…Мне кажется, Искандер во время этого случая со змеей отсутствовал… Но, если вы так написали, тогда все меняется… Действительно, а я и не подумал… Рассказчик должен быть аккуратнее… В любом случае сама суть происшествия со змеей, хлебом и солью – Аллах свидетель – изложена верно, просто я не помню, был Искандер при этом или не был. Сам он потом говорил, что отсутствовал… Во лжи его не замечали. Может, в этот раз он солгал во благо? Ну вот, вы, в сущности, уже это написали – что Искандер присутствовал. Значит, так тому и быть, присутствовал…

…Все десять дней поминок дед по-прежнему стоял в дверях мечети, приветствуя соболезнующих. То туда, то сюда отходил, чтобы проверить, все ли в порядке. Поминки, в общем, прошли как полагается, в точном соответствии с традициями. Они были пышными и запоминающимися, ведь это был траур не только нашей семьи, но и траур по Хусейну. И таких многолюдных поминок, как по моему отцу, в этой мечети больше и не припоминают, разве что поминки по господину Тахти (чемпион мира по борьбе), но это было много лет спустя. Итак, первый день вы описали. Второй день был еще более многолюдным, потому что некоторые узнали о смерти не сразу. Более того, весь большой тегеранский базар был на второй день закрыт в связи с трауром. А некоторые кирпичники и гончары целую неделю не открывали лавки и только по настоянию деда вернулись к обычной торговле. Кроме лавки Дарьяни и пекарни Али-Мохаммада, все магазины в торговых рядах Хани-абада были закрыты три дня… Как, я уже писал об этом? (Смотри главу «4. Она».)

На второй вечер поминок мулла даже несколько раз просил людей выйти из мечети: как говорится, яблоку было негде упасть. В мечети раз десять за вечер сменилась толпа людей, и все равно остались такие, кто так и не смог протолкаться к деду, чтобы высказать ему соболезнования. Новость о смерти моего отца в городе передавали из уст в уста, и всё новые люди приходили. Весь цех гончаров и кирпичников был здесь, с чадами и домочадцами, и другие торговые цеха, в особенности, конечно, торговцы сахаром; члены торговой палаты, купеческих гильдий, опять-таки со своими людьми и помощниками; и бывшие дедовы компаньоны из Тегерана, Али-абада, Кума и Верамина; и религиозные группы Фатимы и «последователей Хусейна», и юношеское движение «Племя бану Хашими», и «Азербайджанцы – шииты Тегерана» – это все не считая «последователей Хусейна» из нашего квартала, которые сами выступали в качестве принимающей стороны. Сколько раз наполняли заново котлы с угощением – и не спрашивай… На заднем дворе кипела работа: огонь пылал под котлами, и рис варили мешок за мешком, и масло добавляли, и мясо передавали порцию за порцией…

Так о чем я говорил? Быть мужчиной, настоящим мужчиной… Я говорил о дедушке. Не думайте, что он сел в принесенное Искандером кресло: нет, ни за что! Десять вечеров выстоял на ногах…

Быть мужчиной; я говорил о дедушке. Мужчина не сидит в кресле. Как он сам сказал, это было бы неуважением к гостям. Когда мужчина слышит новость о гибели Абдель-Фазула, ему хочется заплакать, но он сдерживается. Говорит, это было бы неуважением к гостям. Мужчина ест после того, как все поели, а когда на второй вечер еды стало не хватать, он вообще перестал есть. Иначе неуважение к гостям. Мужчина до последнего посетителя стоит в дверях, приложив руку к груди. Ему говорят: господин, вам пора зайти в дом. Отвечает: неуважение к гостям. Но вот, кстати: что же, мужчина не мог дать отпор Каджару? Силенок не хватило? Не смог выбросить Каджара вон. Нет, он мог бы это сделать, но не стал. Сказал: слово Каджара – это слово гостя, а если я его не уважу, значит, я не уважаю гостей…

Мужчина десять вечеров простоял на ногах. Но он уже был стар, и не выдержал, и после десятого вечера свалился в постель. К нему пришел доктор Фандоги, только что вернувшийся из Европы, – кстати, наш дальний родственник. После долгой хвастливой и жеманной болтовни объявил диагноз: ишиас, воспаление седалищного нерва. Вообще-то это уже был рецидив дедовой болезни поясницы. И врач, узнав об этом, рассердился: раз вы этим уже страдали, зачем на ногах стояли столько времени? Десять вечеров! Дед в ответ только улыбался. Фандоги говорит: я сам пять вечеров приходил и ни разу не видел, чтобы вы присели, а ведь вам стул принесли… Теперь, мол, вам необходим отдых: месяц не вставать, постельный режим. Дед опять лишь улыбался…

Недели не прошло со смерти отца, как с соболезнованиями опять явились старые дедовы компаньоны, вместе со спортсменами зурхане. А как только услышали о посещении доктора Фандоги, тут же послали за своим собственным врачом-гомеопатом. Тот надел свою белую чалму и рабочий плащ и вскоре явился, хотя и без докторского фонендоскопа и без чемоданчика, которые были у Фандоги. Он тоже сказал, что проблема в пояснице. Так и заявил тренеру из зурхане:

– Он убил свою поясницу. Это не шутки: потерять сына, когда тот только-только в свой лучший возраст вошел, первая седина, так сказать. Любой бы на его месте… В общем, нижние спинные позвонки… Но то, что французик наговорил, будто причина в долгом стоянии на ногах, это неправда. Если бы это было так, почему до смерти сына не случилось рецидива?

Тренер и другие согласились, а врач-гомеопат продолжал:

– Разве он раньше не на ногах стоял? Можно подумать, в кресле-каталке ездил! И раньше стоял, все мы стоим, не на четвереньках же ходим. Вот и вы стоите же на ногах, почему с позвоночником у вас нет проблем?

И опять все согласились, одобряя рассудительность гомеопата. Дед – тот вообще никого не слушал, лежал в постели и молился беспрерывно. Причем он отказался лечь на железную кровать, говорил, что если придет гость, то гость сядет на полу, а как он будет лежать на кровати? Неуважение к гостю…

Перед уходом врач-гомеопат что-то зашептал на ухо тренеру. Тот, в свою очередь, отвел в сторону Искандера (теперь, после смерти моего отца, Искандер с семьей опять поселился у нас на заднем дворе). Что тренер говорил Искандеру, я не расслышал, но расслышал вывод, который сделал сам Искандер:

– Правильно говорят: дело серьезное. Поясные позвонки – это вам не шутки, тут мы своевольничать не дадим…

* * *

Искандер с семьей заново обустраивались на нашем заднем дворе. Карим с утра до вечера был на нашей половине, мы с ним сидели на крыльце, и я старался ни о чем не думать, да и он был молчалив. Он все пичкал меня едой и сладостями:

– Ешь! Что муршид говорил в зурхане твоему деду? Еда, мол, наполовину питает тело, наполовину дух. Сам же ты это рассказывал, дуралей! Еще до смерти отца твоего, когда ножки и головы ели! Вот сейчас дух твой – в дерьме, значит, тело должно питаться…

Вечером приходил Моджтаба и тоже сидел с нами, рассказывал, что в школе делается. Соболезновал мне, удивляя нас с Каримом своей вежливостью – и ко мне, и к Кариму обращался на «вы»:

– Дорогой Али, вы должны крепиться. Возможно, ваш отец был бы недоволен, увидев, что вы вот так сидите и отчаиваетесь… Вместо того чтобы горевать, подумайте, что вы можете сделать такое, что его обрадовало бы …

Но мне делать ничего не хотелось. Вместо меня кивал и соглашался с Моджтабой Карим:

– Правильно вы говорите! – Карим подражая Моджтабе, перешел на «вы». – Правильно он говорит: вы должны кушать, Али! Это и ослу понятно. Тогда ваш отец был бы доволен вами…

Мне вообще ничего не хотелось, и даже есть. Дед лежал в постели и, маясь поясницей, с утра до вечера бормотал молитвы. Марьям тоже ни с кем не разговаривала, закрывшись в своей комнате. Когда кто-нибудь к ней входил, вытирала слезы платком и притворялась, будто пишет картину. Картина эта была сплошь черной! Тем не менее Марьям отступала от нее к противоположной стене и, прищурившись, взглядом художницы всматривалась в холст. И вот замечала какую-то ошибку в этой черноте и подходила, чтобы подправить ее, причем не кисточкой, а палочкой для чернения ресниц. И пользовалась она не краской, а тушью для ресниц из материнской склянки. Только после сороковин по отцу Марьям сочла картину законченной – а может, тушь в склянке кончилась. В общем, это было черное однотонное полотно, Марьям похоронила эту картину в саду под гранатовым деревом. У нас было два гранатовых дерева, и в этом году одно из них засохло, зато другое весной расцвело пышнее прежнего, словно за оба дерева старалось. Под ним мы еще зарыли вареную змею, а ведь змея очень много силы дает. Правда, не все с этим были согласны, и осенью эти несогласные могли бы видеть подтверждение своим сомнениям. Дело в том, что все плоды этого разросшегося и пышно расцветшего гранатового дерева оказались черными. Снаружи выглядели совершенно нормально, здоровыми и розовыми, но вскрываешь гранат, а там внутри все зернышки черные. Марьям сразу сказала, что это из-за ее черной картины, которую она там похоронила. Я возразил и напомнил ей о змее, которую мы зарыли рядом: змея слишком много силы дала, потому дерево и не выдержало, перегорело. Впрочем, я сам не очень был уверен в своих словах: может, права Марьям, а не я? Но событие, связанное с варкой змеи, весьма любопытное, смотри, например, главу «5. Она»… Что-что? Мы и так в главе «5. Она»? Да, действительно, ошибся я немного…

А матушка, матушка наша… Она с утра до вечера тоже молилась, била поклоны и разговаривала с Богом. Быстро-быстро бормотала: «Упаси Аллах! Избави Аллах! Не дай Бог!» Или что-то подобное. Впрочем, матушка всегда была набожной. В нашей семье Бог присутствовал постоянно, и было привычным делом разговаривать с Ним… Но стоп! Ничего я крамольного не написал?

…И еще была Махтаб. Мы с ней виделись теперь каждый день, но всякий раз для этого нужен был какой-то предлог. Дело в том, что она почти не выходила с заднего двора, и вообще, настроение у нее было плохое. Я знал, что по утрам она расчесывает свои волосы. И вот, когда мы уже позавтракаем и Нани начинала убирать стол, когда к деду приходил Мирза, чтобы получить указания насчет производства, когда Искандер отправлялся на работу… в это самое время я под каким-нибудь предлогом проникал на задний двор. Втайне от матери я обычно вызывался помочь Нани помыть посуду, сложенную у бортика бассейна на заднем дворе. Вот в этом самом бассейне я и видел отражение волос Махтаб, которая как раз причесывалась возле окна. Наверное, оттого, что волосы отражались в воде, я и стал называть их кофейным водопадом, в противном случае, наверное, сравнил бы их с чем-нибудь другим, например с ветвями плакучей ивы… И опять вспоминались слова дервиша Мустафы: «Влюбленный, который еще не совершал омовения, он по-настоящему любит… Благословенно желание его! О, Али-заступник!»

…В первый день, когда из окна полился водопад кофейных волос, из задрожавших мальчишеских рук выпал стеклянный графин и разбился. На следующий день разбился фарфоровый чайничек. На третий день – хрустальная салатница. На четвертый – чашка моей матери с красивым узором, старинная вообще-то чашка, ценная. На пятый день ничего не упало, но кое-что все равно разбилось. Разбилось мое сердце, потому что на задний двор ворвалась мама и устроила мне скандал:

– Али! Ты что здесь делаешь? Если ты уже так оправился, чтобы помогать Нани, ты можешь и в школу ходить!

Настроение Махтаб было плохим. Не потому, что мама отчитала меня. Причину объяснил Карим: дело было в еде. В эти дни мы объединили наши трапезы, иными словами, семья Искандера кушала у нас, за исключением Махтаб. Нани носила к нам еду – и для нас, и для себя с Каримом, и для гостей, которые с соболезнованиями приходили каждый вечер. Все это угнетало Махтаб, о чем рассказывал мне позже Карим:

– Я говорю ей: для нас-то ведь не так плохо все оборачивается. Их-то еда, говорю, в сотню раз лучше нашей… Но эта кобылка только бесится, а чего беситься? Мы же все знаем, что папа наш не султан-аристократ. У нас ведь воспитания-то нет, у вас есть, а у нас нет. И вот я говорю ей: ты, зануда, вода вверх не течет, она сверху вниз течет… Но она только надувается, как лягушка из басни…

Я ничего не отвечал на это Кариму, но иногда носил еду для Махтаб. Потихоньку, чтобы никто не видел, брал тарелку и относил ей. Мама была вся в своих молитвах, Марьям закрылась у себя в комнате, дед лежал в постели, так что мне это удавалось. Приносил ей со словами: «Кушай, это моя порция, я тебе отдаю…»

Она через силу ела. Как только мы с ней видели друг друга, мы начинали плакать. Не подумайте ничего плохого! Сколько мне было? Двенадцать или тринадцать лет… Сложить вместе наш с Махтаб возраст – и то не получится половины возраста кого-то из тех влюбленных, что сидели за соседним столиком в кафе месье Пернье. То же самое можно сказать о нашем росте! И я-то невысок был, а она, если встанет прямо, до плеча мне. Чтобы посмотреть на меня, Махтаб вынуждена была немного задирать голову. И слезы поэтому не текли по ее щекам, оставаясь в глазах. От слез ее светящиеся карие глаза менялись, и я видел в них разные предметы: то море видел, то небо, то горы… Или видел ее саму, Махтаб. Рыдали мы с ней отчаянно. Однажды так ее плач пробрал, что она, шатаясь, отошла от меня и уткнулась лицом в стену. Затряслась вся от плача, и я подошел к ней и обнял ее хрупкие плечи. Не помогло: она продолжала плакать. Тогда, по-прежнему обнимая ее, я отвел ее к ступенькам возле крытого коридора, и мы сели там рядышком. Она положила голову мне на плечо и продолжала плакать, и скоро плечо мое совсем промокло. Я приблизил свое лицо к ее лицу и почувствовал сильный запах жасмина. Такой сильный, что я вынужден был отодвинуться.

Всякий раз повторялось то же самое. Как только я приближался к ней, меня пьянил острый запах жасмина. Острый запах жасмина не давал приблизиться к ней никому. Дело было не в каком-либо благочестии или праведности, а только в этом запахе. Запах жасмина заглушал все запахи двора. Он подавлял их. Этот запах заглушал все запахи двора и вместе с собой возносил меня к небесам. Мы одновременно сидели на ступеньках и парили в небесах, и оттуда, сверху, нам все внизу казалось очень маленьким. Столбы, подпирающие крышу летней кухни, стали крохотными палочками и по одному упали на землю; одна за другой девочки девятого класса, того самого, в котором училась Марьям, повыходили замуж и быстро-быстро нарожали детей. И мы с Махтаб смеялись и смотрели друг на друга. Махтаб смеялась и одновременно, глядя на меня, хмурилась. Из дома вышла Марьям, удивилась, увидев меня и Махтаб, и вернулась в дом. А мы плакали и смеялись, и голова Махтаб лежала у меня на плече. И острый запах жасмина заглушал все запахи двора и поднимал нас к небесам. Только запах жасмина мог заглушить все запахи двора и поднять к небесам…

А раньше во дворе было очень много разных запахов, иногда, например, царствовал в нем запах мяса (смотри главу «1. Я»). Но запах жасмина заглушал все запахи двора и поднимал нас в небеса. И оттуда, сверху, мы видели черный дедушкин «Додж», который заблудился в пути и тыкался туда-сюда. Наконец он остановился в районе Хусейн-абад рядом с какими-то семью черными точками – может, это мелкие камушки были, а может, крупные песчинки. Но нет, это были семеро слепых. И вот первый из них сказал: «Аллах да вознаградит тебя!» – и последний в цепочке встал на ноги… Мы видели черный «Форд» Кавама, который, словно муравей, полз по городским улицам, поворачивался то туда, то сюда, но думал, что он не заблудился. Иногда он брал влево, потом поворачивался и ехал вправо, словно в какую-то игру играл. Он тоже проехал мимо семерых слепцов, и водитель на ходу что-то им прокричал, но не притормозил. Сверху-то нам было видно, что машина заблудилась. Махтаб все мне показывала: вон кафе месье Пернье во Франции, а вон в нем мы сами – я и она. Только мы не понимали, где находится это кафе. Потом мы поднялись еще выше, и я увидел своего отца, который с высоких небес показывал своим друзьям на меня и на Махтаб. Отец словно был на седьмом небе, а мы с Махтаб еще только на первом. С ним были его смеющиеся друзья, которых я не узнавал. Своим указательным пальцем, которого не было, отец показывал на нашего с Махтаб сына, которого у нас с ней не было. И еще отец что-то потихоньку говорил своим друзьям, и все они смеялись – над тем, что не было сказано. Возможно, говорил он о нашей с Махтаб свадьбе, которой никогда не было. Потом мы увидели маму, которая здесь, на земле, на коврике, стояла на коленях, но уже не молилась. Она встала, и вышла на крыльцо, и увидела, что мы с Махтаб сидим рядышком на ступеньках. Подошла поближе. И голосом, севшим от долгого плача, крикнула мне: «Али! А ну-ка быстро сюда!»

Запах жасмина исчез. Тот самый запах, который заглушал все запахи двора и поднимал нас к небесам. И теперь ничто уже не держало нас в небе, и мы упали вниз, на землю. Наверное, сработала сила притяжения, хотя, с другой стороны, именно сила притяжения и держала нас в небе, только это было не Ньютоново притяжение солнца, а притяжение луны и Махтаб. И вот мы упали на землю, и слезы наши упали на землю, и сердца упали и раскололись. «Единственное, что от сотрясения делается крепче, это сердце! Сердце человеческое. Его нужно выжимать. как гранат, тогда оно даст сок…» И наверняка сок этот очень сладок… Я вытер слезы. Они были сладкие. Подошел к матери. Сильно мне от нее не попало. Ведь, в конце концов, мы с Махтаб плакали по отцу, хотя и не только. Другое у нас было настроение. В тот самый миг, когда отец, там, на небесах, указал на нас своим смеющимся друзьям, мы перестали плакать по нему. С того момента мы уже плакали, пожалуй, о самих себе. Но о чем я говорю? Вы следите за мной? Может, все это показалось мне, придумал я это?.. Как знать, может быть, вы были и правы… Раз вы так написали, значит, так оно и было…

…Я и Марьям почти две недели не ходили в школу, Карим и Махтаб тоже – из солидарности с нами. А потом, когда мы все пошли в школу, они получили выговор – и Карим, и Махтаб. Дескать, у вас-то отец не умер… Это было справедливо, ведь Искандер был цел и здоров. Именно так: Искандер был здоров… Так о чем я писал? Наверняка об Искандере. Об Искандере и о змее…

* * *

Простояв на ногах все десять дней поминок, дедушка слег в постель. Почти две недели он не вставал. Приходили к нему друзья по его давним делам, приводили к нему врача-гомеопата. Я уже писал об этом, как и о том, что не расслышал и не понял, что именно сказал гомеопат муршиду зурхане. Может, голос у него был негромкий, но думаю, дело было не в голосе, а в том, что просто я чего-то не понял. Ведь потом муршид сказал то же самое Искандеру, и опять я не понял, хотя должен был все расслышать, ведь у муршида голос был громкий и ясный. Я только слышал ответ Искандера: «Правильно говорят: дело серьезное. Поясные позвонки – это вам не шутки, тут мы своевольничать не дадим…»

Прошла неделя, другая. Я и Марьям, Махтаб и Карим по утрам уходили в школу, мама по-прежнему была в столь угнетенном состоянии, что едва нас замечала. Только не забывала чуть ли не каждое утро бранить меня и Марьям: «Не роняйте чести семьи! Не дружите вы так крепко с задорожными!»

Потом однажды утром, уходя в школу, мы увидели у ворот дома врача-гомеопата. При нем была небольшая сумка, похожая на торбу для корма животным, и он беседовал о чем-то с Искандером, но, увидев нас, оба замолчали. Искандер спросил, как мы себя чувствуем, и добавил:

– Инша Аллах, когда со школы вернетесь, хозяин на ногах уже будет. Вон, доктор-травник по-боевому настроен…

Что он имел в виду, мы с Марьям не поняли, удивленно поморгали глазами и пошли дальше в школу. Но не могли, конечно, не размышлять о том, встанет ли дедушка на ноги. А возле крытого рынка встретили дервиша Мустафу в его белой одежде, с миской для подаяния и посохом. И он сказал мне так:

– Лекарство – имя его, а исцеление – молитва ему! Лгут говорящие, будто лекарство от нас, а исцеление от него… Раз лекарство от Али, то исцеление от Али. Лекарство – имя, а исцеление – молитва. О, Али-заступник!

Опять мы с Марьям только поморгали и ничего не поняли. Но весь день в школе мысли были лишь о дедушке, и надеялись мы увидеть его действительно бодрым и выздоровевшим… Но, когда после школы подходили к дому, почувствовали такую вонь, что хоть носы зажимай. Особенно явственной стала эта вонь, когда мы дошли до магазина Дарьяни, так что Карим пошутил в своей манере:

– Судя по запаху, Дарьяни забыл дорогу к туалету мечети…

Нас с Марьям его шутка не рассмешила. Марьям вообще Карима недолюбливала и терпела только в связи с трауром. А ведь он правильно сказал: вонь шла из нашего квартала, и чем ближе мы подходили к дому, тем сильнее она била в нос. Двери из дома на улицу были настежь. Мы вошли во двор, дверь на задний двор тоже была открыта. Там стояла Махтаб и, спасаясь от запаха, закрывала нос головным платком, так что платок сполз с ее волос и открыл часть кофейного водопада. Увидев меня, захихикала:

– Али! Дедушка на ноги встал! Но не от лекарства травника-врача!

Мы, удивленные, прошли крытым коридором в наш двор и действительно увидели деда во дворе. Он ругался последними словами. И матушка стояла на крыльце, закрыв материей нос и рот, и глухо ругалась из-под этой материи. А гнилой, отвратительный запах наполнял весь двор и весь дом. Мы тоже вынуждены были зажать носы и тут увидели посреди двора медный котелок средних размеров, чем-то наполненный. Матушка продолжала глухим голосом ругать того, кто все это придумал и затеял, и била себя в грудь кулаком. Понятно было, что вонь идет из котелка, на который указывал и дед. А врач-гомеопат с достоинством поправлял свою белую чалму и оправдывался:

– Ну какие ко мне претензии? Я рекомендовал лекарство – и только. Не хотите – вызывайте своего французика, ради бога! Не нужно мне было вообще сюда идти, ошибку я сделал! Тысячу раз говорил себе: к привередливым богачам не ходи – и опять пошел! За свои ошибки и платим, потому что большой медицины не понимаете! Пусть французик грязный приходит, дает что угодно, мочу осла под видом микстуры – он еще вам не то пропишет! А средство для позвоночника – это вытяжка, непросто все! День потратил целый – и все впустую!

Искандер взял у деда деньги и отдал их гомеопату. Гомеопат, всем своим видом выражая праведный гнев, собрал свою торбу. Перед тем как выйти на улицу, он остановился и обернулся к деду, у которого вены на шее набухли от напряжения:

– То, что вы покричали, оно для вас хорошо – яды выводит из организма. А этот котел не выливайте. Когда успокоитесь, пусть Искандер одну миску…

– Да выгони ты его отсюда, добьет ведь он меня! – не выдержал дед.

Искандер поскорее выпроводил горе-доктора на улицу. Мы с Марьям хотя и зажимали носы, но из любопытства подошли к котелку. На поверхности плавал масляный слой. Марьям нашла палочку и сунула ее в котелок – вонь усилилась и стала совсем уж невыносимой. Матушка крикнула:

– Не лезь туда, дочка! Везде тебе сунуться нос надо!

Но Марьям не слушала ее. Взбалтывая жидкость, она добралась до дна котелка и подцепила там нечто похожее на кусок мяса или на куриную шейку, только жирнее, длиннее и с бóльшим количеством позвонков… Дед оттащил Марьям прочь:

– Не трогай, внученька! Бедное животное, а воняет-то как…

Потом дед повернулся к Искандеру, который ежился в углу двора как побитый пес.

– А ты ведь не мальчик, зрелый мужик, понимать должен! А если не понимаешь чего-то, так спроси у меня!

– Врач и муршид говорили, хозяин. Я для того, чтобы вас вылечить…

– Меня вылечить?! Вот спасибо, удружил! Да разве можно таким способом вылечить? У тебя ведь дети, ты же взрослый человек, почему ты в эти игрушки поверил? Опасные игрушки! Откуда ты взял эту змею?

– С заднего двора, хозяин! Поймать ее было нетрудно: каждый вечер она вылезала и лежала рядом со ступеньками, я ей лопатой голову отрубил – и все дела…

– На заднем дворе? Так это та самая змея?!

– Какая, хозяин?

Дед, который только-только начал успокаиваться, опять разъярился. Вены надулись на шее. Было бы что под рукой – кинул бы в Искандера. Даже голос охрип от возмущения:

– С заднего двора? Где разум-то твой, Искандер, совсем отшибло? Это та самая змея, которой я хлеб с солью давал. А ты ее так подло убил. Вот молодец! Молодчина, Искандер! Животное нам доверилось, а мы – ему, зачем же ты убил ее? Чтобы меня вылечить? Но с чего ты взял, что я должен выздороветь? Думаю, ты рассудил, что, если змею убьешь, меня вылечишь, но кто же надоумил-то тебя? А не подумал ты, что, может, Провидению нужно было, чтобы я умер? Не подумал ты, что предопределение в том, чтобы змея эта нашим гостем была? Если бы я хотел выздороветь, я бы сам вылечился – думаешь, не смог бы? Но разве не видал ты, как я мгновенно, только попросив Аллаха, вскочил на ноги, потому что гомеопатишка этот меня разозлил?! И лекарство, и исцеление – в руках Аллаха! Вот что я хотел ему объяснить! Что он еще хуже, чем Фандоги! Фандоги называют неверным, но он по крайней мере не заставляет пациентов потреблять нечистое, как этот хотел заставить… – Дед немного успокоился и продолжал уже более тихим голосом: – Ах, Искандер… Ото всех я мог ожидать, но не от тебя. От тебя – не ожидал. Ведь ты жизнь со мной прожил, негодяй! Ты же знаешь меня. Я для собственной выгоды даже муравья не обижу… И что меня возмутило: ты же сам знал прекрасно об этой змее, и о хлебе с солью, и о том, что…

Искандер, который все ежился в углу двора, осмелился прервать деда:

– Нет, хозяин, клянусь Аллахом, меня тогда не было, не знаю я, о чем вы говорите! Вот провалиться мне на этом месте! Пусть мне руки отрубят, если я вру! Если я, зная все, на такое способен был бы…

Дед не стал дальше докапываться. Он махнул рукой и ушел в угловую комнату дома.

И вот здесь я должен сказать, что мы с дедом смотрим на вещи принципиально по-разному. Если он ошибки людей предпочитает забыть, то я предпочитаю не забывать…

Но вернемся к словам Искандера: лукавил он или нет? Об этом я писал в начале главы – что он отсутствовал во время сцены со змеей. Отсюда и эта затея с варкой змеи! Ведь он сам утверждал, что отсутствовал… Искандер был для деда домашним человеком, а таковой не мог быть лжецом… Так о чем я говорил? Да, ты написал, что он в эпизоде со змеей и хлебом присутствовал (глава «5. Я»), и ты же написал, что он отсутствовал (глава «5. Она»). Иными словами, ты написал и так и эдак. С другой стороны, то, что ты написал, это и есть правильный вариант, хотя и внутренне противоречивый. При этом вариант невыдуманный. Как говорят в Западной Европе, здесь налицо «парадоксальность»; такой тип письма, к сожалению, стал модным в современном мире. Да, уважаемый! И я тоже, то есть Али, потомок достойного во всех отношениях рода Фаттахов… вы у нас, конечно, свободны от такого рода грехов. Вы что хотите, то и пишете, а литературные приемы побоку…