В яме
Джим воткнул лопату в землю и с облегчением оперся о черенок худой спиной. Осторожно вытер руки о бумажные джинсы и стал разглядывать натруженные ладони: кожа еще не успела загрубеть на месте сорванных водяных мозолей. Он медленно покачал головой, ругнулся шепотом и снова взялся за лопату.
— Ну как ты там? — спросил Уолт, выкидывая землю. Его широкая спина, загоревшая до цвета глины, которую они копали, мерно сгибалась и распрямлялась. Вот он нагнулся, вгоняя лопату в землю, выпрямился, снова нагнулся, снова выпрямился, и так целый день — человек он или машина?
Джим сплюнул коричневую от пыли слюну сквозь кривые зубы.
— Ничего вроде, вот только это проклятое солнце, — вяло отозвался он, снова ставя ногу на лопату.
— Да, жарит вовсю, а в этой чертовой яме просто душегубка.
«А тебе хоть бы что, ты вон свеж как огурчик», — подумал Джим, глядя, как прыгают длинные выгоревшие на солнце волосы его напарника, как подымаются и опускаются его плечи. Он в сотый раз огляделся вокруг и в сотый раз увидел все те же неровные желтые стены ямы, которую рыл. К небу он уже давно не поднимал глаза — его пугала синяя бездонность зноя. Каждый раз, как он наклонялся, солнце било его по затылку и не давало выпрямиться. Раскалившаяся земля жгла ноги даже сквозь толстые подошвы башмаков. А ведь еще только утро. Как он выдержит до вечера? Руки были чужие, он с трудом поднимал их, поясницу ломило. Через час-полтора все тело будет ныть мучительной болью. Так было все дни, что он здесь работает. Он посмотрел на свои худые, костлявые руки.
Как он здесь очутился? Неужели еще две недели назад он работал на заводе? Неужели полтора месяца целыми днями бегал с тележкой по темным цехам, возил заготовки, шестеренки, металлическую стружку, возил все, что ни прикажет эта скотина мастер, ни на минуту не оставляя тележки… Он с силой вогнал лопату в землю, и вдруг руки и плечи его как током пронзило болью — лопата наткнулась на камень. Он чертыхнулся. Две недели назад он прочел во время перерыва в газете: «На Аризоне строится плотина! Нужны рабочие!» В тот же день он взял расчет в этой гнусной лавочке и уехал с таким чувством, будто вырвался из тюрьмы на волю.
Но здешний десятник оказался не лучше, чем мастер на заводе. Полдюжины экскаваторов простаивает, а он, Джим, надрывается в этой проклятой дыре только потому, что какой-то болван построил черт знает какую высокую стену и экскаватору сюда не забраться. Ремень впился в тело, сжимая словно огромная раскаленная рука, которая, казалось, хочет выдавить из него всю кровь до капли.
До капли… А где же водонос? Они уже два часа работают. Роются тут как кроты, сверху их не видно, он и забыл о них, ушел, наверное, давным-давно. А может, кроме них с Уолтом, на свете и людей не осталось?.. Поднимаясь все выше, солнце высушило стены ямы. При каждом взмахе лопаты вздымалась густая серая пыль, она липла к потному телу. Джим с Уолтом были теперь такого же цвета, как глина, которую они рыли, — два маленьких глиняных человечка на дне ямы-ловушки.
Наконец раскаленную тишину разорвал свисток. Джим выкарабкался из ямы. Ошеломленный простором, он тряхнул головой, стараясь прийти в себя. В зыбком мареве зноя застыли бездействующие экскаваторы, словно издеваясь над ним; высились никому не нужные горы белесой земли, и над всем — он невольно поднял глаза — поднималась слепящая белая громада незаконченной плотины, заливая котлован беспощадным светом. Дожидаясь своей очереди у умывальника, Джим все старался загнать горячий пот обратно в поры измученного тела.
Потом он лег в тени грузовика и развернул завтрак. От запаха раскаленного металла и краски мутило, кусок застревал в горле. Джим пил и никак не мог напиться. Плотину он сейчас не видел, но она и невидимая давила его. Вокруг расположились рабочие, серые от пыли, изможденные, они так устали, что пройти четверть мили до барака, где была столовая, им было не под силу. Он вспомнил свое лицо в зеркале в конце первого дня работы здесь: скулы туго обтянуты обожженной кожей, щеки ввалились, покрытые пылью волосы прилипли к черепу…
Свисток ворвался в мозг, оставив после себя пустоту. Джим заставил себя встать и побрел к яме. На плотину он не глядел, но жар, который она излучала, жег его. Яма зияла как могила, и он не сразу решился спрыгнуть в нее.
Время как будто остановилось… Теперь уже болело все тело. А Уолт все время что-то говорил, говорил, его словно прорвало. Джим едва отвечал ему, но добродушная болтовня все лилась, снова заполняя яму до самого верху, и Джиму хотелось врезаться в поток звуков лопатой. Попросить Уолта замолчать нельзя, намекнуть бы ему, но как это сделать? Снова перед глазами встала стена плотины. Голос Уолта натыкался на нее и, отскочив, камнем бил Джима по черепу. Он потряс головой, и до сознания дошли слова:
— …и фигура у нее в порядке.
О ком это он? Наверное, о той официантке.
— Да, девочка подать себя умеет. Ребята придут в бар, глаза вылупят, рты поразевают и сидят млеют. Уж мы к ней и так и эдак — ни в какую. Всем от ворот поворот.
Уолт смущенно хмыкнул, и снова яму заполнило монотонное колыхание звуков, подымающихся и опадающих в такт с движениями Уолта. Джим попытался представить себе официантку, но ничего из внешнего мира не желало проникнуть в раскаленную пустоту ямы.
Они все копали и копали, и вот уже солнце стало спускаться, тень наползла на яму, придавила духоту, в которой обливались потом двое землекопов. Уж лучше ярость отвесно падающих лучей, чем этот склепный сумрак, над которым нависла плотина, как могильная плита… Все глубже они копают, все дальше уходят в землю… Неужели это его руки?
Свисток… Наконец-то. Джим с трудом вылез из ямы. Длинные тени закрыли почти весь котлован, но плотина еще горела в лучах спустившегося к горизонту солнца оранжево и раскаленно. Едва передвигая ноги, он брел за Уолтом и все никак не поспевал за ним. Уолт оглянулся.
— Ничего, Джимми, уж ты держись. Сейчас придем, и под душ, а потом заправимся как следует.
Джим увидел широкую улыбку Уолта. Он ничего не сказал, но зашагал быстрее и теперь уже не отставал.
— Может, все-таки поедешь с нами вечером в город? Поедем, поглядишь на девочек, отвлечешься малость, чем киснуть в бараке все время.
— Да нет, спасибо. Мне бы до койки добраться, так я устал. Вот попривыкну, тогда тоже буду ездить с вами.
Яма не выпускала его, и думать о чем-то другом его иссушенный жарой мозг не мог. Его место там, внизу, в ее стенах. Уолт с сомнением покачал головой: надо же, парня не соблазняют ни такой бюст, ни холодное пиво, ни веселые загорелые лица ребят за столиками.
Джим стоял под душем, почти не ощущая льющейся на него воды. По ногам стекали грязные струи, закрутившись воронкой, вода убегала в сток. Он кое-как намылился и в изнеможении привалился к стене, подставив тело под хлещущий поток.
В столовой он присел сбоку у какого-то столика. Усталость немного отпустила, боль от сверлящих мозг мыслей стала глуше. Он поднимал голову от тарелки лишь для того, чтобы взять хлеб или соль, и глотал еду, почти не ощущая вкуса. Его онемевшие руки словно продолжали орудовать лопатой. Хохот обедающих, их крики, стук ложек, чавканье жующих ртов, шарканье ног под столом сливались в пронзительную какофонию. Потом он вдруг увидел, что рядом сидит Уолт.
— …тогда я съездил ему разок и попросил заткнуться. А он обиделся, в драку полез. Тут подскочили его дружки и началась потеха. Мы с приятелем свалили двоих, а еще двое сами убрались, решили, значит, что с них довольно. Ну и поработали мы! У меня с неделю руки болели и глаз не разлеплялся. — Уолт толкнул Джима локтем в бок. — Что скажешь, Джимми?
— Да, видно отделали вы их. Хорошо вы их погоняли.
Он как в тумане увидел последнюю драку, в которой участвовал: бар Кейси, ссора… из-за чего она началась? Он размахнулся ударить кого-то из официантов, промазал. Удар в челюсть оглушил его, он упал на столик под чей-то ревущий хохот… Как все побледнело, выцвело, даже унижение.
Пока Уолт рассказывал о своих подвигах в Чикаго, Джим жевал пирожок, но доесть его он не смог, швырнул на тарелку и пошел к двери. На улице дул легкий ветерок. Он решил пройтись немножко, но почувствовал, что не в силах. Он повернул к бараку, который встретил его тяжелой духотой. Раздевшись, он лег прямо на одеяло. Пот сбегал по бокам щекочущими струйками. Назойливо лезущий в уши свист заставил его открыть глаза: Уолт надевал перед зеркалом чистую рубашку.
— Пошли? Чем тут париться, выпили бы холодненького пива!
— Ну тебя к черту вместе с твоим пивом! И этой девкой! — крикнул Джим и сразу осекся. Что сейчас сделает Уолт? Ударит его, наверное. Но тот только поглядел на него внимательно, тихо покачал головой и вышел. Джим снова закрыл глаза…
Первый его день на стройке. Лопаются волдыри на ладонях, солнце прибивает тело к земле. Уолт показывает, как носить бревна, чтобы не болели плечи. И каждый раз, как Джим наклоняется, боль пронзает поясницу, раздирает тело. А Уолт знай себе копает как заведенный. Смеется он над ним, что ли? Бар, куда они пошли вечером… неужели он в самом деле существует? Солнце молотит по спине огненными кулаками, жара и яма, Уолт, глина — все застилает серой пеленой, и над всем грозно высится плотина.
Удар молота по куску рельса вырвал его из сна. Он спустил ноги с койки, такой же измученный, как и вчера. Неужели он когда-нибудь проснется не от этого лязгающего грома, который вдребезги разбивает его оцепенение и швыряет его в мучительный день, перед которым он беззащитен?
После завтрака, не в силах пойти купить пару бутербродов, чтобы взять с собой, Джим уселся на крылечке барака, где была столовая. Дотащится он сюда в полдень или нет? Из двери вышел Уолт, похлопал Джима по плечу.
— Ну как, отдохнул маленько?
Голос его звучал невыносимо громко.
— Не сказал бы.
Ему показалось, что Уолт насмехается над ним на виду у всех. Ну и плевать, ему все равно, он слишком устал.
— Пора двигаться. А то папаша Мак прижмет нас к концу недели.
Джим поднялся, пошел за Уолтом, с трудом переставляя ноги в задубевших от пота джинсах.
Перед ним стоял десятник.
— Ты, Уолт, и ты, парень, ступайте в яму, что вчера рыли. Я скоро подойду к вам и покажу, до какой глубины копать.
Запомнит он когда-нибудь его имя или нет? Джим вытащил из ящика лопату и поволок к яме. Ломовая лошадь он ему или человек? Солнце еще не поднялось над плотиной, и котлован был залит глубокой тенью. Огромная мертвая плоскость стены была серая, прохладная, даже как будто мягкая на ощупь, но к полудню, он знал, она раскалится как печь. Холодная стена сейчас еще больше напоминала ему могильную плиту. Он подошел к краю ямы. Когда он спустился на дно, Уолт уже работал как заведенный. Ладони у Джима почти зажили, и через несколько минут тяжесть в теле исчезла. Жара еще не просочилась в яму, поясница не болела, но долго копившаяся усталость мешала двигаться, словно он находился под водой.
Через час его уже терзала боль. Он вслушался в то, что говорит Уолт:
— Ишь какую гору земли насыпали, скоро и не добросишь лопатой. Полезу-ка я наверх и покидаю малость.
Джим кивнул и продолжал копать. Чем глубже яма уходила в землю, тем тяжелее давили на него стены. Он был в западне, в клетке два шага в ширину, два в длину. И неподвижное время томилось здесь вместе с ним. Четыре желто-серые стены ограничивали вселенную. Он поднял голову. Есть ли там, наверху, что-то кроме мелькающей лопаты Уолта? Деревья, машины? Неужели Уолт был вчера вечером в баре? Может, Уолт знает, как выбраться из западни? Джим размахнулся лопатой и всадил ее в стену над головой. Сухая глина бесшумно посыпалась на дно, и он задохнулся в поднявшейся пыли. Интересно, заметил Уолт? Нет, не заметил, его лопата по-прежнему споро орудует высоко над ним.
Уолт пружинисто спрыгнул в мягкую землю.
— Ну вот! Теперь можно работать.
И не переводя духа вогнал лопату в землю, выпрямился и выкинул глину.
Все утро он болтал не закрывая рта. Джим время от времени вставлял слово-другое. Клетка все уменьшалась — сверху на них опускалась изнуряющая духота. Нескончаемая болтовня Уолта доводила Джима до исступления. Наверное, этот тип хочет свести Джима с ума. Сказать Уолту «Заткнись ты, слышишь!» Джим не мог, боялся, что словами дело не обойдется.
Он резко вздрогнул от неожиданно раздавшегося свистка и выронил лопату. Выкарабкавшись из ямы, он остановился, ловя ртом воздух и оглядывая окружающее взглядом человека, только что вышедшего из больницы, где он провел несколько месяцев. Чахлые деревца с серой от пыли листвой, раскорячившиеся на каменно-твердой земле желтые экскаваторы, кучи сломанных досок — все больно резало глаз, вырываясь из обволакивающих волн зноя, и все меркло в слепящем свете, которым горела стена. Он снова ничего не видел, кроме этой стены. Голос Уолта мешал ему сосредоточиться, но оторвать мысли от плотины не мог.
— Давай, Джим, шевелись, если хочешь успеть перекусить.
В столовой его руки продолжали автоматически подниматься и опускаться. Вокруг стоял слитный гул человеческих голосов, но ему по-прежнему казалось, что он в яме. Эту яму вырыл Уолт, хотя он, Джим, тоже копал ее. Так вот оно что, это Уолт пытается загнать его в западню! Если Джим вернется в эту душегубку, ему конец… И все-таки какой-то частицей своего существа он был прикован к ней, к ее глухим стенам. А плотина стояла зловещая, торжествующая, и мысли его цепенели.
Зашумели отодвигаемые стулья. Он поднял голову, встал. В дверях он зажмурился от солнца и медленно зашагал, подняв худые лопатки, которые нещадно жгло солнце. Уолт оказался рядом, широко улыбающийся, благодушный.
— Пошли, Джимми, ничего, скоро неделе конец.
Плотина качнулась. Он почувствовал, что горло распирает неслышный крик:
— Зачем ты меня гонишь в эту яму? Какое тебе до меня дело? Отстань ты от меня, слышишь!
Размахнувшись изо всех сил, что у него остались, он ударил кулаком прямо в растерянную улыбку и бросился бежать. Ноги не хотели сгибаться, ветер обжигал легкие, тело пронзало болью, но он бежал по слепящей земле, а его догоняло что-то огромное, тяжелое, что вот-вот готово было настигнуть его и уничтожить.