роду было написано. Но когда он со мной жил, он порядочный вид имел, рубашки всегда носил чистые, каждая пуговка на своем месте была. Подумать только, какому я подлецу поверила, умаслить себя дала!

— Да, что правда, то правда.

— Надо было, чтобы я с ним как Мариккья обходилась — та с него с живого шкуру дерет! Погляди, на что он теперь похож. Недавно я тут его повстречала и прямо ему в лицо выложила: «Поделом тебе, подлецу этакому!»

Хромой слушал ее, а сам все время тихонько стонал от боли в пояснице; его так схватывало, как будто совсем конец пришел.

Кума Анджела, усевшись у окна, вязала чулок, и руки ее мелькали в воздухе, словно их подгоняло ветром.

Вечером дон Доменико подстерег ее. Он ждал, стоя в дверях и куря трубку, а потом пошел к ней навстречу.

— Попробуй-ка, не сотворишь ли ты мне это чудо?

— Трудновато будет. Он тверд, как кремень, — ответила она.

Супруга дона Доменико спустилась вниз до половины лестницы, надеясь услыхать какие-нибудь добрые вести. Но тетушке Анджеле нечего было особенно спешить с добрыми вестями. Она теперь каждый день приходила домой то с кувшинчиком масла, то с кулечком муки на лапшу, то с мешочком бобов, то с бутылкой вина. Теперь ей не жизнь была, а одно раздолье, куда лучше, чем с этим паршивцем мыловаром. Дон Доменико обещал ей даже подарить новую накидку из тонкого сукна.

— Только прежде надо, чтобы ты чудо сотворила.

Хромой никак не ожидал, что о нем будут так заботиться.

— Если окажется, что пора меня на кладбище свезти и прах мой в землю перейдет, чтобы у отцов капуцинов сельдерей лучше рос, я дом тебе завещаю, только с условием, чтобы ты его этому косоглазому не продавала. А уж если я помру и завещания написать не успею, если король, как ворон, его заберет, тогда это не твоя забота.

— Продай-ка ты его да хоть поживи в свое удовольствие, — ответила ему тетушка Анджела как-то раз, когда он снова заговорил о завещании. — У меня свой дом есть и с меня хватит, да и другим там место найдется.

— Ну, раз так… — начал было Хромой.

Но он ничего не сказал и только засмеялся, смущенно поглядывая на свои желтые, будто восковые руки; они были совсем как у покойника. А ведь чувствовал он себя теперь лучше и мог уже без палки перебираться на другую сторону улицы, чтобы погреться на солнышке.

— Ну так как же?

Он переменил тему разговора:

— Теперь вот мне полегчало, и выходит, что ты ко мне больше и не придешь, кума Анджела, правду ведь я говорю?

— Я теперь тебе не нужна.

Хромой молчал. Он обдумывал слова, сказанные ею недавно. Это были поистине евангельские слова:

«Так и с голоду можно умереть, хуже собаки. Никто даже и не хватится».

Смолоду он никогда об этом не думал, да и потом тоже. После смерти матери, которая выкормила его своим молоком, и до того времени, когда явилась тетушка Анджела, ни одна женщина не переступала порога его дома. Свою пустую похлебку — и то он варил сам, сам все штопал и чинил, подметал пол, стирал белье… все не хуже любой женщины делал. А теперь эта хворь его всего скрючила, точно его подменили…

— Ну так как же? — немного погодя снова спросила кума Анджела.

— Ты только что говорила, что у тебя в доме и для других место найдется?..

— Нет уж! Упаси меня бог!

Кума Анджела перекрестилась.

— Нет, второй раз я уже в обман не дамся! Ты ведь точно так же, как и тот, поступишь… Нет! Нет! Я ведь одна только знаю, сколько слез я из-за этого подлеца пролила! Я ведь такая дура, что уж если мне кто полюбится…

Хромой поднялся с камня, на котором сидел, греясь на солнце, и подошел к ней совсем близко. Сердце у него сильно билось — ведь ему в первый раз приходилось говорить с женщиной; он сам удивлялся, думая о том, откуда у него взялось столько храбрости.

— А ты потом поступишь со мной так же, как и Паоло-мыловар, — повторяла кума Анджела, опустив голову и слегка покачиваясь.

— А почему ты так думаешь? Можно ведь и так, чтобы все по-божески было, — ответил он.

Предательство было учинено, и дон Доменико завладел домом Хромого, а мыловарова жена кума Анджела обзавелась новенькой накидкой из тонкого сукна.

— Да я вовсе не ради накидки все это делала, — говорила она дону Доменико, — а из любви к вашему семейству. Самая что ни на есть тяжкая мука перед собой этого желтолицего урода видеть. У меня так просто все внутри переворачивается.

— Молчи, — ответил ей дон Доменико, который был очень доволен, — деньги-то, что ты за дом получила, ты до последнего сольдо на себя потратишь. Ну и на здоровье!

— Теперь наш Хромой прямо к ангелам в рай попал!..

Мясники, лавочники и разные бездельники с базарной площади, усевшись в круг на лестнице Коллегии, отпускали по его адресу разные остроты.

— Теперь, когда ты к ангелам в рай попал, ты больше на старых друзей и глядеть не хочешь, правда ведь, Хромой?

— Чтоб вам черти рога наставили! — отвечал он с важным видом.

А когда он зазывал на торги или выкрикивал: «Купите линей у Бевьере!» или «Артишоки с графских земель!», они говорили друг другу:

— Слышите! У Хромого и вправду ангельский голосок появился.

— Чтоб вам черти рога наставили! — отвечал он снова.

Но в конце концов рога-то наставили ему, потому что мыловар Паоло вернулся на прежнее место, а он должен был со всеми своими пожитками убраться вон и ютиться потом в сторожке, где дон Доменико, согласно уговору, разрешил ему жить до самой смерти.

«Поделом мне, — решил Хромой, — уж коли с бабой связался, так и от петли не уйдешь».

К этому он ничего не прибавил.

И он снова зажил один. Так продолжалось до тех пор, пока однажды утром он не увидел, что на крышу его лачуги лезут рабочие. Они стали отрывать черепицы, а потом сбрасывать их вниз.

Весь день он не выходил из дома; рабочие, казалось, вырывали у него куски из сердца. Он даже забыл о том, что надо было идти на площадь, и до вечера простоял, глядя на них. Каждый удар кирки отдавался у него в голове. С каждым отлетавшим камнем внутри у него что-то обрывалось, но он даже не заплакал, хотя глаза его и были полны слез, а зрачки совсем потускнели.

Он забыл о том, что надо было пить и есть. На следующий день, когда рабочие стали сбрасывать вниз оконные рамы, сгнившие от сырости, изъеденные червями, ему чудилось, что могильщики подхватили веревками его гроб и теперь опускают его вниз, в могилу на кладбище Капуцинов. Удар падавших рам о камни он ощутил как удар этого гроба о стенки могилы.

Те, кто видел, как он стоял с широко открытыми глазами, начали подтрунивать над ним:

— Гляньте-ка, Хромой-то себе дворец строит!

Но он ничего не ответил и продолжал смотреть на все это разрушение, на это невероятное святотатство, стоя под холодным дождем, мелким и медленным.

Утром его нашли мертвым. Он лежал в углу, на куче мусора, окоченевший, согнувшийся в дугу, мокрый от дождя и перепачканный грязью. Но лицо у него было спокойное, как будто он просто спал.

Рабочим стало не по себе.

— Видно, судьба ему была здесь умереть! — заметил один из них.

А кто-то другой сказал:

— Худая это примета для дона Доменико!

 

Странный денщик

Разные чудаки бывают на свете, и могу похвастать, что видывал за свою жизнь я их немало. Но другого такого, пожалуй, нигде не сыщешь.

Это был сардинец, неграмотный крестьянин лет двадцати; служил он в пехотном полку.

Когда я впервые повстречал его, — а это было во Флоренции, в редакции военной газеты, — он сразу же завоевал мою симпатию. Однако, вглядевшись в него и немного поговорив с ним, я убедился, что это был человек очень странный. Стоило ему повернуться к вам в профиль, как физиономия его совершенно менялась. Когда вы смотрели ему в глаза, вы видели перед собой самое обыкновенное лицо, по профиль у него был такой, что, глядя на него, никак нельзя было удержаться от смеха. Казалось, что кончик носа и подбородок хотят сойтись вместе, но им это никак не удается, — мешают огромные губы, приоткрывающие два ряда зубов, похожих друг на друга, как гвардейские солдаты. Глаза у него были крохотные, как булавочные головки, и когда он смеялся, то они совершенно исчезали в ямочках лица. Брови формой своей напоминали два равнобедренных треугольника, а лоб был такой низкий, что между волосами и бровями не оставалось почти промежутка. Один мой приятель называл этого человека капризом природы. Лицо его выражало, однако, некоторую сообразительность и доброту, но сообразительность эта была, если можно так выразиться, направлена вся в одну сторону, а доброта была какого-то особого рода. Голос у него был резкий и немного напоминал куриное кудахтанье, а в его итальянском языке было немало самых удивительных откровений.

— Ну что, нравится тебе Флоренция? — спросил я у него на следующий день после того, как он туда приехал.

— Так, ничего себе, — ответил он.

Одобрение это, услышанное из уст человека, который никогда нигде не был, кроме Кальяри и одного маленького городка в Северной Италии, показалось мне слишком уж скупым.

— Так какой же город тебе все-таки больше нравится — Флоренция или Бергамо?

— Не могу пока сказать, я ведь только вчера приехал.

Он собрался уходить, и я сказал ему «прощай». На это он ответил мне «прощай».

На следующее утро он приступил к своим обязанностям. Первые дни я то и дело терял с ним терпение и собирался уже отправить его обратно в полк, где он служил. Если бы все ограничивалось одним непониманием, то это еще куда ни шло, но беда заключалась в том, что как из-за плохого знания итальянского языка, так и из-за непривычности для него тех поручений, которые я ему давал, он все понимал наполовину, а потом делал наоборот.

Если я рассказал бы, что он понес точить мои бритвы в издательство Лемонье, а рукописи мои спровадил к точильщику, что французский роман он затащил к сапожнику, а пару моих ботинок поставил у дверей одной знатной дамы, никто бы мне не поверил. Чтобы убедиться в этом, надо было самому увидеть, что он не только плохо понимал по-итальянски, но был к тому же и рассеян; от одного плохого понимания языка таких квипрокво произойти не могло. Я все-таки не могу удержаться, чтобы не описать здесь кое-какие из самых удивительных положений, в которые он попадал.

В одиннадцать часов утра я посылал его купить к завтраку ветчины. Это был час, когда газетчики на улице выкрикивали «Коррьере итальяно». И вот однажды утром, узнав, что в газете в этот день была напечатана какая-то интересная для меня заметка, я сказал ему: «Сходи-ка быстро за ветчиной и за „Коррьере итальяно“». Но два разных поручения обычно плохо укладывались у него в голове. Он ушел и через минуту вернулся, неся ветчину, завернутую в «Коррьере итальяно».

Как-то утром я перелистывал при нем великолепный военный атлас, который я взял из библиотеки, и, показывая географические карты одному моему приятелю, сказал:

— Как все-таки плохо, что я не имею возможности окинуть взглядом все эти карты вместе и мне приходится теперь рассматривать их каждую порознь. Чтобы как следует представить себе весь ход сражения в целом, хорошо бы их развесить рядом на стене.

Вечером, когда я вернулся домой, — я сейчас еще содрогаюсь от ужаса, вспоминая об этом, — оказалось, что все карты вырваны из атласа и развешаны по стене. И, в довершение всего, на следующее же утро он еще явился ко мне, лукаво улыбаясь с видом человека, который ждет, что его поблагодарят.

В другой раз я послал его купить пару яиц и велел сварить их на спиртовке. Пока он ходил, ко мне зашел приятель по какому-то важному делу. И тут вот этот несчастный как раз вернулся. Я говорю ему: «Подожди», он садится в углу, и я продолжаю разговор с гостем. И вдруг я вижу, что мой солдат краснеет, бледнеет, зеленеет, как будто он сидит на иголках, и не знает, куда спрятать глаза. Вглядываюсь — и обнаруживаю, что на одной из ножек стула появилась какая-то золотистая полоска, которой я раньше никогда не замечал. Подхожу ближе; оказывается, это яичный желток. Этот урод положил купленные им яйца в задний карман шинели и, зайдя в комнату, уселся на стул, даже и не вспомнив о том, что садится на мой завтрак.

Но все это только цветочки по сравнению с тем, что мне пришлось увидеть, прежде чем удалось заставить его привести в порядок мою комнату, я не говорю уже как мне этого хотелось, но так по крайней мере, как это сделал бы всякий здравомыслящий человек. Для него высший класс уборки заключался в том, что вещи водружались одна на другую в виде разных архитектурных построек, и он особенно гордился тем, что может устраивать из них многоэтажные сооружения. Стоило ему только начать это строительство, как все книги мои располагались полукругом в виде каких-то башен, которые грозили опрокинуться при первом же дуновении ветерка. На перевернутом тазу была сложена целая пирамида из вазочек и блюдец; на вершине ее торчал помазок для бритья. Его оттопырившиеся волоски поднимались до головокружительной высоты в виде триумфальной колонны. Все это вело к тому, что, иногда даже посреди ночи, происходили большие катастрофы и шумные обвалы, которые никогда бы, вероятно, не кончались, если бы не стены комнаты, являвшиеся для них преградой. Для того чтобы объяснить моему денщику, что зубная щетка есть нечто совсем отличное от щетки для волос, что баночка с помадой — это одно, а банка с мясными консервами — другое и что ночной столик существует вовсе не для того, чтобы складывать туда чистые рубашки, требовалось красноречие Цицерона и терпение Иова.

Был ли он мне благодарен за то внимание, которое я ему уделял, или, напротив, обижался на меня, этого я никак не мог понять. Один только раз он проявил некоторую заботу о моей персоне, и, надо сказать, самым странным образом. Уже недели две, как я лежал больной, и мне не становилось ни лучше, ни хуже. И вот как-то вечером он остановил на лестнице моего доктора, человека, кстати сказать, очень обидчивого, и ни с того ни с сего спросил его:

— В конце-то концов, вылечите вы его или нет?

Доктора это взбесило, и он как следует пробрал его.

— Что-то он уж больно долго лежит, — пробормотал мой денщик.

Были у него и другие выходки, и я, вместо того чтобы как следует отругать его, иной раз просто не мог удержаться от смеха. Однажды утром он разбудил меня и с каким-то необыкновенным выражением лица шепнул мне на ухо: «Синьор, царство небесное проспите».

В другой раз, возвращаясь домой, он повстречал в дверях одного очень известного человека, а потом ему довелось услышать, как кто-то из моих друзей сказал о нем: «Да, это человек незаурядный». Недели через две, в то время как я был занят разговором с одним из моих приятелей, он появился в дверях и доложил, что меня кто-то спрашивает.

— Кто же это? — спросил я.

— Это, — ответил он (фамилий он никогда не помнил), — это человек незаурядный.

Последовал взрыв смеха, который долетел и до слуха моего нового гостя. После того как я объяснил ему в чем дело, он хохотал как сумасшедший.

Трудно даже сказать, на каком языке говорил этот странный субъект: это была смесь сардинского и итальянского языков и ломбардского диалекта; фразы все были какие-то обрубленные, окончания проглатывались; все глаголы употреблялись в неопределенном наклонении, так что речь становилась совершенно бессвязной. Однажды ко мне в обеденное время явился мой приятель. Входя в квартиру, он спросил: «А где твой хозяин, обедает, что ли?» — «Кончился!» — ответил ему денщик. Приятель мой разинул рот от удивления. Это «кончился» должно было означать, что я кончил обедать.

Месяцев пять или шесть он посещал школу при полку; там он научился кое-как читать и писать. Но для меня это было сущее бедствие. В мое отсутствие он усаживался за мой письменный стол и писал одно и то же слово по сто или двести раз. Обычно это бывало слово, которое он слышал от меня накануне, когда я что-нибудь читал вслух, и которое почему-либо произвело на него особенно сильное впечатление. Однажды утром, например, его поразило имя Веркингеториг. Вечером, вернувшись домой, я увидел слово «Веркингеториг», написанное на полях всех газет, на оборотной стороне корректур, на бандеролях с книгами, на почтовых конвертах, на разных бумажках, вытащенных из корзины, — всюду, где только находилось место для этих тринадцати букв, которые ему так полюбились. В другой раз ему пришлось по сердцу слово «остготы», и все вокруг меня было исписано этим историческим наименованием. В третий раз его пленило слово «носорог», и на следующее утро вся моя комната наполнилась носорогами. Я, однако, сумел извлечь какую-то пользу для себя из этой странной причуды. Теперь мне уже не надо было больше ставить разноцветные крестики на письмах, с которыми я посылал его к разным лицам: добиться того, чтобы он запомнил их фамилии, было просто немыслимо. Раньше он только говорил: «Вот письмо к зеленой синьоре (а синьора эта была синим чулком), а вот — к черному журналисту (который был рыжим), а это — к красному чиновнику (хоть тот и был бледен как смерть)».

Но в его занятиях каллиграфией было нечто еще более примечательное. Он завел себе тетрадь и выписывал в нее из всех книг, которые только ему попадались, разные посвящения автора родственникам, и всюду вместо имен этих неизвестных ему родственников вставлял имена своих — отца, матери и братьев. Очевидно, он полагал, что это лучший способ выразить им свою признательность и любовь. Раз как-то я открыл эту тетрадь и среди разных записей прочел: «Пьетро Транчи (это было имя его отца, крестьянина), который, родившись в бедности, своим усердием и упорством добился выдающегося положения среди ученых. Помогал родителям и братьям. Достойным образом воспитал сыновей. Памяти лучшего из отцов эту книгу посвящает написавший ее Антонио Транчи» (вместо Микеле Лессона). На другой странице: «Отцу моему Пьетро Транчи, который, возвестив парламенту Сардинского королевства о поражении под Новарой, упал без чувств и умер спустя несколько дней, посвящаю эту песню» и т. д. А под этим: «Кальяри (вместо Тренто), еще не получившему своего представительства в итальянском парламенте», и т. д. «Антонио Транчи» (вместо Джованни Прати) и т. д.

Что меня больше всего поражало в нем и чего я больше ни в ком не встречал — это была полная неспособность чему бы то ни было удивляться, какие бы необыкновенные вещи ему не приходилось видеть. Живя по Флоренции, он был свидетелем торжеств по поводу бракосочетания принца Умберто, был в опере и на балу в Перголе (это было в первый раз в жизни, что он попал в театр), видел карнавал и сказочную иллюминацию на Виале деи Колли. Видел он и множество других вещей, совершенно для него новых, которые должны были поразить его, заинтересовать, заставить говорить о них. Ничуть не бывало. Удивление его не шло дальше его обычного выражения: «Так, ничего». «Санта-Мария дель Фьоре… так, ничего; башня Джотто… так, ничего; палаццо Питти —так, ничего». Мне кажется, что даже если бы сам господь бог спросил его, что он думает о его творении, он ответил бы ему: «Так, ничего».

С первого до последнего дня своей службы у меня он пребывал все время в одном в том же расположении духа: наполовину серьезный, наполовину беззаботный, неизменно кроткий, то и дело погружавшийся в некое блаженное безразличие ко всему на свете. Понимал он меня всегда наоборот, а поступки его были отмечены какой-то особенной несуразностью. В тот день, когда он был уволен в запас, он еще долгое время записывал что-то в свою тетрадь с таким же невозмутимым спокойствием, как и в прежние дни. Перед уходом он пришел ко мне проститься. Прощанье наше не было особенно нежным, Я спросил его, радуется ли он тому, что уезжает из Флоренции. Он ответил:

— А почему бы не радоваться?

Тогда я спросил его, хочется ли ему ехать домой.

В ответ он состроил какую-то гримасу, которой я так и не понял.

— Если тебе что-нибудь понадобится, — сказал я уже в последнюю минуту, — напиши мне, я все охотно для тебя сделаю.

— Благодарю, — ответил он.

Так он и ушел из дома, где прожил со мной более двух лет, и, уходя, ничем не выказал ни радости, ни сожаления.

Когда он сходил вниз по лестнице, я глядел ему вслед.

Вдруг он вернулся.

«Сейчас окажется, — подумал я, — что сердце в нем заговорило, и он простится со мной по-другому».

— Синьор лейтенант, — сказал он, — помазок для бритья я положил в ящик большого стола.

С этими словами он ушел.

 

В двадцать лет

Не говорите мне о веселой жизни студентов и артистов: самые отчаянные весельчаки — это вновь произведенные офицеры в первые месяцы полковой жизни.

Двадцатилетнему юноше не найти более подходящей обстановки для веселья и безрассудных шалостей.

Скачок от училища к свободе, от тесака к сабле, от казарменной столовой к ресторану, первое упоение командирской властью, новый мундир, денщик, новые друзья, снисходительное (на первых порах) начальство и где-то в туманной дали неясная мысль о геройской смерти от вражеской пули на поле брани с возгласом: «Non dolet!» — все это держит вас, как влюбленных молодоженов, в состоянии постоянного опьянения.

Этот медовый месяц офицера недолог, пожалуй он еще короче, чем у супругов, но не менее восхитителен. Сколько полковников, увешанных орденами и получающих кучу денег, отдали бы целую страницу своего послужного списка, чтобы вновь пережить эти двенадцать месяцев блаженного карнавала!

Здоровые и сильные, как быки, беспечные, как безумцы, отважные, как искатели приключений, вечно без денег, всегда голодные и всегда довольные, мы все, казалось, были уверены, что годам к тридцати получим генеральские эполеты. А как мы смеялись! Самый чистосердечный смех капитанов и майоров походил на желчное фырканье больного, на кашель чахоточного в сравнении со взрывами нашего хохота, от которого сотрясался весь дом, а мы сами в изнеможении валились на стулья.

Нас было семеро офицеров, только что испеченных в Модене, этой большой фабрике командиров, и все мы попали в одну и ту же бригаду, расквартированную в одном из самых красивых городов Сицилии. Трое приехали вместе из Турина, совершив полное приключений путешествие. Достаточно сказать, что при отъезде из дому у нас были считанные деньги; мы были в полной уверенности, что из Генуи попадем прямым путем в Сицилию; а между тем мы застряли в Неаполе, так как пароходы не покидали гавани из-за холеры. К тому же над нами висела угроза карантина в Палермо, где нам пришлось бы жить на собственный кошт. Мы провели десять бесконечных дней в прекрасной Партенопее, питаясь исключительно макаронами с подливкой, которые мы поглощали в трактире под вывеской «Город Турин», восседая в глубине потайной комнатушки, где столовались люди, любившие одиночество или находившиеся на подозрении у полиции.

Но стоило нам приехать в полк, как началась чудесная жизнь. Мы встретились, все семеро новичков, на другой же день, и одному из нас пришла в голову блестящая мысль: поселиться всем вместе и завести общее хозяйство.

Сказано — сделано. Мы сняли запущенную берлогу из семи комнат с кухней; к нам из полка отпустили денщика-повара; каждый устроился в своей норе; в столовой повесили расписание, и, с богом, вперед!

Трудно даже описать наше жилье. Это была не то гостиница, не то казарма, не то сумасшедший дом. Представьте себе семь двадцатилетних офицеров, семь двадцатидвухлетних денщиков: двух пьемонтцев, одного ломбардца, одного тосканца и трех неаполитанцев; итого, четырнадцать человек в семи крохотных комнатках, величиною с ореховую скорлупку, и все с утра до ночи на ногах, как неприкаянные! Один уходил в караул, другой приходил из патруля, трое возвращались со строевых занятий, двое шли дежурить по кухне. Кто храпел до десяти утра, кто вставал в три часа ночи, кто возвращался на рассвете после обхода и поверки постов. Денщики приходили за обедом для отсутствующих офицеров, вестовые приносили приказы по полку, зеленщики подвозили овощи к дверям, разносчики фруктов швыряли апельсины прямо в окошко, гитаристы пели под балконом, и так далее, и так далее… Словом, нам было не до разговоров.

С одной стороны квартиры окна возвышались над мостовой метра на два. Когда мы очень спешили, мы выскакивали прямо через них. Двери квартиры никогда не запирались; собаки входили и разгуливали повсюду, как хозяева. Шум в ней не смолкал ни на минуту. Семеро денщиков развлекались тем, что все вместе начинали выбивать шинели своих хозяев и поднимали такой кавардак, что сбегались все соседи. Каждый звук в нашей квартире разносился по улице; даже разговоры вполголоса, и те были слышны. Вдобавок один из нас взял напрокат рояль, двое других увлекались фехтованием на палках. Кроме всего прочего, в доме был такой дьявольский резонанс, что стоило кому-нибудь ночью захрапеть, как храп повторялся во всех комнатах и с каждой постели неслись проклятия. А в столовой шел дождь. Несмотря на все это — на плачевное убожество меблировки, на отставшие от стен и повисшие клочьями обои, — мы жили как боги.

Ели мы тоже как попало, хотя месяца через два и узнали, что наш повар был сыном старого специалиста по части приготовления еды.

Один из нас взял на себя верховное руководство общей кассой и кухней. Ах, бедный наш эконом! Первый же день, — я его никогда не забуду, — оказался для него днем горестного испытания.

Эконома нашего звали Мальетти. Пьемонтец родом, он был хороший малый, сдержанный, рачительный хозяин, бережливый, но не скупой. Берясь за наше хозяйство, он прикинул все расходы, все подсчитал и сказал нам, потирая руки: «Дайте мне только взяться за это дело — все пойдет как по маслу и мы будем тратить очень мало, почти ничего». Но он строил планы, считаясь лишь со своим желудком, а никак не с нашими, В первый же раз, когда мы сели за стол после парада, началось такое повальное истребление съестного, что Мальетти был положительно подавлен. Когда, казалось, обед был уже закончен, кто-то собрал всю оставшуюся в кухне ботву редиски и приготовил из нее салат; все с жадностью набросились на него и съели вдобавок еще полтора кило хлеба. Бедный Мальетти был в отчаянии. Чуть не плача, он побежал в кухню, схватил пригоршню сухой вермишели, возмущенно швырнул ее на стол и крикнул: «Хватайте, жрите, лопайте; я отказываюсь вести хозяйство! Я думал, что имею дело с офицерами, а не с волками». Мы нахохотались до упаду; потом умаслили его и упросили остаться нашим экономом.

После этого инцидента все пошло великолепно.

Наши застольные беседы служили развлечением для всех прохожих. С непринужденностью, свойственной двадцатилетним юношам, мы громко обсуждали каждый вечер сотни вопросов — от самых сложных проблем баллистики до бессмертия души, от дисциплинарного устава до музыки будущего, изрекая пышные сентенции, прибегая к жульническим адвокатским уловкам, крича, взрываясь и колотя по столу кулаками, так что казалось, будто мы находимся в вагоне-снаряде Жюля Верна в тот момент, когда Мишель Ардан открывает баллон с кислородом. Случалось, что двое собеседников, обменявшись колкими выпадами, решали драться — завтра… сегодня вечером… немедленно, здесь же, в этой комнате, между двумя переменами блюд. Идем! Они вскакивали, хватали сабли, но затем, после дружеских уговоров, соглашались отложить поединок до конца обеда; за десертом они мирились. Правда, на стороне произошло несколько дуэлей, — не серьезных, а так, просто чтобы набить себе руку, несколько ударов саблей. Но все улаживалось за столом среди обычного шума и гама. Мало-помалу все научились вести себя как воспитанные юноши, не позволяя себе обидных насмешек и не вцепляясь друг другу в волосы. Все, кроме одного. Его звали Черраги; это был высокий толстый ломбардец, славный малый, немного раздражительный, но зато очень забавный. Его коньком была история, главным образом история современной Европы. Ничего другого он не читал и охотно не говорил бы ни о чем другом. Он великолепно помнил факты, имена, хронологию и приходил в неистовство, когда мы ошибались, хотя ежедневно и давал, стуча кулаком по столу, торжественный зарок не обращать внимания на всякий вздор и слушать, не раскрывая рта. Мы развлекались тем, что поддразнивали его, а он этого не понимал.

— Видел ты, — говорил кто-нибудь из нас своему vis-à-vis, — видел ты у такого-то литографа великолепную гравюру, изображающую Филиппа Второго на поле битвы при Павии?

Бедный Черраги подскакивает на стуле, но молчит.

— Друзья, — продолжает другой, — непременно надо пойти посмотреть эту работу. Это изумительная вещь! Как передан колорит времени и места! Так и чувствуется атмосфера четырнадцатого столетия, словно…

— Браво, браво! — перебивает его третий. — Битва при Павии в четырнадцатом веке! Сразу видно, что ты прекрасно знаешь историю. Ты спутал с битвой при Леньяно.

Тут уже бедный Черраги, у которого все жилы на шее вздулись, как канаты, не выдерживает и орет:

— Ослы! Ослы! Ослы!

Поднимается общий хохот, от которого дребезжат стекла в окнах.

Таким же оригиналом, но в другом роде, был Боччетти, красивый, элегантный юноша, немного тщеславный, но добрейшей души. С утра до вечера, в особенности за столом, он обдергивал свои рукава, выставляя напоказ манжеты, а мы шутки ради подражали ему и соревновались, у кого будет видно больше белья. Иногда это даже мешало нам есть, так как мы всемером размахивали в воздухе руками, засучив мундиры до локтей, словно церковные звонари. Наконец, когда эта забава нам приелась, мы, садясь за стол, стали сразу же снимать манжеты и класть их около своих приборов; таким образом все могли любоваться ими в свое удовольствие.

У Боччетти была мания: он выдавал себя за покорителя сердец и окутывал свои «победы» глубокой тайной. Он обладал хорошим вкусом, метил высоко, его пленяли титулы. Не успели мы и месяца прожить здесь, как уже нашлись три или четыре графини, три или четыре маркизы, о которых при нем нельзя было из деликатности говорить за столом. А хитрец, вероятно, еле знал их в лицо. Ежедневно, откуда ни возьмись, появлялась новая.

— Видел ли ты вчера вечером в театре графиню такую-то? — спрашивал кто-нибудь своего соседа.

— Еще бы! Восхитительная женщина с такими божественными розовыми плечами. Я отдал бы полжизни, чтобы поцеловать ее пальчик.

— Прошу тебя, — прерывал его Боччетти, разом становясь серьезным, — переменим разговор.

— Как, уже и на эту наложен запрет?

— Сделай мне одолжение…

— Ну, хорошо, поговорим о другом.

И тут мы начинали молча пересмеиваться, а это во сто раз более красноречиво, чем звонкий хохот.

Прежде чем вернуться домой к обеду, этот выдумщик Боччетти терся плечом о выбеленную стену подъезда, а потом рассказывал, что он так выпачкался, обнимая на узкой лестнице некоего палаццо знатную даму, которая шла с визитом к своей приятельнице. Во время обеда при проезде каждой коляски он бросался к окну, где, по нашему мнению, делать ему было нечего, — разве что сплюнуть, и возвращался к столу, с высокомерной улыбкой покручивая усы.

Его сосед за столом был одержим другой страстью — страстью разыгрывать роль большого барина. Он родился с этим, эта мания вошла у него в плоть и кровь. Он был разорен начисто, и так как проматывать ему было нечего, он делал что мог: зажигал сигару сразу четырьмя спичками, из тех, что стоили четыре сольдо коробок и были толщиной с восковую свечку. Огонь у него горел всю ночь напролет. Он давал десять сольдо на чай за кружку пива и, как скучающий принц, выбрасывал две лиры за окно, чтобы удалить скрипача, который действовал ему на нервы. Ах, дорогой Каваньетти! Он тратил половину своего жалованья на расходы по представительству и добродушно в этом сознавался: «Пойми, необходимо соблюдать известный декорум». И, чтобы поддержать этот декорум, он играл как безумный, играл на бильярде, в шахматы, в мóру, в лото, с кем и где угодно, в любой час и в любой обстановке, до тех пор, пока не оставался без гроша. Тогда он зажигал сигару целым коробком спичек и, вернувшись домой, со всей серьезностью объявлял, что хочет повеситься на своей перевязи. Это должно было означать: «Одолжите двадцать лир».

У него была забавная, неизвестно у кого заимствованная привычка, которая нас очень смешила. Он облюбовал одно слово и употреблял его постоянно, сам того не замечая и придавая ему ежедневно новое значение. Слово, это было «циклоп». Упоминая о полковнике, он говорил: «Сегодня циклоп не в духе». Подзывая денщика: «Эй, циклоп!» Встречая появление на столе четвертой бутылки: «Ого, четвертый циклоп!» И всегда всерьез. Когда мы у него спрашивали значение этого слова, он отвечал: «Почем я знаю? Выходит само собой. Мне нравится. У каждого свой вкус», — и сладострастно затягивался сигарой… вернее, циклопом.

После обеда наш пианист обычно садился играть, а мы устраивали маленький балет, причем каждый изображал манеру танцевать своей inclination, говоря по-французски. Но собака пианист играл с такой силой, что его хватало не надолго: он кончал, едва начав. Никогда еще на всем белом свете страсть к музыке не вселялась в более негармоничные мозги. Слушателям его казалось, что он сам с полной выкладкой скачет по клавиатуре. И при всем том он дерзал думать о композиции, рассуждать о контрапункте, подыскивал либретто для оперы и, помимо других несбыточных планов, мечтал о создании музыки к «Неистовому Роланду», над которой, по его словам, работал уже три года. Однажды он привел домой капельмейстера, чтобы узнать его мнение об одной своей мазурке. Вместо ответа тот попросил сиплым голосом рюмку коньяку. Этот случай дал нам надолго повод для шуток. Но наш неустрашимый друг каждую свободную минуту продолжал трудолюбиво сочинять, распевая свои романсы напоминавшим скрип ржавого замка голосом, от которого мурашки бегали по коже. Ночью он не решался петь после того, как однажды, когда он попробовал усладить наш сон пением «Casta diva», в него полетел изо всех комнат целый град ночных туфель и ботинок, так что утром пол его комнаты оказался покрытым настоящим кожаным ковром.

Но самым добрым, славным малым в нашей компании и самой бесшабашной головой был Мадзони, уроженец Романьи, юноша огромнейших размеров. Когда он садился за стол и произносил низким, как бы идущим из недр земли голосом: «Я голоден!», наш бедный эконом бледнел. И в самом деле, ни голод тромбониста после семичасового концерта, ни голод эскимоса после охоты на тюленя, ни голод льва после трехдневного поста не могли сравниться с той яростью, с какой этот треклятый Мадзони очищал стол. Его обед был не обедом: это была настоящая фуражировка, реквизиция, производимая кавалерийским эскадроном в военное время, опустошение, грабеж. Уплетая за обе щеки, он говорил мало. Но зато после обеда он развлекал всю нашу компанию неожиданными проказами, на которые он был сатанински изобретателен. Развлекал? Не то слово! Он устраивал столько проделок, что их и не перечесть; но в конце концов все завершалось смехом. Он был способен в течение недели обдумывать свои проказы. Однажды поздно ночью мы крепко спали, как вдруг все шестеро проснулись от нестерпимого холода. Оказалось, что все мы лежим непокрытые, а наши простыни и одеяла валяются в ногах. Мы оправили постели, улеглись, закутались и заснули. Через час повторилось то же самое, и еще, и еще. Казалось, в нашу жизнь вмешались колдовские силы; наконец кто-то, потеряв терпение, начал ругаться, другой зажег свечку, все вскочили и подумали: это Мадзони. Но нет, Мадзони храпел и лежал неподвижно. В чем же дело? Что происходит? Наконец кто-то запнулся о веревочку, протянутую через всю комнату; в каждой комнате обнаружились такие же бечевки, и все шесть соединялись в злодейском кулаке этого храпящего негодяя. Вздуть его! Как бы не так! Поди справься с таким великаном! Он так огрел подушкой всех нас по очереди, что мы вылетели из его комнаты, как выкуренные осы. Победа осталась за ним.

В другой раз один из шести, до смерти утомленный долгим маршем, спал как убитый. Вдруг в полночь он был разбужен огнями великолепного разноцветного фейерверка, наполнившего комнату искрящимся дождем. Или еще: как-то, вставая из-за стола, мы поднялись вместе с приклеившимися к нашим полушариям стульями. Однажды во время учения на плацу, в момент, когда надо было обнажить сабли, они оказались привязанными к ножнам тончайшими шелковыми шнурочками. В эту минуту мы охотно бы вздернули нашего дорогого друга при помощи этих шнурков на ближайшем фонаре.

Но все же больше всего мы веселились за столом и каждый день придумывали новые забавы. Одно время у нас вошло в моду расстегивать мундир, чтобы освежиться, как только кто-нибудь начинал сочинять небылицы; мы только и делали, что расстегивались и застегивались. При некоторых вымыслах Боччетти мы все шестеро стаскивали с себя мундиры или же выскакивали из-за стола и распахивали настежь все семь окон нашей квартиры. Как-то вечером он отлил такую колоссальную пулю, поведав нам о своей давнишней интрижке с некоей флорентийской синьорой, которая, будучи в начале рассказа двадцатипятилетней маркизой, превратилась затем в восемнадцатилетнюю княгиню, что мы выскочили на улицу и заставили Боччетти вести с балкона долгие дипломатические переговоры, прежде чем согласились вернуться и докончить обед. То мы ели по-турецки, без столовых приборов, говоря по-турецки, то есть вставляя букву «а» в каждый слог. За ошибку взимался штраф, и этих штрафов за один вечер набиралось, — номинально, конечно, — до трехсот лир. На другой день шестеро сговаривались не давать слова седьмому, и голос его покрывался оглушительным хором порицаний; или разрешалось говорить только стихами из опер, да еще требовалось при этом указывать название каждой и фамилию композитора. Потом началась другая мания: красть съестное, которая превратилась в подлинное бедствие. Был даже заключен договор, по которому воровство допускалось и регламентировалось, так что надо было терпеть. Если твой друг виртуозным взмахом вилки похищал твою порцию, а ты не хотел голодать, приходилось посылать денщика за колбасой. Пощады не было! Обокраденный мог смеяться неискренне, деланно, фальшиво, но он должен был покориться своей участи и смеяться. Удачные кражи влекли за собой месть; месть — новую месть. Мало-помалу игра превратилась в форменное неистовство. Приходилось защищать свой кусок, как от своры собак. Не стало возможности обедать. Котлеты, цыплячьи ножки, яйца, стаканы вина исчезали как по волшебству. Некоторые достигали в этом деле ужасающей ловкости, изобретая даже особые приспособления. Этот черт Мадзони проглатывал зараз целую чашку кофе, запихивая в нее с молниеносной быстротой огромный кусок круглой булки, который действовал как всасывающий насос. Он ухитрялся отхватывать зараз полкилограмма макарон с подливкой при помощи адского орудия — воронки, сделанной из целой кучи зубочисток! С помощью перекладины от кровати, к которой он тайком привязывал вилку, Мадзони ухитрялся подцеплять куски яичницы через стол длиною в два с половиной метра. Потом начались кражи по сговору с другими, пошли в ход веревки, крючки, сети — словом, воцарился открытый разбой. Все это повергало нас в ужас, в отчаяние, доводило нас до разорения. А Мадзони повторял: «Вот увидите, мастерское воровство, воровство monstre, еще впереди». Мы все трепетали. Наконец однажды вечером, когда мы вилками оспаривали друг у друга поленту с дичью, Мадзони выругался, говоря, что у него упал нож под стол, и наклонился, чтобы поднять его… Черт возьми! Не успели мы вскрикнуть, как стол уже был в другой комнате, уехав туда на спине этого исполинского мошенника, причем ни одной капли вина не пролилось.

Затем началось страстное увлечение ночными прогулками. Мы выходили ночью в привезенном из дому старом, — до отказа заношенном штатском платье, крашеном и перекрашенном, в шляпах как у бандитов, и отправлялись петь сочиненные к случаю песенки под окнами наших спящих друзей, в благодарность за что нас обычно обливали водой или вытряхивали на нас мусорные ящики. В иные ночи мы шлялись по таинственным притонам предместья, где пили пунш с английскими и французскими матросами, выдавая себя за краснодеревцев и лакировщиков, едущих на Восток.

Боже мой, как мы смеялись над выходками нашего чудака Боччетти! В два часа ночи, возвращаясь домой по узким и темным, как катакомбы, улицам, Боччетти, — и только он, — видел за каждыми жалюзи мерцающий огонек, который означал: «Боччетти, муж вернулся, не приходи», или: «Завтра, в это же время». Каваньетти и в темноте разыгрывал роль богача, бросая собакам пригоршни медных монет. Пианист безжалостно распевал свои романсы, добиваясь, по-видимому, чтобы его подстрелили из какого-нибудь окна.

Ночные экскурсии происходили главным образом после больших обедов, так как порой мы задавали обеды, не предусмотренные «предварительной сметой» Мальетти, приглашая по полдюжины гостей зараз. Мы не могли писать на пригласительных билетах, как в «La vie de Bohème»: «Il y aura des assiettes», но изощрялись в том же роде. Зажигали целую иллюминацию из огарков, расставляя их на комодах в вазочках из-под цветов и в салатных корзинках, а палки и метлы развешивали по стенам в виде военных трофеев. Пришедшие последними, как древние римляне, располагались на кроватях, пили вино из кофейных чашек без ручек и утирали губы газетами. Некоторые устраивали себе отдельный маленький столик из патронного ящика, поставленного стоймя. Другие, ни слова не говоря, шли прямо в кухню и там выскребали кастрюли. Все говорили зараз. Часто у нас под окнами собирались также бродячие музыканты и оживляли наш обед, распевая: «Будь я воробышком, мама». Солдаты на кухне вопили и награждали друг друга подзатыльниками, соревнуясь в расхищении нашего добра. Стоял такой шум, что мы не услыхали бы и ружейного выстрела. Фанфарон Каваньетти ловил короткие минуты затишья, чтобы убедить взволнованную толпу, теснившуюся под окнами, что у нас происходит лукулловское пиршество. «Эй, вы там, — кричал он, — осторожно с иоганнисбергом!» или «Боччетти, эй, Боччетти, передай мне фазана с трюфелями!» Разговоры мало-помалу сменялись хорами из «Эрнани», компания рассеивалась по комнатам, чтобы побеситься на свободе: кто танцевал, кто наряжался, кто занимался гимнастикой. Соседи стучали палками и снизу и сверху; казалось, весь дом ходуном ходит от землетрясения… В воздухе стояли столбы пыли и дыма, ничего не было видно… Нам мерещились проносящиеся в вальсе Розалии, Кончетты, Недды, такие же юные, как мы, но еще более сумасбродные, стройные, смуглые, как бедуинки. Увы, их образы тут же таяли…

В наши обязанности входило еще обуздание наших семерых денщиков: их приходилось держать в ежовых рукавицах, так как в наше отсутствие они творили черт знает что. Эти негодяи (кончилось тем, что в один прекрасный день мы застали их на месте преступления), когда нас не было дома, надевали наши кителя, раскуривали наши трубки, становились у окон с нашими книгами в руках и перемигивались с теми самыми соседками, которым строили глазки мы сами — лейтенанты королевской службы. Несчастные, они подражали в своей любовной игре позам и жестам героев Метастазио!

Кроме того, надо было держать ухо востро, ввиду постоянных визитов, которые наносили нам разные прачки, гладильщицы, галантерейщицы, так как уже с первых дней до нашего слуха стали долетать объяснения в любви на ломбардском, пьемонтском и неаполитанском диалектах, причем с такими интонациями, которые требовали быстрого и энергичного вмешательства начальства. Но это было еще не самое худшее.

Как-то вечером наш эконом зашел в кухню, чтобы переставить на другое место бочонок марсалы, который мы купили несколько дней тому назад для торжественных случаев. Бочонок оказался поразительно легким; следовательно, наши добрые друзья выпивали, да еще как! Пока мы потягивали за столом плохонькое красное винцо, они по-княжески угощались марсалой!

Бедный Мальетти света невзвидел. Он не прочь был бы нанизать всех семерых на свою саблю, как лягушат. Но надо было застать их на месте преступления.

На следующий вечер во время обеда мы выбрали минуту, когда в кухне наступила подозрительная тишина. Мы тихо-тихо встали из-за стола, подкрались на цыпочках к двери, посмотрели в щелку… О, что за зрелище! Четверо из этих негодяев, сгрудившись около бочки, тянули из нее вино через длинные соломинки; все четверо сосали вино, зажмурив глаза, как коты, со сладкой улыбочкой на губах, настолько погруженные в свое блаженное занятие, такие умиротворенные, такие счастливые, что даже не заметили нашего появления и продолжали сосать. «Ах вы, сукины дети!» — заорал наш эконом. Они вытянулись, как на пружинах, и застыли, затаив дыхание.

Однако у нахала повара хватило еще наглости оправдываться. «Синьор лейтенант, — бормотал он, — совершенно нрав… Слишком добры… Но, в конце концов, сколько можно выпить через соломинку?» С этими словами он одним прыжком спрятался за шкаф, чтобы избежать заслуженной оплеухи.

Однако именно эти мелкие домашние неприятности вносили разнообразие и остроту в нашу тогдашнюю чудесную жизнь. Мы еще иногда ссорились, но в глубине души были очень привязаны друг к другу. Если была малейшая возможность, мы всюду бывали вместе, так что в бригаде нас стали называть «Патрульной семеркой», а нашу улицу — «Улицей семерых». В городе говорили: «Иду обедать к семерым», «Я видел семерых», без всяких пояснений, как, вероятно, когда-то говорили в Венеции: «Я видел Десятерых».

Мы жили как братья. Когда кого-нибудь недоставало за обедом, у нас уже портилось настроение. Кто был в патруле, тому выбирались и посылались отборные куски; кто возвращался с дежурства, того встречали овациями. Когда кто-нибудь получал из дому пятьдесят лир, его с триумфом несли на кресле; когда кто-нибудь нуждался в помощи, он был уверен, что все шестеро охотно ему ее окажут. Сигары, часы, свечи, перевязи, темляки — все было общее. К концу месяца, когда деньжонки были на исходе, тот, у кого они еще оставались, делился с остальными, а когда все сидели на мели, мы питались салатом, запивая его свежей водой, и курили окурки сигар, забытые в ящиках стола, и были веселы, как раньше, а может быть, еще веселее. Нам было весело, потому что еще не прошло первое упоение военной жизнью, потому что наше сердце начинало биться при звуках полковой музыки, потому что мы любили солдат, а главное, — и это подлинная извечная причина, — потому что молодость бурлила в крови и будоражила мозг, как выражается почтенный Джино, а жизнь… лучше уж я воздержусь от обычной тирады о жизни. Но всему приходит конец: должна была кончиться и наша жизнь всемером. Первая трещина в ней появилась из-за болезни повара, на место которого пришлось взять другого. Нам достался генуэзец с рожей, просящей кирпича, наглый и самоуверенный хвастун. Он кичился тем, что был помощником повара в «шикарном» отеле. Когда мы его спросили, что он умеет готовить, он скромно ответил: «Все». «Великолепно! Будем есть изысканные блюда!» — сказали мы себе и сразу же заставили его взяться за работу. Но это был злодей, форменный Борджа, бесчувственное чудовище. Если бы он по крайней мере признал свое невежество и готовил домашние обеды! Нет, ему хотелось во что бы то ни стало мастерить аристократические блюда, как в своем «шикарном» отеле, о котором у него сохранилось лишь отдаленное и смутное воспоминание. При этом он изводил столько добра, что положительно заслуживал расстрела. Первое время он все же старался и проявлял поистине святую кротость; но все было бесполезно, его нельзя было держать. Однажды он нам подал огромное блюдо ризотто, приправленного соусом его собственного изобретения. На вид оно было хоть куда; мы сели за стол, у нас уже слюнки текли… Но черт побери! Мы не пробыли за столом и минуты — так там воняло тухлятиной. После этого настал конец. Получить другого повара было невозможно: полковник очень неохотно отпускал солдат со строевой службы. Пришлось пойти на жертву и отказаться от общего стола.

Это было для нас настоящим горем… К счастью, важное и неожиданное событие утешило нас.

В тот самый вечер, когда мы стояли вокруг нашего милого Мальетти, а он, грустно листая свои провиантские ведомости, называл каждому сумму его задолженности, из дивизии пришла депеша с приказом о немедленной переброске бригады в Северную Италию. Это было первое дуновение ветра войны. Все это почувствовали и встретили известие радостными криками. А мы, семеро, как один человек побежали на телеграф и отправили громогласные телеграммы нашим семьям. Вечером в нашей уже знаменитой квартире был задан пир, достойный Сарданапала. Мы пили в честь прекрасной Сицилии остатки той марсалы, которую успели спасти от злодейских соломинок наших семерых пьяниц.

Два дня спустя, прекрасным апрельским утром, бригада грузилась на большой военный транспорт.

Погрузка бригады — зрелище, полное поэзии. Лодки, переполненные солдатами, ощетинившиеся сверкающими ружейными стволами, теснились вокруг дымящей громады и казались каким-то античным флотом, который осаждает одинокую крепость, подожженную своими защитниками. Посадка кончилась. Мы встали лицом к прекрасным берегам, где тысячи платочков посылали нам прощальный привет. Все были празднично настроены. Солдат из Пьемонта думал: «Наконец-то я увижу мои Альпы». Неаполитанец говорил: «Поклонюсь моему Везувию, когда будем проходить мимо». Генуэзец радовался тому, что высаживаться будут, вероятно, в его Блистательной Генуе, а ломбардец размышлял: «Дорога на фронт проходит через мой край». Лишь сицилийцы задумчиво смотрели на свои красивые горы, которые, может быть, им никогда не придется увидеть вновь.

У всех на сердце было неспокойно. Мы шли на войну, то есть — в неизвестность. Что ждало нас впереди? Слава? Позор? Повышение в чине? Ампутация руки? Орден? Или пуля в лоб на поле битвы?

Но и в эту минуту все семеро были вместе и глядели на Сицилию с чувством легкой грусти. Боччетти прижимал к глазам платочек, делая вид, что оплакивает свою девяносто девятую графиню. Пианист посылал последнее прости небесам, которые он в течение пяти месяцев осчастливливал своими божественными мелодиями. Мальетти тоже печально смотрел на стены того города, где он с таким благородным рвением пытался навести серьезную экономию. Добродушный Мадзони меланхолично и нежно созерцал город, где он так обжирался, напивался и морочил голову своим друзьям.

Только Каваньетти, который два дня тому назад проиграл в карты семьдесят пять лир, стоял поодаль, облокотившись о поручни, скорее сердитый, чем печальный. «Что с тобой, Каваньетти? — спросил я, подходя к нему. — Грустишь о Сицилии?» — «Что ты! — сказал он, пристально глядя на город. — Я грущу о проигранных там семидесяти пяти циклопах».

Потом он сразу встрепенулся, зажег сигару восьмью спичками, напустил на себя свой привычный вид богача-миллионера и большими шагами начал расхаживать по палубе парохода, который величественно разрезал волны, неся груз оружия и надежд.

 

Сын полка

 

I

Пока у детей, у мальчиков и девочек, не успели еще проявиться явные различия в характере и во внешности, у них одни и те же игрушки и развлечения. Но в дальнейшем, в то время как девочки продолжают сохранять мягкость и нежность детских форм, а у мальчиков уже пробиваются черты будущего мужчины, эта общность мало-помалу нарушается. Один пол начинает интересоваться и окончательно увлекается куклами, другой — ружьями, трубами и барабанами. Вместе с любовью к оружию возникает у мальчиков и любовь к солдатам; у некоторых это чувство оказывается неглубоким и быстро проходит, у других оно страшно сильно, непреодолимо и прочно.

В этом расхождении и проявляется прежде и заметнее всего природа обеих половин человечества: женщина ищет и любит все, что означает мир, слабость или любовь; мужчина страстно тянется к силе, мужеству и славе. Наше первое чувство, не считая привязанности к членам семьи, наш первый восторженный трепет сердца мы отдаем солдату. Первое, что мы малюем на стенах школы и на обложках книг, — это солдатики. Первые люди, вслед которым мы оборачиваемся на улице, — это солдаты; мы останавливаемся, чтобы рассмотреть их как следует, и заставляем останавливаться тех, кто нас ведет за руку. Первый сольдо, который нам дарят, идет на покупку раскрашенной картинки с изображением солдата. И все то, что является принадлежностью военного: оружие, форма, галуны, плюмажи, темляки, перевязи, — все это становится предметом наших самых страстных желаний и самых заветных надежд. Это чувство так прочно укореняется у нас в сердце, что ценой любых жертв и вопреки любым препятствиям, но… «дайте только нам достигнуть положенного возраста, и мы завербуемся в солдаты; да, в солдаты, в солдаты, несмотря ни на что на свете!» Пусть плачет мама, пусть отец говорит тем страшным голосом, который он приберегает для выговоров за самые дерзкие шалости, — все равно дело решенное: в солдаты!

Потом начинается увлечение оружием: разыскивая его, мы шарим повсюду и переворачиваем все в доме, так что не остается ни одной трости, палки, отломанной ножки стола, которые не подвергались бы обработке перочинным ножом, чтобы отслужить долгую или короткую службу в роли шпаги, тесака, а то и ружья. Кто из нас не проводил целых часов верхом на стуле, прижавшись грудью к его спинке, колотя по нему ногами, словно пришпоривая коня, размахивая в воздухе гранатой и произнося слова тем особенным, медленным, низким, торжественным голосом, каким говорит генерал, командующий дивизией? Кто не помнит первую саблю, подаренную дядей, или крестным отцом, или офицером в отставке, старым другом дома, в день именин или в награду за школьные успехи? Вы понимаете, конечно, что я говорю не о деревянной, оклеенной серебряной бумагой игрушке, которой не испугается даже муха, а о настоящей сабле, настоящем клинке, таком, каким рубят на войне… Ах, первая сабля, какое это счастье!

А помните ли вы те прекрасные весенние утра (такие утра, как говорит Джусти, освобождают волю от власти книг), когда ногам так и хочется пробежаться, а ты сидишь за столом, зеваешь и клюешь носом над переводом басни Федра, и вдруг на улице неожиданно раздается грохот барабанов и звуки труб… К черту тогда и тетрадки и книжки, и вот ты уже летишь сломя голову вниз по лестнице, и дальше, вслед за солдатами, до самого плаца и, как зачарованный, смотришь на быстрое мелькание штыков, которые молниями взлетают над батальонами, слушаешь громкое и долгое «ура» атаки, невольно сжимаешь свои маленькие кулачонки, ну тебя словно удваиваются силы. Кто же не помнит этих чудесных утренних часов? Правда, вернувшись домой, приходится выдерживать грозный взгляд отца, а то и еще того хуже, но возможность сказать: «Мы были на плацу», — ах, это так смягчает укоры совести и служит оправданием, на которое вполне можно сослаться, на которое ты и ссылаешься, не чувствуя ни унижения, ни страха.

А первый солдат, с которым, непрерывно вертясь вокруг него, тебе удается завести дружбу, — разве его можно забыть? Кто не помнит того утра, когда впервые, на плацу или во время стрельб, ты удостоился чести сбегать за водой к ближайшему фонтану с настоящей солдатской манеркой в руках? С какой осторожностью ты нес ее, полную до краев, боясь споткнуться при малейшем неверном движении; и ты действительно не пролил ни капли, — таким вниманием были полны твои глаза, так были напряжены твои руки, все твое существо, так старался ты достойно выполнить столь почетное поручение! А потом тебя видели на прогулке с капралом, ну, например, берсальеров! Да это такое счастье, что когда я вспоминаю о нем, то хотел бы снова стать ребенком, чтобы, уже будучи взрослым, еще раз испытать прежнее чувство, каким бы это ни показалось мальчишеством! А вечером, возвращаясь домой, провожаешь, бывало, своего капрала до самых дверей казармы, желаешь ему (а он тебе) доброй ночи и уславливаешься о встрече назавтра нарочно погромче, чтобы слышали другие окружающие тебя мальчики. А на следующий день ты совершаешь с ним чудесную прогулку за город, и когда вы оказываетесь в каком-нибудь уединенном месте, ты просишь друга, чтобы он показал тебе свой тесак. Он отвечает, что это запрещено, но ты продолжаешь просить… «Нет», — говорит он. А ты: «Ну, пожалуйста, сделай мне удовольствие, славный, хороший, ну на одну секунду, только на одну секунду». И вот бедный капрал, оглянувшись кругом, с таинственным видом вытаскивает тесак из ножен; при виде этого чудесного обнаженного сверкающего клинка дрожь пробегает у тебя по жилам, ты легонько касаешься острия пальцем и спрашиваешь, отточено ли оно и можно ли одним его ударом убить человека?

И вообще дружба с капралом приносит драгоценные плоды! Каково, например, всегда иметь в кармане несколько красивых новеньких капсюлей, а иногда даже немного пороха, или чудесный крестик, сделанный из старого пиастра, или сплющенные оловянные пуговицы, и даже — бывает же такая редкая удача — ты можешь стать счастливым обладателем пары галунов, правда немного поношенных, но способных еще отлично выглядеть на рукавах домашней курточки. И все соседние мальчишки смотрят тогда на тебя с уважением.

Вера мальчиков в превосходство солдат над всеми другими гражданами просто баснословна. Солдат, который не совершает чудес храбрости? Да такого солдата просто не может быть на свете! Солдат, обладающий меньшей силой, чем любой из сильнейших жителей города, — это явление невозможное. Никто в мире не бегает так быстро, как берсальеры. Самые красивые бороды во всем городе — это бороды саперов. Нет ничего более устрашающего во всем мире, чем офицер с обнаженной саблей, особенно если она только что отточена.

Действительно, когда в кукольном театре разыгрывается импровизированная комедия и на сцене происходит ожесточенная борьба между десятком вооруженных персонажей, среди которых могут быть принцы и даже короли, и все страшно шумят, размахивая шпагой, то стоит появиться двум солдатам с ружьями наперевес, как все остальные деревянные головы сразу же приходят в себя и успокаиваются, и часто даже короны преклоняются перед солдатской фуражкой. А когда поздним вечером на улице, у дверей трактира, вдруг раздается шум: раздраженные и грозные голоса, ругательства, удары кулаками и палками, плач женщин и детей, и ты, прижавшись лицом к оконному стеклу, увидишь вдруг сверкнувшие тесаки, — то понимаешь, что это завязалась драка между солдатами и мастеровыми; ты желаешь от всей души, чтобы последним досталось, а первые вышли из беды невредимыми. А если случается обратное — какое горе!

На эту горячую привязанность детей солдаты отвечают, конечно, менее восторженным, но не менее живым чувством. Где ищут и находят себе первых друзей, едва войдя в незнакомый город, новобранцы, только что прибывшие в полк, а порой и старые солдаты? Среди роя плутишек, которые вертятся вокруг барабанщиков, в то время как полк идет на плац. Эта мелюзга первая встречает их улыбками и первая протягивает им руки для пожатия. С этими малышами и назначают они первые встречи, ведут первые задушевные и приятные беседы и совершают вдвоем загородные прогулки; перед ними первыми изливают они обиды на всемогущее начальство, им первым жалуются на суровость дисциплины и от них же слышат первые слова ободрения и утешения. Мальчики пишут и читают солдатам письма домой и из дома и рассказывают им всякие, даже самые незначительные случаи из своей домашней жизни, а те слушают с большим удовольствием, иной раз даже с некоторой грустной нежностью, так как сами они далеко от своих близких, и такие разговоры пробуждают в их сердце то теплое чувство к семье и дому, которое не находит себе места в шумных казармах. Через посредство этих маленьких друзей солдаты мало-помалу завязывают дружбу с привратником, а потом и с широким кругом жителей, так что, в случае необходимости, они знают, к кому обратиться за помощью, и вместе с тем им есть с кем поболтать, особенно если среди их приятелей окажется какая-нибудь хорошая женщина, которая сам проводила сына в армию. Таким образом в сердце солдата к чувству привязанности и симпатии к детям присоединяется еще и чувство благодарности.

Подружившись с одним солдатом, мальчики завязывают дружбу и с другими, и мало-помалу в такой-то роте, таком-то батальоне для них уже нет ни одного незнакомого или безразличного лица, и любовь их к военным, утратив свою первоначальную восторженность, пускает глубокие и прочные корни.

А когда полк уходит, — я испытал это на себе, — тогда бежишь к матери, усаживаешься рядом с ней и сидишь с грустным лицом, чтобы вызвать с ее стороны вопрос, который даст выход твоему горю:

— Что с тобой, мой мальчик?

Но ты не отвечаешь.

— Не мучь ты меня! Что с тобой? Что случилось?

И тогда ты бросаешься к ней в объятия и рассказываешь ей все, и мама, взволнованная, проводит рукой по твоей голове и восклицает:

— Ах, мой бедный мальчик! Но успокойся, ты встретишь еще много солдат в своей жизни…

И тогда ты возвращаешься, утешенный, к своим саблям и барабанам.

О матери, отпускайте к нам ваших мальчуганов, мы будем любить их, как братьев, как сыновей; а расставшись с нами они вернутся в ваши объятия еще более любящими и сильными, так как среди солдат они научатся любить такой любовью, которая закаляет душу и сердце.

В доказательство я опишу случай, который произошел несколько лет тому назад в одном из наших полков и о котором мне рассказал мой друг, принимавший в этом деле самое живое участие. Я постараюсь припомнить все подробности и поведу рассказ от собственного имени.

 

II

В один из последних июльских вечеров 1866 года наша дивизия, выступившая в полдень из Батальи, большого селения на восточных склонах Эуганейских холмов, и направлявшаяся по дороге к Венеции, вошла через ворота Санта Кроче в Падую. Несмотря на то, что многие части уже проследовали через этот город и улицы, по которым мы двигались, были самыми отдаленными от центра и обычно наименее оживленными, население встретило нас замечательно. Этот вечер остался у меня в памяти как прекрасный сон. Я храню о нем неясное воспоминание как о первых словах, которыми в юности обмениваешься с любимой, когда ноги у тебя дрожат, ты чувствуешь, что бледнеешь и все кругом становится смутным.

Когда мы только еще приближались к Падуе, первому крупному городу Венецианской области, лежавшему на нашем пути, сердце у меня уже начало биться сильнее и мысли стали несколько мешаться. Когда же мы вошли в город и огромная толпа с громкими криками ворвалась в наши ряды, нарушила их, закрутила нас и разбросала в несколько минут во все стороны, так что и следа не осталось от наших стройных колонн, тогда мои глаза совсем затуманились; и не только глаза, но и самые мысли. Помню, как меня много раз крепко обнимали за шею и за талию, как дрожащие пальцы касались моих плеч и рук. Я ощущал на лице поцелуи многих пылающих уст. Только мать может с таким восторгом целовать сына, вернувшегося после долгой разлуки. Я чувствовал прикосновение многих щек, влажных от слез; не раз мне пришлось останавливаться и освобождать свою саблю из рук мальчугана, который вырывал ее у меня, чтобы я повернулся в его сторону и обратил внимание и на его приветствие.

Некоторое время я шел как деревенский жених, с цветами во всех петлицах, а вокруг меня звучало непрерывное громкое «Эввива!» Да нет, это было не «Эввива!» Это были нечленораздельные крики, прерываемые рыданиями и заглушаемые объятиями; это были стоны, подобные тем, какие вырываются из стесненной груди и стихают, обессиленные страстным порывом восторга. Никогда прежде я не слышал в человеческом голосе таких оттенков, но каждый раз, когда потом вызывал их в памяти, они звучали в моих ушах как выражение счастья, превосходящего человеческие силы.

Одни лица сменялись другими с головокружительной быстротой, и толпа, как волна, увлекала солдат то туда, то сюда, все время, однако, продвигаясь вперед в направлении, по которому шла наша колонна, вступив в город. Над головами бурно колыхались руки, ружья, знамена. Они сходились, порывисто сталкивались и сейчас же опять расходились, следуя движениям жителей и солдат, которые то сливались в объятии, то снова разъединялись. Мальчики цеплялись за полы шинелей и за ножны штыков и ревниво отталкивали друг друга, чтобы поцеловать солдатскую руку. А женщины, молодые и старые, бедные и синьоры, — все вместе хватали и пожимали руки солдат, совали цветы в петлицы их шинелей и участливо расспрашивали, издалека ли они идут, очень ли они устали, протягивали сигары и фрукты, звали к себе пообедать и отдохнуть, искренне огорчаясь отказами и снова повторяя свои приглашения и просьбы.

В толпе я не видел ни одного лица, которое не было бы преображено волнением: расширенные глаза горели, по бледным щекам текли слезы, губы дрожали; и в каждом движении, в каждом крике было что-то судорожное и лихорадочное, что проникало в самое сердце и с головы до ног пронизывало дрожью; много раз хотел я ответить на приветствия, и благословения толпы, но не мог произнести ни слова.

Все дома были украшены флагами, в каждом окне, на каждом балконе теснились люди, давя друг друга; задние стояли на стульях, опираясь руками на плечи передних, и так сильно прижимали их к перилам, что, казалось, прутья впивались им прямо в тело; одни, приветствуя нас, махали платками, другие рукой, третьи бросали цветы; все вытягивали шеи, широко раскрывали рты и непрерывно кричали, как птенцы в гнезде при виде матери.

Мальчики на материнских руках тоже протягивали к нам ручонки и время от времени тоже пытались кричать, но слабые голоса их терялись в оглушительном гуле толпы. На всех перекрестках, на порогах всех мастерских и лавок толпились люди. Я видел, как многие из наших славных рабочих, сунув сигару своему сынишке, указывали ему на кого-нибудь из солдат и подталкивали вперед. Я видел, как многие милые женщины протягивали детей офицерам, чтобы те их поцеловали, как будто эти поцелуи были благословением неба. Я видел, как многие дряхлые старики прижимали к своей груди правую руку солдата и держали ее так крепко, как будто не могли с ней расстаться.

Ошеломленные таким множеством столь пылких проявлений признательности и любви, бедные молодые солдаты и смеялись и плакали одновременно и не находили слов благодарности, а если и находили, то все равно не имели возможности их высказать и умудрялись только дать понять жестами: «Довольно! Довольно! Мы не заслуживаем всего этого, сердце не в силах это выдержать».

По мере того как мы продвигались к воротам, через которые должны были выйти из Падуи, толпа мало-помалу редела, и солдаты медленно стали снова строиться в ряды.

Наш путь лежал через ворота, которые падуанцы называют Портелло. До самого конца нас сопровождало множество горожан; это были по большей части синьоры, которые шли среди нас под руку с солдатами, увлеченные живой, шумной, быстрой, поминутно прерываемой беседой: вслед за пылом первого восторга, который мог проявить себя только слезами и восклицаниями, все ощутили насущную потребность излиться в словах, расспросить о тысяче вещей, ответить на тысячу вопросов, поминутно замолкая, чтобы хорошенько взглянуть друг другу в лицо с улыбкой, которая как бы говорила: «А ведь я действительно иду под руку с итальянским солдатом», «А ведь мы действительно среди наших милых падуанцев», а затем стиснуть соседу руку и еще крепче прижать к себе его локоть, что должно было означать: «Ты здесь; я чувствую, что ты здесь, и теперь я тебя не выпущу».

За те полчаса, в течение которых мы прошли через город, уже успела завязаться не одна дружба, уже было дано много обещаний писать друг другу и встретиться по возвращении, было назначено много свиданий и занесено в записные книжки много имен и адресов.

— Вы напишете мне первый?

— Да, первый.

— Как только придете в лагерь?

— Как только придем в лагерь.

— Вы мне это обещаете?

— Обещаю.

И снова они стискивали друг другу руку и еще крепче прижимали к себе локоть соседа.

Чем ближе полк продвигался к воротам, тем горячее и громче звучали слова, жесты становились все взволнованней и выражение лиц все оживленней; вновь послышались крики «Эввива!» и восклицания, которые уже было затихли, и ряды солдат начали расстраиваться. Таким образом мы достигли ворот, где большая часть толпы остановилась.

Но тут опять, представьте себе, поднялись беспорядок и крик, не поддающиеся никакому описанию; снова все стали обниматься и целоваться, вырываясь из объятий одного, чтобы броситься в объятия другого, а потом и третьего и так далее, сызнова обмениваясь пожеланиями, приветствиями и благословениями.

Наконец полк оказался за городскими воротами и выстроился в походном порядке: колонна по два с левой и колонна по два с правой стороны дороги. В течение некоторого времени солдаты порой еще оборачивались назад, к воротам, где продолжала стоять толпа, машущая платками и посылающая последние громкие крики прощания; но мало-помалу наступили сумерки, толпу уже нельзя было различить, крики умолкли, солдаты заняли свои места в шеренгах, и офицеры, которые до того шли по нескольку человек вместе, вернулись к своим подразделениям.

Мы были в пути уже много часов; люди успели устать еще до прибытия в Падую и тащились медленно и в беспорядке. Но выйдя из города, все чувствовали себя так, как будто только что выступили из лагеря после долгого отдыха. Солдаты держались прямо, двигались легко и быстро; ряды были сомкнуты, и со всех сторон слышалась веселая болтовня: ведь столько надо было рассказать друг другу!

 

III

Стало совсем темно, и зажглись фонари. Свет снова привлек мои мысли, которые до тех пор все еще оставались в Падуе, к тому, что меня окружало в действительности, и я осмотрелся кругом широко раскрытыми глазами: так бывает, когда просыпаешься в комнате гостиницы и не можешь сразу вспомнить: ни где ты, ни как ты тут оказался. При свете фонаря я увидел двух мальчуганов, которых вели за руки двое солдат. Я обернулся в другую сторону и заметил еще одного мальчика, повернулся — еще два, и постепенно обнаружил, что их было много. Все они шли, держась за руку какого-нибудь солдата, тихо разговаривая с ним и стараясь, по возможности, оставаться в тени, чтобы их не увидели офицеры, которые, кто его знает, могут еще отослать домой, и притом немедленно, ибо в такой поздний час не следует находиться так далеко от дома и заставлять беспокоиться своих близких.

Большая часть этих мальчиков, судя по их одежде, была из бедняков, но я заметил среди них немало детей и более состоятельных родителей; я видел это и по их лицам, и по скромным манерам, и по чистому платью.

Через каждые десять или двенадцать шагов кто-нибудь из них останавливался и после долгих рукопожатий и приветливых поклонов возвращался обратно. Невозможно выразить, какая нежность, какая сердечность и какая кроткая печаль чувствовались в этом расставании. А прибавьте еще к этому своеобразное мягкое падуанское произношение, особенно подходящее для выражения нежных чувств; прибавьте недавно пережитое глубокое волнение, и ночь, и молчание, воцарившееся в наших рядах… Словом, все, что говорили эти мальчуганы, трогало меня до глубины души. У меня до сих пор стоит перед глазами один из них: прощаясь и кланяясь окружавшим его солдатам, он восклицал своим нежным и дрожащим голоском, который шел из самого сердца: «Бог да спасет вас, всех, всех!»

«Благодарю тебя, милый, — сказал я про себя. — Пусть тебе самому бог да пошлет все самое лучшее: пусть никогда не придется тебе лишиться матери, пусть каждый день твоей жизни будет полон такой же радостью, как та, которая в этот вечер согревает мою душу. Прощай, прощай!»

Постепенно все эти мальчики дернулись домой: сначала самые маленькие и самые робкие, потом и старшие; в солдатских рядах наступила глубокая тишина, прерываемая только звуком усталых и тяжелых шагов и монотонным позвякиванием штыков о тесаки. Люди начали засыпать на ходу и шли, пошатываясь то в одну, то в другую сторону, неожиданно сталкиваясь друг с другом, как пьяницы, бредущие под руку. Я и сам дремал и шатался больше всех.

Вдруг кто-то толкнул меня. Я обернулся — это был мальчик.

— Кто ты? — спросил я его полусонным голосом и остановился. Он ответил не сразу, потому что, как и я, задремал.

— Карлуччо, — сказал он наконец тихо и робко.

— Откуда ты?

— Из Падуи.

— А куда ты идешь?

— Я иду вместе с солдатами.

— Вместе с солдатами! А знаешь ли ты, куда идут солдаты?

Мальчик не отвечал. Тогда я строго заявил ему:

— Возвращайся домой, слышишь, возвращайся домой; ты и так уже зашел слишком далеко. Ведь твои родители должны страшно беспокоиться в такой поздний час. Послушайся меня и возвращайся домой.

Мальчик не отвечал мне и не двигался с места.

— Ты не хочешь возвращаться?

— Нет.

— А почему?

Он не отвечал.

— Ты хочешь спать?

— Немного.

— Тогда давай руку.

Я взял его за руку и пустился догонять свою роту, которая успела уже порядочно уйти вперед. «Отослать его насильно домой, — думал я, — значит, заставить снова проделать весь этот путь в темноте и одиночестве. Да он же наберется такого страху!» Я решил взять его с собой до привала. А там уж найдется способ доставить его домой.

— А у нас новобранец, — сказал я одному из своих товарищей, проходя мимо.

Тот подошел ко мне; вместе с ним приблизились еще несколько человек, которые слышали мои слова. Они окружили меня и мальчика и начали расспрашивать, кто он и где я его нашел, но тут заиграла труба и полк остановился. В то время как солдаты, выходя из рядов, бросались на землю, я, увлекая за собой маленького беглеца, вышел на луг, лежавший направо от дороги; остальные последовали за мной.

В десяти шагах от канавы мы остановились, так как тут подвернулся солдат с фонарем; мы тесным кольцом обступили мальчика, направили свет ему прямо в лицо и наклонились, чтобы лучше разглядеть его. Он был красив, но худ, бледен, и в его прекрасных темных глазах я заметил выражение печали, которое странно было видеть у мальчика его лет (ему вряд ли было больше двенадцати).

К его нежным и тонким чертам лица совсем не подходила поношенная, заплатанная и плохо сидевшая одежда. На нем были соломенная шляпенка с оборванными полями, темно-синий платок вокруг шеи, бумазейная куртка на взрослого мужчину, не доходящие до щиколотки штаны и башмаки, зашнурованные веревочками. Но все это было опрятно, без дыр, шейный платок был завязан даже с некоторым изяществом, а аккуратно причесанные волосы, лицо, руки, рубашка — все было чистым.

Несколько минут мы разглядывали его молча, а он посматривал на нас широко раскрытыми неподвижными глазами.

— А знаешь ли ты, что остался один? — спросил я его.

Он пристально посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Все другие мальчики уже вернулись, — пояснил один из моих друзей. — Почему же ты не вернулся с ними?

— А что тебе нужно здесь, у нас? — прибавил другой. — Куда ты хочешь идти?

Он посмотрел сначала на одного, потом на другого все теми же широко раскрытыми большими глазами; затем опустил голову и ничего не ответил.

— Отвечай же, скажи что-нибудь, — приказал один из нас и слегка потряс его за плечо, — ты немой, что ли?

Но мальчик продолжал молчать, так тупо и упрямо уставившись глазами в землю, что становилось просто досадно. Тогда я сделал еще одну попытку: взял его двумя пальцами за подбородок, слегка приподнял ему голову и спросил:

— А что скажет твоя мать? Так поздно, а тебя все еще нет дома!

Он поднял глаза и взглянул на меня, но уже не с тем выражением изумления и почти тупости на лице, как прежде. Теперь брови его нахмурились, а рот полуоткрылся, как будто только сейчас начал он понимать наши вопросы, как будто ждал, чтобы мы продолжали его расспрашивать и заставили его сознаться в том, чего у него не хватало мужества высказать.

— Почему ты убежал из дома? — вновь спросил я его.

При этом вопросе он еще с минуту помолчал, а потом вдруг заплакал и, всхлипывая, пробормотал:

— Меня… бьют!

— Ах, бедный мальчик! — в один голос воскликнули все окружающие и тут же стали гладить его по голове и плечам — одна ласковая рука взяла его за подбородок, другая коснулась щеки.

— А кто же бьет тебя?

— Она… мама.

— Мама? — вырвалось сразу у всех, и мы с изумлением посмотрели друг на друга. — Как же так?

— Но… это не… моя мама.

Тут мальчуган после дальнейших расспросов и уговоров рассказал нам, что его отец умер и у него не осталось никого, кроме мачехи, которая любит только своих сыновей, а его не выносит и плохо с ним обращается. Он терпел-терпел, а потом убежал из дому и пришел к нам.

Не успел он кончить, как мы бросились ласкать и утешать его.

— Ты пойдешь вместе с нами, ты славный мальчик, не беспокойся ни о чем. У тебя будет здесь столько отцов, сколько у нас офицеров, и столько братьев, сколько солдат. Живи себе спокойно.

А я, желая подбодрить его и заставить улыбнуться, прибавил:

— А если у тебя спросят, чей ты сын и откуда ты явился, то отвечай, что ты сын полка и что мы тебя нашли в чехле от знамени, понял?

Он слегка улыбнулся в знак того, что понял.

— А сейчас, — продолжал я, — как только мы снова двинемся в путь, ты пойдешь со мной или с кем-нибудь из нас и будешь так идти до тех пор, пока тебя будут нести ноги, а когда устанешь, то скажешь об этом, и мы усадим тебя на повозку.

Бедный Карлуччо, ошеломленный столькими проявлениями симпатии, должно быть думал, что все это только сон. Он утвердительно кивнул головой, глядя на нас глазами, полными крайнего изумления.

— А сейчас ты как себя чувствуешь?

— Ты устал?

— Хочешь пить?

— Хочешь есть?

— Хочешь кофе?

— Глоток рому?

— Нет, благодарю, я не хочу пить. — С этими словами мальчик оттолкнул фляжку, которую протянул ему один из офицеров.

— Пей, пей, ты сразу почувствуешь себя лучше, это вернет тебе силы. Пей.

— Хочешь есть? Сейчас у нас нет ничего, кроме хлеба. Эй ты, с фонарем, дай-ка сюда хлеба.

Солдат, который держал фонарь, вынул из кармана кусок хлеба и протянул его мальчику.

— Нет, благодарю, я совсем не голоден.

— Ешь, ешь; ты уже долго в пути, пора и подкрепиться.

Одно мгновение мальчуган еще колебался, потом схватил хлеб обеими руками и впился в него зубами с жадностью голодного звереныша.

В эту минуту раздался звук трубы: мы отправлялись дальше. Прошло немногим более получаса, и Карлуччо стал засыпать на ходу. Я взял его за руку и повел в конец колонны. Там, шепнув два слова маркитанту, я заставил мальчика лечь на повозку, несмотря на то, что он все время бормотал:

— Я совсем не устал… мне совсем не хочется спать…

Он тут же крепко заснул, по-прежнему бормоча, что ему совсем не нужно спать и что он хочет и дальше идти пешком.

Через час с небольшим полк снова сделал короткий привал. Едва зазвучала труба, как солдаты последней роты, которые видели, как я вел Карлуччо к маркитанту, сбежались и столпились вокруг повозки. Один из них отцепил фонарь от ружья и поднес его к лицу спящего мальчика; другие наклонились, чтобы получше рассмотреть его. Ребенок продолжал спокойно спать. Голова его лежала на мешке с хлебом, веки все еще были красными, а на щеках виднелись следы слез.

— Ишь ты какой хорошенький плутишка, — сказал вполголоса один солдат.

— Как сладко он спит, — прошептал другой.

Третий протянул руку и легонько ущипнул малыша за щеку.

— Прочь лапы! — воскликнул капрал.

Все подхватили в один голос:

— Оставь его, пусть спит.

Карлуччо проснулся и в первое мгновение, увидев вокруг себя столько солдат, немного испугался, но сразу же снова успокоился и улыбнулся.

— Чей ты, мальчик? — спросил у него один из солдат. Карлуччо на секунду задумался, но потом, вспомнив мой совет, ответил страшно серьезным тоном:

— Я сын полка.

Все рассмеялись.

— А откуда ты?

Мальчик отвечал с еще большей серьезностью:

— Меня нашли в чехле от знамени.

Солдаты снова расхохотались.

— Руку, товарищ! — закричал капрал, протягивая малышу руку. Карлуччо подал ему свою ручонку, и они обменялись рукопожатием.

— Давай и со мной! — сказал другой солдат. Карлуччо пожал и его руку. Тогда один за другим все стали протягивать ему руку, и он каждому пожимал ее.

Последний солдат выразительно сказал малышу:

— Теперь мы друзья до гроба, ведь так?

И тот важно ответил:

— Да, до гроба.

Тут заиграла труба, солдаты, смеясь, отошли, а я, оказавшись один около Карлуччо, спросил его:

— Ну, что ты теперь скажешь?

Он взглянул на меня, улыбнулся и ответил с выражением настоящего счастья:

— Солдаты полюбили меня.

 

IV

К полуночи мы прибыли в лагерь. Я не помню, сколько миль мы прошли с тех пор, как выступили из Падуи, почти не помню, где мы разбили палатки. Недалеко от лагеря, очевидно, находилась деревня, но сколько мы ни оглядывались по сторонам, ни вблизи, ни вдалеке не заметили верхушки колокольни. Небо, до того покрытое облаками, темное и беззвездное, теперь прояснилось. Луг, где нам предстояло расположиться лагерем, был весь залит лунным светом и обрамлен темной массой высоких густых деревьев. Все было исполнено мрачной, строгой красоты, кругом господствовал глубокий покой, и это так подействовало на нас, что, когда мы подошли к месту, все разговоры смолкли, и мы построились в полной тишине, с изумлением оглядываясь кругом, как будто вошли в заколдованный сад.

Через некоторое время лагерь был разбит, повозки отведены на свои места, часовые расставлены, роты, уже без оружия, выстроились перед своими палатками, и шестнадцать фельдфебелей громким голосом начали перекличку, каждый перед своей ротой. С одной стороны от него стояли офицеры, с другой — солдат с фонарем, освещая список.

Маркитант привел ко мне Карлуччо, но тот убежал, спрятался между двумя палатками и оттуда глядел, испуганный и удивленный, на чудесное зрелище лагеря, освещенного лунным светом. Бесчисленные палатки, длинные ряды которых, белея, терялись в тени далеких деревьев, пять сотен ружейных козел со сверкающими штыками, огромная людская масса и вместе с тем торжественная тишина, прерываемая лишь монотонными голосами фельдфебелей вдоль линии рот, слабевшими по мере приближения к левому флангу, где вдали, как светлячок, едва теплился фонарь, потом постепенное затухание и этих голосов, таинственная тишина, и вдруг, по сигналу трубы, неожиданный грохот рассыпающихся рядов, смутный шум внутри палаток, в темноте, суетня солдат, сооружавших постели из шинелей, одеял и ранцев, пока мало-помалу во всем огромном лагере снова не воцарилось спокойствие и невидимая труба долгими жалобными звуками не подала сигнал отбоя, — все это представляло собой волнующее зрелище.

Но еще более был бы взволнован тот, кто заглянул бы внутрь всех этих палаток. В скольких из них он увидел бы огарок, потихоньку зажженный между двумя ранцами, а рядом измятый листок почтовой бумаги и склоненное над ним лицо, на котором одновременно отражаются и усталость от долгого пути, и страх перед дежурным офицером, — беда, если он увидит огонь, — и трудная борьба между чувством, которое нетерпеливо хочет вырваться наружу, и словами, которые упорно не выливаются на бумагу. Это — час и место для грустных воспоминаний. В эти палатки, когда все кругом молчит, толпой слетаются образы далеких родных и друзей, оставленных там, в деревне, живые, говорящие образы, и самый дорогой из всех образ матери… Вот она поправляет ранец под головой сына, горячо, от всего сердца вознося молитву: «Боже, пусть этот сон не станет для него последним!» Кто потихоньку не проливал слез вечером, в палатке, в такую минуту?

Когда полк заснул, я позвал Карлуччо и повел его в палатку ротного, где уже расположились два других младших офицера (сам капитан был болен), двое прекрасных юношей из тех, у которых под нежной и кроткой внешностью таится душа, способная на великий подвиг, которые, неизвестные и незаметные в ходе обычной жизни, неожиданно вырастают в гигантов на поле боя, оказываются героями и о которых тогда говорят: «Ну, кто бы мог это подумать!» Такие юноши любят жизнь, но, если понадобится, готовы отдать ее за правое дело.

Палатка освещалась свечой, воткнутой в землю, и два моих друга, поджав ноги, сидели по обе стороны от нее, на охапках соломы, которую наши денщики спешно насобирали, на минутку потихоньку вырвавшись из лагеря. Войдя в палатку, мы с Карлуччо тоже уселись и разговорились. Карлуччо упорно смотрел в землю и, отвечая на наши вопросы, еле поднимал голову. Глаза у него все еще были опухшие и красные от слез, голос дрожал, и он так конфузился и стеснялся, что боялся пошевелиться и не знал, куда девать руки. Мы стали расспрашивать и подбодрять его; в конце концов нам удалось развязать ему язык и заставить его более подробно рассказать о своей жизни. Понемногу он осмелел и даже увлекся своим рассказом, поощряемый знаками одобрения и сочувствия, которыми мы откликались на его слова.

— Она не моя настоящая мать, — говорил он, — вот почему она меня не любит. Моя настоящая мать, которая умерла, та меня любила, очень; но эта, которая у меня теперь… она… как будто бы меня совсем нет в доме. Она дает мне есть, да, и посылает спать, но никогда не смотрит на меня, а когда говорит со мной, то всегда так, как будто я сделал что-то плохое; а я никогда не делаю никому ничего плохого, это все могут сказать… И даже соседи меня любят больше, чем она. Другие два мальчика, которые меньше меня, тем никогда не приходится плакать, нет! Они всегда хорошо одеты, а я — как нищие, которые просят милостыню. И потом она никогда не берет меня гулять вместе со своими мальчиками. Несколько раз она запирала меня одного в воскресенье вечером, когда на улице так много гуляющих, и я стоял у окна и ждал, когда они вернутся, но их все не было, и я засыпал, положив голову на подоконник. Потом, когда они возвращались, то начинали смеяться надо мной: ведь я оставался под замком дома, а они ходили в театр или в кондитерскую, и оба мальчика принимались нашептывать мне в уши: «Мы ходили гулять, а ты нет». Потом они показывали мне нос, чтобы рассердить меня, а когда я начинал плакать, они смеялись надо мной, а мама ничего им не говорила. А меня все это очень огорчало, потому что я никогда не делал им ничего плохого, и каждый раз, когда кто-нибудь из них начинал дразнить меня и мне хотелось задать ему, я всегда сдерживался и терпел. Иногда мама после обеда заставляла меня убирать посуду, и, когда я уносил ее, мальчики кричали мне вдогонку: «Судомойка!» Стукни они меня кулаком по голове, и то было бы не так обидно.

Один раз вечером, в праздник, она вернулась поздно, и лицо у нее было красное, а глаза блестящие, и она стала громко смеяться и болтать со своими мальчиками, и все трое сели ужинать, и мама выпила целую бутылку вина. А когда они кончили, она подозвала меня, сунула мне в руки всю грязную посуду и сказала: «На, унеси, это твое дело», и подтолкнула меня, и все трое засмеялись. Я поставил посуду, бросился на скамейку и плакал от горя, пока не стемнело и они не легли спать.

Если бы не Джованнина, девушка-портниха из соседнего дома, которая любила меня, я ходил бы всегда весь оборванный…

Я спросил у него, как он решился уйти из дома.

— Сначала, — ответил он, — я хотел убежать с бродячими акробатами: они делают разные фокусы и берут к себе мальчиков, которых никто не любит. Но потом я подумал об этих фокусах, — ведь для того, чтобы научиться им, надо вывернуть себе все кости, и это надо делать с самого детства, а я уже слишком большой. Потому я и не убежал вместе с цирком.

А мама продолжала плохо обращаться со мной и очень мало давала мне есть. Но вот начали проходить через наш город солдаты. Жители встречали их с радостью, и все мальчики провожали их далеко за город, некоторые уходили с ними даже на много миль. Я узнал, что двое или трое убежали таким образом из дома и отсутствовали несколько дней, а потом вернулись и говорили, что они ели хлеб вместе с солдатами и спали у них в палатках. И я сразу решил убежать.

Я пробовал два или три раза, но, когда наступал вечер, становилось страшно, и я возвращался домой. Но вчера утром мать избила меня палкой, и это было очень больно: вот, видите, следы у меня на руках, а потом она еще ударила меня по лицу, и все за то, что я сказал: «Издохни!» одному из ее мальчиков, который дразнил меня. Он говорил, что мои башмаки похожи на лодки. И они не дали мне за весь день ни кусочка хлеба, а вечером оставили меня одного дома. Я стоял у окна со слезами на глазах и просто не знал, что мне делать, как вдруг услышал музыку. Я сейчас же выбежал на улицу, и как только увидел, что это были солдаты короля, того, который хочет освободить нас, я бросился в их ряды и уже больше не выходил из них. Потом вы заговорили со мной (тут мальчик посмотрел на меня), сказали, чтобы я не боялся, накормили меня, а я был голоден! А потом вы мне сказали, что хотите оставить меня у себя… Но я не хочу оставаться здесь как нищий и даром есть хлеб, я хочу работать — чистить одежду (и он коснулся моего мундира), подавать вам пить, приносить солому для постелей синьорам офи…

Но тут один из моих друзей прервал его слова: он охватил голову мальчика обеими руками и прижал ее к своей груди с жалостью и нежностью настоящего отца.

 

V

На рассвете, еще прежде чем заиграли зорю, нас разбудили шум проливного дождя и страшный удар грома. Я первый высунул голову из палатки. Снаружи в лагере, кроме часовых, не было видно ни единой души, но почти все солдаты уже проснулись: при каждой вспышке молнии со всех концов лагеря доносилось громко «бррр» (таким рычанием в кукольном театре обычно встречают и провожают черта), а при каждом ударе грома раздавался другой, шумный и протяжный крик, подражавший его раскатам.

Вскоре заиграли зорю, комендант лагеря созвал дежурных офицеров и сообщил им, что через три часа мы снова двинемся в путь. Услышав этот приказ, я сразу же подумал о Карлуччо. Я еще не успел серьезно подумать, что же в конце концов мы будем делать с этим мальчиком. «Сын полка!» Легко произнести эти два прекрасных слова, по имеем ли мы право задерживать ребенка вдали от дома? И кто возьмет на себя такую ответственность?

Я переговорил об этом с товарищами, и мы решили, что нужно принять необходимые меры для возвращения Карлуччо домой: написать синдако Падуи и сдать мальчика властям ближайшей деревни.

Это было печальное решение, но делать было нечего. Я сам вызвался написать в Падую и написал; но взять на себя другое поручение, а именно отвести Карлуччо в ближайшую деревню и сдать его там на попечение властям, решительно отказался. Пусть об этом позаботятся другие, подумал я, а я свое сделал. И я начал просить товарищей одного за другим выполнить то, что еще оставалось выполнить.

— Но с какой стати именно я? — спрашивал меня каждый.

— А почему же я? — возражал я в свою очередь.

— Ну, значит мы оба не хотим этого делать. — И на этом разговор кончался.

Я вернулся в свою палатку расстроенный, позвал Карлуччо и сказал ему:

— Пройдемся-ка вместе со мной до соседней деревни, это всего несколько шагов отсюда.

У него сразу мелькнуло подозрение, он помрачнел и внимательно посмотрел на меня. Я не сумел скрыть свое намерение (его легко было угадать и по моему лицу и голосу), поэтому отвернулся в другую сторону и сделал вид, что ищу что-то в моем саквояже.

— Вы хотите отправить меня домой! — крикнул вдруг Карлуччо; потом отчаянно зарыдал, бросился на колени к моим ногам и, то с мольбой протягивая ко мне руки, то цепляясь за мой мундир, начал страстно просить меня:

— Нет, нет, синьор офицер, не отсылайте меня домой, ради бога, ради бога! Я не могу вернуться домой, я лучше умру; оставьте меня здесь, заставляйте меня делать все что хотите. Я буду делать все, я сам заработаю себе на хлеб, но ради бога, синьор офицер, не отсылайте меня домой!

Я чувствовал, что сердце у меня разрывается; я помолчал, а потом ответил ему:

— Нет, будь покоен, Карлуччо, не плачь, не бойся, мы не отошлем тебя домой. Ты останешься с нами, мы будем тебя очень любить, я обещаю тебе… Верь мне, вытри глаза, и не будем больше говорить об этом.

И Карлуччо успокоился.

— Я не способен совершать насилие, — сказал я сам себе, выходя из палатки. — Остается теперь только ожидать ответа из Падуи, а там… там уж увидим, что нам делать дальше.

 

VI

Два дня спустя мы стали лагерем недалеко от Местре, где и простояли почти целый месяц, до самого перемирия, иными словами, до тех пор, пока не вернулись обратно в Феррару. Из Падуи мы не получили никакого ответа ни сразу, ни после, и Карлуччо оставался в полку.

С первых же дней я позаботился о том, чтобы обновить его гардероб, так как его платье, уже и раньше заштопанное во многих местах, после первых же переходов окончательно пришло в негодность и стало буквально разваливаться на куски.

Мы достали ему соломенную шляпу, курточку и холщовые штанишки, красивый красный галстук и пару башмаков как раз по его маленьким ножкам.

Как обрадовался всему этому бедный мальчик! Когда мы разложили перед ним вещи, он, казалось, не мог поверить собственным глазам: он весь покраснел, смущенно отвернулся, словно боясь, что мы подшучиваем над ним; несколько раз сделал такое движение, как будто отталкивал от себя этот неожиданный подарок, и долго стоял, опустив голову и упорно глядя в землю. Но когда он увидел, что нас начинает даже немного огорчать такое недоверие и что мы делаем вид, будто собираемся уходить, говоря: «Ну что ж, оденем тогда другого мальчика», он поднял голову, шагнул вперед и жалобно воскликнул: «Нет, нет!» Но сейчас же устыдился этих слов, снова опустил голову и продолжал стоять, не поднимая глаз, наполнившихся слезами. Когда же потом он надел новое платье, то вначале чувствовал себя в нем так неловко, что не мог ни ходить, ни двигать руками, ни разговаривать.

— Черт возьми, Карлуччо, — говорили ему солдаты, торжественно расступаясь, когда он робко проходил между ними, — черт возьми, какая роскошь!

Он страшно краснел и убегал.

Но прошло немногим больше недели, и Карлуччо сделался живым и веселым, как маленький барабанщик; он стал другом всех солдат нашей роты и большей части солдат других рот и всех офицеров полка и начал вести жизнь чрезвычайно деятельную и полезную как для себя, так и для других.

Он спал в нашей палатке. Утром, при первой дроби барабанов, он вскакивал и исчезал. Не успевали мы проснуться, как он уже возвращался с батальонной кухни, неся нам кофе, ром или вино.

— Синьор офицер, — говорил он почтительно, — пора…

— Что пора? — ворчали мы сердитым хриплым голосом, протирая глаза.

— Пора вставать, синьор офицер.

— Ах, это ты, Карлуччо, доброе утро!

Мы пожимали ему руку, и это сразу приводило его в хорошее настроение на весь день.

Он отнимал работу у наших денщиков, хотел сам чистить нашу одежду, до блеска начищать пуговицы, сабли и сапоги, стирать рубашки и платки; он хотел все делать сам и робко просил то одного, то другого солдата оказать ему удовольствие и дать что-нибудь делать: он с радостью возьмется за все, постарается выполнить все очень хорошо, ему надо учиться, надо научиться все делать, он хочет всему научиться. Иногда мы вынуждены были отбирать у него ту или иную вещь, говоря ему даже с некоторой строгостью: «Делай то, что тебе велено, а не больше». Нам приходилось напускать на себя строгий вид, потому что, по совести, не могли же мы позволить ему на самом деле стать нашим слугой. Разве для этого мы взяли его с собой?

Он ужасно боялся, что со временем надоест нам, хотя мы осыпали его ласками, окружали заботой и всегда были с ним приветливы; он думал, что если не будет работать, то в конце концов окажется для нас ненужной обузой, и поэтому изо всех сил старался показать, что он на что-то годен или по крайней мере готов охотно все делать. Этот страх нападал на него по временам и мучил его. Иногда, сидя вместе с нами за едой, прямо на земле, вокруг разостланной на траве скатерти, он вдруг замечал, что кто-нибудь смотрит на него, начинал конфузиться, краснел, опускал глаза, брал еду крохотными кусочками и, если бы мы не наполняли ему стакан, то сам он никак не решился бы сделать это и так бы и съел весь обед всухомятку. Иногда в палатке, уже засыпая, Карлуччо вдруг пугался, что он занимает слишком много места и что под ним слишком много соломы; тогда он поднимался, подвигал солому к нам, оставляя себе только самую малую толику, и потом съеживался и прижимался к самому полотнищу палатки, рискуя простудиться холодными ночами. От меня не ускользала ни одна из этих мелочей, так же как ни одна из его мыслей, и я всегда спешил рассеять его смущение, весело обращаясь к нему со словами: «Ну, как дела, Карлуччо?» или ущипнув его за щеку, что должно было означать: «Живи спокойно, ты под моим покровительством», и тогда он сейчас же снова успокаивался.

Ах, какую грусть и жалость пробуждала во мне его застенчивость! «Бедный Карлуччо! — размышлял я, когда свет в палатке еще горел и я видел, как тихо и безмятежно спит мальчик, покрытый моей шинелью, в солдатском берете, наполовину закрывавшем ему лицо. — Бедный Карлуччо, только потому, что у тебя нет больше матери, ты думаешь, что остался одни на свете, и не представляешь себе, что кто-нибудь может тебя любить! Нет, Карлуччо, для мальчиков, у которых нет ни матери, ни отца, существуют солдаты; правда, у них в сумке мало хлеба, но зато сердце — настоящая сокровищница добрых чувств, и они щедро раздают и то и другое тем, кто нуждается. Спи спокойно, Карлуччо, и пусть тебе снится твоя мать; помни, она смотрит на тебя оттуда, свыше, и радуется, видя тебя с нами, так как знает, что под нашими грубыми шинелями бьются сердца такие же горячие, как и ее сердце».

Днем Карлуччо все время был занят. Когда солдатам запрещено было отлучаться из лагеря, Карлуччо ходил для них за водой. Надо было видеть его среди палаток, увешанного фляжками и манерками, красного, потного, окруженного кольцом жаждущих, которые теснились вокруг него и хватали его за платье:

— Карлуччо, мою фляжку!

— Мою манерку, Карлуччо!

— Давай сначала мою!

— Нет, мою, я тебе дал ее раньше!

— А вот нет!

— А вот да!

Карлуччо старался успокоить и отстранить от себя солдат:

— Не все сразу, ребята, по очереди, пожалуйста; отойдите немного, дайте мне вздохнуть.

Он утирал себе лоб и переводил дыхание, так как совершенно изнемогал от усталости.

Часто солдаты просили Карлуччо написать им письмо домой или прочитать и объяснить письмо, полученное из дому. Эти услуги мальчик всегда оказывал с величайшей важностью. Он с минуту думал, а потом говорил страшно серьезным тоном: «Посмотрим». Оба усаживались в палатке, долго обсуждали дело, тыча указательным пальцем в исписанный или еще белый листок, пока наконец Карлуччо, засучив рукава, не принимался — за работу. Нахмурив брови, сжав губы, он издавал в это время какой-то нечленораздельный звук, который должен был означать: «Это чрезвычайно трудно, но не мешайте мне, и я сделаю все, что могу».

Часто он помогал солдатам устанавливать палатки и так ловко тянул за веревки и вбивал в землю колышки, как будто всю жизнь только этим и занимался. Во время учений он убегал в дальний уголок лагеря и с восхищением наблюдал за ними оттуда, пока они не кончались. Когда весь полк выстраивался и начинались строевые занятия с оружием, бедный мальчик приходил в настоящий восторг. Тысяча пятьсот ружей разом ударяли о землю, долго и резко звенели тысяча пятьсот штыков, когда их разом примыкали к стволам, снимали, опускали и вкладывали обратно в ножны, мощно гремели слова команды, а в рядах царило глубокое молчание, и все лица были внимательны и неподвижны, как у статуй. Это совершенно новое для Карлуччо зрелище разжигало, воодушевляло, волновало его, внушало ему желание кричать, бегать, прыгать, но он позволял проявляться своим чувствам лишь тогда, когда учение бывало закончено. А до того он разрешал себе только становиться в героические позы, высоко поднимал голову и смотрел гордо, сам того не замечая, и бессознательно давал выход своим чувствам, подобно тому, как, слушая рассказчика, мы воодушевляемся сами и на наших внимательных лицах отражаются все волнующие события его повествования.

Когда же потом начинала играть полковая музыка, Карлуччо приходил в совершенное неистовство.

В те вечера, когда кто-нибудь из нас отправлялся на аванпосты, мальчик бывал не так весел, как обычно.

— Доброй ночи, синьор офицер, — говорил он уходящему, не сводя с него глаз, и, выйдя из палатки, смотрел ему вслед, пока тот не исчезал из виду.

Приветлив и ласков он был со всеми, и с офицерами и с солдатами, и поэтому все любили его. Когда он проходил между палатками любой роты, со всех сторон раздавались приветственные возгласы, протягивались руки, чтобы остановить его, отовсюду поднимались и бежали за ним солдаты с письмом в руке:

— Карлуччо, на минутку, одно слово, одно только слово…

Офицерам он отдавал честь с выражением большего или меньшего почтения, соответственно званию, которое он научился различать с первых же дней. Мальчик боялся полковника и когда издали видел его, то убегал со всех ног или прятался за палаткой, а почему, он и сам не знал. Однажды, когда он болтал с двумя или тремя солдатами около палатки какого-то фельдфебеля, вдруг совершенно неожиданно появился полковник. Наш маленький приятель задрожал с головы до ног: спрятаться уже было поздно, приходилось смотреть на полковника и отдавать ему честь. Карлуччо робко поднял глаза и приложил руку к шляпе. Полковник взглянул на него, взял его за подбородок и сказал: «Добрый вечер, мой милый мальчик!» Карлуччо чуть не сошел с ума от радости, он сейчас же примчался к нам и сообщил об этом замечательном событии.

Он никогда не злоупотреблял фамильярностью, с которой мы с ним обращались, что было удивительно для ребенка его лет. Он всегда оставался послушным, кротким, почтительным, как в тот первый день, когда мы подобрали его на дороге. Об этом счастливом для него дне он говорил редко, и всегда при этом на глаза ему навертывались слезы. Бывали у него и печальные минуты, особенно в дождливые дни, когда солдаты скрывались в палатках и лагерь казался безмолвным и пустынным. В такие часы мальчик сидел в нашей палатке лицом к выходу, неподвижно уставившись в землю, как будто считая капли дождя, которые попадали внутрь.

— О чем ты задумался, Карлуччо? — спрашивали мы.

— Я? Ни о чем.

— Неправда, — говорил я тогда. — Иди сюда, мой мальчик, иди ко мне. Я только один из многих, которые любят тебя, но я люблю тебя по-настоящему. Сядь здесь, поговорим по душам и забудем все грустное.

Он плакал, но печаль его проходила быстро.

 

VII

На окраине лагеря стояли два крестьянских домика, где устроили свою штаб-квартиру офицерские кухни всех четырех батальонов. Можете себе представить, какой там царил беспорядок! При каждой кухне состояло от шести до восьми солдат — поваров и судомоек. Повара непрерывно ссорились: они ничего не умели делать, а хотели учить друг друга всему; судомойки непрерывно бранились и старались превзойти друг друга, чтобы сделаться поварами; без устали взад и вперед сновали ординарцы, приходившие за обедом для офицеров на аванпостах; тут же толкались окрестные крестьяне, разносчики и толпы любопытных мальчишек.

В одном из этих домов, в комнатушке с голыми стенами, поместили Карлуччо, когда он заболел лихорадкой, которая уже много дней свирепствовала в полку: ежедневно заболевало от трех до пяти и даже семи солдат в каждой роте. Карлуччо было так плохо, что он чуть не умер. Его лечил полковой врач, и все мы по мере сил помогали ему.

Между палатками лагеря и комнаткой больного непрерывно сновали солдаты. Они входили на цыпочках, как можно тише приближались к постели больного и заглядывали в его полузакрытые глаза, которыми он медленно поводил кругом, подолгу всматриваясь в наклонившееся над ним лицо, но никого не узнавая. Его называли по имени, клали руку ему на лоб, знаками выражали друг другу свое мнение о состоянии маленького больного, потом молча отходили, останавливались на пороге, чтобы взглянуть на Карлуччо еще раз, и выходили, качая головой, как будто хотели сказать: «Бедный ребенок!»

— Ну, как дела, Карлуччо? — спросил я его однажды, когда ему уже стало лучше.

— Мне жалко… — начал он и остановился посреди фразы.

— Чего же тебе жалко?

— Я не могу…

— Но чего же ты не можешь?

— …ничего делать…

Он опустил глаза, посмотрел на мои башмаки и брюки и прибавил:

— Все делают другие.

Он хотел сказать, что теперь денщики одни чистят все наше платье, а он уже не может им помогать.

— А я здесь, — прибавил он жалобно, — я здесь… и ничего не делаю, только доставляю беспокойство… Я хотел бы…

Он попытался привстать и сесть в постели, но оказался слишком слаб, упал головой на подушку и заплакал, приговаривая:

— Если бы я только мог начистить вам… но не могу. Лучше бы уж я умер!

Мне пришлось затратить немало усилий, чтобы успокоить его.

 

VIII

У нас, офицеров, вошло в обычай собираться по вечерам в этой комнатке; мы усаживались около кровати Карлуччо и болтали иногда до глубокой ночи. Сюда часто приходили также из соседней деревушки муниципальный советник и владелец участка, занятого нашим лагерем. Это были два обывателя, оба среднего возраста, оба чрезвычайно веселые, чрезвычайно толстые, конечно чрезвычайно преданные делу Италии и страстно желающие завязать дружбу с «храбрыми офицерами» итальянской армии. Оба были хорошие люди лица их сияли добротой, и каждый раз, прощаясь с нами они неизменно и с большим жаром повторяли, что с такими солдатами, как наши, мы возьмем крепость Мальгеру одним штыковым ударом!

— Но уверяем вас, — возражали мы, — это совсем не такая простая вещь, как вам кажется.

— О, — отвечали друзья, гордо улыбаясь, — отвага итальянского солдата…

Затем следовал жест, который должен был означать: «Они способны еще и не на такие подвиги».

К несчастью, разговор в конце концов всегда сводился к битве при Кустоцце, по отношению к которой оба синьора проявляли безжалостное любопытство.

— Да, как подумаешь, какое это ужасное было зрелище, когда наши отступали, — имел обыкновение печально повторять староста.

— Слушайте, — ответил ему однажды вечером мой храбрый друг Альберто, один из самых горячих и искусных ораторов нашего полка, — есть боль, по сравнению с которой ничто даже гибель самой заветной надежды и самое жестокое разочарование в жизни; вот такая боль сжимала наши сердца в тот памятный вечер. Еще утром мы были счастливы, опьянены радостью, горели восторгом, от которого у нас текли слезы и который прорывался в безумных криках, мы рвались в бой и были, можно сказать, уверены в победе, а несколько часов спустя та же самая армия, такая молодая и сильная, полная жизни и огня, кумир всей страны, плод стольких жертв, предмет стольких забот, волнений и надежд, несколько часов спустя эта армия, разбитая, расстроенная, бежала по полям, как рассеянное стадо! Ах, это было зрелище, раздирающее душу, это была боль, которую не в силах выразить никакие слова. «Кто нам вернет, — спрашивали мы себя, — нашу утреннюю доблесть, нашу гордость, нашу веру, наши силы и снова вызовет на наших глазах слезы восторга? Кто опять воздвигнет здание на этих развалинах? И что скажет родина? Боже милостивый, родина!» Эти страшные мысли преследовали нас, нам казалось, что мы снова слышим крики и рукоплескания жителей, провожавших нас до городских ворот, и эти рукоплескания проникали нам в самое сердце и смертельно его сжимали. «О, молчите, — мысленно говорили мы, — ведь мы солдаты, и наше бедное сердце разрывается!»

Последовала минута молчания.

— Можно себе представить, как все смешалось в тот вечер, — сказал муниципальный советник.

— А ваша дивизия, — вкрадчиво спросил хозяин дома, — в котором примерно часу начала она отступать?

В тоне, каким был сделан этот вопрос, чувствовалось настойчивое желание знать, как же все происходило на самом деле, а не так, как было описано в газетах. Мой друг понял это и ответил:

— Насколько я припоминаю, моя дивизия начала отступать с поля боя вскоре после захода солнца. Различные части спешно отходили со всех сторон на большую дорогу к Виллафранке; тут ряды расстраивались, полки перемешивались, всякая видимость порядка исчезала, и в город вливалась неистово бегущая толпа, быстро наводняя главную улицу, площадь, переулки и дворы домов. Измученные жаждой, солдаты бросались к колодцам со свирепой жадностью и с криками дикой радости, которые наводили ужас. Десять, двадцать, тридцать человек, одни лежа прямо на закраине, другие навалившись грудью на спины первых, висели вокруг отверстия колодца; ноги их болтались в воздухе, каждую секунду они рисковали полететь вниз головой в воду, судорожными руками вырывали они друг у друга веревку, ведро, рукоятку ворота, отталкивали соседей плечами, локтями, ногами, грозились взяться за штыки и изрыгали друг другу в лицо проклятья и богохульства. Наконец ведро, которое подымали десятки сильных рук, блеснув, показывалось в глубине. Тогда гнев, шум и толкотня удваивались, все тянулись вниз, чтобы первыми схватить его, а когда оно наконец появлялось, десятки рук вцеплялись в него, десятки пересохших губ присасывались к его краям, тащили туда, тащили сюда, взбаламученная вода расплескивалась и проливалась на лица, на одежду, на землю.

Никто так и не мог напиться! И это происходило повсюду.

Большая часть солдат рассеялась по окрестностям; несколько батальонов, неправильно поняв полученные приказы, так и не вошли в Виллафранку и направились прямо по полевым тропинкам к дороге на Гойто; таким образом от отдельных частей оставалось, если можно так выразиться, одно ядро: полковник, знаменосец, большая часть офицеров и несколько солдат; от подразделений не осталось ничего. Толпа, заполнявшая улицы, испускала оглушительные крики. Люди громко окликали друг друга, расчищая себе путь кулаками; офицеры бросались во все стороны, хватая солдат за руки и пытаясь собрать их вокруг знамени; в толпе непрерывно сновали адъютанты и конные ординарцы. В центре площади поспешно собирались командиры полков и офицеры штаба; они с тревогой, задыхаясь, расспрашивали друг друга, давали и тут же отменяли приказы. Все тяжело дышали, лица у всех были воспалены, измождены, искажены, объяты ужасом.

В конце концов по милости божьей вместе с тремя десятками солдат, которым пришлось поодиночке пробираться между обозными колоннами и последними домами предместья, я оказался на открытом месте, на дороге, ведущей к Гойто. Мне удалось найти свой батальон, где оставалось немногим более двухсот солдат, и с ними я продолжал путь.

Мало-помалу совершенно стемнело, кругом ничего не было видно. Вся дорога была загромождена артиллерийскими и интендантскими обозами, которые останавливались на каждом шагу, так что нужно было прилагать все усилия, чтобы не разбить лицо о выступающие края повозок и не угодить ногой под колесо; справа и слева от дороги шли канавы, на каждом шагу попадались придорожные тумбы и груды камней. Время от времени на самой середине дороги встречались опрокинутые фуры, кругом валялись разорванные мешки и всякие съестные припасы. Поминутно мы натыкались на неподвижные тележки маркитантов с зажженными на них огоньками; вокруг них толпились солдаты, которые не давали пройти вновь прибывающим. Иногда какой-нибудь старший или штабной офицер проносился верхом и неожиданно наседал на нас сзади, и горе тому, кто недостаточно быстро успевал отскочить в сторону. Всюду стояли кучки солдат, которые заставляли других сворачивать с прямого пути; каждую минуту вам могло выбить ружейным стволом глаз, и на вас тяжело наваливались засыпающие на ходу товарищи. Густая пыль непрерывно набивалась в глаза и в рот; артиллеристы во все горло орали на крестьян-подводчиков, которые, застряв посреди всего этого беспорядка, загораживали дорогу; офицеры надрывались, тщетно пытаясь собрать остатки своих взводов. Солдаты непрерывно перебегали с полей на дорогу и с дороги на поля, скатываясь вниз по откосам канавы. Одним словом, всюду царили шум, беспорядок и неописуемое смятение. Это была адская ночь. Да, отступление — это, поистине, страшное зрелище.

Трудности этого дня и ужасные волнения, пережитые за такой короткий срок, окончательно вымотали мои силы, я смертельно устал. Заметив артиллерийскую повозку, где еще было свободное место, я улучил минутку и при первой же остановке вскочил на нее; артиллеристы потеснились, я сел, привалился к какому-то ящику и заснул. Когда я открыл глаза, уже начинало светать. Мы находились в нескольких шагах от моста в Гойто. Шел дождь. Я дотронулся до своей одежды, она промокла насквозь. Я взглянул на небо, оно было сплошь затянуто пеленой мрачных туч, что предвещало дождь на целый день. Я посмотрел на окружающие нас поля. Солдаты продолжали идти толпой, медленно, опустив голову, уставившись в землю. Многие развернули свои палатки и накрылись ими, как крестьянки шалями, чтобы защититься от влаги. Некоторые, потерявшие и ранец и палатку, укрывались под палаткой товарища и шли таким образом попарно, с закутанными головами, взяв соседа под руку и тесно прижавшись к нему; другие, потерявшие фуражку, повязали себе голову платком; некоторые побросали ранцы и несли свои вещи в узелке, повешенном на острие штыка. Все еле тащились, прихрамывая и спотыкаясь на каждом шагу. Некоторые вдруг останавливались и прислонялись к дереву или бросались на землю, а немного погодя снова с трудом поднимались и продолжали путь.

Мы прошли через мост, тот самый мост, на котором всего несколько часов тому назад стояли лицом к лицу двое часовых — австрийский и итальянский — и злобно глядели один на другого. Наконец мы вошли в Гойто и повернули направо, на главную улицу… Какое зрелище! По обеим сторонам дороги, справа и слева, у самых домов, под водосточными трубами, на порогах лавок, у подъездов — повсюду были солдаты, истощенные дорогой и голодом; одни стояли, прислонившись к стене, другие сидели на корточках, съежившись, упираясь руками в колени, опустив голову на руки, и поводили кругом усталыми и сонными глазами; другие лежали, раскинувшись, и спали, подложив под голову ранец; некоторые ели, откусывая маленькие кусочки от краюхи черствого хлеба, крепко держа ее обеими руками и бросая кругом подозрительные взгляды, словно боясь, что кто-нибудь стащит вещи, уложенные у них в ранцах; кое-кто медленно и неохотно вытирал оружие полой шинели. В то же время вся мостовая кишела солдатами, направлявшимися к Черлунго; многие смотрели кругом с удивлением и ужасом и шли дальше, другие останавливались у стены, швыряли ранец на землю и валились, как мешки, набитые тряпьем. Время от времени кто-нибудь из лежавших, опираясь локтями о землю, с огромным усилием поднимался на ноги и, увидев первого же проходящего солдата из своего полка, присоединялся к нему и снова пускался в путь. У дверей немногих открытых лавок непрерывно останавливались солдаты, по двое, по трое, по десяти человек сразу, и настойчиво спрашивали, нет ли чего-нибудь съестного, уверяя, что могут заплатить, протягивая руку и показывая на ладони деньги.

— Ничего больше нет, — доносился из глубины сочувственный голос, — мне очень жаль, молодые люди, но, право же, больше ничего нет.

Солдаты шли к другой лавке, но там тоже было пусто. Нигде кругом ничего больше не было.

Проезжая мимо кофеен, я заглядывал внутрь и видел офицеров, которые спали, скрестив руки на столах и опустив на них голову; на каждом столике виднелось три или четыре головы, а посредине — стаканы, бутылки и остатки хлеба. Некоторые, подперев отяжелевший лоб рукой, смотрели на улицу неподвижными и вытаращенными глазами; лица у всех были унылые, бледные, искаженные, как после болезни. А хозяева кофеен стояли в глубине помещений, сложив на груди руки, и печально смотрели на все, что происходило вокруг.

Все боковые улицы, выходящие на главную, были забиты повозками и людьми, вокруг которых молча и суетливо хлопотали солдаты обоза и крестьяне-подводчики. Как раз в это время по главной улице двигалось несколько батарей; их медленное и торжественное шествие, мерный и мрачный грохот колес, от которого дрожали стекла окон, и сами рослые, озабоченные, серьезные, закутанные в широкие серые плащи артиллеристы возбуждали в сердце глубокую грусть. За артиллерией следовал ряд карет с ранеными офицерами. Они ехали очень медленно, останавливаясь всякий раз, как останавливалась колонна. Повозки и кареты гремели, а в городе царило мертвое молчание, как будто бы Гойто совершенно обезлюдел.

Части моей дивизии расположились налево от дороги из Гойто в Черлунго, которая дальше идет вдоль правого берега Минчо. Лагери имели печальный вид. Там и сям виднелись редкие группы солдат, которые устанавливали промокшие палатки и чистили одежду и оружие. Остальные сидели в палатках. Каждую минуту подходили новые солдаты; многие с совершенно растерянным видом кружили по полям в поисках своей части, большинство потеряли ранцы, колья и полотнища собственных палаток и останавливались поэтому около чужих, опустив руки, смущенные и сердитые, и растерянно оглядывались кругом, как сбившиеся с дороги путники. Не слышно было ни барабана, ни трубы, ни человеческого голоса, ни звука. Закрыв глаза, можно было подумать, что вся армия спит.

Найдя лагерь своего полка, я сразу же бросился в палатку и сел, не говоря ни слова, рядом со своими товарищами, пришедшими часом раньше. Мы не поздоровались, не заговорили, даже не посмотрели друг другу в глаза, мы были немы и неподвижны, как будто потеряли память.

Вдруг мы услышали громкий крик в нескольких шагах от нашей палатки, потом другой крик, дальше, потом третий, совсем близко. Десять, сто, тысяча голосов зазвучали, словно сговорившись, со всех концов лагеря; отовсюду послышался топот бегущих ног.

— Что случилось?

Мы бросились вон из палатки. О, какое великолепное зрелище!

Весь лагерь, обезумев, бежал к дороге на Гойто, и не только наш лагерь, а и тот, который находился справа от нас, и тот, который был слева, и все другие, более отдаленные, все устремились к дороге, как на штурм вражеских траншей. Я взглянул на лица солдат. Это были совершенно другие лица, напряженные, сияющие; раздавались громкие радостные крики, и со всех сторон к небу возносились нескончаемые громовые рукоплескания. Мы, как на крыльях, полетели к дороге. Вот проскакали два карабинера с саблями наголо, появилась карета… все головы обнажились, все руки поднялись, единый могучий крик вырвался из уст неисчислимой толпы. Карета пронеслась. Солдаты начали возвращаться на свои места. Но теперь у лагеря был совершенно другой вид. Во всех сердцах снова зажглась надежда и вера; никто уже не возвращался больше в палатку. Со всех сторон поднялся и продолжался до самого вечера веселый и жизнерадостный шум. Зазвучали знакомые марши, старые и дорогие товарищи наших прежних восторгов, и каждый в сердце своем снова на мгновение ощутил то величественное опьянение, которым был полон два дня тому назад.

— О, мы еще поборемся! — говорили все. — Мы еще поборемся!

— А кто же был в карете? — спросил Карлуччо с живейшим любопытством.

— Король.

 

IX

Наконец Карлуччо встал с постели, и в тот же день доктор заявил нам следующее:

— Синьоры, мой долг сказать вам, что этому мальчику совершенно необходимо вернуться домой. Он поправился, но малейшее напряжение может оказаться для него роковым. Возможно, что через несколько дней, когда будет заключен мир, мы повернемся спиной к Венеции, пойдем в Феррару, а из Феррары — бог весть куда. Нас ожидает такой пустячок, как две-три недели марша, если не больше, и совершенно недопустимо, чтобы мальчик шел с нами; ему нужен покой, отдых, а не семичасовые переходы и ночи на траве. Такая жизнь не годится для выздоравливающего ребенка. Итак, подумайте об этом хорошенько.

И он ушел. Некоторое время мы сидели в раздумье. Как мы ни старались, на слова доктора нам нечего было возразить. Возвращение мальчика домой было бесспорной необходимостью. Но как заставить его вернуться? И куда ему возвращаться? К себе домой, чтобы там умереть от горя? Нет, конечно. Тогда куда же? Мы размышляли об этом, советовались, спорили, но не могли прийти ни к какому решению и уже почти готовы были оставить без внимания советы доктора, как вдруг один совсем еще молодой офицер родом из Падуи, юноша с таким добрым сердцем, что если бы он всему полку роздал по кусочку, то у него и тогда осталось бы достаточно, вышел вперед и сказал:

— Я беру все на себя, только мне нужно знать фамилию и адрес Карлуччо. Я попрошу моих домашних взять его под свое покровительство. Сегодня же напишу об этом домой. Если мальчика будет охранять моя семья, он сможет вернуться к мачехе, а в случае необходимости мы возьмем его к себе и будем держать до тех пор, пока будет нужно. Обещаю вам это. Ну что же, согласны?

Это предложение было встречено всеобщим: «Прекрасно!» Все принялись хлопать юношу по плечу, так что пыль, которой пропитался его мундир во время учения, столбом поднялась над ним.

— Но остается еще самое трудное, — прибавил он, ловко ущипнув кое-кого из нас, чтобы вырваться из круга.

— Что же?

— Уговорить Карлуччо.

Это дело решили поручить мне и затем разошлись. В тот же вечер, перед заходом солнца, когда мы стояли группами человек по десять — двенадцать и балагурили около палатки маркитанта, тот же самый офицер-падуанец возвысил голос так, что покрыл болтовню всей честной компании, и воскликнул:

— Перемирие заключено. Значит, мы можем выходить из лагеря. Кто хочет посмотреть Венецию?

— Я! — ответили все в один голос.

— Пойдем сейчас же?

— Сейчас же, сейчас же.

И все двинулись в путь.

— Карлуччо, пойдем с нами, мы хотим посмотреть Венецию.

Из нашего лагеря, расположенного по соседству с Местре, Венеция не была видна, но, прошагав около часа, можно было добраться до места, откуда ее было прекрасно видно. От большой дороги, ведущей из Падуи в Местре, отделяется, в направлении к Венеции, небольшая тропинка, и по ней, миновав довольно высокую плотину, можно добраться до Фузины, на берегу лагуны. Здесь расположено несколько дачных домиков и гостиница, которую я знал и любил из-за двух самых прелестных лиц, какие когда-либо видел, с тех пор как имею глаза. Мы пошли по Падуанской дороге и направились к этим домикам. За гостиницей, последней в ряду строений, нашим взглядам должна была сразу же открыться Венеция. Большинство из нас до сих пор ее еще не видели, и поэтому, когда мы подошли к селению, у нас учащенно забилось сердце. «Наконец-то я увижу ее, — думал каждый, — увижу этот благословенный город, о котором столько мечтали, столько вздыхали, к которому столько раз обращались поэты!» Мы считали каждый шаг, поглядывая друг на друга и улыбаясь. Наконец кто-то крикнул: «Вон она!» Все остановились. Дрожь пронизала меня с головы до ног, и кровь прихлынула к сердцу. Никто не произнес ни слова.

Перед нами простирался обширный участок невозделанной и голой земли, там и сям испещренный лужами и большими пятнами болот; за этим участком, вдали, блестела полоса лагуны, а за лагуной виднелась Венеция. Она явилась нам как бы в легкой голубоватой дымке, которая придавала ей особую таинственную нежность. Налево поднимался знаменитый огромный и стройный мост, направо, вдалеке, — форт Сан-Джорджо, а за ним еще много других фортов, рассыпанных по лагунам как едва заметные черные точки. Это было волшебное зрелище. Местность вокруг нас была безлюдна, дул ветерок, так что окрестные деревья громко шумели, и это был единственный звук, который нарушал тишину. Никто не произносил ни слова, все изумленно созерцали Венецию.

— Эй, друзья! — закричал один из моих товарищей, весельчак, чуточку слишком большой приятель бутылки и кутежей, но во всем остальном прекрасный парень. — Мы здесь не для того, чтобы разводить сантименты. Кто хочет выпить стаканчик?

Одни закричали «да!», другие кивнули головой, Карлуччо побежал к гостинице, а мы уселись на краю плотины, лицом к Венеции.

— Вот утешитель всех скорбящих! — воскликнул мой товарищ, указывая на вино, которое нес нам Карлуччо. — Берите бутылки, поднимайте стаканы!

Известно, что мы, военные, когда находимся в походе, пьем не по капле, а залпом. Поэтому не удивительно, что спустя несколько минут кое-кому уже захотелось петь.

— Послушай-ка ты, падуанец, спой нам хорошенькую баркароллу. Ведь ты их знаешь столько, что с утра до вечера терзаешь наши уши, хотим мы тебя слушать или нет.

Все подхватили:

— Да, да, спой нам баркароллу.

— Вот кого просите, — ответил падуанец, указывая пальцем на своего соседа, который был немного поэтом и пел тенором. — Пусть он сымпровизирует песню, это по его части.

Все хором поддержали товарища:

— Давай песню, синьор поэт, давай музыку и слова, а не то — убирайся!

Мне кажется, что у моего друга уже было готово прекрасное стихотворение, ибо он согласился подозрительно быстро и притом с явной радостью; впрочем, в свободное время он сочинял заурядные, в полном смысле слова лагерные стихи, то есть произведения весьма низкого разбора.

— Мне нужна бы гитара…

— Гитара? Вот хорошенькое дело! Разве ты не знаешь, что здесь гитары так на земле и валяются!

— Подождите, подождите! — закричал еще кто-то и бегом понесся к гостинице. Через несколько минут он вернулся с гитарой в руке, твердя: — Ну, как не найти гитары здесь, в нескольких милях от города гондол и влюбленных?

Наш поэт (простите за столь громкое слово) взял гитару и стал в позу. Все столпились кругом и выжидательно молчали.

— Слушайте. Сначала я прочитаю вам стихи: куплеты и припев; потом я спою куплет, а припев пропоете вы сами.

— Будет сделано, — ответил один за всех. — Шагом марш! Начинай!

Поэт начал:

Венеция родная, Бессмертный город славы, Тебя я воспеваю, Но горе жжет мне грудь — Австрийские заставы К тебе закрыли путь.

— Постой! Постой! — шумно прервал его тот самый чудак, который первый предложил выпить. — Это еще что за нытье? Хватит с нас меланхолии, нам нужно что-нибудь веселое, нам нужна настоящая баркаролла. А эти «бессмертный», «горе жжет грудь» и прочее, ну к чему это нам, мой милый пиит? Сознайся, сколько тебе платят музы за то, что ты разводишь сантименты?

Все, кто ставил внешний блеск выше долга, горяча поддержали его.

— Что за охота, — возразил я, — вечно паясничать? А нам, собственно говоря, вовсе и не к лицу шутить, когда, может быть, не сегодня-завтра нам придется вложить саблю в ножны и бесславно проделать обратный путь в Феррару, а оттуда двинуться бог знает куда, чтобы начать где-нибудь сонную гарнизонную жизнь. Вот уж нашли время разыгрывать из себя шутов!

Все «сентиментальные» согласились со мной, поклонники выпивки настаивали на своем, поэт твердо держался раз занятых им позиций, и общество разделилось надвое: одни отошли на несколько шагов, с наслаждением закурили сигары и продолжали пить; другие вернулись к прерванному пению.

— Мы тоже будем подпевать, синьоры плаксивые поэты! — закричал один из пьющих, поднимая стакан; все остальные засмеялись.

— Ну что же, подпевайте, — ответили мы.

Поэт (простите за громкое слово) повторил:

Австрийские заставы К тебе закрыли путь.

Хор подхватил:

Бессмертный город славы, Печаль нам гложет грудь.

А поклонники Бахуса возразили:

Размер у вас корявый, А тенор — просто жуть!

И громко захохотали.

Голос Карлуччо, вибрирующий и звонкий, отчетливо выделялся среди других.

Пение продолжалось:

Ты в мире всех чудесней, Тебя увидеть — счастье, Залиться б громкой песней, Но больно… не вздохнуть, И стон несчастной страсти Мне разрывает грудь.

Хор подхватил:

Тебя увидеть — счастье, Но боль терзает грудь.

А любители вина:

А нам на все напасти Желательно чихнуть!

И снова они громко чокнулись и шумно расхохотались.

Солнце зашло, и ветерок стал прохладным.

Из-под пяты австрийской Ты жаждешь к нам возврата, Но шпагой италийской Тебя нам не вернуть, Прогонят супостата Наймиты чьи-нибудь [75] .

Хор:

О, как в часы заката Терзает это грудь.

А негодники:

Какой восторг — муската Искристого глотнуть.

Однако эти два последние стиха были спеты с меньшей живостью, чем прежние: должно быть, окружающее нас пустынное место, умирание дня и вид Венеции, где уже зажигались огни, начинали наполнять грустью даже сердца наших беспечных товарищей.

О мать, на грудь родную Склониться дай в забвенье, Любовь и боль, тоскуя, Излить в родную грудь! О, если б на мгновенье К тебе, о мать, прильнуть!

Хор:

Склониться б на мгновенье, О мать, к тебе на грудь!

И только два голоса из другой компании:

Ох, сделай одолженье, Дай нам передохнуть.

Остальные больше не смеялись. Мы еще два раза повторили последний куплет. Друзья Бахуса не испустили больше ни звука, и все обернулись к Венеции. Мы в четвертый раз пропели последнюю строфу. Но Карлуччо не пел больше: бедный мальчик по-своему понял смысл последнего куплета, и у него заныло сердце. Поздний час, пустынное место и протяжный печальный мотив песни наполнили его душу неожиданной грустью.

— Что с тобой, Карлуччо, отчего ты закрыл лицо руками? — шепнул я ему на ухо.

— Ничего.

— Послушай… А если мы дадим тебе другую маму, которая будет тебя любить?

Он посмотрел на меня широко открытыми глазами. Я долго говорил с ним тихим голосом, и он слушал меня, не шевелясь.

— Ну, так как же? — спросил я его, когда кончил.

Он не отвечал и продолжал рвать травинки, которые росли кругом.

— Ну так как же?

Он вдруг вскочил, бегом бросился на плотину и спрятался там. Через минуту я услышал такие отчаянные рыдания, что у меня сжалось сердце.

— Что это? — спросили остальные.

— То, чего и следовало ожидать.

Все замолчали, только плач Карлуччо отчетливо раздавался в тишине.

— Надо дать ему выплакаться, — сказал кто-то. — Его горю нужен выход, потом ему станет легче.

Мы снова повторили песню:

О мать, на грудь родную Склониться дай в забвенье, Любовь и боль, тоскуя, Излить в родную грудь! О, если б на мгновенье К тебе, о мать, прильнуть!

В промежутках между стихами слышались усталые и жалобные всхлипывания Карлуччо. Венеция в этот час была изумительна.

— Тише! — сказал вдруг один из нас. Все замолчали и напрягли слух: порывы ветра доносили к нам слабые звуки трубы.

— Это фанфары кроатов в Мальгере! — воскликнул падуанец.

Мы долго стояли, не шевелясь и не говоря ни слова, со стесненной душой, и слушали эту грустную вражескую музыку, которая, казалось, в насмешку рассказывала нам о несчастье обожаемого города, за который мы напрасно готовы были отдать свою жизнь.

Я не буду описывать слезы, отчаянье и мольбы Карлуччо; достаточно сказать, что часто нам становилось так жалко его, что мы готовы были отказаться от своего намерения. Но речь шла о его здоровье, и мы твердо стояли на своем. Мы внушали ему, что посылаем его под покровительство хорошей семьи, устроим его в школу, куда он будет ходить каждый день вместе с младшими братьями нашего друга, что, в случае необходимости, эта семья примет его в свой дом как сына, что его уже и сейчас считают там сыном. Ему прочитали сердечное и ласковое письмо матери его покровителя, где она тысячу раз заверяла Карлуччо, что будет горячо любить его и заботиться о нем. Все это в значительной степени смягчило его боль, и в конце концов, после многих попыток заставить нас изменить наше решение, он, вздыхая, подчинился горькой необходимости:

— Ну, хорошо, тогда… я вернусь домой!

Через несколько дней мы сняли лагерь и направились по дороге в Падую. Мы прибыли туда в одно прекрасное утро, на восходе солнца, вошли в город через ворота Портелло и прошли почти тем же самым путем, что и в первый раз. На одной из улиц мы увидели, как наш падуанец вышел из рядов и направился к подъезду богатого дома, держа за руку Карлуччо, который закрывал глаза платком. Когда они были уже у самых дверей, мальчик остановился, повернул к нам лицо, по которому текли слезы, и, отчаянно взмахнув рукой, закричал сквозь рыдания:

— Прощай, полк! Прощайте, синьоры офицеры и солдаты! Прощайте, дорогие, все, все! Я буду помнить вас всегда, всегда! Прощайте! Прощайте!

— Прощай, Карлуччо! — отвечали ему, проходя, солдаты и офицеры.

— Прощай, сын полка!

— Будь счастлив, малыш!

— Вспоминай нас!

— До свидания, мы еще увидимся! Прощай! Прощай!

Бедный мальчик! Он не мог больше говорить, некоторое время он продолжал еще махать рукой офицерам, солдатам, знамени и потом вдруг исчез, закрыв лицо руками.

С тех пор я не видел больше Карлуччо, но полк не позабыл о своем маленьком приемном сыне, и каждый солдат, переходя из гарнизона в гарнизон, еще долго хранил в своем сердце эту нежную привязанность к ребенку, подобно тому как в течение еще многих переходов мы несли на остриях штыков розы из садов Падуи.

 

Цветочница

По узкой и извилистой улице деи Мерканти медленно, прижимаясь к стенам, шла девочка. Она не заглядывала в лавки, не смотрела вверх на длинную полосу неба, видневшуюся между высокими домами, даже не глядела вперед. Ее взгляд был устремлен на булыжники, как будто она хотела их сосчитать. Ей были безразличны и грязь на мостовой, и камни, которые больно было задевать ногой, и редкие проезжавшие мимо нее экипажи. Когда она поравнялась с церковкой дель Черрильо против статуи Христа, одетого в красное, увенчанного терниями, с глазами, полными непролитых слез, и с пятнами свернувшейся крови на лбу и на груди, девочка бросила на него безразличный взгляд и повернула направо, продолжая идти все той же напряженной походкой.

Это была нищая. Ей было голодно, ей было холодно, ей хотелось пить. Она шла босиком, и ноги у нее распухли от долгого топтания по грязи. В этот холодный февральский день ее прикрывала только рубашка да подвязанная бечевкой драпая юбчонка, превратившаяся по подолу в бахрому. Вокруг шеи у нее был закручен лоскут вязаного шарфа. И это все. Девочка была очень худа и выглядела вконец истощенной. Сквозь дыры ее рубашки и юбчонки виднелась пепельная, без единой кровинки, кожа, а прикрытые шарфом ключицы выступали так сильно, словно хотели прорваться наружу. Угадывалось, как болезненно иссохло это жалкое детское тельце. Плечи были острые, сутулые, как у всех, кто вечно ежится от холода или пытается унять муки голодного желудка. Лицо у нее было серьезное и строгое, с тем же свинцовым оттенком, что и тело; низкий лоб весь в морщинах; тонкие брови нахмурены, а глубоко запавшие глаза, прикрытые сизыми веками и как будто подведенные сажей, казались неестественно большими; профиль был твердый, суровый, уже определившийся, как у взрослой; рот закрыт, бледные губы сжаты и неподвижны; в углах рта застыли две морщинки. Ей было семь лет.

Когда-то у нее была мать, такая же голодная и нищая, как она. Они вместе бродили по улицам порта, прося милостыню. Ели они один хлеб, ночевали на соломе в каморке под лестницей, и, ложась спать, девочка клала голову матери на грудь. А потом мать умерла от тифа, и она осталась одна на мостовой. Она не плакала, не кричала, она пошла просить милостыню, но вернулась с пустыми руками; в тот день она ничего не ела и спала под открытым небом на ступеньках церкви на площади Порта-Нова, свернувшись калачиком, как собачонка.

За три года в жизни девочки не произошло никаких изменений. Она ничего не знала, ничего не помнила, жизнь казалась ей бесконечным днем, в течение которого ее непрерывно мучил голод. Свои странствия она начинала с утра. Улица деи Мерканти, длинная кривая кишка, служила ей домом, и она знала в ней все тупики, глухие закоулки, страшные подворотни, прокопченные лавки, вонючие канавы, узкие и мрачные подъезды, освещенные скудно и тускло, лестницы с выщербленными ступеньками. Она ходила весь день взад и вперед от маленькой площади Порта-Нова, служившей ей начальным пунктом, до своего конечного пункта — часовни Черрильо. Она останавливалась на небольшой площади Порто, делала полуоборот, шла дальше к древнему Седиле, бросала взгляд на вделанное в стену изваяние бога Ориона, прозванного в народе Николо-рыбник, затем подымалась по Медзоканноне, шлепая по синим, красным и фиолетовым ручьям, вытекавшим из каких-то мрачных вертепов, где вокруг черных котлов, размешивая в них таинственное варево, работали красильщики. Но она не решалась подняться выше и спускалась оттуда к улице деи Мерканти, даже не глядя на харчевню в подворотне, где жарились рыба и пирожки, ярко рыжел подрумяненный лук, откуда шел острый запах пастернака в уксусе. Она поворачивала направо и по грязной лестнице святой Барбары карабкалась до пекарни, знаменитой своими сухарями, но они уж слишком дразнили ее аппетит, и она убегала прочь. Спускаясь, она останавливалась у бани, рассматривала бассейн из искусственного камня, в котором не было воды, но зато из больших зеленых листьев поднималась статуя музы, продолжала свой путь до часовни Черрильо и возвращалась назад все тем же осторожным шагом, задевая за стены, проскальзывая под ногами прохожих.

Эти черные улочки, эта скудость и нужда, эти источающие сырость дома и дурные запахи, эти подозрительные подъезды, эти мрачные краски и отсутствие солнца, эти лица — ростовщические у торговцев, жульнические у их посредников и отупелые у продажных женщин; эти жалкие, запыленные, негодные товары составляли весь ее мир. Она смутно сознавала, что по ту сторону лестницы святой Барбары, за Медзоканноне, за Черрильо, в конце улицы Принцессы Маргариты существует другой, но она боялась проникнуть туда — он внушал ей безотчетный ужас. Даже здесь, внизу, на улице деи Мерканти, она побаивалась других нищих, которым ничего не стоило ее ударить, собак, готовых ее укусить, полицейских, которые того и гляди могли потащить ее в участок. Но здесь она научилась обходить все эти опасности, а там, наверху, было неизвестно, откуда ждать удара. Когда она добиралась до заветного предела, она подозрительно поглядывала вверх, а потом бросалась опрометью прочь, прикрывая рукой взъерошенную голову, как будто за ней уже гнались.

Она ходила выпрашивать милостыню, но перепадало ей не часто. Все эти люди, ушедшие в заботы о том, чтобы как-нибудь прокормиться, — лавочники, занятые лишь мыслью, как надуть деревенского простачка, крючники, согнутые под тюками, грязные и оборванные служанки, — не обращали на нее никакого внимания. Кое-каким господам она казалась малолетней воровкой, они принимались ощупывать карманы и бросали ей грязное ругательство, а иной, хоть и прилично одетый, но бедный, только глядел на нее и молча пожимал плечами. У некоторых она вызывала брезгливое чувство, и они отгоняли ее раздраженным жестом.

В муках восставшего желудка она начинала просить сначала во весь голос, почти повелительно, подать ей сольдо на пропитание, так как целый день ничего не ела; потом голос ее слабел, становился умоляющим, задыхающимся, жалобным; редкие холодные слезы скатывались у нее по щекам. Она продолжала ходить взад и вперед, как бы повинуясь инстинкту, лепеча невнятные слова, пока горло у нее не пересыхало и голос не срывался: тогда она начинала просить одним напряженным умоляющим взглядом. К концу дня, если ей ничего не давали, она чувствовала смертельную усталость, у нее начинала кружиться голова; еле передвигая ноги, она добиралась до ступенек церкви на площади Порта-Нова и сидела там на корточках — кучка лохмотьев, из-под которых вырывалась глухая жалоба. Потом, когда начинали зажигать огни, она снова подымалась, чтобы побродить среди рабочих, возвращавшихся домой, чтобы побыть среди запахов снеди, разносившихся из запертых лавок. В это время ей перепадало порой несколько чентезимо, или ломоть хлеба, или косточка от отбивной котлетки, или обрезок требухи, и она скорее бежала прочь, чтобы проглотить эту подачку, терзаемая нестерпимым жжением в желудке. Но нередко бывали и дни, когда ей ничего не доставалось, и она засыпала в каком-то болезненном оцепенении, за весь день пожевав только несколько гнилых апельсинных корок или пустые гороховые стручки. Суббота была для нее самым счастливым днем: в субботу одна молодая женщина подавала ей сольдо. Вокруг шеи у женщины была повязана косынка из красного шелка, на ней была короткая юбка, подобранная на животе, туфельки с зелеными бантами и высокими каблучками, на макушке ее напомаженной головы красовался серебряный гребень, а щеки были покрыты слоем румян. Она стояла по большей части прислонившись к маленькой двери дома, заложив руки в карманы передника, с бессмысленным выражением лица глядя куда-то и напевая с утра до вечера:

Каждый день по нескольку раз девочка проходила мимо нее. Но лишь по субботам женщина давала ей сольдо. И так продолжалось пять или шесть месяцев. Потом женщина исчезла. Нашли ее в колодце. То ли кто-нибудь бросил ее туда, то ли сама туда кинулась.

В это воскресенье девочка чувствовала, что больше она вынести не может. Ей уже не хватало сил и приходилось поминутно садиться на землю. Лавки были закрыты. Торопливые прохожие не обращали на нее внимания: все устремлялись в одном направлении — на верхние улицы и исчезали там; она машинально следила за ними глазами. Она зашла в церковь на площади. Церковь была пуста. Она показалась ей огромной и страшной. Девочка стояла босая на мраморных плитах, и ее пробрал озноб. Сторож поймал ее и выгнал вон. Она продолжала бродить по пустынным улицам, она почувствовала свое полное одиночество и пришла в отчаяние. Все ушли туда, наверх.

И тогда, позабыв о своих страхах, подгоняемая голодом и инстинктом, она решилась переступить границу. Перейдя небольшую площадь на Каталонской улице, она стала подниматься по ступенькам улицы Сан-Джузеппе. Она была изумлена: перед ней было то, чего она никогда еще не видела, — широкая улица, опрятные магазины, белые дворцы, сады, небо. Перед таким великолепным зрелищем она даже забыла свой голод; она не думала о нем, стоя перед магазином игрушек. Здесь, наверху, все было прекрасно; она следовала за толпой, шедшей по улице Фонтана Медина, и поминутно останавливалась, возбужденная, любопытная, забывая просить милостыню. Только экипажи, все время проносившиеся по обеим сторонам улицы, пугали ее; но она держалась тротуара. На площади Ратуши, обессилев снова, она вынуждена была сесть на одну из скамеек около сквера. Но спустя несколько мгновений она вскочила на ноги и, несмотря на свою усталость, побежала к Сан-Карло, там она затерялась в толпе, которая увлекла ее, крошечную, к площади Сан-Фердинандо. Она превратилась в ничто среди этих людей, она ничего не видела, но ей было тепло, и это было хорошо. То и дело над ней проносился в воздухе то один букетик, то другой, потом целый дождь цветов. Все время толпа раздавалась в стороны, пропуская экипажи, где в пышных тканях и цветах тонула какая-нибудь удивительно красивая дама. Это были быстрые, мимолетные блестящие видения, почти пугавшие девочку. Время шло. Начинало смеркаться. Цветы падали все реже, шум утихал, толпа редела. Рядом с девочкой прошло прелестное видение: это была женщина вся в черном, в богатом облегающем стан платье, с белым и улыбающимся лицом, с огромными брильянтовыми серьгами в нежных ушах. В руке у нее была корзина цветов, некоторые из них были связаны в букеты. Это была какая-то удивительная цветочница, в корзинку которой сыпались деньги.

— Синьора, синьора, — пролепетал детский голосок, — дайте цветочек.

Цветочница изящным и ловким движением уронила в руки девочки букетик гвоздики. Нищенка улыбнулась и вставила гвоздику в одну из многочисленных дыр своей рубашки. Но цветов у нее никто не покупал. Встретившийся ей студент сказал: «Будешь продавать цветы, когда подрастешь». Какой-то тучный господин произнес тираду против нищенства и против бездействия полиции. Девочка не поняла его слов, но ей стало ясно, что господин ее бранит. Даже здесь, наверху, к ней не хотели отнестись хорошо. Она была в лохмотьях, босая, безобразная: ее огромные, широко раскрытые глаза внушали страх; ее всклокоченная, как у дикарки, голова пугала. И вот к ней снова подступил голод — свирепый, мучительный, сжигающий все ее внутренности, В это мгновение она оказалась как раз против Boulangerie française, откуда доносился запах хлеба и сладких пирожков, от которого она чуть не потеряла сознания. Машинально предлагала она свои цветы, не в силах больше говорить, всхлипывая протяжно, так, что у нее высоко подымалась грудь. Прошел солдат и взял у нее одну гвоздику за сольдо. Девочка зашла в булочную и купила на деньги хлебец. Этого ей было достаточно. Она хотела уйти. Ей снова становилось страшно. От этих экипажей у нее шла кругом голова, а ей нужно было перейти на другую сторону. Она пригнулась и пустилась бежать… Дама в экипаже громко вскрикнула и лишилась чувств.

А на мостовой у тротуара лежало в предсмертных муках невинное существо с раздробленной ногой. Она умирала среди разметавшихся вокруг нее гвоздик, прижимая одну из них к своей груди, держа хлебец в другой, бледная и серьезная, со сжатым ртом, глядя в небо большими, удивленными и скорбными глазами.

 

Розыгрыш лотереи

На маленькую площадь Новых Банков солнце проникло только после полудня; потоки света растеклись от литографии Кардоне до аптеки Каппа и, становясь все шире и шире, залили непривычным весельем всю улицу святой Клары, которая даже в часы самого оживленного движения хранит суровый, не то монастырский, не то ученый вид.

Понемногу начала редеть густая толпа пешеходов, спешивших утром по улице святой Клары из таких северных кварталов, как Аввоката, Стелла, Сан-Карло аль Арена и Сан-Лоренцо, в нижние — Порт, Рынок, Пендино. Притихла сутолока экипажей, повозок, тележек с мелким товаром, непрестанно сновавших мимо монастыря святой Клары, направляясь по первому переулку Фолья к узкому проезду Медзоканноне, к Джезу Нуово, к Сан-Джованни Маджоре.

Вскоре веселые солнечные лучи освещали уже совершенно опустевшую улицу. Хозяева лавчонок, расположенных на правой стороне улицы (на левой высится мрачная глухая стена обители святой Клары), продавцы мебели — пыльного старья или убогой новой дешевки, продавцы цветных гравюр и ярко размалеванных олеографий, деревянных и гипсовых статуэток святых обедали в глубине своих темных закутков, на уголке скатерти, запачканной вином, где рядом с большим блюдом макарон стоял зеленоватый стеклянный графин, полный маранского вина, заткнутый свернутым виноградным листом. Приказчики сидели тут же, прямо на полу, и медленно жевали разрезанный пополам хлебец с острой приправой — тыквой или баклажанами, вымоченными в уксусе, пастернаком под пряным соусом, перцем и чесноком.

Вся улица из конца в конец пропиталась терпким и сочным запахом помидоров, которыми были щедро сдобрены макароны, и едким запахом уксуса и грубых пряностей. К десерту, еще не успев вытереть с лоснящихся губ красный томатный сок и свиное сало, хозяева и приказчики спешили купить на два сольдо фруктов у случайного торговца, который пробегал мимо, неся на голове полупустую корзину из-под винных ягод или толкая перед собой тачку, где оставалось еще немного лиловых слив и крепких пятнистых персиков. Перед литографией Марчелло двое рабочих, остановив маленькие машины, на которых они печатали визитные карточки, с сосредоточенным видом резали ломтями большую желтую дыню; а рядом, на ступеньках подъезда, болтали друг с другом две швеи, поджидая продавца печеных лепешек, смазанных томатом с чесноком и душицей и стоивших три чентезимо, или сольдо, или два сольдо за штуку. Лепешечник наконец явился, неся под мышкой промасленный деревянный лоток без единой лепешки: он уже распродал весь свой товар и сам шел теперь обедать в порт, где помещалась его лепешечная. Швеи, обманутые в своих ожиданиях, принялись обсуждать, как им быть; одна из них, белокурая, с золотистым венчиком волос над нежным бледным лицом, наклонив голову, чтобы уберечь щеки от солнца, направилась вверх по улице святой Клары той раскачивающейся походкой, которая придает неаполитанской женщине какое-то восточное очарование. Она рассчитывала купить что-нибудь на обед для себя и подруги в темной винной лавчонке-закусочной, расположенной в переулке Импреза, как раз напротив палаццо.

Переулок Импреза был тоже совершенно пуст в эту послеполуденную пору, когда все идут обедать, кто домой, кто к себе в лавку, а летний жар пылает все сильней, ибо час, соответствующий в Неаполе испанской съесте, приносит усталым людям пищу, отдых и сон.

Швея остановилась на пороге, смущенная темнотой лавки, которая пропахла кислым вином; она глядела себе под ноги, щурясь и не решаясь войти, словно за этой раскрытой черной пастью таилось что-то опасное — открытый люк или подземелье. Но приказчик уже спешил ей навстречу.

— Дайте мне чего-нибудь, чтоб с хлебом поесть, — сказала она, слегка покачивая бедрами.

— Жареной рыбы?

— Нет.

— Немножко трески под соусом?

— Нет, нет! — возразила она с отвращением.

— Тогда суп из требухи?

— Нет, нет!

— Так чего же вы хотите? — раздраженно спросил приказчик.

— Я хотела бы… мне хотелось бы мяса на три сольдо; мы с Нанниной поели бы его с хлебом, — сказала она с милой гримаской лакомки.

— Сегодня суббота, у нас нет ничего мясного, вот разве только требуха, и то для неверующих…

— Ну ладно, давайте треску, — пробормотала она, подавляя вздох.

Когда приказчик скрылся в черной глубине лавки, чтобы принести треску, она с любопытством заглянула во двор палаццо Импреза, который золотили солнечные лучи, низвергаясь с неба. Тени мужчин и женщин то и дело пробегали по нему. Антонетта — так звали швею — смотрела, не отрываясь, напевая вполголоса монотонную народную песенку и слегка раскачиваясь в такт.

— Вот и треска, — сказал, вернувшись, приказчик.

Четыре больших рыхлых куска трески рассыпались по серой тарелке, плавая в красноватом, сильно наперченном соусе; соус растекался во все стороны, оставляя жирные светлые пятна по краям.

— А вот мои три сольдо, — тихо сказала Антонетта, вынимая из кармана деньги.

Она еще постояла, держа тарелку в руке, глядя на слоистые куски в жидком соусе.

— Если б я крупно выиграла, — сказала она и направилась к двери, осторожно придерживая тарелку, — уж я бы вволю поела мяса, да каждый день!

— Мяса с макаронами, — подхватил, смеясь, приказчик.

— Вот именно: макароны с мясом! — восторженно воскликнула швея, не спуская глаз с тарелки, чтобы не пролить соус.

— Утром и вечером! — крикнул с порога приказчик.

— Утром и вечером! — закричала Антонетта.

— А вы намекните тому парнишке, — весело заорал приказчик, указывая глазами на двор палаццо Импреза.

— Я зайду попозже, — сказала швея, остановившись на углу улицы, — верну тарелку.

И снова переулок опустел, на этот раз надолго. Зимой в эти часы по нему нередко пробегают студенты, так как это самый короткий путь от университета к Джезу или Толедо; но теперь было лето, и студенты разъехались на каникулы.

И все же, чем дальше шло время, тем больше людей заходило туда с улицы святой Клары или с Медзоканноне, всматриваясь в ворота палаццо Импреза — кто с опаской, а кто прикидываясь равнодушным.

К числу первых принадлежал чистильщик сапог со своим ящиком, хромой старый горбун, согнутый в три погибели, закутанный в зеленоватый, усеянный пятнами и заплатами балахон, в картузе без козырька, надвинутом на глаза; одно плечо у него было выше другого; на нем он и нес свой ящик. Войдя в подворотню палаццо Импреза, чистильщик поставил ящик на землю и сам уселся подле, словно поджидая клиентов; но он забыл постучать по нему два раза щеткой, чтобы пригласить желающих. Он был полностью поглощен длинным списком лотерейных номеров, который держал в руке, и его старчески желтое сморщенное лицо было преображено охватившей его страстью; а вокруг него, по мере того как шло время, сновало все больше и больше людей, и двор гудел от пронзительных и сочных голосов неаполитанцев. Рядом с ним остановился рабочий лет тридцати пяти на вид, бледный, с потухшими глазами; пиджак его был наброшен на плечи, и под ним виднелась рубашка из цветного ситца.

— Почистим? — машинально спросил чистильщик, опуская список.

— Да, как же! — возразил тот с усмешкой. — Самое время навести блеск. Уж если б у меня оставалась парочка лишних сольдо, я бы лучше разжился еще одним билетом у донны Катарины.

— Малая лотерея? — вполголоса спросил чистильщик.

— Ну да; кое-что государству, кое-что донне Катарине, — сказал рабочий и добавил, пожевав свой черный окурок и безнадежно покачав головой: — Все они воры, все.

— У тебя сегодня праздник, что ли? Отчего не пошел кроить перчатки?

— А я по субботам никогда не работаю, — хмуро улыбнулся собеседник. — Хожу, ищу счастья — вдруг да найду его как-нибудь в субботу утром.

— А когда же у тебя получка за неделю?

— Ну, — ответил рабочий, пожимая плечами, — по пятницам, когда есть что получать.

— На что же ты играешь?

— Ну, на это деньги всегда найдутся. У этой донны Катарины, которая держит малую лотерею, есть сестра: она дает деньги в рост…

— Под большие проценты?

— По сольдо на лиру в неделю.

— Недурно, недурно, — убежденно сказал чистильщик.

— Я ей должен семьдесят пять лир, — продолжал перчаточник, — каждый понедельник скандал да и только! Подстережет меня у ворот фабрики и давай кричать, ругаться! Чистая ведьма, Микеле. Но что тут поделаешь. В один прекрасный день выпадет же наконец на мою долю крупный выигрыш, вот тогда и расплачусь с ней…

— А остальные куда? — спросил Микеле смеясь.

— Уж я знаю, куда! — воскликнул перчаточник Гаэтано. — Новый костюм, да фазанье перо на шляпу, да коляску с бубенцами — и поехали кутить в «Два пульчинелло» на Марсово Поле…

— Или в Позилиппо, в таверну «Сын Пьетро»…

— Или в Портичи, в «Червонный туз»…

— Из таверны в таверну…

— И мясо с макаронами…

— И вино из Монте ди Прочида…

— А пока что кой-как перебьемся… — философски заключил перчаточник, поправляя пиджак на плечах.

— А у меня вот нет долгов, — заявил чистильщик, помолчав немного.

— Везет тебе!

— Впрочем, мне бы никто не дал взаймы даже сольдо. Зато я играю на все деньги. Семьи у меня нет; что хочу, то и делаю.

— Везет тебе! — повторил Гаэтано, помрачнев.

— Три сольдо на ночлег, пять-шесть на еду, — продолжал чистильщик, — и никто мне не запретит играть. Эх, не зря я остался холостяком! Игра — вот моя страсть, больше мне ничего не надо.

— Убить надо того, кто брак выдумал, — пробормотал Гаэтано, и лицо его приняло землистый оттенок.

Время приближалось к четырем, и двор палаццо Импреза наполнялся народом. На площадке величиною в сотню метров, не больше, толпа становилась все гуще; одни оживленно болтали, другие ожидали молча, безропотно, изредка поглядывая вверх, на крытый балкон второго этажа, где должен был происходить розыгрыш лотереи. Но там, наверху, все оставалось по-прежнему недвижимым и стекла балкона все еще были прикрыты деревянными ставнями. Люди вливались непрерывным потоком, оттесняя других к стенам двора. Кое-кого из женщин совсем затолкали, и они присели на корточки на нижних ступенях лестницы; другие, более застенчивые, прятались под балконом, между поддерживавшими его пилястрами, прислонясь к закрытым дверям большой конюшни.

Одна женщина взобралась на огромный камень, неизвестно кем оставленный здесь, во дворе, может быть с тех времен, когда строили или ремонтировали палаццо; она была еще молодая, с прелестным, но изможденным и бледным лицом, — с большими темными глазами, не то скорбными, не то безумными, с густой черной косой, разметавшейся по плечам. Тоненькая, в черном крашеном платьице, которое сбегалось складками на ее худой груди и боках, она сидела, возвышаясь над толпой, и рассматривала ее печальным, усталым взглядом, покачивая ногой в рваном, стоптанном башмаке и то и дело поправляя на плечах убогую шаль, тоже перекрашенную в черный цвет.

Толпа состояла почти вся из бедняков: башмачники заперли свои инструменты в каморках, где они ютились, заткнули за пояс кожаный фартук, свернутый в трубку, и стояли тут без пиджаков, надвинув берет на глаза, едва заметно шевеля губами и перебирая в памяти номера, на которые сделали ставку; слуги, лишившиеся места, истратили последние лиры, полученные под заложенное зимнее пальто, и, вместо того чтобы искать работу, мечтали здесь о выигрыше, который должен был превратить их из слуг в хозяев, и поблекшие лица их, заросшие неровной, давно не бритой щетиной, нетерпеливо подергивались; извозчики доверили свой экипаж приятелю, брату, сынишке и терпеливо томились, засунув руки в карманы, с обычной флегмой кучеров, привыкших часами поджидать седока; маклеры по найму меблированных комнат или прислуги, у которых только и было, что стул да доска с объявлениями на углах переулков Сан-Сеполькро, Таверна, Пента, Тринитá дельи Спаньоли, скучая летом от безделья ввиду разъезда иностранцев и студентов, рискнули поставить несколько сольдо, урезанных от обеда, и явились от нечего делать поглазеть на розыгрыш; словом, весь мелкий люд Неаполя покинул лавки, мастерские и склады, бросил свой тяжелый, неблагодарный труд и, засунув в кармашек рваного жилета лотерейный билет за пять сольдо или список номеров «малой лотереи», трепетал здесь в преддверии мечты, которая вот-вот могла воплотиться в жизнь. Были тут и совсем несчастные люди, те, что в Неаполе перебиваются не изо дня в день, а от часа к часу, люди с золотыми руками, но неудачливые и не умеющие найти верную и хорошо оплачиваемую работу; бездомные, бесприютные, стыдящиеся своей рваной и грязной одежды, они сегодня отказали себе в корке хлеба ради лотерейного билета, и на их лицах лежала двойная печать голода и предельного унижения.

В толпе мелькали также и женщины — женщины неопределенного возраста, опустившиеся и непривлекательные: служанки без места, жены заядлых игроков, сами не менее азартные, чем мужья, уволенные работницы. И среди них виднелось бледное очаровательное лицо Кармелы, сидевшей на камне, увядшее лицо с большими усталыми, скорбными глазами.

Несколько позже, когда время розыгрыша уже почти наступило и шум еще более усилился, появилась женщина, резко выделявшаяся среди унылых лиц и рваных платьев из вылинявшего, застиранного ситца. Это была высокая, крепкая простолюдинка с ярким румянцем на смуглом лице; каштановые волосы ее были тщательно зачесаны кверху, а челочка на низком лбу слегка припудрена. Тяжелые причудливые серьги из круглых зеленоватых жемчужин так оттягивали ей уши, что серьги пришлось укрепить на черном шелковом шнурке из опасения, как бы они не оторвали ей мочку; на белой кисейной кофточке, отделанной вышивкой и кружевами, сверкала золотая цепь с большим золотым медальоном; женщина беспрестанно поправляла прозрачную шаль из черного шелка, прикрывавшую плечи, и тогда все видели ее руки, унизанные толстыми золотыми кольцами. Взгляд ее был серьезен и нагловато-спокоен, губы сурово поджаты. Пробираясь сквозь толпу, чтобы занять место на третьей ступеньке лестницы, откуда было лучше видно и слышно, она наклоняла голову с каким-то кокетливыми вместе с тем загадочным видом, характерным — для неаполитанок из народа, и шла танцующей походкой, которую шаль делает особенно соблазнительной и которая полностью утрачена неаполитанками из буржуазных семей, одетыми по французской моде. Однако, несмотря на приятную внешность этой женщины, толпа встретила ее появление враждебным ропотом и все словно отшатнулись от нее. Она презрительно повела плечом и неподвижно застыла в одиночестве на своей третьей ступеньке, завернувшись в шаль и сложив на животе украшенные кольцами руки. Ропот еще раздавался то тут, то там; она бросила взгляд-другой на толпу, хладнокровно, но в то же время надменно. Голоса умолкли; тогда она опустила глаза с выражением удовлетворенной гордости.

А над всеми, — над Кармелой с ее измученным лицом и огромными печальными глазами, над донной Кончеттой с кольцами на пальцах и припудренной челкой, над этой Кончеттой, красивой, здоровой, богатой ростовщицей, сестрой Катарины, содержательницы «малой лотереи», над всей толпой, теснившейся во дворе, в подворотне и на улице, находилась женщина, на которую нет-нет да посматривал каждый из собравшихся. Она сидела во втором этаже палаццо Импреза, за балконной решеткой; сидела она боком, так что лицо ее было видно в профиль, когда она то поднимала, то наклоняла голову над блестящей сталью зингеровской швейной машины, в то время как ее нога, выглядывая из-под скромной юбки голубого ситца в белую горошинку, равномерно нажимала на железную педаль, которая ритмично ходила вверх и вниз. Гул голосов, перекликавшихся во дворе, и топот ног совершенно заглушили негромкий стук швейной машины; по на темном фоне балкона ясно вырисовывалась в профиль вся фигура белошвейки, руки, которые подсовывали кусок полотна под опускавшуюся и поднимавшуюся иглу машины, нога, без устали нажимавшая на педаль, голова, которая то приподнималась, то склонялась над работой, неторопливо, но упорно и беспрерывно. В профиль виднелась нежная щека, чуть тронутая румянцем, густая каштановая коса, туго заплетенная и стянутая в узел на затылке, уголок изящного рта и тень от длинных опущенных ресниц на скулах. С той самой минуты, когда во дворе начали толпиться люди, молодая швея, может быть, всего раз или два равнодушно скользнула по ним взглядом и уже не поднимала глаз от блестящей машины, медленно передвигая руками кусок полотна, чтобы шов был ровнее. Ничто не отвлекало ее от работы — ни гневные возгласы, ни громкие крики, ни глухое ворчанье толпы, ни усиливающееся шарканье ног; она даже не взглянула на крытый балкон, где вскоре должен был начаться розыгрыш лотереи. Люди смотрели снизу на эту хрупкую, неутомимую белошвейку, а она спокойно работала, как будто до нее не доходил даже отзвук этих страстей, скрытых или откровенных; она выглядела такой нездешней, такой чуждой, поглощенной каким-то иным, далеким миром, что казалась порождением фантазии, а не действительности, вымышленным образом, а не живым существом.

Но вот внезапно толпа разразилась протяжным, радостным криком, прозвучавшим на все лады, от самых пронзительных до самых низких нот: двери большого балкона наконец растворились. Люди, стоявшие на улице, стали протискиваться в подворотню, те же, кто стоял в подворотне, попытались прорваться во двор. Началась давка, но тем не менее все не отрываясь смотрели на балкон, охваченные жгучим любопытством и сгорая от возбуждения.

Затем наступила полная тишина. И тот, кто пристально присмотрелся бы к движению губ некоторых женщин, увидел бы, что они молились; а Кармела, девушка с прелестным исхудалым лицом и черными бесконечно грустными глазами, теребила пальцами висевший у нее на шее черный шнурок с образком скорбящей божьей матери и маленьким коралловым рогом. Все смолкли, оцепенев в ожидании. Два служителя королевской лотереи вытащили на балкон длинный узкий стол, покрытый зеленой скатертью, а позади стола поставили три кресла для трех представителей власти — советника префектуры, директора неаполитанской лотереи и представителя муниципалитета. На другой столик, поменьше, водрузили урну на девяносто номеров. До чего же она большая, эта урна! Она похожа на лимон, сделанный из прозрачной металлической сетки с латунными полосами, охватывающими ее сверху донизу, как меридианы землю; эти тонкие сверкающие полосы скрепляют ее, но она тем не менее совершенно прозрачна. Урна висит между двумя латунными стойками, в одной из которых находится рукоятка, сделанная также из металла: если ее вертеть, урна будет вращаться вокруг своей оси.

Служители, которые вынесли на балкон все эти предметы, были старые, сгорбленные и словно невыспавшиеся. Трое представителей власти в сюртуках и цилиндрах тоже, казалось, дремали от скуки, сидя за своим столом: дремал советник префектуры с такими черными крашеными усами, что они, казалось, вылиняв, окрасили в коричневый цвет его смуглое лицо, лоснящееся и сонное; дремал секретарь — молодой человек с темной бородкой. Эти люди двигались так медленно, с такой размеренной точностью автоматов, что кто-то из толпы крикнул: «Ну же, пошевеливайтесь!»

Снова наступила тишина, сменившаяся внезапной волной восторга, когда на балконе появился ребенок, которому предстояло вытаскивать из урны лотерейные билеты. Это был мальчуган, одетый в серую форму воспитанника сиротского приюта: бедный парнишка из «дома подкидышей», как неаполитанцы называют приют для бездомных ребят, несчастный подкидыш, не знающий отца и мать, а, может быть, брошенный обнищавшими или жестокими родителями. С помощью служителя мальчуган напялил поверх приютской формы белый шерстяной балахон, на голову ему надели такую же белую шерстяную шапочку, потому что по традиции лотереи повинный младенец должен быть облачен в белые одежды невинности. Он ловко взобрался на табуретку и оказался на уровне урны. Толпа снизу гудела:

— Красавчик ты мой! Сыночек ты мой!

— Благослови тебя господи!

— Вся надежда на тебя да на святого Иосифа!

— Благослови его ручки, мадонна!

— Пошли тебе господь счастья!

— Свят, свят, свят!

Каждый твердил что-нибудь свое — благословение, просьбу, набожные призывы, слова молитвы. Ребенок молча глядел на толпу, положив руку на металлическую сетку урны, а немного поодаль стоял другой приютский мальчик, с лицом необычайно серьезным, несмотря на румяные щеки и светлую челочку на лбу: ему предстояло вытаскивать билеты в следующую субботу, и его привели сюда, чтобы он поучился, попривык к процедуре розыгрыша и к крикам толпы. Но до него никому не было дела; все возгласы относились к сегодняшнему герою в белой одежде; только это юное невинное создание в белом вызывало умиленные улыбки и слезы у взбудораженных людей, которым только и оставалось, что надеяться на судьбу. Кое-кто из женщин поднял на руки собственных ребятишек, чтобы показать их маленькому подкидышу. И голоса, ласковые, страстные, пронзительные, продолжали кричать:

— Ну точь-в-точь маленький святой Джованни!

— Пусть тебе всю жизнь везет, если мне повезет сегодня!

— Сердечко мое, до чего же ты миленький!

Внезапно все взоры устремились на одного из служителей, который взял первый из лотерейных билетов, развернул его, показал публике, громко прочитал номер и передал его представителям власти, бросившим на бумажку небрежный взгляд. Один из трех, советник префектуры, спрятал билет в круглую коробочку, второй передал эту коробочку мальчику в белом, а тот поспешил опустить ее в маленькую щель, прорезанную в металле урны.

И каждый раз, когда служитель объявлял следующий номер билета, толпа отвечала громкими возгласами, криком, хихиканьем, смехом. Каждому номеру народ давал свое прозвище, заимствованное из «Сонника» или из народных поверий, знакомых всем без книг и иллюстраций. То тут, то там раздавались взрывы хохота, грубые шутки, боязливые и радостные возгласы, которым вторил глухой ропот, сопровождавший эту бурю, словно мрачный хор:

— Двойка!

— Парочка!

— Двойняшки!

— Господи, мне бы таких двойняшек!

— Пятерка!

— Пятерня!

— Влепил бы я этой пятерней всем моим врагам!

— Восьмерка!

— Мадонна, мадонна, мадонна!

Когда в урну добавлялся еще один десяток билетов в круглых серых коробочках, брошенных рукой маленького подкидыша в белом, второй служитель закрывал щель и принимался крутить металлическую рукоятку, вращал урну вокруг оси, а вместе с нею вращались, прыгали и плясали коробочки с билетами. Снизу покрикивали:

— Эй, крути, крути, старикашка!

— Крутани-ка еще разок за мой счет!

— Вот теперь в самый раз!

Единственными, кто не принимал участия в разговорах и не следил за вертящейся урной, были «кабалисты»; невинный младенец, значение номеров, медленное или быстрое вращение большой металлической урны — все это не существовало для них: существовала только кабала — темная и в то же время бесконечно ясная, великая судьба: ей все известно, все доступно, все подвластно, и нет такой силы, человеческой или божеской, которая могла бы ей противиться. Задумчивые, сосредоточенные, презирая возбужденные толпы, они хранили молчание, погруженные в мистический духовный мир, и ожидали с непоколебимой уверенностью.

— Тринадцать!

— Чертова дюжина!

— Чертова свечка! Задуть ее!

— Задуть, задуть! — ревел хор.

— Двадцать два!

— Дурак!

— Дурачок!

— Вроде тебя!

— Вроде меня!..

— Вроде всякого, кто свяжется с этой лотереей!

Люди были взвинчены до предела. Дрожь широкими волнами пробегала по толпе, и она колыхалась, словно повинуясь причудливому движению моря. Женщины в особенности неистовствовали чуть не до судорог и прижимали к себе ребятишек с такой силой, что те бледнели и принимались плакать. Кармела по-прежнему сидела на своем огромном камне, стиснув в кулаке образок мадонны и маленький коралловый рог; донна Кончетта, ростовщица, уже не поправляла свою черную шелковую шаль, которая сползла на ее мощные бедра, и губы ее судорожно подергивались. В этом шуме совсем затерялся тихий стук швейной машины на балконе второго этажа: никому больше не было дела до прилежной белошвейки.

По мере того как приближалась минута осуществления мечты, лихорадка, охватившая неаполитанцев, все усиливалась, вспыхивая с новой яростью, когда служитель выкликал какой-нибудь номер, пользующийся особой известностью или любовью:

— Тридцать три!

— Иисусовы годы!

— Тридцать три ему было!

— Уж этот-то билет наверняка выйдет!

— Нет, не выйдет!

— Вот увидите, выйдет!

— Тридцать девять!

— Висельник!

— На виселицу его! На виселицу!

— И еще кой-кого туда же!

— Да потуже затянуть!

Между тем представители власти, служители и мальчик в белой одежде невозмутимо занимались на балконе своим делом, как будто весь этот шум не достигал их ушей; и только второй малыш, которому это дикое зрелище было еще в новинку, смотрел сквозь балконную решетку остолбеневший, бледный, надув красные губки и чуть не плача, словно его одинокая детская душа растерялась перед этим глубоким водоворотом человеческих страстей. На балконе же все протекало чрезвычайно спокойно: после каждого следующего десятка билетов, опущенных в урну, служитель вертел ее все дольше, и круглые коробки так и носились в веселой пляске за прозрачной металлической сеткой.

Там, наверху, никто ни разу не обменялся друг с другом улыбкой или хотя бы словом; возбуждение оставалось уделом толпы во дворе, до уровня балкона оно не поднималось. Операция явно подходила к концу. Новый взрыв возгласов встретил число Пульчинеллы — семьдесят пять и чертово число — семьдесят семь; самые долгие приветствия выпали на долю девяностого номера, как потому, что он был последним, так и потому, что это число было самым любимым: девяносто означает страх, море, народ; и помимо этого у него есть еще пять или шесть широко известных значений. Все — мужчины, женщины, дети, столпившиеся во дворе, хлопали прославленному числу, завершающему список номеров. Потом, словно по волшебству, наступила полная тишина; казалось, в этой взбудораженной толпе внезапно окаменело все — чувства, слова, жесты, лица.

Первый служитель, объявлявший все девяносто билетов, подтащил к перилам балкона длинную, узкую деревянную доску вроде тех, которыми пользуются букмекеры на бегах; она была разбита на пять пустых отделений. Второй служитель еще раз напоследок повертел урну и девяносто билетов, опущенных в нее. Доску повернули к толпе. Советник тряхнул колокольчиком: урна остановилась. Тогда третий служитель завязал глаза мальчугану в белом; тот бойко погрузил ручонку в открытую урну и, пошарив там одно мгновенье, вытащил круглую коробочку с билетом. Глухой, мрачный, полный тревоги вздох вырвался из окаменевших уст людей, стоявших внизу, когда на балконе коробочка стала переходить из рук в руки.

— Десять! — провозгласил служитель и вложил вынутый билет в первое отделение.

Ропот и смятение в толпе: рушились надежды тех, кто надеялся на первый разыгранный билет.

Снова звякнул колокольчик: ребенок вторично запустил худенькую ручку в урну.

— Два! — крикнул служитель, кладя билет во второе отделение.

Толпа загудела еще громче, послышались сдавленные ругательства: теперь уже были обмануты ожидания и тех, кто поставил на второй билет, и тех, кто мечтал выиграть на все четыре; и даже надежда на тройной выигрыш становилась очень шаткой. Поэтому, когда рука мальчугана в третий раз погрузилась в урну, кто-то крикнул отчаянным голосом:

— Ищи хорошенько, малыш, лучше выбирай!

— Восемьдесят четыре! — объявил служитель, и билет оказался на своем месте, в третьем отделеньице.

Последовал вопль возмущения, в который слились проклятия, жалобы, гневные и горестные восклицания. Этот неудачный третий билет был решающим как для лотереи, так и для игроков. Восемьдесят четвертый номер опрокинул расчеты на первую, вторую и третью ставку; расчеты на комбинацию пяти, четырех и трех номеров, в особенности на «тройку», надежду и любовь неаполитанцев, надежду и цель всех игроков, как заядлых, так и случайных, — слово, в котором слились все желания этих нищих, обездоленных, исстрадавшихся людей.

Толпа осыпала неистовой бранью и неверную судьбу, и злой рок, и лотерею, и тех, кто в нее верит, и правительство, и, главное, проклятого мальчишку с такой незадачливой рукой. «Подкидыш, подкидыш!» — кричали снизу, чтобы больнее обидеть его, и грозили ему кулаком. Малыш не шелохнулся, он словно застыл. Между розыгрышем третьего и четвертого билета прошло две-три минуты. Так бывало каждую неделю — ведь третий билет был страшным воплощением беспредельного отчаяния народа.

— Семьдесят пять! — произнес служитель, понизив голос, и сунул билет в четвертое отделеньице.

К хору возмущенных голосов, не стихавшему ни на мгновение, добавился злобный свист. Поток ругани обрушился на голову мальчика; но больше всего досталось самой лотерее, где никогда не выиграешь, где все так и устроено, чтобы никогда не выиграть, нарочно так подстроено для бедняков!

— Сорок три! — назвал наконец служитель пятый и последний билет и положил его на место.

Последний гневный вздох в толпе. Больше ничего. И тотчас же с балкона исчез весь бездушный механизм лотереи: исчезли оба мальчика, трое представителей власти, урна с остальными билетами и подставкой, столики, кресла и служители, закрылись окна и ставни большого балкона, — все в одно мгновение. Осталась только прислоненная к перилам роковая доска и пять номеров, те самые пять номеров, страшная беда, страшный обман!

Медленно, нехотя расходились люди, толпившиеся во дворе. Над самыми страстными игроками пронесся ветер отчаяния и пришиб их, словно перебив им руки и ноги и наполнив рот горечью: утром они истратили на билеты все свои деньги, забыв о том, что надо есть, пить, курить, и с жадностью набросились на лживые видения своей фантазии, мысленно уже наслаждаясь всеми жирными, сочными блюдами, которые они будут заказывать в субботу вечером, и в воскресенье, и еще много дней подряд. Теперь они безвольно прятали руки в пустые карманы и в их печальных глазах по-детски отражалось физическое страдание человека, испытывающего первые муки голода и знающего, что у него нет и не будет, чем наполнить желудок. Иные совсем обезумели, упав в один миг с высоты своих надежд, и находились в таком состоянии, когда помраченный рассудок не хочет, боится, не может поверить в несчастье, а блуждающий взгляд уже не различает предметов, а губы бормочут бессвязные слова; полные отчаяния, они не могли отвести глаз от пяти номеров, вывешенных на доске, словно не веря в подлинность случившегося, и машинально сравнивали эти пять номеров с длинным ненужным списком своих билетов.

Кабалисты тоже не расходились и вели между собой философскую беседу, сосредоточив все свое внимание на высшей математике лотереи, где в ходу «образы», «ритм», «такт», алгебраическое выражение «мальтийского квадрата» и бессмертные измышления Рутилио Бенинкасы.

Но что бы люди ни делали — уходили или оставались, пригвожденные к месту своею страстью, яростно спорили или стояли с поникшей головой, убитые, обессиленные, не способные ни думать, ни действовать, — все они отличались друг от друга только внешними проявлениями отчаяния, но само отчаяние, глубокое, мучительное, от которого кровоточили самые сокровенные уголки души, отчаяние, грозившее гибелью самому источнику жизни, было всеобщим.

Хромой чистильщик Микеле прослушал всю процедуру розыгрыша лотереи, сидя на земле, спрятавшись за спинами теснившихся кругом людей и придерживая кривыми ногами свой черный ящик.

Теперь, когда толпа начала потихоньку растекаться, он уронил голову на грудь, и его болезненное, желтое лицо приняло зеленоватый оттенок, словно желчь бросилась ему в голову.

— Ничего? — раздался рядом голос.

Он машинально поднял серые глаза, прикрытые красными веками, и увидел перчаточника Гаэтано, бледного и измученного, как и все обманутые игроки.

— Ничего, — коротко ответил чистильщик и снова опустил глаза.

— И у меня ничего. Не найдется у тебя пять-шесть сольдо, приятель? Давай сложимся. В понедельник отдам.

— Откуда им взяться? Если у тебя есть десять, поделим по пять на каждого, — пробормотал чистильщик упавшим голосом.

— Прощай, приятель, — сердито сказал перчаточник.

— Прощай, приятель, — ответил чистильщик таким же тоном.

В подворотне к Гаэтано подошла донна Кончетта, неторопливой походкой, с серьезным лицом, опустив глаза; золотая цепь колыхалась у нее на груди, на пальцах блестели кольца.

— Ничего не выиграл, Гаэтано? — спросила она с усмешкой.

— Черта лысого я выиграл! — заорал он, взбешенный тем, что ростовщица оказалась тут и в такую минуту напомнила ему о его нищете и долгах.

— Ладно, ладно, — ответила она холодно, — увидимся в понедельник, не забывай.

— Как же, забудешь тебя! Я тебя в сердце ношу, как мадонну! — закричал он срывающимся голосом.

Она покачала головой, уходя. Сюда она являлась не для себя, так как никогда не играла, и не для того, чтобы мучить своих должников, как, например, Гаэтано. Ее прислала сестра, донна Катарина, содержательница малой лотереи, не решавшаяся показываться на глаза толпе. Донна Катарина сообщала сестре наиболее опасные для нее номера билетов, то есть такие, на которые у нее больше всего ставили и за которые ей пришлось бы выплатить самые крупные суммы; в случае, если выигрыш падет на эти страшные номера, донна Кончетта даст знать сестре через какого-нибудь мальчишку, и та живо унесет ноги, чтобы никому не платить. Таким образом донна Катарина уже три раза оказывалась банкротом и улепетывала с деньгами игроков в кармане; один раз она бежала в Санта-Мария ди Капуа, другой — в Граньяно, третий — в Ночера деи Пагани и скрывалась там месяц-другой; а потом у нее хватало наглости вернуться к обманутым ею игрокам, отделываясь от одних насмешками, а от других несколькими сольдо; игра начиналась заново, и ощипанные, одураченные, осмеянные игроки снова тащились к ней и не смели выдать ее, охваченные лихорадкой азарта или опасаясь донны Кончетты, которой все были должны. Так продолжалась эта спекуляция, и деньги текли от одной сестры к другой, от содержательницы «банка», умевшей вовремя дать тягу, к ростовщице, которая не боялась встречаться лицом к лицу с самыми озлобленными должниками.

Ни сама донна Катарина, ни ее клиенты не смотрели на этот побег как на воровство: разве правительство не поступало точно так же? Ведь оно ассигновало шесть миллионов на каждый розыгрыш лотереи, а в редчайших случаях, когда сумма выигрышей превышала эту цифру, оно таким же образом надувало игроков, выплачивая им меньше, чем следовало!

Но сегодня донне Катарине не грозило ни банкротство, ни бегство: ясно было, что разыгранные номера не принесли счастья ни одному из ее игроков; и донна Кончетта шла себе, не спеша по улице святой Клары, готовая к схватке с должниками, предстоящей ей в понедельник, раз в субботу неудача постигла весь играющий Неаполь.

Ее то и дело обгоняли эти злополучные, обманутые в своих надеждах люди, а она шла, придерживая свою тонкую черную шелковую шаль руками, унизанными кольцами, и степенно покачивала головой, осуждая эти человеческие слабости.

Навстречу ей пробежала женщина и, нечаянно задев ее на ходу, вошла во двор палаццо Импреза, где кое-кто еще оставался; она тащила за собой мальчика и девочку, а на руках несла грудного младенца. Вид ее внушал жалость и отвращение — так убого была она одета, такой жалкой и грязной была ее ситцевая кофта; на шее болтались обрывки шерстяного платка; трудно было поверить, что эти трое ребятишек, не оборванные, чистенькие и прехорошенькие, — родные дети этой женщины с таким изможденным, замученным лицом, почерневшими губами и жидкой косичкой. Малыш, по-видимому слабенький, спал, положив головку ей на плечо, а бедняжка была так взволнована, что и внимания на него не обращала. Увидев, что ее сестра Кармела сидит одна-одинешенька на высоком камне, бессильно уронив руки и опустив голову на грудь, словно оцепенев в безмолвной тоске, женщина подошла к ней:

— Эй, Кармела!

— Добрый день, Аннарелла.

Кармела слегка вздрогнула и слабо улыбнулась сестре.

— И ты, значит, тоже здесь? — спросила та, не скрывая горестного изумления.

— Ну да… — ответила Кармела, всем своим видом выражая покорность судьбе.

— Ты не видела Гаэтано, моего мужа? — взволнованно спросила Аннарелла, опуская головку младенца со своего плеча на руку, чтобы ему удобнее было спать.

Кармела подняла большие глаза, взглянула в лицо своей сестре и не решилась сказать ей правду, видя, как расстроена Аннарелла, как придавлена она нуждой и лишениями, как она состарилась и уже обречена на болезни и смерть и с какой тревогой ждет она ответа на свой вопрос. Да, она видела своего шурина, Гаэтано-перчаточника, видела его сперва дрожащим от возбуждения, а потом бледным и подавленным; но ей было нестерпимо жаль сестру, и худенького спящего малыша, и обоих ребятишек, с любопытством осматривавшихся кругом. Она солгала.

— Нет, я нигде его не видела, — сказала она, опуская глаза.

— Он, верно, был здесь, — медленно проговорила Аннарелла хриплым голосом.

— Уверяю тебя, его тут не было.

— Ты, должно быть, его просто не заметила, — упрямо и недоверчиво повторила Аннарелла. — Как ему было не прийти? Он, сестренка, является сюда каждую субботу. Его скорее не застанешь дома с ребятами или на фабрике, где надо на хлеб зарабатывать; но чтоб он в субботу не прибежал послушать, какие билеты выйдут, — такого быть не может! Это уж его болезнь, он от нее и умрет, сестренка.

— Все проигрывает, да? — спросила Кармела, побледнев, со слезами на глазах.

— Все, что можно и чего нельзя. Мы ведь могли бы жить гораздо лучше и ни у кого ничего не просить, а вот из-за этой лотереи сидим по горло в долгах и унижения терпим, а что едим? Разве что только я принесу домой кусок хлеба. Ах, ребятки, несчастные вы мои ребятки!

И голос ее зазвучал таким материнским отчаянием, что у Кармелы градом покатились слезы от охватившей ее жалости. Теперь они были почти что одни во дворе.

— А ты зачем приходишь сюда глазеть на эту лотерею? — внезапно спросила Аннарелла, полная злобы на всех, кто играл.

— Да что же делать, сестра? — ответила та своим певучим голосом. — Что тут поделаешь? Ты ведь знаешь, как мне хочется, чтобы вам всем хорошо жилось — и маме, и тебе, и Гаэтано, и детишкам, и Раффаэле, моему милому, и… еще кое-кому; ты знаешь, что ваш крест — мой крест и что у меня не будет и часа покоя, пока я знаю, как вы мучаетесь. Поэтому я и несу сюда все, что у меня остается от заработка. Настанет же день, когда господь смилуется надо мной и я выиграю на «тройку» — тогда все, все отдам вам.

— Ах ты, сестренка, бедняжка ты моя, — промолвила Аннарелла, охваченная грустной нежностью.

— Ведь должен, должен наступить наконец такой день! — невольно вырвалось у потерявшей голову девушки, словно она уже видела перед собой этот блаженный день.

— Ангел да скажет тебе «аминь», — прошептала Аннарелла, целуя младенца в лобик.

— Но куда же мог деться Гаэтано? — вспомнила она опять о своей заботе.

— Скажи по правде, Аннарелла, — спросила Кармела, слезая с камня и собираясь уходить, — у тебя сегодня нечего дать детям?

— Нечего, — ответила та сиплым голосом.

— Возьми пол-лиры, возьми, — сказала Кармела и, вынув деньги из кармана, протянула их сестре.

— Пусть тебе господь воздаст, сестренка.

И обе посмотрели друг на друга с такой жалостью, что не разрыдались только из стыда перед прохожими, мелькавшими в переулке Импреза.

— Прощай, Аннарелла.

— Прощай, Кармела.

Девушка порывисто прижалась губами к лобику спящего малыша. Аннарелла, таща за собой сынишку и дочку, направилась в сторону монастыря святой Клары вялой походкой женщины, у которой было слишком много детей и слишком много работы. Кармела поднялась к маленькой площади Новых Банков, кутаясь в убогую, вылинявшую черную шаль и волоча ноги в стоптанных башмаках. На площади к ней подошел чистенько одетый юноша; брючки его, узкие в коленях, расширялись колоколом к ступням; пиджак был щеголеватого покроя, шляпа сдвинута на ухо; юноша глядел на Кармелу холодными бледно-голубыми глазами, сжав пунцовые, как у девушки, губы под маленькими светлыми усиками. Кармела остановилась и, еще до того как заговорить с ним, взглянула на него с такой глубокой страстью и нежностью, как будто хотела окутать его всего своею любовью. А он, по-видимому, и не заметил этого.

— Ну что? — спросил он тонким насмешливым голоском.

— Ничего! — сказала она, в отчаянии разведя руками, и, чтобы скрыть слезы, склонила голову, устремив глаза на кончики давно уже потерявших блеск дырявых туфель, из которых выглядывали грязные стельки.

— А ты о чем думала? — сердито воскликнул он. — Да, это так! Женщина всегда остается женщиной!

— Разве я виновата, что вышли не те номера? — простонала несчастная девушка.

— Ты должна была знать, какие номера счастливые; сходила бы к отцу Иллюминато, он-то ведь уж их все знает, а сообщает только женщинам; или к дону Паскуалино, который водится с добрыми духами. Вот и узнала бы верные номера. Ты, душа моя, выкинь из головы, что я женюсь на такой оборванке, как ты…

— Да я об этом помню, — пробормотала она покорно. — Можешь не говорить.

— Похоже, что не помнишь. Без денег обедню не служат. Привет!

— Не собираешься вечером в нашу сторону? — решилась она спросить.

— Я занят; иду кой-куда с приятелем. Кстати, не найдется ли у тебя взаймы парочки лир?

— Одна, только одна лира, вот все, что есть! — воскликнула девушка, вспыхнув от стыда и робко вынимая деньги из кармана.

— Пропади пропадом вся эта нищета! — выругался он, жуя огрызок сигары местного изготовления. — Давай сюда. Постараюсь уж как-нибудь извернуться.

— Ты зайдешь ко мне? — снова спросила она. Голос и глаза ее были полны мольбы.

— Если и зайду, то поздно.

— Неважно, все равно я буду ждать на балконе, — сказала она смиренно, но упрямо покачав головой.

— Я не смогу задержаться…

— Хорошо, тогда только свистни; свистни разок, и я услышу и засну спокойнее, Раффаэле. Ну что тебе стоит свистнуть, проходя мимо?

— Ладно, — снизошел он, — ладно уж. Прощай, Кармела.

— Прощай, Раффаэле.

Она еще постояла, провожая его взглядом, пока он быстрым шагом удалялся в сторону улицы Мадонны дель Айюто; лаковые башмаки его поскрипывали, юноша шел горделивой походкой, свойственной щеголям из простонародья.

— Да благословит мадонна каждый твой шаг, — и нежно прошептала девушка уходя.

Но чем дальше она шла, тем более слабой и беспомощной чувствовала она себя. Вся горечь этого дня, полного разочарований, горечь, которую она терпеливо сносила из любви к своим близким, горечь за мать, жившую в прислугах в свои шестьдесят лет, за сестру, которой нечем было накормить детей, за зятя, близкого к полному разорению, за жениха, которого она хотела бы видеть счастливым и богатым, настоящим синьором, и у которого в кармане никогда не было даже лиры, все это и многое, таившееся еще глубже, и, наконец, самое мучительное, самое затаенное, гнетущее и горькое сознание собственного бессилия, — все отравляло ей душу и кровь, поднималось ко рту, к глазам, к мозгу. Мало того, что она шесть дней в неделю работает на этой отвратительной табачной фабрике; мало того, что у нее нет ни одного приличного платья, ни одной пары целых туфель, из-за чего даже на фабрике на нее косятся; мало того, что она отказывает себе в еде четыре дня из семи, чтобы дать одну лиру матери, две — Раффаэле, пол-лиры сестре Аннарелле, а все, что останется, снести в лотерею; все это напрасно: никогда ей ничего не удастся сделать для любимых, и сколько бы она ни трудилась, сколько бы ни терпела голод и лишения — никто не поможет.

Так она шла по Медзоканноне, по ступеням Сан-Джованни Маджоре, приближаясь к самому тягостному этапу своего пути, и чувствовала себя такой жалкой, бесполезной и никому не нужной, что, казалось, готова была покончить с собой; и все же она шла все дальше и дальше, пока не остановилась на маленькой площади Мерканти, похожей скорее на задний двор какого-нибудь дома; там она прислонилась к стене, обессилев так, что не могла более ступить ни шагу.

Площадь была залита помоями, а в углу, среди отбросов, валялась женская шляпка с оторванным донышком. Три окна второго этажа были прикрыты зелеными решетками ставень, пропускавшими только узкие полоски света, окошки были маленькие и убогие, ставни выцветшие; пыль, дождь и солнце оставили на них свои следы. Низкие ворота и мокрые, наполовину развалившиеся ступени вели в узкую и темную, как кишка, подворотню. Кармела заглянула туда, широко раскрыв глаза от изумления и ужаса. Из ворот вышла пожилая служанка, приподнимая юбку, чтобы не запачкать ее в грязи. Кармела, очевидно, знала ее, потому что смело обратилась к ней:

— Донна Роза, не позовете ли вы Маддалену?

Женщина смерила ее взглядом, узнала и, не заходя в дом, крикнула с площади в окно второго этажа:

— Маддалена, Маддалена!

— Кто там? — ответил из комнаты хриплый голос.

Сестра тебя зовет, выйди.

— Иду! — приглушенно прозвучал ответ.

— Благодарю вас, донна Роза, — шепнула Кармела.

— Не стоит, — коротко буркнула та, удаляясь.

Маддалена заставила себя ждать две-три минуты; потом в подворотне раздался ритмичный стук деревянных каблучков и появилась девушка в белой муслиновой юбке, с широкой вышитой белым каймой, в изящной шерстяной кофточке кремового цвета, с черными бантиками на рукавах, на поясе, на боках; на шее красовался шарф из розовой синельки, из-под юбки виднелись розовые шелковые чулки и светлые туфельки на очень высоких каблуках. Лицом она походила на Аннареллу и на Кармелу; однако темные взбитые, красиво причесанные волосы, заколотые прозрачными черепаховыми шпильками, и бледные, но подрумяненные щеки уничтожали всякое сходство с Аннареллой и делали ее еще прелестнее, чем Кармела.

Сестры не поцеловались, не пожали друг другу руки, но обменялись таким выразительным взглядом, который стоил любого слова и жеста.

— Как поживаешь? — спросила дрогнувшим голосом Кармела.

— Здорова, — сказала Маддалена, покачав головой, как бы в знак того, что не в здоровье дело. — А как мама?

— Ну, как у стариков бывает…

— Бедная, бедная мама. А как Аннарелла?

— О, у нее-то уж горя хватает…

— Бедствует, да?

— Бедствует.

Обе глубоко вздохнули. Когда они снова взглянули друг на друга, одна побледнела, другая вспыхнула.

— Я сегодня опять с плохими новостями, Маддалена, — вымолвила наконец Кармела.

— Ничего, да?

— Ничего.

— Несчастная моя доля, — прошептала Маддалена. — Сколько я молилась мадонне — не пречистой деве, я ведь и назвать-то ее по имени недостойна, — а заступнице всех скорбящих. Она-то ведь понимает, сочувствует моему горю, и все-таки ничего, ничего не смогла сделать.

— Скорбящая мадонна пожалеет нас, — тихо сказала Кармела, — подождем до будущей субботы.

— Да, подождем, — покорно ответила сестра.

— Прощай, Маддалена.

— Прощай, Кармела.

Маддалена повернулась и, мерно постукивая деревянными каблучками, исчезла в подворотне; тогда только Кармела порывисто метнулась за ней, по та уже исчезла в доме. Девушка убежала, судорожно кутаясь в шаль и кусая губы, чтобы не разрыдаться. О, все остальные беды, все, даже эта суббота без хлеба, были ничто перед той бедой, которая осталась позади и в то же время вечно была с нею, вечно отравляя ей сердце вечным стыдом.

К половине шестого двор палаццо Импреза совсем опустел и затих; никто больше не заходил туда, чтобы взглянуть на одинокую таблицу с пятью разыгранными номерами: ведь эти пять номеров теперь были вывешены во всех киосках, где торговали лотерейными билетами, и перед каждым, по всему городу, неподвижно стояла толпа. Никто не входил больше во двор; но через неделю все вернутся туда.

Внезапно во дворе послышались чьи-то шаги: это уходил служитель лотереи, ведя за руку обоих приютских ребятишек — того, который вытаскивал билеты сегодня, и того, кому это предстояло в будущую субботу; служитель вел их обратно в приют, куда ему полагалось внести двадцать лир — еженедельную плату королевской лотереи за участие мальчиков в розыгрыше. Ребята прыгали позади служителя и весело болтали; белошвейка, сидевшая за работой, подняла голову и улыбнулась им, а затем снова принялась нажимать ногой на педаль, подвигая в то же время полотно под иглу; она работала спокойно и неутомимо, как скромное и чистое воплощение труда.

 

Или Джованнино — или смерть

 

I

В это воскресенье ризничий старинной церкви Святых апостолов в Неаполе вышел в половине одиннадцатого на паперть и принялся изо всех сил трясти большим серебряным колокольчиком с необыкновенно пронзительным звуком. Прислонившись к тяжелой дубовой двери, он заставлял его непрерывно вызванивать трели — это должно было оповестить прихожан с улицы Джероломини, из переулков Гротта делла Марра и Санта-Мария-ин-Вертечели, с площади Святых апостолов и с Граделле, что в церкви Святых апостолов скоро начнется торжественная месса в честь троицы. Наконец колокольчик умолк, но ризничий не уходил. Стоя у дверей на ступеньках, ведущих в церковь, он повторял каждые две минуты перед пустой площадью:

— А ну, поторапливайтесь, скоро начнется месса!

Но лавочники, сновавшие перед прикрытыми окошками своих лавок, хозяйки, забегавшие на кухню бросить взгляд на толстый кусок говядины, который томился в томате, и дамы из буржуазии, не вышедшие еще из рук своих парикмахеров, особенной спешки не проявляли: до начала мессы ризничему полагалось позвонить еще два раза. Заходили пока — в новых коленкоровых платьях и с серебряным гребнем, воткнутым в блестящий узел волос — одни только женщины из простонародья, тащившие за собой своих ребятишек. Между тем ризничий, с некоторым презрением относившийся к этому мелкому люду, продолжал обращать к гулкому эхо пустынной площади свой монотонный возглас:

— А ну, поторапливайтесь, скоро начнется месса!

Тем временем в палаццо, стоявшем под номером два на площади Святых апостолов, в этот праздничный день становилось все оживленней. На просторном, плохо вымощенном дворе этого большого желтого здания суетились конюхи княгини ди Сантобуоно, чистя скребницей лошадей, окатывая из ведер кареты, протирая сбруи и покрывая мостовую лужами грязной воды; из широко распахнутых ворот служб разносился повсюду острый запах конюшен. Как раз в этот момент под крики кучеров и конюхов и стук копыт приводилось в окончательный порядок ландо княгини ди Сантобуоно — нужно было подать его за двадцать шагов на улицу Сан-Джованни-а-Карбонара, чтобы отвезти княгиню из ее похожего на крепость жилища в церковь. Лестница дворца под номером два на площади Святых апостолов была весьма грязная, так как привратника на ней не было и забота о ее чистоте возлагалась поэтажно на жильцов. А тут вдобавок донна Орсолина, жившая во втором этаже, была на шестом месяце беременности, а ее четверо детей не давали ни ей, ни ее служанке Марии Грации ни минуты покоя.

В это воскресенье, в частности, у донны Орсолины так и не доходили руки застегнуть спереди свое достаточно потрепанное и ужасно короткое черное шерстяное платье, и она, попеременно то краснея, то бледнея, со слезами на глазах проклинала ту минуту, когда сдуру пренебрегла перспективами одинокой, почти монашеской жизни и без памяти влюбилась в почтового чиновника Чиччо.

В квартире напротив чета Ранаудо степенно собиралась в церковь. Донна Пеппина Ранаудо, пятидесятилетняя особа, толстая и тучная, выросшая больше в ширину, чем в длину, с розовым, младенческим личиком женщины, никогда не имевшей детей, и лысеющей головой, обувалась. Ее служанка Кончетта натягивала ей на ноги большие прюнелевые ботинки. Тем временем дон Альфонсо Ранаудо, ее муж, служащий лотереи по профессии и заядлый охотник по склонностям, успевший в десять вернуться из Помильяно д’Арко, куда он еще в три часа утра ушел пешком стрелять куропаток, снимал с себя бумазейную куртку, чтобы облачиться в черный касторовый сюртук; и оба старых бездетных супруга, спокойные, довольные тем, что не имеют ребятишек, улыбались, глядя друг на друга глазами, в которых так и светилось благодушие. Этажом выше, налево, другая счастливая чета тоже собиралась к мессе: это были дон Винченцо Манетта, сухой старик, длинный и седой, с тощим лицом и клювообразным носом, с двумя жидкими белыми бакенбардами и ногами словно палки, секретарь суда в отставке, постоянно взбешенный тем, что больше не служил, и до того влюбленный в историю Неаполя, что списывал целые отрывки из некоторых старинных документов, а потом воображал, что они принадлежат его перу, и донна Элизабетта Манетта, добрая женщина, вступившая в брак очень поздно, в сорок пять лет, сохранившая тонкое, но пожелтевшее лицо старой девы и упорно красившая краской Эмита волосы, которые постоянно меняли цвет, становясь попеременно то темно-рыжими, то светло-каштановыми, то фиолетово-черными, а обычно имели зловещий зеленоватый оттенок болотных трав. Педантичный, немного раздражительный дон Винченцо Манетта, в сюртуке, доходившем ему до пят, стучал тростью:

— Элиза, ризничий звонил уже два раза.

— Одни, один, — терпеливо отвечала донна Элиза, натягивая черные шелковые митенки-сеточки на свои пухлые, но желтоватые руки.

— Элиза, ты что, хочешь пропустить мессу?

— Я ищу четки.

— Элиза, где ключи?

— У меня в кармане.

— Элиза, а где кот?

— Он заперт в угольном чулане.

Между тем ризничий принялся снова звонить. Теперь до начала мессы оставалось всего десять минут. В квартире третьего этажа справа, огромных апартаментах из двенадцати комнат, раздавались шаги и хлопанье дверей, потом послышался громкий голос женщины:

— Кьярина, Кьярина!

— Что? — ответил голос из закрытой комнатки.

— Прозвонили во второй раз. Месса! — крикнула донна Габриелла, застегивая увесистый браслет в виде цепочки.

— Ладно, — тонким голосом ответила Кьярина из своей комнатки.

— Видно, месса тебе нипочем, — крикнула донна Габриелла, застегивая другой золотой браслет из крупных звеньев, тоже весьма массивный. — Может, тебе нипочем и твоя душа?

— Каждый заботится о своей душе сам, — уже пронзительно ответил из-за двери голос Кьярины.

— Слышите, что она смеет говорить! Нет, вы только послушайте! — заорала донна Габриелла, тщетно пытаясь нацепить тяжелые золотые серьги с жемчугом и брильянтами.

— Что, и говорить теперь нельзя? — визжала девица, все еще не выходя из комнаты.

— Ты бы постыдилась лучше, что влюблена в этого голодранца Джованнино. Вот именно голодранца, голодранца — и ничего больше!

В приоткрытой двери показалось тонкое смуглое лицо Кьярины.

— Это вас не касается, — возразила она.

— Как не касается? Я твоя мать, понимаешь? И командую здесь я!

— Ничего подобного! И вовсе вы мне не мать, а поэтому не командуйте! — отпарировала Кьярина, появляясь в лифе и нижней юбке.

Донна Габриелла, огромная, жирная, с красным лицом, которое и под пудрой никак не могло побледнеть, задыхаясь в своем корсете из черного атласа, стала фиолетовой:

— Я тебе покажу, командую я или нет!

Кьярина сделала шаг вперед и сказала спокойно:

— Вы ведь это прекрасно знаете: или Джованнино — или смерть.

И войдя обратно в свою комнату, чтобы закончить туалет, она хлопнула дверью. Донна Габриелла готова была броситься за ней, но удержалась, боясь, как бы кровь еще сильней не ударила ей в голову. Теперь она уселась и старалась унять свое волнение, от которого сотрясалась на ее голове черная шляпа, украшенная перьями и черным, пропущенным через толстое кольцо с брильянтами, бантом. В спальне, занятой обширным супружеским ложем из желтой меди, на котором донна Габриелла проводила свои одинокие вдовьи ночи, вместительным зеркальным шкафом, двумя покрытыми мрамором комодами из красного дерева и большим туалетом с серой мраморной плитой, царил еще утренний беспорядок, как во всех неаполитанских домах в воскресный день, когда встают позднее. На туалете валялось множество кожаных и бархатных футляров, из которых донна Габриелла извлекала массивные драгоценности для украшения своей особы. Некоторые шкатулки были деланы из простого светлого дерева, и на них были написаны красными чернилами три или четыре цифры. Донна Габриелла, которой всегда было душно, так как она была толстая и тучная и, чтобы как-нибудь сузить свою талию, безжалостно стягивала себя корсетом, принялась обмахиваться веером из черного атласа самого обычного вида, но державшимся на толстом золотом шнуре. В этот момент в комнату вошла Карминелла, ее горничная. Эта особа успела уже побывать у заутрени в шесть часов утра, так как отличалась благочестием, жила духовной жизнью, одевалась во все черное, как монашка, и носила белый платочек вокруг шеи. Это было бледное и молчаливое существо, с уклончивым взглядом, с постным лицом, трудилась она только для того, чтобы снискать милость божью, и покаянно вздыхала всякий раз, как ей делали выговор.

— Когда-нибудь эта девчонка вгонит меня в гроб, — поделилась своими мыслями донна Габриелла.

— Пойдите в церковь святой Клары и принесите скорби ваши предвечному отцу, — тихо промолвила Карминелла.

— Предвечный отец мог бы, кажется, оказать мне любезность и вправить ей мозги, — проворчала донна Габриелла. — Впрочем, ее ничем не прошибешь.

— Всё грехи наши тяжкие, — продолжала тем же тоном елейная особа.

Кьярина наконец оделась и вышла из своей комнаты в шляпке, натягивая старые перчатки. Не отличалось свежестью и ее черное шерстяное платье, которое она проносила целую зиму. Донна Габриелла оглядела падчерицу и нахмурила брови:

— С чего это ты решила надеть старое платье?

— Оно еще не старое.

— Это тебе только так кажется. Ты могла надеть свой светлый костюм и весеннюю шляпу, которую я тебе заказала.

— Костюм мне немного широк.

— Неправда. А если он на самом деле тебе широк, разве ты не могла дать его ушить?

— Завтра…

— Ступай и сейчас же надень костюм, Кьярина, — произнесла донна Габриелла.

— Теперь уже поздно.

— Ну что же, я подожду, а костюм ты должна надеть непременно, иначе все скажут, что я тебя одеваю как нищую, так как ты не моя родная дочь.

— Хорошо было бы, если б говорили только это… — сказала вполголоса Кьярина.

— А что там могут еще говорить? Что там плетут всякие злые языки? Разве они не знают, сколько ты мне стоишь? Разве им неизвестно, что я от себя отрываю, чтобы кормить, поить и одевать тебя как какую-нибудь принцессу?

— Уж и от себя отрываете? — с иронией переспросила Кьярина.

— А то как же? Да если бы у тебя, негодницы, была хоть капля совести и если бы ты, голь неблагодарная, не была вся в отца — такой же нищей и гордой, как, верно, была и твоя мать, ты бы и сама это сказала.

Девушка побледнела, и лицо ее из смуглого сделалось землистым, глаза засверкали, а нежные розовые губы задрожали от бешенства.

— Вот что, донна Габриелла, — сказала она негромко, — когда вы оскорбляете меня, я готова терпеть, так как на то воля божья; когда вы оскорбляете моего покойного отца, я тоже должна молчать, раз уж он совершил чудовищную глупость и женился на вас, чем превратил свою жизнь в кромешный ад; но когда вы оскорбляете священную память моей матери, следы ног которой вы недостойны целовать, этого, клянусь сегодняшним светлым праздником, я не допущу. Что, по-вашему, она не была настоящей дамой? Во всяком случае, платье, которое она носила, она покупала в магазине, драгоценности у нее были фамильные; когда она выходила из дому, все говорили ей: «Благослови тебя господь!» Вот какая она была добрая, понимаете? А вы кто такая? Вы сами из нищих выскочили, деньги у вас все от бедных людей, которым вы даете из ста двадцати процентов на сто, платья вы носите краденые — их вам продают горничные княгини, а драгоценности у вас те, что оставляют как залог в вашем ломбарде; когда люди видят вас на улице, они вполголоса проклинают ваше каменное сердце. Не говорите мне о моей матери, донна Габриелла, она теперь в раю, а господь бог сотворил геенну огненную именно для вас.

— И поэтому ты не хочешь надеть костюм? — спросила, задыхаясь от гнева, донна Габриелла, между тем как с улицы в третий раз доносился звон колокольчика церкви Святых апостолов, а Карминелла в ужасе не переставая крестилась.

— Я вам в этом отчитываться не обязана, — упрямо отрезала Кьярина.

— Но я-то понимаю, почему ты не хочешь надеть костюм, — взвизгнула жирная ростовщица. — Тебе это, верно, твой возлюбленный запретил.

— А вам какое дело? — дерзко спросила девушка.

— Виданное ли дело, чтобы какая-то желтая, какая-то зеленая рожа, какая-то третья степень чахотки смела приказывать и корчить из себя ревнивца!

— Довольно, довольно. Что вам от меня нужно? — еще раз отозвалась Кьярина, которую снова начинала охватывать нервная дрожь.

— Чтоб ты сию же секунду надела костюм.

— Не надену.

— Кьярина, не доводи меня до бешенства.

— Отправляйтесь вы куда следует!

И она повернулась, чтобы уйти в свою комнату, но донна Габриелла устремилась за ней и жирной рукой в красной лайковой перчатке ударила ее по щекам. Один, из тяжелых браслетов больно хлестнул цепочкой по нежной шее Кьярины, и она принялась отчаянно кричать и плакать.

— Замолчи! — хрипела донна Габриелла.

— Ни за что! — кричала Кьярина так, чтобы все ее слышали.

— Да замолчи наконец!

Но девушка, охваченная неудержимым нервным возбуждением, кричала исступленно, как в припадке. На площадке второго этажа донна Орсолина, закрывавшая дверь и выстроившая перед собою свою ораву ребятишек, бледная, усталая, с уже весьма заметным животом, вполголоса пересчитывала сольдо, которые надо было заплатить в церкви за стул.

(Выскакивайте, выскакивайте замуж, девушки, — увидите, что с вами случится!)

И она волновалась, так как дети, привлеченные визгом Кьярины, уже не хотели идти в церковь. Благодушно опираясь с одной стороны на руку своего супруга, дона Альфонсо Ранаудо, а с другой поддерживая свою полную фигуру палкой, спускалась по ступенькам донна Пеппина. Она покачивала головой с несколько поредевшими волосами, на которых возвышалась шляпа, вполне соответствовавшая по своему виду вешней юности года, но видевшая по крайней мере уже шесть весен.

— С утра до вечера только это у них и слышно, — усмехнулась она неодобрительно.

— Девчонкам, как и белью, битье впрок идет, — отозвался дон Альфонсо — любитель пословиц и грубоватого юмора.

Несколько медленней со своего третьего этажа спускался дон Винченцо Манетта, секретарь суда, вынужденный выйти в отставку из-за гонений правительства. Он тоже вел под руку свою супругу донну Элизабетту.

— Элиза, а ты не забыла молитвенника?

— Ну конечно, нет.

— С чего это кричит донна Кьярина?

— Ее, верно, мачеха отлупила.

— О, молодежь, молодежь!

На четвертом этаже студенты, занимавшие квартиру слева, все уже повысовывались из окон во двор. Справа преподаватель английского языка в коллеже, снабженный пятью сестрами различной степени ветхости, тоже подошел к окну в туфлях и ермолке.

А на дворе кучер княгини ди Сантобуоно, поглядывая вверх, напевал:

Папаша не хочет, и мамаша тоже. Кто нам поможет? Кто нам поможет?

А конюх нахально, во все горло подхватывал:

Эх, без грошей не видать нам свадьбы. Где их достать бы? Где их достать бы?

Донна Габриелла с перекошенным лицом, стараясь придать своим чертам спокойное выражение, спускалась теперь по лестнице, чтобы идти к мессе в сопровождении Карминеллы, прикрывшей свои плотно приглаженные черные волосы черной косынкой. Она спускалась, притворяясь, что не слышит громкого плача и всхлипываний Кьярины, которую она заперла дома на ключ, прихватив его с собой. Все, кто смотрел из окон и с выходивших во двор балконов, все, кто встречался с ней на лестнице, умолкали, как только видели ее; и она содрогалась, что не слышит больше этого плача, этих жалоб, которые уже слышал весь дом. Но она знала, прекрасно знала, что, несмотря на улыбки, которыми приветствовали ее пять сестер преподавателя английского языка, — улыбки вынужденные, так как преподаватель был ей должен двести двадцать лир, на уплату процентов с которых он отдавал последнее, причем ему так никогда и не удавалось уменьшить свой долг, — несмотря на эти вымученные улыбки, старые девы сочувствовали бедной девушке, которую заперли дома, предоставив ей валяться на полу и оплакивать свою горькую судьбу. Она знала, что студенты с четвертого этажа, которые заложили в ее ломбарде золотые кольце и часы, кланяются ей, только чтобы поиздеваться над ней. Спускаясь по маршам второго этажа, она слышала, как донна Пеппина Ранаудо шепнула: «Бедняжка, бедняжка», а еще ниже до нее дошло и то, что Элизабетта Манетта сказала своему мужу: «Неужели у нее нет опекуна?» — и то, что ответил этот человек закона, этот неподкупный представитель судейского мира, как он внушительно называл себя: «Опекун, дорогая Элиза, конечно, мог бы вмешаться…» Донна Габриелла своими глазами видела насмешливые улыбки кучера и конюха княгини. Она чувствовала, что все эти люди презирают и ненавидят ее; понимала, что все сочувствуют ее падчерице, пронзительные, душераздирающие рыдания которой нарушали тишину этого отрадного весеннего утра. Только одна донна Орсолина, которую она встретила в подворотне, в то время как несчастная женщина, тщетно пытаясь привести в какой-то порядок свою ораву ребятишек, приветствовала ее униженным, почти льстивым «доброе утро». С каждыми новыми родами донна Орсолина все больше должала донне Габриелле; все ее маленькие сокровища — золотые безделушки, тонкое белье, блестящая кухонная утварь — были заложены у донны Габриеллы, и хозяйка ломбарда все время грозилась, что их продаст, а бедная донна Орсолина не могла даже заплатить за свои обноски, так бесповоротно погрязла она в приличной бедности. Всякий раз как она встречала толстую и тучную ростовщицу, она склоняла голову, бледнела и приветствовала ее с дрожью в голосе. Но донна Габриелла не знала, что даже под этим покровом смирения скрывается неясная, глухая ненависть, которую питает к своему угнетателю покорная жертва. И легче на душе стало у этой увешанной золотом и драгоценностями ростовщицы лишь тогда, когда она вышла из-под ворот, прошла двадцать шагов по площади и вошла в церковь, где орган уже возвещал о начале поздней службы. Она была счастлива, когда встала на колени у главного алтаря прекрасной старинной церкви, наполненной верующими. Донна Орсолина порывисто опустилась на колени перед стулом и принялась горячо молиться, а ее сыновья стояли рядом, оглушенные музыкой, примолкшие, немного пристыженные. Дон Винченцо Манетта расправил на плитах цветной носовой платок и стал на одно колено, держа руки на набалдашнике своей трости и склонив на них свою голову; шляпу он положил на соседний стул. Поминутно он обращался к жене:

— Элиза, ты перечла четки за души чистилища?

— Перечла.

— Элиза, а теперь прочти молитву святому Андреа из Авелло о праведной кончине.

— Я как раз ее читаю.

— Элиза, шестьдесят «Слава в вышних», не забудь.

Донна Олимпия и дон Альфонсо Ранаудо разместились рядышком и тихонько улыбались друг другу, улыбались поклонам священника во время мессы, улыбались при каждом взмахе кадила в руках церковных служек. Свист вырывался из высохших уст ханжи Карминеллы; молилась она быстро, бездушно, как машина. Только донна Габриелла все еще не успокаивалась, все пылала гневом; сердясь на себя, сердясь на других, она тщетно пыталась молиться и утешала себя только тем, что рассматривала свои браслеты, ощущала кольца под кожей перчаток, чувствовала тяжесть золотых серег с жемчугами и бриллиантами в своих толстых ушах. Сердце у других было либо спокойно, либо смиренно алкало ясности духа, либо сокрушалось в невинной печали; но эта женщина могла забыть свою злобу и огорчение, лишь сознавая, что выглядит как витрина ювелира — витрина блестящая, отталкивающая и жестокая, где каждая драгоценность — слеза или капля крови.

Между тем запертая дома Кьярина все еще лежала на полу, обливаясь слезами и всхлипывая. Но нервная вспышка все же постепенно проходила, поскольку ей дали выход. Кьярина была существом, располагавшим к себе и добрым, у нее было смуглое подвижное лицо, блестящие серые глаза и очень тонкие черты. Нервная и впечатлительная, она в любую минуту готова была заплакать или рассмеяться; но воля у нее была непреклонная. Через десять минут она уже настолько успокоилась, что прошла на небольшой балкон, выходивший на двор. Такие балконы были во всех этажах и располагались над колодцем, откуда черпали воду и жители другого дворца Сантобуоно, обращенного одной своей стороной также к этому двору. Она подошла к краю площадки, как будто хотела набрать воды, но немедленно же в соседнем окне, также обращенном к колодцу, показался юноша. Балкон и окно были на одном уровне, но между ними находился колодец со всей своей неразберихой веревок, блоков, железных цепей и ведер; даже высунувшись, нельзя было пожать друг другу руки без риска свалиться в него. Но разговаривать можно было прекрасно. Правда, из-под ворот и со двора все было видно до самого четвертого этажа, и разговор мог бы дойти до многих ушей. Но в этот час все были у мессы, и во дворе царили тишина и безмолвие сверху и до самого низу. Юноша и девушка посмотрели друг на друга с такой напряженностью взгляда, в таком напряженном молчании, что это стоило самых горячих слов. Молодой человек был белокур, белолиц, высокого роста, говорил он тихо, поминутно оборачиваясь, как будто чего-то опасался, а смуглая девушка смотрела на него и улыбалась, не произнося ни слова от глубокого волнения.

— Ты не пошла к мессе? — сказал Джованнино.

— Нет, — промолвила она.

— Почему?

— Я не захотела идти в церковь.

— Скажи правду, донна Габриелла опять тебя мучила?

— Нет, что ты.

— Говори правду, Кьярина! — И тон его стал теплее и настойчивее.

— Мы поссорились, — пробормотала она краснея; лгать она не могла.

— Из-за чего же вы поссорились?

— Из-за того, что я тебя люблю.

— Ты вправду меня любишь? По-настоящему?

— Ты же сам знаешь, Джованнино.

— Ничего я не знаю, — прошептал он, делая вид, что не верит.

— А ты знаешь, что я сегодня снова сказала мачехе? — воскликнула она, внезапно приходя в возбуждение. — Я сказала ей в сотый раз: или Джованнино — или смерть! Донна Габриелла не может это слышать и ударила меня по лицу.

— Больно? — спросил он тихо и побледнел.

— Немножко, но это пустяки, — ответила она гордо.

— Бедная, бедная Кьяра! — произнес он как бы про себя.

— Зачем меня жалеть? Не смей меня жалеть! — воскликнула она, и в голосе ее опять почувствовалось возбуждение.

Они замолчали. Какая-то особенная свежесть подымалась из колодца, над которым среди окружавшей их глубокой тишины они тянулись друг к другу. Кьярина встала на кучу мокрых веревок, как будто так она могла приблизиться к любимому. Кто-то из сестер преподавателя появился за стеклами. Старые девы улыбнулись, увидев парочку, и сразу же исчезли, чтобы им не мешать. Глядел на них и один из студентов, куря трубку и покачивая головой, как будто хотел этим сказать, что все это ему вполне понятно и он на все готов смотреть сквозь пальцы.

— Так дальше жить нельзя, — сказал вдруг красавец Джованнино.

— Нельзя, — эхом отозвалась Кьярина.

— Что же делать?

— Мы могли бы бежать, — сказала девушка.

— А что мы будем делать? — спросил он удивленно и тревожно.

— Поженимся.

— Без денег?

— Без денег.

— Это уж слишком отчаянное дело, — добавил он, качая своей красивой головой юноши, который знает жизнь, опасается ее жестокости и не желает брать на себя слишком много.

— Когда есть любовь, ничего больше не нужно. Ты же меня любишь.

— Очень, Кьяра, очень.

— Тогда нам никаких денег не нужно. Убежим!

— Без денег ничего не сделаешь.

— Ты трус, — сказала она с возмущением.

— Красавица моя, ты шутишь. — Он рассмеялся.

— Не шучу, не думай! Раз тебе нужны деньги, значит ты не знаешь, что такое любовь, ты трус.

— Я тебя обожаю, Кьяра.

— Нет.

— Ты же знаешь, Кьяра, что я тебя обожаю.

— Нет.

— Душой своей клянусь, что я тебя обожаю.

— Нет.

Но третье отрицание прозвучало не столь решительно. Она посмотрела юноше в глаза и признала себя побежденной.

— Ты прав, — сказала она.

— Найдем какой-нибудь другой выход, раз так дальше жить невозможно, — повторил он, как будто его постоянно терзала проблема дальнейшего существования.

— Я ничего не могу придумать. Моя мачеха ужасно жестокая.

— Такая уж жестокая? Неужели ее нельзя чем-нибудь задобрить?

— Даже и думать об этом не хочу, — сказала она, презрительно опуская уголки рта, — я не умею унижаться.

— Это не унижение: она ведь тебе вроде матери.

— Боже упаси! — воскликнула она и перекрестилась.

— Почему ты не хочешь, чтобы я переговорил с ней? — спросил он, как бы продолжая вслух свои размышления. — Давай я это сделаю.

— Это ни к чему не приведет.

— Кто знает!

— Это низкая женщина, которая одни только деньги и ценит.

— Что ж, деньги неплохая вещь, хотя любовь лучше, — заметил он.

— Мне кажется, она никого никогда не любила, — продолжала Кьярина все с тем же презрительным выражением.

— Она могла бы полюбить тебя, если бы ты этого захотела.

— Как же мне этого хотеть, если она бьет меня по лицу и держит дома под замком? Меня заперли, как в тюрьме. И если она сейчас придет и увидит, что мы разговариваем, она снова меня поколотит, я знаю!

— Тогда я уйду.

— Нет, нет, Джованнино, — попросила она, — не уходи, не уходи.

Голос и взгляд ее были полны такой страсти, что он побледнел от любви.

— Она еще не идет, — продолжала она, не сводя своих глаз с лица влюбленного юноши, — она еще не идет, ну, а какая важность, если и придет?

— Дай мне руку, Кьярина, — прошептал он, поддавшись всесильному магнетизму любви.

— Не могу, мне не достать. — Она нагибалась, тянулась к нему. — Не могу, не могу! — воскликнула она снова, готовая расплакаться.

— Я поговорю с твоей мачехой, Кьяра, — упрямо продолжал он свое.

— И что же ты ей скажешь, если она тебя не прогонит?

— Уж я постараюсь, чтобы она меня не прогнала. Что я ей скажу? Не знаю. Скажу ей правду. Что мы любим друг друга…

— И что мы скорее умрем, чем бросим друг друга, — добавила она как нечто само собой разумеющееся.

— Не думай о смерти. Я ей скажу, что я ужасно беден, но что никто не может любить тебя сильнее и лучше меня; что я надеюсь выбиться в люди, победить силой твоей любви скрытую нужду, в которой я живу.

— Это скверная женщина, — промолвила она с тревогой, — она тебе не поверит.

— Я ей докажу, — сказал он. — Я не в силах видеть, как ты страдаешь, я сам мучаюсь.

Они глядели друг на друга, охваченные драмой борьбы за свою любовь перед лицом стольких препятствий. Тем временем торжественная месса по случаю троицы уже кончилась. Первым прибыл во дворец пустой экипаж княгини ди Сантобуоно, который отвозил эту знатную даму в большой дворец на улице Сан-Джованни-а-Карбонаро. Она прежде других покинула церковь. Кучер, сойдя с козел, поднял глаза, улыбнулся при виде двух влюбленных и принялся спокойно стаскивать свою ливрею. Потом пришла чета Манетта; экс-секретарь вел под ручку ту, которую он галантно именовал своей супругой. Они увидели влюбленных, которые сейчас ничего не говорили и только улыбались друг другу.

— Элиза.

— Что тебе?

— Помнишь, как мы встречались с тобой в Санта-Мария-Капуа-Ветере?

— Помню.

— Помнишь, как ты не хотела уезжать из провинции?

— Помню.

— Разве не лучше оказалось в Неаполе?

— Лучше.

— Слава богу! — произнес добрейший секретарь.

Чета Ранаудо возвращалась более медленно. Парочку они встретили улыбкой, исполненной родительской нежности.

— Пощечинами, видно, многого не добьешься, — заметила, усмехнувшись, донна Пеппина, глядя на парочку с выходившей на двор галереи.

— Увы, нельзя любить на расстоянии! — пропел вполголоса дон Альфонсо, любивший выставлять себя феноменальным вокалистом.

Обе четы неторопливо подымались по лестнице. Тем временем у окон и на балконах четвертого этажа собирались жильцы. Забыв обо всем на свете, влюбленные глядели друг другу в глаза.

— Скажи мне в последний раз, что ты меня любишь, Кьярина.

— В последний раз? Я всегда буду тебя любить, всегда.

— Ну, дай мне руку.

Чтобы встать повыше и дотянуться до него, она стала складывать в кучу витки веревки. В это время на дворе появилась бедная Орсолина, волоча за собой сынишек и зная, что за ней по пятам следует донна Габриелла. Взглянув наверх, донна Орсолина увидела влюбленных, увидела, как легко их могут застать врасплох, и, несмотря на свою робость, она громко кашлянула — красноречиво, предостерегающе, самоотверженно. В этот момент влюбленным удалось наконец дотянуться друг до друга одним пальцем, и на виду у всех, в теплое весеннее утро они наслаждались маленькой невинной лаской, окруженные молчаливыми или рассеянными улыбками людей, делавших вид, что они ничего не замечают.

Войдя во двор, увидела эту картину и донна Габриелла.

Но снисходительное и чуткое молчание всех этих существ, и бедных, и старых, и несчастных, и больных, всех этих славных и душевных людей, которые все видели, все понимали и все извиняли, победило презрение этого черствого сердца, не умевшего ни молиться, ни прощать.

 

II

Сидя у двери своего балкончика, Кьярина тщетно пыталась чем-либо обмануть свое нетерпение. Душа ее была охвачена смятением. Она пыталась молиться и стала машинально перебирать четки, вручая свою судьбу мадонне, так как наступил решающий час. Но пальцы ее цепенели на бусах, и губы не в состоянии были вымолвить священных слов молитвы: четки так и остались лежать у нее на коленях. Пыталась она для развлечения вязать кружевные подголовники для обитой желто-золотой парчой мебели гостиной, но и эта механическая работа валилась у нее из рук. Время в эти послеполуденные часы, казалось ей, совершенно замерло. Разве не прошло уже двух часов, как Джованнино Аффаитати сидит в гостиной их дома в обществе донны Габриеллы, стараясь победить упрямую жестокость ее мачехи? Два часа, никак не меньше. И Кьярина, одна в своей комнате, не смея ни войти в гостиную, ни кого-либо позвать, доведенная до крайнего возбуждения картинами, которые рисовало ей воображение, а еще более безмолвием и одиночеством, прислушивалась, не послышатся ли шаги, чей-нибудь голос, шум закрывающейся двери. Ни звука. Долгое время она инстинктивно, в смутном предчувствии еще худшей беды, запрещала Джованнино объясниться с мачехой. Но юноша настаивал, считая такой разговор единственным выходом, и в один прекрасный день, не предупредив ее, написал письмо донне Габриелле, прося у нее разрешения поговорить с ней. Как ни странно, мачеха выразила согласие немедленно и даже в любезной форме. В восемь часов вечера обе женщины молча сидели за ужином: всякая еда проходила у них либо в молчании, либо в гневных спорах.

— Твой поклонник мне нынче написал, — сказала вдруг донна Габриелла.

— Ах, вот как! — промолвила Кьярина, стараясь не показать, как испугало ее это известие. — И что же ему нужно?

— Хочет поговорить. Зайдет завтра.

Снова наступило молчание. Мачеха говорила сухо, но без гнева; казалось, она хочет отвести всякие вопросы. Кьярина из гордости ничего не сказала, но ночь она провела беспокойно, в лихорадочной полудремоте: сон казался ей действительностью, а действительность сном. Девушку бросало то в холод от мерещившихся ей неслыханных ужасов, то в жар от загоравшихся в ее крови сладостных надежд. Она не могла найти покоя. Когда в три часа послышался звонок, она готова была броситься и прогнать Джованнино, крикнуть ему: «Беги!» Но она осталась в своей комнате, не двигаясь, обессилев от нервного напряжения, мешавшего ей что-либо делать, и время для нее тянулось бесконечно. Но о чем мог так долго говорить Джованнино с упрямой мачехой? Конечно, можно было предвидеть, что она не легко поддастся убеждениям. Очевидно, Джованнино пришлось прибегнуть к мольбам, заклинать ее не губить два любящих сердца. К чему все это? Кьярина ни за что на свете ни о чем не попросила бы эту жестокую женщину. Она была слишком горда и скорее претерпела бы любую муку, чем согласилась себя унизить. Чтоб успокоиться и побороть в себе грустные мысли, девушка стала смотреть на улицу. В переулке делле Граделле женщина у входа в свою прачечную гладила белье, время от времени с материнской заботливостью подталкивая ногою ивовую люльку, в которой дремал ее сынишка. При каждом толчке малыш блаженно закрывал глаза, а мать с силой нажимала утюгом на пластрон рубашки, от которой подымался пар. С балкона донны Пеппины Ранаудо доносился острый запах томата; рыхлая толстуха то и дело выходила и помешивала лопаткой пасту, сушившуюся на июльском солнце. Громко жужжали мухи, а с улицы Сан-Джованни-а-Карбонаро доносился голос продавца лимонов, меланхолично расхваливавшего свой свежий товар. Кьярина чувствовала себя каким-то лунатиком; она прижала лоб к жалюзи из зеленых дощечек, не видя, что происходит внизу, на улице, не понимая, что кричат уличные мальчишки, не слыша ни их голосов, ни голосов продавцов и животных. И странным образом волнение ее было полно безнадежности: она не представляла себе, чтобы из разговора Джованнино с донной Габриеллой вышло что-либо хорошее. Это было тревожное ожидание какой-то беды, чего-то коварного, каких-то новых терзаний для ее любви: от этой женщины доброго нечего ждать. Вся ее обида на мачеху вскипала в ней, подогретая нервным возбуждением, в котором она находилась уже двадцать часов. От этой женщины она никогда не видела ничего хорошего; ей она была обязана всеми своими муками, всеми слезами, всем мраком своего теперешнего существования. Как же можно было ждать от нее добра? Ей мерещилось только зло, но зло неизведанное, непонятное, которого она никогда еще на себе не испытывала. Страх вытеснил в ней наконец все прочие чувства. Съежившись на стуле, пригнув голову к груди, глядя неизвестно куда, ожидала она этой неведомой угрозы; проходившие минуты казались ей теперь смертельно тоскливыми. Кто-то появился, у нее за спиной и позвал ее вполголоса:

— Донна Кьярина!

— Что вам надо? — спросила она у Карминеллы, как бы просыпаясь ото сна.

— Матушка просит вас в гостиную.

Кьярина посмотрела на ханжу. Лицо у нее было зеленее обычного, а тонкие губы сухи от злобы. Девушка ничего не ответила и не шевельнулась.

— Донна Кьярина, матушка просит вас в гостиную.

— Она одна? — спросила девушка.

— Нет, у нее гость, — ехидно ответила набожная особа, — и она просит вас туда пройти.

— Хорошо, скажите ей, что я иду.

Машинально Кьярина прикоснулась к четкам, поцеловала маленькую выцветшую фотографию своей матери, которая стояла у нее на столике, посмотрелась, ничего не видя, в зеркало и направилась в гостиную. Донна Габриелла, одетая в белый кружевной пеньюар, который она купила у горничной герцогини де Эпископи, сидела на большом диване в гостиной, обитой желтой парчой. В этом белом капоте она выглядела чудовищно толстой, а белизна его особенно оттеняла кирпичный цвет ее грузных щек. У донны Габриеллы в ушах было два великолепных солитера, а на толстых, красных, как будто распухших руках сверкали и переливались браслеты и украшенные каменьями кольца. На груди, среди кружев, виднелась массивная золотая цепочка, а веер, которым она методично обмахивалась, никак не мог согнать яркую краску с мясистого лица. Глаза у донны Габриеллы сверкали.

Скромно одетый, но полный природного изящества, с красивыми светло-русыми кудрями, бледный, но спокойный, сидел на желтом креслице Джованнино Аффаитати. Оба, по-видимому, были настроены мирно и с удовлетворением смотрели на Кьярину, которая нерешительно вошла в комнату, ни на кого не глядя и только чувствуя, как шибко бьется у нее сердце.

— Подойди-ка сюда, дорогая Кьярина, — сказала донна Габриелла с непривычной мягкостью.

Снова, сама не зная почему, Кьярина почувствовала, что ее охватывает ужас, и задрожала. Но Джованнино улыбнулся и тоже предложил ей приблизиться.

— Подойди-ка сюда, дорогая Кьярина, — повторила нежным голосом мачеха.

Девушка молча повиновалась. Белую тонкую дрожащую руку взяли толстые, словно распухшие, красные руки мачехи.

— Мне хочется, чтобы ты была довольна, — медленно произнесла донна Габриелла, — так как уж на это, видно, воля божья, а дон Джованнино кажется мне порядочным молодым человеком. Я с тобой обойдусь лучше, чем могла бы обойтись иная мать. С божьей помощью, вы в свое время поженитесь. Поцелуй меня.

Мачеха своими толстыми губами чмокнула девушку в нежную щеку. Кьярина в ответ тоже прикоснулась к ней губами, но они остались недвижны. Горячие безмолвные слезы вырвались у нее и покатились по лицу, по шее, на платье. Джованнино спокойно и блаженно глядел на свою невесту.

— Скажи мне: «Мама», — расчувствовалась донна Габриелла.

Но Кьярина ничего не ответила и только продолжала тихо плакать.

— Скажи мне: «Мама», — повторила мачеха кротко, почти слезливо.

— Мама, мама! — вскричала девушка и безнадежно зарыдала.

Оповестила об этом событии всех соседей во дворце Сантобуоно на площади Святых апостолов и в переулке делле Граделле, конечно, ханжа Карминелла. Но несмотря на то что, рассказывая о нем, она поджимала свои и без того тонкие фиолетовые губы, бросала косые и фальшивые взгляды, саркастически шипела и по временам коварно и многозначительно умолкала, сочувствие влюбленным было всеобщим. Добрые люди, постоянно видя перед собой эту непобедимую и несчастную любовь, смягчались сердцем и испытывали к Кьярине и ее возлюбленному величайшую жалость.

— Святое решение приняла донна Габриелла! — воскликнула добродушная толстуха донна Пеппина Ранаудо, покупая на площадке лестницы корзину рыбы для консервов, известных в Неаполе под названием «перкоката».

— Никто не свят перед богом, — возразила ханжа, перекрестилась и отошла.

Но с кем бы она ни говорила, ни ее намеки, ни свистящий тон ее озлобленного голоса не могли повлиять на собеседника: всюду ей приходилось видеть, как радовало людей предстоящее счастливое событие.

— Послушайте, Кармине, — ответила ей донна Орсолина, которой теперь было совсем невмоготу от беременности, от жары, от безденежья, от того, что она не могла работать, — послушайте, я должна сказать вам, что искренне рада за нее, ну, прямо, как если бы это была моя родная дочь. Брак, конечно, рабство, ничего не скажешь, но всем нам приходится его терпеть.

— Не всем, не всем, — сурово отвечала ханжа.

— Да, такая уж это история, — примирительно сказала донна Орсолина, которой важно было со всеми ладить, — иной раз… ничего не попишешь…

Даже сестры преподавателя, старые девы с четвертого этажа, из-за окон своих балконов выразили Кьярине свое удовлетворение веселой улыбкой. Ей оставалось только опускать голову и краснеть: теперь все, кто встречался с ней на лестнице, на дворе, на улице, разделяли ее радость, оживленно приветствовали ее, с таинственным видом сулили ей счастье, жали руки, обнимали ее и спрашивали, когда же будут раздавать конфеты. Дон Винченцо и донна Элиза Манетта как-то раз в подворотне, пропустив мачеху вперед, остановили девушку и принялись рассказывать, все время перебивая друг друга и говоря друг другу старомодные нежности, какая свадьба была у них, двух старых людей, и в их устах она выглядела совершенной идиллией. Даже кучер княгини ди Сантобуоно в один прекрасный день салютовал ей, словно шпагой, своим хлыстом и с видом галантного кавалера в самых любезных выражениях предложил воспользоваться услугами его самого и его кареты, чтобы в день свадьбы отвезти ее с женихом в церковь и в муниципалитет. Даже жуликоватый ризничий церкви Святых апостолов как-то в воскресенье, стоя на пороге своей церкви, сказал Кьярине, что без ведома ее попросил служить три дня подряд молебен, чтобы разрешение мачехи принесло ей счастье и она снискала милость божью. Даже прачка с переулка делле Граделле как-то утром, увидев Кьярину на балкончике, со всей силой прижала утюг к дымящемуся пластрону рубашки и весело воскликнула:

— Любовь! Любовь!

Кьярина всюду чувствовала этот всеобщий прилив нежности и, тронутая, склоняла голову, чтобы не выдать своего волнения. На душе у нее было радостно и смутно, но победить в себе какое-то чувство недоверия она не могла, и это отравляло ее счастливое настроение. А между тем она отныне должна была испытывать одну лишь радость. Джованнино Аффаитати на положении официального жениха мог писать ей, когда ему вздумается, и получать от нее ответы; он навещал ее вечером по четвергам и по воскресеньям и оставался по три-четыре часа. Когда девушка выходила из дому, она его предупреждала, и он оказывался в этот момент, как бы случайно, на улице, присоединялся к двум женщинам и шел с ними вместе, не вызывая ни малейшего замечания со стороны донны Габриеллы. Если обе дамы отправлялись в театр, он был их непременным кавалером, носил их бинокль, помогал снимать шали и накидки, скромно держась в глубине ложи. Правда, все беседы влюбленных происходили в присутствии донны Габриеллы, не спускавшей с них глаз; но таковы уж обычаи в Неаполе, и никто не думал на это жаловаться. Какая важность, тут она или нет! Они сидели в столовой за овальным столом, посредине стояла лампа с широким абажуром. Кьярина прилежно вязала свои кружева, хотя бы уж для того, чтобы скрыть нервическую дрожь рук; донна Габриелла то в розовом, то в голубом пеньюаре, увешанная золотом и драгоценностями, махала большим черным веером, сверкавшим серебряными блестками, а Джованнино крутил папироски, которые он потом медленно молча выкуривал. Это были в самом деле чудесные вечера. В такие часы у Кьярины исчезало чувство горького недоверия, портившего всю ее радость; взгляд Джованнино окутывал ее нежностью, речи Джованнино, время от времени нарушавшего молчание, ласкали ее, как любовный вздох; когда он начинал говорить своим тихим, обольстительным голосом, она невольно прерывала работу, руки ее замирали, а кровь горячей волной заливала ей щеки. Мачеха с того самого дня, как дала свое согласие, продолжала оставаться непривычно любезной, но непрерывно любезной. Казалось, будто Джованнино каким-то волшебством развеял глубокую ненависть и воспоминание об обидах, которые вооружали их одну против другой, а обаянием своим победил как жестокое сердце мачехи, так и гордость Кьярины. В те дни, когда Джованнино не разрешалось их посещать и обе женщины проводили вечер вместе, девушка всегда чувствовала какое-то напряжение, а донна Габриелла зевала, забывая про веер, которым она всегда обмахивалась, чтобы выставить напоказ свои драгоценности. В определенный час с площади Святых апостолов доносился тихий и нежный свист. Кьярина вздрагивала.

— Это он, — произносила как бы про себя девушка.

— Это он, — громко говорила донна Габриелла.

И действительно, это был он. В этот час он обычно шел провести часок в кафе у ворот Сан-Дженнаро, слывшем в свое время местом, где лучше всего готовили неаполитанское мороженое и куда устремлялась целая толпа буржуа, служащих и мелких землевладельцев, священников и кабалистов — знатоков лотереи. Джованнино насвистывал, чтобы его услышали, и свист этот говорил языком любви:

«Я здесь, я люблю тебя, не забывай!»

И Кьярина несколько мгновений не дышала.

— Куда он сегодня пошел? — спрашивала через некоторое время мачеха.

— В кафе, — отвечала спокойно девушка.

— Всё деньги тратит, — ворчала донна Габриелла.

Кьярина молча смотрела ей в лицо. В девушке жила вся ее прежняя гордость; она не говорила мачехе, что Джованнино никогда не пошел бы тратить деньги в кафе, если бы она, мачеха, разрешила ему почаще проводить с ними вечера; она не говорила ей этого, так как это могло бы показаться просьбой, а она ни о чем не хотела ее просить. Конечно, великая благодарность за те часы, которые наполняли радостью ее дни, укротила в сердце Кьярины юношески пылкую ненависть, которую она испытывала к мачехе, но воспоминания о страданиях отца и своих собственных еще питали ее. Она ничего не хотела просить у донны Габриеллы. Вот и все. Если она неправильно судила о своей мачехе, была к ней несправедлива — что ж, она готова была переменить свое мнение, но просить какого-нибудь одолжения — ни за что. И она замыкалась в себе, впечатлительная, готовая на любые крайности, упрямая, способная все живо перечувствовать, но бессильная позабыть обиды. Донна Габриелла со скуки принималась барабанить веером по ручке кресла. Наконец, не в силах больше переносить вид застывшего безмолвного лица Кьярины, она звала Карминеллу. Служанка в полудремоте молилась на кухне.

— Давай-ка перечтем с тобой святые четки, — слабым голосом произносила донна Габриелла, не в силах подняться с кресла, в которое она погрузилась.

Служанка приносила стул, вставала коленями на голый пол, опускала локти на солому сидения, клала лицо на руки и начинала читать тропари пресвятой девы. Донна Габриелла внимательно слушала, слегка шевеля губами, как будто и сама произносила слова молитвы. Кьярина бросала работу, клала кружево и крючок на мраморную плиту стола и заслоняла рукой глаза, как бы сосредоточиваясь в молитве.

— …fructus ventris tui, Jesu, — заканчивала монотонным голосом ханжа.

— Sancta Maria, — подхватывали, заканчивая «Ave», обе женщины — донна Габриелла громко, Кьярина вполголоса.

Когда они доходили до прекрасных литаний пресвятой деве, Кьярина тоже опускалась на колени, так же опираясь о стул, как служанка Карминелла. Только одна донна Габриелла не изменяла своего положения, так как ей из-за ее полноты было очень трудно вставать на колени, но она немного склонялась вперед, чтобы выразить свою набожность. Между тем под монотонный звук литаний с площади Святых апостолов снова раздавался нежный и тихий свист. Это Джованнино Аффаитати возвращался из кафе и приветствовал свою невесту:

«Я здесь, я люблю тебя, не забывай».

По плечам Кьярины, склонившейся в молитве, пробегала дрожь. Габриелла отвлекалась и переставала читать свои литании; а Карминелла, которой все было ясно, возвышала голос, предостерегающая, раздраженная, и молилась так, как будто произносила бранные слова, а когда все четки были перечтены, возмущенно уходила к себе на кухню, чтобы наедине перечесть все молитвы сначала, потому что, произнесенные среди всех этих соблазнов, они ничего не давали, по ее мнению, ни душе, ни телу.

Вышло так, что Джованнино Аффаитати стал появляться уже три раза в неделю, вместо двух. Получилось это как-то само собою, к величайшей радости влюбленной девушки и без каких-либо возражений со стороны мачехи. У Джованнино были хорошие манеры: перед тем как закурить, он всякий раз спрашивал разрешения, а с мачехой он обращался с такой вежливостью, что эта покрытая золотом шишковатая куча мяса совершенно таяла. Теперь время от времени Джованнино позволял себе заговаривать с невестой и об их будущем; она его слушала затаив дыхание, как будто в ее уши лилась сладчайшая музыка. Но, прежде чем ответить, она робко подымала глаза на мачеху, потом произносила вполголоса несколько застенчивых слов. Как-то вечером они говорили о приданом, о полотне, о муслине, о том, сколько времени нужно, чтобы сшить на машинке сорочку, нижнюю юбку.

— На рубашку пойдет два дня, — высчитывала Кьярина, в восторге от этой темы, — на юбку, самое большее, день.

— Больше, больше, — вмешивалась мачеха.

— Тебе не кажется, что на это пойдет больше времени, Кьяра? — добавлял, улыбаясь, Джованнино, стряхивая белый пепел со своей папироски.

Что это были за приятные разговоры! На следующий день Кьярина увидела, как к ним принесли две огромные штуки материи, одну — тончайшего голландского полотна, другую — хорошего муслина. Девушка, вне себя от радости, ощупывала полотно, чтобы почувствовать, какое оно тонкое, мяла муслин, стирая с него крахмал, как вдруг побледнела, заметив одну вещь. На штуках полотна и муслина была поставлена печать, какая-то странная печать. И вдруг она поняла, что этот материал был заложен в ломбарде ее мачехи. Он принадлежал каким-нибудь несчастным людям, которые вынуждены были заложить его из нужды, а потом не в силах были выкупить. Это полотно, этот муслин были слезами и кровью, так же как чужим горем веяло от их мебели, опечатанной при описи имущества, так же как от их кастрюль на кухне, заложенных и больше не выкупленных, как от платья донны Габриеллы, как от каменьев и золота, которые она надевала. Все это — кровь и слезы бедных людей, как все, что их окружало. И тут как раз подошла мачеха.

— Ну что, хватит? — спросила она, разворачивая полотно, разворачивая муслин, чтобы посмотреть их на свет.

— Думаю… думаю, что да, — пролепетала в смущении девушка; потом, сделав над собою усилие, добавила: — Благодарю!

— Смотри, скажи, если не хватит, у меня еще есть: и муслина и полотна — сколько угодно. Вся контора забита. Эти нищие только и знают, что закладывать. А впрочем, товар хороший. Смерим-ка его.

И она молча принялась его мерить. Кьярина чувствовала, что в сердце ей нанесен неизлечимый удар. Вечером, когда пришел Джованнино, разговор как-то не клеился. Мачеха, чтобы похвастать своей щедростью, велела принести полотно и муслин, часть которого уже была раскроена. Джованнино похвалил качество, осведомился о цене, а потом спросил у своей невесты:

— Кьярина, а поблагодарила ли ты нашу добрую матушку за чудесный подарок?

— Поблагодарила, — тихо сказала девушка, не отрывая глаз от работы.

— А теперь поблагодарю и я, дорогая мама, — сказал Джованнино своим обольстительным голосом. Донна Габриелла в упоенье обмахивалась своим веером. Потом ее позвали, и она вышла из комнаты. Тогда Кьярина шепотом, торопливо сказала Джованнино:

— Знаешь, это заклады из ломбарда.

— Да? Ну и что же? — ответил он с удивлением.

— Да это же невыкупленное имущество! — с ужасом воскликнула она.

— Понимаю. Ну и что из того?

Девушке сделалось в этот момент очень больно, но мачеха уже возвращалась, и она не посмела ничего добавить.

На следующий день весь палаццо говорил о щедрости донны Габриеллы, заказавшей Кьярине приданое, достойное дочери королевы. Но, смятенная и разочарованная, девушка всю ночь не могла сомкнуть глаз. Она кое-как заснула под утро и видела во сне, что надела какую-то странную сорочку из слез и юбку из крови и что над этим ужасно потешались донна Габриелла и Джованнино. Ей потребовалось много дней, чтобы преодолеть свои сомнения, но разочарование так и легло ей на сердце. Между тем она трудилась даже по вечерам, и стук ее швейной машинки отвлекал ее от некоторых назойливых мыслей. Иной раз она была так поглощена своей работой, что мачеха и Джованнино продолжали беседу без нее, и она этого даже не замечала. Он говорил с тучной дамой, которая жеманничала в своих капотах, подходивших скорее молоденькой девушке, с таким глубоким почтением, а когда говорила она, проявлял к ней столько внимания, что совершенно очаровал красную и надутую толстуху. Но всякий раз, когда Кьярина поднимала глаза, Джованнино снова начинал смотреть на свою невесту с такой нежностью, что она умирала от любви, говорил с ней так ласково, что она, покоренная, бросала работу, и машинка умолкала. Теперь они часто обсуждали, как они устроятся в своем будущем доме; Джованнино набрасывал план прекрасной спальни с большой блестящей медной кроватью, изготовленной Анджело Пеше по специальному заказу, со шкафом из красного дерева, украшенным резьбой, и с огромным зеркалом, чтобы удобно было в него глядеться.

— Здесь нужно бы еще туалет из красного дерева с серым мрамором, — подсказывала с материнской заботливостью донна Габриелла.

— Ну, конечно, туалет и еще хорошую кушетку в ногах кровати, нынче это принято, — добавлял Джованнино.

Когда Кьярина слышала эти замечательные проекты, она, которая любила Джованнино с каждым днем все сильнее, погружалась в самые радужные мечты. День свадьбы означал для нее освобождение, естественное забвение тягостного прошлого, начало новой, ясной жизни вместе с любимым, в которой они оба, вдали от посторонних, подавали бы друг другу руку как в радости, так и в печали; с ним она чувствовала себя такой свободной, и так будет всю жизнь, пока их не разлучит физическая смерть, но и там, по ту сторону жизни, они должны соединиться вновь — она в это верила. О, хоть бы скорее наступил этот день, когда она вырвется из дома, в котором столько натерпелась, чтобы отправиться с мужем в их новый дом, где она окажется счастливейшей из женщин! Вот о чем мечтала невинная любящая девушка; но однажды вечером, когда Джованнино упомянул о том, что неплохо было бы повесить в спальне красивую картину с изображением мадонны, Кьярина прервала работу испросила:

— Ну, а гостиная?

— Какая гостиная? — удивленно вмешалась мачеха.

— Ну, гостиная, чтобы принять кого-нибудь, — сказала, почти дрожа, девушка.

— А разве вам недостаточно будет моей? Мне кажется, она неплоха; все обито желтой парчой, выглядит как новая. Да к тому же ко мне никто не приходит, вы сможете всегда ею распоряжаться.

— Ах так! — промолвила девушка и не нашлась, что сказать.

Исчезли навеки сладостные мечты о свободе, об уединении, развеянные самым жестоким образом. Джованнино, опустив глаза, молчал. Мачеха не собиралась покидать своего кресла. Девушка работала быстро, немного нервно, часто рвала нитку, ломала иглу. Когда Джованнино встал, чтобы уходить, она решительно поднялась и проводила его до дверей. Там она его задержала. Они были одни. Луна освещала площадку, лестницу, двор.

— Ты хорошо понял, что сказала мачеха? — спросила она его, играя задвижкой двери.

— А что? — промолвил он с досадой.

— Что нам не нужно гостиной. Так, значит, мы будем жить вместе с ней?

— Как будто.

— А почему?

— А потому, что у нас нет денег, девочка моя, — сказал он, легко проводя рукой по ее волосам.

Она уклонилась от его ласки.

— Так, выходит, нам придется жить ее милостыней?

— Какая там милостыня! Она же твоя мать; у нее есть деньги, и она не знает, куда их девать; ты у нее одна; она обязана тебя содержать.

— Ты должен был бы найти себе работу, Джованнино; содержать меня должен был бы ты. Я готова есть один хлеб, только бы он был от тебя, а не от нее, Джованнино.

— И я найду ее, девочка моя, непременно найду. Я буду искать работы, заработка. Пойми, сейчас это трудно сделать… Но я что-нибудь придумаю.

— Обещай мне, что найдешь, — сказала она с мольбой в голосе.

— Обещаю. Но сначала будет трудно. Нужно будет пожить здесь… все будет хорошо, ты увидишь…

— Но потом, хотя бы потом… Обещай мне еще раз, что после мы отсюда уедем, что не будем жить ее милостыней, — заклинала она его.

— Не говори этих гадких вещей. Ты всегда преувеличиваешь. Какая ты, право, странная. Когда нет денег, приходится быть благоразумным. Будь спокойна, я обещаю тебе сделать все, что ты захочешь.

Расстались они со смутным, неясным чувством. В столовой донна Габриелла не усидела в своем кресле и, стоя, нетерпеливо ожидала возвращения падчерицы.

— Долго же ты, — заметила она, немного нахмурив, брови.

— Простите, простите, — ответила Кьярина, разражаясь слезами.

И эти слезы, хоть и нашли выход, остались у нее на сердце. Он не могла смириться с мыслью, что ей придется жить у мачехи, есть хлеб, который та будет давать ей из милости; эту мысль она не могла вынести ни по отношению к себе, ни по отношению к Джованнино — это унижало гордость их будущей семьи. А между тем куда бы она нн ходила, она всюду слышала похвалы донне Габриелле — святой женщине, которая, справив падчерице приданое как какой-нибудь принцессе, готовила ей теперь великолепную комнату, уступая ей ни больше ни меньше, как свою гостиную из желто-золотой парчи. Все это было верно, но Кьярина была безутешна. Каждый вечер она с некоторой тревогой спрашивала у Джованнино, ходил ли он куда-нибудь, искал ли места. Он довольно туманно говорил ей о какой-то должности на железной дороге, но для этого нужно было иметь протекцию у главного директора; о каком-то конкурсе на место низшего служащего по городскому освещению с обмундированием от муниципалитета, но тут нужно было иметь ход к синдако и к советнику, занимавшемуся этими делами. Она как будто ненадолго успокаивалась, но потом понимала, что это несерьезно, что рассказывал он ей все это, только чтобы ввести ее в обман и успокоить. И тогда она принималась настаивать все тревожней, пока он с досадой не пожимал плечами. Но теперь он часто говорил о делах с мачехой; сначала он касался их с некоторой осторожностью, как будто речь шла о чем-то постороннем, и она отвечала ему неопределенно. Но затем она стала понемногу говорить с ним более ясно, рассказывать ему о вещах, касающихся темного и мрачного мира ломбардов. Кьярина слушала с удивлением, иной раз со страхом глядя на Джованнино, словно хотела убедиться, что это действительно он, а не другой разговаривает об этих мрачных предметах.

— Контора, — говорила донна Габриелла, когда хотела назвать ломбард.

— Контора, — вторил Джованнино, когда хотел назвать ломбард, и принимал при этом таинственно-сокрушенный вид.

Они не решались дать ему его истинное жестокое название. Но теперь они говорили о нем каждый вечер и подолгу, несмотря на страдальческое выражение, которое принимало лицо Кьярины всякий раз, как они возвращались к этой теме. Донна Габриелла жаловалась, что есть ведьмы, которые берут за то, чтобы отнести в ломбард вещи людей, которые стесняются делать это лично, слишком большую мзду — одну лиру с десяти.

— В конце концов какую работу выполняют эти мерзкие негодяйки? — прибавляла донна Габриелла, почти приходя в бешенство. — Они поджидают застенчивого бедняка, у которого не хватает духа зайти в контору, берут у него из рук, — самым вежливым образом, согласна, — часы и за эту услугу требуют, скажем, три лиры из тридцати!

— Это настоящая каморра, — соглашался Джованнино голосом, модуляции которого были необыкновенно притягательны.

— И нет от них никакого спасения, поймите, никакого спасения! — продолжала мачеха. — Подумать только, что и я с этого начала, с этого ремесла мелкой посредницы, избавляя стольких людей от стыда заходить в контору, но только я это всегда делала честно и брала всего пол-лиры с десяти. С божьей помощью и с покровительством святой девы, я делала такие дела, что прибыль получалась ничуть не меньше.

— Вы всегда были великой благодетельницей! — взволнованно восклицал Джованнино, глядя на нее с восхищением.

А Кьярину то и дело прохватывала дрожь, как будто она слушала невыносимые вещи; но потом у нее все мешалось в уме, она ничего больше не слышала, до нее доносилось лишь какое-то смутное жужжание голосов, и она испытывала боль, какую-то разлитую по всему телу, тупую, непрерывную боль. Однажды вечером, чтобы лучше объяснить Джованнино какие-то тонкости, донна Габриелла вышла за конторскими книгами. Жених и невеста остались наедине.

— Зачем ты это делаешь, Джованнино, зачем? — тревожно и растерянно спросила девушка.

— Все полезно знать, — спокойно ответил он, бросая папироску.

Она ничего не ответила. Он имел над ней бесконечную власть, сна преклонялась перед ним, как перед божеством, но таким, которое могло заставить ее и смеяться и плакать. Она страдала за него, но не смела ничего возразить, покорная, укрощенная. Весь вечер, склонившись над толстыми грязными книгами, донна Габриелла и Джованнино изучали жестокий механизм, благодаря которому ссужающий может не беспокоиться за свои деньги, отданные под действительно жестокие проценты, и в конечном счете обычно конфискует вещь, в три раза превышающую стоимостью отпущенную под нее ссуду, тот жестокий механизм, благодаря которому заложивший почти никогда не бывает в состоянии выкупить свое добро.

— В восьмидесяти случаях из ста предмет остается за нами, — ликующим тоном закончила донна Габриелла, закрывая свою толстую и грязную книгу.

— Красота, красота! — мечтательно произнес Джованнино.

И, несмотря на умоляющие взгляды своей невесты, он попросил у донны Габриеллы эти книги — только на один день. Это было воскресенье, и они ей не были нужны. Он хотел углубиться в них, ему казалось, что ему приходит на ум нечто новое; кто знает, а вдруг он сможет дать ей полезный совет. Когда, прощаясь, он подошел к своей невесте, чтобы пожать ей руку, он почувствовал, что она холодна как лед.

— Что с тобой, Кьярина? — тихо спросил он ее.

— Мне больно, это ты меня мучаешь, — ответила она, едва не теряя сознания.

— Да не будь же глупенькой, дай мне возможность показать себя, вот увидишь.

Но с этого дня их любовные беседы стали очень скучными. Весь вечер — Джованнино являлся теперь каждый вечер, и мачеха не делала ему ни малейшего замечания — проходил в разговорах о ломбарде, о закладах, о квитанциях, о футлярах для заложенных вещей, за которые тоже полагалась плата, в общем, обо всей траурной веренице мрачных слов, сопровождающей терзания неимущего люда. Джованнино говорил обо всем этом без отвращения, непринужденно, он сразу все понял, он становился специалистом, он уже давал практические советы, и донна Габриелла смотрела на него с умилением. И, никому ничего не говоря, в один прекрасный день Джованнино к десяти часам направился в ломбард, где восседала донна Габриелла, и оставался там до двенадцати. Кончилось тем, что он стал ходить туда каждый день, но тайно от бедной, ничего не подозревавшей Кьярины, и вот понемногу Джованнино, со своим обворожительным взглядом и нежным голосом, стал таким жадным до наживы, таким хитрым и хищным собирателем сольдо, полулир и лир, что донна Габриелла пребывала в непрерывном блаженстве. Прежде чем идти в ломбард, жирная ростовщица наряжалась в лучшие платья, надевала самые пышные шляпы, стягивала свою талию так, что едва могла дышать, и нацепляла на себя всегда на четыре-пять тысяч лир драгоценностей. Она даже купила себе краску Росеттера для волос.

Каждое утро Кьярина видела, как она уходит, и провожала ее взглядом, охваченная невольным боязливым трепетом. Порой, раздраженная, беспокойная, сама не зная почему, она в два часа становилась к окну и ждала ее прихода, дрожа от нетерпения и не будучи в состоянии объяснить его причину. И вот как-то раз с балкона гостиной, выходившего на площадь, она увидела мачеху в обществе Джованнино. Она отскочила назад, потрясенная, но еще ничего не понимая.

Мачеха пришла одна.

— Я встретила Джованнино, — тотчас сказала она, — и попросила, его немножко меня проводить.

— Ах, вот как, — сказала Кьярина.

Но вечером тайна работы Джованнино в ломбарде раскрылась. Смеясь, огромная и тучная ростовщица сказала жениху своей падчерицы:

— А помните, Джованнино, того типа, который хотел заложить никелевые часы?

— Если бы меня там не было, он бы вас провел, — ответил Джованнино невозмутимо, не оборачиваясь, однако, к Кьярине.

— Это правда, он сразу увидел, что вас не надуешь. Вы как будто рождены для работы в ломбарде.

Девушка неожиданно поднялась и вышла из комнаты. Оба некоторое время хранили молчание, глядя друг на друга. Первым, нимало не смущаясь, заговорил Джованнино, но то и дело в его голосе слышалась дрожь. Кьярина не возвращалась.

Донна Габриелла позвала служанку.

— Карминелла, что делает Кьярина? — спросила она.

— Читает молитвы, — сухо ответила ханжа, окинув обоих одним косым взглядом, и отправилась восвояси.

Но все же через некоторое время Кьярина пришла. Она выпрямилась на пороге.

— Мама, — сказала она совершенно изменившимся голосом, — мама!

— В чем дело?

— Разрешите мне сказать несколько слов Джованнино.

— Ну, говори.

— Простите, но это должно быть с глазу на глаз. Я хотела бы, чтобы он подошел ко мне.

— Разве ты не можешь говорить при матери? — сказал Джованнино, пытаясь увильнуть от объяснения.

— Не могу, пойми, Джованнино. Простите, мама, но мне обязательно нужно поговорить с ним с глазу на глаз, — немного взволнованным тоном продолжала настаивать Кьярина.

— Идите, идите, Джованнино, пусть будет, как она хочет, — произнесла донна Габриелла с матерински заботливым видом.

— Повинуюсь, — ответил он с поклоном.

Кьярина взяла его за руку и отвела на тот балкончик над колодцем, где они столько раз так чудесно беседовали, когда перед их любовью вставало столько препятствий. Была глубокая ночь. Из раскрытого колодца веяло свежестью. Под ногами у них лежали размякшие веревки, покрывшие всю площадку. Под ними, на балконе второго этажа, служанка миловидной толстухи донны Пеппины Ранаудо с трудом вытаскивала ведро воды при свете тусклой свечи и напевала. Кьярина не отнимала судорожно сведенных пальцев от руки своего жениха.

— Как у тебя хватает совести заниматься такими делами?

— Совести?

— Как можешь ты, которого я так люблю, заниматься таким позорным, таким жестоким делом?

— Ну, не преувеличивай, Кьярина.

— Разве ты не знаешь, что бедный папа умер от отвращения, от ужаса, которые оно ему внушало?

— Пожалуйста, не преувеличивай.

— Разве ты не знаешь, что я умру от огорчения?

— От таких пустяков не умирают, — промолвил он, улыбнувшись в темноте.

— О, милый мой, милый, — вскричала она, ломая руки, — как можешь ты это делать, если меня любишь?

Он испугался.

— Успокойся, Кьяра, успокойся.

Он нащупал ее руки в темноте и стал их гладить, тихо приговаривая какие-то туманные слова, как будто старался одурманить ее горе. Еще вся трепещущая, она слушала его и понемногу успокаивалась, между тем как он переходил к вещам более практическим, более положительным.

— Детка моя, ты ведь сама просила меня найти себе работу, чтобы не питаться милостыней твоей мачехи. Я искал, ты же видела, я долго искал, но ничего не нашел. Без денег или без протекции в этих делах далеко не уйдешь, а, с другой стороны, столько людей с гораздо большими заслугами, нежели у меня, выброшены на мостовую. Я ничего не нашел. Тогда мне пришло в голову оказаться полезным твоей мачехе. Ты думаешь, это мне ничего не стоило? Я страдал, но все переносил из любви к тебе, чтобы ты не жила милостыней.

Она рыдала в темноте.

— Не плачь, Кьяра, тут не из-за чего плакать. Конечно, работа эта незавидная, но ради тебя я готов на нее. Поверь, твоя мачеха вовсе не плохая женщина. С нами она обошлась исключительно хорошо. На что ты можешь пожаловаться? Ведь ее интересы, пойми ты, детка моя, это же наши с тобой интересы. Пойми ты это раз навсегда, милая моя глупышка, ведь наследниками ее состояния останемся мы. А с другой стороны, сообрази, что раз есть такие, которым нужно закладывать свое имущество, то должны же быть и люди, которые дают им деньги под залог, разве не правда?

— Не говори так… — прошептала она, обессилев.

— Хорошо, но ты не имеешь права упрекать меня за то, что я забочусь о наших интересах, сердечко мое. Знаешь, я одного только боюсь: как бы твоя мачеха не вышла опять замуж. Вот это получилась бы история!

Она посмотрела на него в темноте.

— Но поверь, она этого не сделает, — вдруг прибавил он, чтобы смягчить впечатление от своих слов, — она уже в летах, и она неплохая женщина, нужно только уметь к ней подойти. Ну как, успокоилась теперь?

— Да.

— Ты любишь меня?

— Да…

— И веришь, что я люблю тебя крепко, крепко?

— Да…

— Поцелуешь меня?

Он в первый раз попросил ее об этом. Она шагнула назад и прислонилась к дверце, открывавшейся на колодец.

— Нет!

— У, какая злая! Ну, в другой раз, — сказал он и усмехнулся, чтобы скрыть свое смущение.

На этом все и кончилось, они вернулись в комнаты, но девушка заявила, что устала и хочет идти спать. Впрочем, с этого вечера она не знала больше сна: она вообще легко приходила в возбуждение, а тут еще и любовь ее и страдания не давали ей покоя. Ночью она зажигала у себя свет и ходила взад и вперед по комнате, писала, а потом рвала письма, обращенные к Джованнино, полные душераздирающих жалоб, срывавшихся с ее пера. Чтобы успокоиться она опускала голову в таз с холодной водой, и ее охватывала дрожь. Иной раз за дверью ее слышались легкие шаги. Это была Карминелла, спавшая неподалеку и пришедшая босиком подслушивать.

— Синьорина?

— В чем дело?

— Вам нехорошо?

— Нет, мне не спится.

— Помолитесь.

— Уже молилась.

— Помолитесь еще раз.

— Ничто не помогает. Карминелла, ничто не помогает.

— Поручите себя мадонне.

— Она обо мне забыла.

— Не говорите таких вещей.

— Доброй ночи.

— Доброй ночи. Храни вас господь.

Даже днем Карминелла все время вертелась вокруг нее, проявляя невиданную до этого услужливость. А когда они выходили из дому, ее окружали вниманием все обитатели дворца Сантобуоно, прозвавшие ее невестой. Девушка улыбалась, как больная лихорадкой, которую трясет озноб и которую спрашивают, как она себя чувствует. А иной раз, когда с ней выходила Карминелла, служанка отвечала за нее с привычной неаполитанцам фамильярностью:

— С божьей помощью, они поженятся.

Теперь Карминелла старалась все чаще уводить девушку в церковь, и она, не находившая за весь день и минуты покоя, охотно ее посещала. Прохлада церкви успокаивала ее разгоряченный мозг, а молитва восстанавливала прерванную и спутанную нить ее мыслей. Ходили они в церковь часто, и утром и вечером, особенно же к вечерне. Карминелла постоянно держалась рядом с ней, как будто все хотела что-то ей сказать, но девушка смотрела на нее с таким растерянным выражением, что служанка словно проглатывала свои слова и молчала. Они ходили к каждой вечерне. Час был тихий, благостный, и женские голоса в хоре звучали так грустно, что девушка часто начинала плакать. Воля ее наконец сдавалась, не в силах бороться со страшным разочарованием и огорчением, постигшими ее в расцвете любви. Однажды вечером ей сделалось так худо, что она едва не лишилась чувств. Она побледнела как полотно.

— Уйдем отсюда, — сказала она Карминелле.

— Но служба еще не кончилась, — сказала в страхе служанка.

— Если я останусь еще хоть минуту, я свалюсь.

Ханжа неохотно поднялась и медленно последовала за своей госпожой, как будто вынуждая ее замедлить свой шаг. Но та нетерпеливо и раздраженно обернулась к ней.

— Ключи у тебя? — спросила она.

— Не знаю.

— Они должны быть у тебя. Дай их мне.

Служанка машинально передала их, и девушка, оставив ее позади, пустилась бежать одна, стараясь поскорее добраться до дома, чтобы без сил броситься на кровать. Карминелла пыталась поспеть за ней, но догнать не могла, она была как во сне. Девушка быстро открыла парадную. Уже в передней до нее донеслись голоса, от которых ее бледное лицо стало землистым. У нее хватило сил сделать несколько шагов, тихонько раздвинуть парчовые занавески, увидеть, как ее жених нежно целует в губы ее мачеху. Дикий, пронзительный крик, в котором уже не было ничего человеческого, разнесся по квартире, проник повсюду, был понят всеми мирными жителями дворца Сантобуоно, — крик, которого они больше никогда не забудут. Потом послышалось, как кто-то бешено пронесся по квартире, захлопали двери, два голоса отчаянно кого-то умоляли. Кто-то резко рванул дверь на балкончик, выпало разбитое стекло, и в вечернем полумраке у края колодца мелькнула тень.

Крик всполошил весь дом: мигом осветились все окна, все площадки лестниц; донна Габриелла, надрываясь, кричала с балкона:

— Она бросилась в колодец, она бросилась в колодец!

Колодезник прибыл только через десять минут. Карминелла отправилась его разыскивать, но он спал, так как работал с полуночи и весь день трудился под землей. Это был высокий и крепкий мужчина в одной рубашке и штанах, босой. В глазах его было что-то располагающее. На дворе кучера и конюхи обвязали его толстой веревкой, и он начал спускаться. Стало тихо. Карминелла на площадке третьего этажа, стоя на коленях, горячо молилась; молились, возможно, и другие. Мачеха упала головой на холодные железные перила, а Джованнино все еще пристально вглядывался вниз.

— Травите, — скомандовал кучерам слабый голос из глубины.

Колодезник был у цели. Через три или четыре минуты он резко дернул веревку. Кучера и конюхи принялись выбирать ее. Груз был нелегким. Видно, подымали и тело. Еще не успели вытянуть его наружу, как донна Пеппина Ранаудо крикнула рыдая:

— Жива или мертва?

— Мертва! — ответил слабый и задыхающийся голос.

И повсюду, сверху донизу, на улицах, в переулках — стоном, плачем, рыданием — разнеслось:

— Мертва, мертва, мертва!

 

Цветочница Фортуната

Соседки Фортунаты Каппьелло были однажды немало удивлены, увидев, что ее лавка заперта. Надо вам сказать, что Фортуната Каппьелло держит цветочную лавку на улице дель Дуомо; кроме лавки, у нее есть отец и мать, ни разу не сказавшие друг другу доброго слова. Семь дней в неделю супруги жили, по выражению соседок, словно кошка с собакой. Особенно по пятницам, когда Джузеппе Каппьелло требовал у жены денег на лотерею, а та не давала.

Когда лавка не открылась и к полудню, соседки рассудили, что вряд ли она вообще откроется в этот день, и принялись сплетничать и строить всевозможные догадки, одна из которых состояла в том, что минувшей ночью Каппьелло съехали с квартиры и, чтобы не платить хозяину дома, увезли с собой все свои скудные пожитки.

— Послушайте, — сказала Джованнина Цоккола, владелица галантерейной лавочки напротив, — этого быть не может. Что правда, то правда, голод их замучил, голод и долги… Вот хоть бы мне они — если и вправду не вернутся — так и останутся должны пятнадцать сольдо, взятые на прошлой пасхе. Но немного деньжат они всегда умели отложить, это вы бросьте. И потом ведь дон Прóколо, знаете, этот синьор, выручал их частенько и с охотой.

Дон Проколо, пожилой, но еще очень бодрый торговец и домовладелец, заходил в лавку по вечерам. Когда он усаживался рядышком с Фортунатой посреди цветов из трощеного шелка и пучков искусственной травы, мать Фортунаты прикрывала ту половинку двери, что была с их стороны. Соседки говорили, что вместе с дверью она прикрывала один глаз.

Бедняжка Фортуната была худенькой и бледной; под глазами у нее лежали густые тени, на лоб спускалась челка, в ушах болтались тяжелые золоченые серьги, у подбородка темнела родинка, — словом, она могла нравиться. Она чистила щеточкой свои белые зубы и по утрам, прежде чем приняться за работу, старательно подпиливала на крыльце ногти.

Искусственные цветы — те самые, которые нравятся богатым синьорам с улицы Фориа и торговцам из квартала Пендино, — должны бросаться в глаза, а яркая краска пристает к рукам. Фортуната выглядела как maitresse aux mains rouges. Дон Проколо не придавал этому особого значения, а что до девушки, то она, так сказать, приберегала чистые руки для своего настоящего возлюбленного, которого не знал никто. Когда дон Проколо после обеда возился в таможне с тюками холста, воздыхатель цветочницы проходил по улице дель Дуомо с сигаретой в зубах, помахивая бамбуковой тросточкой. Это был какой-то мелкий чиновник с окладом в тысячу двести лир, с правильными до отвращения чертами лица, светловолосый, худощавый, болезненный и донельзя опрятный. Фортуната в нем души не чаяла.

Вечером третьего числа, два дня спустя, супруги Каппьелло вернулись в лавку около половины восьмого. Донна Мария, не поздоровавшись ни с кем из соседей, вставила в замочную скважину большой ключ, открыла дверь и проскользнула внутрь. В полутьме виднелись груды цветных обрезков, белые шары керосиновых ламп, корзины, наполненные красными и голубыми цветами; все это придавало лавке вид беспорядочный и запущенный. Донна Мария зажгла спичку. Она что-то искала. Оставшийся на улице муж прислонился к косяку, сунул руки в карманы и, сжав губы, не отводил глаз от кучки мусора, лежавшей на краю панели у его ног. Внезапно он повернулся на каблуках и, толкнув дверь, которую донна Мария прикрыла, вошел в лавку. Дверь снова закрылась. Сапожник из мастерской напротив, прошивавший в эту минуту подметку дратвой, уронил на колени руки и дратву и стал смотреть во все глаза.

В цветочной лавке тут же вспыхнула ссора. Пронзительно кричала старуха, ей вторили проклятия дона Пепе Каппьелло. Одна фраза донны Марин отчетливо разнеслась по улице:

— Это неправда! Это неправда!

И вслед за этим рев дона Пепе:

— Она мне сама сказала!

Послышался шум падающих стульев. Сапожник озабоченно поднялся с места. Соседки побледнели.

Внезапно раздался отчаянный женский вопль. Дверь распахнулась. Из лавки показалась донна Мария, она порывалась заговорить и не могла. Кровь струей текла из раны на ее горле и уже залила всю шаль. Словно мешок с тряпьем, она повалилась на мостовую и замерла.

— Он убил ее, — пробормотал сапожник.

На пороге лавки появился дон Пепе. Глаза его были налиты кровью, нижняя губа отвисла. Застыв на месте, он посмотрел на старуху, распростертую у его ног, и растерянно огляделся по сторонам. Никто не проронил ни слова. Сынишка Стеллы Фарина побежал на угол за дежурным полицейским.

Полицейский примчался бегом, придерживая рукой саблю. На бегу он кричал:

— Стой! Стой!

Тут дон Пепе, повинуясь инстинктивному порыву, шагнул вперед и бросил взгляд на длинную безлюдную улицу, лежавшую перед ним.

Но соседи, стоявшие вокруг, тоже кричали:

— Стой! Стой!

Полицейский настиг его и схватил за воротник куртки.

— Я же не убегаю… — пробормотал Каппьелло.

— Негодяй! — орал полицейский, вытаскивая из кармана наручники.

Сапожник нагнулся над безжизненным телом старухи, которое загородило всю узенькую улицу, так что какой-то наемной коляске пришлась остановиться неподалеку. Кучер, не выпуская вожжей из рук, привстал на козлах и смотрел, еще ничего не понимая. Со всех сторон сбегались люди. Явились двое воспитанников школы карабинеров; один из них стаскивал на ходу белые нитяные перчатки.

— Она и в самом деле умерла, — объявил, выпрямляясь, сапожник. — Захлебнулась кровью.

— Иисусе! — гладильщица Грациелла прикрыла глаза руками.

— Пойдем! — крикнул полицейский дону Пепе.

Тот все еще смотрел на мертвую и шевелил губами, словно говоря сам с собою. Тогда мраморщик, который прибыл последним, толстый бородач, державший в руках молоток и резец, спросил дона Пепе, уже трогавшегося в путь:

— За что вы ее убили, дон Пепе?

— Спросите у нее, — ответил тот.

И зашагал по улице в сопровождении полицейского с одного боку и воспитанника школы карабинеров — с другого. Второй воспитанник с помощью тех из присутствующих, кто оказался похрабрее, уложил труп в коляску, остановившуюся в переулке.

Целый месяц цветочная лавка была на замке. В один прекрасный день, покуривая, туда пожаловал дон Проколо. Он велел отпереть лавку, порылся там и сям, поговорил с двумя людьми, которых никто из соседей не знал в лицо, сложил в корзину кое-какие пожитки и прикрыл ее охапкой цветов из трощеного шелка. На другой день явились те же незнакомцы и опустошили лавку дочиста. Обрезки цветной бумаги достались соседским мальчишкам, и те разбросали их по всей улице. Прошел еще месяц, и место цветочницы занял маляр.

Прошло два года. Как-то майским утром гладильщица Грациелла увидела, что по улице идет тот самый чиновник с окладом в тысячу двести лир. Она уставилась на него и разглядывала до того усердно, что подпалила рубашку, которую гладила.

Чиновник заглянул в цветочную лавку и увидел, что в ней работает маляр. Лицо его выразило удивление. Тогда Грациелла, которая когда-то гладила рубашки и ему, улыбаясь поздоровалась с ним:

— Как поживаете? Отчего вас так давно не видно?

— Я все время жил в Ароне, — сказал он, — я переехал…

— Вы знаете? — помолчав, спросила гладильщица.

— Ах! — вырвалось у него. — Да, я все знаю. Этого следовало ожидать… С подобной-то матерью! Ну, а дон Пепе?

— Ищи ветра в поле!

— А… Фортуната?

— Никто ничего не знает.

Чиновник зажег сигарету спичкой, взятой у Грациеллы, и неторопливо зашагал дальше, погруженный в свои мысли. Но прачка из сострадания солгала ему. Несколькими днями раньше на Санта-Лючия она приметила Фортунату с маленьким ребенком. На цветочнице было черное платье. Она купила мальчугану кренделек за одно сольдо, напоила его минеральной водой. Затем они неторопливо двинулись дальше по панели…

 

Шрам

С Пеппинеллой они ладили так, что с удовольствием перегрызли бы друг другу горло; поэтому нет ничего удивительного, что Нунциата два дня подряд разносила сплетню об этом скандале по всему кварталу и продолжала еще трепать языком, когда в субботу Пеппинелла узнала наконец, откуда идут слухи, явилась к доносчице прямо на дом, и девушки тут же на улице принялись выдирать друг у друга волосы целыми горстями. Когда их не без труда растащили, они задыхались, как после бега, и метали друг в друга взгляды, полные такой ненависти, что, казалось, готовы все опять начать сначала. Драка происходила молча, без крика, без единого ругательства; теперь они переводили дух, чтобы осыпать друг друга самой отборной бранью, а пока что клялись своей оскорбленной честью так, что слушать их было одно удовольствие.

— Поговори еще, — подстрекала Пеппинелла, в то время как ее оттаскивали прочь, — раз уж распустила из-за меня язык, мерзавка!

— У, паскудница! — орала другая, потрясая руками. — Все про тебя знаем, все! Не видали, что ли, тебя? Я вот собственными глазами тебя видела, и это, поди, не первый; как мошки, они вокруг нее вьются — и кусаются, верно, тоже…

— Валяй, не бойся! — цедила Пеппинелла. Она остановилась послушать и, придерживая у пояса разодранное платье, улыбалась от бешенства. — А ты что? Честную из себя строишь? Ну что же, строй, строй, только посмотрите, как вечером Кармениелло ее по щекам отхлещет.

— Кого? — вырвалось у Нунциаты, и она в исступлении бросилась вперед, чтобы избить противницу. — Это меня-то? Вы слышали? Да меня розами душат и на руках носят! Вы только послушайте, кто это говорит! Сама ты шлюха!

У Пеппины все тело трясло нервной дрожью, она побелела от злости, а когда услыхала оскорбление, вызвавшее насмешливые взгляды толпы, оглянулась, как будто искала чего-то глазами. На табурете у сапожника лежала большая мраморная плита, на которой он отбивал подошвы; она схватила ее обеими руками, стиснула зубы и подняла вверх, готовясь швырнуть. Крики ужаса испугали ее и остановили; женщины, окружившие Нунциату, опустив головы, отходили прочь, жались по стенам; она же, не ожидавшая ничего подобного, выставила руки вперед и закрыла глаза, чтобы только ничего не видеть.

Но сапожник, молодой парень, который до сих пор лишь с довольной ухмылкой вслушивался в перебранку, стал вдруг серьезен.

— Эй там! — сказал он, вставая. — Чтоб этого не было! Моего добра не трогать!

Пеппина не сопротивлялась, когда у нее отбирали камень, и только смотрела на Нунцию, которая перевела дыхание и уже подступала к ней, готовясь к бою. Тогда все кумушки, боясь, как бы дело не приняло печального оборота, стали визжать в один голос:

— Да кончите вы наконец или нет? Нашли что делать! Ругаются, как какие-нибудь девки!.. А еще молоденькие! Смешить людей вздумали, что ли?

Со всех сторон начинали собираться любопытные. Между тем одна из них, Роза Монако, пыталась утихомирить толпу, сама от этого приходя в привычный раж. Было прямо удивительно, как это она еще раньше не вмешалась в бабий содом. Теперь все жители квартала, которые знали ее подноготную, сцепились с ней, тянули ее каждый в свою сторону и, пользуясь случаем, давали волю рукам, а ей оставалось только обороняться, припадая на хромую ногу. И среди этой потасовки Роза, еще здоровая и цветущая, несмотря на свои сорок лет, шумела, неистовствовала и хохотала, выставляя напоказ ослепительные зубы. Драка девчонок пробудила в ней приятные воспоминания молодости.

— Что случилось? Ровным счетом ничего! — говорила она. — Просто две девчонки вцепились друг другу в волосы, только и дела. А во всем виноваты вы, мужчины, пропадите вы все пропадом!

А так как парням удавалось порой и ущипнуть ее, она отбивалась, задыхаясь, и вскрикивала, как от щекотки:

— А ну, это еще что? Убрать руки! Эй, дайте пройти, а то они опять друг в друга вцепятся. Еще, чего доброго, и полицию всполошат!

В этом переполохе, который всколыхнул всю Конкордию, там, наверху, у Толедских переулков, виноват был, конечно, проклятый призыв, который забрал всех бедных маменькиных сынков, а с ними и Тетилло, кавалера Пеппины; весь шум вышел из-за того, что не прошло и пяти дней, как Тетилло отправили в Перуджу (где она находится — один бог знает), а уж видели, как Пеппинелла прогуливается вечером по проспекту Виктора-Эммануила с каким-то молодым человеком.

Если верить Нунциате, бесстыдница шла вдоль парапета с высоко поднятой головой и строила глазки этому парню, а он сжимал ее кисть в своих, пальцах и раскачивал ей руку. И когда Нунциата столкнулась с ней лицом к лицу под фонарем, чернавка, улыбнувшись, поклонилась ей и нисколько при этом не смутилась, как будто всю жизнь только и разгуливала в такой компании.

В Конкордии все стало известно в тот же вечер, так как Нунциата сгорала от нетерпения примчаться туда и разгласить о своем открытии хотя бы стенам. Правда, даром это ей не прошло, так как в схватке более сильная Пеппинелла одержала верх, и Нунции досталось дай боже как: Пеппина вырвала у нее из уха серьгу, а шаль превратила в лохмотья.

Когда их снова растащили, Нунциата уселась на стул у дверей своего дома и стала собирать в узел распустившиеся волосы, которые упали ей на лицо. Время от времени она вздрагивала от судорожного вздоха, похожего на всхлипывание, и на глаза ей от злости навертывались слезы. Перебирая про себя одну за другой все перипетии недавней борьбы, она терзалась при мысли о своем поражении и выдумывала фантастические планы мщения. Ей было страшно досадно, что она так мало навредила Пеппинелле, и в душе у нее вскипало бурное желание реванша.

— И охота была тебе ее слушать, этим ты все испортила, — сказала ей подруга, пододвигая к ней свой стул, — с такими людьми никогда не стоит связываться…

Ладно уж, — сказала Нунция, кусая побелевшие губы, — дело-то было… а потом ведь это она сама пришла сюда. Не будем об этом больше говорить.

Между тем она украдкой посматривала на Пеппину, которая как будто совсем не обращала на нее внимания и с рассеянным видом вертелась вокруг табуретки сапожника. Она все следила за ней, пока та не удалилась, ступая мелкими шажками, заложив руки за спину, выпятив грудь и улыбаясь, под перешептыванье толпы. Так она дошла до конца переулка, где ее могли еще видеть, и тут как ни в чем не бывало, хоть на душе у нее скребли кошки, немного покачивая бедрами, начала напевать:

Но когда она оказалась в пустынной улочке, песня замерла у нее на губах, она прижала ко рту порванный передник, сдернула его конвульсивным движением, остановилась и обернулась, глядя покрасневшими глазами в темный переулок, где, как она догадывалась, уже вслух обсуждали ее поведение и сомневались в ее добродетели.

— Ты права! — прошептала она, ломая себе руки. — Но ты еще наплачешься у меня кровавыми слезами!

Впрочем, дулись они друг на друга всего два дня, так как во вторник Кармелучча, парикмахерша, пришла причесывать Нунцию и, закалывая ей волосы шпильками, намекнула, что Пеппинелла не прочь помириться и велела сказать, что уже забыла этот дурацкий вечер. Нунция, нисколько не подумав, сама не заметила, как сказала «да».

В тот же день в присутствии всех соседей они обнялись и расцеловались: Пеппинелла, которая, по существу, была большим ребенком и имела чувствительное сердце, при этом поплакала, другая же даже не всхлипнула — на душе у нее осталась мысль о возмездии, которую не могло смягчить никакое утешение. Так об этой истории больше и не говорили. Между тем Пеппинелла меняла поклонников каждую неделю, возвращалась домой поздно, порой весьма раскрасневшаяся, словно после ужина в веселой компании, и не обращала внимания на злобно-любопытные взгляды, которые бросали кумушки из ее квартала, когда она проходила мимо них. Она делала вид, что не понимает их значения. Она как-то сразу распустилась в цветок, перейдя в одно мгновение от угловатых детских форм к округленным и сладострастным очертаниям созревшей девушки. Теперь она устремилась по своему новому и рискованному пути с неосмотрительностью ребенка, повинуясь лишь пылким желаниям своей юности. Поэтому там, наверху, в Конкордии, сплетни росли день от дня, и когда после двух лет Тетилло вернулся из Перуджи, молва о Пеппинелле ходила такая, что не приведи господь. Два года проходят быстро, и он свалился ей как снег на голову, как раз в тот момент, когда она его меньше всего ждала; попал он в Конкордию утром в день святой Терезы, который праздновали на соседней улице.

Нунция не дала ему заждаться, и в тот же вечер, после того как он побывал с приветствием у тетушки Розы, которая знала его еще ребенком, она рассказала ему, как обстоят дела.

— Святая мадонна дель Кармине! — пролепетал Тетилло, побледнев как полотно. — А вы правду мне говорите, Нунция?

— За кого вы меня принимаете? Неужели вы думаете, что я буду раздувать огонь для забавы? Ведь дошло до того, что об этом знают даже камни на мостовой.

— Проклятие! — произнес он вполголоса. — Так вот почему, когда я вернулся, она даже не поздравила меня с приездом, а люди смотрели мне в лицо, как будто я пришел с того света! Ничего себе дела! А кто же этот молодчик?

— Молодчик? — сказала Нунция, которая сама не знала, как начала, а теперь хотела уже выложить все начистоту. — Молодчик? Да если бы он был один! Спросите у людей, сколько их было, и это только те, о которых мы знаем.

— Ах, вот как! — воскликнул он с принужденной улыбкой, и руки у него затряслись. — Нечего сказать, разодолжила ты меня, Пеппинелла! Ну что ж, умри моя мать, если я сегодня вечером не скажу ей пару слов на ушко!

— Куда вы идете? — воскликнула Нунциата, когда он повернулся и пошел, даже не попрощавшись. — Несчастье хотите себе нажить из-за нее? Оставьте ее в покое. На такого парня, как вы, девушек хватит…

Она схватила его за руку и не пускала, уже раскаиваясь в том, что выболтала ему все эти вещи. Он тихонько высвободился, ни слова не говоря, но лицо у него было белее рубашки. Нунциата пошла за ним. Шел он не спеша, пошатываясь, как будто хватил лишнее.

— Послушайте, — попробовала она еще раз его удержать. — Что вы хотите сделать?

Тетилло обернулся; глаза у него почти что выкатились, но улыбался он как ни в чем не бывало.

— Не бойтесь, видите, я об этом уже и не думаю; вернусь домой, просплюсь, и все будет в порядке.

Он остановился под фонарем, раскурил потухшую сигару, а потом засунул руки в карманы и, посвистывая, пошел дальше.

В этот вечер Пеппинелла, проходя по небольшой, еще освещенной площади, увидела, как Тетилло вышел из лавки колбасника, где он ее поджидал. Взглянув ему в лицо, она сразу догадалась, как ему успели ее расписать. Она содрогнулась от страха, но не успела еще прийти в себя, как он уже оказался с ней рядом; шляпа у него была сдвинута набок и руки он держал в карманах пиджака.

— Добрый вечер, — сказала она.

— Добрый вечер.

Некоторое время они молча шли в ногу; вдруг в том месте, где улица погружалась в темноту, он остановился и, тронув ее за плечо, как будто речь шла о том, о чем они говорили еще час назад, сказал:

— Ну, так как же?

— Это вы о чем?

— Знаете, что мне о вас сказали? — продолжал он, нарочно, для насмешки, обращаясь к ней на вы. — Знаете?

— А что же именно, если можно узнать?

— Мне сказали, что вы крутите любовь с другим…

— Что ж, злых языков хватает, — сказала она. — А вы так всему и верите?

— Берегитесь, если это только окажется правдой!..

Пеппинелла опустила голову и подумала немного; решимость к ней пришла быстро; ей захотелось все выложить сразу, чтобы поскорее отделаться.

— Ну, допустим, что это правда, — сказала она тихо, — что же дальше?..

Но он не дал ей закончить; выхватив бритву, он бросился на нее с бешеным воплем:

— Что дальше? А вот что!..

Пеппинелла не успела даже откинуться назад. Быстрым движением он полоснул ее бритвой, как хлыстом, и сталь распорола ей щеку. Все произошло в одно мгновение: она даже боли не почувствовала, но, когда она поднесла руки к лицу и увидела их все в крови, она испустила раздирающий крик:

— Ай, господи! Ай, что он со мной сделал!

И упала, обмякшая, бессильная, на землю.

Тетилло стоял ошеломленный, глядя на это тело, растянувшееся в уличной канавке. Она не двигалась. Он наклонился, чтобы дотронуться до нее, но его спугнули вопли женщин. Люди сбегались со всех сторон, и он не успел опомниться, как на него уже навалились двое полицейских. Они схватили его за ворот и прижали к стене; он не сопротивлялся и дал себя забрать, не вымолвив ни слова, но выражение лица у него было такое, что никому и в голову не пришло что-либо ему сказать. Только один из полицейских, воспользовавшись тем, что Тетилло крепко держали, крикнул ему в лицо:

— Падаль!

Тетилло взглянул ему в глаза и так крепко прикусил губу, что брызнула кровь; потом он протянул вперед руки, которые тряслись у него мелкой дрожью от самого плеча. Когда на него надели наручники, что было не так уж просто, потому что руки у него были как бревна, и стали затягивать цепочку, он обвел толпу глазами, улыбнулся с жестоким самодовольством и с нагло-идиотским видом начал напевать сквозь зубы:

Этот вызов бросил в дрожь всех присутствующих и дал повод нахальным молодчикам со всего квартала задирать нос еще выше.

Кончилась эта история тем, что Тетилло пришлось отправиться на три года в тюрьму Сан-Франческо, — а у Пеппинеллы на месте зашитой раны появился шрам, испортивший всю ее красоту. Жизнь она повела дурную и через пять месяцев после выздоровления подкинула в приют для найденышей ребенка, для которого у нее не нашлось ни молока, ни любви.

 

Из-за Ринальдо

Был уже час дня, а Торе-кантасторий все еще заставлял себя ждать. Между тем мальчишка, который обычно носил за ним его четыре скамеечки, давно явился и, как всегда, расставлял их под широким навесом таможенных складов. Пока он в ожидании хозяина всматривался в даль — не покажется ли тот в конце набережной, — кое-кто уже усаживался, приглашая приятеля последовать его примеру и перекинуться словечком. Мало-помалу скамейки заполнились, на них не осталось ни одного свободного места. Завязалась беседа.

— Куда же это запропастился Торе? — спросил какой-то матрос у носильщика, набивавшего трубку.

— А я почем знаю? — ответил тот, не поднимая головы. — Наверное, забыл книгу дома.

— Дон Пепе, — крикнул юнец-каморрист, у которого из-под надетого набекрень картуза выбивалась прядь волос, — а про драку сегодня будет?

Вопрос был обращен к сухонькому подвижному старичку, сидевшему на конце скамьи. Дон Пепе, который когда-то был настоящим морским волком, а ныне торговал просмоленными корабельными тентами, слыл на набережной самым неистовым из поклонников славного рыцаря Ринальдо. За энтузиазм, доходивший до обожания, его прозвали тронутым.

Таких «тронутых» среди постоянных слушателей насчитывалось больше десятка, и историю Ринальдо они знали не хуже, чем «Отче наш». Торе устраивал две читки в день, разделяя их получасовым перерывом, и «тронутые» ежедневно присутствовали на обеих, являясь за своей долей острых ощущений.

Дон Пепе, зажав между колен свою палку, а во рту коротенькую трубку, невозмутимо покуривал.

— Вроде бы да, — сказал он пареньку, с нетерпением ожидавшему ответа. — Не помню в точности, боюсь соврать. В прошлом году я как раз в этот день схватил холеру, — да сохрани вас от нее господь, — и мне не пришлось слушать.

И так как трубка уже начинала хрипеть, он хотел было выколотить ее о ладонь.

Парень протянул руку.

— Дайте затянуться разок-другой…

Дон Пепе передал ему трубку. Парень зажег спичку о штаны, указательным пальцем примял табак и с наслаждением сделал несколько затяжек.

— Какой номер должен теперь выиграть? — спросил матрос у носильщика.

— Тридцать четвертый, — отвечал носильщик, слывший «кабалистом». — Можете не сомневаться.

— Три да четыре — семь. Несчастливое число, — высказался еще кто-то. — Прошлую субботу выпал оборот.

— Значит, сорок три, — сказал другой.

— Вы только послушайте, что мне сегодня приснилось, — продолжал носильщик.

— Уважаемые синьоры! — раздалось в тишине.

Все обернулись. Перед скамейками, подавшись всем телом вперед и выставив левую ногу, стоял Торе; в правой руке он важно сжимал свою палочку. Разговоры смолкли: чтение начиналось.

Торе вытащил темный платок, обернул им левую ладонь, открыл книгу, заложенную полоской бумаги, откашлялся, стремительно сплюнул сквозь зубы, шагнул вперед, медленно поднял палочку и, как всегда нараспев, начал:

Вокруг стояла мертвая тишина. Слушатели, внимательные и заинтересованные, походили на учеников начальной школы: мужчины, у которых в волосах пробивалась седина, сидели, боясь двинуть бровью, скрестив руки и во все глаза глядя на Торе, — он начинал входить во вкус. Если кто-нибудь коротко кашлял или шумно, изо всех сил сморкался, это почти никого не отвлекало. То и дело продавец холодной воды обходил скамейки, пользуясь короткими передышками; монетки в два чентезимо, легонько звякнув, падали на дно стаканов. Потом слушатели, освеженные питьем, удваивали внимание.

Торе уже покрыл мостовую вокруг себя целым полукругом плевков; он комкал платок, обмотанный вокруг ладони, резкими движениями палочки отбрасывал на затылок свою соломенную шляпу. Вновь пришедшие, не найдя свободных мест, толпились позади чтеца; превратившись в слух, они вытягивали шеи через плечо впереди стоящих. Карабинеры приостанавливались, окидывали толпу быстрым взглядом; какая-то влюбленная пара со скучающим видом отошла в сторону: чтение не доставляло ей ни малейшего удовольствия. Женщина, взяв мужчину за руку, увлекала его к решетке, ограждавшей порт. Они в восхищении останавливались перед огромными кораблями, стоявшими на якоре, потом, держась в тени, брели дальше, болтая, смеясь и подталкивая друг друга локтями.

До слушателей то и дело доносились приглушенные раскаты смеха, сопровождавшие пронзительное верещание Пульчинеллы в руках какого-то кукольника. Солнце со слепящим блеском лилось с голубого неба на широкую улицу; раскаленная мостовая обжигала ноги. Ринальдо приходилось туго — отряд сарацин подстерегал его в лесной засаде. Эта опасная ситуация вселила в слушателей необыкновенную тревогу. В испуге они широко раскрыли глаза и разинули рты.

Проезжавшая мимо телега на минуту заглушила голос чтеца резким скрипом колес. Это вызвало у слушателей недовольный ропот.

— Надо же, — заметил кто-то, оборачиваясь на шум, — на самом интересном месте!

— Тише! — прошипел дон Пепе, окинув говорившего яростным взглядом.

Дав клятву освободить Анджелику, Ринальдо, грустный и задумчивый, попадает в самую чащу леса. Стоит безлунная, беззвездная ночь. Два десятка сарацин появляются из зарослей и набрасываются на него сзади…

Но лишь одного успевает он сразить, остальные окружают его, хватают за руки, осыпают ударами, отнимают меч, ему…

Наступило гробовое молчание. Торе опустил свою палочку и закрыл книгу, заложив ее полоской бумаги. Первое чтение было окончено.

Но слушатели, задетые за живое поражением Ринальдо, пребывали в глубоком унынии. Как! Ринальдо побежден! Ринальдо взят в плен! Ринальдо! Они все еще не могли поверить в такое несчастье.

— Не ожидал я этого, — сказал какой-то старик дону Пепе, уставившемуся в землю.

И так как тот не отвечал, он, поднимаясь со скамьи, добавил:

— Они его врасплох застигли…

Дон Пепе продолжал неподвижно сидеть, сложив на коленях руки, приоткрыв рот и не произнося ни слова. Он ждал, ему казалось, что это еще не все, — ведь не могла же история Ринальдо закончиться так плачевно. Предаваясь этим сомнениям, он вдруг заметил, что скамейки пустеют. Он поднял голову — последние слушатели медленно поднимались со своих мест; недовольство читалось на их лицах, сквозило в каждом их движении. Поражение Ринальдо опечалило всех. Дон Пепе собрался было встать и едва не поскользнулся на арбузной корке. Он вытянул руку с палкой, стукнулся коленом о скамью. Скамья упала со зловещим стуком. Тогда дон Пепе, не выдержав, поднялся. Он весь был во власти впечатлений, и падение скамейки, на которое его взвинченные нервы отозвались словно на новое несчастье с героем, добавило к ним еще одну досадную нотку. Он сошел с панели и глазами поискал чтеца.

Торе был в двух шагах. Он стоял перед продавцом яблок, и тот отвешивал ему на один сольдо своего товара. Они препирались из-за какого-то яблока, которое продавец упорно не желал класть на весы.

Дон Пепе подошел ближе и тронул Торе за локоть.

— Что, будет еще и вторая читка? — тихонько спросил он.

— Ну да, через полчаса… Да оставь ты его в покое, чтоб тебе пусто было! — закричал он продавцу, который хотел было снять яблоко с весов. — Вот не возьму их совсем, и поминай как звали!

— А… он выйдет из темницы? — отважился спросить дон Пепе.

Торе не обратил внимания на этот вопрос; он наклонился, чтобы взять яблоки; самое маленькое он уже успел съесть, запихав его целиком в рот.

— Ну? — произнес он.

— Ринальдо освободится?

— Откуда я знаю, — сказал Торе, вытирая о пиджак другое яблоко. — Все может быть.

Обернувшись, он окликнул мальчишку, носившего скамейки. Дон Пепе, смущенный и униженный, смотрел, как он удаляется. Последовать за Торе он постеснялся, хотя весь был как на иголках. Он спросил у какого-то синьора, который час; было около трех.

— Пойти, пожалуй, домой, — решил он, — все равно завтра я узнаю, чем это кончилось.

Он двинулся вперед мелкими шажками. Подул сильный ветер; пыль от угля, сгружаемого с барж, кружилась и хлестала дона Пепе по лицу. Ему пришлось остановиться: пыль забила ему ноздри и больно покалывала глаза. Пока он протирал их, ветер сорвал с него фуражку.

— Иисусе! — вымолвил он, теряя терпение. Стиснув зубы, он смотрел на фуражку, которая катилась по земле и наконец остановилась, угодив под колесо проезжавшей мимо телеги. Тогда он неторопливо приблизился к ней, ворча себе под нос. Подойдя к фуражке, он дал ей свирепого пинка, подкрепив это движение крепким словцом. Все эти маленькие неприятности невыносимо раздражали его. Злоключения Ринальдо снова и снова отчетливо оживали в его душе. В памяти всплывала сцена сражения; она вызывала в нем мысли, не делавшие Ринальдо чести. Победитель, он навсегда бы остался для души и фантазии слушателей персонажем сверхъестественным, неодолимым, удивительным. Побежденный, он превращался в обыкновенного человека, и его превосходства над остальными людьми как не бывало. Ах, черт побери!

— Как же он теперь освободит Анджелику? — на ходу рассуждал дон Пепе. Он шагал, заложив руки за спину, глядя в землю и ничего не замечая. — Хоть бы ему удалось бежать! Неужели он так и не выйдет из темницы? Это мы еще увидим! Его замыслят убить? Ха! Так он и будет смотреть на это сложа руки! Его связали веревками? Ну и что же? Он их разорвет. Поделом ему, сам напрашивался! Не терпелось ему, видите ли, пуститься наудачу по ночному лесу, да еще в одиночку… Черт бы побрал этих хвастунов сарацин! Сейчас они небось веселятся! Понятное дело — мы, мол, схватили Ринальдо, заточили его в темницу… Да вы его схватили обманом. Он бы вас всех одним ударом уложил! А он-то хорош! Мог всех их живьем слопать! Тьфу!..

И он свирепо сплюнул.

— Ну и свинья, — пробормотал он, теряя всякое уважение к герою.

Когда он, необычайно взволнованный, подходил к дому, пробило три. Жена и дочь ждали его. С балкона самый младший из ребятишек кричал так пронзительно, что было слышно на лестнице:

— Дедушка пришел! Дедушка пришел!

— Наконец-то! — воскликнула тетушка Нунция, подбоченившись. — Ты бы еще ночью явился! Курица-то, наверное, совсем уже разварилась…

Через открытую дверь виднелись столовая, залитая солнцем, огромный стол, покрытый белой скатертью, сверкающие стаканы, симметрично расставленные приборы, груды тарелок в углу на буфете. Был виден букет цветов, обернутый узорчатой бумагой, рядом стояла вместительная суповая миска, которую доставали в торжественных случаях. От продолговатой корзинки, где громоздились фузарские устрицы, еще живые ракушки и свежие финики, шел крепкий аромат моря.

Когда они прошли в спальню и дон Пепе снял пиджак, Нунция достала чистую рубашку и приблизилась к нему.

— Что случилось, Пепе? — мягко спросила она. — Может быть, тебе стало плохо?

Он тотчас же ухватился за это предположение.

— У меня нет аппетита, — пробормотал он, — что-то нутро не принимает.

И прежде чем она успела разразиться одной из своих обычных тирад, он добавил:

— Давай сделаем так: подождем еще полчасика, все равно вы уже столько терпите… А я немного вздремну, может быть после сна мне захочется есть.

Она стояла перед ним, окидывая его удивленным и любопытным взглядом. Он опустил глаза и, не зная, что еще сказать, ждал, чтобы она ушла.

— Понятно тебе? — произнес он после минутного молчания, в продолжение которого глаза жены пристально и назойливо изучали его. — Ничего особенного не случилось. Скажи Наннине, пусть потерпит еще немного.

Нунция пожала плечами и вышла, бормоча себе под нос. Нет, это сущее наказание: позавчера разбились три тарелки и убежал из дому кот; сегодня день ангела Наннины, и вот опять беда! Ну хорошо, так и быть, они подождут.

Дон Пепе остался один. Приспущенное на балконной двери жалюзи погружало комнату в полумрак. Он прилег на кровать и попробовал закрыть глаза. Минуты две-три лежал, раскинув руки, открыв рот, задыхаясь от томительного зноя. В темной комнате царило молчание; большая муха с надоедливым жужжанием билась о стекла.

С улицы доносился глухой шум экипажей, и под сверкавшим на солнце навесом балкона стремительно проносились их огромные тени. Зевая, он принялся их разглядывать. Между тем несчастье Ринальдо, так нелепо угодившего в руки этих нехристей, не давало ему покоя.

«Убежит он или нет?» — думал дон Пепе, усевшись на постели и охватив руками колени. Крупные капли пота стекали по его лицу.

«Он убежал», — нашептывал ему один голос. «Еще нет», — возражал другой. Оба они мучили его. Некоторое время он колебался, раздираемый противоречивыми побуждениями, как человек, который хочет и не может решиться. Внезапно он, не в силах больше сдерживаться, соскочил с кровати, надел башмаки, натянул пиджак, запихал в карман свою фетровую шляпу и на цыпочках вышел из комнаты. В передней он остановился и прислушался.

Из соседней комнаты доносился голос Нунции, которая, чтобы занять ребятишек, рассказывала им какую-то забавную историю. Любопытные дети то и дело перебивали ее своими наивными вопросами.

Дон Пепе улучил момент. Осторожно, как вор, отворил он входную дверь и плотно прикрыл ее за собой, чтобы не осталось щели. Некоторое время он стоял, прислушиваясь, что делается внутри, потом, не оборачиваясь, бегом устремился в переулок. Улица, щедро залитая горячим солнечным светом, была почти пуста: ни души на притворенных балконах, защищенных длинными зелеными ставнями, ни души около лавок. В конце улицы стояла наемная коляска с поднятым верхом; внутри, свернувшись калачиком, прикорнул кучер; изнемогающая лошадь, которую донимали жестокие укусы мух, била копытами о мостовую.

Чтец Торе жил против фруктового рынка в небольшом особняке, которому было лет сто. Его окно с источенными червями ставнями, былая роспись которых выгорела на солнце, было закрыто. В треснувшей вазе на подоконнике увядала одинокая маргаритка. Запыхавшийся дон Пепе остановился у калитки и, задрав голову, несколько раз крикнул:

— Торе! Торе!

Никто не отвечал. Тогда, подобрав с земли камень, он принялся стучать в калитку, производя адский шум.

Окно со стуком распахнулось. Из него высунулся Торе, прилегший было отдохнуть после обеда, и посмотрел вниз, на улицу.

— Кто там? — спросил он хриплым, раздраженным голосом.

— Я, — ответил дон Пепе, задрав голову. — Я все насчет того дела…

— Какого еще дела?

— Я хотел спросить у вас… Простите… — Ринальдо спасся или нет?

Торе всплеснул руками и сочно выругался.

— Кровь Иудина! — воскликнул он. — Чтоб вам обоим провалиться, и ему и вам! Да, да, он спасся, он перебил сарацин!

Дон Пепе замер с открытым ртом, пока его собеседник старался затворить раму.

— Послушайте…

— Завтра! — заорал Торе и захлопнул окно перед самым его носом.

Стоя на пустынной улице, дон Пепе некоторое время ошалело смотрел на окно. То, что с ним обошлись так грубо, не задевало его: все его тело трепетало от радости.

— Молодчина Ринальдо! — пробормотал он.

Он медленно пустился в обратный путь. Теперь он разговаривал сам с собой, то и дело останавливался и, засунув руки в карманы, думал. Проходя мимо табачной лавки, он купил сигару, зажег ее и, глубоко затягиваясь, стал курить, не переставая что-то бормотать себе под нос.

Когда наконец все уселись за стол и Нунция поставила перед ним дымящуюся тарелку с супом, он все еще улыбался. На него были устремлены любопытные взгляды всей семьи.

— Вы знаете, — произнес он ни с того ни с сего, не в силах больше сдерживаться, — по правде говоря, я слушал «Ринальдо»…

Последовало молчание. Он сделал глоток, вытер губы салфеткой и, подняв ложку, заключил:

— Славных дел он натворил, чтоб мне провалиться, ах, до чего же славных!..

 

Дети

 

I

Они не спеша прошли по извилистым переулкам рынка. Выбрались на площадь Данте, постояли под разукрашенной аркой Порта Альба, в восхищении осмотрелись. Огромная площадь кишела людьми, двигавшимися во всех направлениях; в дальнем ее конце, направо, обозначался зеленый квадрат садов, пестревший крапинками белых цветов тысячелистника, изящной драценой, прямыми, стройными пионами. Налево, за стеной углового особняка, начиналась шумная улица Толедо. Оттуда доносился глухой рокочущий шум, на фоне которого то и дело щелкали кнуты, жаловались под окнами шарманки, грохотали по мостовой телеги.

Их было трое — две девочки и мальчик. Мальчику было лет пять. Голову его покрывал чужой, чересчур просторный картуз, налезавший на самые уши. В руках он держал камышинку, на которую при ходьбе опирался словно на палку; камышинка придавала мальчику необыкновенную важность. Башмаки его, лишенные каблуков, во многих местах были порваны и прожжены. Ворот рубашки был отогнут на жилетку, где не хватало трех пуговиц; из трех уцелевших две были белые, одна черная, пришитая белой ниткой. То и дело мальчуган лез в карман, доставал оттуда пустой спичечный коробок, рассеянно разглядывал наклейку, открывал его, закрывал и снова клал в карман, который придерживал рукой. У него, как и у младшей из сестер, были светлые волосы, голубые глаза, вздернутый нос и круглый подбородок.

У той, что была на год постарше его, в ровном белом ряду зубов не хватало двух верхних. На ней было темное платье и белый фартук без карманов. Тонкие волосы разбегались по лбу, падали на виски и непринужденно закручивались сзади на затылке, где были подрезаны. Маленькая детская шаль прикрывала ее плечи; слишком короткое платьице, едва доходившее до колен, позволяло видеть белые в розовую полоску чулки и две голубые ленточки, которые заменяли подвязки.

Вполголоса она разговаривала сама с собой; одна ее ручонка была в руке старшей сестры, шагавшей посередине; свободной рукой она размахивала на ходу, указывала на людей пальцем, легонько дотрагивалась до платьев синьор, с видом взрослой женщины рассуждала сама с собой, задавала себе вопросы и сама же на них отвечала. Когда они приостановились, она дернула за бахрому какой-то шали, введенная в соблазн блестевшими на ней стеклянными шариками.

— Негодная! — прикрикнула сестра, покраснев, и потянула ее за руку; синьора, владелица шали, удивленно обернулась.

Сестра отвесила малютке подзатыльник и, что-то бормоча, потащила ее прочь. Та надулась и молчала. Но через несколько шагов она опасливо обернулась. Опираясь на руку мужа, синьора все еще смотрела на нее, хоть и старалась придать взгляду суровое выражение. Тогда девчурка высунула язык, скорчила гримасу, подбоченилась и, прищурив глаза, склонилась в комическом реверансе.

Выйдя на площадь Данте, к памятнику, они остановились.

— Давайте постоим здесь, — предложила старшая.

Да, да! Большего они и не хотели, — только немного побыть тут. Площадь, залитая солнцем, кишащая беззаботно галдевшими мальчишками, приводила их в восторг. Малыш немедленно отпустил руку сестры.

— Ты куда? — спросила та.

— Я тут… сейчас…

Он приметил кучку мальчишек, кружком сидящих на земле. Начертив мелом на мостовой квадрат, разбитый на клетки, они играли в классы.

Он медленно подошел к ним, волоча за собой свою камышинку. Некоторое время он неподвижно стоял, заложив руки за спину, и наблюдал. Потом это ему наскучило, и он тоже уселся на землю.

Через минуту один из мальчишек, не занятых игрой, толкнул его локтем. Малыш обернулся.

— Ты что здесь делаешь? — спросил мальчишка.

— Ничего.

— Ты чей сын?

— Папин, — сказал малыш.

— Благодарю! — со смехом сказал мальчишка.

— Джованни, чистильщика сапог, — поправился малыш.

Они оглядели друг друга. Малыш начинал побаиваться. Живые, полные коварства глаза собеседника изучали его. Потом он вдруг сказал:

— Дай мне твою камышинку. На что она тебе?

— Она мне самому нужна, — пролепетал малыш, подаваясь назад.

— Убирайся! — сказал мальчишка.

Упершись ладонями в землю, малыш боязливо поднялся, не выпуская камышинки. Не оглядываясь, он потихоньку пошел, унося на своих штанишках следы земли. Сестры сидели у памятника, облюбовав ступеньку пошире. Младшая, сложив вчетверо носовой платок, разглаживала его ладонями на коленях; старшая, сунув руки в карманы, рассеянно смотрела перед собой.

— Малия, — захныкал мальчуган, подойдя к ней, — вон тот хотел отнять у меня камышинку!..

— Сядь, — ответила она.

Он уселся рядом с младшей и вполголоса с ней заговорил, рассказывая, как было дело. Малия все смотрела вперед; ей казалось, что она узнает в маленьком груме в перчатках, стоявшем навытяжку у подножки какой-то коляски, сынишку машиниста, жившего раньше на рынке, напротив них. Так и есть, это был Пеппино!

В это время из коляски вышли дамы и скрылись в одном из соседних особняков; коляска развернулась, выехала на площадь и там остановилась. Грум сошел на землю, потоптался, взглянул на небо, поправил на голове свой блестящий цилиндр и, позевывая, застыл, вытянувшись в струнку.

— Слушайте, — сказала ребятишкам Малия, — ждите меня здесь, я сейчас приду, никуда не уходите…

Она зашла за памятник, уселась на мраморные перила и, распустив волосы, сложила шпильки в передник. Она заново заплела косу, раза три провела рукой по непокорной челке, которую ветер разметал по лбу, и узлом стянула за спиной концы своей маленькой шали. Потом вернулась к детям. Мальчуган уже клевал носом; картуз налезал ему на самые глаза.

— Вставай, живо! — сказала Малия. — Пошли…

Она поправила ему картуз, стряхнула со штанишек землю и взяла его за руку.

Грум не двигался с места, разглядывая балконы напротив. Тут он увидел, как она неторопливо проходит мимо него в сопровождении детей.

— Добрый день, — улыбнулась Малия.

— О! — вырвалось у него. — Что это вы здесь делаете?

— Ничего… гуляем. Мамы нету дома.

Какая она красивая в этом платье с цветочками! Мальчик пожирал ее глазами. Она была с него ростом, и возраст у них был один и тот же — двенадцать лет. Он — коренастый, курчавые черные волосы, карие глаза.

— Пойдемте вон туда, — сказал он. — Вас так давно не видно! А как поживает ваша мама?

— Благодарю, прекрасно, — сказала Малия.

— Я очень рад, — сказал грум.

Наступило молчание. Дети смотрели на грума во все глаза; малыш с любопытством разглядывал два ряда больших золоченых пуговиц, блестевших на его щегольском пальто.

— Вы теперь такая большая. Что вы делаете? — спросил грум. — Наверное, стали портнихой?

— Ну, нет! — ответила она. — Это делается не так скоро… Меня отдали в учение к гладильщице.

— Вот как? — воскликнул Пеппино. Они неторопливо двинулись вперед, дети за ними. — Тогда я буду отдавать свои рубашки только вам. Почем вы с меня будете брать?

Она улыбнулась и, чуть покраснев, взглянула на него.

— Если бы хозяйкой была я, — пролепетала она, — я бы не взяла денег… Я бы гладила вам рубашки даром…

— В самом деле? — сказал он.

И под его по-мальчишески дерзким взглядом она покраснела еще больше.

— Идите сюда, — сказал он детям.

Он подвел их к лотку уличного торговца, купил на два сольдо жареной чечевицы и высыпал ее им в ладони. Мальчуган набил чечевицей карман и даже спичечный коробок.

— Ах, — сконфузилась Малия, — ну зачем вы это делаете?

— Подумаешь! Это же пустяки, — ответил он, с видом заправского синьора бросая на прилавок два сольдо.

Потом они неторопливо повернули обратно. Малыши принялись грызть чечевицу; все молчали. Малия шла рядом с маленьким рыцарем, напустив на себя томный вид. Щурясь от солнца, она наклонила голову и разглядывала свои руки.

— Я хочу зайти проведать вас, — заговорил грум, — повидаться с вашей мамой. Я так давно ее не видел. Вы живете все там же, против харчевни?

— Да, — сказала Малия, подняв голову, — вы сразу нас найдете. Но ведь вы только так говорите… а сами не придете…

— Честное слово, приду! — поклялся он, подняв руку.

И, схватив ею руку девочки, крепко сжал ее. Малия смотрела на него с улыбкой.

— Ай! Мне больно! — сказала она.

Внезапно, заслышав пронзительный свист, грум обернулся и отпустил ее руку.

— Ой! — воскликнул он. — Дамы выходят обратно… прощайте. Всего доброго… до свиданья!..

Он побежал, нагнув голову.

— Не забудьте же: вы обещали! — крикнула Малия вдогонку.

Он кивнул и помчался сломя голову, чтобы вовремя поспеть к дверцам; полы его пальто развевались по ветру. Малия шагнула вперед, к краю панели, чтобы увидеть, как он проедет мимо. Грум, который уселся на козлах рядом с толстым и важным кучером, послал ей долгую приветственную улыбку. Она провожала взглядом удалявшуюся коляску, пока та не исчезла из виду.

По дороге мальчуган спросил у сестры:

— А этот синьор кто?

Малия стиснула его локоть с видом значительным и осторожным и, приложив палец к губам, подмигнула.

Малыш ничего не понял, но удовольствовался этим молчаливым ответом. Волоча за собой свою камышинку, он снова принялся грызть чечевицу.

Малия шла немного впереди, вскинув голову, погруженная в свои грезы. Сквозь челку было видно, как смеются ее большие глаза.

 

II

Солнце заливало широкую улицу. Она была почти пуста, хотя являлась самым коротким путем, который вел с Портовой площади в гавань. Пролегавшая здесь зона тишины как бы отделяла шум площади от неумолчного шума набережной. В порту под огромными просмоленными зонтами, под широкими тентами, под сверкающими крытыми цинком навесами с самой зари голосили торговцы, в громадных котлах кипели кукурузные початки, пирамидами громоздились лепешки, дымились и стреляли головешки, и едкий запах кипящего сала, забираясь в горло, вызывал долгий кашель.

Панели исчезали под пухлыми корзинами; чей-то голос кричал прохожим, до чего вкусны и хороши помидоры; желтый перец и тутовые ягоды грудами высились на больших блюдах, стоявших на лотках. Все запахи перемешались; временами из большой бакалейной лавки долетал приторный аромат разливаемого спирта…

Рыбный рынок, расположившийся дальше, в эти дни поста превратился в сплошной муравейник. Кровь, каплями сочившаяся из громадных обезглавленных тунцов, собиралась в лужи; там и сям на скользких панелях виднелись большие красноватые пятна. Тунцов раскупали бедняки и горожане из небогатых, — их привлекали двойные округлые мясистые ломти, которые отрезали продавцы. Повара богатых синьоров брали треску, редких золотых рыбок и сверкающих краснобородок с пурпурной отметиной на спине, которые, разинув пасть, покоились на подстилках из зеленого моха.

На набережной шла самая бойкая торговля, шуму здесь было больше всего. Группами по три-четыре гуськом проезжали телеги, груженные тюками и огромными бочками, щелкали кнуты, пронзительно верещали колеса, поскрипывали дышла; возницы орали «Но-о!» утомленным животным, тащившимся через трамвайные рельсы; на этих рельсах внезапно подскакивали торопливые коляски и тяжелые медлительные омнибусы. Справа, со стороны моря, тянулась решетка из железных прутьев, заостренных в виде копий; вдали они сливались в сплошную железную стену, сверкавшую на солнце; за нею сплетались в паутину реи и мачты стоявших на якоре судов. Цветные вымпелы на верхушках мачт недвижно повисли в знойном воздухе.

Эта широкая пустынная улица одним концом выходила к порту, а другим упиралась в мол. Она была самым коротким путем, но прохожие избегали ее, предпочитая соседние тенистые и прохладные переулки. Люди шли по этим переулкам, обходя стороной длинную, залитую солнцем улицу, где каждый камень обжигал и где все было желтым от солнца.

Три девочки, остановившиеся здесь, осмотрелись по сторонам, юркнули в подворотню, уселись на землю и, оживленно жестикулируя, затараторили.

Они разговаривали тихо; стоило им заслышать голоса случайных прохожих, как они бросали в сторону улицы торопливые взгляды. Самая старшая достала несколько полосок старого полотна, вдела нитку в иголку, разорвала на кусочки лоскуток материи. Остальные, не отрываясь, выжидательно смотрели на нее.

— Розинелла, — произнесла она.

Розинелла протянула руку и засучила рукав рубашонки.

— Смотри не уколи… — пролепетала она.

— Да ну тебя, — сказала первая.

Она приладила к ее запястью кусочки материи, покрыв ими худенькую ручонку до половины предплечья.

Все это она обвязала полоской полотна, положила ручонку к себе на колени и, крепко держа ее, стала искать иголку. Потом принялась зашивать повязку, чтобы та не развернулась. У Розинеллы по всему телу побежали мурашки; широко раскрыв глаза, она боязливо следила за иголкой. Один раз, когда ей показалось, что та проникла чересчур глубоко, она, слегка вскрикнув, отдернула руку.

— Что случилось? — спросила Пеппина.

— Ты меня колешь!.. — соврала Розинелла, чтобы оправдаться.

— Неправда! — сказала Кармела, самая младшая. — Ты ее не уколола, просто она строит из себя недотрогу.

— Не смей строить недотрогу! — сказала Пеппина.

Закончив, она растерла по повязке две вишни, выжимая из них сок; по белой материи расплылось красное пятно, казавшееся кровью.

— Одна готова, — сказала она.

Кармела с улыбкой протянула свою руку. Это была маленькая глупенькая толстушка с белокурыми полосами и розовым ртом, созданным для того, чтобы смеяться и есть.

— Ой, подожди, — вдруг сказала она, — сюда нельзя, тут у меня кольцо.

И в самом деле она вспомнила, что на мизинце у нее надето маленькое оловянное колечко; ей хотелось, чтобы все видели эту безделушку. Она протянула другую руку и спокойно позволила проделать над собой все, что требовалось. Напоследок две младшие перевязали Пеппину.

Так три маленькие нищенки стали калеками. Они двинулись в путь. На людных, оживленных улицах порта они не стали просить и ускорили шаги: здесь прохожие были заняты своими делами, куплей-продажей, и им некогда было смотреть по сторонам.

Девочек пихали, отталкивали, когда они попадались кому-нибудь под ноги, на них даже не смотрели. На площади Пеппина, отделившись от подруг, увязалась за русским матросом, который шел, широко расставляя ноги и свертывая на ходу самокрутку. Сначала он добродушно улыбнулся ей, поглядел на руку, которую она, хныча, протягивала ему, и что-то пробормотал на непонятном языке.

— Карашо! — сказала Пеппина, называя его тем единственным русским словом, которое знают мальчишки. — Смотрите, карашо, я поранила руку, я не могу работать…

Матрос погладил ее по волосам, опять улыбнулся, протянул ей самокрутку…

— Спасибо, — сказала Пеппина, — я не умею курить, дай мне сольдо.

С мольбой во взгляде она цеплялась за его куртку, дергала, тормошила.

— Ну же, карашо, дай сольдо.

Он не поверил Пеппине и стал подшучивать над нею, норовя ущипнуть за ухо. Тогда ей надоело, и она бросила матроса.

Медленно поднявшись по улице Сан-Марко, она подошла к маленькому фонтану: там ее внимание на миг привлекли ругательства, которыми обменивались две простолюдинки; при этом они возбужденно размахивали руками. Когда они помирились, Пеппина, зевнув, зашагала дальше. Она шла наудачу. Поравнявшись с лавкой прохладительных напитков, перед которой прямо на улице была выставлена большая стойка, она выпросила у продавца стаканчик с остатками мороженого. Жадно, торопливо, полузакрыв глаза, она проглотила мороженое. Немного дальше девочка подобрала окурок сигары — почти половину сигары, еще не успевшей потухнуть. Она только что упала. Какой-то синьор, проезжавший в экипаже, обернулся, — это была его сигара, он обронил ее. Пеппина поняла это, но тем не менее притушила сигару о панель и сунула ее в карман.

Она подходила к улице Толедо. Ее любопытство снова пробудилось при виде витрин и всякой всячины, выставленной в стеклянных ящиках ювелирных лавок. В особенности ее привлекали игрушки. Она долго разглядывала выставленного в витрине одной из игрушечных лавок бородатого казака, глотающего нанизанных на вилку солдатиков. У нее разгорелись глаза. В другом месте она наткнулась на скопление экипажей и пешеходов, сбившихся на одну сторону улицы, чтобы пропустить похоронную процессию. Шагах в десяти колыхалась хоругвь монашеского ордена. Девочка пропала в толпе.

Пробило три часа. Жара становилась невыносимой, люди шли гуськом, прижимаясь к стенам, под прикрытием магазинных тентов.

Девочки спешили на место встречи, наверх, на улицу дель Музео. Пеппина еще издали увидела Кармелу и Розинеллу, разговаривавших под огромной аркой Института изящных искусств. Они сидели на ступеньках, в тени одного из больших бронзовых львов.

— Розинелла достала денег! — возвестила Кармела, выбежавшая навстречу. — Одно сольдо она уже истратила, ей захотелось сухаря.

— Неправда! — крикнула вторая.

Они снова уселись на ступеньки. Розинелла выложила три сольдо. У Кармелы не было ничего. На минуту она смутилась, потом пожала плечами. В конце концов она такая маленькая! На нее никто и внимания-то не обращает. И потом она просила, ей приходилось краснеть, а Розинелла — та знай прятала монетки в карман.

— Иисусе! — вырвалось у той. — Не верь ей, она врет. Отчего же ты не ходишь одна?

— Я заблужусь, — серьезно сказала Кармела.

— А мне дали мороженого, — сказала Пеппина.

И, сгустив краски, она рассказала, как ей повезло, и при этом, конечно, немножко приврала. Мороженое было белое, с клубничиной в середке. Она не торопясь ела его ложечкой из большого стакана под навесом, увитым виноградом. Девочки слушали, раскрыв глаза. У лакомки Кармелы текли слюнки. Она никогда не пробовала мороженого.

— Оно сладкое?

— Немножко сладкое, немножко холодное, — сказала Пеппина.

— Синьор! Синьор! — внезапно поднявшись, закричала она. — Один сольдо! Я не могу работать!..

По лестницам Института со смехом спускались двое молодоженов. Мужчина хотел было пройти мимо. Непрерывно смеясь, он говорил о какой-то картине, показавшейся ему гротескной. Но его миниатюрная спутница бросила быстрый взгляд на перевязанную руку, на свежие пятна крови и вздрогнула.

— О, боже мой! — пробормотала она.

— Прекрасная синьора! — выпрашивала Пеппина. — Один сольдо, прекрасная синьора…

— Как же это случилось?

— Я упала, и колесо переехало руку…

— Ой! — У синьоры мурашки пошли по коже.

Ее муж сунул руку в карман, вытащил оттуда два сольдо.

Тогда Кармела и Розинелла подошли ближе и стали прохаживаться вокруг, выставляя напоказ свои повязки.

— Как! — воскликнул синьор. — И вы тоже?

— Я упала… — пролепетала Розинелла.

— Я упала… — сказала Кармела.

Синьор расхохотался. Кармела тоже рассмеялась, забавляясь от души, без тени страха; ей казалось, что так и надо.

— Ну так что же? — совершенно серьезно сказала Пеппина после минутного молчания. — По-вашему, нам нужно приняться за что-нибудь другое? Уж лучше это!

Синьор с удивлением посмотрел на нее. Этой девочке было лет десять, не больше. Свои слова она произнесла серьезно, не краснея, с невинностью ребенка и в то же время с лукавым лицом девчонки из народа, одной из тех беспризорных и свободных, как ветер, девчонок, которые уже кое-что знают.

 

Черные косы

 

I

У Мариуччи Канцано глаза и косы были черные, как ягоды ежевичных зарослей Майеллы или как угли в ямах Санте Йори — того Санте Йори, который был в нее влюблен до сумасшествия.

Санте Йори гонялся за ней уже два года; он походил на охотника, выслеживающего лисицу; но напрасно он ронял гвозди с подметок и пот со лба: Мариучча Канцано была не из тех птичек, которых можно приманить. Йори хоть и расставлял ей силки по всему лесу, никогда не мог ее поймать. Она слышать не хотела о черномазом угольщике; и когда подруги, сборщицы хвороста, подшучивали над ней, называя ее невестой Санте, она градом камней обращала их в бегство. Но Санте Йори не оставлял ее в покое, потому что в долгие бессонные ночи, когда он бродил вокруг своих угольных ям на горе, и во время скучных поездок на мулах в город он все время видел перед собой черные косы и глазищи этой разбойницы, словно во всем свете не на что больше смотреть. Санте думал, что его околдовала какая-нибудь ведьма, благоволившая к Мариучче, и он отдал бы свои три угольные ямы, вырубной лес и двор, чтобы эта ведьма околдовала и ее тоже и подарила им хоть один денек любви. Но ведьма как счастье: когда ее ищешь — она не попадается; и Санте чувствовал в сердце такой же огонь, что и в своих угольных печах, а Мариучча разжигала эти огни глазами и дровами. Когда он видел, как наверху, на горе, или внизу, в овраге, она рвет землянику или собирает хворост, он останавливался и подолгу глядел на нее, следя за каждым ее движением: то она стояла прямо, как молоденькая елочка, то на четвереньках ползала по скалам, как дикая коза; часто он трепетал, замечая, как она карабкается на скалу, как висит, уцепившись за корни растений, качаясь над пропастью; и он боялся, ужасно боялся, что она сорвется вниз; он кинулся бы к ней, чтобы накричать на нее, обхватить ее руками, если бы она при одном его появлении не пускалась наутек, как заяц от гончей. Поначалу она так не бегала от него, до того вечера в конюшне у кума Тану, где танцевали танец плетельщиц, когда Сайте расхрабрился и спросил у нее, не хочет ли она обручальное колечко. Уж лучше было бы сказать ей, чтобы она пошла плясать с кривым горбуном. С того самого вечера они больше не здоровались и не прощались; но Сайте уже не мог ее забыть. Он все время чувствовал, как эти длинные волосы, распустившиеся во время танца, вьющиеся на концах у талии, похожие на разлившуюся реку, извиваются под его пальцами, — как в тот вечер, когда, подпрыгивая в кругу, он сжимал их руками. И тогда дрожь пробегала по его телу, он задыхался, раздувал ноздри, таращил глаза, протягивал мускулистые руки, словно для того, чтобы раздавить девушку в объятиях, — и бросался на солому у своей угольной ямы, глотая слезы ярости. Ну, почему она его не хочет? Он бы вымыл запачканное лицо, конечно! Он бы даже послал к черту свое ремесло! В деньгах он, благодаря богу и своим рукам, больше не нуждается; а уж поженившись, они бы зажили как синьоры. Ну, что ей еще нужно? Он бы вплел в ее черные косы синюю ленту и еще другую, зелено-красную; он бы затянул ее стан в черный бархатный корсаж, вышитый золотом и серебром, он бы одел ее в юбку с тысячей складочек и с семицветным подолом, он бы обул ее ноги в лакированные сапожки, а пальцы рук унизал бы кольцами… А уж любил бы ее — да что там! — больше, чем мать, больше, чем мадонну! Но порыв северного ветра или хриплая песня угольщиков пробуждали его от этих мечтаний, и Сайте Йори возвращался к своим дровяникам и ямам посмотреть, хорошо ли идет работа.

Мариучча Канцано была из воровской семьи; ее отца убили в плавнях Джицио, где он разбойничал, и мать ждала, когда подрастут сыновья, чтобы отомстить доносчику, выдавшему ее мужа и получившему за это награду. Мариучча росла в терновых зарослях долины и в лесах Майеллы, среди свиней и овец; выгоняла лисиц из нор, ела земляные груши и хлеб из отрубей, метала камни из пращи, спала в пещерах, на сухих листьях. Ставши взрослой, она оставила стадо, но не лес, потому что лес — это богатство бедняков. С топором за поясом, в рваных юбках, еле прикрыв краем тиковой ткани высокую грудь, она собирала охапки дров и ходила продавать их в соседние селенья, нагруженная как мул. Обливаясь потом, изгибаясь как змея, она поднималась по тропинкам на кручи, спускалась по каменистым склонам; но никогда, даже продав свою вязанку, она не отдыхала. Иногда ее тяжелые косы, собранные корзинкой на затылке, распускались и били ее по бокам, как черные змеи; только тогда она клала свою вязанку на перила мостика или на выступ скалы, чтобы подобрать волосы. Во время одной из таких остановок бродячий тряпичник предложил ей срезать косы, обещая хорошо заплатить.

— Я тебе голову срежу! — ответила девушка и схватилась за топор.

Мариучча Канцано, со своей смуглой, золотисто-бронзовой кожей, со своими волосами в шесть пядей длины, со своими белыми как снег зубами, не была красивой, когда таращила свои ястребиные глазищи, черные и блестящие, как вороново крыло; даже подруги боялись ее, а парни из горных деревушек только подмигивали ей издали.

Однажды, когда уже звонили к вечерне, она возвращалась из местечка в деревню; в этот день никому не нужны были дрова, и в конце концов ей пришлось отдать всю вязанку за восемь сольдо, лишь бы не тащить ее домой. Темнело; только верхушка горы была еще слабо озарена розовым светом; дорога была пустынна; кустарники казались темными пятнами; тополя нашептывали странные истории; она ускоряла шаг, время от времени осеняя себя крестом, когда на пути попадалась кучка камней — напоминание об убитом здесь человеке. Далеко внизу, в долине, слышался перезвон колоколов; потом и он затих. Хруст камешков под собственными сандалиями она принимала за чужие шаги; от таинственных шорохов леса и трав у нее захватывало дух; молчаливая темнота воскрешала в памяти всякие рассказы о бандитах, ведьмах, чертях и карликах; дорога казалась бесконечной… Ей было страшно. И она бежала, бежала как сумасшедшая, с топором в руке и с веревкой от вязанки за поясом. Когда она поднялась на Железный Крестик — вершину, откуда дорога идет прямо в деревню и где лес становится гуще, ей показалось, что в темноте мелькнуло и скрылось пять или шесть теней. Она остановилась, дрожа; напрягла зрение, прислушалась… Ничего. Она сделала несколько осторожных шагов, потом еще несколько и услышала стон.

— Мадонна дель Кармине! — охнула она. — Что же это такое?

Она прошла еще немного; стон превратился в тихий жалобный вой. На куче камней было распростерто какое-то черное пятно. Тогда она, собрав все силы, набравшись мужества, покрепче сжала топор и пошла вперед;

— А… а… а… — стонало черное пятно.

— Ты кто? — спросила Мариучча.

Рука поднялась вверх и снова упала на камни.

Девушка приблизилась.

— Ой, Сандро! Кто же тебя убил?

Сандро отвечал только жалобным стоном, прижимая руку к груди, откуда фонтаном била кровь. Девушка стащила с себя рубашку, разорвала передник, отерла ему кровь, перевязала рану.

— Как ты себя чувствуешь сейчас?

Раненый вздохнул.

— Хочешь вернуться в деревню?

Сандро слабо кивнул головой. Мариучча посмотрела по сторонам, как бы ища помощи; но никого не было видно; в миле от них светились огоньки домов; таинственное молчание леса лишало ее голоса; она боялась крикнуть. На минуту она задумалась, и ей представилось, как голодный волк несется большими скачками к бедному Сандро, чтобы пожрать его. Резким движением она подняла раненого на руки, слегка пошатнулась, потом тронулась с места. Голова Сандро покоилась у нее на плече, и по его закрытым глазам и побледневшим губам она пыталась угадать, жив он или умер; между тем, стараясь идти быстрее, она боялась растрясти беднягу и причинить ему боль; с инстинктивной уверенностью она обходила булыжники и лужи; казалось, у нее глаза на ногах. Но теперь сердце ее билось сильно-сильно, как тогда, когда она замечала, что этот самый Сандро пристально смотрит на нее большими голубыми глазами, похожими на цветы льна; и в этих больших глазах она читала столько любви! Прядь его волос, белокурых как сырая пенька, щекотала ей шею, бросая ее в дрожь; рука, которой раненый обхватил ее плечи, казалась ей ледяным кольцом… Если бы они час назад встретились в дубняке и он захотел дотронуться до ее руки, Мариучча запустила бы в него камнем. А теперь она прижимала его к груди, согревала поцелуями; ей не терпелось добраться до дому… Она любила Сандро, по горе ей, если бы об этом узнала мать! Она выгнала бы ее из дому, как паршивую собаку; кто же виноват в том, что ее отца расстреляли, как не родной папаша Сандро, этот скряга, который выдал его ради награды, который согласился бы ослепнуть, только бы ему дали за это денег. Волчья кровь не мешается с собачьей, и Сандро еще убедится в этом, когда подрастут маленькие медвежата — братья Мариуччи… А Мариучча любит Сандро — погонщика мулов, и теперь плачет, потому что он ранен, а она не знает, что тому причиной.

Она пришла в деревню, когда огни уже погасли и слышно было только, как выли собаки под дверьми, у кошачьих лазов. Украдкой, как воровка, останавливаясь за стогами сена, за навозными кучами, за глиняными сараями, с трудом продвигаясь вперед, она наконец добралась до двора Сандро. Через закопченное окошко над очагом она увидела хмурую старуху, сучившую паклю при свете плошки, заправленной ореховым маслом; Мариучче стало страшно, как будто она увидела ведьму; она положила Сандро на порог, поцеловала его в лоб, три раза сильно стукнула кулаком в изъеденную червями дверь и убежала со всех ног.

Наутро все узнали от самого раненого, что пять или шесть человек начисто его ограбили, когда он возвращался с ярмарки в Сан-Рокко, где продал десять коров. У грабителей были черные лица, и все решили, что это цыгане, стоявшие табором неподалеку.

Как только Сандро смог подняться, он отправился в лес; он был еще бледен, на лице у него остались одни глаза. Ему хотелось увидеть Мариуччу Канцано, которая в тот ужасный вечер показалась ему видением; когда же он увидел ее, она покраснела как мак и спросила, лучше ли он себя чувствует.

Сандро улыбнулся; потом, устремив на нее глаза, он сказал:

— Я тебя люблю, Мариучча.

— И я тебя тоже, — ответила девушка. И убежала.

С этого дня Сайте Йори следовало бы поставить на доме Мариуччи большой черный крест; дрок, который он ночью клал для нее на карниз, утром у него на глазах поедали овцы; его серенады пропадали зря и никогда не могли заставить ее открыть окошко; напрасно священник сказал кое-что Мариуччиной матери, которая таяла от удовольствия при мысли о таком родстве; напрасно, встретив Мариуччу в лесу, Санте предложил ей донести вязанку до опушки… Девушка держалась стойко: все время говорила нет, нет и нет. Она предпочла бы Санте даже кривого горбуна.

 

II

А кривой горбун — грязный, нечесаный пильщик, вонючий, как кислая трава, вечно совавший нос в чужие дела и знавший о горе Санте, — со смехом сказал ему однажды, когда они вместе срезали старые сухие сучья:

— Эге, Сайте, ты никак попал в болото; чем дальше идешь, тем больше вязнешь.

— Собака! — отвечал Санте. Уж не ты ли хочешь меня вытащить?

— Конечно! — возразил горбун, скаля желтоватые клыки и подмигивая гнойными веками. — Помнишь, как я влюбился в Мену? Она знать меня не хотела, точь-в-точь как Мария тебя…

— Но ведь ты ж горбун, собака!

— А ты все-таки послушай, как умеет шутить горбун; знаешь обычай… Однажды я встречаю ее в дубняке и говорю: «Эй, Мена, а ты все такая же упрямая?» — «А ты все такой же горбатый?» — отвечает она. «И ты вправду не пойдешь за меня?» — «Как правда то, что есть мадонна». А я тем временем тихонько подхожу к ней и, когда она уже совсем рядом, хватаю ее за волосы, валю на землю, становлюсь ей коленом на живот и отрезаю косы…

— А потом?

— А потом Мена стала моей женой, упокой господи ее душу: кто бы еще ее взял с отрезанными косами?

Санте нахмурил брови. Горбун продолжал:

— Это ведь старый обычай, старый, как нечистая сила, Почему же ты не делаешь, как я?

— Твоя Мена умерла с горя, — сказал Санте через некоторое время, веером втыкая в землю колья.

— Сплетни! — возразил горбун. — Она умерла от римской лихорадки, которую подцепила там внизу, в мареммах. Первые дни она плакала, отчаивалась, потом образумилась; и, знаешь, под конец она меня немножко полюбила. Думаю об этом — и у меня сердце разрывается… — Произнося эти слова со слезой в голосе, горбун яростным движением срезал ветки белокопытника.

— Под конец она тебя полюбила! — повторил Санте.

Усевшись на краю обрыва, он стал глядеть на лесорубов и крестьянок, суетившихся в долине, бросая вниз камешки и растирая в пальцах комочки земли, как человек, которому не о чем думать.

И все-таки Санте думал, и даже слишком много. Значит, надо последовать обычаю: обрезать косы этой плутовке, тогда она ни за кого не сможет выйти замуж, ни один дурак ее не захочет. Да и мать ее будет довольна. А какое удовольствие — схватить ее за волосы, за эти черные, блестящие волосы, повалить на землю и, когда она завертится, сказать ей: «Хочешь меня? Да? Поклянись перед богом. Нет? Ну, подожди же!» Два взмаха ножниц — и она острижена, как майская овца. И тогда она сама пошлет людей его упрашивать, а он притворится, что ничего не знает. Ого, тогда будет видно…

И он потирал руки и весело возвращался к своим угольным ямам.

Проходили дни. Санте Йори больше не мучил сборщиц хвороста, не говорил им бесстыдных слов, не брызгал в них водой, не гонялся за ними… Лицо у него стало еще чернее, чем обычно, глаза были выпучены, как у сумасшедшего, который что-то обдумывает. В майский праздник он не пошел в деревню к обедне, а остался в лесу; и когда люди вернулись из церкви, он лежал ничком на поваленном дереве, поросшем ржавым лишайником, и смотрел на стаи воробьев, порхавших среди тимьяна, можжевельника, розмарина и колючего падуба, а потом исчезавших под зелеными шатрами леса, в котором стволы дубов были похожи на колонны, чьи вершины терялись в недостижимой высоте. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь густую тень, струили слабый, ночной свет и сладострастное тепло; на деревьях и в зарослях птицы пели хмельные любовные песни; на тропинках сплетались змеи, издавая сладострастное шипение; с лугов по временам доносилось ржание пасущихся на свободе кобыл; по дорожкам, по ветвям, по высоким травам неслись шорохи и шумы, в которых чудились тихие голоса, приглушенные поцелуи. Санте Йори корчился на своем поваленном дереве, хватал зубами горький лишайник; пот лил с него градом; но он продолжал вглядываться в молчаливую темноту леса.

Вдруг он вскочил на ноги. В глубине леса появилась крестьянка в красном платочке, похожая на гигантский мак.

— Мариучча Канцано! — прошептал он; потом потуже затянул свой широкий пунцовый пояс, поддерживавший коричневые бархатные штаны, и направился в лес. Сначала он шел, осторожно прячась за деревьями, потом спрятался совсем; как змея, он полз по опавшим листьям, по траве, вдоль кустов; иногда он просовывал голову сквозь заросли, пристально глядя вперед, затем снова погружался в темную зелень. Он то появлялся за скалой, растрепанный, с окровавленными руками, с лицом, исцарапанным колючками, то исчезал в камышах у ручья или в высохшей канаве, полной крапивы, дрока и тростника, не переставая напряженно всматриваться в чащу своими горящими глазами. Иногда он замирал на месте, желтый как червь; иногда перескакивал через канавы и камни, багровый как малина; но по мере приближения к красному платочку он замедлял шаг; теперь он останавливался при каждом колебании ветки, при каждом скачке кузнечика, при каждом движении ящерицы — и падал ничком в крапиву с остекленевшим взглядом, впиваясь ногтями в глину. Наконец он добрался до кустарника, близ которого Мариучча, побаивавшаяся, как бы у нее за спиной внезапно не оказался лесничий, рубила молодой дубок. Она собрала корзину земляники, алой, как ее щеки, и груду хвороста; время от времени она останавливалась, вглядывалась вдаль, прикрывая глаза рукой как козырьком, потом опять начинала рубить изо всех сил. Дубок упал; она разрубила его пополам, засунула обе половинки в хворост и начала связывать дрова колючей веткой ежевичника, как вдруг услышала за кустарником шорох. Она подняла топор, встала перед вязанкой и стала ждать.

Сайте Йори медленно с искаженным лицом вышел из кустов; он дрожал всем телом; сделав шаг вперед, он остановился.

Мариучча посмотрела вокруг… Никого.

— Что тебе нужно? — спросила она сдавленным голосом.

— Что мне нужно? — переспросил Сайте Йори и метнулся к ней, чтобы схватить ее за горло; но она ударила его обухом топора по руке и пустилась бежать.

— Будь ты проклята! — зарычал Санте, тряся рукой. — Если я тебя поймаю — убью!

И побежал за ней.

Это был странный, сумасшедший бег, безудержный, страшный: прыжки, скачки, подъемы, спуски, травы, колючки, заросли, кустарники, овраги, скалы, — они больше ничего не замечали. Мариучча, обрывая свои юбки, оставляла клочок одежды на каждом шагу, но не теряла сил: она бежала, бежала, как горный козел от охотника, не зная куда, не разбирая дороги. Она знала, что позади — неумолимый враг, взбешенный влюбленный, и страстно стремилась к спасению; но лес был громаден, деревня далеко; никто не слышал ее криков. Санте Йори, как разъяренный бык, гнался за нею, потрясая страшными ножницами для стрижки овец. Иногда один из них терял другого из виду, и тогда они растерянно оглядывались, запыхавшиеся, с выступившей на губах пеной; потом они опять замечали друг друга, и бег после передышки возобновлялся с новой силой. Они мчались по петляющим тропкам, углублялись в чащу, выскакивали на повороты, скатывались вниз по склонам, цепляясь за корни, поднимались вверх, проворные и быстрые, как коза и козел. Порой они оказывались так близко, что Санте уже протягивал руку, чтобы схватить девушку, но та ускользала от него, как угорь. Теперь тяжелые косы распустились и отчаянно били ее по бедрам, развеваясь по ветру, как грива дикой кобылицы. При виде этого Санте Йори почувствовал, что кровь снова ударила ему в голову: косы, эти черные косы, околдовавшие его, были здесь, перед ним, они шевелились, будто призывая его коснуться их. Он страшно завыл и понесся громадными скачками; медведица, у которой отняли детенышей, была бы менее ужасна. Мариучча все бежала и бежала, с распустившимися волосами, с топором в руке; но она чувствовала, что долго ей не выдержать; грудь ее тяжело дышала, ноги были в колючках. Как ей хочется упасть! Но тогда он схватит ее, обрежет ей косы… Нет, нет, мадонна!.. Волосы я отдам тебе, но спаси меня от того, которого я не люблю, который хочет взять меня насильно… И она плакала и кричала в отчаянии, все-таки продолжая бежать. Санте Йори нагонял ее от кустарника к кустарнику, от скалы к скале; он уже был уверен в победе. Вдруг на повороте зеленая тьма леса расступилась, выглянул кусочек синевы, появилась полоска света. Санте ударил себя по лбу, но продолжал бежать; прямо перед собой он увидел Мариуччу, в нерешимости стоявшую на самом краю скалы: она казалась испуганной. Санте закричал:

— Стой, я ничего тебе не сделаю!

Но девушка уже свалилась в овраг.

Когда он тоже добежал до обрыва, он еще увидел, как она катилась меж каменных дубов по бурьяну и терновнику и потом осталась неподвижной.

Он побледнел и замер, глядя на нее.

— Убилась девчонка! — сказал он, потрясенный. — Если б я только знал…

И вытер глаза окровавленными руками. Потом, хватаясь за корни, за выступы скалы, за молодые деревца, рискуя сломать себе шею, он тоже спустился вниз. Тихонько он приблизился к бедной девушке: она лежала навзничь, кровь потоком лилась из ее разбитого лба. Он позвал ее:

— Мариучча!.. О Мариучча, сердце мое!.. Ответь мне!

Побелевшая Мариучча не отвечала. Тогда он притронулся к ямочке на ее шее.

Артерия пульсировала.

«Жива», — подумал он. И он наполнил свою шапку водой из ручья, журчавшего в зарослях, освежил бедняжке лицо, потом перевязал ей голову ее же платком и стал смотреть на нее сквозь крупные слезы, стекавшие по его черному лицу. Ну вот: он так любил ее; но почему же у нее, которая ему так дорога, совсем нет сердца! Почему было не остановиться, не поговорить по-хорошему! Он же не волк, который ест христиан!.. Так мучить себя, а потом броситься со скалы… ведь это нехорошо! И он вытирал ей кровь, и называл ее самыми нежными именами, и целовал прядь за прядью те волосы, от которых его бросало в лихорадку.

Наконец Мариучча очнулась: она открыла глаза, словно пробудившись от долгого сна, поднялась, растерянно посмотрела вокруг и увидела Санте Йори, стоявшего на коленях.

— Мадонна моя! — закричала она. — Уходи, или я раскрою тебе череп!

И она схватила топор, упавший к ее ногам.

Санте Йори опустил голову и пошел прочь.

Когда она была уже далеко-далеко, он сказал:

— Дурак я! Смотри-ка! Я не обрезал ей косы!

 

III

В деревне нет ни секретов, ни тайн; кажется, будто стены домов там не из камня и не из глины с соломой, а из стекла, сквозь которое просвечивают не только действия, но и мысли их обитателей. И во дворцах и в хижинах двери всегда распахнуты настежь перед любознательностью соседей; стоит прикрыть их наполовину, как на вас уже нацепят великолепный плащ из сотни обрывков сплетен, сшитый ханжами, кумушками и бездельниками, которые только и думают, что о делах своего ближнего.

Ханжи, кумушки и бездельники скоро узнали великую новость: Мариучча Канцано спускалась в ясеневый овраг вместе с Санте Йори.

То был настоящий скандал. Но мать Мариуччи не верила этому, пока не увидела, что дочь возвращается с окровавленной головой.

— Значит, это правда? — спросила она, подбоченившись и стиснув зубы.

— Правда, — ответила Мариучча и стала заплетать распустившиеся косы.

Старуха вся задрожала, губы ее побелели, глаза стали темными, как синие стеклышки; потом она выпрямилась, сильная, страшная, схватила дочь за волосы и спросила, впиваясь в ее глаза взглядом, жестоким как у кошки:

— Так ты и теперь скажешь ему «нет»?

— И теперь, — отвечала та, пытаясь освободиться.

— Посмотрим! — заключила мать, позеленев, словно ее трясла малярия. Она снова дернула дочь за волосы, потом медленно проговорила ей на ухо: — «Зарежь ее, зарежь Мариуччу, если она пойдет по дурной дорожке», — вот что мне сказал твой отец, перед тем как его расстреляли. Берегись же!

И она снова принялась прясть кудель из пакли, ощетинившейся колючими соломинками; но веретено дрожало у нее в руке, зубы стучали, и тяжелая слеза то и дело скатывалась по ее сморщенной щеке.

Они молчали до самой вечерни, когда с поля и с пастбища вернулись братья Мариуччи: два оборванных малыша и смуглый подросток лет пятнадцати. Мать, молчаливая, с покрасневшими глазами, стала собирать нм обычный скудный ужин; Мариучча сидела в углу на корточках, обхватив руками голову.

— Мать, — сказал подросток, — если бог поможет, я не пойду завтра со стадом.

Мать посмотрела ему в лицо.

— Завтра я не пойду со стадом, завтра Санте Йори принесет Мариучче кольцо. Мы об этом договорились в лесу.

Мариучча подняла голову.

— Ну да, в лесу, — продолжал мальчик. — Я сказал ему, что я — сын своего отца, но он мне ответил: «Мир душе его, твой отец будет мной доволен. Вечером я пойду к священнику, а завтра увидимся».

— Ну, вот и хорошо, — проговорила старуха, бросая охапку хвороста в очаг, откуда вырвалось дымное пламя, уныло осветившее хижину.

Вытянувшись на тюфяке, набитом кукурузными листьями, Мариучча не спала всю ночь. Она чувствовала сильный жар во всем теле, тяжесть в голове, сухость во рту; она бы бросилась в мельничный ручей и выпила его до дна. Глаза ее были закрыты, но ей казалось, что она видит, — и видела она все такие странные вещи: Санте Йори и Сандро, отца, мать, священника, горбуна — чаще всех горбуна, который все смеялся и, гримасничая, шептал ей: «Не хотела меня, так наслаждайся с угольщиком: то-то я доволен!» А Сандро, весь бледный, глядя на нее большими синими глазами, повторял: «Я люблю тебя, Мариучча», и молча шел с ней рядом по лесу, и собирал для нее дикие маки, и нес за ней ее вязанку до самой опушки. Она все вспоминала тот день, когда они случайно встретились перед маленькой мадонной делла Кастеллана и молились вместе; и он спрятался в кусты, как волк, когда услышал, что кто-то идет. А слова, которые они говорили мадонне, шли прямо из сердца и были так нежны! Как она таяла от любви близ него, как забывала все на свете; и какая мука думать, что брат растет для того, чтобы выместить на возлюбленном смерть отца! Она скрывала от всех свою страсть: не смела петь о ней в сторнелях, поминать ее в литаниях, мечтать о ней в долгие ночи; иногда ей чудился отец; он угрожал ей, показывал свою грудь, свою голову, пробитую пулями. Тогда она решалась возненавидеть Сандро, сына доносчика; но нет, Сандро не был виноват, Сандро хороший, он так любит ее; с ним она была бы счастлива; он покинул бы родительский дом, они жили бы одни где-нибудь в глуши — в лесу или на равнине; никто бы о них ничего не услышал; они бы работали ради своей любви, ради своей великой любви. Потом, как черная туча на ясном небе, появлялся Сайте Йори; ее грудь начинала тяжело дышать, словно под гнетом непосильного груза; ей казалось, что она видит один из тех отвратительных снов, когда хочется бежать во весь дух, а ноги пригвождены к земле, хочется закричать во все горло, а язык прилипает к гортани; он был тут, перед ней, он хотел ее, тащил к себе, причинял боль; прикосновение его тела жгло, дыхание его уст душило; она отбивалась обеими руками, плакала в отчаянии; ничто не помогало; надо было уступить, поддаться слабости, подчиниться. Голова, ох, голова у нее кружилась, как камень, пущенный из пращи; она уже не знала, где находится; то ее поднимало высоко-высоко, на какую-то вершину, то сбрасывало в пропасть; она хваталась за свой тюфяк, чтобы не упасть, прижималась к сырой стене, чтобы почувствовать ее благодетельный холод; приподнималась, простирая свои сильные руки, снова падала на подушку, вытягивалась на спине, ложилась ничком: покоя не было. Боже, как жарко, как пить хочется! А тут еще эти люди, которые бьют ее, преследуют, кричат; и этот колючий можжевельник, из которого она не может выбраться, эти громадные скалы, которые хотят ее раздавить!

В таком бреду она дотянула до утра. Мать обратила внимание на стоны, доносившиеся с тюфяка, только после того, как отправила обоих младших пасти свиней. Она подошла к дочери, ворча; позвала ее по имени, наклонилась над ней; лицо Мариуччи было мертвенно бледно, закрытые глаза распухли; она вся горела. Мать решила спрыснуть ее чудотворной водой из церкви святого Никколó в Бари и прочитать «Верую» и «Слава в вышних богу», положив на лоб больной крестик от четок; она уже готовилась начать это святое и безошибочное лечение, когда увидела красное лицо входившего в дом священника. Она побежала ему навстречу и поцеловала его сутану.

— Всякое несчастье от бога, — сказал священник.

— Аминь! — отвечала женщина.

— Как себя чувствует дочка?

— Еще не умерла, слава богу!

— Давайте наденем ей это на палец, и тогда она выздоровеет наверняка, — сказал священник, вытаскивая из кармана золотое кольцо. — Это от Санте Йори, как вы знаете.

— И благослови его бог, — произнесла успокоенная женщина.

Они подошли к Мариучче, и, в то время как мать поддерживала ее руку, священник надел ей на палец кольцо, говоря:

— In nomine Patris, et Filii et Spiritus Sancti.

— Теперь он может войти в дом? — спросила старуха у священника.

— Разумеется.

Подросток стоял тут же, не произнося ни слова.

— И пусть они женятся поскорее! — сказал он наконец и удалился.

Через час Санте Йори явился, чтобы почтительно поцеловать руку старухи; узнав о состоянии своей нареченной, он побежал за врачом, в соседнее местечко.

Несколько раз Мариучча была очень близка к тому, чтобы отправиться на тот свет; но прошло немало дней — и ей пришлось остаться на земле. В минуты отчаяния Санте замышлял недоброе против себя самого: он чувствовал угрызения совести за то, что причинил ей такие страдания; он давал обеты пойти босиком к самым отдаленным святыням, если она выздоровеет; он приходил каждый день, приносил первые цветы и фрукты, читал молитвы вместе со старухой, а порой поносил всех святых. Он проводил долгие часы у изголовья Мариуччи, глядя на нее с нежностью и не произнося ни слова; она же и с закрытыми глазами чувствовала его присутствие; сперва оно ее угнетало, ужасало; потом она смирилась и под конец уже невольно ожидала его. Он приходил с восходом солнца, уходил на закате, тихонько разговаривал со старухой, а ей самой никогда ничего не говорил. Мариучча была этим довольна: молчание избавляло ее от затруднений; однажды она сощурила глаза и мельком посмотрела на Санте: его черное лицо стало желтым, как высохший лист, глаза были лиловые, как желтофиоли; она почувствовала отвращение, потом стала мучиться. Зачем он так огорчается теперь? К чему все эти заботы? Чего он хочет? Видеть, как она умрет? Жениться на ней? Ну, конечно, жениться на ней. Пусть подождет — ждать-то ему долго придется. При этой мысли перед ней мгновенно возникал Сандро, образ которого день ото дня тускнел в ее памяти; это неправда, что он любит ее; знает, что она больна, — и даже не пришел под окно спеть ей сторнель; конечно, он тоже считает ее виновной; но бросить ее, бросить, как бросают пропащих женщин! Теперь у нее не осталось больше никого на свете; хорошо бы умереть; это бы всем им доставило удовольствие, даже Сайте Йори, который тут считает ее вздохи, а сам душит ее своими слишком пахучими цветами! Когда она заметила обручальное кольцо на своем пальце, она долго разглядывала его, онемевшая, неподвижная: вечно, вечно этот Санте Йори! А Сандро все не подает признаков жизни и с каждым днем все больше отдаляется от нее! Они связали ее с этим человеком; кольцо стало железной цепью, приковавшей ее к нему; сорвать его с пальца и выбросить — значит презреть благословение, волю божию, может быть — волю самого отца, который радовался бы этому браку. Да, конечно, этому браку! Сандро будет кусать себе локти, плакать от горя; но гроза продолжается недолго, и май не тянется по семь месяцев; он женится на другой… Ну да, на другой; кто знает, может он и сейчас с ней, с этой другой, которая не позволяет ему прийти спеть для Мариуччи? Ну, так Мариучча ему еще покажет! Она со своим женихом пройдет у него под носом в одежде, украшенной цветами и лентами, и бросит ему в лицо пригоршню конфет, которые покажутся ему горькими, как желчь…

Так среди обид и тревог, мучений и надежд наступил день, когда она выздоровела и поднялась с постели.

— Цикута зеленеет, хоть в огонь ее бросай, — говорила ее мать соседкам.

Санте Йори в этот день поднес две восковые свечи мадонне и двух каплунов священнику. Тем временем, несмотря на обоюдное молчание, между ним и Мариуччей налаживалось безмолвное согласие: порой им удавалось глядеть друг на друга без злобы. Иногда мать оставляла их наедине, но это было бесполезно. Она чинила свои простыни из тика; он, сидя на табуретке, курил короткую трубку и смотрел на невесту. Свадьбу назначили на канун дня святого Джованни, то есть до начала жатвы; не было смысла терять время, тем более что Санте брал невесту, как говорится, в одной рубашке. Старуха, хоть и была в состоянии это сделать, не желала дать в приданое дочери ни четверика зерна, чтобы люди не говорили, что это разбойничье добро, да и самому Санте чужое добро не было нужно. В хижине стояла глубокая тишина, боязливое молчание; дни бежали, монотонные, тихие, сумрачные; старуха все пряла свою колючую паклю; Мариучча проводила долгие часы, согнувшись над своим тиком, не мигая, не шевелясь; только Санте Йори, довольный, выпускал в воздух клубы дыма, напоминавшие ему его угольные ямы.

С того страшного дня девушка больше не возвращалась в лес и даже не выходила из дому; лес внушал ей какой-то необычный страх, еще больший страх внушали соседи. Ни одна подруга не пришла проведать ее; значит, ее вина была велика и постыдна, хоть она этого и не понимала. Даже мать не верила в ее невинность. Но иногда пурпурный румянец вспыхивал на ее лице, руки наливались силой; она выпрямлялась, высокая, мощная, с широко раскрытыми глазами, с раздувающимися ноздрями; казалось, она бросает вызов всем этим людишкам, швыряет в них камнями, вдыхает колючий воздух горных вершин. В такие минуты горе было бы той ханже, которая пришла бы шпионить за ней: она бы ее задушила! Между тем день святого Джованни приближался: множество крестьян уехало в Апулию, еще больше — на Понтийские болота; деревня пустела с каждым днем. В долинах желтело море колосьев; тяжелый воздух казался расплавленным золотом; разбросанные по деревне обезлюдевшие хижины горели на солнце; глубокая тишина царила повсюду; земля и небо пылали в лихорадке, все живое иссохло, блеск дня был печален. Но порой, вместо жгучего порыва сирокко, воздух приносил свежее дуновение леса, с терпкими запахами сосны, можжевельника, лавра. Мариучча вдыхала эти запахи полной грудью, с жадностью глядя на огромный океан листвы, стелившийся вниз по горе. В тот день она была одна: мать собирала колосья на равнине. Мариучча подумала о прозрачных родниках, которые прячутся среди белых камней и нежных трав; о зеленых беседках, увитых плющом и мхом, сырых, непроницаемых для света; о глубоких пещерах, где со сводов свисают гирлянды, похожие на колонны, и где бывает так хорошо. Она услышала переливчатое пение синичек, почувствовала сладострастие, которым дышат кусты, ощутила соблазн запретного плода. Лес, великий лес звал ее; он хотел укрыть ее под своими шатрами, спрятать в своих закоулках, освежить в своей тени; он звал ее влюбленным шепотом, душистыми поцелуями; он желал ее с жарким нетерпением молодого супруга. И она без памяти, с распустившимися косами, побежала в лес и утонула в нем…

Вечером она вернулась усталая, с остекленевшими глазами… Она думала о Сандро и мрачно усмехалась. Они встретились в дубовой роще и столько всего сказали друг другу. А потом… Что случилось потом?.. Она больше ничего не помнила.

Теперь она сама, с бесстыдной настойчивостью, торопила со свадьбой. После венчанья Санте Йори повел ее домой, пьяный от радости. У дверей стояла его старая мать, как положено по обычаю: она поцеловала молодую в лоб, потом одной рукой подала ей конфеты, говоря: «Это для тебя», а другой — острый нож, прибавив: «Это для тебя и для других». Мариучча отдала конфеты мужу, положила нож за корсаж и вошла в дом, срывая с головы венок из белых роз…

Ну и пир же был в тот вечер, ничего не скажешь! Сам Санте Йори пил за десятерых, как счастливый человек… Он лег в постель совсем пьяный.

 

IV

Пришли осенние холода, и лес, вместе с увядшими листьями, стал ронять спелые желуди; северный ветер стонал по долинам, по логам и оврагам, среди голых ветвей и замшелых дубовых стволов, в колючих зарослях терновника, поднимая с земли вихри перегноя и опавшей листвы и разбивая их затем о сучковатые стволы, о растрескавшиеся скалы. Теперь, когда солнце, пробиваясь сквозь облака, обрызгивало гору белыми лучами, уже не было тени: вся роскошная летняя зелень, с ее влажным сумраком и игрой света, лежала в грязи на земле и гнила под выпавшим инеем. Голые деревья, казалось, дрожали от холода и поднимали к нему свои ветви, словно обгорелые руки, взывающие о помощи; ручейки разбухли от грязи; ветры выли и свистели; огромные стаи воронья хлопали крыльями, усаживались на дубы, каркали, отыскивая червей и ящериц в опавшей листве, или неподвижно сидели на скелете какого-нибудь вьючного животного. Высоко вверху скучивались черные бродячие тучи, словно водя свои неуклюжие хороводы над гребнем горы; и оттуда, сверху, спускались вымытые разливами овраги и угрожали обвалом деревушкам, окутанным туманом и дымом. Шла суровая, снежная зима; и вид опустошенного леса, вызывая дрожь, заставлял хвататься за мохнатый плащ или бежать домой, к потрескивающему очагу.

И все-таки в это время лес еще более населен, чем в середине лета, когда в нем бывают пастухи, стада, собаки, дачники и птицы: он населен нищими, которые обирают великого «синьора», чтобы утолить голод или обновить свои лохмотья. Пастухи, стада и собаки ушли в Апулию, на Тавольерские луга; крестьянки прядут, собравшись в хлеву или в кухне у очага; птицы и синьоры отправились искать более мягкого климата — но остались нищие, свинопасы с многочисленными стадами, дровосеки со сборщицами хвороста, угольщики с тощими ослятами. Порой пробежит мимо бродячая собака или голодный волк, — их встретят градом камней; порой — какой-нибудь вор из тех, что крадут скот, — его примут не менее благосклонно. Время от времени с высоты поросшей лесом скалы раздается пронзительный звук рога; на этот звук, напоминающий о великолепных средневековых охотах, со всех ног сбегаются свиньи, уверенные, что тут найдут своего пастуха и роскошную трапезу из желудей; и нередко с их хрюканьем смешиваются песни сборщиц хвороста, ходящих по лесу и подбирающих ветви буков, вязов и дубов, которые им бросают дровосеки, с безбожной бранью коченеющие над вековыми стволами. Общинные надзиратели укладывают эти ветви, собранные в тяжелые вязанки, на головы сборщиц, и те длинной вереницей тянутся по тропинкам, то крутым и каменистым, то плоским и грязным, неся вязанки к угольным ямам. И жалко смотреть на цветущих девушек, которые, втянув голову в плечи, шатаются под тяжестью своей ноши, обливаясь потом и слезами; на еще крепких старух, которые бредут из последних сил, задыхаясь на ветру от приступов кашля; на любящих матерей, которые одной рукой придерживают груз на голове, а другой — оборванного ребенка у груди. Иногда, на повороте горной тропинки, на краю оврага, ветер свирепеет, словно желая унести в своем вихре и вязанки и женщин. Тогда начинается отчаянная борьба: в развевающихся одеждах, с руками, примерзшими к вязанкам, шатаясь, упираясь ногами в острые камни, женщины подвигаются шаг за шагом, ослепшие от пыли, от колючего снега, от страха, а в одной пяди от них зияет разверстая пропасть. Часто, потеряв надежду справиться с ветром, они сбрасывают вязанки на землю и с трудом тащат их за собой на веревке. А когда, добравшись до угольных ям, они с возгласом радости сваливают свой груз, им бросают в лицо, что они ленивы, как свиньи, медлительны, как счастье. «Лучше уж это, чем голод!» — восклицают они и снова пускаются по кручам и склонам за новыми вязанками. Быть может, они думают о женихах, мужьях, отцах, братьях, которые, в свою очередь, влачат жалкое существование, — одни в грязи Понтийских болот, другие в зловонных нефтяных колодцах около Токко; те — среди разбойников и авантюристов Америки, другие — на службе у хозяина, который гоняет их как мулов; а они сами, бедные покинутые женщины, работают до судорог за десять сольдо в день, питаясь хлебом из отрубей, когда он есть, и разделяя этот хлеб с детьми и стариками, оставшимися в хижинах.

Санте Йори глядел на эти мученья с тайной радостью; порой он еще усугублял их грубым обращением и оскорблениями. Он не был счастлив, не был покоен. Мариучча была его женой, но не была близка ему; он всегда чувствовал, что она в доме чужая, будто зашла мимоходом. За четыре месяца он ни разу не видел, чтобы она засмеялась; смирившаяся, угрюмая, она все-таки казалась непокорной, и все в ней внушало подозрение; работала она с каким-то бешенством, с яростью, в которой чувствовалось озлобление; уходила без радости, возвращалась без удовольствия; пренебрегала платьями, которых теперь у нее было много, а к мужу была равнодушна, так равнодушна, что у него леденело сердце. Санте Йори думал не часто: мысль его была скорее усилием сердца, чем мозга, и легче схватывала события, чем идеи; поэтому он не терялся в бесплодных подозрениях; просто его жена была не такая, как другие, для которых мужья становятся идолами на всю жизнь, — и это причиняло ему горе, черное горе, от которого впору рвать на себе волосы. Душа его жены походила на одну из тех темных расселин, зияющих между скалами, края которых, более светлые, тоже окутаны туманом; он хотел бы рассеять этот туман ценою собственной жизни, и придумывал тысячи нежностей, и сразу же обливался холодным потом при мысли, что она их отвергнет. Все это терзало его сердце и заставляло враждебно относиться к жене. Так постепенно, сами того не замечая, они все больше и больше отдалялись друг от друга; жили рядом, под одной крышей, но казалось, будто стальной клинок лежит между ними, разделяя их. И тогда Сайте охватило подозрение, что она любит другого, — такое естественное, что он удивился, почему оно пришло так поздно; и, в свою очередь, он стал мрачным, недоверчивым, осторожным. Он ухватился за свое подозрение с отчаянием, как утопающий хватается за спасительную доску; и, как утопающего, его носило вверх и вниз по течению, но не прибивало к земле. От этого первого подозрения к нему потянулись тысячи нитей, тонких, легких, обволакивающих, сотканных из поползновений, тревог, желаний, обид, опутавших его своей сетью по рукам и ногам. Он ничего не знал об этом и не замечал, что с каждым часом к сети прибавляется еще одна петля. Любовь в его душе превращалась в мучительную боль: Мариучча могла сделать подлость, обмануть его, предать — он все равно не мог ее возненавидеть, все равно не нашел бы в себе силы плюнуть ей в лицо. Иногда он спрашивал себя, что бы он сделал, если бы она в самом деле оказалась виновной, — и не мог на это ответить: у него начинали дрожать руки и губы, и он плакал, колотя себя кулаками по голове. Он боялся, что окажется слабовольным трусом. Иногда по ночам, в темноте, он, сидя на пне, глядел на пирамиды дров, покрытые землей, медленно сгоравшие для того, чтобы стать углем; порой из какой-нибудь щели вырывались блестящие красные искры, и тогда ему чудилось, что он открывает дверь ада, бросает туда жену и видит, как она горит живьем, извиваясь как змея. Но то были только мгновенья; он внезапно успокаивался, поднимался на обрыв и стоял там подолгу, не замечая холодного ветра и снега, или тихонько входил в свой дом, где она спала, и целовал ее волосы и лицо. Иногда он мысленно производил смотр своим возможным соперникам, но их образы сразу же рассеивались, потому что ни один не останавливал на себе его внимания. Даже Сандро не бросался ему в глаза: славный парень, еще бледный от ран, враг Мариуччиной матери, может быть и самой Мариуччи. И все-таки — вот истинное противоречие! — он чувствовал, что соперник есть: он хорошо прячется, его нельзя поймать, но он здесь, в сердце Мариуччи, живой, молчаливый, сильный и таинственный, подобный тем ведьмам, которые по субботам невидимо высасывают кровь у детей. Впрочем, Мариучча редко ходила в лес и никогда — в деревню; дома за ней наблюдала его мать, которая, по-видимому, тоже подозревала что-то с того самого дня после свадьбы, когда она, по обычаю, пришла убирать комнату молодых. Но это его нисколько не успокаивало. Тем не менее порой у него случались передышки, когда он забывал о своих тревогах; и тогда он весело работал, выпивал с угольщиками и погонщиками мулов и дошел до того, что даже принял поденщиком в число последних Сандро, желая досадить жене. Горбун, узнав об этом, хохотал как сумасшедший. Так и шли дела, как вода по скату.

В таком состоянии духа был Сайте, когда наступило первое ноября. Он рассчитывал вдоволь повеселиться предстоящей ночью. В эту ночь устраивается обед для умерших и факельное шествие. По обычаю мать Санте и Мариучча немало потрудились, приготовляя в доме большой стол: в эту ночь души родных приходят в гости, и для каждой за столом должно быть приготовлено место: направо — женщины, налево — мужчины, на верхнем конце стола старики, на нижнем — дети; а когда все готово, огонь в печах тушат, заливая водой жар и головешки: люди думают, что, может быть, кое-кому и на том свете огня хватает с избытком. Потом читают заупокойные молитвы. В полночь внезапно раздаются звон и крики; все окна освещаются, по темной улице несется толпа народу, кричит, воет, стучит во все двери, и у каждого в руках необыкновенный факел: это палка или шест, а на верхушке его — пустой череп, в глазницах которого светится зажженная свечка. Собственно, это так говорится — череп, а на самом деле его заменяет дырявая тыква. Санте Йори тоже вышел из дому, чтобы рассеяться; женщины отправились вслед за ним, чтобы мертвые могли спокойно пообедать одни. Вместе с веселившейся толпой он добрался до кладбища и увидел, что около каждого креста в землю втыкают палки со светящимися черепами и даже на самые кресты ставят зажженные сальные или восковые свечи. Все эти люди, еле освещенные дрожащим пламенем, сами казались бродившими здесь призраками. Некоторые молились, стоя на коленях, другие, помоложе, шептались в розмариновых и миртовых кустах; многие входили в часовенку или толпились вокруг большой кучи сгнивших грязных столов, на которые когда-то ставили гробы и которые теперь свалили сюда для «кладбищенского костра».

Действительно, немного спустя послышался треск соломы, поднялась спираль дыма, зигзагом взметнулось пламя, и костер озарил все кладбище красноватым светом, отблески которого терялись в темно-сером небе. Священник благословил огонь; и когда все превратилось в пепел, каждый отсыпал себе щепотку в бумажку или в тряпочку, как память об умерших. Именно в эту минуту Санте Йори оглянулся, ища жену. Ее не было. Он пошел в часовню, спросил о ней мать; та ее тоже не видела. Санте почувствовал, как кровь приливает к сердцу, к голове. Потом он подумал, что Мариучча, вероятно, пошла домой; было прохладно, уже брезжила заря, разумеется она могла уйти спать… Он захотел в этом убедиться и побежал домой; никого, кроме, сторожевой собаки и двух нищих, прикорнувших подле стога сена в ожидании, пока наступит день и им подадут милостыню — накормят обедом, приготовленным для умерших. Он пошел обратно; веселые, шумные компании спешили по домам; мальчишки гонялись друг за другом, скользя по выпавшему инею; все, покинув умерших, казалось радовались тому, что живы. Но Мариуччи с ними не было. Где же она? Прошла его мать с другими старухами, прошел священник с церковным сторожем и могильщиком; калитку кладбища уже закрыли, а Мариучча все не появлялась. Он почувствовал сильное желание закричать, громко позвать ее, но у него перехватило горло. Остановившись, он посмотрел вокруг: ничего не было видно, глубокий снег покрывал долину, гора казалась смутной массой, покрытой черными пятнами. Санте снова медленно двинулся по тропинке; ноги у него тряслись, он обливался ледяным потом и чувствовал смертельное изнеможение; наконец он прислонился к стволу дуба, чтобы не грохнуться на землю. Так он простоял несколько минут; стая воронов, каркая, захлопала крыльями около него; он пришел в себя и двинулся дальше. В кустах залаяла собачонка; он поднял камень и изо всех сил запустил им в колючие заросли. Внезапно оттуда вышел человек: то был горбун.

— Одна собака лаяла на другую, — сказал Санте Йори с принужденной улыбкой.

— Лучше уж быть собакой, чем рогатым козлом, — отвечал горбун, держась не слишком близко.

— В доме Йори не держат коз, собака! — вскричал Санте, размахнувшись для пощечины, которая не задела горбуна.

— А может, сегодня там появились козлы? — издевался горбун. Санте бросился на него и схватил его за горло.

— Пусти! — заверещал горбун. — Посмотри-ка лучше вниз.

Санте, не отпуская его, посмотрел. Уже светало. Из сарая Сандро вышла женщина и быстрыми шагами направилась по дорожке к его дому. Это была Мариучча.

— Я следил за ней всю ночь… Они хорошо позабавились, — добавил горбун.

Санте ударил его ногой в живот, так что тот покатился в заросли, и сам кинулся бегом…

Он нашел жену дома — она вынимала соломинки из распущенных волос; он остановился перед ней, желтый, помертвевший, дрожащий.

Она посмотрела на него расширенными глазами, потом медленно сказала, не переставая причесываться:

— Зачем ты взял меня насильно?

Санте Йори подскочил к ней, повалил ее на землю, схватил за косы, обмотал ими ее шею, как двумя черными веревками, и затянул их, затянул обеими руками.

На дворе старуха, как велит обычай, оделяла нищих обедом, приготовленным для умерших.

 

Сильван

[97]

 

I

Пока стадо косматых коз и черных овец жадно поедало траву на зеленых склонах холмов, у подножия серых скал и в зарослях терновника, он лежал ничком на самой вершине горы и так мрачно смотрел вниз на долину, словно там чума началась. Солнце, стоявшее высоко в небе, огнем своих лучей, точно огненными стрелами, пронзало землю; но пастух, должно быть, не замечал, что оно проникало под куртку из козьего меха и старалось прожечь его жалкую соломенную шляпу. Подперев лицо волосатыми руками, он смотрел вниз, на горную долину. Оттуда на крутой обрыв налетал свежий ветерок и приносил густой запах зеленого леса; оттуда доносился глухой шум воды, которая ключом била из-под скал и бурлящими ручейками растекалась по каменистым тропам; оттуда, с дальних лугов, долетал перезвон колокольчиков пасшихся коров; время от времени внизу раздавался взрыв, стократно усиленный горным эхом в ущельях. Пастух видел, что в долине с недавних пор все изменилось. Раньше там мимо берегов, густо поросших ивняком и мокрой травой, широко и свободно несла свои воды бурная река, и люди босиком переходили ее вброд по выложенным в ряд скользким камням. Ближе к полудню на проезжую дорогу, что змеилась вдоль реки, в облаке белой пыли вылетала почтовая карета и сразу же исчезала за поворотом горы. Кое-где на глинистых вершинах холмов, у самых обрывов, одиноко лепились бедные домишки, и над крышами красивой спиралью вился голубой дымок. На пастбищах спокойно паслись табуны лошадей и стада буйволов, пастухи и пастушки говорили о любви, укрывшись в тени вековых дубов, или играли в камушки, орудовали пращой, ловили рыбу сетями и удочкой. Иногда из гущи дубового леса у подножия горы доносились протяжные, нежные и печальные песни, и это безыскусное пение не нарушалось ни ржанием лошадей, ни мычанием быков. Чистый воздух и зимой и летом был напоен тишиной и покоем: пролетел зеленый май, и вот уже в полях белыми волнами переливаются колосья пшеницы; только скосили пшеницу, и сразу веселым шумом огласились виноградники; кончилась пора уборки винограда, и уже на смену ей пришли снегопады и холодные северные ветры, однако ничто не могло нарушить покой этой горной долины.

Но теперь тишине и покою пришел конец. Однажды пастух увидел, как в долину пришли какие-то синьоры, понастроили там хижин и стали измерять землю; они смотрели в чудные трубки на подставках, уходили куда-то, поспешно возвращались с таким видом, словно у них тьма важных дел. Что им тут надо? Разве эта долина принадлежит не нам? И что они затевают? Всю ночь он думал об этих синьорах. «Пусть только придут сюда еще раз, я их хорошенько угощу камнями», — решил он. Но камни так и остались лежать в праще, потому что вскоре синьоры вернулись с целой армией рабочих-землекопов, мужчин и женщин. И тут начался в долине настоящий ад. В реку засыпали столько камней, что она стала узкой, как мельничный проток. На берегу уцелели лишь деревья, облепленные засохшей тиной, потом их срубили и поволокли к строящейся плотине. На проезжей дороге частенько останавливались вереницы телег, слышалось позвякивание колокольчиков, подвешенных на шее у мулов; на телегах лежали канаты и какие-то странные машины с колесами и трубами. Старые лачуги эти синьоры сожгли и на их месте выстроили удивительные дома с блестевшими на солнце остроконечными крышами и с флагом на самом верху. Там, где прежде был брод и лежали камни, с обеих сторон вырыли глубокие ямы; пастухов прогнали вон из долины, и им вместе со своими стадами пришлось уйти в горы. Теперь в долине копошились подлые людишки, щеголявшие в длинных брюках. Разбившись на группы, на бригады, они, словно стая волков, набросившаяся на обессилевшую лошадь, с такой яростью терзали долину, что там зеленой травинки не осталось. Одни прорывали траншеи и взрывали скалы, которые тысячами осколков рассыпались в воздухе, другие сбрасывали камни в глубокие омуты у брода и ставили опоры моста; землекопы насыпали плотину, каменотесы обрабатывали камни; здоровенные крестьянки, весело напевая, таскали вверх и вниз строительные материалы и землю.

Он никак не мог отвести взгляд от долины. При каждом взрыве и ударе кирки, при каждом звуке песни пастуху казалось, что ему нож вонзают в бок. Ведь все места в долине, обезображенные этими людьми, он знал как свои пять пальцев. Он знал здесь каждый камушек, каждую травинку, и ему было мучительно больно видеть, как опустошают его долину. Временами боль переходила в ярость; он сжимал кулаки, и стискивал зубы, и в бешенстве хватался за палку с железным наконечником… Но их было так много. И он снова в растерянности смотрел на долину. Что собираются сделать там, внизу, эти люди? Кто позволил им хозяйничать в этих местах?.. И почему даже сами крестьяне помогают им? Внезапно он схватил камень, вложил его в пращу, взмах руки — и камень полетел вниз. Он следил за его полетом и, когда увидел, как, точно подкошенный, свалился один из рабочих, злобно смеясь, бросился на землю… Этот рабочий выламывал один за другим камни из стены старой лачуги, потом работницы собирали камни и закладывали ими вырытые ямы. А ведь прежде этот дом принадлежал ему. Пастух любил свой дом, как любят старую добрую бабушку; когда он спускался в долину, то ему так приятно было посидеть у порога на большом камне, на котором прежде сидели его отец и мать, глядя на звезды и предсказывая хорошую погоду. Снаружи потрескавшиеся стены обвивал цепкий вереск, внутри вдоль них протянулись полоски мха, а внизу, в пробившейся через земляной пол траве, мелькали юркие ящерицы. И все же ему было хорошо в своем родном доме, словно он после целого дня работы присел отдохнуть в тени ольхи.

Покорно смотреть, как разрушают теперь и эти бедные стены, было свыше его сил, и, не выдержав, он бросил камень.

«Вот, — думал он, — бедняки все, все теряют. Умирают словно скотина, и ничего после них не остается». И пастух вспомнил рассказ отца о том, как он построил этот домик. Отец был беден, как сухая колючка, и, так же как колючка крадет клок шерсти у бредущей по тропинке овцы, отец украл себе жену, потому что мать девушки не хотела отдавать свою дочь бедняку. Первое время они жили точно бродячие собаки, ночуя то в лесной чаще, то в горных пещерах, перебиваясь дикими яблоками да грушами; потом, когда пришли первые осенние туманы, они решили построить себе хоть какой-нибудь домишко; мать собирала камни, а отец копал землю, возводил стены из смеси глины, соломы и стеблей пырея; работали они днем и ночью, ходили по лесу, собирая сушняк, и потом соорудили крышу из сухих веток, листьев, из стеблей и ивовых прутьев. Их первой и единственной постелью была подстилка из тех же сухих листьев, дверь им заменяла живая изгородь терновника с колючками острыми, как зубы собаки, которая охраняла хижину. Ели они что бог пошлет, а часто он не посылал им ни крошки; но они любили друг друга и жили словно вольные птицы. Но хоть хозяев над ними не было! Ох, эти хозяева! Через год, как раз под рождество, на жалкой постели из сухих листьев родился мальчик; но в яслях не было ни осла, ни вола, которые могли бы его обогреть; и лишь худая грудь матери давала ему тепло и пищу. Отец, словно волк, рыскал по лесу за добычей — он надолго уходил из дому и никогда не возвращался с пустыми руками: однажды, отчаявшись добыть что-либо, он подстрелил кречета, а когда начал разделывать его, то нашел в зобу маленькую живую змею. Но кречетами семью не прокормишь, и хлеб насущный он добывал теперь на поденной работе, он, который до этого жил свободно, как ястреб. Маленький Мазу, которому суждено было потом стать пастухом, рос, высасывая у матери не молоко, а кровь, и чем дальше, тем сильнее она увядала, словно деревце, которому не хватает солнца. Но она утешалась, глядя, каким крепким и пухленьким растет ее сынишка. Как раз о таком сыне она и мечтала еще до того, как убежала с отцом Мазу. Иногда отец приходил к вечеру мрачный и хмурый, как небо перед грозой, бросал в угол вилы и не отвечал даже на вопросы матери. Был он высокий, сухощавый, настоящий горец, привыкший к скалам. Работать в долине ему было невмоготу, но ради жены он босиком пошел бы даже в ад. Всякий раз, когда выпадал снег и покрывал все кругом и работы поблизости не было, он хотел, как и другие, отправиться подальше, в Тавольере и к Понтийским болотам, но так и не уходил, потому что жена смотрела на него печальными и влажными, как у скорбящей богоматери, глазами. Это были длинные, холодные и темные дни; мать все время поддерживала огонь в очаге ради маленького Мазу, но от дыма у малыша начинали слезиться глаза, и, чтобы выпустить дым, открывали дверь, но тогда вместе с порывами северного ветра в хижину залетал снег. В доме редко бывали кукурузный хлеб и гороховая похлебка, а обычно они обходились дикими каштанами и красноватым картофелем, собранным в лесу или купленным на деньги, которые отец выручал, продав попавшего в силки зайца. Они ни от кого не ждали помощи; их нищета была такой же безотрадной, как голые скалы; в других хижинах бедняки тоже бились в черной нищете или же, отчаявшись, начинали разбойничать. Первые слухи о разбойниках дошли до них вместе с эхом оружейных выстрелов.

— Господ бьют, — сказал однажды отец, войдя в лачугу. — И теперь все мы будем равны, потому что там внизу, далеко отсюда, создают республику.

И он стал точить топор на оселке, а мать тихонько заплакала. Потом, проверив на мозолистой ладони, хорошо ли наточен топор, добавил:

— Знаешь, Танý пошел в разбойники, чтобы отомстить за сестру. Ну, ту самую, которая, как собака, утопилась в болоте Наччо, потому что была беременна от хозяина. И Беппе Кану тоже пошел. Ему осточертело быть испольщиком, и уж лучше стать разбойником, чем так мучиться. А что нам остается делать? Отчаиваться. Они у нас все крадут: стада, урожай, дочерей, жен; а чуть пикнешь, и тебя, словно вора какого, засадят в тюрьму. Вот так они и старого Нику в тюрьму упрятали, и теперь его сын тоже ушел в разбойники, чтобы из хозяйского сердца кровяную колбасу сделать.

До конца дня он не сказал больше ни слова, вечером исчез куда-то и с тех пор появлялся в хижине совсем редко — не чаще, чем в небе комета. Потом совсем пропал. Может, его убили где-нибудь в лесной чаще, а может, он уехал в Америку. Мальчик стал большим, а мать заболела чахоткой. Мазу пошел в пастухи, чтобы доставать матери хоть немного молока, потому что она ничего больше ни пить, ни есть не могла. И он не отходил от нее ни на шаг, боясь, что она, словно белая голубка, может навсегда улететь от него, и останется он один-одинешенек на целом свете, точно подкидыш. Бедная, хорошая мама, каждую ночь она на коленях молилась и плакала, напрасно дожидаясь отца, и вечно жила в страхе, словно какой-нибудь убийца. Но отец не приходил. Однажды вечером она захотела подняться на вершину горы, чтобы оттуда как следует поглядеть, не возвращается ли отец. Пришлось сначала поддерживать, а потом нести ее на плечах: она была совсем легкой, легче перышка. Когда они добрались до Креста разбойников, что неподалеку от того места, где Мазу лежал сейчас, мать села, взглянула на долину и печально улыбнулась.

— Нет, не идет, — вздохнула она, потом посмотрела сыну в глаза и сказала: — Положи меня здесь, под крестом, когда умру.

Сын вытер глаза, потому что слезы лились у него ручьем, и пошел к овцам надоить свежего молока. Но выпила это молоко земля, потому что, когда он вернулся к матери, она стала холодной, как льдинка, и ничего ему не отвечала, только смотрела вдаль потухшими глазами, не возвращается ли муж. А Мазу снова, плача, звал ее, молотил себя кулаками по голове; но вокруг стыла страшная, мрачная тишина. Внизу, в селеньях, колокола тихо звонили к вечерне, и вместе с последним ударом колокола душа матери улетела в рай. Он долго стоял возле нее на коленях и не замечал, что вокруг сбились в кучу овцы; потом поднял голову и увидел лицо матери, белое, блестящее; гора тоже блестела, а там, внизу, через речку, казалось, перекинули серебряный мост. Это луна свесилась с чистого бездонного ночного неба. Он перенес мать на траву, положил ей под голову ветки тимьяна и розмарина, закрыл покойнице глаза, скрестил ей руки на груди и, качаясь словно пьяный, пошел рыть яму у подножия Креста разбойников. Мазу выкапывал камни руками, острием палки счищал с них землю и потом сбрасывал их в расщелины скал; он находил какое-то утешение в этой нечеловечески тяжелой работе; время от времени он поднимал голову и смотрел на мать: она лежала неподвижно, точно уснула, и над ее головой светила луна. Глухие удары железа о камень звучали в тишине, словно гортанные крики соколов, и Мазу казалось, что острие палки ударяет прямо ему в грудь. Значит, мама умерла? Умерла? А что значит умереть? И ему показалось, что умереть — это не чувствовать больше земли под ногами и беззвучно падать в темную бездонную пропасть. Ему вдруг сделалось страшно: волосы у него встали дыбом, и мурашки побежали по коже; в причудливой игре света и тени перед глазами у Мазу как живые замелькали злые духи из сказаний горцев; гора вдруг наполнилась привидениями; и он, весь дрожа, как маленький мальчик, побежал к матери, осеняя себя крестом. Но вокруг все было спокойно; он вернулся к яме и снова стал копать; вдруг он наткнулся на камень, гладкий как мрамор. Мазу руками очистил его, вырвал сорную траву, росшую на краю ямы, и привязал к кресту веточки дуба и мирта. Он просидел возле матери до самого рассвета; свежий ночной ветер, который, казалось, стал совсем ледяным от холодного света луны, больно колол Мазу в лицо, и он подумал, что, может, мать и сейчас знобит; он снял куртку и накрыл ею покойницу. Он думал, что мертвые, которых хоронят ночью, не видят вечного сияния. Когда в небе посветлело и луна ушла куда-то вниз, он выстлал в могиле красивое ложе из пахучих трав и положил туда свою бедную мать; потом сел в оцепенении на землю, не в силах даже пошевелиться. И не он, а Бастарда, которая поднялась в горы со своими овцами, закрыла ей лицо белой кисеей, положила цветы и схоронила ее. Она поставила на место крест и увела с собой полумертвого от горя Мазу. Овцы у него разбрелись в разные стороны, и прошел целый день, пока Бастарде удалось собрать их, так что к Черному гроту они добрались уже ночью. И с этой ночи Мазу не возвращался больше в отчий дом, где уже не было матери и северный ветер, гуляя по всей лачуге, уносил с собой прутья с крыши и сухие листья, на которых он родился. А теперь те люди из долины растаскивают последние камни родного дома, и ему, бедному пастуху, осталось лишь небо, чтобы глядеть в него, да земля, чтобы ходить по ней. И вот он, пастух Мазу, сидел сейчас на поросшем мхом камне и безутешно плакал, вспоминая о тех горьких днях и глядя, как меняется его любимая долина, потому что там он родился и вырос, там он страдал и потерял отца и мать. И никто так не любил эти проклятые места, где каждый камень был ему дорог, как кусок бесценного хлеба. Когда он увидел, что из стены его дома выломали последний камень, он, словно изваяние, встал над пропастью, выкрикнул проклятье этим людишкам и с громким криком «Бастарда!», «Бастарда!» бросился в лес, завывая словно волк.

 

II

Бастарда была крепкой и высокой женщиной с могучими плечами и могучей грудью. Ходила она босая, в одной рваной домотканой рубахе, ее черные густые волосы двумя косами спадали на полуобнаженные плечи, опаленные солнцем и загрубевшие от холода. Она пасла украденных ею овец и жила в лесу, свободная и дикая, как необъезженная кобылица. Крестьянки из соседних селений, наслышавшись, что Бастарда — отвратительная ведьма или злая фея с черными глазами, боялись ее; женщины, рубившие дрова в лесу, завидев ее, убегали или прятались в чаще. Даже горцы, и те робели перед ней, потому что в теле ее и в глазах заключена была неведомая бесовская сила, которая заставляла их мгновенно влюбляться в Бастарду, а потом и смертный грех совершать. Где она родилась? Откуда пришла в горы? Никто этого толком не знал; но до десяти лет она бродила по болотам и пробиралась через плетни вместе со всеми сорванцами селения, и ее прозвали Бастарда, потому что выкормила ее молоком своей ослицы тетушка Розария, та самая, которая дожила до семидесяти лет и так и не нашла себе мужа. Когда тетушка Розария умерла, Бастарда ушла жить в лес; вот и все, что люди знали о Бастарде. А рассказывали о ней такие вещи, что даже слушать, и то стыдно было, но пастухам и лесорубам эти истории очень нравились, и они бегали за Бастардой и потом прятались с нею в темных ущельях лесистой горы. Приходский священник, который вечно во все мешается, прочел грешникам целую проповедь и всячески поносил Бастарду; но слово божье оказалось бессильным перед ее прелестями, и вышло даже хуже. Некоторые клялись, что сам приходский священник собственной персоной отправился искать Бастарду, чтобы привести ее в церковь и заставить раскаяться, но потерпел сокрушительное поражение, потому что о церкви и о святых Бастарда слышать не хотела и не спускалась в большие селения и деревушки, даже когда в снежную зиму туда забегали гонимые голодом волки.

Когда Бастарда привела пастуха Мазу в Черный грот, он посмотрел ей в лицо и, хотя ни разу ее не видел, уверенно (так хорошо ему ее описали) сказал:

— Ты Бастарда?

И она ответила:

— Да, я Бастарда.

Он еле стоял на ногах, шатаясь точно пьяный, и, казалось, вот-вот свалится на землю, и тогда Бастарда крепко прижала его к груди. Глаза ее подозрительно блестели, словно она одновременно плакала и смеялась. Она взяла его за руку и повела вдоль пещеры, такой темной, что собственной руки не различишь; после бесконечного блуждания в этом лабиринте с подъемами и спусками они добрались до красивой комнатки с каменными стенами, светлой, потому что косые лучи солнца проникали в нее прямо сверху, через расщелину в скале. На земле, словно ковер, были разостланы козьи шкуры, постелью же служили овечьи шкуры; в углу лежала куча орехов, миндаля и диких груш; на стенах висели и сохли под жарким июльским солнцем разделанные туши баранов, от которых исходил легкий запах мяты и розмарина. Но Мазу ничего не замечал: тоска сжала ему сердце, словно волка капкан, а голову жгло как огнем. Он сел на овечьи шкуры, глядя в пустоту широко раскрытыми, сухими глазами, а Бастарда легла рядом. Она смотрела на него своими черными вороньими глазами, которые притягивали Мазу, как глаза змеи притягивают дрозда; ее грудь коснулась его колен, а потом она всем телом прижалась к нему, гибкая как лань. Мазу точно обессилел, голова стала тяжелой, он покачнулся, закрыл глаза и упал на шкуры, вытянув вперед руки.

С этого дня они стали жить вместе и вместе пасти свои стада; лазали по крутым вершинам скал, метали камни из пращи и, словно влюбленные волк и волчица, гонялись друг за другом в зарослях терновника. Потом они ели ягоды, усевшись на мягкой травке в тени дубов, опустив широкие мозолистые ступни в студеную воду ручейка, где у берега клонились волнистые кудри трав. Иногда Бастарда вдруг исчезала, Мазу громко звал ее; теперь он боялся остаться один, словно не решался больше ни единого шагу сделать без нее; лес стал совсем другим, и он не мог уже бродить по нему, не боясь заблудиться. На его зов иной раз отвечали кукование кукушки, волчий вой, пронзительный крик сокола, соловьиная трель. «Это она», — говорил Мазу и бросался искать ее в густых зарослях терновника, в дубовой роще, на ветвях сосен, за скалами, кидая во все стороны камешки, чтобы заставить ее выйти. Иногда ему удавалось найти ее, и тогда начинались прыжки, толчки, крепкие объятия, беготня, и борьба, и нежные поцелуи, и призывные завывания, похожие на стон. Когда же Мазу не удавалось отыскать ее, он тоже прятался в засаду, ложился ничком, впивался ногтями в землю и, открыв рот, напряженно всматривался вперед; и вот он замечал, как подруга начинает потихоньку спускаться с верхушки дерева или вылезает из ямы, крадется в зарослях папоротников или дрока, поднимается из-за камня, наклоняется, вся перегибается, широкими ноздрями нюхает воздух, шевелит сжатыми губами. И какая была радость, когда они находили друг друга!..

Так жили они, счастливые и свободные, наслаждаясь воздухом, солнцем, любовью. Оттуда, с вершин, в ясные закатные часы, когда можно отчетливо различить все даже за самой дальней далью, остальной мир виделся им обоим точно в каком-то туманном сновидении, которое, однако, невозможно забыть, и мир этот внушал им безотчетный страх. Но Бастарда не могла скрыть своего любопытства: как должно быть красиво море, эта голубая полоска, которая сливается с небом, и большие города, которые видны издалека, за тысячу миль.

— Пойдем бродить по свету! — предложила однажды Бастарда Мазу.

Сначала ее слова привели Мазу в ужас. Однако на следующий день он за большой кусок сыра купил у веретенщика из Петроро свирель. Ведь сколько людей бродят по белому свету, играя на свирели или волынке, и живут потом как синьоры! Но ему не удалось сыграть на свирели даже рождественскую молитву, и надежды попутешествовать по свету улетучились как дым, оставив в душе Мазу глубокое разочарование. Однажды через долину прошла свадебная процессия; невеста была вся в шелках и золоте; они заметили ее, стоя у Креста разбойников; Бастарда жадно смотрела ей вслед даже тогда, когда свадебный кортеж исчез в вечернем тумане.

— Какая же я бедная! — не раз повторяла она потом, разглядывая свои лохмотья, полуобнаженную грудь и крупные голые ноги. Ночью она не заснула ни на минутку, точно постель была из крапивы. Мазу, притворившись будто спит, слышал, как Бастарда вздыхает, но не сказал ей ни слова; ведь это его вина, что он не выучился играть на свирели, и потому им не удастся побродить по белому свету. Поднялась она еще до рассвета и куда-то скрылась. Мазу никак не мог успокоиться: он выгнал на пастбище овец, но в одну отбившуюся от стада овцу с такой силой запустил камнем, что та замертво упала на землю, потом сел на скалу и с такой яростью начал дуть в свирель, словно хотел вложить в эти звуки все свое сердце. Он все дул и дул, пока в спину ему слегка не ударил камушек. «Это она из чащи кидает», — решил Мазу, схватил камень и побежал к лесу. Когда он увидел Бастарду, она стояла на коленях, вся в цветах. Цветы были у нее в волосах, на груди, у пояса, — маргаритки, лесные лилии, дрок, дикие маки, пучки желтых фиалок, головки брионии, ягоды можжевельника, зонтики цикуты переплелись между собой; это была настоящая оргия запахов и красок. Мазу молча обнял подругу; целуя ее и жадно вдыхая запах цветов, он все повторял: «Какая ты красивая, какая красивая!» У него дрожали руки.

— Красивее, чем вчерашняя невеста? — спросила она, чуть заметно улыбаясь и не разжимая губ. Мазу и думать забыл о той невесте.

— Да, красивее невесты, красивее всех! — ответил он и лег к ее ногам.

Лучи заходящего солнца с трудом проникали в глухую, сыроватую чащу, осыпая — любовников золотой пылью. А вокруг шумели на ветру деревья, тихо, словно шелк, шуршали сухие листья, вдалеке над долиной пронзительно кричал дятел, стадо овец мирно паслось на зеленом лугу, а воздух, казалось, был пропитан какими-то дурманящими ароматами.

В тот день, когда люди пришли разрушать чудесную долину, Бастарда не почувствовала той же боли, что Мазу. И когда он, спустившись с вершины, с криком «Бастарда! Бастарда!» помчался, завывая, как голодная медведица, Бастарда, сидя на ветке дуба, нависшего над обрывом, со смутным чувством радости смотрела на сновавших туда и сюда рабочих, на цепочки крестьянок с корзинами земли или извести на голове, на деревянные дома с флагами; она с радостным испугом прислушивалась к взрывам и к далекой песне, которая не походила на их обычные деревенские напевы. Ей хотелось сбежать вниз, смешаться с толпой и посмотреть, как крутятся колеса и что это за трубы, из которых льется речная вода, и послушать, как говорят те синьоры в длинных брюках. Отчаяние Мазу рассмешило ее, а почему, она и сама не знала! Разве эта лачуга из глины и соломы стоила того, чтобы так убиваться? Подумаешь, какое великое сокровище он потерял! Мазу не мог объяснить, почему у него все оборвалось внутри и горло сдавило, словно петлей, но только ему было так плохо, точно у него украли овцу или ударили его ножом. Напрасно Бастарда смеялась. Конечно, ей не понять его: отца с матерью она не знала, а бедная тетушка Розария, схоронив свою единственную ослицу, кормилицу Бастарды, вскоре и сама умерла. И Мазу свернулся в клубок, подобно спящей змее, и затих. Но теперь Бастарда рассердилась и, желая досадить Мазу, поднялась на скалу, которая ближе всех к долине, а на другой день добралась даже до каштанов у реки. Мазу это поразило в самое сердце, но он и виду не подал. А она, вернувшись, сразу же стала ему рассказывать о виденных ею чудесах: о большом строящемся мосте и о железных балках, которые штабелями сложены вдоль дороги. Она ластилась к нему, хотела увести его вниз, — ну хоть на одну минутку. Сначала Мазу не поддавался ее уговорам, потом все же спустился до крайней скалы, но дальше идти не согласился. Ему до безумия захотелось забросать камнями этих негодяев, которые до того загрязнили воду в реке, что та стала похожа на навозную яму, и он сначала даже не узнал своей чистой речки. Бастарда смеялась, дергала Мазу за волосы и тащила вниз, называя его то охотничьей собакой, то ястребом, то рысью, заставляя юношу гореть словно в лихорадке, той проклятой лихорадке, которая больше уже не оставляла его.

Однажды утром, на рассвете, когда они доили коз, Бастарда услышала голоса в лесу. Она прислушалась, толкнула Мазу. В самом деле, оттуда доносился шум множества голосов; потом они услышали стук топоров, скрип пилы — настоящий дьявольский концерт. Оба поползли на четвереньках посмотреть.

— Святые угодники! Да они дубы срубают! — Мазу чуть не свалился со скалы, он побледнел, весь затрясся. Бастарда смотрела, как человек сто сразу, срубив дуб, набросились на него с топорами, обрубили ветви, распилили его на части и сложили в кучу обтесанные, почти гладкие бревна.

За один день эти хищники свалили не меньше двадцати дубов: в лесу выросла целая гора поленьев. Бастарда поняла, что скоро они снесут эти дрова в долину. Мазу собрал стадо, поднялся выше в горы, сел и задумался. Эти господа разрушили его дом, а теперь и до леса добрались. Так они ему и камня не оставят, обо что голову разбить. Да еще смеются, поют, веселятся. Бастарда поднялась вместе с Мазу, но все время смотрела вниз. Мазу исподтишка следил за ней. Однажды он увидел, что Бастарда разговаривает с крестьянкой, которая вместе со всеми работала внизу.

— Если уйдешь с ними, я убью тебя, — весь помрачнев, сказал он.

— Нет, нет, — торопливо ответила Бастарда. — Я сама их боюсь!

И стала ласкать его.

Ночью, прекрасной звездной ночью, когда Бастарда крепко спала, Мазу вышел из Черного грота. Дул такой сильный ветер, что даже камни сдвигал с места, и Мазу пришлось немало потрудиться, прежде чем он зажег фитиль от горящего кремня. Он спустился вниз и подошел к огромному штабелю дров. Какой-то рабочий с трубкой во рту спал, положив рядом топор. Мазу подполз к нему, затаив дыхание, схватил топор, повозился немного у дров и помчался назад. Не успел он еще добежать до Креста разбойников, как дрова уже загорелись. «Маме в могиле будет приятно узнать об этом», — подумал Мазу, возвращаясь в Черный грот, где Бастарда по-прежнему спокойно спала. Мазу хотел было разбудить ее и рассказать о своей радости, но сдержался и решил снова подняться наверх. Дровяная гора горела весело, как костер в рождество: вокруг огня суетились мужчины и женщины, которые казались черными в зареве пожарища, языки пламени извивались, шипели, рассыпали искры. На мгновение Мазу испугался, что загорится весь лес. Потом он увидел, что пламя начало ослабевать, дымные полосы поредели, и наконец на месте пожара осталась лишь огромная груда головешек. Мазу думал, что на рассвете в лесу ни единого человека не останется, но не тут-то было. Лесорубы с удвоенной силой принялись безжалостно рубить лес еще выше в горах. Теперь Мазу совсем отчаялся и несколько дней подряд совсем не спускался с вершины горы. Между тем Бастарда вертелась возле сборщиц веток и однажды даже решилась взять у них ломоть хлеба, — давно уже она не пробовала хлеба. Однако, завидев мужчин, она начинала громко хохотать и убегала. Все же понемногу она стала подходить и к пильщикам, которые, сняв рубахи, водили взад и вперед громадными пилами, и наконец даже сама отнесла большую вязанку сучьев. Но тут Бастарда вспомнила о Мазу и почувствовала к нему большую нежность: она побежала что есть сил и наконец нашла Мазу на горе. Он, как обычно, лежал ничком и смотрел на работы в долине: на берегах реки вырос семиаркадный мост, по обеим сторонам новой дороги, точно колеи от телеги, протянулись железные полосы, и по ним мчались четыре или пять больших серых повозок, груженных камнем, известью и пуццолановой землей. Вез же эти повозки большой черный фургон, который выбрасывал из трубы дым и свистел как окаянный. И лошадей никаких впереди не было. Бастарду поразили безумные глаза Мазу, и она тихонько села рядом, не решаясь заговорить. Солнце уже зашло, внизу зажглись в домах яркие огни. Усталые овцы нетерпеливо блеяли, а потом сами поплелись к дому. Подойдя к Черному гроту, Мазу внезапно взмахнул топором. Бастарда в испуге обернулась, посмотрела ему в глаза и все поняла; она вспомнила его гневные слова: «Если уйдешь с ними, я тебя убью». И она не решилась пойти спать вместе с ним в пещеру, а села на камень. Там, в долине, было совсем темно, свет проникал лишь через распахнутые настежь двери домов, и оттуда доносились звуки странных, незнакомых мелодий. Там танцевали; своими орлиными глазами она видела, как бешено вертелись обнявшиеся пары, и у нее начала кружиться голова. Она как бы вновь увидела блеснувшее лезвие топора, гневные глаза Мазу, снова услышала его угрозу, и в ней пробудилось чувство страха и одновременно сладкого ожидания, перед ее взором предстал тот далекий мир, который она до сих пор видела точно сквозь опаловую пелену. Она заплела растрепавшиеся волосы, подтянула повыше краешек рубахи, чтобы получше прикрыть грудь, и встала. Подошла к пещере, прислушалась, оттуда не доносилось ни звука, огляделась вокруг — никого. Наклонив голову, она стала медленно спускаться в черную долину, а в ночной тьме тысячами золотистых огоньков проносились светлячки.

 

III

Она медленно спустилась в долину и больше уже не возвращалась. В эту ночь Мазу впервые стало холодно в их каменном жилище, и он так и не сомкнул глаз. «Где она сейчас? Неужто она испугалась занесенного топора? Тем лучше! Страх делает человека мудрым и заставляет остерегаться волков. — И он повернулся на другой бок. — Конечно же, она вернется. Не очень-то приятно провести ночь под открытым небом». Мазу стало даже приятно, что он вот лежит, закутавшись в теплые шкуры, а Бастарда, наверно, дрожит от свежего ветра. И все же он каждую минуту прислушивался; до его чуткого слуха долетали монотонное, глухое постукивание капель о дно сталактитовой пещеры над его головой, завывание ветра в горах, тысячи таинственных ночных звуков, ночные шорохи, стенания, крики, и каждый раз он говорил себе: «Это не она». Но все равно она должна прийти. Ведь той ночью, когда он похоронил мать, Бастарда поклялась никогда не оставлять его, всегда быть с ним, а всех прежних отгонять прочь камнями. И она, бедняжка, все это время была ему верна и честно делила с ним пещеру и козьи шкуры, молоко и сухое мясо. А теперь он сам хозяин положения. Он ночует в пещере, а она — под открытым небом. Ему стало нестерпимо жарко, он повернулся на спину. «Конечно, он неправ: сначала он нагло угрожал ей топором, а теперь спит на ее шкурах, нет, нет, он не хочет». Мазу сжимал в руке тесемки самодельных башмаков: надо, разыскать Бастарду и сказать ей, пусть забирает свои вещи и пусть она знает, что каждый за себя, бог за всех. Пусть уходит к этим ворам из долины, пусть уходит, если у нее нет совести. Он-то уж не заплачет, нет. Он отыщет себе другую пещеру, потому что его дом теперь совсем сравняли с землей, и будет жить один на целом свете. А когда ему станет невмоготу, он хорошо знает, как подняться на Соколиный утес, и потом сам измерит глубину пропасти. Тогда Бастарда придет и увидит его растерзанного, точно освежеванный козел. И ей будет приятно. При мысли, что он будет валяться растерзанный, Мазу еще сильнее сжал тесемки башмаков. Конечно, Бастарда даже обрадуется, потому что будет веселиться с теми ворами в длинных брюках, а он не сможет перебить их всех до одного. Но, благодарение богу, он еще жив, и Бастарду у него не отнимут так же легко, как разрушили родной дом; уж руки-то и кулаки у него тверды, как кремень. И он приподнялся, вытянул руки и сжал кулаки. Потом вышел из пещеры и через глубокую расщелину, прорезавшую гору, увидел в черном небе три сверкающие звездочки. «Сейчас полночь», — подумал он и перекрестился. Цепляясь руками за выступы скалы, он поднялся наверх. Он думал, что найдет Бастарду возле чащи, но там ее не было. Над самой его головой с пронзительным криком пронесся удод. «Requiem acternam», — пробормотал Мазу, и его слова гулко отдались в необъятной ночной тиши. «Верно, это душа какой-нибудь утопленницы», — содрогнувшись от ужаса, прошептал он, не решаясь сойти с места. А место было такое, что нагоняло страх. Иссиня-черный лес спал, как огромный зверь, растянувшийся во весь свой исполинский рост на горе; несколько деревьев, одиноко стоявших на опушке, скрипели жалобно, по-совиному; облитые звездным светом, белели громадные выщербленные камни. Мазу, вобрав в себя вместе с глотком свежего воздуха запах можжевельника, почувствовал, что в лесу точно запахло мертвечиной: он увидел, что вдалеке блеснули во тьме два крохотных огонька, потом еще два, еще и еще. Мазу влез на дуб и примостился на суку. «Бастарда, должно быть, не в лесу, — подумал он, — а то бы волки завыли, учуяв человечий запах, вон они подбегают». И, правда, сверкающие огоньки попарно подлетали к дубу, волки, тяжело дыша, с рычанием обдирали кору дерева. Мазу дразнил их палкой, он знал, что им не взобраться на дерево. К тому же ему доставляло удовольствие глядеть, как голодные животные бесполезно кружатся возле дуба. «Бастарда, должно быть, уже в долине, сидит себе внизу с другими женщинами или уселась, точно сойка, на ветвях дуба». Вдруг вдалеке раздался хриплый вой, за ним еще и еще. «Ну теперь они убегут, — решил Мазу, — один из волков увидел добычу»; и тут же огоньки исчезли во тьме. Мазу слез с дерева. Осторожно ступая по мокрой от инея траве, он, пройдя несколько шагов, останавливался и прислушивался. Ни звука. Вдруг ему почудилось, будто кто-то застонал у Креста разбойников; он побежал туда. Никого. На могиле матери выросла тоненькая трава, в которой белели ромашки.

— Мама, мамочка моя! — закричал Мазу и упал на колени; из-за холмика выскочила огромная жаба и с глухим кваканьем запрыгала прочь. Уж мать-то любила его, и он ее потерял, а теперь вот и Бастарду теряет. Мазу испытывал панический страх перед одиночеством и никак не мог представить себе, что теперь всегда будет одиноким. Он ни единого дня не был один и сейчас боялся, что ему предстоит надолго остаться в одиночестве. Бегство Бастарды ранило его в самое сердце; это она научила его, невинного паренька, любви, с нею он узнал радость и счастье, открыл, что в мире есть не только мать, его лачуга, стадо овец. Он уверовал, что, кроме Бастарды, ему никого в мире не надо, и страшно потерять лишь ее одну, его единственную отраду.

А теперь, как прежде мать и родимый дом, он терял и ее. Мысль об этом неумолчно, словно молот по раскаленному железу, стучала в его разгоряченном мозгу, вызывая головокружение. Но кто, кто отнял у него все? Почему отец стал разбойником, а мать умерла? Кто отнял у него даже камни родного дома? Кто соблазнил его подругу? Люди из долины, которые щеголяют в длинных брюках. Это они, верно, те самые хозяева, про которых говорил отец, что они крадут у бедняков стада и жен. Ему было сейчас горько-горько, точно он наелся цикуты. Он неподвижно сидел на могиле матери, глядя на чернеющий невдалеке лес, в котором было так же темно, как у него на душе… Ему казалось, будто он умер и теперь очутился в черной бездонной пропасти. Он падает и падает вниз, и ему не за что уцепиться. На мгновение Мазу почудилось, что он коснулся земли. Он ударился головою о крест — и сразу очнулся. Поднявшись, Мазу ощутил прилив новых сил, точно мать сказала ему: «Иди и отомсти этим людям!» Он посмотрел на долину: долина спала. Лишь из оконца одного деревянного дома вырывался сноп света. Этот прорезавший тьму луч манил его. «Должно быть, она в том доме, — подумал Мазу. — Наверно, Бастарда там. И другой будет сжимать ее в объятиях и не даст ей вернуться, будет целовать ее и угощать белым хлебом». Он шел, спотыкаясь о камни, цепляясь за колючий кустарник, проваливаясь в грязные ямы, обезумевший и разъяренный, как взбесившийся буйвол. Рассвет застал его в зарослях у реки, он спрятался за кустом и стал ждать. «Если Бастарда с ними, я ее отсюда увижу». Он представил себе, как бросает в нее камнем и разбивает ей голову… С первыми лучами солнца толпою вернулись рабочие, но Бастарды среди них не было.

В нем снова ожила надежда. Ну, конечно же, она вернулась в Черный грот и, может, даже прождала его там всю ночь. В нем вспыхнула нежность, и у него точно подкосились ноги. Но, мгновенно собравшись с силами, он бросился назад, бежал стремительно, прыжками, скачками. На секунду он приостанавливался, весь потный, тяжело дыша, и смотрел вверх… Все те же деревья и скалы. Но там, за этими деревьями, должна быть Бастарда; пасет, наверно, оба стада бедных овечек, о которых он совсем забыл. Мазу представил себе, как тихонько подкрадется к ней и с громким смехом стукнет ее по спине. И он потирал руки, предвкушая, какое получит удовольствие. Но на зеленом лугу, у Креста разбойников, никого не было; лишь в вышине пела синица. «Наверно, Бастарда уже в пещере», — дрожа от волнения, подумал Мазу. У него пылала голова, сердце, казалось, вот-вот разорвется, но он снова полез вверх. Добравшись до расщелины в скале, он начал спускаться к пещере. На полдороге Мазу принялся звать подругу… До него донеслось жалобное блеяние овец, запертых в другом конце пещеры… «Бедные животные!» — подумал он, но продолжал спускаться. Однако в каменной комнате ее не оказалось. И тогда он рухнул на шкуры, точно сбитый молниеносным ударом в висок, и, как видно, пролежал долго, потому что, когда он вывел на пастбище своих бедных овец, солнце стояло высоко в небе и в долине уже кипела работа, а из лесу доносилось поскрипывание пил и монотонное, протяжное пение работниц.

Весь этот день голова у Мазу кружилась, словно волчок, а лицо было зеленым, как чешуя у ящерицы. Он двигался как-то неуверенно, при каждом шаге боясь упасть, протягивал вперед руки, точно хотел схватить кого-то, кто все дальше убегал от него, и тихо повторял имя Бастарды. Он искал ее растерянными, распухшими от слез глазами, подруга вновь виделась ему то в зарослях тимьяна, то на дубе, то за камнями. И Мазу звал ее самыми ласковыми именами, которые впервые вырвались из самого сердца и теперь слетали с губ, подобно тому как из самого сердца у него поднялись слезы, когда умерла мать. Мазу все еще ждал Бастарду: ведь она же не умерла, как его мать. Однако закатилось солнце, звон колоколов из дальних селений гулким эхом отдался в темных ущельях, стадо потянулось к пещере, а она так и не пришла. Не пришла она и на рассвете, когда Мазу сморил сон. Солнце, разбудив его, оборвало ужасное сновидение: Бастарда, превратившаяся в собаку, грызет его сердце.

Теперь Мазу потерял всякую надежду. «Она больше не вернется, больше не вернется, — твердил он себе. — Там, в долине, у хозяев всякое добро есть, и праздники они устраивают». Он начал мечтать, как отыщет подругу хоть на краю света, силой отнимет у господ, приведет ее в Черный грот и потом уж всегда будет с нею. Но тут же у него мелькнула мысль, что ему не отыскать Бастарды, что он навсегда потерял ее. У него помутилось в глазах. Он начал бить себя по голове, погнал вперед оба стада, со ската на скат, со скалы на скалу, пока, выбившись из последних сил, не добрался до того места, где лесорубы валили дубы. Теперь здесь не было ни единой души; и даже пни лесорубы, верно, уволокли с собой. Все здесь нагоняло тоску; возле одного куста он увидел на земле маленькую тряпицу, которая могла быть и лоскутом от платья Бастарды. Мазу поднял лоскут и сразу вспомнил ту чащу, где он нашел ее всю в цветах. При этих воспоминаниях ему стало еще горше, что Бастарда бросила его, и в сердце у Мазу, словно клубок растревоженных змей, зашевелились мысли о мести. Проходивший по лесу старик нищий спросил у Мазу, пойдет ли он завтра взглянуть на паровоз, который в первый раз промчится через долину. Мазу ответил, что он увидит его со скалы, которая нависала прямо над новой дорогой, и показал старику эту скалу. Потом собрал овец и коз, начал выкапывать громадные камни и подкатывать их к самому краю обрыва. Здесь он так сложил их, что при малейшем дуновении ветра эти камни могли слететь в пропасть. Он задыхался и был весь в поту. Когда же он распрямлялся, на лице у него были написаны то глубокая боль, то невыразимая радость: он казался мастером, который с восхищением смотрит на дело рук своих. Сложив высокую груду из огромных обломков скал, он долго-долго смотрел вниз. Долина стала просто неузнаваемой: ее прорезала железная дорога, чуть поодаль поднялся новый мост, холмик, где стояла прежде его хижина, порос сорной травой, новые деревянные дома украсились флагами, и возле домов толпились разодетые по-праздничному люди. Мазу простоял так до самого вечера, на закате он загнал овец в пещеру и вернулся на край обрыва. Злой дух нашептывал ему, что Бастарда веселится с этими людьми из долины и что он должен сбросить с обрыва обломки скал и разрушить все дома; но одновременно другой голос приказывал Мазу подождать. Он прождал до следующего дня, когда горы огласились звуками маршей, исполнявшихся несколькими оркестрами; он увидел, что долина полным-полна людей и все смотрят в одну точку, словно ждут чего-то. И вот наконец показалось черное чудовище, которое извергало дым и тащило за собой множество вагонов, битком набитых людьми. В самый последний момент внимание Мазу привлек серый вагон, на площадке которого, окруженная людьми, стояла высокая женщина и махала флагом. Мазу широко раскрыл глаза, стараясь получше разглядеть ее. По обеим сторонам дороги живой стеною стояло множество мужчин и женщин, которые громкими криками приветствовали идущий мимо поезд; когда же он поравнялся со скалой, Мазу узнал в женщине с флагом Бастарду. Он задрожал, у него вздулись вены на руках и ногах; в его смятенной душе любовь боролась с жаждой мести, вызвав бурю противоречивых чувств; наконец, в неистовой ярости, зажмурив глаза, могучим толчком он сбросил вниз, в пропасть, прямо на грохочущий состав каменные глыбы и осколки скал. И, обессиленный, рухнул на землю.

 

IV

Каменные глыбы и обломки скал, увлекая за собой лавину камней и сталкиваясь в падении друг с другом, обрушились на долину, разметав и исковеркав вагоны и перевернув паровоз, настигнув свои жертвы даже на ближних улочках. Мазу в ужасе глядел вниз. А где Бастарда? Жива ли она? Зачем она так обидела его? На глаза у него навернулись слезы, сердце больно сжалось; он охватил руками свою черную голову и весь съежился. Казалось, он стал даже меньше. Человек кроткий боролся в нем с человеком жестоким, неумолимым, и победил в конце концов первый. Лихорадочное возбуждение сменилось ознобом, гнев — жалостью; он готов был бежать в долину и отдать жизнь ради спасения хоть одного из раненых. Он закрывал глаза, потом медленно открывал их, точно хотел не видеть всего этого ужаса или же убедиться, что это только страшный сон; но нет, это было правдой, ужасной правдой. Внизу сносили в деревянные дома раненых, укладывали на траву мертвых, старались поднять упавшие вагоны. Мазу показалось, что среди трупов лежит и та женщина с флагом. У него помутилось в глазах, — нет, это красное пятно и в самом деле кровь, зеленое пятно — трава, а белое — рубашка. «Нет, это не она, не она!» — повторял Мазу, но в глубине души он знал, что это Бастарда, и в ужасе отводил от нее глаза. А внизу, словно в растревоженном муравейнике, сновали туда и сюда люди; ему показалось, что многие смотрят на холм налитыми кровью глазами и грозят кулаками. В наступившей тишине до Мазу доносились лишь приглушенный плач женщин, проклятия мужчин, стоны детей. Что же с ним будет? Куда идти? Что делать? Пустота, которую он часто ощущал вокруг себя, теперь, словно бездонная пропасть, разверзлась перед ним. Картина совершенного злодейства уже не стояла у него перед глазами, но мысль о содеянном преследовала Мазу так же неотступно, как тоска по Бастарде. Одиночество росло и ширилось. Оно становилось огромным, как последние круги, расходящиеся на воде от брошенного в пруд камня. Сейчас Мазу испытывал тот же смутный страх, что и в зимние ночи, когда он вздрагивал от шелеста упавшего листа; он ждал возмездия, безжалостного, таинственного, хотя и не знал, кто его свершит и когда. Мазу вдруг начало казаться, что лес, скалы и даже стада стали враждебны ему: теперь надо было защищаться, готовиться к борьбе. Он подозрительно озирался вокруг, глядя на печальную долину, залитую яркими лучами солнца, которое с голубого бездонного неба золотило напоенный летними запахами лес.

И вот так, озираясь, в диком исступлении он заметил на крайней скале старика нищего, которого встретил утром; за ним гуськом шли солдаты. Заметив Мазу, солдаты начали еще быстрее взбираться по крутой, обрывистой тропинке. Теперь страх принял реальную форму: грозно сверкали штыки, угроза нарастала с каждым шагом солдат, она звучала в их злобных ругательствах. Чувство страха стало таким же отчетливым, как инстинкт самозащиты; Мазу схватил два камня и побежал к Черному гроту. «Эти люди наверняка за ним идут, потом они свяжут его, точно волка, и убьют, как бешеную собаку, но прежде, прежде он им покажет». Бедняги еще на скалу-то не взобрались, а уже вконец запыхались, и вспотели, и на каждом шагу спотыкаются, скользят, падают. Раньше чем старик и солдаты доберутся до Креста разбойников, он успеет скрыться в пещере. Мазу испытывал горькую радость от того, что им не удастся догнать его и что он может побороться с ними. Добравшись до расщелины, он вскарабкался на скалу и, словно горный орел из своего гнезда, зорко посмотрел вдаль. Он сразу увидел старика нищего, который, показав пальцем на Черный грот и на поднимавшееся туда стадо, уверенно повел солдат к пещере. За ними шло множество крестьян с факелами из соломы и сухих веток в руках. «Они узнали о Черном гроте и уверены, что я там и что уж в самой пещере им удастся меня изловить. Пусть себе думают. Сразу видно, что они и в пещерах-то не бывали». А пока что Мазу спрятался в расщелине между скалами, но и здесь его неотступно преследовала мысль о женщине с флагом. Он отчетливо видел перед собой черные косы, нежный взгляд черных глаз, мысленно гладил ее теплое, гладкое тело, чувствовал, как вздрагивает она, обнимая его. Мазу решил, что надо спуститься в долину, отыскать и в последний раз увидеть Бастарду, потом унести ее сюда, в горы, пусть даже мертвую. Придется дожидаться ночи, днем его могут в долине поймать и убить: тот нищий, наверно, донес на него. Бедная Бастарда! Поняла ли она, умирая, что он отомстил за ее измену и с лихвой расплатился за все зло, которое ему причинили, что ей лучше было никогда не покидать гор (ведь они единственный защитник бедняков), не надо было их покидать? Но вскоре по нарастающему грохоту падающих камней, по нестройному топоту шагов, по хриплым выкрикам и шуму голосов Мазу понял, что солдаты приближаются. Окончательно он убедился в этом, когда мимо него пробежали испуганные овцы и козы и скрылись в темной пещере. Инстинктивно он тоже кинулся в пещеру. Туда солдаты не сунутся; да и пусть попробуют разыскать его там. «Надо разрушить белую комнату, спрятать туши баранов и шкуры». Но тут он подумал: «А вдруг Бастарда жива? Может, она захочет вернуться? Разве я не должен ей все оставить?»

Мазу сбросил туши и шкуры в неглубокую яму и завалил ее большим камнем. До него отчетливо донеслись слова нищего: «Я сам видел, как он сюда вошел; теперь уж ему от нас не уйти, поставьте часовых и зажгите факелы». Мазу вздрогнул, потом он вскарабкался вверх по сталактитовой глыбе, перескочил на выступ скалы и очутился на площадке, откуда была видна почти вся длинная пещера. «Я мог бы убить их всех, — горько усмехнувшись, подумал Мазу, — но они сейчас в моем доме и ничего не смогут со мной сделать, поэтому, так и быть, не стану их трогать».

Крестьяне приближались, освещая себе путь горящими факелами; в Черном гроте постепенно становилось светло и дымно; солдаты почти ощупью подвигались вперед. Вдруг они вскрикнули от изумления. Оглядевшись вокруг, они увидели, что, точно по волшебству, попали из темной пещеры в огромный красивый зал, похожий на готический собор, с множеством колонн, из которых одни наполовину разрушились, другие почти упирались в свод, третьи упали. С потолка свисали белые опрокинутые пирамиды, тонкими и толстыми нитями тянулись до самой земли белоснежные сталактитовые гирлянды… В стенах зияли глубокие дыры, и тут же, рядом, пучились чудовищные бугры скал, застыли какие-то странные фигуры. В лучах света каждый уголок зала искрился и блестел, внезапно менялся, принимал причудливые, фантастические очертания: на стенах вдруг появлялись маленькие алтари из топаза, сапфировые канделябры, алмазные призмы, пышные переливающиеся складки белой материи, разноцветные граненые многоугольники. Солдаты словно превратились в детей; они смотрели вокруг, разинув рты от изумления. С каждым шагом перед ними возникали новые картины: сталактитовая колонна вблизи превращалась в изваяние непорочной девы Марии, гирлянда — в ангела в длинном, теряющемся во тьме одеянии. На земле сидели какие-то неведомые звери: огромные ящерицы, медведи, слоны, змеи, готовые к прыжку и такие большие, что хвост у них волочился по земле, а голова почти касалась свода, стояли уродливые человечки, валялись головы неведомых гигантов. А дальше, в глубине пещеры, сквозь тьму можно было различить новые залы, новые таинственные лабиринты. Огоньки двигались все дальше и дальше, никто уже не думал о Мазу: эта фантасмагория потрясла простодушных людей. Иногда сквозь балдахин из известняка пробивался белый свет, и всем казалось, что за стеною лежат горы ваты; еще шаг, и балдахин становился богатым пологом с бахромой, прикрывавшим каменную гробницу. Немного повыше тянулись аркады и мосты, виднелись мавританские окна замков, коринфские капители, убегали вдаль длинные ряды низких колонн, напоминавших трубы органа. Широкие коридоры вели в огромный собор, своды которого, казалось, невозможно было хорошенько разглядеть из-за неподвижных облаков и гигантских сталактитовых сосулек; с земли же вздымались ввысь обелиски, башни с колоколами, полуразрушенные монументы. Внезапно за поворотом скалы в лицо солдатам ударила струя свежего воздуха: наклонившись, они увидели темную бездонную пропасть; чуть подальше, дугой низвергаясь вниз, бурлит водопад, рассыпая тысячи изумрудных брызг, и вот уже открывается новый удивительный зал. Так и кажется, будто на одной из стен изображен повешенный монах, а в другой стене высечена крохотная гробница. Внезапно под ногами начинают осыпаться камни: спуск, подъем, опять крутой спуск, своды темного зала становятся все ниже и ниже и вот уже нависают над самой головой, широкие коридоры превращаются в узкие щели, которые в конце концов выводят на широкую дорогу, защищенную с обеих сторон огромными валунами, и кажется, будто кто-то раскинул у дороги пологие и островерхие шатры. Сразу за дорогой началась каменная чаща. Здесь росли самые различные деревья и кусты: стройные сосны и могучие дубы, высокие финиковые пальмы и прямые стебли проса, огромные кочаны цветной капусты, гроздья рябины и ягоды можжевельника, колючая ворсянка и осыпанный белыми листьями акант. Каждое дерево, каждый куст были прозрачными, словно живыми, и казались еще белее на фоне каменных стен в узоре из черных цветов. Но стоило только дотронуться рукою до этих цветов, как они исчезали. Очарованные этим чудесным видением, солдаты шли вперед и вперед, не думая ни о возвращении, ни о том, куда же они в конце концов придут. Стаи летучих мышей, отделившись от потолка, начинали внезапно кружиться над горящими факелами, нагоняя страх на солдат, и затем исчезали в кромешной тьме. Шум подземных вод жалобным эхом отдавался в пещере, где сам воздух был пропитан запахом сырой земли, предупреждая, что под ногами глубокие колодцы. Факелы оставляли за собой кольца густого дыма, дрожащие языки пламени то разгорались, то затухали, и в этой причудливой игре света и тени перед глазами солдат возникали странные видения. Солдаты вопросительно смотрели друг на друга; как бы желая убедиться, что это всего лишь обычная пещера, они перекликались, откалывали куски сталагмита. В этой пугающе темной, полной странных шумов пещере со стрельчатым сводом и могучими колоннами Мазу стал казаться этим людям каким-то фантастическим существом; он представлялся им сейчас гигантским пауком, который переползает через расщелины со скалы на скалу; солдат и крестьян было много, и их больше страшило неведомое, чем живой Мазу. А между тем Мазу неотступно следил за ними. Внезапно он сбросил вниз обломок скалы, до смерти напугав их, потом громко рассмеялся, и им казалось, что это хохотал дьявол. Многие стали говорить, что надо возвращаться, но офицер и слушать об этом не хотел: надо прежде изловить этого зверя. Мазу заревел по-медвежьи; в одно мгновение все сгрудились вместе и вскинули ружья, кто-то из солдат выстрелил, и им показалось, что пещера рушится. Каждый в страхе подумал, что это рычал дикий зверь, крестьяне начали все громче возмущаться, и даже старик нищий стал доказывать, что дальше идти невозможно. Офицер посмотрел на часы. «Приближается ночь», — подумал он, но, не желая признать себя побежденным, приказал искать еще четверть часа, а потом уж, они так или иначе повернут назад.

Земля стала уже не сырой, а просто грязной, начался спуск; все реже встречались им теперь на пути аркады; где-то вдалеке можно было различить одинокую колонну. Неожиданно свет факелов заметался по блестящей глади воды.

— Назад! — закричали крестьяне. — Это озеро дьявола!

Перед ними расстилалось черное озеро, очертания которого терялись в густой тьме. Неподвижная вода казалась свинцовой. Время от времени откуда-то со дна доносился глухой, всхлипывающий звук.

Назад они возвращались вконец обессиленные, спотыкались, падали, с трудом подымались. На полпути им померещилось, что факелы вот-вот погаснут, и тут их охватил неописуемый ужас. Мазу мог, воспользовавшись темнотой, перебить их. Они загасили все факелы, кроме одного, решив, что их надо беречь как зеницу ока, и, держась поближе к единственному горящему факелу, с удвоенной энергией зашагали дальше. И чем ближе подходили они к выходу, тем сильнее росло у них желание выбраться на поверхность и крепло убеждение, что им не поймать этого зверя. Нависавшие над головой остроконечные камни казались им копьями, которыми Мазу может насквозь пронзить любого из них. Поэтому они шли пригнувшись, вытянув вперед руки, напряженно прислушиваясь и до боли вглядываясь в темноту. Изумление перешло в страх. А куда спрятался этот зверь Мазу? Его необъяснимое исчезновение представлялось им столь же загадочным, как и сама пещера; может, он задумал сыграть с ними злую шутку? Но когда они добрались до первой залы, к ним вернулось мужество. Нищий, который надеялся на богатое вознаграждение, велел крестьянам зажечь все факелы и обыскать каждый уголок, — безуспешно. Когда наступила ночь, Мазу выбрался из пещеры, сказав часовым, которые не знали его в лицо, что он пойдет собрать еще немного веток. Солдаты ничего не заподозрили, и он побрел через лесную чащу, направляясь в долину. Он хотел в последний раз взглянуть на свою Бастарду, хотел унести ее к себе в горы. Ему было больно до слез, и не раз он ничком валился на крутую тропинку склона. Над дальней горою взошла светлая, точно прозрачная луна, но в долине по-прежнему царила тьма, лишь кое-где мерцали редкие огоньки.

Когда солдаты выбрались из пещеры и снова увидели над головой звездное небо, они словно обезумели от счастья; крестьяне погасили факелы, а старик нищий подобострастно сказал офицеру, что уж коль скоро он взялся вести их, все и должно было кончиться благополучно. Но офицер оставался мрачным. Ему не улыбалось вернуться с пустыми руками. В долине ждут, что он возвратится с пойманным Мазу. Офицер приказал солдатам устроить засады: в чаще, в кустах, за скалами. Но было еще светло, как днем, и потому укрыться было не так-то просто. Все же, — кто плотно прижавшись к земле, кто устроившись в кустах, кто встав на колени, — они стали следить за лесной тропинкой. Лес безмолвствовал. Так, в напрасном ожидании, прошел почти час. Офицер неподвижно ждал. «Если только Мазу не ушел навсегда из этих мест, мы его непременно поймаем». Время от времени он осторожно поднимал голову и смотрел, не поднимается ли кто-нибудь по тропинке. Вдруг со стороны Креста разбойников донеслось шуршание сухих листьев. «Должно быть, это ветер», — решил офицер, но все же стал всматриваться в просвет между деревьями. Чья-то тень неслышно подкрадывалась все ближе и ближе. Наконец незнакомец вышел на тропинку, остановился, прислушался. Он нес на плечах какую-то вещь, край которой задевал за кусты. Потом, успокоенный тишиной, он подошел к Кресту разбойников, осторожно положил на землю свою ношу и встал на колени. Офицер ясно различил труп женщины и узнал в склоненном человеке Мазу: ему хорошо описали наружность пастуха. Взяв с собою двух солдат, офицер, поминутно останавливаясь, с великой осторожностью, стараясь не дышать, стал босиком подкрадываться сзади к этому зверю, как он его называл. Он видел, что Мазу склонился над мертвой и гладит ей волосы, целует руки, зовет ее. Казалось, он позабыл обо всем на свете; неотступно глядя мертвой женщине в лицо, он часто наклонялся и что-то шептал ей на ухо, гладил ее по щекам, прерывисто всхлипывая, прикладывал руку к ее сердцу…

На него жалко было смотреть.

Офицер приказал схватить его. Мазу рванулся, но потом позволил связать себя.

— Все вы воры! — с презрением крикнул он. Потом в последний раз обвел безнадежным взглядом темную долину, Черный грот, свою мертвую подругу и опустил голову.

 

Жница

 

I

Равнина простирается, ширится, убегает, теряется, исчезает в пепельной дымке, словно желтеющее море между скалистыми грядами гор. Июльское солнце затопляет равнину и склоны; в его ослепительном свете лес, заросли, ручей, хлеба кажутся бесцветными; этот свет проникает повсюду, он пылает, он жжет. Неподвижный, тяжелый воздух душит; он окрашивает все вокруг в желтый цвет и разливает по полям мертвое молчание. Небо — это безграничный стальной свод, обжигающий землю вспышками пожара, и кажется, будто он уничтожил тень даже в лесной чаще. По равнине, как мертвая змея, бежит белая дорога, окаймленная то одиноким пыльным вязом, то колючими зарослями, которые кажутся заиндевевшими; словно заблудившись среди белизны гравия, медленно тащится тележка, запряженная клячей, и от этого полуденное безлюдье делается еще пустыннее. У подошвы скал, попадающихся кое-где на равнине, в придорожных канавах или в больших лужах мерцает струйка зеленоватой неподвижной воды; в другом месте из треснувших глыб земли, словно из разинутых пастей, раздается сухое дребезжание кузнечика, которому из чахлых придорожных кустиков отвечает прерывистый треск цикады, и это единственные голоса, прорезающие бескрайность равнины. Взор напрасно ищет впереди темную точку, на которой он мог бы отдохнуть; только пшеница волнуется, как морские валы, вспыхивая остьями колосьев, как искрами, — и тянется, тянется без конца, как если бы все это рыжее поле принадлежало одному хозяину. Иногда между волнами пашни заалеют пылающие хлопья дикого мака, или увидишь, как маленький орел, хлопая крыльями, обрушится вниз, схватит когтями змею и снова взлетит на верхушку скалы. Справа и слева раскаленные свинцовые горы наполняют долину лиловатыми отблесками; наготою своих ложбин и гребней они усугубляют удручающую тоску этого часа. Ни полет птицы, ни шелест листвы, ни дыхание ветра не прорвут эту пелену зноя, сотканную из золотистой цветочной пыльцы и легкого печального тумана. Насколько хватает глаз, все вокруг дремлет в кладбищенском покое. Иногда бродячая собака, истомившаяся от жажды, с красными глазами и вывалившимся языком, пробежит по тропинке, глотая коварный воздух, отравляющий ее слюну; иногда одичавший буйвол почует аромат далекого леса и, тряся рогами, колотя себя хвостом, пронесется по полям, как лавина. И больше ни одной живой души. Крестьяне боятся этого часа не меньше, чем полуночи, и порою с суеверным ужасом указывают друг другу на звезды, полузатерянные в опаловой лазури. Жнецы ищут убежища в тени кустика или выступа скалы, под кучей снопов и под брюхом бедной скотины, а то впопыхах строят крошечный соломенный шалаш, в который едва можно просунуть голову и в тени которого еле уляжется собака. Изредка они воздвигают палатки из простынь или из кусков холста и в отчаянии залезают туда, одурев от солнца. Так они отдыхают час, пока послеполуденный ветерок не смягчит яростную жару. На это время работа прервана: серпы, брошенные на мокрые от пота рубахи, блестят на солнце, связки колосьев, разбросанные там и сям, дожидаются своего часа, чтобы стать снопами; по лысому полю, подбирая колоски, ползает на четвереньках старуха, иссушенная летним зноем и голодом.

Это святой Джованни благословляет крестьян жарким солнцем и безветрием, потому что как раз в день святого Джованни начинается жатва; крестьяне же любят святого Джованни и в честь его устраивают ночное бдение и купанье. Вчера ночью вся деревня была на улице; самые сильные и смелые поднимались на вершину горы, чтобы увидеть, как, три раза окунувшись в море, восходит солнце, и чтобы поймать его первый луч — он сохранит их от ведьм и от дурного глаза; а в это время женщины, старики и дети ожидали росы, одной капли которой достаточно, чтобы разрушить козни целой сотни чертой, а девушки обжигали цветок чертополоха, с трепетом ожидая, что наутро он станет опять свежим и красивым, — это знак того, что любовь их женихов выдержит испытание огнем. А когда солнце взошло, роса выпала и чертополох вновь расцвел, все собрались напротив маленькой церкви, — толпа женщин отдельно от толпы мужчин, — чтобы их обрызгали святой водой; а потом одни кинулись в реку, другие же побежали босиком по лесу и по лупиновым лугам, омывая ноги и лицо каплями росы или просто полощась в сумрачных ручьях, которые журчат под скалами. На обратном пути все пустились по зарослям и кустарникам собирать цветы — белую матицу, колокольчики, — и кто собрал их больше, тот больше их и нацепил себе на голову, на грудь, на бока, так что люди имели вид необузданной орды сумасшедших. Потом мужчины и женщины возвратились в деревню вместе, держась за руки и распевая песни, разгоняя окрестных кур и заставляя лаять собак; а затем, позавтракав во славу господа и святого Джованни, они отправились на поля жать и постепенно потеряли друг друга из виду на огромном пространстве, над которым царит почти неподвижное солнце и отравленный воздух сжигает людей и хлеба.

Но Наччо, сыну тетушки Теклы, нипочем ни солнце, ни оправленный воздух; и пока другие жнецы в полдень отдыхают, он тихонько, как лиса, удирает от товарищей и бежит проведать свою милую; потому что Наччо, сын тетушки Теклы, так влюблен в Морайолу, что об этом уже сложили песню и рассказывают бог знает что. Но для того чтобы это не было у всех на устах, как вода из колодца, Наччо старается спрятаться — ползком, на четвереньках пробирается через высокие хлеба и не встает, пока не доберется до маленького участка Морайолы. Наччо никого не боится; напротив, каждый, взглянув ему в лицо и увидев его ястребиные глаза и белые зубы, чувствует к нему почтение, доходящее до приступа болотной лихорадки; недаром же он носит острый моллетоне за поясом и одним ударом в лоб между рогами валит быка. Но Морайолу он жалеет; а так как она, робкая как зайчик-сосунок, не желает, чтобы подруги смеялись за ее спиной, то он и выдумывает всякие ухищрения, чтобы побыть хоть минутку с ней рядом, чтобы только сказать ей «до свиданья». Вот и теперь он должен с ней поговорить: ночью на людях он не смог с ней увидеться и удовольствовался тем, что бросил ей белую матицу в окошко, в то время как она, наверное, ожидала, чтобы расцвел чертополох; но он не может провести целый день, не видя ее; серп дрожит у него в руках, мысль мчится к ней, как разнузданная лошадь, и сердце лишается покоя.

Ему достаточно только увидеть ее и, если там не будет этой ведьмы — ее матери, сказать ей, что он придет ночью, как только пропоет петух. И он несется по пашне, как воришка, крадущий снопы, задыхаясь, насторожив глаза и уши, и руки у него горят от пыльных комьев земли. Маленькое поле Морайолы находится на каменистом склоне; надо сжать его быстро, потому что буря может унести плоды трудов целого года, и две бедные женщины останутся голыми, как камни, которые кто угодно может попирать ногами; и придется им идти искать хлеба в другое место, теперь, когда хлеб приходится покупать ценой человеческой плоти! Наччо приближается к маленькому полю; он присаживается на корточки за низенькой оградой, сложенной из камней; Морайола жнет далеко; а мать, где же она? Прекрасная пшеница: каждый колос — целое состояние! Что за руки, что за плечи у этой смуглой девушки! Когда работает, то выстоит против шести мужчин! Посмотрите-ка на нее сейчас: в юбке из тонкого полотна, в бархатном корсаже и в белой рубашке, она наклоняет голову, обвязанную белоснежным платком, и что ни взмах серпа — то сноп. Иногда она выпрямляется, откидывает голову назад, опускает руки и закрывает глаза; конечно, у нее, бедняжки, кружится голова от солнца! Но она опять начинает с яростью работать; она хочет закончить поскорее; эта жара зажигает ее кровь, как жидкий свинец, выпивает пот с ее плеч, слюну с ее губ; от кос у нее тяжелеет и болит голова. Наччо жалеет ее; но он не может подойти, раз он не знает, где мать; если эта старуха увидит его, то она созовет всех жнецов за десять миль вокруг. В ожидании он развлекается, сплетая в браслет змеиную кожу, которую подобрал по дороге: он отдаст его ей, чтобы она надела на лодыжку этот талисман, охраняющий от гадюк. Ну вот, теперь он видит, что у нее еще нет такого талисмана: когда она делает шаг, короткая юбка обнажает ее ноги до половины. Наччо больше не может терпеть; он поднимет голову, легонько свистит, как влюбленная лань, и ждет; она не слышит, но бросает серп, снимает платок и развязывает косы, которые разметываются у нее по спине, как грива; она сует руки в волосы, расширенными ноздрями, раскрытыми губами вдыхает раскаленный воздух. Но прохлады все нет. Тогда она скрючившимися пальцами расшнуровывает свой корсет и бросает его в пшеницу; ее освободившаяся грудь волной ударяет в рубашку и вздрагивает при каждом движении; а Морайола снова принимается за работу, и серп ее взлетает над золотистыми стеблями, как серебряное крыло. По ее обнаженным рукам, по точеной шее словно лиловые змейки вьются вены; по щекам, по лбу скатываются крупные капли — кажется, что слезы текут у нее из самого мозга; а она гонит, спешит, торопится, согнувшись вдвое среди колосьев, чьи ости словно лучи, которые земля отсылает обратно к небу. Иногда она выпрямляется, прекрасная, как бронзовая статуя, встряхивает пылающими волосами и склоняет голову на грудь, которая дышит часто и прерывисто. Юбка, легкая как лист каштана, теперь жжет ей бока, вызывает какой-то странный зуд, становится невыносимой; Морайола оглядывается по сторонам: какое безлюдье, какая тишина, какой ослепляющий зной! Никто не видит, она может сбросить эту раскаленную тряпку: прочь ее! Ну вот, теперь ей лучше, гораздо лучше в широкой белой рубахе, схваченной на талии пояском святой Агаты, покровительницы девушек.

И с новыми силами она хватается за серп и жнет, жнет, безумен от жары и жажды, в то время как Наччо трепещет за стеной, и жадно пялит глаза, и не смеет приблизиться; вдруг он вскакивает и уже хочет перескочить через межевые камни, но тут же впивается ногтями в свои мускулистые плечи, чтобы удержаться: нет, не дело было бы так испугать ее, нужно, чтобы сначала она его увидела; мать, быть может, прилегла где-нибудь неподалеку за кучей колосьев; она обзовет Морайолу сукой, исцарапает ей лицо… Нет! И он испытывает терпкое наслаждение, оставаясь на месте и глядя на могучую девушку, от которой жар летнего зноя удваивается в его груди.

Вот она запустила пальцы в глыбу земли, вытащила оттуда глиняный кувшин с отбитой ручкой, выпрямилась и, упершись рукой в бок, пьет, пьет так жадно, что видно, как эта болотная вода булькает у нее в горле и капли стекают по подбородку в ложбинку на полуоткрытой груди. С глубоким вздохом она отбрасывает кувшин, опять хватается за серп, но вдруг покачнулась, зашаталась и навзничь валится на колосья, словно пораженная громом.

Наччо волчьими скачками несется к ней. Он наклоняется над ее лицом, бросает вокруг полный отчаяния, налитый кровью взгляд: куда, куда ее нести? Как сделать, чтобы хоть немного подуло ветром? Он наваливает друг на друга снопы, подбирает разбросанные колосья, устраивает тень, которая покрывает ей голову, и зовет ее, трясет, колотя себя до черепу… Наконец он бросается прочь, бежит, задыхаясь, и возвращается с водой; он обрызгивает ей лицо, грудь, смачивает губы; она тяжко дышит, глаза у нее закрыты, косы разметались: она кажется мертвой. А вокруг все то же пустынное, безлюдное, высохшее поле.

— Морайола, о Морайола! Сердце души моей, отвечай, не дай мне умереть со страху, ну же, Морайола!

И он продолжал обливать ее водой, глядя на нее нежным взглядом, дрожа всем телом; губы у него побелели, крупные капли пота выступили на лбу. Наконец Морайола открыла глаза и попыталась встать, но снова упала головой на колосья. В эту минуту камень ударил Наччо в поясницу, и он услышал крик старухи, которая перед тем подбирала колосья, ползая на четвереньках по чужим полям, иссушенная летним зноем и голодом.

— Ах, разбойник, убийца! Ты с моей дочкой!

Наччо встал, взял старуху за шиворот, нагнул ее над Морайолой и сказал сквозь зубы:

— Ей плохо; если ты ее пальцем тронешь — задушу. Отнеси ее в хижину.

И пока та орала, как охрипшая наседка, он кинулся бежать через волны хлеба и появился на своем поле в ту минуту, когда его товарищи приступали к работе. Они окружили бедного школьного инспектора, приехавшего верхом на ослике, под зеленым зонтиком. Согласно обычаю, они окатили его целым потоком ругательств:

— Паршивый пес, сын ублюдка! Похититель детей, цыган, мошенник, голодный нищий! Запряжем его в телегу вместо четырех волов! Осел — его хозяин, он умнее его!.. Го-го-го! Ха-ха-ха!

Осел и инспектор не знали, на каком они свете. Наччо вышел вперед, снял шляпу, протянул бедному синьору пучок колосьев и, улыбаясь, сказал, показывая на своих товарищей:

— Синьор извинит нас, таков обычай; дайте этим славным парням на стаканчик вина, и пусть святой Джованни вам поможет и пошлет вам столько удач, сколько зерен в этих колосьях.

 

II

Наступила ночь, светлая, как лик луны; можно было сосчитать все колосья на милю в окружности; и Наччо, сын тетушки Теклы, вернулся на сжатое до половины поле Морайолы и начал так махать серпом, как будто только что поднялся со своего тюфяка. Он жал, потом связывал колосья в снопы и скирдовал их. На всем обширном пространстве яростно лаяли собаки, смолкая иногда, чтобы набрать воздуху в легкие; какой-нибудь петух в далеком курятнике начинал кричать, и через некоторое время еще дальше откликался другой. Ночные сторожа на соседних полях, услышав шорох колосьев на поле Морайолы, поднялись с вилами наперевес, чтобы наброситься на похитителя снопов, но затем, перекрестившись, улеглись снова, продолжая разговор и зевая:

— Смотри-ка на ведьму — сегодня суббота, спаси нас господи, а она работает. Наверное, ей сам черт помогает, чтоб он ее задушил!

— Вот из этой самой пшеницы, собранной в полночь, она наделает ядовитых блинов, чтобы вгонять в чахотку младенцев.

— И привораживать красавиц.

— Если так, то я не прочь от этих блинов!

— Еще бы, для Морайолы!

— Ну, для нее их не нужно… Она общее достояние.

— Услыхал бы тебя Наччо…

— Верно. Но уж он-то, я думаю, съел немало этих блинов.

— Влюбился, как дурак, как воробей в мае…

Но Наччо не слышал их и продолжал работать. Весь день он мучился от безумной жары, которая, казалось, высушила у него даже белки глаз; на закате солнца у него уже не было сил, он не мог даже поднести хлеб ко рту; но, выпив полфиаско винца и сполоснув лицо, он вспомнил, что спать нельзя, потому что некому будет сжать поле Морайолы, если он как мертвый повалится под изгородь; он тихонько удрал и теперь весело работал за четверых. Завтра она будет довольна, когда увидит, что земля на поле словно выбрита, и сразу догадается, что это он, и полюбит его еще больше. Жаль, что работы немного! Да ведь ее мать, эта проклятая ведьма, способна сжечь всю эту благодать, если узнает, что он тут приложил руку. И с терпким наслаждением человека, делающего что-нибудь назло, он наклонялся грудью над колосьями и низко срезал их до второго узелка на стебле, порой резким движением вырывая пшеницу с корнями. Так он работал, не думая о работе, потому что мысли его были не здесь, а в хижине Морайолы, которая довела его до того, что он теперь похож на отощавшего пса, которая в его объятиях замирала от наслаждения. И он снова вспоминал, как же так случилось, что он оказался пленником, словно буйвол, схваченный за рога, который больше не может освободиться. Всему виной покойник отец: упрям был, хуже мула, и хотел, чтобы все делалось как в старые времена, когда звери умели разговаривать, — блажен, кто их понимал. Так вот: в один прекрасный день отец — Наччо тогда был еще ребенком, несмышленышем — захотел женить его на дочке Рику Палены, с которым он носился как с писаной торбой, потому что тот был богат. Устроили дурацкий праздник: под звуки барабанов, кастаньет и дудок поехали на ослах до самой церкви. Там священник благословил Наччо и Марию Грацию как больших, и с этого дня они стали мужем и женой, не понимая, что это значит. Конечно, это была мерзкая шутка, потому что сердце Наччо не тянуло его к Марии Грации; еще в детстве они царапались, как кошки, а когда подросли бросались камнями, сталкивали друг друга в канавы, дрались и возвращались домой в изодранном платье, с красными глазами и с ненавистью в сердце. Родители снова сводили их, пытались примирить: куда там! Ничего подобного. На людях они от злости даже не смотрели друг на друга, но, оставшись наедине, принимались обмениваться пинками, тумаками, укусами и тому подобными гостинцами. Наччо почти всегда побеждал; однажды он дотащил девочку за косы до самого фонтанчика и окунул ее головой в воду, словно желая утопить. С этого дня Мария Грация убегала от него и дрожала при встрече; однажды, когда, после отчаянного бега по равнине через пастбище, он догнал ее, она разразилась слезами, глядя на него с ужасом. Наччо тогда ничего ей не сделал, но стал так выкручивать себе руки, будто хотел их сломать. Подрастая, Мария Грация делалась все худее и безобразнее; в пятнадцать лет она была высока и суха, как безлистый тополек. Глаза у нее были какие-то желтые, обведенные свинцовыми кругами, и вечно мокрые; волосы рыжие, как метелки кукурузы. Под юбкой у нее были только кожа да кости. «Она спотыкается на ходу!» — говорил Наччо, напуганный ее костлявыми ручищами и ногами как у гусыни. Теперь они больше не дрались, но смотрели друг на друга враждебно, хотя Мария Грация порою, оставшись одна, плакала, показывая длиннющие лошадиные зубы и раздувая зоб, который у нее увеличивался с каждым днем. Наччо стал сильным и красивым; девушки заглядывались на него — они так бы его и съели! — а замужние женщины охотно останавливались с ним в укромных уголках леса. Ему это ужасно нравилось, особенно когда Мария Грация могла это видеть: тогда она убегала, размахивая руками и ногами, как огромный паук, и, забившись в коровьи ясли, рвала на себе волосы и царапала себе лицо. Потому что теперь она любила этого разбойника, любила так, что умерла бы от радости, если бы он ее поцеловал; она стала бы его рабой, ползала бы у его ног, как собака, целовала бы ему руки, если бы он ее бил; но Наччо просто глумится над ней, презирает, убивает ее постепенно! Святая мадонна! Что же это за лихорадка, которая пожирает ее, что это за мучительная страсть, которая сжигает ее тело и толкает в объятия того, кто ее отвергает! Она страдала, как человек, которому под ногти забились колючки. И когда ее отец Рику Палена сказал, что настало время выйти за Наччо по-настоящему, она почувствовала, как волна крови прихлынула ей от сердца к мозгу, и едва не сошла с ума. Наччо, в свою очередь, позволял своему отцу ворчать и готовить свадьбу. Ему-то что за дело? Так хочет старик; старик умер бы от горя, разбил бы свою седую голову о скалы, если бы Наччо сказал ему «нет»; ну так пусть себе вода и катится по скату! На свете есть столько женщин, более красивых, чем Мария Грация, Что ему нетрудно порадовать папашу Матео, а потом оставить его в дураках. Что за проклятый старик! «В восемнадцать лет, — кричал он, — пора уже произвести на свет новую плоть. Для бедняков сыновья — все равно что для синьоров лошади: чем их больше, тем лучше! Поторопимся, Наччо; я не хочу умереть без внуков!» И он готовил сыну громадную кровать, такую высокую, что на нее надо было залезать со стула, и приказывал побелить известкой закопченную комнатку, в которой сам спал пятьдесят лет, и хлопотал со свадьбой, в то время как Наччо развлекался в лесу, с риском сломать себе шею объезжая лошадей и утешая пастушьих жен, мужья которых ушли в Апулию.

Однажды, — Наччо хорошо помнил этот день, — он поднимался с вилами на гору, чтобы набрать хворосту, как вдруг на полпути услышал отчаянный крик. Он взглянул вверх и увидел, что оттуда катится кувырком большая вязанка ветвей. Наччо широко расставил ноги и с вилами наперевес стал ожидать ее; ему в самом деле удалось перехватить вязанку и остановить ее стремительное падение. Через минуту он увидел, что сверху спускается красивая девушка, страшно взволнованная, с топором за поясом и с распущенными косами. Увидев, как он, выпрямившись на краю пропасти, удерживает могучей рукой вязанку, девушка на мгновенье остановилась, не смея подойти: ведь это был Наччо, тот ужасный Наччо, который погубил столько сердец и которого она, сама страшась этого, втайне любила. Наччо сделал ей знак рукой:

— Эй, Морайола, это, верно, твоя вязанка?

Морайола почувствовала, как у нее забилось сердце.

— Моя, конечно, — просто ответила она, подходя к нему.

Наччо взглянул в ее огромные черные глаза и медленно сказал:

— Хочешь, я донесу вязанку до опушки?

— Мы с тобой не муж и жена. Это мужу и жене впору так нежничать.

— А разве мы не могли бы быть мужем и женой? Ты бы пошла за меня, скажи?

Морайола стала красной, как земляничное дерево; потом решительно сказала:

— Отдай мне сейчас же вязанку; а все эти глупости можешь рассказывать зобастой Марии Грации.

Наччо положил вязанку ей на голову и, когда она стала удаляться, догнал ее, схватил за талию, положил руку на ее грудь, выпиравшую из корсажа, быстрым движением нагнулся и пламенно поцеловал в щеку.

Это был первый поцелуй из тех бесчисленных, которыми они обменялись потом, встречаясь в лесу, в долине, в ущельях; у них хватало и времени и охоты на то, чтобы свиваться в яростных, долгих объятиях, как змеи в мае. Морайола совсем потеряла голову; она знала, что Наччо — муж Марии Грации, но это было ей все равно: она была счастлива, обнимая его в кустах, в темных пещерах, ночью в хлеву. Когда она обхватывала его шею своими сильными мускулистыми руками, она уже не могла отпустить его, и ей хотелось стать его собственной плотью или раствориться совсем в томительном наслаждении, которое с каждым днем делало ее все более безвольной. Наччо тоже бросил других женщин: Морайола стоила их всех, вместе взятых; может быть, она приворожила его каким-нибудь питьем из тех, что готовила ее старуха мать, деревенская колдунья; ему нужно было видеть ее каждый день, и говорить, и повторять ей, что она необходима ему, как хлеб, дорога, как жизнь. Когда умирающий старик приказал ему жениться на Марии Грации, он согласился, чтобы тот не умер нераскаянным грешником; но молодая жена проплакала всю ночь, ожидая его, в то время как на улице гости и родичи распевали веселые песни, полные коварных намеков, суля супругам несколько дюжин сыновей. Наччо провел эту ночь, утешая Морайолу, которая хотела задушить зобастую собственными руками; и под конец так хорошо ее утешил, что почти заставил забыть, что сам женат на другой.

Когда отец умер, не изведав счастья быть окруженным внуками, Наччо почти совсем перестал видеться с женой, хотя и не обращался с ней плохо; он даже жалел эту рыжую, с ее желтыми глазами, вечно полными слез, — но к чему было это, если он все равно не мог хоть сколько-нибудь любить ее? Чтобы она не говорила, что он проедает ее приданое, он нанимался в поденщики, как нищий, и полол, колол дрова или косил, в зависимости от времени года, получая за работу горшок гороху или буханку желтоватого хлеба, а ночью спал в хлеву на охапке сена или тихонько уходил к Морайоле, стараясь, чтобы его не заметили даже звезды. Мать Морайолы ничего об этом не знала, но деревенские трещотки даже сложили песню:

        Цветик фиалки, К Морайоле Наччо, муж твой, уплывает, О Мария Грация, тощая как палка.         Цветик лимона, Давишься ты злобой, как твоя собака, С Морайолой Наччо тешится влюбленный.         Цвет мака алый, На алтарь мадонны положи ты косы, Морайола Наччо твоего украла.

Конечно, то была зависть; но зависть лопнула, как жаба, — так ей и не удалось разлучить влюбленных, ибо Наччо был парень крепкий, как дуб, а Морайола уцепилась за него, как плющ за тополь.

В тот день, когда старая колдунья нашла ее полумертвую на поле и отнесла в дом, она не сумела выжать из нее ни слова. Морайола была не в себе, словно оглушенная, и болтала — такой вздор, что даже мертвый бы рассмеялся; целый день она оставалась в постели, и даже прикосновение простынь было для нее невыносимо. Когда наступила ночь, старуха заперла девушку снаружи на два оборота ключа и сама пошла в горы нарвать кое-каких трав для лекарства, которое вернуло бы ее к жизни. Наччо в это время жал пшеницу при свете луны, думая о своей истории и чувствуя сильнейшее желание узнать, как себя чувствует Морайола. Если б не было в живых этой зобастой рыжухи, она была бы сейчас с ним, в его доме, он был бы около нее, прикладывал бы лед к ее телу, чтобы освежить ее… А вместо этого он должен так мучить свою душу; и ее он тоже мучит, эту костлявую, которая вечно плачет. И он работал не покладая рук, отчаянно торопясь. Наконец он собрал все снопы, сложил их в скирд и придавил его сверху большими камнями, чтобы его не могли разметать ни ветер, ни воры. Потом, утерев пот, с серпом за поясом, с сонными и налитыми кровью глазами он направился к хижине Морайолы, готовый задушить старуху, если та помешает им увидеться.

Но хижина была погружена в сон; дверь, запертая на цепь снаружи, внушила ему мысль, что старухи нет дома. «Верно, отправилась верхом на метле в Беневентские орешники», — подумал он и бросился к открытому окошку. Лунные лучи образовали в нем светлый квадрат, в середине которого резко обозначилась черная тень Наччо; он помедлил немного, прислушался, потом спрыгнул в комнатушку и ощупью добрался до тюфяка Морайолы. В ослепительно белом лунном сиянии, проникавшем снаружи, он увидел девушку: она лежала навзничь на своей постели из кукурузных листьев, скрестив руки под головой, широко раскрыв глаза, издавая при каждом вздохе слабые стоны. Наччо не мог произнести ни слова; его била дрожь; две горючие слезы блестели на его ястребиных глазах.

— О Морайола, как ты себя чувствуешь?

Морайола обхватила его шею горящими руками, и так, сплетенные в одно тело, они оставались долго-долго, как вдруг на улице зазвучали струны колашоне и в глубочайшей тишине ночи полился мужской голос, в котором слышались последнее грустное прощание и невысказанная мольба.

— Это Мео Тану! — вскричал Наччо, вырываясь и хватаясь за нож.

Морайола тоже поднялась, поцеловала его в губы и тихонько сказала:

— Он завтра уходит в солдаты; что тебе до него?

Наччо не ответил; пение стало стихать, прерываться, оно уже походило на рыданье под разбитые, дребезжащие звуки инструмента. Затем наступила полная тишина, и в самую середину комнаты влетел букет свежих цветов, перевязанный красной лентой. Морайола инстинктивно нагнулась, чтобы поднять его; Наччо презрительно наступил на цветы ножищей, как наступил бы на голову самого Мео. Девушка подумала:

«Бедные цветы!»

И мысль ее обратилась к тому бедняге, который уезжал и, может быть, не вернется больше.

В эту минуту на улице засвистели брошенные камни и послышалось кудахтанье старухи, которая, спускаясь с горы, услыхала прощальную песню, обращенную к дочери.

Когда мать вошла в дом, Морайола по-прежнему лежала навзничь на своем тюфяке… Наччо улизнул через окно.

 

III

Жатва закончилась, и поле было голо, как вершина горы. В последний день, когда даже самые медлительные наконец поставили скирды, надо было перевезти весь хлеб на деревенский ток для обмолота; поэтому у каждой изгороди, у каждой межевой ограды стояли телеги, ручные тачки, ослы, мулы, быки, иногда даже коровы, впряженные в ярмо. В ушах и в седлах ослов, между рогами быков, в волосах крестьян и в косах крестьянок торчали пучки колосьев, так что приятно было посмотреть; бедные люди звали друг друга на помощь, торопясь затянуть ремешки, погрузить снопы, чтобы быть наготове, когда нужно будет отправляться.

Солнце садилось за горой, и воздух становился свежее; с горных высот спускались ветерки, пахнущие мятой, и капризно пробегали по черным и белокурым косам девушек, по волосатым спинам крестьян, по телегам с хлебом, выстроившимся длинной вереницей по одну сторону дороги; вдали, за легким сероватым туманом долины, еще не видно было сигнала отправления; надо было ждать и быть наготове.

Наконец вся дорога заговорила, зашумела; вдали появилась первая телега, за ней другая; так постепенно вслед за теми, кто жил на дальнем конце деревни, двигались те, кто жил ближе. Всего было более пятидесяти телег; за ними, впереди их и рядом с ними двигалась большая, разноцветная веселая толпа; радость была во всех взорах, во всех улыбках; казалось, люди говорили: «Это хлеб на зиму; ну вот, мы работали, мучились, а теперь мы хотим веселиться».

Когда все телеги собрались на току, скирды снова выстроились в круг; в это время девушки, усевшись на землю и подавая друг другу лучшие колосья, плели из них венок с красной ленточкой. Они смеялись, как сумасшедшие, подталкивали друг друга локтями, плечами, опрокидывались на землю, показывая обнаженные шеи и выпуклые груди; среди них были девушки смуглые, высокие, мускулистые, с белоснежными зубами и косами, как вороново крыло, и белокожие, испещренные веснушками, с волосами цвета пеньки, и рыжие, с синими как небо или темно-серыми глазами, крепкие и могучие. Юноши, тоже укладывавшие снопы, глядели на них с жадностью и воровато обменивались между собой плутовскими взглядами.

Морайола, разгрузив свою тележку и сложив скирд, присела на землю, ожидая свою мать. Поставив локти на колени и спрятав в ладонях лицо, она думала о том, как все было в прошлом году, когда венок из колосьев по общему единодушному приговору достался ей и ее провозгласили королевой жатвы. А в этом году кто знает? Конечно, ей не быть королевой, потому что она любит Наччо и подруги ей этого не прощают; даже старики смотрят на нее как-то особенно, точно желая заглянуть в ее сердце, чтобы увидеть, что там кроется. Э, что ей до того? Лишь бы Наччо принадлежал ей! Пусть будет королевой другая…

Между тем время не проходило даром: на ток прибыли синьоры, чтобы повеселиться на празднике; дудки издавали пронзительнейшие звуки, заглушая стук десятка барабанов, щелканье кастаньет, жалобу волынок; постепенно музыканты и крестьяне собрались вокруг девушек, заканчивавших венок; мальчишки шныряли под ногами стариков, под юбками матерей, толклись между девушками; пухлый священник, беря понюшку табаку, подмигивал самым хорошеньким; синдако, поддерживая руками свое брюхо и короткие штаны, смеялся, тряся жирным двойным подбородком, составлявшим разительный контраст с истощенным обезьяньим лицом школьного учителя. Вдруг одна из девушек подняла над толпой великолепный венок из колосьев, крича:

— Королева! Королева!

Дружный хор юношей ответил:

— Морайола! Где Морайола?

— Нет, нет! — раздались пронзительные крики нескольких старых потаскух. — Морайолу — нет! Это был бы позор!

— Морайола! Морайола! Сюда! — настаивали юноши.

Старушонки выли:

— Нет, нет! Морайола — грязная, гнусная, мерзкая!

И они преграждали путь толпе, подвигавшейся к девушке, чтобы отдать ей венок, а та по-прежнему сидела неподвижно, закрыв лицо руками, словно дело шло не о ней. Тут появился Наччо; двумя толчками локтей и одним сердитым взглядом он распугал старых ведьм и закричал вместе со всеми:

— Да здравствует Морайола! Морайола!

Тогда Морайола поднялась. Она была прекрасна, по-настоящему прекрасна. Она повела вокруг соколиным взглядом, встала на колени, чтобы священник надел ей на голову венок, дала поцеловать себя подругам и, выпрямившись во весь рост, с золотыми колосьями на черных волосах, раздувая ноздри, сомкнув губы и сжав кулаки, под рукоплескания, поздравления и приветственные клики, долетавшие до облаков, двинулась, окруженная толпой, к середине поля, где были заготовлены бочки вина и пшеничные лепешки.

И тут начался праздник. Стаканы звенели, и смех грохотал, как в аду; синдако и священник весело пили вместе со всеми; девушки подталкивали друг друга, расплетая косы для танцев; парни дули во флейты, ударяли в барабаны, пытались играть на волынках или засучивали рукава рубах, словно приготовляясь бороться. Неожиданно несколько крестьянок с распущенными по плечам волосами стремительно завертелись вокруг Морайолы, плясавшей — тарантеллу со священником, который, пыхтя и обливаясь потом, размахивал руками и ногами под бурю смеха и криков. Вслед за этой первой парой в пляс пустились и другие, круг распался, и вскоре весь ток был охвачен каким-то безумием. Мелькали руки и ноги, стучали подошвы, щелкали пальцы, все вертелись и неслись друг за другом, не догоняя никогда; косы девушек, развеваемые вечерним ветром, издавали невыразимо сладострастное благоухание, глаза дико сверкали в последних лучах красноватого заката; в движениях, прыжках, криках было что-то гротескное, внушавшее страх.

Стоя за кучей снопов, Мария Грация смотрела на всех этих людей, скрестив руки и стиснув зубы; налитыми кровью глазами она смотрела на Морайолу и Наччо, которые пили из одного бокала и хохотали, как сумасшедшие. Ее лицо казалось зеленым пятном среди золотистых колосьев. Но она недолго продержалась на ногах: сначала она присела на корточки, потом легла ничком и, упершись подбородком в землю, продолжала смотреть, как тигрица, выслеживающая добычу; она следила за каждым их движением, за каждой улыбкой; и когда ей казалось, что она различает сказанное шепотом нежное слово или сорванный тайком поцелуй, она судорожно вонзала ногти в землю или кусала высохшую сорную траву, щекотавшую ей подбородок. Ей сказали, что Морайола умрет от тифа, и за эту милость она обещалась пойти босиком к чудотворной мадонне, три раза вылизать языком церковь во всю длину и целый год спать на голой земле; потом, больше надеясь на дьявола, она пообещала отдать ему свою душу, если соперница умрет; семь раз она вызывала его при погашенных огнях и под открытым небом, но напрасно: та поднялась с постели, по-прежнему стройная и красивая, как кустик цикуты, и опять высасывает кровь ее мужа, который теперь никогда не приходит домой. Эта проклятая ведьма — ее мать, которая сидит тут около своего скирда, конечно дала дочке любовный напиток, чтобы приворожить Наччо. О, она много чего знает, эта старуха, которая живет среди жаб и ящериц, среди сов и черепов; а все-таки никто ее не убьет, потому что все ее боятся. И вот теперь она, Мария Грация, лежит здесь покинутая, и даже слезы больше не льются из ее глаз, и на днях ее найдут мертвой, как бешеную собаку, — она сама растерзает свое тело; а та, другая, в это время тешится и хорошеет, погрязнув в смертном грехе. И, думая об этом, Мария Грация замышляла сотни самых страшных планов мщения: сжечь их обоих живьем в сарае для соломы или подстеречь соперницу в лесу и зарезать ножом, который она, Мария Грация, всегда носит при себе вместе с кусочком покрова мадонны. Потом она начинала роптать на бога, который сделал ее такой уродливой и который не наказывает этих негодников; у нее подкатывал комок к горлу, леденящая дрожь пробегала по телу, лицо вспыхивало, а вокруг все шумнее разгоралось и кипело веселье. К музыкантам пришло подкрепление: десятка два старух, растрепанных как ведьмы, ударяли в кастрюли, горшки, корыта, котелки ключами, цепями, уполовниками и пестиками, производя адский шум; вино ударяло в голову; пары, которые поначалу жеманились, теперь бросались в круг и, задыхаясь, выделывали сумасшедшие прыжки, удивительнейшие повороты, переходившие в неописуемые движения бедер, грудей, ног и рук, — и все это сопровождалось завываньем, криками, стонами, сливавшимися в звуки, которые казались голосами всех животных земли. Весь этот страшный шум при неверном свете умирающего заката вызывал у зобастой головокружение и какие-то неизъяснимые судороги; она то садилась на корточки, застывая как змея, то вытягивалась на земле, дрожа, словно у нее был сломан хребет, то извивалась, как угорь; а Наччо все плясал и плясал без устали, то пропадая в толпе, то опять появляясь, чтобы через минуту исчезнуть снова, и не отходил от Морайолы, запыхавшейся, встряхивавшей гривой волос и казавшейся пьяной от вина и веселья. Ее мать, прикорнувшая под снопами, глядела на дочь своими зеленоватыми глазами и усмехалась беззубым ртом. «Она тоже с ними в сговоре, конечно, — думала зобастая. — Теперь эта ведьма уже не бросается камнями; она довольна, она готовит мне смерть, чтобы увидеть дочку замужем». И Мария Грация клочьями рвала свои рыжие волосы. А старуха в это время, быть может, унеслась мыслями в другие времена, когда покойный папаша Матео, отец Наччо, ладил с ней вот так же, как теперь его сын с Морайолой, и заставил ее наделать столько глупостей, что в них не исповедаться, рассказывай хоть семь лет и семь дней подряд. А этот разбойник Наччо — вылитый отец. Но тут обнаруживалась великая тайна, скрытая даже от воздуха, который проникает до самого сердца, — и скрытая уже много-много лет: Наччо не был найденышем, которого папаша Матео приютил, потому что у него не было детей: Наччо был ее собственным сыном, которого она подбросила. А после того как папаша Матео выгнал ее пинками в живот, она сама вышла замуж. Кто поверил бы в это теперь? Теперь ее называют ведьмой, потому что она огрубела, одичала от горя, от голода и непосильной работы и ненавидит всех, даже родную дочь; но когда-то, когда-то… Что за веселые то были деньки в густых виноградниках, в мшистых пещерах, под зелеными изгородями! Кровь притягивает их, этих юнцов, они любят друг друга, но это ничего! «Со временем, — думала она, — когда-нибудь они узнают, кто они такие, и все переменится… А кроме того — Наччо женат на Марин Грации; а дочка не такая уж безмозглая, чтобы наделать глупостей…»

Тем временем головокружительная пляска на минуту прекратилась, и все столпились вокруг Наччо и Морайолы; инструменты издавали жалобные, нежные, протяжные звуки; парень, ничком лежавший на земле, пел, устремив глаза на девушку, которая стояла над ним подбоченясь, но казалась растроганной; то была протяжная любовная песня, полная любовной нежности, и девушка отвечала на нее, как эхо, стесненное слишком узкой долиной. Вдруг хор подхватил припев, отбивая такт руками и ногами, и Наччо начал танцевать; он ползал, как змея, подпрыгивал, как кошка, мчался то направо, то налево, не отрывая взора от глаз Морайолы, которую он преследовал и которая уклонялась изящными, хороню изученными движениями, играя передником и косами; оба были как влюбленные звери в свадебные майские дни. Напряжением мышц, нежными взглядами, трепетом тела их танец выражал то кипучую страсть, то сладострастное томленье, то дикие порывы, и толпа глядела на них с молчаливым восхищением. Наччо тряс головой и руками, топал ногами, испускал короткие соколиные крики; Морайола, медлительная, легкая, дерзкая, возбуждала его, убегая, хлеща его по лицу волосами, заставляя волчком кружиться в такт музыке, которая то стонала, как ветер в опустевшем доме, то выла, как буря на горных вершинах. Наконец Наччо, по-видимому, устал: он бросился на землю и опять запел жалобную песню, похожую на рыданье. Морайола кружилась вокруг него; она задевала его юбкой, она смеялась над ним, показывая свои белоснежные зубы и обнаженную шею… И вдруг скачком тигра он бросается на нее, обхватывает ее бедра, кричит, как орел, схвативший добычу; он держит ее, она принадлежит ему. Инструменты удваивают шум, все опять пускаются в пляс, и стремительное кружение начинается снова; а влюбленные, обняв друг друга сильными руками за талию, не только не сдаются, но еще прибавляют жару. Наччо потерял голову, он покрывает поцелуями голое плечо Морайолы, и никто не обращает на это внимания.

И тут в обезумевшую толпу врывается зобастая — растрепанная, бледная, потрясающая острым ножом; она подбегает к ненавистной паре, которая пляшет и смеется; она уже наносит удары, ослепшая от любви и бешенства, когда Наччо железными пальцами стискивает ее руку и, так как она отбивается, отбрасывает ее назад толчком, от которого она валится навзничь. Она пытается встать; тяжело дыша, она поднимается на колени, с отчаянием протягивает руки к мужу и к сопернице и падает лицом вниз, обливаясь кровью.

Инструменты еще визжали, заглушая крики ведьмы, в отчаянии звавшей свою дочь, а Наччо и Морайола, обнявшись, уходили все дальше и дальше по широкому темному полю.

 

Речная эклога

Он лежал на носу баркаса, растянувшись на груде старых канатов, как сонливый кот, но не спал, а смотрел сквозь якорные клюзы на молодой месяц, опускавшийся за Монтекорно, и слушал плеск воды под килем, похожий на прищелкиванье языка в жадно пьющем рту. Красноватый серп новой луны, проглядывая сквозь туман, зыбко отражался на самой середине Пескары и забрасывал искры даже на темные полосы воды у берегов. Вдали в розоватом тумане высились стволы тополей и, чуть ближе, реи, отсвечивавшие мертвым цинковым блеском.

У самого устья реки ясное величие звездного неба как бы охраняло торжественный покой уснувшего моря.

Йори не спал. Новолуние источало какую-то таинственную негу, в которой перед ним отчетливо выступал образ Милы: ее темно-синие глаза смеялись, сквозь лохмотья просвечивала кожа теплого, оранжеватого оттенка, обожженная ласками солнца. Такой он увидел ее впервые в сентябрьский полдень на левом берегу реки: она стояла у цыганского шатра, кругом пощипывали травку лохматые жеребята, из-под медных котлов валил дым. Такой он увидел ее впервые: передник у Милы был полон незрелых еще яблок, и она вонзала зубы в их зеленую мякоть с жадностью изголодавшейся белки. Голова ее была в тени, открытая грудь цвела юной прелестью. Она уплетала яблоки среди полуденной тишины и показалась ему красавицей.

Когда же она обернулась, заметив, что издали на нее загляделся народ, ее голова с парой крупных круглых серег в ушах, очутившаяся вдруг на самом свету, напоминала отлитую из золота голову древнего варварского идола, пряди черных волос волной спускались на шею, вспыхивали в солнечных лучах, переплетались, спадая на лицо. Когда она отводила глаза в сторону, белки на горячем золоте лица сверкали эмалевым блеском.

Мимо нее пробежал гнедой жеребенок. Она отрывисто крикнула, подзывая его. Жеребенок замер перед нею на своих длинных тонких ногах и слегка ржал от удовольствия, пока она гладила ему шею и бока: ноздри его трепетали, шея изгибалась под ласкающей рукой цыганки. Обнажая розовые десны, жеребчик потянулся к яблокам. Цыганка, повернув лицо к солнцу и звонко хохоча, принялась тереть огрызками его зубы. В ушах ее блестели серебряные кружки серег, на шее, дрожащей от смеха, позвякивали амулеты.

Такой Йори увидел ее впервые.

Так Мила и цвела, словно растение, словно молодое деревцо, радостно пускающее ростки, так цвела она на благодатном воздухе, под благодетельным солнцем, смутно ощущая, как из самой глубины ее существа бьет родник жизни. В этом женском теле уже победоносно закипали здоровые юные соки. Здоровье придавало ее душе чистоту и учило девственно ясному взгляду на окружающую жизнь. В ней уже торжествовала вся пышность женского расцвета, но сама она еще невинно дремала, не задумываясь в простоте душевной над своим расцветом, не осознавая его и не страшась.

И все же зарю ее юности нередко заволакивал туман печали. Во время долгих скитаний по неведомым странам, среди чужих людей, когда приходилось часами скакать верхом навстречу ветру, скрываться от людей и далеко объезжать некоторые места, в пестрой смене всевозможных превратностей, бед, козней, даже преступлений, ее часто угнетала глубокая тоска. Это было неясное чувство — не то просто стремление обрести покой, не то позыв, который может быть и у растения, ощущающего, что жизненные силы начинают в нем постепенно угасать, и жаждущего солнечных лучей. В Миле тоже дремали некие силы, и в дремоте этой совершалась некая медленная работа, которая порою давала о себе знать, волнуя еще не пробужденную душу девушки внезапными дуновениями зноя и аромата. Тогда она замыкалась в сумрачной суровости: фиалки ее глаз меркли, словно отцветая. Целыми часами могла она молча глядеть вдаль, в каком-то священном оцепенении, словно бронзовый идол с эмалевыми глазами среди безмолвно белеющих шатров. Но в такие мгновения ею овладевали не мысли и она погружалась не в думы: все существо ее томилось таинственным ощущением жизни, что-то неведомое влекло ее и, не раскрывшись, ускользало прочь…

А потом ее опять захватывала древняя дикарская страсть, опять жеребцы, опять полуденное солнце, протяжные песни, яркие побрякушки. Ей доставляло наслаждение вцепляться в косматые гривы, когда табун рысью летел навстречу ветру и пыли, подгоняемый хворостиной Зизы.

Оливково-смуглый Зиза был ее маленьким рабом, который воровал для нее кур на гумнах и извлекал из лютни особенно сладостные звуки. Когда цыгане верхом на лошадях, опускавших головы от нестерпимой жары, ехали по горячим пыльным дорогам между замершими в знойной истоме кустами живых изгородей, Зиза вдруг исчезал и вскоре, запыхавшись, возвращался, неся в руках пригоршни ягод или недозрелых фруктов.

— Вот, Мила, бери, — говорил он смеясь.

И она уплетала фрукты, изредка со смехом бросая мальчику огрызок. Но любви к нему у нее не было.

Однажды они вместе удрали из табора на добычу. Это было в теплый мартовский полдень. Под щедрым весенним солнцем хорошо зацветал лен, а кончики зеленых колосьев начали уже принимать желтоватый оттенок. Молча, пригнувшись, пробирались Мила и Зиза вдоль живых изгородей. Сквозь ветви деревьев, еще безжизненные, смеясь, струились нежаркие лучи. От пучков травы поднималось свежее дыхание. Миле — было весело. Когда они проходили под миндальным деревом, Зиза вдруг схватился за ствол и начал изо всех сил трясти его. Розовый благоухающий дождь цветов посыпался им на головы, и среди этого дождя зазвенел, заблестел их смех. Потом они замолчали и тихонько подкрались к забору, окружавшему гумно. Куры, не чуя беды, мирно копошились в соломе под растрескавшейся глинобитной стенкой. Пес, растянувшись на куче сухого камыша, блаженно дремал на солнце. Из низенькой хижины доносилось только равномерное поскрипывание качавшейся люльки да протяжная колыбельная песня.

Зиза вытянул из-под рубахи длинную нитку с нанизанными на нее зернами кукурузы, подкрался, как лисица, к самому забору, остановился там и принялся волочить нитку по земле. Одна курица пожадней бросилась на скользящие зерна. Зиза не шевелился, не дышал: в зрачках, устремленных на добычу, сверкала воровская алчность.

А когда курица проглотила первые зерна, он, вздрогнув от радости, потянул нитку к себе и крепко сжал обеими руками еще хлопавшие крылья добычи.

— Держи, Мила, — шепнул он присевшей на корточки цыганке: на губах ее искрился смех, на серебряных дисках в ушах — солнце.

Она взяла задушенную курицу, еще теплую, у которой маленькие глазки уже подернулись пленкой, а из открытого клюва сочилась каплями кровь.

— Еще, Зиза, еще! — шепнула она, стоя на четвереньках и прижимаясь к нему.

Он снова начал ту же игру. Белая курица с большим свисающим гребешком пошла на приманку; сперва остановилась, прислушиваясь, потом, прежде чем клюнуть, повернула голову туда, где таилась измена. В засаде все было тихо — ни шороха, ни вздоха.

— Держи!

Она схватила курицу и, забывшись от радости, вся высунулась из-за забора.

— Беги, Мила, беги! — закричал испуганный мальчик под яростный лай устремившегося в погоню пса. — Беги!

Он схватил ее за руку, увлек за собой, и они побежали через засеянное ячменем поле, не оглядываясь и вспугивая на бегу целые стаи воробьев.

Очутившись в безопасности, они остановились, задыхающиеся, раскрасневшиеся, не в силах даже громко расхохотаться.

Вдалеке затихал собачий лай. Косые лучи солнца пронизывали дымку, окутавшую поле. По ясному небу проплывали золотистые облака, а под ними, напевая, неторопливо шагала парочка. Мила обнимала своего соучастника за плечи, и два голоса, смешиваясь, уносились в сырую вечернюю даль.

Но любви к нему у нее не было.

Как-то в другой раз они укрылись в тени, за шатром. Над ними расстилалась полуденная синева июньского неба. От жары истомно клонились к земле колосья, деревья вдалеке казались отлитыми из металла. Присев на корточки, Зиза пощипывал струны лютни и напевал, склонив голову набок и устремив на Милу взгляд, затуманенный чарами ее красоты и растекающихся звуков песни. Она стояла подле него, покачивая в такт головой; летаргия лучистого полудня придавала ее взорам ленивое томление. Из-под темно-зеленой юбки виднелись голые ноги. Под складками полотняной рубашки трепетала грудь, нежная, как уснувший цветок. Зиза играл и пел. Кругом бродили кони. Песня замирала под акациями, и с этих высоких цветущих акаций нисходила таинственная тишина — какая-то сила, животворная и вместе с тем девственная, мягкая, словно дыхание ребенка, струилась с этих белых гроздьев, похожих на крылышки мотыльков, неподвижно висящих в пронизанном солнцем воздухе.

Зиза играл и пел, а его живой безмолвный идол упивался негой звуков. То был как бы природный родник песен, из которого порою выделялись отдельные слова. Вдохновение певца прорывалось наружу, потому что Мила была так прекрасна, потому что небо над ними сияло. Просто так.

Внезапно, в порыве желания, Мила склонилась над мальчиком, сжала обеими руками его курчавые виски и застыла над ним, приоткрыв рот и хищно сверкая острыми зубами, готовая и укусить и поцеловать. Мальчик, оторопело дрожа, не сопротивляясь, смотрел снизу вверх на это лицо, словно отлитое из темного золота, на щеки, о которые бились крупные круглые серьги. Он ощутил горячее дыхание и в нем — какой-то новый аромат. Под его судорожно сжавшимися пальцами струны лютни издали протяжный жалобный звук.

Мила не поцеловала его. Она медленно выпрямилась: глаза помутнели, грудь тяжело дышала. Она испытывала странное изумление перед тем, что с ней произошло, и непривычная дрожь недомогания пробежала по всему ее телу.

Ей показалось, что в этот миг глаза ее застлал густой туман, а все фибры ее существа охватил озноб, от которого она ощущала и наслаждение и муку.

— Мила, почему? — спросил в смятении Зиза, все еще глядя на нее.

Она не могла объяснить и не ответила. Не отворачиваясь от него, она сделала движение, словно собираясь вернуться в шатер.

Но Зиза, пытаясь удержать Милу, схватил ее за ногу — нога была обнажена.

— Придвинься ближе.

— Ладно, Зиза, милый, пусти меня, — умоляющим голосом прошептала цыганка.

— Сядь со мной. Я тебе спою.

Ароматное дыхание акаций струилось в неподвижном воздухе.

— Нет, Зиза.

— Ну, иди.

Он разжал пальцы. И долго сидел в одиночестве, задумчиво прижимая к телу свою лютню.

Теперь Мила расцветала и телом и душою по милости одного человека. Она любила Йори, любила красавца рыбака, от которого шел такой свежий запах его морского улова, который так ясно улыбался сквозь медный блеск усов и бороды.

Они встречались по вечерам, когда широкая пепельная тень нисходит с Монтекорно на Пескару, а красный фонарь на мачте баркаса алой раной пылает на бледном небе. Он возвращался с моря весь пропитанный солью, и даже в расширенных зрачках его светилось море. Дышал он едким запахом табака, и цыганка еще издали чуяла его приближение.

Над ними в прозрачном сумеречном небе шелестели высокие густолиственные тополя; тут, у одинокой запруды среди камышей, где лишь изредка проходило возвращающееся с пастбища стадо овец, их не могли увидеть цыгане.

— О Йори! — шептала Мила и протягивала к нему руки, откинув назад свою прекрасную голову. Она прижималась к его груди с цепкой страстностью плюща, нежная, ласковая, исподлобья глядя на него затуманенным томным взором и покорно улыбаясь. Ради него она хотела быть кроткой, слабой, хотела принести ему в жертву всю свою силу, ощущать его властную ласку. Она замирала на этой широкой груди, прислушиваясь к биению его сердца, утопая в запахе водорослей, исходившем от его одежды. А когда Йори, охватив ей ладонями виски, пытался приподнять ее голову, она ласково противилась, боязливо поглядывая на него и стараясь спрятать лицо, как прячет мордочку сонная кошка.

— Не надо, пусти, я хочу еще побыть… вот так.

Он отпускал ее, гладил ей волосы, говорил нежные слова. Он был такой ласковый, сердце у него было большое, как море.

Потом они еще долго сидели на траве. Луна струила свое сияние в безмолвии ночи, а кусты и деревья на противоположном берегу казались узорами темной яшмы на бледном перламутре неба.

— Мила! — шептал иногда Йори с дрожью в голосе как бы про себя. И он смотрел на эту высокую девушку с телом смугло-золотым и с именем таким звучным и странным.

Она начинала говорить. Это было мелодичное журчание, в котором по временам выделялись какие-то резкие ноты, возникали слова, непонятные для Йори, — это был гармоничный перелив, напоминавший медленные варварские напевы под аккомпанемент ребека.

— Ты уходишь в море, любимый, ты уходишь далеко, далеко в море, у которого цвет твоих глаз. Вчера лодка уносила тебя вдаль, а сердце мое летело вслед за тобой… Хочешь, чтобы я была с тобой в лодке? Бирюзовая вода так чудесно пахнет. Возьми меня с собой, Йори!

Ее любовник молчал. В жилах его замирало биение крови, уже не бежала по ним огненная дрожь. Медленная истома, которую наводил на него голос женщины, покоряла его жизненную силу.

Он молчал. Ласку этого голоса он хотел ощущать, как прикосновение, он хотел, чтобы эти огромные глаза заворожили его.

— О мой любимый, почему ты смотришь так на меня? Я опалена солнцем, я ведь бегаю на солнце, как жеребцы; жеребцы — это моя страсть. Ты видел апельсины? Зиза в своих песнях говорит, что мое лицо — золотистое, как апельсин. Но Зиза мне не нужен. Я хочу тебя, твоя борода ярче меди, ты сильный, ты нежный. Возьми меня с собой, Йори!..

Она пела. Обнимала его за шею обнаженными руками, с каким-то сладострастно-кошачьим изгибом тела, а когда приближала к нему смеющееся лицо, звенели и сверкали серебряные диски серег. Потом откидывалась назад, зарывалась в прохладную траву, с ног до головы окунаясь в лунный свет, и лежала на спине, в блаженном опьянении, а сквозь ресницы вспыхивали на миг ее зрачки, чтобы тотчас же закатиться под веки, раствориться в белке, словно две черные капли в крынке молока.

— Мила, что с тобой, что с тобой? — бормотал он, встревоженный этим долгим забытьем, жадно ища ртом другой влажный рот и теплую атласную шею.

Над любовниками в мягком сиянии луны засыпали тополя — стволы их уходили высоко в небо, кора блестела, как тонкий серебряный панцирь, макушки терялись в лунном тумане.

— Мила, — что с тобой?

Она не отвечала. Глаза ее снова раскрылись, как два цветка, искра смеха блеснула в них, как молния, и томная пелена желания снова заволокла их.

Прозрачный утренний воздух ложбины задрожал от конского ржанья. Прохладный туман поднимался от реки между длинными грустными ее берегами к бледно-голубому небу, цепляясь, словно кисейное покрывало, за стебли тростника, за ивовые ветки. Солнце должно было вот-вот появиться: на девственно чистой опаловой глади моря уже трепетала зыбкая золотистая дымка.

— Пора поить коней. Пойдешь на реку, Зиза? — крикнула цыганка.

Она стояла среди табуна, гибкими руками укладывая свои волосы.

Мальчик услышал. Он еще досыпал последний сон под пологом шатра, и голос Милы ворвался, словно колокол, в пестрый поток его грез. Он поднял голову и прислушался.

— Ну что, Зиза, идешь?

Он сразу вскочил и, увидев ее, такую прекрасную, гордую, счастливую среди весело ржущих коней, среди мягкой прелести утра, почувствовал, как сердце его захлестнула радость.

— О, Мила, я видел во сне твои глаза, которые как две фиалки!

Он подошел к девушке, звонким голосом бросив ей эти слова, столь естественные в устах мальчика, влюбленного в лютню и песни.

Цыганка рассмеялась и одним прыжком вскочила на спину коня. Короткая юбка не скрывала ее голых ног, которыми она била по бокам лошади. Удары разъярили жеребца, он встал на дыбы. Девушка вцепилась ему в гриву, по ветру летел ее звонкий хохот, ветру она подставила шею, ветер развевал ее кудри. Амулеты и диски серег звенели и сверкали. Одна грудь с розовым соском выскользнула из-под рубашки, словно лопнувшая весенняя почка. И она смеялась, смеялась… И первые стрелы бога солнца ударили в эти два сплетенные тела — женщину и коня.

— Ударь его хворостиной, Зиза! — задыхаясь, крикнула всадница.

Почувствовав удар, конь помчался по белой дороге, в облаках пыли, за ним с громким топотом устремился весь табун. Они пронеслись через прогалину и углубились в густые прибрежные лозняки. Кони рассыпались среди влажных речных зарослей. Под напором табуна, под ударами копыт молодые ветки гнулись, трещали, ломались. Желтые прутья ивы раздвигались и снова, смыкались, хлеща коней по крупам. Вскоре в просветах густого кустарника виднелись уже одни только темные конские головы, потом и головы склонились к земле, заросшей сочной травой.

Зиза пробрался сквозь лозняки с ловкостью леопарда и приблизился к цыганке, которая, сидя верхом на коне, царила надо всем в победоносном сиянии солнца. Они молчали. В устье реки, смиряя быстроту ее течения, зеленело море; оттуда доносился его мерный ропот.

— Сегодня ночью ты не спала в шатре, — внезапно проговорил он, подняв голову и глядя ей прямо в лицо своими огромными глазами, горевшими ревностью и желанием. — Ты была где-то с другим… Не отпирайся.

Мила почувствовала, как кровь ударила ей в лицо. Она сжала колени, лошадь перестала щипать траву, подняла морду и насторожилась.

— Откуда ты знаешь? — тихо спросила она и улыбнулась, поводя своими фиалковыми глазами.

— А вот знаю. Доко остановил меня, когда я шел за табуном, и сказал мне. Он еще посмеялся надо мной, когда я убежал. Мила, не отрицай.

Но цыганка вместо ответа наклонилась к нему, схватила его за волосы и, смеясь, слегка куснула за шею.

Потом, продолжая смеяться, погнала лошадь прямо в реку, туда, где обдавало холодными брызгами, где громче журчала вода, размывая гальку, где ярче сверкали солнечные блики. Кони в лозняке громко заржали, и весь табун с ужасающим шумом устремился вслед за конем цыганки.

Полуголый Зиза тоже бросился в самую мешанину коней и волн за беглянкой, уносившейся в вихре смеха, за своей дикарской любовью.

— Колдунья! Колдунья! — кричал он, отравленный этим сладострастным укусом. Он настиг ее, когда вода поднялась уже до груди коня, и одним прыжком тоже вскочил ему на спину. Конь, почувствовав новую тяжесть, яростно поднялся на дыбы. Победоносный Зиза обвил своими голыми ногами голые ноги Милы, сжал в объятиях тело испуганной красавицы: волосы ее щекотали ему лицо, пышная грудь трепетала под его пальцами, запах женщины наполнил его ноздри. Кони плескались кругом с бурным наслаждением, холодные струи пенились под лучами солнца, ясного и могучего сентябрьского солнца. В устье входил баркас под красным парусом, разрывая жемчужную гладь реки и отражаясь в ней кровавой полосой.

— Я победил тебя! Я победил тебя!

И Зиза покрывал поцелуями плечи своей пленницы, опьяненный победой, как сокол, когтящий добычу.

— Я победил тебя!

— Нет!

Два юных, сильных существа вступили в веселую схватку. Он — здоровый, мускулистый, во внезапном порыве желания обретший свою мужскую зрелость, она — здоровая, пышная, в девственности своей еще не осознавшая собственных страстных влечений. Конь старался освободиться от сжимающих его живых клещей, из раздутых ноздрей бурно вырывалось горячее дыхание, жилы на шее вздулись, хвост поднялся от страха.

— Нет! — раздался отчаянный крик цыганки, и, сделав последнее усилие, она вырвалась из объятий Зизы. Тот, потеряв от резкого толчка равновесие на скользком крупе коня, раскинул руки и навзничь свалился в воду под насмешливый хохот Милы:

— Попей водички, Зиза, попей водички!

Побежденный встал на ноги, вода доходила ему до груди, — встряхнул мокрыми кудрями, еле переводя дух после того, как едва не захлебнулся в холодной воде, и поплыл к берегу, озаренный, словно пламенем, отражением алого паруса. Стыд и солнце слепили ему глаза, со всех сторон сыпались на него колющие удары водяных брызг. Следуя его примеру, весь табун тоже повернул назад и стал с топотом и плеском выбираться на берег.

В одно мгновение кони заполнили прибрежную рощу. Они вылезали из воды, фыркая, вытягивая шеи, беспокойно раздувая ноздри, словно их кусал овод, и останавливались, чтобы стряхнуть воду со своих грив и обогреться на утреннем солнце. Тела их издавали грубый, но здоровый и теплый запах. И от этих испарений казалось, что здесь расстилается огромное пустынное побережье, где целый день пробыли какие-то первобытные толстокожие гиганты.

Лежа в тени шатра, Зиза напевал старинную песню, принесенную цыганами с их далекой родины, протяжную, печальную, извлекая одновременно из своей лютни резкие, металлические минорные звуки. Его блаженная детская жизнерадостность рассеялась в то сентябрьское утро среди густых лозняков Пескары над ковром отцветающего клевера. Теперь он все время находился в каком-то болезненном оцепенении, в тяжком унынии, как зверь в клетке, одинокий и тоскующий о вольных любовных играх в родном лесу. Звуки лютни баюкали его, как наркоз, медленно растекающийся по всем фибрам тела. Кругом царила цепенящая полуденная тишина. Река как бы застыла, она казалась замкнутым каналом, где ровная блестящая поверхность дает зеркальные отражения. Под арку моста убегали оба берега, поросшие тополями и тростником, и цыганские шатры среди деревьев казались гигантской паутиной. Лето умирало мирной, безболезненной смертью. От земли к солнцу поднималась сладостная прохлада.

Но песня постепенно затихала на устах певца. Стихи как бы тонули в звуках, переходящих в неясное гортанное клокотанье. Струны, которых он едва касался, звенели чуть слышно: вот прозвучали только три, вот всего две, а вот и последняя струна жалобно, тонко зазвенела от прикосновения Зизы, передавая свою дрожь нервам пальцев и руки. И тогда легкий трепет возник в его крови, разлился по всем его жилам, внезапной судорогой остановился у сердца и достиг мозга, рождая головокружение. И этот трепет, сохраняя в себе звучание песни и металлическое дребезжание струны, как бы разносил их по всему телу Зизы. Он был словно эхом песни, ее последним внутренним отзвуком в сознании, вызывающим из недр души уснувшие там образы. Образы эти в полуденном зное и блеске поднимались ленивым роем бабочек, только что появившихся из куколок, рассыпались в пестром полете и исчезали, оставляя после себя лучистый след. Беспокойное сладострастное чувство пробегало по всему телу: казалось, будто кровь, растекаясь по жилам, встречает на своем пути узлы, сгущается вокруг них и бродит, словно сок молодого дерева. В этих местах начинал ощущаться зуд, переходивший потом на кожу. Но внезапно возникало новое победоносное чувство облегчения: по телу равномерно разливалась какая-то теплая волна. Образы прояснялись, в них было теперь больше чистоты, больше человечности. Оцепенение переходило в настоящий сон… Но вот новый судорожный трепет, внезапное смятение, пугающие образы. Из глубины его существа вновь поднимается сладострастная отрава, овладевая юношеским телом, таким прекрасным и сильным.

Перед ним возникла женская фигура — стройная, гибкая, все движения ее были полны жгучего чувственного соблазна. В прозрачном лучистом вихре по-змеиному извивались обнаженные руки и ноги, словно жадно стремясь оплести, обвиться, обжечь, кожа отливала золотыми и оранжевыми тонами, губы раскрылись, как свежая рана, дрожа от желания впиться, всосаться, красные, напрягшиеся соски грудей вздувались. И все это возбуждение, все это чувственное исступление было каким-то судорожным, обманчивым. Но Зиза неистово устремился в погоню за призраком своей цыганки, обнимая его руками, словно затвердевшими от наслаждения, искал пылающим взором самые сокровенные прелести, вдыхал ее аромат… И вдруг мрачное предчувствие сдавило ему горло; кровь, казалось, застыла в жилах. Призрак как-то побледнел, очертания женской фигуры задрожали, смешались, краски поблекли, жизнь оставляла его. И жестокая тоска нахлынула на Зизу. Нет, она не принадлежала ему, не хотела принадлежать, с царственным презрением бросала она ему в лицо свой металлический смех. Почему? Кто был тот, другой? Кто был тот человек с голубыми глазами и рыжей, как медь, бородой?

И когда перед ним появился этот новый образ, дрожь пронизала все его члены, к горлу подступила горькая волна ненависти и злобы. И вместе с тем он чувствовал свою слабость, чувствовал, что его одолевает этот ясный уверенный взгляд, эта спокойная улыбка человека, привыкшего к борьбе. Он пытался стряхнуть с себя наваждение, но тщетно: мало-помалу, почти украдкой, сквозь бурные приливы гнева начала проступать тонкая струйка нежности, растекаясь постепенно по всем тончайшим изгибам души. Теперь он видел перед собою лишь смутное сияние, что-то неясно дрожало у него перед глазами — может быть, слезы… Его охватило ощущение одиночества, уныние, бессознательный детский ужас. В этот миг вернулись к нему все давящие горести, все беспричинные страхи детских лет. Ему казалось, что он близок к смерти… Он открыл глаза, и из них по щекам его скатились две горячие слезы. Кругом царила величавая, как бы снежная, ясность: легкий туманный покров источал странную сонливость, от которой оцепенели верхушки деревьев, светлая гладь воды неподвижно застыла, все шумы и голоса ослабели и смолкли.

Когда Йори сказал цыганке, что готов взять ее с собой в лодке на реку, она порывистым движением охватила его шею, и фиалковые глаза ее сверкнули радостью.

— С тобой? На реку? — переспросила она задыхаясь. Лицо ее зарделось от удовольствия, как алый цветок, грудь вздымалась от желания.

Они отправились. В сладостном сиянии дня уже постепенно проступали золотисто-розовые вечерние тона, в воздухе все более и более властно ощущались вечерние запахи. Над морем бирюзовая небесная синева переходила в зеленоватую прозрачность берилла, еще выше обретала ровный аспидный оттенок и растворялась над Монтекорно в переливной золотой дымке. Из этой дымки выступали облака сонмом остроконечных шпилей, словно огромный лес сталагмитов, отраженный в ясной глубине вод, где они казались развалинами какого-то древнего города, затонувшими руинами пагоды, сложенной из топазовых плит, обломками гигантских варварских идолов, которые уже много веков пеленою забвения покрывает река. Челнок легко скользил по сверкающей глади вод, разрезая ее острием носа. Весла в руках Йори ударялись о воду и взлетали вверх, разбрасывая искрящиеся брызги.

— Греби, любовь моя, греби! — говорила Мила. Она лежала на корме, откинув назад голову и опустив руки в кильватерную борозду. Знойное солнце заливало ее оранжевым светом, словно пламенем пожара, играло в ее кудрях, обжигало шею. Красивые серебряные диски сверкали у щек, прекрасные глаза раскрылись, как лучистые венчики цветов. Она была счастлива. Чувство блаженства рождало в душе ее нежность ко всему, что окружало их в этот час, когда начинался сладостный поединок дня и ночи и блистанию мира вскоре предстояло померкнуть.

— Греби, любовь моя!

Лодка неслась вперед, вдоль самого берега среди свежего благоуханного шелеста оборванных и упавших в воду веток. Вросшие в запруду корни старых ив походили на свернувшихся змей, стволы их странно изгибались, словно скрюченные от горя человеческие тела, а от этих стволов шли молодые побеги, робко тянувшиеся к воде. Кругом плавали островки сбившихся в кучу зеленых листьев, уступая только яростным ударам весел, которые разбивали и рассеивали их. Выше дремали цветущие тростники — воздушный лес пушистых метелок, которого не тревожило ни дуновение ветерка, ни взмах птичьего крыла; еще выше скорбным сном объяты были деревья, которые не хотели умирать. На эти тростники и деревья понемногу, незаметно начало уже спускаться покрывало сумерек.

Над лиловатой горой высились алые облачные обелиски, а древний город в глубине вод был словно объят пламенем. Но сумеречный покров все опускался, но на полях, уже местами погрузившихся в тень, воцарялось безмолвие, но чары тишины уже охватили реку.

Весла уже не рассекали воду. Лодка свободно, бесшумно плыла по течению.

— Ты устал, бедненький мой, любимый, — прошептала Мила, наклоняясь к рыбаку и перебирая пальцами завитки его влажных от пота волос, от чего по жилам его разливалось наслаждение.

— Нет. Вот видишь! — ответил он, поднимая голубые смеющиеся глаза и в порыве желания крепко стискивая ее в объятиях.

— Ты прекрасна, прекрасна, прекрасна! — повторял он бледный, дрожащий от страсти, ласково опрокидывая ее на дно лодки, чтобы совершить жертвоприношение любви. — Ты прекрасна, прекрасна!

Они находились в извилистой бухте, тихой словно озеро. Берег перед ними казался сплошной зеленой оградой, где высокие стволы деревьев тянулись длинным рядом колонн под хрустальным и металлическим сводом: прорезанное агатовыми жилками небо между этими колоннами мягче светилось сквозь темную листву. С густолиственных деревьев, с небосвода на реку сходил великий покой. В воздухе плыла молочная и золотистая дымка, истома последней нежности, в которой все сущее обретает сладостный сон, утрачивая ощущение жизни. Но этот сонный мир источал некую бессознательную гармонию. Широкая нежная волна звуков поднималась к пустынному сумеречному небу от земли, истомленной своим мощным осенним плодородием.

— Ты прекрасна, прекрасна, прекрасна!

Впереди снова открылись прямые, уходящие вдаль берега. Река снова торжествовала. В печальном безмолвии устремлялись к морю холодные волны, в безмолвии несли они первые павшие деревья, которые не хотели умирать.

— Мила, ты слышишь? — спросил вдруг Йори. Он высунулся из лодки и прислушался.

У мрачной запруды в камышах послышался вдруг шум и треск подмятых стеблей, как будто дикий зверь преследовал там добычу. Из образовавшейся просеки выскочил копь, несущий на себе всадника, и в неистовом порыве бросился в закрутившуюся, запенившуюся воду.

— Зиза, Зиза! — завопила цыганка. Она выпрямилась на коленях в лодке и, оцепенев от ужаса, протягивала руки к водовороту, где обезумевший парень на коне старался выплыть из захлестывающих его волн и добраться до лодки.

В этот миг проявились душевная сила и благородство моряка.

— Тише, Мила, — сказал он и, вместо того чтобы уходить на веслах от врага, протянул ему свою сильную руку.

Но Зиза, ослепленный гневом и жаждой мести, собрав последние силы, вцепился ему в шею, впился ногтями в живое тело, увлекая его в ненасытные холодные волны. И в сумеречной тишине, в ласковом сиянии восходящей медно-красной полной луны, благостно завладевающей пространством, завязалась эта короткая борьба двух человеческих существ.

Лодка уплывала по течению все дальше и дальше. У Милы, охваченной отчаянием, не вырвалось ни крика, ни рыдания. Она сидела неподвижно, словно бронзовая статуя, устремив остановившийся взгляд в смутно бурлящую воду, где неподалеку плавала выбившаяся из сил лошадь, глядя на нее большими глазами, в которых предсмертная судорога зажгла последнюю искру света. Мила была одна, одна в беспредельности, в чистой беспредельности вечера.

 

«Кошка»

В этот вечер Адриатика была темно-фиолетовой и прозрачной, как аметист: на глади моря не заметно было ни белых барашков, ни хотя бы единого паруса. Впрочем, далеко на горизонте виднелся целый рой прямых, остроконечных парусов, словно пламенем горящих в последних лучах заката на серебристом фоне неба под легким непрерывно изменяющимся узором облаков, казавшихся очертаниями мавританских домов и минаретов.

Тора шла вдоль берега, между дюнами, среди водорослей и обломков, выброшенных бурей, распевая франкавилльскую песню, дикую песню, в которой говорилось не о любви. Протянув последнюю ноту куплета, она некоторое время молча шагала, вдыхая полуоткрытым ртом легкий солоноватый ветерок, дувший с северо-запада, и слушая негромкий ропот прибоя да крик одинокой чайки, пролетающей в безграничном просторе. За нею трусила сучка с опущенным хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы обнюхать очередной пучок водорослей.

— Сюда, Оса, сюда! — звала ее Тора, похлопывая себя по ляжке, и собака тотчас же стрелой устремлялась вперед, по песку, рыжему, как ее шерсть.

Но голос Торы услышал и Минго, который, сидя в вытащенной на берег рыбачьей лодке, вырезал из куска пробкового дуба поплавки для сетей. Сердце у него екнуло, ибо желтые глаза Торы, круглые, словно зрачки уснувшей рыбы, в одно прекрасное утро пронзили его насквозь. О, это утро! Он хорошо помнил его: стройная, высокая, вся озаренная солнцем, она ловила мелкую рыбу, стоя в зеленой, искрящейся золотыми бликами воде… Он проехал в своем баркасе очень близко от рыбачек, которые подняли крик. Тора смотрела вдаль, не прикрываясь ладонью от солнца. Кто знает, — не приковало ли потом ее взгляда острое крыло красного надутого сирокко паруса, который исчезал далеко в море?

— Сюда, Оса, сюда! — раздался снова, теперь уже совсем вблизи, веселый, звонкий голос, прерываемый громким лаем собаки. Минго, отбросив назад спустившиеся на глаза волосы, выскочил из своей лодки с проворством влюбленного ягуара.

— Тора, вы куда? — спросил он, и щеки его зарделись, как полевой мак.

Тора не ответила и даже не остановилась. Опустив голову, он двинулся вслед за ней. Сердце его колотилось, пылкие слова застряли в горле. Он опять слушал прерванную песню Торы, и все в нем переворачивалось от некоторых, особенно волнующих нот, которые возникали внезапно, словно громкие всплески волн в однозвучном рокоте прибоя.

У сосновой рощи Тора остановилась. Аромат хвои, острый, свежий, благодатный, ударил им прямо в лицо вместе с последними отсветами заката, пробивавшимися сквозь ветви сосен.

— Эй, Тора…

— Чего вы хотите?

— Хочу сказать вам, что все ночи напролет вижу ваши глаза и не могу заснуть.

В словах юноши звучала страсть столь бурная, а глаза горели таким отчаянием, что Тора даже вздрогнула.

— Уходи, уходи, — наконец вымолвила она и вместе со своей рыжей собакой скрылась между сосен.

Минго еще расслышал собачий лай, долетевший до него снизу, от мостика. Уныло смотрел он на вечереющий горизонт, где в сумерках можно было различить рыбачьи лодки, которые возвращались в залив.

Тора, прозванная Кошкой, отнюдь не была красавицей. Восхищение вызывали только ее желтые глаза, порою становившиеся зеленоватыми, — неподвижная лучистая роговица, ярко выделявшаяся на широком белке, — да еще короткие кудри цвета сухих листьев, отливавшие на солнце живым металлическим блеском.

Она жила одна на всем белом свете — у нее была только эта рыжая худая собака, вечно голодная как шакал, да еще песни, да море.

С раннего утра уходила она к морю и, стоя в воде, ловила мелкую рыбу. Она не выходила из воды даже тогда, когда усиливающийся прибой обдавал ее брызгами, мочил подоткнутую юбку и чуть ли не сбивал с ног. В эти мгновения, когда, предчувствуя бурю, чайки кружились над ее головой, Тора даже в своих лохмотьях являла дивное зрелище. После рыбной ловли она обычно пасла на лугах и на жнивье индюков, громко распевая и ведя долгие беседы со своей Осой, которая, сидя перед нею, терпеливо слушала и смотрела на хозяйку.

Впрочем, она не грустила. Правда, песни ее были протяжно-унылыми, странным ритмом своим напоминали бормотание египетских заклинателей, но она пела их как-то бессознательно, словно они не доходили до ее слуха, не затрагивали души. Она пела, глядя на облако, птицу, парус расширенными зрачками, в которых сквозило удивление, и все время без устали держа у песчаного берега свой маленький невод.

Другие рыбачки тоже пели. Но иногда ее песня, ее голос порождали в них чувство страха, одиночества, тоски. Они умолкали, склоняли опаленные солнцем головы, чувствуя, что колени их все больше коченеют в воде, а глазам становится все больнее от слепящих лучей солнца. Усталые руки их опускались, а песня Кошки замирала в истомленном зноем воздухе последним заклятием, последним рыданием.

Слова и взгляды Минго на мгновение смутили ее. Она не могла ничего понять, но ощущала глубоко в душе какую-то неясную тревогу, испытывала нечто вроде гнева против этого дерзкого белозубого, толстогубого парня.

Она остановилась у опушки, кликнула Осу и погладила ее по рыжей спине. Овладев собой, она вновь стала холодной, невозмутимой и снова запела.

Но однажды в августовский полдень она погнала стадо индюков в сосновую рощу, ища там тени, и нашла любовь.

Она стояла, прислонившись к стволу сосны. Веки ее смыкала сонливость, глаза подернула лучистая дымка. Кругом паслись индюки, зарывшись лиловатыми головами в траву, где кишели насекомые. Два из них вскочили на миртовый куст. Ветерок тихонько шуршал в зеленых кронах сосен. Вдали виднелся опаленный солнцем берег и бирюзовая полоса моря, испещренного белыми парусами…

Из-за деревьев появился Минго. Затаив дыхание, он стал постепенно приближаться, он подходил все ближе и ближе: его волшебница задремала, стоя и прижавшись к дереву.

— Тора!

Она вздрогнула, обернулась, уставившись на него своими круглыми, еще сонными глазами.

— Тора!.. — повторил Минго. Голос его дрожал.

— Чего вы хотите?

— Хочу сказать вам, что все ночи напролет вижу ваши глаза и не могу заснуть.

Теперь она, кажется, поняла. Она опустила голову к земле, словно прислушиваясь к чему-то или что-то припоминая. Эти самые слова она уже слышала, и голос был тот же, где слышала — она не помнит, но это было. Тора подняла голову: молодой, сильный парень стоял перед нею словно зачарованный, лицо его пылало, рот был полуоткрыт. Порыв ветра принес им аромат диких трав, сквозь искривленные стволы сосен бесчисленными искрами сверкала Адриатика.

— Эй, Минго! — раздался вдруг издалека чей-то громкий, резкий голос.

Он вздрогнул, схватил руку Торы, сжал ее изо всех сил и словно ошалелый понесся по песку обратно к баркасу, который ждал его, покачиваясь на волнах.

— Минго! — прошептала Тора каким-то странным голосом, не спуская глаз с латинского паруса, быстро убегавшего вдаль. Она засмеялась как ребенок; а возвращаясь и погоняя хворостиной сытых индюков, все время пела песню — живую, веселую, в ритме тарантеллы. А кроваво-красное солнце садилось за Монтекорно, среди туч, нагнанных внезапно налетевшим юго-западным ветром.

Но вместе с ветром в эту ночь налетел шторм, и волны с ужасающим ревом подступали к самым домам, а все несчастные жители побережья заперлись у себя, прислушиваясь к завыванию бури и моля пресвятую деву спасти вышедших в море рыбаков.

Одна только Кошка бродила в ночи, как дикий зверь, опустив голову, прорываясь сквозь бушующий вихрь, вперив во мрак свои желтые глаза, полные жестокой тревоги, и прислушиваясь, не донесется ли до нее человеческий вопль… Ничего. Сквозь шум бури слышался откуда-то издалека только бешеный лай Осы, отставшей от своей хозяйки.

А она все шла и шла к берегу. Ее ослепляли молнии, на мгновение выхватывая из мрака бушующее море и пустынный берег. Она подошла слишком близко к воде, одна волна настигла ее и сбила с ног, другая опрокинулась на нее и обдала холодной влагой. Тогда жизненный инстинкт взял свое: подгоняемая волной, наполнившей соленой горечью ее открытый для крика рот, корчась, как выброшенный на берег дельфин, она отчаянно впилась в песок, все время уходивший из-под ее ног и рук.

Под конец ей удалось устоять на коленях и выползти на четвереньках из кипящего прибоя. Она вернулась в свою хижину, промокшая, окоченевшая, стиснув зубы и обезумев от страха и любви.

К утру Адриатика успокоилась. Морская гладь казалась липкой, как нефть, на ней не виднелось ни единого паруса: в безмолвии моря было что-то беспощадное. Горе казалось, будто она пробудилась от тяжкого кошмара: душой ее завладело незнакомое чувство одиночества, она боялась темноты… Потом ее большие круглые глаза обрели прежний неподвижный взгляд уснувшей рыбы. Она все еще ходит с другими рыбачками на ловлю, где руки у нее ноют, ноги коченеют в воде, солнце печет голову. Песни ее все так же звучат и замирают в ослепительном и печальном просторе, доходя до самого сердца простых людей, которые тяжко трудятся ради куска хлеба, без надежды, без утешения, без отдыха. А над ними взад и вперед носятся стаи вольных чаек, приветственными криками встречая и бурю и ясную погоду.

 

Тото

Он был похож да медвежонка, спустившегося сюда, на равнину, из какого-нибудь поросшего дубом ущелья Майелы: вечно замусленное лицо, черные взъерошенные, спадающие на лоб волосы, круглые, беспрестанно бегающие глазки, желтые как цветок плюща.

В летнее время он бегал по полям, воруя с деревьев плоды, обрывая ежевику на живых изгородях или швыряя камнями в спящих на солнце ящериц. Он издавал отрывистые хриплые крики, напоминающие лай пса, который томится на цепи в знойный августовский полдень, или неосмысленное бормотанье запеленатого младенца: бедняга Тото, он ведь был немой.

Язык ему обрезали разбойники. Он пас тогда хозяйских коров в низинах, поросших красным клевером и лупином, играл на своей камышовой дудочке да смотрел на облака, клубящиеся высоко над макушками деревьев, либо на диких уток, улетающих от непогоды. Однажды летним вечером, когда сирокко раскачивал дубы, а Майела, возвышаясь среди фиолетовых облаков, приняла какой-то причудливый вид, пришел Арап и с ним еще двое; они забрали пятнистую корову, а так как Тото поднял крик, отрезали ему пол-языка, и Арап сказал: «А теперь иди рассказывай, собачий сын».

Тото вернулся домой шатаясь, размахивая руками, а изо рта у него лила и лила кровь. Каким-то чудом он выжил и все время помнил Арапа: однажды, увидев, как его в наручниках ведут по улице солдаты, он швырнул ему в спину камень и со злобным хохотом убежал.

Потом он оставил старуху мать, которая жила в желтой хижине под каменным дубом, и сделался бродягой, босым, грязным, вечно голодным оборванцем, над которым измывались мальчишки. Но и сам он стал злым: порою, растянувшись на солнышке, он забавлялся тем, что умучивал до смерти ящерицу, пойманную в поле, или красивую золотую рыбку. Когда мальчишки допекали его, он злобно хрюкал, словно кабан, затравленный сворой собак. В конце концов он крепко отколотил одного из них, и с тех пор его оставили в покое.

Но одно существо хорошо к нему относилось — Нинни, его добрая, его прелестная Нинни, худенькая, большеглазая девочка с веснушками на лице и белокурыми кудряшками, спадающими на лоб.

В первый раз они встретились под сводами Сан-Рокко. Нинни, присев на корточках в уголке, уплетала кусок черствого хлеба. У Тото ничего не было: он стоял, жадно глядя на нее и облизывая губы.

— Хочешь? — тихонько спросила девочка, подняв на него огромные, ясные как сентябрьское небо, глаза. — У меня тут есть еще.

Тото улыбнулся, подошел к ней и взял хлеб.

Они молча ели. Порою глаза их встречались, и тогда они улыбались друг другу.

— Ты откуда? — прошептала Нинни.

Он знаками дал ей понять, что говорить не может, и, разинув рот, показал черный обрубок языка. В неописуемом ужасе девочка отвела глаза в сторону. Тото слегка дотронулся до ее руки; на глазах у него были слезы, он словно хотел сказать: «Не надо, не уходи, хоть ты будь доброй!» Но из горла у него вырвался лишь какой-то странный звук, от которого Нинни испуганно вздрогнула.

— Прощай! — крикнула она убегая.

Но потом они снова встретились и стали как брат и сестра.

Часами сидели они вместе на солнышке. Тото клал свою большую черную голову на колени Нинни и, словно кот, жмурился от удовольствия, когда малютка, запустив пальчики ему в волосы, рассказывала все одну и ту же сказку про волшебника и принцессу:

— Жил был король, а у него были три дочери. Самую младшую звали Звездочка, у нее были золотые волосы и глаза словно брильянты. Когда она проходила, все говорили: «Ни дать ни взять — мадонна», и падали на колени. В один прекрасный день она рвала цветы у себя в саду и вдруг увидела на дереве красивого зеленого попугая…

Убаюканный ласковым голосом девочки, Тото закрывал глаза и засыпал и во сне видел Звездочку. Слова все медленней и тише лились из уст Нинни, постепенно она замолкала. Шаркая волна солнечного света затопляла эту кучу лохмотьев.

Так провели они вместе много дней, делясь подаянием, засыпая прямо на мостовой, бродя по полям, среди отягченных гроздьями виноградных лоз, с риском, что какой-нибудь крестьянин не ровен час пальнет в них из ружья.

Казалось, Тото был счастлив. Иногда он сажал девочку себе на плечи и мчался во весь опор, прыгая через канавы, кусты, навозные кучи, пока, раскрасневшись как уголь в печке и громко хохоча, не останавливался под каким-нибудь деревом или среди тростника. Нинни, еле переводя дух, смеялась вместе с ним. Но если взгляд ее случайно останавливался на обрубке языка, судорожно бившемся во рту хохочущего Тото, она ощущала дрожь ужаса, пробиравшую ее до мозга костей.

Нередко бедняга немой замечал это и весь остаток дня грустил.

Но какой ласковый стоял октябрь!.. Вдалеке четко вырисовывались темные очертания гор на светлом фоне, где смешивались белый и зеленоватый тона, слегка подернутые лиловатой дымкой, которая, распространяясь все выше и выше, становясь все нежнее и нежнее, сливалась с лазурью небосвода. Нинни с полуоткрытым ротиком спала на сене, Тото, присев рядом на корточках, не сводил с нее глаз. В нескольких шагах от них находился камышовый плетень и два старых дуплистых масличных дерева. Отсюда, сквозь белый камыш и темную листву олив, небо казалось еще прекраснее.

Бедняга немой все думал, думал — кто знает, о чем? О Звездочке из сказки? Об Арапе? А может быть, о желтой хижине под каменным дубом, где одинокая старуха сидит за пряжей, тщетно ожидая его? Кто знает!

Запах сена как-то странно пьянил его: ему казалось, что по жилам его пробегают мурашки, он ощущал во всем теле легкую дрожь, в крови зажигалось пламя, охватывало мозг, и в мозгу вспыхивали странные образы, видения, лучистые очертания лиц, которые тотчас же исчезали, едва блеснув.

Случалось вам видеть, как загорается край жнивья?

Огонь только коснется коротких сухих стеблей, и они тотчас же загораются, краснеют, корчатся и с легким треском превращаются в мертвый пепел, а глаза ваши еще хранят отражение этого пламени.

Нинни ровно дышала, слегка запрокинув головку. Тото взял соломинку и слегка пощекотал ей шею. Девочка, не открывая глаз, со слабым стоном, похожим на вздох, пошевелила рукой, словно отгоняла муху. Немой подался назад и засмеялся, закрывая рот рукой, чтобы она не проснулась. Потом он встал, побежал к обочине дороги нарвать растущих там белых цветов, рассыпал их вокруг Нинни и склонился над нею так низко, что почувствовал на своем лице ее теплое дыхание. Он наклонялся все ниже, ниже и ниже, медленно, словно зачарованный, смежил веки и поцеловал ее в губы. Это прикосновение разбудило девочку, она вскрикнула, но сразу узнала Тото, раскрасневшегося, еще не успевшего открыть глаза, и засмеялась.

— Вот сумасшедший! — произнесла она своим голоском, напоминавшим порою звук мандолины.

Потом они часто приходили сюда, играли и катались на сене.

В одно ноябрьское воскресенье, около полудня, они стояли под сводами Сан-Рокко. В прозрачно голубом небе сияло солнце, заливая дома неярким нежным светом. В пронизанном этим светом воздухе плыл праздничный звон колоколов. С более отдаленных улиц города, словно жужжание из огромного улья, доносился неясный шум. Они были одни: с одной стороны — пустынная улица Гатто, с другой — вспаханные поля. Тото смотрел на цветущий плющ, свисавший из щели в красной кирпичной стене.

— Вот и зима наступает, — задумчиво сказала Нинни, взглянув на свои босые ноги и выцветшие лохмотья. — Пойдет снег, все кругом побелеет. Нам же негде погреться… А что, мама у тебя умерла?

Немой опустил голову, но тотчас же быстро поднял ее: блестящие глазки его уставились в дальний горизонт.

— Не умерла? Ждет тебя?

Тото утвердительно кивнул. Потом он стал делать и другие знаки, как бы говоря: «Пойдем в мой дом, он там, под горой; там будет и огонь, и молоко, и хлеб…»

Они шли и шли, останавливались на хуторах и в деревнях. Нередко голодали, нередко спали под открытым небом, под телегой, у дверей конюшни. Нинни страдала: лицо ее покрылось мертвенной бледностью, глаза потускнели, губы посинели, распухшие ножки были все в ссадинах. Глядя на нее, Тото содрогался от жалости. Чтобы ей было теплее, он даже снял с себя дырявую куртку и большую часть пути нес девочку на руках.

Как-то вечером они прошли уже больше мили, а жилья все не попадалось. На земле лежал снег толщиной в ладонь, северный ветер кружил снежные хлопья. У Нинни зубы стучали от лихорадки и стужи, она скорчилась на руках у Тото, как змейка. Ее сдавленные вздохи, казавшиеся предсмертным хрипом, острыми ножами вонзались в грудь бедного Тото.

Но он все шел и шел, чувствуя, как сердечко Нинни бьется у самого его сердца… Потом он перестал ощущать это биение. Маленькие ручки, обвившиеся вокруг его шеи, окоченели и затвердели, как сталь, головка свесилась набок. Он издал такой отчаянный вопль, словно в груди его что-то оборвалось. Потом еще крепче сжал в объятиях безжизненное тельце девочки и продолжал все идти и идти вперед по глубокой ложбине сквозь кружащиеся снежные хлопья, сквозь воющий ветер, неистово, неутомимо, словно голодный волк. Он шел и шел, пока не закоченели его мышцы, пока в жилах не застыла кровь. Тогда он упал ничком, все еще прижимая к груди трупик девочки. И обоих занесло снегом.

 

Девственная земля

Дорога убегала вдаль под яростными лучами июльского солнца, ослепительно белая от горячей удушливой пыли, между живыми изгородями, покрытыми опаленной листвой и красными ягодами, между тощими гранатовыми деревьями и агавами в полном цвету.

По этой белизне трусило стадо свиней, поднимая огромное облако пыли. Сзади шагал Тулеспре, размахивая палкой над этой издававшей глухое ворчанье и хрюканье грудой темных спин, от которой шел острый мерзкий запах разгоряченных тел. Тулеспре, раскрасневшийся, весь в поту, понукал свиней, крича во всю свою пересохшую глотку. Иоццо, кобелек с черными пятнами, бежал рядом с ним, слегка прихрамывая, высунув язык и опустив голову. Направлялись они в дубовую рощу Фары: свиньи — досыта наесться желудей, Тулеспре — на любовное свиданье.

Шли мирно. Но у часовни святого Климента наткнулись на кучку бродяг, уснувших в тени каменных аркад: изможденные тела, почерневшие от загара лица, на руках и ногах — синяя татуировка. Спящие громко храпели, и от этой груды живого мяса исходил тяжелый запах дичины. Когда стадо поравнялось с бродягами, кое-кто из них проснулся и приподнялся на локтях. Иоццо насторожился, сделал стойку и залился бешеным лаем. Свиньи заметались во все стороны, пронзительно визжа под ударами палки Тулеспре. Испуганные внезапным шумом и суматохой, бродяги вскочили на ноги; яркий солнечный свет слепил их заспанные глаза. Густое облако пыли окутало сбившихся в кучу людей и животных, а над ними величественно высилась залитая солнцем базилика.

— Святой Антоний! — ворчал Тулеспре, с трудом собирая разбежавшихся свиней, пока бродяги осыпали его отборнейшей руганью. — Идите вы все к дьяволу! — И снова отправился дальше, прибавив шагу, подгоняя свое стадо и палкой и камнями, чтобы поскорее добраться до зеленеющей вдали рощи, где были желуди, густая тень и песенки Фьоры.

Фьора распевала во все горло, сидя под кустом ежевики. Козы пощипывали листья, карабкаясь по склону холма, а она пела, и гигантские деревья вздымали над нею свои мощные стволы, осеняя ее густолиственными ветвями, тяжелыми от желудей, и солнечное ликование разливалось в благоухающем воздухе. Зеленое сонмище дубов овевал горный ветер; рощу наполнял протяжный шум раскачиваемых ветвей, на которых поблескивали желуди; на земле лежала тень, испещренная яркими солнечными кружочками. Свиньи, блаженно хрюкая от изобилия пищи, в беспорядке разбежались по всей роще. Фьора пела что-то о гвоздúках, Тулеспре жадно дышал, вбирая в себя свежесть воздуха и звуки песенки. И над этой мощной, здоровой, радостной, юной жизнью растений, животных и людей широко раскинулось лазурное небо.

Тулеспре зарылся во влажную траву, местами еще никем не измятую: он чувствовал, как в его жилах кипит кровь, бродит словно молодое вино. Мало-помалу в этой прохладе зной стал выходить из всех его пор; копны сена вокруг него струили аромат, сладостно проникавший в разгоряченные ноздри; он слышал, как в самой гуще травы копошатся насекомые, ощущал, как, щекоча его, по коже и волосам ползают какие-то неведомые крошечные создания. И сердце его трепетало от диких напевов Фьоры.

Некоторое время он слушал. Потом пополз к ней по земле, словно ягуар, крадущийся к своей добыче.

— Ага! — внезапно закричал он, с громким хохотом вскочив перед нею на ноги. Он стоял, коренастый, загорелый, мускулистый, глаза его излучали здоровье, смелость, любовь.

Но пастушка не испугалась; невыразимо презрительная усмешка скривила ее губы.

— Ты что о себе воображаешь? — вызывающе спросила она.

— Ничего.

Они замолчали. Издалека доносился шумный плеск Пескары, текущей по камням где-то за холмом, в чаще леса, под безлесной горой.

Но вся душа Тулеспре, казалось, ушла в зрачки, а зрачки устремлены были на эту красавицу с медно-бронзовым телом.

— Пой! — вырвалось наконец у него; голос дрожал от страсти.

Фьора обернулась, ярко-алые губы ее сложились в улыбку, открывая двойной ряд белых миндалин зубов. Она сорвала горсть свежей травы и бросила ему в лицо с внезапным порывом желания, словно посылая страстный поцелуй. По телу Тулеспре пробежала дрожь: он почуял запах женщины, более острый и пьянящий, чем запах сена.

Иоццо с громким лаем носился взад и вперед по роще, сгоняя по приказу хозяина в одну кучу разбредшихся во все стороны свиней.

Наступил вечер. Теплая дымка окутала макушки деревьев, листва дубов отливала металлическим блеском при малейшем дуновении ветерка; стаи диких птиц прорезáли заалевшее небо и уносились вдаль. Из копей Монопелло доносился порою густой запах асфальта. Порою же из ложбины, поросшей можжевельником, долетали обрывки песенки, которую допевала пастушка.

Свиньи, с трудом волоча раздутые животы, стали спускаться по склону, поросшему алым лупином в полном цвету. Тулеспре шел за ними, напевая песенку о гвоздиках и временами прислушиваясь — не долетит ли до него хоть слабый отзвук женского голоса. Кругом царила тишина, но в тишине этой непрерывно возникали какие-то неясные звуки, волнами доносился перекатывающийся от церкви к церкви дальний грустный звон колоколов. И в аромате цветущих деревьев влюбленный Тулеспре ощущал запах женщины!

Они выбрались на большую дорогу. По краям ее уже засыпали пыльные кусты живых изгородей. Лента дороги, смутно белевшая под лучами полной луны, убегала вдаль. Негромкое похрюкиванье темной движущейся массы стада, ровный, однозвучный топот, протяжная песня возчиков, перезвон бубенцов на шеях усталых кляч словно и не нарушали глубокой тишины этой прохладной, ароматной лунной ночи.

Но роща Фары все же сыграла предательскую роль. На следующее утро в ней свистели дрозды, радостно шелестели деревья, раскидывая по нежно-бирюзовому небу лиственные узоры, бесчисленными радужными искрами сверкали капельки недавно выпавшего дождя.

А кругом, и вдали, от вершин Петранико до масличных рощ Токко, дымились девственные поля, обновленные солнцем.

— Эй, Фьора! — крикнул Тулеспре, завидев, как она спускается позади своих коз по тропинке, между двумя рядами гранатовых деревьев, резвая, словно телочка.

— Я к речке, — ответила она, свернув со своим стадом по кратчайшему пути.

И Тулеспре услышал треск ломающихся веток, прерывистое блеянье спускающегося к воде стада, голоса, потом плеск, звон колокольчика, переливы песни… Он бросил своих свиней на пастбище и устремился вниз по склону холма, словно зверь, охваченный вожделением.

Из влажной теплой земли вырывалась, била ключом мощная первобытная сила: стволы деревьев, молодые побеги, стебли, подобные малахитовым колоннам. Все это ползло по земле, извивалось по-змеиному, охватывало друг друга в неистовой борьбе за каждый луч солнца. Желтые, голубые, красные орхидеи, багровые маки, золотистые лютики пестрели среди всей этой зелени, жадно вбирающей влагу. Плющ и жимолость обвивались вокруг стволов, тесно прижимаясь к коре, оплетая ее плотной сетью. С огороженных кустов гроздьями свисали ягоды. И когда пробегал ветерок, все это бурно волновалось, глубоко и протяжно дышало, как дышит человеческая грудь. И в это ликование растительной жизни вторгались два других юных существа, в нем трепетала теперь иная страсть — Фьора и по пятам за нею Тулеспре спускались по обрыву к берегу Пескары.

Наконец, пробравшись через колючий кустарник, через торчащие пни, через заросли крапивы, через камыш, они очутились внизу. Одежда их порвалась, на руках и ногах кровоточили ссадины, грудь тяжело вздымалась, тело обливалось потом. Но вот ветер внезапно обрызгал их водяной пылью. Река в этом месте разбивалась о скалы, закипая грудой пены, восхитительной, белоснежной, источающей прохладу под уныло оголенной, выжженной солнцем горой. Неудержимый поток прокладывал себе среди камней бесчисленные пути, набухал у запруд, прятался под толстым слоем сухих трав, ритмично содрогавшемся, как живот нырнувшей амфибии, снова вырывался наружу, клокоча среди камышей, и с шумом бежал дальше. А на верхушках прибрежных скал не было ни клочка зелени, ни пятнышка тени: они громоздились на фоне неба, обрывистые и словно испещренные серебряными жилками, нагие и прекрасные в своей грозной мощи.

Фьора подбежала к самой реке и стала жадно пить. Прижавшись коленями к отмели, она вбирала воду прямо ртом, груди ее трепетали, изгибом спины и бедер она походила на пантеру. Тулеспре пожирал ее глазами, помутившимися от вожделения.

— Поцелуй меня! — пробормотал он голосом, сдавленным от желания.

— Нет.

— Поцелуй…

Ладонями своими он сжал ее голову, притянул к себе и, полузакрыв глаза, впивал сладострастие, растекавшееся по всем его жилам от этого влажного рта, прижатого к его сухим губам.

— Нет, — повторила Фьора. Она откинулась назад и провела рукой по его губам, словно стараясь стереть с них поцелуй, но вся уже дрожала, словно ива, но тело ее, разгоряченное от быстрой ходьбы, уже было охвачено зудом желания, но сладострастная истома уже напоила воздух, лучи солнца, запахи земли.

Сквозь листву просунулась черная голова козы, и ее кроткие желтые глаза уставились на два сплетенных трепещущих человеческих тела.

А Пескара продолжала петь свою песню.

 

Брат Лучерта

Монастырь виднелся за густой порослью пирамидальных тополей и белых ив, а перед нею высилась ажурная колокольня, резко выделяясь своим красным цветом на лазурном фоне неба. На крышах завели свою веселую музыку ласточки: шелест крыльев, трели, чириканье, писк, страстное щебетанье, дуэты любви. Фра Лучерта то и дело выпускал из рук мотыгу и слушал, полузакрыв глаза от восторга. Но когда он открывал их… Какие это были глаза! Можно было подумать — они похищены у дикой кошки, а весь он казался фигурой, соскочившей с одной из кошмарных картин Иеронима Босха: длинный, тощий, суровый, в серой рясе, над которой выступала большая лысая голова, окаймленная темной бородой.

Но надо было видеть брата Лучерту по вечерам под портиком, в тихом монастырском дворике, который, можно сказать, являлся его постоянным фоном. Стенами обители победоносно завладел пышно разросшийся плющ темно-зеленых тонов — плотные щитки его листьев свисали между колоннами, дерзновенно устремлялись вверх по стене к самому высокому оконцу, образуя фестоны, гирлянды, а на колоннах — целые капители из листьев, трепещущих при малейшем дуновении ветерка. Посреди двора — колодезь. А он, сидя под сенью портика, казалось, погружен в размышления о «понтийской воде» или о «великом эликсире». Впрочем, если бы он и жил во времена Никола Фламеля, или Парацельза, недостижимый блеск философского камня не тревожил бы его снов: ему скорее являлись бы сверхземные лучезарные лики, которые мы видим на картинах Джотто или Фра Анджелико.

Брат Лучерта любил цветы: сколько заботы, сколько ласкового внимания уделял он пяти большим клумбам позади церкви! В былые времена на этом клочке земли монахи рыли себе могилы: лишь местами среди крапивы и дикого овса пестрели там желтые чистотелы. Но любящая рука брата Лучерты вызвала к жизни целое племя цветов: отдельные пятна и длинные полосы гераней, пионов, восточных ранункулов перекрывали яркой звучностью своей алой гаммы нежные ноты ломоносов, лилий, ландышей; лиловые гроздья сирени были словно ясный возглас, замиравший в светлой голубизне гиацинтов; кусты роз, хохолки ванили, пучки резеды, оранжевые тюльпаны, золотистые нарциссы создавали многоцветную могучую симфонию красок и ароматов, переливно звучавшую под лучами летнего солнца.

Монах ложился ничком на землю и, почти сливаясь с почвой, ощущал себя частицей природы, затерянной в ее необъятном чреве. Все кишение, весь трепет окружающей жизни, все эти неясные шелесты и шорохи баюкали его, усыпляли, ему казалось, что он, словно соломинка, попавшая в водоворот, уносится куда-то в едином всепобеждающем потоке живой материи. Ему казалось, что струящаяся в его жилах кровь не возвращается обратно в сердце, но течет все дальше и дальше — плавно, длительно, бесконечно: он ощущал, как она, эта кровь, беспрестанно обновляется в его жилах, словно вытекая из неведомого далекого родника, в который какое-нибудь прекрасное божество Эллады изливает амброзию бессмертия.

Так и лежал он в забытьи, раскинув по траве руки. Ему представлялось, что его тело и есть сама эта плодоносная почва, что из всех его членов рождается юная жизнь, выступают побеги и ростки.

Солнечный хмель вскружил ему голову. Шатаясь, он встал и пошел прочь, чтобы, пройдя по бесконечным, темным, молчаливым коридорам, напоминавшим Эскуриал, запереться в своей келье.

В это время мимо обители проходила Мена со своими подружками. Они всегда распевали одну и ту же песню:

Брат Лучерта прислушался. Эти мягкие переливы, протяжные, нежные, кристально чистые звуки расплывались в розоватом вечернем воздухе, словно круги по водной глади озера, взволнованной брошенным камнем. Под конец оставалось только легкое дрожанье, похожее на замирающие вздохи органа в церкви Санта-Лючия, когда маэстро Тавитте перестает играть, и в нем слышалось биение сердца Мены, юной смуглянки, которую звуки песни опьяняют, как запах свежего сена. Ее голос всегда замирал последним. Усталые подружки замолкали, она же еще продолжала петь: казалось, ей жаль было расстаться с прелестным завершающим ми, и она, томно покачивая головой, тянула эту ноту и, словно лаская ее в последнем всплеске песни, придавала ей какие-то новые, легчайшие оттенки, а потом застывала на месте, полузакрыв рот и пристально глядя куда-то вдаль, словно стараясь увидеть, как этот последний звук растекается и тает в воздухе.

Случалось вам в детстве пускать мыльные пузыри? Пузырь постепенно набухает на конце соломинки, округляется, растет, принимает радужную окраску, затем начинает отражать окошко, вазы с цветами, дома напротив, небо. И прежде чем пустить его по ветру, ребенок глядится в него, как в зеркало, смеется, слегка раскачивает прозрачный шарик и наконец отделяет его от соломинки, а потом не спускает глаз со своего радужного пузыря, пока тот, поднимаясь все выше и выше, не блеснет в последний раз на солнце и не исчезнет.

Монах слушал как зачарованный. Эти звуки врывались в его темную келью, словно живые голоса самой природы. Нежная минорная мелодия пробуждала в душе его дремавшие в ней бесчисленные видения. Ему казалось, будто он уже слышал ее когда-то, будто она, неясная, далекая, звучала в бессонных ночах его ранней юности… О, эта могучая юность, опаленная солнцем, там, среди зеленеющих виноградников Спольторе, когда он тоже пел, соперничая с неугомонно стрекочущими кузнечиками!

Мена со своими подружками удалялась по тропинке, бежавшей вдоль берега реки между тополями. До него еще доносился бодрый веселый припев:

Потом зазвучало последнее ми, а потом замерло уже все, лишь вода журчала в ближайшей запруде.

Брат Лучерта зажег масляный светильник, взял потрепанный молитвенник и преклонил колена перед распятием. Но он ощущал, что между ним и Христом стоит сейчас нечто отталкивающее его назад. В гневе на самого себя он склонился еще ниже, попытался молиться:

— Господи боже мой, не удаляйся от меня. Обрати ко мне лик свой, господи, и помоги мне, ибо томят меня суетные помыслы и великий страх…

Но тщетно: сладостное ми, протяжное, властное, ускользающее, еще звучало в него в ушах:

Он встал с колен, взял библию, открыл ее на книгах Соломоновых и горящими глазами стал читать «Песнь песней». Сладостные запахи волнами вливались в открытое оконце.

«Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим…»

Бедному монаху было всего тридцать пять лет. Он ощутил во всем своем теле трепет, показавшийся ему преступлением.

— Боже мой! Боже мой!

Он закрыл старую книгу, выскользнул из кельи, прошел через темные коридоры и очутился у выхода.

Июньское полнолуние заливало белым сиянием уснувшие поля.

Прошло несколько дней, пережитых им в лихорадочном трепете, в жгучих сновидениях, в жестоком сомнении и тоске. Даже среди своих цветов не обретал он былого глубокого забытья. Тщетно искал он в мощных созвучиях природы ту человеческую ноту, то самое ми, которое, вырываясь из горделиво поднятой груди Мены, томило его плоть и жгло ему кровь.

— За что, господи, за что? — с трепетом вопрошал он, падая среди ночи на колени перед распятием.

Иногда, сидя под портиком в безмолвном дворике, он мысленно созерцал всю свою прошлую жизнь с той поры еще, когда он носился по полям, словно дикий жеребенок, и рвал растущий среди колосьев мак для Марии, девушки с волосами рыжеватыми, словно метелки кукурузы. О, как помнится, как помнится ему эта Мария! Юные годы предстали теперь перед ним, словно озаренные вспышкой молнии. Ему казалось, что и тогда он испытывал подобный же трепет, так же пылала его голова, такие же мурашки пробегали по спине. Но как это все было сладостно в те дни, за колючей живой изгородью, когда Мария сворачивала у трех дубов в сторону и шла одна, с охапкой травы на голове! Он же перерезал ей путь, громко крича, чтобы испугать девушку, а потом увидеть ее широкую улыбку — белые зубы, сверкающие между двумя алыми губками, свежими, как майская земляника.

Позднее отец отправил его в монастырскую школу, чтобы дома он не болтался без дела. Воспитание у монахов наложило печать на его душу: он стал мрачным, одиноким, задумчивым. Через несколько месяцев, в одну летнюю ночь, отец его умер от оспы. Все, что тогда произошло, он доныне помнит так, словно это было вчера: отец с хриплым стоном вызвал его из соседней комнаты, стиснул его руки своими пальцами, точно клещами, пристально уставившись на него остекленелыми глазами, — говорить он уже не мог. О, эти глаза! Они оставались открытыми и после того, как бедный старик испустил дух, — у сына не хватило, да, не хватило мужества закрыть их.

Он остался совсем один. Матери он вообще не знал: она уже восемнадцать лет покоилась под тисом на кладбище Сан-Донато. Он был одинок и постригся в монахи.

Брат Лучерта верил с каким-то исступлением, которое одуряло его, порождая галлюцинации. Он опьянялся необычайными видениями, возникавшими в его душе, как в свое время — солнечным светом и запахом цветущей люцерны. Когда его плоть и кровь бунтовали под монашеской рясой, он простирался ниц перед своим черным распятием, извиваясь, как змея с перебитым хребтом. Он молил бога о милости и лил слезы жаркие, как лава, которые обжигали ему веки, оставляя на щеках глубокие борозды. Потом на него нисходило величавое спокойствие, ясность духа от горделивого сознания принесенной жертвы: он с радостью преодолевал прежние терзания и приступы безумия, словно сокол, парящий над грозовыми тучами. Но то были краткие передышки. Внутренняя борьба, еще более мучительная, начиналась снова. Упорно напрягая все свои силы, смирял он бунтующую плоть, и в особенно тяжелые минуты стискивал зубы, как раненый солдат под ножом хирурга.

Лет через пятнадцать он остался один в монастыре; у него была келья и клочок земли за церковью. Единственными друзьями Лучерты были теперь цветы на клумбах и ласточки на крышах. В одно майское утро бог слился для него с благодатной природой.

Наступало время вечернего благовеста. Небо над горами было желто-золотистое, с полосками, пятнами и змеиными извивами лиловых облаков; выше оно принимало оттенки аквамарина изумительной прозрачности; а в самом низу, над Адриатикой, его разрумянили багряные вспышки, алые всплески, казавшиеся отсветами какого-то большого пожара.

Брат Лучерта сидел под тополем, впивая вечернюю прохладу и глядя на резвящихся под самыми облаками ласточек! С запруд доносилось ласковое журчание и лепет струй.

Внезапно порыв ветра принес откуда-то издалека обрывки песен. Они звучали не громче шелеста колосьев, но монах узнал голос Мены. Вся кровь его отхлынула к сердцу, и он побледнел как полотно.

Показались три деревенские девушки. Юбки у них были слегка подоткнуты, головы повязаны по крестьянскому обычаю пестрыми платками. Мена шла посредине: голые до локтя руки, затянутая в черный корсаж с желтой шелковой каймой, величественно колышащаяся при каждом движении грудь. Выступали они, держась за руки. С одной стороны извивалась зеленоватая лента реки, с другой волновалась желтая нива. Они напоминали изумительную терракоту Барбелы, напоминали «Песнь любви».

Проходя мимо монаха, девушки поклонились:

— Добрый вечер, отец! — и пошли дальше.

Он взглянул на Мену своими глазами дикой кошки, словно хотел съесть ее.

— Какая луна! — прошептала Чекалина, блондинка, шедшая справа, у которой были шашни с капралом.

Подружки поняли, что она намекала на лысину несчастного монаха, и громко рассмеялись. Звонкие переливы смеха смешались под тополями с другими вечерними звуками.

Брат Лучерта почувствовал, что сердце его раздирают на части, и, сам не зная почему, подумал о ногтях Мены.

Какая-то медленная лихорадка жгла ему кровь и мутила рассудок. Много лет умерщвлял он свою плоть и смирял кровь; теперь они восстали, грозные, беспощадные, как два раба, победоносно отстаивающие свои права.

На бедного монаха жалко было смотреть. Он лежал, распростершись на голых досках, и муки терзали его, озноб тонкой змейкой пробегал по спине, под черепом словно пылал огонь. Страшно было заглянуть в его неподвижные глаза, горящие словно раскаленные уголья!.. Одинокий, ни от кого не слыша ласкового слова, лежал он перед своим черным распятием, а могучее июльское солнце, словно издеваясь над ним, вливалось в келью, и ласточки щебетали, и цветы, словно кадильницы, возносили к солнцу свой аромат.

Его томили кошмары — в непрерывной смене проходили перед глазами видения: зеленые виноградники его детства, изгородь из кустов ежевики, отец в своей безмолвной агонии, пугающие призраки, порожденные его фанатической верой, бесстрастные лица былых сотоварищей — старых монахов и, наконец, Мена, окруженная сиянием, словно мадонна, Мена, бросающая навстречу ветру дерзкие песни своей молодости.

Ему грезилось: он идет один по необъятной равнине, желтой, иссохшей; солнце жжет ему голову, жажда — горло. А он все идет да идет в ужасающем безмолвии, в этом море огня, идет упрямо, исступленно, словно голодная гиена. И перед ним все та же равнина, тот же безграничный, подернутый багровой дымкой горизонт. Он не видит уже ничего, кроме этого ровного, не угасающего света. Пытается крикнуть, но голос его, не пробуждая ни малейшего отзвука, замирает в раскаленном воздухе.

Фра Лучерта очнулся, стал искать костлявой рукой кружку с водой, но кружка была пуста.

В открытое оконце доносились порою звуки далекой песни. Несчастный монах прислушался, сердце в его груди застучало, как молот:

Сделав сверхчеловеческое усилие, он приподнялся на своем дощатом ложе, оперся о стену. Лучи заката ударили ему прямо в лицо.

Песня все приближалась и приближалась, до него долетело это неясное, ласкающее ми. Собрав последние силы, больной попытался высунуть голову в оконце:

— Ме… на!

Он повалился на пол, все тело его окоченело, словно стальная болванка. Биение пульса прервалось, возобновилось, опять замерло. Его свело судорогой, он открыл глаза, снова закрыл их, опять открыл: в них еще теплился свет. Он ощутил, как предсмертная дрожь пробегает по всем его жилам, до самого сердца. Руки и ноги вытянулись, он застыл в неподвижности, длинный, тощий…

Небо за окном стало прозрачно зеленым, как берилл. Горело жнивье. Ветер донес последний отзвук песни:

 

Перевозчик

 

I

Донна Лаура Альбонико сидела в саду в беседке, увитой виноградом: был жаркий полдень, и там легче дышалось.

Белая вилла, обсаженная апельсинными и лимонными деревьями, погружена была в молчание. Лучи солнца непереносимо сияли и жгли. Была середина июня. В неподвижном воздухе аромат апельсинов и лимонов свешивался с запахом роз, буйно разросшихся по всему саду: их махровые чаши раскачивались вдоль дорожек при каждом дуновении ветра, осыпая землю густым покровом благоуханного снега. Воздух был так насыщен ароматами, что порою даже имел вкус — сладостный, крепкий вкус хорошего вина. Журчали скрытые в зелени фонтаны. Лишь иногда из-за густой листвы показывалась кипящая, сверкающая верхушка струй, исчезала, вновь возникала, играя и переливаясь, а от струек, стелящихся по земле, странно шелестели и содрогались цветы и травы, как будто среди них пробегали мельчайшие живые существа, ища себе пищу или роя норки. Пели птицы, скрываясь в ветвях.

Донна Лаура сидела в беседке, занятая своими мыслями.

Она была уже старая женщина с тонким, благородным профилем, длинным, с легкой горбинкой, носом, немного слишком широким лбом, с красиво очерченным, еще совсем свежим и ласковым ртом. Поседевшие волосы спускались ей на виски, образуя как бы венец вокруг головы. В юности она, видимо, была очень красива и приятна в обращении.

Лишь два дня тому назад прибыла донна Лаура в сопровождении мужа и нескольких слуг в это уединенное поместье. Она отказалась от роскошной пьемонтской виллы на вершине холма, где они обычно проводили лето, отказалась от моря ради этой безлюдной и почти пустынной местности.

— Прошу тебя, поедем в Пенти, — сказала она мужу.

Семидесятилетний барон сперва немного опешил от этого странного предложения жены.

— Почему в Пенти? Что мы там будем делать?

— Пожалуйста, поедем. Для разнообразия, — настаивала донна Лаура.

Барон, как всегда, уступил.

— Ну что ж, поедем.

Донна Лаура скрывала тайну. В молодости она пережила страстную любовь. Восемнадцати лет ей пришлось по семейным соображениям выйти замуж за барона. Альбонико. Барон весьма доблестно сражался в войсках Наполеона I и, всюду следуя за императорскими орлами, редко живал у себя дома. В одно из таких длительных его отсутствий маркиз ди Фонтанелла, молодой синьор, женатый и имевший детей, влюбился в донну Лауру и, отличаясь необычайной красотой и пылкостью, победил наконец упорство любимой женщины.

Тут для влюбленных началась пора самого нежного счастья. Они упивались им, забыв обо всем на свете.

Но однажды донна Лаура обнаружила, что она беременна. Охваченная ужасом и тревогой, она плакала, отчаивалась, не знала, на что решиться, как спастись. Наконец, по совету друга, уехала во Францию и укрылась в Провансе, в тихом местечке, среди пронизанных солнцем садов, где женщины до сих пор говорят на языке трубадуров.

Она жила в деревенском домике, окруженном большим фруктовым садом. Цвели деревья, стояла весна. В перерывах между приступами страха и черной тоски ей выпадали часы несказанного блаженства. Долгие часы проводила она, сидя в тени деревьев, погруженная в странное забытье, и время от времени неясное еще ощущение материнства преисполняло глубочайшим трепетом все ее существо. Цветы вокруг нее источали острое благоухание, легкая тошнота подступала ей к горлу, и все тело ее изнемогало в бесконечной истоме. Незабываемые дни!

Когда же подошел торжественный час, к ней приехал долгожданный друг. Бедная женщина сильно мучилась. Он стоял тут же, бледный и почти без слов, то и дело целовал ей руки. Она родила ночью. Во время схваток громко кричала, судорожно хватаясь за кровать, думая, что умирает. Первый плач ребенка потряс ее до глубины души. Лежа на спине и слегка запрокинув голову за подушки, вся белая, не в силах произнести ни слова, поднять век, она слабо шевелила бескровными руками, как иногда умирающие простирают руки к свету.

На следующий день она все время держала ребенка при себе, на своей кровати, под своим одеялом. Это было слабенькое, хрупкое существо с красноватым тельцем, дрожавшее мелкой беспрерывной дрожью: оно жило, конечно, — но жизнью, еще не принявшей четких человеческих форм. Слегка припухшие глаза были закрыты, слабый, хриплый плач напоминал тихое мяуканье.

Но мать охвачена была восторгом: она ненасытно глядела на ребенка, трогала его, наклонялась к нему, чтобы ощутить на шее его дыхание. В окно вливался золотистый рассеянный свет, виднелись созревшие нивы Прованса. День, казалось, был осенен благодатью. В неподвижном воздухе слышалось пение жнецов.

Потом ребенка у нее взяли, унесли, скрыли неизвестно где. С тех пор она его не видела. Она возвратилась домой и стала жить с мужем, как живет большинство женщин, и никакие другие события не нарушали мирного течения этой жизни. Других детей у нее не было.

Но в душе ее навсегда сохранилась память о ребенке, сохранилось идеализирующее обожание этого существа, которого она с тех пор никогда не видела, о котором не знала ничего — даже где оно теперь находится. Однако мысль о нем не угасала. Она вспоминала малейшие подробности пережитого в те дни. Ясно видела перед собой ту местность, деревья, окружавшие дом, линию холма, замыкавшую горизонт, цвет и рисунок покрывала на постели, пятно на потолке комнаты, расписной подносик, на котором ей подавали стаканы, — все, все, и так отчетливо, так подробно. Призраки этого далекого прошлого поминутно оживали в ее памяти, просто так, беспорядочно, бессвязно, словно во сне. Она ясно, как живые, различала проносящиеся перед нею лица людей, которых она там видела, все их движения, каждый незначительный жест, их выражение, их взгляды. Ей казалось, что в ушах ее еще звенит плач ребенка, что она касается его тоненьких, слабеньких розовых ручонок — единственного, может быть, во всем его теле, что вполне сформировалось: в уменьшенном виде это уже были руки человека, с почти незаметной сетью жилок, с тончайшими складочками на суставах и прозрачными нежными ноготками, едва-едва лиловатыми. О, эти ручки! С каким невыразимым трепетом думала мать об их бессознательной ласке! Как она ощущала их запах, такой странный, напоминавший запах молодых, едва оперившихся голубей! Так, замкнутая в этом особом внутреннем мире, с каждым днем все более становившемся неким подобием действительности, прожила донна Лаура целые годы, много лет, до самой старости. Столько раз спрашивала она бывшего любовника о сыне. Ей так хотелось увидеть его, знать, как он живет.

— Ну, скажите мне хоть, где он. Пожалуйста!

Маркиз, опасаясь с ее стороны какой-нибудь неосторожности, отказывался говорить: не нужно с ним видеться. Она не сможет сдержаться и выдаст себя. Сын обо всем догадается, воспользуется тайной в своих личных целях, может быть все откроет… Нет, нет, незачем ей его видеть.

У донны Лауры не находилось возражений против этих благоразумных доводов. Она не могла представить себе, что тот ее крошка вырос, что он уже взрослый, уже приближается к пожилому возрасту. Со дня его рождения прошло сорок лет, а в мыслях своих она видела лишь розового малютку с еще сомкнутыми веками.

Но вот к маркизу ди Фонтанелла пришла смерть. Когда донна Лаура узнала о болезни старика, ею овладела такая мучительная тревога, что однажды вечером, не в силах будучи выносить эту пытку, она вышла одна нз дому и пошла к больному — ее гнала неотвратимая мысль, мысль о сыне. Старик не должен умереть, не открыв ей тайны.

Она шла, прижимаясь к стенам, словно старалась пройти никем не замеченной. На улицах было полно народа. Дома розовели в последних лучах заката. Между двумя домами она увидела сад, весь лиловый от цветущей сирени. Стаи ласточек стремительно чертили в лучистом воздухе переплетающиеся круги. С криком и гамом гурьбою пробегали мимо нее дети. Порою проходила под руку с мужем беременная женщина, и на стену падала тень ее расплывшегося тела.

Все кругом — и люди и природа — жило полной, радостной жизнью, и от этого донна Лаура была странно возбуждена. Она убыстряла шаг, она почти бежала. От пестроты и блеска витрин, открытых магазинов, кофеен глаза ее ощущали острую боль. Мало-помалу в голове ее стало как-то мутиться, в душу закрадывалось нечто вроде страха. Что она делает? Куда идет? В этом расстройстве чувств ей казалось, что она совершает греховный поступок. Ей казалось, что все на нее смотрят, угадывают ее мысли.

Солнце заливало город последними багровыми лучами. Там и сям из винных погребков слышались песни.

Донна Лаура дошла до дверей нужного ей дома, но у нее не хватало сил войти. Она сделала еще шагов двадцать, вернулась назад, опять прошла мимо. Наконец решилась переступить порог, поднялась по лестнице и в изнеможении остановилась в прихожей.

Дом был полон того бесшумного волнения, которое всегда поднимают у постели больного его близкие. На цыпочках проходили слуги, что-то принося и унося. В коридоре велись приглушенные разговоры. Какой-то лысый господин в черном прошел через зал, поклонился донне Лауре и вышел.

У одного из слуг донна Лаура спросила достаточно твердым голосом:

— Где маркиза?

Слуга почтительным жестом указал на соседнюю комнату и побежал доложить о донне Лауре.

Появилась маркиза. Это была довольно полная седая дама. В глазах ее стояли слезы. Она раскрыла подруге объятия, не произнося ни слова, еле сдерживая рыдания.

Через некоторое время донна Лаура спросила, не поднимая глаз:

— Можно его видеть?

Произнеся эти слова, она стиснула зубы, чтобы подавить сильную дрожь.

Маркиза ответила:

— Идем.

Обе женщины вошли в комнату больного. По ней различался мягкий свет, воздух был наполнен запахом лекарств, все предметы отбрасывали странные длинные тени. Маркиз Фонтанелла лежал в постели бледный, весь в морщинах. Увидев донну Лауру, он улыбнулся и медленно произнес:

— Спасибо, баронесса.

И он протянул ей влажную теплую руку и, сделав внезапное усилие, как бы воспрянул духом и заговорил о том, о сем, отчеканивая слова, как тогда, когда был здоров.

Но донна Лаура, стоя в тени, не спускала с него глаз, полных такой пламенной мольбы, что он, догадавшись, обратился к жене:

— Джованна, пожалуйста, приготовь мне сама питье, как нынче утром.

Маркиза извинилась перед гостьей и, ничего не подозревая, вышла. В доме было так тихо, что слышны были ее удаляющиеся шаги. Тогда донна Лаура рванулась к старику, склонилась над ним, взяла его за руки и взглядом своим вырвала у него слова:

— В Пенти… Лука Марино… У него жена, дети, дом… Не надо тебе его видеть! Не надо! — пробормотал старик через силу, с расширенными от ужаса зрачками. — В Пенти… Лука Марино… Не выдавай себя!

В комнату уже входила маркиза, неся больному питье.

Донна Лаура села, скрыв свое волнение. Больной выпил. Глотки проходили ему в горло с клокотанием, один за другим, через правильные промежутки.

Наступило молчание. Казалось, больной погрузился в забытье. Черты лица его еще больше осунулись. Более глубокие, почти черные тени сгущались в его глазных впадинах, под скулами, у ноздрей, на шее.

Донна Лаура простилась с подругой и тихонько ушла, сдерживая дыхание.

 

II

Все это вспоминала старая дама, сидя в беседке в тишине сада. Что же удерживало ее теперь от свидания с сыном? У нее хватило бы сил сдержаться, она не выдала бы себя, нет. Ей достаточно было бы только увидеть его, своего сына, которого она держала на руках всего один день, столько, столько лет назад! Он вырос? Он теперь большой? Красивый? Какой он?

И задавая себе все эти вопросы, она никак не могла внутренним взором представить себе своего сына, ставшего взрослым мужчиной. В ней неизменно оставался образ малыша, он вытеснял все другие образы, побеждая ясной отчетливостью своих очертаний любое воображаемое представление, которое она пыталась вызвать. Она не подготовляла свою душу к встрече, но безвольно отдавалась неопределенному чувству. В эти мгновения она утрачивала сознание действительности.

«Я увижу его! Увижу!» — повторяла она в каком-то опьянении.

Все кругом молчало. Ветер наклонял венчики роз, которые продолжали тяжело раскачиваться и после того, как его порыв стихал. Струи фонтанов вздымались и сверкали среди листвы, словно клинки рапир.

Некоторое время донна Лаура прислушивалась. В священной полуденной тишине возникало ощущение чего-то огромного, неумолимого, наполнявшего ей душу таинственным страхом. Она поколебалась, потом двинулась вперед быстрыми шагами, дошла до решетки, обвитой цветами и зеленью. Остановилась, оглянулась и открыла калитку. Перед нею под полуденным солнцем расстилались безлюдные поля. Вдали четко вырисовывались на синеве неба белые дома Пенти, колокольня, купол церкви, несколько пиний. Река, извилистая, сверкающая, струилась по долине, подходя к самым домам.

Донна Лаура подумала: «Он там». Ее материнское сердце трепетало. Возбужденная этой мыслью, она снова зашагала, глядя прямо перед собой и не обращая внимания ни на то, что глазам было больно от солнца, ни на жару. Дальше по дороге начались деревья, тощие тополя, в которых звонко трещали цикады. Две босоногие женщины с корзинами на головах шли ей навстречу.

— Не знаете ли, где дом Луки Марино? — спросила старая дама, охваченная неудержимой потребностью произнести это имя свободно, громким голосом.

Женщины остановились и взглянули на нее с удивлением.

Одна из них просто ответила:

— Мы не из Пенти.

Разочарованная донна Лаура пошла дальше, уже начиная ощущать усталость во всем своем бедном старом теле. Перед глазами ее, которые резал и слепил яркий солнечный свет, возникали и расплывались в воздухе какие-то красные пятна. От начинающегося легкого головокружения путались мысли.

Пенти было уже совсем близко. Показались первые домишки, обсаженные подсолнечниками. У одного порога расселась чудовищно толстая женщина с детской головенкой над мощным туловищем, кроткими глазами, ровными белыми зубами и ясной улыбкой.

— Куда это вы, синьора? — спросила женщина с простодушным любопытством.

Донна Лаура подошла ближе. Лицо у нее покраснело, дыхание стало прерывистым. Силы оставляли ее.

— Боже мой! О боже мой! — простонала она, сжимая ладонями виски. — О боже мой!

— Отдохните, синьора, — сказала женщина, гостеприимно предлагая ей войти.

Домик был низкий и темный, в нем стоял тот особый запах, который всегда бывает в помещениях, где скученно живут много людей. Трое или четверо голых ребят с животами тоже раздутыми, словно от водянки, ползали по полу на четвереньках, что-то бормоча и инстинктивно таща в рот все попадавшееся им под руку.

Донна Лаура сидела и собиралась с силами, а толстуха беспрерывно болтала, держа на руках пятого ребенка: лицо его было все в темных струпьях, но среди них сияли большие глаза, синие, чистые, как два чудесных цветка.

Донна Лаура спросила:

— Где дом Луки Марино?

Хозяйка указала на красноватый домик в конце деревни, у самой реки, окруженный высокими тополями, словно колоннадой.

— Вот он. А что вам там нужно?

Старая дама подалась вперед, чтобы взглянуть на дом.

Глазам ее было больно от яркого солнца, и она беспрерывно моргала, но все же несколько минут смотрела, не меняя положения, не отвечая ни слова, едва переводя дыхание от наплыва материнских чувств. В этом-то доме и живет ее сын! И внезапно ей привиделась далекая комната, деревня в Провансе, люди, предметы; все это предстало перед нею, словно озаренное вспышкой молнии, отчетливо и резко. Она снова опустилась на стул, безмолвная, растерянная, в каком-то физическом отупении, может быть просто от зноя и света. В ушах у нее все время стоял звон.

Хозяйка спросила:

— Вы хотите переправиться на тот берег?

Донна Лаура неопределенно качнула головой, одурманенная вихрем красных кругов, возникавших на сетчатке ее глаз.

— Лука Марино перевозит людей и скот с одного берега на другой. У него есть лодка и паром, — продолжала хозяйка. — А если хочешь вброд, надо идти до Прецци. Он уже тридцать лет перевозчиком! Ему-то уж можно довериться, синьора.

Донна Лаура слушала, с трудом стараясь сосредоточиться. Но, получив такие сведения о сыне, она растерялась, она не могла ничего понять.

— Лука не здешний, — продолжала толстуха, увлеченная своей врожденной болтливостью. — Его воспитали Марино, у них не было своих детей. А какой-то господин, тоже не здешний, дал приданое его жене. Теперь он хорошо живет. Работает. Есть у него, правда, один недостаток — выпивает.

Женщина говорила и это и еще другое совершенно просто, — в том, что Лука неизвестно чей сын, она не усматривала ничего дурного.

— Прощайте, прощайте, — сказала наконец донна Лаура: ей показалось, что сил у нее прибавилось. — Спасибо, добрая женщина.

Она сунула одному из ребят монету и вышла на свет.

— Вон по той дорожке! — крикнула за ее спиной хозяйка, указывая направление.

Донна Лаура пошла по дорожке. Вокруг царило безмолвие и в тишине этой беспрерывно трещали цикады. Из сухой земли выступали местами группы искривленных суковатых масличных деревьев. Слева сверкала река.

— Э-эй, Ла-Мартина-а-а! — раздался вдали, на реке, чей-то зов.

Этот неожиданный звук человеческого голоса заставил старуху вздрогнуть всем телом. Она посмотрела вдаль. По реке плыла лодка, еле заметная сквозь лучистую дымку, за ней, еще дальше белел парус другой лодки. В первой виднелись какие-то животные, может быть — лошади.

— Э-эй, Ла-Мартина-а-а! — снова позвал тот же голос.

Расстояние между барками уменьшалось. На этом месте была мель, где лодочникам приходилось туго, когда они шли с тяжелым грузом.

Остановившись под маслиной и прислонившись к ее стволу, донна Лаура следила взглядом за всем происходящим. Сердце у нее билось так сильно, что ей казалось — удары его отдаются далеко по всей округе. Шелест ветвей, пение цикад, сверкание струй — все это вызывало в ней смятение, смешивалось в ее сознании каким-то безумным хаосом. Медленный прилив крови к мозгу под воздействием солнечных лучей придавал всему окружающему розоватую окраску, все начинало кружиться перед ее глазами.

Дойдя до излучины, обе лодки скрылись из виду. Тогда донна Лаура снова двинулась в путь, пошатываясь как пьяная. Вскоре она увидела несколько домиков, словно сбившихся в кучку в огражденном месте вроде двора. В одном углу, спасаясь от полуденного солнца, спали человек шесть-семь нищих: сквозь лохмотья виднелись их воспаленные тела в пятнах от накожных болезней; их обезображенные лица скованы были сном тяжелым, как у скота. Одни спали ничком, уткнув лицо в сплетенные кольцом руки, другие лежали на спине, с раскинутыми руками, в позе распятого Христа. Туча мух, жужжа, кружилась над этими жалкими телами, густо и деловито, словно над навозной кучей. Из-за притворенных дверей доносился стук ткацких станков.

Донна Лаура прошла через площадку перед домиками. От звука ее шагов один из нищих проснулся, приподнялся на локте и, даже не открывая глаз, машинально пробормотал:

— Подайте милостыню, ради Христа!

Тут проснулись и поднялись все другие нищие:

— Подайте, ради Христа!

— Подайте, ради Христа!

Вся эта толпа оборванцев поплелась за донной Лаурой, прося милостыню и протягивая руки. Один был калека и двигался вприпрыжку, словно раненая обезьяна. Другой полз на ягодицах, подталкиваясь руками, как саранча подталкивается на лапках, — вся нижняя половина тела у него была парализована. У третьего был огромный зоб, лиловатый, весь в морщинах, который при каждом его движении колыхался, как подгрудок у вола; у четвертого рука была скручена, как толстый корень.

— Подайте во имя божье!

У них были самые разные голоса — то глухие и хриплые, то резкие, высокие, как у скопцов. Они повторяли все одни и те же слова, на один и тот же унылый лад:

— Подайте во имя божье!

Донна Лаура, за которой неотступно тащились эти страшные люди, почувствовала инстинктивное стремление убежать, спастись от них. Ею овладел слепой страх. Она бы закричала, если бы горло ее могло издать хоть один звук. Нищие обступили ее со всех сторон, протягивая к ней руки, трогали за плечи. Все они требовали милостыни.

Старая дама на ходу пошарила у себя в кармане, нашла несколько монет, бросила их на землю. Нищие остановились, жадно набросились на деньги и затеяли драку, катаясь по земле, колотя и пиная друг друга. Раздались ругательства.

Трое, оставшиеся с пустыми руками, снова пустились преследовать старуху, раздраженно крича:

— Нам ничего не досталось! Ничего не досталось!

Донна Лаура, в полном отчаянии от этих приставаний, бросила, не оборачиваясь, еще несколько монет. Калека и зобатый передрались, им обоим удалось схватить деньги. Но несчастный идиот-эпилептик, которого все обижали и высмеивали, остался ни с чем. Он принялся хныкать, глотая слезы и слизь, текшую у него из носа, нелепо приговаривая:

— Уу, уу, уу!

 

III

Наконец донна Лаура подошла к дому с тополями.

Она совсем обессилела: в глазах темнело, в висках тяжко пульсировала кровь, язык во рту пересох, ноги подкашивались. Она увидела прямо перед собой открытую калитку и вошла.

Круглый двор обсажен был высокими тополями. Два дерева подпирали стог пшеничной соломы, из которого торчали их густолиственные ветви. Под ними, в тени, росла трава, и две коровы мирно паслись там, обмахивая хвостами свои откормленные бока. Между ног у них свисали набухшие молоком сосцы, розоватые, как сочные плоды. Различные сельскохозяйственные орудия валялись там и сям на земле. На деревьях трещали цикады. Посреди двора играли три-четыре щенка, тявкая на коров или гоняясь за курами.

— Чего тебе, синьора? — спросил старик, вышедший из дома. — Переправиться хочешь?

У старика, лысого, с бритым подбородком, туловище выдавалось как-то вперед на его кривых ногах. Все тело было обезображено тяжелой работой за плугом, от которой поднимается левое плечо и искривляется грудная клетка, косьбой, которая вынуждает держать колени врозь, подстриганием кустов, при котором человек сгибается вдвое, — всеми медленными тяжелыми работами на поле и в саду. Произнеся последние слова, он указал на реку.

— Да, да, — ответила совершенно растерянная донна Лаура, не зная, что сказать, что делать.

— Ну, так пойдем. Лука-то возвращается, — добавил старик, направляясь к реке, по которой плыл груженный овцами паром, управляемый с помощью шеста.

Старик повел пассажирку через сад с оросительными канавами до навеса, под которым ожидали другие пассажиры. Он шагал впереди нее, похваливая свои насаждения, и предсказывал погоду на завтра по привычке землепашца, состарившегося на своей работе.

Так как синьора не отвечала ему, словно ничего не слыша, он обернулся и заметил, что глаза у нее полны слез.

— Ты чего плачешь, синьора? — спросил он у нее таким же невозмутимым тоном, каким говорил о своей зелени. — Тебе плохо?

— Нет, нет… ничего… — прошептала донна Лаура. Ей казалось, что она умирает.

Старик замолчал. За свою долгую жизнь он порядком очерствел, и чужое горе его уже не трогало. Столько людей каждый день переправляются с берега на берег!

— Садись, — сказал он, когда они дошли до навеса. Там уже ждали трое молодых крестьян с тяжелыми узлами. Все они курили толстые трубки, делая это с глубокой сосредоточенностью, чтобы полностью насладиться, по обыкновению всех деревенских людей, которым так редко выпадает какое-нибудь удовольствие. Порою они произносили длинные и незначительные фразы, которые крестьяне повторяют без конца, что вполне удовлетворяет их узкий и медлительный ум.

Некоторое время они изумленно разглядывали донну Лауру, затем снова обрели прежнюю невозмутимость.

Один из них спокойно объявил:

— Вот и паром.

Другой добавил:

— С овцами из Бидены.

Третий сказал:

— Будет голов пятнадцать.

Они поднялись все разом и спрятали трубки в карманы.

Донна Лаура впала в какое-то внутреннее оцепенение. Слезы застыли у нее на ресницах. Она утратила ощущение реальности. Где она находится? Что ей здесь надо?

Паром легонько ударился о берег. Овцы, испугавшись воды, прижались друг к другу и заблеяли. Пастух, перевозчик и его сын помогали им сойти с парома. Очутившись на берегу, овцы сперва побежали, потом остановились и снова начали блеять. Несколько ягнят подпрыгивали на длинных кривых ножках, стараясь добраться до материнских сосцов.

Выгрузив овец, Лука Марино закрепил паром и стал, медленно и широко шагая, подниматься по крутизне берега к саду. Это был человек лет сорока, высокого роста, худой, с красноватым лицом, уже лысеющий на висках. У него были неопределенного цвета усы и жидкая клочковатая бороденка на щеках и подбородке, немного мутные глаза без живой искры мысли, усеянные красноватыми жилками, как всегда бывает у пьяниц. Из-под расстегнутой рубашки виднелась волосатая грудь, голову покрывал засаленный берет.

— Уф! — вырвалось у него, когда он дошел до навеса и остановился, расставив ноги и отирая ладонью потный лоб.

Он прошел мимо пассажиров, не взглянув на них. Все его движения и повадки были неуклюжие, почти грубые. Огромные руки с толстыми, набухшими жилами, руки, привыкшие к тяжелому веслу, были для него словно помехой, беспомощно свисая по бокам и болтаясь на ходу.

— Уф! Пить-то так хочется!..

Донна Лаура точно окаменела: она стояла молча, почти ничего не сознавая, утратив всякую волю.

Так это ее сын! Это ее маленький сынок!

Беременная женщина с уже постаревшим телом, обезображенным тяжелой работой и частыми родами, принесла мужу стакан вина. Тот выпил его, не отрываясь, вытер губы тыльной стороной руки и прищелкнул языком. Потом бросил резким голосом, точно ему трудно было снова приниматься за работу:

— Пошли!

С помощью своего старшего сына, коренастого паренька лет пятнадцати, он подготовил лодку к отплытию, проложив от борта ее к берегу две доски для пассажиров.

— Ну, синьора, чего ж ты не садишься? — спросил старик, видя, что донна Лаура молчит и не двигается с места.

Донна Лаура машинально встала и пошла за стариком, который помог ей войти в лодку. Зачем она села в нее? Зачем она переправлялась через реку? Она не думала об этом, не рассуждала. Внутреннее потрясение было так сильно, что разум ее словно застыл, оставалась только одна мысль: это ее сын. И мало-помалу она стала ощущать, как в ней что-то умирает, исчезает, как в голове ее образуется какая-то пустота. Она ничего уже не понимала, она видела, слышала, но как бы во сне.

Когда старший сын Луки подошел к ней получить плату за перевоз еще до того, как лодка отчалила, она не обратила внимания. Мальчик подбросил в руке деньги, полученные от другого пассажира, и повторил свои слова погромче, решив, что синьора туговата на ухо.

Она увидела, как двое других суют руку в карман, чтобы достать деньги, вспомнила, что надо заплатить, и сделала то же самое. Но она дала больше, чем следовало.

Мальчик попытался объяснить ей, что сдачи у него нет. Она не поняла. Тогда он с лукавой усмешкой взял все, что она дала. Все кругом хитровато заулыбались, как всегда делают деревенские люди, заметив, что кто-то кого-то обманул.

Один из них сказал:

— Что ж, поедем?

Лука, занятый вытаскиванием якоря, толкнул лодку, и она мягко скользнула по клокочущей воде. Берег, казалось, убегал вдаль со своими камышами и тополями, изгибаясь как серп. Солнце заливало реку пламенем, уже слегка склоняясь к западу, откуда поднималась лиловатая дымка. На берегу показалась кучка людей, размахивавших руками: то были нищие, дразнившие идиота. Порою ветер доносил обрывки слов и смеха, похожие на всплески волн.

Гребцы, обнаженные до пояса, гребли изо всех сил, ведя лодку против течения. Донна Лаура видела загорелую дочерна спину Луки с выступающими лопатками: по ней струйками стекал пот. Она смотрела на него неподвижными, расширенными глазами без всякого выражения.

Один из пассажиров, вытаскивая из-под скамейки свои вещи, сказал:

— Приехали.

Лука причалил, выбросив якорь. Течение отнесло лодку назад на всю длину каната, наконец она, вздрогнув, остановилась. Пассажиры одним прыжком очутились на берегу, спокойно помогли выйти старой даме и пошли дальше.

На этой стороне реки все поля были под виноградниками. Тонко зеленели ряды молодых лоз. Кое-где на равнине выделялись своими округлыми формами деревья.

Донна Лаура оказалась в полном одиночестве на берегу, где не было ни малейшей тени. Она почти совсем утратила сознание, ощущая лишь одно: биение крови в жилах да непрерывный, оглушающий шум в ушах. Почва уходила у нее из-под ног, ей чудилось, будто с каждым шагом она вязнет не то в иле, не то в песке. Все вокруг нее вертелось или распадалось на части. Все решительно, в том числе и ее собственное бытие, представлялось ей каким-то смутным, далеким, забытым, навсегда конченным. Она теряла рассудок. Внезапно ей привиделись люди, дома, другая местность, другое небо. Она стукнулась о дерево, упала на камень, снова поднялась. Ее жалкое, изможденное тело судорожно тряслось, делая движения страшные и в то же время смешные. И под яростным солнцем ослепительнее всего, что блестело вокруг, сверкали ее белые волосы.

Между тем нищие, оставшиеся на том берегу реки, уговорили идиота перебраться вплавь на другой берег, чтобы там попросить милостыню у синьоры. Они стащили с него лохмотья и столкнули его в воду. Идиот плыл по-собачьи, с берега его забрасывали камнями, чтобы он не мог вернуться. Все эти уроды свистели и вопили, упиваясь своей жестокостью. Течение сносило идиота вниз, и они, спотыкаясь, бежали вдоль берега и неистово орали:

— Тонет! Тонет!

Делая отчаянные усилия, идиот наконец доплыл до берега. И голый, как был, ибо вместе с рассудком в нем умерло и чувство стыда, он двинулся наперерез донне Лауре, протягивая по своему обыкновению руку.

Безумная, поднимаясь, увидела его. Она в ужасе отшатнулась и с резким криком бросилась бежать к реке. Соображала ли она, что делала? Хотела ли умереть? Что думала она в этот миг?

Добежав до обрыва, она упала в воду. Вода заклокотала и сомкнулась над ее головой. От места, где она исчезла, пошли один за другим волнистые светлые круги: все расширяясь, они наконец совсем расплылись.

Нищие на противоположном берегу крикнули вслед удаляющейся лодке:

— Эй, Лука-а-а! Эй, Лука Марино-о-о!

И побежали к дому с тополями сообщить о несчастном случае.

Узнав о происшествии, Лука направил лодку к указанному месту и подозвал Ла-Мартину, который безмятежно плыл в своей лодке вниз по течению.

— Там кто-то утонул, — сказал Лука.

Он не стал затруднять себя подробным рассказом о случившемся и о жертве, ибо не любил лишних разговоров.

Оба лодочника сравняли свои суденышки и принялись спокойно грести.

Ла-Мартина сказал:

— Ты уже пробовал новое вино из Чачу? Ну, доложу тебе, и вино!..

И он взмахнул рукой, изображая несравненные достоинства напитка.

— Нет еще, — ответил Лука.

— Может, выпьешь глоток? — предложил Ла-Мартина.

— Выпью, — ответил Лука.

— После, — сказал Ла-Мартина. — Там ждет Анджело.

— Ладно, — согласился Лука.

Они приплыли к месту. Идиот, который мог точнее указать им, где искать, убежал, и в винограднике с ним сделался припадок, падучей. На противоположном берегу стала собираться толпа любопытных.

Лука сказал товарищу:

— Останови свою лодку и прыгай в мою. Один будет грести, другой искать.

Ла-Мартина так и сделал. Он греб вверх и вниз по течению метров на двадцать, а Лука ощупывал дно реки длинным шестом. Время от времени, наталкиваясь на какое-нибудь препятствие, Лука бормотал:

— Вот, нашел.

Но каждый раз он ошибался. Наконец, после длительных поисков, Лука сказал:

— На этот раз и вправду нашел.

Он нагнулся, расставил ноги для упора и стал постепенно поднимать на конце шеста то, что обнаружил на дне. Мышцы рук у него напряглись и ходили под кожей.

Ла-Мартина, положив весло, спросил:

— Может, помочь?

Лука ответил:

— Не стоит.

 

Идолопоклонники

 

I

Песок на площади сверкал так, словно это была растертая в порошок пемза. Выбеленные известью дома багровели кругом, как стенки огромной печи, где пламя уже угасало. В глубине колоннада церкви, отражая окраску облаков, казалась рядом столбов из розового гранита. Окна полыхали, как будто там, за ними, вспыхнуло пламя пожара. В этих ярких отсветах статуи святых становились фигурами живых людей. И в торжественном зареве заката все мощное здание еще более властно господствовало над жилищами радузийцев.

С прилегающих улиц на площадь то и дело врывались кучки мужчин и женщин, громко крича и размахивая руками. Суеверный ужас, завладевший их душами, все усиливался и усиливался; в воображении этих темных людей возникали разнообразные устрашающие видения небесных кар. Толки, горячие споры, жалостные мольбы, бессвязные речи, молитвы, крики — все это сливалось в глухой ропот приближающегося урагана. Уже в течение нескольких дней после захода солнца эта кровавая заря заливала все небо, нарушая покой наступающей ночи, бросая трагический отсвет на сонные поля, заставляя выть собак.

— Джакобе! Джакобе! — закричали вдруг, размахивая руками, несколько человек, негромко разговаривавших между собою, теснясь у одной из колонн церковного портала. — Джакобе!

На этот зов из главных дверей церкви вышел высокий человек, такой тощий, словно его изнуряла злокачественная лихорадка. На макушке у него сияла лысина, обрамленная у висков и на затылке длинными прядями рыжеватых волос. Его маленькие впалые глаза неопределенного цвета и немного скошенные горели огнем какого-то глубокого страстного чувства. Двух верхних передних зубов у него не хватало, и от этого, когда он говорил, движение губ и острого, покрытого редкой растительностью подбородка придавало ему странное сходство со старым фавном. Тело же его представляло собой просто жалкий остов выступающих, едва прикрытых лохмотьями костей. А руки от кисти до плеча и вся грудь были испещрены голубоватыми узорами татуировки, нанесенными на кожу при помощи иголки и порошка индиго в память посещения святилищ, обретения небесной благодати, исполнения обетов.

Как только этот фанатик подошел к кучке столпившихся у колонны людей, навстречу ему поднялся нестройный ропот взволнованных расспросов:

— Ну как? Что говорит дон Консоло? Неужели вынесут только серебряную руку? А не лучше ли было бы всю статую? Когда Паллура привезет свечи? Говорят, их будет сто фунтов? Неужели только сто? Когда же начнут звонить в колокола? Ну как? Ну что?

Вокруг Джакобе становилось все шумнее. Задние напирали на передних, стараясь приблизиться к церкви. Народ, стекавшийся со всех улиц, наполнил площадь. И Джакобе, отвечая на вопросы, говорил приглушенным голосом, словно открывал какие-то страшные тайны, словно передавал нездешние пророчества. Он видел высоко, в кровавом небе, грозно простертую руку, а также черный покров, а также меч и трубу.

— Рассказывай! Рассказывай! — кричали ему со всех сторон. Люди пристально смотрели друг другу в лицо, охваченные жадным стремлением слушать рассказы о чудесах. И его выдумки, передаваясь из уст в уста, быстро распространялись в собравшейся толпе.

 

II

Зиявшая на горизонте большая кровавая рана медленно расширялась к зениту, стремясь охватить весь небосвод. Казалось, будто над крышами домов клубятся пары расплавленного металла. В угасающем сиянии вечерней зари радужно переливались желтые и лиловые лучи. Одна более яркая полоса света тянулась к улице, выходившей на плотину. Вдали, сквозь длинные прутья тощих тополей, сверкала река, виднелся кусок оголенной равнины, где смутно вырисовывались старые сарацинские башни, словно каменные островки, выступающие из вечерних туманов. В воздухе растекались душные испарения скошенного сена: и в них по временам чудился запах мертвых шелковичных червей, загнивающих среди листвы. В небе с пронзительным криком носились стаи ласточек, летая взад и вперед между речными отмелями и кровлями домов.

Гул толпы порою стихал: люди, казалось, чего-то ждали. У всех на устах было имя Паллуры: то здесь, то там раздавались яростные нетерпеливые возгласы. Но его повозка еще не появлялась в конце улицы, ведущей к реке: свечей не было, и потому дон Консоло не выносил реликвий и не начинал заклинать нечистую силу, так что беда по-прежнему нависала над толпой. Панический ужас овладевал этими людьми, сбившимися в кучу, словно испуганное стадо, и не решавшимися поднять глаза к небу. У женщин стали вырываться громкие рыдания, я от этих звуков в сознании толпы воцарилось тягостное смятение, лишавшее ее последней искры разума.

Наконец раздался звон колоколов. Колокольня была невысокая, волны тяжкого гула поплыли над самыми головами столпившихся внизу людей. И после каждого удара слышалось протяжное завывание:

— Святой Панталеоне! Святой Панталеоне!

Это был мощный, единодушный отчаянный вопль о помощи. Все упали на колени и, бледные, с простертыми к небу руками, взывали:

— Святой Панталеоне!

На пороге церкви в клубах дыма из двух кадильниц появился дон Консоло, облаченный в сверкающую золотой вышивкой лиловую ризу. Он поднимал ввысь серебряную руку святого и заклинал воздух, выкрикивая латинские слова:

— Ùt fidelibus tuis aeris serenitatem concedere digneris. Te rogamus, audi nos!

Появление святыни вызвало в толпе взрыв исступленного умиления. У всех из глаз потекли слезы, и сквозь лучистую пелену слез глаза эти узрели чудо — нездешнее сияние, исходившее из трех пальцев, сложенных для благословения. В горячем воздухе серебряная рука казалась еще больше; драгоценные камни разноцветно сверкали в последних лучах зари. Ноздри молящихся жадно вдыхали аромат ладана.

— Te rogamus, audi nos!

Когда же руку снова внесли в церковь и колокола замолкли, в наступившей тишине на улице, ведущей к реке, послышалось вдруг близкое уже позвякивание бубенчиков. Тогда все подались в ту сторону, и многие стали говорить:

— Это Паллура со свечами! Это Паллура! Вот и Паллура подъехал!

Мощная серая кобыла, на спине у которой, словно яркий полумесяц, сверкал большой медный рог, рысью везла скрипящую по гравию повозку. Когда Джакобе и другие подбежали к ней, смирная лошадь остановилась, сильно раздувая ноздри. И Джакобе, подбежавший первым, внезапно увидел распростертое в повозке окровавленное тело Паллуры. Он замахал руками, подзывая толпу, и завопил:

— Он умер! Умер!

 

III

Печальная новость распространилась с быстротою молнии. Люди, стоявшие вокруг повозки, вытягивали шеи, чтобы получше видеть, и уже не думали об угрожающих небесных знамениях, пораженные новой, неожиданностью, охваченные присущим человеку хищным любопытством, которое овладевает им при виде крови.

— Умер? От чего же он умер?

Паллура лежал в повозке на спине: на лбу у него зияла большая рана, ухо было разорвано, на руках, на боках, на одной ляжке виднелись ссадины. Теплая струйка крови стекала по глазным впадинам вниз, до подбородка и шеи, обагряла рубашку, застывала темными лоснящимися сгустками на груди, на кожаном поясе, на штанах. Джакобе склонился над телом. Вокруг него в ожидании толпились другие. Последний отсвет заката озарял взволнованные, недоумевающие лица. В наступившей на мгновение тишине долетело с реки певучее кваканье лягушек; над головами людей проносились взад и вперед летучие мыши.

Вдруг Джакобе выпрямился, на щеке у него алело кровавое пятно; он закричал:

— Он не умер, он еще дышит!

В толпе пробежал глухой ропот, стоявшие ближе всех потянулись к повозке, в дальних рядах уже раздавались крики тревожного нетерпения. Две женщины притащили кувшин воды, третья принесла несколько лоскутков полотна, какой-то мальчик протянул тыквенную бутылку с вином. Раненому обмыли лицо, остановили кровь на лбу, приподняли голову. Послышались громкие голоса, посыпались расспросы — как же это приключилось? Ста фунтов свечей как не бывало: лишь между досками на дне повозки завалилось несколько тоненьких свечек.

Люди, охваченные смятением, горячились, споры обострялись, началась перебранка. И так как среди радузийцев не затихала старинная наследственная вражда к жителям Маскалико, на противоположном берегу реки, Джакобе вдруг произнес хриплым ядовитым голосом:

— А что, если свечи послужили святому Гонсельво?

От этих слов, как от искры, вспыхнул пожар. Дух местного, узкого фанатизма внезапно пробудился в этих людях, отупевших за несколько веков слепого, свирепого поклонения своему единственному идолу. Слова фанатика передавались из уст в уста. И в трагических багровых сумерках мятущаяся толпа напоминала взбунтовавшееся дикарское племя.

Имя святого вырывалось из всех глоток, словно боевой клич. Самые отчаянные, размахивая кулаками, выкрикивали проклятия и ругательства в сторону реки. Потом все эти горящие от вечернего зарева и от ярости лица, широкие и суровые, которым золотые кольца в ушах и чубы на лбу придавали странный, варварский вид, все эти лица обратились к раненому, и сострадание смягчило их. Вокруг повозки столпились женщины, пытаясь с благоговейной заботливостью вернуть умирающего к жизни; ласковые руки меняли ему повязки на ранах, брызгали водой в лицо, подносили к побелевшим губам тыквенную бутылку с вином, подкладывали под голову одежду и тряпье помягче.

— Паллура, бедный Паллура, что ж ты не отвечаешь?

Он лежал на спине. Веки его были сомкнуты, рот полуоткрыт, подбородок и щеки покрывал темный пушок, искаженные от боли черты лица еще сохраняли нежную прелесть молодости. Из-под повязки на лбу сбегала к вискам струйка крови, в углах рта появились розоватые пузырьки пены, из горла вырывался какой-то прерывистый, сдавленный свист. А вокруг него люди хлопотали все усерднее, все настойчивее становились расспросы, все лихорадочнее сверкали взгляды. Лошадь то и дело встряхивала головой и ржала в сторону домов. Над всей деревней, словно перед бурей, нависла тревога.

Но вот со стороны площади раздались отчаянные женские вопли — вопли матери, которые во внезапно наступившем молчании казались еще громче. Тучная женщина, задыхаясь от собственной тяжести, пробилась сквозь толпу и с криком устремилась к повозке. У нее не хватило сил влезть в нее, и она повалилась к ногам сына, рыдая, бормоча ласковые слова, взвизгивая разбитым голосом так душераздирающе, с выражением такой ужасной, животной муки, что всех присутствующих пробрала дрожь и они отвернулись.

— Дзаккео! Дзаккео! Сердечко мое! Радость моя! — без умолку кричала вдова, целуя ему ноги и пытаясь стащить его с повозки.

Раненый пошевелился, судорожно скривил губы и открыл глаза, обращенные к небу. Но он, конечно, не мог видеть — влажная пленка застилала ему взгляд. Крупные слезы потекли с уголков его век по щекам и шее. Рот все еще кривился. По сдавленному свисту, вырывавшемуся из его горла, чувствовалось, что он тщетно пытается заговорить.

— Говори, Паллура! Кто тебя ранил? Кто тебя ранил? Говори! Говори!

Голоса дрожали от гнева, в них закипала ярость, трепетала глухая жажда мщения, и вековая ненависть клокотала в сердцах.

— Говори! Кто тебя ранил? Скажи нам! Скажи!

Умирающий снова открыл глаза. И так как ему крепко сжимали обе руки, может быть именно это теплое прикосновение другой живой плоти на миг вернуло его к жизни: взгляд прояснился, губы, на которых все сгущалась и все ярче алела пена, что-то неясно забормотали. Слова разобрать было пока невозможно. Кругом стало так тихо, что слышно было прерывистое дыхание толпы, а глаза у всех загорелись одним и тем же огнем, ибо все сердца ждали одного и того же слова:

— Ма… Ма… Ма… скалико…

— Маскалико! Маскалико! — завопил Джакобе, который стоял, низко склонившись над раненым, и напрягал слух, чтобы не упустить слабых звуков из уст умирающего.

Мощный гул толпы ответил на его крик. Сначала это походило на смутный рев бури. Потом, когда чей-то властный голос призвал к оружию, разъяренные люди бросились в разные стороны. Все они загорелись одной-единственной мыслью, мгновенно вспыхнувшей, как молния, в голове у каждого: схватить любой предмет, которым можно нанести удар. В зловещем сиянии заката, в насыщенном электричеством дыхании истомленных жарою полей сознание всех этих людей подчинил себе некий кровожадный рок.

 

IV

И вся фаланга, вооружившись косами, серпами, топорами, кирками, ружьями, собралась на площади перед церковью. Идолопоклонники вопили:

— Святой Панталеоне!

Дон Консоло, в ужасе от этого неистовства, укрылся в церкви, в чуланчике за алтарем. Отряд фанатиков под водительством Джакобе проник в главный придел, сорвал бронзовые решетки и спустился в подпольное помещение, где хранилась статуя святого. Три лампады, налитые оливковым маслом, струили свой мягкий свет в сыром воздухе святилища. За стеклом, посреди большого диска, изображавшего солнце, сверкала серебряная голова христианского идола. Стен не было видно за висевшими на них богатыми приношениями.

Когда идол на плечах четырех силачей показался наконец среди колонн паперти, озаренный отблесками заката, страстный вздох вырвался у ожидавшей его толпы, трепет охватил ее, словно этих людей овеял радостный ветер. И вооруженная толпа двинулась вперед, а высоко над нею колыхалась голова святого, глядя прямо перед собой своими пустыми глазницами.

Теперь на равномерно тускнеющем небе лишь временами вспыхивали более яркие полосы; от них отделялись стайки легких облаков и, медленно тая, уплывали. Позади толпы вся радузийская земля вздымалась горою пепла, под которой тлеет огонь. Впереди простирались поля, теряясь в смутно серебрившейся дали. Безмолвие сумерек заполнял звонкий лягушечий хор.

На улице, ведущей к реке, толпа натолкнулась на повозку Паллуры. Она стояла пустая, но в некоторых местах на ней еще виднелась кровь. Тишину внезапно прервали гневные проклятия.

— Поставим в нее святого! — крикнул Джакобе.

Статую установили на досках и на себе потащили повозку к броду. Так воинственное шествие перешло через границу. Вдоль движущихся рядов пробегали искры — металлический блеск оружия. Река, запруженная людьми, растекалась переливными струями и, ярко-алая, устремлялась между тополями вдаль, к четырехугольным башням. На невысоком холме среди оливковых рощ уже виднелось спящее Маскалико. Там и сям слышалась упорная, яростная перекличка лаявших собак. Перейдя через брод, вооруженная толпа миновала дорогу и быстрым шагом двинулась напрямик, через поля. Серебряную статую снова несли на плечах, и она высилась над головами людей, среди высоких душистых хлебов, где звездами искрились светляки.

Внезапно пастух, стороживший хлеба в соломенном шалаше, заметил вооруженную толпу и, обезумев от ужаса, бросился бежать по склону холма наверх, крича во все горло:

— На помощь! На помощь!

Крики его эхом отдавались в оливковой роще.

Тогда радузийцы устремились вперед. Серебряный святой закачался среди деревьев, среди сухого тростника, громко звенел, задевая за ветви, вспыхивал тысячью искр при каждом сильном толчке. Десять, двенадцать, двадцать ружейных выстрелов! Пули сверкающим градом хлестали по стенам домов. Сперва раздавался только этот треск, потом послышались крики, потом общее смятение стало нарастать. Открывались и закрывались двери, разбивались стекла и цветочные горшки, усеивая осколками дорогу. За нападающими медленно поднимались к багровому вечернему небу клубы дыма, а они, ослепленные звериной яростью, вопили:

— Смерть им! Смерть!

Группа идолопоклонников окружала статую святого Панталеоне. Там мелькали серпы и косы и раздавалась отчаянная ругань, которой осыпали святого Гонсельво:

— Ворюга! Ворюга! Босяк! Отдавай наши свечи!

Другие штурмовали двери домов, вышибая их топорами. И когда сорванные с петель и разбитые в щепки двери падали, поклонники святого Панталеоне врывались внутрь, сея на своем пути смерть. Полуголые женщины прятались по углам, моля о пощаде. Защищаясь от ударов, они хватались за лезвия, ранили себе пальцы и, падая на пол, старались зарыться в груды простынь и одеял, плохо скрывавшие их дряблые тела, вскормленные одной репой.

Джакобе, высокий, тощий, медно-красный костлявый остов, охваченный всесокрушающим бурным порывом, был в этой резне вожаком: он то и дело останавливался и, властно размахивая над головами соратников огромной косой, подавал им команду. Потом, с непокрытой головой, снова устремлялся вперед во имя святого Панталеоне. За ним шло свыше тридцати человек. И у всех было неясное, тупое ощущение, будто они идут среди пожара и почва под ними колеблется, а над головами у них пылающий, готовый рухнуть свод.

Но теперь со всех сторон начали сбегаться защитники Маскалико, сильные, смуглые, как мулаты, жестокие люди, которые вооружены были складными ножами и старались пырнуть ими в живот или полоснуть по горлу, сопровождая каждый удар диким гортанным криком. Сражавшиеся постепенно приближались к церкви. На некоторых домах уже загорались крыши. Охваченная паникой, ослепленная ужасом, толпа женщин и детей во весь дух бежала в рощу, рассыпаясь среди олив.

Тогда между мужчинами, которым теперь не мешали слезы и вопли, завязалась еще более исступленная рукопашная схватка. Под небом ржавого цвета земля была завалена трупами. Из уст раненых вырывались приглушенные, уже прерывающиеся ругательства. И в общем шуме все время выделялся крик радузийцев:

— Свечи наши! Свечи!

Но огромная дубовая, утыканная гвоздями дверь церкви по-прежнему крепко держалась на своих засовах. Бойцы Маскалико защищали ее от ударов, от топоров. Серебряный святой, все такой же невозмутимый и светлый, колыхался над самой гущей сцепившихся людей — по-прежнему на плечах четырех силачей, которые с ног до головы были залиты кровью, но упорно стояли на месте. Нападающие дали священный обет — водрузить своего идола на алтарь врагов.

И вот, пока защитники Маскалико дрались как львы на каменных ступенях, совершая чудеса храбрости, Джакобе вдруг исчез; он обогнул здание церкви, ища какой-нибудь незащищенный вход, через который можно было бы проникнуть в церковь. В стене, невысоко над землей, он заметил отверстие, вскарабкался к нему и сперва застрял бедрами в слишком узком месте, но потом так ловко извернулся, что ему удалось протолкнуть в эту дыру свое длинное тело. Сладостный аромат ладана плавал в сумрачной прохладе божьего дома. Джакобе стал ощупью пробираться к двери в ту сторону, где шум драки был громче, натыкаясь на скамьи, раня себе лицо и руки. Топоры радузийцев уже с грохотом обрушились на тяжелую дубовую дверь, когда он принялся взламывать замки захваченным с собою железным болтом. Он тяжело дышал, он почти задыхался от неистового напряжения, которое ослабляло его; глаза ему застилал какой-то сверкающий туман; ссадины на лице болели, и из них стекали по щекам теплые струйки крови.

— Святой Панталеоне! Святой Панталеоне! — доносились снаружи крики радузийцев, которые чувствовали, что дверь начинает подаваться, и с новой силой принялись напирать на нее и работать топорами. Сквозь толстое дерево Джакобе слышал тяжкое падение тел, сухие удары ножей, вонзавшихся кому-то в спину. И ему казалось, что весь храм содрогается от биения его дикого сердца.

 

V

Последнее усилие — и наконец дверь открылась. С громогласным победным воем радузийцы ринулись в церковь прямо по трупам убитых, таща к алтарю своего серебряного святого. Отраженное мерцающее зарево разом залило сумеречный неф, играя на позолоте подсвечников, на трубах органа. И в этом рыжем свете, который то усиливался, то тускнел вместе с пожаром, уничтожавшим соседние дома, завязалась новая битва. Вцепившиеся друг в друга тела катались по каменным плитам пола, увлекаемые общей бешеной схваткой то туда, то сюда, так и не разделяясь, бились о камни и наконец испускали дух под скамьями, на ступенях алтаря, у исповедален. Под торжественными сводами божьего дома звонко отдавалось все — леденящий звук стали, вонзающейся в тело или скользящей по костям, неповторимый надломленный вопль человека, получившего ранение в какой-нибудь важный для жизни орган, треск черепа, раскалывающегося от удара, рычание того, кто не хочет умирать, и свирепый хохот того, кому удалось убить. А над всей этой резней носился ласкающий запах ладана.

Но серебряный святой не мог со славою водрузиться на алтарь — кольцо врагов преграждало ему путь. Джакобе сражался своей косой и, весь израненный, не отдавал той ступеньки алтаря, которую занял с самого начала. Статую святого поддерживали теперь только двое. Огромная белая голова качалась, точно у пьяного, а под нею, внизу, продолжала литься кровь. Бойцы Маскалико сражались с бешенством отчаяния.

И вдруг святой Панталеоне повалился на каменные плиты с металлическим звуком, проникшим в самое сердце Джакобе, глубже, чем мог бы войти клинок ножа. Когда рыжий фанатик с косой бросился поднимать статую, какой-то верзила нанес ему удар серпом в позвоночник. Дважды поднимался он на ноги, дважды падал под новыми ударами. Кровь заливала ему лицо, грудь, руки, сквозь глубокие рваные раны на плечах виднелись кости, но он упорно сопротивлялся. Разъяренные этой исступленной живучестью, трое, четверо, пятеро крестьян все вместе ударили его в живот, из которого вывалились внутренности. Фанатик повалился навзничь, ударился затылком о серебряную статую, разом повернулся и снова — теперь уже лицом — ударился о святого. Руки его вытянулись вперед, ноги свело судорогой.

И святому Панталеоне пришел конец.

 

Смерть герцога Офенского

 

I

Когда издали донесся первый, еще смутный гул мятежной толпы, дон Филиппо Кассаура внезапно поднял веки, обычно тяжело опущенные, воспаленные и немного вывороченные по краям, как у моряков, проводящих всю жизнь на ветру.

— Слыхал? — спросил он у Маццагроньи, стоявшего рядом с ним. Голос его дрожал, выдавая тревогу.

Дворецкий в ответ улыбнулся:

— Не бойтесь, эччеленца. Сегодня Петров день. Это жнецы поют.

Старик некоторое время прислушивался, опершись на локоть и устремив взгляд на балкон. Гардины колыхались под жарким дыханием юго-западного ветра. Ласточки стремительно, словно стрелы, носились взад и вперед в горячем воздухе. Внизу пылали розовые и серые крыши домов. За крышами расстилались необъятные плодородные поля, золотящиеся в эту пору жатвы.

Старик снова спросил:

— Ну, а теперь, Джованни, ты слышал?

И правда, до них доносились крики, по-видимому отнюдь не радостные. От ветра они то усиливались, то замирали, то сливались с его свистом, становясь от этого еще более необычными.

— Не обращайте внимания, эччеленца, — ответил Маццагронья. — Вы просто ослышались. Не беспокойтесь.

Он встал и вышел на один из балконов. Это был коренастый человек, кривоногий, с огромными руками, волосатыми, точно звериные лапы. Глаза его, белесоватые, как у альбиноса, слегка косили, лицо было усеяно веснушками, на висках росли жидкие рыжие волосы, на затылке выступали похожие на каштаны твердые темные шишки.

Вглядываясь вдаль, он постоял между занавесками, надувшимися, словно два паруса. На дороге, ведущей из Фары, вздымалось пыльное облако, словно там проходили многочисленные стада; густые клубы пыли, раздуваемые ветром, разрастались, принимая форму смерча. По временам в этом облаке что-то сверкало, как будто в нем скрывались вооруженные люди.

— Ну что? — тревожно спросил дон Филиппо.

— Ничего, — ответил Маццагронья. Однако брови его сильно нахмурились.

Резкий порыв ветра снова донес отдаленные крики. Одна занавеска сорвалась и со свистом забилась в воздухе, словно развернутое знамя. Дверь внезапно с шумом захлопнулась, так что задрожали стекла и лежавшие на столе бумаги разлетелись по всей комнате.

— Закрой окно, закрой! — в ужасе закричал старик. — А где мой сын?

Он прерывисто дышал на своей кровати, задыхаясь от тучности, и не в силах был подняться, так как вся нижняя половина тела была у него парализована. Беспрестанная паралитическая дрожь сводила мускулы шеи, локти, колени. Руки его лежали на простыне, скрюченные, узловатые, точно корни старой маслины. Обильный пот струился со лба и лысого черепа, бороздя широкое лицо, покрытое нездоровым румянцем и испещренное тончайшими багровыми прожилками, словно бычья селезенка.

— Черт побери! — пробормотал сквозь зубы Маццагронья, с трудом захлопывая оконные рамы. — Значит они и вправду?..

На дороге, ведущей из Фары, у самых первых домов показалась толпа возбужденных людей, бурлящая, как морской прибой, и, видимо, представлявшая собой лишь первые ряды еще более густой массы народа, пока невидимой, скрытой за кровлями домов и дубами Сан-Пио. Значит, вспомогательный отряд из деревни прибывал, чтобы поддержать мятеж. Мало-помалу толпа эта стала редеть, рассеиваясь по улицам местечка, исчезая, как муравьи, расползающиеся по всем ходам и переходам муравейника. Крики, заглушаемые или отражаемые стенами, доносились теперь как непрерывный, но смутный гул. Порою они совсем стихали, и тогда слышался шум раскачиваемых ветром падубов перед дворцом, который в этом безмолвии казался еще более одиноким.

— Где мой сын? — снова спросил старик визгливым от страха голосом. — Позови его! Я хочу его видеть!

Он дрожал в своей постели всем телом не только от паралича, но и от ужаса. Еще накануне, при первых признаках бунта, когда человек сто молодежи принялись горланить под балконом дворца, возмущаясь новыми поборами герцога Офенского, старика охватил такой безумный страх, что он плакал, как баба, и целую ночь напролет взывал ко всем святым царства небесного. Мысль о смерти или опасности внушала невыразимый ужас этому старому паралитику, уже полумертвому, для которого все проявления жизни были так мучительны. Он не хотел умирать.

— Луиджи! Луиджи! — звал он сына голосом, прерывающимся от одышки.

Во всем дворце звонко дрожали стекла под напором ветра. Время от времени слышалось хлопанье дверей, доносились чьи-то быстрые шаги и отрывистые голоса.

— Луиджи!

 

II

На крик прибежал герцог. Немного бледный и взволнованный, он все же старался сдерживаться. Это был высокий крепкий мужчина с еще совсем черной бородой и массивной челюстью. Из широкогубого властного рта вырывалось мощное дыхание, глаза были мутные, жадные, большой раздувающийся нос покрывали красноватые пятна.

— Ну что? — спросил дон Филиппо, дыша так хрипло, что, казалось, он вот-вот задохнется.

— Не бойтесь, отец, я здесь, ответил герцог, подходя к кровати и стараясь улыбаться.

Маццагронья стоял у одного из балконов и пристально смотрел вдаль. Крики смолкли, и ничего больше не было видно. С ясного неба к горизонту опускалось солнце, пламенеющий розовый шар, который все увеличивался, все краснел, приближаясь к вершинам холмов. Вся окружающая местность словно пылала, юго-западный ветер казался дыханием отдаленного пожара. Молодой месяц поднимался над лесами Лиши. Вдалеке, в Поджо Ривелли, Риччано, Рокка ди Форка, поблескивали стекла окон, и временами оттуда доносился колокольный звон. Там и сям зажигались огни. От зноя нечем было дышать.

— Все это, — сказал герцог Офенский своим жестким, гортанным голосом, — идет от Шоли. Но…

Он сделал угрожающий жест и подошел к Маццагронье.

Его тревожило продолжительное отсутствие Карлетто Груа. Он прошелся взад и вперед тяжелым шагом по комнате, снял со стены, где развешано было оружие, два длинных седельных пистолета и внимательно осмотрел их. Отец следил широко раскрытыми глазами за каждым, его движением, тяжело дыша, словно издыхающее вьючное животное, и время от времени, изнемогая от жары, стряхивал с себя скрюченными руками простыню. Несколько раз он спрашивал у Маццагроньи:

— Ну, что там видно?

Вдруг Маццагронья вскричал:

— Вот бежит Карлетто и с ним Дженнаро!

Действительно, кто-то бешено забарабанил кулаками в парадную дверь. И вскоре в комнату вошел Карлетто в сопровождении слуги: оба бледные, перепуганные, в запыленной и окровавленной одежде.

При виде Карлетто герцог громко вскрикнул, схватил его за руки и стал ощупывать все его тело, ища рану.

— Что они с тобой сделали? Скажи, что они сделали?

Юноша плакал, как женщина.

— Здесь, — рыдая, вымолвил он и, наклонив голову, показал несколько завитков, слипшихся от крови.

Герцог стал осторожно разнимать волосы, чтобы обнаружить рану. Он питал к Карлетто Груа страстную, мрачную привязанность и заботился о нем, как влюбленный.

— Больно? — спросил он.

Юноша зарыдал еще сильнее. Он был тонкий, как девушка, с женственным лицом, которое едва оттенял светлый пушок, довольно длинными волосами, красивым ртом и тонким, как у скопцов, голосом. Он был сирота, сын кондитера из Беневенто, и состоял при герцоге камердинером.

— Они сейчас придут! — сказал он, дрожа всем телом и обращая затуманенный слезами взгляд к балкону, откуда теперь снова доносились крики, еще более громкие и угрожающие, чем прежде.

У слуги на правом плече зияла глубокая рана, и вся рука до локтя была залита кровью. Прерывистым голосом он стал рассказывать, как их обоих нагнала разъяренная толпа. Вдруг Маццагронья, который все стоял на балконе, наблюдая за происходящим, крикнул:

— Вот они! Идут ко дворцу. У них оружие!

Дон Луиджи, оставив Карлетто, выбежал на балкон.

 

III

И правда, толпа с ревом устремилась вверх по широкой дороге, потрясая оружием, вилами, косами, и в ярости ее была такая согласованность, что она казалась не скопищем отдельных людей, а единой массой слепого вещества, движимой некоей неодолимой силой. В несколько минут она оказалась у самого дворца, окружила его, как огромная извивающаяся змея, и замкнула все здание тесным кольцом. Кое-кто из мятежников держал в руках длинные связки зажженных, как факелы, камышей, которые красноватым дрожащим светом озаряли лица и с громким треском разбрасывали кругом искры и мелкие горящие щепки. Другие, тесно сплотившись, вздымали шест, с которого свисало мертвое человеческое тело. Их голоса и жесты сулили смерть. Сквозь их ругательства прорывалось все одно и то же имя:

— Кассаура! Кассаура!

С ужасом и отчаянием герцог Офенский узнал в изуродованном трупе на шесте Винченцо Мурро, которого он еще ночью послал за солдатами. Он указал на подвешенное тело Маццагронье, и тот произнес тихим голосом:

— Теперь конец!

Но эти слова расслышал дон Филиппо, и он заныл так жалобно, что у всех сжалось сердце.

Слуги толпились у дверей, бледные, дрожащие от страха. Одни плакали, другие взывали к святым угодникам, кое-кто уже подумывал о предательстве. Нельзя ли, выдав хозяина толпе, спасти свою шкуру? Пять-шесть человек похрабрее держали совет, подбодряя друг друга.

— На балкон! На балкон! — вопил бушующий народ. — На балкон!

Герцог Офенский отвел дворецкого в сторону и о чем-то тихо переговорил с ним. Потом он обратился к дону Филиппо:

— Сядьте в кресло, отец. Так будет лучше.

Слуги задвигались, зашептались. Двое подошли помочь паралитику спуститься с кровати, двое других подкатили кресло на колесиках. Усадить тучного старика было нелегко: он задыхался, громко стонал, тяжело опустив руки на шею поддерживающих его слуг. Он обливался потом, и в комнате с плотно закрытыми окнами стоял нестерпимый запах. Когда старика наконец усадили в кресло, ноги его ритмическим движением застучали об пол. Огромное дряблое брюхо дрожало, свисая к коленям, словно пустой мех для вина.

Тогда герцог сказал Маццагронье:

— Ну иди, Джованни!

И тот решительным движением распахнул двери и вышел на балкон.

 

IV

Его встретил мощный крик. Пять, десять, двадцать пылающих связок камыша соединились, озаряя лица, возбужденные жаждой резни, стальные дула ружей, лезвия топоров. Лица факелоносцев были грубо обсыпаны мукой для защиты от искр, и в этой белой маске странно сверкали их налитые кровью глаза. Черный дым клубился, быстро рассеиваясь в воздухе. Языки пламени стелились по ветру, соединяясь в одну ленту и свистя, словно грива каких-то адских существ. Камышины потоньше и посуше воспламенялись все целиком, скручивались, багровели, ломались и трещали, как бенгальский огонь. Это было веселое зрелище.

— Маццагронья! Маццагронья! Смерть подлецу! Смерть косоглазому! — кричали все, теснясь под балконом, чтобы их брань наверняка достигла дворецкого.

Маццагронья простер руку, словно для того, чтобы унять шум, напряг до отказа голосовые связки и, чтобы внушить народу почтение, начал с имени короля, как будто читал какой-нибудь новый закон:

— Именем его величества Фердинанда Второго, божьей милостью короля обеих Сицилий, Иерусалима…

— Смерть вору!

Сквозь крики раздались два-три ружейных выстрела, пули попали оратору в грудь и в лоб, он зашатался, замахал высоко поднятыми руками и упал ничком. При этом голова его застряла между двумя железными прутьями решетки и свесилась с балкона, как тыква. На землю с нее капала кровь.

Это зрелище развеселило толпу. Крики взлетели высоко к звездам.

Тогда люди, державшие шест с трупом, подошли к балкону и поднесли Винченцо Мурро к дворецкому. Пока шест раскачивался в воздухе, народ смолк, пристально глядя на сближенные мертвые головы. Какой-то стихотворец, намекая на бесцветные глаз альбиноса Маццагроньи и уже гноящиеся глаза мертвого посланца, во все горло выкрикнул экспромт:

Глаза-то как таращатся, горят во тьме: Вон те — совсем белесые, а те — в дерьме!

Мощный взрыв хохота встретил шутку поэта. И смех переходил с уст на уста, как шум горного потока, сбегающего вниз по камням.

Другой стихотворец вступил в соревнование с первым:

Хорошо слепым, как придет их час: Закрывать им не надо глаз.

Новый взрыв смеха.

Третий крикнул:

Плохо у вас поджарены рожи, Цветом остались на смерть похожи!

Новые и новые двустишия сыпались на Маццагронью. Свирепая радость охватила души этих людей. Вид и запах крови опьянял и стоявших впереди. Томазо ди Беффи и Рокко Фурчи устроили состязание — кто ловчее угодит камнем в свисающий с балкона череп еще не остывшего мертвеца. При каждом ударе голова раскачивалась и проступала кровь. Под конец камень Рокко Фурчи попал прямо в макушку. Раздался сухой треск. Зрители захлопали в ладоши. Но вскоре им надоел Маццагронья.

— Кассаура! Кассаура! Герцог! Смерть ему!

Фабрицио и Фердинандо Шоли пробрались в гущу народа, подстрекая самых озлобленных. На окна дворца посыпался ужасающий град камней вперемешку с ружейными выстрелами. Выбитые стекла осыпали осаждающих, камни отскакивали от стен, и в первых рядах оказалось немало раненых.

Когда не осталось камней и вышли все пули, Фердинандо Шоли крикнул:

— Ломай двери!

И этот крик, подхваченный множеством голосов, отнял у герцога Офенского последнюю надежду на спасение.

 

V

Никто не решался закрыть балкон, на котором пал Маццагронья. Труп его валялся все в том же жалком положении. А так как мятежники, чтобы освободить руки, оставили шест у перил балкона, из-за гардин, раздуваемых ветром, виднелся и окровавленный труп посланца с обрубленными топором конечностями. Было уже совсем темно. Сверкали бесчисленные звезды. Где-то вдали горело жнивье.

Услышав, как стучат в двери, герцог Офенский решил сделать еще одну попытку. Дон Филиппо совсем обезумел от ужаса — он не открывал глаз, не произносил ни слова. Карлетто Груа с перевязанной головой забился в угол, зубы его стучали от лихорадки и страха, перепуганными выпученными глазами он следил за каждым шагом, за каждым жестом, за каждым движением своего господина. Почти все слуги попрятались на чердаках, лишь несколько человек остались в соседних комнатах.

Дон Луиджи созвал их и стал ободрять, вооружил пистолетами и ружьями, а затем каждому указал место за подоконниками или за дверными шторами балконов. Каждый должен был стрелять по толпе как можно быстрее и чаще, молча и стараясь не обнаружить себя.

— Вперед!

Осажденные открыли огонь. Дон Луиджи надеялся вызвать у неприятеля панику. Сам он заряжал и разряжал свои пистолеты с поразительной быстротой, без устали. Толпа была густая, и ни один выстрел не пропадал даром. Крики, раздававшиеся после каждого залпа, возбуждали слуг и усиливали их рвение. Среди мятежников уже начиналось замешательство. Многие побежали прочь, оставляя раненых на произвол судьбы.

Тогда у кучки слуг вырвался победный крик:

— Да здравствует герцог Офенский!

Увидев спины врагов, эти трусы осмелели. Теперь они уже не прятались, не стреляли вслепую, но, горделиво выпрямившись, старались попасть в намеченную цель. И каждый раз, когда кто-нибудь из врагов падал, раздавался вопль:

— Да здравствует герцог!

Вскоре осаждающие отступили от дворца. Кругом раздавались стоны раненых. Остатки камышовых факелов, догорая на земле, бросали на распростертые тела смутные отблески, освещали лужицы крови или, угасая, шипели. Усиливавшийся ветер шумел в ветвях падубов. По всей долине заливались лаем собаки.

Опьяненные победой слуги, все в поту от жары и усталости, ушли подкреплять свои силы. Никто из них не пострадал. Пили не переставая — воцарилось шумное веселье. Некоторые называли имена тех, кого им довелось уложить, и с шутовскими ужимками описывали, как те падали. Псари говорили о схватке так, словно это была охота на какую-нибудь дичь. Один повар похвалялся, будто он убил самого грозного врага — Рокко Фурчи. Вино подогревало рассказчиков, и хвастовству не было конца.

 

VI

Герцог Офенский, уверенный, что хоть на эту ночь опасность, во всяком случае, миновала, решил бодрствовать у изголовья стонущего Карлетто. Но вдруг в зеркале сверкнуло отражение неожиданно вспыхнувшего света, и у дворца, вперемешку со свистом юго-западного ветра, снова послышались крики. Почти тотчас же вбежали несколько слуг, едва не задохшихся от дыма в полуподвальных комнатах, где они уснули пьяным сном. Они даже еще не вполне пришли в себя и шатались, не в силах будучи вымолвить ни слова заплетающимся языком. За ними появились другие.

— Пожар! Пожар!

Они дрожали, сбившись в одну кучу, как стадо; ими снова овладела врожденная трусость. Сознание их было притуплено, словно во сне, они не соображали, что надо делать. У них не было даже ясного понимания опасности, которое побудило бы их искать спасения.

Пораженный герцог сперва тоже растерялся. Но Карлетто Груа, увидев, что комната наполняется дымом, и услышав то своеобразное рычание, с которым разгорается пламя, принялся вопить таким пронзительным голосом и так неистово размахивать руками, что дон Филиппо вышел из охватившего его оцепенения и ясно увидел близкую смерть.

Гибель была неизбежна. Ветер дул непрерывно, и от этого огонь с необычайной быстротой распространялся по всему обветшалому зданию, все пожирая, все превращая в языки пламени — подвижные, текучие, звонкие. Пламя легко бежало по стенам, лизало драпировки, на миг, словно в нерешительности, задерживалось на поверхности материи, принимало меняющуюся, неопределенную окраску, проникало в ткань тысячью тончайших трепещущих язычков, на мгновение оживляло фигуры, изображенные на стенах, зажигало на устах нимф и богов никогда не виданную улыбку, приводило в движение их застывшие тела. Потом оно бежало дальше, все разгораясь и разгораясь, охватывало деревянные предметы, сохраняя до конца их форму, так что они казались сделанными не из дерева, а из светящихся гранатов, которые вдруг, сразу, словно по волшебству, распадались, рассыпались пеплом. Пламя пело на разные бесчисленные голоса, сливавшиеся в единый хор, образуя мощную гармонию, подобную лесному шуму, состоящему из шелеста миллионов листьев, рокоту органа, состоящего из миллионов труб. В разверзавшиеся с грохотом отверстия стен и крыши местами виднелись звездные венцы ясного неба. Теперь уже весь дворец был во власти огня.

— Спасите! Спасите! — закричал старик, тщетно пытаясь подняться, чувствуя, как под ним оседает пол, чувствуя, как его ослепляет беспощадный багровый свет. — Спасите!

Последнее, нечеловеческое усилие — и ему удалось стать на ноги. Он побежал, наклонив вперед туловище, вприпрыжку, мелкими торопливыми шажками, точно его толкала какая-то неодолимая сила; он бежал, размахивая изуродованными руками, пока не упал, как сраженный молнией; сразу же охваченный пламенем, он съежился и сплющился, точно лопнувший пузырь.

Рев толпы постепенно усиливался, покрывая шум пожара. Ошалевшие от ужаса и боли, наполовину обгоревшие, слуги выбрасывались из окон и разбивались насмерть. Тех, кто еще дышал, тут же добивали. И каждый раз при этом раздавался все более громкий рев.

— Герцога! Герцога! — кричали еще неутоленные дикари: им хотелось видеть, как из окна выбросится тиран со своим любимчиком.

— Вот он! Вот он! Это он!

— Сюда! Сюда! Тебя-то нам и надо!

— Подыхай, пес! Подыхай! Подыхай! Подыхай!

В дверях парадного входа, прямо перед толпой, возник дон Луиджи: одежда на нем пылала, на спине он нес безжизненное тело Карлетто Груа. Лицо его обгорело и было неузнаваемо: волосы, борода исчезли. Но он бесстрашно шел сквозь огонь, еще живой, ибо само нестерпимое страдание поддерживало в нем силу духа.

В первое мгновение толпа онемела. Потом снова раздались крики, снова угрожающе замахали руки — все свирепо выжидали, чтобы главная жертва испустила дух тут, у них на глазах.

— Сюда, сюда, собака! Поглядим, как ты подыхаешь!

Сквозь пелену огня дон Луиджи услыхал эти поношения. Он собрал все свое мужество, чтобы самым явственным образом выразить толпе величайшее презрение: повернулся к ней спиной и навеки исчез там, где бушевало пламя.

 

Нарушенные идиллии

Я снимаю в Ории маленькую виллу, где до меня не случалось жить ни одному поэту; она стоит на самом берегу Луганского озера, у подножия горы, заросшей оливами, лаврами и виноградными лозами.

Это один из тех привлекательных, уединенных уголков, которые милы мечтателям и людям искусства. Когда я приезжаю туда, я целые дни провожу на озере; одет я как простой рыбак, со мной всегда несколько книг и удочек. Благодаря этой привычке я пережил там много лет назад самое романтическое в моей жизни приключение.

Однажды утром я причалил к тому песчаному берегу между двух скал напротив Лугано, где теперь расположена гостиница Каваллино. Тогда это место было совершенно диким и пустынным. Узкая тенистая лощина вела к маленькому, отливающему серебром водопаду. До этого я удил вдоль каменистого склона горы Каприно и за целую неделю не поймал ни единой рыбешки.

Я вылез из лодки, устроился в тени и только собирался снова закинуть удочки, как вдруг услыхал вверху, над водопадом, зычный мужской голос и легкий смешок, легкие восклицания, которые обычно вырываются у женщин, когда им страшно сбежать с горки. Действительно, по травянистому откосу у водопада осторожно спускалась красивая девушка; она держалась за зонтик, протянутый ей девочкой лет четырнадцати, которая в другой руке несла круглую корзинку. Последним появился пожилой мужчина; он хватался за траву и все время сердито ворчал. Они вытащили из корзины сандвичи, фрукты и бутылки и расположились завтракать. Пожилой мужчина, у которого на грубоватом лице выделялись седые бакенбарды и красный нос, был явно раздосадован моим соседством, но старшая девушка, бросив на меня быстрый взгляд, пренебрежительно сказала: «A fisher!».

Я почувствовал себя довольно неловко и, кажется, покраснел. Они больше не обращали на меня внимания и, весело болтая, принялись за еду. Обычно мне очень трудно следить за английской речью, поэтому я был поражен тем, как разборчиво говорили эти люди, особенно девушка, сказавшая: «A fisher!» Она была хороша собой — стройная, довольно высокая шатенка с прекрасными голубыми глазами. Не помню, как она была одета, знаю только, что к поясу у нее был приколот букетик цикламенов, что ее ноги показались мне великоватыми, зато руки — безукоризненными.

В те годы я отличался весьма чувствительным сердцем: воображение мое готово было увидеть страстную душу и сокровища нежности в любой паре красивых глаз, которые два-три раза встретились с моими. Девушка, правда, взглянула на меня только один раз, да и то пренебрежительно, но ее высокомерное замечание разожгло мою фантазию. Когда я был мальчиком, я вечно придумывал всякие удивительные и неправдоподобные любовные приключения. Главную роль в них всегда играли прекрасные и надменные женщины. Я был принцем, но скрывал, кто я такой. Мою любовь презрительно отвергали, тогда я открывал свое инкогнито, и надменные красавицы падали к моим ногам. Позже я понял, что эти выдумки не делают мне большой чести, и мои мечты направились по другому руслу. Тем не менее то и дело поглядывая на нежное лицо и изящную фигуру девушки, обдавшей меня презрением, я мечтал — не о том, конечно, что она падет к моим ногам: я ведь не был принцем, — но о том, что я произведу на нее впечатление и заставлю уважать себя, щегольнув познаниями в литературе и английском языке.

Как только пожилой господин расправился с внушительным количеством сандвичей, он заговорил о возвращении в Лугано Я понял, что он решительно не желает еще раз карабкаться на гору, а только таким способом можно было добраться до Каприно, ближайшей пароходной пристани. Вот бы они удивились, если бы к ним подошел рыбак и, слегка улыбаясь, величественно сказал по-английски: «Вам нужна лодка, синьорина? Удовлетворит ли вас рыбак в качестве лодочника? Прикажете доставить вас на the oval mirror of the glassy lake?» Нет, это было бы слишком глупо! Что бы я стал делать, если бы девушка рассмеялась мне в лицо? Ответил бы: «А знаете ли, синьорина, что вы смеетесь над строчкой из стихов Байрона?» Нет, нет, это было бы еще глупее! Итак, я собрал удочки, отнес их в лодку, спрятал томик Гейне, который был у меня там, потом вернулся, подошел к пожилому господину и, небрежно прикоснувшись к шляпке, спросил по-итальянски, не нужно ли доставить его в Лугано.

Господин посмотрел на старшую дочь, и она перевела ему мой вопрос. Он, казалось, страшно обрадовался и сразу ответил: «Yes, yes, Лугано, Лугано!»

— Взглянем сперва на лодку, папа, — сказала своим нежным голосом девушка. — Не нравятся мне эти рыбачьи лодки. Они такие грязные! Может, там все пропахло рыбой.

Какой иронией прозвучало это для меня, еще недавно проклинавшего судьбу за то, что рыба в тот день отказывалась клевать!

Вторая девушка стрелой помчалась к берегу и вскоре оттуда донесся ее зов: «Харриет! Харриет!»

Она не могла ошибиться, так как на берегу не было других лодок, кроме моей.

Мисс Харриет была поражена, увидев элегантную дубовую лодку с кожаными подушками на банках и ничуть не пахнущую рыбой. Пожилой господин также был очень доволен.

— Харриет, спроси, сколько он с нас возьмет? — сказал он. — Лодочники здесь настоящие грабители.

Такое замечание не могло не смутить меня, но еще больше я смутился, когда мисс Харриет ответила:

— Нет, папа, этот не похож на грабителя. Он производит впечатление вполне порядочного человека.

Потом она обратилась ко мне по-итальянски с прелестным английским акцентом:

— В Лугано. Сколько?

Заговорив по-итальянски, она тоже слегка покраснела. Смотреть на нее, в то время как она, залившись румянцем, в свою очередь смотрела на меня, было так приятно, что я довольно долго не мог произнести ни слова. Потом выпалил наобум:

— Пятьдесят чентезимов.

— Сколько он запросил? — вмешался отец. — Скажи ему, Харриет, что это дорого.

— Но это не дорого, папа. Это сущие пустяки. Меньше шести пенсов.

Они сели в лодку; втаскивать на борт красноносого господина было не слишком приятно, зато я почувствовал себя вполне вознагражденным, когда маленькая ручка мисс Харриет на мгновение оперлась на мою руку. Вторая девушка прыгнула в лодку без всякой помощи.

Озеро было гладко как зеркало. Из Каваллино в Лугано можно без труда добраться за полчаса, но, признаюсь честно, я не торопился. Никто не обращал на меня внимания, и я мог в свое удовольствие разглядывать мисс Харриет. Мне казалось, что я уже влюблен в нее, что могу грести хоть месяц, только чтобы шепнуть словечко в маленькое розовое ухо и быть выслушанным; хоть год, чтобы поцеловать нежную щеку и не получить отпора; хоть целую жизнь, чтобы добиться поцелуя этих прелестных губок и ответить на него.

— Вот наказание! — ворчал папаша, пока я производил эти сложные математические расчеты. — Этак мы и к завтрашнему дню не попадем в Лугано. Харриет, прикажи этому лентяю грести как следует.

К моему великому удовольствию мисс Харриет ответила, что озеро очаровательно, а в Лугано слишком шумно. Потом спросила меня, как называется отвесная скала над Вальсольдой.

— Пик Крессоньо, — ответил я.

— Крессоньо? А что значит Крессоньо?

Она не поняла моего ответа, и ее сестренка рассмеялась. Улыбнувшись, я сказал ей по-французски:

— Крессоньо — c’est le nom du village, que vous voyez là-bas.

Мисс Харриет удивленно взглянула на меня, и я поспешил объяснить ей, что мне доводилось служить лодочником на Женевском озере.

Завязался оживленный разговор. Старик не знал по-французски ни слова, мисс Берта, младшая из сестер, изъяснялась с трудом, зато Харриет говорила превосходно. Она забросала меня вопросами об озере и горах, и я, желая произвести на нее впечатление, вышел из своей роли и стал говорить скорее как поэт, чем как лодочник. Я указал ей на мою Орию, видневшуюся вдалеке, добавив, что в одном из домиков на самом берегу Луганского озера, у подножия горы, заросшей оливами, лаврами и виноградными лозами, живет молодой итальянский писатель, что мне случалось катать его по озеру и это было очень приятно, особенно в грозу. Я постарался описать своевольную красоту грозы, ярость вспененных волн, изменчивые оттенки гор и воды, сверкание молний над скалой Крессоньо.

— Харриет, — прервал меня папаша, — как будет по-итальянски «to row»?

Он повернулся ко мне и буркнул!

— Remare, remare!

Я не мог сдержаться и от души рассмеялся; девушки присоединились ко мне.

Он пришел в бешенство, прикрикнул на дочерей и заявил, что я — несносный грубиян.

Несколько минут никто не решался заговорить, и я приналег на весла. Младшая сестра с любопытством смотрела на меня, но, к моему огорчению, мне ни разу не удалось встретиться глазами с мисс Харриет. Казалось, она избегает моего взгляда.

Первой заговорила Берта.

— По-моему, он очень неглуп, — сказала она вполголоса.

— Может, и не глуп, но, безусловно, болтлив и нахален, — ответил отец.

Я страшно забавлялся, слушая этот диалог и последовавший за ним спор, во время которого мисс Харриет не раз поглядывала в мою сторону.

— Типичный лодочник, — сказал отец. — Смотрите, какие у него оттопыренные уши.

Затем он сделал явно неблагоприятное для меня открытие, что я похож на «нашего Джека». Кто такой «наш Джек»?

Судя по негодующим восклицаниям девушек, у меня были все основания заподозрить Джека в том, что он — обезьяна. Особенно горячо защищала меня младшая. Мисс Харриет подвергла сдержанной критике искусство природы, сотворившей мое лицо, и сказала, что в целом я произвожу довольно приятное впечатление, но что во мне есть какие-то черты, и располагающие к себе и вместе с тем заставляющие насторожиться.

Я не знал, куда смотреть и что делать, и страшно боялся себя выдать. Мы уже приближались к Лугано, и я спросил мисс Харриет, где их высадить.

— У виллы Черезио, возле гостиницы «Парк», — ответила она.

Тогда я осведомился, не собираются ли они завтра совершить прогулку на лодке и не прикажут ли мне явиться за ними. Мой вопрос послужил поводом для препирательств между мисс Бертой и ее отцом: она настаивала на том, чтобы принять это предложение, а он был не расположен воспользоваться моими услугами.

— Папочка! — умоляла девушка. — Такая прелестная лодка!

Казалось, она вот-вот расплачется. Мисс Харриет спросила, куда я рекомендую им поехать. Я предложил отплыть из Лугано в девять утра, добраться до Сан-Маметте, посетить живописную Вальсольду, вернуться к завтраку в Сан-Маметте и оттуда возвратиться в Лугано.

Папаша сдался.

— Мы могли бы пригласить на прогулку и Робертсов, — сказал он.

— Ну, конечно, пригласим Робертсов, — обрадовалась мисс Берта.

Мисс Харриет промолчала. Вид у нее был недовольный.

Я мысленно заверил ее, что не питаю никакой симпатии к этим докучным Робертсам и что, на мой взгляд, они вполне могли бы оставаться дома.

Когда мы подплывали к вилле Черезио, мисс Берта вдруг захлопала в ладоши и закричала:

— Вот и они! Вот Робертсы!

Ее отец просиял от удовольствия, а мисс Харриет пробормотала что-то невнятное. Мисс Берта вышла из лодки первой и протянула руку отцу; я тем временем спросил у мисс Харриет, ждать ли мне дальнейших распоряжений.

Она ответила, что ждать, положила на подушку монету в пятьдесят чентезимов и наклонилась к томику Гейне, который выглядывал из-под другой подушки, куда я недостаточно глубоко его засунул.

Улыбнувшись, она тихо сказала по-немецки:

— Haben Sie auch auf dem Rhein gerudert?

И, не дожидаясь ответа, легко прыгнула на берег.

У меня от радости дрогнуло сердце. Ведь она дала мне понять, что проникла в мою тайну! Я чувствовал, что это — начало чего-то серьезного и очень для меня важного. Волнение мое было так сильно, что я не обратил внимания на Робертсов. Поглубже засунув Гейне под подушку, я сидел в лодке, размышляя о том, что из всего этого может получиться.

Довольно долго никто из них не возвращался.

На берегу не было ни души, но из сада доносились голоса мисс Берты и ее отца вперемежку с незнакомыми мне голосами. Наконец к садовой решетке подошла мисс Берта, сопровождаемая элегантно одетым молодым человеком — по-видимому, мистером Робертсом, который на превосходном итальянском языке спросил, не могу ли я перевезти его в Кастаньолу.

Так как Кастаньола лежит на пути в Орию, то я ответил, что могу. Тогда девушка сказала мне по-французски:

— Demain matin, à neuf heures, ici.

Тут появился папаша, улыбающийся и страшно гордый: он вел под руку изящную молодую даму лет двадцати пяти — тридцати, которую Берта называла мисс Робертс. Мисс Харриет больше не показывалась. Принимая во внимание красоту и элегантность молодого Робертса, я был этим весьма доволен.

Когда Робертсы сели в лодку и я смог разглядеть их вблизи, лицо молодого человека мне очень не понравилось. Внешность у него, безусловно, была красивая — высокий рост, смуглая, как у араба, кожа, большие черные глаза, черная густая и короткая бородка, которая вполне могла бы принадлежать родичу эмира Абд-эль-Кадера, но в его взгляде сквозило что-то недоброе, наглое и лицемерное.

У мистера Робертса был странный хрипловатый голос; зато голос его спутницы, белокожей блондинки с небесно-голубыми томными глазами, отличался чистотой, мягкостью и какой-то мечтательностью.

Мы отчалили от берега, и она, обернувшись по знаку Робертса, послала с ленивой и усталой грацией прощальный привет друзьям; он в это время непрерывно кланялся и кричал:

— До завтра! До завтра!

То, что за этим последовало, меня совершенно ошеломило. Как только Робертсы перестали оборачиваться к вилле Черезио и приветственно махать руками, лица их резко изменились и стали неописуемо жесткими и холодными. Когда мы отплыли на такое расстояние, что с берега их уже не могли услышать, они перешли на немецкий язык. Диалог, который я услышал, был поразителен.

Мисс Робертс сказала, что никуда она завтра не поедет; в ответ мистер Робертс грубо выбранился и заявил, что если она посмеет не поехать, он ее отколотит.

Привыкнув, видимо, к таким угрозам, она не проявила особого негодования и только стала издеваться над ним за то, что он не пользуется успехом у американок. Из этого замечания я сделал вывод, что мисс Харриет — американка. Немного спустя я узнал и ее фамилию.

— Мисс Форест не очень-то тебя жалует. Сразу видно, что у нее нет к нам доверия. В конце концов она докопается до того, кто мы такие. Вот было бы хорошо!

Выругавшись, он ответил, что докопаться до этого невозможно.

— А я сама ей расскажу, — с невозмутимой дерзостью возразила женщина.

Он стал яростно поносить ее, она презрительно ему отвечала. Они обвиняли друг друга в самых постыдных вещах, проклиная день и час своей первой встречи.

Не раз мне хотелось крикнуть им: «Замолчите! Я понимаю по-немецки!» Не будь здесь замешана мисс Харриет, я так и сделал бы. Но, догадываясь, что против нее плетется гнусная интрига, что если женщина скорее несчастна, чем преступна, то мужчина — закоренелый мерзавец, я счел себя вправе промолчать.

Таким образом, к тому времени, когда достойная чета высадилась в Кастаньоле, я уже кое-что знал о том, кем они были, вернее — кем не были. Они не были братом и сестрой, не были Робертсами, не были англичанами. Возможно, мужчина не был также и немцем, потому что, выйдя из себя, он выругался на каком-то неведомом мне языке.

Прекрасный рыцарь сидел без денег, несмотря на меры, которые, по словам его дамы, он принимал, чтобы их раздобыть. Семейство дамы, у которого деньги были, получило почетный титул «банды разбойников» за то, что не желало снабдить ими приятную чету. Любовь их длилась, видимо, очень недолго, а потом они возненавидели друг друга, и было нелегко понять, что именно мешало им разойтись. Лично я склонен думать, что он не порывал с ней из корыстолюбия, а она повиновалась ему из страха.

Он нагло говорил ей о своей страсти к мисс Форест и о предстоящем браке с ней. Был ли он во власти одного из тех грубых влечений, которые свойственны негодяям подобного рода, или же просто считал, что мисс Форест — богатая невеста? Этого я не знаю. Он требовал от своей порабощенной сообщницы, чтобы она помогла ему втереться в доверие к профессору Форесту. Я понял, что несчастная женщина, хотя и не совсем еще лишилась чувства собственного достоинства и чести, все же была рада этому браку, который освободил бы ее навсегда.

Перед тем как выйти из лодки, молодой человек спросил, сколько он мне должен. Когда я ответил, что все уже уплачено, он пожал плечами и ушел вместе со своей спутницей.

Так как в Кастаньоле жил мой друг, то я отправился к нему и спросил, не знает ли он Робертсов. Это имя было ему незнакомо, но он узнал их по моему описанию. Они снимали маленькую виллу на улице Лугано. По его словам, они занимались продажей старинных восточных безделушек. В обязанности женщины входило завязывать знакомства и привлекать клиентов. Моему другу было с достоверностью известно, что молодой человек уже привлекался в Италии к суду за мошенничество. Они прожили в Кастаньоле месяц, и вилла у них была арендована еще на месяц. Я плыл из Кастаньолы в Орию с ощущением, что стал чрезвычайно важным персонажем в необыкновенной драме и что мне предназначена роль спасителя невинности и карателя ее врагов. Какова-то будет моя награда?

Как ни странно, но я не мог себе представить, в чем выразится благодарность мисс Форест. Зато я уже чувствовал на своей шее руки, а на щеке бакенбарды ее престарелого родителя, и так как, очевидно, был еще недостаточно влюблен в дочь, то и не ощущал удовольствия от предвкушения столь колючей и малоприятной ласки.

Я жил тогда вместе со своей старшей незамужней сестрой, девушкой серьезной и благоразумной, которая питала ко мне материнскую привязанность, горячую, но не слепую. Когда я вернулся домой, она по моему взволнованному виду сразу заподозрила что-то неладное. Я рассказал ей о происшедшем, стараясь поменьше говорить о мисс Форест и побольше — о Робертсах. Сестра не оценила всего благородства моей роли в этой драме, неодобрительно отнеслась к шутке, которую я сыграл с Форестами, и спросила:

— Надеюсь, ты не собираешься завтра ехать с ними?

— Как это не собираюсь? Конечно, поеду. Это мой долг человека и христианина.

Тогда сестра поинтересовалась, считаю ли я долгом христианина влюбляться подряд во всех хорошеньких девушек и бегать за ними? Я презрительно ответил, что у нее всегда низменные мысли в голове. Больше мы к этому разговору не возвращались. Лишь вечером, прежде чем разойтись по спальням, она сказала мне, что если я сочту долгом христианина угощать в своем доме англичан, или немцев, или турок, то она сочтет долгом христианки не отказать им в хлебе и воде.

Назавтра в девять утра я был у виллы Черезио. Мисс Берта уже ожидала меня в саду и сразу побежала за отцом и сестрой.

Мисс Харриет была в изящном платье из светлой шерсти с голубыми пуговицами и голубым поясом и в голубом берете. У меня сердце сжалось при мысли, что этот очаровательный беретик надет в честь мистера Робертса.

Она не промолвила ни слова и едва кивнула мне. Более холодного приветствия нельзя было себе представить. Однако, как ни сдержан был поклон, лицо ее сказало мне, что с наемным лодочником она не стала бы так здороваться. Я также заметил, что, усевшись в лодку, она сразу бросила на меня два быстрых взгляда. Она ожидала увидеть какие-нибудь намеренные изменения в моем костюме — и ожидала недаром. Я надел золотые запонки с монограммой и кольцо с маленьким брильянтом. С первого взгляда она заметила кольцо, со второго — запонки; мне это было ясно, хотя ее лицо не выразило ни малейшего удивления. Потом она отвела глаза и стала смотреть направо, в сторону Каваллино, где мы впервые встретились накануне. Я был так взволнован, что сделал несколько порывистых взмахов веслами. Ее отец и сестра удивленно обернулись ко мне, но она продолжала смотреть на Каваллино. Только когда я снова начал грести спокойно, она посмотрела мне в глаза и не отвела взгляда. Лугано, вилла Черезио, гора Сан-Сальваторе, бакенбарды мистера Фореста — все вихрем закружилось передо мной.

В это время невдалеке от нас прошел пароход, курсирующий между Лугано и Орией.

— И почему мы не сели на пароход! — проворчал папаша.

— Папа, но ведь он не останавливается в Кастаньоле! — возразила ему мисс Берта.

Они начали обмениваться замечаниями о Робертсах, и Харриет приняла участие в разговоре. Она предложила не сворачивать в Кастаньолу, но ее сестра, при поддержке отца, запротестовала. Берта была просто влюблена в мисс Робертс и восхищалась мистером Робертсом. Отец утверждал, что последний — умный и образованный человек, а его старинные драгоценности восхитительны. Я сильно подозреваю, что самой восхитительной казалась милейшему профессору самая современная из драгоценностей, а именно мисс Робертс, так как он ни разу не произнес ее имени. Мисс Харриет горячо, даже с излишним жаром, заявила, что парижские драгоценности предпочитает мемфисским, а у господина Робертса есть два крупных недостатка: во-первых, он неприятный человек, а во-вторых, мисс Робертс — его сестра. Она, очевидно, заметила уловки молодой женщины в отношении мистера Фореста и теперь говорила о ней без всякого снисхождения, называя ее желтоволосой куклой, наводящей уныние и скуку.

Берта пылко защищала своих дорогих друзей. Профессор Форест был явно недоволен и что-то бормотал, как старый рассерженный медведь. Он не посмел возражать Харриет и только сказал, что его дочери должны быть учтивы с его друзьями.

— До сих пор я не знала, что они ваши друзья, побледнев, бросила ему девушка.

— Да, они мои друзья, — ответил старик. — Я очень обязан господину Робертсу за необычайно важные сведения о сиро-финикийских украшениях и считаю большой удачей нашу встречу с ним у Понтрезины, после этого ужасного спуска с пика Зингвард. Ты тогда сама была благодарна…

Тут он запнулся.

— За шаль его сестры, — договорила за него Харриет. — Да, папа, ты прав. Поступок был поистине героический.

Мы приближались к Кастаньоле. Мисс Харриет была явно взволнована и больше на меня не смотрела. Я не причаливал к пристани, а потихоньку поворачивал лодку по направлению к Ории, стараясь в то же время встретить взгляд девушки и дать ей понять, что без прямого приказания я к берегу не пристану.

Профессор заметил мои маневры и с помощью невнятных восклицаний показал мне, куда причалить.

Я медлил, по-прежнему глядя на мисс Харриет и ожидая от нее какого-нибудь знака. Наши глаза встретились; она, видимо, меня поняла. В прекрасных голубых глазах мелькнуло удивление, и мне показалось, что она вот-вот спросит меня, не служил ли я лодочником и на Темзе; но она промолчала, и я причалил к берегу.

Прошло несколько минут, а Робертсов все не было. Берта строила разные предположения. Ее сестра и отец молчали. Наконец старик встал, сказав, что пойдет посмотреть, в чем дело. Мисс Берта также встала — она решила сопровождать отца. Мисс Харриет пожелала остаться в лодке. Я смотрел на нее, трепеща от волнения. Ее ресницы были опущены, но, конечно, не от мысли, что она останется наедине со мной.

Она ни единым взглядом не ободрила меня, но я твердо решил объясниться. От пристани до виллы Робертсов было минут десять ходьбы.

Когда старик и девушка скрылись из виду, я сказал по-французски:

— Синьорина, я больше не могу притворяться перед вами.

Она смутилась.

— Ах, так! — сказала она. — Значит, вы итальянский писатель?

— Да.

— Я еще вчера начала это подозревать! — воскликнула она, вставая. — К чему эта комедия? Надо думать, вы воспитанный человек: зачем же вам было ставить нас в такое глупое положение? Теперь я уже не могу оставаться в лодке.

— Не уходите, синьорина! Я не хотел ставить вас в глупое положение, клянусь, не хотел! Просто это была маленькая месть, — добавил я с улыбкой. — Вспомните, когда я начал собирать удочки, вы решили, что я рыбак. Ваши глаза выразили презрение, я заметил это и не мог этого вынести.

— Но презрения не было, была нерешительность. Я, может быть, куда больше уважаю честного рыбака, чем писателя-обманщика.

— Но, синьорина, я вовсе не хотел вас обманывать! Скорее я хотел рассеять заблуждение, хотел доказать, что не настолько ниже вас, как вам кажется. Сперва это было самолюбие, но потом к нему прибавились другие чувства, более высокие. Я счастлив от сознания, что знакомство со мной может оказаться вам полезным.

Я видел, что она тронута и ждет объяснения моих слов.

— Сядьте, синьорина, — сказал я. — Я не могу говорить, когда вы стоите.

Она села на прежнее место. Секунду поколебавшись, — я сказал:;

— Я немного понимаю английский язык, особенно английский язык американцев.

Мисс Форест даже вздрогнула.

— О синьор! — воскликнула она. — Вы понимаете по-английски? И вы вчера слушали, что мы говорили о вас? Как это нехорошо, синьор! Очень, очень нехорошо!

Она закрыла лицо руками, негодуя и одновременно смеясь.

— Синьорина, — снова заговорил я, — скажите, ради бога, этот господин Джек, на которого я так похож, — обезьяна?

— Вы заслуживаете, чтоб он был обезьяной, — ответила она, смеясь и не отнимая рук от лица, — но он не обезьяна.

— А теперь, синьорина, простите меня и выслушайте. Я узнал кое-что о Робертсах.

— О Робертсах?

Она сразу открыла лицо и, охваченная тревогой, наклонилась ко мне.

— Он отвратительный негодяй, а женщина — его пособница. Они не родственники. Должно быть, их связывают какие-то постыдные узы. Даже имя — Робертс — вымышлено. Синьорина, он вбил себе в голову, что женится на вас.

— Но вам-то как удалось это узнать?

Я понял, что она мне не доверяет.

— Я узнал о его плане вчера, когда вез их из Лугано в Кастаньолу. Они все время говорили об этом. Таким образом мне стало известно и ваше имя и из какой страны вы приехали. Я понимаю, вы сейчас думаете о том, можно ли полагаться на слова человека, совершенно для вас чужого.

Она ничего не ответила, и это привело меня в ужас.

— Верьте мне! — воскликнул я. — Умоляю вас, верьте! Я не обманщик. Неужели вы этого не видите? Не чувствуете? Если вы считаете меня лжецом, то лучше мне сейчас навсегда с вами расстаться. Прощайте, синьорина!

Я выскочил на берег, твердо решив уйти и даже не подумав о лодке.

— Останьтесь, — ласково и очень тихо сказала мисс Форест. — Я вам верю.

Я сел на носу лодки и прошептал:

— Благодарю вас.

Мы помолчали и в наступившей тишине услышали шаги профессора и мисс Берты.

— Слава богу! — сказала Харриет. — Они одни. Мне нужно спросить у вас еще кое-что, но теперь уже поздно.

Действительно, в этот момент на берегу появились мистер Форест и его дочь.

Они не были одни. Следом за ними шел мистер Робертс в элегантном утреннем костюме.

— Мне очень жаль, — сказал он, здороваясь с мисс Харриет, — но моя сестра плохо себя чувствует и просит извинить ее.

Красивый, хорошо одетый, он сел рядом с мисс Харриет, но я не хотел бы оказаться на его месте: она была с ним холодна как лед.

Он делал вид, что не замечает этого, но отец был нескрываемо огорчен и все время заговаривал с Робертсом, стараясь быть с ним особенно любезным. Харриет посмотрела на меня, и мы обменялись красноречивым взглядом. Я был счастлив, что остальные по-прежнему считают меня наемным лодочником, а она знает правду и молчит.

Когда мы плыли мимо маленького мыса, где расположено селение Гаудрия и откуда открывается вид на Вальсольду, мисс Харриет спросила по-итальянски, не Ория ли видна по носу; Робертс поспешил ответить, что это Остено.

— Это Ория, — сказал я.

Тогда Робертс заявил по-английски, что я ничего не знаю. Девушка улыбнулась, я же закусил губу.

— А лодка хороша, — заметил он, немного помолчав. — От этой лодки не отказался бы и я.

— Что ж, купите, — бросила ему мисс Харриет, чуть заметно улыбнувшись.

— Попытаюсь. Но если лодка мне по вкусу, то я отнюдь не скажу того же о лодочнике. У него наглая физиономия. А вам, синьорина, он нравится?

Она вспыхнула, да и, боюсь, я тоже. Мы избегали смотреть друг на друга.

— Отнеситесь к нему с уважением, ведь он наш лодочник, а не ваш, — услышал я ее шутливый ответ.

— Ну, еще бы! — воскликнул Робертс, злобно усмехаясь. — Я его, безусловно, уважаю. Но вам-то он нравится?

— Он кажется мне честным человеком, а я ничто так не ценю в людях, как честность.

Прекрасные голубые глаза обратились ко мне и как бы сказали: «Вы хотели большего? Придется вам удовлетвориться этим».

Я большего не ожидал, был вполне удовлетворен и думал о том, что она умная, сообразительная, находчивая и благородная девушка. Тот, кому она достанется в жены, должен ею гордиться.

Холодность мисс Харриет не обескуражила Робертса. Он, не закрывая рта, разговаривал с ее отцом, с нею, с мисс Бертой, болтая о том, о сем, а больше всего о самом себе, о своих достоинствах и недостатках. По его словам выходило, что главный его недостаток — слишком нежное и отзывчивое сердце. Из-за этого качества он так и не стал богатым человеком. Нет, он не богат. Не быть богатым постыдно? Возможно, но он другого мнения. К тому же богатыми имеют право считать себя только те, чьи доходы равны хотя бы четырем тысячам фунтов в год. У него таких доходов нет. Они, правда, немногим меньше, но все же меньше. Поэтому он будет работать и впредь. Хочет еще год провести на Востоке. Затем, когда у него появится возможность предложить любимой женщине все блага жизни, он вернется на Запад; если же ему не удастся внушить любовь своей избраннице, он поселится в полном уединении на берегу Луганского озера и напишет поэму, так как очень любит поэзию.

Пока он говорил, я переглядывался с мисс Харриет и не раз при этом видел, что на ее губах мелькает улыбка.

На полпути между Гаудрией и Орией мисс Берта вдруг посмотрела на мою левую руку, и глаза ее выразили удивление. Она наклонилась к сестре и шепнула ей на ухо что-то, от чего та залилась румянцем. Должно быть, мисс Харриет попросила Берту молчать, потому что девушка еще много раз бросала взгляды на кольцо, но при этом ничего не говорила.

В Ории мистер Форест предложил выйти на берег и добраться до Сан-Маметте пешком. Небо было облачным, так что прогулка обещала быть приятной. Харриет отнеслась одобрительно к предложению отца, и Робертс поспешил вылезти из лодки вслед за профессором и мисс Бертой. Тогда Харриет заявила, что ее отцу действительно следует пройтись, но что она предпочитает добираться до Сан-Маметте по озеру. Робертс тут же попытался влезть назад в лодку, но девушка тоном, не допускающим возражений, предложила ему сопровождать мистера Фореста, и он не посмел отказаться.

Сердце у меня билось от радости, и я хотел было поблагодарить мисс Харриет, но она поспешила заговорить первая, сказав, что ей нужно кое-что выяснить. Она должна выяснить, что мне известно о намерениях мисс Робертс. Больше она ничего не добавила, но я отлично ее понял и ответил, что мисс Робертс приказано вскружить голову одному человеку, но что подчиняется она этому приказу очень неохотно.

В это время мы плыли как раз против моей маленькой виллы. Из окна выглядывали горничная и кухарка; улыбаясь, они помахали мне рукой. Слуга, спрятавшись в саду за деревьями, тоже подсматривал за нами. У другого окна стояла моя сестра. Я сразу понял, что она проговорилась слугам. Я ясно расслышал, как кухарка удивлялась, что со мной в лодке сидит молодая девушка, которую никто не сопровождает.

— Это ваша вилла? Как она красиво расположена! — заметила мисс Форест.

Я сказал, что был бы счастлив, если бы она на минуту зашла ко мне, что хотел бы показать ей мои цветы, книги, поведать о мечтах, теснившихся во мне, когда я смотрел на озеро и горы.

— Это невозможно, — сказала она. — И потом, чем ближе мы познакомимся друг с другом, тем нам будет грустнее: ведь мы, наверно, больше никогда не встретимся. Но я видела апельсиновое дерево в вашем саду неудовольствием приняла бы от вас в подарок маленькую веточку.

— Мы больше никогда не встретимся? — воскликнул я, переставая грести.

Она ничего не ответила. Казалось, она тоже была взволнована. Некоторое время мы молча смотрели друг на друга. Затем, улыбнувшись, она заговорила:

— Как это вчера сказал мой отец? Remare, remare! Если бы можно было завтра уехать с ним отсюда! — добавила она. — Если бы можно было открыть ему глаза на ужасы, о которых вы рассказали, и убедить его, что это не выдумки!

— А если бы он узнал, вы завтра же уехали бы?

— Да. Мне кажется, так было бы правильно.

— Ну да?

— В Америку.

— А если бы я открыл вашему отцу глаза на все, вы хоть немножко были бы мне благодарны, вспоминали бы меня в Америке?

Мисс Харриет молча протянула мне руку. Бросив весла, я схватил ее обеими руками.

— Я помогу вам, мисс Форест, я уверен, что смогу вам помочь. Раньше я ни за что не поверил бы, что можно в столь короткий срок так овладеть всеми помыслами человека, как вы овладели моими. Я стану своим собственным врагом, только бы вам было хорошо. Неужели же я не заслуживаю того, чтобы вы сняли перчатку?

Она сняла перчатку, и я, не заботясь о том, что нас могут увидеть с берега, на секунду припал губами к этой белой руке, ледяной от волнения.

— Как странно, что я до сих пор не знаю вашего имени, — сказала она потом с улыбкой.

Я назвал себя, и мы заговорили об английской литературе, о романах, которые оба читали. Я выражал ей таким способом свои чувства, а она давала мне понять, что они ей приятны. Особенно обрадовался я, узнав, что из всех романов Диккенса ей, как и мне, больше всего нравится «История двух городов» и что другим персонажам этой книги она предпочитает Сиднея Картона.

Я был счастлив, что наши души соприкасаются хотя бы в одной-единственной точке. Этого обстоятельства было достаточно, чтобы между нами пробежал электрический ток, наполнивший меня блаженством. Разговор перешел на Вальсольду. Только тот, кто по-настоящему глубоко и тонко чувствует природу, может понять тайное очарование Вальсольды. Для людей поверхностных оно пропадает. Мисс Форест его чувствовала. Я спросил, хотела ли бы она поселиться в Вальсольде?

— Нет, — ответила она, — не думаю. У меня странные вкусы. Вальсольда кажется мне гаванью, а я хотела бы жить и умереть у открытого моря.

Перед тем как причалить к Сан-Маметте, я сказал мисс Форест, что нашел способ тут же все рассказать ее отцу и убедить его в достоверности моих сведений. Она, не колеблясь, снова протянула мне руку.

— Благодарю вас, — сказала она. Затем добавила, улыбнувшись не без грусти: — Прощайте. Лучше нам проститься сейчас, пока мы одни.

— Но ведь я вернусь с вами в Лугано, — возразил я.

— Вы хотите вернуться? Не лучше ли нам расстаться здесь? Мы можем нанять настоящего лодочника, который потом приведет вам лодку. Вы подарите мне веточку апельсинового дерева, и мы разойдемся в разные стороны.

Дрожащим голосом я спросил у нее, не покроется ли когда-нибудь эта веточка цветами, но она или не поняла меня, или не захотела понять. Во всяком случае, она ничего не ответила. Может быть, если и поняла, то решила, что это — просто поэтическая фраза, недостаточно обдуманная и серьезная, а может быть, у нее были другие причины, — этого я так никогда и не узнал.

— Прощайте, — тихо повторила она.

Она слегка кивнула головой, как бы в благодарность за мой глубокий поклон, и больше мы не обменялись ни словом.

Мистер Форест со всей компанией ждал нас на берегу. Мисс Харриет отправилась вместе с ними завтракать, а я сказал, что мне нужно пойти по делам, но что через час я буду в их распоряжении.

Я добрался на лодке до Ории, переменил костюм и вдел в петлицу веточку апельсинового дерева, после чего мой слуга спешно доставил меня обратно в Сан-Маметте, так как небо угрожающе заволоклось тучами.

Я сразу направился в гостиницу «Звезда Италии», где завтракали Форесты, и передал им свою визитную карточку. Меня незамедлительно провели к ним и представили мистеру Форесту. На отвратительном английском языке я попросил у него прощения за невинную хитрость, на которую пустился, увидев, что ему и его дочерям нужна лодка.

Мистер Форест побагровел от смущения. Он явно не знал, как ему держаться: выражать ли мне признательность или неудовольствие. Мисс Харриет благодарно улыбнулась, а мисс Берта уставилась на меня непонимающими, изумленными глазами. Я повернулся к Робертсу, который, казалось, был удивлен не менее Берты и словно не узнавал меня.

— Сударь, — сказал я ему, — вы были сегодня не очень любезны с лодочником, но я-то вас знаю, поэтому буду великодушным и окажу вам маленькую услугу. Ваша дама просила передать, чтобы вы, не мешкая, приехали в Лугано пароходом: вас там ждут срочные дела.

— Дама? — переспросил негодяй. — Сударь, вы ошибаетесь. Я вас не знаю, и у меня нет жены.

— Sprechen Sie deutsch, mein Herr? — Я весьма решительно перешел на немецкий язык. — Вы должны были быть осмотрительное вчера, когда беседовали с молодой дамой. Повторить господину Форесту то, о чем вы изволили разговаривать? Не вынуждайте меня к этому. Сейчас сюда прибывает пароход, идущий в Лугано. Уезжайте. Уезжайте немедленно.

Секунду поколебавшись, он спокойно сказал Форесту:

— Так я и думал. Этот несчастный человек, который выдавал себя за лодочника, просто сумасшедший. Он говорит со мной на каком-то непонятном языке.

Мисс Харриет и ее отец перевели глаза на меня, она — страшно взволнованная, он — разозленный. Я предвидел, что Робертс попытается вывернуться таким способом.

— Почтеннейший, — продолжал я по-немецки, глядя на часы, — до отплытия парохода остались считанные минуты. Если вы не уедете, клянусь, я доставлю вам удовольствие и познакомлю вас с карабинерами его величества короля Италии, которые жаждут перекинуться с вами словечком.

— Das ist nicht wahr! — потеряв голову от неожиданности, воскликнул он.

Я повернулся к Форестам и, улыбаясь, сказал:

— Этот господин не понимает по-немецки, зато отлично говорит.

Робертс тут же понял свою оплошность. Как и накануне, он пробормотал проклятие на неведомом мне языке, нахлобучил шляпу и сказал Форестам, указывая на меня:

— Лучше мне уйти, иначе я убью этого человека. В Лугано я все объясню.

Он выскочил из комнаты. Я крикнул ему вслед:

— У вас в запасе три минуты!

Окна были открыты. Снаружи доносилось пыхтение приближающегося парохода.

Руки мистера Фореста не обвились вокруг моей шеи, седые бакенбарды не прикоснулись к моим щекам. Он казался совершенно обескураженным. Ведь была нарушена не только моя, но и его идиллия. Зато в глазах мисс Харриет я с радостью прочел восхищение и благодарность.

— Сию секунду уедем отсюда, — заявил старик. — Сию секунду возвращаемся в Лугано.

Я предложил свою лодку. Мистер Форест довольно грубо ответил, что весьма мне признателен, но предпочитает нанять другую лодку.

Мисс Харриет взглядом попросила прощения за своего отца. Я не настаивал. Мистер Форест вместе с дочерьми вышел из комнаты; я побрел вслед за ними, ощущая на сердце гнетущую тяжесть. Мы шли по темному и узкому коридору, ведущему к входной двери, как вдруг на улице начался страшный ливень. Остановившись на пороге, старый профессор и мисс Берта смотрели на белесое небо и косые струи дождя.

Я молча вынул из петлицы веточку апельсинового дерева и протянул мисс Харриет. Она так же молча взяла ее, оторвала листок, прижалась к нему губами, потом вернула его мне, а веточку спрятала у себя на груди. Тогда я незаметно пожал ей руку, и она незаметно ответила мне тем же.

В эту минуту мы тоже смотрели на улицу, но не понимали, идет ли там дождь или сияет солнце. Когда немного погодя она тихо отняла у меня руку, я увидел на ее глазах слезы. Ливень прекратился. Найти лодку было нетрудно.

— По-видимому, я должен поблагодарить вас, — выдавил из себя мистер Форест, прощаясь со мной.

Мисс Харриет ничего не сказала, только посмотрела на меня взглядом, который пронзил мне сердце; воспоминание о нем до сих пор причиняет мне боль.

Через два дня я отправился к вилле Черезио. Форесты уехали. Три часа просидел я в тени акаций на набережной возле гостиницы «Парк» и смотрел на Каваллино, на Кастаньолу, на виллу Черезио, на озеро, искрящееся в солнечных лучах. Эти чудесные места казались мне бесцветными, пустынными и унылыми.

Я больше никогда не встречал мисс Харриет и ничего о ней не слышал. Как был бы я счастлив, если бы эти строки, перебравшись через Атлантический океан, попались на глаза ей или хотя бы той из ее подруг, которой она поведала описанную выше историю! Я попросил бы тогда эту незнакомку передать мисс Форест мой рассказ, добавив, что листок апельсиновой веточки, к которому прикоснулись ее губы, по-прежнему хранится вместе с серебряной монеткой как дорогая, бесценная память в маленькой вилле, на самом берегу Луганского озера, у подножия горы, заросшей оливами, лаврами и виноградными лозами.

 

Из-за лепестка розы

Около полуночи к дворцу Херибрандов подъехала карета с королевскими гербами. Из нее выскочил гвардейский офицер, скрылся во дворце и минут через десять снова вышел вместе с высоким, худым стариком, в котором, когда тот поспешно садился в карету, любопытные завсегдатаи расположенной по соседству «Восточной кофейни» узнали генерала в отставке, графа Маврикия Херибранда, бывшего наставником наследного принца при покойном короле и министром внутренних дел в первый год царствования нового государя, а затем удалившегося от дел.

Не успела карета доехать до королевского дворца, как весть о том, что генерал вызван ко двору, уже разнеслась по городу.

Несмотря на поздний час, пивные и кофейни столицы были переполнены возбужденными посетителями, так как в этот день, обсуждая на вечернем заседании один из вопросов внешней политики, палата большинством в сорок голосов свалила неустойчивое и непопулярное министерство Ферзена, и население надеялось, что его величество призовет к власти лидера оппозиции депутата Лемминка, человека больших способностей, железной воли и поистине античной неподкупности. Он однажды уже занимал пост министра и стяжал известность тем, что решительно противодействовал сердечным слабостям короля, которым премьер Ферзен, несмотря на свои демократические жесты, всячески потворствовал. Было известно, что граф Херибранд, ультраконсерватор по убеждениям, является личным врагом Лемминка, который, в бытность министром, позволил себе однажды обойтись с ним недостаточно почтительно; поэтому вызов генерала ко двору произвел неблагоприятное впечатление, хотя никто не сомневался, что лично генерал будет вести борьбу и с Ферзеном и — самое главное — с тайным влиянием, которое оказывала на короля его подруга, княгиня Виктория Мальме-Цитен.

К княгине, родом француженке, жившей в разводе с мужем, народ относился враждебно: она была иностранкой, вмешивалась в государственные дела и препятствовала вступлению короля в брак. Народ скорее простил бы своему монарху множество кратковременных увлечений, чем такую глубокую любовь, длившуюся уже четвертый год. Король знал об этом и отвечал на это презрением. Он был человеком выдающихся дарований, на редкость мягкого сердца и держался не слишком высокого мнения о своем сане и престоле; чуждый славолюбия, не столько государь, сколько поэт и художник, натура исключительно восприимчивая и утонченная, он тяготился повседневными заботами правления и находил власть приятной лишь постольку, поскольку она доставляла ему возможность наслаждаться всеми богатствами искусства и окружать себя недюжинными людьми. Убежденный, что княгиня Виктория любит его не как государя, а просто как человека, он считал, что, обладая подобной подругой, вкушает высшую и редчайшую радость, какую может дать трон. Особенно восприимчив и утончен он был в вопросах личного долга, что порождало в нем глубокий внутренний разлад и тоску, ибо его благородная душа от рождения была поражена смертельным недугом — слабоволием.

Правительственный кризис, по случаю которого был вызван ко двору генерал Херибранд, мог оказать решающее воздействие на судьбы страны. Граф Ферзен толкал короля на союз с могущественной родиной княгини Мальме-Цитен, а это, ввиду политической обстановки в Европе, повлекло бы за собой войну. Кабинет же Лемминка означал сокращение военных расходов и умеренность во внешней политике. Все знали, что сразу после голосования Ферзен предложил его величеству отставку своего кабинета, поставив короля перед выбором: или принять отставку, или распустить парламент.

Его величество, не дав окончательного ответа, вызвал к себе председателей обеих палат, и те единодушно посоветовали поручить формирование правительства Лемминку. Все знали также, что княгиня Виктория больна и безвыездно пребывает в своей вилле на острове Силь. У дома, где жил лидер оппозиции, состоялась большая манифестация. Народ кричал: «Долой француженку!»

Когда в полночь карета с Херибрандом подкатила к воротам королевского дворца, из них выезжала наемная пролетка в одну лошадь. Генералу пришлось подождать минут пять в адъютантской, прежде чем его ввели в кабинет короля — небольшое, но очень высокое помещение, расположенное в северо-восточной угловой башне дворца, К нему примыкали два просторных балкона: один, дверь которого была приоткрыта, выходил на море; другой — на широкие террасы, спускавшиеся к военному порту. — Между балконными дверями в маленьком камине черного мрамора пылал огонь, хотя была уже половина апреля. Высоко подвешенная электрическая лампа ярко освещала резной потолок из черного дерева с серебряной отделкой, оставляя в тени стройную фигуру короля, стоявшего у камина.

Его величество протянул руку старому генералу, чье изможденное лицо, необычайная худоба и подчеркнуто резкий профиль напоминали какого-то призрачного Дон-Кихота.

— Дорогой генерал, сказал король ласковым, но дрожащим от волнения голосом, — простите, что я потревожил вас так поздно. Мне было необходимо вас видеть.

Генерал несколько холодно ответил, что он всегда к услугам его величества.

— Мне нужен не слуга, — возразил король уже более сдержанным тоном. — Мне нужен друг. Вы сердитесь на меня?

Генерал стал уверять в противном, но его величество прервал собеседника и, взяв старика за руку со словами: «Пройдем сюда», усадил его в одно из двух низких кресел, которые стояли у дверей балкона, выходившего на море, сам уселся в другое и заговорил о политическом положении в стране. Изложив содержание своих бесед с премьер-министром и председателями палат, он сказал, что понимает серьезность предстоящего ему решения, которое, вероятно, будет самым важным в его жизни, и добавил, что, подавленный сознанием своей нерешительности и надеясь получить от Херибранда благоразумный и твердый совет, не мог отложить свидание с ним до утра.

Генерал бесстрастно выслушал его и ответил просто:

— Государь, надо призвать Лемминка.

Лицо короля потемнело; он на минуту умолк, встал, медленно подошел к камину и уставился на огонь. Генерал тоже поднялся; не сходя с места, он быстро окинул комнату взглядом и остановил его на короле. Глаза и высокий открытый лоб Херибранда хранили выражение глубокой и суровой серьезности.

— Вы не знаете всего, — промолвил наконец его величество, по-прежнему задумчиво и не глядя на генерала. — Вы не знаете, что назревает в Европе. Вы не знаете, какими обязательствами мы связаны.

— Государь, живо возразил генерал, — если дело в обязательствах, взятых на себя министерством Ферзена, то теперь они отпали; если же дело в обязательствах вашего величества, то всеподданнейше позволю себе осведомиться, для чего оно оказывает мне честь, спрашивая моего мнения.

Глаза короля высокомерно сверкнули.

— Я не даю никаких личных обязательств, — с жаром проговорил он. — Я верен конституции. Но поймите меня, господин генерал. Вам должно быть известно, что у каждого правительства могут быть не формальные, неписаные обязательства, от которых тем не менее не так-то легко отказаться.

Генерал заметил, что результатом голосования палата косвенно выразила неодобрение этим обязательствам.

— Не говорите мне о палате! — воскликнул король. — Внешняя политика не делается в палате. Нельзя же править норовистыми лошадьми на крутой дороге, сидя в закрытой карете.

— Государь, так лошадьми действительно править нельзя, но следует знать, куда хочешь ехать, и оказать об этом кучеру. Страна не хочет свернуть на путь войны.

Король молчал.

— Я не в силах, — продолжал Херибранд, — дать вашему величеству такой совет, какого оно желает.

— Желаю! — презрительно подхватил король. — Желаю! Видите вы вон там, в лунном свете, красные огни отходящего парохода? С ним едет мальчик, отправленный на мои деньги в Рим учиться живописи. Так вот, я желаю быть на его месте! Вот чего я желаю! Простите меня, генерал. Вы же знаете, что я всегда любил вас. Вы первый после официальных лиц, к кому я обращаюсь, первый, у кого я прошу совета, а вы так со мной говорите!

Генерал поколебался, потом ответил тихо, но твердо:

— Нет, государь, первым был не я.

Король вздрогнул и впился глазами в Херибранда, который выдержал его взгляд.

— Что вы об этом знаете? — надменно спросил он.

Генерал развел руками и наклонил голову, как бы говоря: «Мне очень жаль, но скрывать бесполезно: я знаю все».

— Вы полагаете, — продолжал его величество голосом, прерывающимся от возбуждения, — вы полагаете, что имеете право?.. — Он запнулся, не сводя с генерала разгневанного взора, потом прибавил: — Еще никто не осмеливался…

— Государь, — возразил Херибранд, выпрямившись, — ваше величество не вправе распоряжаться моей совестью, но мой чин и мои награды — в его власти.

— Такой ответ хорош на сцене, — повысил голос король, — но не здесь, у меня, у которого совести не меньше, чем у вас.

Генерал, побледнев как полотно, ответил, что умоляет его величество покарать, но избавить от оскорблений старого преданного слугу, и попросил позволения удалиться.

— Нет, — сказал король, сделав резкий протестующий жест, — я хочу быть великодушнее вас. Я докажу вам, что существует еще один человек, стоящий выше намеков, выше подозрений, выше всей той низости, которой полон мир.

С этими словами он стал торопливо расстегивать мундир. Генерал попытался удержать его, как вдруг король порывисто протянул ему обе руки.

— Поймите, — воскликнул он уже не гневным, а проникновенным голосом, — не надо меня раздражать! Забудьте на минуту, что я король, считайте, что говорите с равным себе. Откройте мне душу так же, как я готов открыть вам свою! Откройте мне душу, скажите мне хоть одно теплое слово! Скажите мне все, что подозреваете, всё, чего опасаетесь, но говорите со мной как друг, понимаете? Да, я люблю, но разве вы имеете право презирать меня за это? Верьте мне, заклинаю вас: вы заблуждаетесь, вы не знаете ее. А я хочу, чтоб вы знали, чтоб вы сами всё увидели. Да, конечно, она мне писала, она давала мне советы. Но как вы можете требовать, чтоб женщина, которая всей душой любит меня и разлучена со мной, не написала мне ни слова в такой день? Генерал, дорогой мой учитель, разве вы не человек? Разве вы никогда не были молодым?

И он открыл объятия генералу, который прижал к груди своего былого питомца, взволнованный, хоть и не убежденный.

Король, первым освободившись от объятия, вытащил из расстегнутого мундира бумажник, вынул оттуда письмо и протянул Херибранду:

— Читайте.

Херибранд взял письмо, но читать он мог только в очках, которые из-за волнения ему никак не удавалось найти, и это привело его в такое раздражение, что король рассмеялся, и оба успокоились. В конце концов очки отыскались, и генерал прочел нижеследующую записку княгини Мальме-Цитен:

«Sihl, villa Victoria, le 14 avril.

Victoria» [126]

Sire!

Mon oncle de Ziethen vient de m’apporter les nouvelles de la capitale. On va voter aujourd’hui meme et ce sera l’opposition qui l’emportera. On fera beaucoup de bruit pour avoir M. Lemmink aux affaires, mais la velche, c’est ainsi que dit la ville, mais l’étrangère, c’est ainsi que dit la Cour, n’en voudra pas. Ce n’est pas M. de Fersen qu’on renverra, c’est la Chambre.

Mon Dieu, que j’ai prévu tout cela!

J’en ai le coeur navré. Pas à cause de moi, j’ai trop méprisé ces grands artistes en méchanceté, pour qu’on me soupçonne jamais de faiblir devant eux. C’est à cause de Yous, Sire. Je ne me soucie guère de la sottise publique ni de la perfidie de quelques misérables; je redoute Votre coeur même, ce que j’ai de plus clier au monde, ce grand amour où il fait si bon de sombrer avec son âme, son honneur et sa vie.

M. Lemmink me déteste. C’est un terrible homme, paraît-il; il arrive appuyé par une foule grondante, il ne ménagera pas Vos sentiments, il voudra m’éloigncy de Vous.

Oh, Sire, mais la majorité de la Chambre Iui est acquise, et si ce n’est pas la gloire, si ce n’est pas la grandeur, c’est du moins le bien-être, c’est la sécurité qu’il apporte! Il faut le prendre, Sire. Prenez-le, faites le bonheur de Votre peuple; le mien sera de Vous y avoir aidé! C’esf bien la tâche d’une reine et Vous n’avez que cette couronne à m’offrir. Je Vous la demande, mon ami, le sourire aux lèvres,

Генерал дважды прочитал письмо, потом взял его двумя пальцами, приподнял и опустил на письменный стол с долгим вздохом, сопровождавшимся недоверчивым: «Н-да!»

— Ну что? — спросил король.

— Ах, государь, — ответил Херибранд, — если бы подобное письмо дал мне прочесть мой сын, я бы сказал ему: «Не верь этой записке: в ней лживо все — даже следы слез между последней строкой и подписью! Неужели ты не чувствуешь, — сказал бы я ему, — тонкого расчета и в слоге и в выводе, неужели не понимаешь, что все это, даже слезы, — только политика?» Ваше величество, — воскликнул генерал, заметив, что король сделал гневное движение, — я сказал бы так моему сыну! Вашему же величеству я скажу нечто иное и, может быть, более близкое к истине: эта женщина неискренна, но считает себя искренней, верит собственным фразам, упивается мыслями о жертве, которую ваше величество не позволит ей принести; она растрогана своим благородством, и капли, упавшие на слова «sourire aux lèvres», — это настоящие слезы. Вы, ваше величество, спросили меня: неужели я не был молодым? Я полагал, что вам известно, каким я был в молодости. Так вот, среди многих женщин, которых я любил, — одну больше, другую меньше, — ломать комедию умела лишь одна, и лишь две вовсе не ломали комедии. И, кроме того, государь, раз уж вы ей верите, послушайтесь ее. Дайте ей тот венец, которого она просит. Если княгиня искренна — она героиня, и не всякая королева пошла бы на такой подвиг ради короля и народа! Ваше величество — человек большой души и удовлетворится тем, что его любит женщина столь же большой души, умеющая не только мечтать о жертвах, но и приносить их. Мужайтесь, государь! Может быть, мне лучше было не говорить этих горьких слов. Но ваше величество просило меня открыть ему душу, и я открыл ее. Я готов признать, что ошибался, готов слепо верить всему, готов восхищаться княгиней, но, заклинаю вас, сделайте то, что она вам советует. Ведь на карте стоит немалая ставка. Ферзен разыгрывает страну в рулетку: если выйдет красное, вас ждет ненужная или почти ненужная слава, за которую мы дорого заплатим; если выйдет черное — неслыханная катастрофа. Государь, если б я говорил с моим сыном, я бы сказал ему: «Твой долг не допустить подобной игры».

— Благодарю вас, — ответил король. — Вы сказали мне много такого, что я считаю несправедливым и жестоко несправедливым, но вы говорили честно и на этот раз от всей души. Благодарю вас. Впрочем, я думаю, что вы неправы и в вопросе о кабинете.

И его величество начал распространяться о возможных последствиях удачной войны, о большой политической унии, которая могла бы сложиться вокруг его трона, о создании целой северной империи, что уже стало предметом тайных переговоров с Францией. Было ясно, что его вялые речи выражают не столько мысли будущего императора, сколько честолюбивые планы министра и женщины.

— Государь, — ответил Херибранд, почтительно выслушав его, — если бы я не боялся оскорбить ваше величество, я сказал бы кое-что еще.

— Говорите.

— Я сказал бы, что это письмо княгини — не последнее.

Король покраснел и смешался.

— Вы, должно быть, встретили коляску, когда ехали сюда, — начал он. — Не потому ли теперь…

— Нет, государь, — возразил Херибранд, — не потому.

Взгляд его остановился на краю письменного стола.

Король тоже посмотрел туда, куда были обращены глаза генерала, и, не видя предмета, привлекшего внимание собеседника, выдал себя.

— Вам достаточно малейшей нити… — сказал он, покраснев еще больше.

— С меня довольно и меньшего, — с улыбкой перебил, его генерал. — К тому же проще найти цветок, чем нить.

Король подошел к столу и на кожаной его обивке увидел два крошечных побега мха и влажное пятнышко.

— Я ничего не скрываю, — поспешно ответил он. — Вы сами могли его видеть, когда входили сюда.

Действительно, войдя в кабинет и осмотревшись, генерал, хоть и не сразу, но все же заметил стоявшую на консоли, рядом с большим секретером, вазу из вольтеррского алебастра, в которой красовался этот таинственный цветок.

— Вот он, — сказал король, приподняв античный сосуд.

Это была великолепная пышная роза; ее наружные и самые яркие лепестки уже слегка увяли и поблекли, в то время как плотная сердцевина венчика еще только раскрывалась призывно и сладострастно.

— Я знаю этот сорт, — заметил Херибранд, нюхая цветок. — Я ведь тоже люблю розы. Это — «Франция». Она великолепна! Лучше увлекаться такой «Францией», чем настоящей. У той слишком много шипов.

Он еще раз вдохнул аромат, приблизился к королю и с четверть часа ясно, горячо и убедительно доказывал ему несвоевременность союза с Францией.

— А почему бы вам самому не вернуться к делам? — сказал король, чувствуя, что слабеет, и пытаясь ухватиться за Херибранда, чтобы не согласиться на Лемминка, которого он не выносил за грубость манер.

— Нет, государь, — возразил старик, — я слишком непопулярен, слишком привержен ко многому такому, что отжило, и, кроме того, к говорящим розам у меня снисхождения не больше, чем у Лемминка. Нужно призвать его.

— Клянусь вам, я не знал, как называется этот сорт роз! — неожиданно и порывисто воскликнул король. — Вы уверены, что это «Франция»? Подумайте, какое совпадение!

И, потупившись, он принялся расхаживать ох двери до камина, машинально повторяя: «Подумайте!», в то время как генерал заверял его, что не ошибся. Наконец король остановился и протянул Херибранду руку со словами:

— Я думаю, завтра вы будете довольны мной. Надеюсь, что вы будете довольны и княгиней, не так ли?

— Я буду чтить ее, государь, — ответил Херибранд и откланялся.

Уже в дверях он вспомнил, что забыл очки на письменном столе, вернулся и второпях нечаянно задел рукавом маленькую античную вазу; та опрокинулась, и цветок выпал. Генерал огорченно вскрикнул и нагнулся, чтобы поднять его, но, шаря по полу, схватил цветок не за стебель, а за венчик. Когда Херибранд поставил розу на место, она оказалась почти невредимой: только один из распустившихся лепестков был смят и наполовину оторван.

Его величество видел все и не шевельнулся, не проронил ни слова. Любая неловкость, малейшая небрежность окружающих необычайно чувствительно ранили его поэтическую любовь к совершенству, его по-женски утонченную душу. Он переставал восхищаться талантливым человеком, если тому случалось стряхнуть пепел с сигареты на ковер, и самая очаровательная женщина, капнув чаем на платье, утрачивала в его глазах значительную долю своего обаяния. Когда Херибранд вышел, на лицо короля легла тень неудовольствия. Вид упавшего лепестка и захватанной руками розы раздражал его. Он взял цветок, очистил бутон от раскрывшихся лепестков и бросил их в камин. Потом он мысленно вернулся к недавнему разговору, и память его связала это чувство раздражения с обликом и голосом генерала, сделав еще более неприятным все, что тот сказал сурового, и менее приятным все, что тот сказал ласкового; поэтому, услышав, как потрескивают лепестки на огне, почувствовав, как в воздухе разливается легкий смолистый аромат, и видя, как на почерневших углях сверкают последние искры, король задумался над случившимся, и у него мелькнуло подозрение, что поступок генерала был преднамеренным. Он тотчас же отогнал это слишком недостойное подозрение, но неприязненная мысль о том, что в неловкости генерала было нечто оскорбительное, все-таки осталась. И тотчас же сердце короля захлестнуло страстное желание. О, если бы она, вместо того чтобы присылать розы, приехала сама, если бы он мог побыть с ней хотя бы до утра, до того как придется думать о политике!

Он поднес к губам листок бумаги — письмо, присланное вместе с розой; он прижал его к губам, к сердцу, ко лбу, словно ожидая, что любовь просветит его разум, и снова к губам, еще сильнее, чем прежде. Тонкий аромат надушенной бумаги — запах излюбленного княгиней ландыша — вызвал в нем страстную дрожь, отуманил ему голову. Он жадно, словно задыхаясь и теряя сознание, глотнул воздух и перечитал письмо, которое гласило:

«C’est arrivé, done! Du courage, Sire, faites Votre devoir; су sont Vos amours qui Vous en supplient. Je souffre, mon ami, car je t’aime comme une folle et je voudrais venir me jeter dans tes bras. Je ne viendrai point, jamais je ne saurais m’en arracher! Je t’envoie une rose pour le vase d’albâtre, tu sais, pour le charmant petit vase aux larmes, qui lui vient. Elle en a eu, de larmes. Et de baisers, donc! Elle est heureuse, pourtant, de passer la nuit avec toi et de mourir demain.

Victoria» [127] .

Adieu, Sire. Si Votre choix est arrêté, faites-le-moi connaître bien vite. N’éteignez pas de la nuit Votre lampe; je comprendrai que M. Lemmink sera ministre. Je la vois de ma chambre, Votre lampe, à l’aide d’un binocle. C’est mon étoile, elle n’aura jamais été si pure, si haute!

Король вдыхал запах ландыша, и воображение воскрешало перед его глазами тело княгини, а слова записки, наспех набросанной крупным, размашистым и таким наклонным почерком, что казалось, будто дуновение страсти пригнуло буквы, влагали в это тело душу. Опьяненный, он почувствовал в глубине души слабое сомнение: не поступает ли он дурно, позволяя себе так терять голову и растрачивать на любовные желания остаток спокойствия и сил, которые были ему теперь особенно необходимы. Он ответил себе, что погибнуть на таком пути сладостно, что любовь, может быть, подсказывает ему самое разумное решение, и усилием воли заставил умолкнуть докучный голос совести.

Он впился взглядом в портрет княгини, в полные нежности и гордости глаза, которые смотрели на него с этого столь знакомого, скорей утонченно-аристократического, чем красивого лица, причудливо и беспорядочно окутанного черной вуалью. Чувствуя, что он весь горит, король распахнул дверь на балкон, выходивший на море, и шагнул из кабинета навстречу тугому ветру и глухому шуму волн, мерно ударявшихся о скалистый берег. Луна спряталась за тучами, однако остров Силь, черневший невдалеке, был отчетливо виден. Холодный ветер немного освежил короля, но зато тьма, обладающая дьявольским свойством заглушать в человеке мысль о будущем и разжигать в нем вожделение, вступила в тайный сговор с островом Силь. В этом мраке, в этот час политические комбинации казались королю ничтожным пустяком, а любовь — всем. Через пять минут он вернулся в кабинет, где, словно пытаясь оправдаться перед самим собой, еще раз поспешно перебрал в уме все свои шаткие доводы — обязательства министра, северную империю, затем опустил палец на выключатель и, не желая больше ни о чем думать, повернул кнопку.

Было без десяти два, когда камеристка княгини Мальме-Цитен внезапно воскликнула, что в кабинете его величества погас огонь. Княгиня соскочила с постели, схватила поданный ей девушкой бинокль и распахнула раму. В апартаментах короля вместо обычных двенадцати светилось только одиннадцать окон: двенадцатое, в угловой башне, было темным. Виктория обняла служанку, еще раз посмотрела в бинокль, отшвырнула его и, дрожа от счастья, улеглась в постель; а когда удивленная камеристка стала закрывать окно, княгиня спросила у нее, не боится ли она предстоящей большой войны.

В два часа пополудни в «Правительственном вестнике» появился рескрипт о роспуске палаты, контрассигнованный графом Ферзеном.

 

Серебряное распятие

— Кофе, синьора графиня, — сказала горничная.

Графиня не отвечала. Жалюзи были спущены, но в полутьме, на белизне подушки, все же можно было различить прелестную, склонившуюся набок головку спящей молодой женщины.

Горничная, подойдя с подносом к постели, повторила громче:

— Кофе, синьора графиня.

Графиня повернулась на спину и, не размыкая глаз, глубоко вздохнула.

— Приоткрой окно, — зевая, сказала она.

Девушка, по-прежнему держа в руках поднос, подошла к окну и, потянув за шнур жалюзи, нечаянно опрокинула пустую чашку, которая звякнула о блюдце.

— Тише! — вполголоса, но раздраженно бросила графиня. — Да что с тобой сегодня? О чем ты мечтаешь? Ты же разбудила мальчика!

Действительно, малыш проснулся в своей кроватке и заплакал.

Графиня приподняла голову, повернулась к кроватке и властно шепнула:

— Тс-с.

Ребенок сразу же затих и только время от времени жалобно всхлипывал.

— Уж этот мне кофе! — сказала синьора. — Ты была у графа? Да стой ты спокойно! Что это с тобой?

В самом деле, что случилось с горничной? Чашка, блюдце, сахарница, молочник, поднос так и ходили у нее в руках, словно своим дребезжанием хотели поведать о чем-то зловещем. Графиня подняла глаза.

— Что с тобой? — повторила она, опуская чашку.

Лицо горничной было искажено страхом, но и лицо ее госпожи выражало не меньший испуг и тревогу.

— Ничего, — ответила девушка дрожа.

Графиня, как хищный зверь, изо всех сил стиснула ей руку.

— Говори, — приказала она.

В эту минуту над сеткой кроватки показалось хорошенькое личико мальчугана лет четырех, который молча прислушивался к разговору.

— Холера, синьора, — ответила горничная, еле сдерживая слезы, — холера.

Графиня, вся побелев, инстинктивно обернулась и увидела, что ее сын все слышал. Она спрыгнула с постели, поспешно приказала горничной замолчать, знаком велела ей выйти в соседнюю комнату и подбежала к кроватке.

Малыш снова расплакался, но она так целовала и ласкала его, так шутила и смеялась с ним, что слезы утихли, Затем графиня торопливо накинула халат и выбежала к горничной, плотно притворив за собой дверь.

— Боже мой, боже мой, — задыхаясь, произнесла она; горничная зарыдала.

— Да тише ты, бога ради! Смотри не перепугай мальчика! Где это случилось?

— У нас, синьора. Это Роза, жена управляющего, — ответила девушка. — Ее схватило в полночь.

— О господи! А как она теперь?

— Умерла! Умерла полчаса назад.

Мальчуган заливался плачем и звал маму.

— Ступай, — сказала графиня, — поиграй с ним, развесели его, делай все, что он захочет. Успокойся, маленький! — крикнула она. — Я сейчас.

И побежала к мужу.

Графиня слепо и безумно боялась холеры. Только сына она любила еще более слепо и безумно. При первых же слухах об эпидемии она вместе с мужем немедленно уехала из города на свою виллу — великолепное имение, полученное ею в приданое, — надеясь, что холера не проникнет туда и в 1886 году, как не проникла раньше, в 1836-м. А теперь холера пробралась и к ней в виллу, на черную половину ее дома.

Непричесанная, без корсета, она вбежала в спальню мужа и прежде всего два раза неистово дернула колокольчик.

— Ты уже знаешь? — спросила она с расширенными от ужаса глазами.

Граф, который флегматично брился, обернулся с намыленной кисточкой в руке и, сделав растерянное лицо, спросил:

— Что?

— Ты не знаешь о Розе?

Граф, теперь уже с равнодушным видом, ответил:

— Ах да; конечно, знаю.

Если раньше он питал слабую надежду на то, что его супруге еще не известна участь Розы, то теперь решил успокоить графиню своей невозмутимостью. Не тут-то было! Прекрасные глаза синьоры сверкнули, лицо ее приняло выражение дикой ожесточенности.

— Ты знаешь, — воскликнула она, — и можешь думать о бритье! Да что ты за человек? Какой же ты отец? Какой ты муж?

— О господи… — начал граф, разводя руками.

Но, прежде чем бедняга, намыленный до самых глаз и обмотанный полотенцем, успел вымолвить хотя бы еще одно слово, в дверь постучали, и вошел камердинер.

Графиня приказала ему не впускать в дом никого из челяди и не выпускать слуг из дома на задний двор. Затем она распорядилась, чтобы через час кучер подал коляску, заложив в нее тех лошадей, которых укажет граф.

— Что ты задумала? — спросил тот, успев собраться с духом. — Ты преувеличиваешь опасность.

— Преувеличиваю? И ты смеешь это говорить? Я твоя раба во всем, но, когда дело идет о жизни, понимаешь, о жизни моего сына, я не подчиняюсь никому. Уехать немедленно — вот что я задумала. Прикажи закладывать.

Граф рассердился. Как можно все осложнять до такой степени! Зачем бежать так поспешно? А дела? Через два дня, через день, к вечеру, наконец, — пожалуйста, уедем; раньше — ни в коем случае. Но графиня не давала ему слова сказать и спорила все ожесточеннее. Зачем бежать? Дела? Позор!

— А вещи? — вставил граф. — Надо же хоть что-нибудь взять с собой в дорогу. На сборы нужно время.

Супруга издала презрительный возглас. Он может успокоиться: чемоданы будут уложены через час.

— Но куда же мы поедем? — спросил наконец муж.

— Сначала на станцию, а оттуда — куда хочешь. Прикажи закладывать.

— Надоело! — закричал граф. — Прикажу то, что мне будет угодно! И пусть все идет прахом, все дела, мне-то что? Имение ведь твое… Рыжих! — яростно бросил он камердинеру, бесстрастно ожидавшему в стороне.

Тот вышел.

Графиня оделась и причесалась с небывалой быстротой, то и дело с немой мольбою стискивая руки, поминутно отдавая приказания, дергая колокольчик и заставляя слуг носиться по всему дому. Один взбегал по лестнице, другой летел вниз, третий хлопал дверями; тот кричал, этот вопил; иной смеялся, а кое-кто втихомолку сыпал проклятиями. Окна, выходившие на роковой двор, были немедленно закрыты, чтобы в комнаты не донеслись вопли дочерей покойницы; однако скорбный запах хлора уже расползся по дому, заглушив в спальне графини тонкий аромат венских духов, которым она всегда была окутана.

— Боже мой! — твердила графиня, дрожа так, словно почуяла запах смерти. — Они мне теперь всё заразят. Быстрей укладывайте чемоданы, быстрей! И сразу же закрывайте. Я умру, если увезу с собой этот запах. Разве они не знают, что хлор бесполезен! Пусть всё сожгут, всё! Если управляющий хоть что-нибудь оставит, граф его прогонит.

— Все уже сожжено, синьора графиня, — сказала одна из горничных. — Доктор велел сжечь простыни, одеяло и матрац.

В эту минуту граф, уже выбритый и одетый, ворвался в комнату и отозвал жену в сторону.

— Что нам делать с этими людьми? — спросил он. — Я же не могу взять с собой всех.

— Делай что хочешь, — ответила графиня. — Уволь их. Здесь в доме ни на кого нельзя положиться. Я не желаю, чтобы они болели холерой, а потом отравляли мне комнаты хлором и жгли бог знает сколько вещей; ведь когда дело идет о господах…

Граф был взбешен тем, что уступил.

— Хорошо же мы будем выглядеть! — воскликнул он. — Такое бегство — трусость, низость.

— Вот какие вы все, мужчины! — отпарировала графиня. — Казаться сильными и смелыми для вас важнее здоровья и жизни вашей семьи. Вы боитесь потерять репутацию! Что ж, если не хочешь ее терять, позови синдако и дай ему сто лир для холерных.

Тогда граф предложил ей — пусть она уезжает с мальчиком, а он сам останется в имении, но и на этот раз не сумел настоять на своем.

Тем временем чемоданы наполнялись. Туда летело все, что попадалось под руку: игрушки мальчика, самые изящные его платьица, лауданум, молитвенники, душеспасительные брошюрки, купальный костюм, кое-какие драгоценности, процентные бумаги, меха, белье — словом, много лишнего и мало нужного. Затем с большими усилиями чемоданы были закрыты, и графиня в сопровождении графа, который проявлял самое пылкое желание что-то сделать и не делал ничего, обежала весь дом, открывая комоды и шкафы, заглядывая туда в последний раз и собственноручно запирая их на ключ. Граф объявил, что перед отъездом необходимо чем-нибудь подкрепиться.

— О, конечно, — с иронией ответила графиня, — подкрепиться необходимо. Сейчас вы получите чем подкрепиться.

И, пригласив в одну из комнат и мужа и слуг, даже тех, которые получили расчет и были отпущены по домам, графиня, всем желавшая добра, заставила каждого принять по десять капель лауданума. Малыш получил шоколад.

Наконец со стороны сада во весь опор подкатила коляска и остановилась у виллы. Прежде чем спуститься, графиня, которая была очень набожна, удалилась к себе в спальню, чтобы помолиться в последний раз. Она придвинула кресло, склонила над ним свой гибкий стан, затянутый в элегантный костюм из белой фланели, скрестила на спинке кресла руки в черных перчатках на восьми пуговках, схваченные у запястья браслетами из платины с золотом, и, подняв к небу перо черной бархатной шляпы и пламенный взгляд, долго и торопливо шевелила губами. Она ни слова не сказала господу о тех несчастных, которые потеряли мать, ни разу не попросила его спасти от холеры те грубые существа, которых нужда приковала к всемогущей земле и благодаря которым у нее были ее драгоценности, вилла, наряды, венские духи, ее утонченность и надменность, ее муж и сын, ее удобный бог. Не молилась она и о себе. Воображая уже, как холера настигает в пути ее самое и ее близких, она не хотела молиться о себе и забыла помолиться о муже. Она молила пощадить ребенка, предлагая взамен свою жизнь… Губы ее шептали «Отче наш», «Дева Мария, радуйся» и «Слава в вышних богу», но душа была полна только мальчиком. Она трепетала от страха, что болезнь может поразить и его, боясь что поспешные сборы и поездка неизвестно куда лишат его аппетита, сна, веселости, румянца, и страстно желала уберечь его от всякого горя и несчастья, гнетущего остальных людей.

Торопливо осенив себя крестом, графиня накинула просторный серый плащ и подошла к последнему еще распахнутому окну, чтобы закрыть его. Перед виллой на лугу, по которому пробегали огромные тени облаков, под утренним ветром гнулась и переливалась зеленью густая трава и вздрагивали серебристые тополи широкой подъездной аллеи. Но графиня, которой всюду мерещилась опасность, даже не взглянула на эту мирную, знакомую ей с детства картину. Она закрыла окно и спустилась вниз.

Стоя у подножки коляски, синдако разговаривал с графом.

— Вы оттуда? — отшатнувшись, спросила графиня.

Услышав в ответ, что он, синдако, явился сюда прямо из дому, она накинулась на него с упреками в неумении предотвратить эпидемию. Тот улыбнулся и стал оправдываться; синьора смутилась, пробормотала: «Ничего, ничего», и вместе с мальчиком торопливо влезла в коляску.

— Дал? — спросила она вполголоса у мужа, усевшись на место. Тот утвердительно кивнул головой.

— Считаю долгом своим, — почтительно начал синдако, — поблагодарить также синьору графиню за ту щедрость…

— Мелочи, не достойные внимания, недостойные мелочи… — прервал его граф, не понимая толком, что говорит.

Теперь вся семья сидела в экипаже. Графиня быстро окинула взглядом саквояжи, несессеры, зонтики, шали, пальто, а граф повернул голову, чтобы удостовериться, на месте ли багаж, привязанный к задку.

— Готово? — спросил он. — А что с этим малышом?

— Кто это плачет? — воскликнула, в свою очередь, графиня, чуть не до половины высовываясь из коляски.

— Готово, синьор, — ответил один из крестьян, которого позвали на помощь слугам.

Оборванный мальчуган, всхлипывая, тянул его за штаны.

— Замолчи, пошел прочь! — сердито прикрикнул на него отец и, обернувшись к господам, повторил:

— Все готово.

Граф, глядя на мальчугана, сунул руку в карман.

— Да перестань ты реветь, — сказал он, — я тебе тоже дам сольдо.

— Мама заболела, — отчаянно всхлипнул малыш, — у мамы холера!

Графиня подскочила на месте и с обезумевшим от ужаса лицом ткнула зонтиком кучеру в спину.

— Гони! — крикнула она. — Гони скорей!

Тот вытянул кнутом лошадей, которые с грохотом рванули экипаж и с места взяли в галоп. Синдако едва успел посторониться, граф едва успел швырнуть крестьянину пригоршню сольдо, раскатившихся по земле. Мальчик затих, а его отец, не двигаясь, долго смотрел вслед сверкающим колесам и серому верху коляски, быстро удалявшейся в облаке пыли, и наконец пробормотал:

— Свиньи проклятые, а не господа!

Синдако незаметно удалился, сделав вид, что ничего не слышал.

Крестьянин был человек средних лет и среднего роста, с худым бледным лицом и мрачным, словно у преступника, взглядом. Он, как и его сын, был одет в лохмотья. Он велел мальчику подобрать медяки и пошел вместе с ним к дому.

Они жили на заднем дворе имения графини, между навозником и свинарником, в неоштукатуренной лачуге из потрескавшегося кирпича. У самого входа, под трухлявой доской, заменявшей мостки, распространяла зловоние черная от гниющих отбросов канава.

Крестьянин вошел в эту черную, грязную берлогу с земляным полом и кирпичным очагом, выкрошившимся по краям; середина его была истерта коленями тех, кто десятилетиями варил на нем поленту. Деревянная лестница, в которой не хватало трех ступенек, вела наверх, в комнату, где стоял запах старья и нищеты, где отец, мать и сын спали втроем на одной кровати. Рядом с кроватью в полу зияли такие щели, что через них можно было заглянуть в кухню. Кровать стояла наискось к стене — это было единственное место, где в дождливую погоду не лило с потолка.

На полу, запрокинув голову на край кровати, полулежала заболевшая холерой крестьянка, женщина лет тридцати; лицо бедняжки, которое лет десять назад было цветущим, теперь казалось старческим, хотя сохраняло еще святую красоту долготерпения. Взглянув на него, муж все понял и разразился проклятиями. Сынишка, следовавший за ним, тоже увидел почерневшее лицо матери и в испуге остановился.

— Господи Иисусе, да отошли ты его, — чуть слышно проговорила женщина, — отошли его: ведь у меня холера. Пойди к тете, милый. Отведи его и позови священника.

— Ступай, — сказал крестьянин.

Он спустился вниз и, подтолкнув мальчика к дворовой калитке, повторил:

— Ступай! Иди к тетке.

Потом прошел под навес, вытащил оттуда охапку соломы, отнес ее в кухню и поднялся к жене, которой тем временем с большим трудом удалось улечься на кровать.

— Послушай, — произнес он с непривычной мягкостью, — жаль мне тебя, но если ты помрешь, они спалят кровать, понимаешь? Подумай-ка об этом. А я тебе соломы натаскал в кухню, целую кучу.

Голос у женщины уже пропал; она не смогла ответить, по усердно закивала, головой и сделала безуспешную попытку встать с кровати. Муж поднял ее на руки.

— Пошли, — сказал он. — Я ведь тоже сдохну, только попозже.

Больная знаками попросила мужа дать ей маленькое серебряное распятие, висевшее на стене, и, схватив его, страстно прижала к губам; муж снес ее вниз, как труп, уложил поудобней на солому и отправился за священником.

И тогда несчастная, одиноко, словно издыхающее животное, лежа на своей уже зачумленной подстилке у порога неведомого мира, начала молиться. Сокрушенно и смиренно она молилась о спасении своей души: она была уверена, что совершила в жизни множество грехов, но не могла вспомнить — каких, и это приводило ее в отчаяние. Явился присланный синдако врач, который отчаянно трусил. Увидев, что больная безнадежна, он сказал: «Надо бы давать ей ром или марсалу; да ведь у вас этого нет», посоветовал класть ей на живот горячие кирпичи, наложил карантин и ушел. Явился священник; этот не трусил и напрямик, со спокойствием привычного человека, сказал ей то, что он называл обычными словами, затемнив своей речью смысл божественного глагола, который, вопреки невежеству и неуместной суровости того, кто его повторял, все-таки преисполнил душу умирающей светом и ясностью.

Сделав свое дело, ушел и священник. Пока муж, вытащив у больной из-под головы пучок соломы, разжигал очаг, чтобы согреть кирпичи, женщина помолилась еще раз — теперь о близких, и не столько о мальчике, сколько о муже, которому она так много прощала и который стоял на пути, ведущем к вечной погибели. Наконец, поцеловав распятие, вспомнила она и о той, от кого оно ей досталось.

Семнадцать лет назад, ко дню ее конфирмации, ей подарила его графиня, владелица этой великолепной виллы, где было так отрадно жить, и этой грязной лачуги, где было так отрадно умереть. В то время графиня была еще девочкой; она подарила дочери крестьянина это распятие по совету своей матери, старой графини, доброй женщины, скончавшейся уже давно, но еще не забытой бедняками.

Умирающая покаялась про себя в том, что плохо думала, а подчас и отзывалась о господах, подстрекая этим мужа к богохульству и проклятиям, так как, несмотря на бесконечные мольбы, хозяева не хотели починить ни крышу, ни пол, ни лестницу в ее жалком домишке и даже не пожелали распорядиться, чтобы в нем затянули окна промасленной бумагой. Теперь, вспоминая о доброте старой графини, она сокрушалась о своих словах, мысленно просила прощения у синьора графа и синьоры графини и молилась за них господу и святой деве.

Когда муж положил ей на живот кирпичи, они подпрыгнули: в эту минуту больная забилась в конвульсиях и умерла.

Муж прикрыл соломой ее почерневшее лицо, с трудом вытащил у нее из рук серебряное распятие, сунул его в карман, сердито пробормотал, словно обращаясь к какому-то негодному человеку: «Ну, зачем ты это сделал, господи?», и замолчал, не досказав того, о чем думал. Но он не знал, как не знаем и мы, всего, что свершило это маленькое распятие, которое столько раз с мольбой целовала бедная женщина; еще меньше знаем мы, какой непостижимый и благостный путь пройдет в будущем та добрая мысль, которая родилась в сердце старой дамы, потом запала в душу невинной девочки, а ныне, возрожденная благодарностью и согретая молитвой, возносилась к источнику вечного милосердия вместе с душой, близкой и угодной господу.

Вечером в гостиной виллы слуги, надолго распущенные по домам ввиду отъезда графа и графини, перепились ромом и марсалой.

 

Завещание Кривого из Реторголе

Мой друг М. рассказал мне нижеследующую историю:

«— В тысяча восемьсот семьдесят втором году, — начал он, — я проходил практику у нотариуса Х. в Виченце. Однажды августовским утром, часов около десяти, в контору явился крестьянин из Реторголе и попросил нотариуса поехать с ним, чтобы записать последнюю волю его отца, который, как он выразился, „насмерть болен“. Нотариус предложил мне сопровождать — его; мы втиснулись втроем в скверную одноколку без подушек, запряженную старой, еле рысившей клячей, и отправились в путь, подпрыгивая на сидении, слишком жестком для двух тощих и привыкших к удобным креслам нотариусов. Х. злился и при каждом толчке бормотал проклятия, меня то и дело подбрасывало, а невозмутимый крестьянин описывал нам тем временем болезнь своего отца, некоего Матео Кукко, прозванного Кривым из Реторголе по той причине, что у него был только один глаз.

— Да он одним глазом видел больше, — говорил этот безутешный и почтительный сын, — чем мы трое всеми нашими шестью.

Выехав из города, мы почти сразу же свернули с шоссе и двинулись через высохшее болото по затерявшейся в полях проселочной дороге, где одноколку трясло еще пуще прежнего. По счастью, мы быстро добрались до нашей цели — дрянного, утонувшего в грязи домишки, где среди зловонных нечистот жили вместе люди и свиньи. Сзади к нему был пристроен сеновал, расположенный над просторным и сухим крытым током, Мы с Х. собрались уже войти в кухню, но возница предупредил нас, что больной находится не в доме. В комнате была такая жара и вонь, что старика пришлось перенести на сеновал, и теперь нам предстояло взобраться туда с тока по приставной деревянной лестнице. Х. пришел в ярость. Он кричал, что никогда еще не видел ничего подобного, что по такой лестнице лазить не станет, и даже объявил, что возвращается в город. Тем временем крестьянин, придерживая лестницу, уверял нас, что она крепкая и вполне надежная. На шум из глубины сеновала выскочил другой, похожий на него крестьянин, в свой черед схватился за лестницу и во весь голос стал помогать первому уговаривать нас:

— Да лезьте, синьор, не бойтесь, синьор; она у нас прочная, синьор!

Мне, ненавидящему гимнастику и альпинизм, такое восхождение тоже пришлось не по вкусу, но в конце концов во мне возобладало известное чувство долга, смешанное с некоторым любопытством и желанием иметь впоследствии возможность рассказать об этом приключении. Я с большой опаской вскарабкался по лестнице и, оказавшись наверху, убедил Х. подняться вслед за мной. Наверху нам пришлось все время смотреть под ноги, чтобы не провалиться. Наконец мы увидели жалкую грязную постель, на которой, вытянувшись во весь рост, лежал тощий лысый старик с желтым костистым лицом; одного глаза у него не было вовсе, другой уже наполовину угас. Дышал он с трудом, но агония еще не наступила. По бокам его расположилось двое мужчин: один — слева, другой — справа; лица у них были бритые, худые и хитрые. Один держал в руке ветку и сгонял ею мух с лица умирающего; другой совал ему в беззубый рот кусочки сухого хлеба и сыра.

— Ешь, отец, — приговаривал он, — ешь.

Чуть поодаль, на сене, закрыв лицо руками, сидела старуха. С другой стороны постели стояла кучка крестьян, очевидно свидетелей, вполголоса разговаривавших между собой. Стол, чернильница, стул — словом, все что нужно, — были на месте. Нам сразу же объяснили, что больной исповедался еще накануне и, хотя у него уже отнялся язык, он все понимает и может подавать знаки. Х. и слышать не хотел о том, чтобы составлять завещание в таких, условиях. Тогда тут же был сделан опыт.

— Отец! — крикнул, склонясь над умирающим, тот, что кормил его хлебом и сыром. — Ты кому оставишь свинью? Мне? — Старик отрицательно качнул головой. — Значит, оставляешь ее Тита? — Старик кивнул утвердительно. — А кому участок в Поледже? — Старик взглянул на того, кто нас привез. — Джиджо, так ведь? — Старик утвердительно кивнул. — Сами, видите, синьор, он же все понимает, — резонно сделал вывод говоривший, поворачиваясь к Х.

Последний, однако, выразил желание переговорить с женой больного, той самой старухой, которая, скрючившись, сидела на сене. Она с неожиданной словоохотливостью подтвердила, что Матео — в здравом уме и памяти: всего за полчаса до нашего прихода он, вопреки совету ветеринара, не позволил пустить кровь быку. А насчет завещания, прибавила она, так ей известны намерения мужа. Все это старуха рассказывала нам, взволнованно размахивая руками. Она казалась достойной женщиной: ее невозможно было заподозрить в попытке обмануть нотариуса. Поэтому Х. стал задавать ей вопросы с целью получить необходимые сведения о законных наследниках и размерах наследства. У больного было трое детей мужеского пола; все они присутствовали здесь. Наследство, далеко превосходившее те предположения, которые можно было сделать, видя такую бедность, состояло из двух десятков гектаров отличной земли в Реторголе и Поледже, второго дома в Бертерсинелле, а также немалого количества скота и еще не проданного урожая. Сыновья и свидетели подтвердили все, что сказала старуха. Нотариус хотел было, чтобы домашние посоветовали старику сделать лишь общие распоряжения, а раздел имущества произвести в соответствии с долей, указанной в завещании для каждого наследника. Но это оказалось невозможным. Жена, сыновья и свидетели заявили, что больной твердо решил перечислить в завещании все, что он оставляет каждому из сыновей. Среди свидетелей отыскался один старичок, несколько более пообтертый, чем другие; он угостил нотариуса табачком и с улыбкой, исполненной снисхождения к невежеству остальных крестьян и удовлетворения собственной осведомленностью, заверил Х. — еще до того как об этом зашла речь, — что доли наследников соответствуют закону.

— Матео у нас хитрец, — добавил он.

Тогда Х. принялся задавать больному вопросы, а я — записывать ответы под диктовку. Таким образом, с помощью вопросов и знаков, дома, поля, быки, кляча, боров и даже злосчастная одноколка — все перешло под моим пером к Джиджо, Тита и Кекко, трем сыновьям завещателя.

— А ваша супруга? — закричал Х. — Разве вы не хотите оставить что-нибудь вашей супруге? — Старик отрицательно качнул головой, и все присутствующие вместе с самой супругой подтвердили, что, как им известно, таково желание умирающего. — Ладно, — проворчал Х., — об этом позаботится закон. Тут уж мы поступим по закону.

— Синьор, — стоически сказала старуха, — да я ничего и не требую. Голодала раньше и теперь поголодаю.

Мой принципал, не обращая на нее внимания, приготовился огласить завещание. Я уступил ему стул, поднялся и, пока Х. читал, стоя любовался великолепным высокомерным петухом, взлетевшим с тока на край сеновала. Внезапно я услышал шум, обернулся и увидел молодую рыжую крестьянку с грудным младенцем на руках, растрепанную и запыхавшуюся.

— Что они там делают? — спросила она, глядя мне прямо в лицо сверкающими глазами. — Видно, задумали сгубить меня и малыша?

Поднялась суматоха, старуха встала с места, сыновья кинулись ко вновь пришедшей. Х. тоже вскочил со стула и приказал всем замолчать.

— Кто эта женщина? — повелительно спросил он.

Мать ответила:

— Я вам скажу, синьор, кто это. Это наша дочка, понимаете. Но ей, понимаете, ничего не полагается. Я знаю, отец решил ей ничего не давать, ничего…

— И вы туда же, матушка! — с горечью прервала ее молодая женщина. — Что братья так делают — понятно: они всегда были со мной как собаки. Но вы-то за что? Разве я вам чужая? Разве я не вашей крови, что вы меня предаете? Что вы худого обо мне сказать можете? А о моем муже?

— Довольно, довольно! — заорал Х., разрывая завещание. — Стыда на вас нет! Молчать! Кто хоть слово скажет, того на каторгу отправлю!

Свидетели побелели от страха, сыновья побелели от злобы, мать с дочерью угрожающе глядели друг на друга, но никто не раскрывал рта, пока взбешенный Х. рвал документ на клочки. Вдруг молодая женщина шагнула вперед и, прежде чем ее посмели остановить, подошла к умирающему и положила ребенка рядом с ним.

— Отец, — гневно закричала она, — если хочешь, чтоб я умерла с голоду, я умру! Но оставь малышу хоть миску поленты!

Старик закрыл свой единственный глаз, будучи не в силах выказать свое негодование иным способом. Я никогда не забуду этой подушки и двух покоящихся на ней голов — светлой головки беленького, как молоко, ребенка, голубые глазки которого смеялись, глядя на мать, и лысой головы старика, на которую уже легла тень смерти. Я подумал, что всемогущая длань мрака уже занесена над подушкой и сейчас унесет одну из двух жизней, и эта зловещая мысль заставила меня вздрогнуть. Потрясенный Х. также не сводил глаз с картины, казавшейся мне чудовищной издевкой судьбы. В эту минуту появился священник, добрый и простой человек, которого я хорошо знаю. Он увидел ребенка на постели и, не понимая, в чем дело, сделал радостное лицо.

— О, прекрасно, прекрасно, — заговорил он. — Возблагодарим же господа. — Младенец заплакал, и мать хотела было взять его на руки, но дон Рокко ей не позволил. — Оставьте, оставьте, — сказал он, щупая пульс больного. — Дайте ему умереть рядом с ангелочком. Сейчас все будет кончено. — И он стал читать отходную.

Х., не слишком любивший подобные зрелища, предпочел спуститься по приставной лестнице. Никто не шевельнулся, чтобы помочь ему, и мне пришлось последовать за ним; но, прежде чем вернуться с Х. в город пешком, я, по натуре человек любопытный, еще раз на минутку поднялся наверх. Сыновья и свидетели уже скрылись неизвестно куда. Молодая мать, взяв на руки плачущего малыша, осыпала его поцелуями и ласками, безучастная ко всему окружающему, словно лишь ребенок был достоин ее внимания. Старуха, до конца верная человеку, прихотям которого она служила, разделяя их с каким-то диким благоговением, молилась, стоя на коленях у постели.

Возвращаясь домой через поля пышной золотой кукурузы и тучные луга, мимо бесконечной вереницы ольх, обвитых гирляндами виноградных лоз, на которых уже чернели ягоды, я раздумывал, почему вся эта девственная красота природы, буйное цветение жизни и благословенное изобилие плодов рождают в сердце человека самую злобную алчность и гнусную ненависть?»

— Не понимаю я этого, — закончил мой друг М. — Видимо, в системе, измышленной людьми для того, чтобы пользоваться дарами господними, есть какая-то ошибка.

— Боюсь, что вы правы, — промолвил я. — Боюсь, что виной всему наш коренной порок — эгоизм. Но будем уповать на творца людей и земли. Он уж сумеет найти нужное лекарство.

 

Помет

— Ну! — свирепо воскликнул синьор Кавальере. — Раз уж вы так уперлись, сделаем вот как, — и Кавальере вытащил охотничий нож, нагнулся и, всадив лезвие в податливую сыроватую почву луга, выковырял аккуратный квадратик земли, на котором капелькой гипса белело какое-то пятнышко; затем завернул этот квадратик в платок, сунул в охотничью сумку, сердито сплюнул пропитанную камфарой ватку, которую из-за непрестанной зубной боли держал во рту, и, даже не взглянув на своих попутчиков, буркнул: — Я пошел!

Попутчиков было двое: лесничий того самого заповедника, в котором они сейчас охотились, и синьор Альчесте, сын секретаря муниципального совета и к тому же жених дочери Кавальере. И потому нет ничего удивительного в том, что эта столь неожиданная вспышка гнева со стороны будущего тестя повергла Альчесте в совершеннейшее смятение. Альчесте так и остался стоять с разинутым ртом, поочередно глядя то на лесничего, то на синьора Кавальере, который, прихрамывая, ибо из-за резкой перемены погоды его застарелые мозоли все утро не давали ему покоя, уходил все дальше, так ни разу и не обернувшись.

Кавальере уже перешел мостки, переброшенные через канаву, когда лесничий опомнился:

— Клянусь потрохами! Так не поступают! Неужто только потому, что помет показался мне не бекасиным, я должен был смолчать, а то еще и поддакнуть: «Точно так, ваша милость, конечно!..» Да разрази меня гром, если это бекас! Вот когда я заделаюсь фармацевтом, то пусть приходит и учит меня этим делам. Но пока я еще Джанни Черри, лесничий, и с божьей помощью в пометах разбираюсь!

Синьор Альчесте безмолвно вздыхал. Лесничий между тем продолжал свои излияния:

— Вы, ваша милость, разумно поступили, что не ввязались в наш спор. Но когда вы изволили заметить, что как охотника цените меня больше, — я готов был расцеловать вас. А как он обозлился! Скажите, разве так поступают? Но теперь, когда он забрал этот помет с собой, как быть? Что он дальше-то будет с ним делать?

Вместо ответа Альчесте только взглянул на лунку, проделанную ножом синьора Кавальере, и снова тяжело вздохнул.

— Если б, к примеру, мне кто сказал: «Хочешь, побьемся на твоего кобелька?» — я б ответил: «Готов и на ружьишко побиться, что помет принадлежит ягненку или уж, точности ради, поросенку, но бекасу — черта с два! Даже если б святая Лючия сподобила меня собственными глазами увидеть, как тут испражнялся бекас, — и тогда б не поверил!»

Синьор Альчесте продолжал безмолвствовать; поэтому лесничий спросил:

— Ну, как? По домам, или побродим еще?.. Тсс! Внимание! Бурраска что-то учуял!

И в самом деле, почтенный Бурраска, пес таких статей, каких, как говаривал Джанни Черри, не встретишь и на картинах в палаццо Питти, засеменил вперед, принюхиваясь на ходу и всем своим видом показывая, что до него донесся весьма приятный запах.

— Вперед, синьор Альчесте, вперед! — командовал вполголоса лесничий, устремляясь за псом. Изнемогающий Альчесте, все еще бледный словно мертвец, покорно тащился за Черри, который приговаривал:

— Не суетитесь, не спешите, синьор Альчесте! Уж где Бурраска — там дело верное… не упустит… Эх, как хорошо потянуло! Сюда, сюда! Вдруг сейчас подымет… Но каков пес! Сто лир давали мне за него эти господа с болот! А я велел сказать… Нет, вы только взгляните на него и скажите — сыщется ли на всем белом свете хоть один добрый католик, который с такой деликатностью делал бы стойку на дичь!.. Я велел сказать, что если даже сам король Виктор-Эммануил…

Черри осекся. Бурраска, сделав яростный прыжок, схватил добычу. Джанни мигом распознал то место, где накануне синьор Пьовано завтракал с одним чужестранцем, изменился в лице, бросился к Бурраске и ударом ноги вышиб у него из пасти корку сыра (одну тот успел проглотить). Попади он чуть выше — и бедному Бурраске пришел бы конец.

— Джанни, — произнес наконец Альчесте, который, будучи погружен в свои мысли, пропустил всю эту сцену, — если хочешь побродить еще — отправляйся один; я зайду вон в тот дом, выпью кружку воды и вернусь домой.

Но Джанни был уже так далеко, что ничего не слышал. Горя желанием отомстить за свой позор, виновником которого был Бурраска, он с гиканьем и свистом гнался за собакой. Так и не настигнув ее, он выстрелил вдогонку, но, к счастью, промазал.

В половине первого ночи отец Альчесте с озабоченным видом постучался к своему близкому другу синьору Кавальере; служанка ответила, что хозяина нет. Тогда он спросил, дома ли синьорина Джиневра.

— Она больна и лежит.

— А могу я видеть синьору Ирену?

— Она у синьорины Джиневры, там, наверху, и лучше ее не беспокоить.

— Хорошо. Я зайду еще раз попозже.

А в это самое время синьор Кавальере, аккуратнейшим образом упаковав в плетеную корзиночку комок земли с сохранившимся на нем пометом, шествовал к местному почтарю. Войдя в дом, он строжайше наказал передать эту корзиночку в собственные руки лицу, коему эта корзиночка предназначалась: улица такая-то, второй этаж, направо.

— Прошу исполнить все в точности.

— Не извольте беспокоиться, ваша милость.

К часу ночи все население городка было уже в курсе того, что произошло. Служанка синьора Кавальере по секрету, через открытое окно, выложила все садовнице; садовница, как на исповеди, передала мужу; а тот уже через десять минут вполголоса делился тайной с завсегдатаями мастерской сапожника Нардини, которая, как нарочно, было более обычного набита озябшими бездельниками. Рассевшись вокруг медной жаровни, они жадно внимали рассказу, примешивая к нему клубы густого дыма и сопение непрочищенных трубок.

Отсюда-то все и пошло; четверть часа спустя в городке не было живой души, начиная от хромого Лаккие и кончая синдако, от Мелевицца до синьора Пьовано, которая не приняла бы в этом деле самого горячего участия.

Как кстати подвернулось это событие для изнывавших от скуки обитателей! Вот уже пять или шесть дней, как они не знали, куда себя деть. Правда, недели три назад был тут вожатый с медведем; но об этом уже столько болтали, столько раз швыряли друг в друга учебниками естественной истории, столько спорили и у каноника, и у аптекаря, и у Ченчино-табачника, что все были сыты этим медведем по горло. Да, в сущности, и весь год выдался на редкость серый. Что еще вспомнить? Увы, нечего или почти нечего! Пожалуй, только легкий скандальчик у приезжих дачников с собственным сыном из-за дочери мясника, с которой тот спутался; ну, допустим, сегодняшняя пустяковая драка во время репетиции оркестра… А что еще? Ровнехонько ничего! Но сейчас, даст бог, хватит на всех!

В тот достопамятный вечер многие обитатели городка даже не успели докончить свой ужин — так торопились они пойти разузнать все поточнее; а многие даже отказались от партии в карты и фьяско вина, ибо, как объясняли они, дело не терпело отлагательства.

В аптеке после восьми часов вечера уже происходили весьма серьезные события, о чем свидетельствовали головы любопытных, как-то уж слишком тесно прижимавшиеся к окнам; о том, что в аптеке происходило нечто чрезвычайное, свидетельствовало также и то, что сам синьор Пьовано, заслышав доносившийся со стороны ее шум, вышел в туфлях и с неизменной трубкой к кладбищенским воротам, дабы расспросить прохожих и не пропустить ничего важного.

— Уж мне-то не рассказывайте сказки, дорогой аптекарь, я-то видел собственными глазами! — взволнованно говорил синдако, меряя шагами аптечное помещение.

— Он показал мне его, прежде чем нести к почтарю, и я полностью согласен с Кавальере!.. А вы что скажете, маэстро? Вы ведь тоже видели!

Капельмейстер держался противоположного мнения; но, не желая испортить свою репутацию поспешным ответом, сделал вид, будто всецело поглощен кошкой, которая прыгнула ему на колени. Однако подходящего ответа он так и не нашел. Наконец, чтобы хоть как-то выйти из тягостного положения, он невнятно пролепетал:

— Э… да, да! Мне тоже так показалось.

— Тогда я скажу… я вам прямо скажу — это называется быть Янусом, богом войны, тем, что имел разом четыре физиономии, — воскликнул рассвирепевший аптекарь, обнаруживая еще более короткое знакомство с мифологией, чем со всей этой историей. — Да-с, милостивый государь! Именно вы, милостивый государь, десятью минутами раньше с пеной у рта доказывали совсем обратное! Да-с, синьор Янус! Именно так, синьор трубач!

— Будь вы чуть пограмотнее, вы б не обиделись на такой пустяк, — вскинулся, источая яд, маэстро, — но ведь вы… вы просто невежда!

Присутствовавший при этом доктор, который сидел в стороне и втихомолку поглощал привычную порцию сухого алеатико, не выдержал.

— Браво! — завопил он, обращаясь к маэстро, супругу коего пользовал даже в тех случаях, когда она была совсем здорова. — Браво!

— Ах, так, значит и вы заодно с этим проходимцем! — окончательно взорвался аптекарь. — Но не воображайте! Все, все знают, что это вы уложили в гроб того несчастного из Казе Россе, а потом пустили слушок, что, мол, я перепутал рецепт… Лучше не подходите к стойке, не то разобью эту банку о вашу поганую рожу… А ты, беззубая ведьма, не держи меня!

Последние слова уже целиком относились к собственной супруге, которая, вцепившись ему в руку, пронзительно заверещала, когда фаянсовая ступка, с силой пущенная доктором, прорвала сито, висевшее на стене, и с грохотом треснулась об пол. Выразив подобным образом свое негодование, доктор исчез за дверью, предварительно бросив: «Ухожу, чтобы не унизить себя!»

Но и за пределами дома любопытные уже успели разбиться на партии. И потому, едва доктор появился на пороге, как раздался оглушительный свист по крайней мере дюжины собравшихся; другая дюжина встретила его столь же горячими аплодисментами и истошными воплями: «Браво!» Аптекарь, вылетевший на крыльцо вслед за доктором, орал так, что слышно было на целую милю:

— Ничего, мы еще найдем управу на такого прохвоста! В суд! Завтра же… сегодня… немедленно!.. Заявляю вам всем, синьоры! Всем, всем! Бедняга из Казе Росс…

Но он не закончил, ибо подоспевший синдако заткнул ему рот ладонью и пинком под зад водворил его в аптеку.

Вскоре на пороге снова появился синдако, а за ним, тише воды, ниже травы, капельмейстер.

— Подумать только! Оказывается, есть люди, которые готовы после ужина… — залебезил было маэстро.

— Мне уже известно, что вы вдобавок ко всему еще и клеветник!..

— Но, ваша милость…

— Хватит! И будьте уверены, что незаслуженное доверие, которое благоволит оказывать мне его величество, я сумею обратить на общее благо! Пока что можете считать себя свободным. Идите! Дорогу домой я найду без провожатых!

И, преисполненный сознания своего высокого долга, синдако торжественно удалился. Раздосадованному капельмейстеру ничего не оставалось делать, как последовать этому примеру и отправиться домой, где той же ночью суждено было разыграться весьма постыдным событиям, как о том свидетельствовали соседи снизу, слышавшие после полуночи какой-то невообразимый грохот и ужасающие вопли синьоры Джузеппины, женщины и без того несчастной.

Пьовано, который просто сгорал от любопытства, отрядил Скардильи за сигарой и коробком спичек. От него-то он и узнал, что в лавчонке Бьяджотты произошла драка, что там разбили стекло, стоившее целых два франка. А в конторе синьор Густаво и Рапалли (бравый избирательный агент, который еще ни разу не лег спать, не пропустив семи стаканов пунша) заключили пари на сто лир.

— Глупо! Глупо! — заметил Пьовано. Затем он поспорил со слугой, обозвал его скотиной, между тем как в обычное время именовал его всего лишь болваном, еще раз взглянул на небо и отправился почивать.

О том, что происходило в доме Кавальере, никто не знал, ибо после возвращения хозяина все окна и двери были наглухо заперты, и только раз, на секунду, приоткрылась входная дверь, чтобы впустить вернувшегося из конторы Густаво. Это произошло в десять часов. Затем все погрузилось в полную тишину.

В доме секретаря царила паника. Женщины весь вечер проплакали. Глава семьи отправился спать в девять вечера с жуткой головной болью, от которой можно было сойти с ума. Что касается несчастного Альчесте, то он хоть и не отказался от своего обычного глубокомысленного занятия — вырезания цветов из разноцветной бумаги, но на сей раз делал это без малейшего вдохновения и, разумеется, с единственной целью хоть как-то отвлечься. За ужином никто не пожелал есть, и только Альчесте, дабы пуще не огорчить маменьку, проглотил бисквитик, обмакнув его в домашнюю наливку, и уже в четверть десятого отошел ко сну.

Прошла неделя. Письмоносец в полном отчаянье, ибо вот уже шесть дней, как синьор Кавальере терзает его, грозясь лишить места за то, что тот якобы затерял какое-то важное письмо. А тут еще этот надоеда Рапалли, который из-за своего дурацкого пари совсем рехнулся! Сегодня утром несчастный письмоносец не выдержал и прямо заявил ему: «Послушайте! Никакого письма нет, понятно? И хватит морочить мне голову… Мы хоть и бедные люди, а бумагу пока еще не едим! Вот так-то, синьор. А если б даже письмо и было, то обращайтесь к его владельцу!»

Ясно, что письмоносец зашел слишком далеко, — это подтвердил и Нардини, — но ведь и его следовало пожалеть, ибо надобно знать, что Рапалли вот уже второй год обещает подарить ему на рождество новые башмаки, которые пришлись бы бедному письмоносцу как нельзя кстати, особенно если учесть, что уже целых восемь месяцев Рапалли крутит любовь с одной девицей из Чертальдо и письмоносцу приходится таскать туда длиннющие послания по два-три раза в неделю! А живет эта девица у черта на рогах — за часовней Мадонны деи Грилли, да и оттуда еще, пожалуй, целая миля будет!

— Уж эти мне лодыри, дармоеды проклятые! — выругался письмоносец, останавливаясь перед домом Бьяджотты, чтобы вручить ей открытку.

— Что они тебе сделали? — поспешно воскликнула Бьяджотта, которая внимала ругани в адрес ближнего еще благоговейнее, чем праздничной мессе.

— Лично мне — ничего. А вот есть приятные новости! Наконец-то эта скотина доктор убирается от нас.

— Под зад коленкой!

— Молодец, Бьяджотта! Именно так!

— А еще больше я ненавижу эту надутую жабу, его жену. Подумаешь, красотка! Вырядится в бархат, а потом придет домой, наряды-то свои поснимает и давай чистить кастрюли да намывать посуду… Своими глазами видела! Ходит задрав нос, а от самой воняет, хоть святых вон выноси.

— Ну, а взять, к примеру, этого капельмейстера? Уж не знаю, на какой помойке его выискали! В колокола — и те звонить не умеет!

— Правда твоя! По мне, так чем раньше его выгонят, да еще отлупят палками, как это прошлый год сделали с учителем, тем лучше. Вот прогонят его в шею — поставлю свечу спасителю, а вас всех бесплатно угощу., О лесничем Черри ты слыхал?

— Что с ним такое?

— Говорят, сидит под следствием за то, что в тот самый день, когда синьор Кавальере и Альчестино поругались на охоте, он выпалил в свою собаку и вместо нее угодил в какого-то крестьянина, который косил в канаве траву. Наполовину ослепил его, а тот жалобу подал.

— Не знал!

— Дело-то, правда, пустяковое! В то же утро его арестовали, и, говорят, дадут два месяца тюрьмы и шестьсот лир штрафа, если только он сможет их собрать.

— Здорово!

— Еще бы!

У соседнего дома раздались голоса:

— О! Лопни мои глаза, если это не бездельник почтарь! Ей-ей, он идет прямо к синьору Кавальере!

— Верно!

— А, понятно! Не иначе как несет ответ по этому знаменитому делу!

— Как пить дать!

Почтарь встрепенулся, собрался идти, но не выдержал и напоследок спросил:

— Кстати, поговаривают, что свадьбе не бывать. Ты слыхала?

— Да, говорят. Но ведь для бедного синьора Альчесте оно и лучше.

— До свиданья, Бьяджотта.

— Будь здоров. Не хочешь освежиться?

— Спасибо. Как-нибудь в другой раз.

— Ну, дело твое.

— Прощай.

— Будь здоров.

На первый взгляд будничное спокойствие городка не было в тот день ничем нарушено, но страсти кипели. Многие любили секретаря за его доброту; другие предпочитали Кавальере за его богатство. Можно ли удивляться, что партии составились мгновенно и враждующие стороны волком глядели друг на друга?

Почтарь и в самом деле шел к синьору Кавальере; вот он остановился, постучал. Когда за ним захлопнулась дверь, табачник Ченчино, стоявший на пороге своей лавки и зевавший по сторонам, принялся звать Рапалли:

— Синьор Рапалли, синьор Рапалли!

— В чем дело? — откликнулся Рапалли, который с самым деловым видом точил лясы в кафе напротив.

— Почтарь у Кавальере! Наверняка по этому делу! Быстрее туда!

— Бегу. А вы, Ченчино, — услуга за услугу: пошлите предупредить синьора Густаво, который в этот час наверняка должен быть на месте.

Рапалли направился к Кавальере; Гостино побежал разыскивать синьора Густаво, а Ченчино собирал народ возле своей лавки.

Весть разнеслась подобно молнии; аптекарь подавал какие-то знаки из-за спины своей супруги; Пьовано с самым безразличным видом на свете немедленно появился на кладбище; кузнец и сапожник выскочили на улицу с инструментами в руках, делая вид, что им срочно надо проверить, какая сегодня погода… Одним словом, не прошло и нескольких минут, как все обитатели городка, за исключением секретаря и синьора Альчесте, — хотя Бьяджотта и клялась, что видела их физиономии в занавешенном шторой окне, — высыпали на улицу по каким-то своим необычайно срочным надобностям, о которых они никому не хотели рассказывать.

Довольно большая группа собралась возле здания государственной монополии, и тут Ченчино схватился с Нардини, который утверждал, будто ни один профессор в мире не сможет определить принадлежность помета.

— Уж лучше помолчи, — выговаривал ему Ченчино, — ты же никуда отсюда не выезжал и понятия не имеешь, что делается в мире. Лично я поступил бы в точности как синьор Кавальере, потому как решить такой запутанный вопрос может только профессор… обожди-ка… как его зовут, такого профессора?.. В общем, такой профессор, какому синьор Кавальере послал это дело на заключение.

— Ну и что? Может, и послал, а только меня ты этим не убедишь.

— Ну, значит, с тобой и толковать нечего, потому как химия… а, вспомнил! Профессором химии его называют. А знаешь, что это за люди, профессора химии? Покажи им плевок, даже вон там, у колодца, и они отсюда скажут все в точности — кому он принадлежит, точка в точку, словно кто им подсказал… Даже если заколдовать плевок, так и то скажут. Помню, мой сын… Дорогой синьор Густаво, сюда, сюда! Есть дело.

В этот момент мимо собравшихся торопливо проходил синьор Густаво. Он спешил к дому синьора Кавальере. Лицо его в ожидании выигрыша ста лир было настолько спокойно и самоуверенно, что Ченчино счел это добрым предзнаменованием и уже предвкушал, как получит бекаса, на которого сам побился об заклад.

Но едва Густаво вошел в дом, как лицо его приняло совсем иное выражение. Кавальере держал в руках открытое письмо, недоумевающе покачивал головой и в горьком отчаянии безмолвно взирал на Рапалли, который сидел, откинувшись на спинку стула, и с превеликим трудом сдерживал смех. В редкие промежутки между спазмами он вставлял:

— Увы! Кто бы мог подумать!

Густаво мигом сообразил, что ему лучше не раскрывать рта, и поспешил заняться каким-то альбомом с фотографиями.

Так прошло несколько минут. Наконец Рапалли встал, поклонился Кавальере, пожал руку Густаво и ушел.

На лестнице Рапалли надвинул шапку по самые брови и поднял воротник куртки, подбитой заячьим мехом, предусмотрительно оставив опущенным лишь тот угол воротника, который будет обращен к собравшейся толпе. Очутившись на улице, он крадучись двинулся вдоль стены. К нему подскочил Ченчино.

— Да или нет? Если «да», я получаю целого бекаса. Так чей же этот знаменитый помет?

Рапалли оттащил его в сторону и, наклонившись к самому уху, прошептал:

— Тихо, Ченчино, умоляю тебя, иначе нас первых освищут… Помет оказался куриным!

 

Квинтино и Марко

Его прозвали Квинтино, потому что непременно нужно было найти имя, которое напоминало бы бедняку о его жалком положении, оскорбляло несчастного и вызывало смех; и такое имя было найдено. Будь Квинтино не так силен, ему при встрече надавали бы пинков или же со злой радостью начали бы кидаться в него пригоршнями песка и комьями грязи. Имей он свой дом, жену, обед, к нему ворвались бы, чтобы отравить этот обед, нарушить покой, соблазнить жену. Но бедняга, хотя и был кроток и терпелив, обладал, однако, недюжинной силой… и к тому же был одинок. Так что оставался лишь яд иронии. И одетого в жалкие лохмотья, всегда голодного бродягу, у которого в кармане никогда и сольдо не было, прозвали Квинтино Селла. Это прозвище, которое в насмешку дал ему жирный и сытый остряк, заставило всех забыть настоящее имя безвестного мученика, жертвы плоского юмора ближних, имя, быть может, нарочно для него выбранное из старого молитвенника бедной и набожной матерью. Однако Квинтино был добр, вынослив и покорен. Он не только терпел все, даже это жестокое оскорбление, с неизменной улыбкой, такой грустной, что она должна была вызвать хоть немного сострадания к нему, но, желая еще больше посмешить людей, дал имя другого министра финансов, Марко Мингетти, своему верному и единственному другу — своей собаке. И Марко был поистине достоин Квинтино. Это был тощий уродливый зверек с острой мордочкой, но вместе с тем умный, спокойный, осторожный; он либо спал, либо думал о чем-то. Марко никогда не лаял, не рычал злобно, никогда не прыгал и не бегал без крайней необходимости. Единственной его обязанностью было изображать часового в фуражке из бумаги и с палочкой вместо ружья. Солдаты, увидев маленького пехотинца, скорее печального, чем грозного, показывали на него один другому и, окружив собаку плотным кольцом, начинали неудержимо хохотать и охотнее бросали несколько сольдо собачке, чем человеку. Квинтино это понимал, и, когда он глядел на Марко, лаская его своими длинными загрубелыми пальцами, в глазах его светилась бесконечная нежность.

Как и его хозяин, животное тоже было грустным и задумчивым. Казалось, Квинтино передал свою печаль верному Марко. Оба они, объединенные одними горестями, казалось, были прокляты одной судьбой. И когда эти два голодных существа — одетый в красное тряпье худой и проворный человек и совершенно черная собака, обнюхивавшая выжженную и пыльную землю, — уныло брели по дороге, они представляли собой печальную, вызывавшую слезы картину, которую не оживляли даже веселые лучи солнца и зеленый майский наряд. Жизнь Квинтино походила на жизнь бандита, укрывшегося в лесу. У него не было ни надежд, ни желаний. Часто, когда его жгла лихорадка, он тщетно искал хоть каплю воды, тщетно пытался достать немного соломы, когда, сломленный усталостью, уже не мог идти дальше.

И все же он никогда не жаловался; был нем, как Марко. Оба они были благодарны каждому, кто подавал им кусок черного хлеба, даже если этот хлеб совали им не из сострадания, а лишь для того, чтобы поддержать жизнь в двух этих странных существах, вызывавших смех своими трюками и своим комичным и одновременно жалким видом.

Им никогда не удавалось поесть досыта, они никогда не могли отдохнуть хоть день. Они шли и шли через города, деревни, и на празднествах, среди общего шума и веселья, неизменно появлялись Квинтино с его похоронным лицом и Марко, боязливо поджимавший хвост. Когда же Квинтино замечал вдали, в самом конце длинной, пыльной или размокшей, грязной дороги селение, где был рынок или ярмарка, он ускорял шаги, точно осел, из которого выбивают усталость, — нещадно колотя палкой по натруженной спине. Из груди Квинтино вырывались частые печальные вздохи, словно за этими развевающимися флагами и миртовыми арками, скрытые от глаз людской толпой, его ждут виселица или позорный столб. Но голод заставлял его торопиться; он шагал широко и быстро, свистом подбадривая своего верного друга в странствиях и бедах, который трусил сзади, опустив морду и высунув язык от усталости.

Оба шли прямо на самую людную площадь. Там Квинтино устраивал свой цирк: расстилал на земле грязный коврик. Марко следил за всеми приготовлениями, сидя на задних лапах и опустив шею, натертую веревкой, которая не давала бумажной фуражке упасть с головы. Когда все было готово, собака поднималась, паяц, приветствуя толпу, подбрасывал вверх свою рваную треуголку, и представление начиналось.

Это было печальное зрелище. Казалось, что красное полинявшее от дождя и солнца трико покрывало скелет. Когда Квинтино прыгал или кувыркался, вытягивался всем телом и извивался, кости его словно похрустывали. Невеселым паяцем был несчастный Квинтино!

Ни днем, ни ночью он не снимал своего рваного трико, которое не защищало его ни от жары, ни от стужи, коротких штанов с зелеными буфами, украшенных ржавыми блестками, белых разбитых башмаков и рваной шляпы. Уже много лет вел он жизнь жалкого шута и, казалось, сросся с нею так же, как Марко со своей грязной, лохматой шкурой. Лицо Квинтино было еще комичнее, чем морда Марко: торчавшие вверх иссиня-черные жесткие волосы Квинтино напоминали перья на шляпе и были острижены коротко, точно дикие травы, срезанные взмахом серпа. Лицо его избороздили морщины, глаза были тусклые, лоб невыразительный, подбородок порос рыжеватым пушком. И по иронии судьбы, словно недостаточно было людской иронии, он, который так мало ел, открыв широкий рот, обнажал длинные белые зубы, способные истребить целую гору хлебов.

Трюки Квинтино показывал самые разнообразные. Представление начиналось с игры в черепаху. Квинтино делал стойку, потом обвивал ногами шею и, упершись в коврик своими сильными, мускулистыми руками, начинал раскачиваться. За этим следовали китайский прыжок и комическая прогулка. Этот номер заставлял толпу покатываться со смеху. Квинтино прогуливался, поглядывая вокруг с видом франта, и, лихо сдвинув шляпу набекрень, покручивал усы, притворяясь, будто курит сигару, которую заменяла деревянная палочка; в то же самое время Марко в своей налезавшей на глаза фуражке, низко опустив морду, проскальзывал у него между ног, не отставая от Квинтино ни на шаг и не мешая ему. И все это собака проделывала с почти математической точностью. Заканчивалось представление всегда удивительным прыжком через Ниагару, который обыкновенно объявлялся как великий, изумительный, единственный в своем роде номер. И верно, это был, если можно так выразиться, коронный номер знаменитого Квинтино. Он с кошачьей ловкостью взбирался на шесть или семь поставленных друг на друга стульев и, добравшись до самого верху, делал стойку на вытянутых руках. И хотя непрочное сооружение шаталось под его тяжестью, он несколько секунд оставался неподвижен, а затем, раскачавшись, стремительно спрыгивал и падал на ноги в то самое мгновение, когда стулья с ужасным грохотом обрушивались на землю.

Марко, который все это время сидел не шелохнувшись и уставившись на своего хозяина, в ту же секунду подымался и медленно приближался к нему, виляя хвостом, хотя вообще-то он очень редко выражал таким образом свои чувства.

Прыгая через Ниагару, Квинтино каждый раз рисковал сломать себе шею, однако, когда он приступал к этому номеру, многочисленные зрители никак не подбадривали его. Происходило так потому, что, нагромоздив стулья, Квинтино, прежде чем полезть вверх, обходил всех с тарелкой, и тут зрители становились — хоть это многим может показаться странным — необыкновенно чувствительными: одни поворачивались к нему спиной, ворча, что полиции следовало бы запретить такие представления, другие уверяли, что у них начинает кружиться голова, третьи — что их просто тошнит от всего этого. Но потом, как только Квинтино ставил на землю тарелку и начинал карабкаться вверх, все возвращались и, остановившись чуть поодаль, смотрели, как уверенно он работает. Совершив прыжок через Ниагару, Квинтино возвращал стулья владельцам, поднимал с земли коврик, складывал его вчетверо и, не попрощавшись, молча трогался в путь, не обращая внимания даже на мальчишек, которые еще долго бежали за ним следом с пронзительным криком: «Квинтино! Квинтино!» Свое громкое приветствие они часто сопровождали тем, что кидали в паяца огрызками яблок, попадавшими точно в спину, но и это не могло заставить Квинтино обернуться. Иной раз им удавалось угодить камнем и в Марко Мингетти, который от неожиданности и боли тихо взвизгивал, но продолжал трусить по дороге, низко опустив морду.

Ни человек, ни собака не испытывали ненависти к обидчикам; оба они сразу все забывали. Им приходилось каждый день переносить слишком много горестей, чтобы они могли помнить вчерашние обиды. Только однажды Квинтино испытал приступ ярости против негодяя, который с усмешкой спросил у него, знает ли он хоть, где родился. Квинтино на миг утратил свое обычное добродушие и, словно дикий зверь, бросился на бессердечного человека, встряхнул его, схватил за горло и… быть может, убил бы обидчика, если бы кто-то из толпы не удержал Квинтино за руки, не дав совершиться преступлению. Но негодяй, так жестоко оскорбивший его, ни разу больше не встретился ему, и Квинтино скоро забыл о своем единственном и ненавистном враге.

Никто не знал хорошенько, чем занимался Квинтино прежде и откуда он родом. Как ни странно, всем, даже дедам, глубоким старикам, даже столетнему звонарю, казалось, что они, с тех пор как помнят себя; всегда видели его в неизменной треугольной шляпе и выцветшем трико. И они думали, что он всегда был таким. Но они ошибались: Квинтино сильно изменился, хотя на лице его было написано все то же шутовское выражение, а в душе по-прежнему таилось горе. Да и паяцем Квинтино стал всего десять лет тому назад, «для возбуждения аппетита», — как шутил он.

Родился он в черном, полуразвалившемся доме одного из приморских селений Венецианской области, которое окружали гнилые болота, густо поросшие желтоватым камышом. Крестьяне в суеверном страхе называли этот большой мрачный дом логовом дьявола. Обитатели этого дома никогда не улыбались, никогда не слышно было в нем добрых, ласковых слов, никому не приходило в голову поцеловать маленького Квинтино. Унылая тишина, царившая в доме, нарушалась лишь завыванием ветра, который, точно неукротимый и взбешенный хозяин, врывался через дырявую крышу и рассохшиеся ставни.

Всякий раз, когда Квинтино, такой одинокий на белом свете, вспоминал об этой лачуге, по телу его пробегала дрожь, а если он вспоминал о родном доме летом, устраиваясь на ночь под деревом или на сеновале, либо зимою на ступенях церкви, он в ужасе осенял себя крестом.

Отец его не раз имел дело с полицией и, чтобы не утруждать ее и дальше, бежал в Сардинию, после того как в драке у самых дверей кабачка пырнул ножом одного крестьянина. На родину он уже не вернулся.

Мать Квинтино была добрейшей из тружениц. Она казалась ангелом, спустившимся на землю, чтобы дать жизнь несчастному Квинтино. Но пеллагра, которую в народе называют болезнью нищеты, в те времена свирепствовавшая еще сильнее, чем теперь, избрала ее своей очередной жертвой, и в один злосчастный день бедный Квинтино увидел, как в дом внесли мать с посиневшим вспухшим лицом, вздутым животом и угасшими глазами. Ее нашли уже мертвой в яме со стоячей водой.

Еще раньше многие стали замечать, что с ней творится неладное — она поминутно крестилась, бормоча: «Иисус, Иосиф, дева Мария, дарую вам душу и сердце мое. Дарую вам душу и сердце мое, Иисус, Иосиф, дева Мария!», и с тихим стоном сжимала изъязвленными руками пожелтевшую, обезображенную голову. На ночь мальчишку заперли в доме, оставив его наедине с несчастной самоубийцей. Иные из крестьянок не отважились провести ночь в доме дьявола, другие, воспользовавшись этим суеверием, преспокойно отправились домой спать вместе с мужьями. На следующий день, когда соседи пришли с могильщиком забрать умершую, Квинтино, который весь дрожал от страха, удрал куда глаза глядят, едва открыли дверь. Он не хотел, чтобы и его закопали в землю вместе с матерью. Он бежал не разбирая дороги и скоро заблудился среди пустырей и болот.

Так, скитаясь, бродил он много дней, пока не наткнулся на одного акробата, который увел его с собой, обучил ремеслу и с помощью пинков и колотушек направил в жизнь. Позже, уже умирая от чахотки в пустом хлеву, странствующий акробат оставил своему alter ego в наследство драное трико, засаленную шляпу и поношенную бумазейную блузу. С той поры мальчишка один вел жестокую борьбу за жизнь, пока однажды не встретил будущего Марко Мингетти так же случайно, как несколько лет тому назад его самого нашел больной акробат; и с того дня Квинтино больше не расставался с собакой. Хорошо помня, как жжет тело после ударов и пинков, он решил избавить от них своего четвероногого друга. Но от чего Квинтино не мог его избавить — так это от голода. Зато они научились переносить голод вместе и так хорошо, что Квинтино, с мягкой и печальной улыбкой обращаясь к почтенной и славной публике, обычно говорил: «От голода, светлейшие синьоры, не умирают, я это по опыту знаю, но я прошу у вас сольдо, потому что от жажды, напротив, можно умереть!»

Все эти люди, имевшие обыкновение обедать каждый божий день, встречали его шутку смехом и хлопаньем в ладоши. Бедняга Квинтино, желая продлить их веселье, начинал гримасничать и шутить, но, пока он бил по пустому животу, словно это был барабан, он полными боли и жалости глазами смотрел на своего верного товарища по славе и… голоду.

И все же самым жестоким врагом двух несчастных была зима. Когда они вконец выбивались из сил, измученные летним зноем, они, понятно, всегда находили прохладу в густой тени деревьев и всегда могли посидеть в холодке на берегу реки. Но зимой?.. Зимой с ее стужей, снегом и долгими ночами?.. Как раз зимою, в сумерки, после целого дня пути, Квинтино и Марко увидели наконец небольшой городок. Неужели среди множества горожан не найдется доброй души, которая из жалости даст им кусок хлеба?.. Неужели среди стольких лепящихся друг к другу домов они не найдут какую-нибудь дыру, какую-нибудь лачугу, где смогут укрыться от холода и отдохнуть?

Непрерывно моросил мелкий холодный дождик. На Квинтино не было даже бумазейной блузы. Ее пришлось отдать одному батраку за ломоть сухой поленты… По сравнению с ним даже Марко мог считать себя настоящим синьором. Квинтино и сказал ему: «Держись, Марко! Ведь у тебя шуба, как у графа, как у ненасытного богача». В ответ Марко, замотав головой, стряхнул воду, которая, замерзая, ледяной коркой покрывала его черную шкуру.

Когда они подошли к городским воротам, таможенные досмотрщики стали зло подшучивать над Квинтино, который в своем тоненьком трико щелкал зубами от нестерпимого холода.

— Эй ты, плясун! Часом не несешь чего-нибудь, за что пошлину надо платить? — с громким смехом кричали ему таможенники.

— Конечно… у меня под плащом четверть теленка спрятана.

Ответ Квинтино окончательно развеселил их, и они пропустили его без дальнейших расспросов.

Чем дальше углублялся бедный Квинтино в город, тем холоднее и темнее становилось вокруг. Ворота домов были заперты, магазины с большими витринами тоже закрылись, редкие прохожие уже не шли, а бежали по улицам, укрываясь под зонтиками от холодного дождя, переходившего в ледяную крупу. У Квинтино ныла грудь; он терзался муками голода. Он совсем закоченел и чуть не падал от усталости. У него больно сжималось сердце при мысли, что в такой поздний час, да еще в такую скверную погоду, трудно будет дать хоть одно представление. Он ускорил шаги, желая скорее добраться до центральной площади… Но и на площади все было пустынно и мертво. Даже извозчики, и те исчезли, нарушив строгие постановления властей, и вся широкая площадь побелела от снега.

Квинтино в растерянности остановился и посмотрел на собаку, которая тихо повизгивала, вопросительно глядя на него своими умными глазами. Тем временем ламповщики зажгли первые фонари, и на другой стороне площади Квинтино заметил под портиком красноватый огонек кафе и даже различил людей, стоявших у двери. Он сразу приободрился. Подышав на замерзшие руки, он принялся изо всех сил хлопать себя по груди и подпрыгивать на снегу, пытаясь согреть совсем закоченевшие в мокром трико ноги. Потом пересек площадь и подошел к синьорам, которые под надежной защитой портика смотрели, как падают снежные хлопья. Сняв старую шляпу, он начал с самой веселой остроты:

— Высокочтимые синьоры, удостойте вашего сострадания синьора Марко Мингетти, — он показал рукой на собаку, — и смиреннейшего Квинтино Селлу, то есть меня; оба мы министры финансов в отставке и сейчас покажем вам необыкновенные, невиданные до сих пор трюки, специально придуманные для возбуждения аппетита.

При этих словах синьоры недовольно пожали плечами и, явно раздосадованные, удалились в кафе, цедя сквозь зубы:

— Бездельник!

— Пьяница!

— Трудиться надо!

— У меня большое желание дать тебе пинка в зад, гнусный паяц, — пробормотал какой-то взбешенный конституционалист, который принял безобидную шутку за политическую сатиру.

Бедный Квинтино, держа в руках шляпу и чуть наклонившись вперед, остался стоять словно пораженный громом. Площадь совсем побелела, и только слабый свет фонарей печально озарял тьму безотрадной зимней ночи. Лишь портик освещался висячим фонарем и яркими лучами, проникавшими через широкую стеклянную дверь кафе.

Что теперь делать?

Квинтино в растерянности озирался вокруг. На площади не было ни души, кроме маленького грязного оборвыша, который, скатав снежный шарик, уплетал его с таким аппетитом, словно это был кусок поджаренной поленты. Он широко раскрытыми глазами смотрел на этого паяца в чудной одежде, ожидая, когда же начнется представление. Квинтино совсем пал духом и, повернувшись, вопросительно посмотрел на своего товарища по искусству. Марко Мингетти как бы в ответ сразу же встал на задние лапы.

— Ты хочешь работать? Да?.. Наберемся же мужества и вперед, пока хватит сил.

Он протер рукой запотевшие окна кафе и теперь отчетливо разглядел всех этих господ, уютно расположившихся за столиками; одни весело болтали и обменивались шутками, другие распивали вино и прочие горячительные напитки, третьи, развалившись в мягких креслах, поедали сладкие пирожки и всякие лакомства. В зале как видно, было очень жарко, потому что многие расстегнули пиджаки. Квинтино подумал, что, быть может, эти люди увидят через стеклянную дверь, как он работает, и совсем приободрился. Он снова похлопал себя по прикрытой лишь мокрым трико груди, подышал на сведенные холодом пальцы, посмотрел на чумазого мальчишку, который продолжал спокойно поедать снежный шарик, и начал составлять один на другой стулья, вынесенные прежде из кафе и оставленные снаружи под портиком. Но немного спустя ему стало нехорошо, он совсем закоченел и чувствовал, что вот-вот свалится от голода и усталости. Ноги подкашивались, в висках стучало, в горле пересохло и горело, и при каждом вздохе или слове он испытывал такую боль, точно проглотил острую стальную пластинку. Когда стулья были составлены, он снова начал прыгать, чтобы согреться, но поскользнулся на обледенелой мостовой и едва не растянулся во весь рост.

— Синьоры!.. Итак, я начинаю для возбуждения аппетита.

Марко Мингетти хорошо знал, что теперь его очередь: он сел на задние лапы, а передними попытался надеть фуражку. Маленький оборвыш громко засмеялся гримасам паяца, а когда Квинтино начал медленно взбираться на это непрочное сооружение, восторженно захлопал в покрасневшие от холода ладоши. Один, два, три, пять стульев Квинтино одолел; наконец он одолел и последний стул и добрался до самой вершины. Но когда он попытался сделать стойку на вытянутых руках, пальцы его заскользили, стулья сдвинулись, он потерял равновесие и вместе со всем сооружением рухнул на землю, всей тяжестью ударившись о мостовую, между тем как сверху на голову и грудь ему продолжали падать стулья.

Он не вскрикнул, не застонал; он остался лежать неподвижно, погребенный под грудою стульев.

Мальчишка закричал и со всех ног бросился прочь.

Некоторое время никто не приходил на помощь бедному Квинтино; Марко же не решался пошевелиться. Он все еще сидел на задних лапах и лишь изредка, чтобы немного отдохнуть, опускал переднюю лапу, вытягивал шею, глядя на хозяина, лежавшего под грудою стульев, и беспокойно нюхал воздух, словно хотел угадать смысл этой новой шутки. Первым к валявшемуся на мостовой Квинтино подошел какой-то носильщик, потом молодая женщина, которая стала призывать мадонну и всех святых. Наконец вокруг Квинтино собралось человек десять, которые держались, впрочем, на довольно почтительном расстоянии, желая лишь рассмотреть, что именно случилось, но явно не собираясь прийти ему на помощь. Вслед за тем из кафе вышел официант, но сразу же вернулся, ибо должен был рассказать обо всем посетителям, которые специально послали его узнать, что означают этот шум и крики. Наконец появился полицейский, который сразу же послал людей в больницу за носилками. Когда принесли носилки, двое подняли раненого Квинтино, все еще не подававшего признаков жизни, положили его на соломенную подстилку, привязали ремнями и понесли.

Марко все время вертелся рядом; его отгоняли пинками, но он не лаял в ответ и не собирался убегать. Как только добровольные санитары тронулись в путь, Марко побежал за носилками. Он трусил рядышком, поджав хвост и опустив морду. Когда добрались до дверей больницы, Марко тоже хотел проскользнуть внутрь, но злой больничный сторож отшвырнул его прочь таким сильным и ловким ударом ноги, что собака отлетела далеко в снег.

Всю ночь Квинтино не приходил в сознание: он впал в беспамятство, и, глядя на него, больничные служители мрачно покачивали головами. Но когда на следующее утро Квинтино пробудился после тяжкого, беспокойного сна и огляделся вокруг, он решил, что снова начинается бред: первый раз в жизни ему показалось, что он синьор. Он лежал на мягкой постели под теплым одеялом. Сквозь широкие стекла выходивших на улицу окон в палату пробивались лучи солнца и, закрутив в веселом хороводе тысячи золотистых пылинок, желтыми полосками падали на белоснежные простыни. Эта светлая тишина и покой наполнили Квинтино неведомой доселе радостью, пробудил в его признательной душе чувство благодарности и любви к этим людям, которые с великим терпением переходили от одной кровати к другой. Он испытывал сейчас и чувство благоговения к висевшим вокруг изображениям святых и нарисованному на потолке гигантскому Христу, который со своего креста, казалось, благословлял всех больных и страждущих.

Даже бедняге Квинтино жизнь наконец подарила улыбку… но лишь теперь, когда он, искалеченный, очнулся в больнице!.. Ему казалось, что несчастье нежданно-негаданно обернулось для него удачей. Голова у него была тяжелая, время от времени он чувствовал в груди острую боль, но вместе с путаницей мыслей лихорадка принесла с собой и светлые грезы. Им овладело неодолимое желание, глубокая потребность любить, и, весь в плену обольщения, он с нетерпением ждал, что и его кто-нибудь придет навестить. Ведь всякий раз, когда открывалась дверь и в палату входил незнакомый человек, Квинтино сразу угадывал, что это мать, жена, возлюбленная или же друг кого-нибудь из больных. Посетители с улыбкой торопливо подходили к одной из кроватей и там дарили своим близким гостинцы, поцелуи, ласки.

Значит, у каждого из этих несчастных была своя отрада!.. Квинтино видел, как чья-то нежная рука сжимала руку больного, принося ему надежду и утешение, видел слезы и улыбки, слышал возгласы горя и радости. Но напрасно он ждал, что снова отворится дверь и какой-нибудь добрый человек придет навестить и его, Квинтино. Никто не знал Квинтино; у него не было здесь ни одного знакомого. Никто не подходил к его одинокой, заброшенной постели, словно он был всем чужим даже в этом доме страданий. Он вспомнил свою обезображенную пеллагрой мать, которая, погубив свою душу, утопилась в яме с грязной стоячей водой, вспомнил об отце, который, словно жалкий бродяга, умер на далеком острове, измученный тяжким трудом и жестокими угрызениями совести, и ему взгрустнулось по улыбке возлюбленной, по ласковому слову друга. Он оплакивал сейчас уходящую жизнь, принесшую ему так мало радостей. Один, всегда одни!.. Но нет… нет, и у него есть товарищ, друг! Тут он с неожиданной быстротой соскочил с постели, лихорадочно посмотрел вокруг, заглянул под кровать… Но все было напрасно! Он один, и никто даже не вспомнит о нем!.. Теперь он совсем пал духом и в отчаянии подумал, что одиночество на людях еще горше, чем во время его ночных странствий, когда он без цели блуждал по бесконечной равнине и вдоль берега моря.

Задыхаясь сильнее прежнего, он снова лег в постель, и ему показалось, что недавние светлые видения внезапно почернели, подернулись густым туманом. Повязка, покрывавшая широкую рану на голове, сдвинулась, из-под нее ручьем хлынула кровь. Подбежали больничные служители, доктора, сестры, но ему казалось, что ни на одном из этих незнакомых лиц он не видит даже проблеска сострадания.

Между тем лихорадка подтачивала последние силы Квинтино, и его жалкая жизнь приближалась к неумолимому концу.

Впереди беднягу ждал конец всех страданий и мук… ждала смерть… но и умирал он словно преступник, — его некому было пожалеть и утешить, и это последнее горе, ожидавшее его там, где все несчастные находят утешение, провело на лице Квинтино, носившем следы неисчислимых страданий, глубокую борозду нестерпимой муки. Но потом, еще до агонии, выражение его худого, измученного лица изменилось, и оно стало удивительно нежным… Губы его прошептали чье-то имя, он уронил голову на подушку и с улыбкой навеки закрыл глаза.

За мгновение до этого с улицы донесся протяжный, отчаянный вой…

Это было прощальное приветствие Марко Мингетти.

 

Дон Джованни Верита

Дон Джованни был предупрежден заранее, поэтому ночью двадцатого августа он отправился на вершину горы Треббио, отделяющей Модильяну от Довадолы. Дождь лил как из ведра; Гарибальди подъехал в тележке; дон Джованни вышел из своего убежища. От волнения сердце его было готово разорваться. Он не мог узнать генерала, потому что не был с ним знаком, но сразу почувствовал, что это он. И ночь и дорога были безлюдны; ни огонька, ни звука.

Гарибальди уже слез и помогал спуститься товарищу.

— Это я, — промолвил дон Джованни.

— Это я, — ответил Гарибальди.

И этим было все сказано.

— Пойдемте.

— Мой товарищ ранен и не может идти, — спокойно сказал Гарибальди.

Дон Джованни, который в эту минуту опасности собрал всю свою энергию, едва удержался, чтобы не вспылить. Какое ему дело до товарища? Дорога опасна, каждую минуту их могли обнаружить. Зачем же все осложнять из-за какого-то солдата.

Сам дон Джованни решил идти первым: если он кого-нибудь встретит, то повернет обратно, а если появятся жандармы, он предложит Гарибальди бежать, а сам останется, откроет огонь и задержит их.

— Какой там еще товарищ! — проворчал он про себя.

— Надо найти другую тележку.

Голос генерала звучал мягко, но повелительно. Дон Джованни повиновался; они продолжали путь пешком, а раненый — в той тележке, на которой приехал. Недалеко от дороги жил священник, друг и единомышленник дона Джованни. Он постучался к нему, поднял его с постели и попросил лошадь и тележку. Священник согласился. Дон Джованни взял с собой оттуда слугу, чтобы было кому отвести лошадь обратно. Так они прибыли в Марцено. Буря превратила тихую речушку в свирепый поток.

Дон Джованни отослал парня с — лошадью обратно.

Ночь была мрачна, река ревела. Тогда дон Джованни предложил, можно сказать даже потребовал, чтобы Гарибальди и его товарищ поочередно взобрались к нему на спину, а он вплавь доставит их на другой берег. Дон Джованни был так уверен в себе, что даже не стал раздеваться. Гарибальди колебался. Ему, моряку, казалось позорным переплывать реку на спине другого человека. Но в этот момент дон Джованни, уже доставивший на другой берег капитана Леджеро, вернулся, чтобы взять Гарибальди. Подставив генералу плечи, он твердо сказал, считая себя хозяином положения:

— Влезайте, генерал! Вы знаете море, а я свою реку!

Гарибальди почувствовал героическую простоту этих слов и сдался. Достигнув берега, дон Джованни глубоко вздохнул и, нащупав руку генерала, сказал ему дрожащим голосом:

— Благодарю!

Когда опасность миновала, волнение на секунду победило его; затем он наклонился, взвалил на плечи лежавшего на земле раненого и, знаком предложив Гарибальди следовать за ним, по крутой обрывистой тропинке дошел до своего огорода; здесь они уже были в безопасности.

Самое важное дело его жизни было сделано, все остальное было только завершением.

Зачем рассказывать, как Гарибальди провел неделю в его доме? О чем они говорили, о каком будущем мечтали для Италии? Чрезвычайно скромный по природе, дон Джованни никому не рассказывал об этом. Только впоследствии его друзьям стало понятно, как Гарибальди боялся за дона Джованни, а дон Джованни — за Гарибальди. Разве папа, владыка Рима, расстрелявший в Ровиго героя Чичеруаккио, а в Болонье Уго Басси, не мог обозлиться на дона Джованни? Для этого были серьезные основания, которых Гарибальди тогда не понимал.

Через неделю, договорившись с другими патриотами, по-прежнему в сопровождении дона Джованни, Гарибальди перешел Апеннины, достиг Палаццуоло и через Пьетрамалу, Филигаре и Прато смог добраться до Таламоне.

В момент отъезда из Модильяны самый богатый землевладелец поселка, некий Папиани, единственный, кому дон Джованни не побоялся открыть имя таинственного гостя, робко предложил Гарибальди все свои сбережения. Однако Гарибальди, пожав ему руку, вежливо, но решительно отказался.

Землевладелец настаивал. Дон Джованни, зная, что у генерала нет ни гроша, и сам не имея ничего, что на правах друга, спасшего генералу жизнь, он мог бы заставить его принять, улыбался.

Гарибальди еще раз повторил свой отказ.

Они уехали темной ночью, горной тропой, как и прежде; они добрались до Сузинана ла Бадиа, старинного феодального владения знаменитого Магинардо.

Дорога их измучила вконец. Дон Джованни был знаком с одним погонщиком мулов, который жил недалеко от мельницы. Он решил разбудить его и попросить у него мула. Спрятав спутников в терновнике, дон Джованни подошел к дому и бросил камень в окно погонщика.

В этой котловине ночью черные горы, разделенные чуть видной рекой, казались зловещими; под мостом слышалась непрерывная ворчливая жалоба струй.

Окно открылось.

— Кто там?

— Это я, дон Джованни из Модильяны.

— Да ну! Что случилось?

— Выйди-ка сюда.

— Что случилось? Сейчас приду! Как вы здесь очутились? Иду, сию минуту!

Слышно было, как погонщик, удивленный посещением дона Джованни, громко рассуждал сам с собой, одеваясь в своей комнате. Немного спустя дверь открылась; погонщик держал в руках фонарь. Дон Джованни задул огонь.

— Что случилось?

— Молчи! Есть у тебя дома мулы, Пий Девятый?

Это было прозвище погонщика, и, вспомнив его, дон Джованни улыбнулся.

— Есть только один.

— Хватит одного. Оседлай его, мне надо поехать в Палаццуоло. Со мной два синьора, они устали. Что поделаешь — они к горам непривычны.

— Значит, городские синьоры. Да, для наших гор это не подходит… Вы прямо из Модильяны?

— Да!

— Войдите, окажите мне честь. Вы, вероятно, устали?.. У меня, знаете, в доме сохранилась еще пара бутылок, я их сейчас достану. Но почему вы погасили фонарь? — внезапно добавил он.

— Ну, ну, побыстрей! Мне нельзя заходить. Я оставил этих двух синьоров и должен пойти за ними. Оседлай мула и выезжай на дорогу: мы там будем ждать.

И он ушел.

Через пять минут Пий появился на дороге, ведя на поводу мула. Животное шло рысью, и было слышно, как его подковы стучат о камни.

— Ну, ну, тихо! — рычал Пий, удерживая его за уздечку.

Мул был маленький, черный, горячий. Пий задыхался.

— Вот и мы! — воскликнул он, увидев группу людей. — Мул чересчур горяч!

Он с видимым трудом удерживал его уздой, хотя голосом, казалось, поощрял, гордясь его живостью.

Посоветовавшись, они решили посадить на мула капитана Леджеро.

— Я пойду вперед, — сказал дон Джованни, отведя в сторону Пия, державшего в руке уздечку; мул нетерпеливо фыркал, стуча копытами.

— Подожди, пока я отойду на сотню-другую шагов. Если я встречу патруль…

— А-а! — приглушенно воскликнул Пий.

— Понял? Я пойду назад, а ты загони мула в лес, в поле, спрячь его, а если это будет невозможно, укрой этих двоих. Я свистну, а в случае надобности буду стрелять.

— Ого!

— Да ты уж не боишься ли?

Пий не ответил.

— Понятно?

— Но кто они?

— Тс-с! — Дон Джованни приложил палец к губам, затем снял с плеча ружье и зарядил его.

— Я пойду вперед, понятно?

Дон Джованни исчез за первым поворотом тропинки.

Пий задумался. Он был другом дона Джованни и знал его дела; вот почему он догадался, что эти два синьора — бандиты, как их называли в народе, но из важных. Значит, сопровождать их было очень опасно.

Но Пий был по природе храбр. Оба его спутнику молчали; один из них шел впереди мула. Погонщик, вцепившись в уздечку обеими руками, все время старался осадить мула и, чтобы замедлить шаг животного, почти заставлял себя тащить. Беспокойные мысли осаждали его.

— Тихо, Гарибальди! — внезапно воскликнул он.

Оба синьора обернулись.

— Ну же, Гарибальди! — повторил Пий, сильно дернув мула.

Гарибальди подошел к нему.

— В чем дело? Вы меня звали?

— Звал? Что вы? Это мул никак не хочет идти спокойно. А дон. Джованни приказал мне двигаться медленно. Это все мул; ему четыре года, и он слишком горяч. Я купил его два года назад в Скарикаласино. Он был красавец — ого! — хоть ростом с поросенка. Это я вырастил его. Я клал ему на спину по два тюка, до четырехсот фунтов каждый. И знаете, как его прозвали? Догадайтесь! Да вы же слышали: я зову его Гарибальди.

— А-а! — улыбнулся генерал, обернувшись к капитану Леджеро.

— А с какого времени вы стали так называть вашего мула?

— Недавно! С тех пор, как началась революция. Гарибальди — самый лучший солдат, а мой мул — самый лучший мул; не правда ли, слышишь, Гарибальди!

Он повернулся к животному и дернул за уздечку. Мул чуть-чуть не встал на дыбы.

— Тихо, тихо! Ты что, в самом деле хочешь стать Гарибальди?

И, помолчав, добавил:

— А где-то теперь сам генерал Гарибальди, бедняга?

Эти последние слова прозвучали так тепло, что Гарибальди взволнованно протянул ему руку.

— Что вам угодно? — спросил Пий, смущенный этим жестом.

— Гарибальди — это я! Хочу пожать вашу руку: не могу отблагодарить вас иначе.

Голос и жест генерала были так торжественно просты, что Пий сразу все понял йот этого еще больше смутился; он задрожал от странного волнения, которого не мог объяснить ни тогда, ни позже, и выпустил из рук уздечку.

— Ну, ну! — весело продолжал генерал. — Ведь все это скорей забавно.

В этот момент появился дон Джованни.

— Никого? — спросил капитан Леджеро.

— Дон Джованни! — воскликнул все еще ошеломленный погонщик.

— В чем дело?

— Это он — Гарибальди, а вовсе не мой мул.

Дон Джованни понял, что генерал снова выдал себя, и резко повернулся к нему:

— Но, генерал…

— О, этот Пий Девятый не такой, как его тезка! Он не предаст!

Двадцать лет спустя Пий рассказывал мне в кабачке Палаццуоло о величайшем событии своей жизни.

— А мул? — спросил я.

— Таких с тех пор у меня уж никогда не было…

— Похожих на Гарибальди?

— Со всем уважением к вам и к нему — никогда!

Теперь Пий, наверное, очень стар; но так как по-прежнему возит уголь, а угольная пыль из мешков окрашивает его волосы и бороду, то невозможно догадаться, сколько ему лет.

 

Клад

В том году Джан Гавино Аливезу возделывал участок на берегу, у развалин церкви. Земля тут была плохая, и он жалел, что взял ее, хотя досталась, она ему почти даром. Джан Гавино откатывал камни, корчевал пни мастиковых деревьев под жарким осенним солнцем, а к полудню уставал, с трудом выпрямлялся, держась за поясницу, и, глядя на зеленую линию моря, думал, что — как ни говори — нет лучшей жизни, чем у отшельников.

Говорят, жил тут один отшельник, было ему сто семь лет, и умер он здесь, вот в этих самых развалинах, а где именно — никто не видел. Джан Гавино был молод и простодушен, он старался работать осторожнее, чтобы не потревожить мощи.

«Да, — размышлял он, сгибаясь над мотыгой, — хорошо им, отшельникам! Какие у них дела? Никаких. Едят что бог пошлет, все равно как птицы. Спят и греха не знают. И здесь им хорошо и на том свете. Правда, богачи тоже ничего не делают. Зато грехов у них много. Которые подобрей и бога боятся, все равно в конце концов ищут бедности и одиночества — вот, например, старый адвокат дон Гавино Аливезу (он ему однофамилец, не родственник). Учился он, учился, деньгами сорил, мир объездил, а теперь живет один, из дому не выходит. Вон его дом, отсюда видно. Белый, высокий, что твоя колокольня, — вот над всеми крышами торчит».

Чтобы лучше разглядеть, низкорослый Джан Гавино, держась за поясницу, карабкался по камням и обожженным корням деревьев. Тяжело работать, однако — так уж бог велит.

Солнце скрылось за багряными облаками, каемка берега затянулась печальной сонной дымкой. Пора отдохнуть, подумал Джан Гавино. Спешить некуда, за богатством он не гонится, ни к чему. Жениться? Женщинам он не нужен, ни ума у него, ни красоты, ни дома. Был бы богат, пошли бы из-за денег, не по любви, а это грех. Да и мотовки они все. Говорят, отшельник этот как раз из-за женщины оставил свою Испанию и поселился тут. Дон Гавино хоть и адвокат, а тоже от них натерпелся, теперь их видеть не может даже на картинках. Принимает одних мужчин. Сначала к нему ходили по судебным делам, потом стали спрашивать, как уладить все миром, и постепенно он стал для них совестью, божьим человеком, который стоит над мирской суетой, никогда не солжет, а, главное, сохранит тайну и даст хороший совет. Женщины пойти не могли, но посылали к нему мужей, так что теперь деревенская знахарка потеряла почти всех своих клиентов.

Джан Гавино не знал его в лицо, в советах он не нуждался, а если что было нужно, обращался прямо к богу. Да и вообще в последнее время меньше говорили об адвокате-отшельнике. Людей теперь не так мучает совесть — наверное, меньше зла делают. Многие собрались в Америку, им паспорт нужен, бумаги чистые; словом, хочешь искать счастья — поневоле честным станешь.

Джан Гавино вспомнил о мудром старце просто потому, что представил себе, как они сидят вдвоем с тем, святым отшельником, на берегу у скал, под грохот волн, а над ними летают чайки и морские орлы. Он снова взглянул на море и вытянул мотыгу из твердой почвы. Вместе с комьями земли выкатилось что-то желтоватое, вроде расплющенного крупного зерна. Он поднял странный предмет, положил на ладонь, и вдруг колени у него подогнулись, словно его толкнули в спину. Золотой!

Все завертелось, море качнулось к деревне, деревня — к морю. Джан Гавино упал на колени; все качалось вокруг него, а он копал, рыл землю мотыгой и руками, и монеты всё лезли и лезли на поверхность, словно он наткнулся на целый родник золота. Он набил карманы, насыпал золота за пазуху, стал класть его у края ямы и все копал, копал, тяжело дыша. Он не уставал, он мог бы так копать всю жизнь, в темноте, скрючившись, обливаясь потом, который заливал ему лицо, падал на землю и прожигал ее.

Наконец пошли темные черепки, рассыпавшиеся от прикосновения. Он все шарил в яме, погрузив руку по плечо, припав грудью к земле, повернув к западу исказившееся лицо. Потом, убедившись, что больше ничего нет, он сел на развороченную землю, положил золото между ногами и принялся складывать его в столбики, как ребенок. Монет было очень много, все золотые. Он почистил их землей, потер листьями, и они засверкали. Куда их спрятать? Он собрал черепки, попробовал их сложить, но испугался, что сходит с ума, и тяжело вздохнул.

Много дней он держал клад в кожаном мешочке — боялся, что украдут, а по ночам на нем спал (или, вернее, размышлял, что дальше делать, потому что теперь ему было не до сна). В деревню он не ходил — там впадешь в искушение, потратишь золотой, и все откроется, еще ограбят. Боялся он и правосудия. Он знал, что клад принадлежит не только хозяину земли, но и правительству; ему досталось бы очень мало, и все смеялись бы над ним. Боялся он и женщин — ну их совсем! Набросятся, как орел на ягненка. А больше всего боялся он родственников, у которых жил. Они вечно над ним потешались, ни во что не ставили, и теперь он хотел показать им (или себе самому), что и он хват не хуже других, а то еще и почище. Он почти не ел, чтобы растянуть запасы подольше и не идти в деревню. Работая, он привязывал мешочек к спине. Все-таки запасы истощились, пришлось идти. Тогда он внезапно решил сходить за советом к дону Гавино Аливезу.

Дом дона Аливезу был открыт для всех. Из заросшего дворика Джан Гавино поднялся по наружной лестнице прямо на верхний этаж, вошел, не постучавшись, в пустую комнату и остановился, задрав голову и разинув рот, совсем как Джаффá, дурачок из сардинской сказки, которому любящая мать бросала бобы из окна прямо в глотку.

Да, дон Гавино никому не откажет; но как же его повидать?

— Эй, кто там?

Сквозь люк в потолке спустили лестницу, и он вскарабкался по ней. Против ожидания, перед ним был не седовласый отшельник, а нестарый плотный брюнет, писавший у открытого окна, через которое было видно все поле, вплоть до участка Джан Гавино.

Удивительнее всего было то, что в комнате оказалась женщина — очень высокая, могучая, хотя и бледная. Она стелила постель, но по знаку хозяина подобрала юбки и пошла к лестнице. Она была нездешняя; Джан Гавино несколько раз встречал ее на дороге, всегда верхом, но кто она и куда едет — не знал, потому что ему вообще не было дела до чужих. Что ни говори, дон Гавино Аливезу изменил свои взгляды на женщин.

— Ну? — спросил хозяин, слегка оборачиваясь, но не оставляя пера.

Джан Гавино открыл рот, но не смог ответить. Не мог, и все тут! Человек, сидевший перед ним, напомнил ему стольких других — синдако, например, с которым он в родстве, доктора, самого судью. И что это он такое пишет? Джан Гавино вспомнил, как его вызывали свидетелем в Нуоро и он остановился у родственника. Вышел он как-то вечером подышать, посидел во дворе с какими-то барышнями и прислугой и рассказал им одну историю. И что же? Одна из этих барышень записала ее, да и напечатала в газете! Прочитали ее и судья и учитель и потом смеялись над ним самим, да и над ней, а она приходилась тому родственнику дочкой.

Нет, не по себе ему с людьми, которые пишут.

— Итак? — терпеливо переспросил мудрый отшельник, пристально глядя на него живыми черными глазами. — О чем ты хочешь спросить?

— Да я вот… Вы уж простите… Вот хотел спросить… спросить вас хотел про эту женщину.

Он показал на люк и подмигнул. Хозяин легко, по-детски, рассмеялся, сверкнув белыми зубами.

— Так, так, понимаю, — сказал он, поворачиваясь к столу.

— Кто ж она такая? — настаивал Джан Гавино, фамильярно подмигивая хозяину.

— Она женщина хорошая, вдова… Ко мне она ходит по одному делу, за советом. И семья у нее хорошая. Если она снова соберется замуж — возражать не будут, А ты молодец! Хочешь, я ее позову?

— Да я уж сам, если позволите…

— Молодец, молодец. Ты пастух, или свое хозяйство есть?

— Пастух, — сказал Джан Гавино.

Он почему-то боялся этого человека, его черных пронизывающих глаз — ему казалось, что они видят все, даже мешочек насквозь видят.

— Дай вам бог, синьор, — торопливо пробормотал он, пятясь к люку.

От звуков имени божьего в сердце у него поднялась какая-то горечь. Он согрешил: солгал хорошему человеку — ему ведь совсем не было дела до этой вдовы. Внизу он увидел ее. Она стояла неподвижно у подножия лестницы и смотрела на него огромными глазами, словно ожидая. Ему показалось, что она слышала; он покраснел и еле кивнул ей, проходя.

Когда он возвращался к себе — с тревогой в сердце, с кожаным мешочком за плечами, — он снова встретил ее. Она крепко сидела на гнедой кобылке, спокойно глядя на дорогу. Поравнявшись с Джан Гавино, она придержала лошадь, сверху взглянула на юношу, и он снова покраснел. Так началось их знакомство. Она говорила приветливо и совсем не смеялась. Рассказала ему, что ездит одна по ночам и не боится; если нужно — надевает мужское платье. Как-то она повстречала разбойников, но кто на бога надеется, тому ничего не будет.

— Скажи, — спросила она, — почему ты про меня спрашивал? Какие у тебя намерения?

— У меня намерения честные. Только… раньше я тебя верхом видел, думал — ты поменьше. Мал я для тебя.

— Все мы перед богом равны.

Ни одна женщина не говорила с ним так; сердце у него билось все сильнее, даже отдавало в спину; а на спине был мешочек. И когда он вспомнил о мешочке, вернулось сомнение — может, она знает, и все это из-за денег?

Она уехала, он печально смотрел ей вслед. А ночью ему пришло в голову спрятать мешочек в какой-нибудь расщелине, где бывают только орлы. Если она вправду полюбит его такого, деньги можно будет взять. Он пошел к скале. Ночь была голубая, осенняя; золотой свет змеился по морю, а под скалой вода была тихая, матовая, как молоко. Он знал эти расщелины с детства; здесь свивали гнезда орлы. Скоро он нашел подходящее место и спрятал свой мешочек. На обратном пути он спотыкался и проворочался без сна до рассвета. На заре он пошел за своим сокровищем. Все вокруг было залито алым светом; голубая вода под скалой была так спокойна, что отражала тень пролетающих птиц.

Только человек не знал покоя. Он искал и искал. Взошло солнце, а мешка все не было. Наконец ему показалось, что вдали желтеет какой-то предмет, вроде как бы зверек. Тогда он понял: орлы приняли мешочек за добычу, унесли его и бросили в море.

Он вернулся к себе — ждать, что женщина снова проедет мимо. Но она не вернулась.

 

Мужчина и женщина

Пошел слух — неизвестно откуда, как и все слухи, — что эта старая женщина платит молодым людям.

Об этом болтали в тот осенний вечер на придорожной станции в Санта-Марга — километров за восемь от деревни, где она жила. Сюда стягивались окрестные слухи, и отсюда, словно корабельные крысы, они разбредались по свету на крестьянских возах, груженных углем и корой каменного дуба, на лошадях путешественников победнее, в почтовых дилижансах.

Жена смотрителя держала кабачок, где проезжие могли отдохнуть и поиграть в карты. Вот и теперь двое мужчин болтали за картами о старухе, которая дает деньги молодым людям.

— Почему не дать, если деньги есть. Взаймы, надо полагать, или по милосердию, — вставила тетушка Марга (так прозвали жену смотрителя). — Были бы у меня деньги, я бы тоже молодым давала. Если у старика ничего нет, значит никчемный был человек. Помогать надо молодым.

Мужчины засмеялись, не отрываясь от карт. Уж эта тетушка Марга! Ни людей не знает, ни света. Совсем дурочка. Вон примостилась в уголке, а платье грязное, старое, свалялось, словно снова превратилось в необработанную шерсть.

— Я тоже молодой, тетушка Марга, а вы старая. Дайте мне скудо шестьдесят, поеду в Америку искать счастья. Ну-ка, давайте!

Партнер толкнул говорившего ногой под столом, тот поднял глаза и увидел, что в дальнем углу белеет циновка, а на циновке лежит парень в старых синих штанах и в шапке с козырьком — хозяйский сын.

Сын смотрителя и тетушки Марги спал, хотя было еще рано, — он спал всегда, даже днем, если отец не будил его. Но и во сне он не спустил бы оскорбления, не позволил бы задеть даже самого дальнего родственника.

Игроки закончили партию и тихо разговаривали, не решаясь, однако, прохаживаться на счет тетушки Марги. Она дремала, проснулась только к их уходу, получила деньги и положила в котелок, который — стоял на колпаке очага.

Черные блестящие глаза ее сына сверкнули из темного угла. Он приподнял голову и сразу опустил, бормоча сквозь сон:

— Пора кончать, да, пора кончать.

Мать не обернулась, она привыкла, что он бормочет во сне. Не захлопнув двери, она пошла в соседнюю каморку — примоститься рядом с мужем, который давно храпел тяжелым храпом усталого человека.

Сын снова открыл глаза, выпростал руки и скрестил их на груди. В комнате никого не было. Свет погас, только головня тлела в очаге и угольки осыпались, словно лепестки красного цветка. Сквозь приоткрытую входную дверь потянуло ночной свежестью, запахом конюшни и влажной травы; за стеной жевали волы, вдалеке шумела вода.

Сквозь дрему он слышал весь разговор игроков и теперь припомнил его лениво, как волы, жевавшие траву во мраке хлева. Сон все еще баюкал его далеким лепетом струй в тишине теплой осенней ночи. В ушах у него все еще стоял приглушенный жаркий шепот младшего из игроков:

— Мне один парень говорил, из Сóргоно. Он у нее работал, когда она дом строила. Дом ведь на нее записан. Она теперь за вторым замужем. Первый был богатый старик, а ее взял молодую и без приданого. Ревнивый был как пес и скупой, держал ее под замком лет двадцать и голодом морил. Умер он, она вышла за бедного, помоложе первого, — сама-то уж стареть начала, — но все ей было мало, и стала она заводить дружков. Муж ее бил, а ей что? Прогнала его из дому. Он все не отставал, грозился убить. Уехала она из тех мест, приехала сюда к нам, лавку галантерейную открыла и начала это строить дом. Каждый день ходила на постройку. Смотрела она на камни и каменщиков не забывала — которые помоложе, все к ней в подол с лесов попадали, словно спелые яблоки… Говорят, немало золота она в этот дом всадила. И знаешь, чем она старше, тем больше за молодыми бегает, черт ее дери! Живет она теперь в новом доме — балкон железный, золотыми шарами украшен, а лавка на площадь выходит, и вывеска на дверях, будто в городе: имя стоит и фамилия — Онофрия Дау — на такой дощечке, как на распятии пишут.

Он решительно встал, зажег свет, подошел к очагу и заглянул в котелок, немного наклонив его, чтобы лучше рассмотреть. Потом потянул носом, словно в котелке была пища; медные монеты и вправду смахивали на вареные бобы, а несколько серебряных лир белели, словно сырые бобы.

Он постоял немного у очага, пересчитывая глазами деньги; потом взял котелок за ручки — как снимают пищу с огня, — толкнул ногой дверь, вышел на луг и, опустившись на колени, высыпал монеты в носовой платок; туго стянул концы платка и тронулся в путь.

Узелок был тяжелый и твердый, словно гиря. Гиспарру шагал по светлой дороге через темные поля, под золотыми далекими звездами Большой Медведицы. Дорога шла вниз, и ему казалось, что в черном небе, осыпанном звездной пылью, горит золотой крест, а на кресте начертано: «Онофрия Дау».

Далекий шум воды, ржание коней, влажный запах ночной травы шли рядом с Гиспарру.

«Ну вот, — думал он, — сейчас половина девятого. Таким шагом к десяти дойду. Возьму я двадцать скудо — да уж не меньше — и прямо в порт. Уеду куда-нибудь подальше, на Корсику, а то и в Африку, здесь не останусь. Не буду я смотрителем! Целый день рассыпай по дороге гравий, чтоб другим удобней было ехать! Осел я, что ли? Пускай отец работает, если ему нравится, а я не буду! А не выйдет — пойду обратно, деньги верну. Ну, шагу, Гиспарру Лоддо! Шагай!»

и он шагал, строил планы, радовался, перебрасывая узелок из руки в руку, словно апельсин. Не выйдет — ни сольдо не возьмет, все деньги обратно положит, часа через три. А выйдет — ну, тогда он уедет и оттуда сразу же напишет матери. Прощения попросит и вышлет ей первый же заработок.

В глубине души Гиспарру прекрасно знал, что он — просто лоботряс и отец от него давно ничего не ждет, но ему хотелось оправдаться перед самим собой.

«Раз ты лентяй, значит нужно тебе переменить жизнь. Туда нужно уехать, где есть для тебя подходящая работа. Шагай, Гиспарру Лоддо!»

Он шагал — свернуть было некуда. Каждый шаг приближал его к цели, как в жизни каждый шаг приближает к смерти. И чем дальше он шел, тем яснее различал на чистом черном небе причудливые очертания холмов; ему казалось даже, что в конце дороги он различает дом, окруженный железным балконом.

Но чем ближе он подходил к деревне, тем сильнее сомневался в успехе предприятия. Он принялся думать об этой незнакомой женщине — жирная, наверное, расплывшаяся, грудь свисает на живот, глаза у нее черные, довольно злые, а над толстой выпяченной губой — темные усики. В общем, богатая старуха. Он таких много видел — вот в сентябре, например, в Ильин день. Они не прочь поразвлечься, хотя с виду и не подумаешь! В конце концов не такие уж они противные. Для него, во всяком случае. Вернее — ни противные, ни приятные, потому что, если подумать, все женщины для него одинаковы — красотки они или уродины, молодые или старые.

Он вошел в пустую деревню. Все было тихо, только лаяла собака; в подвальном окошке горел свет; он заглянул туда, проходя, и увидел больную женщину на деревянной кровати и девочку у ее изголовья.

И мысли его внезапно изменились — он сам не знал почему. Ему стало не по себе, будто темнота перед ним сгустилась после того, как он увидел маленькое освещенное окно.

Время от времени другие окна, другие приоткрытые двери освещали ему путь. Улица упиралась в площадь, на другой стороне ее стоял дом Онофрии Дау. Вон он прямо перед ним на фоне холмов — сероватый, в ожерелье золотых шаров, вот он — закрытый, молчаливый и непонятный, как сама жизнь.

Сердце Гиспарру тревожно забилось, словно он поднялся против течения до самых истоков реки. Он стоял твердо и упорно, но волны сбивали его с ног и сердце колотилось от страха.

Он пересек площадь и постучался в дверь, на которой было написано «Онофрия Дау». Ему говорили, что она не держит прислуги — ей так удобнее, — и он понял, что это она сама, когда на балконе появилась темная фигура и спросила, кто он и зачем пришел.

— Я Гиспарру Лоддо, из Санта-Марга, смотрителя сын. Откройте, у нас мать заболела, надо теплое одеяло. Воспаление легких.

Он чуть не фыркнул — очень уж по-детски это вышло. Но женщина скрылась, в доме послышались шаги, и он сразу стал серьезен.

«Наверное, там кто-то есть, — подумал он, — а то бы не отперла сразу. Так и убить могут. Вот я, например, мог бы убить ее и ограбить. Убили же вчера невестку доктора Лéчис».

У него снова застучало сердце, дурные мысли заворошились в мозгу и взмокли ладони. Открылась дверь. Высокая, красивая женщина стояла перед ним; ее белое лицо светилось, как у мадонны, черная повязка ореолом окружала его, в длинных синих глазах отражался свет лампы, — и сразу вместе с темнотой бежали страх и зло. Гиспарру понял, что не убьет и не продастся.

Он даже не посмел спросить, действительно ли она — Онофрия Дау. Он только увидел, что пол в прихожей чист и светел, как ее лицо, и тщательно вытер ноги, чтобы не осквернить дом пылью пройденного пути.

Женщина шла молча. В конце коридора, у входа в лавку, она протянула ему лампу.

— Туда не возьму, пожара боюсь. Подожди меня тут, сейчас принесу одеяло.

Он держал лампу в одной руке, узелок — в другой. Из открытой двери пахло свежим полотном и душистым мылом. Он увидел, как хозяйка легко вскочила на стул и взяла с полки сверток в синей бумаге. Потом слезла, развернула пакет на скамье и вынесла одеяло — желтоватое в красную полоску.

— Подойдет? Поставь-ка лампу на ступеньку. Вот сюда. Как же это она простыла? Жарко ведь.

— Ну, как простужаются, — серьезно ответил он, разглядывая одеяло.

В эту минуту он верил, что мать действительно больна и ей нужно хорошенько пропотеть.

Женщина развернула товар, чтобы показать как следует, и заглядывала в глаза покупателю: доволен ли он? А ему казалось, что она смотрит ему в глаза и улыбается своими красными губами, чтобы его обольстить.

— Ты пощупай, на вес попробуй — самая лучшая шерсть. Поставь-ка лампу пониже.

Он поставил лампу на третью снизу ступеньку, пощупал одеяло, прикинул на руке, потом молча помог ей сложить его.

Чудовищные тени двигались на потолке, передразнивая мужчину и женщину.

— Ну как?

— Хорошее. Сколько возьмешь?

— Двадцать две лиры. Тебе уступлю за двадцать, раз такое дело. А доктора позвали? Подожди, сейчас заверну.

Последние слова донеслись из лавки. Хозяйка расстелила большой лист синей бумаги и ловко заворачивала в него одеяло. Мужчина нагнулся за своим узелком, и кровь бросилась ему в голову. Он вышел из оцепенения, мрачная ярость охватила его. Не даст он так себя обдурить! Мать копила монету за монетой, и так вот по-дурацки все выбросить?

Потом стало обидно. Его надули, она не старая, не платит она мужчинам, это они ей платят за улыбку. Люди его обманули, наговорили на нее. Ему захотелось схватить ее, ударить свертком. Он вошел в лавку и сразу увидел мужчину — слугу, конечно, — который примостился у стены между скамьей и дверью. Гиспарру вышел осторожно, как вор. Страх был сильнее ярости. Уйти бы поскорей, деньги спасти — но стыд был сильнее страха. Женщина снова стояла перед ним, протягивая синий сверток.

Тогда он попытался спасти хотя бы то, что принадлежит ему по праву, а если сможет — больше.

— Ему красная цена двенадцать лир, — проговорил он и тут же пожалел, что не сказал «десять».

Она сердито взглянула на него, и лицо ее мгновенно постарело.

— С ума сошел, сынок! Оно мне самой в двенадцать лир встало. Как же я отдам за двенадцать?

Он пристально смотрел на нее. Их разделяли только свертки. Да, она старая. Сразу вернулись все дурные мысли, он улыбнулся ей и заглянул в глаза.

— Не хочешь — не надо. Прости, что побеспокоил. Поздно сейчас… да вот мне говорили… говорили мне…

Он смотрел ей в глаза пристально, внушая свою мысль. Прошли и стыд и страх — нужно было только, чтобы она поняла.

Она не понимала или не хотела понять. Она знала одно — нельзя продешевить. И, наклонив голову набок, — прикасаясь щекой к синему свертку, она снова, почти не надеясь, кокетливо взглянула на Гиспарру.

— Ну, давай шестнадцать лир. И то четыре лиры скинула, раз такое дело.

— Не могу я, — говорил он, отступая. Но она шла за ним, совала пакет ему в руки.

— Бог с тобой, бери за двенадцать, отдам уж для больной.

Он чуть не закричал, но испугался — а ну как услышит тот мужчина! Что ж, материнские деньги не пропали. Шерстяное одеяло — вещь хорошая.

Он наклонился к светлому полу (так наклонялся он раньше к темной траве), развязал узелок и отсчитал серебряные монеты. Их было ровно двенадцать. Потом сердито, не глядя, протянул их женщине. Она положила сверток на пол и принялась пересчитывать деньги, а он завязывал свой узелок.

 

Платье вдовца

Они ехали не спеша. Телегу тащили маленькие сонные волы; жена то привставала, то снова ложилась — ей нездоровилось, ехать быстро было нельзя.

А муж был здоровый, красивый, молодой, румяный, даже слишком румяный, когда краска заливала его высокий лоб до самых волос, спутанных и покрытых пылью. Он багровел по любому поводу — и от гнева и от радости — и становился еще красивей, а черные, ясные глаза его блестели как у ребенка. И улыбка у него была детская, зубы ровные, чистые, как полоска слоновой кости. Рядом с ним жена казалась старушкой, но и в ней было что-то детское, — лицо у нее было тонкое, темное, а ресницы — иссиня-черные и такие длинные, что казалось, ей трудно поднять веки. Но когда она их поднимала, огромные печальные глаза изумленно глядели на мир, словно вбирая все, что в нем есть красивого; они оживали, наполнялись светом, и все лицо внезапно светлело и молодело.

Может быть, именно поэтому муж, шагавший рядом с телегой, чтобы не слишком трясло, наклонялся к жене и говорил:

— Джула, Джула, ну, взгляни на меня! Что ты молчишь? Спать хочешь?

Джула медленно поднимала веки и возобновляла прерванную беседу. Но все уже было переговорено, она быстро уставала, снова опускала ресницы и отдавалась мерному, тяжелому покачиванию телеги. Да, ей хотелось спать, ей казалось, что она в колыбели или в лодке и что все это сон — и прошлое, и настоящее, и будущее.

Чтобы не напекло майское солнце, они повесили простыню с одной стороны телеги. От этого повозка, тащившаяся вверх по голубоватому гравию и по густой траве дикого плоскогорья, и вправду казалась лодкой, с трудом одолевающей морские волны. Ощущение это усиливал полный круг горизонта в голубой дымке. Восточный ветер гнал серебристые облака по горячему небу. Когда ветер стихал, все останавливалось — куда ни глянь, только кустарник да камни, камни да кустарник.

Дорога незаметно поднималась. Вдали, в конце белой дороги, на фоне бегущих облаков показалась черная точка. Дул горячий ветер. Джула приподнялась в телеге и жадно вдыхала прозрачными ноздрями чистый горный воздух — воздух прошлого, воздух молодости и любви.

— Джула, Джула, ну как ты там? Хватит тебе хмуриться! Все спать хочешь? Мы уж на полдороге. Бабушка, надо думать, разводит огонь и сыплет зерно в котелок, чтобы пожелать нам с тобой счастья. Джула, мы на полдороге. Вон, смотри, каменный столб!

Но Джула опустила приподнявшиеся было веки, и он замолчал.

Через несколько шагов ему как будто захотелось ей что-то сказать. Он покраснел, опустил глаза, потом тряхнул головой, отгоняя прихлынувшую кровь, и стал глядеть вдаль, вперед, на черный предмет, который все рос, словно собирался стеной перегородить дорогу. Женщина тоже повернула голову, медленно, очень медленно, и смотрела вдаль. Оба думали об одном и том же, пряча друг от друга лицо, чтобы скрыть мысли. Что-то давило их, как будто и вправду дальше пути не было.

Там, у каменного столба, ровно год тому назад нашли изувеченный, раздетый труп богатого вдовца, который сватался за Джулу. Она была тогда здоровая, крепкая, воспитывала пятерых своих братьев и могла одна просеять муку, замесить и испечь хлеб из трех мер ячменя. Вдовец этот жил по соседству; ему нужна была как раз такая жена, чтобы стряпать, печь хлеб для прислуги и смотреть хорошенько за домом — словом, недорогая преданная служанка. Когда он умер, Джула взяла двух братьев, отправилась в город и нанялась к другому богатому хозяину. Он не был вдов — его жена, красивая женщина лет пятидесяти, носила десятого ребенка. Семеро работников (считая братьев Джулы) едва управлялись с хозяйством — со стадами, свиньями, лошадьми и рощами пробкового дуба.

В хлопотах и в шуме этого дома Джула чувствовала себя поначалу как в открытом море. Скрипу колыбели вторил мерный скрип жернова; парни то и дело толкали ее на бегу. Эта беспрерывная беготня прекращалась только к ночи. Потом хозяйка дала ей определенную работу, и однообразие этой работы отгородило ее от остальных. День и ночь она просеивала ячменную муку и пекла хлеб для прислуги. Осенью, под тихий звук просеиваемой муки, она пела одни и те же четыре строчки, и так заунывно, что ослик, вертевший жернов, засыпал на ходу. Чтобы его разбудить, другая работница высовывала голову из кухни, где баюкала ребенка, и выкликала в ответ другие четыре строчки. Белое от муки лицо Джулы прояснялось, она удивленно поднимала веки и стряхивала сон. С трудом припоминала она другие стихи и запевала местную песенку:

Ослик спотыкался во сне, и вторая работница голосила еще громче:

Да, не уснешь в этом доме ни днем, ни ночью. По ночам пекли хлеб, его запах проникал всюду вместе с мерным стуком лопаты, которой сажали хлебы в печь, вместе с трескотней женщин, сидевших на полу и торопливо разминавших серые ячменные лепешки. Джула их пекла. Она осунулась и поблекла. Вредно дышать ячменной мукой, а пламя горящей печи — неумолимое, ровное пламя — опаляет лицо и грудь женщины, скрючившейся на полу, чтобы способнее было сражаться с хлебом, который вздувается, шевелится, ходит, словно живой; оно сжигает и пожирает, особенно если женщина эта снедаема и другим огнем, борется и с другими врагами.

Джула не знала сна, ее знобило, она смотрела в глубь печи, и глаза ее отражали пламя. Но вместо больших тускло-серых хлебов она видела тускло-серые камни, много-много камней на плоскогорье, обагренном зловещим светом заходящего солнца. И круглая печь с низким отверстием напоминала ей каменный столб, где нашли изуродованное тело.

Так чахла она день за днем; и вот однажды прежний ее друг передал через брата, что хочет на ней жениться. Он не был богат, как тот, вдовец. Он был козопас, сирота, как она сама, и вырастила его старушка, которую он звал бабушкой. Хозяйство у него было маленькое, он обходился без слуг и без лошадей. Джула сможет отдохнуть, и родной горный воздух вылечит ее.

Она отказала. Двое братьев, которые пасли стадо у ее хозяина, и трое других, которые тоже работали в городе, пришли к ней, чтобы ее уговорить. Они смотрели на нее все пятеро, как в детстве, когда ждали куска хлеба, или другой пищи, или воды. Тогда она согласилась.

Жених приехал, справили свадьбу, и вот он увозит ее к себе на телеге, устланной папоротником и сеном. Они поговорили обо всем — о соседях, о хозяевах, о ее братьях, которые, кстати сказать, убрали по старинному обычаю маленьких сонных волов, тянувших брачную повозку: на рога воткнули апельсины, на слабые трясущиеся шеи повесили гирлянды барвинков; они наговорились и теперь молчат, глядя на каменный столб, к которому ведет поднимающаяся вверх дорога.

У полуразвалившегося каменного столба они остановились. Это была самая высокая точка плоскогорья, отсюда было видно море. Печальное место — заросли ежевики, камни, словно тут сражались великаны; и все же все останавливались здесь, особенно в жару — это было единственное тенистое место на открытом плоскогорье. Остановились и Джула с мужем.

Он снова стал веселым, каким она знала его много лет назад — по-детски, по-звериному веселым. Лицо у него разгорелось, глаза блестели то нежно, то жестоко, как у расшалившегося мальчишки. Он говорил громко, но голос его терялся в тишине; эта тишина пугала Джулу, для нее еще не замолкли звуки хозяйского дома; ей казалось, что она на вершине горы, в час покоя, когда ветер уснул и облака дремлют на горизонте в колыбели моря. И далекий мир, деревня наверху, город внизу, хозяева, слуги, богатые и бедные, людские законы — исчезли.

Джула слезла с телеги и оправила юбки. Она была маленькая, но ладная, хотя и очень худая; потом развязала платок, открыв белую в голубых жилках шею, и тяжелая коса упала ей на плечи — золотистая, порыжевшая от печного жара. Он взглянул на нее и вздрогнул.

— Джула, — спросил он, вытаскивая мешок, — помнишь?

Они улыбнулись друг другу. Это был самый счастливый миг их первого дня.

— Ну, попируем, — сказал он, вынимая еду из мешка. Они уселись на землю среди золотых кустов Ивановой травы и приступили к трапезе.

Он брал ее руку и сжимал все сильнее, улыбаясь мясистым ртом, сверкая зубами. Заставил выпить вина, хотя ей не хотелось. Потом поцеловал в губы, чтобы осушить следы напитка.

— Теперь бы нам спеть, да не с кем. Мало гостей у нас на свадьбе!

Он встал и поглядел кругом, чтобы убедиться, что они одни. Она смотрела на него снизу; он был такой высокий на голубом фоне неба, и ей все казалось, что это сон. В голове звучали песни, которые она пела там, внизу, под мерный звук жернова, и казалось, грубый голос напарницы сейчас разбудит ее.

— Не с кем нам петь. Сироты мы с тобой, Джула, — сказал он, опускаясь на землю рядом с ней, прижался к ней и, как ребенок, положил голову ей на колени. Теперь она смотрела на него сверху; материнская нежность переполняла ее, но лицо бледнело все больше. Сердце стучало все сильней, сильней, а он сжимал ее руку и поднял голову, чтобы взглянуть на нее, — сердце стучало все сильней, словно кони неслись по дороге, вот они уже близко, еще ближе, сейчас растопчут. Он притянул к себе ее голошу, словно хотел сказать ей на ухо важную тайну.

— Джула, помнишь, как мы в первый раз поцеловались? Это ведь здесь было. Тебе пятнадцать стукнуло, а мне семнадцать. Тут ваше стадо паслось, мы пришли стричь овец. Помнишь, пташечка моя, а? И сосед ваш тут был, он еще не овдовел и о тебе не думал. Что ж ты не хочешь меня поцеловать? О нем вспоминаешь?

Джула перестала качать головой и опрокинулась навзничь. Губы ее задрожали, лицо посинело, и под закрывшимися глазами легли черные тени.

— Джула, Джула… — испуганно повторил он, поднимая ее. — Взгляни на меня.

Она открыла глаза, улыбнулась и заплакала. Тогда его снова охватило ребяческое веселье, он сел рядом с ней, дергал за косу, чтобы она засмеялась, поцеловал в шею, пересчитывал пальцы, притворялся, что хочет украсть кольцо. Он болтал о соседях, о ее братьях, о бабушке, которая их заждалась, кофе наварила, поставила угощенье для родных и друзей; и об одной женщине, что сватала ему богатую хромую старуху, за которой давали сорок коров и три улья.

— Не надо мне ульев, вот он — мой улей. Ах, покусали меня твои пчелки! Зато сколько меду, сколько меду, пташечка ты моя! Посмотри на меня, Джула! Ты больше не сердишься?

Она молчала, смотрела ему в глаза пристально, как смотрела некогда в печь. Лицо ее понемногу белело, а потом порозовело от поцелуев; она была хороша, как десять лет назад. Он встал на колени, обнял ее, поднял и понес в развалины, чтобы укрыть от безлюдья и тишины.

Джула была как мертвая — мертвая от счастья и от страха. Ей казалось, что кони пронеслись над ней, растоптали ее. Только голос остался, чтобы спросить.

— Козма, сердце мое, вот мы поженились. Ты меня взял, можешь мне все сказать, — зашептала она, кладя ему на плечо растрепанную голову, — это ты его убил? Скажи. Мы теперь одна плоть, я тебя не предам. Скажи, я ведь сердцем чую.

Он поднял лицо, и они снова посмотрели друг на друга. Она смотрела на него жадно, испуганно, с надеждой (так смотрит человек на краю пропасти), призывая спасение и зная, что его нет. И он смотрел на нее: он знал, что все кончено, но пропасть влекла его.

— Да, — сказал он наконец. И закрыл глаза.

Она не крикнула, не шевельнулась.

— Козма, сердце мое, зачем ты его раздел, зачем ты его изувечил?

— Он сам ограбил меня, он меня изувечил, тебя отнял. И ты меня ограбила, изувечила, бросила меня, потому что я бедный, а он богатый… Вот почему.

— А где его платье?

— Я здесь спрятал, в развалинах. Вот здесь, — сказал он, поворачиваясь, чтобы поискать взглядом место. А когда обернулся к ней, увидел, что лицо ее опять посинело и глаза закатились, словно хотели спрятаться.

— Джула, Джула!

Он вскочил, поднял ее, понес к телеге. Положил на траву и пальцами опустил веки — очень страшно было смотреть на эти белые, невидящие глаза.

Он не плакал, не кричал, но не решался положить ее в телегу и ехать в деревню в своей праздничной одежде. Так просидел он весь день; закат обагрил кровью кусты и камни; исчезла тень столба, все стало тенью вокруг мертвой женщины. Он смотрел на нее, и ему казалось, что она наконец заснула после стольких тяжелых ночей, разметав по траве косы, сложив натруженные руки.

— Почему ты его выбрала? Что ж он, лучше меня? — спрашивал он и думал о старой бабушке — вот она ждет, приготовила кофе и угощение, а придется ей шить ему платье вдовца.

Он почувствовал вечернюю сырость и подумал, что это повредит бедной Джуле. Тогда он поднял ее в последний раз, положил в повозку, покрыл простыней, спустив ее вроде крыла. Снял с волов апельсины и цветы и положил рядом с женой; потом впряг волов, но все не решался ехать.

Стемнело; луна поднялась над развалинами, и он увидел позади себя черную тень. Вот и он вдовец, но нет у него ни слуг, ни богатства, ни сыновей. Однако незачем бабушке зря трудиться. Он вернулся в развалины, порылся, достал платье вдовца, положил его в мешок у ног умершей и повез в деревню. Телега тряслась, свет луны дрожал, и мешок ерзал, словно в нем был живой ягненок. И Козма думал: все, что случилось в этот день, послано богом как возмездие за то убийство. Да, это бог внушил ему спрятать тут вещи, потом взять их и носить в знак наказания.

Действительно, люди вспомнили, чье это платье. Он сознался и был осужден.

 

Когда дует восточный ветер

По старому сардинскому преданию тело скончавшихся под рождество нетленно во веки веков.

Об этом и шла беседа в доме Диддино Фрау, богатого крестьянина, и Пьетро Таска, будущий его зять, спросил:

— А на что это? К чему нам тело, если мы умерли?

— Ну как же, — ответил хозяин, — это милость господня. Вот придет страшный суд, а тело твое целехонько. Хорошо ведь, а?

— Кто там разберется! — скептически сказал Пьетро.

— А знаешь, зятек, — воскликнул дядюшка Диддино, — не сложить ли нам про это песню?

Надо сказать, что дядюшка Диддино славился как поэт-импровизатор. Он был рад любому поводу, чтобы вызвать на состязание менее способных певцов. Свой дар он унаследовал от отца и деда.

— Ой, — с кокетливой гримаской (ведь на нее смотрел жених) заметила Мария Франциска, — про такое грустное петь!

— Ну, тише там! А то спать погоню! — прикрикнул отец.

Он был человек грубый, хотя и поэт, и семью держал в страхе. Семья почитала его и боялась. При отце Мария Франциска не посмела бы даже сесть рядом со своим Пьетро, — согласно местному обычаю, жених и невеста держались на почтительном расстоянии. Приходилось кокетничать издалека красотой и легкостью движений, живописным нарядом алого домотканого сукна, а больше всего — блеском голубых глаз, больших и удлиненных, как спелый миндаль.

Был сочельник. День выдался серенький, пасмурный, но теплый — восточный ветер нес далекое, беспокойное тепло пустыни и влажный запах моря. Казалось, в горах, где зеленеет холодная зимняя трава, и в долине, где рано расцветший миндаль небрежно отряхивает снежинки лепестков, горит огромный костер: пламени его не видно, но жар достигает селения. Облака сгущались на вершинах и стлались над горами, словно дым от этого костра. Звенели колокола. Люди, растревоженные горячим ветром, ходили по улицам и думали, как бы получше справить сочельник. Семьи дарили друг другу поросят, осенних ягнят, говядину, сласти, сушеные фрукты. Пастухи посылали хозяевам первое молоко, и хозяйки отдаривали их — наполняли кувшин доверху овощами: не дай бог вернуть пустым — плохо для скотины!

Пьетро Таска был пастух. Он заколол лучшего поросенка, освежевал его, окрасил кровью свиную шкуру и послал невесте. Невеста дала серебряный скудо женщине, которая принесла подарок, а в корзину поставила банку варенного в меду миндаля.

Вечером жених пришел в дом Фрау и тайком пожал руку Марии Франциске. Она зарделась, засмеялась от радости, но руку отняла и обнаружила в ладони золотую монету, согретую его пожатием.

Она побежала по дому тайком показывать всем чудесный подарок Пьетро.

За окном весело звенели колокола, а восточный ветер далеко разносил металлический звон по влажному и теплому вечернему воздуху.

Пьетро надел в этот вечер старинный — еще средневековый — местный наряд: камзол из голубого бархата, короткий черный плащ домотканого сукна, украшенный искусной вышивкой и филигранными золотыми пуговицами, узорный кожаный пояс.

Черные волосы, смазанные оливковым маслом и тщательно расчесанные, падали ему на уши. Он уже отведал анисовой водки, черные глаза его блестели, красные губы улыбались из зарослей черной бороды. Он был красив и могуч, как сельское божество.

— Добрый вечер, — сказал он, садясь рядом с тестем к очагу, где горел ствол падуба. — Дай всем господь еще сотню сочельников справить. Как вы сегодня?

— Мы, старики, что коршуны без когтей, — отведал хозяин, который начал стареть и весьма о том сокрушался, и прочитал знаменитые стихи:

Тогда и заговорили о рождественском предании.

— Вот сходим к мессе, — сказал дядюшка Диддино, — потом поужинаем хорошенько, а потом и споем.

— Спеть и сейчас можно.

— Нет, — возразил хозяин, ударяя палкой по камням очага. — Матерь божья мучается родами, и нам не подобает ни петь, ни есть. Добрый вечер, Маттиа Портолу! Присаживайся да расскажи, кто еще к нам собрался. Мария Франциска, неси вино. Поднеси-ка нашим ягняткам!

Девушка разлила вино и, поднося жениху сверкающую рубинами чашу, опьянила его улыбкой и взглядом. Новый гость перечислял друзей, которые собирались прийти.

Женщины хлопотали у очага, сложенного посредине кухни. С одной его стороны расположились мужчины, с другой — шла стряпня: жарилась на вертеле половина поросенка, подаренного женихом. Легкий вкусный дым наполнял комнату. Пришли еще двое — братья, старые холостяки (они не женились, чтобы не делить имущество), похожие на патриархов, седые, длинноволосые, длиннобородые. Потом пришел молодой слепой, ощупывая стены и пол тонкой олеандровой палкой.

Один из братьев взял за талию Марию Франциску, повернул ее к жениху и сказал:

— Что это вы, ягнятки? Почему сидите так далеко, словно звезда от звезды? Возьмитесь за руки да обнимитесь!

Жених и невеста обменялись пылким взглядом, но дядюшка Диддино загремел:

— Ну ты, старый баран! Не нужны им твои советы!

— Знаю. И твои тоже. Они сами сговорятся, — ответил старик.

— Сговорятся — выгоню парня из дому, — отрезал хозяин. — Вон, как ос выгоняют. Мария; вина!

Девушка высвободилась из рук старика, раздосадованная и смущенная, а Пьетро сказал, улыбаясь:

— Так. Нельзя, значит, песни петь, и мясо есть, и еще кое-что… Ну, а пить можно?

— Все можно делать, ибо велик господь, — тихо сказал слепой, подсаживаясь к жениху. — Слава господу в небе и мир на земле добрым людям.

Стали пить и пили немало. Звенели колокола. Крики и песни летели по ветру. Только Пьетро почти не пил. В одиннадцать все встали, чтобы не опоздать к ночной службе. В доме осталась древняя бабка; она слышала когда-то, что мертвые навещают родных в ночь под рождество, и каждый год выполняла старинный обряд: ставила им тарелку с едой и стакан вина. И теперь, как только все ушли, она поставила еду и вино на ступеньках наружной лестницы, которая вела из дворика во второй этаж. Сосед перелез через забор, выпил вино и поужинал.

Вернувшись из церкви, молодые и старые весело сели ужинать. На пол положили большие холщовые мешки, поверх расстелили домотканые льняные скатерти. Домашние макароны дымились в больших мисках красной и желтой глины, а на деревянных тарелках красовались ломти поросятины, ловко нарезанные Пьетро и прожаренные в самый раз.

Сидели тоже на полу — на циновках и на мешках. Яркое пламя очага освещало розовым светом лица пирующих — совсем как трапеза гомеровских героев. А сколько пили!

После ужина хозяин велел женщинам удалиться. Мужчины сели у очага и начали состязание. Лица у них побагровели, глаза слипались от сытости, но все же блестели.

Начал старый хозяин.

— Скажи, — запел он по-сардински, — скажи мне, зятек, что, по-твоему, лучше — обратиться в семь щепоток жалкой пыли или найти свое тело нетленным в день страшного суда.

Пьетро поправил берет и ответил:

— Невеселая это песня, — пел он, — вспомним о другой: споем о любви, о радости, о прекрасных Венерах… о добрых, о веселых вещах.

Всем понравился его языческий ответ, но старый певец рассердился и спел, что, мол, противник просто не хочет ответить, потому что не умеет слагать песни на высокие темы.

Пьетро снова поправил берет и снова запел по-сардински:

— Ну, ладно, я отвечу. Не по душе мне твоя песня, невеселая она, не хочу я думать о смерти, да еще в такую ночь, но, если хочешь, скажу: какое мне дело, сгниет мой труп или нет? Что мы после смерти? Ничто. Пусть будет тело здоровым и сильным при жизни, чтобы трудиться и радоваться… вот и все!

Хозяин опять ответил ему. Пьетро защищал радости жизни, старики поддакивали, даже слепой радостно кивал. Хозяин представлялся сердитым, но в душе был доволен — вот как хорошо складывает песни его будущий зять! Даст бог, не уронит семейной чести!

Стремясь доказать тщету плотских радостей, дядюшка Диддино пил сам и подливал другим. Часам к трем пополуночи все были пьяны. Только слепой, который пил лучше всех, и Пьетро, который выпил меньше других, сохраняли ясность мысли.

Но Пьетро был опьянен успехом и вздрагивал от радости, вспоминая, что ему вечером обещала Мария Франциска. Постепенно слабели голоса певцов. У хозяина заплетался язык; Пьетро притворялся, что засыпает. Наконец все уснули, один слепой не спал и грыз набалдашник своей палки.

Во дворике пропел петух.

Пьетро открыл глаза и взглянул на слепого.

«Не увидит», — подумал он, осторожно встал и вышел из комнаты во внутренний дворик.

Мария Франциска тихо спустилась по наружной лестнице и упала в его объятия.

Слепой прекрасно понял, Что кто-то ушел; он даже подумал, что это, наверное, Пьетро, но не шевельнулся — только пробормотал:

— Слава господу в небесах и мир на земле добрым людям.

А за стенами дома луна скользила меж прозрачных облаков, и в серебристой ночи горячий восточный ветер нес запах моря и жар пустыни.

 

Длинное платье

Для Диди это было первым настоящим путешествием. Шутка сказать — из Палермо в Цунику. Почти восемь часов поездом.

Цуника была для нее обетованной землей, правда очень далекой, но далекой скорее во времени, чем в пространстве. Когда Диди была еще совсем маленькой, отец привозил ей из Цуники какие-то необыкновенные душистые плоды, цвет, вкус и запах которых Диди никак не могла припомнить впоследствии, хотя отец и потом продолжал привозить ей оттуда и иссиня-черную шелковицу в глиняных деревенских посудинах, выложенных виноградными листьями, и груши, прозрачно-восковые с одного бока и кроваво-красные с другого, даже с зелеными листиками, и переливающиеся всеми цветами радуги сливы, и фисташки, и сладкие сицилийские лимоны.

И хотя с некоторых пор Диди уже отлично знала, что Цуника — всего лишь пыльный городишко Центральной Сицилии, опоясанный грядами жженой серы и выщербленными известковыми скалами, ослепительно сверкавшими под яростными лучами солнца, и что фрукты — конечно, столь непохожие на сказочные плоды ее детских грез — привозились из поместья Чумиа, расположенного за много километров от этого города, — и вот тем не менее при одном упоминании Цуники перед ее глазами вставал непроходимый лес сарацинских олив, возникали просторы густо-зеленых виноградников и ярких садов, обнесенных живыми изгородями, над которыми роились пчелы, ей мерещились подернутые ряской пруды, цитрусовые рощи, напоенные одуряющим запахом жасмина и апельсиновых деревьев.

Обо всем этом Диди слышала от отца. Сама она никогда не бывала дальше Багерии, что возле Палермо. В белую Багерию, спрятавшуюся от огнедышащей синевы неба в густую зелень, Диди вывозили на лето. В прошлом году она ездила еще ближе, в апельсинные рощи Санта-Флавия. Правда, тогда еще она бегала в коротких платьицах.

А вот теперь ради столь длительного путешествия она впервые в жизни надела длинное платье.

Диди сразу же показалась себе совсем другой. Просто взрослой. Даже взгляд ее посерьезнел и, казалось, под стать платью приобрел трен — она так уморительно поводила бровями, словно волокла трен своего взгляда, и при этом вздергивала свой задорный носик, подбородок с ямочкой и поджимала губки — губки настоящей дамы, облаченной в длинное платье, губки, скрывавшие зубы, подобно платью, скрывавшему ее маленькие ножки.

Вот если бы только не этот Коко, ее старший брат, плут Коко, который, устало откинувшись на красную спинку дивана купе первого класса и посасывая сигаретку, приклеившуюся к верхней губе, время от времени так тяжело вздыхал и нудно твердил:

— Диди, не смеши меня.

Боже, как она злилась! Боже, как чесались у нее руки!

Счастье Коко, что, следуя моде, он не носил усов! Не то Диди мигом бы выдрала их, набросившись на него, словно разъяренная кошка.

Но Диди только сдержанно улыбалась в ответ и бесстрастно отвечала:

— Милый, если ты такой дурак…

Не дурак, а просто идиот. Подумать только! Смеяться над ее платьем или, предположим, даже над выражением ее лица, — и это после того серьезного разговора, который был у них накануне вечером по поводу этого таинственного путешествия в Цунику…

Разве не походило их путешествие на военную экспедицию, на штурм хорошо укрепленного горного замка? Разве не было ее длинное платье главным оружием этого штурма? Так что же смешного в том, что она заблаговременно делала смотр этому оружию, училась обращению с ним?

Накануне вечером Коко сказал ей, что наконец приспело время всерьез потолковать об их делах.

Диди только вытаращила на него глаза.

Об их делах? Каких делах? Разве могли быть у нее какие-то дела, о которых стоило бы толковать, да еще серьезно?

Оправившись от первого удивления, Диди расхохоталась.

Она знала только одну особу, как бы нарочно созданную для того, чтобы думать о делах — своих или чужих, безразлично. Этой особой была донна Сабетта, ее гувернантка, которую Диди называла донной Бебе или, в скороговорке, просто донной Бе. Донна Бе постоянно думала о своих делах. Когда Диди особенно досаждала ей своими неожиданными сумасбродными выходками, бедняжка, доведенная до отчаяния, делала вид, что плачет, и, хватаясь руками за голову, начинала причитать:

— Ради всего святого, синьорина, дайте мне подумать о своих делах!

Неужели Коко в тот вечер спутал ее с донной Бе? Нет, он ничего не спутал. В тот вечер Коко открыл ей, что эти благословенные их дела и в самом деле существуют и что они важны, и даже весьма важны, как, впрочем, важно и ее длинное дорожное платье.

С детских лет привыкнув к тому, что раз, а то и два в неделю отец уезжал в Цунику, и наслушавшись разговоров о поместье Чумиа, о серных копях Монте-Дьези и о разных других копях, владениях и домах, Диди легко освоилась с мыслью о том, что все эти богатства являются собственностью баронов Брилла и принадлежат ее отцу.

На самом же деле они принадлежали маркизам Нигренти ди Цуника. Отец ее, барон Брилла, был всего лишь опекуном. И вот эта опека, доставлявшая отцу в течение двадцати лет завидное благополучие, а Диди и Коко — полный достаток, должна была кончиться через три месяца.

Диди было чуть больше шестнадцати, и она родилась и выросла среди этого благополучия. Коко же перевалило за двадцать шесть, и он сохранял отчетливое воспоминание о далеких годах нищеты, в которой билась семья, прежде чем отец всеми правдами и неправдами выхлопотал себе опекунство над несметным богатством этих маркизов Цуника.

А вот теперь над ними снова нависает угроза нищеты, быть может и не такой, как раньше, но которая после двадцати лет благоденствия наверняка показалась бы им еще более тяжелой, и отвратить ее можно, только приведя в исполнение тот план военной кампании, который с таким искусством измыслил отец. Путешествие в Цунику и было первым стратегическим маневром.

По правде говоря, даже не первым. Дело в том, что три месяца назад Коко уже ездил с отцом в Цунику на разведку; он пробыл там около двух недель и познакомился с семейством Нигренти.

Насколько Коко мог понять, семейство состояло из сестры и трех братьев. Твердо он не был в этом уверен, потому что в старинном замке, расположенном на горе, которая господствует над всей Цуникой, проживали еще две восьмидесятилетние старухи, две тетки, принадлежность которых к Нигренти он точно не мог определить. Это были не то сестры деда нынешнего маркиза, не то сестры бабушки.

Самого маркиза звали Андреа, ему было около сорока пяти лет и, по окончании срока опеки, к нему, согласно завещательному документу, должна была перейти главная часть наследства. Два брата Андреа: один — дон Фантазер, как окрестил его отец, был священником, другой, по прозвищу Кавалер, был просто лоботряс. Следовало остерегаться обоих, и больше священника, чем лоботряса. Сестре маркиза было двадцать семь лет — на год больше, чем Коко; звали ее попеременно то Агатой, то Титиной. Была она хрупкая, как облатка для причастия, и бледная, словно воск; в глазах у нее застыла безысходная тоска, а длинные, костлявые и холодные руки всегда дрожали от смущения, робости и неуверенности в себе. Видимо, бедняжка была самим воплощением добродетели и чистоты: за всю жизнь она не сделала и шагу из замка, ухаживала за двумя восьмидесятилетними старухами, своими тетками, вышивала, да еще «божественно» играла на рояле.

Так вот, план отца был простой: прежде чем минет срок опеки, устроить два брака — дочь выдать за маркиза Андреа, а Коко женить на Агате.

Когда Диди объявили об этом впервые, лицо ее вспыхнуло словно раскаленный уголек, а глаза заискрились негодованием. Ее взорвало не столько известие, сколько тот непринужденный цинизм, с каким Коко сам шел на эту сделку и теперь предлагал ей то же самое в качестве единственного спасения. Как! Выйти ради денег замуж за старика, который ровно на двадцать восемь лет старше ее?

— Ну, уж будто на двадцать восемь? — подтрунивал Коко над этим взрывом негодования. — Какие там двадцать восемь, Диди! Зачем привирать? На двадцать семь… ну, на двадцать семь и несколько месяцев.

— Коко, ты просто мерзавец! Мерзавец, вот и все! — выкрикнула Диди, дрожа от негодования и показывая ему кулачок.

Но Коко не унимался:

— Я же говорю тебе, что женюсь на добродетели! На самой что ни на есть добродетели, Диди, на воплощенной добродетели! Я женюсь на добродетели, а ты называешь меня мерзавцем? Она, правда, на какой-нибудь годик старше меня… Но видишь ли, милая, я должен тебе заметить, что добродетель не может быть особенно юной, А ведь я так нуждаюсь в добродетели! Ты же знаешь, что я шалопай из шалопаев, распутник из распутников — словом, настоящий проходимец, как утверждает папа. Пора образумиться — буду расхаживать в шикарных туфлях с вышитым на них золотым вензелем и баронской короной, а на голове у меня будет бархатная шапочка, тоже расшитая золотом, с великолепной шелковой кистью. Барон Коко ди Добро д’Етель… Барончик-красавчик! Правда, здорово, Диди?

Тут он дурашливо скривил голову набок и принялся расхаживать с глупым-преглупым видом, потупив глаза, вытянув губы трубочкой и изобразив сложенными ладонями подобие козлиной бородки.

Диди невольно прыснула со смеху.

Воспользовавшись этим, Коко принялся вкрадчиво уговаривать сестру, перечисляя ей все радости, какие он смог бы доставить бедняжке, хрупкой как причастная облатка и бледной как воск. Ведь за те две недели, которые он гостил в Цунике, Агата ясно дала понять, несмотря на всю свою робость, что видит в нем спасителя. Ну да! В этом же все дело! Братья — особенно Кавалер (кстати, на стороне у него есть бабенка, от которой он прижил десять, пятнадцать, двадцать, уж не знаю сколько там детишек) — заинтересованы в том, чтобы она оставалась незамужней и чахла взаперти. Так вот, для нее Коко будет ярким солнышком, самой жизнью. Он увезет ее с собой в Палермо, в чудесный новый дом, и пойдут празднества, театры, путешествия, поездки в автомобилях… Конечно, спору нет, красавицей ее не назовешь, скорее она даже уродлива, но что поделаешь, для жены сойдет. Главное, она добра и настолько нетребовательна, что будет довольствоваться самым малым.

Он еще долго продолжал болтать все в том же шутовском тоне и только о себе, о своем жертвенном благодеянии, так что Диди, раздосадованная и подстрекаемая любопытством, наконец не выдержала:

— Ну, а какая же роль отводится мне?

Тяжело вздохнув, Коко ответил:

— Что касается тебя, Диди, то твое дело куда более хлопотное. Беда в том, что тут замешана не только ты.

Диди нахмурилась.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Хочу сказать… хочу сказать, что вокруг маркиза увиваются и другие женщины. И в особенности… одна!

И тут весьма красноречивым жестом, видимо призванным пробудить воображение, Коко намекнул на необыкновенную красоту этой женщины.

— Вдова… лет тридцати… вдобавок кузина…

Сладко прищурившись, Коко чмокнул кончики своих пальцев.

Диди даже передернуло от отвращения.

— Ну и пусть забирает его себе!

Коко поспешно запротестовал:

— Хорошее дело, пусть забирает! Ты воображаешь, что маркиз Андреа… Красивое имя Андреа! А звучит-то как: маркиз Андреа… Кстати, с глазу на глаз ты можешь называть его просто Нене — так зовет его Агата, или, иначе, Титина, его сестра. Пари держу, ты даже не подозреваешь, что за мужчина этот Нене! Довольно тебе знать, что у него хватило глу… или как это называют… мужества прожить целых двадцать лет затворником в своем замке. Понимаешь, двадцать лет! Я серьезно говорю: с тех самых пор, как его имущество попало под опеку. Представь только, как отросли у него волосы за эти двадцать лет! Но он их острижет. Непременно острижет, не волнуйся. Каждый божий день, чуть свет, еще солнце не успеет встать, он выходит из замка… тебе это нравится? Выходит один-одинешенек, укутавшись в плащ, и отправляется в горы. Разумеется, верхом. Лошаденка, правда, дряхленькая… белая, будто седая. Но наездник он превосходный. Да, да, верхом он ездит божественно… почти так же божественно, как его сестра Титина играет на рояле. И только представить себе при этом, что до двадцати пяти лет, то есть до того самого дня, когда из-за банкротства его упрятали в цунику, он вел настоящую жизнь, дорогая моя! Где только он не был: и на континенте — в Риме, во Флоренции, и в Париже — и в Лондоне… Ходят слухи, что он с юношеских лет был влюблен в эту кузину, о которой я тебе говорил; кстати, зовут ее Фана Лопес. Кажется, даже был с ней помолвлен. Правда, когда он разорился, она и слышать о нем не захотела и поспешила выйти за другого. Ну, а теперь, когда все вернулось к прежнему… понимаешь? Конечно, дело облегчается тем, что маркиз, лишь бы утереть ей нос, скорее женится на другой своей кузине, этой старой деве Туцца Ла Диа, которая всегда втайне вздыхала по нему и вымаливала его себе у бога. К тому же, Диди, волосатый маркиз после своего двадцатилетнего затворничества стал весьма пылким, так что можно опасаться и этой старой девы. Однако пора и кончать, — так заключил накануне вечером свои излияния Коко. — Теперь, Диди, нагнись и чуть-чуть приподыми своими пальчиками подол платья.

Опешившая от такой длинной речи, Диди наклонилась, спросив:

— Зачем?

— Хочу проститься с твоими ножками. Больше их никогда не будет видно.

Коко взглянул на них и приветственно помахал им обеими руками. Потом, вздохнув, добавил:

— Роро! Ты помнишь свою подружку Роро? Помнишь, как я прощался с ее ногами в тот последний раз, когда она надела короткое платье? Я еще думал, что никогда больше их не увижу. Так вот довелось же!

Диди побледнела и сразу посерьезнела:

— Что ты болтаешь?

— Увы, уже у мертвой! — поспешил пояснить Коко. — Клянусь, уже у мертвой! Ах, бедняжка Роро! Ее перенесли в церковь Сан-Доменико и оставили гроб открытым. Утром я зашел в церковь. Вижу — гроб, кругом свечи, я подошел. Возле гроба вертелись какие-то крестьянки и с восторгом глазели на подвенечное платье, в которое муж пожелал обрядить покойницу. Вдруг одна из этих бабенок приподняла краешек платья, чтобы поглядеть на кружева нижней юбки, и вот так мне снова довелось увидеть ноги Роро.

Всю ночь Диди беспокойно металась в постели и никак не могла уснуть.

Но прежде чем улечься, Диди решила еще раз примерить длинное дорожное платье перед зеркальным шкафом. Вспомнив красноречивый жест, которым Коко хотел изобразить красоту этой… как ее? Фаны… Фаны Лопес, Диди показалась себе в зеркале совсем маленькой, худенькой, жалкой… Она подобрала подол платья, чтобы взглянуть на ноги, которые до сих пор у нее были не прикрыты одеждой, и сразу же ей вспомнились ноги мертвой Роро Камни.

В постели Диди снова захотела посмотреть на свои ноги под одеялом. Они показались ей какими-то высохшими и прямыми, словно палки, и тут Диди представила себя мертвой, в гробу, в подвенечном платье, после свадьбы с длинноволосым маркизом Андреа…

Ну и болтун же этот Коко!

Сидя в купе, Диди разглядывала брата, развалившегося на сидении напротив, и чувствовала, как постепенно’ ее охватывает все большая и большая жалость к нему.

Она вспомнила, как буквально за два-три последних года поблекло его когда-то красивое лицо, изменилось выражение, появилось что-то новое в глазах и складках рта. Диди казалось, что он как бы выгорел изнутри. Этот пожирающий огонь внутренней тоски и смутного беспокойства, прорывавшийся в каждом взгляде, изменил очертания губ, иссушил и избороздил красными прожилками кожу, оставил под глазами темные круги. Она знала, что Коко каждую ночь возвращается домой очень поздно, что он играет, подозревала в нем еще худшие пороки по тем гневным упрекам, которые отец частенько обрушивал на него тайком от нее, запершись с ним в своем кабинете… Со временем Диди стала испытывать к брату странное чувство горечи и отвращения, ощущая подле себя эту скрытную и чуждую ей жизнь; ее угнетала мысль, что этот всегда такой любящий, снисходительный к ней брат за стенами дома ведет себя хуже чем просто шалопай, что он порочный человек, а может быть, и настоящий негодяй, как не раз в припадке ярости кричал ему отец. До чего же грустно, что для других его сердце не было таким открытым и любящим, как для нее! Если он так бесхитростно добр к ней, то почему он приносит столько горечи другим?

А может, эта горечь гнездится за пределами дома — в том самом мире, куда в определенном возрасте, расставшись с чистыми, простыми семейными привязанностями, мужчины вступают в длинных брюках, а женщины — в длинных платьях? И как ужасна должна быть эта горечь, если никто не смеет заговорить о ней, разве что шепотом и с хитрыми, дурацкими ужимками, которые так раздражают тех, кто, подобно ей, ничего не может понять? Как пагубна должна быть эта горечь, если ее брат в такое короткое время из цветущего юноши превратился в развалину, если ее подружка Роро Кампи, не выдержав и года замужества, умерла…

Диди ощутила на своих ножках, еще вчера свободных и открытых, тяжесть длинного платья, и ее охватила щемящая грусть, она почувствовала, что ее душит тоска, и, чтобы отвлечься, перевела взгляд с брата на отца. Он сидел в другом конце купе, погруженный в чтение каких-то деловых бумаг, которые извлек из кожаного портфеля, лежавшего у него на коленях.

В портфеле, на фоне красной подкладки, поблескивала граненая пробка флакона. Диди уставилась на нее, думая в этот момент о том, что отцу уже много лет грозит внезапная смерть от сердечной болезни и потому он никогда не расстается с этим флаконом.

А вдруг ей пришлось бы лишиться отца, вот так, в один миг… Нет, нет, зачем об этом думать? Вот отец хоть и носит с собой флакон, а о смерти вовсе не думает. Читает себе свои деловые бумаги и только время от времени то поправит очки, сползающие на самый копчик носа, то проведет пухлой, белой, волосатой рукой по сверкающей лысине, то оторвется от чтения и смотрит куда-то в пространство, слегка прищурив тяжелые веки. И тогда его миндалевидные голубые глаза загораются живым и острым лукавством, так контрастирующим с усталым, дряблым лицом, мясистым и угреватым, на котором топорщатся короткие рыжеватые усики, местами тронутые сединой.

После смерти матери, три года назад, у Диди появилось ощущение, что отец как-то отдалился от нее или даже стал вовсе чужим, и вот теперь она разглядывает его, как можно разглядывать лишь человека чужого. Да и не только отец, Коко тоже. Диди казалось, что только она одна продолжает еще жить жизнью их дома или, вернее, чувствовать его пустоту после исчезновения той, которая была его душою и объединяла их всех в одну семью.

Отец и брат зажили каждый своей жизнью — разумеется, вне дома, — и то немногое, что еще сохранилось от семьи, было лишь ее видимостью, не имеющей ничего общего с былым душевным теплом и согласием, которые одни только и дают поддержку, силу и успокоение.

Диди чувствовала страстную потребность в таком тепле и согласии, и это заставляло ее безудержно рыдать, стоя на коленях перед старым сундуком, где хранились платья матери.

Семейное тепло было заключено там, в дряхлом сундуке орехового дерева, длинном и тесном, как гроб, и оттуда, от этих маминых платьев, исходило тепло и горько пьянило ее воспоминаниями детства.

О мама! Мама!

После смерти матери жизнь стала пустой и ненужной, вещи, казалось, потеряли свою телесность и превратились в тени. Что-то ждет ее завтра? Неужели она всегда будет ощущать эту пустоту, бессмысленно ожидать чего-то, что должно заполнить эту пустоту и вернуть Диди веру, смысл жизни и покой?

Дни тянулись для Диди подобно облакам, скользящим по диску луны.

Сколько вечеров провела она в пустынной, неосвещенной комнате, неотрывно глядя сквозь витражи высоких окон на белые и пепельно-серые облака, обволакивающие луну! Ей казалось, что луна бьется, стремясь вырваться из этой пелены. И Диди подолгу стояла в темноте, вперив невидящий взгляд в пустоту, предаваясь мечтам, и глаза ее часто наполнялись невольными слезами.

Ей вовсе не хотелось грустить! Напротив, ей хотелось жить, веселиться, петь. Но ее окружала полная пустота, и это ее желание прорывалось только в сумасбродных выходках, сбивавших с толку несчастную донну Бебе.

Без наставника, без поддержки, вдруг лишившись всего, она не знала, что ей предпринять в жизни, какую дорогу выбрать. Сегодня она грезила об одном, завтра о другом. Однажды, вернувшись из театра, она ночь напролет промечтала о том, как станет балериной, а уже на следующее утро, когда в дом явились за подаянием монашки, она решила сделаться сестрой милосердия. А еще немного спустя ей захотелось уйти в себя, погрузиться в теософию и отправиться в странствие по белу свету, подобно фрау Венцель, ее учительнице немецкого языка и музыки; иногда ей хотелось целиком отдаться искусству, живописи…. Или нет, нет! Только не живописи! Ведь с тех пор как живопись воплотилась для нее в этого идиота Карлино Вольпи, сына художника Вольпи, ее учителя, который однажды явился на урок вместо заболевшего отца… Как же это случилось?.. Да, она сдуру спросила:

— Какую нужно брать краску — ярко-красную или карминовую?

А он, хитрая бестия:

— Вот такую, синьорина… карминовую!

И поцеловал ее в губы.

С того самого дня навсегда прочь и палитра, и кисти, и мольберт! Мольберт она опрокинула прямо на него, затем швырнула ему в лицо кисти и, даже не дав возможности отмыть бесстыжую рожу, окрасившуюся в зеленый, желтый и красный цвет, выгнала вон…

Так, значит, она во власти первого встречного… Значит, дома нет никого, кто бы мог ее защитить. Любой проходимец может войти и как ни в чем не бывало целовать ее в губы! Какое гадливое чувство оставил в ней этот поцелуй! Тогда она до крови растерла себе губы; и вот даже теперь, при одном воспоминании, инстинктивно поднесла руку ко рту…

Да и был ли у нее рот на самом деле? Она его не чувствовала!.. Диди сильно ущипнула себя за губу — ничего… Так вот и все тело… Она не чувствовала его. Быть может, это оттого, что она всегда витала где-то, отрешенно от самой себя. Да и все внутри у нее было в каком-то смятении, нерешительности, волнении. А тут еще длинное платье, надетое на тело, которого она сама не ощущала! Платье весило куда больше, чем тело! Отец и брат воображали, что под этим длинным платьем скрыто настоящее женское тело, но они ошибались под ним Диди ощущала только свое детское тело, и ничего больше, да и то не нынешнее свое тело, а тельце того ребенка, каким Диди себя помнила в счастливую пору, когда все вокруг дышало реальностью сладостного детства, той осязаемой реальностью, какую умела придавать вещам своим дыханием, своей любовью только ее мать. И это ребячье тельце было взлелеяно неусыпными ее заботами. Со смертью матери Диди перестала ощущать даже свое тело, словно и оно растворилось, как и все вокруг, как растворилась сама реальность, которую Диди перестала уже осязать.

А эта поездка…

Взглянув еще раз на отца и на брата, Диди ощутила, как ее захлестывает чувство гадливости.

Оба спали в скрюченных, неудобных позах. Отец посапывал, лоб покрылся жемчужинками пота, а дряблая шея нависала над тесным воротничком.

Поезд, словно задыхаясь, полз в гору; за окном ни росинки, ни травинки — сплошная выжженная пустыня под опрокинутым густым синим куполом неба. Только время от времени медленно заваливались назад иссохшие телеграфные столбы с лениво провисающими проводами.

Куда везут ее эти два человека, которые даже тут, в купе, предоставили ее самой себе? На постыдное дело, на подлый торг, на унижение, на обман. И они еще могут спать! Да, потому что вся жизнь такова и, видно, не может быть иной. Вот эти двое уже вступили в нее, и им все равно, они вкусили ее и потому, отдаваясь движению поезда, могут спокойно спать, они могут спать… Они заставили ее надеть это длинное платье и волокут туда, на грязное дело, не испытывая при этом никакого беспокойства. Волокут в ту самую Цунику, которая была сказочной страной ее детских счастливых грез! А зачем? Чтобы она умерла там через год, как ее подружка Роро Кампи?

Когда и чем кончится это бесцельное ожидание неизвестности, это вечное беспокойство? Быть может, в мертвом городишке, в старинном мрачном замке, рядом со старым длинноволосым мужем… Быть может, именно ей, если удастся хитроумный план отца, суждено заменить золовку в заботах об этих восьмидесятилетних старухах.

Вперив глаза в пространство, Диди рисовала себе залы мрачного замка. Разве ей не пришлось уже побывать там? Да, однажды во сне, а теперь ей предстоит остаться там навсегда… Однажды? Когда же это было? Да вот, только сейчас… и вместе с тем очень давно… а теперь уже навсегда ей придется погрузиться с головой в пустоту времени, сотканного из неизбывных минут, терзаемого монотонным гудением мух, дремлющих на солнце, которое сквозь грязные стекла высвечивает голые стены, пожелтевшие от дряхлости, или пыльными, кругами отпечатывается на выщербленных красных кирпичах пола.

О боже, и нет никакого выхода, нет возможности убежать… Ведь она связана тем, что рядом спят эти двое, связана неимоверной медлительностью этого поезда, подобной медлительности времени в том старом замке, где только и остается спать, как спят эти двое…

И вдруг, все еще пребывая во власти галлюцинации, Диди ощутила, как на душу ей навалилась такая тяжелая глыба неумолимой действительности, такое жгучее чувство пустоты и ее окутал такой невыносимо удушливый зной жизни, что непроизвольно, сама собой, рука ее потянулась к кожаному портфелю, который отец оставил открытым на сидении. Сверкающая граненая пробка флакона уже и раньше привлекала ее взгляд.

Брат и отец все еще спали. Некоторое время Диди рассматривала флакон, в котором отсвечивал розоватым блеском яд. Затем, как в дурмане, осторожно отвернула притертую пробку и медленно поднесла флакон к губам, не спуская глаз со спящих. Диди видела, как отец поднял во сне руку, чтобы согнать муху, проворно бегавшую по его лбу.

Вдруг рука, поддерживавшая флакон, тяжело опустилась на колени. В уши, как будто внезапно раскупорившиеся, ворвался устрашающий грохот поезда, такой жуткий грохот, что Диди испугалась, как бы он не заглушил крика, рвущегося из ее горла, раздирающего его… Нет… вот отец и брат вскочили… склонились над ней… Ухватиться бы за них!

Диди простерла руки, но ничего не поймала, не услышала, не увидела…

Три часа спустя маленькая покойница в длинном платье прибыла в Цунику, сказочную страну своих детских грез.

 

Свинья

Вот уже третью ночь Нели Згембри спит под открытым небом, на току, подостлав под себя солому, оставшуюся после молотьбы; где-то рядом, на жнивье, пасутся два его ослика и мул, ради которых Нели и ночует здесь.

Солома была мокрая от росы, или, как любил говаривать Нели, «была умыта слезами звезд». Сверчки оглашали округу нежным, прозрачным звоном своих песен, которые так живительно действовали после сухого, ржавого скрежета унылых цикад, оглушавших Нели в течение целого дня.

И все равно старик грустил. Лежа на соломе, он глядел на звезды, изредка закрывал глаза и тяжело вздыхал.

Он размышлял о том, что судьба надула его: она не дала ему ничего из того, о чем он так мечтал в юности, а под старость отняла даже ту малость, которую он заполучил, в сущности, помимо своего желания. Вот уже четыре года, как умерла жена, а в ней он нуждался и теперь; домогаться же новой любви, когда волосы стали совсем седыми, а спина сгорбилась, он стыдился.

Вдруг сонное течение мыслей Нели нарушилось: зеленая искорка светлячка прорезала тусклое мерцание влажных звезд и опустилась рядом с ним на солому.

При появлении этой искорки Нели почудилось, что небо не то опрокинулось на него, не то отъехало еще дальше, и он вскочил, словно встряхнувшись ото сна; однако сном показалось ему скорее все то, что было вокруг, затерянное в сумраке ночи: его крестьянская хижина, потрескавшаяся и закопченная, мул и двое ослят на жнивье и — где-то совсем далеко — робкие огни Раффадали, его родной деревеньки.

Светляк все еще сидел тут, на соломе, совсем рядом. Нели сгреб его в кулак и, разглядывая на дне мозолистой ладони, где светляк продолжал излучать слабое зеленое мерцание, думал, что эта «пастушья свечка» явилась ему как вестница далеких лет его счастливой юности; быть может, это тот самый светлячок, что одной июньской ночью, лет сорок пять тому назад, запутался в черных волосах Тризуццы Тумминиа, которая вместе со своими подружками из Раффадали осталась на ночь вот на таком же току, чтобы при луне, под звуки цимбал, плясками отпраздновать конец жатвы.

— Эх, молодость, молодость!

Как испугалась тогда Тризуцца Тумминиа этого крохотного червячка, заползшего ей в волосы! Она не знала, что это всего-навсего «пастушья свечка»! Нели вспомнил, как он подошел к ней, осторожно, двумя пальцами, снял светлячка, показал его Тризуцце и торжественно, словно собираясь читать стихи, произнес:

— Видишь этот огонек? Он хотел превратиться в звездочку у тебя на лбу.

Так Нели начал ухаживать за Тризуццой Тумминиа еще в те далекие времена, когда мир был совсем иным! Но из-за старой семейной распри родители воспротивились их браку; потому-то Тризуцца вышла замуж за другого, а Нели женился на другой. С тех пор прошло больше сорока пяти лет; он овдовел, овдовела и она около десяти лет назад… Но интересно, к чему бы это светлячок вдруг взял да вернулся? Почему он решил сверкнуть перед глазами Нели именно тогда, когда ему было так грустно и одиноко? Почему светляк выбрал место на мокрой соломе, да еще рядом с ним?

Вытащив из кармана клочок бумаги, Нели аккуратно завернул в него светляка; остаток ночи старик уже не спал и только думал, чему-то ухмыляясь про себя. На рассвете Нели увидел девочку, которая возвращалась по тропке, протоптанной мулами, домой, в Раффадали.

— Нику, Никуццу, поди-ка сюда! — окликнул он ее из-за своей загородки.

Глаза его при этом смеялись; казалось, что и лицо вот-вот расползется в улыбке. Подперев рукой колючий, давно не бритый подбородок, Нели спросил;

— Знаешь тетю Трезу Тумминиа?

— Ту, у которой свинья?

Старик обиженно нахмурил брови. Дождалась! Иначе, как «та, у которой свинья», и не называют теперь в Раффадали бедную Тризуццу Тумминиа! А прозвали ее так потому, что вот уже сколько лет она с неслыханной любовью откармливает свинью такой неимоверной толщины, что животное не может уже передвигаться. Когда умер муж, а сыновья, женившись, обзавелись своим хозяйством, Треза перенесла на свинью все свои заботы, и плохо приходилось тому, кто предлагал ей эту свинью зарезать! Тризуцца частенько склонялась над своей любимицей, чтобы почесать ей за ухом, и тогда огромная розовато-белая масса блаженно распластывалась на соломе, морщила, словно в улыбке, свой пятачок и, радостно похрюкивая, подставляла шею. Эта свиная идиллия вызывала в деревне всеобщее осуждение, ибо никто не мог понять — зачем выкармливать свинью, если она не предназначается на убой.

— Ну да, тетю Трезу, ту самую… — растолковывал Нели. — Знаешь ее? Так вот, гляди: тут в бумажке — «пастушья свечка». Смотри не выпусти и не раздави ее! Отнесешь тете Трезе и скажешь, что тебя, мол, послал Нели Згембри и что тут, в бумажке, тот самый светлячок, скажешь ей, которого тетя Треза видела много-много лет назад! Понятно? Главное, не забудь сказать: «Тот самый, что много-много лет назад!» Вечером принесешь ответ. Получишь печеных каштанов. Ну, беги!

…А ведь чем черт не шутит! Згембри вовсе еще не старик! Подумаешь, каких-то шестьдесят три года… Он здоров и крепок, как ствол оливкового дерева; да и Треза свежа, как несорванный зрелый боб, здорова, цветуща — в самом соку…

Вечером девчонка принесла ответ:

— Тетя Треза велела передать, что волосы из черных стали белыми и что «свечка» потухла.

— Так и сказала?

— Да.

На следующий день, побрившись и приодевшись словно жених, Нели сам направился к Трезе Тумминиа, дабы заверить ее в том, что огонь «пастушьей свечки» по-прежнему горит в его сердце так же ярко и молодо, как в тот день, когда он впервые зажегся на лбу Трезы наподобие звезды.

— Давай поженимся и зарежем свинью!

Треза пихнула его обеими руками в грудь.

— Проваливай-ка ты лучше отсюда, глупый дед!

Но при этом Треза смеялась. Понятно, о том, чтобы зарезать свинью, не могло быть и речи. А вот насчет свадьбы… что ж, можно подумать!

Но такова судьба. Раньше против их брака были родители, теперь — дети.

Правда, на сей раз жених и невеста не очень-то посчитались с бунтом. Дудки, теперь они сами себе хозяева. И хоть внешне они и делали обиженный вид, но про себя даже улыбались — как-никак, а этот бунт придавал их женитьбе привкус молодости. Разве не забавно и не приятно было слышать, как дети рассуждают об уместности и пристойности их брака?

У жениха и невесты было по четверо детей: у Трезы — четыре сына, у Нели — две дочери и два сына. Все четверо Трезиных сыновей были уже женаты, и хорошо женаты, причем каждый получил равную долю отцовского наследства. При Нели оставалась еще дочь Нарда, но и она была уже на выданье.

Чтобы заставить детей замолчать, старики отправились перед женитьбой к нотариусу составить завещание, которое, в случае их смерти, обеспечивало бы справедливый раздел остающегося имущества. Этим они хотели пресечь жестокие раздоры, вспыхнувшие между детьми с самого начала. Но все было напрасно. Особенно несговорчивыми оказались дети Нели, хотя они и получили больше других, поскольку старик отдал им не только имущество покойной жены, но и собственную долю, решив, пока хватит сил, обрабатывать землю Трезы и своей младшей дочери Нарды, вплоть до ее замужества.

Особенно горячилась, прямо-таки выходила из себя, старшая его дочь Сидора, по мужу Перонелла. Едва речь заходила о бедняжке Нарде, которая переселилась с отцом к мачехе, Перонелла с пеной у рта твердила своему мужу, невесткам и братцам Сару и Луццу:

— Пусть черви съедят мой язык, если эта старая ведьма не принудит бедняжку засохнуть в старых девах. Пусть к Нарде сватается сам королевский сын — и тогда старая карга скажет, что он ей не пара!

Злословила она так потому, что никак не хотела поверить, будто Треза Тумминиа откажется от приданого Нарды и позволит Нели распоряжаться ее собственным хозяйством.

Соседкам, забегавшим посплетничать о подарках, которыми мачеха одаряла свою падчерицу, подарках, каких не делают и родной дочери, — всех этих золотых серьгах, кольцах, коралловых бусах, шейных и головных платках из чистого шелка, шелковых накидках с кружевами в четыре пальца шириной, опойковых туфлях на высоком каблуке, да еще с лаковыми носками, словом, таких вещах, что и поверить трудно, — Сидора, позеленев от злобы, отвечала:

— Эх вы, дурочки! Неужели не понимаете, что она это делает из корысти? Просто хочет откормить Нарду и держать взаперти, как свинью!

Угомонилась Сидора лишь тогда, когда соседки примчались и сообщили, что Нарда выходит замуж. И притом, за кого бы вы думали? За самого Питрину Чинквемани! А уж какой золотой это парень… Кстати, свояк старшего Трезина сына… А сколько у него земли, домов, скота, вьючного и рабочего… И устроила этот брак сама Треза, собственными руками!

— Как, неужели? Верно? Смотри, пожалуйста! — затараторила Сидора в ответ, только чтобы не дать этим вертихвосткам позлорадствовать. — Питрину Чинквемани? Как я рада за бедняжку Нарду! Вот уж рада, так рада!

Ни она, ни братья ни разу не навестили Нарду с тех самых пор, как она поселилась у мачехи, хотя двор Сару — старшего из братьев — был всего на расстоянии ружейного выстрела от двора мачехи, так близко, что сквозь листву фиговых и миндальных деревьев можно было не только разглядеть навес на заднем дворике мачехи, где находилось стойло для скота, но даже пересчитать кур, копошившихся в навозе. Сидора с братьями не хотела знаться с Нардой потому, что та целиком приняла сторону мачехи и ее сыновей. Доброе отношение и подарки сделали свое дело. Сыновья Трезы, выросшие без сестры, наперебой осыпали ее ласками и знаками внимания.

Накануне свадьбы на двор к Сару явился с пасмурным видом отец; почесывая щетину на давно не бритых щеках, он обратился к своему старшему сыну с тем, чтобы тот потом передал их разговор Сидоре и Луццу. Уставясь в землю, Нели начал:

— Годы пошли неурожайные, дети мои, и всем нам приходится туго. Видит бог, как хотел бы я видеть вас всех на свадьбе сестры вашей Нарды. Но что говорят колокола Раффадали? Они говорят: «Деньги где? Деньги где? Деньги где?» Я роздал все и теперь гол, как Христос на распятии. Больше у меня нет ничего. Хотите верьте, хотите нет. Если придете вы, родственники невесты, то Питрину Чинквемани захочет, чтобы и его родичи были — те, что со стороны Трезы, знаете? — а между вами кошка пробежала и потому ничего хорошего из этого не выйдет. Вот мы и порешили, что не будет ни их, ни вас. Будем только мы с Трезой со стороны невесты и отец с матерью со стороны жениха. Хотите верьте, хотите нет.

Сару выслушал всю эту наверняка заранее заученную речь с потупленными, как у отца, глазами и так же, как он, держась за подбородок, и наконец сказал:

— Ну что ж, отец. Хозяин ты, мы твоя кровь и плоть и, конечно, сделаем, как ты хочешь… но только, если тех тоже не будет. Иначе, — я говорю тебе это прямо, отец, — дело кончится плохо…

Старик, не подымая глаз, постоял еще немного, почесывая щетину, насупившись.

— Что касается меня, дети, то тем, другим, я тоже сказал не приходить, как говорю это вам.

— А если кто из них все же придет?

Старик не ответил. Его молчание ясно означало, что если с той стороны кто и будет, то он, право, не знает, как ему поступить.

— Ладно, отец, — сказал Сару. — Иди домой. Мы еще подумаем.

Проводив взглядом отца, который на ходу смущенно теребил двумя пальцами мочку левого уха, Сару вошел в дом. Тут он извлек из чересседельного мешка, подвешенного на гвозде, длиннющий нож, — из тех, что называют «смерть свиньям», — вытащил из-под стола точило, окунул лезвие в воду, уселся на пороге дома и, положив камень на колени, принялся точить нож.

Перепуганная всеми этими приготовлениями жена трижды окликала его, но, не получив ответа, принялась со слезами на глазах заклинать:

— Пресвятая матерь божья, Сару, милый, что ты надумал?

Сару вскочил, словно тигр, и замахнулся ножом:

— Замолчи, или, клянусь богом, я начну с тебя!

Жена, чтобы приглушить плач, обеими руками натянула на лицо передник и, всхлипывая, забилась в угол. А Сару снова принялся точить нож под испытующими взглядами трех сыновей, безмолвно сидевших вокруг. На Трезином дворе запел петух, и здешний тотчас же завторил ему, выставив вперед свою когтистую ногу и воинственно встряхнув кровавым гребнем.

— Один… два… три… четыре… пять… шесть!

Целых шесть оседланных мулов разместились в стойле под навесом соседнего дворика! Вот они все: при свете луны отлично видно их всех шестерых, стоящих рядком.

Сару считал их, стоя на пороге своего дома. Чтобы лучше разглядеть их сквозь мешавшие стволы деревьев, он вертел головой, а внутри у него все так и кипело от негодования.

— Уже шесть. Может, будут еще.

Стало быть, праздник большой. Значит, все сыновья мачехи с женами и детьми, все-все родичи со стороны жениха приглашены. Обошли только их, ближайших родственников невесты… Видно, все уже сидят за столом, а потом пойдет музыка, танцы…

Сару снял куртку перекинул ее через руку, чтобы прикрыть наточенный нож. Из дома со страхом и дрожью наблюдали за ним жена и Нилуццу, его старший сын. Еще раньше Сару приказал жене развести огонь и поставить кипятиться большой котел. Оторопевшая от ужаса жена машинально выполнила все, что он велел, не понимая, зачем понадобился ему этот котел с кипятком.

— О пресвятая матерь божья, — молилась она, — хоть бы кто пришел! О матерь божья, успокой его кровь и просвети его разум!

На дворе, в ярком блеске луны, неслись согласные песни сверчков — нити протяжных, острых, почти осязаемых звуков.

— Нилуццу, — позвал отец. — Сбегай к тетке Сидоре, потом к дяде Луццу и скажи, чтоб не мешкая, со всеми домашними, шли сюда. Понял? Беги.

Нилуццу, не двигаясь с места, в испуге уставился на отца. Одной рукой он прикрыл голову, словно ожидая затрещины.

— Отец… я боюсь, отец…

— Боишься? Ах ты, дохлятина этакая! — заорал отец и встряхнул мальчишку за шиворот. Затем, повернувшись к жене, добавил: — Ты пойдешь с ним! И чтоб мигом все были обратно!

Жена еще раз рискнула спросить плаксивым голосом:

— Ради бога, скажи, что ты собираешься делать, Сару?

Сару приложил палец к губам и той же рукой сделал повелительный знак — не перечить.

Как только они ушли, Сару стал осторожно, от дерева к дереву, пробираться к мачехиному дому. Луна светила вовсю. Так добрался он до крайнего фигового деревца, которое росло прямо против хозяйственного дворика Трезы. Сердце прыгало у него в груди, и кровь стучала в висках. Ржание одного из мулов, стоявших в стойле, заставило было его отпрянуть назад. В нос ударил теплый, жирный запах навоза, а в уши — нестройный гул криков, смеха и громыханья посуды, который несся из мачехиного дома. Сару просунул голову сквозь листву, чтобы оглядеться. Во дворе пусто; только шесть еще не расседланных мулов, а там, ближе к дому, — гигантская свинья.

Она лежала, уткнувшись рылом в передние ноги; уши свисали, глаза сладко прищурены — точно в блаженном созерцании свежего, полного неги сияния луны. Время от времени она вздыхала; но в этих вздохах не было ничего, кроме сытой, блаженной истомы.

Согнувшись в три погибели, Сару бесшумно подкрался сзади, осторожно протянул руку и стал слегка почесывать ей за ухом. Свинья вытянулась, морща от удовольствия свой пятачок, как бы желая улыбнуться привычной хозяйской ласке, и подставила шею. Тогда Сару свободной рукой всадил ей нож по самое сердце.

Домой он вернулся с огромной ношей, окровавленный с головы до пят. Почти одновременно, в сопровождении родни, вернулись жена и сын.

— Ради мадонны, тихо! — цыкнул на них Сару, освобождаясь от своей ноши и тяжело переводя дух. — Мы тоже устроим себе здесь праздничек, да еще получше, чем у них! Четверть туши — Сидоре, четверть — Луццу, а остальное — мне. За работу! Но сперва постойте! Помогите разделать тушу! Луццу, крепко держи вот тут! Ты, Сидора, тут. А ты, Нилуццу, тащи-ка сюда большое круглое блюдо, оно в шкафу. Печень, печень — вот что подарю я старой карге. Да тише, вы все! Печень старухе!

Сару вспорол свинье брюхо, вытащил печень, прополоскал в лоханке, затем выложил эту сверкающую дрожащую массу на блюдо и передал сыну.

— Сходи к деду, Нилуццу, и скажи ему так: меня послал папа Сару, наказал передать этот подарок маме Трезе и кланяться свинье.

 

Чистая правда

Едва Сару Ардженту, по прозвищу Тарара, был доставлен на скамью подсудимых, отгороженную от остальной части мрачного судебного зала высокой решеткой, как первым делом он извлек из кармана большущий красный, в желтых цветах платок и аккуратно разостлал его на сидении, чтобы не запачкать свой праздничный костюм из грубого темно-синего сукна. Костюм и платок были совсем новые.

Удобно устроившись, Сару повернулся лицом к крестьянам, толпившимся за перегородкой в той части зала, которая отведена для публики, и улыбнулся. Его щетинистая обычно физиономия была свежевыбрита — и это придавало ему сходство с обезьяной. В ушах висели золотые серьги.

От толпы крестьян шел терпкий, пронзительный дух конюшни и пота, свежего навоза и прелой овчины, от которого делалось дурно.

Какая-то женщина, одетая в черное, в шерстяной накидке, натянутой по самые брови, при виде подсудимого исступленно заголосила; между тем сам подсудимый весело поглядывал из своей клетки и то поднимал натруженную крестьянскую руку, то кивал направо и налево головой, делая это, впрочем, не столько в знак приветствия, сколько для того, чтобы выказать приятелям и сотоварищам по работе нечто вроде признательности и даже известного снисхождения.

После стольких месяцев предварительного заключения этот суд был для него почти праздником, Поэтому-то он и принарядился, словно в воскресный день. По бедности Тарара не мог нанять адвоката и вынужден был довольствоваться защитником, назначенным судом; но в том, что зависело от него лично, Тарара был на высоте: чистенький, бритый, причесанный, одет по-праздничному.

Как только суд покончил с необходимыми формальностями и был оглашен состав присяжных, председательствующий велел подсудимому встать.

— Ваше имя?

— Тарара.

— Это прозвище. Назовите настоящее имя.

— А, понимаю, ваша честь. Зовут меня Ардженту, Сару Ардженту, ваша честь. Но все знают меня как Тарара.

— Так. Сколько вам лет?

— Не знаю, ваша честь.

— Как не знаете?

Тарара подернул плечами и скорчил гримасу, совершенно ясно дав этим понять, что подсчитывать годы всегда представлялось ему занятием если не предосудительным, то, уж во всяком случае, бессмысленным. Однако добавил:

— Я ведь из деревни, ваша честь. Кто там считает годы?

В публике рассмеялись; председательствующий склонился над разложенными перед ним бумагами:

— Вы родились в тысяча восемьсот семьдесят третьем году. Следовательно, сейчас вам тридцать девять лет.

Тарара покорно развел руками:

— Как прикажете, ваша честь.

Чтобы не вызвать в зале новых приступов веселья, председательствующий стал поспешно задавать новые вопросы, отвечая на них сам:

— Правильно? Правильно?

Покончив с вопросами, он сказал:

— Садитесь. Сейчас секретарь огласит обвинительное заключение.

Секретарь начал чтение, однако уже вскоре должен был прервать его, так как от зловония, пропитавшего зал, старшине присяжных сделалось дурно. Сторожа получили распоряжение открыть двери и окна.

Вот тогда-то и стало ясным неоспоримое превосходство подсудимого над судьями.

Восседавший на своем огненно-красном платке Тарара даже не замечал этого зловония, столь привычного для его носа, и безмятежно улыбался; он не чувствовал жары, хотя и был облачен в толстое синее сукно; не испытывал он ни малейшего беспокойства и от мух, которые вынуждали присяжных заседателей, королевского прокурора, адвокатов, сторожей и даже карабинеров столь отчаянно жестикулировать. Мухи облепляли ему руки, сонно жужжали вокруг лица, хищно впивались в лоб, губы, глаза: Тарара их не чувствовал, не гнал и только улыбался.

Молодой защитник, назначенный судом, заранее уверил своего подзащитного в благополучном исходе дела, поскольку речь шла всего лишь об убийстве жены, измена которой была доказана.

С блаженной наивностью, свойственной животным, Тарара оставался совершенно спокойным. На его лице не было и тени угрызений совести. Ему было решительно непонятно, почему он должен отвечать за дело, которое никого на свете, кроме него, не касалось. Он воспринимал правосудие только как печальную неизбежность. В хозяйстве крестьянина — неурожайные годы, в жизни — правосудие. Не все ли равно?

Правосудие со всей его парадностью — величественными скамьями, судейскими шапочками, тогами, пышными плюмажами — было для Тарара чем-то вроде той большой новой паровой мельницы, которую так торжественно открывали в прошлом году. Разглядывая год назад вместе с другими зеваками эту удивительную машину, все это нагромождение колес, всю эту чертовщину из поршней и блоков, Тарара ощущал, как мало-помалу в нем росло чувство удивления и вместе с тем недоверия. Каждый привозил на эту мельницу свое зерно, но кто бы мог поручиться потом, что полученная обратно мука была именно из его зерна, а не из чужого? Приходилось закрывать на это глаза и покорно брать ту муку, которую давали.

Вот так и теперь, с тем же самым недоверием и той же покорностью, Тарара вручал свою судьбу машине правосудия.

Он знал лишь, что размозжил жене голову топором. Произошло это так. Тарара целую неделю батрачил на полях возле городка Монтаперто. Вернувшись в очередной субботний вечер домой, промокший и грязный, Тарара узнал о большом скандале, который произошел в Арко ди Спото, где он жил.

За несколько часов перед тем его жену застали на месте преступления с кавалером доном Агатино Фьорика.

Донна Грациелла Фьорика, супруга кавалера, — руки в браслетах и кольцах, щеки нарумянены, вся изукрашена, как мул, на котором под звуки тамбурина возят в церковь зерно, — сама, лично, привела двух полицейских во главе с комиссаром Спано в тупичок Арко ди Спото, чтобы те удостоверили факт прелюбодеяния.

Соседи не смогли скрыть от Тарара постигшего его несчастья, ибо жену, вместе с кавалером, продержали всю ночь под арестом. На следующее утро, как только она показалась в дверях дома, Тарара бросился на нее и, прежде чем успели вмешаться соседи, размозжил ей голову.

А что там бубнит секретарь суда — кто его разберет?..

Когда секретарь кончил чтение, председательствующий снова приказал подсудимому встать и отвечать на вопросы:

— Подсудимый Ардженту, вы поняли, в чем вас обвиняют?

Тарара чуть шевельнул рукой и с обычной своей улыбкой ответил:

— Ваша честь, по правде сказать, я не очень-то слушал.

Председательствующий сердито сделал ему внушение:

— Вы обвиняетесь в том, что утром десятого декабря тысяча девятьсот одиннадцатого года убили топором Росарию Феминеллу, вашу жену. Что вы скажете в свое оправдание? Повернитесь лицом к присяжным и говорите ясно, с должным уважением к суду.

Тарара прижал руку к сердцу, словно в знак того, что у него нет ни малейшего желания относиться к суду с неуважением. Присутствующие зрители, уже настроенные на веселый лад, заранее предвкушали ответ. Тарара это заметил и некоторое время смущенно молчал.

— Отвечайте же! — понукал его председательствующий. — Скажите синьорам присяжным то, что имеете сказать.

Тарара пожал плечами и наконец решился:

— Видите ли, ваша честь, тут сидят все люди ученые, и что написано в бумагах, они сами разберут. Я, ваша честь, человек простой. Но раз в этих бумагах написано, что я убил жену, значит так оно и есть. И говорить тут не о чем.

На этот раз не удержался от смеха сам председатель.

— Не о чем говорить? Э нет, почтенный, тут есть о чем поговорить…

— Я хочу сказать, ваша честь, — пояснил Тарара, снова прижимая руку к сердцу, — хочу сказать, что убил ее я, вот и все. Я убил ее — да, ваша честь, я обращаюсь к синьорам присяжным, — я убил ее собственными руками, синьоры присяжные, потому что иначе я не мог поступить, вот. Больше мне прибавить нечего.

— Прошу соблюдать порядок, синьоры! Прекратите смех! — напустился председательствующий, яростно трезвоня колокольчиком. — Где вы находитесь? Вы же в зале суда! Судят человека за убийство! Если смех будет продолжаться — я прикажу очистить зал. Мне чрезвычайно стыдно, синьоры присяжные, уж вам-то напоминать о серьезности дела!

И, грозно нахмурившись, он обратился к подсудимому:

— Что вы имели в виду, когда сказали, что иначе поступить не могли?

В наступившей гробовой тишине Тарара смущенно ответил:

— Я хотел сказать, ваша честь, что не я в этом виноват.

— Как так не виноваты?

Тут молодой защитник, назначенный судом, не выдержал и счел долгом восстать против грозного тона, с каким председатель обращался к подсудимому.

— Прошу прощения, синьор председатель, но этак мы вовсе собьем с толку беднягу! Мне кажется, он прав, утверждая, что не он в этом виноват, а жена, которая изменяла ему с кавалером Фьорика. Это же ясно!

— Извините, синьор адвокат, но я прошу вас не мешать суду! — сердито прервал его председательствующий. — Пусть говорит подсудимый. Продолжайте, Тарара: вы согласны с тем, что сказал ваш защитник?

Тарара сперва отрицательно покачал головой, потом пояснил:

— Нет, ваша честь. Бедняжка покойница тоже не виновата. Всему виной одна эта… супруга кавалера Фьорика, которая нипочем не хотела оставить все шито-крыто, как было. Какого рожна, ваша честь, понадобилось ей закатывать такой скандал возле самого моего дома? Такой скандал, ваша честь, что камни мостовой — и те покраснели, глядя, как достойного, высокочтимого кавалера Фьорика — а ведь мы все его знаем за такого — накрыли в одной рубашке, без штанов, в берлоге грязной крестьянки? Одному богу известно, ваша честь, на что только не приходится нам идти ради корки хлеба!

Пока Тарара все это говорил дрожащим от волнения голосом, со слезами на глазах и прижимая к груди сцепленные в пальцах руки, в зале гремел неудержимый хохот, а многие просто корчились от смеха. Но даже сквозь этот смех председательствующий сумел уловить, что подсудимый своим заявлением придал делу новый, неожиданный для него оборот. Понял это и молодой адвокат, который увидел, как разом рушилась вся придуманная им система защиты. Он повернулся к обвиняемому и стал делать ему предостерегающие знаки.

Но было слишком поздно. Председательствующий, неистово потрясая колокольчиком, задал подсудимому вопрос:

— Так вы признаете, что знали о связи вашей жены с кавалером Фьорика?

— Синьор председатель, — вмешался защитник, вскочив с места, — извините… но так я… так я…

— Что так, так?.. — прервал его окрик председательствующего. — Я же обязан немедленно все уточнить!

— Я протестую против вашего вопроса, синьор председатель!

— Протестовать вы не имеете никакого права, синьор адвокат! Допрос веду я!

— В таком случае я слагаю с себя обязанности защитника.

— Сделайте одолжение… Нет, неужели вы это серьезно? Раз подсудимый сам признает…

— Нет, позвольте, позвольте, синьор председатель! Подсудимый еще ничего не признает. Он только сказал, что, по его мнению, во всем виновата синьора Фьорика, которая устроила скандал перед самым его домом.

— Допустим! Но на каком основании вы мешаете мне спросить подсудимого, знал ли он о связи своей жены с Фьорика или нет?

В ту же секунду из зала посыпались предостерегающие Тарара возгласы и знаки. Председательствующий пришел в бешенство и снова пригрозил очистить зал.

— Подсудимый Ардженту, отвечайте: вы знали о связи вашей жены с кавалером?

Смешавшийся, сбитый с толку, Тарара покосился на защитника и обвел глазами зал.

— Должен ли я… сказать «нет»? — вопросительно пробормотал он наконец.

— Болван! — крикнул из задних рядов какой-то старик крестьянин.

Молодой защитник стукнул в сердцах кулаком по скамейке и пересел на другое место.

— Говорите всю правду, это в ваших же интересах! — обратился к Тарара председательствующий.

— Ваша честь, я и так говорю чистую правду, — начал Тарара, на этот раз прижав к сердцу сразу обе руки. — А правда вот она в чем: все было так, как если бы я ничего не знал! Потому как дело это — да, ваша честь, я обращаюсь к синьорам присяжным, — потому как дело это, синьоры присяжные, было тайным и, значит, никто не мог сказать мне в лицо, что я о нем знал. Я говорю так, синьоры присяжные, потому как я человек простой, неученый. Что может знать бедняк, который обливается потом на полях с понедельника рано утром и до субботы поздно вечером? Такая беда может приключиться со всяким! Конечно, вот если б кто подошел ко мне в поле и сказал: «Тарара, гляди, твоя жена путается с кавалером Фьорика», — мне не оставалось бы ничего иного, как взять топор, побежать домой и размозжить ей голову. Но никто, ваша честь, не приходил и не говорил мне такого; а я на всякий случай, когда мне случалось вырваться домой на неделе, всегда кого-нибудь посылал предупредить жену. Говорю это к тому, ваша честь, чтобы вы поняли, что я никому не желал зла. Мужчина есть мужчина, ваша честь, а женщина есть женщина. Оно, конечно, мужчина должен понимать, что женщина так уж устроена, что не может не изменять, даже когда она вовсе не остается по целым дням одна, то есть я хотел сказать, когда ее муж и не пропадает на работе по целым неделям; но ведь и женщина должна уважать мужчину и понимать, что он не может позволить кому попало плевать себе в лицо, ваша честь! Есть вещи… которые, ваша честь, — я обращаюсь к синьорам присяжным, — есть вещи, синьоры присяжные, хуже плевков — они режут глаза! И мужчина не может их сносить! Я, синьоры, готов поклясться, что эта несчастная всегда уважала меня; хоть и то верно, что я в жизни не тронул у нее волоска на голове. Все соседи могут это подтвердить! При чем тут я, синьоры присяжные, если эта синьора, храни ее бог, примчалась… Вы, ваша честь, велели бы позвать сюда эту синьору, и уж я бы с ней поговорил! Нет ничего хуже, — я обращаюсь к вам, синьоры присяжные, — нет ничего страшнее крикливых баб! «Если бы ваш муж, — сказал бы я этой синьоре, будь она тут сейчас передо мной, — если бы ваш муж спутался с незамужней, то ваша милость могли бы скандалить сколько душе угодно, потому как никто от этого не страдает… Но по какому праву вы, ваша милость, пришли досаждать мне, человеку тихому и спокойному, который никогда не совал нос в чужие дела, который никогда не хотел ничего ни видеть, ни слышать; который, синьоры присяжные, без шума, с утра до позднего вечера добывал свой хлеб с мотыгой в руках? Для вашей милости это веселая шутка, — сказал бы я этой синьоре, будь она сейчас тут, передо мной. — Что значит для вас этот скандал, ваша милость? Пустяк! Одна забава! Через два дня вы уже помирились с мужем. А подумали вы, ваша милость, что тут замешан еще один муж? Что этот муж не может позволить плевать себе в лицо, что этот муж должен что-то сделать? Если бы ваша милость сперва пришли ко мне и все, как есть, рассказали, — я бы ответил: „Бросьте, синьора! Мы же мужчины! Мужчина, дело известное, от рожденья охотник! Что вам за дело до грязной крестьянки? Кавалер, ваш муж, привык с вами к тонкой французской булке; так не перечьте ему, если изредка ему придет охота побаловаться коркой крутого черного домашнего хлеба!“» Вот как сказал бы я ей, синьор судья, и тогда, быть может, не произошло бы того, что, видит бог, к сожалению произошло только по вине этой синьоры.

Председательствующий снова пустил в ход звонок, и лишь ценой неимоверных усилий ему удалось угомонить зал, который встретил лихорадочную исповедь Тарара выкриками и смехом.

— Таковы, значит, ваши показания? — спросил он у подсудимого.

Выдохшийся Тарара отрицательно покачал головой:

— Нет, ваша честь. Какие же это показания? Это чистая правда, синьор судья.

За эту чистую правду Тарара получил тринадцать лет тюрьмы.

 

Чаула

[140]

 открывает луну

В этот вечер забойщики решили прекратить работу, не вытащив всех ящиков с серой, которыми нужно было на следующий день загрузить обжигательную печь. Надсмотрщик Каччагаллина набросился на них с револьвером в руке при выходе из Каче, пытаясь помешать им уйти.

— Черт вас побери… чтоб вас… все назад, все вниз, снова в штольню! Работать до зари, кровь из зубов, иначе буду стрелять!

— Бум! — ответил кто-то из глубины. — Бум! — эхом отозвались еще несколько человек и со смехом, издевками и ругательствами пошли в наступление; проталкиваясь плечами и локтями, в конце концов прошли все, за исключением одного. Кого? Дядюшки Скарда, само собой разумеется, несчастного кривого, над которым Каччагаллина мог измываться сколько угодно. Боже мой, какой ужас! Надсмотрщик прыгнул на него, как лев, схватил его за рубашку и, точно держа в кулаке всех остальных, бешено тряс его и вопил ему в лицо:

— Назад все, я вам говорю, канальи! Все назад в штольню, или я устрою побоище!

Дядюшка Скарда покорно позволял себя трясти. Ведь нужно же было и этому человеку отвести на ком-нибудь душу; вполне естественно, что он набросился на него, старика, который не станет отбиваться и позволит ему все. Да в конце концов и у него был свой подневольный человек, еще слабее, на котором можно было отыграться: Чаула, его откатчик.

Все же остальные… они уходили вниз, по тропинке, ведущей к Комитини; они смеялись и кричали:

— Давай держи его покрепче, Каччагаллина! Он натаскает тебе до завтра полную печь.

— Молодежь! — с бледной снисходительной улыбкой вздохнул дядюшка Скарда, обращаясь к Каччагаллина.

И, хотя надсмотрщик все еще держал его за рубашку, дядюшка Скарда наклонил голову набок, скривил в другую сторону нижнюю губу и, словно дожидаясь чего-то, замер на несколько мгновений.

Предназначалась ли эта гримаса Каччагаллина? Или старик смеялся над молодостью своих товарищей?

Конечно, их веселость и молодой задор не подходили к этим местам. На суровых лицах, почти погасших в беспросветной тьме штолен, на истощенных ежедневным трудом телах, на разорванной одежде лежал свинцовый отблеск этих земель без единой травинки, продырявленных серными копями, похожих на гигантский муравейник.

Нет, нет. Дядюшка Скарда, застывший с этим странным выражением, не смеялся над ними, не дразнил надсмотрщика. С помощью этой обычной для него гримасы дядюшка Скарда с трудом втягивал в рот крупную слезу, которая время от времени вытекала из здорового глаза.

Он полюбил солоноватый привкус слез и старался не пропустить ни одной.

Они текли скупо: по капле, через долгие промежутки, но зато с утра до вечера; когда он был в двухстах метрах от поверхности земли, с киркой в руке, при каждом ударе, вырывавшем подобие гневного хрипа из груди, у него всегда пересыхало в горле, и эта слеза, попадавшая в рот, была тем самым, чем могла бы стать для носа понюшка табаку.

Она утоляла жажду и давала отдых.

Когда он чувствовал, что глаз его наполнился, он на некоторое время опускал кирку и, смотря на красное, дымное пламя лампочки, прикрепленной к скале, мерцавшей во мгле адской пещеры и освещавшей то тут, то там какой-нибудь кристалл серы, сталь креплений или кирку, склонял голову набок, вытягивал нижнюю губу и ждал, пока слеза, медленно катившаяся по следу, оставленному предыдущими, прольется в рот.

У других было пристрастие к табаку или вину, а у него к своей слезе.

Эта слеза скатывалась не потому, что он хотел плакать, а потому, что у него было заболевание слезной железы; но он выпил и те слезы, которые выплакал четыре года назад, когда у него при взрыве шпура погиб единственный сын, оставив семерых детей и жену. Иногда скатывалась слеза солонее других, и он ее сразу узнавал; покачав головой, Скарда бормотал имя:

— Каликкьо…

Его еще держали на работе, потому что при этом взрыве он потерял сына и один глаз. Скарда работал больше и лучше молодых, но когда по субботним вечерам он получал плату, то, по правде сказать, считал ее милостыней и, кладя в карман деньги, почти смущенно шептал:

— Бог благословит их за это.

Ведь обычно считают, что человек его возраста не может работать как следует.

Когда наконец Каччагаллина оставил его и бросился за другими, чтобы по-хорошему уговорить хоть нескольких проработать ночную смену, дядюшка Скарда попросил его послать одного из возвращающихся в поселок к нему домой — пусть дома не ждут и не беспокоятся, так как он останется в копях. Потом он оглянулся и позвал своего откатчика, которому уже было за тридцать (но он был дурачком в семь лет и в семьдесят останется таким же). Скарда позвал его так, как зовут ручных грачей:

— Тэ, па! Тэ, па!

Чаула переодевался перед возвращением в поселок. Переодеться для Чаулы значило прежде всего снять рубашку или, вернее, то, что когда-то было рубашкой, — единственное одеяние, которое, так сказать, прикрывало его во время работы. Сняв рубашку, он надевал на голое тело, такое худое, что можно было пересчитать все косточки, подаренный ему из милости красивый широкий и длинный жилет, который когда-то был верхом элегантности и изящества (теперь же грязь так пропитала его, что он затвердел и не лежал на земле, а стоял дыбом). С большим старанием Чаула застегивал шесть пуговиц, три из которых уже болтались, а потом любовался им, поглаживая его руками, потому что даже теперь считал себя недостойным носить подобную вещь; это было настоящим щегольством. И пока он любовался, его голые жалкие кривые ноги застывали и синели от холода. Если его толкали рукой или ногой, говоря: «Как ты красив!» — он разевал до ушей беззубый рот и удовлетворенно улыбался; затем натягивал брюки, из бесчисленных дыр которых виднелись колени и ягодицы, завертывался в заплатанное пальтишко из грубого сукна. Когда он направлялся в местечко, стук его босых ног удивительно напоминал крик грачей: «Кра-а! Кра-а!» (почему его и прозвали Чаула). «Кра-а! Кра-а!» — ответил он и в этот вечер на призыв своего хозяина; он подошел к нему совсем голый, если не считать жилета, старательно застегнутого с обычным щегольством.

— Иди, иди, переоденься, — сказал ему дядюшка Скарда. — Надень рубашку и мешок на плечи. Сегодня, по воле божьей, для нас не будет ночи.

Чаула не выразил протеста; некоторое время он смотрел на Скарду, открыв рот, выпучив глаза, потом, стиснув грудь руками и судорожно сморщив нос, потянулся и прогнусил:

— Ланно…

И пошел снимать жилет.

Если бы не усталость и стремление поспать, ничего не стоило поработать и ночью, потому что там, внизу, все равно всегда была ночь. Но это для дядюшки Скарда.

А для Чаулы это было не так. Чаула с масляной лампочкой на лбу в отверстии мешка, с тяжелой ношей, давившей шею, шел по крутой грязной подземной лестнице, по ее поломанным ступенькам, все выше, выше, выше; его дыхание прерывалось, а карканье на каждой ступеньке все слабело, превращаясь почти что в подавленный стон; но все же при каждом подъеме он видел солнечный свет. Сначала он стоял ослепленный, потом со вздохом облегчения освобождался от груза, и привычные образы знакомых вещей выступали со всех сторон; все еще задыхаясь, он некоторое время стоял и смотрел на них и успокаивался, хотя сам хорошенько не понимал, отчего.

Очень странно, что в грязной тьме подземных пещер, где за каждым поворотом его ждала смерть, Чаула ничего не боялся: ни чудовищных теней, которые на мгновение отбрасывал чей-нибудь фонарь вдоль штреков, ни внезапно вспыхивавшего то там, то тут красноватого отсвета в колодцах и лужицах сернистой воды; под землей он всегда хорошо ориентировался: ища опоры, касался рукой чрева горы, оставаясь слепым и спокойным, точно в глубине материнской утробы.

Но он боялся пустой темноты ночи.

Он знал, каким бывает день, пронизанный вздохами света, там, наверху, в конце лестницы, по которой он поднимался столько раз за смену, и при каждом шаге подошвы его скрипели, как придушенная галка. Но тьмы ночи он не знал.

Каждый вечер, окончив работу, он возвращался в поселок вместе с дядюшкой Скарда; дома, едва успев проглотить остатки супа, ложился спать на мешок с соломой, прямо на землю, как собака; и напрасно дети, все семеро сирот, внуков хозяина, топтали его ногами, чтобы не дать ему уснуть и посмеяться над его глупостью, — он почти тотчас же погружался в свинцовый сон, от которого пробуждал его каждое утро на рассвете пинок знакомой ноги.

Страх перед темнотой ночи появился у него с тех пор, как взрыв разорвал живот и грудь сыну дядюшки Скарда, тоже его хозяина, а сам Скарда лишился глаза.

В тот вечер там, внизу, в разных местах серных копей, уже кончали работу, когда Чаула услышал страшный грохот взорвавшегося шпура. Все забойщики и откатчики бросились к месту взрыва: один Чаула в ужасе убежал и спрятался в пещере, известной только ему одному.

Торопясь спрятаться, он разбил о скалу глиняную лампочку; когда же наконец — он не мог определить точно, сколько прошло времени — Чаула выбрался из пещеры в молчание пустынных, окутанных мглою штолен и с трудом, ощупью нашел проход, ведущий к лестнице, ему тоже не было страшно. Страх охватил его только тогда, когда он вышел в безлюдную черную ночь.

Он совсем потерялся и весь дрожал; трепет охватывал его при каждом неуловимом, смутном дуновений в беспредельной, полной таинственного молчания пустоте, где непрерывное мерцание крохотных, густо усеявших небо звезд не могло пролить даже слабого света.

Темнота там, где всегда был свет, одиночество вещей, когда никто их не видит, их неподвижность, их изменившийся, почти неузнаваемый облик так панически подействовали на его смятенную душу, что Чаула внезапно бросился бежать как сумасшедший, точно его кто-то преследовал.

Теперь, возвратившись с дядюшкой Скарда в штольню, ожидая, когда будет подготовлена его ноша, он чувствовал, как постепенно растет его страх перед темнотой, которая поглотит его, как только он выйдет из серных копей. Боясь темноты больше на земле, чем в проходах и на лестнице, он особенно внимательно оберегал глиняную лампочку.

Издалека доносилось ритмическое поскрипывание и бульканье насоса, не прекращавшееся ни днем, ни ночью. И к ритму поскрипыванья и бульканья прибавлялось глухое ворчанье дядюшки Скарда, как если бы старик заставлял далекий механизм помогать движению своих рук.

В конце концов груз был приготовлен, и дядюшка Скарда помог Чауле уложить и разместить его в мешке, привязанном за спиной. Пока дядюшка Скарда нагружал, у Чаулы постепенно все больше подгибались ноги. И вдруг одна нога начала судорожно дрожать; боясь, что дрожь не даст ему донести такую тяжесть, Чаула закричал:

— Хватит! Хватит!

— Чего хватит, падаль? — ответил ему дядюшка Скарда.

И продолжал нагружать.

На мгновение страх перед темнотой ночи был заглушен боязнью, что ему с такой тяжелой ношей не удастся вскарабкаться наверх, потому что он чувствует смертельную усталость. Ведь он работал весь день без всякой передышки. Чауле никогда не было жаль своего тела, да и сейчас он об этом не думал. Он просто чувствовал, что больше не может.

Чаула двинулся с огромным грузом, который надо было не только нести, но и держать в равновесии. Да, да, он еще может двигаться, пока идет по ровному месту, а как будет, когда начнется подъем? К счастью, уже в начале подъема Чаулу снова охватил страх перед темнотой ночи: ведь он вскоре должен выйти из шахты.

В этот вечер, когда он проходил по штрекам, вместо обычного карканья был слышен протяжный хриплый стон. Но чем выше он поднимался, тем тише становился стон, заглушенный страхом перед черным безмолвием, ожидающим его снаружи, в неосязаемой пустоте.

Лестница была такой крутой, что Чаула, вытянутая голова которого была придавлена тяжестью, даже пройдя последний поворот, как ни закатывал глаза, не мог увидеть выход, маячивший там, вверху.

На грязи верхних ступенек едва отражался колеблющийся отсвет тусклого кроваво-красного огонька, а Чаула, пригнувшись, почти касаясь лбом этих ступенек, поднимался все выше, выше, выше из недр горы, не чувствуя радости, даже боясь грядущего освобождения. Он все еще не видел отверстия, которое открывалось высоко-высоко, как светлый глаз, пленительно светившийся серебром.

Он увидел это отверстие только тогда, когда очутился на верхних ступеньках. Сначала, хотя это показалось ему странным, он подумал, что видит последние отблески дня. Но свет разливался все сильнее и сильнее. Неужели солнце, которое на его глазах начало заходить, снова стало подниматься?

Возможно ли?

И, выйдя на воздух, он остановился ошеломленный. Груз соскользнул с его плеч. Он слегка приподнял локти и разжал черные руки навстречу серебряному свету.

Большая спокойная луна, словно тонувшая в свежем сияющем океане молчания, смотрела ему прямо в лицо.

Да, он знал ее; но ведь многое знаешь и не придаешь этому никакого значения. Да и какое значение могло иметь — для Чаулы то, что на небе существует луна?

Только теперь, вырвавшись ночью из чрева земли, он заново открыл ее.

В восхищении он опустился на свой груз, рядом с выходом из копей. Вот она, вот она здесь, здесь, луна… Это же луна! Луна!

И Чаула заплакал, сам того не зная и не желая, от умиления, от огромной нежности, которую почувствовал, открыв ее, Луну, когда она поднималась на небо в широкой светящейся вуали, ничего не зная о горах, лугах, долинах, освещенных ею, ничего не зная о нем, который благодаря ей перестал бояться, перестал чувствовать усталость в эту ночь, опьяненную его изумлением…

 

Голос

Незадолго до своей смерти, пожалуй больше для очистки совести, маркиза Борги решила показать своего сына Сильвио, ослепшего около года назад, доктору Джунио Фальчи. Юношу осматривали самые знаменитые итальянские и заграничные окулисты, и все утверждали, что у него неизлечимая глаукома.

Доктор Джунио Фальчи недавно получил по конкурсу должность директора глазной клиники. Был ли причиною тому его усталый и рассеянный вид, непривлекательная внешность, вялая, развинченная походка или большая, преждевременно облысевшая, всегда откинутая назад голова, но ему ни у кого не удалось завоевать ни симпатии, ни доверия. Доктор Фальчи знал это и, казалось, был этим даже доволен. Он предлагал своим ученикам и пациентам пытливые, проницательные вопросы, то замораживавшие, то волновавшие их, и слишком ясно высказывал свой взгляд на жизнь, совершенно не допускавший почти необходимого внутреннего лицемерия, внезапных неизбежных иллюзий, которые каждый невольно создает и придумывает в силу инстинктивной потребности в известной социальной стыдливости; вот почему его общество скоро становилось просто невыносимым.

Приглашенный маркизой Борги доктор долго и внимательно исследовал глаза юноши, казалось не обращая внимания на то, что рассказывала ему маркиза об истории болезни, о мнениях других врачей и о различных средствах, которые они уже пробовали применять. Глаукома? Нет, Он не заметил в глазах юноши никаких характерных признаков этой болезни — голубоватого или зеленоватого цвета роговицы и т. д. и т. д.; ему казалось, что скорее здесь налицо редкое и странное проявление болезни, обычно называемой катарактой. Но доктор не хотел сразу же высказывать маркизе свои сомнения, чтобы не дать ей повода хотя бы к малейшей надежде. Скрывая живейший интерес, пробужденный в нем этим редким случаем, он не поставил диагноза, а выразил желание еще раз посетить больного через несколько месяцев.

Доктор действительно пришел во второй раз, но, против обыкновения, на новой, всегда безлюдной дороге в глубине Прати ди Кастелло, где находилась вилла маркизы, он застал перед отпертыми воротами толпу любопытных. В эту ночь маркиза Борги неожиданно скончалась.

Что было делать? Вернуться назад? Доктор подумал, что, если бы во время первого визита он высказал сомнение в том, что болезнь юноши, как ему кажется, вряд ли настоящая глаукома, быть может, бедная мать, умирая, не была бы в таком отчаянии от того, что оставляет сына неизлечимо слепым. Но если ему не было дано обрадовать надеждой мать, то разве не может он по крайней мере утешить ее бедного сына, убитого новым неожиданным горем?

И он вошел в виллу.

После долгого ожидания среди царившей там суматохи он увидел строгую, даже суровую белокурую девушку, одетую в черное. Это была компаньонка покойной маркизы. Доктор Фальчи изложил ей причину своего посещения, которое иначе могло бы показаться неуместным. С легким удивлением, выдававшим недоверие, девушка спросила:

— Но разве и у молодых бывает катаракта?

Фальчи посмотрел ей прямо в глаза, потом, иронически улыбаясь больше глазами, чем губами, ответил:

— А почему же нет? Морально — всегда, синьорина, когда они влюбляются. Но и физически тоже.

Синьорина сделалась еще суровее и оборвала разговор, заявив, что в том состоянии, в каком находится сейчас маркиз, с ним совершенно невозможно говорить о чем бы то ни было; но когда он немного успокоится, она ему скажет об этом посещении, и, конечно, доктора Фальчи снова пригласят.

Прошло более трех месяцев; доктора Джунио Фальчи не приглашали.

Конечно, в первый свой визит доктор произвел на покойную маркизу очень плохое впечатление. Синьорина Лидия Вентури, оставшаяся при молодом маркизе компаньонкой и лектрисой, прекрасно помнила об этом. Чувствуя инстинктивную неприязнь к этому крайне несимпатичному доктору, она не приняла во внимание, что впечатление маркизы было бы, вероятно, иным, если бы Фальчи с самого начала подал ей надежду на возможность выздоровления сына. Со своей стороны она сочла второй визит хуже чем шарлатанством: появиться в день смерти маркизы, с тем чтобы высказать сомнение и зажечь надежду? Тем более что молодой маркиз теперь, по-видимому, примирился со своим несчастьем. После внезапной смерти матери он почувствовал, кроме тьмы своей слепоты, другую ужасную тьму, давившую изнутри, а не снаружи, перед которой поистине все слепы. Но люди со здоровыми глазами могли по крайней мере отвлечься от этой тьмы видом окружающих предметов, а он не мог; слепой для жизни, он был слеп и для смерти. И в этой другой тьме, еще более холодной и мрачной, молчаливо исчезла его мать, оставив его одного в ужасающей пустоте.

И вдруг бесконечно нежный голос (он не понимал хорошенько, чей) донесся до него, словно ласковый свет. Вся душа юноши, блуждавшая в ужасной пустоте, приникла к этому голосу.

Синьорина Лидия была для него только голосом. Но ведь в последние месяцы это она была ближе всех к его матери, и маркиза, — он это помнил, — рассказывая о ней, говорила, что она добра и внимательна, образованна, умна и обладает прекрасными манерами; именно такой казалась она ему теперь, когда заботилась о нем, помогала ему.

Лидия с первых же дней заподозрила, что маркиза, взяв ее на службу, по-матерински эгоистично не сочла бы дурным, если бы ее несчастный сын обрел с помощью Лидии некоторое утешение. Девушка жестоко оскорбилась этим и принудила свою природную гордость замкнуться в суровой сдержанности. Но после несчастья, когда юноша, отчаянно рыдая, взял ее руку и припал к ней красивым бледным лицом, умоляя: «Не оставляйте меня, не оставляйте меня!» — Лидия, побежденная состраданием и нежностью, без колебаний решила всецело посвятить себя ему.

Вскоре с робким, но упорным и печальным любопытством слепых маркиз начал изводить ее. Он хотел «видеть» в своей тьме; он хотел, чтобы ее голос стал образом в его душе.

Сначала это были неясные короткие вопросы. Ему хотелось рассказать ей, какой он ее себе представляет, слушая, как она читает или говорит.

— Блондинка, правда?

— Да.

Она была блондинкой, но волосы, жестковатые и не густые, до странности не подходили к немного тусклому цвету кожи. Как сказать ему об этом? И зачем?

— А глаза голубые?

— Да.

Голубые; но темные, печальные, слишком запавшие под суровым, скорбным выступающим лбом. Как сказать ему об этом? И зачем?

Ее лицо не было красиво, но тело очень изящно. Красивыми, по-настоящему красивыми у нее были руки и голос. Особенно голос: неизъяснимо нежный, не соответствовавший мрачному, гордому и печальному выражению лица.

Лидия знала, какою он, околдованный ее голосом, видит ее, благодаря робким ответам, полученным на настойчивые вопросы. И перед зеркалом она пыталась походить на этот выдуманный им облик, пыталась видеть себя такой, какой он видел ее в глубине своей тьмы. И теперь ее голос даже для нее самой звучал не из ее собственных губ, а из тех, которые он себе представлял. И когда она улыбалась, ей казалось, что она не улыбается, а скорее подражает иной улыбке, улыбке образа, созданного им.

Все это причиняло ей глухое страдание, смущало ее: ей казалось, что она перестает быть собой, что она мало-помалу изменяет самой себе из жалости, которую внушает ей юноша. Только ли из жалости? Нет, теперь это была еще и любовь. Она не могла уже вынуть свою руку из его руки, отодвинуть свое лицо от его лица, если он слишком близко привлекал ее к себе.

— Нет, не надо этого… не надо…

Вскоре пришлось прийти к решению, которое стоило Лидии долгой и тяжелой внутренней борьбы. У молодого маркиза не было родных, он мог сам распоряжаться собой, делать все, что ему хотелось и нравилось. Но разве люди не станут говорить, что она воспользовалась несчастьем юноши, чтобы женить его на себе, чтобы стать маркизой и разбогатеть. О да, конечно, станут говорить и это и многое другое. Но разве можно оставаться в этом доме на других условиях? Разве не жестоко из боязни людской злобы покинуть слепого, лишить его нежной заботы? Несомненно, для нее это было большим счастьем; но, откровенно говоря, она считала это счастье заслуженным, потому что любила. Мало того — самым большим счастьем для нее и была возможность любить его открыто, принадлежать ему всецело и навсегда, отдаться ему душой и телом. Себя маркиз не видел; в себе он не замечал ничего, кроме собственного несчастья. Но ведь он был красив, красив и нежен, как девушка. И она, глядя на него, наслаждаясь им незаметно для него, могла думать: «Вот ты весь мой, потому что ты себя не видишь и не знаешь, потому что душа твоя — пленница твоего несчастья и нуждается во мне, чтобы видеть и слышать». Но разве не следовало, прежде чем согласиться на его желание, признаться ему, что она не такая, какой он себе ее представляет? Разве ее молчание не было обманом? Да, обманом. Но он ведь был слеп. Значит, для него было достаточно ее преданного пламенного сердца и иллюзии красоты. В конце концов она не была безобразной. А красавица, настоящая красавица, как знать, могла бы обмануть его во всем другом, воспользоваться его несчастьем. Юноше действительно нужно было не столько прекрасное лицо, которого он никогда не мог увидеть, сколько любящее сердце.

После нескольких дней мучительных колебаний назначили свадьбу. Она должна была совершиться без всякой торжественности, очень скоро, как только кончится полугодовой траур по матери.

Чтобы приготовить возможно лучше все необходимое, в распоряжении Лидии оставалось около полутора месяцев. Это были дни глубокого счастья. Часы летели в веселых, торопливых заботах о будущем гнезде, в ласках, от которых она освобождалась, немного опьянев, с нежной настойчивостью, желая уберечь от свободы, предоставляемой их любви совместной жизнью, последнюю, самую большую радость для дня свадьбы.

Оставалось немногим больше недели до свадьбы, когда Лидии внезапно доложили о приходе доктора Джунио Фальчи. Повинуясь первому порыву, она хотела ответить:

— Меня нет дома!

Но слепой, услышав шепот, спросил:

— Кто там?

Доктор Фальчи, — ответил слуга.

— Ты знаешь, — сказала Лидия, — это тот врач, которого твоя бедная мама позвала за несколько дней до несчастья.

— Ах да! — воскликнул Борги. Я хорошо помню: он очень долго осматривал меня и сказал, что хочет прийти еще раз, чтобы…

— Подожди… — взволнованно прервала его Лидия, — я пойду узнаю.

Доктор Джунио Фальчи стоял посреди гостиной, откинув назад большую лысую голову, прищурив глаза и рассеянно поглаживая рукой колючую бороду. Он не заметил, как Лидия вошла в комнату.

— Садитесь, доктор, — сказала она.

Фальчи вздрогнул и поклонился:

— Извините, если…

Но она, возбужденная и взволнованная, предупредила его:

— Вас действительно до сих пор не приглашали, потому что…

— Быть может, и в этот раз я пришел не вовремя, — сказал Фальчи с легкой саркастической улыбкой. — Но вы меня извините, синьорина.

— Нет… почему же? Напротив… — краснея, сказала Лидия.

— Вы не можете вообразить себе, — продолжал Фальчи, — какой интерес представляют некоторые заболевания для бедного ученого… По правде сказать, синьорина, я забыл об этом случае, хоть он и показался мне очень редким и странным. Но вчера, болтая с друзьями на разные темы, я узнал о предстоящем браке маркиза Борги с вами, синьорина. Это верно?

Лидия побледнела и подтвердила гордым кивком головы.

— Разрешите вас поздравить, — прибавил Фальчи. — Но видите ли, тогда я вдруг вспомнил о диагнозе глаукомы, поставленном, если не ошибаюсь, многими знаменитыми коллегами, диагнозе, вначале вполне правдоподобном, уверяю вас. Конечно, я убежден, что если бы маркиза показала своего сына моим коллегам в то время, когда я осматривал его, они легко установили бы, что о настоящей глаукоме не могло быть и речи. Это так. Я вспомнил и о моем втором, столь неудачном визите и подумал, что вы, синьорина, сначала в смятении, вызванном неожиданной смертью маркизы, потом, радуясь новому событию, вероятно забыли, не правда ли, забыли…

— Нет! — сухо отрезала Лидия, возмущенная пыткой, которую причиняла ей длинная ядовитая речь доктора.

— Ах, нет? — сказал Фальчи.

— Нет! — ответила она угрюмо и твердо. — Я помнила, как мало надеялась, простите — вернее, как вовсе перестала надеяться на выздоровление сына покойная маркиза после вашего визита.

— Но ведь я не сказал маркизе, — торопливо возразил Фальчи, — что болезнь сына, с моей точки зрения…

— Правда, вы это сказали мне, — снова отрезала Лидия, — но и я, как и маркиза…

— Мало или даже вовсе не надеялись, не правда ли? — прервал ее Фальчи. — Это безразлично. Однако вы все же не сказали маркизу о моем посещении и о причине…

— Сразу нет…

— А потом?

— Потом тоже нет. Потому что…

Доктор Фальчи поднял руку.

— Понимаю… Родилась любовь… Извините, синьорин на… Правда, говорят, что любовь слепа; неужели вы хотите, чтобы любовь маркиза была слепа до такой степени? Слепа даже физически?

Лидия чувствовала, что против уверенной, едкой холодности этого человека нельзя защититься одним высокомерием, в котором она все больше замыкалась, чтоб оградить свое достоинство от отвратительного подозрения. Все же она попыталась сдержаться и внешне спокойно спросила:

— Вы настаиваете на том, что при вашей помощи у маркиза может быть восстановлено зрение?

— Погодите, синьорина, — ответил Фальчи, снова подымая руку. — Я не господь бог и не всемогущ. Я только один раз исследовал глаза маркиза, и мне показалось, что диагноз глаукомы совершенно исключается. Вот я и подумал, что этого сомнения или надежды для вас должно было быть вполне достаточно, если действительно — в чем я не сомневаюсь — вы принимаете близко к сердцу судьбу вашего жениха.

— А если ваше предположение, — торопливо ответила Лидия с вызывающим видом, — после второго визита не подтвердится, если надежда будет обманута? Разве вы не смутите напрасно и жестоко уже примирившуюся душу?

— Нет, синьорина, — с беспощадным и серьезным спокойствием ответил Фальчи. — Вы видите, я счел долгом врача явиться сюда без приглашения. Потому что здесь, да будет вам известно, дело идет, по-моему, не только о болезни, но и кое о чем более серьезном — о совести, например.

— Вы подозреваете… — попыталась прервать его Лидия, но Фальчи не дал ей говорить и продолжал:

— Вы сами только что сказали, что не сообщили маркизу о моем визите под предлогом, который меня не убеждает. Не потому, что он меня оскорбляет, а потому, что доверие или недоверие ко мне, если оно имеет место, — дело маркиза, а не ваше. Послушайте, синьорина, может быть это мелочно с моей стороны, я не отрицаю, но я хочу сказать вам, что ничего не возьму с маркиза, если он ляжет в мою клинику, где совершенно бесплатно получит весь тот уход и помощь, какие только может дать ему наука. После такого заявления не будет ли слишком смелым попросить вас сообщить маркизу о моем визите?

Лидия встала.

— Подождите, — сказал тогда Фальчи, также вставая и принимая свой обычный тон. — Я заверяю вас, что ничего не скажу маркизу о втором посещении. Я даже скажу, если желаете, что вы сами настойчиво просили меня прийти до вашей свадьбы.

Лидия гордо посмотрела ему прямо в глаза:

— Вы скажете правду, или лучше я скажу сама.

— Что вы мне не поверили?

— Вот именно.

Фальчи пожал плечами и улыбнулся.

— Это может только повредить вам. А мне бы этого не хотелось. Даже если бы вы решили отложить мой визит до свадьбы, я, знаете, все-таки пришел бы.

— Нет, — сказала скорей жестом, чем голосом, Лидия, задыхаясь от волнения, вся красная от стыда перед этим кажущимся благородством доктора; и рукой сделала ему знак пройти к маркизу.

Сильвио Борги нетерпеливо ждал у себя в комнате.

— Сильвио, вот доктор Фальчи, — взволнованно сказала Лидия, входя в комнату. — Мы выясняли там одно недоразумение. Ты помнишь, не правда ли, что доктор во время своего первого визита выразил желание прийти еще раз?

— Да, — ответил Борги. — Я очень хорошо помню, доктор!

— Но ты не знаешь, — продолжала Лидия, — что доктор приходил еще раз в то самое утро, когда умерла твоя мать. Он разговаривал со мной и сказал, что, по его мнению, у тебя не та болезнь, которую находят другие врачи, и потому он считает возможным твое выздоровление. Я тебе ничего не сказала…

— Видите ли, — торопливо добавил доктор Фальчи, — я тогда выразил свое сомнение в крайне неопределенных выражениях, и синьорина, сочтя мои слова скорее желанием утешить вас, не придала им особого значения.

— Это я так сказала, а он думает совсем иначе, — тотчас же гордо ответила Лидия. — Сильвио, доктор Фальчи заподозрил именно то, что на самом деле и произошло, то есть, что я не сказала тебе о его втором визите; и он решил сам прийти к тебе перед свадьбой и предложить свои услуги совершенно безвозмездно. Теперь, Сильвио, ты можешь думать так же, как и доктор, что я хотела оставить тебя слепым, чтобы заставить жениться на мне.

— Что ты говоришь, Лидия! — воскликнул слепой.

— Ну да, — продолжала она со странным смехом, — может быть, это и правда; ведь только при таких условиях я могла бы стать твоей…

— Что ты говоришь! — повторил Борги, прерывая ее.

— Ты это сам поймешь, Сильвио, если доктору Фальчи удастся вернуть тебе зрение. Я вас оставляю.

— Лидия! Лидия! — воскликнул Борги.

Но она уже вышла, хлопнув дверью.

Лидия бросилась на кровать, яростно впилась зубами в подушку и неудержимо разрыдалась. Когда первый порыв прошел, она почувствовала себя удивленной и словно испуганной своей собственной совестью. Ей стало казаться, что все то, что доктор язвительным, холодным тоном сказал ей, она уже давно говорила себе самой, или, вернее, кто-то в ней говорил это, а она притворялась, что не слышит. Да, она постоянно вспоминала о докторе Фальчи, и всякий раз, когда его образ появлялся в ее воображении как призрак укора, она отталкивала его, говоря: «Шарлатан!» Потому что — разве можно отрицать это теперь? — она хотела, конечно хотела, чтобы ее Сильвио остался слепым. Его слепота была необходимым условием их любви. Ведь если он завтра прозреет, красивый, молодой, богатый, знатный, для чего ему жениться на ней? Из благодарности? Из жалости? Ах, из-за чего же еще? А, значит, нет, нет! Даже если бы он этого захотел, она бы не согласилась. Она его любит и не хочет ничего, кроме любви. В его несчастье она видит причину своей любви и как бы свое оправдание перед людской злобой. Значит, можно так, незаметно, торговаться с собственной совестью и дойти до преступления, дойти до того, чтобы строить собственное счастье на несчастье другого? Она действительно не поверила тогда, что он, этот ее враг, может сделать чудо и вернуть зрение ее Сильвио; она не верила этому даже и теперь; но почему же она молчала? Потому ли, что не доверяла этому врачу; или же, вернее, потому, что сомнение, выраженное врачом, если бы оно подтвердилось, могло стать для Сильвио лучом надежды, а для нее, напротив, лишь смертью, смертью ее любви? Еще и теперь она верит, что ее любви хватило бы, чтобы вознаградить слепого за потерянное зрение; она верит, что если бы он каким-нибудь чудом теперь прозрел, то ни это высшее благо, ни все наслаждения, которые он мог бы купить своим богатством, ни любовь другой женщины не могли бы вознаградить его за потерю ее любви. Но все это было убедительно только для нее, а не для него. Если бы она пошла и сказала ему: «Сильвио, ты должен выбирать между радостью видеть и моей любовью», он бы, конечно, ответил: «А почему ты хочешь оставить меня слепым?» Да потому, что только так, только ценою его горя и было возможно ее счастье.

Вдруг она вскочила, точно ее неожиданно позвали. Продолжается ли еще осмотр? Что говорит врач? Что думает он? У нее появилось искушение подойти на цыпочках и подслушать у двери, которую она сама захлопнула; но Лидия удержалась. Да, она осталась за дверью. Она сама, собственными руками, навсегда захлопнула ее перед собой. Но разве она могла принять язвительные предложения этого доктора. Он дошел до того, что предложил отложить визит до свадьбы. Если бы она согласилась… Нет! Нет! Она вся сжалась от отвращения, от тошноты. Какая бы это была подлая сделка! Самый мерзкий из обманов! А потом? Презрение, а не любовь…

Лидия услышала, как открывается дверь, вздрогнула и инстинктивно бросилась в коридор, по которому должен был пройти Фальчи.

— Я исправил, синьорина, вашу излишнюю прямоту, — холодно сказал он. — Я уверен в правильности моего диагноза. Завтра маркиз ляжет ко мне в клинику. А пока идите, идите к нему, он вас ждет. До свидания.

Уничтоженная, опустошенная, проводила она его глазами до самой двери в глубине коридора; потом услышала голос Сильвио, который звал ее. Страшное волнение охватило ее, голова закружилась; она едва не упала. Потом, закрыв лицо руками, чтобы удержать слезы, побежала на зов.

Он ее ждал, сидя с раскрытыми объятиями; он крепко прижал ее к себе, кричал о своем счастье, говорил, что только для нее хочет восстановить зрение, чтобы видеть свою дорогую, свою прекрасную, свою нежную жену.

— Ты плачешь? Почему? Но ведь я тоже плачу, видишь? Ах, какое счастье! Я тебя увижу… увижу… Я буду видеть!

Каждое слово ранило ее насмерть, и он, несмотря на радость, понял, что слезы ее вызваны другим чувством, нежели у него. Он начал говорить ей, что, конечно, о, конечно, он сам в тот день не поверил бы словам врача, а потому — довольно об этом! О чем она еще беспокоится? Ведь сегодня праздник! Прочь все огорченья, прочь все мысли, кроме одной — о том, что теперь его счастье будет полным, потому что он увидит свою жену. Теперь у нее будет больше свободы, больше будет времени, чтобы приготовить гнездо; и это гнездо должно быть прекрасным, как сон. Это будет первое, что он увидит. Да, он обещает выйти из клиники с завязанными глазами и открыть их в первый раз только здесь, в своем гнезде.

— Говори! Говори! Не позволяй мне говорить одному!

— Ты устал?

— Нет… Спроси меня еще раз твоим голосом: «Ты устал?» Дай мне поцеловать его, здесь, на твоих губах, твой голос…

— Да…

— Теперь говори: расскажи мне, каким оно будет, наше гнездо.

— Каким?

— Да, я тебя ни о чем не спрашивал до сих пор. Но нет, я ничего не хочу знать даже и теперь. Все устроишь ты. Это будет для меня изумительно, очаровательно… Но сначала я ничего не буду видеть, только одну тебя!

Она с усилием подавила отчаянное рыдание, просветлела лицом и, когда он склонился к ней и заключил ее в объятия, она стала перед ним на колени и начала говорить ему о своей любви, почти на ухо, голосом, более чем когда-либо нежным и чарующим. Но когда он, опьянев, сжал ее и пригрозил, что не отпустит, она выскользнула, выпрямилась, словно гордясь победой над собой. Она могла даже и сейчас привязать его к себе навсегда. Нет, нет! Ведь она его любила.

Весь день до поздней ночи Лидия опьяняла его своим голосом, уверенная в том, что Сильвио еще принадлежит ей, потому что он был еще во тьме — во тьме, в которой уже блистала надежда, прекрасная, как ее образ, созданный им.

На следующее утро она проводила его в коляске до самой клиники и, расставаясь с ним, сказала, что сразу же, сразу же примется за дело, как хлопотливая ласточка.

— Ты увидишь!

Два дня в нестерпимой тревоге Лидия ждала исхода операции. Узнав, что исход удачен, она осталась еще ненадолго в пустом доме; она любовно приготовила для Сильвио все, послав сказать ему, ликующему и желавшему побыть с ней хоть минуту, чтобы он потерпел еще несколько дней: она не может прийти, так как врач не разрешает волновать его.

— Врач разрешает? Хорошо, тогда она придет…

Лидия собрала свои вещи и за день до возвращения Сильвио из больницы ушла, не узнанная им, чтобы остаться в его памяти хотя бы голосом, который он, быть может, выйдя из своей тьмы, будет искать на многих устах напрасно.

 

Мне так много нужно сказать вам

Письмо — вульгарнейший листочек розовой бумаги с золотым обрезом, как требует самое утонченное провинциальное изящество — кончалось так:

«…если я говорю о тоске, ты, конечно, можешь сказать: „Но ведь ты старик, бедный мой Джорджо“. И это верно, я старик, да, но подумай Момолина, что я любил тебя с детства, и как! Тогда и ты говорила, что любишь меня. И началась буря — настоящая буря — и унесла тебя отсюда. Сколько же прошло времени? — Двадцать восемь лет… Как же могло случиться, что я все тот же? Нет, лучше сказать иначе: мое сердце осталось тем же. Поэтому я не могу дольше ждать, твоего ответа. Знаешь что? Я приеду к тебе завтра. У тебя был целый месяц на размышление. Ты мне скажешь завтра: да или нет. Но пусть это будет да, Момолина! Не разрушай прекрасного замка, который я построил за это время, замка, где ты будешь королевой, а мои юные надежды будут служить тебе заботливыми прислужницами…»

Синьора Мома заметила, что последняя поэтическая фраза была добавлена, приписана после окончания письма. Синьор Джорджо или не хотел портить красивый розовый листочек с золотым обрезом, или не хотел брать на себя труд переписывать заново, бог знает с каким трудом, новый экземпляр со всеми росчерками в конце каждого слова; и тогда он с большой ловкостью уместил всю эту поэтическую фразу, выписанную крохотными буковками, в небольшом пространстве, оставшемся после слов «будешь королевой». Эта фраза пришла ему на ум поздно, может быть тогда, когда он перечитывал письмо, прежде чем вложить его в конверт. Добавление, сразу бросавшееся в глаза, делало еще более смешными «юные надежды», которые должны были служить ей «заботливыми прислужницами». И он добился блестящего результата: синьора Мома, фыркнув, выбросила письмо, не прочитав последних строчек.

— О боже, он приедет завтра. Как этот кретин не может понять, что я даже слышать не хочу о нем!

И, еще не сняв шляпы, она топнула ногой и с раздражением и досадой взмахнула рукой, затянутой в перчатку.

Со своей шляпой синьора Мома не расставалась, можно сказать, год и четыре месяца. Она снимала ее на полчасика или часик днем, потом молниеносно нахлобучивала на голову и снова прочь из дома.

Ее гнала то туда, то сюда какая-то страсть неизвестно к чему, страсть, которая доводила ее до исступления, особенно при виде великолепной парадной гостиной с богатыми занавесями и ткаными портьерами, со старинными и современными картинами на стенах, с большим роялем мужа, с пюпитрами, словно принесенными из церкви, перед которыми прежде сидели со смычками друзья мужа, а также красавица дочка Альда, которая теперь была далеко вместе со своей скрипкой.

Год и четыре месяца назад синьора Мома стала вдовой знаменитого музыканта Альдо Сораве. Полученное ею сегодня письмо, в котором синьор Джорджо называл ее Момолиной, на несколько мгновений напомнило ей ее родину, суровый городок в горах, окруженный буками, дубами и каштанами, где решил спрятаться однажды юный маэстро Сораве, заброшенный туда каким-то порывом ветра; он был непризнанным гением и привез с собой либретто «Бури», чтобы переложить его на музыку.

Тогда она действительно была не синьорой Момой, а всего только Момолиной: шестнадцать лет, розовая, свежая, хорошенькая, пухленькая и безмятежная. Но и она влюбилась в молодого маэстро Сораве. Она влюбилась в него, быть может потому, что все девушки городка были в него влюблены. Она никогда не могла понять как следует, почему он из всех выбрал ее, именно ее: ведь она как раз меньше других была влюблена в него, в его присутствии она только краснела и заикалась; а так как она вынуждена была хоть что-нибудь сказать ему, то наивно призналась, что ничего не понимает ни в музыке, ни в поэзии, ни в каком-либо другом искусстве.

Может быть, именно из-за этого маэстро Альдо Сораве женился на ней. Тем не менее она верила, она была совершенно уверена, что в течение двадцати восьми лет участвовала в жизни мужа, вначале бурной и цыганской, когда они торопливо переезжали с одного места на другое, когда она, высунув язык, как бедная собачонка, устремлялась вслед за ним, повинуясь его беспокойному желанию во что бы то ни стало достичь цели; потом родилась дочка, и началась другая жизнь, конечно не мирная, по, безусловно, менее беспорядочная, когда он возвращался после триумфального концертного турне или музыкального сезона в том или другом городе, где он выступал как дирижер; наконец, когда вместе со славой была прочно завоевана обеспеченность, он поселился в Риме. Здесь в ослепительном сиянии искусства, которым был окружен муж, выросла белокурая, очень красивая дочка. Потом в один прекрасный день, неизвестно почему, опрокинув все честолюбивые планы отца, она влюбилась в некрасивого и почти старого журналиста, вышла за него замуж и уехала в Америку, в Буэнос-Айрес, где ее мужу предложили быть редактором большой итальянской газеты. Не прошло и трех месяцев после свадьбы, как отец умер от разрыва сердца; он до последней минуты отказывал дочери в согласии и не захотел повидаться с ней даже перед ее отъездом в Америку.

Отъезд единственной дочери был огромным — да, огромным горем для синьоры Момы; но самым большим горем была для нее смерть мужа. И вот оказалось, что после этого отъезда и этой смерти все было кончено, точно и ее не стало и не стало дома, хотя в нем не произошло никаких изменений благодаря состоянию, оставленному мужем. Но этого синьора Мома никак не могла еще осознать.

Конечно, отныне все это было кончено; некогда столь бурная жизнь, которая теперь так резко оборвалась, фестивали, беседы, ухаживание блистательных дам за старым, знаменитым музыкантом, маленьким, косматым, с дикими глазами под густыми нависшими бровями (таким он изображен на висящем в гостиной портрете маслом), ухаживание самых элегантных юношей за ее дочерью теперь должно прекратиться; да, конечно, синьора Мома отлично понимала, что время всего этого прошло. Но ведь жизнь могла идти и в изменившихся условиях: у синьоры Момы столько подруг, столько друзей, которые могли же вспомнить, что она осталась совсем одинокой и блуждает как потерянная все в том же доме, в той же великолепной, как и прежде, гостиной.

И вот, надев шляпу, синьора Мома в волнении, в беспокойстве бегала к прежним посетителям дома, бегала без отдыха от одного к другому.

Сначала ее принимали сердечно: многие сочувствовали ее двойному несчастью; некоторые обещали даже зайти к ней. И, однако, никто никогда не заходил. Постепенно синьора Мома стала просто набрасываться на людей:

— Негодный! Негодный! Вы же обещали прийти…

— О синьора, поверьте, я не мог.

— Придете сегодня? Сделайте мне удовольствие, приходите. Мне так много нужно сказать вам… От четырех до шести. Я вас жду.

— Сегодня нет, мне очень жаль, синьора, не смогу. Надеюсь, завтра.

— Нет? Ну, так завтра обязательно. Я жду вас, помните! С четырех до шести. Мне так много нужно сказать вам…

И с четырех до шести синьора Мома сидела дома и ждала визита. Она действительно считала, что ей нужно многое сказать, и она каждому повторяла эту фразу после все более настойчивых приглашений.

Четыре, пять, шесть: беспокойство, нетерпение, обида, отчаяние синьоры Момы все росли; она фыркала и вскакивала, она ходила туда и сюда по гостиной, поминутно высовывалась в окно, чтобы посмотреть, не идет ли приглашенный; и хотя она уже была уверена, что он не придет, потому что пробило шесть, она заставляла себя, сгорая от гнева, прождать еще десять минут, четверть часа и даже, наконец, час! В конце концов она снова надевала шляпу и в бешенстве, проклиная невежу, отправлялась на улицу.

Она даже не замечала, что теперь друзья и знакомые, чтобы она не поймала их, сворачивали в сторону, прятались, едва завидев ее издали, а если ей удавалось захватить их, протягивали руку, не глядя на синьору Мому, и убегали, не дав ей кончить обычную фразу:

— Завтра! Хорошо? Я жду вас завтра. От четырех до шести. Мне так много нужно сказать вам…

Бедняжка вспоминала, что была всегда мила и сердечна с приятельницами и приятелями, поклонниками мужа, кавалерами дочери. Приятельницы, друзья садились тогда рядом с ней, говорили церемонно и почтительно, приветствовали ее, входя в гостиную и уходя домой. Поклоны, комплименты, улыбки… Она терпеливо слушала музыку, споры об искусстве; иногда ей приходилось отвечать кивком головы или улыбкой, когда в пылу спора кто-нибудь взглядывал на нее… Нет, нет, ни в коем случае она не могла понять до сих пор, почему после отъезда дочери и смерти мужа все покинули ее, как будто она сделала что-нибудь недостойное; ведь раньше все так стремились в красивый дом, где драгоценные предметы искусства по-прежнему оставались вокруг нее, словно застыв в молчаливой и почти торжественной неподвижности.

Ведь и мебель и дом теперь принадлежали ей, только ей; она была госпожой и хозяйкой всего; и все же… все же ужасное беспокойство охватывало ее, когда она видела или, вернее, чувствовала, что на нее смотрят как на существо, чуждое всем этим предметам, которые ей ничего не говорили и не могли сказать, потому что были живым воспоминанием или о муже, или о дочери; о ней не напоминало ничто.

Она поднимала глаза, чтобы посмотреть, например, на картину в гостиной. Она знала, что эта картина старинная, как же не знать, знала, что она очень ценная, — но что изображала картина, почему она прекрасна, синьора Мома не могла бы объяснить даже себе самой. А если смотрела на рояль, — по правде сказать, она могла только смотреть на него, — то не смела даже открыть клавиатуру, потому что муж перед смертью особенно настойчиво просил, чтобы она никому не позволяла играть на этом рояле. А сама она даже об этом не думала, потому что для нее музыка… Да, она все время жила среди звуков, но ей не удалось научиться отличать до от ре.

Этот дом не жил, не мог жить вокруг нее. Чтобы он снова начал жить, необходимо было, чтобы в него хоть отчасти вернулась та, прежняя жизнь, которой жили ушедшие, ее дочь и муж.

Всякая другая, например ее собственная жизнь была здесь невозможна: ведь на самом деле синьора Мома (говорите об этом шепотом, если не хотите быть чересчур жестокими, вы, называющие ее теперь ужасно надоедливой), да, синьора Мома здесь, в своем доме, никогда не жила своей жизнью; напротив, она жила так, как если бы ее здесь и не было.

Конечно, этого она не могла понять: и именно потому ею овладевало страстное, все более ожесточавшее ее стремление упрямо призывать, притягивать к себе эту жизнь, мучительно сознавая, что она ускользает от нее неизвестно почему.

На следующий день — само собой разумеется — она встретила по-собачьи злобно своего земляка, бедного синьора Джорджо Фантини, влюбившегося в нее двадцать восемь лет назад, а ведь именно он, предлагая ей брачный союз, хотел призвать и вернуть ее к той единственной жизни, которою она могла жить по-настоящему там, в суровом горном городке, среди буковых, дубовых и каштановых лесов. Это была бы скромная, спокойная жизнь, простые, ровные дни, где никогда не случается такого, чего бы она не могла понять, где в каждом знакомом предмете она могла бы почувствовать, ощутить прочную реальность собственного существования.

Синьор Джорджо Фантини был совсем уж не так стар; и он был красивый мужчина, конечно гораздо красивее маленького волосатого неистового маэстро Альдо Сораве; и он был богат, у него были земли, дома; и ведь в нем сохранилась старая здоровая культура, раз он мог читать по-латыни без подстрочника «Георгики» Вергилия.

Он даже не застал дома синьору Мому. Когда через два часа она явилась, разгоряченная и задыхающаяся, более чем когда-либо оскорбленная и раздосадованная всеми неблагодарными, невоспитанными людьми, которые бежали от нее и не держали слова, она приняла его нелюбезно здесь, в гостиной, даже не сняв шляпу, приподняв только вуалетку, чтобы он мог прочитать в ее глазах гнев и твердое решение отказаться от предложения, которое казалось ей оскорблением, даже наглостью.

— Но кто вас звал, дорогой Фантини? Я вас не звала. Я вам даже не ответила! Ну да, простите! Вы серьезно полагаете, что это возможно? Но ведь вам достаточно просто осмотреться, дорогой Фантини! Видите? Вот мой дом… Вы действительно думаете, что я, в моем возрасте, откажусь от того, что столько лет было моей жизнью? Что вы! Что вы! Подумайте немного… Конечно, вам надо было подумать раньше… Довольно; не будем об этом говорить. Вот моя рука, дорогой Фантини, не обижайтесь, и останемся добрыми друзьями.

У синьора Фантини не хватило духу настаивать; он оглядел пышную гостиную, в которой, по ее словам, заключалась ее жизнь, и немного спустя вышел вместе с синьорой Момой: из-за него она прервала на несколько минут свои ежедневные бесплодные поиски.

И он увидел, как она на улице, в туманной печали декабрьского вечера, три-четыре раза останавливала в людском потоке то одного, то другого человека, и он заметил, как эти синьоры подавали ей руку отворачиваясь; и он слышал, как всякий раз странно злым, плачущим голосом она повторяла все те же слова:

— Но вы обещали зайти! Приходите! Приходите! От четырех до шести. Мне так много нужно сказать вам…

 

Танино и Танотто

От крестьян, ежедневно возивших на мулах в город деревенские продукты, барон Мауро Рагона узнал, что его жена по-прежнему больна, а теперь еще серьезно заболел и сын.

О жене он не беспокоился. Его женитьба была ошибкой: он поддался глупому юношескому тщеславию.

Сын разбогатевшего крестьянина, купившего вместе с имением титул барона во время правительства обеих Сицилий, он женился на дочери маркиза Нигрелли; бледная, белокурая, хрупкая, как тепличный цветок, она с детства воспитывалась во Флоренции и, по ее словам, перестала понимать сицилийский диалект. Крепкий, вырубленный из одного куска, смуглый, даже черный, как африканец, с жестким лицом, жестким взглядом, с большими усами, густыми, очень черными кудрявыми волосами, барон напоминал крестьянина и хвастался этим.

И он и она очень быстро поняли, что их сожительство невозможно. Она постоянно плакала: по его мнению беспричинно. А он скучал и раздражался при виде ее слез. Но от их брака родился ребенок, белокурый, бледный и хрупкий, как мать, к которому с первых же дней она стала относиться болезненно ревниво; отец не только не смел дотронуться до него, но ему почти запрещалось смотреть на ребенка.

И тогда барон уехал из города, никого не известив и никому не объяснив причины. Как захотел, так и сделал. Он уехал сюда, в родную деревню, и взял с собой Бартолу, красивую дочь одного арендатора, умершего год назад; здоровая, веселая крестьянка приняла как милость любовь молодого хозяина; и у нее тоже родился сын, но смуглый, крепкий и плотный, как отец; тогда барон наконец почувствовал себя на своем месте.

Жена была очень довольна.

Они окончательно, открыто порвали друг с другом после одной ссоры: Мауро Рагона считал теперь эту ссору глупой. Когда он изредка бывал в городе, больше для того, чтобы повидать сына, чем мать, его жена-аристократка обращалась с ним свысока, и от этого однажды у него закипела кровь. Ах так, она действительно презирает его? Она действительно считает, что он недостоин никакой другой женщины, кроме Бартолы, которую он держит в деревне?

— Я хочу тебя! — крикнул он, раздраженный ее постоянными отказами. — В конце концов ты моя жена.

Но она гордо восстала против насилия; ведь в муже говорило только задетое самолюбие. Рагона, ослепленный оскорбленной гордостью, зашел дальше, чем следовало, и в конце концов удалился, насмешливо крикнув:

— Та, другая, в сто раз лучше тебя!

С тех пор он больше не возвращался в город.

Поэтому к плохому состоянию здоровья жены он отнесся равнодушно. Но болезнь сына очень его тревожила. Он не видел его, бедного крошку, уже пять лет и упрекал себя за это: ведь мальчик, в котором текла его кровь, носил имя Рагона, его собственное имя. Он будет наследником его богатств, а растет как настоящий Нигрелли, целиком под влиянием матери, которая, может быть, потихоньку наговаривает ему на отца, а ведь малыш, конечно, его не помнит. Но сам Рагона очень хорошо помнил сына: мальчик был красив как ангел, с белокурыми кудрями, со светлыми, голубыми как небо глазами. Кто знает, каким он стал за эти пять лет… Теперь он болен, и очень серьезно… А что, если он умрет, так и не вспомнив об отце?

Бартола в эти дни держала своего сына Танотто вдали от отца, понимая, что хозяин взволнован мыслями о другом сыне. Своим преданным сердцем она чувствовала, что вид веселого, беспечного Танотто не может быть сейчас приятен хозяину; она боялась, чтобы тот не обидел чем-нибудь бедного невинного малыша, не оттолкнул его, как надоевшую собачонку. Сама она едва осмеливалась спросить о больном.

Сильно обеспокоенный, он резко отвечал ей:

— Ничего не знаю! Они ничего не могут толком рассказать!

Бартола не обижалась на эту резкость. Она считала ее следствием печали о сыне и складывала руки, подымая глаза к небу. Пусть святая дева поскорее вернет здоровье этому ребенку, Бартола не могла видеть своего хозяина в такой тревоге.

— Оставь в покое святую деву, — раздраженно сказал ей однажды барон. — Я знаю, ты была бы рада, если бы мой сын умер!

Бартола развела руками, широко раскрыла глаза от изумления, пораженная в самое сердце, не веря, что хозяин может подумать о ней что-либо подобное.

— Что вы говорите, ваша милость! — пробормотала она. — Разве вы не знаете, что за синьорино я отдала бы жизнь моего сына?

Она закрыла лицо руками и заплакала.

Эта злая мысль мелькнула у барона несколько минут назад, когда он стоял, прижавшись лбом к балконным стеклам, и смотрел как Танотто играет с собакой и индюшками на площадке перед домом. Теперь он раскаивался, что так грубо ее высказал; но, вместо того чтобы показать свое раскаяние Бартоле, он рассердился на ее слезы, хотя их вызвала его же несправедливость.

— Мой сын не может умереть! — закричал он, сжав кулаки и размахивая ими. — Он не может умереть, я не хочу этого, понимаешь!

Ну конечно, Бартола понимала это: она понимала, что для хозяина настоящим сыном был тот, другой; а этот, Танотто, был ее сын — сын бедной крестьянки, и ничего больше; если бы он и умер, то избавился бы от страданий, избавился бы от ожидавшего его тяжкого труда; а смерть (боже упаси!) того, другого, синьорино, была бы страшным горем, потому что он богат и красив и создан, чтобы жить и наслаждаться жизнью; уж его-то господь бог должен всегда беречь.

В тот же день на закате барон Рагона приказал оседлать лошадь и уехал в город в сопровождении двух крестьян.

Он прискакал туда поздно вечером и застал у себя в доме маркиза Нигрелли, специально приехавшего из Рима, где этот старый неисправимый волокита прошивал последние деньги. Маленький, сухонький, с длинными крашеными, нафабренными усами и негнущейся спиной, он встретил зятя с обычной церемонной вежливостью, словно абсолютно ничего не знал:

— О, дорогой барон… дорогой барон…

— Мое почтение! — буркнул Рагона, мрачно посмотрел ему прямо в глаза и не взял его протянутой руки; потом, увидев, что маркиз поднял руку, чтобы дружески похлопать по плечу, раздраженно прибавил:

— Прошу вас, не трогайте меня. Где мой сын?

— О, ему очень плохо! — вздохнул маркиз и развязно покрутил кончики нафабренных усов. — Очень плохо, дорогой барон… Идемте, идемте…

— Он в комнате матери? — спросил, останавливаясь, Рагона.

— Э, нет, — ответил Нигрелли. — Пришлось его перенести в другую комнату, потому что ему нужен воздух, понимаете, много воздуха, а это вредно Эуджении. У него тиф, к сожалению, дорогой барон… Так вот я и думал…

— Скажите мне, где он! — резко прервал его взволнованный барон. — Проводите меня!

После пяти лет отсутствия Рагона чувствовал себя чужим в своем собственном доме; он ничего не узнавал — так все изменила жена. В комнате, где лежал ребенок, он прежде всего увидел около кровати сиделку и не на шутку перепугался.

— Это я ее пригласил, — объяснил маркиз, — я хотел вам сказать об этом. Если мать сама не может, то кто же будет ухаживать заботливей?

И он закончил фразу приветливой улыбкой, обращенной к молодой сиделке в чепчике с большими белыми крыльями, тотчас же опустившей глаза.

— Теперь я здесь! — сказал барон, подойдя к кровати; потом, увидев исхудавшего малыша, желтого как воск, почти лысого, он воскликнул: — Сынок! Сынок! Сынок мой! — словно три вздоха вырвались и оледенили его сердце.

Малыш смущенно и испуганно смотрел на него с постели, не понимая, кто это так его называет. Барон сообразил, что означает этот взгляд, и разрыдался.

— Я твой отец, сынок мой! Твой отец, твой отец, и я тебя так люблю…

И он стал на колени рядом с постелькой и начал ласкать жалкое личико сына, нежно целовать его ручонки, тут, и тут, и тут, все пальчики, и запястье, и милую исхудалую пылавшую ладонь. Боже мой, как она пылала!

Он не отходил от постельки ни днем, ни ночью почти целый месяц. Он уволил сиделку: ее чепчик казался ему вестником несчастья; он хотел сам делать все, что нужно, не позволяя себе передохнуть, ночь за ночью, не смыкая глаз, отказываясь от еды, не принимая ничьей помощи. Он даже не справлялся о жене, не интересовался, чем она больна; он жил все эти дни только для своего малыша, и тот, инстинктивно чувствуя благодарность за тепло этой постоянно бодрствующей любви, уже не мог обойтись без отца, крепко обнимал его и ласкался к нему, а отец задыхался от волнения.

Когда болезнь была побеждена, врачи посоветовали барону увезти сына в деревню, где перемена воздуха ускорит выздоровление.

— Мне не нужны ваши советы. Я сам уже подумал об этом, — сказал Рагона врачам.

И он отдал распоряжение об отъезде, не забыв ни одной мелочи, стремясь обставить больного мальчика в деревне всяческими удобствами, так, чтобы тому нечего было желать.

Но когда больная жена узнала о приготовлениях к отъезду, она чуть не сошла с ума, боясь, что муж хочет навсегда увезти с собой сына. Больше всего досталось бедному маркизу Нигрелли, которому пришлось по нескольку раз бегать от одного к другому, передавая обвинения, вопросы, ответы, хотя он как безупречный джентльмен пытался смягчить, сгладить их по мере сил.

Но барон наконец отрезал:

— Довольно! Скажите вашей дочери, что я отец и буду распоряжаться сам.

— Да, но у вас… видите ли, там, в деревне… — пытался возразить от имени дочери маркиз. — Да, я хочу сказать… ваше положение…

— Скажите вашей дочери, — ответил тем же тоном барон, — что я знаю обязанности отца, и этого довольно!

Действительно, крестьянам, приехавшим из деревни, он приказал передать Бартоле, чтобы она вместе с Танотто выехала из виллы и переселилась в деревенский дом по соседству, Прежде чем уехать, он договорился с женой, что в дальнейшем сын будет жить с ним в «длинные месяцы», как в деревне называли время от марта до сентября, а зимой в «короткие месяцы», вместе с нею, в городе.

Бартола сочла этот приказ хозяина совершенно справедливым. Конечно, если синьорино приедет, она не может оставаться в доме. Но хозяин, не думая ничего дурного, должен оказать ей одну милость: позволить, чтобы она ухаживала за синьорино, потому что ни одна наемная служанка не сумеет этого делать с большей любовью и большей преданностью, чем она. Уверенная в том, что эта милость будет ей оказана, она работала, как поденщица, чтобы убрать весь дом и приготовить комнату, где хозяин будет спать вместе с барчуком.

У нее опустились руки в день приезда, когда она увидела выходящую из коляски одетую как синьора служанку, которой барон передал сына, закутанного в шаль, а в другой коляске повара и его помощника…

Что же это! Значит, он действительно считал ее девкой? Даже в кухню, для самой черной работы, он не хотел ее допустить? Глаза Бартолы наполнились слезами, по хозяин так повелительно взглянул на нее, что она сдержалась, потупила голову и ушла с разбитым сердцем, чтобы выплакаться там, в комнате, где она теперь жила вместе с сыном. Она плакала и плакала; потом из окна посмотрела на холмик по другую сторону дома, где Танотто в первый раз пас индеек. Бедный мальчик! Она сама отослала его, чтобы он не досадил чем-нибудь хозяину в момент приезда. Для него, еще малютки, уже началась трудовая жизнь… Но если хозяин стал теперь так обращаться с ней, если он привез в деревню синьорино, может быть он помирился с женой, и ей, значит, нужно уехать, вернуться в деревню к старушке матери или поступить на другое место служанкой. А когда Танотто вырастет, он позаботится, чтобы она в старости имела кусок хлеба.

Бартола решила уволиться сейчас же, но ни в этот, ни в следующие дни не могла увидеть хозяина, погруженного в заботы о сыне. Тяготясь ложным положением, она уже собралась уехать тайно, ничего не говоря, когда барон сам пришел навестить ее в деревенском доме.

— Что ты делаешь? — спросил он, увидев посреди комнаты собранный узел.

— Если вы меня уволите, — ответила Бартола, опустив глаза, — я уйду.

— Уйдешь? Куда? Что ты говоришь?

— Уйду к матери. Что мне здесь делать, если ваша милость больше не нуждается во мне?

Барон рассердился; нахмурившись, он некоторое время строго смотрел на нее, потом прищурился и сказал:

— Сиди спокойно и не раздражай меня! Кто тебя гонит? Там, в доме, мой сын, и у меня нет ни времени, ни охоты думать о чем-либо другом.

Бартола вся вспыхнула и торопливо, хотя и смиренно, заговорила:

— Но если ваша милость даже не думает об этом, то и я не думаю, клянусь вам, и радуюсь этому. Я не об этом говорю, я не бесстыжая! Но все же, мне кажется, я могла бы остаться служанкой вашей милости и приехавшего мальчишечки… Разве мой стыд написан у меня на лбу? Или мои любящие руки не достойны служить мальчику?

Она сказала все это с такой горечью, что барон почувствовал жалость к ней и ласково объяснил причины, по которым отдалил ее. Кроме того, мальчик нуждается в особом уходе, который она, может быть, не сможет ему дать.

Бартола печально покачала головой и сказала:

— А какое тут нужно умение, чтобы ухаживать за детьми? Сердце здесь нужно. А кому служат сердцем, тот может обойтись без всяких там хитростей. Разве я не сумела вырастить моего сына? Я бы ухаживала за синьорино лучше, чем за сыном, потому что, кроме любви, я чувствую к нему уважение и преданность. Но если ваша милость не считает меня достойной, не будем об этом говорить. Бог читает у меня в сердце и знает, что я не заслужила этого от вашей милости. Воля ваша!

Чтобы переменить разговор и доставить ей удовольствие, барон спросил ее о Танотто.

— Вот он! — ответила Бартола, показывая через окно на холм, где Танотто пас индеек. — Он уже пастух. Каждый вечер, вернувшись домой, он спрашивает о синьорино; он говорит, что умирает от желания повидать его хотя бы издали; он хотел принести ему цветов, но я ему сказала, что синьорино нельзя видеть, потому что он болен, и цветы ему повредят. Тогда он успокоился.

Успокоился? Танотто там, на холме, среди индеек, целыми днями ломал себе голову над тем, каким образом цветы могут повредить ребенку. Может быть, думал он, этот ребенок устроен совсем иначе… Но как? Танотто смотрел на цветы: ведь вот ему цветы не причиняют вреда, кроме, конечно, чертополоха, у которого, как известно, колючки. Но ведь чертополох он бы не стал дарить, он и сам его никогда не трогал. Какой же, значит, этот ребенок? И Танотто, размышляя, изобретал способы увидеть его, не показываясь ему на глаза.

Не найдя такого способа, но не в силах удержаться от соблазна, он бросил однажды на холме индеек и пришел на площадку перед домом, твердо решив посмотреть на балкон той комнаты, где спал хозяин. Конечно, ему попадет, если мать увидит, что он стоит здесь, задрав вверх нос и заложив руки за спину, но Танотто во что бы то ни стало хотелось удовлетворить свое любопытство.

Некоторое время он простоял так и наконец за стеклами одного из балконов увидел головку таинственного ребенка. Танотто ошеломленно смотрел на него. Ему казалось, что действительно ребенок устроен иначе, — он бы не сумел объяснить, как, но такому ребенку действительно цветы могли причинить вред. А другой, выздоравливающий мальчик, еще такой бледный, такой хрупкий, у которого едва начинали расти редкие светлые, точно ореол, волосики, с любопытством смотрел на Танотто через стекла балкона; немного спустя за стеклами появилось лицо барона, и испуганный Танотто бросился бежать. Он услышал голос хозяина, который несколько раз позвал его, и остановился, хотя его сердце готово было выскочить из груди; он обернулся и увидел, что его опять зовут, манят рукой. Что делать? Тихо, тихо он пошел назад и уже входил в дверь дома, когда увидел мать, которая, одной рукой схватив его за ухо, другой принялась его шлепать.

— Меня позвал хозяин! Меня хочет видеть хозяин! — вскрикивал Танотто между шлепками.

— Хозяин? Где? Когда? — удивленно спросила Бартола.

— Он сейчас позвал меня с балкона, — ответил ей Танотто, пылая гневом не столько от боли, сколько от несправедливости.

— Хорошо: пойдем наверх, я узнаю, — сказала мать, ведя его за собой.

Танотто вошел; он тер заплаканные глаза. Барон вместе с сыном вышел навстречу им в переднюю.

— Почему ты плачешь, Танотто?

— Я прибила его, бедняжку, — ответила Бартола. — Я не знала, что ваша милость позвали его.

— Бедный Танотто, — сказал барон, наклоняясь, чтобы погладить густые, очень черные курчавые волосы, совершенно такие же, как у него самого. — Ну, ну, довольно… Поиграйте немного вместе по-хорошему, а?

Оба мальчика посмотрели друг на друга и улыбнулись; потом Танотто, еще с опущенной головой и заплаканными глазами, сунул руку в карман, вытащил оттуда несколько раковин, собранных на холме, и, всхлипнув, — это был последний отзвук недавнего плача, — протянул их барчуку:

— Хочешь, если они тебе не повредят?

Бартола засмеялась, но сейчас же сделала ему выговор:

— Как ты говоришь, невежа? Надо говорить «хотите». Разве ты не знаешь, что обращаешься к синьорино?

— Не мешай им говорить на ты между собой, — сказал ей барон. — Они же дети.

Но Бартола, несмотря на разрешение барона, не хотела позволить этого и несколько минут спустя снова сделала замечание Танотто, который спросил у синьорино:

— Как тебя зовут?

Барон предложил в первый раз вывести сына на воздух и разрешить ему немного пройтись по аллее. Бартола была счастлива, что ей поручили снести его на руках вниз по лестнице.

— Да в нем и веса-то нет! Чистое перышко!.. — ласково говорила она, как рабыня целуя его в плечо.

— Ну вот, — сказал барон мальчикам у подножия лестницы. — Возьмитесь за руки и погуляйте тихонько под деревьями. Вот так…

Танотто и синьорино пошли, держась за руки, неловко, как все дети, встретившиеся в первый раз. Танотто, который был младше примерно на два года, казался значительно старше; он вел и поддерживал Танино. Пройдя немного, он взял левой рукой руку мальчика, а правой обнял его за спину, чтобы помочь ему идти. Когда они немного отошли и не было опасности, что их услышат, Танотто снова спросил:

— Как тебя зовут?

— Танино, как деда, — ответил тот.

— И как меня, — смеясь сказал Танотто. — Я тоже Танино, как дед, это мне управляющий сказал. Но меня зовут Танотто, потому что я толстый и мама не хочет, чтобы говорили, что меня зовут, как дедушку!

— Почему? — задумчиво спросил Танино.

— Потому что я не знал своего дедушку, — серьезно ответил Танотто.

— И я тоже, — повторил Танино и, в свою очередь, рассмеялся. — И я тоже не знал своего дедушку.

Они удивленно посмотрели друг на друга и вместе рассмеялись над этим замечательным открытием, точно это был совершенно неожиданный, а главное — подходящий случай, чтобы долго и очень весело смеяться.

 

Роза

 

I

В сгустившейся мгле зимнего вечера маленький поезд двигался медленно, точно зная, что все равно не придет вовремя.

Синьора Лючетта Неспи, вдова Лоффреди, хоть и устала, хоть ей и надоело долгое путешествие в грязном вагоне второго класса, по правде сказать совсем не стремилась поскорей приехать в Пеолу.

Она думала, думала…

Она понимала, что поезд ее увозит прочь, но душой была все еще в далеком, оставленном в Генуе доме, в пустых комнатах, где уже не было красивой, почти новой мебели, проданной за бесценок. Без мебели эти комнаты должны были бы казаться больше, а они показались ей совсем маленькими. Какое предательство!

Во время прощального посещения, после того как мебель вывезли, ей так хотелось увидеть эти комнаты большими, очень большими и красивыми, чтобы потом, когда-нибудь, в ожидающей ее нищете, иметь право сказать с гордостью:

— О, в моем доме в Генуе…

Конечно, она все равно будет так говорить, но в глубине души у нее осталось печальное воспоминание об этих жалких опустевших комнатах.

Думала она также о добрых подружках, с которыми так и не поехала проститься, потому что и они ее предали, хотя делали вид, что стремятся помочь ей при отъезде. О да, они помогали, приводя к ней в дом многих честных покупателей, заранее расписывая им возможность купить за пять лир то, что стоило двадцать или тридцать. Думая об этом, синьора Лючетта то жмурила, то широко раскрывала красивые блестящие глаза и вздыхала, время от времени привычным легким, изящным жестом поднимая руку и касаясь указательным пальцем дерзко вздернутого носика.

Она действительно, очень устала. Ей хотелось бы уснуть.

Бедные ее сиротки, милые крошки, они-то уснули: один, старший, прикрытый пальтишком, растянулся на скамейке; младший прикорнул подле нее, свернувшись калачиком, положив белокурую головку ей на колени.

Кто знает, может быть и ей удалось бы заснуть, если бы она могла опереться на что-нибудь локтем или головой, не разбудив малыша, для которого ее ноги служили подушкой.

Сиденье напротив еще сохраняло отпечаток ее ног, и ей было так удобно опираться на него, пока место, именно это место — а ведь было столько вагонов! — не занял человек лет тридцати пяти, бородатый, смуглый, но со светлыми, зеленоватыми глазами, большими, внимательными и грустными.

Синьора Лючетта сразу почувствовала страшную досаду. Светлый взгляд этих больших глаз — бог знает почему — вызывал в ней смутное ощущение, что теперь, куда бы она ни направилась, мир останется для нее навсегда чужим и далеким, очень далеким и незнакомым, и что она затеряется в нем, напрасно умоляя о помощи, хотя на нее будет устремлено множество взглядов, чуть затуманенных печалью, но, по существу, равнодушных, как и этот.

Чтобы не видеть этих глаз, она уже давно повернулась к окошку, хотя за ним ничего нельзя было разглядеть.

Только наверху, подвешенное во мгле, виднелось отчетливое отражение масляной лампы вагона с ее красным, дымным, трепетным огоньком, вогнутое стекло подставки и стекавшее по нему масло.

Казалось, что с той стороны окна была другая лампа, с трудом пробиравшаяся сквозь ночь вдогонку за поездом, точно для того, чтобы одновременно и успокаивать и раздражать его.

— Это похоже на веру… — внезапно пробормотал новый пассажир.

Синьора Лючетта удивленно обернулась:

— Что такое?

— Вот этот несуществующий огонек.

Взгляд и улыбка синьоры Лючетты оживились; она показала пальцем на лампу, подвешенную к потолку вагона:

— Этот?

Пассажир несколько раз медленно кивнул головой; потом добавил с грустной улыбкой:

— Ну да, как вера… Мы верим, что свет горит с той стороны жизни, не думая о том, что если он погаснет здесь, то и там света не будет.

— Вы философ! — воскликнула синьора Лючетта.

Пассажир рассеянно снял руку с набалдашника трости, еще раз улыбнулся и вздохнул:

— Я наблюдаю.

Поезд давно уже стоял на маленьком разъезде. Не было слышно голосов, а оттого, что прекратился ритмический стук колес, молчаливое ожидание угнетало и казалось бесконечным.

— Мадзано, — пробормотал пассажир. — Как всегда, ждем встречного.

Наконец издалека донесся жалобный свист запоздавшего поезда.

— Ну, вот и он!

В жалобе поезда, бежавшего ночью по тем же самым рельсам, по которым скоро поедет и она, синьора Лючетта, ей на секунду послышался голос судьбы. Да, судьба приказывала ей затеряться в жизни вместе с ее малютками.

Она стряхнула с себя мгновенно охвативший ее страх и спросила своего спутника:

— Еще далеко до Пеолы?

— Да, больше часа, — ответил тот. — Вы тоже выходите в Пеоле?

— Да. Я новая телеграфистка, по конкурсу. Знаете, мне удалось занять пятое место. И меня назначили в Пеолу.

— А, вот как… Да, да, правда. Мы ждали вас еще вчера.

Синьора Лючетта вспыхнула.

— Да, еще вчера… — возбужденно начала она, но тотчас же сдержалась, чтобы не разбудить малыша.

Затем развела руками и, показав глазами сначала на одного, потом на другого, добавила:

— Видите, как я связана… Да и сама… мне надо было оторваться от всего прежнего…

— Вы вдова Лоффреди, не правда ли?

— Да.

И синьора Лючетта опустила глаза.

— Ничего нового не известно? — спросил пассажир после нескольких мгновений мрачного молчания.

— Ничего! — Глаза донны Лючетты засверкали. — Но есть люди, которые знают, — сказала она. — Поверьте, настоящий убийца Лоффреди совсем не тот разбойник, который предательски ударил его сзади и исчез. Они хотели убедить всех, что это произошло из-за женщины… Ничего подобного! Это была месть. Политическая месть! У Лоффреди было так мало времени думать о женщинах, что и одной ему было слишком много. Ему хватало и меня. Ведь подумать только! Мне было всего пятнадцать лет, когда он женился на мне.

Пока синьора Лючетта говорила, ее лицо все краснело и краснело, глаза бегали по сторонам и беспокойно блестели, потом ее ресницы снова опустились.

Пассажир некоторое время наблюдал за ней, пораженный быстрыми переходами от внезапного возбуждения к такой же внезапной подавленности.

Но как можно было отнестись серьезно и к ее возбуждению и к подавленности? Мать этих двух малюток казалась совсем девочкой, больше того — куклой; быть может, она сама смутилась, заявив ни с того ни с сего и с такой твердостью, что Лоффреди не мог думать о других женщинах, раз у него была такая свеженькая и веселая жена.

Синьора Лючетта, наверное, и сама не сомневалась, что никто ей не поверит, видя ее и зная, что за человек был ее муж. При жизни Лоффреди у нее, конечно, бывали подозрения; может быть, думая о нем, она подозревала его и сейчас. Но синьора Лючетта не могла позволить кому бы то ни было считать, что Лоффреди не обращал на нее внимания, что она была для него куколкой и ничем больше. Во всяком случае, она хотела, чтобы только ее имя упоминалось в том шуме, который подняли примерно год назад все итальянские газеты вокруг трагической смерти дерзкого и пылкого генуэзского журналиста.

Пассажир был очень доволен, что так хорошо понял ее душу и характер; задавая ей короткие умелые вопросы, он заставил ее рассказать о себе и получил подтверждение своим догадкам из ее собственных уст.

Его охватила большая нежность к этому маленькому жаворонку, только что вылетевшему из гнезда; еще совсем не умея летать, он делал вид, что вполне освоился в воздухе. Как пылко говорила она о своем благоразумии и мужестве. О нет, она никогда не погибнет. Представьте себе только: внезапно выбитая из привычной колеи, в ужасе и суматохе этой трагедии, она не потерялась ни на мгновение; она бегала туда и сюда, она делала то и это не столько для себя, сколько для этих двух малюток… Ну, конечно, отчасти и для себя — ведь ей едва исполнилось двадцать. Да, уже двадцать, хотя она выглядит еще моложе. И это было тоже препятствием, и даже самым досадным из всех. Потому что каждый, увидев ее раздражение и отчаяние, начинал смеяться, как если бы она не имела права ни раздражаться, ни приходить в отчаяние. Как это ее бесило! И чем больше она бесилась, тем больше они смеялись. И, смеясь, обещали ей один — одно, другой — другое; но всем хотелось, обещая, позволить себе нескромную ласку; хотя они и не осмеливались, но это желание она ясно читала у них в глазах. В конце концов она устала. И, чтобы покончить со всем этим, решила стать телеграфисткой в Пеоле.

— Бедная синьора! — вздохнул, тоже улыбаясь, ее спутник.

— Почему бедная?

— Потому что… потому что… вы увидите: не очень-то много развлечений в Пеоле.

И он коротко описал ей местечко.

На всех улочках и площадях Пеолы всегда можно ощутить и увидеть скуку.

— Увидеть? Как? В чем?

— В бесконечном количестве собак, спящих с утра до вечера, растянувшись на всех мостовых. Эти собаки не просыпаются, даже чтобы почесаться, или, вернее, они чешутся не просыпаясь.

В Пеоле горе тому, кто откроет рот, чтобы зевнуть. Рот так и останется открытым, чтобы сделать по крайней мере пять зевков подряд. Если уж скука застрянет у кого-нибудь в горле, то не очень-то легко от нее избавиться. И все в Пеоле на всё закрывают глаза и вздыхают:

— Завтра…

Но завтра и сегодня — все одно и то же, вернее «завтра» никогда не наступает.

— Вы увидите, как мало у вас будет дела на телеграфе, — добавил он. — Им никто никогда не пользуется. Полюбуйтесь на поезд. Он идет со скоростью дилижанса. И даже дилижанс представлял бы собой прогресс для Пеолы. Жизнь в Пеоле пока что тащится на телеге.

— Боже, боже! Вы меня пугаете, — сказала синьора Лючетта.

— Не пугайтесь, не надо, — улыбнулся ее спутник. — Я вам сообщу приятную новость: через несколько дней у нас в клубе будет праздник и бал.

— А-а!

И синьора Лючетта так посмотрела на него, точно ее мгновенно охватило подозрение, что и этот синьор хочет подшутить над ней.

— Танцевать будут собаки? — спросила она.

— Нет, граждане Пеолы… Пойдите, вы развлечетесь. Клуб находится на площади, как раз рядом с телеграфом. Вы уже нашли квартиру?

Донна Лючетта ответила, что уже нашла, в том же доме, где жил ее предшественник-телеграфист. Потом спросила:

— А вы, простите… как ваше имя?

— Сильваньи, синьора. Фаусто Сильваньи. Я секретарь муниципалитета.

— О, вот как. Очень приятно.

— Ну…

И Сильваньи тем же печальным жестом снял руку с набалдашника, а на его лице появилась горькая улыбка, сразу же затуманившая глубокой грустью большие светлые глаза.

Поезд приветствовал жалобным свистом маленькую станцию Пеолы.

— Приехали?

 

II

Расположенная среди голубоватых гор, тут и там прорезанных туманными долинами, покрытых дубовыми и еловыми рощами и купами каштанов, Пеола со своей горсточкой красноватых крыш, четырьмя черными колоколенками, тесными неровными площадями, крутыми улочками между старыми маленькими домами и новыми, чуть побольше, получила привилегию приютить у себя вдову журналиста Лоффреди, о трагической, окутанной тайной смерти которого продолжали время от времени говорить газеты больших городов. Немалая привилегия — узнать прямо от вдовы такие вещи, которых другие, в больших городах, не знали; преимуществом было даже видеть ее, иметь возможность сказать:

— Когда Лоффреди был жив, он крепко держал в объятиях эту птичку!

По этому случаю «граждане» Пеолы преисполнились гордости.

Что касается собак, то они, вероятно, продолжали бы мирно спать растянувшись на площадях и улочках Пеолы, совершенно не подозревая об этой особой привилегии, если бы внезапно не распространился слух, что на синьору Лючетту бесконечный сон собак производит очень плохое впечатление, и тогда мужчины — не только молодежь, но даже пожилые люди — начали будить псов, прогонять их пинками или громко топать ногами и хлопать в ладоши.

Бедные животные поднимались не столько рассерженно, сколько удивленно: они смотрели искоса, чуть приподнимая одно ухо; потом, подскакивая на трех ногах и поджав четвертую, которую отлежали, отправлялись, чтобы улечься чуть подальше. Но что же все-таки произошло?

Может быть, они бы и поняли, если бы были чуть умнее и не до такой степени ошалели от сна. Боже мой, ведь достаточно было остановиться на углах улиц, выходящих на площадь, где никому из них не дозволялось не только лежать, но даже пробегать мимо.

На этой площади находился телеграф.

Собаки бы заметили (если бы были чуть поумнее), что все — не только юноши, но даже пожилые люди, — проходя по этой площади, казалось попадали в другую, живительную атмосферу, от чего их походка и все движения становились более ловкими, более живыми, шеи надувались, словно от внезапного прилива крови, и никак не могли уместиться в накрахмаленных воротничках, а руки озабоченно оттягивали вниз жилеты и поправляли галстуки.

Переходя площадь, все точно становились пьяными, веселыми, нервными и, увидев собаку, кричали:

— Уходи прочь!

— Не вертись под ногами!

— Прочь отсюда, мерзкая скотина!

Мало им было пинков — они еще и камнями бросались, ой-ой!

К счастью, в помощь бедным собакам гневно распахивалось окошко, высовывались два кулака, женская голова с дико сверкавшими глазами, и слышался крик:

— Что вам надо, разбойники, от этих бедных животных?

Или:

— И вы туда же, синьор нотариус? Простите, как вам не стыдно? Нанести такой удар исподтишка бедному животному! Поди сюда, дорогая, поди сюда… Посмотрите-ка, что у ней с лапкой… Сломал ей лапку и уходит с сигарой во рту, как будто он тут ни при чем! Стыдно! А он еще важничает!

За короткое время установилась живейшая симпатия между всеми некрасивыми женщинами Пеолы и бедными собаками, которых ни с того ни с сего стали преследовать мужчины, мужья, отцы, братья, кузены, женихи, а в конце концов от них заразились даже все мальчишки.

Новую атмосферу, которой дышали уже несколько дней мужчины, от которой у них становились такие блестящие глаза и такой рассеянный вид, сразу же почувствовали и женщины, несколько более умные, чем собаки (по крайней мере некоторые из них). Эта атмосфера, казалось, распространилась над красноватыми заплесневелыми крышами, по всем уголкам старинного, погруженного в дремоту местечка и все наполняла радостью (разумеется, только в глазах мужчин).

Ну, конечно. Жизнь… неприятности, досада, горечь… Потом вдруг неожиданно и рассмеешься… О боже, так просто, из-за пустяка, смеешься. Если после долгих дней тумана и дождя одним глазком проглянет солнце, разве не радуются все сердца? Разве все люди не вздыхают облегченно? Ну так в чем же дело? Ничего, просто луч солнца — и жизнь сразу кажется другой. Скука больше не давит. Самые мрачные мысли становятся радужными, кто раньше сидел дома взаперти, выходит на воздух… Вы слышите, как чудесно пахнет влажная земля? О боже, как легко дышится… Свежий запах грибов, не правда ли? И все планы завоевания будущего становятся легкими, осуществимыми, и каждый сбрасывает с плеч воспоминание о самых грозных ударах, решив, что придавал им раньше слишком большое значение. Черт возьми, выше, выше! Что выше? Ну да, нужно держать выше… Усы? Ну, конечно, и усы тоже!

— Дорогая, почему ты не причешешься чуть получше?

Вот что наделал солнечный луч, внезапно проникший в Пеолу, на площадь, где телеграф. Возможно, он вызвал не только преследование собак, но и вопросы многих мужей к своим женам:

— Почему, дорогая, ты не причешешься чуть получше?

И, конечно, уже долгие-долгие годы в клубе, на улице, дома, на прогулке, сами того не замечая и не сознавая, «граждане» Пеолы не напевали так много.

Синьора Лючетта видела и чувствовала все это. Блеск стольких глаз, зажженных желанием, следивших за всеми ее движениями, ласкавших ее страстным взглядом, сочувствие, обволакивавшее ее теплом, вскоре опьянили и ее.

Достаточно было бы и меньшего, потому что синьора Лючетта уже трепетала и кипела. Как мешали ей локоны, которые падали на лоб, как только она наклонялась, чтобы следить за покрытой точками бумажной лентой, выходившей из тикающей машинки на столе конторы. Она встряхивала головой и чуть не подпрыгивала, точно ее неожиданно укололи. На щеках внезапно вспыхивал румянец, дыхание прерывалось, и все кончалось неожиданным усталым смешком. О, она и плакала, да, да, иногда плакала, сама не зная почему. Внезапная странная путаница в голове, какое-то недомогание, странная судорога, которая змеей проскальзывала по всему телу, вызывали горячие, жгучие слезы. Она не могла удержать их, задыхалась от досады, а потом сразу же из-за пустяка вдруг начинала смеяться.

Чтобы ни о чем не думать, чтобы не улетать мысленно за каждым смешным или соблазнительным видением, чтобы не чувствовать себя охваченной какими-то невероятными предчувствиями, единственно разумным было вникать в служебные дела, собраться с мыслями, обеими руками взять и удерживать внимание, чтобы там, внутри, все шло по правилам, в совершенном порядке. И помнить, помнить всегда, что в это время дома, на руках глупой и грубой старухи, оставлены двое бедных сирот-малышей. Какая горькая мысль! Одна, своим трудом, жертвуя собой для детей, она должна поднимать их, конечно по-нищенски; кочевать вместе с ними сегодня здесь, завтра там… А потом, когда они вырастут, когда, быть может, ценой ее самопожертвования, их жизнь устроится, они даже не придадут значения всем ее страданиям. Нет, довольно, довольно! Они еще такие крошки… Зачем думать обо всех этих гадких вещах? Тогда она уже будет старой. Так или иначе, но ее время пройдет; а когда время проходит и человек стареет, то привыкает даже грустные переживания вспоминать с удовольствием.

Кто так говорил? Это она так говорила? Но не потому, что в ее душе внезапно возникали такие печальные размышления. Синьор Сильваньи, секретарь муниципалитета, которого она встретила в вагоне, заходил на телеграф каждое утро, когда шел на службу, а иногда на закате, когда выходил из ратуши. Он на минутку задерживался у входа или у окошечка, говорил о посторонних, даже забавных вещах, например смеялся вместе с нею по поводу охоты на собак, по поводу защиты этих собак всеми некрасивыми женщинами городка. Но в глазах этого человека, в больших светлых глазах, внимательных и грустных, которые долго виделись ей после того, как он уходил, синьора Лючетта читала отражение своих печальных дум. Он каждый раз вызывал в ней, бог знает почему, тревожную мысль о детях, даже если и не спрашивал о них, даже если не упоминал о них ни одним случайным словом.

У нее опять перехватывало дыхание, и она снова повторяла себе, что ее малютки еще такие крошки… а, значит, не стоит… Зачем приходить в уныние? Она не должна и не хочет. Ну, ну, мужайся! Ты пока еще молода… так молода… а, значит…

— Что вы говорите, синьор? Ну да: сосчитайте слова телеграммы и добавьте еще два сольдо. Хотите печатную квитанцию? Нет? Ах, просто чтобы знать… Понятно! До свиданья, синьор… Не за что, помилуйте!

Сколько их приходило на телеграф и задавало глупейшие вопросы. Как же не смеяться? Действительно, очень смешны были синьоры из Пеолы. А делегация юношей, членов местного клуба, вместе с их милым пожилым президентом: они пришли на телеграф как-то утром, чтобы пригласить ее на знаменитый бал, о котором еще в поезде говорил ей синьор Сильваньи. Какое зрелище! У всех были безумные глаза, и казалось, что они хотели ее съесть; но одновременно эти глаза выражали странное удивление, что вблизи так ясно видно, какой у нее носик, и ротик, и глаза, и лоб, если говорить только о лице! Самые дерзкие смущались больше всех. Никто не знал, как начать.

— Окажите нам честь… Это наш обычай, синьора… Раз в год маленький soirée dansante. Но без всяких претензий, помилуйте!.. Семейный праздник… Ну да, позвольте сказать… Это — наш обычай, синьора… Ну, что вы говорите! Достаточно, чтобы вы захотели оказать нам честь…

Они все судорожно изгибались, потирали руки, смотрели друг другу в рот, как только кто-нибудь начинал говорить, а в это время президент, который к тому же был и городским синдако, казалось становился все шире, багровея от досады. Он приготовил речь, а они не давали ему слова сказать. Он даже старательно приклеил к черепу зачесанную назад длинную прядь волос, надел перчатки канареечного цвета и с важным видом заложил два пальца за пуговицу жилета.

— Это наш обычай, синьора…

Синьора Лючетта смутилась, хотя ее душил смех; она сильно покраснела от этих настойчивых приглашений, выражавшихся больше жадными взглядами, чем заплетавшимся языком, и сначала пыталась уклониться: она еще в трауре, все это знают… и потом двое детей… она могла побыть с детьми только по вечерам… ведь она не видит их по целым дням… они привыкли, чтобы она их укладывала спать… и потом у нее столько забот…

— Ну что вы! На один вечер… Вы можете прийти даже после того, как уложите их в постель… И разве нет прислуги?..

У одного из юношей в пылу уговоров вырвалось даже:

— В трауре? Какие глупости!

Он получил толчок локтем в бок и замолчал.

В конце концов синьора Лючетта обещала, что придет или, вернее, что сделает все, чтобы прийти: ко потом, когда все ушли, она долго смотрела на золотое колечко, которое блестело на белой ручке, лежавшей на черном платье; Лоффреди надел ей его на палец в день свадьбы. У нее была тогда тоненькая ручка, как у девочки. Теперь ее пальцы немного потолстели, и кольцо жало. Оно стало таким узким, что она уже не могла снять его.

 

III

В спальне ветхой меблированной квартирки синьора Лючетта убеждала себя не идти; она укачивала на коленях — аа… а… — своего белокурого ангелочка, одетого в черное, — аа… а, аа… а — своего младшего, милого-милого, который каждый вечер соглашался засыпать только у нее на руках.

Другой, старший, раздетый старой молчаливой служанкой, сам по-хорошему лег в постельку и… ну да? Да, да, вот чудесно! Уже уснул.

Как можно легче прикасаясь к ребенку, синьора Лючетта начала раздевать младшего, уже заснувшего у нее на коленях. Тихонько, тихонько ботиночки — один, другой; тихонько, тихонько чулочки — раз… и два; теперь штанишки вместе с лямками… и теперь… о… теперь самое трудное: вынуть ручки из рукавов курточки, сшитой наподобие охотничьей; ну, тихонько, тихонько, с помощью служанки… нет, не так, отсюда, да, вниз… тихонько… тихонько… готово! А теперь с этой стороны…

— Нет, мой милый… Да, здесь, здесь, с твоей мамой… твоя мама здесь… Оставьте, я сама… Лучше подверните одеяло… да, вот так, тихонько-тихонько.

Но почему же так тихонько?

Пойти танцевать раньше чем через год после трагической смерти мужа? Но, может быть, синьора Лючетта и не пошла бы, если бы внезапно, выйдя из спальни в соседнюю маленькую переднюю, не увидела перед закрытым окном этой комнаты чудо, настоящее чудо.

Она уже столько дней жила в этой квартире и не обращала внимания на то, что перед окном передней стояла старая деревянная, совершенно запыленная кадушка для цветов.

В этой кадушке совсем неожиданно, совсем не в положенное время года, распустилась роскошная красная роза.

Синьора Лючетта изумленно остановилась сначала посреди мертвящей, оклеенной сероватыми обоями, грязной передней, чтобы полюбоваться розой. Потом эта пламенная красная роза точно вызвала у нее прилив крови. Казалось, в этой розе ожило ее страстное желание повеселиться хотя бы одну ночь. И внезапно, освободившись от давивших ее сомнений, от ужасного призрака мужа, от мысли о детях, она подбежала, сорвала розу и, инстинктивно остановившись перед зеркалом, стоявшим на тумбочке, приколола ее к волосам.

Да, вот так. Так она и понесет на праздник эту единственную розу, свои двадцать лет, свою радость, одетую в траур…

— Пора!

 

IV

Это было опьянение, бред, безумие.

При ее появлении, когда никто уже не надеялся на ее приход, всем вдруг показалось, что три мрачные зала клуба на первом этаже, разделенные двумя широкими арками, плохо освещенные керосиновыми лампами и свечами, внезапно залились ослепительным светом, — так горело смущенное трепетным приливом крови ее лицо, так, словно молнии, сверкали глаза и такой безумной радостью пламенела огненная роза в черных волосах.

Все мужчины потеряли голову. Неудержимо, отбросив всякие приличия, забыв страх перед ревностью жен, невест, старых дев — дочерей, сестер, кузин, под предлогом, что нужно приветливо встретить приезжую гостью, они кинулись к ней толпой, с пылкими восклицаниями, и сейчас же, сразу, поскольку танцы уже начались, даже не дав ей оглядеться, начали оспаривать ее друг у друга. Пятнадцать, двадцать рук, согнутых калачиком, предлагали ей себя. Можно взять любую, но чью первую? По разу с каждым, да… Она по разу потанцует со всеми… Ну вот, дорогу, дорогу! Начинаем, а музыка? Что же делают музыканты? Они тоже как очарованные любуются ею? Музыка, музыка!

И под аплодисменты начался первый танец со старым синдако в длинном фраке, президентом клуба.

— Браво! Браво!

— Какие прыжки, посмотрите!

— А фалды-то… посмотрите… посмотрите на эти фалды, как они то взлетают, то опускаются на светлые брюки!

— Браво! Браво!

— О боже, а кок! Напомаженный кок… он отклеился!

— Что? Он уже ее усаживает? Уже! — И сейчас же пятнадцать, двадцать рук с согнутыми локтями появились перед ней.

— Со мной! Со мной!

— Минутку! Минутку!

— Вы обещали мне!

— Нет, раньше мне!

Боже, какой скандал. Чудо, что они еще не передрались между собой!

Отвергнутые, в ожидании, когда дойдет до них очередь, робко отправлялись приглашать других знакомых дам: кое-кто из самых некрасивых хмуро соглашались; другие возмущенно, с отвращением, резко отказывались:

— Очень благодарна!

И обменивались друг с другом злыми, негодующими взглядами; то и дело одна из них вскакивала и пылкими жестами показывала, что хочет уйти, приглашая подругу последовать за ней. Уйдем, уйдем все! Никогда еще не было такого безобразия!

Одни — чуть не плача, другие — дрожа от гнева отводили душу с немногими истощенными человечками в лоснящихся от старости сюртучках, пахнувших перцем и табаком, сшитых по старинной моде. Как сухие листья, боясь быть унесенными вихрем, они прижимались к стене, прячась среди благонравных шелковых юбок своих жен, своячениц и сестер.

Эти смешные юбки с буфами и оборками ярких, кричащих цветов, зеленые, желтые, красные, голубые, вынутые из затхлых, почтенных сундуков, герметически закупоривали хмурую провинциальную добродетель, одинаково подбадривая и обоняние и совесть.

Постепенно во всех трех залах становилось удушливо жарко. Воздух, словно туманом, был напитан скотскими испарениями мужчин; это было задыхающееся, кипящее, багровое, потное скотство; осматриваясь обезумевшими глазами, все в поту, мужчины пользовались короткими бредовыми передышками, чтобы почиститься, поправить галстук, пригладить дрожащими руками мокрые всклокоченные волосы на голове, на висках, на затылке. Это скотство с неслыханной наглостью бунтовало против всякого голоса рассудка: ведь праздник бывает только раз в год. Да, в конце концов, в этом нет ничего дурного. Молчите, женщины, и ступайте на место.

Свежая, легкая, вся охваченная такой радостью, которая исключала возможность всякого грубого прикосновения, смеясь, неожиданно ускользая, наслаждаясь своим весельем, нетронутая и чистая даже в момент безумия, легкий блуждающий огонек среди мрачного огня этих тлеющих чурбанов, синьора Лючетта, победив головокружение, сама стала головокружительной и танцевала, танцевала, никого не видя, ничего не различая; и арки трех залов, и огни, и мебель, и желтые, зеленые, красные, голубые платья дам, черные костюмы и белоснежные манишки мужчин — все окружало ее пестрым вихрем. Она вырывалась из рук одного танцора, как только чувствовала, что он устал, отяжелел, задыхается, чтобы сразу же броситься в другие объятия, первые попавшиеся, тянувшиеся к ней, чтобы снова и снова окунуться в пестрый вихрь, чтобы видеть, как вертятся вокруг в лихорадочном беспорядке и огни и краски.

Сидя в последнем зале, прислонясь к стене в почти темном углу, Фаусто Сильваньи, сложив руки на набалдашнике трости, склонив к ним длинную рыжую бороду, уже два часа следил за синьорой Лючеттой большими светлыми глазами, озаренными доброй улыбкой. Он один понимал всю чистоту этой сумасшедшей радости и наслаждался ею; наслаждался так, как если бы ее невинное ликование было даром его нежности к ней.

Только ли нежности? Неужели только нежности? Разве не чересчур трепетным было это чувство, чтобы оставаться только нежностью?

Долгие годы Фаусто Сильваньи точно издали следил за окружающим миром внимательными печальными глазами; близкие образы казались ему далекими ускользающими тенями; такими же далекими, замкнутыми в самих себе, были его мысли, его чувства.

Его жизнь не удалась из-за случайных неудач, из-за тяжелых мелочных обязательств; сияние стольких мечтаний, которые с детских лет пламенно лелеяла его душа, погасло в самом расцвете. (Мечты, о которых он теперь не мог вспоминать без боли и без краски стыда.) Он бежал от реальности, в которой принужден был жить. Он шел, он видел вокруг эту реальность, он касался ее; но ни одна мысль, ни одно чувство не доходило до него; и даже самого себя он ощущал как-то издали, затерянным в мучительном одиночестве.

И вот в этом изгнании его внезапно коснулось какое-то чувство, которое он хотел бы отдалить от себя, чтобы подольше не признавать его. Ему не хотелось его узнавать, но он не смел и прогнать его.

Разве не из его далеких снов прилетела эта милая маленькая безумная волшебница, одетая в черное, с огненной розой в волосах? Неужели его сны ожили теперь в этой маленькой волшебнице, чтобы он, не сумев овладеть ими иначе, мог заключить их живыми и трепещущими в свои объятия… Кто знает? Разве он не может остановить ее, удержать и вместе с ней наконец вернуться из своего далекого изгнания? Если он ее не остановит, не удержит, кто знает, где и как окончит свою жизнь эта бедная безумная маленькая волшебница. Ей тоже нужна была помощь, руководство, совет, ведь и она заблудилась в чужом мире, но так жаждет не потеряться в нем и даже, увы, наслаждаться им. Об этом говорила эта роза — красная роза в ее волосах.

Фаусто Сильваньи уже некоторое время взволнованно смотрел на эту розу. Сам не зная почему. Она сверкала в волосах, как пламя… Синьора Лючетта так часто встряхивала маленькой безумной головкой; почему же не падала эта роза? Так, значит, он этого боялся? Он не мог бы объяснить почему, но продолжал взволнованно смотреть на нее.

А там внутри, глубоко-глубоко, сердце трепетно твердило ему: «Завтра, завтра или в один из ближайших дней, ты скажешь ей… А сейчас пусть она потанцует, маленькая безумная волшебница…»

Но теперь большая часть кавалеров умирала от усталости; они объявили себя побежденными и пошатывались, как пьяные, разыскивая своих исчезнувших дам. Только шесть-семь человек еще упорно сопротивлялись усталости, и среди них двое пожилых — кто бы мог подумать? — старый синдако в длинном фраке и вдовец-нотариус, оба в самом жалком состоянии, с выкаченными глазами, с потными, разгоряченными лицами, со сбившимися галстуками, в измятых рубашках, трагичные в своем старческом неистовстве. До сих пор их отталкивали юноши; теперь же они лихорадочно бросались к ней и, едва сделав два круга, падали, как тюки, на стулья.

Последнее объятие, последний танец.

Все семеро, окружив синьору Лючетту, обезумев, наступали на нее:

— Со мной! Со мной! Со мной! Со мной!

Ей стало противно. Внезапно ей бросилось в глаза звериное возбуждение этих мужчин, и при мысли, что они могут по-звериному возбуждаться от ее невинного веселья, она почувствовала отвращение и стыд. Ей хотелось бежать, уйти от этого нашествия, но когда она отскочила, как молодой олень, ее растрепавшиеся волосы внезапно рассыпались, а роза оказалась на полу.

Фаусто Сильваньи вытянулся и посмотрел, точно подстрекаемый смутным предчувствием неизбежной беды. Но все семеро бросились поднимать розу. Ее удалось схватить старому синдако, правда ценою глубокой царапины на руке.

— Вот она! — воскликнул он и бросился вместе с другими к синьоре Лючетте, которая в глубине второго зала старалась, как могла, подобрать волосы.

— Вот она… Да нет, зачем благодарить! Теперь вы (старый синдако не мог говорить от одышки, голова его тряслась)… теперь вы должны выбрать… да… должны подарить ее сейчас же одному…

— Браво! Чудно!

— Одному… по вашему выбору… брависсимо!

— Посмотрим! Посмотрим!

— Кому вы ее отдадите? По вашему выбору!

— Суд Париса!

— Молчите! Посмотрим, кому?

Задыхаясь, с протянутой рукой, в которой была чудесная роза, синьора Лючетта смотрела на семерых обезумевших мужчин, как смотрит, обернувшись назад, загнанная преследователями лань. Она сразу же почувствовала, что они во что бы то ни стало хотят скомпрометировать ее.

— Одному? По моему выбору? — воскликнула она внезапно, и глаза ее сверкнули. — Хорошо, да… одному я подарю… Но отойдите прежде… отойдите все! Нет… еще… еще… ну вот так… Подарю… подарю…

Она пронзала взглядом то одного, то другого, словно не решалась сделать выбор: все семеро, неловкие, смешные, с протянутыми руками, с грубыми лицами, искаженными глупой умоляющей гримасой, впивались глазами в ее личико, сверкавшее лукавством, а она, проскользнув между двумя крайними слева, бросилась бежать в первый зал. Она нашла выход: подарить розу одному из тех, кто весь вечер спокойно смотрел на нее и сидел, прислонясь к стене: кому угодно, первому, кто попадется ей по дороге.

— Вот! Я подарю ее…

И она увидела перед собой большие светлые глаза Фаусто Сильваньи. Она вдруг помертвела; при виде его лица, смущенная, трепещущая, она нерешительно остановилась на мгновение, и у нее вырвалось испуганное восклицание: «О боже!» Но она сразу же взяла себя в руки:

— Да, прошу вас, возьмите ее себе, синьор Сильваньи!

Фаусто Сильваньи взял розу и повернулся с бледной, мертвенной улыбкой ко всем семерым, которые прибежали за ней, крича как безумные:

— Нет, при чем тут он? Кому-нибудь из нас! Вы должны были подарить одному из нас!

— Неправда! — ответила синьора Лючетта, гордо топнув ножкой. — Было сказано «одному», и все! И я дарю ее синьору Сильваньи!

— В таком случае это настоящее признание в любви! — закричали они.

— Что? — спросила синьора Лючетта, и лицо у нее запылало. — Ну нет, синьоры, прошу вас! Если бы я подарила одному из вас, это было бы признание. Но я ее дала синьору Сильваньи, который весь вечер не сходил с места, а значит, не может этому верить. Как и вы тоже не, можете верить.

— Нет, нет, мы верим! Мы как раз верим! — запротестовали все хором. — Именно ему! О! Именно ему!

Синьора Лючетта почувствовала, как у нее все внутри переворачивается от бешеной досады. Нет, это уже была не шутка. Злоба сверкала в этих глазах, на этих губах. Их подмигиванье, их хихиканье намекало на посещения секретарем телеграфа, на доброту, с которой он относился к ней с самого приезда. А его бледность, его смущение только подтверждали злые догадки. Почему он так бледен, так смущен? Может быть, и он считает, что она?.. Нет, это невозможно. Почему же в таком случае? Может быть, потому, что другие верили. Вместо того чтобы так бледнеть и смущаться, он должен был бы протестовать. Но он не протестовал; он делался все бледнее, и выражение жестокого страдания все более явственно светилось в его глазах.

Синьора Лючетта мгновенно все поняла и почувствовала, как в ней что-то оборвалось. Но в эту минуту мучительной растерянности, лицом к лицу с семью потерпевшими поражение нахалами, которые продолжали кричать вокруг нее с душераздирающим бешенством:

— Вот! Вот, видите? Вы это отрицаете, а он — нет.

— Как не отрицает? — воскликнула она, позволив возобладать досаде над всеми противоречивыми чувствами, которые сталкивались и пылали в ней.

И, встав перед Сильваньи, сотрясаясь от дрожи, смотря ему прямо в глаза, она спросила:

— Неужели вы серьезно можете думать, что, предлагая вам эту розу, я хотела объясниться в любви?

Фаусто Сильваньи секунду смотрел на нее, и та же бледная улыбка скользила по его губам.

Бедная маленькая волшебница, вынужденная под этим звериным натиском выйти из заколдованного круга чистой радости, невинного опьянения, в котором она бездумно порхала! И вот теперь, чтобы доказать всем этим разбушевавшимся вожделениям невинность подаренной розы, невинность сумасшедшей радости одного вечера, она требовала от него отказа от любви, которая длилась бы всю жизнь, ответа сейчас и навсегда, ответа, который заставил бы завянуть в его руках эту розу.

Он встал и, посмотрев с холодной строгостью прямо в глаза этим людям, сказал:

— Не только я не могу этому поверить, но будьте уверены, что никто никогда этому не поверит, синьора. Вот ваша роза; я не могу, бросьте ее сами.

Синьора Лючетта взяла не очень твердой рукой розу и бросила ее в угол.

— Вот так… спасибо… — сказала она, только теперь хорошо поняв, какое чувство вместе с этой розой, расцветшей на мгновение, она выбрасывает из своей жизни навсегда.

 

Сицилийские лимоны

— Здесь живет Терезина?

Слуга, еще в одной рубашке, но уже с пристегнутым к ней высоким крахмальным воротничком, смерил взглядом юношу, стоявшего перед ним на лестничной площадке: юноша был одет по-деревенски, воротник его грубого суконного пальто был поднят до ушей; в одной багрово-красной руке, одеревеневшей от холода, он держал грязный мешок; в другой — для равновесия — старый чемоданчик.

— Терезина? А кто это? — спросил слуга в свою очередь, удивленно подняв густые, сросшиеся брови, которые казались усами, сбритыми с губ и приклеенными на лоб, чтобы не потерялись.

Юноша сначала тряхнул головой, чтобы сбросить с носа капельку, потом ответил:

— Терезина, певица.

— А, — удивленно воскликнул слуга с иронической улыбкой. — Вы ее так называете, без всяких церемоний — Терезина? А сами кто будете?

— Здесь она или нет? — спросил юноша, хмуря брови, и хлюпнул носом. — Скажите ей, что приехал Микуччо, и дайте мне пройти.

— Сейчас нет никого, — ответил слуга с застывшей на губах улыбкой. — Синьора Терезина Марнис еще в театре, и…

— А тетя Марта? — прервал его Микуччо.

— А, вы племянник?

И слуга немедленно стал очень вежлив.

— Тогда пожалуйте, пожалуйте. Никого нет дома. Ваша тетя тоже в театре. Они не вернутся раньше конца спектакля. Это бенефис вашей… как вашей милости приходится наша синьора? Кузина, должно быть?

Микуччо смутился и немного помолчал.

— Я не… нет, я не двоюродный брат, по правде сказать… Я… я Микуччо Бонавино; она знает. Я нарочно приехал из деревни.

При этом ответе слуга счел правильным не титуловать юношу «ваша милость» и просто обращаться на «вы»; он провел Микуччо в темную комнатку около кухни, где кто-то ужасающе храпел, и сказал:

— Садитесь. Я сейчас принесу лампу.

Микуччо сначала посмотрел в ту сторону, откуда доносился храп, но ничего не мог разобрать; потом стал смотреть в кухню, где повар вместе со своим помощником готовил ужин. Смешанный запах варившихся кушаний охватил его — Микуччо слегка опьянел и почувствовал головокружение. Он почти ничего не ел с утра, а приехал из Мессины: целые сутки по железной дороге.

Слуга принес лампу, и тот, кто храпел за занавеской, перегораживавшей комнату от одной стены до другой, пробормотал сквозь сон:

— Кто здесь?

— Эй, Дорина, вставай, — позвал слуга. — Ты же видишь, что здесь синьор Бонвичино.

— Бонавино, — поправил Микуччо, дуя себе на пальцы.

— Бонавино, Бонавино, знакомый синьоры. Ты здорово спишь. Я должен накрывать и не могу делать все сразу, понимаешь? Разве управишься следить за поваром, который ничего не умеет, и за всеми, кто приходит!

Слышно было, как кто-то потягивается, протяжно и звонко зевая, затем в ответ на протест слуги раздалось чиханье, словно от внезапно пробежавшего холодка, и слуга ушел, воскликнув:

— Ну ладно!

Микуччо улыбнулся и проводил его взглядом, пока тот шел через полутемную комнату вплоть до ярко освещенного зала в глубине, где стоял великолепный стол; Микуччо изумленно залюбовался этим столом, пока храп снова не заставил его обернуться и посмотреть на занавеску.

Слуга, с салфеткой под мышкой, приходил и уходил, ворча то на Дорину, продолжавшую спать, то на повара, должно быть нового, приглашенного специально на этот вечер и надоедавшего ему постоянными вопросами. Микуччо, чтобы не раздражать слугу, решил не спрашивать его ни о чем, что приходило в голову. А может быть, все же надо было сказать или дать понять, что он жених Терезины, но ему почему-то не хотелось говорить об этом; может быть, он боялся, что тогда слуге придется относиться к нему, Микуччо, как к хозяину, а одна мысль об этом уже смущала его, потому что этот слуга был так развязен и элегантен даже без фрака. Но все же как-то раз, когда тот проходил мимо, Микуччо не удержался и спросил:

— Простите…, а чей это дом?

— Наш, пока мы здесь живем, — торопливо ответил слуга.

Микуччо только покачал головой. Черт возьми, так это правда! Богатство завоевано! Ну и дела! Этот слуга, казавшийся важным господином, повар, помощник повара, Дорина, храпевшая за занавеской, — всеми ими распоряжается Терезина. Кто бы это мог подумать?

Микуччо мысленно представил себе убогий чердак в далекой Мессине, где жила Терезина со своей матерью. Если бы не он, то пять лет назад на этом заброшенном чердаке и мать и дочь умерли бы с голоду. И ведь это он, Он открыл сокровище — горло Терезины. Она постоянно пела, как воробей на крыше, не зная о своем сокровище; пела с досады, пела, чтобы не думать о нищете, с которой Микуччо боролся, несмотря на враждебное отношение его родителей, и в особенности — матери. Но разве он мог бросить Терезину в таком состоянии после смерти ее отца? Бросить, потому что у нее ничего не было, а у него — худо ли, хорошо ли, — но все-таки было местечко флейтиста в городском оркестре. Разве это причина? А сердце?

Ах, это было внушением свыше, голосом судьбы — эта внезапно вспыхнувшая мысль найти применение ее голосу, на который никто не обращал внимания, мысль, явившаяся в великолепный апрельский день у чердачного окна, обрамлявшего яркую лазурь неба. Терезина напевала страстную сицилийскую песенку; Микуччо помнил еще ее нежные слова. В этот день Терезина грустила о недавно умершем отце, горевала из-за упорного сопротивления его родителей; и он тоже, помнится, был грустен до того, что слезы подступали к глазам, когда он слушал, как она поет. А ведь он столько раз и раньше слышал эту песенку; но чтобы ее так пели — не слышал никогда.

На него это произвело такое впечатление, что на следующий день, не предупредив ни ее, ни мать, он привел с собой туда, на чердак, своего друга, дирижера оркестра. Так начались первые уроки пения, и два года подряд он тратил на нее почти все свое жалованье: он взял для нее напрокат пианино, купил ноты, дал по-дружески и маэстро кое-какое вознаграждение. Прекрасные, далекие дни! Терезина вся пылала желанием распустить крылья, умчаться в будущее — маэстро предсказывал, что оно будет ослепительным; а пока — какими пламенными ласками она выражала свою благодарность, как они мечтали о будущем счастье вдвоем!

Тетя Марта, напротив, горестно качала головой: бедная старушка столько перевидала за свою жизнь, что не верила в будущее; она боялась за дочь и не хотела даже, чтобы та надеялась вырваться из привычной нищеты; и потом — мать знала, чего стоило ему безумие этой опасной мечты.

Но ни он, ни Терезина не слушали ее, и напрасно она возмущалась, когда молодой композитор, услышав Терезину в концерте, заявил, что было бы преступлением не пригласить к ней лучших учителей и не дать ей законченного музыкального образования, — любой ценой ее надо было послать в Неаполь, в консерваторию.

И тогда он, Микуччо, не колеблясь ни минуты, поссорился с родными, продал небольшое имение, оставленное ему дядей-священником, и послал Терезину в Неаполь заканчивать образование.

С тех пор он ее больше не видел. Письма, да… он получал от нее письма из консерватории, потом письма от тети Марты, когда Терезина начала свою артистическую жизнь, приглашенная лучшими театрами после шумного дебюта в Сан-Карло. В конце этих тревожных, неясных писем, старательно нацарапанных бедной старушкой, всегда было несколько слов от нее, от Терезины, которой никогда не хватало времени писать: «Дорогой Микуччо, подтверждаю все, что тебе пишет мама. Будь здоров и люби меня». Они еще раньше условились, что он будет ждать пять-шесть лет, пока она без помех пробьет себе дорогу: они оба были молоды и могли ждать. Чтобы опровергнуть клевету, которую распространяли его родные о Терезине и ее матери, он в течение пяти лет показывал эти письма всем, кто хотел их прочесть. Потом он заболел и чуть не умер; он и не знал, что тетя Марта и Терезина послали по его адресу солидную сумму денег: часть из них была потрачена во время болезни, но остальные он силой вырвал из хищных лап своих родных и вот теперь приехал, чтобы вернуть их Терезине. Потому что денег — ни за что! — он не хотел. Эти деньги, конечно, не милостыня, он ведь так много истратил на Терезину. Но… ни за что! Он даже и сам не мог объяснить почему, и особенно здесь, в этом доме, он ни за что не взял бы денег! Микуччо ждал уже столько лет — может подождать и еще. Если же у Терезины были лишние деньги, это значило, что дорога в будущее перед ней открылась и, следовательно, настало время исполнить давнее обещание, наперекор тем, кто не хотел этому верить.

Микуччо вскочил, подняв брови, точно для того, чтобы подтвердить этот вывод; снова подул на свои заледеневшие руки и затопал ногами.

— Холодно? — спросил его слуга проходя. — Теперь уже не долго ждать. Пройдите сюда, в кухню. Здесь вам будет лучше.

Микуччо не захотел последовать совету слуги; который смущал и раздражал его своим аристократическим видом. Он снова сел и погрузился в печальные думы. Немного спустя его мысли прервал резкий звонок.

— Дорина, это синьора! — воскликнул слуга, торопливо натягивая фрак, и побежал открывать, но, увидав, что Микуччо устремился за ним, резко остановился, чтобы задержать его:

— Вы подождите здесь. Дайте мне раньше доложить о вас.

— Ой-ой-ой! — протянул заспанный голос за занавеской. И немного спустя появилась коренастая, небрежно одетая бабища, хромавшая на одну ногу и закутанная до самого носа в шерстяную шаль, из-под которой виднелись золотистые крашеные волосы; она еще никак не могла проснуться.

Микуччо ошеломленно смотрел на нее. Та тоже удивленно вылупила глаза на незнакомца.

— Синьора вернулась, — повторил Микуччо.

Тогда внезапно Дорина пришла в себя.

— Я сейчас, сейчас… — сказала она, сняв и швырнув шаль за занавеску, и всем своим тяжелым телом устремилась к выходу.

Появление этой крашеной ведьмы, запрещение слуги — все это вызвало у подавленного Микуччо тревожное предчувствие. Он услышал пронзительный голос тети Марты:

— Туда, в зал! В зал, Дорина!

Слуга и Дорина прошли перед ним, неся великолепные корзины с цветами. Он вытянул шею, чтобы поглядеть в глубину, в освещенный зал, и увидел множество мужчин во фраках, услышал неясный говор. У него потемнело в глазах: он был так удивлен, так взволнован, что не заметил, как глаза его наполнились слезами. Он зажмурился и весь сжался в темноте, словно для того, чтобы не поддаться мучительному чувству, которое вызвал в нем долгий пронзительный взрыв смеха. Смех Терезины? Боже мой, почему же она так смеется в той комнате?

Подавленный возглас заставил его открыть глаза, и он увидел перед собой совершенно неузнаваемую тетю Марту — она была в шляпе, бедняжка! И точно придавлена великолепной, богатейшей бархатной мантильей.

— Как, Микуччо… ты здесь?

— Тетя Марта!.. — воскликнул Микуччо, почти в испуге глядя на нее.

— Как же это ты так! — взволнованно продолжала старушка. — Не предупредив? Что случилось? Когда ты приехал? Как раз сегодня… О боже! боже!..

— Я приехал, чтобы… — пробормотал Микуччо, не зная, что сказать.

— Подожди! — прервала его тетя Марта. — Что теперь делать? Что делать? Видишь, сколько народу, сынок? Это праздник Терезины, ее бенефис… Подожди, подожди здесь немножко…

— Если вы, — пробормотал Микуччо, у которого от страха сжалось горло, — если вы считаете, что я должен уйти…

— Нет, подожди немного, я тебе говорю, — торопливо ответила добрая старушка и совсем смутилась.

— Да я, — продолжал Микуччо, — и не знаю, куда мне здесь пойти… в такой час…

Тетя Марта ушла, сделав ему рукой в перчатке знак подождать, и вышла в зал, в котором немного спустя, как показалось Микуччо, разверзлась бездна: так внезапно наступило молчание. Потом он услышал ясно, отчетливо слова Терезины:

— Одну минуту, синьоры!

И снова глаза его затуманились в ожидании ее появления. Но Терезина не появилась, и разговор в зале опять возобновился. Вместо этого через несколько минут, показавшихся ему вечностью, появилась тетя Марта, без шляпы, без мантильи, без перчаток, уже не такая смущенная, как раньше.

— Подождем немного здесь, хорошо? — сказала она. — Я побуду с тобой… Там ужинают… А мы останемся здесь. Дорина накроет этот столик, и мы поужинаем вместе здесь; вспомним хорошее время, а?.. Я прямо не верю, что вижу тебя, сынок мой, здесь, здесь, наедине… Там, понимаешь, столько гостей… Она, бедняжка, не может обойтись без этого… Для карьеры, понимаешь? Ну что поделаешь! Видел газеты? Большие дела, сынок! А я… я все время как на море… Не верится, что могу посидеть здесь с тобой сегодня вечером.

И добрая старушка говорила, говорила, инстинктивно стараясь не дать Микуччо времени думать, затем, растроганно глядя на него, улыбнулась, потирая руки.

Дорина торопливо накрыла стол, потому что там, в зале, уже начался ужин.

— Она придет? — прерывающимся голосом мрачно спросил Микуччо. — Я потому спрашиваю, что хотел бы хоть увидеть ее.

— Ну конечно, придет, — подхватила старушка, стараясь скрыть смущение. — Как только освободится на минутку; она сама сказала.

Они посмотрели друг на друга и улыбнулись, словно только что узнали друг друга. Несмотря на замешательство и волнение, их души нашли путь друг к другу и приветствовали друг друга улыбкой. «Вы тетя Марта», — говорили глаза Микуччо. «А ты Микуччо, мой дорогой, хороший сынок, все тот же, бедняжка!» — отвечали глаза тети Марты. Но тотчас же добрая старушка опустила их, чтобы Микуччо не прочел в них ничего другого. Она опять потерла руки и сказала:

— Поедим, а?

— Я так голоден! — воскликнул весело и доверчиво Микуччо.

— Перекрестимся прежде; здесь, при тебе, я могу креститься, — с лукавым видом добавила старушка, подмигивая, и перекрестилась.

Слуга вошел и подал первое блюдо. Микуччо внимательно наблюдал за тем, как тетя Марта берет кушанье. Но когда наступила его очередь и он протянул руки, то подумал, что они грязные после долгого пути, покраснел, смутился, поднял глаза и взглянул на слугу, который очень вежливо слегка кивнул ему головой и улыбнулся, словно приглашая попробовать. К счастью, тетя Марта вывела гостя из затруднения:

— Подожди, подожди, Микуччо, я тебе сама положу.

Он готов был расцеловать ее в порыве благодарности!

Когда кушанье было положено и слуга ушел, Микуччо тоже торопливо перекрестился.

— Славный ты мой сынок! — сказала ему тетя Марта.

И он почувствовал себя спокойно, на своем месте, и начал есть с небывалым аппетитом, не думая ни о руках, ни о слуге.

Все же каждый раз, как слуга входил или выходил из зала, открывая стеклянную дверь, и оттуда доносилась волна смутного говора и взрывы смеха, он взволнованно оглядывался и смотрел в печальные, добрые глаза старушки, точно желая прочесть в них объяснение. Но вместо этого читал в них просьбу ни о чем сейчас не спрашивать и отложить разговор. И оба опять улыбались друг другу, ели и говорили о далекой родине, о родных и знакомых, о которых без конца расспрашивала тетя Марта.

— Ты не пьешь?

Микуччо протянул руку, чтобы взять бутылку; но в этот момент дверь в зал открылась; послышалось шуршание шелка, торопливые шаги, и вдруг что-то засверкало, словно комната внезапно очень ярко осветилась, чтобы ослепить его.

— Терезина…

Голос замер у него на губах от изумления. Ах, совсем королева!

С раскрасневшимся лицом, широко раскрытыми глазами, с разинутым ртом, ошеломленный, он смотрел на нее. Как же это она… такая? Обнаженные грудь, плечи, руки… вся сверкает драгоценностями и шелком… Нет, нет, ему не верилось, что перед ним она живая, действительно живая и реальная. Что она ему говорила? Он ничего не узнавал в этом волшебном видении — ни голоса, ни глаз, ни смеха.

— Как живешь? Ты теперь здоров, Микуччо? Чудно, чудно… Мы скоро увидимся… А пока с тобой побудет мама… Согласен?

И Терезина, шурша шелком, убежала в зал.

— Ты не ешь больше? — робко спросила тетя Марта, чтобы прервать оцепенение Микуччо.

Тот едва взглянул на нее.

— Ешь, — настойчиво сказала старушка, показывая на тарелку.

Микуччо засунул два пальца за почерневший, смятый воротничок и оттянул его, стараясь перевести дух.

— Есть?

И он несколько раз, словно благодаря, провел пальцами под подбородком, чтобы показать: не лезет, не могу. Некоторое время он молчал, угнетенный, все еще полный мелькнувшим видением, а потом пробормотал:

— Какой она стала…

И он увидел, как тетя Марта с горечью покачала головой и тоже перестала есть, точно чего-то ждала.

— И думать об этом нечего… — добавил он почти про себя, закрывая глаза.

И во тьме он увидел, какая пропасть открылась между ними. Нет, это была не она… не она… его Терезина. Все было кончено уже давно, а он, дурак, глупец, понял это только сейчас. Ему говорили там, дома, а он упрямо не хотел верить… А теперь… Какую роль он играет здесь, в этом доме? Если бы все эти синьоры, даже этот слуга, узнали, что он, Микуччо Бонавино, разбился в лепешку, чтобы приехать издалека, тридцать шесть часов провел в поезде, всерьез считая себя женихом этой королевы, как бы смеялись они все — и синьоры, и слуга, и повар, и его помощник, и Дорина! Как бы они смеялись, если бы Терезина потащила его туда, к ним в зал, и сказала: «Смотрите, этот бедняга флейтист хочет стать моим мужем!» Правда, она сама ему это обещала, но как же она могла предположить, что когда-нибудь станет такой? Правда, это он открыл ей дорогу, дал ей возможность пойти по ней; но теперь она зашла так далеко, что он, оставаясь на месте все тем же флейтистом, играющим по воскресеньям на площади местечка, уже не мог догнать ее. Нечего и думать. Что могли значить для этой важной синьоры потраченные на нее тогда гроши? И он вспомнил, что у него в кармане лежат деньги, присланные Терезиной во время его болезни. Он покраснел, ему стало стыдно, и он начал шарить рукой в нагрудном кармане, где лежал бумажник.

— Я приехал, тетя Марта, — торопливо сказал он, — еще и для того, чтобы вернуть вам те деньги, которые вы мне послали. Что это было? Плата? Возврат долга? Я вижу, что Терезина стала… Ну, да нечего об этом и думать! Но деньги, нет: этого я от нее не заслужил… Все кончено, и не будем об этом говорить… Но деньги — ни за что! Мне только неприятно, что тут не все…

— Что ты говоришь, сынок? — попыталась прервать его огорченная тетя Марта со слезами на глазах.

Микуччо сделал ей знак молчать.

— Это не я их потратил: их потратили мои родные во время болезни, а я и не знал ничего. Ну, пусть это будет за то, что я потратил тогда… помните? Не будем говорить об этом. Вот все остальные. И я ухожу.

— Но как же так сразу? — воскликнула тетя Марта, пытаясь удержать его. — Подожди хоть, пока я скажу Терезине. Ты слышал, она же хотела с тобой повидаться. Я пойду скажу ей…

— Нет, это ни к чему, — решительно ответил Микуччо. — Оставьте ее с ее синьорами; ей там лучше, она на своем месте. — А я, несчастный… я ее видел, и мне хватит… Или лучше идите… идите и вы туда… Слышите, как смеются? Я не хочу, чтобы смеялись надо мной… Я ухожу.

Тетя Марта истолковала неожиданное решение Микуччо в самом дурном смысле — как презрение, как ревность. Ей, бедняжке, казалось теперь, что все, видя ее дочь, сразу же должны почувствовать оскорбительное подозрение, то самое, из-за которого она неутешно плакала, и ее тайная скорбь неустанно тащилась за ней сквозь шум этой ненавистной роскошной жизни, грубо бесчестившей ее усталую старость.

— Но ведь я, — вырвалось у нее, — я теперь уж не могу охранять ее, сынок мой…

— Почему? — спросил тогда Микуччо, прочитав в ее, глазах подозрение, которое у него еще не успело родиться; и он сразу помрачнел.

Старушка смутилась и, пытаясь скрыть свое горе, закрыла дрожащими руками лицо, но ей все же не удалось остановить неудержимо брызнувшие слезы.

— Да, да, уходи, сынок, уходи… — сказала она сквозь душившие ее рыдания. — Она теперь не для тебя, ты прав. Если бы вы меня послушали!

— Так, значит?.. — воскликнул Микуччо, наклоняясь к ней и силой оторвав одну руку от лица. Но взгляд, которым она просила пощады, приложив палец к губам, был такой скорбный и несчастный, что он сдержался и добавил другим тоном, заставляя себя говорить тихо: — Так, значит, она… она недостойна меня? Довольно, довольно, я все равно ухожу, тем более сейчас… Какой я дурак, тетя Марта: я не понимал! Не плачьте. Что ж теперь делать? Счастье, говорят… счастье…

Он взял чемоданчик и мешок из-под стола и уже направился к двери, как вдруг вспомнил, что тут, в мешке, лежат чудесные лимоны, которые он привез с родины для Терезины.

— О, посмотрите, тетя Марта, — сказал он.

Он развязал мешок и, придерживая одной рукой, высыпал эти свежие душистые плоды на стол.

— А что, если я начну бросать лимоны в головы этих синьоров? — добавил он.

— Ради бога! — рыдая, простонала старушка, умоляюще делая ему знак молчать.

— Ничего, ничего, — продолжал Микуччо, с горькими слезами кладя пустой мешок в карман. — Я принес их для нее, но теперь я оставляю их вам одной, тетя Марта.

Затем он взял один лимон и поднес ей к носу:

— Понюхайте, тетя Марта, понюхайте запах нашей земли… И подумать только, что я даже заплатил пошлину… Хватит. Только вам одной, помните… А ей скажите от моего имени: «Счастливого пути!»

Он взял чемоданчик и ушел. Но на лестнице его охватило мучительное чувство потерянности: один, покинутый, ночью, в большом незнакомом городе, вдали от родины, разочарованный, униженный, поверженный… Он дошел до парадного и увидел, что дождь льет как из ведра. У него духу не хватило ходить по незнакомым улицам под таким дождем. Он тихонько вернулся, поднялся на один пролет, потом сел на первую ступеньку и, упершись локтями в колени, опустил голову на руки и тихо заплакал.

Когда ужин кончился, Терезина Марнис снова появилась в комнатушке. Ее мать сидела одна и тоже плакала, в то время как там, в зале, все синьоры кричали и смеялись.

— Он ушел? — удивленно спросила она.

Тетя Марта утвердительно кивнула головой, не взглянув на нее. Терезина, задумавшись, устремила глаза в пустоту, потом вздохнула:

— Бедняжка…

И сразу же после этого улыбнулась.

— Посмотри, — сказала ей мать, не пытаясь больше вытирать слезы салфеткой. — Он привез тебе лимоны.

— Какие чудные! — воскликнула Терезина, подпрыгнув.

Она прижала одну руку к груди, а другой захватила сколько могла лимонов.

— Нет, не надо туда! — страстно запротестовала мать.

Но Терезина пожала плечами и побежала в зал, крича:

— Сицилийские лимоны! Сицилийские лимоны!