Псевдотеория либерализма и сопутствующий ей идеологический дискурс сулят спасение всему человечеству. Это обещание игнорирует все уроки истории. Реально существующий глобализированный либерализм не может породить ничего, кроме усугубления неравенства между народами (глобальной поляризации) и внутри самих народов (глобального Юга и Севера). Это обнищание, непременно сопровождающее накопление капитала, в свою очередь делает невозможной демократию, ликвидируя творческий потенциал в развитых центрах (путем подмены демократией низкой интенсивности новых шагов в социальном управлении процессом перемен) и упрощая до уровня фарса возможное внедрение на перифериях очевидных демократических политических реформ.

Поляризация занимает центральное место в истории глобальной экспансии реально существующего капитализма. Под этим я понимаю постоянно растущий разрыв между центрами глобальной капиталистической системы и ее перифериями. Это новое явление в истории человечества. Разрыв увеличился за последние два века до такой степени, что с тем опытом, которым обладало человечество в прошлом, уже ничего общего не осталось. Бороться с этим явлением можно только путем постепенного строительства посткапиталистического общества, жизнь в котором действительно будет лучше для всех.

Капитализм развивал производственные силы в таком темпе и с таким размахом, аналогов которым во всей предыдущей истории не существует. Но в отличие от любой предшествующей системы он одновременно увеличил и разрыв между потенциальными возможностями, которые дает это развитие, и извлекаемой из него фактической пользой. Достигнутый сегодня уровень научного и технологического знания должен, по идее, позволить разрешить все материальные проблемы человечества. Однако логика, согласно которой средство (закон прибыли, накопление) превращалось в самоцель, стала причиной чудовищной растраты потенциала и неравенства доступа к возможным преимуществам. До XIX столетия разрыв между ставшим возможным благодаря знанию потенциалу развития и фактически достигнутым уровнем развития был мизерным. Это понимание отнюдь не должно заставлять нас испытывать тоску по прошлому — капитализм был необходимым условием для того, чтобы освоить тот потенциал развития, который достигнут сегодня. Однако его время истекло, и если он продолжит следовать своей логике, это приведет лишь к еще большим растратам и неравенству. Ежедневно на протяжении двух последних столетий «закон обнищания» потрясающим образом находил свое подтверждение в масштабах всего мира. Поэтому не стоит удивляться тому, что именно в тот момент, когда капитализм, казалось бы, одержал полную победу, неизбежной ссылкой в риторике господствующих групп стала «борьба с нищетой».

Растрата и неравенство представляют собою оборотную сторону картины, своего рода «черную книгу капитализма». Они напоминают нам о том, что капитализм — это лишь отступление истории, а не ее конец; что если его не преодолеть, создав систему, которая положит конец глобальной поляризации и экономическому отчуждению, он может привести только к самоуничтожению человечества.

Построение гражданской демократии предполагает, что общественный прогресс должен быть основан на внедрении демократии, а не зависеть исключительно от рынка, который никогда не приносил ожидаемых выгод.

 

Первое последствие: игнорируемые об нищание и поляризация мира

Является ли нищета или обнищание прямым последствием процесса накопления? Сегодня модно рассуждать о нищете и о необходимости ее если не искоренения, то по крайней мере сокращения. Это все рассуждения о благотворительности в стиле XIX века, в которых почти нет места анализу экономических и социальных механизмов, порождающих нищету, а ведь мы живем в эпоху, когда у человечества достаточно научных и технологических возможностей, чтобы ее полностью искоренить.

Капитализм и новый аграрный вопрос

Все предшествовавшие капитализму общества были крестьянскими, пусть методы ведения сельского хозяйства были различными. При этом определяющая стратегия капитализма (максимальная рентабельность капитала) была им чужда. Капиталистическое сельское хозяйство, представленное классом новых богатых крестьян и даже хозяев модернизированных латифундий или большими владениями, которые эксплуатировались транснациональными агропромышленными корпорациями, подготовило наступление на крестьянское сельское хозяйство. Зеленый свет этому наступлению был дан на встрече ВТО в Дохе в ноябре 2001 года. Однако в настоящее время сельскохозяйственный и крестьянский мир все еще составляет по крайней мере половину человечества. Но этот мир разделен на две части, которые полностью отличаются как экономически, так и социально.

Капиталистическое сельское хозяйство, управляемое принципом рентабельности капитала, сосредоточено в Северной Америке, Европе, в южной части Латинской Америки и в Австралии. В нем занято несколько миллионов фермеров, которые, по сути, не являются «крестьянами». Но производительность их хозяйств — результат механизации (распространяющейся исключительно на эти регионы) и объема сельскохозяйственных площадей, находящихся в их собственности, — дает возможность получать урожай от 10 000 до 20 000 центнеров зерновых на работника в год.

С другой стороны, крестьянским земледелием занята почти половина человечества — три миллиарда человек. Эти земледельцы, в свою очередь, разделяются на тех, кто воспользовался достижениями «зеленой революции» (удобрения, пестициды, высококачественные семена), но все еще почти не механизировал хозяйство — и их производительность колеблется в пределах от 100 до 500 центнеров на работника, и на тех, кто не получил пользы от «зеленой революции» — их производительность составляет лишь около 10 центнеров на работника.

Соотношение между производительностью хорошо оборудованного земледелия и крестьянского земледелия, которое до 1940 года составляло 10:1, сегодня составляет 2000:1. Другими словами, темпы роста производительности сельского хозяйства в значительной степени превзошли темпы роста в других сферах деятельности, что привело к сокращению действительной цены в пропорции 5:1.

Капитализм всегда сочетал созидательное измерение (накопление капитала и развитие производственных сил) с рядом деструктивных измерений, таких как сведение человека к роли рабочей силы, рассматриваемой как товар; долговременное разрушение надежных естественных основ воспроизведения средств производства и жизни; уничтожение сегментов более древних обществ, а порой и целых народов, как, например, североамериканских индейцев. Капитализм всегда одновременно и «интегрировал» (например, рабочих, подвергавшихся различным формам эксплуатации все расширяющимся капиталом, он «использовал» их в самом прямом смысле), и исключал (в частности, тех, кто, потеряв позиции, которые они занимали в более старых системах, не были интегрированы в новую). Но на этапе своего роста, в прогрессивной фазе, он скорее интегрировал, чем исключал.

Теперь все обстоит совершенно иначе, что вполне конкретно и драматически продемонстрировал новый аграрный вопрос. На конференции в Дохе в ноябре 2001 года ВТО потребовала интегрировать в сельское хозяйство целый комплекс общих правил «конкуренции». Если это произойдет и сельскохозяйственные и пищевые продукты превратятся в «такой же товар, как и все остальное», это повлечет за собой определенные последствия, поскольку между агропромышленными предприятиями, с одной стороны, и производителями-крестьянами — с другой, существует явное неравенство.

Дополнительные двадцать миллионов современных хозяйств — если предоставить им стратегически важные площади (при этом отобрав их — в первую очередь лучшие почвы — у производителей-крестьян) и доступ к рынкам капитала, что позволит приобрести нужное оборудование, — могут полностью вытеснить крестьянскую продукцию, потребляемую ныне состоятельными городскими потребителями. Однако что станет с этими миллиардами неконкурентоспособных производителей-крестьян? За несколько десятков лет они будут безжалостно истреблены. Что станет с миллиардами людей, в большинстве своем уже живущих за чертой бедности, но все еще способных так или иначе прокормить себя? Трети из них это уже едва удается (три четверти голодающих нашей планеты проживают в сельской местности). Пятьдесят лет относительно конкурентного индустриального развития, даже если согласиться с фантастической гипотезой о стабильном семипроцентном годовом росте для трех четвертей человечества, просто не могут дать возможности для выживания этой оставшейся одной трети. Другими словами, капитализм по своей природе не способен решить крестьянский вопрос, и единственная перспектива, которую он может предложить, — это планетарные трущобы для «лишних» пяти миллиардов человек.

Мы подходим к той точке, когда для того, чтобы предоставить новое пространство для экспансии капитала («модернизация сельскохозяйственной продукции»), станет необходимым уничтожить целые человеческие сообщества.

Двадцать миллионов новых эффективных производителей (вместе с семьями — пятьдесят миллионов человек) — с одной стороны, и пять миллиардов «исключенных» — с другой. Конструктивная составляющая этой операции не сравнима с гигантским размахом катастрофы, которую она вызовет. Из этого я могу заключить одно: капитализм вошел в фазу настоящего старческого маразма и полного упадка. Управляющая системой логика не может более гарантировать элементарное выживание половине человечества. Капитализм стал варварским и прямо призывает к геноциду. И как никогда прежде необходимо заменить эту логику развития другой, более рациональной.

Апологеты капитализма утверждают, что аграрный вопрос в Европе был решен вместе с исходом населения из деревень. Так почему бы странам Юга два столетия спустя не повторить ту же модель? Но они забывают, что сосредоточенные в европейских городах XIX века промышленные предприятия и сфера обслуживания нуждались в обширных трудовых ресурсах, а также что излишки аграрного населения в массовом порядке эмигрировали в Новый Свет.

Аргумент, что развитие капитализма разрешило аграрный вопрос в центрах системы, казался привлекательным даже для марксистов прошлого. Обратите внимание на знаменитую работу Каутского («Аграрный вопрос»), написанную до начала Первой мировой войны и ставшую библией социал-демократии. Этот аргумент был унаследован ленинизмом и претворен в жизнь — с сомнительными результатами — путем «модернизации» коллективного сельского хозяйства в эпоху Сталина. По сути, капитализм действительно «решил» (по-своему) аграрный вопрос в центрах системы, но на перифериях, будучи неотделим от империализма, он создал новую аграрную проблему огромных масштабов, которую не способен разрешить, кроме как уничтожив половину человечества путем геноцида.

В лагере марксистов масштаб проблемы осознали только маоисты. Именно поэтому критики маоизма, которые видят в нем «крестьянское уклонение», демонстрируют самим этим суждением, что они не обладают необходимыми инструментами для того, чтобы понять природу реально существующего (и всегда империалистического) капитализма. Они удовлетворяются подстановкой абстрактных рассуждений о капиталистическом способе производства в целом.

Так что же делать?

Необходимо сохранить крестьянское сельское хозяйство на обозримое будущее XXI столетия. Сделать это надо не из романтической тоски по прошлому, а просто потому, что решение проблемы лежит вне плоскости логики капитализма, являясь частью долгосрочного перехода к миру социализма. Поэтому необходимо создать регламентирующие установки для отношений между «рынком» и крестьянским земледелием. На национальном и региональном уровнях эти специфически адаптированные к местным условиям регламенты должны защищать местное производство, обеспечивая необходимую продовольственную безопасность на национальном уровне и нейтрализуя продовольственное оружие империализма. Другими словами, надо разорвать связь между внутренними ценами и ценами на международном рынке, медленно, но неуклонно повышая производительность крестьянского земледелия, таким образом сделав возможным контроль над миграцией населения из сельской местности в города. На уровне того, что называется мировым рынком, регулирование, возможно, должно происходить посредством межрегиональных соглашений, например, между Европой, с одной стороны, и Африкой, арабским миром, Китаем и Индией — с другой. Это будет отвечать требованиям развития, которое интегрирует, а не отстраняет.

Новый рабочий вопрос

Городское население планеты составляет приблизительно половину человечества, как минимум три миллиарда человек, вторая половина — крестьяне. Статистическая информация дает возможность разделить население на тех, кого можно назвать средними классами, и народными классами. (Так у автора! — Прим, ред.)

На данном этапе капиталистической эволюции господствующие классы — формальные владельцы основных средств производства и старшие должностные лица, ответственные за их управление, — составляют лишь малую долю мирового населения, хотя и присваивают себе большую долю доступных обществу доходов. Эта доля остается малой, даже если присовокупить к ним средние классы в исконном смысле этого понятия — тех, кто не работает за зарплату, хозяев малого бизнеса, менеджеров среднего звена, — то есть те группы, чей жизненный уровень достаточно высок.

Однако подавляющее большинство рабочих в современных сегментах производства работает за зарплату, они составляют 4/5 городского населения развитых центров. Эта группа подразделяется как минимум на две категории. Разделительная черта между ними видна и стороннему наблюдателю, и осознается теми, кто к этим категориям принадлежит.

К первой категории можно отнести тех, кто считает свое положение надежным: они уверены в перспективах своей занятости благодаря, помимо прочего, профессиональным навыкам, которые дают им возможность разговаривать с работодателями с позиции силы. В результате такие группы часто организуются — по крайней мере в некоторых странах — в мощные союзы. Во всяком случае эти группы обладают большим политическим весом, который укрепляет их позиции.

Ко второй категории относятся те массы трудящихся, чья ситуация нестабильна. Отчасти это наемные рабочие, чья позиция перед работодателями ослаблена такими факторами, как недостаточная квалификация, отсутствие гражданства или половая принадлежность (женщины), а также те, кто не имеет заработка (официально безработные или те, кто занят в неофициальных секторах экономики). Положение трудящихся из этой второй категории следует считать скорее «рискованным», нежели «минимально интегрированным или неинтегрированным» (скорее «маргинализированным»), потому что эти рабочие полностью интегрированы в систему, которая управляет накоплением капитала.

Расположив в таблице доступную информацию о развитых странах и о некоторых странах Юга (данные о которых экстраполируются), получаем итоговые значения пропорционального представительства обозначенных выше категорий урбанизированного населении планеты.

Процентное соотношение городского населения

Несмотря на то, что в центрах проживает лишь 18 % населения планеты, 90 % из них — урбанизированы, что составляет 1/3 урбанизированного населения планеты.

Если общее число масс трудящихся составляет 3/4 городских жителей планеты, подсумма тех, кто находится в опасном положении, сегодня составляет 40 % масс трудящихся в центрах и 80 % на перифериях, то есть 2/3 масс трудящихся в мировых масштабах. Другими словами, находящиеся в опасной ситуации массы составляют не менее половины городского населения планеты, из них 80 % живет на перифериях, то есть 2/3 городского населения на перифериях и 1/4 — в центрах.

Взглянув на состав городских масс трудящихся, который существовал полвека назад, в конце Второй мировой войны, мы видим, что он существенно отличался от современного. Доля городского населения третьего мира не превышала половины городского населения планеты (в то время оно составляло около миллиарда человек), в отличие от двух третьих в наши дни. В то время еще не существовало ни одного из тех мегаполисов, которые сегодня имеются практически в любой стране Юга — всего несколько больших городов, в частности в Китае, Индии и Латинской Америке.

После Второй мировой войны массы трудящихся в центрах извлекли выгоду из экстраординарной ситуации, создавшейся в результате исторического компромисса, к которому рабочие классы принудили капитал. Этот компромисс гарантировал безопасность большинству трудящихся на больших заводах, организованных по принципу Форда. На перифериях доля тех, кто находился в рискованном положении, всегда была гораздо больше, чем в центрах, однако не превышала половины всей массы трудящихся, в то время как сегодня она равна 70 процентам.

Вторая половина состояла, с одной стороны, из тех, кто, работая за зарплату, чувствовал себя безопасно в новой колониальной экономике и модернизированном обществе, а с другой — из работающих в старых ремесленных отраслях экономики.

Главная общественная трансформация, характерная для продолжительного периода во второй половине XX века, может быть описана следующим наводящим на размышления показателем: пропорция масс трудящихся, находящихся в рискованной ситуации, выросла с показателя менее 1/4 до более чем 1/2 глобального городского населения; этот феномен об пищания проявился в значительных масштабах и в самих развитых центрах. Общее число людей, составляющих дестабилизированное городское население, за полвека увеличилось с 250 миллионов до полутора миллиардов человек, что свидетельствует о более стремительном темпе роста, чем темп роста экономической или демографической экспансии, или даже самого движения к урбанизации.

Для описания этой долгосрочной эволюционной тенденции нет лучшего термина, чем «обнищание». В конце концов факт существования самой бедности признается и подтверждается в новом господствующем дискурсе: сокращение бедности стало одной из тех основных целей, которые правящие силы, по их утверждению, стремятся достигнуть путем внедрения своих политических принципов. Но рассматриваемая ими бедность представляется лишь как факт, который измеряется эмпирически и весьма приблизительно — через распределение доходов («порог бедности»), или же чуть более точно через составные индексы (как тот, который был предложен ПРООН для «проекта развития человека»), но вопрос о методах и механизмах, приведших к бедности, не ставится.

Наше же изложение этих же фактов вскрывает более глубокие пласты и позволяет приступить к объяснению самого феномена и его эволюции. Средние классы, массы трудящихся, находящиеся в безопасной ситуации, и та их часть, которая находится в ситуации рискованной — все они интегрированы в одну систему общественного производства, но выполняют разные функции. Некоторые из них, безусловно, «отстранены» от благ «преуспевания», но не маргинализированы — они все же включены в систему функционально.

Обнищание — современный феномен (следует говорить не о «бедности», но о «модернизации бедности»), который) никак нельзя свести к недостаточному доходу, не обеспечивающему выживания.

Оно ведет к разрушительным последствиям во всех измерениях общественной жизни. На протяжении «тридцати славных лет» (1945–1975) иммигранты были полностью интегрированы в разряд находящихся в безопасности масс трудящихся — в качестве заводских рабочих. Однако их дети и новые иммигранты оказались на обочине основных систем производства, что в свою очередь создает благоприятные условия для замены классового сознания «общинной» солидарностью. Женщины становятся жертвами этого отсутствия надежности в большей мере, чем мужчины, что приводит к ухудшению материальных и социальных условий их жизни. Феминистским движениям, несомненно, удалось добиться серьезных достижений в идейной и поведенческой сферах, однако выгоду от этих достижений получили исключительно женщины из средних классов, а отнюдь не женщины из обнищавших масс трудящихся. Авторитет демократии, а следовательно, и ее легитимность подрываются ее неспособностью положить конец ухудшающимся условиям жизни этого становящегося все более крупным сегмента масс трудящихся.

Обнищание, будучи естественным результатом экспансии реально существующего капитализма, который по своей природе является империалистическим, неотделимо от поляризации в глобальных масштабах. Обнищание городских масс трудящихся тесно связано с теми процессами, жертвами которых являются крестьянские общества третьего мира. Подчинение последних требованиям экспансии капиталистических рынков утверждает новые формы социальной поляризации, которая лишает растущую часть крестьянства доступа к земле. Бывшие в недавнем прошлом бедными и безземельными, эти люди вливаются в поток мигрантов, увеличивающих распространение трущоб в большей мере, чем какой-то демографический рост. Все эти явления будут усугубляться до тех пор, пока не будут оспорены либеральные догмы, пока эта тенденция не будет остановлена в рамках корректирующего политического курса.

Обнищание является трудной проблемой, которую следует решать как в рамках экономической теории, так и с точки зрения стратегий социальной борьбы. Традиционная вульгарная экономическая теория обходит подлинные вопросы, выдвигаемые экспансией капитализма. Этот вымышленный капитализм осмысляется как простое и непрерывное продолжение обменных отношений («рынок»), в то время как на самом деле система действует и воспроизводится на основе капиталистических отношений производства и обмена (а не простых товарных отношений). Эта теория затем легко переходит к допущению, что «рынок» регулируется сам по себе и производит социальный оптимум, несмотря на то, что такое допущение не подкрепляется ни историей, ни рациональными аргументами. «Бедность», таким образом, может быть объяснена только вынесенными за рамки экономической логики причинами, например, демографическими или политическими «ошибками». Их отношение к логике капиталистического накопления изымается из теоретического осмысления.

Теперь же этот либеральный вирус, разлагающий современную социальную мысль и препятствующий возможности понять устройство мира, не говоря уж о том, чтобы его изменить, глубоко проник и в сознание всего «исторического левого движения», сформировавшегося после окончания Второй мировой войны. Те движения, которые сегодня включены в общественную борьбу за «другой (лучший) мир» и альтернативную глобализацию, смогут добиться значимых социальных сдвигов, только если они освободятся от этого вируса, чтобы вновь приступить к подлинным теоретическим дебатам. Пока же они не свободны, даже самые благонамеренные общественные движения будут находиться в железных тисках не встречающей возражений концепции, а следовательно, будут оставаться заложниками неэффективных «корректирующих» мер, вроде тех, на которых зиждется риторика о «сокращении бедности».

Изложенный выше краткий анализ мог бы поспособствовать началу такой дискуссии. Это попытка восстановить тесную взаимосвязь между накоплением капитала, с одной стороны, и феноменом социального обнищания — с другой. Сто пятьдесят лет назад Маркс положил начало анализу находящихся в основе этой связи механизмов, но с тех пор по пути, проложенному этим анализом, решительных шагов так сделано и не было.

 

Второе последствие: демократия низкой интенсивности. Cоциализация через рынок или через демократию?

Демократия является одним из абсолютных условий социального прогресса, но следует прояснить, почему и при каких обстоятельствах. Идея о том, что демократия является одним из таких условий, стала общепринятой совсем недавно. До этого на Западе, как и на Востоке, а также на Юге господствовала догма, что демократия — это «роскошь», которую можно себе позволить только после того, как «развитие» разрешит материальные проблемы общества. Такова была официальная доктрина, разделяемая руководством капиталистического мира (которая позволяла оправдывать поддержку военных диктатур в Латинской Америке и авторитарных режимов в Африке), а также руководством государств третьего мира (латиноамериканская теория недостаточного развития (desarrollismo) ясно иллюстрирует эту доктрину, а однопартийная система вовсе не была прерогативой одних только социалистических государств) и, наконец, советской системы.

Теперь же, буквально в одночасье, все изменилось с точностью до наоборот. Отныне все твердят о том, как они озабочены демократией, а подкрепленные многочисленными свидетельствами заявления о переходе к демократическим нормам стали необходимым условием для обращения за помощью к демократиям богатым. Эту риторику трудно воспринимать всерьез, поскольку известно, что на практике принцип двойных стандартов, применяемый с полным цинизмом посредством откровенных и простейших манипуляций, выдает действительные приоритеты и совершенно иные, неназванные цели.

Демократия — современная концепция в том смысле, что она определяет саму современность и понимается как принятие принципа, что люди по отдельности и сообща — то есть социально — сами в ответе за свою историю. Но чтобы сформулировать эту концепцию, необходимо освободиться от отчужденности, которая характерна предшествовавшим капитализму формам власти, будь они изложены религиозными понятиями или облечены в другие «традиционные» формы. В любом случае они воспринимаются как вечные общеисторические данности. Рассматриваемая современность появилась вместе с капитализмом, а порождаемая им демократия сохраняет все ограничения капитализма. Ее исторические буржуазные формы, единственные из известных и действующие по сей день, являются лишь одним из этапов. Ни современность, ни демократия не исчерпали потенциала своего развития. Современность и сопутствующая ей демократия не являются стабильными состояниями, они всегда, по сути, представляют собой незавершенный процесс. Именно поэтому предпочтительнее говорить о демократизации, подчеркивая таким образом динамический аспект этого процесса, чем о демократии, тем самым подтверждая иллюзию, будто демократию можно выразить формулой.

С начала эпохи Просвещения буржуазная общественная мысль основывалась на разделении общественной жизни на две разные сферы — экономическую и политическую и выделении затем специфических принципов, являющихся выражением различных требований «Разума» к каждой из этих сфер.

В этом смысле демократия воспринимается как разумный принцип добротного политического управления. Поскольку мужчины (в то время это никогда не относилось к женщинам), а точнее, некоторые мужчины (достаточно обеспеченные и образованные) — разумны, они должны нести ответственность за издание законов, по которым они хотят жить, а также назначать (путем выборов) тех, кто будет ответственен за их исполнение. С другой стороны, экономическая жизнь управляется другими принципами, которые также представляют собой выражения требований «Разума» (рассматриваемого в качестве синонима человеческой натуры), такими как частная собственность, право заключать договоры, конкуренция на рынках. Здесь можно выделить группу принципов, характерных для капитализма, которые сами по себе никакого отношения к принципам демократии не имеют. Это тем более очевидно, если эти принципы подразумевают равенство не только мужчин, но и женщин, а также людей всех цветов кожи (памятуя, что американская демократия пренебрегала рабами до 1865 года и отказывала в элементарных гражданских правах их потомкам до 1960 года), обладателей собственности и тех, у кого она отсутствует (учитывая, что частная собственность имеет место быть, только если она эксклюзивна и существуют те, кто не обладает собственностью).

С самого начала разделение экономических и политических аспектов ставит вопрос о том, в каком отношении между собой находятся конкретные логики, управляющие экономической и политической жизнью, сходятся они или расходятся. Самоочевидный постулат в основе модного ныне дискурса утверждает, что между этими двумя аспектами конвергенция существует. Демократия и рынок порождают друг друга — демократии необходим рынок, и наоборот. Это совершенно ошибочное предположение, которое противоречит реальной истории.

Мыслители Просвещения были более требовательны, чем наши вульгарные современники. Они ставили двойной вопрос — почему они сходятся и при каких условиях? Ответ на первый вопрос был подсказан концепцией «Разума» — превозносимого повсеместно общего знаменателя методов руководства. Если люди разумны, следовательно, результаты их политических выборов обязательно согласовываются с результатами, которые, со своей стороны, порождает рынок. Очевидно, что для этого должно выполняться определенное условие, а именно: осуществление демократических прав сохраняется только за теми, кто наделен разумом, то есть за определенными мужами, но не женщинами (которые, как хорошо известно, слишком эмоциональны и неразумны), не рабами, не бедными и обнищавшими (пролетариатом), которые всего лишь следуют своим инстинктам. В согласии с этим образом мышления демократия обязательно должна быть ограничена, предназначена для тех, кто является и гражданами, и владельцами собственности. Поэтому можно без труда понять, почему кандидатуры на выборах всегда или почти всегда соответствуют интересам капиталистов. Однако в то же время политика, сливаясь с экономикой, теряет свою автономность, если не подчиняется ей. Экономическое отчуждение в данном случае явно служит тому, чтобы скрыть утрату политикой своей автономности.

Дальнейшее распространение демократических прав на других, не только граж-дан-бизнесменов, не было ни спонтанным продуктом капиталистического развития, ни требованием такового. Как раз напротив, распространение этих прав было постепенно завоевано жертвами системы — рабочим классом, а позднее женщинами. Это результат борьбы против системы.

В силу обстоятельств распространение прав могло выявлять возможные противоречия между волей большинства — жертв эксплуатации системой, выраженной в демократическом выборе, и судьбой, уготованной для них рынком. Система рискует стать нестабильной и даже взрывоопасной. Как минимум существует риск и вероятность того, что сам рынок станет ареной выражения интересов, которые не соответствуют приоритетам экономики максимальной рентабельности капитала. Другими словами, для одних (представителей капитала) существует риск, а для других (рабочие-граждане) — возможность того, что рынок будет регулироваться чуждыми развитию его узкой и однобокой логики методами. Такая возможность действительно существовала — при определенных условиях, например в послевоенном государстве благосостояния.

Но это не единственная возможность замаскировать разрыв между демократией и рынком. Когда при конкретных исторических обстоятельствах фрагментированное движение социальной критики ослабляется из-за того, что никто не в состоянии предложить альтернатив господствующей идеологии, демократия может лишиться всех тех элементов, которые способны наложить на рынок ограничения или являются потенциально для него опасными. И она превращается в «демократию низкой интенсивности». Вы можете голосовать за кого угодно: за белых, синих, зеленых, розовых или красных. В любом случае эффект будет нулевым. Ваша судьба решается в другом месте, за пределами парламента — на рынке. Подчиненность демократии рынку (а не их сближение) отражается и в политическом жаргоне. Ротация тех, кто заседает в правительстве (но не тех, кто правит на самом деле), обязанных всегда делать одно и то же, то есть повиноваться рынку, заменила ясный выбор между различными социальными вариантами и перспективами. И все, что было сказано и написано о превращении гражданского и классового сознания в политический комедийный спектакль и в товарное потребление, может быть сведено к этому размежеванию политики и экономики.

Такова наша сегодняшняя действительность. Эта ситуация опасна потому, что разрушение авторитета и легитимности демократических процедур может легко привести к яростной негативной реакции, которая и вовсе отменит эти процедуры, заменив их иллюзорным консенсусом, в основе которого может лежать, например, религиозный или этнический шовинизм. На перифериях системы демократия, лишенная силы под давлением жестких требований дикого капитализма, превратилась в трагический фарс, демократию без какого-либо смысла. На смену Мобуту пришли две сотни мобутистских партий!

Лежащий в основе буржуазной общественной мысли тезис о «естественном» сближении демократии и рынка с самого начала нес в себе опасность той тенденции, свидетелями которой мы являемся сегодня.

Этот тезис предполагает в качестве предварительного условия наличие находящегося в состоянии внутреннего согласия общества, общества, свободного от конфликтов, такого, каким мы его видим в некоторых постмодернистских интерпретациях. Сближение превращается в догму, более не подвергающуюся сомнению. Таким образом, мы не видим попыток осмыслить в рамках научных методов политику реального мира — вместо этого нам предлагается теория вымышленной политики.

В своей сфере она является аналогом «чистой экономики», которая представляет собой не теорию реально существующего капитализма, а вымышленную экономику. Стоит только поставить под вопрос сформулированный в эпоху Просвещения постулат о «Разуме», стоит только принять во внимание исторический релятивизм общественной рациональности, как становится невозможным принимать пропагандируемые сегодня банальности о конвергенции демократии и капитализма.

Напротив, человек сразу осознает скрытый в капитализме авторитарный потенциал. На самом деле этот опасный потенциал выражается в подходе капитализма к проблеме диалектической связи между индивидуальным и коллективным (общественным).

Противоречие между индивидуальным и коллективным, присущее каждому обществу на всех уровнях действительности, преодолевалось во всех предшествовавших современности системах путем отрицания первого понятия, а именно, «приручением» индивидуума обществом. Индивидуум, таким образом, определялся его/ее статусом в семье, клане, обществе.

Идеология современного (капиталистического) мира перевернула эту формулу — современность утверждает приоритет права индивидуума над общественным правом.

Эта смена приоритетов является лишь предварительным условием потенциального освобождения, потому что она одновременно освобождает перманентную агрессию в отношениях между индивидуумами. Капиталистическая идеология выражает эту реальность в двусмысленной этике: да здравствует конкуренция, пусть побеждает сильнейший. Разрушительные последствия этой идеологии зачастую сдерживаются параллельным существованием других этических принципов, в основном религиозного характера или же унаследованных от других социальных устройств. По мере разрушения барьеров однобокая идеология прав индивидуума выливается в сущий кошмар.

Существует поразительный контраст между американской идеологией, признающей абсолютный приоритет индивидуальной свободы над социальным равенством (в результате чего оказывается приемлемой и крайняя степень неравенства), с одной стороны, а с другой — европейской идеологией, которая пытается примирить эти два подхода, но, как ни старается, не может в контексте капитализма разрешить данные противоречия. Привязанность граждан Соединенных Штатов к праву на ношение оружия — со всеми вытекающими из этого гибельными последствиями — крайняя форма этой концепции варварской свободы.

Каким образом может диалектический синтез за пределами капитализма дать возможность примирить права индивидуума с коллективными правами? Каким образом возможное примирение может сделать более прозрачными индивидуальную и общественную жизнь?

Социализация, понимаемая как примирение между индивидуальным и социальным, постоянно изменялась на протяжении истории, постоянно принимала разные формы, и каждый раз в основе этого лежали различные причины. В докапиталистических обществах она опиралась на приверженность, добровольную или принудительную, общим религиозным верованиям или на личную верность феодалам или королевским династиям. В современном мире социализация основывается на экспансии капиталистических рыночных отношений, которые постепенно подчиняют себе все аспекты общественной жизни, подавляя или, по крайней мере, главенствуя над всеми другими формами солидарности (национальной, семейной, общинной). Эта форма социализации «рынком», хотя и сделала возможным колоссальное ускорение в развитии производительных сил, также и усугубила их разрушительные характеристики. Она стремится превратить людей в пассивных потребителей в экономической жизни и пассивных наблюдателей (а не граждан) в политической жизни. Демократия, которая в таких условиях не в состоянии выйти из эмбрионального состояния, может и должна стать основой совершенно иного типа социализации, способного вернуть человеку полную ответственность за управление всеми аспектами социальной, экономической и политической жизни.

Коль скоро социализм — ассоциируемый с такой перспективой термин — не может быть реализован без демократии, то демократизация — в социалистической перспективе — подразумевает наличие некоторого прогресса в конфликте демократии с капиталистической логикой. Не существует социализма без демократии, не может быть и никакого демократического прогресса без социалистической перспективы.

Читатель способен увидеть, что между взаимоотношениями утопического либерализма с практическим управлением в историческом капитализме и социальной идеологией с фактическим управлением в советском обществе существует аналогия, а не противоречие. Мы имеем в виду социалистическую идеологию большевизма, которая имеет в своей основе европейскую социал-демократию того образца, который существовал до 1914 года — впрочем, большевизм с ней никогда и не порывал. Социалистическая идеология большевизма не ставила под вопрос «естественное» сближение между стоящими за отдельными примерами общественной жизни рациональностями, выдавая за «исторический смысл» упрощенную линейную интерпретацию своего собственного «вынужденного» образа действия. Сближение выражается тем же самым способом — в соответствии с догматическим мышлением управление экономикой по плану (заменяющему рынок) адекватно отвечает всем нуждам; демократия же может только утверждать плановые решения, и противодействовать им нерационально. Однако здесь вымышленный социализм сталкивается с требованиями управления реально существующим социализмом, перед которым стоят реальные и серьезные проблемы, такие как, например, развитие производительных сил с целью «догнать и перегнать». Власть обращается к циничным скрытым практикам. Тоталитаризм присущ обеим системам и выражается одним и тем же способом — систематической ложыо. То, что его проявления были более жесткими в СССР, объясняется тем, что обусловленные попыткой догнать Запад задержки в развитии стали тяжелым грузом для системы, в то время как более высокий уровень развития Запада предоставлял его обществам возможность расслабиться (отсюда, как правило, «мягкие» формы тоталитаризма, вроде консьюмеризма периодов быстрого и легкого роста).

Построение гражданского общества и способной придать истинный смысл демократии гражданской политики невозможно без разрыва с либеральной догмой.

Освобождение от либерального вируса является непременным условием, несоблюдение которого превращает демократию в способ утверждения однобокой диктатуры капитала. Условием для такой интерпретации истории, которая может примирить теорию и реальность, является отказ от тезиса конвергенции, «излишней детерминированности» и принятие конфликта между рациональностями различных вариантов, то есть «недостаточной детерминированности». Это условие также необходимо для выработки стратегий, которые будут гарантировать реальную эффективность всех действий, то есть способствовать социальному прогрессу во всех его измерениях.