Прошла неделя; от Ферейдуна не было ни слова. Возможно, он уехал на юг по делам, думала я, отец часто посылал его оценить дорогих жеребцов, чтобы знать им цену. Или, может быть, он поехал навестить родителей или сестру или отправился развлечься охотой. Каждый вечер я спрашивала Гостахама и Гордийе, нет ли писем для меня. Поначалу они просто отвечали, что нет, но по мере того, как проходили дни, они стали отвечать на мои вопросы с жалостливыми взглядами. Еще через неделю я начала дергаться, услышав дверной молоток, и мчалась к дверям под любым предлогом.

Хотя он был сердит на меня, когда мы расстались в последний раз, я все еще надеялась, что он возьмет меня еще на три месяца. Мы с матерью нуждались в деньгах. И хотя я не была влюблена, по крайней мере так, как Нахид в Искандара, были тайны, которые мне все еще хотелось разгадать. Может быть, если бы мы больше были вместе, я научилась бы любить его. Кроме того, всегда была надежда, что он возьмет меня в постоянные жены или я забеременею.

У меня уже дважды были месячные с тех пор, как я вышла за Ферейдуна. Перед каждым сроком мама тщательно выискивала знаки, что я понесла дитя. После того как я начинала течь, мама говорила:

— Не переживай, азизам. Всегда есть следующий месяц.

Но я знала, что она разочарована и беспокоится, что я буду так же нескоро зачинать, как она когда-то. На третий месяц моего замужества мама принесла мне особое лекарство, которое должно помочь забеременеть, зеленое питье, напоминавшее застойную воду. Она также объяснила, что я должна есть и делать.

— Хвала Господу! — воскликнула она однажды, когда я съела за обедом целую кучу кислых торши. — Вот этого я и хотела, когда была в тягости тобой.

Я обрадовалась, потому что ждала ребенка так же, как она. Тогда станет ясно, что у нас будет свой дом и я буду заботиться о Ферейдуне всю оставшуюся жизнь.

Тот вечер матушка провела на крыше, гадая по звездам. Когда она вернулась в нашу комнату, то сказала, что у меня будет мальчик, потому что преобладает Марс.

— Он будет красив, как твой отец, — сказала она, и такой довольной я не видела ее никогда.

Гордийе поддерживала надежды моей матушки.

— Ты что-то округлилась, — сказала она однажды утром, глядя на мое лицо и живот.

Но я не чувствовала ничего. Начав отсчитывать время, остававшееся до конца моего контракта, я с каждым днем становилась все тревожнее.

Привязанность Гордийе и Гостахама друг к другу не переставала удивлять меня. Я видела, как добр был мой отец к матери — растирал ей ноги, когда она уставала, или радовал ее новыми кожаными туфлями, — но я никогда не видела, чтобы мужчина отдавал столько, сколько Гостахам отдавал Гордийе. Он всегда приносил ей подарки, пирожные, отрезы бархата, флаконы благовоний. Почему он так ее любил? Что она сделала, чтобы так привязать его к себе, как мотылька, кружащегося у лампы? Красоты она предложить не могла. Ее лицо было рыхлым, словно непропеченный хлеб, двигалась она тяжело, а тело — пухлое и в складках. Она часто давала волю своему языку, особенно когда ругалась из-за денег. Однако Гордийе была словно бриллиант — твердая, но с блеском в глазах, который делал ее желанной. Однажды во время полуденной трапезы Гордийе вошла в Большую комнату, одетая в тонкую шелковую рубаху цвета озера; под тканью круглились ее большие груди. Единственный изумруд на золотой цепочке притягивал взгляд. Волосы она покрыла вышитым шарфом, глаза подвела, затемнив свои тяжелые веки, положила по мазку румян на щеки и помады — на губы. Когда приехал Гостахам, она рассказала ему, что потратила целое утро, помогая кухарке готовить его любимое блюдо — рис с чечевицей и ягненком. Когда я принесла в Большую комнату горячий хлеб, то увидела, как она предлагает ему самые нежные кусочки ягнятины, подливает ему в кубок сладкого гранатового шербета. Она принесла вина, тщательно сберегавшегося в ее кладовых, и предложила ему несколько чаш во время еды. Глаза Гостахама понежнели, округлое тело простерлось на подушках. Скоро он начал шутить.

— Жила-была женщина, трижды побывавшая замужем и все еще девственная, — говорил он, когда я вносила засахаренный миндаль, заготовленный еще в начале года. — Первый муж был из Решта и не мог ничего, потому что был дряблый, как старый сельдерей. Второй был из Казвина и любил мальчиков, отчего брал ее только так.

— А третий? — с дразнящей улыбкой спросила Гордийе.

— А третий был учителем языков и пользовался только языком.

Она захохотала, и я видела, как глаза Гостахама загорели при виде колышущейся плоти, окружавшей изумруд. Да она с ним заигрывала! Но зачем? Вот уж не могла вообразить, что пожилым парам это нужно. И что он имел в виду, с этим учителем, который пользовался только языком?

К концу обеда воздух вокруг Гостахама словно сгустился от желания. Когда он решил, что пора вздремнуть, Гордийе поднялась и с долгим хрипловатым смешком вышла следом за ним из комнаты. Я смотрела, как она идет к его покоям, а не к своим, что было любопытно. Никогда не видела прежде, чтобы она так себя вела.

Мы с мамой помогли кухарке убрать посуду из Большой комнаты, сложили ее в кадки для мытья. Когда я отмывала блюда, она споласкивала их и ставила сушиться. Скоро я услышала, как Гордийе издает звуки, похожие на тихое, ритмичное повизгивание. Я пыталась расслышать, что она говорит, опасаясь дурного, но вскрики были бессловесными.

— Что такое с Гордийе? — спросила я кухарку.

Она выбрасывала недоеденный рис.

— Ничего, — ответила она, пряча глаза.

Мы с мамой продолжали домывать молча. Когда мы покончили с раздаточными ложками и посудой, нам осталось только отскрести жирные котлы, в которых готовили мясо и рис. Следующие полчаса все было тихо, но тут я снова услышала те же вскрики.

— Ого! — сказала матушка. — После стольких лет!

— Вот так она получает что захочет, — ответила кухарка. — Подожди, и увидишь.

— Прямо сказка.

Кухарка захохотала так, что раскашлялась и должна была поставить горшок, который скребла.

— Правильно, только это все равно срабатывает, — сказала она, отдышавшись.

Что именно заставляло ее визжать от удовольствия, забыв себя? С Ферейдуном я иногда задыхалась, но никогда не делала ничего, что заставило бы меня так вопить. Хотела бы я знать почему.

Рано утром Гостахам прислал слугу, чтобы я пришла в его мастерскую. Он выглядел бодрее, чем за все последние недели, даже мешки под глазами были не такими темными, как обычно. Я подумала — не оттого ли, чем Гордийе потчевала его прошлым вечером.

— Сядь тут, — сказал Гостахам, похлопав по подушке рядом с собой. — Я хотел, чтобы ты помогла мне с вышивкой.

Он раскатал полосу ковра шириной ладони в две. На нем был рисунок диких красных тюльпанов, грубый и неоконченный. Вчера вечером купил для Гордийе, — сказал он.

Должно быть, я выглядела изумленной, потому что она вряд ли обрадовалась такому обычному ковру, ведь ее муж был мастером ремесла.

Гостахам засмеялся над моим удивлением.

— А вот настоящий подарок, — сказал он, вытягивая что-то из мешка.

Тяжелая золотая цепь с рубинами в квадратных оправах, каждый окружен висящими жемчужинами. У меня перехватило дыхание.

— Я хочу, чтобы ты вшила это в поверхность ковра и как можно тщательнее скрыла рубины в тюльпанах.

Гордийе раскатает ковер, ни о чем не подозревая, и потрудится, разыскивая спрятанные драгоценности.

— Вот она удивится, — сказала я. — Какое было бы чудо — заткать весь ковер такими камнями.

— Однажды было такое, — ответил он. — Самым знаменитым сокровищем последнего шаха Сасанидов, Яздегерда, и был ковер, усеянный драгоценностями. Это мне и подало такую мысль, хотя моя попытка намного скромнее.

— А где он теперь? — спросила я, мечтая увидеть его.

— Уничтожен, — вздохнул Гостахам. — Почти тысячу лет назад арабский полководец Саад ибн Аби Ваккиз подошел к белокаменному дворцу Яздегерда и взял его войском в шестьдесят тысяч человек. Когда они ворвались во дворец, чтобы разграбить его, их поразил великолепный ковер: роскошный розовый сад, сверкавший рубинами, а ручьи в нем сияли сапфирами. Даже деревья были затканы серебром, а белые цветы — жемчугом. Саад и его мародеры располосовали ковер на доли добычи — уж как они это сами понимали, — вырвали жемчужины для продажи и оставшееся числили трофеями.

— Это поругание, — тихо сказала я.

Гостахам усмехнулся.

— Но какая история! — ответил он.

Потом он оставил меня, чтобы собраться в шахскую ковровую мастерскую, а я вернулась в андаруни взять толстую иглу и красные нитки у Шамси. В мастерской Гостахама, где, я знала, меня не побеспокоят, я примерила ожерелье на свою грудь. Камни были дивно тяжелы и прохладой лежали на коже. Интересно — каково это быть обожаемой мужчиной настолько, что ему хочется радовать тебя такими дорогими дарами.

Вдев нитку в иглу, я протащила ее через середину тюльпана и слегка закрепила там рубин. Он почти скрылся, лишь слегка поблескивал. Так я сделала с каждым камнем, расположив цепь так, что она казалась одной из лоз, спиралями извивавшихся по верху ковра.

У меня было время подумать, пока я вшивала подарок для Гордийе. Она была не слишком красива и очень часто раздражительна и капризна. Однако единственным вечером любви она заставила растаять сердце мужа и распустила завязки его кошелька. Может быть, потому, что она была «сейеде», из потомков Пророка: они были известны тем, что обладали магией любви, недоступной иным женщинам. После стольких лет брачной жизни Гордийе все еще могла заставить мужа делать в точности то, что ей хотелось, в то время как я не могла удержать внимание моего и три месяца. Я рвалась узнать то, что знала Гордийе, чтобы суметь привязать к себе Ферейдуна.

Дожидаясь весточки от Ферейдуна, я не бездельничала. Чтобы не думать о нем, я часами трудилась над ковром для голландца. Порой, когда у меня сводило пальцы от вязания узлов, мне помогала матушка. Она садилась возле меня во дворике, и я могла называть цвета нам обеим, потому что узор был сложным и ей незнакомым. Тогда-то и пришла мне в голову смелая мысль: что, если найти несколько вязальщиц и нанять их, чтобы они делали мои узоры? Это то же самое, что они делают в шахской ковровой мастерской и во всех ковровых мастерских, разбросанных по городу.

Я даже знала, кого попрошу. Во время одного из выходов на базар я приметила женщину, продающую свои ковры среди других торговцев у Лика Мира. Она соткала несколько шерстяных ковров на исфаханский манер, с солнечным ликом посередине, переходящим в звездное небо или цветущий сад. Я остановилась взглянуть на ее работу.

— Да благословит Аллах цветы твоих рук! — сказала я. — Твоя работа прекрасна.

Женщина поблагодарила меня, но выглядела нерадостно. Я спросила ее, давно ли она продает ковры на этом базаре, зная, что большинство женщин предпочитают, если их мужчины торгуют вразнос.

— Нет, совсем недавно, — ответила она и снова смутилась. — Муж болен и не может работать. А мне кормить двоих сыновей… — И ее лицо исказилось, будто сдерживая слезы.

Мне стало жалко ее.

— Может, скоро удача будет на твоей стороне! — пожелала я. — С такой прекрасной работой — наверняка.

Застенчивая улыбка осветила ее лицо. С тех пор, появляясь на базаре, я останавливалась поздороваться с Малеке. Ее ковры не продавались, пока она не стала продавать их почти за бесценок. Она едва не рыдала, рассказывая мне об этом, потому что с трудом возвращала деньги за шерсть.

— Но что мне делать? — спрашивала она. — Детям нужно есть.

Ей было хуже, чем нам с матерью, и я задумывалась, можно ли как-нибудь ей помочь.

Первое, что я должна была сделать, — это закончить ковер для голландца. Я постоянно работала над ним с матушкиной помощью, и теперь, когда я стала вязать узлы гораздо быстрее, он тоже рос быстрее. Хотя я до сих пор пылала яростью на Гордийе, которая, не спросив меня, уступила его голландцу, красота розового, оранжевого, алого, расцветавших на моем станке, успокаивала меня. В будущем я использую то, чему Гостахам научил меня с цветом, к своей выгоде.

День, когда мы с матушкой подняли ковер со станка и закончили бахрому, был счастливым для всего дома. Для Гордийе и Гостахама это означало, что они смогут ублажить важного клиента отменным подарком. Для моей матери это означало, что я смогу начать другой ковер, который поможет нам заработать независимость. Для меня это было концом долгих и горьких самооправданий.

Когда голландец явился за ковром, я спряталась в уголок за лестницей, чтобы проследить за событиями в Большой комнате. Гостахам велел подать кофе и дыню, отмахиваясь от настойчивых просьб голландца сразу показать ему ковер. Затем послал Али-Асгара принести ковер и развернул его у ног голландца. Со своего места я видела ковер совсем по-новому. Если бы я летала, как птица, то именно таким увидела бы сад и все богатство цветов.

Глаза голландца на мгновение широко распахнулись.

— Я подумал о райских кущах, — сказал он. — Да узрим их мы все, когда истекут наши земные сроки!

— Воля Аллаха, — ответил Гостахам.

Голландец пощупал ковер.

— Уверен, что даже у Елизаветы, королевы английской, никогда не было ковра, который мог бы соперничать с такой тонкой работой, — сказал он. — Пожалуйста, примите мою благодарность за это бесподобное сокровище.

Сердце мое переполняла радость, когда я слышала, что мою работу оценили выше тех, которыми владеет великая королева, — даже если голландец преувеличивал. Может, теперь Гостахам и Гордийе узнают мне цену.

— Я счастлив, что вы так довольны изделием с моих станков, — отвечал Гостахам и сверкнул широкой улыбкой в сторону резной алебастровой панели, где, он знал, прячусь я.

Мужчины принялись обсуждать ковры, сделанные в шахской мастерской, которые голландец покупал для богатого купца. Они договаривались о встрече, чтобы он мог на них взглянуть, а потом слуга проводил его до дверей.

Говорят, что великий пророк Мухаммед, смахнувший пот со лба, восходя к Господнему трону, провел семь жизней на каждом из семи небес и вернулся на землю прежде, чем пот успел на нее упасть. Возможно ли это? Говорят, возможно, ибо что для одного человека разворачивается в годы, у другого занимает лишь мгновение.

В самом деле, каждый день, когда не было известий от Ферейдуна, растягивался для меня невыносимо. Сидя на корточках во внутреннем дворике за два дня до истечения срока моего брака, я колола грецкие орехи и выбирала жесткие внутренние перегородки, делившие ядро пополам, но чувствовала себя так, словно с каждым выдохом теряла целую жизнь.

После восхода, когда солнце уже палило, я остановилась вытереть лицо. Скорее от тоски, чем от голода, я сунула в рот половинку ядрышка, не взглянув на него. Оно было такое заплесневевшее, что у меня язык свело. В этот самый миг, прежде чем я успела проглотить свою добычу, Гордийе вышла из кухни и пошла в сторону кладовых.

— Вкусные? — спросила она, давая понять, что видела, как я ем.

Я с трудом проглотила и улыбнулась ей, будто не поняла вопроса.

— Салам алейкум, — сказала я.

— Кухарка готовит цыпленка с орехами в гранатовом соусе — твое любимое, да?

— Люблю все, кроме ее барашка с лимоном, — ответила я, зная, что Гордийе нравится напоминать мне, что мои хлеб-соль дарует она.

Гордийе заглянула в ступку, полную ореховой мякоти.

— Внимательней, у тебя там скорлупа, — сказала она.

Она была такая твердая, что могла сломать зуб. Обычно я не была такой рассеянной, но сейчас в этом не было ничего удивительного — мой разум где-то блуждал. Я выбросила скорлупу, но Гордийе сунула пальцы в толченые орехи, проверяя, мелкие ли.

— Растолки их в пудру, — сказала она. — Они должны прямо растопиться в сиропе.

Кухарка уже засыпала их в кипящий гранатовый сок вместе с сахаром. Воздух наполнился сладким запахом, от которого у меня обычно текли слюнки, но не сегодня.

— Чашм, — сказала я. Гордийе была довольна: ей нравилось, когда я подчинялась. Едва слышно я добавила: — Они вкуснее хрустящие…

Я обрушивала пестик на ядра, превращая их в порошок. На лбу снова собрался пот, я чувствовала, как одежда липнет к коже.

Спустя несколько минут Гордийе появилась из кладовых с полными пригоршнями лука.

— Эй, Хода! — позвала она. — Если все будут так есть, там скоро ничего не останется.

Я постаралась изобразить сочувствие, хотя знала, что кладовые набиты пирамидами дорогого красного шафрана, тугими финиками с юга, плавающими в собственном сладком соку, флягами крепкого вина и рисом, которого семье хватило бы на год.

— Не толочь больше? — спросила я, надеясь, что ее забота о растраченных припасах спасет меня от работы.

Гордийе помедлила, словно не могла решить, что лучше — больше работы или меньше трат.

— Давай толки, — наконец велела она, — если не понадобятся, используем потом.

Я высыпала каштаны, которые растолкла в пудру, и сгребла остальные, стараясь вести себя как обычно. Гордийе помедлила еще немного, разглядывая каштаны.

— По-прежнему ни слова? — спросила она.

Если бы пришло письмо с подписью Ферейдуна, ниспадающей, словно птица в полете, она узнала бы об этом от Гостахама. Не было нужды спрашивать, разве чтобы напомнить мне: мое положение в доме становится все ниже. Я уже чувствовала это по тому, какую работу назначала мне Гордийе: толочь каштаны, к примеру, обычно было делом Шамси. Возможно, она ее уже уволила, и если я не услышу о Ферейдуне сегодня, то не услышу уже никогда. На секунду я ощутила, что не могу продолжать работу. Бедный зверек! — сказала Гордийе, возвращаясь из кухни. — Иншалла, ты скоро получишь от него весточку.

Как только я вспоминала о последней ночи с Ферейдуном, я словно касалась котла, кипящего на огне. Я отдергивалась, опаленная до кости. Когда он хотел говорить, я слушала, когда он хотел моего тела, я позволяла ему делать что угодно. Я не могла понять, в чем ошиблась.

Я продолжала ударять пестом по каштанам. До чего все изменилось с тех пор, как мы с матушкой перебрались из нашей деревни в Исфахан! Там я была защищена, словно шелковичная гусеница в коконе. Мне так хотелось снова стать пятнадцатилетней девственницей, не знавшей ничего о неостановимом движении звезд.

За обедом я почти не могла есть, чем изумила кухарку, знавшую, как я любила ее гранатовый соус. «Ай!» — вскрикнула я, когда на зуб попал острый осколок скорлупы, невидимый в соусе. В остальном обед был даже спокойней, чем всегда, и матушка выглядела обеспокоенной, когда наши взгляды встречались.

После я помогала вычистить и отскрести пригоревший рис из котлов, пока не заболели пальцы. Когда все отправились на послеобеденный отдых, я спросила Гордийе, нет ли поручений. С довольной миной она велела мне сходить на базар и купить гааз, липкую нугу с фисташками, которую любят ее внуки. Я вышла из дома Гостахама, накинув чадор и покрывало, и быстро пошла в лавку, торговавшую гаазом, на Большом базаре. Сделав покупку, я вместо того, чтобы идти домой, пересекла Лик Мира и вошла на базар с южной стороны. Пройдя долгий путь до реки, чтобы не столкнуться ни с кем из знакомых, я прошла мимо рубашечников, фруктовых и овощных рядов, продавцов горшков и сковородок, пока не оказалась за базаром у моста Тридцати Трех Арок. Я быстро огляделась, чтобы увериться, что никто не узнал меня, прежде чем я перешла его, и побежала вверх, к новой армянской части города.

Я никогда прежде не рисковала бывать среди такого количества христиан. Шах Аббас переселил тысячи армян в Новую Джульфу — говорят, против их воли, — чтобы торговали для него шелком. Многие разбогатели. Я прошла мимо разукрашенной церкви, но заглянула внутрь. Стены и потолок были покрыты изображениями мужчин и женщин, включая изображение группы мужчин, евших вместе. Вокруг голов у них были светящиеся круги, как будто им надо было поклоняться. Я разглядела изображение человека, несшего кусок дерева на спине, в глазах его было ужасное страдание. А за ним шла женщина, выглядевшая так, словно готова отдать за него жизнь. Так что, наверное, это была правда, что христиане поклоняются человеческим идолам, словно Богу.

Гостахам говорил мне, что шах чтил своим присутствием армян во время их религиозных праздников дважды в год, но когда армянский зодчий воздвиг церковь выше самого высокого минарета, ему отрубили руки. Я содрогнулась при этой мысли, ведь зодчий, так же как ковровщик, — что он может без рук?

Отойдя от церкви, я свернула в узкую улочку и шла, пока не отыскала примету, которую однажды упоминала Кобра: исписанная страница, прибитая к двери цвета весенней травы. Я не могла ее прочесть, но знала, что там должно быть написано. Постучав, я снова нервно оглянулась — подобное дело было мне в новинку.

Дверь отворила пожилая женщина с неожиданно синими глазами, медового цвета волосами, едва прикрытыми лиловым шарфом. Без единого слова она поманила меня внутрь и прикрыла за мной дверь. Комната, где мы оказались, была полна странных вещей: костей животных в глиняных горшках, бутылей с красными и золотистыми жидкостями, корзин, переполненных корнями и травами. Астрологические знаки и небесные карты были приколоты к стенам.

Я сняла свои покрывала и уселась на подушку напротив нее. Вместо того чтобы расспросить меня, она зажгла пучок дикой руты, прикрыла глаза и начала певуче произносить стихи. Потом открыла глаза и сказала:

— Твоя трудность — мужчина.

— Да, — подтвердила я. — Как ты узнала?

Заклинательница не ответила.

— Как ты попала в Исфахан?

Без сомнения, она угадала по моему выговору, что я с юга. Я сказала ей, что мы с матушкой оставили нашу деревню после смерти отца, и что мы почти голодали, и что я впуталась в трехмесячное сигэ богатого мужчины.

Взгляд заклинательницы стал тревожным.

— Почему он не предложил тебе стать настоящей женой? — спросила она.

— Мне сказали, что он должен жениться на женщине, которая принесет ему хорошее потомство.

— В таком случае почему твоя семья не подождала подходящего брака для тебя?

— Не знаю. — Мне не хотелось рассказывать ей, как я погубила ковер.

Женщина явно изумилась. Она разглядывала мою одежду — простую красную полотняную рубаху и оранжевый полотняный халат, опоясанный красным платком.

— У твоей семьи трудности с деньгами?

— Семья моего дяди вполне благополучна, но его жена беспокоится, что мы с матерью объедаем их.

— То есть они надеялись, что муж заберет тебя надолго и осыплет дорогими дарами.

— Да, — отвечала я, — но мое замужество кончается послезавтра.

— Ох! — с тревогой воскликнула заклинательница. — Времени у нас мало.

— Ты можешь наколдовать, чтобы он меня захотел? — спросила я.

— Возможно, — отвечала она, рассматривая мое лицо в поисках решения. — Каков твой муж?

— Он очень деятельный, — сказала я. — Всем кругом говорит, что им делать. Иногда очень нетерпелив.

— Он тебя любит? Он никогда этого не говорил, — вздохнула я, — но в последний раз он купил мне новые одежды, и это выглядело почти так, что он меня любит… — Я произнесла это голосом, полным удивления, потому что сама только что осознала это.

— Но ты говоришь не как влюбленная женщина, и глаза твои не сияют радостью.

— Нет, — со вздохом признала я.

— Ты любишь своего мужа?

Мгновение я думала, прежде чем ответить.

— Я не дрожу, когда говорю о нем, как одна из моих подруг, рассказывающая о своем возлюбленном, — сказала я. — Быть с ним — то, что я должна делать.

— В таком случае не знаешь ли ты, почему он не посылает за тобой?

— Нет, — отвечала я горестно.

Ее глаза, казалось, пронзали мои. Она помахала тлеющей рутой, и острый запах наполнил мои глаза слезами.

— Вы уже проводили ночи вместе?

Я рассказала ей, как стыдно мне было, когда он брал меня во всех четырех углах спальни, и о том, что Ферейдун часто не оставлял меня до рассвета.

— Поначалу так и должно быть, — кивнула она.

— Я тоже так думаю, но теперь, кажется, огонь его страсти угасает.

— Уже? — Она помедлила и явно пыталась что-то понять. — Что случилось, когда ты виделась с ним последний раз?

— Не знаю, — помотала я головой, стараясь избежать расспросов. — Я всегда делала что скажут, но я ощутила его утомление.

— Как будто ему надоело?

— Да, — сказала я, ерзая на подушке и глядя в сторону.

Последовало долгое молчание, нарушенное только тогда, когда я призналась прерывающимся голосом, что Ферейдун услаждал себя без моего участия.

— А потом он тебе что-нибудь сказал? Много дней я не позволяла себе думать об этом.

— Он спросил, испытываю ли я с ним наслаждение. Я была так поражена вопросом, что сказала: «Ослеплена честью быть в вашем присутствии, озаряющем мир…»

Заклинательница улыбнулась, но в улыбке не было радости.

— Это очень вежливо.

Раз уж я начала, подумалось мне, тогда могу рассказать и остальное.

— Тогда он поднял брови и сказал: «Тебе не надо говорить так со мной, когда мы одни».

— И тогда ты сказала ему правду о том, что чувствуешь?

— Не совсем; это был первый раз, когда он позволил мне говорить, что я думаю. Тут я сказала: «Моя единственная забота — доставить вам удовольствия». Он нагнулся надо мной, провел своими кудрями по моему лицу и сказал: «Дитя юга, я это знаю. И тебе это удается. Но знаешь, нужно больше, чем просто удовольствие». Потом он спросил меня, понравилось ли мне то, что мы делали ночью вдвоем, и я сказала «да».

— Правда?

Я пожала плечами:

— Не понимаю, почему люди все время говорят об этом.

Заклинательница глянула на меня так сочувственно, что я едва не разрыдалась.

— А почему тебе не понравилось так, как ему?

— Не знаю, — снова сказала я, подвинувшись на подушке и жалея, что пришла.

Заклинательница взяла мою руку и сжала ее в своих ладонях, чтобы успокоить меня. Я чувствовала себя в точности так же, как перед смертью отца, словно я вот-вот потеряю все сразу.

— Невозможно выдержать, когда все так раскрывается, — внезапно, не понимая отчего, сказала я.

Похоже, что заклинательница поняла.

— Дитя мое, нельзя удержать то, что Аллах отнимает и дает, но ты тоже можешь завершать многое. Обещай мне, что запомнишь это.

— Обещаю, — сказала я, хотя это было последнее, что меня заботило.

— Теперь, когда я поняла твою тяготу, я могу сделать две вещи, чтобы помочь тебе, — сказала заклинательница. — Но сперва я хочу узнать вот что: может ли твой муж взять себе постоянную жену?

Я помедлила, вспоминая, что, прежде чем я вышла замуж, Гордийе сказала, что он уже подыскивал девушку, которая достойна быть матерью его наследников.

— Конечно, — ответила я.

— Тогда позволь мне сотворить заклинание, которое свяжет их пути, — сказала она.

Она сунула руку в корзину, где лежало множество мотков ниток. Выбрав семь цветов радуги, она сделала на нитках семь узлов в семи местах и затем повязала их на мою шею.

— Носи, пока не спадут сами, — велела она. — И не говори своему мужу, для чего это.

— Если я его увижу снова, — горько заметила я.

— Божьей волей увидишь, — отвечала она. — И если будет так, ты должна хорошенько постараться угодить ему.

Я была ошеломлена ее советом.

— Но я думала, что уже сделала все, чего он хотел.

Заклинательница погладила мою руку, словно успокаивала неуемное дитя.

— Непохоже, — мягко заметила она.

Мои щеки вспыхнули краской стыда.

— Хотела бы я знать то, что знала моя матушка, когда была моих лет, — горько сказала я. — Отец любил ее каждую минуту их жизни.

— И в чем, по-твоему, был ее секрет?

Я поведала ей о даре матушки рассказывать истории, которые будили отцовскую любовь, хотя когда-то он был самым красивым юношей деревни. У меня такого дара не было.

Заклинательница остановила меня.

— Вообрази на миг, что это ты рассказываешь историю, а не твоя матушка, — сказала она. — Скажем, ту, о Фатеме-прядилыцице. Вначале ты захватываешь внимание своих слушателей, рассказывая им, как отец Фатеме гибнет в кораблекрушении, оставляя ее добывать себе пропитание. Но что, если ты, вместо того чтобы заставить их ждать конца истории, расскажешь им его тут же?

— Это будет глупо, — сказала я.

— Верно, — согласилась она. — Так как же следует рассказывать историю?

— Когда моя матушка рассказывала сказки, она ставила начало, середину и конец на положенные им места.

— Так и надо, — сказала заклинательница. — Рассказчица заманивает тебя обрывками истории то тут, то там. Она поддерживает в тебе интерес до самого конца, пока наконец не насытит твое желание.

Я отчетливо поняла, что она имеет в виду. Слушатели моей мамы зачаровывались, глядя на нее остановившимися глазами и открыв рты, словно забыв, где находятся.

Заклинательница пригладила свои медовые волосы.

— Так что думай о вечерах со своим мужем как о времени, когда ты рассказываешь ему историю, только не словами. Для него это будет старая сказка, поэтому тебе надо выучиться рассказывать ее по-новому.

Я снова покраснела, но в этот раз словно жгучее пламя вспыхнуло глубоко, у самой печени, и растеклось до самых кончиков ступней.

— У меня уже есть несколько выдумок, — призналась я, — но мне слишком стыдно их пробовать.

— Не откладывай, — сказала заклинательница с ноткой предостережения в голосе, по которой я поняла, что она думает — я под угрозой.

— Однако не знаю, как начать… — шепнула я. Ключ в вопросе, который твой муж задал тебе в последнюю вашу встречу, — ответила заклинательница. — Есть что-то, что тебе нравится делать с ним?

— Мне нравится, как он целует и ласкает, — сказала я, — но это прекращается, как только он соединяет наши тела. Тут он забывает обо мне и рвется вперед, к мигу своего высшего наслаждения.

— А ты?

— Я стараюсь делать все, чтобы помочь ему.

— Ему не надо помогать, — сказала заклинательница.

Я уставилась на нее, надеясь на продолжение, но она молчала. Минуты медленно текли, а я вертелась на своей подушке в ожидании и надежде.

— Скажи мне, — взмолилась я.

Она улыбнулась:

— Вот так я целиком завладела твоим вниманием.

— Да, — признала я.

— И ты не будешь довольна, пока я не дам тебе того, чего ты просишь.

Моя голова слегка плыла от едкого запаха руты, висевшего в воздухе.

— Я должна узнать.

— Ты у меня в плену, и если бы я хотела оставить тебя тут, — сказала она, — я могла бы рассказать какую-нибудь историю, например о матушке Фатеме и ее чудесном рождении.

— Надеюсь, что ты не захочешь, — ответила я, понимая, что уже прошу ее. Сердце заколотилось, ладони взмокли.

Заклинательница пристально смотрела на меня.

— Вот теперь ты поняла, — улыбнулась она.

— Да, — кивнула я.

— В таком случае я больше не буду томить тебя, — сказала она. — Всегда нужно окончание, хотя оно никогда не бывает так восхитительно, как приближение к нему.

Затем она спросила, видела ли я когда-нибудь некую часть моего тела, ту, которая обычно скрывается.

— Конечно нет! — удивленно отвечала я.

В своей деревне я делила комнату с родителями. В хаммаме я всегда была окружена другими женщинами. Единственное уединенное место, которое мне выпадало, — это уборная, но там было слишком темно и зловонно, чтобы задерживаться.

— Все же ты должна понимать, что я имею в виду.

Несмотря на мой ответ, я, конечно же, понимала. По крайней мере, могла ощупать.

— Прежде чем твой муж взойдет слишком высоко на вершину блаженства, прими эту позу и впусти его, как только он окажется сверху. Ты сможешь попробовать позу «Лягушка», «Ножницы», «Индийская» и «Гвоздь в туфле».

Дабы увериться, что я ее поняла, она показала их на пальцах. Я начала обдумывать, как это будет с Ферейдуном и смогу ли я настроить себя так, чтобы он решил, что они заданы им самим.

— Я могу сделать то, что ты предлагаешь, — проговорила я. — Но я никогда не думала, что моему мужу есть дело до моего наслаждения.

— Возможно, и нет, — согласилась она. — Однако вообрази, каково тебе будет, если, проведя очередную ночь с тобой, он не сможет взойти к вершине.

Мучительно было не суметь обрадовать его. Я была словно ватная кукла, которая не может двинуться, пока ребенок не начнет ею играть, двигая ее руками и ногами. Неудивительно, что Ферейдуну стало скучно.

— Низко склоняюсь перед твоим знанием, — сказала я заклинательнице.

Она улыбнулась.

— Станешь старой, как я, будешь знать столько же, а может, и больше, — ответила она.

Я заплатила заклинательнице деньгами, данными мне матушкой из платы за сигэ, потому что она сделала для меня все, что могла. Только добравшись домой, я поняла, что никакого заклинания для того, чтобы Ферейдун захотел меня, я не получила, а скорее получила совет, как сделать так, чтобы он не захотел никого другого. Это казалось мне очень странным, пока я не поняла, что должна открыть способ приворожить его сама.

В тот вечер я едва слышала матушку, Гостахама или Гордийе. Встречаясь с ними глазами, я словно видела в них жалость, а их молчание лишь подтверждало, что от Ферейдуна нет вестей. Матушка не говорила ничего, но перед сном она ласково подоткнула мое одеяло и рассказала мне одну из моих любимых сказок — о Бахраме и его рабыне Фетнех. Я любила эту историю, потому что Фетнех мудрыми уловками победила Бахрама, показав ему его слабость. Как мне хотелось быть такой же с Ферейдуном.

Я уснула и видела сон, что мы возвращаемся в наш старый дом, в нашу деревню. Мы открываем дверь, а вся комната полна снега. Нам с матушкой остается лишь зарываться в него. Мы стараемся выложить нору лохмотьями одежды и коврами, но холод безжалостен. Белизна снега слепит мне глаза, ледяная сырость вползает в тело. Я ощущаю, что меня заживо хоронят в белом саване. Дрожа, я проснулась, и пот остывал на моем лбу и груди.

Лежа во тьме, я думала, что нас ждет. Как долго Гостахам и Гордийе будут содержать нас, если мы не получим от Ферейдуна еще денег? Нам снова придется голодать; придется полагаться на щедрость других, которая иногда скрывает греховные желания. Даже понимая это, я все равно хотела остаться в городе. Мне нравилось, как полнеет мое тело в столице, становится женственным и округлым, потому что мы сытно ели каждый день. Мне нравилось то, чему я училась у Гостахама, который помогал мне теперь изображать львов, драконов, райских птиц и других выдуманных животных, которых я видела на охотничьем ковре шаха.

Но более этого мой ум был переполнен мыслями, как завоевать Ферейдуна, если у меня будет еще один случай. Будь я павлином, какого я недавно пыталась нарисовать, я проводила бы своими шелковистыми, переливчатыми перьями по его спине. Будь я лисой, закрывала бы ему хвостом глаза и вылизывала его своим тонким языком. В его глазах не осталось бы ни капли скуки!

На следующее утро я проснулась от голоса уличного торговца, гнусаво расхваливавшего свою ячменную похлебку, и побежала спросить кухарку, что мне сегодня делать. Когда мы разговаривали, я услышала стук в калитку женской половины. Шамси пришла за мной и отвела меня к Гостахаму и Гордийе, потому что мне наконец пришло письмо.

— Что там сказано? — выпалила я, забыв поздороваться; я боялась, что письмо подтверждает конец моего союза.

— И тебе доброе утро, — ответил Гостахам, напоминая мне о хороших манерах, и я тут же ответила на его приветствие.

Гостахам разломил восковую печать на письме, где стояла безошибочно узнаваемая подпись Ферейдуна. Я следила, как его глаза движутся по строкам, и с трудом подавляла желание выхватить его и попытаться прочесть самой.

— Ну? — спросила Гордийе.

Гостахам продолжал читать.

— Не может он забыть о куче цветистых выражений и сразу переходить к сути, — сказал он, изучая написанное. — А, вот наконец. Ферейдун требует ее сегодня вечером. Хвала Аллаху!

Я онемела от облегчения.

Гордийе улыбнулась.

— Такое везение — это знак благоволения небес, — сказала она.

Я не хотела снова совершить ту же ошибку и прийти такой же вымотанной, как в прошлый раз.

— Мне нужно время подготовить себя для него, — попросила я.

Казалось, Гордийе понимает.

— Ты свободна от всех дел, — ответила она. — Я скажу Шамси поработать сегодня вместо тебя на кухне.

Ее щедрость изумила меня, пока я не вспомнила, что у нее свои причины желать нашего соединения. Время от времени она спрашивала меня, не упоминал ли Ферейдун, что хочет новых ковров, и предлагала, чтоб я подсказала ему заказать их у нас. Я никогда не пыталась.

Матушку я попросила оставить меня одну на все утро, и она отправилась собирать травы для своих лекарств. Запершись в нашей маленькой комнатке, я окрасила хной ступни и ладони, а потом решила удивить Ферейдуна, сделав рисунок там, где его увидит только он. Это заняло несколько часов, и я должна была сидеть неподвижно, пока высыхала паста, что было трудно из-за моего возбуждения. Пришлось также слегка накрыться: я боялась, что матушка может вернуться и обнаружить мой дерзостный поступок.

Ближе к вечеру я отправилась к дому Ферейдуна — как могло оказаться, в последний раз. Наш контракт истекал на следующий день, и я не знала, собирается ли он насладиться мною последний раз или у него есть на меня другие планы. Само собой, мне также пришлось потрудиться, чтобы скрыть то, что я сделала, от зорких глаз Хайеде и Азиз. Когда они приветствовали меня, то выглядели даже более равнодушными, чем обычно. Я начала раздеваться, и они даже не остановили меня, что наполнило меня тревогой: они не верят, что я вернусь. Прежде чем спуститься в бассейн, я спросила:

— Вы будете осматривать меня, нет ли случайных волосков?

Хайеде притворилась, что осматривает, но продолжала говорить с Азиз.

— Все равно, — рассказывала она ей, — свадьба займет неделю в доме отца жениха, он выращивает фисташки…

Она рассеянно терла мою спину мыльной тканью, описывая, как будет наряжена ее дочь. Без их помощи я легла в бассейн.

После того как они меня одели, я прошла в спальный покой, который столько раз делила с Ферейдуном, и уселась в обычном месте, но не могла оставаться неподвижной. Встав, я прошла в примыкающую комнату, где мы ели. Что именно мне делать? Я подошла к висевшим на стене шелковым коврикам, где изображены были две птицы, распевающие на дереве. Узлы были такие плотные, что поверхность казалась более гладкой, чем кожа. Внезапный порыв заставил меня снять один из них. Я унесла его в спальню и разостлала неподалеку от постели. Затем вернулась в большой покой и стала ждать.

Когда Ферейдун появился, он был сумрачен. Не успев войти, рявкнул на слуг, чтобы несли вино и кальян. Через мгновение он заметил коврик, снятый со стены, отчего рядом со вторым зияло пустое место.

— Какой ишак убрал ковер? — прорычал Ферейдун.

Слуги съежились и принялись многословно клясться в невиновности. Я перепугалась, но сказала:

— Я.

— Выглядит ужасно.

— У меня есть причина, — ответила я.

Ферейдун отвернулся от меня и вытянул руки, чтобы слуга мог снять с него халат и пояс и отстегнуть кинжал, выложенный жемчугом. Другой слуга на цыпочках внес вино и кальян и, кланяясь, попятился прочь. Ферейдун сдернул тюрбан с головы и принялся пить, не предлагая мне. Когда принесли еду, он ел быстро, почти зло. Я едва могла поднести кусок ко рту.

Кофе подали в двух тонких зеленых чашках. Ферейдун отхлебнул, прежде чем слуга вышел из комнаты, и проворчал:

— Недостаточно горячий…

Слуга вернулся заменить чашки, но вид у него был дерзкий, и он ничего не сказал, чтобы смягчить гнев Ферейдуна.

— Подожди! — велел Ферейдун.

Слуга, которому было не больше двенадцати, остановился рядом с чашками на подносе. Ферейдун схватил мою чашку и выплеснул в лицо мальчику. Тот отшатнулся, едва не выронив поднос.

— Видишь? — взревел Ферейдун. — Он даже обжечь не может! Принеси такой, какой может!

У глаз мальчика побагровели пятна ожога. Он пролепетал какие-то извинения и попятился из комнаты, а по лицу его струились слезы. Ишак! — заорал Ферейдун ему вослед.

Я никогда не видела, чтобы он так себя вел. Гнев его был так же внезапен и непредсказуем, как ураган, и так же безразличен.

Минутой позже вернулся другой слуга с таким горячим кофе, что я обожгла себе горло. Ферейдун выпил свой залпом, ушел в другой покой и бросился на постель, закрыв глаза. Скоро я услышала громкий храп. И так должна пройти моя последняя ночь с Ферейдуном, без надежды на спасение? В моей голове царил сумбур, я словно примерзла к месту, как в том сне, что увидела прошлой ночью. Я вспомнила медленную, ледяную смерть, что почти настигла меня в родной деревне, и внезапно вскочила на ноги, поняв, что надо что-нибудь делать.

Опускалась ночь, в комнате становилось темно. Я зажгла масляную лампу и поставила ее рядом с шелковым ковриком, прежде чем сбросить всю одежду, кроме розовых атласных шаровар. Укладываясь на постель рядом с Ферейдуном, я старалась быть как можно более неуклюжей и разбудить его. Это сработало: сонно жмурясь, он приоткрыл глаза.

— Я хочу тебе что-то показать… — отчаянно шепнула я.

— Что? — раздраженно буркнул он.

Затихнув на миг, я снова шепнула:

— Ты, и только ты должен это найти…

— Найти что? — полусонно спросил он.

— Секрет, который для тебя приготовлен, — ответила я.

Он перекатился на локоть и, моргая, попытался проснуться. Я немного отодвинулась, а когда он потянулся ко мне, я снова отодвинулась.

— Дай мне взглянуть на тебя, — сказал он.

Я привстала на руках и коленках, но слегка повернулась, чтобы показать ему свои бедра, обтянутые шелком, и обнаженные груди. Потом поползла к светильнику. Удивленный Ферейдун встал на четвереньки и последовал за мной. Я позволила ему схватить меня за бедра, но не обернулась. Он стал ощупывать мою грудь мягкими пальцами. Когда мне понравилось то, что он делал, я прижалась спиной к его груди, накрыла его ладони своими и задержала их там.

— Что за секрет? — тихо спросил Ферейдун.

Теперь он совсем проснулся, его глаза были живее, чем за месяцы до этого.

Я высвободилась из его объятий и отползла так быстро, как могла. Он хотел схватить меня за шаровары, но промахнулся и, хохоча, снова пополз следом. Когда я была готова, я дала ему поймать краешек шаровар и придавить себя животом к полу.

— Повернись, — сказал он.

Я лежала неподвижно, поддразнивая его улыбкой и упираясь, когда он пытался перевернуть меня.

— А! — обрадованно сказал он, когда я не согласилась двинуться.

Он не заставлял меня, но оттянул пояс моих шаровар и дернул ткань. Шелк звучно порвался, и его лицо засияло удовольствием. Потом он сдернул свою одежду.

Я все еще отказывалась повернуться.

— Ты его так и не отыскал, — поддразнила я.

Тут Ферейдун пришел в неистовство. Обыскав мое нагое тело при светильнике, он стал ласкать меня руками и губами. На этот раз его ласки были совсем другими; казалось, он старается воспламенить меня. Когда он снова попробовал меня перевернуть, я опять не позволила ему; мне слишком нравилось то, что он делал. Ферейдун совершенно обезумел, целуя и кусая мои плечи и приподнимая мое тело, чтобы снизу ласкать мои груди. Я чувствовала, что становлюсь как горячий гранатовый сироп, задыхаясь и не в силах больше сопротивляться, и тогда я перевернулась, позволяя ему осмотреть меня дальше.

— И где секрет? — нетерпеливо спрашивал он.

Я дразняще улыбалась, и Ферейдун потащил меня поближе к светильнику, целуя и лаская, пока подбирался ближе и ближе к моему сокровищу.

Я тесно сжимала ноги и не позволяла ему раздвинуть их, показывая тело лишь частями, словно говоря «Тронь меня тут» или «Поцелуй меня там». Было так, словно он впервые открыл меня. Рот и пальцы путешествовали по моему телу, будто караван, останавливаясь по пути в оазисах. Я уже вся горела от наслаждения, и мои ноги раздвинулись, ибо я не хотела больше быть отдельно от него. И тогда он увидел то, что я сделала. «У-уу!..» — закричал он в изумлении и нагнулся к моим раздвинутым ногам, чтобы рассмотреть это поближе.

Вместо того чтобы окрасить свои ступни и ладони хной, как обычно делали женщины, я взяла один из рисунков Гостахама и расписала свои бедра там, где плоть мягче и пышнее. Узор состоял из остроконечных лепестков наподобие тех, что окружают центр ковра. Между ними я нарисовала россыпи крохотных роз, лилий и нарциссов.

Ферейдун потащил меня ближе к светильнику, чтобы лучше рассмотреть, и не смог сдержать пальцы и язык на моих бедрах. Мне вспомнилась шутка Гостахама об учителе языка, и это был миг, когда я поняла, что женщина в той истории нашла бесценный алмаз в муже номер три. Теперь, когда губы Ферейдуна отыскали новое место, а его руки были, казалось, повсюду на моем теле, я задышала тяжелее и чаще. Но он слишком рано оставил то, что делал, развел мои ноги и вжался своими бедрами в мои. «Подожди!..» — хотела крикнуть я. Взглянув в его затуманенные глаза, я почувствовала, что он совершенно забыл обо мне и потерялся в собственном экстазе.

Я снова дышала, как обычно, несмотря на то что он хрипел все чаще. Не знаю, что дало мне храбрость сделать так, но, как только его бедра отдалились от моих, я сомкнула колени, быстро извернулась и откатилась в сторону.

— А-аа!.. — разочарованно выдохнул он.

Выкрикивая проклятья, мольбы и мое имя, он пополз за мной, а я отказывалась вернуться. Я заставила его преследовать меня по всей комнате, а затем, когда он уже прямо-таки дышал мне в ухо, кинулась на разостланный мной шелковый коврик. Он ухватил меня за бедра, словно все еще был господином, но я чувствовала, что он ждет от меня еще чего-то. Повернувшись, я очень нежно уложила его на шелк, и он лежал, глядя на меня, ожидая, когда попрошу я. Я обхватила его коленями и начала гладить его тело своим. Наконец он встретил руками мои груди, и я застонала, когда страсть вернулась в мое тело. Впервые за все это время я принялась ласкать его чудесные волосы, ниспадавшие мерцающими волнами. Их мягкость под моими пальцами, гладкий шелк под коленями, жесткие волосы на его груди разожгли пламя в моем чреве, какого я никогда прежде не знала. На этот раз я впустила Ферейдуна в себя, стиснув его бедра своими, раскачиваясь вперед и назад, поначалу медленно, а затем все быстрее и быстрее, пока мы не стали единей, чем основа и уток. Ферейдун следовал за моим ритмом, встречая меня так, как я часто встречала его. Мир, казавшийся таким прочным, плыл вокруг, теряя вещественность. Я кричала и даже, кажется, рычала, и Ферейдун рычал со мной, и я чувствовала, что еще миг — и распадусь, как мотылек в пламени, когда не остается ничего, кроме завитка дыма.

Наши вопли встревожили слуг, они стучали в двери, спрашивая Ферейдуна, здоров ли он, а он рявкнул, чтобы они убирались. Мы совсем не говорили, а просто лежали, задыхаясь, на шелковом ковре. Когда его дыхание унялось, Ферейдун не смог оторвать своих рук от моего тела. Он снова принялся ласкать меня, а я потянулась вниз и коснулась его чресел. Там словно был вколочен столб, несмотря на то что мы только что завершили. И мы опять, как звери, накинулись друг на друга. Вспомнив о лисьем хвосте, я дотянулась до своего шарфа, завязала им глаза Ферейдуну и дразнила его языком, пока он не начал вскрикивать в экстазе, как никогда ранее. Так мы провели весь остаток ночи.

Утром я проснулась оттого, что лицо Ферейдуна было над моим и глаза его были открыты. Хотя у него было много дел, он явно не хотел уходить. Даже после того, как он вымылся и оделся, он не смог удержаться, чтобы не раздвинуть мои ноги и не посмотреть снова на узор, нарисованный мной, и не погрузить в него пальцы.

Что до меня, то я не могла поверить, что научилась делать такое. Наконец я поняла, что за припадок описывала Голи! Теперь я тоже могла усмехаться понимающе, когда женщины шутили об отношениях с мужчинами, потому что мое тело наконец изловило эту радость.

Вскоре после моего возвращения домой в то же утро Гостахам получил письмо от Ферейдуна, возобновлявшего мой сигэ на следующие три месяца. Должно быть, он написал его сразу после того, как мы попрощались. Ликуя, мы отослали ему наше согласие. Гордийе поздравила меня, удивленная тем, что я справилась.

— Я уж подумала, он тебя оставит, — сказала она.

Гостахам передал мне кошелек с монетами от казначея Ферейдуна, забрав свою долю за наше содержание. Матушка обхватила мое лицо ладонями и сказала, что я словно луна. Я сияла торжеством. В отличие от Гордийе, матушки и всех прочих женщин, я знала, что должна отстаивать себя после замужества или рискую потерять своего мужа. Я сумела победить за оставшиеся мне считаные часы и поклялась никогда больше не повторять такой ошибки. Тут же я принялась обдумывать, что сделаю в следующий раз, когда Ферейдун призовет меня на свое ложе.

Тем вечером в двери Гостахама постучала вестница от Нахид, чтобы передать мне приглашение на кофе. Хотя мои глаза саднило от усталости и я жаждала отдохнуть, мне пришлось идти с нею, чтобы не быть невежливой. Нахид несколько раз присылала за мной до этого, но я возвращала приглашение с извинениями, потому что была слишком поглощена моими собственными заботами.

Я уже знала, что Нахид собирается мне сказать. Недавно она, скорее всего, встретилась в хаммаме с матерью и сестрой Искандара и обменялась с ними любезностями во время купания. К концу дня его матушка была достаточно очарована, чтобы открыть, что ищет достойную пару для своего сына. Так как Искандар был уже влюблен, я подозревала, что подарок от его семьи явился быстро и что семья Нахид его уже приняла. Девушки вроде Нахид обречены выходить за богатых; но ее судьба даже лучше, потому что она выйдет за того, кого выбрала сама.

Я напевала про себя, шагая через квартал Четырех Садов. Розовые кусты цвели в саду над рекой, и я остановилась полюбоваться ими. Крохотные желтые бутоны с нежными лепестками теснились возле уже буйно развернувшихся пышных красных цветов. Песня, которую я любила напевать с отцом, зазвучала во мне:

Если девушка вроде Нахид может получить то, что хочет, возможно, получится и у девушки вроде меня. Я завоевала Ферейдуна как любовника; если вести себя поумнее, уловлю его и в постоянные мужья.

Когда я добралась до Нахид, мы приветствовали друг друга поцелуями в обе щеки. Птицы ее матушки весело щебетали в клетках, а я разглядывала Нахид в поисках признаков хороших вестей. Но как только слуги вышли, лицо Нахид искривилось от горя и она с рыданиями осела на подушки.

Я была потрясена.

— Нахид, милая, жизнь моя! Что случилось?

Она подняла голову, всего на миг, ее прекрасные зеленые глаза кипели слезами.

— Они сказали «нет», — задыхаясь от плача, сказала она.

— Кто? Родители Искандара?

— Нет-нет. Мои родители!

— Почему?

Нахид уселась прямее и постаралась отдышаться.

— Они нашли письма, — сказала она, придя наконец в себя. — Их было слишком много, чтобы я могла хранить их в поясе. Я спрятала их под тюфяком, но, должно быть, вела себя неосторожно. Матушкина служанка выдала меня. Уверена, теперь она будет богатой женщиной.

— Мой бедный зверек! — воскликнула я. — Они когда-нибудь думали об Искандаре как о муже для тебя?

— Нет.

— Почему?

— Он слишком беден! — воскликнула Нахид, рыдая еще горше.

Я наклонилась и обняла ее, а она прижалась ко мне и плакала на моем плече. Когда она утихла на миг, то взглянула на меня с такой мукой в глазах, что и мое сердце отяжелело от горя.

— Я же люблю его! — вырвалось у нее. — Я всегда буду его любить! Что бы ни случилось, мы с ним будем близки, как облако и живительный дождь!

Я вздохнула, хотя не была удивлена, что ее родители отказали бедному.

— А от Искандара были вести?

— Он передал мне письмо через Кобру, но нам придется быть крайне осторожными, потому что родители теперь за мной следят. Они сказали, что я опозорила семью тайной связью и что люди будут говорить. Они велели старшим слугам обыскивать других, когда те выходят со двора.

— Что он тебе написал?

— Что даже если я стану дряхлой и больной, если даже поседею и захромаю, он все равно будет любить меня.

— Мне так жаль, — сказала я. — Я знаю, как ты его любишь.

Нахид цокнула языком.

— Тебе откуда знать? Ты-то никогда не была влюблена, — почти сердито ответила она.

Я признала, что это правда, хотя сейчас, когда я целую ночь наслаждалась вновь проснувшимися желаниями с Ферейдуном, и мои чувства стали меняться. Интересно, могут ли они означать любовь.

— Нахид-джоон, — ответила я, — по дороге сюда я была совершенно уверена: ты расскажешь мне, что помолвлена с Искандаром и вот-вот достигнешь величайшего желания своего сердца. Настолько уверена, что даже пела от радости.

— И я так думала, — вздохнула она.

Минуту я размышляла.

— А если Искандар разбогатеет? Могут тогда твои родители изменить свое решение?

— Нет, — мрачно сказала она.

И когда я уже думала, что ее слезы начали высыхать, она согнулась и завыла, как зверь в капкане. Я не слышала таких звуков с той поры, когда умер мой отец, и они разрывали мне сердце.

Я старалась успокоить ее.

— Нахид, жизнь моя, не теряй надежду. Будем молиться Аллаху и надеяться, что у него для тебя и Искандара запасена хорошая судьба.

— Ты не понимаешь, — ответила Нахид, снова начиная глухо, сдавленно рыдать.

Служанка, принесшая кофе, постучала в двери. Я вскочила и забрала у нее поднос, чтобы она не вошла и не увидела залитое слезами лицо Нахид.

— Да ладно, — сказала она, — они все уже знают о моей помолвке.

Я растерялась:

— Что ты говоришь?

Слезы Нахид заструились еще быстрее, словно обильный весенний дождь.

— Если бы я просто отказала Искандару, мои родители, может, ничего бы не сделали, но я зарыдала и сказала, что никогда его не забуду. Поэтому они подписали брачный контракт для меня с другим мужчиной. Я должна выйти замуж, как только настанет полнолуние.

Эта новость была еще более жестокой, чем предыдущая. Как могли родители Нахид, любившие и баловавшие свою девочку всю ее жизнь, бросить ее мужчине, когда она еще оплакивает свою первую любовь? Я испытывала к ней огромную жалость. Снова обняв Нахид, я прижалась щекой к ее щеке.

— И за кого тебя выдают? — спросила я, надеясь, что хороший выбор может сделать ее счастливой.

— Моя матушка послала за Хомой, которая сказала, что как раз знает подходящего мужчину, — горько ответила Нахид. — Конечно, я его никогда не видела.

— А что-нибудь ты знаешь о нем?

Родители ее могли выбирать из тысяч, потому что у Нахид было поровну денег и красоты. Наверное, в этом он будет ей ровней и откроет ей ночные удовольствия, которыми я теперь научилась наслаждаться.

Она пожала плечами:

— Он наездник, и мои родители полагают, что это будет хорошей заменой Искандару.

Волоски на моей коже вдруг стали дыбом, словно по комнате пронесся сквозняк.

— А что еще? — спросила я.

— Только что он сын богатого коннозаводчика, живущего на севере.

Я уставилась на Нахид. Я знала, что нужно что-нибудь сказать, но губы не могли складывать слова. Вместо этого я закашлялась и стала задыхаться. Перегнувшись в поясе, я пыталась глотнуть воздуха.

— Ой! — вскрикнула Нахид. — Ты здорова?

Казалось, приступ никогда не кончится. Я кашляла, пока не полились слезы, и тогда я осталась безмолвной.

— Ты выглядишь несчастной, — сказала Нахид, когда я стала утирать глаза.

— Знала бы ты насколько, — отвечала я.

Пришлось заставить себя молчать, потому что несколько раз я уже поторопилась. Могут ли быть сотни богатых конеторговцев? Или хотя бы несколько дюжин? А сколько из них могут иметь сыновей? Наверняка это другой человек. Родители тебе наверняка сказали больше, — подбодрила ее я.

Нахид помедлила.

— Он потерял первую жену, это уже точно все, что я знаю, — призналась она.

Я ощутила такой холод внутри, что обхватила себя руками, чтобы побороть его.

— А как его зовут? — спросила я отрывисто — горло сдавило.

— Не понимаю, зачем тебе это нужно, — ответила Нахид, — если мне все равно. — Она вздохнула. — Да будь он хоть сам шах Аббас.

— Но кто же он? — настаивала я, чувствуя, что сейчас взорвусь.

Нахид удивила моя настойчивость.

— Я не могу выговорить его имя — мне ненавистен сам его звук, — ответила она. — Но если ты должна его знать — пожалуйста: Ферейдун.

Второй приступ кашля был таким, словно я выкашливала свои внутренности. Конечно, я могла рассказать ей все о ее будущем муже: как выглядят его волосы, когда освобождаются от тюрбана, как он томительно закрывает глаза при звуках кяманчи, как он пахнет, когда возбужден. Теперь я даже знала, как доставить ему наслаждение, но только ей суждено было стать его законной женой на остаток дней. Кипящий поток ревности прокатился по мне. При мысли, что он может предпочесть ее мне, я начала так брызгать слюной, что удивительно, как она не заподозрила неладное.

Нахид очень тронуло мое состояние.

— Моя лучшая подруга, прости, что моя беда так глубоко растревожила тебя. Не позволяй моему невезению замутить твою кровь.

Я быстро соображала, как объясниться.

— Мне просто хочется, чтобы ты была счастливой, — сказала я. — Рассказанное тобой надрывает мне сердце.

Слезы показались в ее глазах, и мои тоже заволокло дымкой. Но если слезы Нахид были смешаны с благодарностью за дружбу, мои таили скрытую вину.

Последний призыв на молитву задрожал в воздухе, возвещая, что мне пора идти. Я оставила Нахид с ее горем и медленно пошла домой со своим. Одна на улице, я наконец могла перестать притворяться, почему горюю. Ничего странного, что Ферейдун пренебрегал мной столько недель; должно быть, он усиленно обсуждал с родителями Нахид брачный контракт и подробности свадьбы.

А как же наша ночь наслаждений? Он позволил мне благодарить его, пока не пропели петухи, принимая все мои дары, словно они его по праву. Моя кровь бурлила, я шла все быстрее и быстрее через квартал Четырех Садов, пока не налетела на сгорбленную пожилую женщину с палкой и должна была извиниться, что потревожила ее.

Я слышала, как в кустах вопила кошка, наверное, в ожидании самца, почти как я. Я никогда не желала ничего, кроме замужества за добрым человеком. Почему я должна оставаться девкой для удовольствия, а Нахид, у которой и так есть все, будет постоянной женой? Почему изо всех жителей Исфахана ее мужем должен стать Ферейдун?

Когда я добралась домой, кухарка услышала мои шаги и позвала меня в кухню.

— Ты что-то поздно, — упрекнула она. — Помоги нам чистить укроп.

— Оставь меня в покое! — огрызнулась я.

Кухарка так удивилась, что уронила нож.

— И ты управляешься с такой ослицей? — спросила она мою матушку.

Я не обратила на нее внимания и пронеслась через внутренний дворик к нашей комнатке. Как мог Ферейдун подписать брачный контракт, ничего мне не сказав? Он не знал, что Нахид моя подруга, но сокрытие такого важного шага показало, сколько я на самом деле значу в его глазах.

Когда на следующий день Ферейдун вызвал меня, я пришла в его дом, но не разрешила Хайеде и Азиз мыть меня, умащать благовониями или расчесывать мне волосы. Теперь, когда мое положение восстановилось, они снова побаивались меня. Они упрашивали и умоляли меня, пока я не накричала на них и они не ушли, перепуганные. Я сидела в маленькой комнате, где мы раньше дурачились, и ждала Ферейдуна, не сменив уличной одежды. Я была так разгневана, что чувствовала, как накаляется вокруг меня воздух; щеки мои пылали.

Когда Ферейдун появился, он заметил мое необычное одеяние, но не сказал ничего. Сбросив тюрбан и туфли, он отослал прислугу. Потом уселся рядом и взял мою руку.

— Послушай, джоонам… — начал он, словно хотел что-то объяснить.

Это было впервые — он сказал «душа моя».

Я не дала ему продолжить.

— Ты меня больше не хочешь, — сказала я.

— С чего это мне тебя не хотеть? Особенно после той ночи.

Он улыбнулся и попробовал развести мои колени. Я крепко сжала их.

— Но ты женишься.

— Я должен, — сказал он. — Не волнуйся: больше ничего не изменится.

Его ответ прояснил только одно.

— Так ты собираешься жить с нами обеими?

— Конечно.

— Ты не представляешь, какие сложности это вызовет.

— Почему?

— Нахид — моя лучшая подруга.

Он выглядел воистину потрясенным.

— Из всех женщин Исфахана…

— И она не знает, что у нас с тобой сигэ.

— Отчего?

— Моя семья хотела сохранить это в секрете.

Ферейдун пожал плечами. Твоя семья волнуется о своем общественном положении, — сказал он, — но люди такое делают сплошь и рядом.

— А на твоем положении это не отражается?

— Мужчина может жениться так, как ему нравится, — ответил он.

Я поглядела на его дорогой халат синего бархата, расшитый золотыми соколами, и в этот миг он, казалось, владел всем, а у меня не было ничего.

— Какое значение имеет то, что думают люди? — сказал он. — Жены, которые любят друг друга, могут помогать друг другу с детьми и другими женскими делами.

— Я даже не буду твоей настоящей женой!

— Это тоже ничего не значит.

Я промолчала. Для меня это очень много значило. Замужество за богатым мужчиной вроде Ферейдуна сняло бы все мои трудности. Я ждала, надеясь, что он попросит меня выйти замуж, но он не сделал этого.

Ферейдун обнял меня, но я не отозвалась.

— Этого хочет мой отец, — сказал он, согревая мое ухо своим дыханием. — Ему всегда хотелось союза с известной исфаханской семьей. Возможно, это помогло бы его назначению губернатором провинции.

Я не ответила. Он никогда не сделал бы предложения семье Нахид, если бы их дочь не была такой ослепительной.

— Она красавица, — обозленно сказала я.

— Я слышал про это, — ответил он. — Через день-два я встречусь с ней и увижу сам.

Ферейдун принялся оглаживать мои щеки своими мягкими ладонями.

— Я ничего о ней не знаю. Но с того момента, как мы встретились и ты приказала мне не смотреть на тебя, ты мне нравишься. Многие женщины притворились бы вежливыми и ускользнули, а ты показала мне свой острый язычок. Я восхищаюсь твоими черными волосами и смуглой кожей, словно двумя сортами темного бархата. Я думал, ты слишком юна, чтобы быть одной из дочерей Гостахама, и, когда мальчишка вернулся, я заплатил ему за рассказ о тебе. Когда я нанял Гостахама сделать мне ковер, я попросил вплести туда талисманы, потому что хотел, чтобы узора коснулись твои пальцы. Увидев ковер на станке, сверкающий драгоценными камнями, я решил — ты будешь моей.

Впервые мое сердце дрогнуло от его слов.

— Я никогда не знала, почему ты меня захотел, — сказала я.

Ферейдун вздохнул:

— Моя жизнь полна людей, распевающих мне хвалу в надежде на монету покрупнее. Даже моя первая жена, прежде чем умереть, обычно ублажала меня, чтобы получить то, чего хотела. А ты такого не делаешь, и мне это нравится.

Я удивилась, потому что я-то делала все, чтобы усладить его своим телом. Однако я и вправду удерживала мед на языке.

Ферейдун провел руками по лицу, словно стирая дневную пыль.

— Я не могу уже ничего изменить, — сказал он. — Отец хочет, чтобы я женился на женщине со связями, и я женюсь. Но это не значит, что я тебя не хочу — вот так, — и очень часто…

Ферейдун притянул меня к себе, прижался грудью к моей спине и стал гладить меня, хотя я была окутана одеждой. Я не хотела позволить ему любить себя, но его прикосновение разжало мои колени, особенно когда я знала, что делать. Я позволила ему снять мою уличную одежду: он будто срывал слои с луковицы.

— После прошлой ночи, — говорил он, — я весь день думал о том новом чуде, которое ты можешь приготовить мне сегодня.

— Я ничего не приготовила, — отвечала я железным голосом.

— А, ладно, — согласился он. — Ты была опечалена. Ничего странного.

Он принялся ласкать мои ноги, а я отводила его руки, но он не возражал. Сейчас я видела, что он наслаждается новизной ощущения — застать меня неготовой, невыкупанной, в уличной одежде, сопротивляющейся его прикосновениям. Я снова оттолкнула его, но уже не желая этого; он тут же увидел, что это игра, и принялся ухаживать за мной, словно это он был куртизанкой, а я — тем, кого надо усладить. Он гладил мое тело до тех пор, пока я не перестала отбиваться от него. Тогда он позволил мне взять его любым способом, каким захочу я. Он в изумлении наблюдал, как я восхожу на его вершину, да не единожды, а трижды. Наслаждение было в перемене, в игре, когда он отдавался моему наслаждению. Я брала и брала его в эту ночь, пока не насытилась так, как еще не бывало.

Прежде чем уснуть, я думала о матушкиной сказке, рассказанной мне несколько дней назад, о рабыне Фетнех и о том, как она узнала и покорила своего шаха. Он не оценил ее, пока не решил, что потерял навеки. Я размышляла, могу ли сама, если найду умный подход, заставить Ферейдуна объявить меня драгоценнейшей из привязанностей своего сердца.

Сначала не было, а потом стало. Прежде Бога не было никого.

Жил-был в Иране шах по имени Бахрам, известный повсюду своей храбростью. Однажды он убил дракона-людоеда и вырезал из его брюха ребенка, а из пасти льва он вырвал свою золотую корону. Но во время досуга его любимым развлечением была шота.

Была у Бахрама рабыня по имени Фетнех, сопровождавшая его во всех вылазках. Фетнех была стройной и сильной, могла скакать на коне так же быстро, как ее господин. Вместе они мчались по многу верст, преследуя диких ослов и другую дичь. Вечерами Фетнех пировала за его столом, и он радовался ей более, чем кому-либо. Даже сестры его, чьи руки сверкали золотыми браслетами, не сияли в его глазах подобно Фетнех, чьи нагие руки были белее жемчуга.

Как-то они охотились далеко в пустыне, и добыча их была скудной. Свита шаха рассыпалась далеко по сторонам, чтобы гнать к нему дичь. Бахрам и Фетнех ехали вдвоем, беседуя, когда шах заметил дикого осла. Издав клич, он пришпорил коня, помчался за зверем и выстрелил из лука ему в сердце. Колени осла подогнулись, он грохнулся оземь и испустил дух перед шахом. Бахрам заметил, что Фетнех смотрит, но не хвалит его.

«Разве ты не увидела, как отлично я выстрелил? — спросил он. — Вон появился другой зверь. Как мне его убить?»

Фетнех улыбнулась, ибо знала, как шах любит всякие состязания. «Могу придумать отличный способ свалить его, — сказала она. — А если прибить его ногу стрелой к морде?»

Подумал Бахрам и понял, как это сделать. Вложил свинцовый шар в пращу и метнул его в ухо ослу. Раненый, тот вскинул ногу к голове. Шах тут же сдернул с плеча лук и одной стрелой приколол его ногу к морде. Довольный собой, он повернулся к Фетнех, ожидая похвалы.

Она же спокойно заметила: «Вы стали отлично охотиться, господин. Тот, кто совершенствуется в своем искусстве, однажды им овладевает».

Шах был окружен суетившимися придворными, начинавшими лебезить вокруг, едва он делал вдох. Как рабыня могла быть такой дерзкой? Понимая, что будет неверно ударить ее, он сдержал руку. Скрытно подозвал к себе старого седого воина и отдал приказ. «Эта женщина возмущает покой шаха, — сказал он. — Уничтожь ее, пока я не сделал это сам».

Воин подхватил Фетнех на седло и поскакал в далекий город, где у него был дворец с высокой башней. Пока они скакали, на сердце у него становилось все тяжелее при мысли о том деле, что ему предстояло. Он убил в сражениях множество мужчин, однако не мог вынести того, что ему предстоит убить безоружную рабыню.

Когда они прибыли, он отвел Фетнех по лестнице в шестьдесят ступеней на самый верх башни, где собирался выполнить повеление шаха. Но прежде чем он успел обнажить клинок, она остановила его такими словами. «Не забывай, что я любимое достояние шаха, — сказала она. — Останови руку свою на несколько дней, но шаху скажи, что исполнил его приказ. Если он будет доволен, ты успеешь взять мою жизнь. Если нет, однажды ты удостоишься его благодарности».

Добрый воин минуту поразмыслил. Он всегда был верен, однако в этот раз повеление казалось ему несправедливым. И что он терял, выжидая? Если сердце шаха ожесточилось, ему стоило только вернуться и выполнить приказ. Если нет, он защитит своего повелителя от собственной ошибки.

Он оставил Фетнех в башне и вернулся во дворец Бахрома. Когда лев из львов принял его, он доложил, что предал девушку земле. Глаза шаха наполнились горькими слезами, и он отвернулся, чтобы скрыть горе. Воин возвратился в башню и рассказал Фетнех эту новость. Она возрадовалась, но торопиться не стала, хорошо зная шаха, и дала времени сделать свое дело.

Фетнех проводила свои дни в усадьбе воина, подружившись с теленком, который стал ее главным спутником. Так как теленок не мог карабкаться по шестидесяти ступенькам в башню, она вносила его туда на плечах, чтобы он пощипал зеленую траву, разросшуюся на крыше. Каждое утро она заносила его туда, и каждый вечер она спускала его обратно в хлев, шепча про себя: «Да окажусь я достойна такого испытания!» Шесть лет спустя маленький теленок вырос в полновесного быка, а мышцы Фетнех стали мощными, как у борца.

Однажды Фетнех вынула из ушей серьги с рубинами и дала их воину. «Возьми эти камни, продай их и купи припасов для роскошного пира, — велела она. — Нам понадобятся благовония, рис, ягнятина, сласти и вино. Привези все это сюда, а затем пригласи шаха отобедать у тебя после охоты».

Воин, привязавшийся к своей пленнице, отказался от ее драгоценностей. Он сам купил все то, что она попросила. Когда он снова увидел шаха, то испросил чести принять его у себя. «Для вашего нижайшего слуги это будет величайшей честью, — сказал он, — если вы отобедаете и выпьете вина в моей башне».

Услышав такую утонченную речь, Бахрам исполнил его просьбу. Шах отправился на охоту, а старый воин вернулся домой и помог Фетнех подготовиться к великому празднеству. Вдвоем они раскатали на крыше ковры тончайшей работы и разложили подушки для отдыха. Затем Фетнех приготовила прекрасную еду, напевая, когда сдабривала подливу обожаемого шахом ягненка с финиками щепоткой мускуса, зовущего любовь.

К вечеру прибыл Бахрам со своими людьми, и воин ел и пил с ними, пока они не смогли больше проглотить ни крошки. Когда они раскурили свои кальяны, шах сказал: «Отличный тут у тебя дворец, мой друг, и сад прекрасный. Но шестьдесят ступеней — это длинный путь, мне кажется, для человека твоих лет. Наверное, по ступени на год?»

Воин признался, что ему и в самом деле шестьдесят. «Для человека, привыкшего к жизни солдата, ступеньки не испытание, — добавил он тут же. — Я вот знаю женщину, способную подняться по этим ступенькам с весом, равным быку, на плечах. Не думаю, что в империи найдется мужчина, способный на такое».

«Да как может женщина поднять такого зверя? — не поверил шах. — Доставь ее сюда, чтобы мы все могли увидеть такой подвиг».

Воин спустился отыскать Фетнех, надеясь, что по окончании вечерней трапезы их жизни останутся при них. Он слегка дрожал, пока искал ее. Но когда он приподнял занавеску над входом в ее покои, вся его тревога ушла. На ней были одежды из белого китайского шелка, пропитанного благовониями. Белая вуаль скрывала все, кроме глаз, а шарф, расшитый жемчугом, окутывал голову. Ее миндалевидные глаза были подведены сурьмой. Она была готова к битве.

Фетнех взвалила тяжелого быка на плечи и одну за другой одолела ступени. Когда она достигла вершины, то приветствовала Бахрама и опустила быка к его ногам. «О царь царей, — сказала она, — прими этого быка в дар от меня, ибо я смогла преподнести его тебе лишь благодаря моему искусству».

Шах выглядел пораженным, но ответ его был полон рассудительности. «То, что ты зовешь искусством, — сказал он, — есть лишь упражнение. Ты поднимала этого быка столько раз, что теперь это кажется нетрудным».

Фетнех улыбнулась. «Господин, вы правы, — сказала она. — Этого быка я поднимала каждый день шесть долгих лет. Но неужто подстреливший онагра должен быть прославлен за его искусство, а поднявший быка известен лишь усердием?»

Теперь шах остался безмолвен. Он смотрел то на Фетнех, то на воина и опять на нее, словно увидал призрак. Потом вскочил на ноги и отдернул вуаль Фетнех. Когда он увидел ее лик, подобный луне, то вскрикнул от радости. Слезы покатились по его лицу, сравнимые лишь с теми, что лились из ее глаз. Несколько мгновений они были подобны двум духам потоков, говорящим сквозь влагу.

Шах отослал всех из башни, включая и воина. Затем усадил Фетнех рядом с собой на ковер и сказал: «Смиренно прошу твоего прощения. В минуту слабости я возжаждал твоей лести, но теперь я вижу, что твоя мудрость куда более великий дар».

«Мой дорогой шах, — отвечала она, — печаль, которую я испытывала, оставшись без тебя, так огромна, что она могла бы раздавить целый город. Так любить — и едва не потерять навсегда».

Шах попросил руки Фетнех. «Воистину, ты желанное испытание!» — поддразнил он, ибо ее имя и означало «испытание».

На следующий же день они устроили роскошную свадьбу, а добрый воин был вознагражден тысячью жемчужин за ту единственную, что укрыл. Но это было лишь начало. Фетнех, воистину по имени своему, продолжала испытывать шаха все оставшиеся им дни.