#Amihay2.jpg

Иегуда Амихай, один из ведущих современных израильских поэтов, родился в 1924 году в Вюрцбурге (Германия), в религиозной семье. У него было два родных языка — иврит и немецкий.

Вместе с родителями Амихай прибыл в Израиль в 1935 году. Закончил религиозную среднюю школу и в годы Второй мировой войны служил в Еврейской бригаде британской армии. В 1948 году во время Войны за независимость воевал в частях Пальмах.

Амихай изучал литературу и иудаизм в Еврейском университете. Преподавал во многих университетах и учебных заведениях в Израиле и за границей.

Широко известны стихи Амихая, переведенные на 33 языка. Он также автор двух романов, сборника коротких рассказов, трех книг для детей и нескольких пьес. Лауреат премии Бялика (1976) и премии Израиля по литературе(1982). В 2001 году его стихи включены в число 100 наилучших произведений современной еврейской литературы.

 

Тело — причина любви

* * *

Тело — причина любви,

а потом — крепость любви,

а потом — тюрьма любви,

но когда человек умирает,

любовь выходит из него на свободу,

и как много её,

словно сломалась машина удачи,

и враз посыпались из неё,

звеня, все монеты

всех поколений счастья.

Перевод А. Воловика

 

СЛАВА ТВОЯ

(Из песнопений к Дням Трепета)

В великом молчаньи я ниву свою пашу, и беззвучен мой крик.

Побывал я в огне и воды прошел, но мир остается велик.

Ни в Иерусалиме, ни в Риме Его не нашел. По-прежнему Он незрим.

Вряд ли Он прячется в Мекке, и тщетно взывать: Ау, Элохим!

Вот она — слава Твоя…

Создатель Всего лежит на спине, как механик, под этим Всем.

Он вечно занят срочным ремонтом какой-нибудь из систем.

Я мечтал увидеть Его лицо, в глаза заглянуть, но, увы —

вижу только подошвы сандалий вместо Его головы.

Вот она — слава Его…

Даже деревья (возможно, и камни) выбирают себе царя.

Тысячу раз начинал я сначала, но жизнь проходила зря.

В конце длинной улицы нас сортирует Некто в платье простом:

«Этот, и этот, и этот, и этот…», на всех указуя перстом.

Вот она — слава Его…

Мне в античных скульптурах нравится то, что они не имеют рук.

О. если б и я без подвигов жил, разорвав их порочный круг.

Желтую майку — кольчугу мою — сними, и утри мне пот.

Я сражался, как рыцарь, во всех боях, пока не иссяк завод.

Вот она — слава моя…

Дай отдохнуть своим мыслям, что бредут по моим следам.

Они устали, в них ценности нет, я задешево их отдам.

Но стоит тебе холодильник открыть… На тебя упадет его свет,

И как отблеск иного мира — твой мерцающий силуэт…

И это — слава твоя!

И это — слава моя!

И это — слава Его!

Перевод И. Розовского

 

ЧТО-ТО ВРОДЕ КОНЦА СВЕТА

Сидящий под смоковницей звонит человеку, что сидит под лозой виноградной:

"В эту ночь они могут прийти. То есть, это вполне вероятно.

Листья прикрой, и деревья, чтобы не было видно их вовсе,

Мертвых домой позови, и готовься. Готовься!"

Белая овца сообщает волку:

"Люди блеют так страшно, что сердце стучит без умолку.

Скоро они и на копьях начнут сражаться.

На следующей встрече мы с этим должны разобраться."

Гои, то есть – народы мира, подобно статистам, робко

к Иерусалиму начнут стекаться (может возникнуть пробка)

и, томясь до поры в предвкушеньи событий известных,

оборвут все цветы на холмах окрестных.

Перековали мечи на орала, затем – обратно.

И так без конца, а зачем – никому не понятно.

Впрочем, в ходе таких перековок может случиться,

что железо раздоров сотрется и в пыль обратится.

Перевод И. Розовского

 

Сын и отец

* * *

Четыре года мой отец был частью той войны.

Ее бесстрастный механизм – он убивал врагов.

А после боя собирал обрывки тишины,

Затем, чтоб выкроить меня из этих лоскутков.

Средь взрывов, крови и огня их трудно собирать,

Но он наполнил до краев свой старый вещмешок.

Там был пирог, что испекла ему в дорогу мать.

Все, что берег он – тишину и пирога кусок.

Он безымянным мертвецам смотрел глаза в глаза,

Чтоб до конца в себя вобрать их горечь и тоску,

Их смертный ужас, их любовь... Чтоб сыну показать –

Из чьих страданий скроен был моей судьбы лоскут.

Он думал – мне не суждено изведать их беду.

Но вот пришла моя война.

                                        И я иду.

Перевод И. Розовского

 

ОСТАНОВКА АВТОБУСА

Автобус, который доставит меня

к моему дому, тебя отвезет от него.

Мы никогда не увидимся.

Жестяная бирка,

на которой обозначен номер,

будет звенеть сквозь ветер,

словно сердце мое.

Перевод С. Гринберга

 

Мы любили...

* * *

Мы любили тут. Действительность была уловкой.

Как раненая, пресса издавала вой.

За буквами газетных заголовков

мы прятались вдвоём с тобой.

Из новостей передавали что-то

и будто в воду канули слова.

Рычавшие подались на охоту,

рыдавшие — на поиски родства.

Лихим достались лучшие места,

влюблённым оставалась их мечта,

в стаканы чайных дам закапала тоска.

Застыли в ожидании войска,

навек они захвачены войной

и не вернутся никогда домой.

Перевод Я. Лаха

 

КАПЛЯ МИЛОСТИ

Порой Иерусалим — город ножей,

Но, хотя надежды на мир слишком остры,

Им не разрезать тяжелейшей действительности,

И они притупляются или ломаются.

Церковные колокола изо всех сил вызванивают

Спокойные, легкие звуки,

Но они становятся тяжелыми,

Как если бы ломом дубасили по миномету.

Тяжелые, заглушенные, раздавленные звуки.

А хазан и муэдзин пытаются петь сладкими голосами,

Но в конце концов вырывается острый вопль:

Господь наш, один на всех, единый наш Боже,

Мир приумножь, нож, нож, нож…

Перевод В. Лазариса

 

Стихи в переводе А. Графова

 

В этом году я уезжал из Иерусалима...

В этом году я уезжал из Иерусалима,

чтобы издали увидеть его спокойным.

Ребенок успокаивается, когда его покачают, город — когда его покинешь.

Жил в чужой стране, тосковал, играл в шашки

на доске, что Иехуда Галеви придумал.

На ней всего четыре клетки: Я, МОЕ СЕРДЦЕ, ВОСТОК, ЗАПАД.

Слушал перезвон колоколов

над храмами современных религий.

Но в моей душе не смолкал тот вой, что раздается над Иудейской пустыней.

И вернулся в Иерусалим. Часто плачу.

Ночью горят звезды. А по утрам

я плачу, как новорожденный, глядя на россыпь домов под ярким солнцем.

С тех пор

Я пал в бою на подступах к Ашдоду,

и теперь, спустя тридцать лет,

мама говорит: «Ему — пятьдесят четыре».

И зажигает поминальную свечу, словно свечку на торте в день рожденья.

С тех пор многое изменилось: умер отец,

сестра родила и дала ребенку мое имя,

мой дом стал моей могилой,

а могила — моим домом, с тех пор, как я упал в мягкий песок под Ашдодом.

И с тех пор кипарисы,

став похоронной процессией, медленно движутся

от Негбы к Яд - Мордехай.

И все мои умершие предки

стали бездетны,

и все мои потомки, которых уже не будет,

осиротели;

все они, взявшись за руки, идут

нескончаемой демонстрацией против смерти — с тех пор как я ушел в бой под Ашдодом.

Тогда я нес на себе убитого друга,

и с тех пор на мне — груз его тела,

словно небосвод на плечах Атланта, — с тех пор? как мы с другом упали в песок Ашдода.

Я, национальный герой, не хочу,

чтобы за меня мстили —

ни люди, ни Бог, —

не хочу ничьей боли,

не хочу маминых слез.

С тех пор я воюю только против боли,

против своей памяти, которая и есть боль.

Я иду против памяти, как против ветра,

гашу ее, как пламя,

и обретаю покой — с тех пор? как я пал за независимость под Ашдодом.

 

Тонкие, незримые нити...

Тонкие, незримые нити.

Красавица ахнула:

легкая боль внезапно

выпорхнула из ее груди, как слабый смех, как тень.

Предки ее

истребляли индейцев —

легкий грех, вина птиц, рассекавших воздух.

Грех протянулся к ней сквозь века как тонкая, незримая нить. 

 

Оставляя следы на песке, ты оставляешь ...

Оставляя следы на песке, ты оставляешь

их навсегда и уже никогда в них не ступишь.

Плачевная истина.

Но порой это плач от счастья:

мир велик и возвращаться не нужно. Справа и слева, вверху и внизу — небо.

Спасатель на пляже склонился над спасенной,

его темное плечо — над ее золотистым.

Он делает ей искусственное дыхание — вечное, как поцелуй.

 

Услышал, как говорили на улице ночью...

Услышал, как говорили на улице ночью. Женский голос — словно это голубка, голубка...

А два моих сына, подумал я, разделены временем, пространством и матерями.

Мир мой смешался. Слезы блуждают во рту, по шее и по вискам.

Меня когда - то любили — там, на террасе. Теперь зелень разрослась, и прошлое ею скрыто.

Я — снаружи. Я — стрелка, сбежавшая с циферблата, но забыть неспособная бег свой счастливый по кругу.

Двигаться по прямой в бесконечность невыносимо, если помнишь и знаешь только блаженство круженья.  

 

Меж губ - несказанные слова...

Меж губ — несказанные слова,

как незажженная сигарета.

Птицы летят меж двух моих сердец,

от холодного — к горячему, на юг,

не ведая, что летят внутри

одного человека. А вот птицы в небесах знают, что внизу — один и тот же мир.

В этой холодной комнате

мы с тобой теряем друг друга, словно она — век или вечность.

Господь жалеет малышей

Господь жалеет малышей,

подростков — иногда, а взрослых...

Взрослые должны заботиться о себе сами,

и ближе к пункту назначенья

им порой приходится ползти на четвереньках, колени и ладони — в кровь...

Бывает, что Он смилостивится над влюбленными:

так старое дерево прикрывает тенью того, кто уснул невзначай в саду на скамейке.

Раздадим же и мы поскорей

последние монетки милосердия,

мамино наследство!

Раздадим их, чтобы они подарили нам счастье, хранили нас теперь и в худшие дни.

 

ЛЖИВАЯ ПЕСНЬ В СУББОТНИЙ ВЕЧЕР

Однажды в субботний вечер, летом, —

к небу восходили молитвы и запах съестного,

крылья ангелов шелестели над миром, —

я, ребенок, впервые солгал отцу —

сказал ему: «Я был в другой синагоге».

Поверил ли он? Не знаю.

Но обман был сладок в устах моих.

И во всех домах в тот вечер

субботние песни звучали как ложь,

ложь, пропетая ради услады.

И во всех домах в тот вечер

погибли ангелы — как мошки в огне свечи.

А влюбленные, прижав губы к губам,

дули друг в друга и, словно шарики, взлетали,

а после — лопались.

И с тех пор обман сладок в устах моих,

и с тех пор я всегда хожу в другую синагогу.

А отец, умирая, отплатил мне ложью за ложь.

«Ухожу в другую жизнь», — сказал он мне.

 

Любовь к стране

В нашей стране есть провинции памяти

и есть округа надежды.

Их обитатели давно смешались друг с другом.

Так те, кто идёт с похорон,

смешиваются в переулке со свадебными гостями.

Это красивая страна.

Даже враги, что ее окружают,

украшают её: их оружие сверкает,

как драгоценное ожерелье на смуглой шее.

Эта страна — подарок, посылка от предков,

перевязанная верёвкой туго, до боли.

Это маленькая страна.

Она вся во мне уместилась. Если ливень

смывает где-то слой плодородной почвы,

во мне обнажаются детские страхи.

Волны озера Киннерет всегда плещут

о каменистый берег моей памяти.

Я закрываю глаза и становлюсь страной:

холмами, долинами и морем.

Всё, что случилось с ней, я вспоминаю за секунду -

так человек вспоминает всё в момент смерти.

 

На горе Сион пастух-араб искал козленка

На горе Сион пастух-араб искал козлёнка.

На соседней горе я разыскивал сына.

Оклики арабского пастуха над долиной

встретились с зовом еврейского отца, рождая

двуязычное эхо.

Мы с пастухом боялись, что ребёнок и козлёнок

попадут в круговорот, о котором поётся

в страшной песенке про одного козлёнка.

Поиски беглецов счастливо завершились:

мы нашли их обоих в кустах.

Наши голоса, летавшие над долиной,

вернулись к нам, смеясь и рыдая.

Поиски козлёнка в таких горах

когда-то дали начало новой вере.

 

Из цикла четверостиший «Прямые углы»

14.

Разлука скрыта в узорах на старом резном сундуке.

Жизнь моя — птичий маршрут на карте судьбы, в уголке.

Моё имя выткано с краю на небе, как на платке.

На лице моём блики других лиц, как лунный свет на реке.

19.

Под горячим дождём, в темноте, несчастье цветёт в саду.

Ты второю придёшь к черте. Я первым приду.

Там, в смерти, мы станем друг другом, чтоб играть у всех на виду -

в высоком окне, на белой луне, в светлом детском году.

22.

Как рубаха Иосифа, полосата судьба моя.

Её скроил мне отец. Из неё уже вырос я.

Швы судьбы разошлись, бахромою стали края.

Предки теснятся во мне, как в Книге Бытия.

 

Из цикла «Павшим на войне: песни скорби»

День поминовения павших. В этом дне

смешаны все твои потери.

В нём — друзья, что остались на войне,

и та, что жива, но не вернётся к тебе.

История, скуповатая хозяйка,

хранит в одном дне и праздник, и боль, и жертву.

О, мир сей сладок, словно кусочек хлеба,

размоченный в чае с молоком для Бога,

жестокого библейского Бога, лишившегося зубов.

Зачем плакать, зачем звать на помощь?

За всем этим таится великое счастье.

День траура, горькая соль. Он приходит

как девочка с чёрным бантом и цветами.

В этот день мы, мёртвые и живые,

ходим между могилами по дорожкам,

ступаем глядя под ноги, осторожно,

как дети ступают по битому стеклу.

 

Мой отец

Память о моём отце

завёрнута в белую бумагу,

словно ломтик хлеба,

что берут с собой на работу.

Как фокусник достаёт из шляпы

всякую смешную живность,

так из своего тщедушного тела

отец извлекал любовь.

Его руки, как щедрые потоки,

несли в мир добро.

 

Диаметр бомбы

Бомба, что взорвалась, была плоской и круглой,

диаметром сантиметров тридцать.

Радиус поражения был семь метров,

и в этом радиусе остались лежать

одиннадцать раненых и четверо убитых.

Есть и другой круг, гораздо шире,

это круг времени и боли,

в нём — кладбище и две больницы.

А молодая женщина похоронена

в том городе, где она родилась,

километров за сто отсюда.

И это чудовищный круг.

Где-то в далёкой стране, у моря,

одинокий мужчина оплакивает её смерть -

и круг расширяется, охватывая весь мир.

Не хочу вспоминать про плач сирот, который несётся

к Божьему престолу и выше -

туда, где нет круга и нет Бога.

 

Железная дверь растает, за нею будет вечер

Железная дверь растает, за нею будет вечер.

Спасение близко, но мы его не видим,

как дерево не видит свои корней.

Рука помнит, как вытирала слёзы, и теперь

вытирает сухую щёку и чистый стол.

Рука выбивает пыль из ковра, хотя знает,

что сама она пыль и прах и возвратится в прах.

Кипарис перед домом, женщина под кипарисом.

Так будет всегда, и не спрашивай, почему.

И не заглядывай за лицо: увидишь бездну.

 

Вечная жизнь? Я хожу за ней следом

Вечная жизнь? Я хожу за ней следом,

как ученик за Сократом,

внемлю её наставленьям,

говорю ей: да, всё верно.

Заповеди твои благи,

суды твои справедливы.

Земная жизнь? У меня она похожа

на Венецию: где у других переулки,

камень или асфальт, там у меня любовь -

тёмные воды любви в каналах страсти.

Молчание, крик? Я — как рог-шофар:

свой единственный крик я храню в себе,

ожидая Судного дня.

Мои грехи? Я — словно Каин:

изгнанником и скитальцем стал я на земле,

совершив короткий, как вспышка молнии, грех.

Твои ладони, наше дыханье, моё сердце?

Огненная надпись на стене? Здесь я невежда:

не умею чертить такие надписи,

не хочу их читать.

Голова моя, словно подсолнух,

клонится вслед за солнцем и за судьбою

туда, куда уходит солнце,

куда уходим мы.

 

Усталые люди

Усталые люди приходят в свои дома.

Вокруг, как открытое море, — ночь.

Во сне они обнимут тех, кто рядом, так,

как никогда не обнимут их днём.

Во сне люди становятся больше себя самих.

Им снятся сны на забытом родном языке.

Их сон бывает раскалён добела

или тих, как монетка в детском кулачке.

Усталые люди приходят домой спать.

Их сон — как странствие солнца вокруг земли.

И такое же странствие — их жизнь.

 

Теология, тео 

. . .

Теология, тео... В детстве я знал Тео.

Он был Теодором, как Герцль, но мать кричала: Тео,

вернись, не играй со злыми мальчишками, Тео,

Тео, Боже мой, Боже, Тео...

Пусть Бог будет слеп, и я стану водить Его повсюду

и расскажу, как выглядит все на самом деле.

Пусть Бог будет зряч, но прикроет глаза рукою,

как в детской игре: раз, два, три, иду вас искать...

Пусть Он будет окном в небеса, а мы останемся в доме!

Пусть Он будет дверью, что открывается только наружу!

Но дверь открывается внутрь, и наружу, и внутрь, со свистом,

как ветер, на круги своя, без конца и начала.

. . .

Евреи читают Богу Его Тору,

весь год, по нескольку глав в неделю,

чтобы затянуть время, как Шахерезада.

А к Празднику Торы Бог забывает все,

и можно читать то же самое с начала.

. . .

"Никто не сравнится с Богом, с Господом нашим!"

Так пели мы, пели, но не получали ответа.

"Ты - наш Бог!" - запели мы еще громче,

но Бог не обернулся, не расслышал.

И мы перешли на шепот и упомянули

кое-что очень личное, одну смешную мелочь:

"Ты - Тот, Кому наши отцы воскуряли ладан".

Так мужчина говорит женщине: "Помнишь,

однажды мы купили тебе босоножки,

хлынул дождь, и ты смеялась..." Бог обернулся,

посмотрел и увидел, что евреев больше нет.

. . .

Тяжелая работа - жизнь. Семь лет и еще семь

работал Иаков за Рахиль, любимую свою.

Уже много раз по семь лет работаю я

за любимую свою жизнь, за любимую смерть.

 

Родители меня любили

. . .

Родители меня любили

и прятали от меня свое горе.

Они умерли, а мне досталось

все спрятанное горе.

А вдобавок и сам я научился

прятать горе от детей.

Что делать с такими сбереженьями?

"Мы за тобой присмотрим!" -

так говорили родители.

То строго, а то ласково:

"Мы за тобой присмотрим".

"Ты еще научишься!" -

восклицали они в гневе.

Но потом утешали:

"Ты еще научишься".

"Можешь делать все, что хочешь", -

вздыхали, устав спорить.

И - как песня добрых ангелов:

"Ты свободен - делай, что хочешь".

"Но ведь ты и сам не знаешь,

чего ты действительно хочешь.

Ты и сам не знаешь, сынок".

. . .

Клара Бонди

девочек балетным танцам учила

в бомбоубежище просторном,

где хватало места и для войны, и для танцев.

Петер Вольф

в Германии был известным танцором,

а в Иерусалиме стал инспектором мер и весов.

Целыми днями

он сидел в кабинете и сравнивал гирьки,

и ноги его оставались недвижны

под массивным столом.

Если бы он остался в Германии,

то протанцевал бы навстречу своей смерти,

которая терпеливо ждала его в лагерях.

А если бы он жил здесь

несколько тысяч лет, отмеряя меры,

меру милосердия и меру суда,

то, наверное, стал бы Богом.

Когда Иерусалим станцует свой танец,

когда свою меру отмерит Иерусалим,

наступит век грядущий.

Перевод с иврита А. Графова

Публикуется с любезного разрешения Ханы Амихай

#Amihay3.jpg