— Ты слышал, Борис, — сказал комиссар Хутиэлю сержанту Берковичу, — в какую неприятную историю попал наш эксперт Хан?

— Краем уха, — отозвался Беркович, не отрывая взгляда от экрана компьютера, где он читал протокол допроса торговцев наркотиками, задержанных вчера неподалеку от рынка Кармель. — Я шел по коридору и слышал, как две девушки из канцелярии перемывали Хану кости. По-моему, они обошлись с его костями слишком сурово, проще было их закопать. А что, собственно, произошло?

— Расскажу, если ты будешь слушать, — ехидно сказал инспектор. — Ты так увлекся протоколом, что даже не смотришь в сторону начальства.

— Я слушаю, — сказал Беркович. — Ведь ваша информация предназначена для слуха, верно? А глаза свободны, вот я и использую их по назначению. Одно не мешает другому.

— Ты способен читать один текст и одновременно слушать другой? — заинтересованно спросил Хутиэли.

— Все способны, — отрезал сержант. — Просто никому не хочется производить над собой усилие.

— Какое усилие? — осведомился Хутиэли. — Я, к примеру, если что-то читаю, то должен сосредоточиться на тексте. Не могу же я одновременно…

— Можете, — сказал сержант. — Хотите проведем эксперимент?

— Над тобой — пожалуйста, — кивнул инспектор. — Читай протокол, а я буду тебе рассказывать. Потом ты мне перескажешь все, что услышишь. Правда, — тут же усомнился Хутиэли, — кто докажет, что, слушая меня, ты действительно будешь одновременно читать с экрана?

— У меня же глаза бегают по строчкам, — возмутился Беркович, — и вы это видите.

— Глаза у тебя всегда бегают, — хмыкнул Хутиэли. — То ли от излишней жизненной активности, то ли от нечистой совести.

— Слишком сложные объяснения, — отмахнулся Беркович. — Не проще ли предположить, что я всегда что-нибудь читаю? Так вы будете рассказывать?

— Ты слушаешь?

— Уже пять минут.

— Дело в том, что неделю назад Меир и двое искусствоведов, экспертов по экспрессионизму, были приглашены в Музей современного искусства для проведения экспертизы рисунка, нарисованного самим Клодом Моне. Кстати, — с подозрением осведомился инспектор, — ты знаешь, кто это такой?

— Моне? — удивился Беркович. — Слышал. И видел тоже. У Наташи есть несколько альбомов… Скажу честно, я в этом ничего не понимаю, мне больше нравятся Рафаэль, если из итальянцев, а из русских — Левитан.

— Левитан — русский? — в свою очередь удивился Хутиэли. — Странно, чисто еврейская фамилия.

— Русский, — подтвердил Беркович, не став вдаваться в подробности. — Так что этот Моне?

— Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею Шенкин десятка два рисунков экспрессионистов. Один из рисунков, нарисованный этим самым Моне, приглянулся работникам Израильского музея. Там какая-то еврейская тематика, я сам не видел, врать не стану. И музей пожелал этот рисунок приобрести. Дорнье назвал цену, поторговались и сошлись на семидесяти тысячах шекелей. Естественно, провели экспертизу, два искусствоведа подтвердили, что рисунок подлинный. Нашего Рона пригласили тоже — не как искусствоведа, конечно, но как большого специалиста по почеркам. Ему показали подлинники подписей Моне, он сравнил их с подписью под рисунком и удостоверил идентичность. Короче говоря, все были довольны и сделали то, что обычно делают эксперты в таких случаях — все трое расписались на оборотной стороне рисунка. После чего рисунок занял свое место в экспозиции, где и пребывал благополучно до конца прошлой недели. Ты слушаешь меня?

— Слушаю, конечно, — сказал сержант, который все это время продолжал читать с экрана достаточно занудный текст протокола. — Хотите, чтобы я повторил все, что вы сказали?

— Хотелось бы, — буркнул Хутиэли.

— Пожалуйста. «Видишь ли, в Израиле на прошлой неделе гостил известный французский коллекционер Морис Дорнье. Он привозил в галерею…»

— Стоп, хватит! Почему ты скрывал свой талант? И сколько текста ты способен воспринять таким образом на слух?

— Честно говоря, не очень много, инспектор, — признался Беркович. — Хорошо, что вы остановились, я уже начал было сбиваться…

Он оторвал наконец взгляд от экрана и потянулся.

— Дурацкий допрос, — сказал он. — Ничего не доказали, наркотик не нашли. Не понимаю, почему нужно было задерживать этого Гольмана…

— Отвлекись от Гольмана, — раздраженно сказал Хутиэли. — Тут речь о семидесяти тысячах шекелей, а не о травке для завсегдатаев рынка!

— А что с этими шекелями? — удивился Беркович. — Музей отказался платить?

— Нет, конечно!

— Тогда в чем проблема? Я так понимаю, что не в подлинности рисунка?

— Именно в ней, — подтвердил Хутиэли.

— Каким образом? Вы же сказали, что рисунок смотрели два эксперта плюс наш Рон, который на графологии собаку съел.

— Ты будешь слушать или комментировать? — вежливо осведомился инспектор.

— Слушаю, — присмирел сержант.

— Итак, — продолжал Хутиэли, — после экспертизы рисунок был возвращен в экспозицию и висел до конца недели. На исходе субботы Дорнье вернулся во Францию вместе со своей коллекцией. А проданный музею рисунок был помещен в сейф хозяина галереи — разумеется, под расписку и со всеми предосторожностями. В воскресенье из музея приехали два сотрудника и охранник, Рисман, директор-распорядитель галереи, лично передал им рисунок. А вчера, в понедельник, разразился скандал.

— Рисунок оказался подделкой?

— Ты верно понял ситуацию, — подтвердил Хутиэли.

— А подписи? Подписи экспертов и Хана тоже подделаны?

— Вот тут-то весь парадокс этой истории. Подписи подлинные! Те же эксперты, которые осматривали рисунок на прошлой неделе, осмотрели его вновь, когда сотрудники привезли этого Моне в музей. Они были шокированы. По их словам, подделка настолько грубая, что не заметить ее мог бы только студент первого курса. И что поразительно — на обратной стороне этой грубой подделки стоят их подписи! Позвали Хана, и он это подтвердил. Он и свою подпись узнал — без всяких сомнений. Получается, что у всех троих было затмение рассудка, когда на прошлой неделе они удостоверяли своими подписями, что подделку рисовал сам Моне!

— Да, — протянул Беркович. — Действительно, конфуз. Представляю, как сейчас Меир рвет на своей голове остатки волос.

— Черт с ними, с волосами! А профессиональная репутация?

— Подменить рисунок… — начал сержант.

— О какой подмене ты говоришь? — рассердился Хутиэли. — Только что ты ссылался на замечательную память. Ты что, не помнишь? Я сказал: на одной стороне листа поддельный рисунок, а оборотной — настоящие подписи экспертов и Хана! Настоящие, и от этого факта никуда не уйдешь!

— Во Францию сообщили?

— Что сообщать? Когда Дорнье был здесь, три человека в его присутствии удостоверили подлинность рисунка. Вариантов, как ты понимаешь, всего два. Либо за эти дни кто-то стер рисунок Моне и нарисовал свой, либо у экспертов и Хана было помрачение рассудка. Первое предположение — чушь, а второе — бред.

— И следовательно, — сказал Беркович, — существует третий вариант, который вы не рассматривали.

— Какой? — пожал плечами инспектор. — Не вижу третьего варианта. И Хан не видит. Он вторые сутки изучает рисунок так тщательно, как не изучал даже ТАНАХ, когда учился в ешиве.

— И что? — заинтересованно спросил Беркович.

— Ничего. Подпись стоит на обороте подделки.

— Рисунок в музее или у нас в управлении? — спросил сержант.

— В музее, конечно. И Хан в музее. Если так пойдет дальше, он в этом музее поселится в качестве экспоната, и полиция потеряет выдающегося эксперта.

— Выдающегося, — с сомнением пробормотал Беркович. — Элементарную аферу раскрыть не может.

— Элементарную, говоришь? — возмутился Хутиэли. — И в чем она состоит, в таком случае?

— Откуда мне знать? — пожал плечами сержант. — Но то, что все должно быть элементарно, это совершенно очевидно.

— Да? Может, ты и раскроешь эту аферу? — не на шутку разозлился инспектор. — А то ты сегодня слишком много теоретизируешь.

— Но я не спец по рисункам, — возразил Беркович. — А впрочем… Могу я отлучиться? Я имею в виду — съездить в музей?

— К трем будь на месте, — предупредил Хутиэли. — Ты не забыл — совещание у майора?

Эксперта Хана Беркович нашел в кабинете директора музея. Рон с мрачным видом сидел за журнальным столиком, перед ним лежал небольшой лист бумаги, размером чуть больше тетрадного листка, заключенный в тонкую пластиковую рамку.

— Я так и думал, — пробормотал Беркович, бросив взгляд на рисунок, изображавший старого еврея в кипе, сидевшего за столиком в парижском кафе.

Хан поднял на сержанта усталый взгляд и спросил невыразительно:

— Что ты думал? Ты думал, что я не должен был так опростоволоситься?

— Нет, — покачал головой Беркович, присаживаясь рядом с экспертом. — Вы позволите?

Он взял в руки рамку с рисунком и повертел в руках.

— Открывается довольно сложно, — сказал он. — Здесь на клею, а здесь пазы… Понятно. Скажите, Рон, — обратился он к эксперту, — вы доставали рисунок из рамы, когда проводили экспертизу?

— Нет, — буркнул Хан. — Мы только сняли картонку, которая была наклеена сзади, чтобы посмотреть на оборотную сторону рисунка. На ней мы и расписались.

— Тогда все понятно, — хмыкнул сержант. — Хотите объясню, как было дело?

— Да уж, — язвительно произнес эксперт, — сделай милость.

— Все очень просто. В рамке было два листа бумаги, а не один. Верхний — с подлинным рисунком Моне, а под ним — поддельный рисунок. Вы изучили то, что находилось сверху и удостоверились, что рисунок подлинный. А потом расписались… на оборотной стороне подделки. После вашего ухода Дорнье спокойно разобрал рамку, вытащил подлинник и собрал рамку заново. Теперь в ней оказался только один лист — поддельный. С вашими подписями.

Некоторое время эксперт, хмурясь, размышлял над словами Берковича, потом начал осторожно отсоединять друг от друга пластиковые края рамки. Он что-то бормотал под нос, Берковичу показалось, что это были слова «боже, какой идиот…», но возможно, он ошибался.

Вытащив лист бумаги из рамки, Хан принялся внимательно изучать пазы, в которые был вставлен рисунок.

— Да, — сказал он наконец, — вынужден признать, сержант, что вы правы. Нам такое и в голову не пришло. Почему мы должны были думать, что в рамку вставлены два листа бумаги, а не один? Мы же не делали экспертизу на плотность материала… Три дурака.

— Ну что вы, — смутился Беркович.

— А вы-то как догадались? — спросил Хан. — Вы ведь сразу сказали: «Я так и думал».

— Видите ли, — вздохнул сержант, — как раз сегодня мы с инспектором обсуждали похожую проблему… Может ли человек делать два дела сразу? Вот я и подумал: а если в рамке было два рисунка, а не один? Ох, — опомнился Беркович, бросив вгляд на часы, — уже половина третьего, инспектор снимет с меня шкуру, если я не вернусь к трем.

— Спасибо, сержант, — поблагодарил эксперт. — За мной должок.

— Ах, — сказал Беркович, выходя из комнаты, — нам ведь еще работать вместе, вот и вернете.