Болело в голове. Он знал это точно, но не чувствовал. Он чувствовал, как пот стекает по лицу, и подгибаются ноги от усталости, но не знал, с ним ли это происходит. И еще ему казалось, что звезды на небе (Господи! миллиарды! их не могло быть столько…) перемещались с одних мест на другие, то приближаясь друг к другу, то расходясь в стороны, но уж этого быть не могло никак.

Под ногами был песок пустыни, но он не видел своих ног, он только понимал, что если они подгибаются от усталости (почти сутки не останавливался даже на миг), то должны же они существовать не только в его воображении!

Ни Дины, ни Йосефа не было рядом. Вообще никого не было до самого горизонта. Никого и ничего. Ни травинки, ни чахлого кустика. Впрочем, было довольно темно — даже миллиард звезд не способен дать столько света, сколько одна полная луна.

Странно, что он не испытывал удивления — усталость, боль, холод, но удивления не было, потому что он знал: так и должно быть..

Он не помнил, испугался ли в тот момент, когда салон с низким журнальным столом, потрепанным диваном и телевизором исчез, и сразу дохнуло жаром будто из печи, а ноги оказались по щиколотку погружены в раскаленный песок.

"Я не на Земле," — была первая связная мысль после долгих (скольких?) часов блужданий по песку, камням и скалам. Только сейчас он понял, что бродил, имея в виду определенную цель: нужно было непременно отыскать Дину и Йосефа.

"Я не на Земле," — подумал он опять, доверяя очевидности. Совершенно чужое небо — прежде всего. Чужая тяжесть — он только сейчас понял, почему было вовсе не трудно перепрыгивать с валуна на валун. И еще: чужой воздух. Дышать было легко, кислорода хватало, но при каждом вдохе в ноздри проникал запах, который он не мог бы ни определить, ни описать, даже с помощью сравнений, потому что не мог ни вспомнить, ни придумать ничего похожего.

Он стянул с себя куртку (давно надо бы, но ему даже эта элементарная мысль не приходила в голову), расстегнул до пояса рубашку. Жаркий язык лизнул тело. В кармане куртки он нащупал дискеты и подумал, что именно они — единственно нужные ему, — стали совершенно лишними. Компьютеров здесь нет, а программа все равно уже включилась полностью.

Не было никакого смысла стоять на месте, но и идти, не зная цели, смысла тоже не было.

Он бросил куртку на землю и опустился на нее, подогнув ноги. Сидеть было жестко, сквозь ткань чувствовались острые грани мелких камней.

Кольнул страх — подобное чувство возникло у него, когда он спустился с борта «Боинга» на летное поле аэропорта Бен— Гуриона. Кончилась прежняя жизнь, началась новая, и было страшно. Но тогда он хотя бы знал, что с ним может произойти через час, день и даже месяц. Мог мысленно планировать. Сейчас он не знал ничего — даже того, в каком порту оказался. Единственное, что не позволяло немедленно впасть в панику — убежденность в жесткой логичности происходящего. Генетическая программа включена. Он стал таким, каким предполагали видеть человека те (тот?), кто создавал Код. Физические законы, к которым он привык, оказались нарушены? Возможно. Значит, нужно разобраться в физических законах, к которым он еще не привык. Если вчера он не очень-то и поражался, телепортируя себя на расстояние в несколько километров, то нужно понять, что между сантиметром и световым годом нет принципиальной разницы. Если можно перемещаться (в подпространстве?) на расстояние мизинца, то какой закон помешает сложить триллион мизинцев?

В конце концов, «почему» — вовсе не первый вопрос, на который он должен непременно ответить. Важнее — зачем?

Он не разбирался в астрономии настолько, чтобы по расположению звезд определить звездную систему или — тем более — отыскать Солнце, если оно вообще есть в этой Вселенной. Можно подождать несколько часов и рассчитать — вокруг какой точки обращается небесный свод, определить направление на полюс. И что это даст? Ему все равно, где здесь север, поскольку он не знает, что может на севере находиться.

Он рассуждал так, будто ничего не изменилось в его организме. Изменилось все. Он стал другим. Каким — он не имел ни малейшего представления. Значит, и логика поведения должна быть иной. Какой? Это известно ей самой — логике, а не ему с его устаревшим образом мысли (кстати, почему, если изменился организм, мысль, процесс принятия решений остались на прежнем уровне?). Значит, нужно прекратить рассуждения и сделать первое, что придет в голову.

Он закрыл глаза, опустил голову на грудь, сложил руки на коленях. Полностью расслабиться не удавалось, поза была неудобной. "Дина!" — позвал он. Ему послышался слабый ответ, но это была, конечно, игра воображения.

Прошла минута, прежде чем он понял (и опять испугался), что острые камешки больше не мешают ему сидеть. Он открыл глаза и вскочил на ноги.

Если бы он не отбежал метров на пять, то наверняка был бы смыт волной. Способность слышать вернулась через несколько секунд после способности видеть, и львиный рык падавшей водяной лавины настиг его, когда ноги увязли в глубоком и рыхлом пляжном песке. Наверняка это был океан, а не какое— нибудь небольшое море вроде Средиземного, хотя и там однажды он видел валы, бежавшие на берег подобно орде захватчиков, убежденных в полной безнаказанности.

Он огляделся по сторонам, когда сердце перестало колотиться о ребра. Рубашка стала влажной от брызг, мелкие капельки падали на лицо, и, облизнув губы, он с удивлением обнаружил, что вода не соленая. Привкус у нее был, но вовсе не тот, какого можно было бы ждать от капли из океанского прибоя.

Он постоял, заново привыкая к темноте, и начал различать уходившие в небытие ночи барханы, а присмотревшись, разглядел на пределе видимости очень слабые огоньки на горизонте или на чем-то, что служило горизонтом во тьме. Просто между мерцанием звезд и чернотой земли он углядел тонкую линию немерцавших огоньков. Может быть, если бы не грохот прибоя, он и услышал бы что-нибудь (голоса? рокот двигателей? молитву?).

Он пошел на эти огни, повернувшись к океану спиной и ощущая легкое давление — от прибоя тянуло ветерком, влажным, прохладным и настойчивым. Ноги увязали в песке по щиколотку, песчинки перетирались внутри туфель, он снял обувь, оставшись в носках, почувствовал сквозь них жар тягучей сковороды и пошел быстрее, чтобы время соприкосновения с песком было как можно меньше. Только тогда он подумал, что куртка осталась где-то в пустыне, а в карманах — дискеты, единственное его достояние. Сожалеть было бессмысленно, он все равно не знал, за сколько десятков или тысяч километров от куртки он теперь находится. Собственно, он мог оказаться на другой планете — определиться по звездам он все равно не мог.

Он уходил от океана и больше не делал попыток телепортировать себя куда-нибудь еще. Любую способность нужно использовать с умом, а на что он еще был теперь способен, знало лишь его подсознание, которому он не то, чтобы не доверял, но относился с опаской, привыкнув за сорок лет жизни поступать разумно и обдуманно.

Через полчаса он устал вытягивать ноги из песка при каждом шаге. Он опустился на песок, принявший его как мягкая и удобная перина, нагретая специально для спокойного и теплого сна. Ему было хорошо, но спать он не собирался. Теплота и тишина, однако, засасывали, песок здесь не был так горяч и почему-то, пересыпаясь под пальцами, не оставлял песчинок. Будто сухая жидкость, — подумал он отстраненно. Он набрал песок в пригоршню и услышал тихий стон — или ему показалось? Песок стек между пальцев, оставив ощущение чего-то мягкого и пушистого.

Он лежал, смотрел вверх, на звезды, и ему казалось, что он начинает понимать эту планету. Он не удивился — знал, что так и должно быть, знал даже — почему так быть должно. Йосеф сказал бы просто: ему открылись духовные миры. Творец наградил его знанием, потому что пришел срок.

Но он всегда считал себя материалистом и логиком, и духовный мир для него был не менее материален, чем мир пирамид и электростанций. Если нечто существует, оно материально. Оно обладает массой, энергией, импульсом, и если это нечто сегодня представляется непознаваемым и нематериальным, то в свое время (через сто лет? тысячу? миллион?) возникнет потребность, будет найден способ… Разве духовная сущность Торы не стала в конце концов основой вполне и сугубо материалистического обоснования генетического смысла ее знаков?

Нужно будет поспорить об этом с Йосефом, — подумал он. Мысль о том, что Йосефа еще нужно найти, эмоций не вызвала.

Он подумал, что нужно встать и идти дальше, к огонькам, но еще глубже зарылся в песок. Барханчики шевелились у самого его лица, а когда в песок погрузились уши, он почему-то стал лучше слышать — и услышал множество голосов, среди которых выделялся голос матери, монотонно повторявший "ты пришел, ты пришел…" Этот голос он не мог спутать ни с каким иным, у матери был удивительный тембр, бархатно-оранжевый, раскалывающий любую мысль, чтобы проникнуть в нее и сделать своей, а потом вернуть обратно и тем самым убедить. "Ты пришел…"

Он открыл рот, чтобы ответить, потому что подсознание подсказало ему слова, и песок немедленно просочился между губ, обволакивая десна подобно детской зубной пасте — такой же сладковатый и рыхло-тянучий. Пошевелив языком и распробовав песчинки на вкус, он решил, что эта пища вполне съедобна, и начал глотать, а потом понял, что в этом нет необходимости. Необходимости не было ни в чем, и эта мысль его успокоила.

Он сделал глубокий вдох — последний, потому что вместо воздуха впустил в легкие все тот же мягкий песок, — и закрыл глаза, инстинктивно, хотя и понимал, что песок не причинит вреда. Ведь они — он и пустыня — стали единым целым, и это хорошо.

Он закончил один свой путь, чтобы начать другой.

x x x

Во время одной из дискуссий в Институте истории Земли на Израиле-3 мне пришлось отвечать на вопрос: почему никто из тех, кто владел частью истины, не сумел познать ее целиком, и почему это сделал человек, даже в отдаленной степени не обладавший мудростью толкователей Торы.

Все достаточно просто — не нужно усложнять. Понять истину можно только находясь вне ее. Понять назначение Книги можно было только, не считая Книгу самодостаточной, а включить ее в общий контекст познания человека как биологического, а не только социально-исторического существа. Что и сделал И.Д.К. Невозможно приблизиться к истине, если упорно идти по пути, ведущему мимо цели — именно так поступали талмудисты, трактуя Тору в неизменном с начала времен направлении. Они достигли в этом изумляющего совершенства, они отшлифовали этот алмаз до такой красоты, что его только и оставалось безоговорочно признать творением Высших сил. Искусство интерпретации в рамках избранной доктрины не имело себе равных.

А нужно было в какой-то момент свернуть с пути. Решать обходную задачу. Талмудисты были на это неспособны, потому что подчинялись авторитетам.

Я говорю это для того, чтобы приблизить читателя к понимаю последующих поступков И.Д.К. Современный читатель не всегда может понять логику действий человека, жившего в Израиле, СНГ, России или вообще на Земле в конце ХХ века по христианскому летоисчислению. Я прервал повествование, чтобы предупредить читателя: не нужно особенно вдумываться в нелогичность некоторых поступков И.Д.К. или иных персонажей. Непонимание — следствие разницы в ментальностях, а вовсе не моя небрежность как интерпретатора.

x x x

Он погрузился в песок целиком и стал планетой, узнав ее сразу и до конца.

Он был одинок, насколько вообще может быть одиноким Хранилище. Заглянув в себя, он понял, что ни одна из трех миллионов душ, составивших его физическую сущность, не в состоянии помочь ему в разрешении проблемы, потому что все эти люди умерли более трех тысячелетий назад, и примерно тогда же прервалась их связь с миром.

К какому результату может привести взаимодействие его сознания с духовным миром древнего египтянина или древнего финикийца? Это предстояло проверить, потому что ничего иного просто не оставалось.

Загадку близкого и странного горизонта, загадку далеких и странных огоньков, загадку глубокого и странного неба, и еще множество нелепых и странных загадок он разрешил сразу, потому что стал тем вместилищем, где и содержались ответы. Горизонт был странен, потому что планета — он сам — была вовсе не шаром, а не очень правильным многогранником, напоминая скорее плохо отшлифованный алмаз. Огоньки были странными, потому что являли собой ни что иное, как главные цели жизней трех миллионов душ, составивших ныне его сущность. Он удивился, почему не понял этого сразу: это же так естественно — если у человека есть цель, то она подобна далекому огоньку, к которому стремишься, не всегда даже надеясь достигнуть. Загадка неба оказалась и вовсе элементарной, он мгновенно описал решение в терминах римановой геометрии, которую изучал когда-то в университете и, как полагал, забыл надежно и навсегда.

Еще один огонек взлетел из песка, когда его личная цель, первая и настоятельная, четко оформилась в сознании. Найти Дину и Йосефа. Они наверняка тоже оказались в этом пространстве-времени, и наверняка их положение хуже, потому что Йосеф попробует разбираться в этом сугубо материальном мире с помощью идей Торы, а Дина, будучи женщиной, может запаниковать и безнадежно запутать ситуацию. О том, что его собственная уверенность была не более чем отражением его личного понимания мира, которое могло быть еще дальше от истины, чем представления Йосефа, основанные все же на логике Книги — генетического кода, собственно, и приведшего сюда всех троих, он в тот момент не подумал.

Колея, в которой он двигался, постепенно сужалась, тормозя полет, ему казалось, что грани (именно на гранях, будто огни святого Эльма, скапливались огоньки-цели) взрезают пространство, как тупое лезкие нелегко взрезает тонкую, но скользкую материю. Не останавливаться! Потому что он должен достичь той горловины, что связывала сейчас его — планету — с пространственным мешком, в котором, перемешиваясь подобно молекулам в газовом пузыре, летали иные планеты, иные Хранилища.

Быстрым движением мысли он оглядел собственные недра, но знания древних ничем не помогли. Он воспринял миллион советов — от рекомендаций по растапливанию розового масла до указаний по созданию блоков для транспортировки гранитных плит (исходивших от главного зодчего времен Аменхотепа II). Отмахнувшись от непрошенных советов, он понял, что никакое движение в колее не приведет его к выходу из топологической ловушки.

А выбраться из колеи он не мог.

x x x

Когда на мгновение погас и снова зажегся свет, Дина почувствовала, будто ее обняли крепкие и властные руки, чье— то дыхание коснулось ее щеки, и чей-то голос, тихий и уверенный, сказал:

— Не бойся.

Она не испугалась. Слишком много было иных впечатлений — для страха просто не осталось места.

Она почувствовала, как на руки льется теплая вода, и отдернула их, чтобы не замочить рукава. Вода вытекала из отверстия в белой стене, тянувшейся на сотни метров вправо и влево. Она стояла перед стеной, и рядом с ней — справа и слева — стояли женщины. Все они протягивали к стене руки и ловили тонкие водяные струи. Струй было множество, будто ряд питьевых фонтанчиков. Женщины погружали руки в эти тоненькие параболы, набирали полные пригоршни, умывались, некоторые пили эту воду, и лица их выражали восторг, даже экстаз, будто вода была либо живой, залечивавшей любые раны, особенно раны души, либо была вовсе не водой, но божественной жидкостью, приобщавшей к блаженству.

Скосив глаза на свою соседку справа, Дина провела мокрыми ладонями по лицу — и не почувствовала ничего. Вода как вода, теплая, и наверно, очень соленая, если судить по тому, как натянулась кожа. Дина лизнула кончик пальца — да, соль.

Женщина, стоявшая справа, была одета в длинное, до земли, фиолетовое шелковое платье, широкое в подоле, узкое в талии, легко обнимавшее красивую грудь и сходившееся на шее строгим стоячим воротником. Было ей на вид лет пятьдесят, может быть, чуть меньше. Посмотрев влево, Дина увидела молодую девушку лет восемнадцати в пляжном костюме тридцатых годов — наглухо закрытом не только от непотребных взглядов, но и от жаркого летнего воздуха.

Она посмотрела вверх и увидела то, что ожидала — стена кончалась на уровне примерно ста метров, а выше лежало небо.

Небо?

Это было бесконечно глубокое сферическое зеркало.

В самом зените уходило направо и налево отражение белой стены, но невозможно было оценить ее толщину, потому что расстояние до купола оставалось загадкой, которую было страшно разгадывать. Расстояние наверняка было огромным — сотни километров, тысячи? — потому что отражение мира представало картой, на которой невозможно было разглядеть не только отдельных людей, пусть даже в необычном ракурсе, но даже значительно более крупные предметы. Желтовато-зеленые материки (острова?) на зеленовато-синей подкладке океанов.

Дина подумала, что если дать себе волю, она сейчас сорвется и помчится вверх, который тут же станет низом, и мир перевернется, и упав, она снова окажется в своем салоне в Ир— Ганим и даже не почувствует удара от падения по очень простой причине — во сне не бывает больно.

И тогда она разбудит Хаима, потому что…

Она впервые подумала о сыне, и ей стало страшно.

x x x

Покачнувшись, но все же устояв на ногах, Йосеф Дари подумал о том, что нужно немедленно возблагодарить Господа за чудесное спасение. Когда свет исчез, он решил было, что умер — настолько плотной была темнота, настолько беззвучной и, главное, непредставимо бесконечной. "Неужели так вот и уходят?" — мысль была очень четкой, она и заставила Йосефа поверить, что не все связи с миром реальности уже утеряны.

Он обнаружил, что стоит на большой городской площади перед длинным приземистым зданием. Здание было синагогой, Йосеф не нуждался в логических умозаключениях, чтобы понять это. Прежде чем начать разбираться в ситуации, нужно было войти, отыскать рава, собрать миньян и вознести хвалу Всевышнему.

Он шел, глядя прямо перед собой на портал Храма, но боковым зрением различал все же, что площадь вовсе не пуста, как показалось с первого взгляда. Группами в разных ее концах стояли люди, будто застыли по чьей-то команде. Одежды… Чего здесь только не было: хасидские халаты, черные костюмы и шляпы хабадников, полосатые накидки испанских евреев, лапсердаки из белорусского местечка, длиннополые платья женщин. Храм доминировал, но и другие строения, ограничивавшие площадь по периметру, выглядели далеко не хибарами: добротная каменная кладка в два этажа, без излишеств и определенного архитектурного стиля. Площадь была выложена гранитными плитками, на стыках между ними пробивалась трава. День был жарким, судя по блеклой голубизне неба. Сам же Йосеф не ощущал ни жары, ни холода, ни запахов, которые здесь непременно должны были присутствовать, ни звуков, без которых городская площадь была всего лишь замечательно написанной картиной.

Он вступил под тень портика, едва не споткнувшись, потому что не заметил ступеньки. Двери были массивными — в два роста — и украшенными сложным орнаментом. Они были закрыты, но справа Йосеф увидел небольшую дверцу с бронзовым кольцом. Дверца была полуоткрыта, из нее выглядывала темнота. Помедлив, Йосеф вступил в эту темноту, и она сомкнулась, избавив глаза от необходимости вглядываться.

Вместо зрения включился слух, и Йосеф услышал первый звук в этом мире — чье-то спокойное размеренное дыхание.

Нужно было прочитать молитву, хотя бы для того, чтобы снова ощутить себя личностью, но он не решался заговорить вслух, а мысленная молитва — он опасался — не будет услышана.

Голос, раздавшийся высоко под невидимым сводом, прервал его размышления.

— Вот ты и пришел ко мне.

Голос был спокойным и низким, с удивительным сочетанием тембров, делавшим каждое слово будто заключенным в рамку из полувздохов. Йосеф оглянулся, ожидая увидеть светлый прямоугольник дверцы — единственную оставшуюся связь с видимым миром, — но темнота была абсолютной, и он ни за что не смог бы определить, откуда пришел и куда отступать, если в том возникнет нужда.

Он провел в ешиве больше четверти века, он знал Талмуд и хорошо — по мнению рава Штайнзальца — разбирался в Каббале. Каждый миг своей жизни — даже тогода, когда занимался любовью с женой Ханой — он был морально готов предстать перед Всевышним, перед светом Творца.

Почему — мрак?

Может быть, мои ощущения вывернулись наизнанку? — подумал он. Абсолютный свет и абсолютная тьма — проблема восприятия. Проблема абсолюта, проблема терминологии, философии — но не практического знания.

Ясно одно — он поднялся на свой Синай. И нужно быть достойным. Бог говорит с ним не из облака, а из мрака, который тоже подобен облаку, потому что не позволяет воспринимать Творца глазами. Творец говорил с Моше, Творец говорил с пророками, не являя им своей видимой сути, время от времени дозволяя лицезреть не облик свой, но формы, придуманные им для того, чтобы лучше вопринимались произносимые им слова. Слово — сущность бытия. Слово закреплено в Книге.

— Верно, — сказал голос, и Йосеф понял, что слово — это и не звук вовсе, не буквы, впечатанные и вписанные, или выбитые на скрижали. Слово — это мысль.

— И еще имя, — сказал голос.

Имя?

— Подумай, — сказал голос.

Бог был рядом. Бог явился не ярким светом, не пылающим кустом, но чернотой во мраке, пустотой в вакууме. Йосеф не мог ни говорить, ни думать — делать то или другое, или то и другое вместе в присутствии Творца было не кощунством, но простой бессмыслицей.

— Где двое, что пришли с тобой?

Нужно отвечать. Нужны мысли. Память. Йосеф, который ощущал единство с абсолютом и полное отсутствие всего земного, был мгновенно ввергнут в свою телесную оболочку, и ему стало больно. Больно памяти, потому что он позволил ей забыть о них, но он не знал, что они тоже пришли в этот мир. Он вспомнил последние мгновения перед своим уходом из квартиры в Ир-ганим. Илья и Дина стояли у окна и не смотрели на него, а потом он сразу оказался на площади перед Храмом и не смотрел по сторонам. Если они последовали за ним, то, может быть, сейчас тоже стоят рядом.

— Их нет здесь.

Йосефу показалось, что стало светлее — может ли стать светлее в полном мраке? Что-то, еще более темное, чем мрак, отдалялось, уходило, исчезало из мыслей. Творец больше не желал говорить с ним.

Он не сумел понять Творца.

Пережить это было невозможно. Сердце Йосефа перестало биться. Он умер.

x x x

Он ощущал свою массу как сердечную боль. Были и другие ощущения, столь же неприятные, сколь и бесполезные, потому что он не знал, что они означают.

Он не хотел быть планетой. Из всех эмоций именно эта преобладала, не позволяя сосредоточиться на решении основной задачи. Он не хотел быть небесным телом необычной для планет многогранной формы, не хотел, не хотел — до слез, которые он ощущал на своих щеках, не ощущая в то же время самих щек.

Необыкновенно ярко представилась ему Дина — как она стояла на фоне светлого квадрата окна. Он хотел эту женщину — ее волосы, кольцами лежавшие на плечах, ее глаза, серо-голубые как камень аметист (его камень по гороскопу), он хотел ее губы и ее ладони, шершавые от тяжелой работы. Господи, да что перечислять — он просто хотел быть с этой женщиной где угодно и на любых условиях, и нужно было стать планетой, чтобы понять это?!

Он устыдился своего желания — не потому, что считал для себя невозможным думать о чужой жене, тем более о жене Мессии, а потому, что своих желаний у него сейчас быть не могло, он был единым целым еще с миллионами людей, умерших на Земле тысячи лет назад. И смущать их представления о допустимом и возможном у него не было оснований.

Он заставил себя открыть глаза миру. Будучи планетой, он видел. Не глазами, конечно, но всей поверхностью, поглощавшей любые лучи во всем диапазоне электромагнитного спектра, улавливающей все падающие частицы, фиксирующей направление движения любого кванта. Он сосредоточился на окружающем космосе.

Колея, в которой он медленно двигался к узкой горловине, отделявшей его от большого пространства, выглядела как продавленная в поле тяжести линия, как след от тяжелого груза на растянутой тонкой материи. Для того, чтобы расширить горловину, необходимо было участие внешних полей, внешних звезд, явившихся на небе бегущими блестками. Он понимал, что каждая из этих звезд или планет вполне может оказаться и разумной — как он.

Наверное, став планетой, он утратил какие-то качества собственной личности, потому что не испытывал никакого страха, никакого даже сколько-нибудь значительного удивления. Не впадая в панику, он подумал о том, возвратятся ли эти способности, когда он вновь станет человеком — собой, и станет ли он собой, если не вернутся способности удивляться, бояться, паниковать. Будто именно они, а не способность мыслить, которая не только сохранилась, но и возросла, были ему абсолютно необходимы для того, чтобы называться Ильей Денисовичем Купревичем.

Он осмотрел свои недра. Понял: вся планета была одним кристаллом, выращенным за много тысяч лет (почему тысяч, а не миллионов? что вообще время — здесь?). Довольно легко провести разлом по геометрической оси кристалла. Он это сможет. А последствия? Для личности — возможное умопомешательство. Для памяти? Чем станет все это множество впечатанных в кристал сущностей — множество жизненных опытов людей прошлого? Они мыслят, они в нем, и он не сможет разделить себя, не продумав заранее всех следствий.

Из горловины, будто из пустоты, начало втягиваться внутрь толстое бугристое щупальце. Оно никому не принадлежало, возникая в том месте, сквозь которое — как сквозь горло бутылки — он недавно безуспешно пытался прорваться.

Щупальце вытягивалось, освещенное тусклыми лучами далеких звезд, но и само чуть светилось мягким зеленоватым светом. Оно было красиво, и он не знал, следует ли ему бояться. Впрочем, страха он все равно не испытывал, и свое отношение к щупальцу определял не эмоциально, а сугубо логически — следует ли ему устраниться с пути или, напротив, войти в прямой физический контакт.

Он решил устраниться и подождать. Перекатываясь с грани на грань, он освободил колею. Щупальце ползло толчками, и он ощутил притяжение. Его влекло к приближавшейся вибрирующей поверхности. На какое-то время, ставшее для его сознания мгновением, он оказался на оси симметрии этого огромного бревна, и две картины ясно явились ему — обе вместе, но детально отличимые одна от другой.

Ярко освещенная площадь перед высоким зданием белого камня, со множеством колонн, каждая из которых была символом еще недоступного ему знания. И длинная, хотя, вероятно, и высокая тоже, стена со множеством бьющих горизонтально фонтанчиков, каждый из которых был символом еще недоступного ему понимания.

Щупальце дернулось, обе картины исчезли, и он попытался перекатиться следом, чтобы восстановить изображение. Не удалось, и он закачался, будто переступая с ноги на ногу, готовый в любую секунду броситься вперед или в сторону. Щупальце оказалось проворнее. Наверное потому, что, в отличие от него, знало чего хотело.

Рывок. Щелчок. Темнота.

x x x

Она всегда просыпалась, когда ей во сне становилось страшно. Бывало, что сон тянулся нудной вереницей бессмысленных событий, и ей становилось скучно, но сон не кончался, и тогда она вызывала какого-нибудь монстра о двух головах, чтобы он испугал ее, и она проснулась. Ей действительно казалось, что она может управлять своими снами.

Этот сон управлению не поддавался.

А страх поднимался от сердца к глазам, мешая видеть. Наверное, она что-то кричала, потому что чувствовала, как напряжены голосовые связки. Хаим остался там без нее, он проснется в пустой квартире, испугается не сразу — сначала подумает, что мама на работе, а отец в ешиве, — но потом ему станет страшно.

Она должна вернуться.

Почему она решила, что земля, цветной и рельефной картой выложенная на небесном своде, это и есть Израиль? И даже если так, где найти Иерусалим? А найдя, как попасть?

Ее толкали женщины, пробиравшиеся к стене, чтобы погрузить руки по локоть в тоненькие струйки бесчисленных фонтанчиков. Все они, как ей казалось, вовсе не принадлежали к ее миру — они были босы, большинство носило длинную, до земли, одежду, отдаленно напоминавшую платье-балахон. Она искала глазами и нашла — худенькая девушка тихо стояла поодаль: короткая стрижка, сарафан, приоткрывавший небольшую грудь, на лице выражение легкого недоумения вперемежку с брезгливостью. Видимо, одна она и услышала крик, потому что повернула голову и посмотрела Дине в глаза.

— Где я? — спросила Дина, и девушка услышала. Она протянула к Дине руки, она рванулась к Дине всем худеньким телом, но не сдвинулась с места, будто ноги ее росли из почвы. Она была как деревце, такая же гибкая, тоненькая и беззащитная.

Нужно успокоиться, подумала Дина. Что бы ни происходило, криком не помочь. Что бы ни происходило, она вызвала это сама, потому что прочитала кодовый текст. Никакой мистики. Если она ушла, то может вернуться. Нужно успокоиться.

Она сделала шаг, и это удалось. Более того, Дина почувствовала легкость во всем теле, она будто парила над землей, хотя еще минуту назад, казалось, была придавлена к ней тяжестью — возможно, скорее душевной, чем физической. Правильные поступки облегчают душу, — подумала она и не удивилась столь зрительно прямой интерпретации старой поговорки. Почему ее шаг был правильным?

Она подошла-подплыла к девушке, поняв без усилий, почему та не в состоянии сделать ни шага. Девушка смотрела на Дину без испуга — она тоже знала. Они протянули друг другу руки, переплели их будто ветви, и Дине показалось, что девушке стало легче, она даже шевельнула ногой, сдвинув ее на полшага.

— Где мы? — опять спросила Дина. — Ты… давно здесь?

— Не знаю, — девушка молча смотрела Дине в глаза, разговор был беззвучен, но слова гулко отдавались эхом, будто возникали внутри черепа и отражались от внутренней поверхности как внутри пустого шара. — Мне кажется, я здесь очень давно. Год или два. Но ничего не изменилось. Стена. Фонтанчики. Женщины. Небо будто карта. Солнца нет, а светло. И нет теней. И не хочется есть. И не устаешь стоять. А идти не можешь. Я знаю, что должна подойти к стене и умыть лицо из своего фонтанчика. Я знаю из какого. Но я не могу сдвинуться с места.

Дина потянула девушку за руку, это оказалось все равно, что попытаться вырвать из почвы деревце.

— Как тебя зовут? — спросила Дина.

— Яна.

— Сколько тебе лет?

— Когда меня убили, было девятнадцать.

— Тебя… убили?

— Вот, — с какой-то даже гордостью сказала Яна и расстегнула две верхние пуговицы на сарафане. Под левым соском на коже кто-то красным фломастером нарисовал мишень — две концентрические окружности. — Пуля попала сюда. Я ничего не успела понять. Меня будто вытолкнули, и я увидела себя сверху — я лежала и смотрела мне в глаза, и ничего уже не видела. А они даже не убежали. Постояли, поговорили друг с другом. Я смотрела сверху, и мне не было ни больно, ни страшно. А потом меня позвали, и подвели трубку, я пошла по ней — на свет, свет все приближался, и я побежала. И оказалась здесь. И все.

— Здесь живут мертвые? И почему — только женщины? Я ничего не понимаю, — пожаловалась Дина. — У меня сын остался в Ир— Ганим.

— Где это?

— В Иерусалиме. Подожди, ты сама откуда? И когда тебя… Ты ведь помнишь число.

— Конечно, — Яна улыбнулась. — Я из Кракова. А последний мой день — седьмое мая тысяча девятьсот пятьдесят девятого. От рождества Христова.

— Господи! — Дина не сумела сдержать крика. — Ты здесь уже почти сорок лет?!

— Да? Так долго?

— За что тебя…

Яна задумчиво смотрела поверх головы Дины.

— Я их обманула. Хотела все забрать себе. Думала — успею смыться. Дура была — от них не смоешься. Достали.

— Кто достал? Почему?

Яна покачала головой.

— Это — мое, — сказала она. — В этом мне нужно разобраться самой. Я не привыкла.

— И все эти женщины…

Яна внимательно огляделась по сторонам, будто впервые увидела женщин — тех, что протягивали ладони к струям воды, и тех, что тщетно пытались дотянуться, и тех, что, подобно самой Яне, стояли, прикованные к почве силой, которая, конечно, не была силой тяжести, а чем-то иным, как показалось Дине, силой морального запрета, например.

— У каждой свое, — сказала Яна. — Я не знаю, как их…зовут.

Она помедлила перед последним словом, и Дина поняла причину — имя осталось в той жизни. А что оказалось в этой? И можно ли назвать это жизнью? А если нет — то чем? Несмотря на все рассказы мужа о предстоящем после прихода Мессии воскрешении мертвых, Дина никогда не принимала всерьез идею загробной жизни души. Она видела — человек умирает и становится прахом. Все остальное — фантазия, нежелание исчезнуть, жгучий протест против пустоты.

Она поднесла ко рту ладонь и укусила — стало больно, и на ладони остался след от зубов. Способ традиционный и нелепый. Разве в фантазии, способной создать этот странный мир, мы не можем испытать и боль? Разве ощущения света, страха, жалости менее реальны, чем чувство боли?

Она подумала, что если мир Стены реален, то реально и явление Мессии — ее мужа, ее Илюши, который всегда представлялся ей человеком упрямым, готовым на многое ради собственного и семейного благополучия и так же похожим на возможного Мессию, как она, Дина Кремер, в девичестве Гуревич, — на бельгийскую королеву.

Но если все же явление Мессии произошло, как ни нелепо представлять Илью в роли спасителя, то предстоит воскрешение мертвых, и все эти женщины, если они действительно умерли где-то и когда-то, вернутся в реальность. И Яна тоже.

А она, Дина, которая из реальности, вроде бы, и не уходила? Можно ли вернуться, не уходя?

Может быть, ей назначен иной способ — умереть здесь, чтобы появиться там?

Бред.

Она подняла голову и вгляделась в висевшую над головой карту. Только тогда и поняла — это не карта планеты Земля. В небе отражался иной мир. И Дине опять стало страшно, и, хотя она сдерживалась изо всех сил, но страх возрастал, и перевалил барьеры, и выплеснулся, и ничто больше не могло его сдержать, никакие трезвые мысли, которые мгновенно утонули в страхе не вернуться, и сознание тоже утонуло, не оставив на поверхности даже островка.

Можно ли потерять сознание, находясь в мире собственной фантазии?

x x x

А с Йосефом не происходило ничего — он был мертв.

x x x

Мало кто знает о том, что может совершить человек, когда сознание отключено, а подсознанием управляет страх. Дине казалось, что она спит, причем сны сменяли друг друга, были абсолютно друг с другом не связаны и внутренне противоречивы. Это были сны во сне, и многослойность их не удивляла Дину по той причине, что все находившееся вне снов, для нее не существовало.

В одном из снов она вернулась в Ир-ганим и обнаружила, что Хаим сидит у окна, пристроив на подоконнике автомат узи, и метко стреляет в каждого, кто проходит по улице мимо их квартиры. Прохожие падали, растекались лужицей, и у подъезда уже начали мерно шевелиться волны морского прибоя.

В другом слое сна Хаим выпал из окна сто тридцать шестого этажа, и Дина бросилась следом, чтобы поймать сына в воздухе, но ее клевали орлы, и ей приходилось отмахиваться от птиц руками, но вмешался еще один слой сна, в котором Хаим держал ладонь над газовой плитой и пел песню о Чебурашке.

Во всех случаях Дина ничего не могла поделать, и страх все сильнее давил на события, превратившись, наконец, в главное действующее лицо — огромного монстра, державшего сына в коротких толстых щупальцах, смрадно дышавшего на Хаима всеми пятью головами, и требовавшего от Дины: "Имя! Назови имя!"

Нужно было назвать имя и тем спастись.

x x x

Он все еще был планетой, и он все еще ощущал всей своей поверхностью горячее прикосновение щупальца. Щупальце, Господи! Это был всего лишь поток быстрых электронов, ускоренный где-то вне его каверны, может быть, в каком-нибудь остатке Сверхновой звезды, и прорвавшийся сюда, в его тюремную камеру, сквозь своеобразные направляющие салазки пространственной горловины. Ощущение жара естественно — электроны вспарывали его кожу, его поверхность, и вся их энергия становилась теплом. Он мог без вреда для себя поглотить весь поток, всосать это щупальце и не захлебнуться.

Теперь он понимал и другое. Чтобы вырваться из камеры в большой мир, нужны были код и пароль. Коды заключались в нем самом. Пароль он узнает, расшифровав коды.

Это был общий закон — наверняка более общий, чем ему казалось в те времена, когда он корпел над текстом Торы. Закон, тогда еще им сформулированный, гласил: в каждой элементарной единице знания заключен код, связывающий эту единицу со всеми прочими, и пароль, с помощью которого код этот может быть вызван и запущен. Кодом Торы была генетическая программа нового человека, паролем — текст. Аналогично можно подойти к любой научной проблеме. Всемирное тяготение. Оно было закодировано в геометрии пространства, и наверняка существовал пароль, простой и универсальный, физически, возможно, непосредственно с геометрией пространства вовсе не связанный, и пароль этот управлял геометрией пространства, и следовательно, полем тяжести, так же, как управляет голос гипнотизера — звук! — сложными физико-химическими процессами, заставляющими человека уснуть.

Природа — Вселенная — построена на бесконечно сложной системе кодов и связанных с ними паролей. В познанных и познаваемых законах природы заключены коды к понимаю сути. В паролях, управляющих системой кодов — законов природы, заключен истинный смысл науки, и смысл этот не только не познан, но даже и не понят.

Коды могут быть сколь угодно сложными. Пароль всегда прост. Но, не расшифровав кода, как узнать пароль?

Он не знал.

И тогда он впервые после того, как стал планетой, обратил внимание свое не на внешний мир, но — внутрь себя. Себя-то он знал — настолько хорошо, что знание это не ощущалось вовсе, как не ощущает обычно человек собственного знания о том, как дышать или переваривать пищу.

Сто восемьдесят тысяч триста семьдесят шесть человек, живших и умерших в древние времена, продолжали существовать, образуя недра планеты, на которой он оказался и сутью которой стал.

С чего — или с кого — начать?

С самого старого. Умершего прежде других.

Это была женщина. Ее звали Ика. Она родилась в стране Хапи, когда царствовал Великий Дом. Великого Дома звали Хуфу. Он простер руку свою над всем Кемтом и сделал так, что Ика стала женой сановника Имхотепа. Имхотеп ее бил. Он и сейчас ее иногда бьет, хотя теперь, после того, как ее душа живет на полях Иалу, ей не больно. Муж Ики — сановник Имхотеп, служивший в городском управлении Меннефера, — оказался личностью грубой, но умной. В отличие от своей жены, воспринявшей новое свое существование именно так, как было велено жрецами, Имхотеп при здравом рассуждении давно понял, что стал не более чем мыслью среди многих мыслей. Он попал сюда, на поля Иалу, когда здесь почти никого и не было — дом смерти был пуст, и с теми немногочисленными десятками мыслительных сущностей, которые составляли его каркас, он познакомился быстро, да и сейчас, в гомоне и неразберихе, поддерживал прочную связь. Жену свою он действительно время от времени бил, для этого достаточно было просто крепкого слова, которое воспринималось сознанием будто удар хлыстом. Он просто вынужден был это делать, поскольку Ика была женщиной предельно глупой и надоедала Имхотепу постоянными призывами переспать с ней во славу Амона-Ра, совершенно не умея понять истинную природу своего нового существования.

Понимал ли эту природу сам Имхотеп? Безусловно. Анубис после смерти тела выпустил на свободу его мысль, его душу, поселил ее здесь, среди душ иных умерших, и дал знание того, что душа есть, собственно, движение мельчайших частиц. Истинная суть жизни — размышления о богах. Только этим и должна заниматься душа.

Имхотеп был неглуп для своего времени, но упрям и категоричен, и сохранил эти качества характера, лишившись "бренной оболочки". И.Д.К. поразило, впрочем, не это, а совершенно неожиданное для древнего египтянина понимание мысли как движения частиц. Как он пришел к этой идее, которой не существовало в религии времен Четвертой династии?

И.Д.К. оставил этот вопрос без ответа, понимая, что немало аналогичных вопросов придется задать самому себе прежде, чем он разберет одну за другой все сотни тысяч сущностей. Сколько на это нужно времени? Что за это время произойдет с Диной и Йосефом?

Мгновенная, кинжально острая тоска ворвалась в его мысли, он увидел перед собой лицо Дины, лицо женщины на фоне картины, изображавшей сосновый лес, политый солнечным светом будто тягучим золотистым соусом. Картина (Шишкин? Левитан?) висела в салоне квартиры в Ир-Ганим, и тогда он просто не обратил на нее внимания, не до картины было, а сейчас все вспомнилось фотографически четко: ямочка на подбородке у Дины и поваленное дерево на картине.

Вернись, — сказал он себе, — если травить себя воспоминаниями (а теперь он знал, насколько они могут быть не просто реальны, но даже более полны, чем та действительность, которую эти воспоминания отображали), то на знакомство с сотнями тысяч душ уйдет слишком много времени.

Мальчишка, который умер в Междуречье, был трех лет от роду, и в мыслях его не было ничего, кроме голода, солнца и матери, казавшейся ему то ласковым облаком, то жестокой бурей. Он не мог вспомнить своего имени, с большим трудом остановились на Гафру, хотя И.Д.К. и не мог ручаться, что правильно понял мысль этого мальчишки.

Он заполнял свою память слоями, укладывая имена методично, передвигая их с места на место, чтобы освободить удобный уголок для какого-нибудь очень уж замысловатого имени. Процедура эта, подобная перекладыванию с места на место больших и не очень удобных для переноски коробок, не мешала посторонним мыслям, и постепенно он вовсе перестал думать о том, что делает, сосредотачиваясь лишь в тех случаях, когда попадалась личность уникальная вне зависимости от имени, которое она носила; так получилось, когда он «добрел» до сибирского шамана — человека, который в третьем тысячелетии до новой эры вознамерился объединить всех известных ему богов в одном, сверхвеликом и мудром, но так и не стал основателем монотеизма, потому что был убит молнией — факт сам по себе удивительный, заставивший шамана и здесь, вот уж больше трех тысяч лет рассуждать на тему о роли случайности в создании закономерностей.

Что, в сущности, представляли собой его недра? И.Д.К. выяснил это достаточно легко — попросту говоря, спросил сам себя и удовлетворился ответом, всплывшим из подсознания. Чистый песок — двуокись кремния, ровно ничего нематериального и извращенного физически. Но песок этот, сродни позолоте апшеронских пляжей, был будто опутан длинными переплетениями тончайших мономолекулярных нитей. Структуру этих нитей — наверняка сложную — он так и не осознал, сколько ни вызывал ответ из собственного подсознания. Однако именно эти нити и содержали информацию о рождении, жизни и смерти сотен тысяч жителей Земли. Несколько вопросов также продолжали оставаться безответными. В третьем тысячелетии до новой эры на Земле жило и умерло гораздо больше людей, чем он насчитал. Куда делась эта информация, если принять в качестве рабочей гипотезу о неуничтожимости человеческой личности?

Это первое. Второе, гораздо более интересное: каким образом информация была снята с погибшего носителя и переписана в эти длинные и тонкие волокна? И третье, что не относилось к людям напрямую, но для формирования общего взгляда на мир было не менее необходимо: почему — только земляне? Пусть где-то, в системе Альдебарана или Денеба, развилась жизнь, никак не похожая на привычную нам, но ведь и она должна быть смертной — где имена, личности, сущности? Для каждой цивилизации своя планета-пантеон? Это было возможно, и это было интереснее, чем запоминание имен людей, казавшихся ему уже стандартизованными до зевоты. И еще: он не обнаружил ни единого младенца, умершего до получения имени. Малыши, «отошедшие» в первые месяцы жизни, не знали о ней ничего, их цепочки памяти были практически пусты, но имя хранилось цепко, и ему не доставляло трудности извлечь его. Эту особенность он отметил тоже, не затрудняя себя размышлениями о причине.

Все. Он обозрел свои недра, он знал теперь по именам всех, кто после смерти нашел здесь приют, но не знал ровно ничего о том, зачем ему нужно было все это знать. Подобно солдату, он выполнил свой собственный приказ, не раздумывая о смысле, но, выйдя из боя без видимых для себя потерь, задумался, наконец, о том, для чего он этот бой начал.

Окружающий космос немного изменился. Щупальце все еще сжимало его, но стало прозрачным, ему было легко сейчас пройти сквозь его почти неощутимую структуру, и он сделал это просто из самоутверждения. По все той же колее он подкатился к узкой горловине и, чтобы не застрять в ней, будто в прутьях тюремной камеры, остановился чуть поодаль. Его новое знание должно было помочь ему выбраться. Но как?

Он напряг мышцы — ему показалось, что это усилие сейчас разорвет планету на мелкие осколки, будто легендарный Фаэтон, ставший на заре развития Солнечной системы потоком астероидов. Песок забился в ноздри, ему захотелось чихнуть, и он не сумел сдержаться. С носа, глаз, лба посыпались песчинки, он резко дернулся и, приподняв голову над песком, вдохнул без опаски морозный воздух пустыни.

Ночь. Песок. Звезды.

Он опять человек.

Сердце гулко билось, в желудке было пусто как в пещере, но голода не было.

Он приподнялся на локте, встал, ноги разъезжались на скользком песке, он набрал его в пригоршню и при слабом свете далеких звезд попытался разглядеть тонкие золотистые нити — память умерших. Ничего не увидел, песок просеялся сквозь пальцы, не оставив ни единой песчинки.

Пора уходить, — подумал он, не увидев в этой мысли ничего странного. Он мог уйти. Он знал имена. Имя самое молодое — Луа, младенец, нареченный перед мгновением смерти. Имя самое старое — Ахоор, восьмидесяти трех лет, писец сановника. Он повторил имена, изменив последовательность, и этот код пробудил в нем память о тексте из Торы, который и был второй ступенью подключения. Он увидел этот текст, будто написанный на гладком белом листе бумаги прямо перед глазами. Он пробежал этот текст.

И ушел.

x x x

Планета называлась — Саграбал.

Почему именно так, и кто назвал ее? Вероятно, это не имело значения. Возможно, планета была станцией на пути домой. Дине хотелось, чтобы оказалось именно так. Если бы она знала толком хоть одну молитву, она прочла бы ее со всем старанием, вложила бы в молитву все свое желание увидеть сына, и Он, возможно, услышал бы. Имея верующего мужа, Дина оставалась женщиной светской, выполняя традиции исключительно потому, что это нужно было Илье. Может быть, он прав, и каждое слово, записанное в молитвенниках, действительно было проверенным веками обращением к тем силам, что управляют законами природы и общества? Если несколько слов, записанных в Торе и найденных этим безумным Купревичем, смогли сделать с ней такое, то что могли бы совершить молитвы?

Все получилось совершенно неожиданно. Она видела сон, во сне родилось это имя — Саграбал. И она проснулась. Она плакала от избытка чувств, а девушка Яна смотрела на нее с жалостью и не могла даже приласкать. Дина повторяла «Земля» и «Саграбал», и видела сквозь слезы, как женщины одна за другой поворачивали к ней лица и протягивали руки.

Мир изменился.

Стена накренилась, упала и стала полом, из которого фонтанчики били вверх, а планета, картой висевшая над головой, оказалась перед Диной будто стена. Дина испуганно посмотрела вверх, ожидая увидеть лица женщин, но их не было — яркая синева совершенно земного, по-иерусалимски безоблачного и глубокого неба легла ей на плечи.

Дина пошла вперед, понимая только одно: нужно делать хоть что-нибудь.

Она огибала бившие вверх фонтанчики, идти было легко, и Дина побежала, высоко подпрыгивая и медленно опускаясь на поверхность, сложенную, как ей казалось, из огромных гранитных плит. Планета-карта приблизилась стремительно, и хотя Дина знала, что эта планета не была Землей, она хотела побыстрее оказаться там, потому что только там это имя — Саграбал — могло стать чем-то большим, нежели просто звучным сочетанием букв.

Она пришла на Саграбал, легко сбежав с довольно крутой горки, и остановилась на лесной опушке. Посмотрела вверх, ожидая увидеть задранные головы женщин и отыскать Яну, чтобы махнуть ей рукой. Но вверху был только серо-голубой провал неба. Поразительно яркого неба без солнца.

Дина оглянулась — за спиной, как и перед ней, стоял лес. Деревья были низки и уродливы, стволы были похожи на кривые пальцы.

Из-под кроны вышел человек, и Дина сразу узнала его.

x x x

Если ты мертв, понимаешь ли ты, что такое жизнь?

x x x

Читатель наверняка узнал описанные мной места — не первое десятилетие жители Израиля-5 и Израиля-7 (не все, конечно, но многие) проводят здесь свои отпуска, а некоторые и вовсе предпочитают жить среди зыбучих песков или вблизи от Стены струй. Я посетил эти планеты, когда знакомился с собранными материалами. Не могу сказать, что мои впечатления совпадают с впечатлениями моих современников. Вероятно, мне удалось проникнуть в образ мыслей Дины и И.Д.К. Я прошу всех читающих сделать то же самое, каких бы мысленных и душевных усилий это ни стоило. Я уже писал вначале, что моя книга — не просто историческое исследование. Исследуя историю, идешь путем познания. Я этот путь прошел и не призываю своих читателей идти следом. Не становитесь над героями, попробуйте стать ими. Современный читатель к этому не привык. Точнее — отвык от того, к чему были приучены многие поколения читателей в прошлом.

Что ж, я могу сказать единственное: попробуйте изменить привычки. Сам этот процесс влияет на личность не менее благотворно, чем чтение исторических трудов и попытка проникновения в суть прочитанного.

x x x

Он был единственным человеком, которого она ненавидела, и единственным — кого хотела видеть.

Когда они обнялись посреди поляны, ей стало легко и хорошо. Когда он начал гладить ее волосы, ей захотелось ударить его по руке. Что она и сделала, не затрудняя себя поиском объяснений.

Шок, который испытали оба при встрече, прошел.

Они стояли друг перед другом, отмечая произошедшую с каждым перемену. Не сразу она поняла, что в его шевелюре появились две седые пряди — будто две молочные струи, стекавшие к вискам. Одежда его была смята, выпачкана чем-то бурым и порвана — из джинсов был выдран клок, а рубашку будто грызли мыши.

Дина, как показалось И.Д.К., постарела и помолодела одновременно. Постарели глаза — скорее всего, они стали всего лишь темнее, но, казалось, приобрели жизненный опыт, который дается десятилетиями. Удивительно, но И.Д.К. был уверен, что фигурка женщины стала более стройной и гибкой. Юная девушка со взглядом мудрой леди.

— Господи, — сказал он, — как я рад тебя видеть, Дина.

— Ты… У меня ребенок с утра не кормлен. Отсюда есть выход? Куда идти?

— Можно я тебя поцелую? Я так рад…

— Он рад! Чему? Пожалуйста, Илья, сделай что-нибудь! Мне нужно домой…

Разговор, едва начавшись, потерял очертания, И.Д.К. первым понял это и потянул Дину на небольшой холмик, покрытый мягкой травой. Здесь можно было сесть, помолчать и начать разговор заново.

— Хочешь есть, Дина?

— Нет.

— Я тоже. Странно, правда? Столько времени… Кстати, сколько, по-твоему, времени, Дина, прошло после нашего… ухода?

— Я хочу знать, сколько времени пройдет до нашего прихода!

— Все-таки, скажи…

— По-моему, часов шесть-семь.

— Шесть-семь… У меня впечатление, что не меньше трех— четырех недель.

— Сколько?!

— Я только хочу сказать, что мы не знаем, сколько времени прошло на Земле. Может быть, всего минута.

— А может, год?..

— Надеюсь, что нет. Твой муж, извини, за год таких дров наломает…

— С твоей помощью.

— С моей помощью все было бы в порядке. Да, Дина, а где Йосеф?

— Понятия не имею. Как нам добраться домой, ты мне скажешь?

— Скажу. То есть, у меня есть определенные соображения, и надеюсь, что они правильны. Но сначала нужно обменяться рассказами о том, что произошло с каждым из нас.

— Откуда идет свет, Илья? Это небо действует мне на нервы.

— Почему? Представь, что солнце закрыто облаками.

Дина закрыла глаза. Господи, о чем мы тут говорим? Сидим на пригорке и рассуждаем о коде, небе без солнца. А если мы никогда больше не вернемся?

И.Д.К. протянул руку и погладил женщину по волосам. Дина сидела неподвижно, погруженная в свои мысли, и ему казалось, что он читает их, будто в книге, раскрытой на какой-то странице в середине текста. Все, что происходит, должно иметь смысл. Именно это мы должны сейчас понять: смысл. Все, что с нами случилось, было предусмотрено Кодом. Да, тем самым, из Торы. Нужно успокоиться, Дина, я вижу, что ты плачешь, не нужно плакать, все будет хорошо.

— Я больше не буду, — сказала Дина. — Расскажи мне. И пожалуйста, не думай постоянно о том, что не можешь оценить разности хода часов здесь и на Земле. Иначе я опять запутаюсь и буду плакать.

И.Д.К. рассмеялся. Он не думал о часах, это было в подсознании. Значит, Дина чувствует глубже, чем он.

— Я женщина, — сказала Дина.

— Я вижу, — сказал И.Д.К.

Они придвинулись друг к другу, они смотрели друг другу в глаза, и рассказ стал излишним — они уже знали друг о друге все. Губы казались родником. Глаза — отражением бессолнечной бесконечности неба, и нужно были закрыть их, чтобы не упасть, не затеряться опять. Хотелось пить, и они пили.

Будто в пустыне — не напиться.

x x x

Можно ли умереть в мире мертвых?

x x x

— Мы не должны были этого делать, — сказала Дина.

И.Д.К. молчал, он знал, что в глубине души Дина думает совсем иначе, но не хотел показать ей, что знает это. Да и не был уверен, что прочитал ее неосознанное желание, а может быть, — свое собственное?

— Ты слышишь? — сказала Дина. — Мы не должны были…

— Тень здесь все-таки есть, — пробормотал И.Д.К., — хотя и размытая. Такое впечатление, будто небо — стеклянный купол, а источник света где-то дальше. Наверное, таким был мир на второй день творения, когда Бог уже отделил свет от тьмы, но еще не создал ни Солнца с Луной, ни звезд.

— Тогда и растений еще не было, а ты посмотри какие кусты. Правда, не пахнут. Знаешь, я уверена, что в Иерусалиме еще и часа не прошло. Такое ощущение.

— Значит, наши желудки живут по иерусалимскому времени — совершенно не хочется есть.

— А это возможно — чтобы весь организм жил в одном ритме времени, а мысль — в ином, более быстром?

— Ты считаешь, что все, что мы с тобой видели и пережили — это только мысль, воображение?

— Да, ты прав… Я ведь с ними разговаривала — с женщинами. И вода текла… Тогда что же это?

И.Д.К. помедлил с ответом. Они подошли к деревьям — грязно зеленым у основания, с ярко-зелеными длинными, линзовидными листьями, растущими прямо из ствола на высоте примерно пяти метров. В лесу было сумрачно, но вовсе не так, как следовало бы ожидать из-за очевидного отсутствия солнечного света.

— Саграбал, говоришь? — сказал И.Д.К. — Пусть будет Саграбал. Звучно и непонятно, как раз то, что нужно для хорошего названия.

— Куда мы идем?

— Сюда, Дина. Под этим деревом будет наш лагерь.

— Надолго?

Может быть, навсегда. И.Д.К. задавил эту мысль, едва она возникла — нехватало только, чтобы Дина услышала. Он должен быть уверен в себе как верховный раввин уверен в существовании Бога.

— Нет, — сказал он, — не думаю. Не было смысла нам попадать на Саграбал, чтобы жить здесь как Адам с Евой в раю.

Дина шагнула к нему и прижалась лбом к его плечу. И.Д.К. вдыхал слабый запах шампуня от ее волос, думал, что так вот стоять, просто стоять, не шевелясь, быть столбом, на который можно опереться, — тоже счастье, дурацкое, возможно, и временное, и неправильное, но счастье, бессмысленное и нелепое, но сейчас единственно нужное. Потому что придает силы.

Через несколько минут (или часов — они так и не научились определять время) они сидели у подножия чудовищно кривого дерева, стараясь не касаться ствола и уж тем более — листьев. И.Д.К. тихо, иногда переходя на мысленные образы, излагал Дине свои соображения, одновременно и сам понимая четче их пока расхристанную суть и последовательность. Дина слушала, закрыв глаза, впитывала не смысл, а интонации, и поскольку с каждым словом они становились все более уверенными, то и она чувствовала, как напряжение последних часов (дней?) расплавляется, становится мягче, растекается воском.

— Давай рассуждать последовательно, — говорил И.Д.К., вовсе не убежденный, что ход его рассуждений хоть как-то соответствует реализуемой последовательности поступков, событий и следствий. — Код был прочитан. Код включил в генетической памяти механизм, полностью переводивший организм в новое состояние. После этого ты оказалась на планете с этими женщинами, а я — на черном пляже. Куда пропал Йосеф, неизвестно, не исключаю, что он и вовсе остался в Иерусалиме. Не нужно вздыхать, Дина, уверяю тебя, нам повезло больше, чем Йосефу.

Мы, люди, были когда-то кем-то запрограммированы как ключ к возрождению Вселенной. Запрограммированы на генетическом уровне, и механизм был смазан и законсервирован до лучших времен. А ключ был закодирован и дан людям в руки. Тора. В свое время люди должны суметь распознать ключ и в нужное время воспользоваться им. Возможно, для этого действительно нужно было, чтобы явился Мессия. Может, под этим именем имелся в виду тот, кто будет знать Код. Не знаю, интерпретаций за тысячи лет было множество, это очень неблагодарная и, скорее всего, бессмысленная работа — интерпретации, рассуждения типа "что имел в виду Создатель". Весь Талмуд на этом построен, и, тем не менее, в числе интерпретаций не оказалось нужной. Были, в сущности, три варианта. Первый, согласный, возможно, с замыслом: Код расшифровывается автоматически, когда весь еврейский народ собирается в Израиле. Второй: как бы Код ни был сложен, кому— то из цадиков, возможно, удастся разгадать его чисто случайно во время очередной дискуссии в ешиве. Третий: развитие математических методов обработки текстов, и тогда — расшифровка. Осуществился третий вариант, и я не уверен, что так было предусмотрено.

— От скромности ты не умрешь, — улыбнулась Дина, про себя удивившись тому, что способна не только внимательно слушать, но даже и улыбаться.

— Не уверен, что вообще умру от чего бы то ни было, — пробормотал И.Д.К. — И ты, кстати, тоже.

— Я ничего не поняла в твоих рассуждениях, — подумала Дина, ей лень было произносить мысли вслух, но И.Д.К. расслышал и сказал:

— Я просто рассуждаю, рассуждение — как глина, из которой лепишь скульптуру. Пока все бесформенно, но, когда я говорю, то нащупываю, где можно снять кусочек, а где чуть примять… Понимаешь?

— Нет, — подумала Дина.

И.Д.К. наклонился, чтобы поцеловать Дину в губы, и вдруг понял, что они не одни.

Ощущение это мгновенно передалось и Дине, и оба вскочили на ноги, оглядываясь в поисках живого.

Шагах в двадцати, под одним из соседних деревьев, лежал человек. Мужчина в черном костюме и черных пыльных ботинках. Пиджак съехал с плеча, и белая рубашка выглядела помятой. Рыжеватая борода, глаза, будто черные дыры, поглощавшие рассеянный свет неба и ничего не излучавшие в этот мир. Мертвец.

Йосеф Дари.

Дина осталась стоять, а И.Д.К. заставил себя приблизиться. Он опустился перед трупом на колени и приложил ладонь ко лбу Йосефа. Холод. Абсолютный нуль. И.Д.К. отдернул ладонь, испытав мгновенный страх самому обратиться в ледышку. То, что Йосеф умер, и умер давно, не вызывало сомнений. Где это произошло? Здесь? Вопрос был странным — где же еще мог умереть Йосеф, мертвые не способны передвигаться, — но И.Д.К. спросил и ответил себе сам: минуту назад тела под деревом не было. Он оглянулся, и Дина подтвердила взглядом.

И.Д.К. ограничился тем, что поправил на Йосефе пиджак, и руки, раскинутые в стороны, сложил на груди.

Дина позвала его, и И.Д.К. вернулся, не глядя больше на Йосефа. Они постояли друг перед другом, глядя глаза в глаза, а потом погрузились в этот потаенный мир, и чернота сознания сомкнулась над ними.

x x x

Они лежали рядом на прохладной траве, смотрели в потемневшее небо, на котором уже могли бы появиться первые звезды, они отстранились друг от друга, чтобы побыть наедине с собственными мыслями, но все равно были вместе, превратившись неожиданно в сиамских близнецов, родившихся минуту назад и теперь неразделимых, потому что на двоих у них оказалось одно сердце.

"Нужно похоронить Йосефа, — думал И.Д.К., — нельзя оставлять его так… А молитва? Кто прочтет кидуш? Я не умею. Только начало "Барух ата адонай, элохейну мелех аолам…" А дальше? Я еврей или нет? Если прочитать Тору? Заповеди? Нет, Йосеф будет недоволен. Господи, я думаю о нем, будто он живой. А разве нет? Как он мог умереть в мире, где мертвые живут? Дина сказала… Что-то важное… Не помню. Спросить? Какие у нее мягкие волосы… Всегда мечтал об этом — утонуть в женских волосах, зарыться и дышать, чтобы пахло мылом или шампунем, и какими-то духами, и еще губы… Я люблю ее? Я имею право любить ее? Жена Мессии. Не прелюбодействуй. Мы нарушили, и ничего у нас теперь не получится. Этот мир нужно понять, а законы Торы здесь, вполне вероятно, значат не меньше, чем законы физики в нашем мире. Все равно, что нарушить закон сохранения энергии. Невозможно. А здесь получилось. Значит, законы Торы и здесь не абсолютны. Иначе мы не смогли бы прикоснуться друг к другу. Или все проверяется лишь следствиями? Тогда они должны быть ужасны. Мы не выберемся отсюда. И мы не похороним Йосефа, потому что не прочтем кидуш. Мы вообще не из этого мира, попали сюда по недоразумению. Все, что предстоит нам, должен был делать Йосеф. А он умер. Почему? Когда?"

"Нужно похоронить Йосефа, — думала Дина. — Какая мягкая здесь трава, но все равно будут синяки, а он совсем не умеет любить, никогда не любил, и жена у него была глупая, ему же совсем мало нужно, чтобы стать счастливым. А мне? Навсегда остаться здесь. Втроем. Хаиму здесь понравится. Вернуться, взять сына и — сюда. Но сначала похоронить Йосефа. В этой тишине он как…как чернота на белом фоне. И умер он как-то нелепо. Здесь? Может, его вообще нельзя хоронить? Глаза. Мертвые глаза. Яна была мертвая, но у нее были живые глаза. Почему мне не страшно? Нужно делать что-то. Истерики не помогут. Почему он молчит? Почему нет его мыслей? Господи, несколько минут всего прошло… Его мысли обжигали. Как жар от утюга. Что он думал тогда… Милая. Хорошая. Родная. Не словами. Как можно сказать это не словами? Для чего так получилось? Первый раз. Что я скажу мужу? Ничего? Взять сына и уйти. Сюда? О чем я? Как я могу так спокойно — об этом? Уже смирилась? С чем? Все — случайность. Мужчина и женщина. И не более того. Открыть глаза, и вернется страх. Не открывать. Ни за что не открывать. Пусть он…"

Они повернулись друг к другу, и одновременно открыли глаза.

x x x

День почти угас, небо стало густо фиолетовым, мир без теней быстро превращался в мир без света. Через десяток минут должен был наступить полный мрак, и ясно было, что ни похоронить Йосефа, ни вырыть могилу, ни даже просто спрятать тело в укромном месте уже не удастся.

— Это тоже знак, код. — сказал И.Д.К. — Нужно его понять. Мы здесь не для того, чтобы погибнуть. Мы здесь потому, что так было записано в генетической программе. Это очевидно, правда? Значит, выход должен быть.

— Илюша, — сказала Дина. — Выход должен быть простым. Тот, кто писал Тору, не мог рассчитывать, что расшифровкой займешься ты со своим компьютером.

Они уже не видели друг друга, касались друг друга локтями и мыслями, разговаривали тихо или вовсе беззвучно. Боялись сделать резкое движение, потому что рядом был Йосеф, а в темноте казалось, что его нет. В темноте казалось, что нет ничего, кроме касания локтей и мыслей.

— Сколько времени здесь длится ночь? — спросила Дина. — И почему нет звезд? Ни звезд, ни луны — ничего.

— Погоди, — прервал ее И.Д.К. — Чувствуешь?

Это было дуновение тепла, слишком легкое, чтобы его можно было назвать ветром. Слева. Недалеко. Почему-то казалось, что недалеко, хотя как он мог определить расстояние?

— Держи меня за руку, — подумал он, и Дина вцепилась в его запястье. Он сделал шаг влево, потом еще один, а затем вытянутая его рука нащупала мягкую преграду, теплую, наощупь напоминавшую натянутую на каркас материю — будто поверхность воздушного шара или шатер цирка шапито. Он провел ладонью — поверхность уходила вверх и в стороны, натягиваясь под давлением ладони, пружиня и отталкивая руку. И неожиданно И.Д.К. подумал о том, что на этой стене должен быть написан текст.

x x x

Я настаиваю на том, что именно И.Д.К. и его спутники, совершая на Саграбале некие поступки или, наоборот, не совершая их, сделали мир таким, каков он сейчас. Они, а не Мессия.

Согласно интерпретации историков Израиля-3 (эта версия общепринята), гибель обоих Храмов и начавшийся в начале Новой эры галут были предопределены генетически. Евреи должны были рассеяться по всей планете, ассимилироваться, смешаться с «гоями» таким образом, чтобы много лет спустя на планете не осталось ни одного человека, в жилах которого, как говорится, не текла хотя бы единая молекула еврейской крови. Вот тогда— то и должен был завершиться первый этап плана, вот тогда-то и должна была взорваться генетическая бомба.

На деле получилось иначе. Нация не ассимилировалась. Раввины сохранили Книгу, раввины сохранили нацию, отделив ее от человечества стеной предписаний-мицвот, придав им за тысячи лет характер не литературных реминисценций, а прямых указаний Бога. Именно в силу этого для включения программы понадобилась Личность. Личность, которая смогла бы все же прочитать кодовый текст, раз уж подсознание нации оказалось неспособно это сделать. По логике вещей, именно эта Личность и должна была стать Мессией.

Илья Давидович Кремер Личностью не был. Что до И.Д.К, то он, будучи хорошим ученым, тоже не годился на роль Лидера. Он умел думать. А нужно было уметь и действовать. Именно поэтому события на Саграбале развивались таким образом, что судьба мира в течение довольно длительного времени оставалась совершенно непредсказуемой.

Мир выжил чудом.

x x x

Ему захотелось умереть. Быть как Йосеф. Спокойным и мудрым. Мертвые неизбежно мудры, потому что им нельзя возразить.

Инерция кончилась. Он натолкнулся на стену не только (и может даже не столько) физическую, сколько непреодолимую стену в сознании. Тот И.Д.К., который эту ситуацию создал, не мог ни выйти из нее, ни даже описать для того, чтобы понять. Чтобы выжить, нужен был просто иной человек. Человек действующий, а не только человек думающий.

Он не мог бы сказать, почему отчаяние охватило его именно в этот момент — чем прежние переделки были проще? Кончилась инерция движения, и маятник застыл.

— Я не могу, — сказал он в темноту. — Я не знаю, что делать.

Я хочу умереть, — добавил он мысленно, так и не научившись разделять мысли на тайные и открытые. Дина услышала.

И.Д.К. выпустил ее руку, и она отыскала в темноте его плечо, а другую руку протянула туда, где, как ей казалось, натянулась невидимая материя стены. Наощупь это было похоже на шелк, но казалось живым и теплым.

— Ты что? — сказала она. — Я же ничего в этом не понимаю. Думай, ты мужик или нет?

И.Д.К. молчал, и Дина неожиданно для самой себя размахнулась и что было сил вмазала куда-то — удар, как ей показалось, пришелся И.Д.К. по носу, она увидела мгновенный образ боли, не своей, но от этого не ставшей менее острой, и чужим сознанием почувствовала, как потекла кровь.

— Достань платок, — сказала Дина, — и приложи к носу, я все равно не вижу. Все вы, мужики, такие. На своего насмотрелась. Что теперь прикажешь делать?

Платок, приложенный к носу, кровь не остановил. И.Д.К. чувствовал, как она стекает в горло. Ну и хорошо. Оставьте меня в покое. Отцепитесь все.

— Ты хочешь, чтобы я тебя пожалела? — со злостью сказала Дина. — А ты меня пожалел, когда уговорил прочитать код?

И в этот момент оба увидели, что полного мрака больше нет.

Сначала И.Д.К. подумал, что занялся рассвет — в конце концов, Саграбал мог совершать один оборот вокруг оси и за три часа. Он запрокинул голову, чтобы сдержать кровотечение, чувствуя, что в носу образуется корка засыхающей крови, и это неприятное ощущение отвлекало, ему даже показалось, что он стал хуже видеть, хотя и не очень понимал, как можно это оценить в почти полном еще мраке.

А Дине мешали злость и обида. И еще холод — ее почему-то начало знобить, и воздух, по-прежнему теплый, показался неожиданно морозным, от стены шел холод — не физический холод, но мысль о холоде. Рука, лежавшая на слегка прогибавшейся упругой материи, ощущала скорее тепло — тепло нагретого солнцем шелка, но это вовсе не мешало Дине дрожать от холода — холода мысли.

И потому оба не сразу поняли, что материя начала слабо светиться.

Она была прозрачна, и за ней был все тот же мрак ночи, свет был похож на тоненькую пленку светлячков, и пленка эта казалась бесконечно растянутой ввысь и в стороны — от горизонта до горизонта, от почвы до зенита.

— Господи, — сказала Дина.

На поверхности разделившей мир стены все четче проступали слова.

x x x

Евангелие от Иоанна начинается так: "Сначала было слово…" Ветхий завет — Тора — начинается иначе: "В начале сотворил Господь небо и землю." Различие видно невооруженным глазом. Что первично — мысль или действие?

Пожалуй, прежде чем творить, нужно было подумать. Впрочем, возможно, иудейский Бог вовсе не подходил к проблеме творения, не подумав, и здесь мы упираемся еще в одно понятие: что означают слова "В начале"? Было ли что-то до этого "В начале", или понятие сие нужно принимать абсолютно?

Кстати, любопытная, на мой взгляд, складывалась ситуация в конце двадцатого столетия от рождества Христова — времени, к которому относится явление Мессии. Наука утверждала, что Вселенная произошла в результате Большого взрыва двадцать миллиардов лет назад, и решительно противилась постановке вопроса "а что было раньше". И возражение было, на взгляд современных нам астрофизиков, вполне резонным. О каком «раньше» можно говорить, если в момент Большого взрыва именно и народилось само понятие времени как последовательности событий? Время — лишь одна из форм существования материи. Значит, возможно существование материи и вне пространственно— временных измерений. Как? Неизвестно.

Именно этот ответ почему-то не нравился людям религиозным. Они полагали очевидным, что если мир возник в единочасье, то он был создан тем, кто существовал раньше, до. Кем? Естественно, Богом, ибо кто же еще мог существовать раньше Вселенной?

Надеюсь, что внимательный читатель понял, почему именно в этом месте моего повествования я привел давний и описанный во всех учебниках спор. Вопрос о том, что было до Начала, — вовсе не праздный. В конце концов, если иудейский Бог был всегда, то существовал он и прежде того времени, о котором сказано "В начале". Существовал всегда — значит, бесконечно долго. И имел бесконечно большой срок, чтобы подумать, прежде чем сотворить Вселенную. И ничто не запрещает, дополнив Тору собственной фантазией, предположить, что в течение бесконечного времени до Начала Творец творил и уничтожал иные Вселенные, от которых нам не осталось ничего. И то, что он сотворил в результате — наш Мир, — действительно, оказался лучшим из всех, созданных прежде.

"Все к лучшему в этом лучшем из миров", — утверждал Вольтер, и, хотя он не был иудейским философом, да и Тору, вероятно, не очень-то чтил, был все же прав.

Скажите мне, почему утверждение "Вселенная была всегда" менее логично, чем "Всегда был Бог"? Между тем, спорили именно об этом.

К проблеме происхождения Кода мы еще и не подступили. И.Д.К., в бытность свою советским физиком, занимался проблемой расшифровки, отмахиваясь от вопроса "кто этот Код создал" как от бессмысленного, аналогичного "Кто создал Вселенную в момент Большого взрыва". Включив Код и оказавшись внутри мира, этим Кодом определяемого, И.Д.К., тем более, оставил этот вопрос "на потом" — логика событий, представлялось ему, вовсе не требовала ответа на вопрос "кто же?"

Именно в этом он ошибался, как, естественно, и без моих рассуждений понятно читателю. Я хочу лишь усилить это впечатление. Аналогия с Торой и Евангелием, на мой взгляд, полная, и если читатель ее еще не уловил, это будет для него неплохим умственным упражнением.

И, конечно, не нужно забывать, что Тора — это Код, а Евангелие — размышление по поводу.

Поступок и Слово о поступке.

x x x

Слово, которое И.Д.К. прочитал, состояло из ивритских букв и означало — Бог.

Слово, которое прочитала Дина, было написано кириллицей и, хотя вязь букв была причудливой, не составляло труда расшифровать его.

— Создатель, — прошептала Дина.

Немного придя в себя, они обменялись короткими репликами и обнаружили, что каждый прочитал «свое» слово, а не одно и то же. И.Д.К. смотрел перед собой, а Дина вверх, русская надпись шла на высоте примерно третьего этажа, хотя, возможно, и выше — в темноте, без ориентиров, невозможно было правильно оценить никаких расстояний.

— Слово было — Бог, — прошептал И.Д.К.

— Ты думаешь, что это все…

— Имена Бога. На всех языках и наречиях. Может быть, даже не Земли, а Вселенной, если где-то есть еще существа, верящие в Него. Если произнести или записать все Его имена, наступит конец света.

— Или наоборот — откроется абсолютная истина?

— Или наоборот, — согласился И.Д.К. — У меня опять пошла кровь, я лучше лягу на землю и…

— Прости, пожалуйста…

— Все, теперь я в порядке. Наверное, ты права — кабинетного червя вроде меня нужно время от времени возвращать в реальный мир с помощью тычка по носу.

— Возможны два варианта, — продолжал И.Д.К. — Первый: все, что происходит с нами, создается намеренно и не зависит от нашей воли. Нам навязывают именно те поступки, которые мы совершаем. Полный детерминизм. И мы отреагируем на появление этих слов именно так, как и должны. Вариант второй: свобода воли. Нам предлагают определенные обстоятельства, и от наших поступков зависит, как с нами обойдутся впоследствии. При этом не играет роли, созданы предлагаемые обстоятельства искусственно или являются естественными природными явлениями. Если мы свободны в выборе, то от нашего поведения может зависеть судьба мира. Судьба евреев. Судьба Земли. Поскольку мы здесь потому, что первыми прочитали Код, и наш организм перестроился. Значит, нужно сто раз подумать, прежде чем что— то делать.

— Господи, — сказала Дина, — слушать тошно. Если ты так вот рассуждал всю жизнь, непонятно, как ты Код расшифровал.

— Погоди…

— Не хочу погодить. Ты заметил, что чем дальше от нас находится слово, тем больше его размер? Чтобы мы смогли прочитать.

— О чем ты говоришь? Попробуй прочитать слово вон там, дальше, все сливается, как и должно быть.

— Что сливается? Я вижу слова на самом горизонте. И на самой макушке, вон там, в зените. Это зенит называется, когда над самой головой?

— И что же там написано?

— Не знаю. Кажется, по-арабски. Вязь какая-то. Но я вижу каждую закорючку.

— Не вижу никаких закорючек. Все слова одинакового размера, и чем они дальше, тем, естественно, труднее различимы.

— Да нет же, о чем ты говоришь! Все слова одинакового размера — правильно, но на любом расстоянии. Значит, чем они дальше, тем крупнее написаны!

— Погоди, погоди, — забормотал И.Д.К., — ко всему прочему, мы еще и видим разные вещи? Так не бывает. Что написано вот здесь, перед нами, я показываю пальцем, ты видишь мою руку?

— Вижу — она заслоняет буквы. Написано на иврите — елохим.

— А здесь?

— Создатель — по-русски.

— А это?

— Наверно, латынь. Доминус… Да?

— Нет! Все наоборот! Русский — вот, а иврит — вот, а латыни вовсе нет, это же иероглиф какой-то! А ну-ка, посмотри, сколько у меня пальцев?

— Ты что, рехнулся? Пять. И не тычь мне в глаза.

— Дина… Дина, ты понимаешь, что происходит? Наверное, мы сошли с ума… Если мы видим разное. Неужели и чувствуем тоже?

— Илюша, — сказала Дина, — ты опять начал паниковать. Сам же говорил: все, что здесь происходит, имеет четкий смысл.

— Но я его не понимаю!

— Значит, нужно сесть и подумать.

— Постоянно что-то происходит, — пожаловался И.Д.К., — все время приходится что-то делать. Я не умею так думать.

— Закрой глаза, сосредоточься и ни на что не обращай внимания.

— Даже на твои мысли?

— Я постараюсь не думать вообще.

— Сажусь. Закрываю глаза. Думаю.

x x x

В черной пустоте небытия не было знаков. Сама пустота была знаком.

x x x

"Последовательно.

Я — на поляне около леса. Появление Дины. Разговор. Любовь. Появление Йосефа. Темнота. Появление Стены имен.

Никакой связи.

Будем исходить из того, что существует полная детерминированность: ничего не зависит от наших поступков. И в самом деле — я не могу сказать, что появление Дины хоть как-то было связано с тем, что делал я. Она все равно оказалась бы здесь, на Саграбале. Да, но сюда Дину привел ее поступок там, у другой стены — Стены источников. Опять стена. И у стены принимаются решения. Решения, связанные с выбором имени. Там — имя планеты. Здесь — имя Бога. И… Что причина? Что следствие? Слово «Саграбал» возникло у Дины в мыслях вовсе не в результате логического анализа. Почему здесь должно быть иначе? Имя должно быть подсказано. Чем?

Полный туман.

А если все же именно наши действия определяют ход событий? Дина появилась после того, как я подумал о ней. Что-то здесь… После этого не значит — вследствие этого.

Что может дать правильный выбор имени? Пароль? Ключ? Если существует цепь миров, каждый из которых открывается ключом, и нужно пройти их все, чтобы… Чтобы — что? Невозможно определить действия, если не знаешь цели. В любом самом головокружительном триллере всегда известна цель. Поймать убийцу. Наказать порок. Найти клад. Жениться на любимой девушке. Герой ставит себе цель и достигает ее. Или перед ним ставят цель. Но цель всегда есть.

Я не знаю цели, хотя мне ее постоянно подсказывают. Я не знаю средства, хотя оно наверняка перед глазами.

Может ли быть этим средством код, объединяющий все имена Бога, записанные на Стене? Сколько времени нужно, чтобы прочитать все это? Годы и годы — уходя за горизонт. Все равно, что читать молекулу ДНК как книгу — по страницам— молекулам. В природе для чтения генетического кода есть чтец — молекула РНК. Здесь тоже должен существовать способ чтения. Независимый от сознания. Возможно, он начнет действовать сам — нужно только начать?

Начать. Нет другого выхода."

x x x

"Страшно. Опять страшно. Вроде бы прошло, а теперь опять… Будто паук какой-то подбирается в темноте. Всегда боялась пауков. Почему? Из-за лап, наверно. Глупости. При чем здесь лапы? Просто они жуткие твари. В темноте все кажется жутким. Даже буквы эти. Жуткие буквы. Как надпись на лбу — жжет и щекочет…

Где?!

Здесь было его плечо. Где?!

Ох… Хорошо, что не закричала. Не уходи. Пожалуйста. Ты слышишь меня? Я знаю, что слышишь. Я тебя тоже слышу. Твои мысли как мои. А мои? Никогда не думала, что у меня есть мысли. Казалось, что все решаю чувством. Ошибалась? А… Если бы могла соображать, то вышла бы за Илью? И если бы думала головой, стала бы его слушать? Сидела бы сейчас в Ир-ганим. Хаиму, наверное, так и не заменили повязку на руке, мама такая забывчивая, и палец может опухнуть.

Палец. Почему — палец? У него болел зуб — я давала ему полоскать рот шалфеем. Палец он порезал зимой, и все давно прошло. А я торчу здесь… И чем занимаюсь? Господи, я это сделала. Я. Не думать. Почему — не думать? Он… Где он был раньше? Говорят — пойти на край света. Но ведь за любимым. А я сначала пошла на край света. За край. А потом…

Потом — что?

Полюбила?

Сказала все-таки. Самой себе, но сказала. Не хотела даже мысленно говорить это, и не выдержала.

Илюша, ты же такой умный, неужели ты не понимаешь, что все эти имена на стене до неба, все эти фонтанчики, и планета— память, имена, имена, — как огромная доска почета. Стена памяти. Разве это пишут, чтобы читать? Да еще подряд. Ну хочешь, я скажу тебе, что нужно делать? А ты даже не поймешь, что это я. Подумаешь, что догадался сам. Не нужно думать, нужно чувствовать. Интуиция. Разве у мужчин есть интуиция? Даже у самых лучших.

Сейчас. Еще минута. Если не догадаешься — скажу."

x x x

Умирая, уходишь. Навсегда?

x x x

Однажды ему довелось беседовать с контактером. Познакомились они тривиально — в очереди на бирже труда. Чем-то И.Д.К. привлек этого человека, может быть, рассеянностью взгляда. О чем они говорили сначала, И.Д.К. не помнил, да это и неважно — разговор не мог не крутиться вокруг жалкой участи репатрианта, когда доктора наук вынуждены подметать улицы, а бывшие действительные члены вымышленных академий — благодарить за стипендию министерства абсорбции. Но уже через полчаса разговор — это он помнил точно — шел о вмешательстве иного разума в земную жизнь.

Господин, имени которого И.Д.К. принципиально не стал запоминать, был на вид лет сорока, вполне ухожен, взгляд его был прям и уверен — короче говоря, «чайником» он наверняка не был. Да и в пришельцев, по его словам, до переезда в Израиль не верил. А здесь вдруг понял, что некоторые его мысли на самом деле принадлежат не ему, а кем-то внушаются.

Неделю он мучился, стараясь отделить свои мысли от заемных, которых становилось все больше. И когда научился-таки четко осознавать, какая мысль его собственная, а какая навеяна извне, ему было недвусмысленно сказано, что он является контактером — то есть, собственно говоря, прибором для передачи землянам информации от инопланетных цивилизаций.

Естественно, никаких дипломов гражданин предъявить не мог; связь с чужим разумом — вещь сугубо приватная, а равно и недоказуемая. Но если хотите, — сказал гражданин, когда они выходили из обшарпанного здания биржи труда, — то можете задать мне любой интересующий вас вопрос, я при вас же повторю вопрос им, и они через меня дадут немедленный ответ. Или объяснят, почему не желают на этот вопрос отвечать.

Последняя оговорка показалась И.Д.К. просто прелестной, и он спросил: знают ли они, над какой научной проблемой он сейчас работает, и если да, то в чем состоит ее решение. Гражданин кислым голосом сказал, что научные проблемы они чаще всего стараются обходить, объясняя это нежеланием вмешиваться в прогресс цивилизации. Но он попробует.

Усевшись на скамейке в Саду независимости, господин прикрыл глаза и на минуту погрузился в размышления. И.Д.К., сидя рядом, тоже размышлял — над проблемой раннего диагностирования шизофрении. Наконец господин вздохнул и объявил, что, насколько им известно, И.Д.К. решает проблему мирового значения, очень полезную для еврейского народа, и что теперь они тоже этой проблемой заинтересовались, уже вошли в контакт с мозгом И.Д.К. и в надлежащий момент решение проблемы будет телепатировано.

— Когда это произойдет, — добавил гражданин уже от себя, — вы ясно поймете, что вам решение подсказано ими. Просто почувствуете, что мысль — не ваша…

Сейчас, сидя перед Стеной имен Бога, с тяжелой головой, в которой не было никаких мыслей, а одна лишь пудовая гиря, И.Д.К. понял, что момент, предсказанный гражданином, наконец— то настал. Почему он подумал в этот момент о случайной и нелепой встрече, идиотском разговоре и глупом предсказании? Так, пришло в голову — вместе с мыслью, которая действительно показалась ему чужой.

Доска почета. Имена на ней. И среди них — одно знакомое. Найти. Его увидишь сразу и поймешь — оно. Потому что это ключ. Он знает много тысяч имен с планеты памяти. Нужного среди них нет. Он знает имена Бога, выведенные кем-то на этой Стене, подобной бесконечно большому парусу. Нужного нет и здесь.

Идти и смотреть. Идти влево и смотреть вверх. Или вправо? Влево. Мысль тоже ему не принадлежала. Влево так влево. Идти так идти.

И оставить здесь тело Йосефа? Идти — в полном мраке? Идти — сколько? Стена может напрочь отделять одно полушарие этой планеты от другого. Если у планеты вообще есть полушария.

Он прекрасно понимал противоречивость плана. Еще недавно он стал бы долго и рационально взвешивать все за и против, просчитывать варианты, но сейчас эта пришедшая ему в голову чужая мысль вытеснила все сомнения прежде, чем они успели возникнуть. Идти так идти. В темноте. Без Йосефа. Вот только поесть бы.

Это было новое ощущение. Новое — поесть? Он едва не рассмеялся. Стоило не чувствовать голод какие-то сутки или двое, и уже кажется, что так будет всегда. Почему желудок дал знать о себе именно в тот момент, когда И.Д.К. решил идти?

— Я хочу есть, Илюша, — сказала Дина.

— О, и ты тоже? Значит, что-то изменилось. Ты можешь идти?

— Сейчас?

— Да.

— А как же…

— Мы вернемся, когда рассветет и похороним его.

Дина больше не сказала ни слова, и во мраке, который не могло разогнать тусклое свечение Божьих имен, они пошли, оставляя стену справа. Сначала шли медленно, И.Д.К. боялся на что-нибудь наступить или споткнуться, но местность была ровная, и он ускорил шаг. Дина шла позади, и он слышал ее дыхание. Она то и дело касалась рукой его плеча, затылка, ему казалось, что она чуть поглаживает его волосы, ему хотелось остановиться, обернуться, и тогда Дина столкнется с ним, и он наверняка сможет даже в этой тьме разглядеть ее глаза. А больше ничего и не нужно. Вот поесть бы только.

— Иди, иди, не останавливайся, — сказала Дина, — от голода так быстро не умирают.

На стене большими буквами, готическим шрифтом, было выведено "The Creator". И сразу следом — неузнаваемо сложная вязь, что-то, наверное, восточное, а выше, то ли снизу вверх, то ли наоборот, шли знаки, похожие на японские иероглифы, но чем-то неуловимо от них отличавшиеся. И.Д.К. задрал голову, стараясь понять, что именно показалось ему странным, но Дина подтолкнула его в спину, и он пошел дальше.

Когда он споткнулся, Дина не остановилась во-время, и они оба едва не повалились. И.Д.К. все же удержал равновесие и наклонился. Это был всего лишь большой камень, наполовину перерезанный стеной. И.Д.К. попробовал просунуть палец между камнем и поверхностью, но ничего не получилось, материя стены прогибалась, но не возникло никакой щели.

— Идем, — сказала Дина. — Что нам делать на той стороне? Читать надписи в зеркале?

И.Д.К. стал более внимателен и следующий камень успел заметить раньше, чем наступил на него. Местность, видимо, постепенно становилась холмистой. Чувство голода усилилось, И.Д.К. подумал, что до конца осталось совсем немного. Эта мысль ему тоже не принадлежала, потому что он не представлял, что означает конец, и почему усиление рези в желудке может быть связано с приближением развязки.

— Смотри, — сказала Дина.

Смотреть было не на что, но И.Д.К. все же огляделся. Небо. Оно больше не было невидимо-черным. Весь свод будто фосфоресцировал — на пределе различимости, настолько слабо, что И.Д.К. ничего не мог бы сказать о цвете. Но полного мрака больше не было. Рассвет? Хорошо, если рассвет. Сколько прошло времени? Часа три или четыре? Он не полагался на собственное ощущение времени.

Он вскарабкался на довольно крутой холм, помогая Дине, и здесь, на вершине, попробовал разглядеть, насколько далеко тянется стена. Она уходила за горизонт в обе стороны — ясно видна была кривизна поверхности планеты: стена, бесконечно высокая, внизу четко отграничивалась большой дугой.

— Мы можем так обойти всю планету, — пробормотал И.Д.К. — Как раз за год управимся. Если с голода не помрем.

— Попить бы, — сказала Дина.

Да, и попить не мешало. У него пересохло в горле сразу после слов Дины.

— Слышишь? — сказала Дина. — Ручей.

Он уже несколько минут слышал этот звук — тихое журчание, которое не усиливалось и не ослабевало, оставаясь на пределе слышимости. Именно это постоянство заставляло его думать, что на самом деле никакого звука не существует. Значит, и Дина услышала. Впрочем, она могла услышать не сам звук, а отражение в его мозге. Попробуй — разберись.

— Слышу, — сказал он. — Кто-то над нами посмеивается. Не обращай внимания.

Легко сказать. Через минуту он уже и сам не слышал ничего, кроме шелеста, шепота, звона, журчания воды, льющейся с камня на камень — почти неслышимый звук, усиленный сознанием до рева реактивного лайнера. Пить…

Пришлось остановиться, потому что Дина начала шарить руками вокруг, ей, видимо, казалось, что совсем рядом срывается со скалы водопад.

Видно было недалеко — не дальше метра. Серость утра была скорее кажущейся, чем реальной: лишь имена, светившиеся на стене, можно было разглядеть до самого горизонта и до самого зенита. Звук, как и освещение, казалось, не имел источника — он шел отовсюду и поэтому, как решил И.Д.К., был, скорее всего, тоже порождением сознания. Дина не понимала этого, не стоило и объяснять. Можно было только обнять ее, прижать к себе ее голову и шептать в самое ухо — нет, не объяснения, но разные глупости, которые успокаивают быстрее, чем логический анализ ситуации.

Что И.Д.К. и сделал.

x x x

Читатель, надо полагать, давно решил этот незамысловатый ребус с именами и теперь следит за попытками наших героев с некоторой долей превосходства, а возможно, даже и отпускает в мой адрес язвительные замечания. Такие замечания я уже слышал от первых своих критиков: упреки в том, что ради развития сюжета я поступаюсь жизненной логикой. Действительно, на планетах типа Саграбала легко управлять глобальными процессами — на то планеты и рассчитаны. Но прошу постоянно помнить (напоминаю в которой раз, но практика показывает, что эти напоминания забываются через десять страниц — ситуация вновь начинает казаться слишком ясной), что, в отличие от нас, для кого переходные миры типа Саграбала являются привычными с рождения, ни И.Д.К., ни тем более Дина Кремер ни с чем подобным не сталкивалось, физические принципы а-ля Саграбал были им абсолютно непонятны и зачастую выглядели мистикой — то есть чем-то, не имевшим реалистического, научного, объяснения.

А им нужно было объяснить эти миры — для начала хотя бы себе.

Очевидная для современных философов концепция — когда живешь внутри какой-либо физической структуры, нет никаких шансов разобраться в цели ее существования. Такая цель есть, и понять ее легко, но способ один — выйти за пределы.

Мы с вами живем в мире, вмещающем мир Дины и И.Д.К. Цель существования их мира всем нам ясна. Им — нет. И, если вы с тягостным ощущением непроходимости человеческой глупости читаете сцены бесплодного поиска смысла на планете Саграбал, подумайте о том, где живете сами. И в чем цель нашего мира.

Ибо цель есть.

x x x

Жажда в несколько минут иссушила горло, язык и, казалось, что все внутри стало сухим как тряпка, неделю провисевшая на жарком солнце. От голода свело мышцы живота, грохот водопада заглушал не только все, что могла сказать Дина, но и мысли ее перестали ощущаться. И.Д.К. говорил что-то Дине в ухо, кричал, срывая голос, но слышала ли она? Голова Дины лежала у него на коленях, глаза ее были закрыты, лицо напряжено, дыхание, как казалось И.Д.К., время от времени прерывалось, и тогда его сердце начинало падать в пропасть, как самолет, попавший в воздушную яму.

И лишь тогда, когда мысль потеряла всякие ориентиры, заметалась в клетке рассуждений и ассоциаций, сбилась и вовсе зачахла, готовая умереть, он обратился к тому, кого, как он прекрасно знал, не существовало. Его имена были начертаны на стене и занимали половину Вселенной, И сейчас И.Д.К. было все равно, какое из этих имен — истинное. Истинным должно было стать то, которое оказалось у него на уме, на языке, вот это — начертанное совершенно нечитаемой вязью, может, и не человеческое даже, а имя Бога на какой-нибудь дальней планете, где аборигены, более похожие на червей, создали свою червивую религию, и назвали своего Бога именем, тоже больше напоминавшим извив червя, выползшего из грязной лужи.

И.Д.К. впитал надпись в себя как впитал бы воду из ладоней, подставленных под шипящую струю горного источника.

И понял, что спасение — в нем самом.

И имена на стене — его собственные имена.

И понял, что на малую долю не знает собственных способностей, полученных еще на Земле, в Ир-Ганим, когда включилась главная программа.

Чтобы уметь летать, нужно знать, что ты можешь это сделать.

Я умею, — подумал И.Д.К.

x x x

Водопад стих. Голод исчез. Осталось слабое желание выпить холодного лимонада, но если его нет под рукой, то можно и обойтись.

Он стоял, держа Дину на руках, и не ощущал тяжести. Серость утра — было ли это утром? — не стала светлее, но он все же разглядел в паре шагов перед собой, у самой стены, под именем «Господь», написанным на иврите, Йосефа, хотя тело не могло оказаться здесь — они с Диной наверняка прошли не один километр.

— Ты можешь встать? — спросил И.Д.К.

— Опусти меня…

— Все. Теперь все.

— Ты хочешь сказать…

— Только то, что ты уже поняла…

— Я поняла, что ты любишь меня. Ты повторяешь это все время, обводишь этими словами каждую свою мысль.

— Да? Я только чувствую это, не думаю…

— Я слышу. Женщины вообще больше понимают чувства, они нам заменяют мысль.

— Не кокетничай, Диночка. Положи ладонь Йосефу на щеку…

— Я знаю, не говори. Одну руку — Йосефу на щеку, другую — тебе на плечо. И ты.

— Умница. Вот имя, которое мы искали.

— Что же сейчас будет?

Но ничего не случилось. Просто изменился мир.