Эззати, усталый и злой, опять вошел в лавку Дарьяни. Взял стакан лимонада и, ничего не соображая, начал пить. Он действовал так, словно находился в каком-то трансе или был с отключенным сознанием. Вдруг вылил недопитый лимонад на улицу, и это действие словно вернуло ему дар речи.
– Я закон исполнил, так? Как этих людей еще научить? Только силой! Вот и мясник тоже… Видал, как? А вообще, почему ты мне не помог, Дарьяни?
Тот потер свою красную, плохо выбритую щеку.
– Аж зубы у меня заболели! Так ты меня удивил …
Эззати вполголоса выругался и, ничего больше не добавив, вышел из лавки. А Дарьяни тихонько пробормотал ему вслед:
– Врагов мне в квартале создал – это раз, выпил и не заплатил – два, людей колотит – три… Аллах свидетель, что-то будет…
* * *
Эззати, все так же плохо соображая, шел в сторону своего дома. Проходя мимо Задорожного оврага, посмотрел туда, вниз, и вспомнил, что до недавнего времени именно там был их домик. И он, глядя сверху вниз, словно увидел самого себя и свое недавнее прошлое. Вот он приходит, почтительно согнувшись, на фабрику «Райская» и обращается к Фаттаху: «Ваша милость, всем известно, как вы о бедняках печетесь, может, и меня, убогого сторожа – хранителя закона, не оставите вашей милостью, домик обновить не поможете ли?..» Фаттах приказал выдать ему недостающую сумму. И вот раз в месяц Эззати начал ходить туда и возвращать Мирзе деньги по частям. И вспомнил он Мирзу, который говорил ему сердито: «Дорогой мой! Хозяин ведь тебе не кредит открыл, а дал ссуду, разрешив вернуть ее частями. Но ты не частями возвращаешь, а будто только процент маленький платишь!» Слушал эти слова Эззати со злорадством…
Бредя по улице, он чуть не наткнулся на старушку в чадре. Вернее, это она практически врезалась в него и заговорила так:
– Ой, плохо я вижу, сынок… Прошла я уже старьевщиков или нет? Я иду в баню Аббаса Гольхани, ну, знаешь, в овраге… Раньше-то по запаху ее находила, а теперь он, вишь, переделал что-то, воду не греет как следует, и запаха нет… Прошла я уже баню-то или нет? Боюсь еще в лапы проклятым полицейским попасть, уж доведи меня, сынок… Ведь не разбирают, хватают всех, паршивцы…
– Старуха! – прервал ее Эззати. – Ты что, не узнаешь меня?
Помимо чадры, на старушке еще была сетка-чачван, отодвинув которую она глядела на него подслеповатыми глазами, но, видимо, плохо различала.
– Нет, не признаю… Вначале-то думала, ты – средний сын Кукаб-ханум, но они меня называют «бабушка», а ты вон – «старуха»…
– Заткнись, старуха! – Эззати разъярился. – Я тот самый «проклятый полицейский» и сейчас тебе такое устрою…
И он сорвал с головы старушки чадру вместе с сеткой и пошел прочь, широко шагая. Старушка кричала, хватала себя за заплатанную одежду, обнаружившуюся под снятой чадрой, пыталась кутаться в цветастый платок, который был еще у нее на шее… Потом побежала за Эззати, чтобы отнять у него чадру. Он шел, не ускоряя шаг, но бабушка была так стара, что, даже пытаясь бежать изо всех сил, не смогла его догнать. Тем более проезжающие телеги путь загородили… В общем, Эззати вместе с ее чадрой скрылся из виду, а вконец растерявшуюся старушку отвела с дороги к себе в дом здешняя молодая женщина. Дала ей напиться и присесть отдохнуть… Едва переведя дух, старушка принялась проклинать полицейского:
– Да не получит он милости Аллаха! Да увидит мать его траур! Да постигнет смерть его в молодые годы… – Хотя старушка была подслеповата и почти беззуба, говорила она без умолку: – Как же они, проклятые, научились хитростью заманивать людей! Ведь я хоть и слепа почти, а полицейского-то узнаю по шапке, но этот без шапки был! Я вижу, что в синем, но не подумала, что это форма, решила – одежда синяя… Я сначала-то его приняла за среднего сына Кукаб-ханум, которая живет недалеко от Сахарной мечети. Ты их не знаешь, девочка моя. А это почтенное семейство. Я у них убиралась в доме, стирала им, пока силы еще были, и все время вежливо со мной: «бабушка дорогая, спасибо, да как у вас дела, как здоровье», никогда мне не говорили «старуха». как этот… Я потому и заподозрила что-то не то, но как же хитростью заманивать научились! Ведь он специально шапку снял, а из-под сетки со здоровыми-то глазами не увидишь, а с моими…
Бабушка все жаловалась, не зная того, что форменная шапка Эззати осталась валяться после схватки с Фаттахами в переулке Сахарной мечети… Вскоре эту шляпу найдут ребятишки (смотри главу «7. Она»)…
* * *
Марьям опять стала затворницей. Не выходила из комнаты, даже чтобы покушать, и матушка, понимая ее, относила ей еду на подносе. И мать, и дочь молчали – не находили слов. Все ждали, когда же наконец Марьям громко раскричится, разрыдается, а после этого крика все придет в норму. Так обычно реагировала на кризисы ее легкая и бодрая душа…
Вместо этого Марьям установила на мольберт новый холст. И стала писать совершенно белую картину… И часами сидела и молча смотрела на этот белый холст. Али заходил к ней, возвращался озадаченным.
– После отцовой смерти писала картину сплошь черную, теперь – сплошь белая…
И дед поднимался к ней – тоже ничего не мог понять, то же и матушка. Но через несколько дней картину вдруг стали покрывать черные линии, спутанные хаотическим клубком. В центре холста был словно черный взрыв… А Марьям сидела и рвала на себе волосы, вырванные черные волоски приклеивала к холсту… Словно Эззати (смотри главу «6. Она») …
…Мать с дедом, обсудив ситуацию, решили, что Марьям нельзя оставаться одной в комнате. Она могла что-нибудь сделать с собой, ведь явно была не в себе. Когда матушка привела ее вниз и усадила в кресло, показалось, что это сидит кусок мяса без костей. А когда матушка взяла ее за руку, она испугалась: рука Марьям была бесчувственной и будто парализованной. Матушка отвела Марьям в угловую комнату и, приготовив подушку, ждала, что дочь сядет, но та стояла рядом с диваном и не двигалась. Мать заглянула в ее глаза – стеклянные, словно у куклы. Вообще создавалось впечатление, что Марьям в бессознательном состоянии. Ее усадили, прислонили к подушке. Али стоял ошеломленный и глядел на нее, не отводя глаз. Мать приказала ему выйти из комнаты, потом осторожно начала беседу с Марьям:
– Послушай меня, доченька, любимая! Ты должна постепенно приходить в себя. От школы ты отстаешь… Ну, допустим, школу ты нагонишь, талантом тебя Бог не обидел…
Марьям сидела, не шевелясь, в том же положении, в каком ее усадили, и неясно было, понимает ли она слова матери. Та продолжала:
– Ты должна знать, что такую ситуацию обернут против тебя. Мол, Марьям Фаттах впала в детство, перестала реагировать… Сплетни пойдут… Или начнут говорить, что характер у тебя скверный…
Мать с утра до полудня так беседовала с ней, но реакции почти не было. Марьям сидела как статуя. В полдень приехал с фабрики дед, потом Али пришел из школы… Они оба обрадовались тому, что Марьям теперь сидит в боковой комнате, внизу. Но когда дед поздоровался, она только губу закусила в ответ. Ни звука не произнесла и в ответ на приветствие Али… За обедом мать поставила перед ней еду и сказала: «Ешь!» И та начала есть, но механически, словно заводная. Али смотрел на нее в изумлении, постигая глубину ее горя. И теперь уже ему мать была вынуждена говорить, чтобы он ел, а он не мог притронуться к еде…
…Выйдя из комнаты, Али немного посидел на крыльце. Потом сделал несколько кругов вокруг бассейна… Подошел к гранатовому дереву… И под изумленным, растерянным взглядом матери и деда начал биться головой о ствол дерева, приговаривая:
– А меня называют братом!..
Кстати, не забыть бы мне, что именно по этой причине дерево засохло, а не из-за зарытых змеи или картины (смотри главу «5. Она»).
Крики Али всю семью заставили выйти на крыльцо. И Махтаб появилась с заднего двора и встала рядом с крытым коридором. Дед подбежал к Али и слабыми старческими руками попытался оттащить его от дерева – тот не дался. Увидев гранаты на дереве, Али, сам не зная почему, вспомнил, как они с Каримом выжимали гранатовый сок. Казалось, это было очень давно, в другой жизни. И вот теперь Али сорвал с дерева только-только созревший гранат и всмотрелся в него. И словно увидел в нем себя, и Карима, и Махтаб, и дервиша Мустафу. И, размахнувшись, залепил этим гранатом об стенку: тот раскололся, и красный сок потек по стене. Али пришел в исступление. Он начал срывать один за другим только что, по осени, созревшие гранаты и с размаху швырять их в стенку, расплющивая и раскалывая их. И красный сок все тек и тек на землю. Вместо ожидаемой истерики Марьям началась истерика у Али, который отрывочно выкрикивал:
– Господин… дервиш… Мустафа!.. Сердце… человеческое… словно… гранат… Выжимать… нужно… как следует!.. Сок… сладкий… сладкий! (Тут он разрыдался, глядя на красный сок на стене.) Но… но сердце человеческое когда разобьют, это не сок, это кровь… И все равно приятно?.. (смотри главу «3. Я»)
Махтаб со слезами на глазах подбежала к нему, крича:
– Али! Хватит! Ради меня…
И Али опомнился. Сел на землю. Дед стоял возле бассейна и тихо плакал. Он старался стоять прямо и не горбиться. И смотрел на Али, который в изнеможении сидел рядом с гранатовым деревом и тоже рыдал. Сквозь слезы Али увидел, как Махтаб, плача, собирает на поднос расколотые гранаты. И неизвестно зачем она красными от сока ладошками потерла себе лицо, и оно тоже стало красным…
У матери не было той выдержки, которой обладал дед; она разъярилась. И, упершись руками в подоконник, бешено закричала на Марьям:
– Ну что, довольна? Успокоилась? Всех довела – успокоило это тебя? А?
Марьям пришла в себя. Она встала и подошла к крыльцу. Наконец все те беды, что копились в ее сердце, словно пробили его тоненькую стеночку. И голос Марьям такую громкость обрел, что не только в переулке Сахарной мечети, но, кажется, на всей улице Хани-абад его могли бы расслышать:
– Матушка моя! Дедушка! Али! Махтаб, крошка! Скажите мне… Я что-то плохое сделала?.. О, Аллах! Я плохо себя вела?.. Я была невнимательна? Мама! В чем моя ошибка? Я зло кому-то причинила?.. Аллах свидетель! Почему же меня тогда перед домом, на виду у соседей, на виду у знакомых?.. – За что вы меня ругаете? Дедушка! Объясните мне! Если бы отец был жив, этот мерзавец осмелился бы разве на такое?..
Мать и Махтаб, подбежав к Марьям, обняли ее. А дед, все еще плача, вышел на улицу. В тот же вечер его опять настигла страшная боль в пояснице, и он снова свалился в постель, и уже не оправился… Но Али! Он все так же сидел под гранатовым деревом в палисаднике и какой-то щепочкой чертил что-то на земле. Брал камень с земли и внимательно его рассматривал. Потом аккуратно клал его на землю и поднимал другой. Он был не в себе… Он и Марьям после этих криков будто обменялись своими состояниями…
* * *
Марьям просидела до вечера рядом с матушкой. Положив голову на ее колени, она рыдала. Она так много плакала, что слезы, высыхая, образовали на щеках настоящие солончаки, и по ним, промывая свежие русла, текли новые слезы. Со щек Марьям, не нуждающихся, по словам Нани, в румянах и белилах, слезы стекали в материнский подол. Но, когда вечером Марьям встала, она уже снова была серьезной и сурово заявила матери:
– Больше я в школу не пойду. Хоть убей меня, но в медресе «Иран» меня теперь не затащишь. Здесь, дома. можно больше выучить, чем там…
Матушка, которая тоже плакала и все еще всхлипывала, ничего не смогла ей возразить, да и не хотела. Она даже довольна была, что дочь хоть как-то, но раскрылась для нее. Мать и дочь, обнявшись, стояли возле выходивших во двор окон. Но Али во дворе уже не было, и мать облегченно вздохнула:
– Говорила я тебе! У Али сердечко не больше воробьиного: сейчас горюет, через минуту смеется и уже не помнит ничего…
Но они не заметили, что несколько камней исчезло из палисадника…
* * *
Али и Карим стояли на улице возле дома Фаттахов. В последние дни Карим был молчалив – просто не знал, что сказать. Вот и сейчас заговорил лишь для того, чтобы заговорить, – о том, что первым пришло в голову:
– Махтаб рассказала, что за представление ты устроил… Швырял гранаты о стенку… Кобылка эта зачем-то намазала лицо себе гранатовым соком. Потом сидела и сок слизывала, пока мы с отцом у нее поднос не отобрали. Кстати, наелись до отвала! До зернышка съели и все тебя вспоминали. Недозрелые чуть-чуть, но самую малость…
Али рассеянно слушал его, рассматривая довольно крупные камни, которые держал в руках.
– Что это у тебя? В камушки играешь? – Карим потянулся, разминая свое долговязое тело.
– Мне не до игр, – ответил Али. – Есть много дел к разным людям. Перво-наперво, к тому в чьей лавке сидел в засаде Эззати… Этот господин Дарьяни… – Но Али поправился, так как вежливость уже была неуместна: – Этот Дарьяни должен ответить…
– Вот это дело! – сразу понял Карим. – Я того же мнения. Я уже и не хожу к нему после этого – рынок Ислами в двух шагах, там все покупаю… Но он должен ответить, ты прав. Вечером он закрывает витрины щитами, но щиты до верха не доходят…
Али покачал головой:
– Нет, Карим! После закрытия, вечером, – это не то.
– Тоже правильно. Человек заслужил, так что ему обе витрины раскокать мало. На две стороны выходят, значит, с обеих сторон…
– Вечером – не дело, – повторил Али. – Подумают, что мы боимся его. Это во-первых. А во-вторых, я хочу, чтобы он сам увидел…
Карим кивнул. Помолчав, заявил:
– Я первый брошу. – Потом изложил Али свой план. – Я бы прямо отсюда начал, потом бегом на улицу и оттуда второй залп… Или один оттуда, второй отсюда и дёру! Две минуты, и затерялись на рынке…
Али согласился и отдал Кариму половину камней. Тот побежал к лавке Дарьяни, Али за ним. Обогнув ее, долговязый подросток остановился, прицелился и засадил камнем в одну из витрин, которая со звоном лопнула и обрушилась осколками. И еще не упали все осколки, а Карим уже добежал до рынка Ислами и спрятался там, успев крикнуть Али:
– Ну, давай, чего же ты?!
А Али замер как парализованный. Дарьяни в ужасе выскочил из лавки. Али стоял так прямо и неподвижно, что Дарьяни его не заметил и поскакал по улице, с воплем:
– Это кто сделал, а?.. Разбомбили!.. Какая тварь…
Али громко крикнул ему:
– Это я сделал! Господин Дарья… – И опять поправился и своим мальчишеским голосом, охрипшим от напряжения, выкрикнул: – Эй, Дарьяни! Это я сделал!
Весь окрестный народ уже высыпал на улицу и подходил к лавке. Дарьяни шел к Али, гневно размахивая руками и указывая на разбитую витрину. Но нашелся какой-то правдолюбец, который внес ясность:
– Нет, это не он сделал! Я видел: тот долговязый был, а этот мальчик не виноват…
Но Али возразил:
– Как же так? А ну-ка…
И он размахнулся и не с такой силой как Карим, но столь же метко пустил камень во вторую витрину… Она так же звонко лопнула и посыпалась на землю – всеми своими частицами и осколками. И наступила тишина: весь собравшийся народ на миг онемел… Дарьяни тряс людей за плечи и хватал их за руки.
– Вот оно, видали? Аллах свидетель… Аллах свидетель!..
И он, угрожающе подняв руку, пошел на Али. Тот отступил на шаг, но не побежал, а, набрав полную грудь воздуха, стоял твердо. Дарьяни, весь налившийся кровью, со взбухшими венами, сжимая кулаки, надвигался на него. Но вид Дарьяни показался мальчику столь смехотворным, что он готов был расхохотаться. Несмотря на то что Дарьяни уже занес над ним руку…
И вдруг Али увидел другую руку. Эта другая рука перехватила в воздухе руку Дарьяни. И была она гораздо мощнее, и по татуировке Рустама на ней Али узнал эту длань.
– Ты на ребенка лапу поднял? Ах ты с… Клянусь всеми святыми, я сейчас тебя как тушу изрублю!
И Муса-мясник одним ударом кулака в челюсть свалил Дарьяни на землю…
* * *
…Схватив Али за руку, Муса-мясник потащил его прочь. Толпа возбужденного народа осталась позади, а Дарьяни через некоторое время пришел в себя и, взяв совок и веник, стал собирать осколки стекол…
Но это было позже, а пока Муса-мясник тащил Али за собой по улице, и вот они завернули в лавку мороженщика Акбара Машди. Вокруг единственного стола в лавке сидели несколько подростков и курили одну сигарету, передавая ее по кругу. Еще орешки в блюдцах лежали перед ними, впрочем, орешки были почти все съедены. В этот осенний холод никто из них мороженого не взял, хотя вообще-то Акбар Машди славился тем, что даже в разгар зимы торговал мороженым.
Увидев Мусу, да еще в таком возбуждении, подростки почтительно поздоровались с ним и быстренько ретировались. Дело было не только в страхе, но и в уважении к нему. Многие подростки хотели быть такими, как Муса, – грозой квартала, законодателем стиля чуть криминальной окраски …
Карим между тем, хотя и не терпелось ему узнать, что происходит у Дарьяни, приблизиться к лавке не решался, а прятался в одном из переулков. И вдруг заметил входящих к мороженщику Мусу и Али и побежал за ними. Муса, увидев его, сделал заказ:
– Акбар-ага! Три порции нам сделай мороженого с шафраном!
– В такой холод, господин Муса? Шутить изволите?
– Да нет, не шучу, нам охладиться надо.
И они уселись втроем за стол. Муса задумался, а Карим воспользовался паузой:
– Господин Муса-мясник! Если не трудно, к одной порции пусть подаст палуде. И сиропу побольше…
Муса совсем запутался. Ему захотелось отвесить Кариму оплеуху, и он воскликнул:
– Вот заморыш-то, вонючка! Другого имени не заслужил. Столько жрешь, что растолстеть давно пора бы, прости Аллах…
Муса-мясник только тогда начинал как следует соображать, когда кого-нибудь ругал. Сами слова его на мысль наводили, а в этой ситуации осмыслить нужно было много чего…
– Али! Али-ага… Я не из породы проповедников… Наоборот, мне бы самому проповедника послушать… Конечно, я к минбару и близко не подхожу, но вы-то ведь – культурный юноша… То, что вы сделали, это не было… хорошим делом… – Муса задумался и попробовал поставить себя на место Али. – Не было хорошим делом, но и не было плохим делом… Женщины здесь, опять же, замешаны, а значит… В общем, ты молодец, конечно… Смело поступил… Мне понравилось даже… А все-таки…
Муса взглянул на Карима, который так уписывал мороженое, что весь подбородок и щеки были в сиропе.
– Ну, вонючка… Притормози! Как не стыдно жрать-то так… Хотя постой, а ты-то где был, когда Дарьяни и Али сцепились?
Карим, дергая ртом, набитым ледяной массой мороженого, ответил нечленораздельно:
– Аллах… Я ведь… Аллах… На рынке ждал…
В этот момент раздался звучный голос:
– Господин Карим! Ты сначала доешь, потом говори.
Все повернулись к дверям: это был Моджтаба, только что вошедший в лавку. Он уселся рядышком с другими…
– Я шел за покупками для дома. Увидев толпу, подошел и начал расспрашивать о том, что произошло. Картина для меня ясна.
Муса, раскрыв рот, уставился на Моджтабу, дивясь его правильной, книжной речи. Потом заговорил сам:
– Это… Того… Вашими устами да мед пить… А что кушать будете? Мороженое, мороженое с шафраном, палуде, орешки…
Сейид Моджтаба приложил руку к груди:
– Благодарю, господин Муса. Но я сыт и ничего есть не буду, спасибо! Извините меня за назойливость, но я хотел бы кое-что сказать Али… Может, вы сочтете это вмешательством в чужое дело, но мы дружим, а дружба предполагает вмешательство. Дорогой Али! В том инциденте Дарьяни не был соучастником: Эззати, не спросив у него, ждал в засаде в его лавке.
Мясник уточнил:
– В лавке Дарьяни…
– Полицейский вошел в лавку, – продолжал Моджтаба, – чтобы что-то там получить или выпить, кстати, бесплатно. Потом все и произошло.
– Не важно! – тут же сказал Муса-мясник. – Нет разницы! Ведь он ко мне в лавку не зашел, а именно в ту зашел! А мог бы ведь и у меня ждать… – И он начал передразнивать Эззати: – «Факт тот, что мама у меня заболела, не встает совсем, бульончику ей надо или мясца, филе не могли бы взвесить мне…»
Карим тихонько сказал мороженщику:
– Акбар Машди! Будь так добр… Дай еще палуде… И сиропу побольше налей…
Моджтаба хотел продолжать свои рассуждения, когда Муса-мясник вдруг увидел в руках Карима новое блюдце с палуде.
– Да хоть чуть-чуть сдерживай себя, парень! У тебя живот как барабан уже… Так, господин Моджтаба… Вы говорили о Дарьяни…
Улыбнувшись, тот продолжил:
– Да, я говорил, что он не был соучастником. Это простой, бесхитростный бакалейщик. Все его мысли – только о прибыльной торговле. А в этом деле ниточки далеко вверх тянутся…
Муса кивнул и опять уставился на Моджтабу завороженно. Глаза его выпучились, вылезали из орбит, словно он какое-то чудо перед собой видел.
– Сейид Моджтаба, значит? Правильно я имя твое произнес?
Моджтаба кивнул. а Муса-мясник притянул его к себе и поцеловал в лоб:
– О, Аллах! Ты знаешь столько, сколько иной старик не знает, и говоришь так разумно… Ниточки далеко вверх тянутся… Далеко вверх тянутся… О, Аллах! О, Аллах! Как же ты все так понимаешь? Вот слушай, Али! Значит, Дарьяни соучастником не был… А я его одним ударом на землю сбил… Ниточки вверх тянутся! То есть наказывать надо не Дарьяни, а Эззати! Правильно я сказал, сейид?
– Ну, я этого не имел в виду…
– Тсс! Ты именно это и имел в виду… Именно, именно…
Моджтаба состроил недовольную гримасу, но либо не знал, что ответить, либо не захотел отвечать. Потом он улыбнулся и встал:
– Извините, если помешал… У меня мать одна дома, ждет, пока я из магазина вернусь… С вашего разрешения, откланиваюсь…
– Ничего не съели вы…
– Мою долю съел господин Карим…
Муса-мясник, посмотрев на Карима, проворчал:
– А он все «чавк» да «чавк», как верблюд…
Потом Муса посмотрел в вазочку Али и увидел, что тот к мороженому вообще не прикоснулся. И мороженое в его вазочке-пиале совсем растаяло…
– Удивительный друг у тебя, Али-ага! – сказал Муса. – Он большим человеком будет… Знай ему цену. То, что надо было сказать, он сказал.
Али ничего не отвечал, лишь кивал рассеянно. Муса продолжал:
– Я с образованными-то людьми до сих пор и не говорил почти, за исключением вас, Фаттахов… Ведь я что? С детства – всё с простым народом, образования никакого нет у меня… Но этот парень, друг твой, понравился мне. А кроме всего прочего, я вам, как семье, очень обязан. Очень обязан… И я доведу до конца это дело… Завтра вечером… На базаре… Вы сами ничего не делайте, Али-ага! Я поговорю с Мешхеди Рахманом – он ведь друг мне… Скажу ему, чтобы работников с фабрики прислал, да поздоровее… Завтра свадьба у Эззати будет! Прямо на базаре…
Али кивнул, Карим тоже. Он доел все и теперь облизывал пальцы.
– Господин Муса-мяс… – Карим прикусил губу. – Господин Муса! Скажи Мешхеди Рахману, чтобы прислал Немата – наездника быков, вот это силища так силища!
– Быть по сему… Но Карим-заморыш! Не дай Бог ты отцу своему проболтаешься! Тогда это дальше пойдет прямо Фаттаху в уши…
Карим кивнул, и они поднялись. Али хотел заплатить, но Муса схватил его в охапку и выставил из лавки на улицу.
– Широкая душа? Ничего не ел, а еще заплатить хочешь? Иди знай…
Али рассмеялся, и они с Каримом вернулись домой. Карим всю дорогу, прищелкивая пальцами, повторял:
– Завтра свадьба Эззати… То-то потанцуют!
Али отмалчивался… Он тоже думал о завтрашнем вечере.
* * *
Али с Каримом вернулись домой поздно. А весь этот вечер Марьям спорила с дедом, убеждая его, что она не должна больше ходить в школу. Он ни в какую не соглашался, но и она не сдавалась и наконец убедила! Дед подумал вдруг: а не пригласить ли одну из этих польских дам господина Таги? Пусть дает домашние уроки Марьям! И он решил завтра об этом поговорить с Таги в кофейне Шамшири.
* * *
Эззати за время, оставшееся до завтрашнего вечера, еще с трех женщин сорвал чадру. И говорил сам себе так: «Раз с Фаттахов срывал, то уж с вас-то…»
* * *
Эти срывания чадры были у всех на устах. Назавтра вечером в кофейне Шамшири на верхнем помосте сидел господин Таги, рядом с ним – Фахр аль-Таджар. Не зная того, что Фаттах собрался прийти поговорить с господином Таги, оба они были убеждены, что Фаттах как раз-таки здесь в ближайшие дни не появится. Поэтому Фахр аль-Таджар предложил:
– Вот что я скажу, Таги! Не считаешь ли ты, что нам нужно навестить Фаттаха?
Таги уставился на Фахр аль-Таджара с деланным непониманием:
– Знаешь, Фахри… Мне иногда кажется, в твою голову мозга вложено меньше, чем у воробья, зато болтливость у тебя воробьиная…
Фахр аль-Таджар обиделся. Что опять не так? Вместо ответа Таги указал ему вниз, на всех тех людей, что собрались в кофейне. Там были и ремесленники, и торговцы ювелирными изделиями, часами, четками, и уставшие к вечеру рабочие… Каждый входящий в кофейню снимал шапку и приветствовал сидевших на верхнем помосте, но так, словно никого конкретно на них не узнавал. Все время слышалось «салям» да «салям», этими приветами полны были уши Таги и Фахр аль-Таджара; оказывать уважение сидящим наверху считалось обязательным, но и те, кто сидел внизу, не слишком переживали, ибо верили, что и они однажды займут место на верхнем помосте.
… Фахр аль-Таджар все-таки не понимал, зачем ему указывает Таги на посетителей. Что он такого сказал? Таги пояснил:
– Во-первых, не следует перед всеми этими ушами кричать, как осел. Ведь не всем известно, что произошло с Фаттахом, и лучше для чести Фаттаха, если они этого и не будут знать. Во-вторых, представь, что Фаттах заболел расстройством мочевого пузыря, ты и тогда приперся бы к нему с визитом? Ну, придем мы и что скажем?.. Да если мы придем, мы только усугубим его обиду! Он будет знать, что нам все известно…
Фахр аль-Таджар ответил насмешливо:
– Но нам и так все известно! Пол-Тегерана об этом знает…
– Хватит, Фахри! Или я о твоей жене рассказы начну…
– …А что ты такой злой сегодня, Таги?
Тот только молча зыркнул на собеседника: состояние и впрямь было хуже некуда… В это время в кофейню вошел какой-то юноша, очень загорелый. Одет он был в длинную рубаху арабского типа и говорил с южным акцентом. Впрочем, и членораздельной нельзя было назвать его речь – так он был возбужден. Все в кофейне понемногу затихли, глядя на него.
– …Это что такое здесь? – говорил юноша, глядя на каждый из помостов, и везде, куда он смотрел, даже звуки кальянов стихали. – Это хваленый Тегеран? А где же мужчины здесь? А? Хоть один мужчина есть здесь?
Таги окликнул его:
– Попридержи язык, юноша! А то он у тебя как вентилятор! – Потом крикнул: – Эй, духанщик! Принеси ему чаю, а то у него в глотке пересохло…
Юноша поднялся наверх, к их помосту, и опустился на колени рядом.
– Наверное, вы здесь главные, да?
– Здесь главных-подчиненных нет, – ответил Таги. – Что за проблема у тебя, говори…
– …Невеста моя, вот что! Жена моя молодая! Молодожены мы – я и привез ее в Тегеран, на медовый месяц… И вдруг с нее срывают чадру… Какой-то полицейский по имени Эззати… Ну, я вступился за нее, но в итоге ее отвели в участок, да и меня туда же хотели… И я умоляю объяснить мне, что я сделал? В чем я виноват? Я с ума сейчас сойду…
Все молчали. Только слышались истерические всхлипывания юноши. Заговорил господин Таги, почти крича от гнева:
– Именем Али, я отказываюсь от него!.. Даже собака, прежде чем кость сожрать, оглянется на свою задницу: сможет ли она ее переварить? А у этой твари и собачьего разума нет!.. Во имя Али, я опозорю его!
Фахр аль-Таджар похлопал юношу по плечу:
– Не бойся, парень! Мы здесь всех насквозь знаем, решим твой вопрос… Давай выпей чаю, а то остынет…
Постепенно кофейня вновь загудела:
– Со змеями живешь – сам змеей станешь…
– Полицейский наш совсем озверел. Окончательно!..
– Страх потерял… Кто на благородное семейство Фаттахов руку поднял, тот уж приезжим спуску не даст…
– А говорят, его поощрили еще. Похвалили: мол, хороший полицейский. Закон исполняет, декриминацию не делает…
Кое-кто засмеялся. Фахр аль-Таджар с верхнего помоста громко поправил:
– Не декриминацию, а дискриминацию! Хотя у них это едино…
Господин Таги встал. Большим пальцем он отмерил один суставчик указательного пальца и сказал словно себе самому:
– Вот такой размерчик! Вот такая малость! Но тут вся честь! Во имя Али, я от него отказываюсь, я его знать не хочу!..
* * *
Дед приехал в кофейню, чтобы поговорить с господином Таги насчет домашней учительницы. Из-за боли в пояснице шофер подложил подушки ему на заднее сиденье. Но, когда «Додж» Фаттаха подъезжал к дверям кофейни, они увидели удаляющийся желтый «Воксхолл» Таги. Дед удивился: «Час не поздний еще, куда такая спешка?» Он немного подумал. Кроме Таги, у него дел в кофейне не было, с Фахр аль-Таджаром видеться не хотелось. И он велел шоферу возвращаться домой…
* * *
Когда стемнело, под круглым куполом рынка возле тележки торговца свеклой собралось несколько человек. Решетчатый фонарь торговца освещал их лица, но они как бы прятались в этом конусе неяркого света. Муса-мясник подтачивал о брусочек свой длинный нож и выглядел мрачнее тучи. Мешхеди Рахман то и дело вставал и отходил ко входу на рынок, а возвращаясь, ворчал: «Никого нет…» Рабочий-курд помогал торговцу чистить свеклу, а Карим доедал уже невесть какую порцию.
– Не лезет уже… – притворно бормотал он. – Где этот чертов стражник…
– Терпение! – отвечал рабочий-курд.
Немат – наездник быков, опираясь на свою лопату, заметил Кариму:
– А тебе что? Кушай себе…
Хасан Джаханнами не раз уже повторил торговцу:
– Слушай, друг, огня прибавь, а? Совсем потух у тебя, ведь холодно…
Он доставал куски свеклы из кипящего котла, под которым бойко горел огонь, и, не остужая, отправлял их в рот. И торговец свеклой с удивлением смотрел на него, ведь ему было горячо даже щипцами доставать эту свеклу! А тот все свое:
– Прибавь огня, замерзаю…
Все нервничали, включая Али, который говорил:
– Простите меня, господин Муса! Моя, наверное, ошибка… Но не могу понять, почему он не идет. Клянусь вам, что каждый день он в это время возвращался…
Муса-мясник поправил закатанные рукава:
– Нет, твоей ошибки тут нет… Я тоже замечал, что подлец обычно в это самое время появлялся… Но куда он сегодня?..
Мешхеди Рахман опять сходил ко входу на рынок, вернулся:
– Никого нет…
Теперь Немат – наездник быков вместо курда сказал:
– Терпение!
Муса, рассматривая свою татуировку на руке, изображающую Рустама, заметил:
– Вот, дело нашел себе: вместо курдов говорить… А лопата зачем тебе? – спросил он Немата. – Копать собрался?
Тот примирительно рассмеялся:
– Нет, господин Муса, она мне просто привычна, как тебе твой нож… На все случаи, так сказать…
– Он прав, господин Муса, – с полным ртом подтвердил Карим. – Он за кончик держит лопату, полную раствора или глины, он же Немат – наездник…
– И кирпичи грузить он мастер… – произнес Хасан Джаханнами.
Мешхеди Рахман как раз разглядывал кирпичную кладку рыночной стены. Потом сказал, повернувшись к Али:
– Абдель-Фазула не хватает. Ах, Абдель-Фазул, помилуй Аллах! Какой экономный был… Вот маленький хозяин! Был бы он здесь, он бы шаги услышал издали, определил бы, где этот…
Али все больше тревожился. Он взял на себя обязанность определить место и время и потому переживал. Теперь он встал, глядя на собравшихся: каждый из них каким-то делом пытался скрыть напряжение. Али пошел ко входу на рынок: почти все лавки уже были закрыты, и вдруг он услышал лязг в одном закутке. Заглянул осторожно. В темноте возле лестницы кто-то сидел на корточках. Незнакомец тоже услышал Али, и звук железа прекратился. Потом полная фигура поднялась и быстро приблизилась к Али: бежать было поздно…
– Мальчик! Ты что здесь?
Человек схватил Али и зажал ему рот, но вгляделся в него и вдруг рассмеялся:
– Ай, неожиданность… Вот не чаял Фаттахова отпрыска увидеть… А ты что тут делаешь так поздно?
И Али узнал его:
– Господин Таги! Это вы? Да я ничего… Так, гуляю просто… Клянусь вам, мы ничего… Просто сидели там…
Господин Таги погладил Али по голове:
– А что же ты тогда испугался? Я ведь не обвиняю тебя ни в чем. Хотя, сдается мне, уж не ждете ли вы кого-то?
– Нет! Что вы…
Господин Таги рассмеялся. Положив одну руку поверх своего выпуклого живота, неторопливо прошелся взад-вперед между павильонами рынка. Только в третьей от них секции горела лампочка, а здесь было темно. И вдали клубился освещаемый лампой пар от свеклы.
– Откуда это сборище тут? – указал на них Таги. – Свеклы вдруг захотелось? А моего водителя нет среди них?
– Нет, – ответил Али.
– Так что, они того же типа поджидают? – спросил господин Таги в упор…
У Али брови прыгнули вверх, а сердце ушло в пятки: ему показалось, что господин Таги все знает.
– Нет-нет… Свеклу едят… Никого не ждут… Какое им дело до начальника Эззати?
Господин Таги опять рассмеялся и поцеловал Али в лоб:
– Ну вот ты и проболтался в конце концов… Да я и так знал… Фаттаховы отпрыски, у них ведь душа воробьиная, ничего в ней не держится…
Господин Таги повернулся к Али спиной и, так чтобы тот не видел, засунул себе что-то за пояс. Потом он вместе с Али подошел к торговцу свеклой. Все собравшиеся удивились, вопраошая Али глазами, кто это и зачем. Немат и рабочий-курд не знали господина Таги, Муса, увидев его, спрятал нож. Приложив руку к груди, поклонился:
– Салям, господин! Я слуга ваш… Пожалуйте, отведайте свеклы…
– До чего же ты докатился, мясник? – сказал ему господин Таги. – Раньше только баранов резал…
– Что вы, господин? Я и сейчас баранов режу… Я ведь мясник… А сюда мы пришли, с вашего разрешения, свеклы покушать…
Мешхеди Рахман подтвердил его слова, но г-н Таги посмеивался:
– Вот так вот все, в такой холод, когда хозяин собаку из дома не выгонит, пришли есть свеклу?
Немат с таким страхом, будто он был на допросе в полиции, начал оправдываться:
– Аллах свидетель, господин, только свеклу…
– Ты с Фаттаховой фабрики?
– Так точно, господин… Но Аллах свидетель, мы только свеклы покушать…
– Но ты основательный, смотрю! – продолжал насмешничать господин Таги. – Лопатой, видно, есть собрался?
Тот посмотрел на свою лопату, словно с удивлением, но не сдался:
– Точно так, господин… – А потом изменившимся голосом. так что он стал похож на голос собеседника, добавил: – Но ведь лопатой свеклу не кушают… Так точно!
Чтобы закончить разговор, господин Таги притворился ничего не понимающим и так объявил:
– Погода холодная, а дружок мой вот свеклы вареной захотел… Мой друг любимый…
– Не переживайте, господин! – сказал Муса. – Вы ведь все понимаете. Инша Аллах, доведем все до конца…
– Ну и хватит, – ответил Таги. – Ты сам много проблем создаешь. Доедайте вашу свеклу и проваливайте. Я всех угощаю. – Он рассчитался с торговцем. – Еще водитель мой куда-то пропал не ко времени… А парень этот нас всех обманул: думаю, не придет он сегодня!
После этих слов завесы словно открылись, и все дружно рассмеялись. Муса отбросил стеснение и, шагнув к господину Таги, обнял его за плечи:
– Значит, и вы тоже? Мы ваши слуги, господин!
И он начал пританцовывать лезгинку и все пуще и пуще расходился. Господин Таги, несмотря на тучность, тоже начал приплясывать, стараясь не отставать от Мусы. Немат шепнул рабочему-курду:
– А мы-то испугались…
И Карим бросил Хасану:
– Джаханнами! Кушай теперь без забот, все оплачено…
Мешхеди Рахман сказал Али:
– Видишь, молодой хозяин? Ты не один был… Толстый господин тоже…
Торговец свеклой смотрел на всех с изумлением, особенно на Карима… Карима, который, не обращая больше ни на кого внимания, приступил к новой порции еды… Может быть, они долго еще бы так веселились, но появилась Махтаб. На ее голове был белый платок, туго повязанный вокруг шеи. Сама она так не завязывала, Нани тоже, всякий, кто видел Марьям в детстве, знал, что именно так повязывала ей платок ее мать… Подойдя, Махтаб увидела, что все смеются, разговаривают, только Али ничем не занят. Он первый ее заметил и шагнул к ней навстречу, а она плавно вошла в конус света и остановилась.
– Али! Дедушка сказал, чтобы ты шел домой… Больше не надо ждать… Сказал, чтобы все возвращались, в особенности вас назвал по имени. – И она указала на господина Таги.
Потом она прищурилась и повернулась вокруг себя на одной ноге, на правой. И несколько прядей ее кофейных водопадных волос, не поместившихся под платком, мелькнули в воздухе. Не оглядываясь больше, она пошла назад тем же путем, которым явилась. И все удивленно уставились на ее спинку… Али побежал за ней следом, а господин Таги трижды стукнул по деревянному щитку тележки свекольщика и сказал:
– Стучу по дереву: невероятное искушение! Вот это девочка-красавица… Такая девочка, что… – Он не мог дальше продолжать и сглотнул слюну. – Поколение внуков Фаттаха! Один другого удивительнее…
– Нет, господин! – Муса поправил его. – У Фаттаха внуки правильные… Мальчик и девочка… Внучка его старше этой, та самая, которую Эззати…
Мешхеди Рахман добавил:
– Это не внучка хозяина была, это дочка его Искандера… сестра вот этого парня. – Он указал на Карима.
Карим с набитым ртом кивнул, подтверждая его слова, а господин Таги спросил у Мусы:
– Почему же сестра не пришла за братом своим? И вообще откуда Фаттах о нас знает? «Не ждите»… «В особенности я»! Я прямо растерялся… Девочка – да простит меня Аллах – как ангел была небесный, как пророчица…
Карим вытер рукой рот и сказал:
– Господин! Кобылка меня просто не заметила, вот и все…
Таги рассмеялся:
– Она кого-то другого зато заметила… – Потом добавил, обращаясь к Мусе: – Все по-современному… Они же современные дети…
Муса молча кивнул: слова были излишни. Запах любви, как и запах случки животных, можно почувствовать в воздухе. Особенно острый нюх здесь не нужен, запах этот хорошо различим даже издали…
* * *
Все разошлись по домам и легли спать. Но до утра мысли крутились все о том же. Господин Таги и его револьвер… Дочь Искандера и внук Фаттаха. Фаттах и его ясновидение… Уже в полдень, однако, не до этих мыслей стало… Только запели полуденный азан, как пробежал человек по улице Хани-абад, крича:
– Эй, жители улицы Хани-абад! Спешите на полуденный намаз – услышите новости…
Лавки запирались одна за другой. Некоторые хозяева оставляли дело на попечении подмастерьев и учеников и шли в Сахарную мечеть. В помещении для омовений – столпотворение. Муса подошел к боковой группе, словно забывшей про омовение. И Дарьяни сбоку подошел. Он, как и все, был молчалив и серьезен и ждал новостей. И то заглянет в мечеть, то обернется на свою лавку, которую не запер…
– …Что, мамаша? В самый полдень, в самый намаз прийти за покупками – разве так делается? Ну ладно, ради тебя… Отпущу уж…
– Неслыханное дело, господин Дарьяни! Уж скорее кот молиться станет… Когда последний раз-то ты намаз читал?..
Ага-мирза Мохаммад-Хусейн, торговец мануфактурой, попросил Карима привязать к дереву своего мула. Тот схватил животное под уздцы и, проклиная все на свете, кинулся выполнять просьбу. Потом спросил у Али:
– А что сначала – намаз читают или омовение делают? По-моему-то, нужно бы сначала прочесть, а потом умыться… Но посмотри, что творится в умывальне…
После завершения полуденного намаза предстоятель мечети поднялся на деревянный минбар. В этот миг он почему-то очень смахивал на дервиша Мустафу. Пропустил сквозь горсть свою длинную седую бороду, оправил абу и объявил:
– Уж не помню, кто первый мне эту новость сообщил… Здесь был полицейский, по имени Эззати… Тот самый, который много ошибок наделал в последнее время…
Среди присутствующих раздались перешептывания и даже возгласы:
– Да отвернется от него Аллах! Да ляжет он живым в землю, бессовестный! Чтоб его самого так унизили…
– Докладываю вам, – продолжал предстоятель, – что вчера вечером… вчера вечером он увидел плоды своих дел… Терпение народа перелилось через край… Тело его обнаружили ночью на дороге в районе Хусейн-абад…
И все вознесли молитвы. Дарьяни быстро сообразил, что к чему, и удалился из мечети в свою лавку. По дороге бормотал об Эззати по-азербайджански и добавил на фарси:
– Плохим-то парнем он не был… Да снимет Аллах с него грехи!
Муса посмотрел на Мешхеди Рахмана, словно хотел на его лице прочесть имя убийцы или еще что-то. Мешхеди Рахман качнул головой влево-вправо и посмотрел на господина Таги, а дальше все происходило как в игре «я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак». Господин Таги тоже посмотрел на Мешхеди Рахмана, и оба они кивнули. Мешхеди Рахман, господин Таги, Муса, Искандер, Али и Карим… Все посмотрели на Фаттаха. Фаттах улыбнулся и спокойно сказал:
– А мне что за дело? Я как и вы…
Эти слова Фаттаха услышал предстоятель намаза и добавил:
– Докладываю о том, что мне еще сообщили… На теле убитого было обнаружено семь ножевых ранений…