Глава 1
Смерть в университете
Мой сосед Роман Бутлер, комиссар отдела по расследованию убийств тель-авивского округа, обычно приходит ко мне на чашку кофе по субботам, когда даже некоторые полицейские делают вид, что соблюдают традиции и потому не желают говорить о работе. Субботний кофе сопровождается вялым трепом о футболе (в котором Роман ничего не смыслит), политике (в которой, по мнению комиссара, ничего не смыслю я), прогнозах погоды (в которых не разбирается никто из нас) и, естественно, женщинах (тут уж мы оба большие специалисты).
О своей работе Роман говорить не любит, не потому, что ему нечего рассказывать, а по причине моей излишней активности как слушателя.
— То есть? — удивился я, когда Роман именно так ответил на мою просьбу поделиться впечатлениями.
— Видишь ли, Песах, — сказал Роман, аккуратно долив кофе до края чашки и отхлебнув глоток, — ты не можешь просто слушать…
— Развесив уши, — вставил я.
— Вот-вот, ты даже одной фразы не в состоянии дослушать до конца, не перебив и не сделав своих выводов, чаще всего необоснованных.
— А ваши расследования, ехидно сказал я, настолько совершенны, что добавить к ним нечего. И мыслей своих у благодарных слушателей быть не должно. Почему ты, в таком случае, не любишь давать интервью? Журналисты смотрят тебе в рот и не дают советов…
— И пишут в своих газетах то, что никогда не происходило в реальности, — поморщился Роман. — Ты хотя бы правдив в деталях, сказывается профессиональная выучка историка.
— Ты противоречишь сам себе! — торжествующе отметил я. — С одной стороны, ты полагаешь меня правдивым и, следовательно, достойным получения информации, а с другой, предпочитаешь этой информацией со мной не делиться, потому что я тут же начинаю искажать ее своими предположениями.
— На противоречиях держится мир, — философски отозвался Роман и рассказал историю о том, как Мордехай Вануну, застукав жену с любовником, убил обоих, а бедняге Роману пришлось потратить трое суток, в течение которых он дважды ел и ни разу не сомкнул глаз, но преступника нашел где бы вы думали? В крокодильем питомнике.
— Он там работал крокодилом? — осведомился я.
— Нет, сторожем, — не понял намека Роман.
— Очень поучительная история, — согласился я, — но тривиальна и для исторической науки, которую я в данный момент представляю, неинтересна.
— Ты собираешься вместо новейшей истории Израиля заняться историей преступлений? — спросил Роман, наперед зная ответ.
— Новейшей историей преступлений в государстве Израиль, — поправил я. — И в целях исторической достоверности почему бы тебе не разрешить…
— Поучаствовать в раскрытии страшного убийства или…
— Или в расследовании деятельности русской мафии, — подхватил я, зная, что Роман терпеть не может разговоров о пресловутой русской мафии, которыми в те дни были заполнены первые страницы газет.
— Непременно, — сухо сказал Роман. — Непременно разрешу. Но только в одном случае: если преступлению суждено будет войти в историю, и твое участие в расследовании как специалиста окажется необходимым.
— Убийству Рабина, — сказал я, — суждено было, к сожалению, войти в историю, но тебя в те дни дома не было, и подробностей я не знаю до сих пор.
— Весь Израиль знает, а Песах Амнуэль — нет? — вяло удивился Роман.
— Что знает весь Израиль? — продолжал наступать я. — Куда исчез телохранитель, который ехал вместе с премьером в больницу? Кто кричал «патроны холостые«? Был ли Рабин уже мертв, когда его довезли до «Ихилова»? Почему никто не удосужился освободить путь для автомобиля премьера? Почему…
— Кофе остыл, — прервал меня Роман, — и, к тому же, мне через два часа на дежурство.
Я был уверен, что Роман обиделся, и что в следующую субботу он предпочтет пить кофе дома, а мне придется спускаться к нему на второй этаж и приносить извинения. Но неделю спустя в три, как обычно, раздался звонок, и Роман вошел в салон с возгласом:
— Кофе, Песах! Полцарства за кофе!
Я уж не стал спрашивать, какое царство он имел в виду.
* * *
В прошлую субботу традиция была нарушена, и в собственное оправдание могу сказать, что не мое излишнее любопытство тому причиной.
Начать с того, что Роман опоздал. В четверть шестого, кофейник начал остывать, а я переводил взгляд с циферблата часов на входную дверь.
— Дела у него, — сказала Рина, читавшая в салоне роман Сильвии Браун. — Ловит кого-нибудь. Придет — расскажет.
Я кивнул и взял с полки роман Хайнлайна — вкусы у нас с женой разные, читать я предпочитаю фантастику, а уголовные истории люблю слушать в исполнении Романа.
Комиссар позвонил, когда Лазарус Лонг соблазнил очередную красотку. Позвонил, кстати, по телефону, а не в дверь.
— Извини, Песах, — виновато сказал он. — Я на работе.
— Бедняга, — отозвался я. — Кстати, твои прогнозы в ТОТО, как всегда, не оправдываются. На данный момент мы имеем девять из тринадцати. Кого-нибудь убили?
— Да… — протянул Роман. — Если ты заваришь свежий кофе к семи часам, то, возможно, услышишь кое-что интересное.
— Заварю, — пообещал я.
В семь Роман Бутлер сидел в кресле и смотрел на меня воспаленными (надеюсь, что от бессонницы) глазами.
— Отвратительный у тебя сегодня кофе, Песах, — сказал он, опустошив вторую чашку. — И в ТОТО ты опять не угадал. Девять из пятнадцати.
Я даже и возмущаться не стал: карточку заполнял Роман, но вспоминал он об этом только в случае крупного выигрыша. Если говорить честно, за все время нашего знакомства это произошло один раз, да и то, как потом оказалось, результаты были настолько ожидаемыми, что не предсказал их только тот, кто не купил карточку спортивной лотереи. Тридцать шекелей мы честно разделили поровну.
— Вчера утром, — Роман перестал наконец испытывать мое терпение и перешел к делу, — в здании Шенкар Тель-Авивского университета произошло убийство. Убийство классически ясное и потому безнадежное.
— Не вижу логики, — пробормотал я.
— Я тоже не вижу, — сказал Бутлер.
— Здание Шенкар — это же у физиков.
— У физиков, — подтвердил Роман.
— Нельзя ли подробнее? — спросил я.
— Если приготовишь нормальный кофе, который можно будет пить, а не глотать…
* * *
В пятницу утром в лаборатории материаловедения физического факультета Тель-Авивского университета находились четверо мужчин. Пятница в университете — день, вообще говоря, нерабочий, аудитории пусты, по коридорам со стремительностью метеоров пробегают редкие студенты, а в лабораториях можно увидеть разве что кого-нибудь из докторантов, добивающих последнюю главу диссертации.
Не знаю, как у физиков, но у нас в здании Гилман, в пятницу даже кафе не работает, и если мне приходится именно в этот день вести семинар или просматривать компьютерную почту, я обычно беру из дома бутерброды. Возможно, конечно, что где-нибудь в Шенкаре или Шарете жизнь в это время бьет ключом, работают кафе и киоски, в чем я всегда сомневался, но проверить это мне не удалось ни разу — я просто забывал, а когда заканчивал работу, то уж и проверять не хотелось, а чаще всего и смысла не имело, потому что приближалась суббота, и в зданиях не оставалось никого, кроме сторожей. Точнее, я знал, что в зданиях должны быть сторожа, но обнаружить на исходе пятницы хотя бы одного из них мне пока ни разу не удалось — университет напоминал корабль, покинутый экипажем и оставленный дрейфовать по воле волн. К счастью, арабским террористам, видимо, пока не приходило в голову заняться проверкой бдительности университетской охраны.
Четверо, собравшиеся в пятницу утром в комнате номер 387 здания Шенкар, были именно докторантами. Хаим Шуваль, 37 лет, самый старший (или самый старый — в зависимости от точки отсчета), сидел за компьютером в своем закутке и никак не мог понять, почему программа дает сбой, если ввести в расчет самые обычные параметры сверхпроводящего гелия-II. Наум Беркович, 25 лет, новый репатриант, работавший в университете с начала семестра, за своим столом заполнял большой десятистраничный бланк, выданный ему в деканате. Сэм Груберман, 26 лет, и Бенцион Флешман, 24, работали каждый у своей лабораторной установки и, судя по их сосредоточенному виду, были полностью отрешены от реальности.
Время от времени кто-то из них вставал, чтобы размяться или одолжить авторучку (без возврата, конечно), или постоять за спиной у соседа, неодобрительно хмыкая и пытаясь подсказать, что именно необходимо сделать в первую очередь, чтобы окончательно загубить эксперимент или испорить казеный бланк.
Короче — обычная пятница, двенадцатая уже по счету после начала семестра. Для полноты информации — день был солнечным, безоблачным, теплым и по тель-авивским меркам, не таким уж и влажным. Кондиционер в лаборатории не включали — не потому, что было достаточно прохладно, но потому лишь, что, когда работала установка Грубермана, даже слабая вибрация от кондиционера, сбивала точность эксперимента.
В 11 часов 37 минут (время фиксировано в компьютере полицейского управления) Наум Беркович с громким воплем выбежал из лаборатории, распахнув дверь ногой, и из висевшего в торце коридора телефона-автомата позвонил в скорую помощь «Красный щит Давида». Перемежая ивритские слова с русскими, он объяснил, что коллеге стало плохо, а если точнее, то он, возможно, скончался. Если же быть совершенно точным, то не исключено даже, что произошло убийство.
Раньше медиков в университет прибыла полицейская бригада, вызванная диспетчером «скорой». Еще полчаса спустя на место происшествия явился Роман Бутлер с экспертом-криминалистом Пинхасом Датоном и врачом патологоанатомом Шломо Поратом.
Глава 2
Три докторанта
Трое мужчин молча сидели за угловым столом и не глядели друг на друга. Четвертый — за лабораторной установкой в противоположном конце комнаты — опустил голову на руки и выглядел спящим. Сэм Груберман действительно спал — вечным сном. Рубашка на его спине — слева, на уровне сердца, была пропитана кровью.
— Ударили острым предметом, — сказал Датон. — Ударили резко и глубоко. Он умер сразу. Ориентировочно это произошло час-полтора назад.
— Кто-нибудь входил в лабораторию или покидал ее? — спросил комиссар Бутлер у трех докторантов.
— Никто, — ответили они одновременно.
— Кто-то из вас выходил звонить по телефону, — напомнил Бутлер.
— Я, — откашлявшись, сказал Беркович. — Но я только добежал до телефона и, позвонив, сразу вернулся обратно.
— В лаборатории нет телефона?
— В соседней комнате, — сказал Беркович. — Но она заперта.
— Чья это комната?
— Профессора Брандера, руководителя лаборатории, он сейчас в Штатах.
— Мы все утро провели здесь одни, войти никто не мог, дверь была заперта изнутри, — добавил Хаим Шуваль, выглядевший самым спокойным.
— Вы умные люди, — сказал комиссар. — Объясните мне, простому сыщику, куда исчезло орудие убийства, если никто, как вы утверждаете, комнату не покидал и никто сюда не входил.
Ответом было молчание.
— Скажи Моти, чтобы сделал фотографии, и можно уносить, — разрешил Шломо Порат, закончив, наконец, осматривать тело.
— Стилет? — спросил Бутлер.
— Скажем, так: острый и узкий предмет.
— Шило, к примеру?
— Нет, — покачал головой Порат. — Для шила рана слишком широка. Стилет с шириной лезвия около сантиметра.
— Хорошо, — вздохнул Бутлер. — Результат вскрытия пошлешь на мой компьютерный адрес. Я пока побуду здесь. Поговорю с господами учеными…
* * *
Трех докторантов препроводили в канцелярию, где в пятницу водились только мокрицы, ползавшие по листам студенческих документов и внимательно изучавшие перечни оценок.
— Наум Беркович, да? — сказал Бутлер. — Вот вы. Пойдемте со мной в лабораторию.
Флешман и Шуваль проводили уходивших мрачными взглядами и принялись внимательно рассматривать висевшие на стенах канцелярии постеры с изображениями пышногрудых японских красавиц.
— Только вы, — сказал Роман, когда Беркович сел за свой стол, отодвинув в сторону бланки документов, — только вы покидали эту комнату хотя бы на минуту. Значит, у вас было больше всего возможностей избавиться от орудия преступления.
— Я только туда и обратно… — пробормотал Беркович.
— Это вы так говорите. В коридоре не было никого, и никто не может подтвердить ваши слова.
— Был… Араб-уборщик. Он стоял со шваброй в центральном коридоре, но мог видеть и то, что происходило в нашей части.
— Это вы заметили, пробегая к телефону и будучи в состоянии шока?
— У меня хорошая зрительная память, — тихо сказал Беркович. — То есть… Я это вспомнил потом, когда сидел здесь и думал, что на меня тоже могут подумать… Я думаю, что…
— Думаю, думал… — протянул Бутлер. Вы изучаете времена глаголов?
Беркович дернулся, будто получил пощечину.
— Черт возьми, Песах, — сказал Бутлер, описывая мне в субботу вечером эту сцену, — я не предполагал, что новые репатрианты из России такие ранимые. В наше время… Впрочем, не буду ничего утверждать, мне было десять лет, когда мы приехаи… Я всего лишь пошутил, а Беркович нахохлился, как петух, и отвечал на мои вопросы с таким видом, будто обвинение в убийстве волнует его куда меньше, чем намек на то, что он недостаточно хорошо знает иврит.
— А он хорошо знает иврит? — осведомился я. — Нешуточное обвинение, в конце концов, я имею в виду убийство, а не знание грамматики. Он мог чего-то не понять в твоих вопросах…
— Чепуха, — сказал Роман, — с ивритом у Берковича все в порядке. Хуже с логикой. Я вытянул у него точное описание всего, что происходило в лаборатории до и после убийства. Смотри. Беркович сидит за своим столом и заполняет анкеты. Он слышит, как за спиной его кто-то встает, проходит по комнате, он даже может сказать, кто это был и куда прошел, память у Берковича, по его словам, хорошая — причем, не только зрительная, но и слуховая. Так вот, первым со своего места, по его словам, вставал покойник. Э-э… Когда еще был жив, естественно. Груберман подошел к распределительному щиту и, вероятно, включил установку, на которой ставил эксперимент. После этого вернулся на рабочее место, и Беркович утверждает, что больше не вставал и не издавал никаких звуков.
Дважды вставал с места Флешман, проходил мимо установки Грубермана до самого окна и возвращался обратно. Беркович утверждает, что Флешман так делает всегда — подходит к окну, смотрит на крыши Рамат-Авива, думает о чем-то, потом возвращается на рабочее место. Шуваль, по словам Берковича, тоже делал перерыв — отходил от компьютера и курил в углу, где расположен вытяжной шкаф. Вообще-то курить в лаборатории запрещено, но, если включить вытяжку, то запах дыма не ощущается.
— Иными словами, — сказал я, — этот твой Беркович утверждает, что Грубермана могли убить и Шуваль, и Флешман. Каждый из них проходил за спиной Грубермана по крайней мере один раз. А сам Беркович? Он так и сидел сиднем?
— Почему же? Он тоже вставал дважды. Первый раз — просто размяться, от своего стола не отходил, но оборачивался и видел, что Груберман подкручивает какие-то верньеры. Во второй раз Беркович хотел подойти к Шувалю и списать данные из файла. Вот тогда-то он и увидел черное пятно, расплывавшееся на спине Грубермана. Сначала он не понял, что это такое, а когда до него дошло, он завопил и побежал звонить в скорую.
— Значит, он слышал, кто проходил мимо Грубермана последним.
— Он не знает. Видишь ли, у него хорошая память на отдельные события, но он, бывает, путает последовательность. Короче говоря, он не смог сказать, кто вставал со своего места последним — Шуваль или Флешман.
— Думаю, — сказал я, — что ты все же восстановил эту последовательность, допросив остальных, верно?
— Твоя проницательность, Песах, не знает границ, — заявил Роман Бутлер. — Если бы ты еще догадался приготовить новую порцию кофе…
— Сначала доскажи…
— Сначала кофе, — потребовал Роман, и я отправился на кухню.
Включив чайник и дожидаясь, когда закипит вода, я старался представить себе, что творилось на факультете. Хорошо, что была пятница — в другой день в коридорчике собралась бы толпа любопытных, и хотел бы я посмотреть, как полиция стала бы выдавливать из здания студентов, знающих, в отличие от полицейских, все закоулки. В прошлом году, не у физиков, впрочем, а на инженерном факультете в здании Вольфсон, произошел несчастный случай — от токарного станка отлетела какая-то штука, я так и не смог запомнить ее названия, и отсекла у рабочего правую щеку. Он потерял много крови, и хотя никто не говорил, что ему нужно делать переливание и было сделано никаких официальных сообщений или объявлений, но уже полчаса спустя половина студентов университета толпилась перед зданием на мосту, соединявшем две части университета.
Наверняка, гибель Грубермана вызвала огромное количество слухов и предположений, и, если Роман что-то либо забыл, либо не захотел мне рассказать, я узнаю обо всем завтра, когда приду на работу. Наверняка мне расскажут в десять раз больше того, что рассказал Роман, и хотел бы я знать, какой части слухов и предположений можно будет верить!
* * *
— Вторым, — продолжал комиссар, — я вызвал Хаима Шуваля. Не буду говорить о своих впечатлениях, это эмоции.
— Почему же? — прервал я Романа. — Эмоции, впечатления порой значат не меньше фактов, или ты не согласен с этим?
— Согласен, — помедлив, сказал Роман. — Шуваль мне не понравился, если тебя это интересует. В отличие от Берковича, он был спокоен, держал себя в руках, на вопросы отвечал не сразу, но подумав, что-то в уме сопоставив, в общем, проведя быстрый анализ информации. Если он хотел скрыть какие-то факты, у него это получилось бы лучше, чем у Берковича. С такими свидетелями трудно иметь дело, потому что они сообщают не столько факты, сколько свою интерпретацию фактов. А уж если такой человек попадает в число подозреваемях… Приходится обращать внимание не только на каждое его слово, но на каждое движение головы или выражение лица. Факты, в изложении Шуваля, выглядели таким образом.
Он пришел в лабораторию последним — все уже сидели на своих рабочих местах, Груберман заканчивал приготовления к опыту, но установка еще не была включена. Шуваль пожелал всем доброго здоровья, но отозвался только Беркович, пробормотав что-то о жаркой погоде, которая здоровья не прибавляет.
Шуваль включил компьютер и продолжил анализ задачи об этом… э-э… втором гелии с того самого места, на котором прервал расчеты в четверг. В отличие от Берковича, он так увлекся, что, по его словам, не замечал ничего вокруг себя. По лаборатории могли ходить грабители или террористы, Шуваль видел только экран и слышал только шорох собственных мыслей. Что-то у него не сходилось в расчетах, он называл какие-то слова и числа, и у меня сложилось впечатление, что всей этой не относящейся к делу информацией он то ли уводит мои мысли от нужного направления, то ли чего-то боится и страх свой попросту заговаривает. Ну, знаешь, как африканский колдун заговаривает боль…
— А может, ни то, и ни другое? — спросил я. — Ты не допускаешь мысли, что этот Шуваль не в состоянии рассказывать о своей работе, не вдаваясь в детали? Для него ведь это не просто слова, тебе они непонятны, а он всем этим живет, и…
— Да, да, согласен, — поднял руки Роман. — Ты тоже, надо тебе сказать, если начинаешь говорить об историографии, то воображаешь, что все эти даты и фамилии, которые ты перечисляешь со скоростью автомата, интересны кому-то еще, кроме тебя самого…
— Ну спасибо, — сказал я возмущенно. — Буду знать теперь, как отвечать на твои вопросы.
— Не обижайся, Песах, — покачал головой Роман. — Вы все, научные работники, слишком впечатлительны, что физики, что историки… Могу я продолжить?
— А кто тебя прерывал?
— Никто? Значит, мне показалось… Так вот, примерно через час Шувалю захотелось курить. Среди четырех докторантов лишь Шуваль был курящим, и, по молчаливому уговору, уходил обычно курить в коридор, где есть специально отведенное для этого место. Но изредка он позволял себе курить и в лаборатории — используя вытяжной шкаф, если хотел сделать всего две-три затяжки. Ну бывает, приспичит, так хочется закурить, и…
— Не нужно объяснять, — прервал я Бутлера, — все равно не пойму. От запаха табака меня мутит. Продолжай. Шувалю захотелось курить…
— Он встал и прошел к вытяжному шкафу мимо Грубермана. Шуваль утверждает, что в тот момент тот был жив — во всяком случае, когда Шуваль, сделав несколько затяжек, возвращался назад, ему показалось, что Груберман пробормотал что-то вроде «договаривались же не курить в лаборатории…»
— Так, — сказал я. — И еще два раза вставал со своего места Флешман…
— Совершенно верно. Лабораторная установка, на которой работал Флешман, загораживала ему практически всю лабораторию. Да и не слышал он, по его словам, ничего. Но подтвердил, что дважды покидал рабочее место и проходил мимо Грубермана. Первый раз, чтобы взять какой-то справочник из шкафа у двери. Во второй — чтобы положить книгу на место.
— Он, конечно, показал тебе этот справочик?
— Естественно, и даже подробно объяснил, что именно он там искал, но ты же знаешь, Песах, мои способности к наукам. В протоколе все записано, но я запомнил только, что его интересовало что-то электрическое… Или магнитное?.. Ну неважно, главное, что воткнуть этот справочник человеку в спину совершенно невозможно. Разве что по голове ударить.
— В шкафу могли быть и другие предметы, — сказал я, — а Флешман мог соврать.
— Песах, ты удивительно проницателен, — язвительно сказал Роман. — Кофе ты тоже готовишь отвратительный, но все же ты это делаешь лучше, чем рассуждаешь. Я же сказал тебе, что орудие убийства найдено не было. Нигде — ни в шкафах, ни в карманах подозреваемых, ни в столах, ни даже внутри установок.
— Вы и туда лазили? — удивился я. — Наверное, физики сейчас проклинают тупых полицейских, сорвавших им опыты.
— Безусловно, — согласился Роман. — Но думаю, что говорят они не о тупых полицейских, а о настырных, что, конечно, не одно и то же.
* * *
— К сожалению, — сказал Роман и оглядел всех трех докторантов, — я не могу вас задержать ввиду отсутствия улик, показывающих на кого-либо конкретно. Но ведь и слепому ясно, что убил кто-то из вас. И спрятал нож. Вы же понимаете, что найти его — вопрос времени.
Показалось ли ему, что при этих словах кто-то из подозреваемых тихо хихикнул?
— А там и до мотива убийства доберемся, — продолжал Роман. — Кто-то из вас имел ведь серьезные основания ненавидеть Грубермана…
— Я имел, — мрачно заявил Шуваль, поднимая на комиссара честный взгляд человека, не способного убить муравья. Он… — Шуваль сбился, помолчал и добавил: — В общем, он нехороший человек. То есть… был нехорошим.
Беркович и Флешман промолчали, но комиссару показалось, что они были полностью согласны с мнением Шуваля.
— Объяснитесь, — попросил комиссар. — Вы сказали, что имели серьезные основания ненавидеть погибшего.
— Это вы сказали так, — дернулся Шуваль.
— Сказал я, а вы согласились. И назвали Грубермана нехорошим человеком. Вот я и прошу — объяснитесь.
— И все сказанное мной вы немедленно обернете против меня, верно я понимаю? Все мы подозреваемся в этом убийстве.
— Отправляйтесь по домам, — приказал Бутлер, — и никуда не выходите до воскресенья. В воскресенье, в девять утра, явитесь в управление полиции, третий этаж, пропуска для вас будут готовы. Надеюсь, мне не придется искать вас от Метулы до Эйлата?
— И в синагогу нельзя? — недовольно сказал Шуваль. — Суббота все-таки.
— Вы посещаете синагогу? — недоверчиво поинтересовался Роман.
— Вообще-то нет, но в подобных обстоятельствах даже у неверующего может возникнуть желание…
— Очистить душу?
Шуваль демонстративно отвернулся к окну — его отношения с Богом, в которого он не верил, не могли стать предметом дискуссии.
— Можно в синагогу, — сказал Роман, — а также в гости и даже в театр, если у вас есть настроение. Я прошу только не покидать Тель-Авив.
Глава 3
Исчезнувший стилет
— Вот, собственно, и все, что мне удалось выяснить по горячим следам, — закончил свой рассказ Роман Бутлер. — Теперь представь. Есть труп, но нет орудия убийства. Есть три человека, каждый из которых мог убить, но нет мотивов. Разве что заявление Шуваля о том, что он имел серьезные основания ненавидеть Грубермана, поскольку тот был нехорошим человеком.
— Может быть, они просто сговорились заранее, — предположил я, — и замешаны все трое? Как в «Восточном экспрессе» Агаты Кристи.
— В «Восточном экспрессе», — сказал Роман, показывая исключительное знание детективной классики, — на теле убитого было двенадцать колотых ран, и число подозреваемых тоже было равно двенадцати. Суд присяжных. А здесь одна смертельная рана и три человека, которые — я успел это заметить — вовсе не состояли в дружеских отношениях друг с другом.
— Почему ты так решил?
— Множество признаков. Шуваль презрительно усмехался, когда Беркович говорил о том, что намерен закончить диссертационную работу раньше срока. Флешман демонстративно пожал плечами и отвернулся, когда Шуваль заявил, его тема относится к самому переднему краю физической науки. А Беркович вообще смотрел на обоих коллег свысока, во взгляде его так и читалось: «чего вы стоите по сравнению со мной?»
— В тебе пропадает талант физиономиста, сказал я.
— К тому же, — продолжал Роман, не обращая внимания на мой выпад, — вынести нож из лаборатории и спрятать его или выбросить не мог никто. В коридоре действительно производил уборку араб по имени Махмуд Фатхи, житель Калькилии. В отличие от наших докторантов, он работает в университете пятнадцать лет и держится за место обеими руками. Он утверждает, что в течение часа, пока он продвигался со шваброй от одного конца коридора до другого, из лаборатории не выходил никто. Потом, будто ошпаренный, выскочил Беркович, пробежал к телефону, едва не перевернув ведро с грязной водой, что-то прокричал в трубку и, вернувшись в лабораторию, захлопнул дверь с таким грохотом, что с доски объявлений упал приклеенный скотчем лист бумаги.
— Что там было написано? — поинтересовался я.
— Э-э… не понял.
— Ну, — сказал я, — если ты упомянул упавший на пол лист, значит, он как-то связан с этим делом. Вот я и спрашиваю… Ты ведь ничего не говоришь зря.
— Песах, — Роман отодвинул пустую чашку и сделал попытку приподняться, но, поскольку попытка была явно демонстративной, то успехом она, естественно, не увенчалась. — Песах, я не детективный рассказ пишу, где каждое слово — повод для размышления. Я тебе рассказываю реальное дело, в котором сам еще не разобрался. Будешь подкалывать — никакой информации.
— Хорошо-хорошо, — поспешно сказал я. — Беру свой нелепый вопрос назад. И задаю другой, столь же нелепый: ты веришь в мистику?
— Если ты имеешь в виду таинственное исчезновение стилета, то никакой мистики тут нет. Лаборатория опечатана, все окна закрыты изнутри. Завтра мои люди повторят обыск. Потратят день, но нож найдут. Он там, больше ему быть негде.
— А за окном?
— Мы проверили. Снаружи клумба, отпечатался бы любой след. Нет, в окна ничего не выбрасывали. Вылезть в окно или влезть тоже невозможно. Нижняя часть вообще не открывается, а верхняя…
— Знаю, прервал я, — у нас в Гилморе такие же окна, и чтобы в них что-то выбросить, нужно залезть на стол. Если бросать снизу, непременно попадешь в стекло…
— Тогда ты представляешь себе место действия.
— Отличная логическая задачка, — сказал я. — Когда ты уйдешь, я потрачу весь вечер на ее решение.
— Тогда я уйду сейчас, — заявил Роман, даже не делая попытки приподняться.
От новой порции кофе он отказался. Я его не винил — кофе действительно получился отвратительным. К тому же, вода остыла, фильтр я наполнить забыл, а банка «Нескафе» оказалась почти пустой.
— Время вечерних новостей, — сказал я. — Посмотрим?
— Ни за что, — отказался Роман. — Наверняка покажут мою постную рожу. Ненавижу репортеров.
— Убил бы всех до одного, а? — серьезно спросил я.
— Не придирайся к словам, Песах! Ненависть, о которой говорил Шуваль, имеет другую природу. В отличие от меня, он имел в виду нечто вполне конкретное.
— Почему ты не спросил — что именно?
— При всех? Завтра я допрошу каждого, но до этого мои люди соберут всю необходимую информацию. Чтобы задать правильный вопрос, нужно хотя бы наполовину знать ответ, ты согласен?
— Вполне научный подход к делу, похвалил я.
* * *
В отличие от Романа, я не видел убитого, не говорил с подозреваемыми, все эти люди были для меня абстракцией, вот я и подходил к делу как к логической задаче. Классический случай запертой комнаты. С одним отличием: в классическом варианте в запертой комнате находится убитый, и нет никаких признаков того, что в комнату мог войти убийца и совершить злодеяние. В данном же случае убийца наверняка из комнаты не выходил. Все улики просто обязаны были присутствовать именно в комнате, Бутлер обязан был их видеть, и следовательно…
Следовательно, он наверняка держал орудие убийства, как бы оно ни выглядело, в руках и не увидел в этом предмете ничего подозрительного. Что бы это могло быть? Длинное и острое. Ручка от какого-то прибора, которую можно вынуть, а потом вставить на место? Полицейские искали нож, руководствуясь нормальной логикой, а убить могли, скажем, какой-нибудь штукой, которая находится обычно внутри прибора и выполняет некую функцию… Наверняка было именно так. Простая логика: если предмет отсутствует, значит, его роль выполнял другой предмет.
Вот только… На этой гипотетической ручке должны были остаться следы крови. Вытереть их убийца не имел никакой возможности.
Я позвонил Роману в первом часу ночи — уверен был, что он не спит. Выслушав мою точку зрения, комиссар сказал, зевая:
— Песах, если тебе, чтобы додуматься до этой идеи, понадобился целый вечер, то мне тебя жаль. Этот вариант проверялся. Следов крови нет ни на одном более или менее остром предмете в лаборатории, где бы он ни находился — внутри аппаратуры или снаружи. В том числе на ручках, тумблерах и даже измерительных линейках. Иди-ка спать.
— А мотив? — сказал я. — Ты думал о мотиве?
— О мотиве я подумаю завтра, когда допрошу каждого в отдельности и прочитаю, что напишут мне мои эксперты, которые сейчас изучают биографии и связи этой троицы. Что еще?
— Только одно. Почему все-таки упало со стенда объявление?
Роман положил трубку.
Глава 4
Слишком много мотивов
Вообще говоря, по специальности я историк. Я хочу сказать, что в воскресенье утром у меня были проблемы, далекие от убийства в здании Шенкар. От нашего Гилмора до Шенкара рукой подать, а из окон, выходящих на восточную сторону, можно было, не покидая рабочего места, видеть суету у физиков. Однако единственное окно моего закутка выходит на противоположную сторону, и поэтому, явившись утром в воскресенье на работу, я отступил от современности почти на полвека.
Согласитесь, что исторические документы подчас куда более загадочны, нежели самое странное преступление. До вечера я сидел над пожелтевшими от времени страницами личного дневника умершего в прошлом году Залмана Йохума, бывшего солдата «Эцеля». Дневник пролежал среди семейных бумаг почти полвека, и подумать только, что даже сам Йохум его ни разу не открыл! К примеру, автор утверждал, что, когда «Альталена» подошла к берегу на расстояние пушечного выстрела…
Прошу прощения, я увлекся. Не думаю, что мысли, посетившие меня во время чтения дневника Залмана Йохума, имеют отношение к расследованию убийства в университете. Честно говоря, я и забыл о моем соседе Романе Бутлере. Я бы и дома, поужинав, продолжил работу с дневником, занося в компьютер кое-какие соображения автора и сопоставляя их с аналогичными мыслями политиков и военных времен Войны за независимость, но разве дома дадут заниматься делом? Сначала я помог Рине пропылесосить диван в салоне, потом звонил из части наш сын Михаэль, и нам с женой пришлось вникать в суть его размолвки с Ирой. Лично я так и не понял, из-за чего возникли разногласия, но Рина, кажется, все решила правильно, во всяком случае, к концу разговора сын уже не собирался «разом кончать со всем этим». Ира — хорошая девушка, но брачный возраст у Михаэля еще, по-моему, не наступил, и он абсолютно не был способен понять, что девушки смотрят на некоторые вещи куда более серьезно, чем парни.
Разговор получился нервным, и мы с Риной его еще долго обсуждали — сначала за чаем, потом перед телевизором и, наконец, в постели.
Роман позвонил в двенадцатом часу ночи:
— Песах, — спросил комиссар, — тебя интересуют мотивы?
Думал я тот момент о Михаэле с Ирой и потому ответил невпопад:
— Мотив очевиден — если не хочешь жениться, лучше расстаться..
— Я сейчас приду, — сказал Бутлер после продолжительного молчания. Естественно, он решил, что мой мозг перегрелся, решая его детективную задачу.
— Ты не собираешься спать? — спросила Рина, когда я начал влезать ногами в шорты.
— Я не могу спать в шортах, — пояснил я. — И не могу разговаривать с Романом, сидя в трусах. И то, и другое неприлично.
— Мне завтра рано вставать, — сказала Рина и отвернулась к стене. — Постарайтесь говорить тихо.
Полчаса спустя, так и не согласившись ни с моей (а точнее — Залмана Йохума) версией событий полувековой давности, ни с моими соображениями о нравах современной молодежи, Роман сказал:
— Похоронили сегодня Грубермана. Я не был, но мой инспектор утверждает, что особой скорби на лицах он не заметил. Послушал, о чем говорили люди. Из родственников был только дядя, живущий в Нацерет-Илите. Я знаю, что у погибшего есть еще тетя, она живет в Ашдоде, но она приехать не изволила, хотя и была сегодня свободна… Собрались, в основном, докторанты-физики, несколько девушек, которые когда-то с Груберманом встречались, преподаватели и официальные лица из деканата. Покойника, по мнению инспектора Эшлера, не любил никто. Склочная личность, самолюбив, в житейском плане мелочен…
— Сто причин, чтобы убить, — пробормотал я.
— Согласен, если бы склочников убивали, мир сейчас был бы пуст… Я всего лишь обрисовал тебе общую картину. Есть более конкретные сведения о подозреваемых. Я надеялся поговорить о них с профессором Брандером — это их научный руководитель. Но Брандера нет в стране: уехал на какую-то конференцию в Штаты… Итак, Хаим Шуваль. Знаком был с Груберманом давно. Они как-то даже снимали вместе трехкомнатную квартиру в Пардес-Каце. Не ужились, Груберман своего соседа просто третировал. Потом Шуваль женился и переехал. Брак оказался неудачным, и, поступив в докторантуру, Шуваль воспользовался случаем перейти в университетское общежитие. Можешь представить его настроение, когда они с Груберманом опять оказались в одной комнате — теперь уже на работе.
— Что значит «третировал»? — спросил я. — Поджигал Шувалю простыни? Не пускал в туалет?
— При чем здесь простыни? — раздраженно сказал Роман. — Ты когда-нибудь жил с соседом, который, когда ты говоришь по телефону, стоит рядом с секундомером в руке, а когда присылают телефонный счет, требует распечатку разговоров и пересчитывает каждый шекель?
— С такими соседями я не жил, но когда мы приехали в страну, то полгода пришлось снимать квартиру вместе с родственниками. Это, согласись, даже хуже. Но сейчас мы неплохо общаемся, я хочу сказать, что, несмотря на все свары, ни у кого не возникла идея взять нож и…
— Почему ты так прямолинейно рассуждаешь, Песах? — спросил Роман. — И, к тому же, прими во внимание характеры. Ты человек достаточно открытый. Легко заводишься, но понимаешь, где нужно остановиться. А Шуваль — человек замкнутый. Никакого чувства юмора. Груберман, наоборот, любил подшутить. Правда, шутки его были… К примеру, когда они жили вместе, он как-то позвонил откуда-то домой и, изменив голос, потребовал к телефону самого себя. Шуваль сказал, что соседа нет. Ах так, ну тогда я сейчас приду, сказал Груберман, и ты выдашь две тысячи шекелей, которые Груберман мне должен. А иначе я такое устрою… Шуваль собирался вызвать полицию, но не сделал этого, а попросту закрылся на все замки и впускал в квартиру никого, в том числе и самого Грубермана, который пришел поздно вечером навеселе и давно думать забыл о дневном звонке…
— Шутка, конечно, не первой свежести, — поморщился я. — Но и отсутствие чувства юмора, извини, не избавляет от ответственности.
— Ответственности за что? — с подозрением спросил Роман.
— За то, что у человека нет чувства юмора, — пояснил я. — Наверняка, если поднять статистику, окажется, что подавляющее большинство убийц чувством юмора не обладали.
— Конечно, — сказал Роман, — а все их жертвы были большими юмористами. С такой теорией я еще не встречался. Могу я продолжить?
— А разве я тебя перебивал? — удивился я.
— Короче говоря, — продолжал Роман, — Груберман не так давно решил ради шутки приударить за женщиной, которая нравилась Шувалю…
— Почему ты решил, что ради шутки?
— Все так говорят. Со стороны это всегда виднее, не замечает этого обычно лишь сам, так сказать, объект шутки… Шошана Равэ, химик-лаборант, работает в университете третий год, разведена, имеет дочь шести лет.
— Она что, старше Шуваля?
— На год или два. И наверняка опытнее. Все говорят, что именно такая женщина Шувалю нужна. Они встречались с начала семестра, и все было достаточно серьезно, но тут вмешался Груберман. Любопытно, что сам Шуваль их и познакомил, когда Шошана как-то зашла в лабораторию… Груберман несколько раз приглашал женщину в кафе и…
— Если она соглашалась, — вмешался я, — то, значит, не было у нее с Шувалем ничего серьезного.
— С ее точки зрения, может, и не было, но Шуваль думал иначе.
— Ты полагаешь это поводом для убийства?
— Почему бы нет, учитывая отношения Шуваля с Груберманом, и то, что утром в пятницу, когда Шуваль усаживался за свой стол, Груберман со смехом принялся рассказывать, как вчера пытался уложить Шошану в постель. По словам Берковича, Шуваль готов был броситься на соседа с кулаками, но в лаборатории очень тесно, во время драки они переломали бы ценную аппаратуру, и… Короче говоря, Шуваль вполне мог…
— Ясно, — сказал я. — Состояние аффекта и все такое. В таком состоянии люди обычно плохо соображают и не прячут ножики так тщательно, что целая бригада полицейских не в состоянии ничего обнаружить.
— Не язви, Песах, — обиделся Роман. — Стилет действительно не обнаружен. Пока, — внушительно добавил он.
— Естественно, — согласился я. — И, не имея улик, вы занимаетесь поисками мотива. С Шувалем ясно — классический и банальный «шерше ля фам». Какой же мотив вы обнаружили у Берковича? Надеюсь, не женщина?
— Нет. Берковича женщины вообще не интересуют.
— Да? — удивился я. — Странное состояние для молодого мужчины. Хотя… Есть даже песня такая: первым делом самолеты… Ты наверняка не помнишь, ты из России слишком давно.
— А ты, конечно, помнишь, потому что жил еще при Сталине, — парировал Роман, обнаружив неожиданные для меня познания в истории советской песни.
— Хороший историк, — назидательно сказал я, — способен ужиться в любом периоде, который он изучает.
— Берковича интересовала стипендия американского фонда, а не самолеты с девушками, — сказал Роман. — Он подал заявку, прошел все конкурсные стадии, и в конце концов выяснилось, что то же самое сделал Груберман, причем исключительно из вредности и спортивного интереса — он вовсе не собирался участвовать в этой программе. В результате стипендию не получил ни тот, ни другой. Но если для Грубермана это была игра, то Беркович потерял крупный шанс, которого он добивался почти год. Я говорил тебе, что Беркович с родителями репатриировался два года назад, положение его в университете было очень непрочным, и любая возможность укрепиться…
— Откуда он приехал?
— Беркович? Из Киева, а что?
— Ничего, — я пожал плечами. — У меня были знакомые Берковичи, но не в Киеве, а в Москве.
— Твоя мысль, Песах, — вздохнул Роман, — делает странные скачки. Может, тебе нужно хорошо поспать, чтобы голова стала ясной…
— Я сплю, когда говорю с тобой, мрачно сказал я. Мотивы убийства, которые ты обнаружил, могут показаться основательными только во сне. Подумать только, человек не получил стипендию, взял нож… Кстати, откуда он его взял? Ты не знаешь, куда он его спрятал, но взял-то откуда? Были в лаборатории подобные ножи?
— Хороший вопрос, — кивнул Роман. — После полуночи ты начинаешь соображать, особенно если тебя раздразнить. Не было в лаборатории длинных и узких ножей. Очевидно, что убийца принес нож с собой…
— И следовательно, убийство было задумано заранее. Аффект не проходит. Значит, Шуваль не убийца. А у Берковича была причина, был повод и было время на обдумывание. Логично?
— Логично. Но, видишь ли, причина, повод и время были также и у Флешмана.
— О Господи, еще и этот впридачу! Ему-то чем насолил Груберман?
— Деньги, Песах, не меньший повод для ненависти, чем женщины. Впрочем, похоже, что и женщина присутствовала. У меня нет доказательств, только свидетельства людей, знающих Флешмана. В отличие от Шуваля, Флешман — личность ранимая и мягкая. Ничего не стоит его в чем-то убедить, он легко откликается на просьбы, о чем потом жалеет. Около года назад, почти сразу после того, как Флешман начал работать над диссертацией и еще не знал склочного характера Грубермана, он имел несчастье одолжить тому довольно большую сумму денег.
— Сколько?
— Могу только догадываться. Сам Флешман это отрицает. Но в октябре он снял со своего счета двадцать тысяч шекелей — почти все накопления. На вопрос «зачем» пожимает плечами и говорит, что нас это не касается. Он, вообще говоря, прав, и я не имел бы никакого права интересоваться состоянием его банковского счета, если бы не дело об убийстве. Пришлось действовать через суд и получить разрешение судьи Хузмана. Как бы то ни было, в октябре Флешман снял своего счета двадцать тысяч шекелей наличными. Согласись, необычная операция — кто же берет наличными такую большую сумму? Почему он не выписал чек? Если он передал деньги Груберману, почему не хотел, чтобы это было отражено в банковских документах? Сам Груберман просил его об этом?
— Вымогательство? — предположил я. — В этом случае Груберман, конечно, был заинтересован в наличных деньгах, чек его не устраивал.
— Я тоже об этом подумал. Но, повторяю, нет доказательств. Флешман молчит, и имеет на это полное право, у Грубермана не спросишь… И я не знаю, в чем Груберман смог увидеть слабость Флешмана. Что предосудительного нашел Груберман в биографии Флешмана — достаточное для шантажа? Если, конечно, шантаж и вымогательство имели место. Не исключаю, что Флешман дал денег сослуживцу по доброте душевной, и вовсе не потому, что ему было что скрывать. Груберман просил деньги не только у Флешмана. Как раз в то время он пытался начать свое дело, и ему нужна была большая сумма. Дело было довольно рискованное, но никакого криминала.
— Что за дело? — спросил я.
— Никакого криминала, — повторил Роман. — Груберман хотел, как положено, получить банковскую ссуду на бизнес, но нужно было вложить и свои деньги, которых у него не было.
— Двадцать тысяч?
— Чуть больше.
— Ясно, сказал я. Флешман деньги дал, а обратно получить не сумел. Ну и шел бы в суд. Если бы каждый кредитор тыкал ножиком в своего должника…
— Не забывай о психологии, Песах. Представь: ты находишься в одной комнате с человеком, которого терпеть не можешь, и он каждый день намекает, что денег ты не получишь, а поскольку ты выдал их наличными, то и в суде доказать ничего не сможешь, вот, кстати, возможная причина, почему Груберману нужны были именно наличные, а не чек… судопроизводство, к тому же, тянется годами, и таких дураков, как Флешман, в Израиле днем с огнем не сыскать… Наверняка не такими словами, но что-то в этом роде говорилось постоянно. У тебя есть нервы?
— Нервы у меня есть, сказал я.
— И как бы ты реагировал, оказавшись на месте Флешмана?
— Дорогой Роман, с чувством сказал я, впервые вижу полицейского, который оправдывает возможного убийцу.
— Песах, я никого не оправдываю, поскольку пока никого и не обвиняю. Психологический этюд, не более.
— Ты сказал, что и женщина присутствовала…
— Очередной слух. Флешмана недавно бросила невеста, и говорят, что не без участия Грубермана.
— Ну и тип, — удивился я. — Он что, ни одной юбки не пропускал?..
— Не могу сказать наверняка. Зимой Флешман познакомился с Алоной Сигаль, студенткой химического факультета. Они встречались, вместы бывали на дискотеках, их часто видели вместе, она и в лабораторию время от времени приходила. В апреле Флешман объявил, что он и Алона намерены пожениться. Как водится, выслушал порцию стандартных «мазаль тов», в том числе и от Грубермана… А месяц спустя, когда его спросили, почему не видно Алоны, Флешман, по словам свидетелей, сказал неопределенно, что, мол, не все идет хорошо, а если быть точнее, то и вовсе плохо. Потом кто-то видел Алону в обществе Грубермана. А Флешман перестал с Груберманом здороваться. При его мягком характере это — поступок…
— И при таком мягком характере Флешман решился на убийство? Перестать здороваться — вот все, на что он был способен, тебе не кажется?
— Да… — протянул Роман. — Но, видишь ли, я не могу в работе руководствоваться словом «кажется». В принципе, это мотив, согласись.
— Разве что в принципе. И все это — слова, слова, слова… Никаких доказательств. Надо полагать, что после допроса ты отпустил всю компанию по домам?
— А что мне оставалось делать? Я мог бы задержать каждого на сутки, но судья Хузман не продлил бы срок содержания под стражей — если бы, конечно, я не представил надежных улик против кого-то одного из них или всех вместе. За сутки я вряд ли сумел бы обнаружить надежные доказательства вины, особенно если все подозреваемые сидят под стражей, и никто из них не может совершить какой-нибудь ошибки. Ведь убийца, кто бы он ни был, не профессионал, может запаниковать, может совершить ошибку…
— Дельно, — согласился я. — Итак, что ты имеешь через двое суток после убийства? Три мотива, трех подозреваемых и отсутствие орудия преступления.
— Слишком много и — ничего, — согласился Роман.
— Твои выводы?
Роман пожал плечами.
— Час ночи, — сказал он. — Как говорят по-русски: думать лучше утром, а не вечером?
— Утро вечера мудренее, — поправил я. — И еще говорят, что лучше думается на свежую голову.
— Голова у меня свежая, — вздохнул Роман, — вот только дельных мыслей в ней нет…
Глава 5
Невидимка
Никогда никакая идея не посещала меня во сне. Из этого следует, что мне далеко до Менделеева или Эдисона. Великим людям легко живется — ложась спать, они знают, что, проснувшись, будут знать решение проблемы. А нам, простым смертным, приходится ломать себе голову, перебирая варианты — с риском упустить удачную мысль или, наоборот, потратить сутки-другие, обдумывая совершенно нелепую, как потом окажется, идею.
Бутлер ушел от меня во втором часу. Уверен, что и его во сне идеи не посещали. Что до меня, то мне снился кошмар, из которого я запомнил единственную деталь: я бежал по бесконечно длинному университетскому коридору, а за мной, планируя, летел лист бумаги, тот, что сорвался с доски объявлений, когда Беркович с грохотом захлопнул дверь лаборатории. Как я ни уворачивался, лист догнал меня и, продолжая полет, перерезал меня пополам на уровне пояса. Естественно, я проснулся в холодном поту.
Сон ушел, и я ворочался с боку на бок, возвращаясь к рассказу Романа и мысленно разглядывая каждого из подозреваемых, как портной во время примерки скептически разглядывает фигуру клиента.
Какой мотив самый существенный? Женщина? Карьера? Деньги? Кто-то из детективщиков, кажется, Джо Алекс, насчитал всего восемь классических причин для убийства. Женщины, деньги и карьера входят в этот список. Значит, убить мог любой из трех.
Пойдем иначе. Если мотив не помогает, значит, отталкиваться можно только от орудия. От стилета, кинжала, толстого шила — в общем, чего-то узкого и длинного. Будем отталкиваться от того, что полицейские искали хорошо, и ножа в лаборатории нет. Значит, кто-то должен был принести его и унести с собой. Кто-то должен был войти в лабораторию, передать нож убийце, а потом забрать. Так, чтобы никто не увидел? Чепуха, все трое утверждают, что никто в лабораторию не входил и не выходил. Разве только…
Есть у Честертона рассказ «Невидимка». Разве не такая же ситуация? Некто убивает человека, и все свидетели в голос утверждают, что никого поблизости не было. Никого, кроме… почтальона. На почтальона внимания не обратили. Он был, но его как бы и не было. А в нашем случае… Ну, конечно, араб-уборщик. Если бы он вошел в лабораторию со своей шваброй и стал драить пол, обратили бы на него внимание уважаемые докторанты? Вполне могли и не обратить. Уборщик — это нечто эфемерное, деталь интерьера. Вошел и вышел. Вошел, убил и вышел. Или: вошел, забрал нож и вышел.
Значит, два варианта. Первый: убил уборщик, и тогда нужно искать мотив. Второй: убил все-таки кто-то из докторантов, и тогда с мотивом все в порядке, а арабу он мог заплатить, чтобы тот забрал ножик и молчал…
Рискованно. Убийца мог, конечно, рассуждать, как герои Честертона, но был ли он уверен, что двое его коллег действительно не обратят на уборщика никакого внимания? Не мог он быть в этом уверен. Тогда остается единственный вариант: убил араб. Мотив? В списке Алекса их восемь — неужели не подойдет ни один, если сильно подумать? И девятый, кстати, тоже нельзя отбрасывать, пусть это и не классический повод для убийства: национальная ненависть. Араб убил еврея. Не Грубермана как личность, а…
Нет, это уж совсем сложно. Террористу нужна публика, нужен внешний эффект. Взорвать автобус. Ударить ножом туриста на людной площади. Убить работодателя, который…
Работодателя? А может ли быть, что этот араб, как его… да, Махмуд Фатхи, знал Грубермана, имел с ним какие-то дела, они повздорили, и этот Фатхи, улучив момент… Какой-то уборщикк с шваброй. Человек-невидимка. Вошел, убил и вышел, а докторанты были заняты своими делами и…
Через полузакрытые шторы в комнату ворвался первый солнечный луч, и, как это часто бывает, осветил не только стены, но и мысли. В темноте думается как-то иначе, чем на свету, простых противоречий не замечаешь. Не мог уборщик незаметно войти в лабораторию, поскольку она была заперта изнутри. А если араб был сообщником, то убийца должен был подойти к двери, открыть ее, впустить этого Фатхи и выпустить, а потом опять запереть дверь… И никто не обратил внимания? Чушь.
Нет, задача не решалась, и я поднялся с тяжелой головой, Рина уже ушла на работу, завтрак пришлось готовить самому, а потом еще и есть его без всякого аппетита.
Уже выходя из дома, подумал: не позвонить ли Роману, не посоветовать ли допросить араба не как свидетеля, а как соучастника или даже подозреваемого? Я не знал, правда, как отреагирует Роман на мой совет. Одно дело — неспешная беседа двух соседей-приятелей за чашкой кофе, и совсем другое — звонок в управление, и совет какого-то дилетанта. А если комиссар Бутлер так и не обратит внимание на араба-уборщика? Что он скажет мне в таком случае, когда я сообщу, что имел неплохую идею, но постеснялся ею поделиться? Я остановился на пороге, но не смог сразу вспомнить служебный номер комиссара Бутлера. Искать записную книжку не хотелось, и я захлопнул дверь.
* * *
Вечером мы с Риной сидели перед телевизором и смотрели «Пополитику». Хаим Рамон спорил с Ариком Шароном о том, что такое мирный процесс. На мой взгляд, «бульдозер» повторял собственные мысли десятилетней давности, а Рамон в ответ выдавал идеи, которые будут актуальны в начале будущего века. Оба существовали как бы вне настоящего — один в прошлом, другой в будущем, типичная израильская ситуация, когда никто не знает, что делать в данный конкретный момент.
Ведущий — корректный и сдержанный в любой ситуации Хаим Явин — с трудом заставлял спорщиков хотя бы не перебивать друг друга, удавалось это далеко не всегда, и тогда Явин едва заметно (для Рамона с Шароном, но не для зрителей) улыбался, и я понимал, что ведущий относится к своей передаче с достаточной долей иронии, и в этом я был с Явином согласен: политик, участвующий в подобном телешоу, не должен изображать из себя государственного мужа, здесь больше подходит имидж, как теперь говорят, «пикейного жилета», но ни Рамону, ни, тем более, «Бульдозеру», это понятие не было известно, и они пыжились, как два петуха, не понимая, что именно так их и воспринимает зритель — во всяком случае, зритель, способный видеть чуть глубже взбаламученной волнами поверхности.
Слушая политиков, я ждал звонка Романа. Бутлер не звонил и, когда передача закончилась (естественно, победой ведущего), я поднял трубку телефона.
— Да знаешь, Песах, — мрачно сказал Роман, — новостей нет, кофе мне не хочется, и вообще — я уже сплю.
— Нож не нашли?
— Я же сказал, новостей нет. Если бы нашли — это была бы новость.
— Послушай, — сказал я, — помнишь, ты говорил, что, когда Беркович с силой закрыл дверь, со стенда упал лист бумаги?
— Ну…
— Что там все-таки было написано?
Роман помолчал, а потом сказал, сдерживая зевоту:
— Спокойной ночи, Песах.
Глава 6
Листок на доске
Утром во вторник я поехал в университет вместо того, чтобы отправиться, как обычно, а архив национальной библиотеки и вчитываться в рукопись Залмана Йохума. Сначала я зашел к себе, в Гилмор, полагая, что обнаружу на стенде объявление об очередном семинаре. Объявление действительно висело, но сообщало не о научном семинаре, а о собрании преподавателей, посвященном предстоящей экзаменационной сессии. Меня это не касалось, лекций я не читал, и вообще мое положение на факультете было достаточно неопределенным. Несколько лет назад, после приезда в Израиль, я получил обычную трехлетнюю стипендию министерства абсорбции. Предполагалось, что я либо вольюсь в творческий коллектив, каковой окажется так во мне заинтересован, что сумеет «выбить» для нового коллеги постоянную ставку, либо… Ну, тогда обычный репатриантский финал — «извините, господин Амнуэль, вы неплохой специалист, но ставок нет, денег и для своих сотрудников маловато…» Три года прошли, в коллектив я влился лишь наполовину — сделал несколько статей, которые произвели впечатление, но к обычной тематике кафедры не имели ни малейшего отношения. Преподаванием меня не загружали, но и отказываться от моей работы профессор Бен-Ури, наш бессменный декан, не хотел. В результате появилось какая-то полумистическая должность «ассистент без права преподавания», денег я получал ровно вдвое меньше, чем полный профессор, да и эту сумму декан ежегодно с боем выколачивал из скупых, как Гобсек, чиновников министерства науки. Не уверен, впрочем, что бой этот велся с применением тяжелого вооружения, скорее всего, дело ограничивалось небольшой перестрелкой, в которой даже раненых не оказывалось, и лишь передо мной уважаемый профессор изображал благодетеля и бессеребренника, покровителя новых репатриантов. Так продолжалось уже который год, и, хотя новым репатриантом я себя уже давно не мог назвать, не будучи обвинен в подтасовке фактов, на кафедре все еще проходил по этой статье расходов…
Я проверил электронную почту (на мое имя не поступило ни одного сообщения, кроме уведомления о принятии статьи в «Historical letters») и навел порядок на столе — за время моего трехдневного отсутствия кто-то переложил папки с выписками на левый край стола, а на правый, у компьютера, поставил старый принтер, который не работал уже полгода и последние два месяца лежал у меня под ногами, ибо годился только на то, чтобы быть истоптанным и отправленным на свалку.
Я вернул принтер на его законное место и переложил папки, убедившись предварительно, что никто и не думал их открывать и интересоваться содержимым. Решив, что достаточно уже покрасовался перед коллегами, я отправился к физикам.
В здании Шенкар толпились студенты, причем, как мне показалось, разговоры велись, в основном, по-русски. На третьем этаже, где размещались лаборатории физики материалов, было куда спокойнее. От лифтов коридор просматривался в обе стороны, горели лампы дневного света, за одной из дверей что-то щелкало, за другой кто-то громко доказывал преимущества «вакуумного метода магнитострикции», а за дверью под номером 387 стояла тишина. Я подергал ручку, и дверь неожиданно открылась настежь. А чего я, собственно, ждал? Что лабораторию закроют и опечатают на неопределенное время? Ясно: полицейские произвели еще один обыск, опять ничего не нашли и позволили физикам продолжать работу.
Я вошел. Скажу сразу: физические приборы в количестве больше одного подавляют мое сознание. А если аппарат похож на скелет динозавра, скрещенный с рамой грузовика и холодильником, то у меня возникает сильное желание закрыть глаза и вообразить что-нибудь более привычное. Книги, например.
Естественное желание пришлось подавить — хорош бы я был, если бы меня застали стоящим посреди комнаты с закрытыми глазами! Оглядевшись, я увидел, наконец, и живого человека — в правом от меня углу сидел за компьютером Шуваль собственной персоной. Или некто, очень на него похожий. Впрочем, для роли, которую я себе избрал, это не имело значения. Шуваль и не подумал обернуться, когда за его спиной открылась и закрылась дверь.
— Прошу прощения, — сказал я. — Мне бы хотелось поговорить с профессором Брандером.
— Профессор за границей, — сообщил Шуваль, отрывав взгляд от экрана и поворачиваясь ко мне. — Что вас интересует?
Возможно, мне показалось, но, увидев меня, Шуваль облегченно вздохнул. Наверное, он ожидал очередного визита полиции или репортеров, которые, видимо, докучали ему в последние сутки не меньше, чем комиссар Бутлер.
— Э-э… Видите ли, я, собственно, ничего не понимаю в физике, моя фамилия Амнуэль, я историк, работаю здесь, в Гилморе… На следующей неделе приезжает из России мой родственник. Он, в отличие от меня, физик, занимается… э-э… металлами. Так он просил, чтобы я узнал, с кем он мог бы поговорить, и есть ли на факультете семинар, на котором он смог бы выступить…
Вероятно, я изображал идиота излишне натуралистически. Шуваль, потеряв ко мне всякий интерес, повернулся к экрану и сказал, продолжив нажимать на кнопки:
— Все это вы могли бы узнать и по телефону в секретариате… Металлами у нас занимаются все, кому не лень. А ближайший семинар в среду, посмотрите на доске объявлений.
Сообщив эту информацию, Шуваль перестал обращать на меня внимание, и я, пожалуй, смог бы кого-нибудь здесь убить, не будучи замеченным. Убивать, впрочем, было некого, и я, потоптавшись минуту, потихоньку ретировался.
Объявления на доске висели в несколько слоев. Вешая очередную информацию, никто, судя по всему, не удосуживался снимать старую. Листки лепили скотчем, прикрепляли кнопками или скрепками, а некоторые держались на одном лишь честном слове и готовы были сорваться от малейшего дыхания.
Я прочитал все — от правого верхнего угла доски объявлений до левого нижнего. Сначала пришлось встать на цыпочки, а потом опуститься на колено. Я приподнимал верхние объявления и заглядывал во второй слой. Я пытался отодрать второй слой и заглянуть в более глубокие археологические напластования. Студенты сначала с любопытством следили за моими действиями, но потом перестали обращать на меня внимание. Молоденькая секретарша принесла из деканата очередное объявление, сказала «извините» и прилепила бумагу поверх той, которую я как-раз дочитал до середины. Несколько листков, которые все равно упали бы от малейшего прикосновения, я снял и положил в карман. Не думаю, чтобы кто-нибудь заметил их отсутствие.
Чего только не узнаешь, читая объявления! Физический институт в Принстоне приглашает делать постдокторат. Продается по случаю CD-плейер за смешную цену 300 шекелей. Все студенты, не сдавшие задолженности, должны посетить своих консультантов не позднее следующего четверга. 5 октября в Иннсбруке (Австрия) начинается конференция по высокотемпературной сверхпроводимости. Студенткая третьего курса ищет компаньонку (компаньона) для совместного проживания. В среду на семинаре выступит Сэм Груберман с докладом на тему «Электрострикционные воздействия на ферромагнетики». Там упоминались еще какие-то поля, но я не запомнил. На исходе субботы — вечеринка в кампусе. «Русский» студент ищет подругу для совместного посещения дискотеки (оплата пополам)…
Дома я внимательно рассмотрел принесенные с собой листки. Среди них был и тот, что заинтересовал меня больше всего. Я отложил его в сторону, а потом попытался на чистом листе нарисовать план лаборатории. Зрительная память у меня неплохая и, посидев с полчаса, я уже знал примерно, как могли развиваться события в ту злосчастную пятницу. В общем-то, все было достаточно просто. Настолько просто, что ни Бутлер, ни его коллеги не имели шансов разобраться в ситуации.
Я едва дождался возвращения Романа с работы — каждые пять минут выглядывал в окно, карауля красный «фиат» комиссара.
— Кофе у меня сегодня растворимый, — сказал я, когда Бутлер, приняв душ, поднялся, наконец, ко мне. — Если ты скажешь, что и его я готовлю плохо…
— Песах, ты все делаешь хорошо, если смотреть на твои действия в исторической перспективе, — заявил Роман. — Вы, историки, умеете оценивать события, лишь глядя на них из далекого будущего.
— А вы, полицейские, — парировал я, — не видите ничего дальше своего носа. Я был сегодня на факультете…
— Знаю, — поморщился Роман. — Шуваль описал назойливого посетителя, который мешал ему работать своими идиотскими вопросами. Это его слова — в точности. От себя добавлю, что не уполномачивал тебя мешать следствию. Надеюсь, что твоя самодеятельность этим и ограничится.
— Я знаю все, — сказал я. — Кто убил, как убил и почему убил.
— Вот уж действительно «вени, види, вичи», — хмыкнул Роман. — Мы возимся пятые сутки и топчемся на месте, а историк Песах Амнуэль взглянул одним глазом, и пожалуйста. Ну, поскольку ты уже все знаешь, тебя вряд ли заинтересует то, что мы обнаружили сегодня?
— Заинтересует, — сказал я. — Почему не дополнить систему доказательств новыми аргументами?
— Мои люди допросили студентов и докторантов, которые были знакомы с Груберманом — всего семнадцать человек. Не поверишь: никто не сказал в его пользу ни одного доброго слова! Обычно бывает наоборот, о покойниках либо хорошо, либо ничего. О жертвах — тем более. А тут… У каждого была с Груберманом хотя бы одна стычка.
— Груберман, — философски заметил я, — сам напрашивался на роль жертвы и доводил людей до такого состояния, когда один из них не выдержал и… Это у него был такой оригинальный способ покончить с собой… Нож вы, конечно, не нашли.
— Нет, — сказал Роман. — Но я сегодня арестовал Шуваля.
— Что?! — от неожиданности я едва не смахнул со стола вазочку с печеньем. — Я же говорил с ним утром!
— А потом пришел я, и Шуваль в присутствии нескольких свидетелей признался в том, что убил Грубермана.
— Что за глупости! — воскликнул я. — Не мог он убить Грубермана, потому что…
Я замолчал, заново перебирая в памяти свои логические построения и не находя в них изъяна. Все было верно в них и четко аргументировано. Шуваль взял на себя чужую вину — зачем?
— Так почему, — спросил Роман, — ты считаешь, что Шуваль не убийца?
— Он объяснил, куда дел нож? — у меня пропало желание излагать Роману свою версию, особенно сейчас, когда комиссар вообразил, что почти закончил расследование.
— Шуваль утверждает, что, когда Беркович побежал звонить по телефону, а Флешман в состоянии прострации стоял над телом убитого, он вышел из лаборатории и бросил нож в мусорную урну в коридоре.
— И араб-уборщик этого не увидел?
— Внимание уборщика было отвлечено Берковичем. А потом тот же уборщик выбросил мусор — и нож в том числе. Мы ведь не проверяли урны, стоявшие в коридоре, все были убеждены, что нож должен быть в лаборатории.
— Ну-ну, — пробормотал я. — И тебя устраивает эта версия?
— Не очень, — нехотя согласился Роман. — Уборщик утверждает, что, кроме Берковича, никто из лаборатории не выходил. И никакого ножа в корзине, когда он опорожнял ее в большой бак, не видел.
— Насколько можно верить уборщику?
— А какой ему резон врать? — удивился Роман. — Во-первых, он, как уже говорил, держится за свою работу. Во-вторых, зачем араб стал бы покрывать еврея и рисковать при этом?
— Незачем, — согласился я, — если уборщик и Шуваль не действовали сообща.
— Песах, — усмехнулся Роман, — ты противоречишь сам себе. Только что ты утверждал, что Шуваль не убивал, теперь хочешь связать Шуваля с уборщиком… Выбери что-то одно.
— Когда судья должен будет продлить срок задержания Шуваля? — спросил я.
— Послезавтра. К этому времени, думаю, все будет надежно запротоколировано и увязано.
— Хорошо, — сказал я, — надеюсь, в камерах предварительного заключения хорошие условия, и у Шуваля не останется печальных воспоминаний. Освобождая невиновного из-под стражи, полиция обычно извиняется или считает это излишним?
— Песах, — Роман поднялся, — твой растворимый кофе не лучше черного, а ход твоих мыслей мне и вовсе не нравится.
Проводив Бутлера до двери, я сказал, когда он уже переступил порог:
— Не убивал Шуваль Грубермана. И араб-уборщик, естественно, тоже не при чем.
— А кто же убил? — равнодушно поинтересовался Роман.
— Завтра, — пообещал я, — вечером я назову убийцу и изложу все обстоятельства.
— Ну и отлично, — заключил Роман. — Если ты возьмешь вину на себя, я не стану возражать и посажу тебя в одну камеру с Шувалем. Вам будет о чем поговорить.
— Это точно, — последнее слово я оставил за собой.
Спал я спокойно.
Глава 7
Стилет, которого не было
Мне, собственно, оставалось сделать немногое. Я позвонил в университет и задал несколько вопросов профессору Хавкину. Профессор, работавший на той же кафедре, что покойный Груберман, судя по объявлению, которое я видел на доске, собирался в будущем месяце выступить с докладом, тема которого показалась мне любопытной. Ответы профессора меня вполне удовлетворили.
Потом я узнал в деканате номер телефона в Штатах, по которому могу найти профессора Брандера, и потратил полсотни шекелей на этот затянувшийся разговор. Ничего, кто-нибудь мне этот счет непременно оплатит — либо Управление полиции, если Роман согласится с моей версией, либо университет, если разговор придется относить к категории служебных. Я, впрочем, был уверен, что раскошелиться придется кассиру полиции.
В Балтиморе была ночь, и я поднял Брандера с постели. Услышав мою версию, он сначала отпирался, но, когда я сказал ему об аресте Шуваля, профессор минуту молчал (я уж подумал, что линия разъединилась), а потом сказал коротко:
— Вы правы. Я возвращусь первым же рейсом.
Я был уверен, что он так и поступит. Должна же быть у человека совесть, в конце-то концов.
Мне даже в голову не пришло, что Брандер может сбежать.
* * *
Вечером в среду Роман и не подумал подняться ко мне, вернувшись с работы. Видимо, от моего кофе у него началось несварение желудка. Я тоже не торопился напоминать о себе — ждал гостя.
Звонок раздался в половине двенадцатого.
— Я в Бен-Гурионе, — сказал профессор. — Отложим до утра или…
— Приезжайте ко мне, — предложил я, — почему не покончить со всем этим прямо сейчас?
— Вы… один?
— Нет, — честно признался я.
Такси остановилось у порога в первом часу, и, пока Брандер расплачивался с водителем, я позвонил Роману.
— У нас гость, — сказал я, — поднимись.
Наверное, что-то было в моем голосе: Бутлер не стал возражать.
Он вошел в салон, когда профессор устало опускался в большое кресло у телевизора.
— Что ж, — сказал я, когда все уселись. — Давайте сначала покончим с этой историей, а потом, если останется желание и если не помешают иные обстоятельства, выпьем кофе.
Роман поморщился, и я отнес его недовольство исключительно к качеству столь любимого им напитка.
— Профессор, — начал я, возможно, излишне торжественным тоном, — в пятницу вам позвонил в Штаты комиссар Бутлер и уведомил о том, что один из ваших докторантов убит, причем убийцей является один из трех других ваших сотрудников. Вы приняли сообщение к сведению и сказали, что возвратитесь сразу после окончания совещания. Комиссар задал по телефону несколько вопросов, и на этом ваши с ним контакты закончились. Скажите, почему вы не прервали свой визит в Штаты и не вернулись в Израиль вечером в субботу?
Брандер развел руками.
— Это был для меня большой удар… Наверное, в тот момент я даже не осознал, насколько большой. Возможно, вы правы, и я должен был вернуться сразу, но чем я мог помочь здесь? А там у меня было важное выступление, и я…
— На какую тему? — перебил я профессора, должно быть, не очень вежливо, потому что Роман бросил на меня неодобрительный взгляд и демонстративно пожал плечами, всем своим видом показывая, что я задаю вопросы, не относящиеся к делу.
— Тема… Извольте… «Магнитострикционное структурирование ферромагнитных материалов в динамических магнитных полях».
— Господи, — сказал я, — кто придумывал это название? В одном предложении три раза повторяется слово «магнитный»…
— Название, — растерянно сказал профессор. — Я придумал, кто ж еще? Оно точно отражает суть…
— Песах, — наконец не выдержал Роман, — может, ты оставишь грамматику в покое и перейдешь к делу?
— Да я уже перешел, — пробормотал я. — И думаю, профессор меня понял. А если некоторые комиссары не обладают нужными знаниями физики…
Я подумал, что, пожалуй, переборщил — уши у Романа мгновенно стали красными, верный признак того, что сейчас он выйдет из себя и дальнейший разговор потеряет смысл.
— Извини, — быстро сказал я. — Дело в том, что название доклада имеет прямое отношение к убийству. Собственно, именно в этом названии содержится разгадка тайны исчезнувшего стилета.
— С самого начала, — потребовал Роман, — и подробнее.
* * *
— С самого начала, — сказал я, — мне показалось, что полиция упустила очень важный момент. Вы искали орудие убийства, вы допрашивали подозреваемых и единственного свидетеля, вы исследовали мотивы — в точности так, как если бы убитый был бизнесменом или уличным торговцем. Вы не обратили внимания на специфику дела: убийство произошло в университете, а все докторанты — талантливые физики.
— Ну и что? — сухо сказал Роман. — Мотивы преступлений универсальны. Ненависть не зависит от рода деятельности.
— Ненависть — да, но не способ убийства. Обсудив улики, мотивы и возможности, мы с тобой еще в пятницу вечером пришли к выводу, что убийство не было случайным, оно было подготовлено тщательно и умело… Я не физик, а историк, но могу понять психологию человека, проводящего в лаборатории долгие часы. Историки, Роман, — это особая каста, это иной образ мышления, иной взгляд на мир… Любое событие сегодняшнего дня мы чисто автоматически сравниваем с аналогичными событиями прошлого. Если говорим об убийстве, на память приходят аналогии. И я уверен — если убийство задумает историк, он непременно исследует все последствия, которые аналогичное убийство, случившееся в прошлом, имело для событий, происходивших в мире.
Я поднял руку, заметив, что Роман опять начинает терять терпение.
— То же самое, — уверенно сказал я, — происходит в любой профессиональной среде. В данном случае — в среде физиков. Для меня это было очевидно, а тебе и в голову не пришло.
Роман хотел что-то сказать, но промолчал, ограничившись вялым покачиванием головы. Профессор Брандер рассматривал свои ладони, будто не мыл их по крайней мере две недели.
— Проблема, — продолжал я, — не в мотивах и возможностях, их было более чем достаточно, ты сам меня в этом убедил, проблема заключалась только в исчезнувшем стилете. Раскрыв тайну стилета, мы раскрыли бы убийство. Спрятать или выбросить этот предмет убийца не мог, верно? Значит, ему оставалось одно — уничтожить улику прямо на месте.
— Мы проверяли и это, — терпеливо сказал Роман. — Убийца мог бы растворить клинок в кислоте, есть сейчас такие препараты, что и металл растворяют, но, Песах, в лаборатории не было ничего подобного, и тебе это известно не хуже, чем мне.
— Разумеется, — согласился я. — Убийство произошло не в химической лаборатории, а в физической. Помнишь, ты сказал о листке с доски объявлений, который спланировал на пол, когда Беркович с грохотом захлопнул дверь? Этот листок мне почему-то не давал покоя всю ночь. Утром я понял причину. Ассоциативное мышление порой дает не всегда ясные подсказки… Я отправился в университет и выяснил, чем занимались докторанты профессора Брандера. Собственно, мне уже тогда стало понятно — кто убил и как. Потому что из трех подозреваемых остался один. Но я еще не знал мотива. Извини, Роман, но тот мотив, который назвал мне ты, чисто психологически не соответствовал личности этого человека. Он мог ненавидеть Грубермана и даже желать его смерти, но никогда не решился бы убить. Кто-то должен был подтолкнуть его, подвести к идее, возможно, даже обсудить — теоретически, конечно! — все детали, а потом отойти в сторону и наблюдать. А то и вовсе уехать на неделю-другую, чтобы дать событиям развиться… Что, профессор?
Во время моего монолога выражение лица физика становилось все более мрачным. Я сделил за Брандером краем глаза и обратился к нему, когда понял, что он уже не будет сопротивляться.
— Рассуждения, — сказал он, — и не более того. Когда комиссар позвонил мне, я, естественно, понял, что произошло. Но ваши инсинуации в мой адрес…
— Нет, профессор, это не инсинуации, — подал голос Роман, что явилось для меня полной неожиданностью. — Но к вам мы еще вернемся. Пусть Песах закончит рассказ.
Неожиданная поддержка со стороны Романа сбила меня, и прошла минута, прежде чем я опять собрался с мыслями. Брандер отрешенно смотрел в потолок, а Бутлер, полузакрыв глаза, делал вид, что дремлет.
— Ассоциация, — сказал я. — Листок с доски объявлений — другие листки с этой доски — объявления о семинарах — работы физиков — возможность использования этих исследований для… Профессор поправит меня, если я скажу какую-нибудь физическую глупость. Третий год он занимается возможностью… э-э… структурирования ферромагнетиков в магнитном поле. Я не очень соврал, профессор? Ваш коллега, профессор Хавкин, рассказал мне об этих… э-э… ферромагнетиках, сделав скидку на мою бездарность в области физики. И я, представьте себе, понял. Для незнающих из полиции объясняю: речь идет о том, чтобы создать специфический металлический порошок. Если такой порошок поместить в мощное магнитное поле, он мгновенно как бы схватывается и принимает ту форму, которую придает ему конфигурация поля. Правда, держится такая конструкция недолго. В первых опытах, кажется, даже секунды не проходило, и все рассыпалось. Верно, профессор? Я просто цитирую ваш прошлогодний доклад…
Брандер молчал, глядя в потолок.
— Представь, — обратился я к Роману, потому что убеждать профессора в том, что он и так прекрасно знал, не было смысла, — представь, что ты создаешь магнитное поле, имеющее, скажем, форму яйца. Помещаешь в это поле ферромагнитный порошок. Частички металла мгновенно притягиваются друг к другу, и перед тобой вместо горки порошка возникает металлическое яичко, которое ты можешь потрогать и даже, отключив поле, вытащить из установки. Правда, яйцо тут же рассыпается в твоих руках, но… Это год назад оно рассыпалось, когда профессор делал свой доклад на университетском семинаре.
А потом он взял четырех очень способных докторантов, и дело пошло. Кто-то из них сумел изменить состав порошка так, что предмет, слепленный в магнитном поле, стал рассыпаться не через секунду, а через три… Потом — через десять… двадцать… Кто-то второй сумел создать такую конфигурацию поля, которая лепила бы достаточно сложные металлические фигуры. А третий или четвертый, возможно, конструировали детали установки… И тогда профессору стало жаль делить открытие на пятерых. Впрочем, думаю, что не все и претендовали. Но на двоих пришлось бы делить наверняка. Это ведь именно Груберман сделал то, чего вам, профессор, самому сделать не удалось?
— Чушь, — сказал Брандер, не отрывая взгляда от темного пятнышка на потолке. — Не вижу логики.
— Почему? — удивился я. — Логика прямая. Груберман делает открытие, Флешман его подтверждает. Ведь именно эти двое занимались в вашей лаборатории экспериментом. Беркович и Шуваль — теоретики, им отводилась роль интерпретаторов. Но… характер Грубермана известен всем. Возможно, Груберман решил, что его научный руководитель — бездарь, и все лавры должны принадлежать ему. Он мог тебя и шантажировать — с него станется. И ты впервые подумал о том, что Грубермана нужно убрать. Не выгнать — это не было решением проблемы, с Груберманом так просто не справиться, по судам затаскает, ославит на весь мир, добьется восстановления… Его нужно было убрать физически. И, естественно, не своими руками. Вы знали, что в лаборатории все Грубермана терпеть не могут. Но только один ваш докторант имел возможность… и был слаб характером… Сам он не решился бы никогда, но если каждый день говорить о гадостях, творимых Груберманом, убеждать, что нет никакой опасности, потому что полиция никогда не догадается… А потом, уезжая на конференцию, прямо сказать, что Груберман — негодяй, соблазнивший не только невесту Шуваля, но и его, Флешмана, любимую девушку…
— Не было у Флешмана любимой девушки, — сказал профессор, — я попрежнему не вижу логики.
— Значит, было что-то другое, — я не стал спорить. — Так вот, вы уехали, доведя Флешмана до кондиции, и он, будучи человеком, хоть и поддающимся влиянию, но талантливым, рассчитал поле нужной конфигурации и в нужный момент слепил в установке стилет из ферромагнитного порошка. Орудие, которое просуществовало меньше минуты. Но этого времени оказалось достаточно, чтобы подойти к Груберману, вонзить острие ему в спину, вернуться на место и бросить нож в одну из кювет, стоявших на столе. Через пару секунд вместо стилета лежала горка металлического порошка, к которому вызванные Берковичем полицейские не проявили никакого интереса. Они не порошок искали, а нож… А потом еще Шуваль влез со своим признанием. Он-то понял, что произошло, да и Беркович потом, надо думать, разобрался. Шуваль уже бывал в шкуре Флешмана и бранил себя за то, что не решился даже дать Груберману в зубы. Флешман молод, талантлив, у него все впереди, а у него, Шуваля уже и невесты нет, и годы не те… В общем, сыграл в благородство, о чем, возможно, уже жалеет. А вам, профессор, сам комиссар сообщил по телефону, что план ваш полностью удался. И что полиция вас не подозревает.
— Что ж, — сказал Брандер, — логику я теперь понял. У историков богатое воображение.
— Но вы не можете отрицать, что тема «магнитострикция и так далее» означает именно то, что я сказал.
— Безусловно. Это хорошее исследование, у которого большое будущее. Я должен был доложить в Штатах о результате эксперимента, и, если бы не ваш звонок…
— Кстати, — сказал я, — у доклада был единственный автор — вы.
— Потому что это моя работа, — холодно заявил профессор, — помощь докторантов велика, но это еще не основание для… Впрочем, мы ведь говорим не о науке, а о Грубермане, которого, по вашему мнению, Песах, убил Флешман.
— Больше некому, — подтвердил я. — Только он имел возможность создать стилет. Только он имел возможность его использовать. И если бы полиция еще в пятницу удосужилась исследовать металлический порошок в кюветах, а не переворачивала все в лаборатории в поисках того, чего там нет…
— Песах, — подал, наконец, голос Роман, я уж было подумал, что он действительно уснул в своем кресле, — Песах, оставь полицию в покое. Порошок из кювет был взят на исследование в пятницу, и в нем обнаружили следы крови. Собственно, ты прав в одном: тогда я думал, что стилет могли спрятать в кювете, засыпав порошком, а потом вынести… Глупая идея — порошка было слишком мало, но ничего другого мне не пришло в голову.
Роман пружинисто вскочил на ноги и подошел к креслу, в котором профессор Брандер продолжал изучать текстуру моего потолка.
— На вашем месте, профессор, — сказал он, — я не был бы так спокоен. Вы уверены, что убил Флешман, а все остальное — психология, и доказать вашу причастность не удастся. Но, видите ли, Груберман действительно был талантлив. Гнусная личность, согласен, но талант. И когда вы заявили себя единственным автором доклада… Он сложил «алеф» и «бет» и понял, что должен обезопасить себя. Он, впрочем, полагал, что вы начнете сводить с ним счеты, вернувшись с конференции, и это стоило ему жизни. Но в его комнате в общежитии мы нашли полное описание экспериментов и вашей в них роли. Это раз. Второе: в виновность Шуваля я не верил ни минуты. И, кстати, именно по психологическим причинам, которые вы, профессор, считаете несущественными. Само признание я воспринял как аргумент в пользу его невиновности. Оставались Беркович и Флешман. Из них двоих — тоже, кстати, по причинам психологическим — Беркович был менее вероятным подозреваемым. А Флешман, когда мы ему сегодня объяснили, что вовсе не Груберман был причиной того, что девушка его бросила, признался во всем. Мы уже провели следственный эксперимент. Хороший, кстати, оказался стилет, очень острый. В прах он рассыпался через сорок три секунды. Как утверждает Флешман, это замечательный научный результат. Не так ли, профессор?
— Глупости, — повторил Брандер, но голос его уже не звучал так же уверенно, как минуту назад. — Никто ничего не докажет.
— Ну как же, — добродушно сказал Роман, — расчет конфигурации поля вы ведь проводил сами, потом перебросили файл на компьютер Флешмана, а свой стерли. Но, видите ли, наши полицейские хакеры знают свое дело не хуже, чем вы свое. Файл, естественно, восстановили. Специалисты говорят — классный был расчет.
* * *
— Ну ты даешь, — сказал я Роману, когда профессора увезли на вызванной комиссаром патрульной машине, — мог бы хоть намекнуть, что тоже идешь по этому следу.
Роман сидел в кресле, полузакрыв глаза, и теперь, похоже, дремал по-настоящему. В ответ на мое замечание он только слабо пожал плечами и пробормотал:
— Ты еще и садист, к тому же: выдернул Брандера с конференции, не дав ему сделать доклад.
Он помассировал пальцами виски и поморщился.
— Согласись, — смиренно сказал я, не желая вызвать гнев комиссара, — согласись, что в научных кругах даже убийства имеют свою специфику.
— Угу, — промычал Роман, — именно и только поэтому я позволил тебе, Песах, влезть не в свое дело. Все же у тебя мышление тоже… э-э… немного сдвинутое, хотя ты и не физик, а всего лишь историк.
Мне пришлось обидеться, потому что Роман этого хотел.
— По-твоему, — спросил я, — я тоже могу убить человека?
— А чем ты еще занимаешься, когда подаешь мне свой кофе? От такой гадости не откинет копыта только комиссар полиции!