…Напряженное ожидание закончилось в тот момент, когда галановские зонды обнаружили в Солнце то, что оставалось загадкой более века.

Галанов ждал Росина в гелиокаре. Машина отделилась от «Гелиоса» и пошла в хромосферу, где плавала Двойная Спираль — космолет чужой цивилизации.

Объяснения конструктора были скупы: на двадцать первом витке зонды нашли останки «Икара», но гораздо интереснее оказался объект, плававший рядом с погибшей лабораторией. «Двойная Спираль», — сказал Галанов. Это было точное определение — чужой корабль по внешнему виду очень напоминал ДНК. Первым предположением, которое высказали астрономы, было: Спираль символизирует общность жизненных форм в Галактике…

Теперь они будто поменялись ролями: Галанов волновался при мысли о трудностях, связанных с необычной работой по выводу Двойной Спирали в открытый космос. Росин спокойно наблюдал за ярко вспыхивавшими лепестками гранул и думал, что астрофизик Вершинин оказался прозорливее Галанова. Он знал, уходя в свой последний бросок, что впереди — не природный феномен, что впереди — чужой разум.

Галанов окунул машину в солнечный прибой, провел по плазменным волнам и, когда их швырнуло в зону гигантского факела, сумел удержать гелиокар так, что в поле зрения появились зонды, окружившие Двойную Спираль.

Галанов остановил гелиокар в десятке километров от чужого корабля. Зонды медленно вели его в зону «Гелиоса». Чужак кипел — от его бурлящей поверхности отделялись гибкие плазменные пузыри. Взрываясь, они обдавали зонды снопами светящихся брызг. Кипение усилилось, и Росин понял: то, что он видит, еще не корабль, а прилипшее к нему солнечное вещество. Это напомнило Росину старый фильм: подъем со дна Средиземного моря финикийской галеры. Судно настолько обросло водорослями и ракушками, что невозможно было отличить нос от кормы…

Очень скупо стали вырисовываться контуры Спирали. Галанов повел гелиокар на сближение. Он остановил машину в километре от чужака, и теперь Росин мог оценить все сооружение. Двойная Спираль возвышалась до звезд, нижний ее край терялся в огненном мареве. Росин видел лишь одно звено Спирали, которое, если только это не было оптической иллюзией, быстро вращалось.

Гелиокар пошел вверх — поперек Спирали. В поле зрения появился «Гелиос». Спутник был виден далеко от линии полета, среди тусклых звезд, и Спираль, а вместе с ней зонды, все дальше уходили от расчетной траектории.

Двойная Спираль перестала подниматься, на мгновение застыла на протуберанце, как на постаменте, и поплыла вниз — в Солнце.

Зонды теряли энергию. Галанов форсировал работу двигателей, но Спираль не поддавалась действию силовых полей. Ничего не добившись, конструктор решил возвращаться.

Росин физически ощутил напряжение Галанова, прежде чем сам увидел опасность. Гелиокар двигался вдоль внешних обводов Спирали как челнок, усилия конструктора удалиться от чужака ни к чему не приводили.

Впервые с момента вылета Галанов заговорил. Росин с трудом разобрался в галановской скороговорке и понял, что все возможное уже сделано и резервные мощности, и аварийные зонды, и даже сам «Гелиос» не мог теперь помочь гелиокару. Галанов передавал сейчас на спутник последние инструкции, указания, методику работ…

До входа в фотосферу оставались мгновения — и вдруг Спираль наклонилась, пронзая факел, и в ощущениях Росина возникло нечто новое. Будто упали оковы, связывавшие гелиокар со Спиралью. Это почувствовал и Галанов. Гелиокар обрел подвижность и с возрастающим ускорением начал удаляться от чужака.

Они вылетели на гребень факела, и это уже была настоящая свобода, хотя Росин все еще не понимал, как удалось ее завоевать. Напряжение медленно спадало.

— Нас спасло Солнце, — сказал Галанов.

«Возможно, — подумал Росин. — Солнце, вещество которого ослабило связи гелиокара и Спирали. А может быть, логика чужого корабля? Но тогда почему погиб „Икар“? Несовершенство техники — термоизоляция солнечной лаборатории не выдержала погружения в фотосферу?…»

Вернувшись на «Гелиос», Росин долго сидел в своем кресле, закрыв глаза. Он еще не вполне опомнился после пережитого. Что же тогда пришлось пережить Вершинину?..

Красная кассета

Довольно быстро я собрал необходимый материал об «Икаре». Но не было того последнего звена в цепи, которое позволило бы сделать окончательные выводы. По-прежнему оставались неясными причины, заставившие Вершинина пойти на риск, нарушить элементарные нормы безопасности. Во всех материалах оказался пробел именно в этой части. Отсутствие «побудительных мотивов» исследователи ощущали и раньше. Они, как и я, имели скудную информацию о последних днях работы «Икара».

За столетие накопилось много версий. Все они были неубедительны, и ни в одной не упоминались солнечные феномены, обнаруженные Вершининым. Вспышечные выбросы командир «Икара» наблюдал не один раз: на фотографиях, найденных в вериной папке, стояли различные даты. Но сведения о феноменах не сохранились в электронной памяти Института. Вероятно, Вершинин, отлично понимая необычность своего открытия, не хотел сообщать о нем, не собрав веских доказательств. Эксперты, расследовавшие гибель «Икара», не знали о фотограммах, иначе и они искали бы связующее звено между наблюдениями и гибелью астрофизика.

Моя задача разделилась на три вопроса. Предстояло узнать прежде всего действительные причины гибели «Икара», каналы, по которым Вера получала от Вершинина фотограммы, и, наконец, что думал об уникальных вспышечных выбросах сам астрофизик.

На первые два вопроса я не смог ответить из-за отсутствия необходимых материалов. Оставалась еще одна возможность: разыскать записи частных разговоров командира «Икара» с Землей. Вершинин мог говорить с Верой, ведь он направлял данные в ее лабораторию. Наконец, родственники и потомки могли найти черновики ее работ, записи, дневники.

Раньше, после возвращения, я заставлял себя не думать о Вере, не узнавать о ее судьбе, точно боялся, что это отравит мне всю жизнь. Теперь я видел, что знание деталей необходимо для поиска, и послал запрос в справочный Центр. У Веры была дочь — Лидия Скляревская, художница, создававшая интерьеры для дальних космолетов. Внешне она мало походила на Веру. Я заметил это, как только включился экран голоскопа.

Нет, письма и дневники матери у художницы не сохранились, но Вершинина и меня она знала по рассказам Веры. Я не ожидал такого результата. Оказывается, в памяти Веры мы стояли рядом — я и Вершинин — и во мне неожиданно возникло чувство, очень напоминавшее ревность.

— Я была совсем маленькой, — рассказывала Скляревская. — Мама водила меня в планетарий, где показывали звезды, Солнце. Мама говорила, что там, в огне, работает отважный человек. Он скоро вернется и привезет мне кусочек далекой звезды. А я думала — какой это будет кусочек, его, наверно, нельзя будет взять в руки и придется хранить в магнитной бутылке…

Скляревская засмеялась, и только теперь я уловил сходство: это была улыбка Веры. Художница еще долго говорила об «отважном человеке», и я не мог обнаружить, где в ее воспоминаниях кончается рассказ о Вершинине и начинается рассказ обо мне. Детская фантазия создала из нас один образ и пронесла ею через всю жизнь…

Добров разыскал меня на третий день.

— Две ночи не спал, — устало заявил мой помощник, — но коечего добился. Выяснилось, что ни одна обсерватория того времени не наблюдала вершининских выбросов. Они были зарегистрированы, судя по всему, лишь «Икаром» и поэтому у гелиофизиков возникло сомнение в их достоверности. Это могло быть иллюзией, дефектом аппаратуры… Мне посоветовали обратиться к Галанову — конструктору солнечных зондов. Он отличный знаток Солнца. Я говорил с Галановым об «Икаре», и он отдал фотограммы на экспертизу своим космореставраторам. Дел у Галанова по горло, идет подготовка новой серии зондов, но он непременно хочет увидеться с вами…

Утром следующего дня мы встретились — я и Галанов.

Разговор как-то сразу удался. Возможно, это произошло благодаря особому свойству галановского характера: он умел говорить со всеми. Отчасти это объяснялось возрастом: конструктору солнечных зондов было тогда шестнадцать лет, он почти с детской непосредственностью находил общий язык с любым собеседником. Иногда я думаю, что могло произойти, окажись Галанов другим человеком. Он мог играючи разбить мои шаткие версии и снисходительно пожелать удачи в будущих начинаниях.

Выслушав мой рассказ о судьбе Вершинина, конструктор сказал:

— Я подхожу со своей точки зрения. Мои зонды никогда не сталкивались с подобным явлением, но я знаком с конструкцией «Икара», и не думаю, что это была ошибка аппаратуры или наблюдателя.

— Не правда ли, выбросы очень похожи на лазерные сигналы?

— Вероятно, — согласился Галанов. — Мы это выясним, когда найдем останки «Икара». Найти следы спутника спустя сто лет трудно, но возможно. Сейчас, с новыми зондами, я могу это проделать.

В таком свете картина поиска предстала передо мной впервые. Какой же чувствительности должна быть аппаратура зондов, если она способна регистрировать остаточные эффекты в бурлящих слоях фотосферы спустя такой долгий срок!

— Если выбросы, замеченные Вершининым, — лазерные сигналы, то нельзя ли говорить о гибели в Солнце космолета?

— О гибели? — переспросил Галанов. — Выбросы, судя по фотограммам, не изменили положения и интенсивности за несколько суток наблюдения. Аппаратов, которые могли бы продержаться в Солнце так долго, в ваше время не было, а выбросы подобного типа могут быть только искусственного происхождения. Это пришелец, Юлий Александрович.

Все было просто у Галанова! Пришелец — такая версия пришла бы мне в голову в последнюю очередь. И я сейчас, несмотря на уверенность конструктора, был убежден, что он ошибается. Я просто не привык подходить к гипотезе внеземного происхождения космических объектов как к равноправной альтернативе и учитывать ее во всех выводах. Таков был путь науки моего времени, никогда не сталкивавшейся с явными следами деятельности чужого разума. Для Галанова такой преграды в мышлении не существовало.

Мы договорились съездить на следующий день на завод, где изготовлялись покрытия теплозащиты для зондов, но я не поехал: вечером меня вызвала по голоскопу Скляревская. Это была первая счастливая случайность за время поиска. Лидия обнаружила письма Вершинина к Вере, посланные с «Икара» незадолго до гибели.

Я впервые реально увидел свое преимущество перед любым историком новой эпохи. Письма оказались на редкость скупы, но за каждым словом я угадывал чувство. Они были знакомы мне, чувства моего современника.

У меня уже успел сложиться определенный образ Вершинина, когда я начал знакомиться с его биографией: ученый «без страха и упрека», он отличался от Лозанова в фильме лишь профессией. Но теперь, в письмах, передо мной предстал совсем другой человек: сомневающийся, даже робкий.

«Я не опубликую этого, — писал Вершинин, — потому что не уверен. Интересна форма, но ведь главное — содержание Поколение за поколением, как у живых организмов…»

И в другом письме:

«Сфотографировать не удалось — помешал факел. Теперь у меня несколько не очень качественных снимков. Но я уверен: это механическое развитие. Что я могу сделать еще? Теплоизоляция лаборатории…»

Письмо казалось продолжением давнего спора. Но с кем — с Верой, с астрофизиками? А может быть, с тобой?

К утру я убедил себя, что лазероподобные выбросы, а возможно, и сам их источник, Вершинин наблюдал и раньше, но не сообщал, не мог провести уверенных фотометрических исследований, — получить единственное доказательство. Может быть, он догадывался о том, о чем говорил Галанов? Что речь идет о внеземном корабле?

Если так, какова вероятность успешного поиска, который хочет предпринять конструктор? За сто лет чужак, даже если он действительно был в Солнце, давно покинул нашу планетную систему.

Слово было за Галановым.