— Я говорил тебе, что синьор Сомма — человек самолюбивый, но ответственный, — сказал Верди, вскрывая острым ножом большой плотный конверт, в котором оказалось несколько листов, исписанных с обеих сторон четким прямым, легко узнаваемым почерком адвоката. — Я был уверен, Пеппина, что, подумав, он изменит свое решение.

Верди расправил листы, положил их на крышку рояля и пробежал по тексту быстрым цепким взглядом, передавая Джузеппине прочитанные страницы.

— Что скажешь? — рассеянно спросил он, думая, видимо, о том, как ляжет этот новый текст на уже написанную музыку.

— Неплохо, — сказала Джузеппина. Она не столько читала (слова были знакомы, ей показалось даже, что Сомма почти ничего и не исправил), сколько следила за выражением лица Верди: сосредоточенное, но, похоже, довольное, да, именно довольное, теперь она была в этом уверена и смогла ответить так, как ожидал от нее Верди. — Даже хорошо, как мне кажется. Особенно вот эти строки: "И здесь ты найдешь своего верного защитника". Раньше Густав говорил о любви, а теперь — только о защите.

— Ричард, — поправил Верди.

— Что? Да, верно, теперь это Ричард, извини, мой Верди, я еще не привыкла…

— Хорошие стихи, — резюмировал Верди, отобрал у Джузеппины листы и сложил стопкой. — То, что я хотел. Теперь я смогу закончить музыку к октябрю, в январе передам партитуру Яковаччи, и в карнавальном сезоне опера пойдет в театре Аполло.

— Я сейчас вспоминаю поездку в Неаполь, как страшный сон, — передернула плечами Джузеппина. — Не представляю, мой Верди, что бы мы делали, если бы действительно пришлось платить эту ужасную неустойку. Пятьдесят тысяч дукатов, подумать только! Где бы мы их взяли?

— Пришлось бы заложить Сант-Агату.

— О, только не это!

— Послушай, Пеппина, — рассердился Верди. — Почему сейчас, когда все закончилось, ты заговорила о последствиях моего решения? Почему ни слова не сказала, когда Торелли передавал дело в суд? Ты могла…

— Я? — устало улыбнулась Джузеппина. — Верди, ты стал бы меня слушать? А если бы выслушал, разве не сказал бы: "Пеппина, это решено, не вмешивайся"?

— Гм… Да, ты права.

— Опера будет иметь успех, — убежденно сказала Джузеппина. — Знаешь, что я тебе скажу, мой Верди: это самая красивая твоя опера после… Нет, пожалуй, без всяких после.

— Ты действительно так думаешь, Пеппина? То же самое ты говорила о «Риголетто», потом о «Трубадуре», "Травиате", «Вечерне», "Симоне"…

— "Арольдо", "Макбете", — смеясь, подхватила Джузеппина, — и о каждой твоей опере, начиная с «Набукко». Тебя привел ко мне Ронкони, ты был такой скромный, тощий, Господи, какой же ты был тощий тогда! Мне стало тебя жаль, я подумала: "Этот юноша истязает ради оперы свою плоть, его музыка должна быть такой же страстной, как выражение его глаз". Так и оказалось, мой Верди!

— Ты никогда не говорила об этом, — пробормотал Верди. — "Она меня за муки полюбила"…

— Муки творчества, да! А ты меня…

— За состраданье? О, нет! Сейчас и я тебе признаюсь, Пеппина, через семнадцать лет, ты не поверишь: я тебя полюбил не тогда, а гораздо позже.

— Позже?

— Да, позже. Мы уже встречались, ты спела Эльвиру, мы ехали в коляске, я держал тебя за руку, заходило солнце, и я увидел твой профиль на фоне пурпурного заката. Вот тогда… Я сказал себе: только она. Прежде я не отделял твое присутствие в моей жизни от твоего исполнения моих опер. И вдруг… Ты стала… Я не могу тебе этого объяснить, я простой деревенщина, ты знаешь…

— Не надо объяснять, Верди, — сказала Джузеппина, в голосе ее звучали слезы, в горле стоял комок, и если бы ей сейчас нужно было петь, она не смогла бы взять ни одной ноты. — Не объясняй, пожалуйста.

Верди наклонился и поцеловал Джузеппину в губы. Коротко, будто стеснялся.