Гора подошел к истоку Васюгани. Отсюда он должен был пройти напрямик к юго-востоку двести-двести пятьдесят километров и выйти к Оми. "Отрада" располагалась на берегу реки, там, где ее пересекал восьмидесятый меридиан. По карте Мити Филиппова идти надо было низинами, по замерзшим болотам, стало быть, путь был легким. Дней за пять-шесть до того, как Гора вышел к верховью Васюгани, боль в суставах отпустила, он даже смог стать на лыжи. Гора приободрился, повеселел... Единственное, что омрачало его настроение, - Митиленич. Тот не воспользовался ни одной из возможностей взять беглеца, хотя весь путь его лежал перед ним как на ладони. Он и на Васюгани не оставил "бесхозным" своего подопечного - сначала над Горой кружил вертолет, а совсем недавно он заметил путника. Тот мелькнул неподалеку раза три или четыре. Надо думать, Митиленич будет сопровождать его до самой Оми, но что он затаил в душе, что затевает? Горе, разумеется, приходило в голову: Митиленич - игрок, все его операции задуманы оригинально, другим это не под силу. Он замышляет что-то такое, что принесет ему награду, очередной чин и признание. Например, возьмет беглеца так, что даже генералы в верхах рты поразевают. Но как? Гора не знал и знать не хотел. По крайней мере, сейчас.

"Я столько времени в пути и ни разу не обмолвился о том, почему перебрался из Грузии на Север... Тогда начнем со дня реабилитации и освобождения... Почему? Разве меньше довелось мне пережить, видеть и слышать хотя бы на том же полуострове Таймыр и Колыме?.. Оттуда и началась "пора ухода"... Правильно, но в лоне свершений... Все, что мне пришлось испытать, привело меня, пусть отчасти, к мысли о побеге и ее претворению в жизнь... Вспомним, конечно, и об этом, но потом... Сначала расскажем, как мне раз в жизни выпало выйти из лагеря на законном основании. Давай-ка, а? Ладно, согласен! Начнем с "Я - никто". В лагере, где я отбывал срок, были стадион и баскетбольная площадка. Мы сколотили шесть команд и устроили турнир. Играли грузины с литовцами. Шел второй тайм, мы проигрывали. Примчался Ворон, крикнул: "Каргаретели, на свободу!" Все застыли как вкопанные, уставившись на меня. Обычно в таких случаях поднималась суматоха - поздравления, объятия, поцелуи. Я знал, что Верховный суд пересматривает наше дело, опротестованное прокуратурой, ждал реабилитации, но не так быстро. Времена были хрущевские, люди освобождались из лагерей один за другим. Я сказал Ворону, что приду, как только кончится игра. Буквально через несколько минут появился начальник учетно-регистрационного отдела. Постоял, посмотрел, как мы играем, и крикнул: "Каргаретели, ты что, на свободу не хочешь?!" Я отозвался: "Приду, как смогу!" Он развел руками, ушел. Кончилась игра, я принял душ, попрощался с друзьями, добрыми знакомыми, собрал свое барахло и пошел на выход. Провожатых было много, совали, по обыкновению, деньги на дорогу.

В лагере у меня не было никаких забот по той простой причине, что я ничем не мог помочь тем, кто находился на воле. А тут, по освобождении, я сразу окунулся в хлопоты, впрочем, так бывало после каждого побега.

Я получил "литер" до Тбилиси, сухой паек: селедку, крупу, три пайки сахара, соль, постное масло и муку - мне ее дали, сославшись на то, что выпечка не подоспела. Продукты я оставил в лагере, сдал на вокзале литер и, добавив денег, купил билет до Москвы в мягком вагоне.

Одежда на мне была более или менее приличная, чемодан хороший - то ли купил у кого-то, то ли подарили, в деньгах я тоже не нуждался - скопились за время работы в России.

В два часа ночи прибыл поезд. Я поднялся в вагон, отыскал свое купе, вошел. В нем сидели трое пассажиров. У меня было верхнее место, я взобрался на полку и вскоре уснул.

Проснулся я с рассветом, но не по лагерной привычке - меня разбудили голоса. Прислушался, не открывая глаз. Пассажир напротив переговаривался с супружеской парой на нижних полках - они ехали с Камчатки в отпуск. Муж полковник авиации, его китель с погонами я заметил еще с порога. Жена учительница. Разговорчивый собеседник, явно выраженный еврей, оказался заместителем начальника управления снабжения и сбыта "Якуталмаз". Я поздоровался, спрыгнул с полки и наведался куда надо. По возвращении в купе я нашел своих попутчиков одетыми, умытыми и причесанными. Я даже удивился, как они быстро управились. Завязалась беседа о том о сем. В деятеле из "Якуталмаза" явно ощущалось беспокойство, точнее, мне показалось, что его мучает какой-то вопрос. Я чуть не выпалил: "Чего мнешься, спрашивай!" То ли деятель почувствовал мою настороженность, то ли выбрал подходящий момент, но он обратился ко мне, украдкой подмигнув в сторону супружеской пары:

– А вы кто?

Подумав немного, я ответил:

– Никто. Можно сказать, студент нестуденческого возраста.

Супруги насторожились и вздернули брови.

Деятель из "Якуталмаза", довольный тем, что добился своего, едва заметно улыбнулся.

– Как это "никто"? Почему "студент нестуденческого возраста"?! забеспокоилась женщина.

– Помыкался по тюрьмам и лагерям со студенческих лет по вчерашний день! - не замедлил я с ответом.

Нависла тишина; в течение десяти-пятнадцати минут в купе, кроме перестука колес, не было слышно ни единого звука. Даже Якуталмаз притих. Супруги, ни слова не говоря, собрали свои манатки и ретировались. Якуталмаз обрадовался так, будто получил дорогой подарок, стал поспешно доставать еду, напитки, и мы устроили настоящий пир. После первого же стакана мой попутчик - звали его Мишей - признался, что намеренно спровоцировал меня, чтобы чета убралась из купе. Солдафоны, антисемиты и ярые коммунисты, они так надоели ему за время пути, что он не чаял от них избавиться, все искал случая, и вот наконец он представился!

Господи, как он додумался?!

Мы подъезжали к Москве. Проводница принесла нам билеты и спросила Мишу по-свойски, чем он так довел супругов, что они столько времени торчат в коридоре! Я был неприятно удивлен поведением этой четы, они шарахнулись от меня, как от чумного. Впоследствии я не раз замечал такое отношение к себе.

В России я пробыл довольно долго и все это время никак не мог избавиться от привязавшейся фразы "Я - никто". В Тбилиси я вернулся только в шестьдесят первом году. Республикой правили люди моего поколения, они очень помогли мне. Собственно, ничего особенного мне и не требовалось, кроме той маленькой комнатушки, которую нам с дедом дали после конфискации. Я не мог притязать на свою старую квартиру, она составляла половину частного дома - ее заполучил чекист. Какими путями - Бог весть. Он оказался себе на уме: узнав загодя, что готовится реабилитация и возврат имущества, взял и продал дом моих родителей семье тбилисских дельцов. Те щедро отвалили мне деньги, лишь бы я отстал от них. Оставаться в Тбилиси мне расхотелось. Даже если бы я попытался отстаивать свои права, мне бы это все равно не удалось: мог ли я тягаться с такими китами? Я взял деньги и устроил себе временную берлогу в комнатенке, которую мне вернули.

Вероятно, с этой поры и началось все то, что заставило меня покинуть Тбилиси. Я по-прежнему мучился сознанием своей никчемности, ремесло радиотехника не могло прокормить меня. Поддавшись уговорам, я, как Гоги Цулукидзе, поступил на заочный в индустриальный институт, только я - на факультет "добычи и переработки нефти и газа", а он - на финансово-энономический. Поступил без протекции. Когда я вернулся, Гоги уже заканчивал учебу, обзавелся семьей. Бедный мой Гоги, на этом чертовом пути я ни разу не подумал о нем, разве что мельком. Что ж, исправим огрех. Согласен, с чего начнем?.. А вот с чего. Еще в ссылке Гоги запала в душу мысль стать директором гастронома. Отсидев десять лет на Колыме, он предпринял попытку бежать, но неудачно - ранили в ногу. Во избежание приговора, он решился на ампутацию, ногу отняли выше колена. Высокий стройный мужчина, а нога деревянная. В ту пору зэков по окончании срока отправляли на "вольное поселение". Гоги открыл лавку в одном из поселков золотоискателей - жить-то надо было. Вероятно, тогда и почувствовал он вкус к этому делу, в нем зародилась тайная и страстная мечта стать директором гастронома. Наступили хрущевские времена, поселенцам разрешили вернуться на родину. Вернулся и Гоги, сдал экзамены, окончил институт и стал директором гастронома. Исполнилась заветная мечта, но нам, друзьям, это директорство тяжко далось. В конце каждого квартала у Гоги обнаруживалась недостача. Магазин помещался неподалеку от мастерских художников - не мог же он брать деньги с приятелей, старых и новых, за колбасу и пиво?.. Вот и пускали шапку по кругу его старые друзья по заключению. Наконец Гоги ушел с этой работы. Вано Таргамадзе взял его к себе коммерческим директором. Гоги поработал у него недолго. Скончался. Прилег на диван с книгой и вдруг умер. Находчивый, остроумный, с замечательным юмором! Самый внимательный, заботливый и непосредственный из всего нашего братства. Уж если ты заговорил о юморе и находчивости, приведи хотя бы несколько примеров... Ладно, приведу, а то Бог знает, доведется ли еще вернуться к этой теме. В Тбилиси был парень по прозвищу Бако. Он как-то трепанул, что меньше чем за три тысячи в услужение к коммунистам не пойдет! Не пошел, всю жизнь пробездельничал. Как-то раз собрались друзья, человек десять, и Гоги известил Бако, что знает место, где ему будут платить три тысячи, лишь бы он согласился заступить на эту работу.

Бако встрепенулся, что это за место такое, где дают министерскую зарплату. Гоги, не жалея красок, стал расписывать, что это место заведующего базой, что Тбилисскую канализационную систему переоборудовали, теперь по единому трубопроводу фекалии поступают на завод в Поничалах и там перерабатываются в удобрения, - "так вот, все эти нечистоты собирают на базе, которую я тебе предлагаю". Бако отмахнулся: "Кляузное дело". Гоги невозмутимо возразил: "Как раз не кляузное; если обнаружится недостача, друзей у тебя - пруд пруди, никто из нас не поскупится - придем и восполним!.." Теперь и не вспомнить, сколько шуток было... Расскажи о бешеной собаке... Да, это было здорово! Поехали Гогины теща с тестем отдыхать в Кавтисхеви и взяли с собой внучку. Отправился Гоги с женой навестить ребенка. Навестил. Собрался было обратно, как вдруг откуда ни возьмись шавка. Повертелась, покрутилась и тяп за ногу Гогину супругу. Кинулись в Тбилиси, в институт Пастера, там Медее сделали укол против бешенства. Прошло три или четыре дня. Гоги сидел под вечер в кресле, полураздетый, без протеза. Раздался звонок, Медея открыла. Пришли санитары из института Пастера и потребовали, чтобы Медея шла с ними: нельзя прерывать курс инъекций. Она отказалась. Добром не получилось, санитары решили действовать силой. Медея крикнула Гоги на помощь. Тот вышел, опираясь на костыль, и потребовал объяснений: что происходит?! Санитар объяснил: так, мол, и так, пациентка должна пойти с нами. Гоги в ответ: "Эта женщина моя супруга, никто не знает ее лучше меня, вам бы доискать ту собачку, как бы с ней беда не стряслась" - и закрыл дверь... А как он к нам в Магадан заявился?.. Да, это классно!.. В Магадане у меня обнаружили кавернозный туберкулез, я сообщил о своей болезни по трассе, в лагеря, расположенные в глубинке Колымы, и попросил помочь продуктами и деньгами. Первым прибыл для "изучения вопроса", то бишь уточнения моего местонахождения, Шукур Инаишвили. Он понавез мне массу всего и уехал. За ним те же семьсот или восемьсот километров отмахал Гоги, ясно, с разрешения подкупленного коменданта. Он привез с собой продукты, лекарства - в районах золотоискателей этого добра было навалом, помог и деньгами. Мы, друзья, всегда приходили на выручку друг другу.

Гоги дал вахтеру на лапу, проник в лагерь со своими дарами, мы посидели допоздна, и он ушел. Ушел, но ночлега не смог найти и отправился в магаданский вытрезвитель, "подмазал" главного, выспался, а наутро снова заявился ко мне с прекрасным матрасом в подхват. Отдал мне его и отправился восвояси. В те времена в вытрезвителях был такой порядок: пьяница, доставленный милицией, должен был заранее оплатить стоимость матраса - все они, как правило, мочились в постель. Оплатил и Гоги, естественно, не обмочился, а матрас прихватил с собой: Горе, дескать, пригодится!

Когда Гоги умер, мне припомнилась мысль из "Философии духа" Гегеля. Я сделал обобщение, не знаю, правильное ли. Гегель говорит о том, что исторические личности, исполненные мирового духа, имеют свое назначение. По завершении миссии они покидают бренный мир: Александр Македонский умер в тридцать два года; Наполеон окончил жизнь на острове Святой Елены. Эта мысль не раз находила подтверждение в истории - древней и новой. Если меня спросить, то это правило почти не знает исключений, оно приложимо и к простым смертным. Выполнит человек свое назначение и уходит в лучший мир. Взять хотя бы Гоги. Всю жизнь он проявлял заботу о людях, дарил им радость своим острословием, женился, родил ребенка, поставил его на ноги, объединил квартиры, свою и жены, получилась трехкомнатная, приобрел мебель, обустроил семью, оставил по себе память достойного мужчины и скончался... Нет, ты неисправимый болтун, начал за здравие, а кончил за упокой. Разве не интересно?.. Может, интересно, но... к делу отношения не имеет. Я только хотел сказать пару слов о Гоги... Ничего себе пара слов, уболтал до чертиков!.. Ладно, приступим к главной теме! Меня зачислили на заочный в индустриальный институт. То было недосуг, то подленивал, то кутил с друзьями и ездил... Словом, до защиты диплома прошло семь лет. За эти семь лет столько всего случилось хорошего и плохого, не говоря о причинах, из-за которых я перебрался на Север... Послушай, давай-ка сначала о смешном, а потом о печальном, чтобы хватило сил "съездить" на Север! О Гоги Цулукидзе мы рассказали. О ком еще?.. Давай о мандаринах... Давай! Я шел в Сололани на день рождения сынишки одного из моих лекторов. Подарок у меня был не ахти. Поэтому, когда я увидел прохожего с мандаринами в авоське, я обрадовался: хорошо бы купить мальчику. Справившись, где продают мандарины, я пошел в плодово-овощной магазин. Он помещался в подвале на Сололанской улице еще со времен моего детства. Подвал был просторным, с прилавком посередке. Спустился по ступенькам - народу тьма. Не очередь, а куча мала. Только слева - степенный ряд, стоят ветераны войны и старые коммунисты. Я, конечно, в эту давку лезть не стал, решил удовольствоваться подарком, какой есть. Собрался было выйти, но не успел, разыгралась занятная сцена. В дверном проеме появился мужчина средних лет и на какое-то время оторопел, вроде меня. Убедившись, что не сможет пробиться к прилавку, он крикнул продавцу: "Шалико, у меня гости, нужен килограмм картофеля к обеду, твои мандарины мне даром не нужны, я брошу сумку, отвесь картофель, деньги внутри!" Шалико был в такой запарке, что, кажется, и не слышал его, иначе, надо думать, отозвался бы. Прошло много времени, мужчина повторил свою просьбу, но уже тоном повыше. На сей раз Шалико откликнулся: спроси, мол, у людей. Мужчина обратился к очереди: "Ваши мандарины мне даром не нужны, пусть продавец отвесит мне картофель, вас от этого не убудет!" Очередь отнеслась к просьбе покупателя, мягко говоря, отрицательно. Собачились довольно долго... Шалико, не прерывая работы, заметил: "Гриша, дорогой, ты же видишь, что творится, ничем не могу помочь". Гриша, видно, жил по соседству и к Шалико ходил не первый год. Я решил, что после такого ответа он уйдет. Не тут- то было! Гриша постоял-постоял и вдруг гаркнул: "Коммунисты здесь есть?!" Вопрос был обращен к степенной очереди. Я бросил взгляд - никакой реакции. Гриша выкрикнул вдругорядь. На этот раз, насколько я заметил, ветераны зашевелились, один даже выступил на полшага; второй, из боязни, как бы кто не заподозрил его в беспартийности, неуверенно последовал примеру первого, остальные отозвались со своих мест: "Да, мы коммунисты, ну и что?!" Гриша в ответ помянул их матушку и со всеми сородичами до третьего колена!.. Очень громко, отчетливо, с завидной дикцией выложил все, что думал о коммунистах, и спокойно, не спеша, удалился... Те, кто остался стоять в очереди, погалдели немного и успокоились... А те, кто сделал шаг вперед... Вот это была умора!..

На той же улице помещалась аптека. В моем детстве ее называли аптекой Отена, по фамилии то ли ее основателя, то ли последнего владельца. Не могу сказать, сколько лет прошло после того случая в овощной лавке, потому как я рассказываю не во временной последовательности, а как вспоминается... Вошел я в аптеку. В ней работала супружеская чета. Рецепты на изготовление лекарств принимал муж, готовые препараты выдавала жена. В очереди стояли несколько покупателей. Я пристроился в конец. Продавщица отпустила двоих; мужчина передо мной купил пятьдесят презервативов и ушел. Я взял свой аспирин, пошел было к выходу и вдруг слышу:

– Вано, как ты думаешь, сколько презервативов купил тот мужчина?

– Сколько?

– Пятьдесят!

– Запасся на целый год.

– Идиот, на свой аршин не мерь! - презрительно фыркнула жена.

Дальше я не слышал, вышел на улицу. Точнее, последнюю фразу я уловил уже на выходе. Это тоже характер. Когда я припоминаю характеры, я отвлекаюсь от мрачных мыслей, да и отношения между людьми становятся яснее. Вот Вахтанг Чноидзе. Неповторимый характер! Он на все смотрел с юмором: на людей, события, обстоятельства. Как-то раз он вернулся домой в стельку пьяным, даже раздеться не мог, жена расстелила ему постель. Стала снимать с него одежду и увидела на нем дамские трусы. Чувства жены понятны, но она не стала устраивать скандала, только заметила желчно: "Куда свои трусы подевал? Может, твоя дама и красивее меня, но бестия она порядочная!" Вахтанг поднял голову: "Ты что несешь? - Бросив взгляд на трусы, упал без сил на подушку и пробормотал: - Я здорово набрался, придумай что-нибудь вместо меня, детка!.."У Вахтанга был сын, как говорится, без царя в голове. В Кутаиси его забрали в милицию то ли за игру в кости, то ли еще за что-то. Посадили за решетку. Друзья собрали Вахтангу сто тысяч рублей, чтоб подмазал следователя. Поехал Вахтанг в Кутаиси, нашел следователя и заявил ему без обиняков: "Вот сто тысяч, собрали друзья. Половина тебе - половина мне. Хочешь - бери, не хочешь - держи у себя этого мерзавца и любуйтесь друг на друга!" Умолчим о скаредности, но такую шутку оценил бы кто угодно, даже следователь. Вызволил Вахтанг сына и уехал. А еще, он был на редкость находчивым и обладал удивительным даром подмечать характерные особенности во внешности. Об одном светловолосом грузине-москвиче он сказал: "Леван? Который? Ах этот, как на снегу нассанный?" О ком-то еще, белолицем с черными усами и бровями, его слово было: "Будто углем в нужнике нарисовали..." Разве упомнишь все остроты Вахтанга, но уверен, если бы кто попытался собрать их, получилась бы толстая книга.

Как-то летом друг пригласил меня в Гагры на свою дачу, неподалеку от Дома творчества литераторов. Там у меня нашлись знакомые и друзья из писателей. Я часто навещал их - поговорить, время провести... Там же я познакомился с бывшим, вроде меня, заключенным, а ныне артистом цирка и администратором Центрального Дома работников искусств в Москве, старым евреем, Петром Петровичем Фрединым. Имя и отчество он выбрал себе сам. Петр Петрович прожил на свете без малого восемь десятков, много видел, испытал, имел за плечами огромный жизненный опыт. Беседа с ним была праздником, тем более что от природы он был наделен тонким чувством юмора. Личностью он был изумительной, добрый, мягкий. В 1905 году черносотенцы устроили в Одессе погром, во время которого погибли родители Фредина. Мальчику было лет десять. Его подобрал бродячий итальянский цирк и выучил со временем своему искусству. Мальчик взял себе для выступления звучный псевдоним Петручо Фредолини!!! В тридцать седьмом году Петручо Фредолини арестовали. Тройка приговорила его к пятнадцати годам. Петр Петрович добросовестно отсидел срок. По освобождении был отправлен в Иркутскую область на вольное поселение, а в пятьдесят пятом году реабилитирован. Вернулся в Москву. Встречу с прокурором при получении реабилитации Фредин описывал так.

– Вас приговорили к пятнадцати годам за шпионаж в пользу Италии. Изобличающих фактов в деле нет. Может, у вас были в Италии родственники или коллеги, с которыми вы переписывались? - спросил его прокурор после того, как целых полчаса перелистывал и читал его дело.

– Родственников у меня вообще нет, и переписку я ни с кем в Италии не вел, - ответил Фредин.

Прокурор снова попытался отыскать следы преступления в деле - тщетно. Тогда он обратился к Фредину:

– Вы сами за столько лет не догадались, за что сидели?

– Точно нет, но есть подозрение...

– Какое, какое?

– В тысяча девятьсот тринадцатом году наш цирк был на гастролях в городе Житомире, там мы жили в гостинице "Флоренция", - объяснил Фредин.

Однажды в холле столового корпуса гагринского Дома литераторов собрались отдыхающие перед телевизором - с кем-то играло тбилисское "Динамо". Мы с Петром Петровичем принесли свои кресла, сели бок о бок, естественно, так, чтобы не мешать другим. Ждали начала трансляции... За несколько дней до этого в Дом литераторов припорхнул известный композитор, автор популярных песенок - запамятовал его фамилию. Разлетелся композитор, уставил свое кресло перед телевизором и загородил собой весь экран. Довольно долго все молчали, полагая, что знаменитость сама отодвинет кресло в сторону.

Ничуть не бывало.

Тогда кто-то из отдыхающих робко заметил: "Вы загораживаете экран". Композитор и ухом не повел.

Поднялся ропот - композитор ни с места. Наконец Фредин протянул руку, легонько коснулся его локтя, тот инстинктивно обернулся в нашу сторону. Фредин сказал:

– Товарищ, знаете, кто вы?

– Кто? - вырвалось у композитора.

– Вы сено, пропущенное через лошадь!

"Сено, пропущенное через лошадь" вскочило и ринулось куда-то. После этого - истинная правда - его вообще никто не видел.

Петр Петрович Фредин был честолюбив, он ощущал особенную потребность во внимании и уважении к своей персоне. Это проявлялось в общении с людьми и особенно явно в той кутерьме, которую он затевал по случаю дня своего рождения. Фредин приезжал в Гагры с полуторной путевкой, то есть на тридцать шесть дней, и подгадывал так, чтобы день его рождения приходился на конец отдыха. Фредин отмечал свой праздник, вернее, ему отмечали праздник, и отправлялся в гастрольную поездку на Северный Кавказ - он был иллюзионистом. С девятого-десятого октября старик начинал писать открытки примерно такого содержания: отдыхаю там-то и там-то, чувствую себя хорошо, третьего ноября мне исполняется, скажем, семьдесят шесть лет, вода теплая, погода чудесная и, под конец, пожелания благ... Он рассылал сто таких открыток - и кому!.. - Козловскому, Лемешеву, Лепешинской, Улановой, Тамарниной, Гиллельсу, Ойстраху, Флиеру... Фредин на самом деле был знаком с ними, потому как работал администратором в Доме работников искусств.

Адресаты - люди чуткие и доброжелательные - не могли обидеть своим невниманием старика, и без того необласканного судьбой. И вот примерно с двадцать пятого октября начинали поступать от знаменитостей открытки на имя Петра Петровича. Надо было видеть, с какой гордостью носил он их повсюду с собой и со слезами радости на глазах показывал - знакомым и незнакомым. Он был на седьмом небе, даже важничал немного, начисто забыв о том, что сам напросился на поздравления. Бедняга твердо верил в свое "Я" и внимание знаменитостей приписывал собственной значимости.

А Мераб?! Заставил тебя воду в Цхинвали таскать! Да, это было здорово. Он был моим сокурсником, широкий в кости, огромный, склонный к полноте, мы называли его Барбосом. В Цхинвали у них, трех братьев, был дом. Барбос все упрекал меня, что однажды, когда я оказался в Нартли, то ли на практике, то ли дипломную работу делал, точно не помню, решил наведаться к Барбосу, благо ехать было недалеко. Точного адреса я не знал. Доброхоты посылали меня то в одну сторону, то в другую. Наконец добрался до Мераба. При виде меня на лице его отразилось такое крайнее изумление, какое мне редко доводилось видеть - у него челюсть отвисла, он долго не мог поверить, я ли это на самом деле. А чему, собственно, удивляться - приехал друг, сокурсник, но время было такое, знаете, необычное! Когда Барбос наконец пришел в себя, то проявил свое обычное радушие, гостеприимство и все извинялся: "Почему-то не работает система отопления, утром проверю, что с ней, а ночью придется спать под теплым одеялом". Барбос устроил ужин, обильный, вкусный, с подливками и деликатесами, мы крепко выпили и заснули. Хоть одеяло и было теплое, но к утру я продрог как собака. Вскочил, оделся. Мераб уже был на ногах и попросил помочь ему натаскать воду в бак, поскольку из отопительной системы вытекла вода. Бак помещался на чердаке, там же, возле лаза, а кран - во дворе. Мераб предложил: "Ты - на лестницу, я буду носить ведрами воду со двора, подавать тебе, ты поднимешься всего на четыре ступеньки и сольешь воду в бак!" Я стал на лестницу. Мераб принес два ведра воды и подал их мне. Как подняться?! Ступенька - узкая перекладина. Руки заняты, в них по ведру! Когда я сделал десять ходок, то есть поднял двадцать ведер, Мераб справился, не наполнился ли бак. Я сунул руку по локоть. Какое там?! Он попросил слить ведра, подняться еще разов пять, может, что и получится. Слил! А бак пустой! Мераб решил пойти в подвал и посмотреть, что там такое. Когда он появился, вид у него был довольно смущенный - кран внизу оказался открытым! Что оставалось?.. Я спустился, мы позавтракали, запили горе прекрасным коньяком, и Барбос проводил меня до поезда, вероятно, в благодарность за эквилибристику и те тридцать ведер, которые я поднял на чердак... Это все пустяки. За год до этого Барбос едва не отправился на тот свет. Мы были в Гурии, друг пригласил нас в дом своих родителей. Мы поужинали, выпили, устроились спать на террасе. Было лето. Легли головами к перилам с балясинами. С них свисали низки с сушеным инжиром. Ветерок раскачивал их прямо над нашими носами. Меня разбудил Нодар, кивнув на Барбоса, - то ли во сне, то ли со сна, Бог весть, он нащупывал губами сухофрукт, срывал его и прожевывал. Инжир за инжиром, он обглодал низку до самого верха и куснул бечевку - видно, она пришлась ему не по вкусу. Барбос улегся и уснул. Месяц спустя у него начались боли в желудке. Проверили, просветили, обнаружили огромную опухоль. Лучший оператор, что называется "первые руки", разрезал ему брюшину и извлек какой-то ком... Барбос проглотил низку инжира вместе с бечевкой... Это тоже случилось во время практики.

Плоешти - центр добычи и переработки нефти, мы проходили там практику. В лагере у меня был друг - румын Марчел, он жил в Бухаресте. По освобождении Марчел уехал на родину - Румыния страна социалистическая, его пустили. Сын сельского учителя, он женился на племяннице короля Михая! У меня был его адрес, я написал. Он приехал в Плоешти навестить меня: сначала повез в Бухарест, потом - в село к родителям. Нас принимала госпожа Дана супруга Марчела, дружески, радушно. Дана осталась, а Марчел и я отправились в Бухарест. Нам предстояло проехать восемьсот километров. За рулем сидел Марчел. Он ехал, ехал, видно, устал и остановился перед большой крепостью, построенной, по его словам, таким-то королем. Георгиу-Деж держал в ней сотрудников "Сигуранцы", там устанавливали степень виновности и приводили приговор в исполнение. Живым отсюда никто не вышел. Кого расстреляли расстреляли, кого нет, помер, своей смертью умер. Марчел хотел подремать, пока я осматривал крепость. Она оказалась огромной, со множеством этажей и просторными подвалами... Я ходил, прикидывал: вероятно, румынские диктаторы держали в этой темнице по несколько тысяч узников одновременно. Появился обеспокоенный Марчел, с момента моего ухода прошло, оказывается, два с половиной часа - я и не заметил. Мы вышли, поехали дальше, и на меня вдруг напал хохот. Марчел удивился. Я пояснил, что с тех пор, как мы отъехали от крепости, я все время думаю, что же я там делал два с половиной часа. И додумался! Я ходил с этажа на этаж и осматривался, пытаясь найти лазейку для побега из этой темницы, но не нашел, это чертово логово было сработано так, что выбраться оттуда без вооруженной силы не представлялось возможным. Во всяком случае, мне не удалось найти лазейку... Это ведь тоже проявление характера?.. Да, характера, сформированного жизнью, перипетиями прошлого!.. Мне еще кое-что вспомнилось, не могу не рассказать об этом. Пока меня мытарили по лагерям, мой однокашник Медзмариашвили окончил в Тбилиси Академию художеств и снискал себе имя талантливого живописца. Я как-то заскочил в Союз художников к своему другу - он был одним из секретарей Союза, - и тут нас известили, что Медзмариашвили попал в милицию, сидит в отделении на улице Дзнеладзе. Художник мой, ростом с ноготок, был спокойным, чрезвычайно вежливым человеком и, что самое главное, миролюбивым. Со слов очевидца, мы узнали, что какие-то парни, избив его, удрали, а он угодил в милицию за драку. Секретари, все трое маститые художники, отправились выручать Медзмариашвили. Я увязался за ними, дел у меня особых не было. Даже если бы и были, художник был моим другом и однокашником. Отделение милиции размещалось неподалеку, и через пять минут мы были на месте. Дежурный восседал на подиуме, обнесенном перилами с балясинами, - сидел что тебе профессор! Самым степенным из нас был Элгуджа. Он обратился к дежурному первым. Начал с того, что Медзмариашвили известный человек, доцент Академии, потом сообщил о незлобивом характере задержанного, его хрупком телосложении, не забыв упомянуть об отличающем его чувстве высокой граждейственности. Говорил не менее пяти минут... Дежурный, подперев подбородок ладонью, слушал его с особым вниманием, но результата никакого. Потом слово взял Реваз. Он посвятил свое "выступление" заверениям, что этот человек, размером с фруктовую косточку, в драчуны и боксеры не годится. Ничего. Дежурный сидел все в той же позе, подпирая подбородок ладонью, и внимательно разглядывал каждого из нас. Наконец Мераб, как председатель Союза художников или первый секретарь - запамятовал его должность, - взял слово! Он говорил долго, очень убедительно и спокойно. Кончил, ждем результата. Дежурный еще раз оглядел нас и крикнул: "Майсурадзе, поди сюда!" Когда Майсурадзе подошел, дежурный озабоченно справился у него: "А этих вы обыскали?!" Вмешался министр внутренних дел Отар Кавтарадзе, он вызволил Медзмариашвили и тем закрыл дело.

Ладно, теперь потолкуем о том, почему мы перебрались на Север, не так ли?.. Если у нас еще и остались забавные истории, отложим их на потом... Восемьдесят три года в активе. Прикажешь и об этом потом?.. И об этом. Потолкуем о причинах переезда... Когда я вернулся, могилы деда Горы не было. Какой-то подонок выкопал его гроб и опустил в могилу своего покойника. Я чуть не спятил! Я радовался свободе и своему возвращению, потому как в Грузии у меня была родная могила. Ее осквернили. Я долго горевал, но делать было нечего. Видано ли такое, у человека нет родных могил?! Где похоронили отца - не знаю. Не знаю, где скончалась и похоронена мать. Была у меня тетка, и та скончалась, когда я был на третьем или четвертом курсе. Никого не осталось: ни живых, ни мертвых. Раньше, при жизни тетки, я все время пропадал у нее - квартира была хорошая. Потом мне опять пришлось ютиться в своей комнатенке... Студенческие годы, нужда... Правда, друзей у меня было много, но жить за их счет?.. Меня выручило мое ремесло! Декоративное покрытие металла. Был некий Цомашвили, с ним мы и открыли цех... Это уже в бытность мою на пятом курсе... Тогда нужно рассказать и о Мише Кватадзе, это он помог нам открыть цех. Поговорим и об этом, куда нам торопиться... Вообще-то я уехал из Тбилиси из-за таких людей, как Кватадзе, - это одна из причин, так сказать, составляющая. Я предпочитаю иметь дело с такими, как Хорек, тот, по крайней мере, не юлил. Не то что этот ублюдок Кватадзе. Не гнушался ничем. Деньги, выгода! Вот его идолы. Изверившийся, озлобленный, коварный! Кватадзе то ли ненавидел человечество, то ли не считал его достойным ненависти, но он, бесспорно, был личностью! Личностью - в полном значении этого слова. Дважды его приговаривали к расстрелу, и оба раза он отсидит лет пять и выйдет. Это в тридцать седьмом году! Его тащили по делу какого-то московского функционера, очень крупного. Выкрутился, отсидел пять лет, вышел, потом снова сидел четыре года... Сидел! Как же, синяки набил на нарах в тайшетских лагерях! Он дальше авчальского семафора шагу не ступил, оба срока отмотал в Грузии, и это еще вопрос, полностью или частично?.. Ночевал он по большей части дома, на пуховой перине... Злые языки поговаривали, что он заложил других, оттого и выкрутился. Только что-то мне не верится, что можно выкрутиться, заложив других... Я думаю, доверь ему любое государство, он бы стал им управлять лучше иных. В нем была змеиная мудрость, но жизнь его сложилась так, что он не смог найти должного применения своим способностям. Надо полагать, что из способностей ему недоставало той, которая ставит человека на путь достижения далекой, но достойной цели. Так или иначе, Гоги Цулукидзе мне как-то сказал, что заходил к Мише Кватадзе, тот спрашивал, как я, что поделываю, на что живу. Гоги ему рассказал, что я учусь на заочном, на пятом курсе, доходов никаких, нуждаюсь. Миша предложил зайти к нему! Было время, когда мы втроем волочили вместе срок. Именно тогда Миша, числясь старостой нашего лагеря, отбывал срок в собственной постели. Я пошел к нему, мы поговорили. Он возглавлял крупную службу рекламы. Миша подозвал кого-то, познакомил меня. Оказалось - начальник типографии Давид Бесионич. Отлично. Дело на том не кончилось. Кватадзе велел Давиду Бесионичу принести грузинский и русский тексты к коробкам с дустом: "Этот товарищ выправит материал, сдаст тебе, а ты оплатишь ему работу". Давид Бесионич ушел. Работа не составляла труда, я решил тут же сделать ее, но Кватадзе схватился за голову: "Они люди малограмотные, в этом ничего не смыслят; если ты принесешь раньше чем через две недели, копейки от них не дождешься". Я послушался, принес "работу" через пару недель. В стилистике и правописании Кватадзе тоже был не профессор, но, как и подобает руководящему работнику, надменно осведомился: "Ну как, справился?" Я улыбнулся. Меценат вызвал Бесионича и велел: "Отдай в печать, а этому человеку выплати три тысячи!" Я собрался было сказать, что не могу взять такие деньги за пятиминутную работу, но Кватадзе опередил меня: "Окончательно рассчитаемся, когда напечатаем". Давид Бесионич покивал в ответ и назначил мне прийти шестнадцатого числа - в день выдачи зарплаты... Три тысячи зараз! Я давно не видел таких денег, на них я бы мог безбедно существовать три месяца. Господи, твоя воля!.. Тебя опять занесло? Начал с Кватадзе, а съехал на Давида Бесионича?.. Не мешай! Он мне нужен для характеристики Миши Кватадзе. Вот как это было. Я пришел в означенный день. В бухгалтерии - просторной комнате - народу было не счесть, люди мошкарой вились вокруг сейфа с деньгами. Давида Бесионича нигде не было. Я не без труда нашел себе укромное местечко и принялся ждать, наблюдая за выдачей денег. Кассира звали Абдулой. Работал он сосредоточенно, деловито, вообще атмосфера была крайне напряженной. Одно только... Получатель клал в карман какую-то часть суммы, очень незначительную. Остальную часть, то есть большую, кассир откладывал в пакет мужичку! Получателями были "мертвые души", а мужичок с пакетом - пенкосниматель. Я глянул в пакет - он был полон доверху! Мертвые души убрались, Абдула покинул позиции, и бухгалтерия опустела. Давид Бесионич так и не появился. Две недели я колебался, не знал, идти или нет за этими деньгами, полударенными-полузаработанными, потом, следуя поговорке "Красть у вора не зазорно", направился второго числа следующего месяца к Давиду Бесионичу - я очень нуждался! На сей раз Давид промелькнул, как падающая звезда, успев мне шепнуть: "Сейчас принесу", - и исчез. Так повторилось и во второй половине следующего месяца, и потом, в начале другого. Я решил: так дело не пойдет и, когда настал день выдачи очередной зарплаты, явился к дебитору с заранее разработанным планом. Когда Давид Бесионич несся мимо, я успел ухватить его за пиджачную пуговицу, отвел в сторону и, кивнув на "мужичка" с набитым пакетом, сказал: "Вот отберу, унесу, и черта лысого ты вызовешь милицию!" Давид Бесионич достал из кармана толстую пачку пятидесятирублевок, отнял от них часть, дал мне, объявив, что тут три тысячи, и продолжил путь. Пошел и я, но дома обнаружил - недостает пятидесяти рублей! Спустя время мы создали цех при той же службе рекламы. Я был накоротке с Давидом Бесионичем, и в один из летних вечеров, когда мы принимали чужеземных гостей, я, между прочим, спросил его:

– Бесионич, будь добр, скажи, почему ты не додал мне пятьдесят рублей из трех тысяч? Только не говори, что ошибся, не поверю.

Бесионич, разбираемый хмелем, пустился на откровенность:

– В тот день я принес в семью пятьдесят рублей чистоганом. Если приносишь пять червонцев, достать нужно десять - это раз. Я попридержал деньги на целых два месяца, не так ли? За два месяца они принесли еще деньги - это два, а потом, запомни, это важно, когда у тебя чужие деньги, старайся по возможности дольше держать их у себя. - Бесионич протянул руку к городу, сияющему огнями в котловине: - Видишь, какой большой город? Сколько всего угрожает человеческой жизни? Не торопись отдавать, откуда знаешь, что будет завтра?

Я в изумлении уставился на своего собеседника и от души рассмеялся.

Бесионич снисходительно заметил:

– У тебя никогда не будет денег!

Вот какие люди окружали Мишу Кватадзе. Так он поставил дело. Гора, братец, прошу прощения, но такие пространные отступления от темы... Мог ли я умолчать о Бесиониче? Сам посуди...

Не мог!

Тогда продолжим. Прошло какое-то время, и Миша Кватадзе сказал: "Если у тебя есть какое-нибудь прибыльное дельце на примете, возьмись за него, я дам взаймы начальный напитал, раз в месяц будешь мне возвращать из прибыли". Я обрадовался. Кватадзе дал мне деньги, я внес свою долю двадцать пять тысяч.

Остальные двадцать пять вложил мой компаньон, и дело пошло. Мы открыли цех декоративной обработки металла. Три-четыре месяца производство набирало обороты, потом из первых же прибылей я стал выплачивать Кватадзе долг. Расплатился через полгода и подумал, что теперь свободно вздохну, но... человек предполагает, а Бог располагает. В гениальности этой пословицы мне вскоре пришлось самому убедиться.

В одно ласковое летнее утро цех оказался опечатанным! Пожаловал следователь из Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности со свитой - это были рабочие - и предъявил нам, приунывшим компаньонам, удостоверение. Сняли печать, началась опись "материальных ценностей". Рабочие нехотя перетаскивали с места на место материалы и сырье. Сам следователь тоже не проявлял особой прыти в поисках недостачи или излишков. Мы оба заметили это, я и мой компаньон, но что означала его пассивность, не сразу поняли. На другой день следователь сам попытался установить с нами контакт, упомянув в разговоре нескольких человек: знаком ли вам такой-то?.. Знаком ли?! Он назвал самых близких мне людей, друзей детства! Это обстоятельство заронило в нас надежду, что со следователем можно найти общий язык. Мы и нашли. Вот что при этом выяснилось. Миша Кватадзе дал начальнику районной милиции тридцать тысяч: прижми, мол, такой-то цех, они кинутся ко мне за помощью, и я смогу сорвать с них шестьдесят кусков за мнимую помощь. Что ему, подлецу, денег не хватало? Начальник милиции поручил проведение операции начальнику Отдела по борьбе с хищениями социалистической собственности, отстегнув ему десять тысяч. Тот, в свой черед, передоверил дело нашему следователю. Какими путями прознал следователь о сути вопроса, никому не ведомо, но факт остается фактом, он был отлично осведомлен. Выходило, что начальство руками подчиненного урывало себе куш, оставляя его на бобах. Следователь счел подобное поведение грубым нарушением профессиональной этики и решил отомстить, но не мог сообразить как. Я был молод, у меня была богатая фантазия, и потом, как говорится, с кем поведешься, от того и наберешься. Я решил нагреть руки на кознях Миши Кватадзе и вместе с тем доказать своему бывшему меценату: чтобы сподличать, ума не надо, главное, чтобы совесть отсутствовала. "Свой человек" - выражение, принятое среди деляг. Оно подразумевает безымянного покровителя на высокой должности. Такой Важа Спиридонович или Яков Соломоныч сидит на зарплате у деляги, то есть получает свой ежемесячный куш. Разумеется, в зависимости от дела. Время от времени, если куш крупный, его берут в долю. У меня тоже был покровитель, крупный функционер в Министерстве внутренних дел, но вот беда - я не знал, как он себя поведет. Человек бескорыстный, незапятнанный, он мог вместо помощи привлечь меня, друга своего детства, к уголовной ответственности вместе со всеми участниками дела... В цеху рабочие таскали с места на место листовой алюминий и стальные уголки, следователь старался произвести впечатление служаки, чрезвычайно добросовестно выполняющего свой долг, а я терзался проблемой - идти или нет к "своему человеку". Миша Кватадзе затаился, не подавал признаков жизни. В цеху практически не было ни излишков, ни недостачи, но в акт внесли и то и другое, причем в крупных размерах. Такой документ вкупе с фактом, что мы не кинулись Мише в ноги, умоляя о заступничестве, легко могли привести нас, компаньонов, поначалу в городскую милицию, а потом и в Ортачальскую следственную тюрьму. Время не терпело. Положение - нарочно не придумаешь. Как говорится, впереди - огонь, сзади полымя. Я выбрал полымя, пошел к "своему человеку". "Человек" внимательно выслушал мою исповедь и, когда я кончил, стал хохотать так, что я, глядя на него, встревожился, не случилось бы что с ним. Отдышавшись, он заметил: "Ай да Кватадзе, вот сукин сын! Чего только ни придумает! Ничего, сообразим что-нибудь..."

"Мой человек" не только наметил план последующих действий, но и заставил вытвердить его на память. На другой день Мишу Кватадзе вызвал "его человек": "Некоему функционеру стал известен твой сговор с начальником милиции, он собирается возбудить дело. Надо подослать к нему какого-то Каргаретели - он у тебя работает, единственный, кто сможет подступиться к этому должностному лицу. Ступай, прими меры!" Долго ль, коротко ль вызвал меня к себе Кватадзе разузнать, откуда и как близко я знаю имярека. Оттуда, говорю, довольно близко. Ответил точь-в-точь, как велел "мой человек". Тогда Кватадзе попросил: "Сделай одолжение, замолви за меня словечко". "Замолвил". А когда вернулся, объявил Мише, что функционер требует ни много ни мало сто тысяч. Кватадзе отнял от какого-то початого миллиона сто тысяч! Финал был таким: я пришел к Кватадзе домой, мы поговорили, выпили по стакану вина. Перед уходом я выложил пятнадцать тысяч...

– Что это, Гора?

– Сдача с твоих ста тысяч. Я мог и не возвращать, но за добро нужно платить добром. Ты мне помог - тебе полагается.

– С моих ста тысяч?

– Да. Тридцать из них я отдал следователю за информацию; двадцать пять оставил себе в счет внесенной доли - выхожу из дела. У меня остаются тридцать тысяч, пока не начну новое дело... Ты для меня загадка. Сделал мне добро - непонятно почему. Хотел причинить зло - тоже непонятно почему. Нуждаешься, что ли?.. Бывай!

Я повернулся уходить. Кватадзе остановил меня:

– Принципы, усвоенные в лагере, на воле тебе не пригодятся. Здесь с ними не проживешь, забудь о них. В этом мире творят бал корысть, грязь и подлость. Я не знал этого, потому и пришлось сесть во второй раз на четыре года. Иди ко мне работать, мне нужны способные люди!..

Слишком многословно вышло, но, спрашивается, могло ли такое окружение укрепить меня в желании остаться в Грузии?! Я ушел от Кватадзе, денег было много, но надолго ли их хватит... Еще одно - за мной все время следили так называемые органы. Сколько раз я замечал за собой хвост! Интересно, на что они рассчитывали - я оброню что-нибудь, а они подберут? Бог с ней, со слежкой. Я учился в институте на заочном. Стоило мне появиться там, как начальник спецчасти - чуял меня, что ли, - вызывал к себе. Не пойти нельзя, во всяком случае, я так думал. Начинались расспросы: почему на заочном, что у меня за границей, за что сидел, почему реабилитирован, кто мои друзья-приятели, почему не окончил институт в положенный срок и так далее... Между прочим, диплом я получил с опозданием отчасти и по этой причине - мне претило ходить в институт. Еще одно обстоятельство смущало меня - на курсе были одни молодые, среди них я смотрелся как белая ворона, заматерелый мужик-студент... Особенно трудно дались мне два последних года, случалось и голодать. Когда я вернулся в Тбилиси, у меня было множество друзей-приятелей из бывших зэков. За те семь лет, что я учился в институте, больше половины из них поумирало. Они ушли, оставив по себе скорбь, печаль и горькие воспоминания. Настоящие люди уходили, а сброд оставался... Я вовсе не хочу сказать, что, помимо них, у меня не было друзей, но те, что ушли, по понятным причинам занимали особое место... Еще пример, какой была обстановка на ту пору. В тридцатых годах в Тбилиси существовало иранское консульство. Сына иранского консула звали Ахметом, он учился в немецкой школе. Консульство упразднили, Ахмет уехал вместе с отцом. Он был нашим другом, мы устроили ему пышные проводы. Где он потом учился, чему, Бог знает. Прошло много времени, я уже был в заключении, когда узнал, что Мирфендересни назначили послом Ирана в Москве. Когда в Москву прибыла с визитом то ли мать, то ли сестра шаха, я был на воле. Она посетила и Тбилиси, естественно, со свитой, которая числила и полномочного посла Ирана. Точнее, посол в этой свите был первым лицом. Коммунистическая верхушка обычно устраивала торжественную встречу зарубежным гостям: на улицы города сгонялись все учреждения в полном составе, махали чужеземными флажками, хлопали, выкрикивали лозунги. Юлик Хвигия, бывший чекист, был на ту пору директором парка Муштаида, в детстве он тоже учился в немецкой школе. Не знаю, за что его разжаловали из чекистов в директора парка, но помню, он участвовал в моем первом аресте, когда меня взяли в кинотеатре "Спартак". Так вот, вывел Юлик Хвигия своих сотрудников в аэропорт, стоит, машет иранским флажком. Появилась делегация. Ахмет Мирфендерески как увидел Юлика, так кинулся к нему, обнял. Узнал его спустя столько лет! Он расспросил Юлика в подробностях обо всех друзьях-товарищах и, заглянув в блокнот, попросил созвать на завтрашний вечер, свободный от дел, всех друзей, чтобы вместе посидеть за столом, вспомнить детство и юность! Он дал свои координаты, номер телефона - разумеется, он знал их загодя, - и делегация отправилась дальше. Юлик Хвигия позвонил Амирану Морчиладзе: "Так и так, что делать?" Амиран ответил: "Ты был чекистом, тебе лучше знать". На этом все кончилось. Ахмет Мирфендерески, вероятно, зря прождал целый вечер. Ничего не поделаешь - кто рискнул бы встретиться с иностранцем? Второй почти такой же случай. В свое время в одном из лагерей с нами сидела довольно большая группа немецких преступников-офицеров. Чуть позже доставили еще одного - заведующего кафедрой русского языка и литературы венского университета. Он прекрасно говорил по-русски и держался в стороне от эсэсовцев, общался больше с нами. Мы называли его Фрицем, хотя он был Фридрихом. Когда Гитлеру пришлось туго, в армию забрили стариков, в их число попал и Фридрих. Мы не спрашивали его, за что сидит, сам он никогда не говорил об этом. Будучи в другом лагере, я узнал стороной, что его освободили по амнистии семнадцатого сентября тысяча девятьсот пятьдесят пятого года. Эта амнистия была вызвана приездом Аденауэра и коснулась всех пленных немцев, не замешанных в военных преступлениях. Фриц дружил со мной, я подкармливал его чем мог, естественно, пока меня не перевели из этого лагеря, а может, нас разлучил побег - уже не помню. Одно только: на всякий случай мы обменялись адресами. Прошли годы. Я вернулся по реабилитации, учился в индустриальном институте, кажется, на последнем курсе. Разгалделись газеты: в Москву прибыл президент Австрии. Президент приехал и в Тбилиси. Встретили с большой помпой. Это был Фридрих!.. Его принимал Председатель Президиума Верховного Совета Грузинской ССР. Когда Председатель покончил с россказнями о нашей республике, президент Австрии попросил провести его в другой корпус, в здание Совета Министров. Разумеется, повели, сам председатель сопровождал. Вошли в вестибюль. Президент огляделся по сторонам, поднялся по лестнице на третий этаж, остановился перед одной из дверей и спросил, можно ли войти... Вошел, кивнул чиновникам, посмотрел под ноги и сказал: "Я настелил этот паркет !.." Тут только я узнал, за что Фридрих сидел в лагерях. Он был пленным, работал на строительстве корпуса, в котором теперь признал настланный им паркет, фыркал, прохаживаясь по адресу советского строя, и оказался в лагере. Эту историю я припомнил потому, что, как выяснилось впоследствии, он спрашивал обо мне: "Такой-то человек - мой друг. Может, изыщете возможность устроить нам встречу?" Скрыли, сказали, ничего обо мне не знают! Этот случай я пересказал тоже для характеристики той обстановки. Настало время, и мне все опротивело: обстановка, люди, город, где уже не было моих друзей. Я пошел к Рези Тавадзе, другу, которого обрел уже в бытность свою в Тбилиси. До того как его перевели в редакторы писательской газеты, он был на большой должности в Центральном Комитете партии. Я пришел к нему и сказал: "Рези, брат, я дошел до точки, к черту институт, к черту все, я должен уехать. Что-что, а литературу с историей я смогу преподавать где-нибудь в деревне. Только бы подальше отсюда, от этих людей". Рези, подумав, ответил: "Ты думаешь, там, куда ты попадешь, обстановка и люди будут лучше?!" И только. Я налег на учебу, получил диплом и поехал по распределению в Уренгой. Тогда действовал закон: за теми, кто уезжал из Грузии по распределению, сохранялось право на жилплощадь. У меня оставалась моя каморка в Тбилиси. Когда я приезжал в отпуск, была крыша над головой... Кто знает, может, эта каморка и поныне числится за мной... Как звали того мерзавца? Звали? Скорее всего, он и теперь жив-здоров, ходит в домоуправах. Нам-то что с этого? Да, его звали Александром, по прозвищу Сандала. А помнишь Сандалу Шахпарунова? Да, я встретил его, когда приезжал в последний раз в отпуск. Он был уже глубоким стариком. Как он меня узнал, надо же?! Да, это было по возвращении из армии, он работал продавцом в гастрономе, там мы и познакомились... Я встретил его в Рикё, он держал какой-то склад или духан... Нет, пункт приема макулатуры. Сандала пригласил меня зайти к себе на минутку. Это было там же, я вошел. Стены задней комнаты за приемкой были сплошь испещрены стихами. Он указал мне на один, чтоб я прочел, понравится ли? В старости стал писать стихи. Довольно приличные. Четыре стены стихов! Каково?! Я похвалил и ушел... Эх, Уренгой, Уренгой!.. Хороших дней в нем у меня было больше, чем плохих. Я был сам себе голова. То приеду в Тбилиси в отпуск, то двину в Москву, в Ленинград, иногда один, иногда со стервой... А помнишь Испанию?.. В Испании я был один, когда в наших со стервой отношениях уже сквозил холодок... Какой удивительный народ, великая, своеобычная нация... Метрополитен в Мадриде какой-то странный - новый и старый. Помню, мне нужно было перейти из старого в новый, чтобы попасть по нужному адресу. Спросил у испанца, как мне перейти. Он любезно проводил меня. Мы протопали километра два, пока я попал туда, куда нужно. Это в первые дни, потом я взял напрокат машину и объездил всю Испанию. Пробыл там больше месяца... А мужчина, затеявший ссору с игральным автоматом?.. Это было в Андалузии... Я заскочил в бар перекусить. Вошел мужчина, судя по тому, как его приветствовали, завсегдатай. Он пообедал, расплатился, взял сдачу и подошел к игральному автомату. Опустил монету, проиграл и погрозил автомату кулаком. Проиграл вторую - разъярился. Проиграл третью и чуть не спятил, стал изливать на автомат потоки брани; все, кто был в баре, в одну душу поддержали его святая простота!.. В Севилье я, оставив машину на стоянке, пошел в гостиницу. Было жарко, южный зной. Шла девушка. О таких говорят, какая мать тебя родила! Я не мог отвести от нее глаз. Она прошла. Зачарованный, я смотрел ей вслед - девушка была в пяти шагах от меня... Обернулась, сказала: "Мучас грасиас, синьор!" - и пошла дальше... Погоди, братец, какой день я иду от истоков Васюгани?.. Третий, что ли?! Хорошее местечко, разобьем лагерь, переночуем. О чем завтра будем вспоминать? Завтра?.. О побегах. Давай о третьем, сроку тогда набежало семьдесят пять лет. А еще о четвертом, когда накинули восемь лет... Тот был так себе, попыткой... Расскажем о них..."

Митиленич в гражданском сидел в приемной Санцова и ждал своей опереди. Санцов вел прием, народу было много. Митиленич значился в списке восемнадцатым. Ждать пришлось долго. Наконец его пригласили войти. Вошел.

– Садитесь. Слушаю. Если можно, очень коротко, у меня уйма дел.

– Уже вечер, вы и ночью работаете?

– Иногда целые сутки. Говорите!

– Коротко, не так ли? Извольте. В Уренгое вы занимали должность начальника управления снабжения и сбыта. Так?

– Да, если вы пришли по этому вопросу, лучше обратиться в управление, вместо меня назначен другой, к нему и обратитесь.

– Ваша правда. Но дело в том, что меня занимают кое-какие факты из вашей жизни. - Митиленич подчеркнул "вашей".

– Представьтесь, кто вы.

Митиленич положил на стол удостоверение.

Санцов прочел:

– Начальник розыска, полковник... Зачем вы ждали в очереди, предупредили бы секретаршу... Я бы вас принял. Начальник розыска!.. Кого разыскиваете?..

– "Заключенного, бежавшего из лагеря, Каргаретели, звать Иагором, в преступном мире известен как Гора... Для вас он тоже был Горой?

Санцов задумался и после долгого молчания заметил:

– Страшный человек, типичный преступник, опасная личность, крайне опасная!..

– Я бы сказал, сложная, а не опасная, его к рукам не приберешь. Профессиональный беглец. Знаете ли вы, что такое беглец?

– Знаю, я хорошо знаю самого Каргаретели. Какое-то время мы работали в одном тресте, он квалифицированный инженер, но от него можно ждать чего угодно.

– Отчасти вы правы, - согласился Митиленич. - Теперь к делу. Товарищ Санцов! Вашими стараниями, повторяю, вашими стараниями после вынесения приговора Каргаретели оказался в заполярном лагере, откуда не возвращаются. Во всяком случае, долгосрочники и лагерники прозвали его "Тупиком контрреволюции". Думаю, это название пришло в голову кому-то из сотрудников ГУЛАГа, потом авторство приписали зэкам. Так или иначе, Каргаретели был помещен в этот лагерь намеренно: чтобы помер там.

– Моими стараниями? - всполошился Санцов. - При чем тут я? Нашли тоже начальника пересылки!

– Да, вы не были начальником иркутской пересылки, зато им был ваш брат Валерий Санцов. Он-то и доставил спецрейсом, ясно, за казенный счет, в лагерь особого режима Каргаретели, тогда как за нанесение телесных повреждений он должен был со смехотворным приговором отбывать срок в лагере общего режима...

– Нет, товарищ полковник! Ошибаетесь. В заполярный лагерь Каргаретели, как профессиональный беглец, был доставлен из иркутской пересылки, при чем здесь мой брат?! Он должен был отбывать срок в этом лагере или каком-нибудь аналогичном лагере.

– А вы, оказывается, довольно хорошо осведомлены о судьбе Каргаретели... Но для нас обоих имеет значение вот что: Каргаретели бежал, шел пять месяцев и в настоящее время находится возле вашей "Отрады". Понятно?!

– Что он там забыл, зачем ему "Отрада"? - воскликнул Санцов.

– Не могу знать. Вы ведь сами сказали, что личность он крайне опасная?! Всяко может быть.

Молчание затянулось. Санцов размышлял. Митиленич гадал про себя, что же он скажет.

– Вы говорите, что Каргаретели находится возле "Отрады". Значит, вы следили за ним и знали, в каком направлении он идет... Пять зимних месяцев в тех широтах...

– Да, никто не верил, что он выберется. Выбрался!

– Если вы знали, в каком направлении он идет, почему вы не взяли его, не прикончили?!

– Валерий Санцов поручил профессиональному убийце, по прозвищу Жук, убрать Каргаретели... Ничего не вышло, мы расстроили его планы. Жук раскололся, я сам с ним беседовал, лично. За чистосердечное признание мы перевели Жука в мордовские лагеря. Вы, наверное, понимаете, что за любое убийство в лагере спрашивают с администрации - значит, плохо работали. Мы сумели предотвратить убийство. Вашего брата, поскольку он отрицает свое участие, а доказать его вину мы не смогли, только понизили в должности. Теперь он служит начальником режима в одном из лагерей Нижне-Амурского Управления... Знаете, Санцов, по-моему, над вами сгустились тучи. Что вы на это скажете?

– Как вы думаете, Каргаретели сбежал, чтобы расправиться с нами?

– С нами? Вы употребили множественное число. Кого вы имеете в виду?

– Полину Цезареву - нас было двое пострадавших. Из-за этого Каргаретели и сел в тюрьму... По-вашему, он сбежал, чтобы отомстить, а?

– Не могу сказать. Может, и так. - Митиленич намеренно не стал разубеждать Санцова.

– Кто такой Ашна и чем объясняется его слепая преданность вам? неожиданно спросил полковник.

– Почему же слепая... И вообще, я на допросе или как?

– Нет, товарищ Санцов, это только беседа. Допросы не по моей части. Для допросов есть другие, если, конечно, до них дойдет дело. Скажите, кто такой Ашна, кто он для вас, этот гражданин Алибек Салимов?

Санцов долго думал, прежде чем ответить на вопрос.

– Мой шофер, мы долго работали вместе, почти близкие друзья. Отсюда и преданность.

– Кто сбил пешехода? Вместо кого Ашна получил - не помню - три или пять лет и вроде Каргаретели незаконно оказался у нас, в лагере строгого режима. Вы вполне могли устроить так, чтобы Ашна отбывал наказание где-нибудь поблизости. Как он попал в Заполярье?

– Совершенно случайно. Контингент отправляли к вам. Вышло так, что он попал в этот этап. Я не думал, что его ушлют так далеко. К тому же я рассчитывал на условно-досрочное освобождение. В конце концов я добился, чего хотел.

– Каргаретели с Ашной старые знакомцы. Прежде вместе сидели и теперь...

– Теперь?.. - вырвалось у Санцова.

– Да. К тому же они друзья. Я буду с вами откровенен, поскольку делу от этого вреда не будет. Едва Ашна начал работать в "Отраде", как сообщил Каргаретели о своем местонахождении и обещал помочь в случае необходимости. Может статься, что Каргаретели идет в "Отраду" за помощью. У меня нет больше к вам вопросов, но я бы попросил об одном: посоветуйте вашей подруге Полине Цезаревой не упорствовать и выполнять все мои указания.

– Разумеется, разумеется! Мы оба, как граждане, обязаны все предпринять для того, чтобы посильно помочь вам обезвредить такого опасного преступника! - объявил Санцов.

– Да-да! - кивнул Митиленич. - Будьте здоровы, спасибо!

"О чем это мы должны были вспомнить?.. Как о чем? О том, как я набрал семьдесят пять, а потом еще восемь. Семьдесят пять ты уже вспоминал, правда, урывками. К примеру, как с Карпухиным случился шок в момент, когда он должен выбраться по подкопу, на волю, и мы с трудом оттащили его от лаза; да, Карпухин - "дурак подкопный"; потом, как я уходил от погони больной, с температурой, сел на корточки, трижды сказал себе: "Нельзя болеть!" - и поднялся здоровым... Это когда мы сбили со следа собак, что ли? Да! А как меня в Джезказгане взяли прямо из постели женщины?! Тогда я получил двадцать пять, и мой четвертак утроился. Восемь лет мне дали в бухте Ванина. О, об этом стоит вспомнить! Вспомним. Мы в бухте Ванина, нас готовят к этапированию на Колыму... Готовят, как же! Просто держат. У беглеца всегда глаза распахнуты, нет ли где лазейки, чтобы сбежать. Мое внимание привлек Карпухин - "дурак подкопный". Он расхаживал по зоне в резиновых сапогах... Мне это показалось подозрительным, где-то явно затевался подкоп. Ясно, впрочем, было и другое: Карпухин снова не решится на последний шаг, и ох как трудно придется его соучастникам! Не хочешь тащить по всему под-копу этакую орясину, если, конечно, ему не выпадет по жребию лезть последним... Полно, не путаю ли я фамилию, Карпухин ли это? Хоть Багратион-Мухранский, не все равно?! Я проследил за ним и заметил, что зэки делали подкоп от большого нужника, землю оставляли в яме же, отбрасывая ее по обе стороны и маскируя фекалиями. Нужник, метров десять в длину и пять в ширину, был рассчитан на несколько тысяч человек. Яма располагалась в двух-трех метрах от проволочного ограждения, и сделать подкоп особого труда не составляло. Я поделился своими соображениями с Картлосом Ахвледиани. В побег идут семеро. Даже если удастся ускользнуть двоим, откуда знать охране, бежали двое или, скажем, пятеро? Под нашим бараком фундамент метра на полтора, под полом пустота. Запасемся провизией. Сейчас лето - вода, табак, по одеялу. Что нам еще нужно? Начальство засуетится, значит, судно причалило к пирсу. Да мы и отсюда его заметим пристань отлично видна. Заберемся в подпол, затаимся и будем отсиживаться, пока группа не уйдет в побег. Из-за двух-трех беглецов этап не задержат. Зона опустеет, мы переждем с неделю в укрытии, ночью вылезем, и пусть ищут. Не скажу, что план был совершенным, но безнадежным он тоже не был. Картлос объявил: я на Колыме деревьев не сажал, поливать мне здесь нечего". Когда пришло время, мы спустились в подпол. Верные люди забросали сверху наше укрытие, и через пару дней состоялся побег, точнее, зэки сделали подкоп, вышли, но охрана взяла всех одного за другим... Нам сообщили об этом, но почему-то сказали, что Саше Воробьеву и Ивану Кузнецову удалось уйти... Мы с Картлосом решили отсидеться в укрытии - время все лечит, за несколько дней ситуация прояснится... "Красногвардеец" - пароход, переоборудованный для перевозки заключенных, загрузили до краев, зона опустела, мы должны были высидеть еще несколько дней и... Но оказалось, что уходивших по подкопу взяли всех, и поскольку двоих при общей поверке не досчитались, сообразили, к какой уловке прибегли пропавшие - где-то спрятались!.. Привели собаку и приказали: "Выходите, господа!" Мы долго убеждали, что не бежать хотели, а только отстать от этапа, там, дескать, у нас враги, мы боялись, что нас порешат! Дураков нет - восемь лет! Итого - восемьдесят три!.. Что-то ты говорить стал через пятое на десятое, мы пытались бежать, когда нас вели из Норильска на Колыму! А как быть с норильскими историями? Как быть? Да никак. Рассказать, и вся недолга!

Это был тур во всех отношениях примечательный. Караганда-Норильск. Три тысячи семьсот заключенных в пульмановских товарных вагонах. Мы прогромыхали через всю восточную часть Советского Союза до Красноярска. К составу прицепили и так называемый вагонзак, в котором везли особо опасный контингент. Меня, естественно, поместили в этот вагон. Думаю, из-за моих побегов, а может, Удодов приложил руку, в таком случае я приношу ему свою благодарность за то, что он избавил меня от ударов деревянным молотком по спине. В пульманах пересчитывали так. В вагон врывалась охрана, перекрывала его посередке и начинала пересчитывать заключенных, перегоняя их на свободную половину, при этом хоть раз да охаживала по спине молотком, прямое назначение которого простукивать снаружи стенки, - не вырезал ли кто доски изнутри. В вагонзаке пересчитывали прямо в купе, обходились без молотков... Везли нас, везли и привезли в енисейский распределитель. Сколько времени понадобилось на эту часть тура? Пара недель... Да, не больше. Здесь мы провели всего несколько дней, потом нас погрузили на огромную баржу "Путораку", ходившую на буксире до Таймыра. Через семнадцать суток прибыли на речной вокзал Дудинка, откуда нас отправили по узкоколейке в Норильск. Эх, сколькие проделали этот путь, сколькие полегли в эту мерзлую полярную землю... Займутся и этим когда-нибудь исследователи...

Наш контингент являл собой хорошо организованную, надежно законспирированную силу, исполненную бойцовского духа. Ценою забастовок, бунтов, жизней многих из нас мы добились "свободы в заключении" и именно по этой причине оказались в Заполярье. Нас привезли, распределили по разным лагерям и принялись "изучать" каждого в отдельности.

Тогда полуостров Таймыр был самостоятельной административной единицей со столицей Норильск. Тут добывались и обрабатывались различные полезные ископаемые. Правил полуостровом некий Зверев, полковник, наделенный неограниченной властью. Судите сами, он имел право освобождать заключенных! Вот только ни разу им почему-то не воспользовался. Период правления коммунистов в России отмечен дальновидностью и роковыми ошибками. Трудно сказать, почему вдруг бунтарский карагандинский контингент перебросили на полуостров Таймыр. Это было ошибкой, и большой, что в скором времени подтвердилось. Думаю, история ГУЛАГа еще не знала такого рабского послушания, какого добились от заключенных генералы и полковники Зверева. Для этих целей использовались суки и элементы, склонные к криминалу. Лагерная администрация назначала их комендантами, бригадирами, обслуживающим персоналом, поближе к кормушкам, - словом, наделяла их властью. К примеру, бригадир отбирал у членов своей бригады не только гроши, заработанные тяжелым трудом, но и посылки, получаемые из дому. Если кто шел против правил, верные "молотобойцы" вершили самосуд, чтоб неповадно было обкрадывать его величество бригадира. К слову сказать, среди бригадиров и прочих заправил были люди и порядочные, но если кто-нибудь из них нарушал заведенный порядок - прощай, благополучие, а может, и жизнь! В общем, рядовые заключенные работали, медленно угасали, а бригадиры занимались спортом и играли в карты, одаривая награбленным добром супружниц мужеского пола.

В это царство беспредела и насилия привезли нас, многонациональное, но прочное единство людей, поставивших перед собой цель поднять общее восстание рабов. Первый этап нашей борьбы предполагал достижение "свободы в заключении". Поскольку мы, по мнению лагерного начальства, были сплошь "отрицаловкой", то лучших педагогов, чем норильские бригадиры, для нашего исправления трудно было сыскать... Однако начальство просчиталось. Мы уже в карантине стали призывать лагерников к неповиновению, пропагандировать полученные в Караганде результаты. Наша деятельность превзошла ожидания. Пока нас распределяли по бригадам, основная масса уже была на нашей стороне. Поколебавшись, к нам примкнули и те из бригадиров, которых силой подчинили заведенному порядку. Были эксцессы, стычки, на кое-кого надели "деревянный бушлат". Лагеря очистились, вздохнули и мы, пришлые и местные.

Вот как неумно распорядились чекисты: болезнь переросла в эпидемию. Что говорить, время и без нас внесло бы изменения в Горлаг, или Горный лагерь.

Мы прибыли в Норильск в сентябре. Через шесть месяцев великий вождь отправился на тот свет. Его соратники, как видно, понимали, что перемены необходимы, но какие? Вероятно, по этому поводу начались раздоры, и чекисты пребывали в растерянности. Неразбериха в верхах отразилась и на лагерной жизни. Похоже, никто не мог решить: усилить или ослабить режим. Сверху, надо думать, указаний тоже не спустили, иначе не посмели бы ослушаться! Словом, все пошло на самотек, можно подумать, нам специально предоставили свободу.

Странная вышла история. Председателем второго отделения нелегального комитета был украинский нациздапист Владимир Нос, один из тех людей, кому цельность натуры, разум и доброта были дарованы Богом. Во время войны он был связным в одной из украинских подпольных организаций. В пятнадцать лет, когда его схватили немцы. Мальчик бежал из концентрационного лагеря. Прошел через всю Германию, вернулся домой, снова взялся за подпольную работу. Его взяли, он опять бежал... Потом его арестовали уже коммунисты. Приговорили к расстрелу. Расстрел заменили лагерем - мальчик был несовершеннолетним. Бежал и оттуда. Владимир Нос посвятил свою жизнь родине и людям. Его любили и уважали все. В политическом мире ГУЛАГа его знали все. Он был отважным борцом и правильным человеком, даже чекисты питали к нему почтение. Прозвище он получил за большой нос. Точно заметил Коробов: честные в политике не выживают. Нос действительно не выжил. Погиб. Погиб, когда нужен был движению как воздух. Он был организатором карагандинского сопротивления. Нос не только превосходно знал законы и правила конспирации, но и умело пользовался ими. Чекисты много раз сажали его в следственную тюрьму, но доказать вину так и не смогли. Никаких улик. Одни подозрения. Нос умудрялся руководить движением даже из штрафного изолятора. Он погиб при крайне подозрительных обстоятельствах. Впоследствии подозрения подтвердились. Вот как это было. В лагере началось брожение. Бригады ходили на работу, но делать ничего не делали. Система зачетов действовала: при перевыполнении нормы день засчитывался за три. Вкалывали те, кому нужны были дни, и те, кому оставалось совсем немного до окончания срока. Бригада Носа работала на строительстве города. Нос сидел долго, и его показное рвение получить зачет ни у кого не вызывало подозрений. В один из дней панель, сорвавшись с подъемника, придавила Носа. Он скончался на месте... Мы были близкими друзьями, я очень любил его и тяжело переживал утрату... В какие только передряги он не попадал! Такая личность - и такой тривиальный конец!.. Это важно для изложения норильских историй, потому и рассказал...

Вот и пришло время вспомнить господина Чан Дзолина. На этот раз он не привиделся мне, как бывало в детстве. Я встретился с ним в пятом лагере "ГОРЛАГа". Самое удивительное, что он оказался в той же секции, что и я, на соседних со мной нарах, живое существо во плоти. Но в отличие от моего торговца жемчугом, этот Чан Дзолин держал в руках котелок и хлебал баланду. Мы встретились как старые кореши, разве что не поцеловались. Мне и поныне наша встреча кажется удивительной - в моем сознании реальность причудливо переплелась с воображением. Человек этот был китайцем, странно совпавшим своим обликом с Чан Дзолином из моих видений. Между нами, зэками, ходила история, случившаяся с китайцем, отбывавшим срок в пятом лагере. Он им и оказался. История связана с кухней, в частности с баландой... Поскольку я назвал китайца Чан Дзолином, пусть это имя за ним и останется, тем более что его настоящего имени я никогда не знал; китаец отлично заваривал чай еще довод, почему лично я величал его Чан Дзолином... Да, теперь об истории. У китайца была в жизни счастливая пора, когда, возвращаясь с работы, он до поздней ночи подвизался на кухне и всегда был сыт. Раз как-то он хватил лишку, случился заворот кишок, его сочли мертвым, отнесли в морг. Там он то ли от холода, то ли еще от чего воскрес. Когда вернулся из лазарета, его место на кухне заняли - селедку от белых червей, так называемых попрыгунчиков, чистил кто-то другой. Вот после этого и прогремело имя Чан Дзолина по всему ГУЛАГу, он изобрел новый способ кражи баланды - прямо с крыши! Как? Над котлами с варевом были установлены огромные вентиляционные зонты, от них на крышу вела вытяжная труба с приваренной к ней лесенкой. Чан Дзолин, человек наблюдательный, в подробностях изучив распорядок дня на кухне, взбирался на крышу, когда баланда, уже готовая, мирно клокотала на плите, а повара тешили свой аппетит краденым морзверем. Следуя заведенному ритуалу, они запирались в кабинете заведующего. Кухня оставалась без присмотра. Вот тогда-то в самый центр восьмисотлитрового котла и опускалась по трубе вентиляционного зонта трехлитровая посудина особой конструкции. Все суета сует, и все в подлунном мире преходяще, не так ли? Кашевары в лагерях, как правило, были людьми жестокими и грозными. Для начала они избили Чан Дзолина до полусмерти, потом сунули его в котел, из которого он подкармливался, и развели под ним огонь, но Бог милостив, и подоспевший дежурный спас от гибели в кипящем вареве хитрого прожорливого китайца. Чан Дзолин от природы был щуплым, а в лагере настолько съежился, что скорее походил на тень - в толпе не вдруг заметишь: вечно голодный, забитый, тихий, молчаливый. Трудно было судить о его умственных способностях по тусклым глазам; могли я себе представить, что у Чан Дзолина, теоретика и практика, был за плечами богатый опыт заговоров, переворотов, революций, национально-освободительной борьбы и других деяний!

Как-то раз, вернувшись с работы, я заметил на двери барака объявление: "Даю уроки технологии победы. Четвертая секция. Китаец".

Кратко и ясно! Я подумал, Чан Дзолин дошел до ручки, вот и закинул аркан. В тот вечер на объявление никто не откликнулся. Назавтра вечером пришли двое, но Чан Дзолин марки не уронил: "Группа должна состоять хотя бы из пяти человек!"

Понабежали лидеры-козявки, и Чан Дзолину как-то удалось увлечь их своими беседами. Однажды я вернулся с заседания комитета. Чан Дзолин сидел во главе стола, читал ученикам очередную лекцию. Их собралось столько, что сидели на полу. Я прилег, прислушался. Мелькнула мысль: "Вот не думал, что он так хорошо будет смотреться в роли тамады". Это был совсем другой Чан Дзолин, полный достоинства, сдержанный и, представьте, внешне ничего себе! Мне почему-то кажется, что тибетские лекции по медицине тамошние ученые читают именно таким тоном и в таком стиле - вежливо, спокойно, со скупой жестикуляцией и твердой верой в истинность своих слов.

Он проповедовал.

– Мы уже прошли ту часть полного курса, краеугольным камнем которого является положение: конечное прибежище неудачников - политиканство. Теперь нужно заострить внимание на том, в каком случае человек не достигает поставленной цели, с какими качествами он приходит в политику. Основная причина поражения - бездарность. Нет таланта - с делом не справишься, цели не достигнешь. Однако одной бездарности маловато. Необходима убежденность, что причина поражения лежит не в тебе, а в окружающих. Но и это не все. Победы должны исполнить вас манией величия. Это легко, поскольку всех вас родители баловали, пестуя комплекс гениального ребенка. Мания величия необходима для того, чтобы ни на мгновение не усомнились в безграничности своих возможностей. Если масса заметит в вас нерешительность, она не пойдет за вами. Необходимо еще одно качество - трусость, но на этом не нужно особенно заострять внимание, потому как трусость и без того всегда сопутствует мании величия и идет от убеждения, что в случае моей гибели никому не дано продолжить начатое мною дело. У кого нет перечисленных данных, прошу покинуть семинар!

Чан Дзолин окинул взглядом собравшуюся аудиторию и недовольно покачал головой:

– Недоростков, где обещанный сахар?..

– Принесу, все время забываю. Сегодня же принесу!

– Ладно, ладно!.. Значит, так. Вы твердо должны усвоить, что для активизации борьбы и достижения победы нужна благоприятная обстановка. Масса, к которой обращены ваши слова, суть почва, предназначенная для ваших манипуляций, и она должна быть готова принять в себя зерно, напоить его, чтобы оно набухло и выбросило росток. Обратите внимание, политизированная часть молодежи стала отпускать бороду и усы! Знак того, что революционная ситуация зреет!.. Улыбаетесь? Симптом, подтвержденный историей... Теперь первейшая задача - выявить всех стукачей и выдворить из лагеря. Если даже кто останется, проследить за тем, чтобы стукач вообще не встречался с начальством, а в случае вызова брал с собой свидетеля из заключенных, чтобы остальные знали, зачем его вызвали. Между прочим, это правило распространяется на всех, независимо от репутации... Чекисты, надо полагать, из боязни засветить оставшихся в лагере агентов, тоже станут избегать общения с ними.

Таким образом, начальство не будет знать, что происходит в лагере, а политические вожди, устранив помехи со своего пути, легче смогут политизировать массы. Начальство выпустит из рук бразды правления, полетят производственные планы, жизнь лагеря дестабилизируется. Для ГУЛАГа это "чрезвычайное положение"; пересуды, разные сплетни, неопределенность и предчувствие беды всколыхнут лагерную массу...

Все семинары я прослушал лежа на боку.

Чан Дзолин проповедовал методы борьбы все в той же аудитории - вел семинары в нашем лагере, вот только состав слушателей несколько изменился. Я рассудил так: кто не брал в расчет паранойю и манию величия, перестали ходить на лекции, а те, кто считал эти болезни достоинством, напротив, стали посещать их. Так или иначе, с течением времени я прослушал полный курс лекций китайца и в результате мог бы в одной из стран Южной Америки устроить революцию за приличное вознаграждение, но предпочел на время воздержаться и пройти производственную практику в Норильске.

После смерти Сталина и событий, связанных с Берия, когда власть перехватил на несколько месяцев Маленков, мне довелось прослушать такую лекцию Чан Дзолина:

– Автор системы преставился, он в аду. Его клевреты, не поделив между собой власть, расправились с жандармским головой. Намотайте это на ус. В процессе вашего правления может сложиться ситуация, когда с вас спросят за содеянные преступления или ошибки. Переложите вину на вашего соратника. Пусть он один держит ответ. Очень удобно. Испытанный метод. Всегда дает желаемый результат. Нас интересует арена, на которой разворачивается наша деятельность, - ГУЛАГ! Да будет вам известно, что помимо паранойи и мании величия, великого вождя мучил еще навязчивый страх террора. Этот страх стал одной из причин создания ГУЛАГа, окружение вождя тоже не возражало против постоянных репрессий. Напротив. Они чувствовали себя спокойно, когда их потенциальные конкуренты были надежно упрятаны в тюрьмы.

– Правильно! - прервал один из учеников. - Вот, например, мой родственник Александр Сергеевич Щербаков. Только за два года - тридцать седьмой и тридцать восьмой - он сменил четыре разные области в качестве первого секретаря. Поскольку у него был обширный опыт по проведению репрессий, его перебрасывали из области в область. Во всех четырех он поработал успешно, был настолько предан вождю, что даже моего отца не пощадил. Потом до конца жизни просидел начальником Главного политического управления Советской Армии. Сталин держал его на этой должности, чтобы использовать в случае надобности. Скольких он там уничтожил, Бог знает. Разве такой человек мог обойтись без ГУЛАГа?!

– Не мог! - поддержал чей-то голос. - Таких много, потише...

Чан Дзолин снова взял слово, и только теперь я заметил, как он говорил по-русски, с едва заметным акцентом - значит, учился, сукин сын, в Москве!

– Государству от ГУЛАГа один ущерб, это известно. Нельзя не согласиться, что система лагерей - университет для воспитания врагов коммунизма; ни одно высшее учебное заведение не готовит столь высококвалифицированных специалистов в этой области. Миллионы заключенных имеют семьи, в каждой по три-четыре члена, помимо этого, у них родственники, друзья, сочувствующие. Тот, кто сочувствует репрессированному, - враг коммунизма, если не действующий, то потенциальный. Согласитесь, это грозная опасность для государства. Врагов нужно нейтрализовывать... Кроме того, новая власть наметила новый курс внешней политики. Общеизвестна реакция всего человечества на систему террора и насилия в советской империи. Надо полагать, это вынудит власти провести реформы, послабляющие режим в системе ГУЛАГа.

Чан Дзолин замолчал, встал, заложил руки за спину и стал расхаживать. По-моему, обдумывал содержание второй части лекции, и, если меня спросить, получилось здорово:

– Представим себе всеобщие амнистии, довольных людей, незанятые рабочие руки, опустевшие лагеря, экономию денежных ресурсов, реакцию свободного мира! Можно завоевать сердца десятков миллионов людей!.. Среди руководителей государства непременно есть такие, кто понимает, что ГУЛАГ рудимент, его дОлжно преобразовать, а лучше ликвидировать и создать заново. Понимают, но их мало, реакционеров больше, и на уступки они не пойдут. Иначе быть не может. Как их вынудить? Надо игнорировать все мероприятия, приказы и указания лагерной администрации. Это убедит реакционеров в том, что коренные перемены в репрессивной системе необходимы! Кажется, я уже говорил, но хочу еще раз заострить ваше внимание на том, что каждая новая власть, добиваясь доверия масс, допускает множество ошибок - вынужденных и случайных, включая роковые. Подобные ситуации неоднократно повторялись и считались закономерными. Вы должны помогать врагам допускать ошибки! Как помогать? Очень просто - путем дестабилизации!!! Что последует за этим? Тупик, безвыходная ситуация и неизбежная роковая ошибка властей. Допустим, во властных структурах взяли верх реакционеры. Начнутся расстрелы, человечество заявит протест, власти вступят в переговоры. Другой вариант: взяли верх сторонники реформ. Власти пойдут по пути уступок. В обоих случаях события будут развиваться в нашу пользу и тогда - да здравствует гипертрофия демократии, то есть хаос! Для чего это нужно, узнаете потом. А теперь - дестабилизация! Это ближайшая задача!

Я пересказал слова Чан Дзолина членам нелегального комитета. После небольшой дискуссии мы решили работать в этом направлении - способствовать хаосу. О том, что идея принадлежит китайцу, все почему-то забыли, и вышло так, будто подпольщики сами пришли к этому решению, точнее, его предложил Святополк, председатель нашего комитета.

Ситуация сложилась такая, что выходить на работу было как бы не обязательно. Кто хотел, ходил. В основном же все лагеря Таймыра - в зоне или на работе - занимались митингами и политикой. Однажды Чан Дзолин подсел ко мне на нары. Говорил шепотом. Глаза его сверкали - обычно такие глаза бывают у овчарки на привязи, почуявшей чужого!

– Я хочу сказать: любая власть во все времена берет на войну в первую очередь молодых. У них горячие сердца, они бездумно жертвуют собой, влекомые инстинктом, а не разумом. Восстание - как юноша, исполненный экстаза, за счет этого оно и побеждает! Восстание обречено на провал, когда в дело активно вмешивается способность анализировать и проницать, свойственная пожилым интеллигентам. Мудрость вредит восстанию, мудрость нужна до восстания и после него, независимо от победы или поражения. Парадокс? Пересмотрите историю восстаний под этим углом. Известно, что есть интеллигенты иного склада - неудачники. У этих ко всему отношение злобное, циничное. Они стремятся проникнуть в новую для них сферу деятельности, вкорениться в нее и взять бразды правления в свои руки. Вы меня поняли?

– Да, понял. А дальше?

– Их нужно устранить из лагеря. Большинство с радостью согласится унести ноги от опасности. Иные в лепешку расшибутся: хочу, дескать, умереть вместе с вами! Пусть остаются, Бог с ними...

– Святополк уже разогнал интеллигентов. Шайка Киприна стала возводить на них поклепы, а когда раздосадованные интеллигенты потребовали у Святополка объяснений, он им сказал: "Я знаю, вы - агенты чекистов. Если можете возразить мне - слушаю, возражайте!"

– Ладно, оставим это. Знаете ли вы, кто такой Святополк и откуда у него это имя?

– Нет.

– Я знаю. Он вроде Святополка Окаянного, предал гибели своих же братьев из-за политических разногласий... Думал ли ты о смерти Володи Носа? С ним он разделался так же, как с интеллигентами: вы, дескать, агенты чекистов, - и убрал конкурентов с дороги. Ясное дело, расчищает путь. Для него восстание - это идефикс. Конечно, он тоже страдает манией величия, но как руководитель он, безусловно, на порядок выше всех. Вы, вероятно, знаете, у него есть свои люди. Довольно большая группа, у них коноводом Киприн. Они с готовностью выполняют все задания Святополка, в том числе и убийства. Почему? Потому что паранойя для них равносуща гениальности... Знаете, что дает мне смелость быть с вами откровенным? Во-первых, я чувствую ваше отношение к Святополку и знаю, вы меня не выдадите. Во-вторых, меня отсюда скоро заберут. Вы с Минцем составили Обращение к правительству, я его прочел - разрешить иностранцам выезд на родину!.. Помимо этого, в Обращении есть пункт- признать заключенных официальной стороной... Это дополнение внес Святополк, он собирается использовать его для своих дел. Я кончил, теперь я в ваших руках...

Тем временем мы узнали от пожарников, врачей и знакомых с воли, что полковник Зверев с приспешниками отбыл в Москву на совещание. Через неделю прошел слух, что он возвращается с особыми полномочиями! Сказать, что это было для нас неожиданностью, не могу, мы и так предполагали, что за нас возьмутся всерьез. А что им оставалось?! В общем, начальство прибегло к террору. Первая трагедия произошла на Медвежке. Конвой вел колонну заключенных на работу. У старичка сектанта подкосились ноги, он упал. Сколько ни кричали на него конвоиры, встать он не смог. Расстреляли. Весть об этом распространилась по всем лагерям. Была пора долгих ночей. В четвертом лагере двое сектантов проникли в запретную зону и с криками "Начальник, стреляй!" стали карабкаться на проволочное заграждение. Расстреляли и этих. Дважды еще разъяренные конвоиры пытались вывести заключенных из строя и пристрелить на месте. Товарищи не позволили. И оба раза конвой едва не открыл стрельбу по всей колонне. Эти эпизоды накалили страсти, люди были на пределе, для восстания нужна была искра, и она высеклась.

Пятый лагерь был мужским, шестой - женским. Их, как обычно, разделяла огневая зона с ограждением из колючей проволоки. Вечерами к зоне с обеих сторон сходились женщины и мужчины, в основном земляки. Если кто получал весточку из дома, обменивались новостями. Были заигрывания, шутки, люди отводили душу... Часовые смотрели на это сквозь пальцы. Если мне память не изменяет, это случилось вечером третьего или четвертого мая тысяча девятьсот пятьдесят третьего года; парни, по обыкновению, балагурили с девушками, переириниваясь через зону, и вдруг часовой открыл по ним пулеметный огонь. Несколько человек упали - кого убило, кого тяжело ранило. Чаша терпения переполнилась. Представителей администрации вышвырнули из лагеря...

Мы объявили всеобщую забастовку. На другое утро к нам присоединились все лагеря полуострова Таймыр.

Остановилось все: строительство Норильска, добыча и переработка меди, угля, железа, кобальта и других цветных металлов. Прекратились работы по погрузке и разгрузке морских и речных судов. Свободное население охватила паника. Лагерь обнесли окопами, установили огневые точки. На сторожевых вышках поместили динамики. Появились какие-то полковники, попытались начать переговоры. Лагерный забастовочный комитет отказался разговаривать с мелкими сошками. Тогда пожаловали генералы с материка. Помню, какие у них были удивленные морды: из-за чего, дескать, сыр-бор! Мы требовали представителей правительства, хотели официально, из рук в руки, передать наши требования.

Пообещали пойти и на эту уступку!

На заседании комитета мы доработали документ - Обращение к Политбюро Компартии, Совету Министров СССР. За преамбулой на трех страницах следовало двенадцать пунктов требований:

1. Упразднить номерную систему; то есть спороть номера, заменяющие нам фамилии, имена, отчества, с груди, левого рукава, правой штанины и шапки.

2. Упразднить заведенный порядок, в соответствии с которым заключенные в бараках сидели взаперти с семи часов вечера до шести утра.

3. Снять решетки с жилых помещений.

4. Предоставить свободу переписки; официально мы имели право посылать два письма в год, но на самом деле и этого не было.

5. Признать заключенных официальной стороной; мы хотели добиться, чтобы все злободневные вопросы решались с администрацией на основе соглашений.

6. Установить восьмичасовой рабочий день.

7. Отправить всех иностранцев на родину для отбывания срока в соответствии с законами их стран.

8. Перевести в отдельный лагерь занлюченных-краткосрочников на время принятия решения касательно их будущего.

9. Немедленно освободить инвалидов. (Три последних пункта имели свой подтекст: мы готовы стоять до последнего и хотим уберечь от кровопролития людей, которым недолго ждать освобождение.)

10. Освободить женщин с малолетними детьми, независимо от приговора, исключая случаи преднамеренного убийства и приравненные к ним преступления.

11. Ликвидировать ОСО - Особое Совещание МВД СССР - орган, наделенный правом выносить заочно приговор от трех лет до расстрела включительно на основании заключения, представленного Комитетом госбезопасности.

12. Пересмотреть все политические дела, которые когда-либо рассматривались Комитетом госбезопасности. Без исключений.

Обращение мы передали начальству.

Никакой реакции! По мнению Святополка, текст следовало зачитать лагерникам. Я принес документ на площадь, там никого не оказалось. Пошел на стадион. Народу собралось видимо-невидимо. Святополк стоял возле трибуны с членами комитета. Я передал сообщение и спросил: "Почему назначили митинг на стадионе?" "Площадь плохо просматривается, пусть чекисты видят наше единодушие!" - ответил Святополк, поднимаясь на трибуну, и стал читать документ.

Люди слушали, затаив дыхание. За колючей проволокой сгрудилось высокое начальство - такого скопления офицеров нам не приходилось видеть. Стояли, слушали. Едва Святополк кончил читать, как среди чекистов поднялся переполох - в них полетели намни. Это действовала шайка Киприна, их было человек десять...

– Прекратить! - заорал Святополк и, повернувшись ко мне, приказал: Сбегай, утихомирь подлецов! - Он соскочил с трибуны, спасая свою шкуру.

Я сорвался с места. Пробежал почти полпути, как раздалась команда: "Огонь!!!" Застучал пулемет. Митинг не то что рассеялся - испарился...

– Отставить! - послышалась команда. Стрельба прекратилась. На стадионе лежали несколько десятков раненых и убитых, среди них и Марат Киприн, исключенный из университета за сочинение и распространение пасквилей...

– Нострадамус! - пробормотал я, потрясенный, не в силах двинуться с места.

– Возглас венценосной дамы, не так ли? - заметил Чан Дзолин.

Обернувшись, я машинально откликнулся:

– Екатерины Медичи!

Он стоял понурившись, будто был соучастником этого ужасного побоища. Мне припомнилась наша беседа накануне и его предупреждение: "Берегись!"

Раненые кричали, стонали, взывали о помощи, но поблизости никого не было. Я сделал движение подойти. Это не было сколько-нибудь четко осознанным решением, я только знал, что нужна помощь, и двинулся.

Чан Дзолин схватил меня за руку:

– Не ходи! Видишь, они все еще там, что-то замышляют... Киприн, само собой, знал больше положенного. Святополк послал тебя не потому, что ты был первым в списке тех, кого надо убрать с дороги, не думай. Ты просто попал ему под руку, стоял ближе других. Роберт Сорский и тот простодушный энтузиаст... Как его? Оппозиционер!

– Дискант.

– Дискант! Вот кого он хотел убрать, они могли оттеснить Святополка на задний план. Не вышло.

Офицеры со знанием дела осмотрели стадион. Отдали еще какие-то распоряжения и оставили поле боя.

Над бараками взвились черные флаги. Три-четыре дня плакали и выли все лагеря Таймыра. Голосили женщины, шесть тысяч одновременно! Забыть это невозможно. Такое дано услышать раз в жизни, да и то не каждому! Мы вырыли на стадионе братскую могилу. Траурные митинги продолжались неделю. Искренно, с горечью и болью двести тысяч заключенных оплакивали новые жертвы ГУЛАГа.

Я спросил Чан Дзолина, зачем чекисты пошли на такое дикое преступление.

– Порой в процессе революций, на некоторых этапах, цели освободительного движения и реакционных сил совпадают. Более того, кое-какие процессы и ход событий на руку обеим сторонам. Случается, что лидеры двух противных сторон действуют заодно. В условиях нашей лагерной революции подобная ситуация может сложиться в самом ближайшем будущем. А пока, думаю, просто совпали цели сторон, противники не сговаривались заранее о побоище. Цель Святополка ясна - кровь! Чекистами двигало нечто иное. Они знали, когда голову поднимет оппозиция и страсти поутихнут, придется пустить события на самотек или принять меры устрашения.

Офицеры, думаю, пришли на митинг не слушать. Акция была запланирована, мы дали повод. Верх одержал Святополк, лагерной администрации не представился случай прибегнуть к репрессивным мерам. Отныне они будут действовать заодно, согласованно!..

После того как на стадионе расстреляли Киприна с его людьми, переговоры с начальством прервались. До этого и после, по возобновлении, они проходили так. Часовой с вышки оповещал: "Прибыло начальство, от вахты на двадцать метров отступить!" Мы выделяли от нас двух добровольцев-златоустов, на которых возлагалось одно: твердить, что наши требования справедливы, правительство должно удовлетворить их все без исключения. Противная сторона тянула резину: требования, дескать, рассматриваются, вот-вот будет вынесено решение, вам нужно успокоиться и возобновить работу. Вот и все. Наши посланцы, люди битые, держали ухо востро. Начальству случалось во время переговоров обмолвиться о чем-то важном для нас, посланцы все мотали себе на ус и пересказывали нам.

Прошло десять дней, и вот наконец часовой с вышки крикнул: "Прибыло начальство, отступить на двадцать метров от вахты!" Отступили. Ворота распахнулись, мы застыли: генерал в сопровождении двух штатских, двойной ряд охраны - и все! Ни единого офицера. Нависла тишина, муха пролетит, и то слышно. Мы смотрели на них с изумлением, они - с плохо скрытым страхом.

– Здравствуйте, работяги! - крикнул штатский.

Снова наплыла тишина. Не скажу, обратил ли кто внимание на это обращение, но лично я пропустил его мимо ушей. Чан Дзолин насторожился.

– Со времен революции нас всегда называли зэками. "Работяги" должно что-то значить! - шепнул он мне.

– Да, действительно!.. - отозвался Святополк, не сводя глаз с прибывших.

– Ну что, будем говорить или как? Где ваши... как их... представители?

Наши посланцы в ожидании указаний обернулись на Святополка, - идти им или нет? Тот по-прежнему не сводил глаз с прибывших. Тогда один из посланцев вопросительно посмотрел на меня, я кивнул: "Ступай!"

Они пошли.

Начались переговоры. Слов почти не было слышно, и лагерники подошли поближе к ограждению. Святополк встал за спиной наших представителей. Чан Дзолин и я остановились на расстоянии слышимости.

Посланцы стали легко, без запинок, излагать требования - много раз говоренный, затверженный на память текст. Святополк поначалу прислушивался, потом вмешался. Начал он спокойно, но по мере того, как говорил, все больше распалялся и механически продвигался вперед. Едва он переступил за ворота, как солдаты схватили его. Ворота захлопнулись!

Толпа расшумелась. В ответ застучали пулеметы, мы бросились врассыпную - кто куда. Стреляли в воздух, никого не задело. Четко спланированная операция была проведена не менее четко. Что правда - правда.

Опамятовавшись, мы подали знак женщинам, и те устроили такой ор - как только небеса не рухнули. Мы требовали вернуть Святополка. Всколыхнулся Таймыр, началась паника среди населения. Двинулся к казармам караван детей и женщин с узлами...

Наша взяла. Двухчасовой мятеж сделал свое дело - Святополка отпустили! Мы почти до рассвета обсуждали события того дня. Святополк заверил нас, что противная сторона готова пойти на уступки, но будет торговаться из-за каждого пункта.

Утром по возвращении в барак я застал Чан Дзолина на ногах. Он вывел меня на пару слов. Я смертельно устал, но в том возрасте усталость мне была нипочем. Я мог не спать и двое суток за игрой в нарды, а уж полчасика ради того, чтобы послушать этого человека, я как-нибудь выдержал бы.

Мы вышли, стали прохаживаться. Наконец Чан Дзолин прервал молчание:

– Тюремный опыт у тебя большой. Задавался ли ты когда-нибудь вопросом, в каких случаях чекисты выпускают в ходе следствия задержанного политического преступника.

– Это азбучные истины.

– Я - гоминдановец, был близким другом Чан Кайши. В тридцать девятом нас пятеро попало в лапы к коммунистам. Пытали жестоко. Вмешался сам Мао Цзэдун. Один из членов нашей группы согласился сотрудничать с коммунистами, и нас выпустили. Он так и работал до конца на коммунистов. Перед смертью признался. Таких людей немало.

Чан Дзолин умолк.

Я спросил:

– Зачем ты затеял этот разговор?

– Скоро меня заберут отсюда. Два пункта ваших требований касаются непосредственно меня: я - и инвалид, и иностранец. Они удовлетворят оба эти требования. То, что я скажу тебе, должно для пользы дела остаться между нами. Сам не пойму, почему мне хочется, чтобы ты знал об этом: чекисты завербовали Святополка еще во время первого следствия. Потому и выпустили. Хотя, должен отметить, он стойкий борец, один из тех, кто умеет поставить на службу своему делу даже связь с органами. Обычно говорят, что в политике и борьбе все средства хороши. Я держался иного убеждения, может, потому и проиграл.

Чекисты на какое-то время потеряли Святополка из виду. Такое случается. Надо думать, они вышли на него в Караганде. Тот рыжий субъект из свиты генерала, что представился депутатом Верховного Совета... Может, он на самом деле депутат, не знаю. Но ты заметил, как Святополк смотрел на него? Буквально пожирал его глазами! Потом подошел поближе, чтобы быть на виду. Во время этих переговоров между ними установился молчаливый контакт... Святополк так и нарывался, чтоб его схватила охрана. Ты думаешь, его отпустили оттого, что наши вопли помогли? Они снюхались и отныне будут работать в сговоре, у них есть общая цель!.. Правда, доколе будет длиться это согласие, не скажу.

Около полудня меня разбудили гул тысячной толпы лагерников и слаженный стук. Я выскочил из барака. К воротам подошел рыжий знакомец Святополка. Он был без сопровождения. Узнав, из-за чего крик, он удалился.

Через пару часов ворота снова распахнулись, вошел лжедепутат и подозвал к себе заключенных. Первыми, естественно, ринулись наши послы.

Рыжий, выждав, пока люди приблизятся, объявил:

– Получен приказ из Центра. Он распространяется на все исправительно-трудовые лагеря системы ГУЛАГ. Бараки на ночь запираться не будут, решетки можно снять, номера спороть! Успокойтесь, со временем все ваши требования будут удовлетворены.

Его последние слова поглотил рев толпы.

Рыжий повернулся и ушел. Мне запомнилось, с какой радостью лагерники с треском срывали друг у друга номера с одежды. У нас был столяр, эстонец. Когда ему сорвали со спины номер, оттуда вдруг выпал стольник. Эстонец искренне удивился: "Откуда взялся?!"

Кто знает, чей бушлат ему достался, и какая судьба постигла того, кто вшил в бушлат заветный стольник. Может, родные и поныне ждут его дома... Бог весть!

Три пункта наших требований были выполнены. На второй день господин депутат объявил, что правительство согласно выполнить еще три пункта: свободу переписки - пиши и получай, сколько душе угодно; свободу выбора лагерники имеют право выбирать так называемый Совет актива; и, наконец, шестой пункт: восьмичасовой рабочий день. Из двенадцати пунктов выполнили шесть. Из оставшихся шести в последующие дни еще три: перевели в отдельный лагерь инвалидов и женщин с детьми. Через несколько месяцев их освободили. Перевели в отдельный лагерь и иностранцев. Мы с Чан Дзолином расставались со слезами на глазах. Оставались три пункта, они были выполнены впоследствии: ликвидировали ОСО; освободили большую часть заключенных Комиссия Верховного Совета СССР спустя несколько месяцев стала пересматривать дела, ездить по лагерям, допрашивать на местах. В лагерях осталась только часть заключенных, которым сократили срок, сведя его до минимума. Один-единственный пункт остался невыполненным: краткосрочников не убрали из наших лагерей. Их оставили там же, где они находились во время восстания, - должен же кто-то строить Норильск?! Что касается актива восстания, то нас, несколько тысяч заключенных, погрузили на баржу и отправили по Енисею на Колыму. Как оказалось, ОСО еще до подавления восстания заочно приговорило нас к заключению в политизоляторе. Поскольку тюрьмы были переполнены, привести приговор в исполнение удалось частично не оказалось в наличии нужного количества мест. Что касается меня, то ОСО расщедрилось на пять лет заключения в изоляторе. Не больше. Я не сидел получил восемь лет за попытку побега из бухты Ванина. Впрочем, об этом я уже говорил. Этой истории много лет, в моем рассказе возможны упущения, неточности. Не суть важно. События, о которых шла речь, так значительны, что они найдут своих летописцев. Я только замечу, что Святополк обрел свободу, а вместе с ней и пулю в висок - по возвращении на Украину он был убит своими же людьми... Не могу не сказать о Таратуте - крепко он мне запомнился... За пару месяцев до начала восстания я случайно услышал историю Таратуты. Он рассказал ее сам, когда заскакивал в хижину бригады Анчабадзе погреться. Таратута был пленным - за то и сидел. Но пленный пленному рознь... Вот его рассказ. В первый же день начала второй мировой войны Таратута, выбрав момент, перешел на сторону немцев. Некоторое время мыкался в лагере для пленных, а потом, как часто бывало в начале войны, хозяин-немец взял его к себе на хутор пасти коров. Прошло время. Когда фашисты ощутили нехватку живой силы, они стали брать в армию и пленных с хуторов. На Таратуту немцы крепко рассчитывали: дескать, по своей воле к нам перешел, значит, хорошо воевать будет; а он возьми и удери от немцев, улучил момент и сдался англичанам. Не понравилось у англичан, переметнулся к американцам. Его зачислили в часть. Завязались тяжелые бои. Таратута снова перешел к немцам, рассчитывая на то, что его поместят в лагерь вместе с американскими пленными, и он подкормится продуктами от Красного Креста, а там, глядишь, и война кончится. Не вышло. Немцы отправили Таратуту на Восточный фронт, на территорию Польши. Он перешел на сторону советских. Легенда у Таратуты была хорошая, ему поверили. Кончилась война. Через полгода за ним пришли чекисты - пятнадцать лет. Розыск о нем не вспомнил бы, но Таратута сам высунулся - позарился на медали. Свою историю он рассказывал с юмором, не лишенным бахвальства...

Когда началось восстание, норильские чекисты установили громкоговорители и стали уговаривать заключенных выйти из лагеря через проход в ограждении. Актив позволил покинуть лагерь краткосрочникам. Ушли человек тридцать, Таратута не входил в эту категорию заключенных. Актив во второй раз предложил покинуть лагерь тем из краткосрочников, кто еще не ушел. Желающих не оказалось. Тогда актив заключенных установил свой пост прохода. Они должны были задерживать перебежчиков, которые могли предать огласке планы восставших. В этом была необходимость.

Мы с Максимом Мельниченко болтали, устроившись на трибуне стадиона, когда я заметил Таратуту, завязавшего разговор с нашими часовыми неподалеку от коридора. Я кивнул на него Максиму и рассказал о мытарствах Таратуты. Мы стали с интересом наблюдать за ним, уверенные, что он собирается оставить лагерь. Для того чтобы прорваться к коридору, надо было лишь пересечь стадион - каких-то пятьдесят метров. Таратута вовлек дежурных в разговор и встал так, что сорвись он с места, те не смогли бы даже палкой пройтись по его спине... План его удался. Но когда он был уже на полпути к коридору, я крикнул: "Беги, Таратута! Тебе не впервой..." Он остановился как вкопанный, застыл на какое-то время, потом обернулся на нас, на матерившихся дежурных... И пошел неторопливым шагом к ограждению... Едва он вышел за территорию лагеря, охранник скомандовал: "Ложись!" - и Таратута лег ничком на землю, лицом в грязь. Вдоль проволочного ограждения был проложен дощатый настил, по которому расхаживал часовой. Подошел прибывший из Красноярска полковник Михайлов.

– Фамилия?! - обратился он к Таратуте.

– Таратута, - ответил тот. Полковник бросил взгляд на расшумевшихся заключенных и произнес во всеуслышание:

– М-да! Таратута! Интересная фамилия...Перебежчиков, брат, всегда ненавидят! - повернулся и пошел по настилу.

На Таратуту надели наручники и погнали, как бычка... Эх, так я и не достал книгу Яна Амоса Коменского "Всеобщий совет по исправлению дел человеческих"... Интересно, как он собирался их исправлять?..

Однако... Сколько еще дней идти до Ашны?.. Восемь, девять или десять... Передохнем, а завтра - если выглянет солнышко - определим местоположение и доведем до конца свое дело!.."

Гора проснулся утром рано. Хотел позавтракать, взяться за обычные свои дела, но обнаружилось, что пропали сани! В укрывище, которое он устроил накануне, оказались одни лыжи с палками да костыли, кое-какая мелочь в карманах...

"Выходит, ничего у меня не осталось! Спальный мешок, крючки, компас, часы, медикаменты - вот, пожалуй, и все... Что это мне вздумалось прятать отдельно сани... Обмотал бы лямкой руку и спал как всегда... Я дважды заметил того незнакомца. Неужели трудно было догадаться, что к чему?! Нет, в первый раз я видел одного, потом мелькнули двое, там, вдали! Мне и в голову не пришло, что они идут по моему следу. Зачем им такое барахло? Украсть мелочовку! Погоди, они оставили лыжи, палки и костыли! Что бы это значило? Оставили все, что нужно для ходьбы, остальное - фьють! Ха-ха, Митиленич, это твои козни? Те двое, которых я недавно видел, без труда могли взять меня. Какой тут расчет? А такой: чтобы ты зашел к Ашне! Уперли всю провизию... До Ашны неделя, от силы восемь дней... Он делает ставку на мою выносливость. Семь-восемь дней без еды... Митиленич, ты всем чертям черт!.. За шута меня держишь или как? Мне вообще не приходило в голову менять направление - ни тогда, ни теперь. И знаешь, почему? Потому что ты не собираешься брать меня до поезда. Я просчитал тебя, ты будешь брать меня в Омске, в купе, и там же сдашь с рук на руки оперативникам. Хочешь снискать себе имя проницательного сыщика, артиста своего дела, получить генеральский чин и обеспечить себе спокойную старость на родине отца! Я прав, Митиленич?! Знаешь, что я тебе скажу? Еще мой отец рассказывал: Сумбаташвили-Южин был на званом вечере. Шла крупная игра. Сумбаташвили, играя, без умолку болтал с друзьями. Так он, играючи, просадил двадцать тысяч. "А теперь поедем к Палкину!" - предложил он друзьям. В самый дорогой московский ресторан.

Гора, брат, айда к Палкину!

В Омске, в гостинице, Митиленич беседовал с Глебом.

– Глеб, я должен знать, как выглядит эта женщина.

– Какая женщина?

– Софи Лорен!.. Полина Цезарева, кто же еще! Хорошо бы взглянуть, что это за цаца.

– Есть фотография. Правда, в жизни она постарше будет. Работает в какой-то редакции, точнее, издательстве.

– Кем?

– Заведует административно-техническим отделом. Есть в издательстве такой отдел.

– Чем конкретно занимается?

– Следит, чтобы вовремя приходили на работу, не болтали часами по телефону. Под ее началом уборщицы и прочий техперсонал. Вот, кажется, и все. Хотите зайти к ней домой или посмотрите со стороны, когда будет выходить с работы?..

– Пока мне нужна ее внешность, чтобы сверить с фотографией. Ошибка недопустима.

– Какая тут может быть ошибка? Это - Полина Цезарева.

– А вдруг не она?

– Как это не она?!

– Ладно, хватит! Через полчаса конец рабочего дня. Пошли, посмотрим.

Митиленич, сидя в машине Омского областного Управления МВД, ждал перед издательством, когда выйдет Полина Цезарева. За рулем сидел Глеб. Появилась Цезарева в шубке из нутрии и такой же шапочке, с красивой сумкой через плечо и с авоськой в руке.

– Эта не замерзнет, - пробормотал Митиленич.

– Не замерзнет, - поддакнул Глеб. - Вчера на ней была другая шубка. Можно надеть обе вместе, тогда, пожалуй, взопреет. Похоже, она не бедствует, вон какие серьги, кольца. Между прочим, такие, как Цезарева, всегда выдают свои драгоценности за дешевые побрякушки.

– Далеко живет?

– Не очень. На проспекте.

– Трогай.

Поравнявшись с Цезаревой, Митиленич бросил взгляд на фотографию.

– Куда это годится, три на четыре, не могли достать снимок побольше? Тут сам черт не разберет... Глеб, есть здесь где-нибудь поблизости кафе или ресторан?

– Как же, "Аврора"!

– Давай обгони Цезареву, и я пойду ей навстречу. Хорошо бы прямо перед "Авророй" или где-нибудь поблизости.

Когда машина, минуя гостиницу, остановилась, Митиленич вышел и направился навстречу "объекту". Цезарева шагала весело, беззаботно.

– Здравствуйте, Ольга! - поздоровался Митиленич, поравнявшись с ней.

Цезарева вздрогнула, хотела пройти мимо - не получилось.

– Я, Ольга, к вам обращаюсь! Не узнали? Мирослав...

Цезарева, внимательно оглядев его с головы до ног, неприязненно заметила:

– Вы не Мирослав, а я не Ольга. Тут какое-то недоразумение...

– Вы правы, я не ваш шеф, но тоже Мирослав, а вы - Ольга. - Митиленич протянул фотографию размером три на четыре.

Покосившись на снимок, Цезарева ахнула:

– Господи, как я изменилась! На что стала похожа!..

– Нет, Ольга, вы по-прежнему прекрасны...

– Спасибо за комплимент, а как быть с тем, что вы не Мирослав?

– Пароль есть пароль. Если я назвал вас Ольгой и представился Мирославом, значит, для вас я Мирослав! Не так ли? Слово - слово, долг - долг... Хотите кофе?

– Кофе? - удивилась Цезарева. - Кофе, да?.. С удовольствием! Выпьем здесь, в "Авроре"... Такая дороговизна, что ресторан пустует.

"Легко согласилась", - отметил про себя Митиленич, предлагая даме стул. В ресторане посетителей было немного, и шум в зале стоял точно такой, какой нужен был для конфиденциальной беседы. Митиленич и Цезарева хорошо слышали друг друга, а посторонний, сядь он даже поблизости, все равно ничего не разобрал бы.

– Мирослав интересуется, почему нет больше информации о первом объекте?

– Первый объект попал в тюрьму за хулиганство и нанесение телесных повреждений.

– Это вы упрятали его за решетку. Зачем?

– Я?

– Да, Полина Цезарева, вы!

– Это неправда!

– Мирославу все известно, за исключением одного: почему вы избавились от объекта?

Цезарева пустила слезу и, помолчав, призналась:

– Я не нуждалась в нем больше... Он мешал мне!.. Мешал устроить личную жизнь.

– Активно мешал?

Женщина задумалась.

– Нет. Просто стоял между мной и вторым объектом.

– Вы что-то скрываете, Полина Алексеевна.

– Угадали. Мне казалось, что если я избавлюсь от объекта, то больше не буду с вами сотрудничать, отпадет необходимость. Судите сами: любить человека и следить за ним... Разве я не права?

– Правы, но ведь ваши надежды не оправдались, Мирослав поручил вам другой объект.

– Увы! Новый объект для меня лишь материал, я не испытываю к нему любви. Того человека я действительно любила, во всяком случае первые несколько лет...

– Понятно! - Митиленич, помолчав, спросил: - А почему, собственно, Мирослав, а не кто-нибудь другой? Как вы попали к нему?

– Давайте все же для точности назовем ее Мирославой. Видите ли, в первый раз я получила задание от женщины, она работала у нас заместителем начальника отдела. Тогда моим подопечным стал главный инженер на нашем предприятии, у нас была интимная связь. Любовные отношения, как известно, нужно хранить в тайне. А для этого лучше всего говорить о своем любовнике гадости. Такая уловка вводит окружающих в заблуждение: если это любовник, зачем шельмовать его за глаза? Я знала, что Мирослава - из бывших оперативников. Мы с ней и раньше были знакомы, а потом сблизились. Первое задание дала мне она. Потом она вернулась на работу в органы, у них была напряженка с кадрами. Отношений мы не прерывали, иметь подругу в таком учреждении всегда не лишнее... В конце концов вышло так, что я стала агентом, она поручила мне второй объект.

– Занятный способ маскировать свою любовь! - прервал ее Митиленич. Впервые слышу. Выходит, женщина должна поливать грязью своего интимного друга, для того чтобы сбить с толку окружающих. Так, что ли?

– Да, но это - один из способов. Есть и другие. Допустим, любовник человек именитый, известный в обществе, тогда, конечно, лучше воздержаться от брани и помолчать, пусть все знают, кто за тобой стоит!

– Вы передавали информацию письменно?

– Когда как. Чаще я рассказывала Мирославе с глазу на глаз то, что ее интересовало. Может, наши беседы и записывались на пленку, не знаю. Со временем органы утратили интерес к первому объекту. Вероятно, сочли, что достаточно изучили его. Тут и мой интерес к нему ослабел. Ничего не поделаешь, я женщина, мне нужно было растить детей, значит, завести друга посостоятельнее. Я и завела, но между нами стоял первый. Кончилось тем, что первый угодил в тюрьму. Я со вторым перебралась сюда, поскольку была с ним связана старыми обязательствами. Здесь меня нашла уже не Мирослава, а Мирослав. Теперь вы объявились.

– Да, так часто бывает. Должность остается, люди на ней меняются, но общая ситуация все та же. Так ведь?

– Конечно! - кивнула Цезарева.

Митиленичу надо было обдумать, как себя вести дальше. После такого разговора сразу к делу не перейдешь. Он предложил собеседнице поужинать.

Цезарева вежливо отказалась, Митиленич настоял. Подошел официант, принял заказ.

– Мирослав Иванович! Я вот чему удивляюсь. Всего десять дней назад у меня была встреча с настоящим Мирославом Ивановичем. Вы что, вчера заступили на должность?..

– Справедливо. Я все объясню за ужином. - Митиленич ушел от ответа, поскольку никак не мог решить, стоит ли сказать правду сейчас или лучше отложить ее на потом, и как быть со сбитым пешеходом - припереть Цезареву или воздержаться. Промучившись, он махнул мысленно рукой и приступил к делу: - Я должен вам кое-что сообщить. Надеюсь, это не испортит вам аппетита. А вот и наш заказ. За ужином мне легче будет сообщить новость, да и вам легче будет ее выслушать.

Полина Цезарева, наверное, впервые в жизни была растеряна и в мучительном нетерпении ждала, пока официант накроет стол и уйдет. Кроме них, в ресторане почти никого не было.

– Полина Алексеевна, я думаю, второй объект уже сообщил вам о том, что первый бежал из Заполярья, шел пять месяцев и теперь направляется к "Отраде".

– Это и есть неожиданность? Конечно, сообщил. Феликс звонил мне. Но Каргаретели не из тех, кто мстит. Я не вижу тут никакой опасности.

– Мне известно, что Каргаретели попал в Заполярье не без вашего участия. Он должен был отбывать срок в лагере общего режима.

– Да, Санцов говорил мне о том, что к нему заходил некий Митиленич, начальник розыска, и предъявил ему это чудовищное обвинение... Какая чушь!

– Брата Санцова понизили в должности, он служит где-то начальником режима. Может, и это чушь? Его разжаловали за то, что он дал задание убрать Каргаретели профессиональному убийце по кличке Жук.

– Неправда! Санцов стал жертвой интриг сослуживцев!

– Допустим. А что вы скажете об Ашне? Алибек Селимов отсидел за вас срок. Пешехода сбили вы, не он! Это, по-вашему, тоже ложь? Как вам удалось его уговорить? Сколько вы заплатили ему до ареста и после?.. Вы с Феликсом Санцовым упекли Ашну в Заполярье, потом вдруг забеспокоились, как бы он вас не выдал, и забегали, лишь бы освободить его условно, до срока. Вам это удалось! В бытность свою в Уренгое Санцов через Ашну брал взятки и долю за незаконные сделки. Это что, тоже ложь?.. Поскольку вам должно быть известно все о своем объекте, для вас не тайна, что за нынешнюю свою должность он заплатил большие деньги. Вы это знаете и утаиваете. Более того, вы характеризуете его как человека честного, незапятнанного. Да знаете, что вас за это ждет?! Ваша песенка спета, можете распрощаться со своими драгоценностями, мехами и благополучной жизнью. Вы ведете двойную игру - и вашим, и нашим. Шутить изволите?!

Цезарева побледнела, замерла и пустилась в слезы - надежный, проверенный способ...

Митиленич, глядя на нее, думал:

"Здорово вышло! Ты еще сомневаешься в своей гениальности, Митиленич?.. Вероятно, на Цезаревой как осведомителе поставили крест, иначе Заглобин не передал бы мне ее с такой легкостью... Вот это да! Как они до Ашны добрались, а? Выходит, им хана? Кому "им"? Как кому, Цезаревой и Санцову! Мне до них дела нет, пропади они пропадом; меня интересует Каргаретели... Как же перевести разговор на моего беглеца, а? Признаться, что никакой я не Мирослав?.. Так все гладко шло... А, была не была! Возьму и выложу правду! Куда она денется?.. Нет, не годится! А оставаться Мирославом годится? Предъявил обвинение в тяжком преступлении, а теперь перейду на какого-то беглеца... Разве поверит, что ей все простится, если выполнит небольшое поручение?.. Глупости!.."

Время шло. Митиленич размышлял. Цезарева, утерев слезы, замерла, лихорадочно размышляя, как бы ей выпутаться из этой ситуации. Лицо ее отражало мучительную борьбу. Наконец, решившись на признание, она со слезой в голосе обратилась к Митиленичу:

– В ваших словах много правды. Но относительно меня вы заблуждаетесь. Я всегда, вплоть до сегодняшнего дня, добросовестно выполняла все задания Мирослава. Нынче сложилась ситуация, из которой, вижу, выход один: я сделаю все, что прикажете...