Глава первая

Ночью Аркадий два раза просыпался, потому что у него начинало сильно биться сердце. Что-то, должно быть, снилось, но снов он не запоминал никогда.

Открыв глаза, Аркадий понял, что опоздал. Виктор все равно будет недоволен, торопиться смысла не имело, но и лежать попусту он не привык. Пришлось вставать, тащиться в ванную и ждать, пока нагреется вода. Цены на электричество вчера опять поднялись, ненамного, меньше, чем в прошлом году, денег и тогда не хватало, а теперь… Впрочем, начинать утро с привычных мыслей не хотелось — все равно никакого толка. Алена вчера сказала: «Мужик нашел бы подработку, а ты только жалуешься».

— Я, значит, не мужик? — возмутился он. Нашел повод, давно хотел и, можно сказать, сам напросился. — Как детей от меня рожать, так мужик, а как деньги зарабатывать — так тряпка.

Повернулся и ушел. Думал, что уходит навсегда, но уже через минуту, срезая угол на перекрестке улиц Вощагина и Тверской, заскучал и едва не повернул в сторону Белорусского. Вовремя передумал — если вернется сейчас, Алена будет пилить его не меньше недели…

Аркадий постоял под душем, вяло обтерся, ощущая кожей, что день будет плохим, вставать не стоило вовсе, и, если уж все равно опоздал, то имело смысл остаться дома и поработать над версиями.

Перекатывая в уме эту мысль и зная, конечно, что она останется без последствий, он выпил кофе с тостами (сыр оказался слишком соленым, странно, австрийские сыры всегда ему нравились) и включил компьютер, чтобы посмотреть почту.

Мог бы и не смотреть — почтовая ячейка была пуста, но зато он обнаружил файл, посланный с модема Моссовета: очередной штраф за неправильную парковку. Аркадий стер его, не дочитав — деньги уже наверняка ушли с его счета, в отделе сидят крутые мужики, дело свое знают, у них наверняка нет проблем ни с женами, ни с любовницами, ни, тем более, с парковкой.

Машину он вчера оставил перед домом, в очередной раз нарушив правила, не было у него настроения искать свободное место в разрешенном боксе второго яруса. На ветровом стекле белел корешок квитанции. Аркадий сунул пластиковую карточку в отделение для бумаг, сел за руль и только тогда проснулся окончательно.

Cogito ergo sum.

Он выехал на борозду и включил автопилот. Не то чтобы ему было все равно куда ехать, но в направлении на Кольцо-2 сейчас пробки, к Речной не прорваться из-за вчерашнего взрыва в Аквацентре, значит, хочешь-не хочешь, а ехать придется в объезд. И это даже хорошо, будет время прийти в себя и принять хоть какое-то решение.

Алена права, нужно найти подработку. Заниматься частным сыском могут себе позволить только неисправимые романтики, рыцари, с позволения сказать, плаща и кинжала, или, если на то пошло, — ушедшие на покой бизнесмены, которым не нужно зарабатывать. Если тебе нравится разгадывать загадки — милости просим, только не проси прибавки к жалованию.

Он и не просил.

Перед Крымским мостом поставили новый знак — «Дорога через тоннель». Что-то, вероятно, произошло на мосту, от поворота не видать, да и не интересно. На мосту постоянно что-нибудь происходило. Неделю назад здесь сшиблись две танкетки, обе без турбо, дешевый товар, и потому убирать их пришлось почти полдня, Аркадий видел телемессер, смотрел по долгу службы, а так ни за что не стал бы интересоваться этой бодягой. Но пришлось — в фирму обратились родственники одного из погибших. Случай был ясен кристально, в компетенцию «Феникса» не входил и входить не мог, Виктор сразу это объяснил, даже не хотел открывать дело, но родственники покойного настояли, особенно сестра, как же ее звали… Странное имя… Лукреция. О Господи, в наши дни — и так обозвать вполне миловидную женщину! Как ее домашние называют? Лука? Крика? Неважно… Лукреция была почему-то уверена, что брат погиб случайно и потому кто-то должен понести наказание. Аркадий потратил на объяснения больше часа, но женщину так и не убедил. Пришлось сказать коротко: «Не наша комтетенция, обращайтесь в МУР или ФСБ», после чего Лукреция, естественно, сникла и ушла, даже не попрощавшись. Хорошо, по счету заплатила наличными, Аркадий смог сразу выторговать у Виктора свою долю. Стандартную — пятнадцать процентов.

За тоннелем Аркадий выключил автопилот и свернул влево. Можно было попробовать оставшуюся дорогу пролететь во втором эшелоне, но турбины требовали лишнего расхода горючего, Аркадий не мог себе этого позволить. На колесах дешевле, хотя и займет больше времени.

Подъезжая к бульвару Ельцина на малой скорости, Аркадий уступил дорогу рвавшемуся вперед лихачу и, выпустив из рук руль, набрал на приборной панели номер конторы.

— Детективное агентство «Феникс», — сказал бодрый голос Дины-хромоножки, записанный на пленку. — Для заказа расследования нажмите ноль. Для получения информации нажмите единицу. Для оперативного подключения наберите личный номер.

Аркадий набрал комбинацию из семи цифр, и над приборной панелью возникло изображение Виктора, сидевшего за столом в позе памятника Лужкову на Цветном. Кепочка тоже была на месте.

— Виктор, — сказал Аркадий, — я на углу Ельцина и Савицкого.

— Опять поругался с Аленой, — констатировал начальник, бросив на Аркадия проницательный взгляд. Мог бы и не изображать из себя Эркюля Пуаро — Аркадий и так знал, что после очередного скандала всегда выезжает на работу с часовым опозданием. — Вид у тебя, будто ты не спал две ночи. Послушай, Аркадий, заведи любовницу, все легче будет…

— Непременно, — быстро сказал Аркадий, не желая сегодня выслушивать наставления, не относившиеся к служебным обязанностям. — Для меня есть что-нибудь?

— Пока нет, — Виктор отрицательно покачал головой. — Загони машину в подвал и поднимайся.

Если предстояло выезжать на задание, Аркадий останавливался на парковочной — здесь можно было оставить транспорт на полчаса, дорогое удовольствие, но в этом случае платила фирма. Если с утра заказы не поступали, нужно было запихнуть машину в подземную консервную банку и платить за это из своего кармана.

На первом этаже все было занято, автопогрузчик спустил машину на второй уровень и закрепил между элегантной «вольво-99» и странного вида «хондой» с наполовину оторванным крыльевым механизмом. Аркадий сунул погрузчику в морду свою кредитку, механизм чавкнул и выплюнул квитанцию, прилипшую к поверхности кредитки, как муха к тарелке. Аркадий подождал несколько секунд, пока квитанция растворится, и сунул чуть потеплевшую карточку в нагрудный карман.

Наверх он поднялся по лестнице.

x x x

Виктор Николаевич Хрусталев, хозяин детективного агентства «Феникс», читал «Интерполицию». Текст возникал в воздухе в полуметре над уровнем стола и плыл вверх, к потолку, будто облако дыма, растворяясь и насыщая объем комнаты не столько информацией, сколько туманом. Аркадий не любил эти полиграфические изыски, журнал он предпочитал держать в руках. В крайнем случае видеть на объемном экране. Что за удовольствие в чтении, если буквы полощутся в воздухе и смазываются от малейшего чиха?

— Садись, — предложил Виктор, — и не изображай из себя невинного страдальца. Жену нужно бить. Иначе будешь бит сам — простая истина.

— Я не изображаю…

— Тем хуже, если это твоя естественная реакция. Впрочем — твое дело.

Виктор помахал в воздухе рукой, разгоняя текст.

— Интересная статья, — сказал он. — Фэбээровцы на прошлой неделе раздолбали-таки базу Хозингера в Каролине. Сообщили об этом только сейчас, поскольку боялись ответных акций в Нью-Йорке, там один ушел недобитый, его взяли сегодня ночью.

— Живым? — профессионально полюбопытствовал Аркадий. На самом деле это его вовсе не интересовало, нам бы их проблемы.

— Скажешь тоже, — протянул Виктор. — Зачем им живой свидетель? Вот что, Аркадий, — оборвал он сам себя, — тут с утра пораньше поступил запрос-гарант. Я отослал в МУР, ответ должен быть с минуты на минуту. Если дадут плюс, поедешь.

— С кем? — настороженно спросил Аркадий. Насколько он мог судить, все уже разъехались, ему вовсе не улыбалось начинать новое дело одному.

— С никем, — буркнул Виктор. — Или ты хочешь, чтобы я сам с тобой поехал?

Аркадий не возражал бы. Толка в работе от Виктора мало, но ответственность, если что, он взял бы на себя.

— Ты не знаешь, — спросил Аркадий, — что произошло на Крымском? Там опять гонят через тоннель.

— Покушение, — сообщил Хрусталев. — Стандарт номер восемь. Полагаю, Самсон не разберется, а Банкир потащит дело на кругляк.

Самсон — а точнее, Игорь Самсонов, начальник следственного отдела МУРа, — был в свое время приятелем Виктора, оба учились в МГУ на юридическом, оба получили коричневые корочки, после чего, как водится, сказало свое слово социальное неравенство: Виктор не получил никаких предложений и вынужден был заняться частным сыском, а Самсон, сын покойного директора «Инстатбанка» (взорванного в своей машине, когда Игорь учился в десятом классе), пошел прямиком в МУР — как утверждал, с единственной целью: найти и отомстить. Найти-он, конечно, давно нашел, не так это было и сложно, Аркадий знал, что подобные дела, если вообще раскрываются, то достаточно просто при наличии нормальной агентуры, но вот с мщением все обстояло куда сложнее. Насколько Аркадию удалось узнать, Самсону даже не дали подобраться к заказчикам, а исполнителей пустили в расход еще до вступления Самсонова в должность.

Что до упомянутого Хрусталевым Банкира, то это было известное всем в Москве прозвище заместителя министра общественной безопасности Сергея Столыпина. Он действительно сидел, говорят, на крутых деньгах, хотя никогда не работал в банковском бизнесе. Капитал же сколотил, вращаясь в межклановых кругах, это удавалось немногим, а вот выжить после подобных дел до Столыпина не удалось пока никому. Возможно, — с некоторой долей злорадства думал Аркадий, — не удастся и Банкиру, в конце концов и до него доберутся, вряд ли этот человек доживет до пятьдесяти трех лет, возраста, когда россиянин мужского пола может отправляться на тот свет с сознанием того, что достиг отмеренной статистиками средней продолжительности жизни.

— Стандарт восемь? — поднял брови Аркадий. — Посреди Москвы?

— А что тебя смущает? — удивился Виктор. — Крымский мост вполне годится для такой акции.

Аркадий позволил себе не согласиться с начальством, хотя и не стал вслух высказывать собственное мнение. Для устранения конкурента, бывает, используют и межконтинентальные ракеты (случай с Бераидзе в 2065 году, так и не ставший стандартом), но подобные идеи требуют для своего воплощения свободного пространства. Стрельба израильскими ракетами «Иерихо-6» посреди российской столицы может создать нежелательный прецедент. Стандарт стандартом, но к чему заказчикам международные осложнения?

В кармане у Аркадия тренькнул вызов телефона и одновременно на столе перед Виктором высветился квадрат государственной связи, предохраненной от просматривания.

— Отключи, — бросил Хрусталев Аркадию, и тот послушно надавил на кнопочку, не вынимая телефон из кармана. Кто бы ни звонил — подождет или запишет сообщение на автоответчик. В световом квадрате между тем всплыло и повисло над столом изображение головы Антона Бадаева, эксперта-криминалиста второго отдела МУРа. Бадаев был с утра небрит, всклокочен и похож на человека, который провел ночь в не слишком приличной компании. Скорее всего, это впечатление соответствовало истине, но бывали случаи, когда Бадаев изображал гуляку и выпивоху, намеренно вызывая у собеседников вполне просчитываемую реакцию, которой он по каким-то известным лишь ему причинам и домогался.

— Господин Хрусталев, — сказал Бадаев, полузакрыв глаза и с трудом сдерживая зевоту, — случай, о котором вы запрашивали, отнесен к категории частных. Ду ю анденрстенд?

— Андерстенд, — отозвался Виктор. — Я все анденрстенд, кроме одного: зачем ты, дорогой господин Бадаев, скосил с меня в прошлую пятницу триста зеленых?

Эксперт-криминалист мгновенно проснулся, молниеносным движением поднялся из светового квадрата по пояс, выпростав руки, пригладил волосы, и даже небритый подбородок стал производить впечатление не неопрятности, а едва приметной бородки, которую хозяин решил отпускать именно с сегодняшнего утра.

— Господин Хрусталев, какое у вас звание? — резко спросил Бадаев.

— Двухколерный лейтенант, господин бригад-майор, — отрапортовал Виктор по всем правилам субординации, не сделав, впрочем, даже попытки привстать.

— Помнишь, значит, — сразу заснул Бадаев. — Так зачем же задаешь ненужные вопросы?

— Денег жалко, — объяснил Виктор.

— Проведешь расследование, получишь больше, чем потерял, — сказал Бадаев, ловким движением вернул волосы в прежнее состояние хаоса и свернулся в цветной шарик, который помигал, показывая отключение линии, и скрылся в световом пятне. Пятно растеклось лужицей по столу и высохло.

— Вот скотина, — с чувством произнес Виктор и обернулся к Аркадию. — Я тебе не говорил… В пятницу он в порядке проверки закопался в дело Минина, нашел там три отступления от процедуры и накрыл нас на триста зеленых.

— Это я уже понял, — вздохнул Аркадий. — Как будем делить? Если поровну, то мне — хоть в петлю.

— Обойдешься, — хмыкнул Виктор. — Я уже заплатил. Моя вина была, мне и отвечать.

Аркадий хотел было сказать, что не ожидал от начальства такого благородства, но придержал язык. Наверняка у Виктора были свои отношения с Бадаевым, о которых Аркадий не знал.

— Ответ на запрос-гарант положительный, — с удовлетворением сказал Виктор, отвлекая Аркадия от размышлений о том, какие общие проблемы могут быть у хозяина частного детективного агентства и эксперта МУРа. — Собирайся, ехать тебе не меньше часа, возьми мою машину, она мощнее.

Однако… Неужели Виктор помирился со Светланой? Обычно только после сильных страстей, связанных со взаимными изменами, претензиями, ссорами и примирениями, Виктор становился способен на благородные поступки. Одолжить свою машину, например, или заплатить штраф, не содрав часть с собственного сотрудника.

— Так я беру твою машину? — спросил Аркадий, поднимаясь. Придя в себя, Виктор вполне мог и отменить предложение, а потом обвинить сотрудника в том, что тот неправильно его понял.

— Да-да, — рассеянно сказал Хрусталев, думая уже о чем-то своем и, вполне возможно, предельно далеком от криминалистики.

Аркадий вышел из кабинета шефа, механически бросив взгляд на часы и отметив время — восемь тридцать две. В комнате следователей никого не было: второй сотрудник агентства Эльдар Крутиков то ли еще не приходил, то ли уже ушел собирать информацию по делу, которым без всякого успеха занимался третью неделю. Дело было верняк в том смысле, что никаких достижений в нем быть не могло по определению. Убийство в пьяной драке — квалификация дана была еще экспертом МУРа, изменить ее частный сыщик не мог, разве что обнаружились бы принципиально новые обстоятельства. Даже если Эльдару повезет и он обнаружит в пятнадцатимиллионном городе убийцу бедняги-алкоголика, то родственники жертвы наверняка не дадут ни гроша сверх минимума, обеспеченного юридической страховкой, и, тем более, не станут оплачивать содержание подозреваемого под стражей до суда, а тогда к чему вся эта розыскная бодяга? Впрочем, Эльдар был человеком принципиальным и готов был ездить по Москве хоть до морковкина заговения — точнее, пока выведенный из себя Виктор не отдаст недвусмысленного приказа бросить это дело к такой-то матери.

Сев за свой стол, Аркадий активировал информ и закрыл глаза. В висках привычно защекотало, и Аркадий увидел себя стоящим в конце длинного коридора, освещенного мягким ненавязчивым светом потолочных перекрытий. Он отметил механически, что освещение только что включили — на стыках потолка со стенами цвет еще не вышел на стабильно-белый, оставаясь в одних местах голубым, а в других серо-зеленым.

— Время семнадцатое октября две тысячи семьдесят четвертого года, — сказал механический голос. — Шесть часов две минуты.

Перед Аркадием была дверь, такая же стандартная, как и коридор. Рядом стоял невысокий крепкий мужчина с заспанным лицом и злым взглядом, скорее всего, это был комендант хостеля «Рябина», поднятый с постели в неурочный час: вскрывать дверь можно было только в присутствии официального должностного лица. Аркадий обернулся — двое понятых, мужчина и женщина, переминались с ноги на ногу и о чем-то тихо разговаривали. Женщина, скорее всего, была уборщицей, которая и обратилась в МУР, когда не смогла войти в комнату, а мужчина… Может, ее муж. А может, еще один жилец этого странноприимного дома, в котором Аркадий не смог бы прожить и одного дня.

— Приступайте, — разрешил комендант, прикрывая рукой зевок.

Аркадий подошел к двери, наклонился к замку и произнес:

— Ключ вставлен в скважину с той стороны.

— Ну, вы же знаете процедуру, сержант, — недовольно сказал комендант.

— Я констатирую для будущего расследования, — бросил Аркадий и добавил: — Отойдите в сторону.

Комендант сделал шаг назад. В правой руке Аркадия появилась отмычка типа «Бристоль», обычное средство для вскрытия дверей, используемое всеми оперативниками МУРа. Он ввел в замочную скважину острый конец и несильно надавил, чуть проворачивая рукоятку влево. Послышался легкий щелчок, ключ, вставленный со стороны комнаты, повернулся, прихваченный магнитным щупом, и собачка замка пришла в положение «открыто». Аркадий отключил магнит, вытащил из скважины отмычку и опустил в поясную сумку.

— Понятые, — сказал он, не оборачиваясь, — встаньте за мной, вы должны видеть…

Аркадий надел на правую руку резиновую перчатку, потянул на себя створку двери и вошел в комнату. Нащупал выключатель, и потолок высветился бледно-серым квадратом. Аркадий сразу увидел тело мужчины рядом с диваном. Мужчина лежал ничком, прижав к животу ноги.

— Вызовите «скорую», — бросил Аркадий, и комендант за его спиной что-то быстро забубнил в микрофон.

На мужчине был легкий домашний халат с длинными рукавами, достаточно короткий для того, чтобы не скрывать худых ног. Руки мужчины были раскинуты, правой он вцепился в ножку дивана, а пальцы левой были судорожно сжаты в кулак.

Аркадий наклонился. Никаких следов крови. Похоже, что тело было сведено судорогой, следствие сердечного спазма или еще чего-то… Следов борьбы нет, в комнате полный порядок, насколько вообще можно говорить о порядке, когда речь идет о жилище одинокого мужчины сорока трех лет.

Аркадий положил левую руку на висок лежавшего. Труп. Хладный труп — никаких сомнений. Умер не меньше четырех часов назад, значит, примерно в два ночи. Эксперт определит точнее, но в целом ясно.

Аркадий стянул с правой руки перчатку, аккуратно сложил и спрятал в сумку. Осторожно перевернул тело и не сумел сдержать возгласа изумления. Женщина из понятых, следившая за его действиями, коротко взвизгнула, а ее спутник воскликнул: «Ни хрена себе!».

Лицо мертвеца представляло собой обугленную маску. Глаз не было — скорее всего, глазная жидкость вытекла от неожиданного жара, какой бывает только в топке котла. Кожа почернела и съежилась. Нос, как показалось Аркадию, растекся по лицу бурой лужей. Но даже не это поразило его в первое мгновение: странной была граница между сожженным лицом и совершенно неповрежденной кожей шеи, ушей и затылка. По подбородку проходила четкая граница, отделявшая полностью сгоревшую ткань от полностью сохранившейся. Граница эта проходила по скулам и лбу — на миллиметр от волосяного покрова: волосы тоже сохранились и даже не были обожжены. Будто на человека надели маску. Маску смерти.

Похоже, женщину мутило, за спиной Аркадий слышал странные звуки, похожие на позывы к рвоте. Он вернул труп в прежнее положение — теперь, когда тело лежало лицом вниз, не было никаких оснований думать о том, что этот человек умер не от сердечного приступа, а от страшного огня, спалившего лицо.

— «Скорая» приехала, — сказал комендант.

— Пусть подождут, я сейчас закончу, — ответил Аркадий.

Он внимательно осмотрел комнату. На столе чашка с недопитым кофе. Одна. На плоской тарелке остатки бутерброда. Телевизор на кронштейне над диваном в режиме ожидания, хозяину комнаты достаточно было сказать ключевое слово и назвать номер программы. Аркадий ключа, конечно, не знал, да это и не имело сейчас никакого значения. Компьютер встроен в тумбочку возле письменного стола. Не очень новая модель, биологическая система, кажется, даже на световодах.

Аркадий подошел к окну — крайнему слева. На улице уже было светло, сверху машины на стоянке выглядели маленькими жучками. Рама оказалась закрыта не только на шпингалет, но еще и на шифровую защелку, обе стекла целы, ни проникнуть в комнату, ни тем более покинуть ее через это окно не мог никто. Аркадий перешел к другим окнам, где обнаружил такую же картину.

Труп в запертой комнате. Классика.

— Врач может войти, — сказал Аркадий и щелкнул тумблером нагрудного микрофона.

В глазах потемнело, в висках закололо, а затем туман рассеялся, и Аркадий на секунду прикрыл глаза ладонью — у него всегда сбивалась фокусировка зрения, когда он возвращался из виртуального пространства.

Труп в запертой комнате. Может, и классика. Муровский оперативник сделал свой вывод и отправился пить утренний кофе с рогаликами. Муровский эксперт, изучив доклад и справившись по картотеке, сделал вывод о том, что убийство не относится к числу заказных и, следовательно, не входит в компетенцию государственной системы правоохранения. А теперь Аркадию Винокуру, частному детективу, придется возиться с задачей, которая на первый взгляд выглядит нерешаемой в принципе. Ясно, что использована какая-то техническая новинка. Ясно также, что действие было направленным, и убийца пользовался окнами.

Бытовики и уголовники так обычно не действуют. Попросту не имеют возможности. Значит…

Впрочем, к чему сейчас рассуждать — информации пока недостаточно.

 

Глава вторая

Государственный хостель «Рябина» сверху выглядел крестиком, небрежно намалеванным между четкими линейными обводами стандартных домов-сборников. По какой-то причуде архитекторов каждая сторона креста отличалась длиной от остальных. К тому же, здесь не было ни одного прямого угла, так что скорее это был не крест в традиционном понимании слова, а паук, у которого мучители-вивисекторы оторвали половину лап. Судя по расположению здания, комната Подольского находилась в самой длинной стороне креста, торчавшей на юг подобно ятагану, который пытались выпрямить непонятливые оружейники.

Дорога заняла на удивление мало времени — не прошло и получаса, как Аркадий позволил радару стоянки взять на себя управление и посадить машину на самом краю площадки, между БМВ допотопного выпуска, кажется еще первой трети века, без крыльев и дизельным двигателем, и какой-то японской новинкой, способной, судя по расположению элеронов, не только брать вертикальный старт, но и производить воздушную стыковку, позволяя пассажиру, сидевшему справа от водителя, переходить из одной машины в другую на высоте до трех тысяч метров. Аркадий читал об этой новинке и даже видел по стерео — естественно, у какого-то «крутого», которого «заказали» на прошлой неделе. Новинка называлась славным японским именем «Кабуки» и стоила всего-навсего тридцать две зарплаты. А если добавить еще зарплату Алены со всеми добавками — до двадцать одну. Если брать в рассрочку на два года, то от зарплат останется кое-какая мелочь, которой не хватит даже на страховку, а на питание придется просить у прохожих в подземном городе под Красной площадью.

Интересно, что делает хозяин этой «Кабуки» в столь непрезентабельном районе города? — подумал Аркадий, выбираясь из машины Виктора и передавая сторожу стоянки ключи и технический талон. У входа в хостель стояла группа людей — мужчины лет по сорока-пятидесяти, Аркадий прошел мимо, опустив голову, ему не нравилось быть объектом изучения. Женщины — куда ни шло, для них это естественно. А мужчинам лучше бы заниматься делом, тем более что шел уже десятый час, рабочее время. Бездельники. Государственное жилье, пособие, позволяющее не помереть с голоду, — жизнь-трава. Неужели погибший Подольский тоже был из таких? Не похоже. Обстановка в комнате, зафиксированная муровским оперативником, свидетельствовала скорее о том, что покойный принадлежал к распространенному среди одиноких мужчин типу трудоголиков, которым все равно где работать — любое дело они делают истово и посвящают ему всю свою неудавшуюся жизнь.

Поднявшись в лифте на четырнадцатый этаж, Аркадий вышел в коридор, который он уже видел глазами оперативного уполномоченного, вскрывавшего дверь в комнату Подольского три с половиной часа назад. У двери стоял невысокий, неопределенного возраста, мужчина, наряженный почему-то в строгий вечерний костюм — из тех, впрочем, дешевок, что продают в театральных магазинах на вечер премьеры. На премьеру не принято являться в чем попало, бизнес одноразовых «премьерных костюмов» расцвел лет пять назад после того, как в «Современнике» по случаю бенифиса актера Стронгина устроили первую распродажу — в зал не впускали никого, кто не был одет соответственно случаю. Тогда это был скандал — впрочем, бенефициант того и добивался, — а потом идея прижилась, и, кажется, сам Стронгин организовал в Москве первую мастерскую по пошиву «премьерных костюмов» — не только мужских, но и женских. Говорят, нажил миллионы. Ничего подобного Аркадию не пришло бы в голову. Впрочем, он и в театре-то не был те самые пять лет — телевизионные премьерные просмотры не в счет.

— Чингарев, дежурный по хостелю «Рябина», — представился «театральный» мужчина, отвечая на приветствие Аркадия. — Вашу карточку, пожалуйста.

Вернув пластик Аркадию, Чингарев вытянул из кармана ключ и протянул детективу со словами:

— Ну и работка у вас. Врагу не пожелаю… Могу идти?

— Пока да, — кивнул Аркадий. — Я спущусь к вам.

Он вставил ключ в замочную скважину и внимательно вслушался в звук отпираемой двери. Экспертиза, конечно, скажет точнее, но Аркадий был почти уверен в том, что отмычкой здесь до прихода муровского оперативника не работали. Если кто и открывал дверь снаружи, то именно этим ключом или его дубликатом. Звук был чистым без малейших обертонов, неразличимых для нетренированного уха. Замок здесь был не фирменный, но все-таки вполне профессионально выполненный московской фабрикой дверных замков «Селена», модель А-34, с лицензионной пакистанской микросхемой.

Аркадий вошел в комнату и запер за собой дверь, оставив ключ в замке — так было, когда в шесть ноль две к двери снаружи подошли комендант с оперативником и двое понятых.

Труп лежал на том же месте и в той же позе, что и четыре часа назад. Точно представляя, что именно ему предстоит увидеть, Аркадий перевернул тело.

Взгляд темно-синих глаз был пронзительным и в первую секунду показался живым. Широко раскрытые глаза смотрели на Аркадия с ужасом — или это только выглядело ужасом из-за того, что черты лица покойника были искажены, а раскрытый рот будто зашелся в немом крике?

Аркадий отпрянул. Если можно говорить о покойниках «нормальный», то перед ним лежал именно нормальный покойник, и Аркадий мог в первом приближении определить, что умер Подольский, скорее всего, от острой сердечной недостаточности — вот характерные синюшные пятна на висках, а вот и на пальцах. Возможно, перед смертью его что-то сильно напугало, и это послужило причиной приступа, а вожможно, все было наоборот — прихватило сердце, Подольский смертельно перепугался, нормальная реакция для человека, никогда на сердце не жаловавшегося…

Лицо покойника было чистым. Никаких следов смертельного жара, никакой спекшейся хотя бы в дальнем углу шеи кожи.

Андрей опустил тело на пол. Да, именно так оно и лежало, он прекрасно помнил съемку. Правая рука схватилась за ножку дивана, левая выброшена вперед, пальцы сжаты в кулак. Та же одежда — с чего бы ей стать другой? Ничего здесь не изменилось, да иначе и быть не могло, оперативник был профессионалом, он лично запер комнату и отдал ключ коменданту.

Но даже если бы не отдал? Даже если бы в комнате побывал за это время посторонний? Не мог же он смыть, снять, содрать с сожженного лица всю кожу и заменить ее новой! Не мог он вставить на место глаза вместо тех, что вытекли…

Аркадий включил висевшую на шее камеру и опустился на колени. Обычно он не вел запись после осмотра места происшествия оперативным сотрудником МУРа, это могло быть расценено госконтролерами как недоверие официальному следствию со стороны частного сыска. Впрочем, обычно такой необходимости и возникнуть не могло.

Аркадий внимательно осмотрел руки, ноги, спину — объектив камеры повторял движения его глазных яблок. Потом наклонился ниже, чтобы осмотреть шею у самых ушей, утренняя съемка показывала здесь границу между сожженной частью лица и оставшейся в неприкосновенности кожей. Сейчас никакой границы не было видно.

Аркадий еще раз перевернул тело, встретил укоризненный, как ему показалось, взгляд мертвеца и, поколебавшись секунду, закрыл ему глаза. Лицо сразу стало более спокойным — умер человек, чего не случается…

Внимательный осмотр занял минут двадцать. Пришлось снять с трупа рубашку, стянуть брюки. Врачи «скорой», конечно, все зафиксировали в своем протоколе, но экспертизу назначать придется Аркадию, и наверняка нужно будет сравнивать данные.

Никаких ран, колотых, резаных или, тем более, огнестрельных. Никаких синяков, потертостей, припухлостей. Никаких следов борьбы — оторванного воротничка, скажем, или смятого рукава на рубашке… Ничего. Просто упал человек и умер.

Аркадий чуть отодвинул тело и встал на то место, где стоял Подольский, когда, по всей видимости, ощутил острый укол в сердце. Скорее всего — в сердце. Если бы речь шла об инсульте, лицо выглядело бы иначе.

В два правых окна, выходивших на север, видно было только небо, на котором, как на стене, подкрашенной вялой синей краской, висело несколько серых пятен-облаков. Два окна слева выходили на южную сторону, солнце стояло уже высоко, и прямые его лучи высвечивали два квадрата на полу. В полукилометре от «Рябины» торчали острые зубья жилого массива Пригожино. Видны были верхние этажи, и, по идее, кто-нибудь, поднявшись на крышу или даже из собственной квартиры… Что? Навел на окна Подольского какой-то аппарат, подал энергию…

Аркадий покачал головой. Дело было около двух часов ночи, и свет в комнате Подольского не горел. Откуда убийца, стоявший у окна в одном из домов Пригожина, мог знать, находится ли Подольский в зоне прямого лучевого удара? Генрих Натанович мог лежать на диване, и луч уперся бы в стену или вообще ушел бы в противоположное окно. Может, тот, кто убил, пользовался прибором ночного видения? Нет, это исключено, нагретое за день стекло наверняка отразило бы луч. Впрочем, этот вопрос Аркадий, конечно, поставит перед экспертом, но интуитивно ясно…

Интуитивно ему было ясно, что дома Пригожина попали в «кадр» по чистой случайности. Слишком далеко и слишком сложно. Если хочешь убить человека, существуют десятки куда более простых и надежных способов.

А с северной стороны вообще все чисто — разве что убийца пролетал мимо дома на машине. Аркадий подошел к окнам, выходившим на север — пришлось перешагнуть через тело и отодвинуть столик на колесах, на котором были навалены десятка два книг в ярких упаковках. Краем глаза Аркадий отметил, что книги никто не раскрывал, пластиковые оболочки были не только не разорваны, но на них еще сохранились наклейки магазинов.

Аркадий внимательно осмотрел небо — он помнил, что сам подлетал к «Рябине» с севера, где-то здесь должна была проходить пригородная трасса: второй и третий эшелоны. Указательные буи он увидел далеко справа, в восточной стороне. Прижав лоб к стеклу и скосив глаза, он разглядел и саму трассу, по которой скользили несколько машин, а чуть повыше, в зоне грузового транспорта, летел на север трейлер, борта которого ярко сверкали в солнечных лучах.

С трассы комната не видна, да и далеко, дальше, чем до домов Пригожина. Убийца мог, конечно, выйти из эшелона, но это обязательно было бы отмечено диспетчером, сразу последовал бы стандартный вызов, штраф — в общем, полное обнаружение себя в месте, которое будет оперативно разрабатываться, и нужно быть полным идиотом, чтобы пойти на такой шаг: ясно, что машину обнаружит первая же экспертиза.

Ну и что? Машину можно угнать и бросить.

Все это чепуха, — подумал Аркадий, — слишком сложно для бытового или уголовного убийства. Экспертиза дорогая, и не известно, достаточно ли личной страховки Генриха Натановича Подольского, чтобы оплатить все издержки. А родственники, возможно, не захотят нести дополнительные расходы.

Аркадий вернулся к телу и подумал, что экспертизы — чепуха. Просто он старательно отгонял единственную мысль, которая сейчас имела значение. Лицо. Подольский — и это очевидно — был убит сильнейшим лучевым ударом, сжегшим всю кожу и в некоторых местах даже мясо до костей. Но сейчас лицо покойника было совершенно неповрежденным!

Существуют ли способы, с помощью которых можно в течение двух-трех часов полностью восстановить кожную ткань — тем более, кожную ткань трупа?

И даже если есть такие способы, то, черт возьми, для чего было их использовать в этом конкретном случае? Что это дало убийце? Или он надеялся на то, что труп не обнаружат рано утром, следы лучевого воздействия успеют исчезнуть, и эксперт квалифицирует смерть Подольского как результат острой сердечной недостаточности?

Чепуха, не мог убийца быть таким непредусмотрительным! Не мог не знать, что в пять тридцать в любом хостеле проводится оперативная проверка. Кстати, не только в пять тридцать, но и в полдень, и еще в десять тридцать вечера. В каждую комнату подается кодированный высокочастотный сигнал на предмет выявления «гостей» — в Москве немало всякого приблудного люда, часто использующего госхостели, чтобы скрыться от МУРа или иных сыскных организаций государственно-клановых структур. Аркадий не просматривал эту часть документации по Подольскому — просто не успел, — но был уверен, что комендант с оперативником и понятыми оказались перед дверью этой комнаты в шесть часов две минуты именно потому, что оперативная проверка в пять тридцать показала: хозяин лежит на полу у дивана и не подает признаков жизни.

Аркадий отключил камеру, опустил шторы на всех окнах, зажег потолочное освещение, уселся в кресло — единственный предмет в комнате, кроме дивана, на котором можно было сидеть, — и, вызвав приемную морга, отдал распоряжение о транспортировке трупа, сообщил номер дела и прочие квалификационные данные.

Следующий шаг — поиск родственников, хотя какие родственники у человека, живущего в госхостеле? Изгой он и есть изгой. А порядок — он и есть порядок. Аркадий потянулся к пульту компьютера, принадлежавшего Подольскому и скорее всего запечатанного его личным кодом. Взломать код для Аркадия не составляло труда, но сейчас это было лишним — наверняка после поступления сигнала о смерти владельца оперативный отдел МУРа снял со всех вещей, принадлежавших Подольскому, его секретные коды, открыв информацию для расследования. Тем более, что Виктор посылал в МУР официальный запрос.

Аркадий включил компьютер и вошел в информационную сеть.

 

Глава третья

— Тебя опять жена спрашивала, — сообщил Виктор, когда Аркадий вернулся в офис. — Жалуется, что ты не отвечаешь на вызовы даже по категории «жизнь».

— Сегодня, — мрачно сказал Аркадий, загружая в компьютер принесенную из хостеля дискету, — я отвечаю лишь на вызовы по категории «смерть».

— И между прочим, она права, — продолжал Виктор. — Аппарат у тебя не для того, чтобы выключать его, когда тебе заблагорассудится. Другие абоненты — да, это их проблемы, но частный детектив не имеет права оставаться вне зоны прямой связи с начальством.

— Это Алена — начальство? — огрызнулся Аркадий. — Спасибо, от тебя не ожидал.

— Начальство — я, — заявил Виктор, — и если ты этого еще не усек, придется оштрафовать тебя на десяток рублей, сразу просечешь.

— Хочешь сказать, что ты меня тоже искал?

— Я звонил тебе трижды, а Алена, по ее словам, восемь раз.

Аркадий вытянул из кармашка диск телефона и произнес контрольное слово. Зашуршало, и Алена сказала раздраженно:

— Аркадий, не забудь по дороге домой заехать к Безугловым, взять у них першинги. Иначе придется мотать через весь город в пятницу, а тебе это не нравится.

— Какая забота, — пробормотал Аркадий, переключая канал.

— Аркаша, — голос жены был напряжен, будто Алена едва сдерживалась, чтобы не заплакать. — Извини, что надоедаю, но я должна тебе сказать, пока не передумала. Все-таки, — она помедлила, — все-таки я, наверное, тебя люблю. Ты понимаешь… все в этой жизни так по-дурацки… и если с тобой что-нибудь случится… Береги себя, хорошо?

Чего это она вдруг? — подумал Аркадий. — Последний раз он слышал нечто подобное от собственной жены лет пять назад, после того, как, выпив против обыкновения, он вылетел из верхнего эшелона и столкнулся с грузовиком. Упал, естественно, сломал пять ребер, кость вошла в печень, и он почти месяц провел в реанимации, пока синтезаторы отращивали ему дубликат. Алена тогда дала свой трансплант, а потом, когда он вернулся домой, их идилия продолжалась добрых полгода. Конечно, все имеет конец, а идилии заканчиваются обычно драматическим финалом, ему ли этого не знать?

Но сегодня с ним ничего не случилось, разве что… Аркадий поднял взгляд на Виктора.

— Что слу… — начал он.

— У тебя нет терпения, — буркнул начальник. — Ты еще не прослушал мои вызовы, я звонил тебе трижды.

Виктор действительно звонил три раза, и, кроме того, был еще анонимный звонок, кто-то послушал приглашение оставить информацию и отключил связь, стерев номер своего телефона из списка вызывавших абонентов.

А голос Виктора сказал:

— Аркадий, когда будешь возвращаться, заезжай в приемную МУРа, возьмешь кодопсис на мое имя. Видишь ли… Гм… Сегодня в шесть погибла группа Метальникова. Вся, целиком.

— Что? — ошеломленно выдохнул Аркадий.

— Что-что, — пробормотал Виктор. — То что слышал.

— Как такое могло случиться?

— Чтобы это узнать, я тебя и просил забрать мой кодопсис в МУРе. Это же секретная информация, запрещено передавать даже по кодированным каналам.

— А Алена откуда узнала? — продолжал недоумевать Аркадий. Ему было теперь очевидно, что неожиданный приступ любви у жены наступил сразу после того, как она услышала о гибели элитного подразделения МУРа.

— Алена? — с интересом спросил Виктор. — Почему ты думаешь, что она знает? Мне сообщил Березинский — без деталей, естественно.

— Знает, — твердо сказал Аркадий. — Она потому меня и искала все утро, что ей вдруг стало страшно.

— Спроси, — неожиданно жестко потребовал Виктор. — Сейчас же позвони и спроси, если ты, конечно, уверен в том, что правильно ее понял.

Разговаривать в фоновом режиме Аркадий не хотел, угадывать нюансы эмоций Алены лишь по модуляциям ее голоса он, конечно, умел, но ему нужно было видеть ее лицо, когда она начнет лгать, а она будет лгать, это очевидно, потому что узнать о гибели Метальникова от любого из общих знакомых она не могла, а общественные каналы об этом не сообщали.

Виктор деликатно развернул кресло и начал копаться в сейфе, проговаривая вполголоса дополнительные распоряжения по перегруппировке информации. Аркадий вызвал номер домашнего видео, Алена откликнулась мгновенно, будто стояла у камеры. Ее изображение вспухло над поверхностью стола, цветопередача была почему-то чуть искажена, и лицо жены отдавало какой-то неестественной синевой.

— Господи, — сказала Алена, — неужели ты совсем обо мне не думаешь? Неужели не мог перезвонить сразу? Ты ждал два часа, чтобы я тут мучилась?

— Я был занят, — отрезал Аркадий, — и только что прослушал запись. А какая срочность, скажи на милость? После нашего разговора…

— Аркадий! — голос жены зазвенел подобно дамасской стали. — Ты знал, что Метальников погиб и не сказал мне ни слова!

— Во-первых, — произнес Аркадий, — я не имел этой информации. Во-вторых, откуда ты узнала о гибели Метальникова? И в-третьих, тебе-то какое до этого дело?

Алена внимательно всмотрелась в лицо мужа. Странный это был взгляд, Аркадий давно научился читать по глазам жены все ее эмоции и даже кое-какие мысли, но этот взгляд он классифицировать не мог, впрочем, может быть, это тоже следствие не очень точной цветопередачи?

— Да, — сказала Алена, — ты действительно не знаешь. Ты… Хорошо, поговорим, когда вернешься.

Виктор что-то пробурчал, не оборачиваясь, и Аркадий понял намек.

— Погоди, — сказал он. — Дома мы, конечно, поговорим, а сейчас ты скажешь, кто тебе сообщил о Метальникове.

— Какая разница? — с неожиданной тоской, рвущей сердце, произнесла Алена, и тут уж нечего было даже и думать, все стало ясно, но это не было ответом на вопрос, и Аркадий сказал:

— Я спрашиваю: кто сообщил тебе о Метальникове.

Алена посмотрела непонимающе. Она действительно не понимала вопроса.

— Никто, — сказала она. — Разве кто-то должен был мне об этом сообщить? Я просто… Просто знаю, вот и все.

Изображение вздрогнуло и скукожилось до размеров куриного яйца, сразу исказились все цвета, только звук не изменился — судорожное дыхание, всхлипы, а потом… Алена отключила связь прежде, чем Аркадий сумел точно определить — рыдания это или всего лишь помехи на линии.

— Ну, — сказал Хрусталев. — Что она сказала?

— Я дурак, — мрачно сообщил Аркадий. — Господи, какой же дурак…

— Это не обсуждается, — отмахнулся Виктор. — Она сказала, откуда знает о Метальникове?

— От него самого, — сказал Аркадий. — Она получила его некробиот.

— Что? — изумился Виктор. — Ты хочешь сказать…

— Вот именно. А я идиот.

Виктор вернулся за свой стол, переставил с места на место несколько коробочек с экспертными заключениями о каких-то прошедших делах, на Аркадия он не смотрел. Минута прошла в молчании.

— Может, ты тоже знал? — спросил Аркадий. Ему было все равно — если шеф и был в курсе отношений Алены с Метальниковым, майором спецназа «Игла», что могло измениться от этого в их будущем? А прошлое и вовсе не изменить.

— Нет, — покачал головой Виктор. — Не знал и даже не догадывался.

— Как они погибли? — спросил Аркадий.

— Я уже послал в МУР Эльдара, — сказал Виктор. — Он привезет кодопсис, посмотрим… Оставим это пока, — перебил он сам себя. — Сообщи выводы по делу Подольского.

Аркадию было трудно сосредоточиться. Слишком много всего. Гибель Влада Метальникова, одного из немногих людей на планете, которого он не просто уважал, но которому верил безгранично… И Алена, с которой он, конечно, жил в последние годы не лучшим образом, но разве мог предположить, что она… Впрочем, все женщины… Или не все? «Разве ты мужчина?» Ну да, если она сравнивала с Владом — какой он в действиях, в разговорах… в постели… Черт, черт, черт.

— По делу Подольского, — сказал Аркадий, — у меня пока нет выводов. Нужно еще раз проанализировать материалы.

— Это не обычная бытовуха? — удивился Виктор.

— По-моему, это вообще не бытовуха. Я не понимаю, почему МУР разрешил нам заняться этим делом. Это скорее по их части.

— Исключено, — отрезал Виктор. — В классификации преступлений они не ошибаются. В конце концов, это их хлеб.

— Подольского убили, — сказал Аркадий, тщетно стараясь сосредоточиться, — если вообще убили, если он умер не сам… способом, который я не смог определить. Это не грабеж. Это не сведение счетов…

Аркадий вспомнил сожженное лицо Подольского, страшную маску, надетую на мертвую кожу.

— Я уже заказал полную процедуру вскрытия, — продолжал он.

— Ты проверил его страховку? — озабоченно спросил Виктор.

— Не успел.

— Так чего же ты…

— Другого выхода просто нет, Виктор. Если мы намерены заниматься этим расследованием, без экспертизы патологоанатома не обойтись.

— Ты сказал: полная процедура. Стандартная страховка гарантирует общий анализ.

— Общий анализ ничего не даст, — сказал Аркадий. — В шесть ноль три оперативник обнаружил, что кожа на лице Подольского полностью сожжена. Я предположил, что именно этот тепловой удар и стал причиной смерти. А в десять сорок, когда я производил осмотр, лицо у трупа было совершенно чистым. Никаких следов ожога. Ни малейших. И смерть я классифицировал как результат острой сердечной недостаточности.

— Чушь, — сказал Виктор. — И ты это понимаешь.

— Да, — согласился Аркадий. — Потому и назначил полную экспертизу.

— А ну-ка, — сказал Виктор, — давай посмотрим вместе. Одна голова хорошо… Впрочем, не всегда. Сейчас твоя голова…

Он не стал продолжать, а Аркадий не подумать возразить. Ему было все равно, что случилось ночью в комнате Подольского. Как он вернется домой? Он должен будет что-то сказать Алене. Что?

 

Глава четвертая

— Так, — сказал Виктор, просмотрев записи утреннего и дневного расследований, — извини, но я ничего не понял. Подольский умер от лучевого поражения в лицо. В комнату никто, кроме тебя, не входил. В десять тринадцать лицо трупа было совершенно неповрежденным…

— О чем я тебе толковал с самого начала… — буркнул Аркадий.

— Из чего следует, — продолжал Виктор, не обращая внимания на реплику подчиненного, — что лучевой удар был на самом деле имитацией, маской, которая должна была ввести следствие в заблуждение.

— Да? — вяло проговорил Аркадий. — Кого она могла ввести в заблуждение? Коменданта?

— Может, убийца рассчитывал, что маска продержится до окончания экспертизы?

— И опытный эксперт не обнаружит, что это имитация? Извини, Виктор, но это чепуха.

— Конечно, чепуха, — согласился Виктор. — Я отрабатываю варианты. Давай набросаем.

Он наклонился к компьютеру и, тщательно артикулируя, чтобы быть понятым однозначно, ввел поисковую задачу. Ответ не замедлил явиться в форме трехмерной таблицы, повисшей над поверхностью стола. Одновременно компьютер выдал и распечатку, упакованную в пластик. Аркадию пришлось встать и перейти к столу Виктора. Наклонившись над таблицей, он прочитал вслух:

— Первое: наведенная голограмма, оценка вероятности ноль ноль три. Второе: психотронное воздействие, оценка вероятности ноль. Третье: маска, оценка вероятности ноль ноль два…

— Давай обсудим пути проникновения убийцы, — сказал Виктор.

— Обсуждать нечего, — заявил Аркадий. — Через дверь в комнату никто не входил и никто не выходил. Разумеется, я не имею в виду коменданта, оперативника МУРа и понятых.

— Временные пределы?

— В двадцать часов восемнадцать минут Подольский вернулся в «Рябину», поднялся на этаж, открыл дверь своим ключом, вошел и заперся изнутри. Ключ остался в скважине.

— Он мог ночью открыть какому-нибудь посетителю…

— Не мог. С двадцати трех в здании «Рябины» не было посторонних. С того же времени и до пяти тридцати утра телекамеры отслеживали коридоры — никто к двери Подольского не подходил. В пять тридцать в комнату был подан звуковой сигнал, в это время Подольский обычно вставал, чтобы идти на работу, компьютер ждал подтверждения и, если его не было, спустя пять минут подавал второй сигнал. Если жилец не реагирует, программа предполагает еще два напоминания, после чего компьютер включает сенсоры в полу и кровати. Понимаешь, были случаи, когда человеку становилось плохо во сне, мало ли что…

— Понятно. Дальше.

— Все это было проделано. В пять сорок пять система обнаружила, что Подольский лежит на полу без признаков жизни. Дальше действовала стандартная процедура.

— Хорошо, — сказал Виктор. — Дверь и коридор исключаются. Окна?

— Поскольку я думал, что имел место лучевой удар, то в первую очередь проверил окна. Рост Подольского — метр семьдесят пять. Если он стоял в тот момент, когда… В общем, удар мог быть нанесен только с крыши жилого дома в полукилометре от «Рябины».

— Почему не из воздушного коридора?

— Два обстоятельства. Первое: воздушные гражданские коридоры проходят таким образом, что не видны из той точки, где должен был стоять Подольский. Если машина покидала коридор, мы бы уже имели информацию, верно? И второе: положение тела. Получив ожог, Подольский умер практически мгновенно. Он вцепился правой рукой в ножку дивана и сделал это, уже упав на пол. Это было его последнее движение, наверняка инстинктивное. Короче говоря, Подольский стоял лицом к северу, когда получил удар, а воздушные трассы находятся восточнее. Впрочем, все это не имеет значения.

— Да? — поднял брови Виктор. — Почему?

— Я исследовал стекла. Конечно, эксперт даст точный ответ, но в первом приближении я могу и сам… Ни одно из стекол не подвергалось тепловому удару.

— Луч мог быть расфокусированным, — напомнил Виктор.

— И на расстоянии двух метров сфокусировался таким образом, что по подбородку Подольского прошла четкая линия, отделившая сожженный участок от неповрежденного?

— Согласен, — сказал Виктор, подумав, — это невозможно.

— Не говоря уж о том, что три часа спустя на лице не оказалось следов лучевого поражения. А маска, голограмма и прочие психотронные штучки твой комп практически исключил.

— Что-нибудь из новинок…

— У бытовиков?

— Да, согласен, так не бывает. Но иного решения я не вижу. Могли Подольского убить в другом месте, а потом перенести тело?

— Нет, — буркнул Аркадий.

— Могли быть окна распахнуты в момент удара?

— Нет, — отрезал Аркадий. — Комендант передал мне телеметрию, можешь посмотреть сам.

— Верю на слово. Значит, что-то из новинок. Что-то, не оставляющее теплового следа в стекле и поражающее кожные покровы таким образом, что некоторое время спустя кожа восстанавливается…

— На трупе? Эксперт скажет точно, но, по моим оценкам, Подольский умер в середине ночи — часа в два, скорее всего. Он полночи там пролежал — с изуродованным лицом!

Аркадий сорвался на крик, его раздражало упрямство Виктора. Это дело им не по силам. Нужно все бросить и мчаться домой, потому что Подольский мертв, а Алена жива, и, если он сейчас не будет с ней, то все между ними кончено, пусть этот подонок Влад был ее любовником, но теперь его уже нет, и это нужно пережить — им обоим.

— Аркадий, — строго сказал Виктор. — Ты на работе, уймись.

— Прости, — пробормотал Аркадий. — Я просто подумал…

— А ей сейчас полезнее побыть одной… Хорошо, — оборвал он себя, — мы не смогли ответить на вопрос о том, как это сделано. Подойдем с другого конца: кто и зачем? Что у тебя в этом направлении?

— Мало, — сказал Аркадий. — Только информация из регистрационного компьютера «Рябины».

— Хочешь, чтобы я смотрел сам?

— Нет… Подольский Генрих Натанович, год рождения 2034. Родился в Киеве. В 2045 году родители переехали в Россию и поселились в гостевой зоне Москвы, поселок Тула-3.

— Это, как я понял, после тех киевских разборок? — вставил Виктор, демонстрируя осведомленность.

— Видимо, — пожал плечами Аркадий. Информации в деле не было, а давать волю фантазии на этапе ознакомления с биографией жертвы он не хотел. — Дальше. Генрих учился в государственной школе. Аттестат получил в пятьдесят втором. Армейский срок мотал на Курилах, участвовал в боевых действиях пятьдесят третьего в Северной Японии, на Хонсю и Хоккайдо. Наград не имеет. Ранений тоже. (Видимо, отсиживался в штабе, — подумал Аркадий, но не стал произносить вслух.) В пятьдесят шестом демобилизовался, вернулся в Москву, поступил в Университет технических экспериментов, закончил в шестьдесят втором. Родители тем временем умерли…

Виктор ничего не сказал, но вопросительно поднял брови, и Аркадий поспешил добавить:

— Да, ты правильно догадался, эпидемия СПИД-б в пятьдесят девятом… Генрих был выселен из поселка Тула-3, поскольку помещение было ведомственным, а собственную жилплощадь Подольские не купили. Несколько месяцев он жил у знакомых, а потом ему дали комнату в «Рябине», поскольку жалование, которое он получал в фирме «КИМЕКС Иона лимитед», было недостаточным для приобретения чего-либо на свободном рынке. Да, я вижу, что ты хочешь сказать: никто не живет на одну зарплату в научно-техническом секторе. Однако данных о дополнительных заработках Подольского нет. Возможно, скрывал от налоговой инспекции. В таком случае, Генрих Натанович действовал очень ловко, потому что ни разу не попался. А поскольку не попался, то и не декларировал ни копейки. И потому квартиру мог купить только на те деньги, что зарабатывал в КИМЕКСе, а их… Ну понятно.

Аркадий перещелкнул страницу в дневнике, куда переписал с компьютера «Рябины» биографический файл, и продолжил перечисление:

— Не женат и не был женат. Женщин в «Рябину» не приводил ни разу. Публичные дома не посещал — во всяком случае, дома с официальной регистрацией клиентов.

— Импотент, что ли? — не выдержал Виктор.

— Н-не думаю… Фирма КИМЕКС занимается разработкой новой технологии в области информационных пространств. Небольшая компания, сорок три сотрудника, заказы поступают преимущественно от полувоенных организаций типа «Братьев-лицеистов».

— КИМЕКС… — начал Виктор.

— Да, — сказал Аркадий, — я тоже обратил внимание. КИМЕКС — это не химия, а всего лишь аббревиатура типа «контрольно-измерительные мини-электронные» и что-то там еще… А Иона — фамилия хозяина. Я прошелся по связям, насколько они фиксированы в данных «Рябины» и бюро МВД по регистрации граждан. Ничего предосудительного. То есть, ничего такого, что могло бы перевести убийство в категорию заказных, подпадающих под компетенцию МУРа. Нет, Виктор, этот висяк — наш и денег нам больших не видать. Обычная страховая сумма, хватит, чтобы ты заплатил мне зарплату за следующий месяц.

— Значит, до конца месяца ты должен этот висяк опустить, — резонно заметил Виктор.

— Сегодня семнадцатое число, — сухо констатировал Аркадий.

— Впереди почти две недели, — сказал Хрусталев. — Оставь остальные дела, я тебе выплачу по ним проценты.

Этот вариант Аркадия устраивал. Ему не улыбалось работать по Подольскому, зная, что еще три дела ждут расчистки.

— Хорошо, — сказал Аркадий. — Но учти — может так получиться, что мы превысим сумму страховки. Полное патологоанатомическое исследование, к примеру…

— Которое ты все равно уже заказал, — пробурчал Виктор. — Выясни, какой суммой мы располагаем, и действуй, не превышая ни на копейку.

— Лови зверя в лесу, сидя в клетке на поляне…

— Ни на копейку, — повторил Виктор. — Или найди богатого клиента, у которого убили любимую маму.

— Будешь слушать дальше? — с досадой сказал Аркадий.

— Я слушаю. Давай по кругу знакомств.

— В разработке семь человек, с которыми Подольский общался на работе и вне ее. Это сведения из компьютера КИМЕКСа, выданы службой информации фирмы. Номер первый — Сергей Сергеевич Пастухов, руководитель отдела технологий метаинформационных структур. Подольский общался с ним на предмет… ну, в общем, они по пятницам играли в шрайк. Не вдвоем, конечно, а в компании с Чингизом Панах-оглы Азизовым, представителем азербайджанской фирмы, имевшей с КИМЕКСом долгосрочный контракт… Номер третий в круге общения Генриха Натановича — Подольский Лев Николаевич, далеко не граф, это дальний родственник убитого, точнее — троюродный брат по отцовской линии. Врач-эпидемиолог. Именно этот Лев Николаевич первым заподозрил в свое время, что родители Генриха подхватили заразу, и потому ему удалось отсрочить конец — месяца на три, кажется. Если бы не Лев… Ну, ты знаешь, СПИД-б был быстротечным, как отравление стрихнином.

— Они ладили? — спросил Хрусталев.

— Вполне. Если ты имеешь в виду мотив со стороны Льва Подольского, то — никакого. Дальше номер четвертый: Хельмут Хойзингер, инженер из Германии. В Москве живет третий год. Время от вмени Хельмут приглашал Генриха в ресторан или на стрип-шоу, ужин при свечах, танцы…

— А, — понимающе кивнул Виктор. — Потому наш клиент и не женился.

— В том-то и дело, что нет, — хмыкнул Аркадий. — Относительно Хельмута никаких сомнений, он голубой. Но Генриха совращать не пытался, а если пытался, то получил полный афронт… Короче, голубые тусовки Генрих посещал то ли из любопытства, то ли просто за компанию с приятелем. Смотрел со стороны.

— Ты пробовал смотреть на голубые тусовки со стороны? — ехидно спросил Виктор.

— Пробовал, — отрезал Аркадий. — Три года назад, дело Андреева. И ничего, как видишь, живой и физически целый… Как бы то ни было, в разработку Хойзингера включать не имеет смысла, мотивов — нуль, как, между прочим, и у этого азербайджанца. Номер пятый: Пинхас Рувимович Чухновский, раввин хоральной синагоги Замоскворецкого района.

— Он что, верующим был, этот Генрих? — удивился Виктор.

— Нет. Чухновский дважды бывал в «Рябине», и в компьютере хостеля сохранились записи бесед — так всегда делают в отделе безопасности. Рассуждения о смысле бытия, об иудаизме… В общем, чепуха. Мотивов для убийства и здесь — нуль.

— Шестой номер, — продолжал Аркадий, — это исполнительный директор КИМЕКСа Ушаков Геннадий Павлович. Общался с Подольским по долгу службы, в список попал только потому, что время общения на три сигма превышало среднестатистическое значение по фирме. Правда, беседы велись на сугубо производственные темы. Никогда ничего… Но зато — много. Что-то их обоих интересовало — я имею в виду что-то, связанное с информационными структурами. Я ничего не понял из распечатки, придется обращаться к экспертам, а это деньги, я пока задержал заказ, так что, если ты не согласен…

— Согласен, не согласен, — вздохнул Виктор. — Пока я вижу полный вакуум. Возможно, именно в этих… э-э… информационных структурах что-то есть… Они там открытие вдвоем сделали, а потом Подольский слинял. А? Может такое быть? Хорошо, — решился Хрусталев. — Посылай на экспертизу, я оплачу из страховки Малининой, все равно там излишек. Правда, я хотел пустить его на премиальные, но раз ты настаиваешь…

— Я не настаиваю, — разозлился Аркадий. Премия ему не помешала бы, черт побери. Знал бы, не полез с предложением. Но, с другой стороны, экспертиза тоже нужна, без нее дела не сдвинуть и, следовательно, не только премии не получить, но даже и заработной платы. Ситуация буриданова осла. Ну и ладно, как идет, так пусть и идет.

— Я не настаиваю, — повторил Аркадий. — Но если экспертиза ничего не даст, мы зависнем, потому что номер седьмой вообще пуст. Это Наталья Леонидовна Раскина, технолог из КИМЕКСа. Работала вместе с Генрихом. Не замужем. Тридцать лет.

— Шерше ля фам! — патетически воскликнул Виктор. — Я уж решил, что Подольский был патологическим типом.

— Не было в нем никаких патологий, — устало сказал Аркадий. — В нем вообще ничего не было, из-за чего его стоило убивать таким сложным способом.

— Покажи-ка еще раз оба кадра, — попросил Виктор. — Я имею в виду — оба лица: утреннее, сожженное, и то, которое увидел ты. Мне показалось…

Смотреть еще раз на обезображенное лицо Подольского у Аркадия не было желания. Он подключил свой блокнот к компу Хрусталева и отошел к окну. Тело Подольского возникло в кабинете подобно материализовавшемуся призраку. Труп лежал ничком, ухватившись правой рукой за ножку невидимого, не попавшего в кадр, дивана. В воздухе возникла рука муровского оперативника и перевернула тело. Аркадий отвернулся.

— Нет, ты смотри, — сказал Виктор, и в его голосе Аркадию почудилось неожиданное напряжение. — Почему ты не отметил это в своем протоколе?

Аркадий подошел ближе. О Господи… Провалившиеся глаза, отваливающаяся лоскутами сожженная кожа…

— Не туда смотришь, — сказал Виктор. — Вот, на лбу и к ушам. Не понимаешь? Дай руку.

Он взял ладонь Аркадия и, преодолевая инстинктивное сопротивление сотрудника, приложил ее к голограмме.

— Черт! — вскричал Аркадий.

Черная маска на лице Подольского в точности повторяла контуры ладони.

 

Глава пятая

Машина зависла во втором эшелоне. Вверху, в третьем, с грозным рыком шли один за другим грузовики, и соваться туда было бы самоубийством (да и кто его в грузовой эшелон пустит?). Внизу, в первом эшелоне, создали пробку малолитражки, которые, возможно, и рады были бы спуститься на землю, но в районе Большого Внутреннего кольца опять кого-то взорвали, и движение было прервано. Рядом ждали своей очереди двигаться такие же бедолаги, как Аркадий, попавшие в неожиданную пробку, как кур в ощип. Справа висел синий «феррари», водитель которого, передав управление на автопилот, читал какой-то детектив — перед его лицом мелькали в воздухе кабины маленькие фугурки героев и, кажется, проливались реки крови. А слева меланхолично шевелил воздушными плавниками новенький «антро», сингапурская игрушка для девочек, и хозяйка напряженно вцепилась в рулевой полумесяц, глядя вдаль, как мартос Колумба, так и не разглядевший земли.

Девочке было лет шестнадцать, и Аркадий, глядя на нее, вспомнил Алену — ей было столько же, когда они познакомились. Он — молодой выпускник юридического колледжа — умел тогда очаровывать женщин рассказами о подвигах во имя справедливости, которые ему предстояло совершить в скором будущем. Он и сам плохо отличал будущее от настоящего, воображаемое от действительного, романы от жизни, а собеседницы подпадали под очарование его энтузиазма и принимали рассказы за чистую монету — до первого свидания, естественно. Потом все становилось на свои места, и восторженная почитательница молодого таланта превращалась в скептическую мегеру, не готовую связать жизнь с человеком, не понимающим, что деньги добывают, а не зарабатывают. Алена то ли была слишком молода, чтобы знать эту прописную для всех женщин истину, то ли действительно влюбилась по уши, но, как бы то ни было, ни первое, ни даже десятое свидание ее не разочаровало.

Разочарование наступило потом, когда они уже были женаты, когда родилась Марина, а Аркадий не выбился даже в простые следователи МУРа или прокуратуры. Алена поняла, что муж просто не умеет жить. Не умеет брать деньги, когда их предлагают, и не умеет требовать свое, когда от него пытаются утаить положенное. Алену не интересовало, что деньги предлагают обычно для того, чтобы скрепить сделку с правосудием, а положенное утаивают, когда сделка сорвалась. Алена не понимала, что ее муж физически не способен на подобные соглашения, Аркадий воспринимал их как сделки с совестью. С чьей-то совестью он еще мог договориться, но никогда — с собственной.

Когда Алена на шестом или седьмом году замужества поняла, что Аркадий в этом отношении неисправим, как разобранная на детали и выпотрошенная игрушка, она начала искать героев на стороне. Аркадий догадывался об этом; да что там догадывался, он точно это знал, поскольку, будучи сыщиком, а со временем — сыщиком экстра-класса, легко ловил жену на противоречиях и мог бы без проблем отслеживать все перемещения Алены по городу и знать обо всех ее амурных приключениях.

Если уж повезло попасть в пробку, — подумал Аркадий, — почему не использовать это время и не поразмышлять о деле Подольского? Просто посидеть и подумать — когда еще выпадет такая возможность?

Что произошло между шестью и девятью часами утра? В комнату никто не заходил, о подмене трупа и речи быть не может. Такие случаи бывали неоднократно, но только не в этот раз. Да и кому он сдался, этот Подольский, чтобы создавать такие сложности? Если у него были враги, то куда проще имитировать аварию в воздухе (73 процента случаев сведения личных счетов) или пристрелить в подворотне (остальные 27 процентов).

Самым загадочным в деле Подольского является исчезновение «маски смерти», все остальное решаемо. Следовательно, сейчас важнее всего заключение патологоанатома. Технические экспертизы вторичны, вопросы, поставленные перед экспертами, могут измениться в результате медицинского обследования трупа.

Допустим, что эксперт скажет: теплового поражения не было и быть не могло. Что тогда? Закрывать дело и списывать расходы агентства в убыток, поскольку страховая компания не станет в случае естественной смерти Подольского оплачивать юридическую страховку? Или продолжать расследование, привлекая в качестве отправной точки несогласованность двух обследований? В конце концов, в шесть утра лицо Подольского было сожжено — какие сомнения! Для судмедэксперта данные телевизионной съемки — не доказательство, как и личные свидетельства оперативника МУРа, коменданта общежития и понятых. Но ведь это — было!

И еще то, о чем Аркадий вообще старался не думать: отпечаток раскаленной ладони на лице Подольского. Будто кто-то подошел к Генриху Натановичу, протянул правую руку и коснулся его лица ладонью, раскаленной градусов этак до пятисот, при меньшей температуре контакт источника жара с лицом Подольского должен был бы продолжаться минуту или больше. В принципе, можно, наверное, организовать луч таким образом, что получился как бы след ладони человка, это все техника, пусть даже на грани фантастики.

Вопрос — зачем?

Можно сделать все что угодно, но — сколько все это будет стоить? Есть способы, куда более дешевые.

Впереди возник просвет — транспорт начал постепенно передвигаться, одновременно переходя на нижний уровень, видимо, там удалось разгрузить пробку чуть быстрее. Машина стояла на автопилоте, и Аркадий не стал вмешиваться в управление. Движение по трассе ускорилось, машина неслась теперь в первом эшелоне метрах в десяти над крышами Юго-Запада и вот-вот, судя по датчикам автопилота, собиралась приземлиться на Воробьевском проспекте, чтобы продолжить затем движение к центру. Нужно было решить, куда он, в конце-то концов, хочет попасть: в больницу, МУР или домой? Когда колеса коснулись бетона, Аркадий отключил автопилот и повел машину в правый ряд, уменьшая скорость. Где-то здесь… Он помнил номер дома, это неподалеку от площади Героев Космоса. Сейчас вправо — в переулок.

Надо было бы сначала позвонить, а не являться, как снег на голову. Ну да ладно, не по личным делам как-никак.

Аркадий вывел машину из довольно плотного даже здесь уличного потока и остановил у первого же столбика платной стоянки. Послал в модем аппарата номер своей кредитной карточки и вылез на тротуар, разминая затекшие ноги. Дом под номером 73 он успел проехать, перед ним возвышалась двадцатиэтажная жилая башня с черным числом 79 на фасаде. Число занимало два этажа и написано было, по-видимому, не столько для прохожих и проезжих, сколько для самоутверждения жильцов, поскольку разглядеть его в пролетном режиме даже из первого эшелона никто бы не смог.

Аркадий пошел назад и обнаружил в сотне метров странное двухэтажное сооружение эллипсоидальной формы, архитектурный реликт середины века. Перед входной дверью почти неподвижно висела в воздухе голографическая надпись «KIMECS Iona, Ltd.» Надпись слегка подрагивала — видимо, в адресном компьютере или в линии передачи были какие-то сбои.

Аркадий протянул руку к стеклянной на вид двери, но стекло неожиданно оказалось пленкой, разорвавшейся под давлением его пальца. Пленка скукожилась, упала под ноги и пропустила Аркадия в большой светлый холл. Он остановился, раздумывая, что же теперь делать, он вовсе не собирался что бы то ни было ломать. Не очень-то удачное начало… Однако в следующую секунду дверной проем оказался затянут прозрачной стекловидной пленкой, будто ничего не произошло. Аркадий даже не успел уловить, когда произошел процесс восстановления.

Он осмотрелся. На второй этаж вела широкая лестница, а справа открывался коридор с рядом дверей. В холле стояло несколько кресел, довольно старых на вид, с потертыми кожаными подлокотниками. Картина на стене изображала то ли Дантов Ад, то ли иное подобное заведение, где под низким небом полуобнаженные люди тащили на себе и сбрасывали в пропасть какие-то сооружения, машины и прочие достижения технического прогресса.

— Добро пожаловать, — сказал мягкий голос, и Аркадий, обернувшись, оказался лицом к лицу с миловидной женщиной лет тридцати. Женщина была почти на две головы ниже Аркадия и точеными чертами лица напоминала греческую статуэтку. Она и одета была соответственно — в широкое платье, подобное греческой хламиде.

— Здравствуйте, — сказал Аркадий. — Мое имя Аркадий Винокур, я частный детектив и хотел бы поговорить с некоторыми сотрудниками фирмы. С кем имею честь?

Женщина с сомнением осмотрела Аркадия с ног до головы. Должно быть, детективов она представляла совсем иначе.

— У вас есть документ? — спросила она.

Аркадий вытащил карточку из кармана и провел ею в воздухе на уровне глаз. Отпечаток оказался чуть смазанным, но главное — фото, фамилия и название фирмы получились отчетливо. Секунд через пять изображение рассеялось дымом, но этого времени было вполне достаточно для идентификации.

— Что-нибудь случилось? — с тревогой спросила женщина.

— Если можно, я хотел бы поговорить с Пастуховым.

— С Сергеем Сергеевичем? Прямо по коридору, вторая дверь. Вас проводить?

Конечно, ей хотелось проводить и послушать, что скажет сыщик начальнику отдела.

— Ваша фамилия случайно не Раскина? — спросил Аркадий. По возрасту женщина подходила, но фотографии Раскиной в файле «Рябины» не оказалось, и Аркадий вовсе не надеялся на удачу.

— Нет, — почему-то оскорбленным тоном заявила женщина. — Я не Раскина, с чего вы взяли?

— Тогда я найду сам, — сказал Аркадий и, оставив женщину в недоумении, направился к указанной ему двери.

Вошел, постучав и не услышав ответа. Пастухов Сергей Сергеевич, руководитель отдела технологий метаинформационных структур сидел за компьютером и раздраженно рассматривал неожиданного посетителя. Не дожидаясь вопроса, Аркадий показал свою карточку и сел в кресло.

— И что вам здесь нужно? — без малейшего оттенка любезности в голосе спросил Пастухов.

— Сотрудник вашего отдела Генрих Натанович Подольский был найден сегодня утром мертвым в своей комнате в хостеле «Рябина», — объяснил Аркадий. — Я веду дело о смерти этого человека и хотел бы задать вам несколько вопросов.

— Не понял, — сказал Пастухов. — О чем вы? Вчера я с Подольским говорил, он был в полном порядке. Правда… — Пастухов помедлил, — он не вышел на работу, но это не основание…

Похоже, Пастухов был настолько внутри своих научных рассуждений, что не вполне адекватно воспринимал сказанное собеседником.

— Подольский умер сегодня ночью, — повторил Аркадий. — И меня интересуют некоторые обстоятельства.

Наконец до Пастухова дошло. Он вынырнул из глубины метаинформационного пространства и испугался вполне натурально:

— Умер? Чепуха! Не может быть! Отчего? Когда?

— Причина смерти выясняется, — ответил Аркадий. — Произошло это сегодня ночью.

— Сегодня ночью, — почему-то задумался Пастухов, и неожиданно лицо его прояснилось. — Нет, — сказал он с облегчением, — сегодня ночью я Подольского не видел и ничего об этом не знаю.

— Ясно, — вздохнул Аркадий. С этим человеком, пожалуй, не стоило и разговаривать. Он из испуганных. Насмотрелся телевизионных сериалов о милицейском спецназе и заказниках, работу частного сыска не представляет вообще, благо на телеэкране это не показывают. Но не уходить же с пустыми руками.

— Прежде, — сказал Аркадий, — вы достаточно часто общались с Подольским…

— По долгу службы, — быстро сказал Пастухов. — Исключительно.

— Понятно. Каким он был сотрудником?

— Хорошим, — с готовностью сообщил Пастухов, но в его ответе Аркадий ощутил оттенок неуверенности, руководитель отдела готов был в любой момент изменить свое мнение, если это будет нужно следствию.

— Подробнее, пожалуйста, — попросил Аркадий.

— Подробнее… — Пастухов внимательно всмотрелся в лицо посетителя, стараясь угадать, какой именно ответ его больше устроит. Аркадий сидел, равнодушно глядя перед собой, ему было все равно, что скажет свидетель, а свидетель мучился, ему недоставало вешек, чтобы определить свое поведение. Так и не получив дополнительной информации, Пастухов продолжил:

— Генрих Натанович Подольский поступил в фирму в октябре пятьдесят шестого. Трудового соглашения не нарушал, несколько раз поощрялся в размере оклада. В прошлом году был награжден туристической путевкой в Азербайджан, на курорты Каспия… Ну…

— Дорогой Сергей Сергеевич, — проникновенно сказал Аркадий, — видите ли, у Генриха Натановича не выдержало сердце. Неприятно, я понимаю, но в этом нет ничего криминального. С каждым может случиться. Но родных у него нет, даже похоронить некому, если, конечно, фирма не возьмет на себя…

— Я поговорю с начальством, — немедленно заявил Пастухов. — Думаю, что мы сможем организовать похороны. Бедняга! Действительно сердце? Он никогда не жаловался. — Пастухов покачал головой. Услышав о том, что смерть сотрудника произошла по естественной причине, он немного успокоился, но все же остались кое-какие сомнения, и начальник отдела поспешил их рассеять.

— А почему… — сказал он. — Ну, я имею в виду, если Генрих умер от сердца… Почему вы…

— Ах, это, — пожал плечами Аркадий. — Стандартная процедура, предусматриваемая юридической страховкой. Вы собираете информацию, мы тоже — просто информации у нас разные, вы согласны?

Пастухов был согласен.

— Подольский выглядел взволнованным в последние дни? Что-нибудь его беспокоило? Я имею в виду — что-нибудь такое, из-за чего он мог… Ну, вы понимаете…

— Да, конечно. То есть, нет, ничего такого не было. На работе — обычная рутина, а вне службы я с ним не общался, так что ничем вам не помогу.

— Давайте тогда по работе. Он вел самостоятельную тему? У него были достижения?

— Достижения — да, конечно. Он занимался метаинформационными структурами…

— Извините мое невежество, — улыбнулся Аркадий. — Это что за структуры такие?

— М-м… Как бы вам популярнее… Вы знаете, конечно, что в ноосфере есть области повышенного энергоинформационного давления…

— В ноосфере? — поднял брови Аркадий. — Но ведь это вроде бы просто обозначение сферы разума.

Пастухов посмотрел на Аркадия снисходительным взглядом специалиста, вынужденного растолковывать профану прописные истины. Ну и хорошо, — подумал Аркадий, — расслабился наконец. Теперь он забудет о Подольском и начнет вещать, а через несколько минут разговор можно будет осторожно вернуть к умершему сотруднику.

— Ваши сведения, — сказал Пастухов, — базируются на учебнике для одиннадцатого класса, причем издания примерно десятилетней давности. Я прав?

— Безусловно, — кивнул Аркадий. Его сведения о ноосфере базировались на штудиях Урнова, он сдавал этот предмет в колледже, но сейчас лучше было изображать неуча, каким Пастухов наверняка представлял себе любого сотрудника частного сыска.

— Тот учебник писали догматики, для них Вселенная — это атомы, молекулы и четыре вида полей, ничего более. На самом деле существует еще так называемое биоинформационное пространство, в пределах которого происходит взаимообмен эмоциями, отдельными мыслями, просто незакодированной энергией живого организма…

Некробиотический сигнал, — вспомнил Аркадий и невольно нахмурился. Метальников, умирая, послал в это самое биоинформационное пространство импульс, и Алена восприняла его. Когда-то в детстве Аркадий тоже испытал это жуткое чувство: он проснулся среди ночи, будто от удара по грудной клетке, в комнате было темно, и он ясно расслышал голос отца, лежавшего в это время в Первой градской больнице. «Прощай, — сказал голос, — мне уже не больно». Прошло трое суток после того, как отцу пересадили сердце, послеоперационный период проходил нормально, утром Аркадий собирался съездить на Пироговку… Заснуть он больше не смог, было в груди какое-то стеснение. Рано утром позвонил лечащий врач и сообщил, что больной Винокур скончался в три часа ночи.

— А разве это… биоинформационное пространство нематериально? — спросил Аркадий, отгоняя воспоминание.

— Материально, конечно! — воскликнул Пастухов. — Но есть разница между традиционным материализмом и его, как бы помягче выразиться, воинствующим направлением. Видите ли, биоинформационное поле структурно отличается от своего электромагнитного аналога…

Аркадию стало скучно, но для того, чтобы задать следующий вопрос, необходимо было позволить Пастухову высказаться.

— К вопросу о биоинформационном поле, — сказал Аркадий, вклинившись в первую же паузу. — Был ли, по-вашему, кто-нибудь в институте, настолько близкий к Подольскому, что мог воспринять его некробиотический сигнал?

— М-м… — поморщился Пастухов. — Видите ли, наука пока не доказала наличие подобных излучений, во всяком случае при…

— Меня всего лишь интересует, — перебил Пастухова Аркадий, — есть ли в институте человек, близко знавший Подольского. Поэтому я и упомянул некробиотический сигнал — говорят, что можно ощутить на расстоянии смерть только очень близкого человека.

— Понимаю… — протянул Пастухов. — Видите ли, Генрих Натанович — человек не очень контактный… Э… То есть, я хочу сказать — был не очень… Я могу на пальцах одной руки пересчитать сотрудников, с кем он общался. Во-первых, ваш покорный слуга. Я был его непосредственным начальником, и еще мы пятницам играли в шрайк. В наше время шрайк почему-то потерял популярность, а мне нравится, снимает напряжение.

— Кто еще общался с Подольским в институте? — спросил Аркадий.

— Геннадий Павлович, — сказал Пастухов. — Геннадий Павлович Ушаков, наш исполнительный директор.

— Вы имеете в виду общение вне службы?

— Нет, мне известно только то, что происходит в институте. Генрих Натанович обслуживал биологический компьютер в кабинете Ушакова, машина там из самых сложных, еще не настроенная, даже еще не выращенная до зрелого состояния. Подольскому часто приходилось бывать в кабинете Ушакова, они беседовали, какие-то были у них общие темы. Странные, надо сказать… Я иногда слышал, когда заходил.

— Странные?

— Более чем, — хмыкнул Пастухов. — Они обсуждали проблемы потустороннего мира.

— М-м? — Аркадий поднял брови.

— Да-да. Жизнь после смерти и все такое. Я как-то спросил Генриха: он что, на самом деле думает, что потом что-то будет? Он сказал тогда, что это теоретический спор, их, понимаете, интересовала проблема биологической памяти компьютеров — сохраняется она в структурах после уничтожения базового блока или погибает полностью. Это, мол, аналогично проблеме — сохраняется ли память человека после его смерти. Например, в структуре его клеток. Это важно знать для теорий метабиологических переходов, трактующих так называемые инкарнации живых существ как последовательные пересечения информационных структур — от мозга к полю ноосферы и обратно к мозгу индивидуума, но со смещением в положительном направлении стрелы времени.

— Не понимаю, — признался Аркадий.

— Да это и не имеет к вам никакого отношения, — покачал головой Пастухов. — Проблема действительно интересная, но при чем здесь вы?

— Ни при чем, — согласился Аркадий. — И вы, конечно, не можете сказать, что делал ваш исполнительный директор вчера вечером.

— Почему не могу? Могу, конечно. Он был здесь, в институте.

— Кто, кроме вас, может подтвердить, что Ушаков находился в своем кабинете? — спросил Аркадий.

— Я разве сказал, что Геннадий Павлович находился у себя? — удивился Пастухов. — В пятой лаборатории справляли окончание большой работы, гудели крепко, и Ушаков, конечно, не мог пропустить… — в голосе Пастухова Аркадию послышалась ирония. — Они сидели до двух ночи. Все, кто там был, подтвердят, что у директора есть алиби.

— Алиби? — поднял брови Аркадий. — Разве его в чем-то обвиняют?

— Но ваш вопрос, — смутился Пастухов. — Вы интересуетесь, кто где был в то время, когда…

— Естественно, — кивнул Аркадий, но не стал объяснять, почему считает свои вопросы естественными, если следствие не подозревает кого бы то ни было в причастности к смерти Подольского.

— Благодарю, — сказал Аркадий. — Вы очень помогли.

— Пожалуйста, — пробормотал Пастухов, думая о чем-то своем. Скорее всего, будучи человеком науки, он сопоставлял в уме вопросы, заданные Аркадием, со своими ответами и пытался понять, что же все-таки произошло на самом деле в хостеле «Рябина» — не мог частный детектив задавать вопросы, если причина смерти бедняги Подольского не вызывала подозрений.

— Да, — сказал Аркадий, остановившись на пороге. — Не подскажете, в какой комнате работал Подольский?

— Сто тридцать, напротив холла по коридору.

— Там есть сейчас кто-нибудь?

— Конечно, — нахмурился Пастухов. — Только я бы не хотел… Вы будете отвлекать людей от работы. Подождите до пяти, если возможно.

— Спасибо за совет, — поблагодарил Аркадий и прикрыл за собой дверь. По идее, Пастухов должен сейчас позвонить директору и в лабораторию. Ушакову рассказать о странном визите, а людей в лаборатории предупредить, чтобы изобразили рабочий энтузиазм.

В коридоре было пусто. Аркадий вытащил из кармашка на внутренней стороне куртки колесико интерфона, прилепил к мочке уха и наклонился к двери кабинета Пастухова. Между ухом и дверью должно было оставаться несколько сантиметров воздушной прослойки, где звуки, прошедшие сквозь твердый материал, преобразовывались в колебания газовой среды.

— …Я ему так и сказал, — прозвучал голос Пастухова. — Конечно, Геннадий Павлович, да он и сам понимает… Извините, я вам еще перезвоню, хочу предупредить Раскину, чтобы она была сдержанней, следователь идет к ней… Да-да, конечно.

Стало тихо, а потом Пастухов проговорил:

— Наталья Леонидовна, это Пастухов. Понимаете, случилось несчастье… Нет, с ним все в порядке. Генрих Натанович… Что? Когда… Ага, понятно. Но вы же с ним… Нет, я понимаю… Я сейчас вовсе не то хотел сказать. К вам идет следователь сыскного бюро. Этакий весь из себя Холмс. Посдержаннее, пожалуйста. Дома будете плакать, хорошо? Ну давайте…

Тишина.

Аркадий быстро пошел в сторону холла, на ходу стягивая с уха колесико интерфона. В холле несколько сотрудников КИМЕКСа азартно обсуждали вчерашний матч «Реала» с минским «Динамо». Судя по возгласам, все смотрели матч по стерео и, следовательно, не могли быть с двадцати двух до полуночи в хостеле «Рябина». Впрочем, заключение это, сделанное Аркадием с привычным автоматизмом, не могло иметь ровно никакого значения, поскольку никто из стоявших в холле людей по делу Подольского не проходил. Директора КИМЕКСа Ушакова среди них не было, это очевидно.

Аркадий свернул в правый коридор, здесь двери были большими, под потолок, и на каждой стоял электронный замок с экранчиком сенсорного набора. Никаких названий, только номера комнат были обозначены большими красными числами слева от каждой двери.

Аркадий остановился у сто тридцатой комнаты и собрался постучать, но в это мгновение дверь неожиданно распахнулась, и он оказался лицом к лицу с женщиной лет тридцати пяти. Раскина — несомненно, это была она — оказалась чуть выше среднего роста, с нескладной, какой-то прямоугольной фигурой и лицом, которое скорее подошло бы мальчику-переростку: выдающиеся скулы, едва заметные усики, да и прическу Наталья Леонидовна носила почему-то сугубо мужскую. Если бы не высокая грудь, Раскину вполне можно было принять за мужчину, по известным причинам переодетого в женский рабочий костюм: обтягивающую блузку, вправленную в широкие, по последней женской моде, китайские джинсы.

— Наталья Леонидовна, если не ошибаюсь? — изобразив на лице любезную улыбку, спросил Аркадий.

— А что? — не приняв любезного тона, агрессивно сказала Раскина. — Вы кто такой?

— Давайте войдем, — предложил Аркадий. — Я детектив из частного агентства «Феникс» и хочу задать вам несколько вопросов.

— По какому поводу?

Если бы Аракадий не знал точно, что Раскина осведомлена о смерти Подольского, он непременно сделал бы вывод, что эта женщина действительно не догадывается, что нужно от нее неожиданному посетителю. На лице не было даже следа тревоги, не говоря уж о слезах, о которых упоминал в разговоре с ней Пастухов.

— Можно войти? — повторил Аркадий.

Раскина неохотно отступила в сторону, и Аркадий перешагнул порог.

— Только не сюда, — торопливо сказала Наталья Леонидовна, когда Аркадий направился к стоявшему у окна столу с раскиданными на нем бумагами. — Пожалуйста, садитесь на тот стул, он предназначен для всех, кто не связан с экспериментом, эта часть комнаты полностью безопасна.

— Безопасна для кого? — уточнил Аркадий, усаживаясь на стоявший в левом дальнем углу стул, одинокий, как сосна на голой вершине.

— Для посетителей, — объяснила Раскина, не вдаваясь в детали. Аркадий увидел стоявшее перед компьютером вертящееся кресло с высокой спинкой и перетащил его, несмотря на протесты Натальи Леонидовны, в угол, поближе к стулу.

— Садитесь сюда, — сказал он, — так будет удобнее.

— Послушайте, — сердито сказала Раскина, — что вы себе…

— Сегодня ночью умер ваш коллега Генрих Натанович Подольский, — сообщил Аркадий уже устаревшую новость, внимательно наблюдая за реакцией Натальи Леонидовны. Брови ее поднялись, но глаза остались внимательно-спокойными.

— Как? — сказала она. — Не может быть!

Играть она не умеет, — отметил Аркадий. В театр ее не взяли бы даже статисткой. Тем лучше, вопросы можно задавать в лоб, а правильные ответы читать на лице.

— Да вот так, — сказал он. — Сердечный приступ. Как вы понимаете, в таких случаях детективное агентство проводит формальное расследование.

— Зачем? — вырвалось у Раскиной. — Сердечный приступ, это же не в вашей компетенции!

— Сам приступ — нет, конечно. Но поскольку Подольский был в это время один, нужно точно разобраться в причинах, приведших к приступу и смерти. Он мог, например, перед этим крупно повздорить с кем-нибудь, и в результате… Или получил какое-то очень неприятное известие… Да мало ли…

— Ну и что? — нахмурилась Раскина. — Допустим, повздорил. Разве это повод для того, чтобы кого-то обвинять?

— А разве я обвиняю? Это вопрос чисто финансовый. Согласно юридической страховке (в вашей, кстати, сказано то же самое, прочитайте внимательно), часть расходов по похоронам, если имела место смерть, или лечению, если имело место поражение здоровья, несет лицо, по чьей прямой или косвенной вине произошла указанная выше…

— Вы можете говорить по-русски? — раздраженно сказала Раскина.

— Я просто объясняю…

— Я давно поняла. — Она помолчала. — Генрих ни с кем не ссорился, если вы это имели в виду. Он вообще человек… то есть, был…

У Раскиной неожиданно задрожали губы, и она прикрыла рот ладонью. Впрочем, женщина быстро справилась с волнением.

— Вы что-то скрываете, — сказала она решительно. — Даже если Генрих с кем-то сильно повздорил и это стало косвенной причиной приступа… К юридической страховке это не имеет никакого отношения. Придумайте другую версию.

— Зачем? — вздохнул Аркадий. — Наши отношения очень просты. Я задаю вопрос, вы отвечаете. Вы можете отказаться отвечать, можете вызвать своего адвоката, можете выставить меня из комнаты. Я все это зафиксирую. Разумеется, мои выводы никак не повлияют на ваше общественное и, тем более, научное положение. Официально, я имею в виду. Но вы же знаете, как это бывает. Одно слово, другое, по Москве начинают ползти слухи, с вами перестают здороваться… Порой не нужно доводить дело до суда, чтобы уничтожить человека, помните историю с Анастасией Ростоцкой?

Раскина помнила, это было видно по ее глазам. Конечно, Аркадий рисковал. Наталья Леонидовна могла замкнуться и отказаться вести разговор — даже в присутствии адвоката. Но могла поступить и иначе — в конце концов, трагедия с Ростоцкой действительно впечатляла, особенно людей не очень сильных, а Раскина, насколько Аркадию удалось понять, к сильным натурам все-таки не относилась.

— Что вы хотите знать? — сухо сказала Раскина.

— Ваши исследования имели практическое значение или были сугубо теоретическими?

Брови Раскиной удивленно поползли вверх.

— Какое это имеет…

— Мы уже договорились, — покачал головой Аркадий, — что я задаю вопросы, а вы отвечаете.

— Практическое.

— Нельзя ли подробнее?

— Подробнее… Вы знаете, что такое квантовое биополе? Простите, я не должна задавать вопросы…

— На этот я могу ответить. Квантовое биополе — это такая штука, с помощью которой у некоторых людей получается передвигать предметы. Это еще называется телепортация.

Раскина поморщилась.

— Господи, это вы все в фантастике вычитали? Ни у кого и никогда не получалось передвигать предметы усилием мысли, если вы это имеете в виду. А то, что вы называете телепортацией, есть функция биополя. Попросту говоря, очень мощное биополе в лазерном режиме перестает быть непрерывным и квантуется — как всякое другое поле, скажем, электромагнитное. И давление квантов биополя действительно способно переместить материальный объект. Только для этого нужны усилители, своеобразные лазеры биополя. Генератор Уринсона не может создавать биополе самостоятельно, надеюсь, это вам известно, но он в миллионы раз усиливает биополе индуктора-человека. Усиливает до такой степени, что поле начинает квантоваться. Эти кванты улавливают и направляют на… скажем, вот на эту крошку на полу. И крошка начинает двигаться. Вы когда-нибудь видели генератор Уринсона? Впрочем, неважно, я задала риторический вопрос. Генератор, которым пользуемся мы, занимает всю соседнюю комнату. Понимаете? И с его помощью мы пока можем передвинуть… ну, не только эту крошку, конечно, но ничего тяжелее почтового конверта. Давление биополя больше светового, но все-таки… Короче, Генрих Натанович работал над усовершенствованием уренсоновских генераторов. Чисто практическая тема.

— А вы? — спросил Аркадий. — Вы тоже?

— Естественно, мы работали вместе. Уже пять лет. Вот в этой комнате. С утра до вечера.

Взгляд Раскиной стал будто стеклянным, она видела перед собой не Аркадия, а собственное прошлое, и нужно было быстро спасать положение, пока Наталья Леонидовна не перестала воспринимать настоящее.

— Я разговаривал с Пастуховым, — сказал Аркадий, — и он ничего не говорил об генераторах… э… Уринсона. По его словам, Подольский исследовал что-то, связанное с ноосферой, какая-то передача информации от мозга в биоинформационное пространство и обратно. Извините, я не очень понял, но все равно это ведь не то, о чем вы сейчас говорите.

— Почему не то? — удивилась Раскина и посмотрела на Аркадия, как профессор математики на великовозрастного дылду, не знающего, что дважды два, вообще говоря, равно четырем. — Именно то. Уринсоновские генераторы усиливают биоструктуры, излучаемые… Впрочем, вы действительно не специалист, а мы порой увлекаемся терминами… Генераторы Уринсона могут иметь в будущем множество применений. Конкретно Генриха Натановича интересовала так называемая метаинкарнационная гипотеза — перенос информации от одного живого существа к другому с задержкой в биоинформационном поле. Без генераторов Уринсона здесь делать нечего.

— Это очень интересная проблема? — сказал Аркадий. — Я имею в виду, что первая атомная бомба тоже была огромных размеров, а сейчас атомную мину такой же мощности можно унести в портфеле. И этот генератор… Сейчас он занимает комнату, а через год появится компактная модель, и телепортация станет популярной не меньше, чем сейчас биокомпьютеры.

— Да, вы правы, — согласилась Раскина. — В перспективе.

— Значит, — сделал следующий шаг Аркадий, — наверняка у вас есть много конкурентов. Создать первый карманный генератор — это ведь принесет изобретателям миллионы?

— Вы все о деньгах, — пробормотала Раскина. — Наверное. Впрочем, вы правы, конечно. Но от нашего генератора до карманного такая дистанция, что никто из нас и не думал о том, что при нашей жизни…

— Кто еще работал над такими генераторами? — спросил Аркадий. — В России, скажем. Может, даже в Москве.

— Я не понимаю, какое это имеет отношение к… Простите. В Москве — никто. В России — институт «Биопром» в Санкт-Петербурге. Мы движемся примерно одинаково, но точно, конечно, никто не знает, потому что существует коммерческая тайна.

— Ну, мне-то вы рассказали…

— То, что я вам рассказала, и еще в десять раз больше, известно каждому сотруднику и здесь, и в Питере, и в Каролине, где тоже проводятся подобные опыты. Коммерческая тайна начинается на уровне конкретных блоков и идей.

— У Подольского были оригинальные идеи?

— Каждый считает, что его идеи оригинальны, Генрих Натанович не исключение.

— А по-вашему?

— Идеи Подольского безусловно оригинальны, — с вызовом сказала Раскина. — Так что конкурентов у нас достаточно, если я верно поняла вашу мысль.

— Разве я высказывал какую-то мысль? — удивился Аркадий. Ему действительно не казалось, что работа над генератором могла стоить Подольскому жизни, тем более, что до практического применения было, по словам Раскиной, еще очень далеко. Чтобы спалить на расстоянии кожу на лице жертвы, эти генераторы явно непригодны.

Аркадий встал и сделал несколько шагов к столу, стоявшему около окна. Он не собирался трогать на столе что бы то ни было, ему хотелось посмотреть в окно, увидеть, просматриваются ли отсюда эшелоны воздушно-транспортной сети. Но Раскина поняла движение Аркадия по-своему.

— Эй, — резко сказала она, вставая на его пути, — вам придется предъявить ордер и пригласить понятых. Ничего здесь трогать нельзя, рассматривать тоже.

— Я и не собираюсь, — пожал плечами Аркадий. Он обошел женщину и прижался лбом к оконному стеклу. Отсюда видна была только центральная линия, по которой к городскому кольцу летели личные машины. Грузовики шли в третьем эшелоне почти над самым институтом и из окна видны не были.

Аркадий услышал за спиной движение, Раскина что-то делала у стола, скорее всего, прятала какой-то документ, небольшой по объему, поскольку куда она могла что-нибудь спрятать, если не в карман своего рабочего платья? Во всяком случае, не в ящик стола — у Аркадия был хороший слух, он бы услышал. А больше просто некуда.

Он не торопясь обернулся — Наталья Леонидовна стояла, сложив руки на груди, как оперная певица, собравшаяся петь трудную арию. Карман блузки чуть оттопыривался. Ну и ладно.

— Наталья Леонидовна, — сказал он, — что вы делаете сегодня вечером?

Раскина ожидала любого вопроса, но только не этого. Она покраснела, будто девушка, у которой спросили, не собирается ли она нынче ночью отправиться в бордель.

— Зачем вам знать? — спросила она.

— Хочу пригласить вас на ужин, — улыбнулся Аркадий. — В «Тамиллу», например.

— Не понимаю… — растерянно сказала Раскина.

— Объясню, — Аркадий перешел на деловитый тон. — Вы незамужем, живете одна. Не смотрите на меня так, все это есть в вашей служебной карте, естественно, я с ней ознакомился. С Подольским вы работаете несколько лет, и его смерть не может на вас не подействовать. Следовательно, быть одной вам сегодня не стоит. Не имеет смысла и оставаться на работе — у вас все будет валиться из рук. Значит, нужно отвлечься.

— И вы хотите… Спасибо, я найду другой способ.

— Послушайте, Наталья Леонидовна, — Аркадий подошел к ней и положил руки на плечи, женщина попыталась отстраниться, но Аркадий держал ее крепко, и она не стала сопротивляться. — Послушайте, я ведь тоже человек и вижу, что вам нехорошо. Вам хочется поговорить о Генрихе Натановиче, это естественное желание в такой момент. Почему бы…

— Нет, — сказала Раскина и наконец освободилась из объятий Аркадия. — Нет. Вы спросили, я ответила. Что вам нужно еще?

Аркадий пошел к двери, сказав на ходу:

— Ничего. Я хотел как лучше… Извините.

Выйдя из института, он быстрым шагом направился к стоянке. Аркадий знал, что его не видно из окон лаборатории, и мог бы не торопиться, но все-таки почти бежал. С Раскиной он еще поговорит. Вечером, когда они встретятся в «Тамилле».

Поднявшись в воздух, Аркадий перешел на автопилот, задал возвращение в офис и после этого вытащил из кармана маленькую коробочку. Ту, что Наталья Леонидовна Раскина старалась от него спрятать.

Это был аудиоклип, стандартный, производства фирмы «Сони», полтора рубля за штуку.

 

Глава шестая

— А как ты его вернешь? — спросил Виктор. — Ты же понимаешь, что никакой пользы…

— Понимаю, — Аркадий предвидел каждое слово, которое скажет Хрусталев, и слушал вполуха, отвечая не столько на реплики начальства, сколько на собственные мысли, которые пока двигались параллельным курсом и не противоречили высказваниям Виктора. — Я верну клип сегодня вечером. Мы встретимся с Натальей Леонидовной в «Тамилле».

— Она же тебя отвергла! — возмущенно сказал Виктор.

— Отвергла, скажешь тоже… Она решила, что отвечать согласием сразу неприлично, вот и все. А я не настаивал. Уверяю тебя, ей не меньше моего нужна эта встреча, она хочет знать о Подольском все, что известно мне. Думаю, если бы я позвонил ей чуть позже и повторил приглашение, она не стала бы отказываться. А тут такой повод… Она позвонит сама, уверяю тебя.

— Допустим, — Виктор продолжал хмуриться. — И ты ей вернешь клип, признавшись в том, что стащил его?

— Ты действительно так думаешь? — с подозрением спросил Аркадий.

— Нет, конечно. Но постарайся проделать все аккуратно.

На этот выпад Аркадий отвечать не стал, Виктор по сути благословил его на проведение этой части операции, можно было перейти и к другим аспектам дела.

— Сейчас, — сказал Аркадий, — я поем и поеду в морг. Надеюсь, что при личном контакте мне удастся уломать Селунина, и он проведет вскрытие сегодня. Если получится, дождусь результата, а если нет, поеду на часок домой, ты не возражаешь?

Виктор поднял на Аркадия внимательный взгляд.

— Я обдумал твою семейную ситуацию, — медленно, подбирая слова, сказал он, — и думаю, что Алена могла получить некробиот не только потому…

Он замялся на мгновение.

— Не только потому, что спала с Метальниковым, — закончил Аркадий. — Говори, я через это уже прошел… Что могло быть еще? Нежная дружба?

— Нет, — буркнул Виктор. — Это глупо. Но есть еще, к примеру, одинаковые ментальные параметры. Редко, но бывают такие совпадения.

— Да, — согласился Аркадий. — Один на миллион или меньше. Не проходит. Ты прекрасно понимаешь, что мне известны параметры биополя собственной жены. А параметры Метальникова я знаю с тех пор, как вел дело Гремина. Ничего общего. Ничего. Ничего!

Он понял, что кричит, и взял себя в руки. Виктор смотрел на него смущенно, ему все равно казалось, что Аркадий преувеличивает, и все в его семейной жизни образуется. Доказательств измены никаких. Да если бы и так? Господи, сколько раз женщины изменяли Виктору, и сколько раз он изменял им сам! Проще нужно относиться к таким вещам.

— В любом случае, — сказал Виктор, — ты должен быть в форме. Если завалишь дело Подольского…

— Я пошел, — прервал Аркадий Виктора, — и нечего читать мне нотации.

— Возьми мою машину! — крикнул вслед Виктор. — Я сегодня ночую у Светланы.

Это распоряжение осталось невыполненным. Аркадий не торопился, ему нужно было подумать, и потому не стоило вообще забираться в воздушные коридоры, по земле дольше, но спокойнее. Он спустился в гараж, где его двухместная «сибирь» стояла на зарядке, отключил двигатель от генераторов, забрался внутрь (в кабине было жарковато из-за перекачки энергии, и он включил кондиционер) и вывел машину по пандусу на уличную развязку.

Аркадий заложил в автопилот движение по кольцу и расслабился. Когда не нужно торопиться, езда — самый замечательный способ продувания мозгов. Тихий шелест колес, мелькание машин и перекрестков, легкое подрагивание на стыках электромагнитных дорожных кабелей… Именно то, что нужно. Аркадий читал в одном детективе — то ли Гарднера, то ли Леонова, в общем, что-то из прошлого века, — как герой любил ездить в автобусе, хотя имел свою машину. В автобусе его везли, он мог расслабиться и размышлять, зная, что в запасе у него точно отмеренное количество времени. Нет, наверное, это не Гарднер, адвокат Мейсон в автобусах не ездил. А может, и ездил, все забывается, сегодня читаешь детектив, а завтра не помнишь ничего, кроме одного или двух удачно найденных героем следственных аргументов.

Со следственными аргументами сейчас особенно худо. То, что оказалось записано на клипе Раскиной, к смерти Подольского относиться не могло. Это были медленно и внятно надиктованные мужским голосом (самого Подольского?) описания экспериментов в области биоинформационных пространств (что-то, связанное с переносом ментальных матриц в транстемпоральных туннелях — м-да…), из которых ни Аркадий, ни Виктор почти ничего не поняли. Слова вроде были в основе своей русские, но смысл ускользал. Чтобы разобраться, нужен был эксперт, а кто мог стать экспертом в этой области, кроме самой же Раскиной?

В самом конце был, впрочем, момент, когда мужчина неожиданно перестал насиловать свои голосовые связки и перешел на нормальную речь.

— А после этой процедуры, — сказал он, — я бы предпочел горячую ванну, но не для тела, а для мозгов. С температурой точки Кюри. А?

И голос Раскиной ответил:

— Любопытная идея. Только не делай этого сам. А лучше — вообще не делай.

Мужчина что-то пробормотал, и запись кончилась. Аркадий с Виктором прослушали эту часть раз десять, но только цифровая обработка позволила понять, что мужчина сказал: «Что я, идиот по-твоему?»

Почему Раскина не хотела, чтобы именно этот клип попал в руки следователя, занимающегося смертью Подольского?

На Самотечной площади во второй линии — со стороны Неглинной — возникла пробка, настолько плотная, что никто из водителей не мог развернуть крыльев и подняться над землей. Полиции видно не было — повидимому, в районе Цветного бульвара произошла авария, и патрульные с площади направились к месту происшествия. Аркадий, который вел машину на небольшой скорости, успел затормозить, прежде чем подошел к шедшему впереди «транзиту» на расстояние, запрещающие взлет. Он посмотрел в зеркало — машина, шедшая позади, повторила его маневр, там, видимо, сидел достаточно опытный водитель, и теперь между «сибирью» Аркадия и «транзитом» оказался достаточный зазор — можно было взлететь, что Аркадий и сделал.

Он взял на себя управление и вывел машину из потока в третий эшелон. Осмотрелся — он летел над домами Юго-Запада, огибая по широкой дуге Воробьевы горы. Если свернуть к развилке над метромостом, легко попасть в больницу Второго управления, в морге которой находилось сейчас тело Подольского.

Телефон тренькнул, когда Аркадий выполнял маневр разворота под бдительным взором патрульного из вертолета дорожной полиции. Руки у Аркадия были заняты, он не успел переключить аппарат на звуковое управление, и теперь приходилось ждать, пока он завершит маневр, сделает левый нижний разворот и ляжет на новый курс. Номер вызывавшего абонента был Аркадию не знаком. После пятого гудка включился автоответчик, и Аркадий услышал женский голос:

— Это Раскина. Вы хотели пригласить меня на какой-то вечер. Если не передумали, перезвоните мне на работу.

Аркадий вывернул на курс, включил автопилот и освободил руки, но Раскина уже закончила сообщение и отключила связь. Надо было поспорить с Виктором, — подумал Аркадий. Не так уж плохо он знает людей, как кажется начальству. Перезвонить сейчас или подождать? Потом у него может не оказаться свободного времени — мало ли какой сюрприз ожидает его в больнице? Он надавил кнопку возврата разговора.

— Слушаю, — сказала Раскина после первого же гудка.

— Это Винокур, — сообщил Аркадий. — Семь часов вас устроят?

— Вы можете включить видеоканал? — спросила Раскина, помолчав.

— Я в воздухе, — объяснил Аркадий, — и в кабине у меня тесно, вдвоем с вашим изображением мы не поместимся.

— Зато у меня просторно… Ну хорошо. Да, семь часов меня устроят. Где?

— Ресторан «Тамилла», если вы не против.

— Никогда не была в «Тамилле», — голос женщины стал почему-то напряженным. — Хорошо.

Она прервала связь, не попрощавшись, и Аркадий, выждав несколько секунд, переключил аппарат на анализатор. На приборной панели высветились параметры, определенные полиграфом по модуляциям голоса Раскиной во время этого краткого разговора. Аркадий не ждал откровений, на слух он и сам определил, что Раскина взволнована. Числа, однако, его поразили: Раскина умудрилась солгать дважды — когда сказала, что у нее просторно, и когда заявила, что никогда не была в «Тамилле». Значит, говорила она не из лаборатории. Откуда? Раскина понимала, что ему ничего не стоит это выяснить — он знал номер телефона. Но все же солгала — может, чисто механически? Может, она имела в виду вовсе не физическое пространство, а пространство мысли или что-то еще? Анализировать это не имело смысла, да и к делу оговорка Раскиной, скорее всего, отношения не имела.

Впереди появился по курсу двадцатитрехэтажный корпус больницы Второго управления. Машина провалилась на эшелон вниз, Аркадия едва не вынесло из кресла, автоматика посадочной площадки в больнице была, скорее всего, не настроена на прием личного транспорта. Он перехватил управление и посадил свою «сибирь» в боксе приемного покоя. Отогнал на стоянку, вышел и запер дверцу.

Отделение патологоанатомии, вотчина эксперта Селунина, располагалось в глубине больничного парка и с посадочного бокса не просматривалось. Аркадий подумал, что следовало бы предупредить о своем приезде — Селунин очень не любил, когда его отрывали от занятий. Занятия могли быть любыми — например, созерцание бабочек в больничном дворе.

Аркадий сказал в микрофон:

— Диспетчерская, дайте Селунина, бокс четыре один три.

Врач отозвался сразу и энергично:

— Я тебя ждал, Аркадий!

— Ждали? — изумился Аркадий. — Вы сказали, что не раньше вечера…

— И ты отправился меня уламывать, — рассмеялся Селунин, который был, судя по голосу, чем-то очень доволен. — Я хотел тебя вызвонить, но обнаружил по карте, что ты движешься в сторону больницы и, надеюсь, правильно понял твои намерения. Иди-ка сюда, я в кабинете у главврача, это в нижнем коридоре.

— Знаю, — буркнул Аркадий.

Он спустился на второй этаж, в холле перед кабинетом главного было пусто, только голографическое изображение трехметрового человеческого скелета вращалось на круглой подставке, и огромный череп скалился в ехидной улыбке. Говорили, что скелет был подарен больнице неким Андреем Осокиным, известным в двадцатые годы бандитом, возглавлявшим воронежскую группировку, наводившую ужас на жителей нечерноземной полосы. Муровский спецназ в те годы находился еще в зачаточном состоянии, а государственные структуры вообще пребывали в хаосе реорганизации, да и Кодекс только начинал разрабатываться, как и вся страховая система правосудия. Результатом был, естественно, беспредел — причем криминальный не в большей степени, чем правоохранительный. Осокин пользовался этим умело и осторожно — во всяком случае, никто и никогда не мог обвинить его в каких-либо противосистемных действиях — ни система частного в те годы рэкета, ни система государственной все еще в те годы охраны правопорядка. А умер Осокин случайно: неподалеку от Воронежа его автомобиль наскочил на давно уже запрещенную международными конвенциями противотанковую мину, оставшуюся, видимо, еще после разборок первых лет века. Машину разнесло, а Осокин — вот удивительное везение! — отделался разрывом селезенки и осколками в легких. Ранение было не очень тяжелым, и Осокин мог выжить, но судьба распорядилась иначе: его пристрелил врач «скорой» по дороге в больницу — стрелял точно в сердце, чтобы не повредить скелета, давно уже по пьянке подаренного Осокиным местным органам здравоохранения.

— Заходи, не стой столбом, — услышал Аркадий голос Селунина, и ему показалось, что череп подмигнул пустой глазницей.

Аркадий сделал ручкой контрольной телекамере, помещенной в глазнице, и прошел в кабинет.

Патологоанатом сидел в кресле главного врача перед пультом компьютера, а сам главный устроился у круглого стола в углу комнаты.

— Экспертное заключение, — сказал Селунин без преамбулы, — я отослал по твоему адресу, ты его потом почитаешь. Виктору скажи, что за ним должок. А случай замечательный. Клиент ваш умер от острой сердечной недостаточности между тремя и половиной четвертого ночи.

— Другие повреждения… — начал Аркадий.

— Не торопись! — поднял руку Селунин. — Если бы не твой Виктор, я бы этим заключением и ограничился, поскольку никакой иной аномалии не обнаружил. Но Хрусталев сказал, что могло иметь место лучевое воздействие. Не знаю, что он имел в виду, но никаких следов такого воздействия я не обнаружил. Подольский мирно лежал в своей постели, у него начался сердечный приступ, он испугался — естественно! — попытался встать, не удержался на ногах, упал и умер. В любом другом случае я бы этим ограничился. Но Виктора я знаю не первый год: если он утверждает, что могло быть лучевое воздействие, значит, у него есть основания для того, чтобы так говорить, и мне нужно дать обоснованное отрицание… Короче говоря, я решил провести посмертное ментоскопирование.

— Но это… — сказал Аркадий и осекся. Посмертное ментоскопирование введено было в криминологию несколько лет назад и стоило очень дорого, а потому стандартной страховкой не предусматривалось. Эксперт не имел права начинать такое исследование, не получив согласие страховой компании, наследников умершего и следственного отдела МУРа.

— Да-да, — нетерпеливо сказал Селунин, — я это лучше тебя знаю. Я связался с Виктором и выяснил, что соответствующей страховки у Подольского нет. На мой взгляд, вопрос был исчерпан, но несколько минут спустя Виктор позвонил и сказал, что переслал мне распоряжение Прокурора Москвы. Такое распоряжение действительно поступило, и я провел ментоскопирование немедленно, поскольку время уже поджимало — после смерти прошло больше двенадцати часов.

И кто же, черт возьми, за все это будет платить? — подумал Аркадий. Ясно, что не страховая компания. Кого смог задействовать Виктор и почему, собственно, он так засуетился? Неужели узнал что-то, пока Аркадий был в институте и вытягивал информацию из Пастухова с Раскиной? Если так, то почему ничего не сказал?

— Это я к тому, — сказал Селунин, потирая подбородок, — что результат экспертизы может быть опротестован в суде. Во-первых, потому что экспертиза проведена в обход страховой компании и, во-вторых, потому что доверительный интервал результата не превышает двух сигма, то есть гарантировать достоверность я могу не больше, чем на шестьдесят три процента. Ясно?

— Ясно, — пожал плечами Аркадий.

— Теперь слушай внимательно, — сказал Селунин и почему-то покосился на главврача, сидевшего с отсутствующим видом. — Я начал анализ с лобных долей, но признаки аномалии обнаружил только в височной части. Опущу подробности. Вот хронометраж личных ощущений Подольского за десять минут, предшествовавших смерти. Даю обратный отсчет. Десятая минута: состояние стабильного беспокойства сменяется состоянием усиливающегося страха…

— Он не спал? — прервал Аркадий патологоанатома. — Время ведь было позднее, если он умер в три часа.

— Не спал. Скорее всего, он проснулся посреди ночи и лежал. Этого в ментозаписи нет, но я сужу по физическим результатам — в момент, когда начался приступ, тело находилось в горизонтальном положении. За девять минут до смерти у Подольского возникло ощущение, что он в комнате не один.

— Зрительные впечатления…

— Очень неопределенные, расшифровке не поддаются.

— Понимаю, — с сожалением сказал Аркадий.

— Восьмая минута до смерти, — продолжал Селунин. — Подольский пытается встать, но не может. Физически он полностью в норме, заметь. Но не в состоянии пошевелиться. О мышечном или церебральном параличе и речи нет. Страх усиливается. В комнате темно — это, впрочем, не объективный показатель, а субъективное ощущение Подольского, и в темноте приближается нечто ужасное. Возникла мысль, которую даже удалось прочитать, поскольку она повторялась до самого конца. Мысль вот какая: «Не нарушать закон я пришел, но исполнить его».

— Это же из Библии, — недоуменно сказал Аркадий.

— Да, — согласился патологоанатом. — Мысль имела от шести до двенадцати обертонов, по которым, возможно, удалось бы даже установить истинный смысл, но… В отличие от потенциальных физических впечатлений, допустим, зрительных, ход мысли теряется сразу после прочтения. Та запись, что идет в память компьютера, обертонов не содержит.

— Знаю, — поморщился Аркадий. Сама мысль, вертевшаяся в голове Подольского, скорее всего, смысла не имела — смысл имели лепестковые частоты, всего лишь обернутые в эту, возможно, чисто ассоциативную оболочку.

— Две минуты до смерти, — сказал Селунин, еще раз бросив взгляд на застывшего в кресле главного врача. — Подольский получает возможность двигаться, точнее — может пошевелить рукой и ногой. Он делает попытку встать и не может. Ему кажется, что перед ним стена, о которую он бьется лбом. Он действительно начинает биться лбом о преграду, которой в комнате, естественно, нет. При этом ему кажется, что тот, второй, кто пришел к нему, протянул руку… Этот образ протянутой руки вместе со словами «Не нарушать закон я пришел» сохранился до самой смерти, включая некробиотический сигнал, чрезвычайно мощный, но узко направленный.

— Вот как? — заинтересованно сказал Аркадий. — Вы можете указать направление?

— Терпение. За десять секунд до смерти Подольский начал контролировать свои передвижения. Именно тогда он попытался встать с кровати. Но когда он спустил на пол ноги… Пять секунд до смерти — он ощущает невыносимый жар, ему кажется, что на его лицо опускается раскаленная ладонь. Он падает на колени. Две секунды до смерти — сердце не выдерживает напряжения, происходит разрыв аорты (длиной шесть сантиметров, как показало вскрытие). Сердце останавливается одновременно с потерей сознания. Проходит некробиотический сигнал. Угасание функций мозга в стандартном режиме, кроме одной особенности — состояние клинической смерти продолжается не семь-восемь минут, как обычно, а всего двадцать четыре секунды. То есть Подольский был необратимо мертв, как только прошел некробиотический сигнал… Все.

— Раскаленная ладонь… — сказал Аркадий. — Вы видели оперативную запись номер один?

— Да, мне ее показали после того, как я представил свои соображения, — кивнул патологоанатом. — Именно это обстоятельство делает данный случай уникальным. Несомненно, что Подольский получил сильнейший ожоговый удар, ставший катализатором сердечной атаки. Однако лицо трупа следов такого удара не содержит. Абсолютно чистая кожа.

— Если бы не видеосъемка муровского оперативника, — медленно сказал Аркадий, — можно было бы сделать вывод о том, что лучевое поражение было ощущением субъективным, верно? Безотчетный страх, обычно предшествующий сердечному приступу.

— Ерунда, — резко сказал Селунин. — Страх является следствием начавшегося уже процесса, просто больной еще не осознает происходящих физических изменений. В случае Подольского этого не было — сердечный приступ начался за пять секунд до смерти, а ощущение страха возникло много раньше.

— И как вы это объясняете?

Селунин повернулся в сторону главврача, и тот впервые подал голос:

— Коллега никак это не объясняет. Точнее, объяснение выходит за рамки его компетенции. Именно в связи с этим я счел необходимым изъять из экспертного заключения его результативную часть, оставив только описательную. Прошу считать это моим официальным решением и не предпринимать по этому поводу никаких апелляционных действий. Видите ли, — добавил он нормальным голосом с каким-то даже извиняющимися интонациями, — лично Валентин Сергеевич может сказать вам что угодно, но официально я вынужден… Вы уж не обижайтесь… А то, знаете, некоторые ваши коллеги, если недовольны экспертизой, начинают жаловаться в инстанции. Я хочу предупредить — если вы это сделаете, дело у вас попросту заберут.

— Вот как, — пробормотал Аркадий. Интересно, к какому выводу пришел Селунин. Впрочем, догадаться можно: он обвинил оперативника МУРа в фальсификации осмотра — что другое он мог сказать, хотя и это было, вообще говоря, глупо: в таком случае оперативник должен был знать о предсмертном ужасе Подольского. И следовательно… Ага, понятно: патологоанатом решил, что именно действия оперативного отдела… Гм, но тогда МУР ни за что не выпустил бы дело из своих рук, не передал частной детективной фирме, это ясно. Или неясно? В МУРе почему-то хотели от смерти Подольского отмежеваться и полагали, что до экспертизы второй степени дело не дойдет, но не подозревали, что Виктор сумеет по своим каналам… Слишком сложно.

Аркадий обнаружил, что держит в руке дискету с официальной печаткой отдела судебно-медицинской экспертизы, Селунин о чем-то задумался и не смотрит в его сторону, а главврач (как же его зовут, черт возьми?) стоит уже у двери и произносит:

— Всего вам хорошего, и надеюсь, что это недоразумение улажено.

Когда дверь за главным закрылась, Селунин поднял на Аркадия усталый взгляд и сказал, желая предупредить возможные вопросы:

— Не спрашивай, что я там написал, все равно не скажу.

— Да что там… — усмехнулся Аркадий. — Я тоже могу сложить два и два. Мне другое интересно — как Виктору удалось добиться повышения уровня экспертизы. Ему должны были отказать, вам не кажется?

Патологоанатом пожал плечами.

— Дорогой мой, — сказал он, — при том уровне бардака…

— Вы думаете? — усомнился Аркадий. — Впрочем, это уже домыслы. Всего хорошего.

 

Глава седьмая

Пообедал Аркадий на заправке, куда свернул с Кутузовского, увидев рекламу пиццерии «Милано». Он уже убедился в том, что за ним следят — конечно, это был всего лишь контроль-автомат дорожной полиции, станут они ради какого-то частного детектива использовать службу наружного наблюдения! Аркадий знал, что такие малогабаритные контролеры очень эффективны в простых отслеживаниях перемещений — в крайнем случае, если объект взбунтуется и попробует напасть на аппарат слежения, тот, не вступая в пререкания, отступит, а слежку продолжит аппаратура более высокого уровня, которую не отследит даже куда более опытный в таких делах человек, нежели Аркадий. Уходить тоже смысла не имело — на дорогах у МУРа достаточно глаз. Значит, придется работать под колпаком. Вопрос теперь в том, на какой стадии следственных действий муровцы решат, что пора вмешаться.

У Аркадия было объяснение тому, что происходило, и оно ему не нравилось. Некто, к кому он пока не подобрался, придумал новую технологию убийства и испытал ее на Подольском. Мотив преступления, скорее всего, уголовный, и потому формально МУР в расследовании не заинтересован. Но, поскольку использована новинка, оперативники МУРа, естественно, заинтересовались. Именно поэтому и позволили Виктору увеличить степень экспертной оценки. Именно поэтому за Аркадием установили слежку. Ждут результата. Если нужно будет, вмешаются и заберут дело. В результате никаких денег агентство не получит, и жаловаться на произвол государственной правоохранительной структуры будет, конечно, некому.

Работать на дядю из МУРа у Аркадия не было никакого желания. Проглотив последний кусок пиццы и выбросив пустую бутылку из-под пива в мусоропровод, Аркадий выехал на проспект и задумался. До встречи с Раскиной оставалось три часа двенадцать минут. Дома Аркадия, скорее всего, никто не ждал: если бы дочь хотела его видеть, то оставила бы, как обычно, записку на пейджере. А говорить сейчас с Аленой он не хотел сам.

Аркадий вывернул руль и свернул вправо. Подумал: прежде, чем являться в синагогу, нужно бы сначала поинтересоваться, на месте ли раввин Чухновский. Он притормозил у платной стоянки — до синагоги оставалось два квартала, но, скорее всего, там негде было бы поставить машину. Аркадий заплатил за час стоянки кредитной карточкой и пошел вдоль витрин. Скосил глаза — контролер, конечно, висел сзади, он и не собирался скрываться, зачем муровцам конспирация, они прекрасно знают, что уйти он не только не сможет, но и не подумает. Себе дороже.

Аркадий вошел во двор синагоги и направился к большим резным воротам, чуть приоткрытым, чтобы пройти мог один человек, да и то боком. Во дворе стояло несколько евреев, и Аркадий отметил, что никто из них не был похож на тех религиозных, которых он видел недавно на израильской выставке в Новых Сокольниках. Нормальные москвичи и москвички собрались будто перед входом в театр и обсуждали последние сплетни из мира богемы.

Он протиснулся в дверь и оказался в небольшом коридорчике, который вел в длинный и высокий молельный зал — сюда без проблем могло поместиться до тысячи человек.

— Вы кого-то ищете, господин? — к Аркадию быстрым шагом подошел молодой человек в черном костюме, на голове его была ермолка, только это отличило бы его в толпе москвичей, спешивших на работу. Наверняка на улице он свой головной убор снимал и прятал в портфель или карман. Интересно, как относится еврейский Бог к таким странным проявлениям религиозности? Или Богу все равно — главное, как говорится, не форма, а содержание?

— Вы знаете раввина Чухновского? — спросил Аркадий и взял протянутую ему картонную шапочку. — Это нужно надеть?

— Конечно, — твердо сказал еврей. — Вы в синагоге.

Сказано это было примерно таким же тоном, каким портье в пятизведочном отеле говорит: «Вы куда, господин хороший? Здесь у нас иностранцы!»

Аркадий приладил ермолку на макушку и понял, что ее придется придерживать рукой, иначе картонка будут ежеминутся падать.

— Мне нужен раввин Чухновский, — повторил он.

— Вы… — сказал молодой человек с вопросительной интонацией.

— А вы… — сказал с такой же интонацией Аркадий.

— Что делаю здесь я, мне известно, — неожиданно резко заявил еврей, — а что собираетесь делать вы, я не знаю. Во всяком случае, не молиться.

— Это точно, — пробормотал Аркадий. — Хорошо, я понял, что вы из охраны. Я частный детектив, агентство «Феникс». Вот мой идентификатор.

— Идемте, я вас провожу, — сказал охранник. — Зачем вам Пинхас Рувимович, если не секрет?

— У вас когда-нибудь бывает так, чтобы не хватало мест? — сказал Аркадий, игнорируя вопрос.

— Подождите до семи часов и увидите, — усмехнулся охранник. — Вот сюда, идите за мной.

Пройдя по коридору, освещенному почему-то не панельными светильниками, а старыми лампами накаливания, они подошли к двери, на которой Аркадий увидел нечитаемую надпись. На идиш или на иврите — этого он, конечно, сказать не мог.

Дверь открылась, на пороге стоял старик — седая борода, морщины, лысый череп, покрытый черной ермолкой, сутулость, свойственная возрасту. На вид — лет семьдесят пять, не меньше. Это было странно, Аркадий помнил биографические данные Чухновского, ему недавно исполнилось пятьдесят шесть.

— Пинхас Рувимович, — сказал охранник, — это частный детектив, он хочет с вами поговорить. Скорее всего о смерти Генриха Натановича.

Аркадий посмотрел на охранника с новым интересом. Он знал о том, что случилось в «Рябине»? Интересно — откуда?

— Вы знали Подольского? — спросил Аркадий.

— Я не знал Подольского, — спокойно сказал охранник. — Сюда приходят тысячи человек, я не могу знать всех.

— Но вы только что назвали…

— Я вам все объясню, входите, — сказал Чухновский неожиданно сильным и звонким голосом. Такой голос физически не мог принадлежать согбенному старику. Контраст был настолько разительным, что Аркадий попытался заглянуть Чухновскому за спину — может быть, там стоит настоящий раввин, а старик только его секретарь? Нет, Чухновский был в комнате один.

— Садитесь, — густым баритоном, отражавшимся от стен, сказал Чухновский и показал на большое кресло, стоявшее у книжного стеллажа: три полки книг, скорее всего религиозных, в тисненных переплетах с еврейскими надписями. — Садитесь и скажите на милость, почему страховая компания не разрешает похоронить Генриха Натановича.

— Разве? — вяло удивился Аркадий. Естественно, страховая компания не могла дать такого разрешения до окончания расследования.

— Представьте себе, — сказал Чухновский. — У нас положено хоронить в день после смерти до захода солнца.

— У кого это — у нас?

— Поскольку вы пришли именно сюда, — сухо сказал Чухновский, — то прекрасно понимаете, что я имею в виду.

— Интересно, — заявил Аркадий, — почему российские евреи так не любят называть себя евреями? «У нас», «пришли сюда»… Скажите прямо: иудаизм требует. Я пойму.

— Конечно, поймете, — пробормотал Чухновский. — Вам прекрасно известно, что, согласно закону тридцать третьего года, в России запрещено упоминание национальности человека в официальных документах.

— Так я же не о национальности — я о религиозной идентификации, — удивился Аркадий. — А Подольский, насколько мне известно, религиозным человеком не был, хотя и ходил в синагогу.

— В синагогу, — вздохнул Чухновский, — приходят евреи, поскольку иудей и еврей — одно и то же.

— Нет, — сказал Аркадий, — этого я никогда не пойму. Я русский атеист. То, есть, если уж нарушать закон тридцать третьего года… Отец у меня был евреем, мать — русская. Я могу при желании назвать себя евреем, но иудеем — ни в коем случае. Хотя Ветхий завет я кое-как знаю. Мы его проходили в школе.

— Могу себе представить!

— Тем не менее, — улыбнулся Аркадий, — по Закону Божьему я всегда получал девяносто. А Генрих Натанович, — это я в его документах видел, — никогда не имел больше шестидесяти. Религией не интересовался. Но сюда приходил регулярно — правда, не во время молитв.

— Он приходил ко мне, и вы прекрасно это знаете, — Чухновский выставил вперед бороду и стал похож на Энгельса, каким его изображали в прошлом веке на известных барельефах. — Вчера, кстати говоря, мы договаривались с ним на девять вечера, и он не пришел.

— Вот как? — заинтересованно спросил Аркадий и тронул воротничок рубашки, где находился микрофон, проверяя, идет ли запись. Чухновский заметил этот жест и усмехнулся. — Что вы хотели обсудить?

— Собирались, как делали всегда, выпить чаю и порассуждать о жизни. Генрих был очень одиноким человеком, вы даже не представляете себе, каким одиноким.

— Почему же? У него был друг — вы. Он играл в шрайк с коллегами, и они к нему хорошо относились. У него была работа, наконец. У многих сейчас нет и этого. Похоже, что была и женщина…

— Друг… — пробормотал Чухновский. — Хороший знакомый — пожалуй. А друг… Друзей у него не было. Мы знакомы с Генрихом больше десяти лет… Я просто предвижу вас вопрос и потому отвечаю заранее. Да, больше десяти. Точнее, одиннадцать лет и семь месяцев. И с тех пор время от времени беседуем на философские темы.

— Интересный контраст, — усмехнулся Аркадий. — Доктор наук в области самой современной бионетики беседует на философские темы с раввином.

— Вам это кажется странным? Он хотел понять, особенно в последнее время, как можно соотнести материальное с духовным в нашем мире. О материальном он знал почти все. А я знаю Тору и Каббалу, я учился Каббале у раввина Шойхата. Впрочем, это имя вам ни о чем не говорит, я прав?

Аркадий кивнул.

— Мы спорили, — продолжал Чухновский. — Нам было очень интересно друг с другом, вот что я вам скажу… Когда мы с Генрихом познакомились, он жил в институтском общежитии, это был еще тот проходной двор. А я вообще не имел в Москве своего угла. И дочь тогда жила на Ближнем Востоке…

— В Израиле?

— На Ближнем Востоке, — повторил Чухновский. — В Палестине, если быть точным. Впрочем, это неважно, я все время забываю, что вас не интересуют старые дела.

— Почему? — удивился Аркадий. — Это очень интересно. Лишний раз убеждаешься, что все, казалось бы, самые странные поступки имеют обычно очень простое объяснение.

— Все действительно очень просто в этом мире, — сказал Чухновский. — Сложности придумываем мы сами. Генрих Натанович умер. А вы создаете из этого очередную сложность только потому, что никто не видел, как именно это происходило.

— Никто, — согласился Аркадий, — вот потому я и хотел спросить у вас: когда Подольский не пришел на встречу, вы поинтересовались, что произошло?

— Я? Нет, он позвонил сам. Это было… м-м… я понимаю, вы хотите знать точное время… Так вот, когда он позвонил, было девять часов тридцать четыре минуты. Я ждал его, читал сидур…

— Что читали, простите?

— Сидур. Молитвенник. Потом отложил книгу и посмотрел на часы. И тут как раз позвонил Генрих.

— Очень удачно, — сказал Аркадий. — Часто вы смотрите на часы и даже запоминаете время?

— Нет, это произошло случайно, — сухо ответил Чухновский.

— Подольский объяснил причину своего отсутствия?

— Нет, почему он должен был что-то объяснять? Просто извинился и сказал, что прийти не может, дела. Мы договорились, что он придет сегодня в обычное время.

— Он был взволнован?

— Нет. Выглядел как всегда.

— Он говорил из дома?

— Не думаю. Я помню обстановку в его комнате в «Рябине», он часто мне оттуда звонил. Это был другой интерьер.

— Какой?

— Пожалуй, он звонил из… гм… Кафе? Нет, какая-то комната. Стена, на фоне которой… Больше ничего.

— А обычно, — сказал Аркадий, — Подольский приходил на ваши встречи вовремя? Я имею в виду, вы с ним договаривались заранее или он являлся, когда ему хотелось?

— Наши беседы не были регулярными, — раввин бросил на Аркадия задумчивый взгляд. — Генрих Натанович приходил после работы, и у нас были час-полтора до начала молитвы.

— Он оставался молиться?

— Иногда оставался, иногда нет. Вы задаете нелепые вопросы, молодой человек. Какое все это имеет отношение к смерти Генриха Натановича?

— Никакого, — согласился Аркадий. — С вашей точки зрения.

— А с вашей может иметь? — удивился Чухновский.

— Ну… — Аркадий говорил медленно, растягивая слова, и внимательно следил за реакцией собеседника. — Например… Вы говорили о Боге и разуме, о жизни и смерти, о религии и науке… Подольского волновали какие-то принципиально важные вопросы, связанные с мирозданием и человеком, иначе он пошел бы в библиотеку, а не в синагогу. Он что-то хотел решить для себя — с вашей помощью. И если он, скажем, задумал покончить с собой…

— Любая религия отрицательно относится к самоубийству. — сухо сказал Чухновский.

— Чего же он хотел от вас?

— Конкретно? — раввин задумался, стараясь дать наиболее точную формулировку. — Его интересовало, например, отношение религии к возмездию.

— Интересно! — вскинулся Аркадий. — Он хотел кому-то мстить? Или кто-то хотел мстить ему?

— Что это вы так взволновались? — раввин покачал головой. — Мы говорили о религиозном аспекте возмездия. И только.

— Религиозный аспект возмездия? — нахмурился Аркадий. — Не понимаю.

— Объясняю на примере. Некто в прошлом совершил богопротивный поступок. Поступок при жизни остался не наказанным. Вопрос: можно ли сейчас вознести к Творцу молитиву и просить Его наказать душу этого человека, где бы она ни пребывала?

— Вы это серьезно? — удивился Аркадий. — Посмертное наказание души? И вы хотите сказать, что Подольский обсуждал эту… э… как реальную проблему?

— Именно как реальную, — сухо сказал раввин. — Молитва суть обращение к Творцу, все остальное — Его воля. Кто может знать, каким будет Его решение?

— Только не я, — буркнул Аркадий. — Оставим теологию. Если Подольского интересовали проблемы возмездия, значит, у него были враги, так ведь?

— К чему вы клоните? — подозрительно сощурился Чухновский. — Вы думаете, Генриха кто-то довел до приступа и смерти? Так я вам скажу сразу, что это нелепая идея. Он был человеком очень уравновешенным. Да он даже с нашими хамами-чиновниками разговаривал таким тоном, что беситься начинали они, а он оставался спокойным.

— И при этом мог кипеть внутри, — возразил Аркадий. — А накопление внутреннего напряжения…

— Нет-нет, он действительно был спокоен! По-моему, встречаясь с хамством, он включал в себе какой-то автопилот… Думал о другом, а с хамом разговаривал как бы на уровне подкорки. Согласитесь, что в большинстве случаев этого бывает достаточно, все это вполне примитивно… Правда, я так не могу, — заключил Чухновский, — сразу начинаю нервничать. Если кто и умрет от хамства, так это я.

— Что вы думаете о Наталье Леонидовне Раскиной? — спросил Аркадий, решив резко изменить тему.

Чухновский, видимо, не умел сразу перестраиваться с одной темы на другую — он застыл, раскачиваясь, будто получил подножку. Подумал.

— Раскина? — переспросил он. — Слышал об этой женщине. Она работает с Генрихом Натановичем. Никогда ее не видел, но помню, что Генрих отзывался о ней, как о хорошем работнике.

— А о других своих коллегах — Пастухове, например, — Подольский тоже рассказывал?

— Он мало говорил со мной о своих проблемах на работе, — покачал головой Чухновский. — Мы все больше о духовном… Послушайте, я понимаю, почему вы во всем этом копаетесь. Страховая компания хочет сохранить деньги, вот и ищет, как бы не заплатить, но, уверяю вас, к Генриху Натановичу это никакого отношения иметь не может.

— О чем вы? — удивился Аркадий. — Какая страховая компания?

— Но это же очевидно! Наверняка Генрих Натанович застраховал свою жизнь на случай тех или иных видов смерти. В том числе и от смерти в результате сердечного приступа. А теперь страховая компания наняла вас, чтобы доказать: смерть наступила из-за причины, которая не входит в страховой полис. Я прав? Не вижу, какая иная причина могла бы заставить похоронное управление отказать в погребении по еврейским обычаям.

Аркадий решил не спорить.

— А что вам говорят фамилии Хойзингера и Азизова? — спросил он, давая Чухновскому понять, что он, может быть, и прав в своем предположении о вмешательстве страховой компании. Хотя, конечно, если бы раввин дал себе труд подумать, то вспомнил бы, что частные детективные агентства не занимаются расследованием страховых дел, у компаний есть собственные следственные отделы.

— Об Азизове знаю только то, что он играл с Генрихом Натановичем в шрайк, — сухо сказал Чухновский. — Я лично эту игру не одобряю, но у всех есть свои слабости… А фамилию Хойзингера слышу впервые. Еще есть вопросы?

Он демонстративно посмотрел на часы. Аркадий встал — он и сам собирался уже уходить, разговор навел его на кое-какие мысли, хотя, конечно, дал куда меньше информации, чем он ожидал.

— Вы сами, — сказал он, — может, вспомните, с кем еще встречался в свободное время Генрих Натанович? Были ли у него родственники? Уверяю вас, это очень важно. И не для каких-то там страховых компаний. Для истины.

Это прозвучало фальшиво, и Аркадий увидел, как поморщился Чухновский.

— Родственники, — пренебрежительно отмахнулся раввин. — Был один… Лев его зовут. То ли кузен, то ли еще дальше. В свое время он… Впрочем, это неважно. Генрих не встречался с кузеном и, по-моему, даже не знал, где тот сейчас находится.

— В свое время… Что — в свое время?

— Лев — врач. В пятьдесят шестом он определил у родителей Генриха СПИД-б. Если бы не этот диагноз, они, возможно, были бы живы и сейчас.

— Не понял, — поднял брови Аркадий. Конечно же, он знал, что имел в виду Чухновский, но хотел, чтобы тот высказался более определенно. Мнение о том, что СПИД-б — болезнь скорее психическая, нежели физическая, было достаточно распространено, особенно почему-то в среде интеллигенции. Конечно, все знали о существовании вируса, с этим никто не спорил. Но в ходу была идея о том, что на самом деле вирус СПИДа-б разрушает имунную систему не организма, а мозга, ослабляя его способности к анализу окружающего мира, заставляя без всякой критики воспринимать чужое влияние. И тогда достаточно было человеку сказать, что он заражен страшной болезнью, как у него действительно — при полном физическом здоровье! — появлялись все типичные симптомы иммунодефицита. Если врач не успевал разобраться в том, что симптомы эти фантомны, человек погибал, и только вскрытие показывало, что умирал он практически здоровым. Идея эта, имевшая широкое хождение, на самом деле была вздорной и очень мешала медикам бороться с эпидемией. Но ведь вздорные идеи часто бывают убедительнее реальных.

— Прекрасно вы все поняли, — с досадой сказал Чухновский. — Извините, мне пора, в шесть начинается вечерняя молитва.

— Спасибо за разговор, — откланялся Аркадий.

— Постойте, — сказал Чухновский, когда Аркадий уже собирался закрывать за собой дверь. — Вы думаете, что Генрих умер, как его родители — от этой болезни? Но ведь эпидемия закончилась десять лет назад!

— Всего хорошего, — улыбнулся Аркадий и закрыл дверь. Господи, что за фантазии! Ну да ладно, пусть остается при этом мнении. Кстати, идея не такая нелепая, какой выглядит на первый взгляд. Подольскому кто-то говорит о том, что вирус СПИДа-б в его организме на протяжении всех этих лет сохранялся в латентной фазе, а теперь начал себя проявлять. Он понимает, что ему осталось недолго — помнит, как умирали родители…

Глупости. Идея хорошо только с точки зрения Чухновского — если принять на самом деле, что вирус разрушает имунную систему мозга, чего на самом деле нет и никогда не было. Подольский, будучи профессионалом в области бионетики, не мог этого не знать — в отличие от Чухновского, который был специалистом лишь в области теологии.

Выйдя из синагоги, Аркадий остановился на верхней ступени лестницы, которая вела к проезжей части улицы. Начало темнеть, западные башни застили свет солнца, и потому казалось, что сейчас намного позднее, чем было на самом деле. Шесть часов восемь минут. Потерянный день. Ничего он не узнал, если не считать невнятных рассуждений раввина о смысле жизни, а впереди еще вечер с Раскиной, который, скорее всего, тоже даст нуль информации.

Аркадий спустился к стоянке, сел в водительское кресло и проверил записи на автоответчике. Звонил Виктор, сообщал, что сматывается по делу об аварии на Электрокомпе (это еще что за дело? — удивился Аркадий. — Поступило в течение дня, наверное). Звонила Алена, ничего не сказала, только подышала в трубку, но аппарат зафиксировал номер. Б еще одно сообщение, которого Аркадий не ждал. Высокий мужской голос — чуть ли не контратенор, сначала Аркадий подумал, что говорит женщина, — сказал напряженно:

— Это Подольский Лев Николаевич. Я узнал, что вы занимаетесь делом о смерти брата. Мне нужно с вами поговорить. Очень срочно. Желательно до того, как вы будете общаться с неким Чухновским. Если вы, конечно, вообще собираетесь с ним общаться.

Так. Откуда Льву Николаевичу стало известно о том, что смертью Генриха занимается агентство «Феникс»? И откуда он узнал номер телефона Аркадия? И почему, наконец, нужно было связываться с Подольским до разговора с раввином?

Впрочем, можно было предположить, что Лев по каким-то причинам не любил Чухновского, а тот платил взаимностью, достаточно вспомнить идею о психическом СПИДе.

Судя по номеру, Лев Николаевич звонил из Москвы, район Юго-Востока, Кунцево. Что он здесь делает, если, как сказано в его досье, работает в Туле, а живет в Протвино? С Львом нужно, конечно, пообщаться. Разговор с Раскиной не перенести, а значит… Почему, собственно, и нет? Иногда такой ход выявляет совершенно неожиданные обстоятельства, можно попробовать.

Аркадий набрал номер, запуская одновременно двигатель и перестраиваясь в нижний эшелон. Лев Подольский не отвечал. После пятого гудка автоответчик предложил оставить сообщение, и Аркадий сказал:

— Это детектив Винокур из агентства «Феникс». Я буду занят весь вечер, но, если хотите, приходите к восьми часам в ресторан «Тамилла». Если вы не знаете, то это на проспекте Китаева за Пушкинским. Спросите обо мне у метрдотеля.

 

Глава восьмая

В аварию Аркадий попал не по своей вине, но зато по собственной глупости потерял полчаса и появился в зале «Тамиллы» лишь в четверть девятого. Если у Раскиной было чувство собственного достоинства, ждать она, конечно, не стала.

Минут через пять после вылета со стоянки у синагоги Аркадий перестраивался в верхний эшелон при полном зеленом наборе на всех уровнях, когда грузовик «мандиаль» пересек ему траекторию. Такое не могло случиться даже теоретически, это любой водитель намертво усваивал еще в школе вождения, и потому навыков на подобные случаи в обучении не предусматривалось. Оставалось положиться на интуицию, мгновенно просчитавшую варианты и пришедшую к выводу, что лучше всего бросить руль и попрощаться с жизнью. Именно так Аркадий и поступил, совершенно не помня, что делает, потому что единственным его ощущением в тот момент было ощущение незаслуженного конца. «О Господи! — билась не мысль даже, а какой-то ее замученный осколок. — О Господи! Неужели все?»

Машина Аркадия врезалась в бок грузовика на крейсерской скорости в сто тридцать километров в час. Должен был последовать чудовищный удар, дробящий кости и выбивающий мозги, а потом, может, и взрыв. Но ничего не происходило, даже боли в раздавленном теле Аркадий не ощутил. Он открыл глаза, которые зажмурил в последний момент перед ударом, и понял, во-первых, что жив, и во-вторых, что даже не ранен.

Невероятность столкновения совпала с другой невероятностью: передний бампер машины Аркадия с ювелирной точностью вошел в жерло бортового воздухозаборника грузовика и, естественно, прошил его насквозь. «Сибирь» Аркадия вывалилась с противоположной стороны и остановилась лишь потому, что жвалы воздухозаборника растянулись, подобно резиновым нитям системы безопасности. Машина висела в этом своеобразном коконе, а грузовик, потеряв летучесть, планировал на закрылках и должен был шмякнуться о землю в районе площади Гагарина. Хорошо, если о землю, а если удар придется по крыше здания?

Машины, шедшие в нижних эшелонах, бросались врассыпную, как тараканы. Должно быть, произошло немало скользящих столкновений, и хорошо, если без серьезных последствий. Сделать Аркадий ничего не мог, но и водитель грузовика, судя по полному отсутствию разумных движений, находился в ступоре или вовсе в отключке. Осталось одно — сгруппироваться и принять удар, как учили в колледже. Авось, сломает только ноги. А может, и вовсе пронесет, если…

Пронесло.

«Мондиаль» упал на зеленый газон между площадью и Москвой-рекой, пропахал метров десять, взрыхлив мягкую почву, и застыл. Все это время «сибирь» тащилась за грузовиком, зажатая коконом воздухозаборника, да так и осталась висеть в нитях на высоте двух с половиной метров от земли. Нити пружинили, и машина дрожала как в лихорадке, Аркадию казалось, что он скачет на дикой лошади, которая сейчас выбросит его из седла на потеху возбужденной публике.

Вой сирен раздался почти сразу — дорожная полиция свое дело знала, патрульные всегда появлялись раньше авиеток «скорой помощи». Через минуту, когда приехавшие патрульные ходили вокруг, соображая, как им добраться до водителей обоих транспортных средств, Аркадий пришел в себя настолько, чтобы вспомнить устройство бортовых воздухозаборников, устанавливаемых на грузовиках международного класса. Амортизаторы там, конечно, были мощными, почти такими же, как на межпланетных лайнерах, один из таких амортизаторов типа «паук» спас сейчас Аркадию жизнь. Убить такой амортизатор было достаточно легко — это предусматривалось его конструкцией, поскольку после аварии в межпланетном пространстве первое, что должен был сделать оказавшийся в беде навигатор, — это схлопнуть сети, иначе из одной беды он немедленно попал бы в другую, оказавшись в критический момент лишенным свободы движений. Аркадий переключил бортовой излучатель на стандартную волну — одну из тех, что в школе водителей вдалбливают в подсознание вместе с основными правилами дорожного движения, — и державшие машину нити начали медленно сворачиваться. В полуметре от почвы нити наконец не выдержали тяжести, и автомобиль упал на колеса, ударив хозяина по пяткам. Не больно и не страшно. Господи, пронесло…

Следующие полчаса Аркадий провел в салоне «транзита» дорожной полиции, не столько отвечая на вопросы, сколько дожидаясь результата медицинского экспресс-анализа. Майор-автоинспектор не скрывал изумления — авария не привела к жертвам. В грузовике водителя не оказалось, это был автоматический перегонщик, опустившийся в нижний эшелон по причине, которую предстояло выяснить представителям власти.

Аркадий предъявил свое служебное удостоверение и сказал:

— Ребята, нельзя ли побыстрее? Я при исполнении, у меня в восемь встреча с информатором.

— У тебя своя работа, у нас своя, — бросил майор, не отрывая взгляда от экрана ноутбука. — Тебя можно в цирке показывать, парень. Такой случай бывает раз в тысячу лет — умудриться попасть точно в центр воздухозаборника… А то бы тебя сейчас со стенок соскабливали.

Аркадий содрогнулся, представив эту картину.

— А как, черт возьми, — возмутился он, — эта сволочь, да еще автомат, могла оказаться перед моим носом?

— Разберемся, — философски обронил майор. — Хотя что тут разбираться, между нами говоря. Скорее всего, сбой в диспетчере на Пресне. Раз в тысячу лет случается всякое…

— Ну знаешь, — сказал Аркадий, потирая шею, которую он едва не свернул, когда пытался, вылезая из машины, заглянуть под днище, чтобы не свалиться в густоту сети, — раз в тысячу лет взбрыкнул компьютер, раз в тысячу лет машина врезалась в воздухозаборник на полном ходу… Слишком много редчайших случайностей на душу населения.

— Душа населения — это, конечно, ты, — констатировал майор, переписав на биодискету протокол осмотра и протянув коробочку Аркадию. — А случайности всегда с кем-нибудь случаются. Поставь в церкви свечку.

— Вы что, — спросил Аркадий, — не будете возбуждать дело?

— Против кого? — удивился майор. — Против компьютера-регулировщика? Естественно, его подвергнут профилактике. А ты поставь свечку, говорю тебе.

— Послушайте, майор, — заявил Аркадий, чувствуя, что сейчас взорвется, и тогда будет потерян не только вечер, — вам не кажется, что здесь мог иметь место саботаж?

Мысль эта в голову майора, ясное дело, не приходила. Он испытующе посмотрел на Аркадия и, судя по жесту, собрался было покрутить пальцем у виска.

— Вы намерены подать апелляцию? — неприязненно спросил он.

— Нет, — буркнул Аркадий. Он намерен был как можно скорее покинуть район аварии и надеялся, что в его машине нет повреждений, которые могли бы помешать этому.

— Ну и правильно, — облегченно вздохнул майор. — Скажу тебе как коллеге: каждая пятнадцатая авария случается из-за сбоев в компьютерных сетях, и никто за это не отвечает. Многим везет куда меньше, чем тебе. Сегодня в тринадцать сорок на Пригородном столкнулись две «мазды» — меняли эшелоны, и сеть направила их на встречные линии. Можешь себе представить. Оба водителя — в блин… Впрочем, если хочешь, давай по всем правилам: поедем сейчас в Склиф, сделаем тебе полное обследование на три дня, компьютеры — в резервный режим, трое суток бардака на линиях, потому что городской резерв на этот случай минимальный, а тебя еще потом и по судам инспекция затаскает, потому что юридическое и физическое лицо в данном случае…

— Да понял я, понял, успокойся, — с досадой сказал Аркадий, взял дискету, сунул в карман и поднялся. Ноги еще дрожали. — Пока, майор.

— Если твой мотор не в порядке, — предложил патрульный, — я скажу, тебя доставят.

— Сейчас проверю, — пробормотал Аркадий, выбираясь ногами вперед из салона «транзита».

У его машины стояли двое полицейских в форме экспертов-дорожников и рассматривали вмятины в переднем бампере.

— Господин Винокур, — официальным тоном сказал один из экспертов, — машина в рабочем состоянии, но для дальнейшего расследования ДТП вам надлежит явиться в дорожный парк Института Эминова завтра в девять ноль-ноль. Машина будет подвергнута экспертизе.

Аркадий опустился в водительское кресло и бегло осмотрел пульт — приборы показывали полную готовность. Аркадий захлопнул дверцу и рванул сразу во второй эшелон.

Бред собачий. Конечно, это было подстроено. Конечно, они врут все — майор, эксперты, а завтра будут врать даже генералы. Он никогда не был везунчиком, ни разу не выиграл в лотерею. Если им так нравится, пусть добавят еще одно совпадение: почему столкновение произошло именно сейчас, когда он направлялся на свидание со свидетелем по делу Подольского?

Значит, МУР заинтересован в том, чтобы дело раскрыто не было. Но и это нелепо. Для чего тогда расследование отдали в частные руки? Сами бы и прикрыли, как они умеют. Или, может, сначала предполагалось, что в смерти Подольского действительно ничего нет, а потом, когда дело было уже у «Феникса»… Скорее всего, так и есть.

И что? Нужно было гробить дорогую технику, устраивая показательные игрища только для того, чтобы напугать его до смерти? Да они бы поступили гораздо проще — звонок Виктору, и тот немедленно отозвал бы своего работника и приказал ему молчать в тряпочку.

Нет, что-то здесь не клеится. А если это все-таки не МУР? Если это — убийцы? Истинные убийцы Подольского? Те, кто сумели на расстоянии сжечь ему лицо и — опять же на расстоянии — восстановить уничтоженную кожу? Если они умеют такое, то почему бы и это ДТП не могло быть делом их рук?

Господи, какие сложности… И для чего? Кто он такой, в конце концов, — этот Подольский Генрих Натанович?

Судя по сведениям, которые удалось получить, — середнячок, не успевший или не сумевший сделать ничего путного ни в науке, ни в жизни. Врагов нет, связей с официальной мафией нет.

А может… Аркадий знал, конечно, о случаях внезапного самовозгорания людей. В детстве он любил эту рубрику в электронной версии «Тайн века». Став взрослее, а особенно после того, как начал работать и получил доступ к архивной документации, он понял, что истины в этих будораживших фантазию сообщениях было ровно на полтора гроша. Грош — цена собственно информации и еще полгроша — интуитивное ощущение того, что нечто подобное, в принципе, возможно, поскольку не противоречит известным (кому? Аркадию?) законам природы.

Запомнился ему почему-то один такой случай, описанный, видимо, с особой авторской дотошностью. Некто Х. ехал домой в своем автомобиле, вдруг машину занесло, и автопилот, естественно, немедленно вывел машину из потока и остановил на обочине. Через минуту подоспел патруль, и полицейские не поверили своим глазам: на месте водителя сидел обуглившийся труп. Самое странное, что всегда отличало подобные случаи, — костюм не пострадал совершенно, будто и не было никакого жара, сжегшего тело человека. А ведь это очень непросто. Некоторое время спустя Аркадий узнал о том, как сложно сжечь тело мертвеца в крематории, какие нужны температуры, и как не хочет гореть плоть.

Никто, впрочем, не писал о том, что сгоревшее в пламени странного внутреннего пожара тело способно восстанавливаться до прежней кондиции.

Почему я вспомнил о сгоревших трупах именно сейчас? — подумал Аркадий. — Эта идиотская авария навела на подобную мысль? Нелепость громоздится на нелепость, здравый смысл отказывает, верный признак того, что я удаляюсь от истины. Не громоздить версии нужно, а отбрасывать.

На подлете к веерной части Москвы движение в воздушных эшелонах, казалось, застопорилось окончательно. Занято было и сверху, и снизу, Аркадий начал с беспокойством посматривать на часы — оставалось пятнадцать минут до назначенного времени, авария украла у него почти час. Он начал пологое планирование, перешел, заметив просвет и опередив шедшую ниже «хонду», в первый эшелон, а потом и вовсе опустился на бетонку улицы Копелева метрах в тридцати до съезда в туннель. Под землей, возможно, просторнее. А возможно, и нет — проверить можно только на практике. Один из выходов транспортной туннельной сети находился в пределах стоянки ресторана «Тамилла» — имело смысл рискнуть.

Ездить в туннеле на ручном управлении было запрещено категорически, и Аркадий задал координаты, предоставив автопилоту свободу маневра. Свет перекрытий слился в дрожащее пятно, и Аркадий привычно вцепился пальцами в подлокотники — не то, чтобы он страдал клаустрофобией, но все же езда на скорости сто пятьдесят километров в час в туннеле шириной в семь метров была не тем видом спорта, к каким он испытывал пристрастие.

Аркадий склонился над пультом, чтобы не видеть мелькания опор, и вызвал адрес муровского архива неопознанных и неклассифицированных случаев. По кодовому слову «самовозгорание» не удалось найти ничего. Аркадий немного изменил позицию и попросил данные о «расплавлении живой ткани в результате высоких температур после смерти или непосредственно перед ней». Должно быть, формулировка оказалась слишком сложной, и компьютер потребовал уточнений. Аркадий уточнил, сославшись на читанные в юности статьи. Тогда компьютер пожелал, чтобы Аркадий представил свой допуск. Пришлось набрать еще один десятизначный номер и приложить к опознавателю большой палец. После этого на экране возникло сообщение, заставившее Аркадия истерично захохотать. Естественно, он тут же оборвал смех, даже наедине с собой Аркадий не хотел выглядеть идиотом.

Сообщение гласило: «Зафиксированное количество случаев: 1. Классификация: вызванное пользователем. Идентификация: Подольский Генрих Натанович. Время: 17 октября 2074 года».

Смерть Подольского оказалась единственной в своем роде.

Размышляя о природе уникальности и ее отличии от природы просто очень редких явлений — вроде «удачного» столкновения «сибири» с грузовиком-автоматом, — Аркадий пропустил момент, когда нужно было переключить автопилот на подлетную трассу ресторана «Тамилла». Конечно, его занесло в очередной туннель кольцевой трассы, проходившей под Москвой на уровне бывшего Бульварного кольца. Это был один из самых старых туннелей в городе, автоматика здесь не то чтобы оставляла желать лучшего, но соответствовала своими возможностями второму десятилетию ХХI века. Реконструировать трассу собирались еще два десятилетия назад, но так и не собрались — у муниципалитета всегда находились более насущные проекты. В результате крейсерская скорость в туннеле была самой низкой в Москве, перестроения из ряда в ряд отнимали массу времени и вызывали у водителей приступы раздражительности, переходившие в эпизоды неоправднной агрессии. Никто не любил проходить по туннелю больше одного сегмента, а тот, кто по каким-то причинам вынужден был обойти кольцо целиком, мог считать себя кандидатом на занесение в «Российского Гиннесса».

Между тем Аркадию предстояло либо действительно сделать полный оборот — сорок минут кружения, способного вызвать приступ клаустрофобии! — либо развернуться на первом же сечении и все равно потерять почти полчаса времени на пробки, которые, казалось, возникли у каждого такого перекрестка еще в первый день пуска туннеля, да так до сих пор и не рассосались.

Аркадий предпочел постоять в пробке и развернуть машину. Расслабившись в кресле, он заглянул в ноутбук, нашел там идентификаторы дорожного инспектора, с которым говорил полчаса назад, и сделал вызов.

Майор ответил мгновенно и сразу узнал недавнего «клиента».

— Проблемы? — спросил он.

— Процедура, — сказал Аркадий, — для страховой компании. Данные грузовика у меня есть, но на мой запрос компьютер фирмы не ответит, я не дорожник. Хочу знать фамилию программиста, выпускавшего машину, данные о заказе груза…

— Эй, — прервал патрульный, помахав перед носом Аркадия толстым пальцем, — ты слишком многого хочешь.

— Фамилия программиста — это много? — удивился Аркадий.

— Это много. Это тянет на…

— Дача взятки при исполнении, — хмыкнул Аркадий. — Я не о тебе говорю, а о себе. При исполнении я, и мне это с рук не сойдет.

— Так, да? — прищурился патрульный. — Ну, как знаешь. Ты в розыске не первый год, верно? Правила знаешь. Звони.

Он потянулся к поясу, и Аркадий сказал быстро:

— Ну хорошо, ваши правила, вам и играть. Сколько?

— По стандарту. Один круглый.

Сотня, значит. И Виктор ни за что не захочет платить, потому что страховой компании этот «взнос» никаким образом не объяснить. Своей сотни у Аркадия не было, а если бы и была, в конце концов, ему что, больше Виктора нужно в этом деле?

— Нет, — с сожалением сказал Аркадий. — Извини.

Патрульный пожал плечами и отключил линию.

Машина за время разговора успела, наконец, выехать на противоположную сторону трассы и понеслась ко входному зеву туннеля. Оставив на время посторонние мысли, Аркадий сосредоточился на том, чтобы не пропустить момент очередного переключения, и на этот раз сделал все ювелирно — выкатился на стоянку перед «Тамиллой» с такой точностью, что ведущему-дрифтеру оставалось только загнать машину в бокс и налепить электронную фишку.

Аркадий опаздывал на четверть часа и надеялся на то, что Раскина опоздает еще больше.

Поднимаясь в лифте на сороковой этаж, где располагался ресторан, Аркадий думал о том, что в действиях дорожного программиста инспекторы, несомненно, обнаружили либо криминал, либо, как минимум, служебную оплошность. Иначе майор потребовал бы за сведения не больше десятки. Он же сказал — стандарт. А сотенный стандарт — это серьезно. И если кто-то намеренно занимался перепрограммированием грузового компьютера, то…

Нет, чепуха. Замена одной исчезающей вероятности на другую, еще более нелепую. Кто мог, программируя трассу автомата, с точностью до миллиметра (!) предвидеть пересечение траекторий грузовика с «сибирью»? Ведь любое смещение — бортовое или по оси — привело бы к последствиям, которые…

Аркадий на мгновение представил себе: сплющенная в блин «сибирь», собственное тело, в котором не осталось ни одной нераздробленной кости, и мозг, серыми каплями разлетевшийся по задней стенке салона… У него опять начали дрожать ноги, и в зал ресторана Аркадий вошел, ощущая себя настолько уставшим и постаревшим (а может — родившимся заново?), что опустился на стул за ближайшим к двери столиком, пережидая слабость.

За столиком уже сидел клиент, поднявший на Аркадия недоуменный взгляд — вообще говоря, в приличных заведениях принято спрашивать разрешения.

— Простите, — сказал Аркадий. — Я не буду вам мешать, просто ноги… Сейчас я уйду…

— Да, конечно, — кивнул мужчина, продолжая рассматривать меню-голограмму и пальцем меняя угол расположения граней.

К столу уже спешил один из метрдотелей, заметив непорядок. Это был Лукьяненко, работавший в «Тамилле» четверть века и знавший всех, кто приходил в этот зал больше трех раз. Аркадий одно время бывал здесь довольно часто с Аленой, когда в их отношениях еще не было трещин.

— Добрый вечер, Аркадий, — сладким голосом сказал метрдотель, — вы заказывали столик, и я подготовил вам у окна, как вы хотели.

— Спасибо, — улыбнулся Аркадий, поднимаясь. — Что-то у меня в ногу стрельнуло, вот и…

— Что-нибудь не в порядке? — мгновенно обеспокоился Лукьяненко, изобразив на лице готовность к самопожертвованию ради блага клиента.

— Нет, все уже хорошо, — сказал Аркадий, двигаясь за метрдотелем в сторону огромного, во всю стену, окна с видом на вечернюю Москву.

— Женщина, которую вы пригласили, еще не появилась, — сообщил Лукьяненно, не оборачиваясь. — Ее немедленно проведут к вашему столику, если, конечно…

Он начал отодвигать для Аркадия стул, не закончив фразу.

— Если, конечно… — повторил Аркадий. — Что-то неверно в заказе?

— Нет, — торопливо сказал метр. — В заказе все в порядке… Вашу гостью зовут Наталья Раскина?

— Вам же это известно, — удивился Аркадий.

— Да… Просто сейчас уточняют…

— Что? — резко спросил Аркадий, опускаясь на стул и чувствуя, как новая волна слабости проходит от ног к затылку.

— Вы поднимались сюда от главного входа? — спросил Лукьяненко.

— Нет, на лифте со стоянки нижнего уровня.

— Ага… — задумчиво сказал метр, хмурясь. — Понимаете, там сбили женщину… несколько минут назад… Я имею в виду — перед главным входом. Сейчас уточняют личность, при ней был только членский билет «гольф-клуба». Но похоже…

Телефон в его нагрудном кармане пискнул два раза, и Лукьяненко ловким движением поднес аппарат к уху. Слушал он недолго и, вернув телефон на место, сказал Аркадию с профессиональным участием:

— Это действительно Раскина Наталья Леонидовна. К сожалению, она умерла.

Аркадий вскочил, едва не опрокинув стол. Первым желанием было — немедленно вниз, нужно увидеть, нужно осмотреть место происшествия. Аркадий взял себя в руки: на месте происшествия ему делать было сейчас решительно нечего. Более того, появление частного детектива будет воспринято официальным оперативником МУРа, как попытка влезть в чужую епархию, и отмечено в рапорте, а потом иди знай, как отреагирует муровское начальство… Если оперативник решит, что убийство Раскиной (убийство, что же еще!) не связано с делом Подольского, то Аркадий информации не получит никогда. Конечно, ясно даже без очков, что Раскину убил тот же, кто убил Подольского и покушался на Аркадия, но это ясно ему, а что подумает оперативник, для которого женщина, сбитая машиной, всего лишь объект съемки и не более того?

— Из окон второго этажа виден подъезд? — спросил Аркадий метрдотеля. — Я имею в виду, могу ли я…

— Лучше не нужно, — сказал над ухом чей-то голос, и Аркадий обернулся. Это был мужчина, за столик которого Аркадий опустился, когда вошел в зал ресторана. Теперь он рассмотрел внимательнее: около пятидесяти лет, выше среднего роста, пышная черная шевелюра, но с двумя залысинами, глаза синие, нос горбинкой… на кого он был похож? Ну конечно, если бы Аркадий сразу обратил внимание на этого посетителя… Непростительная небрежность, за такое Виктор обычно увольняет агента-филера сразу и без выходного пособия.

— Я Подольский Лев Николаевич, — неприятно высоким голосом сказал мужчина, протягивая Аркадию руку. — Простите, что не представился сразу, но я не знал, что это были именно вы. Я слышал, как господин… — он скосил глаза в сторону Лукьяненко.

Он прав, — подумал Аркадий. — Пока работает МУР, лучше не появляться даже в окне второго этажа.

— Садитесь, Лев Николаевич, — предложил Аркадий. Метрдотель спросил у Подольского, нужно ли перенести его столовый прибор, и получив согласие, включил меню-голограмму и удалился.

Аркадий отодвинул свое меню в сторону, чтобы видеть сидевшего напротив Льва Николаевича, и сказал:

— Учтите, все, о чем мы будем с вами говорить, является частью проводимого мной расследования по делу о смерти вашего родственника, Генриха Натановича Подольского.

Эта фраза была необходима для того, чтобы разговор имел официальный статус и при необходимости мог быть приобщен к делу в качестве улики, доказательства или свидетельского показания. Подольский тоже сдвинул меню и сказал:

— Понимаю. Вопросы будете задавать вы, или я тоже могу спрашивать?

— Смотря о чем, — пожал плечами Аркадий. — Естественно, мы не в прокуратуре и не в суде…

— Надеюсь, вы еще не говорили с раввином Чухновским? — Подольский наклонился вперед, наполовину погрузившись в меню, будто в большую ватную подушку.

— Говорил, — сухо сказал Аркадий. — Почему вас это волнует?

— Черт, — пробормотал Подольский. — Я же вас предупреждал по телефону.

— А яснее нельзя? — потребовал Аркадий. — Давайте сначала. Как вы узнали о том, что я веду дело о смерти вашего родственника?

— Ага, — задумчиво сказал Подольский, вылезая из меню, — значит, мне отвечать. А может, сначала закажем? Не знаю, как вы, а я с утра не ел.

— Вы живете в Туле, — сказал Аркадий, глядя, как Подольский, изучая меню, сразу показывает позиции блюд.

— Я живу в Туле, — согласился Подольский, не прерывая занятия. — О смерти Генриха узнал в половине четвертого ночи.

— Как? — воскликнул Аркадий. — Вы приняли некробиот и не сообщили об этом?

Подольский закончил, наконец, выбор и затолкал меню в столешницу, из скатерти остался торчать лишь верхний кончик. Лев Николаевич повертел головой, удивляясь тому, что заказанное до сих пор не несут, и лишь убедившись, что от кухни к столику движется тележка, накрытая колпаком, на котором стоял номер заказа, обернулся к Аркадию и сказал:

— Я принял некробиот, верно. А почему я должен был кому-то сообщать? Насколько мне известно, дело это, можно сказать, интимное, я даже на официальном следствии не обязан… поэтому цените, что я…

Интимное, верно, он прав. Вот и Алена так интимно… Стоп, — подумал Аркадий.

— Извините, — сказал он, — вы правы, если имела место естественная смерть. Вы ведь должны были это понять — как он умер…

— Конечно, — пропищал Подольский. — У него схватило сердце, я это ощутил и успел классифицировать, пока шла агония. Острая сердечная недостаточность на фоне неоправданного страха, типичного для таких приступов. Экспертиза это показала?

— Да, — подтвердил Аркадий. — Но было кое-что еще…

— Еще? Нет, ничего больше.

— Послушайте, Лев Николаевич, — медленно сказал Аркадий. — Давайте начистоту. Вы сами напросились на разговор. Если только для того, чтобы убедить меня в том, чего не было на самом деле, то не будем терять времени. Поедем в агентство, я посажу вас под полиграф и задам вопросы, которые имею право задать. Хорошо?

Подъехала тележка, и на стол перед Подольским выкатились заказанные блюда — тарелки с салатами, харчо, накрытая крышкой посуда со вторым… Подольский придвинул салат, отослал механизм подачи и ответил:

— Хорошо, вы правы. Если бы Генриха свалил приступ, я не стал бы ехать в Москву. Не очень-то мы друг друга любили. Послушайте, Аркадий Валериевич, я действительно с утра не ел. Потом я объясню причину, а пока… Кстати, почему вы не заказали?

Поняв, что от голодного Подольского толка не добьешся, Аркадий тоже сделал заказ, удовлетворившись рагу из баранины по-сыртански. Он никогда не ел этого блюда, но и голодным себя не чувствовал, поэтому можно было рискнуть — если не понравится, можно оставить на тарелке. Баранина оказалась со специями, и это было, пожалуй, ее единственное отличие от нормального земного продукта. Не так плохо, как Аркадий ожидал. Он принялся есть, изредка поднимая взгляд на Подольского. Тот тоже время от времени поглядывал на Аркадия, и когда их взгляды встречались, Аркадию казалось, что Подольский хочет внушить ему какую-то мысль — всверлить ее в чужой мозг, — но это ему никак не удавалось, взгляд Аркадия отталкивал чужое, и если бы в зале находился какой-нибудь сильный импат, он, возможно, даже увидел бы, как сталкиваются, стараясь проникнуть друг в друга, две ауры…

— Кофе? — спросил Аркадий. — Без кофе, согласитесь, обед не полон.

— Согласен, — кивнул Подольский.

Кофе в ресторане почему-то во все времена располагал к более непринужденной беседе, нежели, скажем, вино или более крепкие напитки. Впрочем, судить Аркадий мог только по себе, возможно, на других расслабляюще действовала именно водка. Подольский однако принадлежал к той же категории любителей кофе, что и Аркадий, — он поднес чашечку к носу, вдохнул аромат и произнес, полузакрыв глаза:

— Хороший кофе, не ожидал. В забегаловках обычно дают растворимый.

Жаль, что Лукьяненко не слышал, как его вотчину обозвали забегаловкой, — подумал Аркадий, — могла бы получиться прелестная сцена. Кофе действительно был неплох, хотя месяц назад, когда Аркадий разговаривал здесь с Мухой (дело о контрольном пакете), кофе был, пожалуй, лучше.

— Давайте будем откровенны друг с другом, — сказал Аркадий. — Начну первый: смерть вашего родственника не могла быть естественной. Более того, никто не смог ее объяснить. И второе: на мой взгляд, о многом могла рассказать Наталья Леонидовна Раскина, которую полчаса назад сбила машина. Вы знаете нечто о Раскиной, поскольку предостерегали меня от того, чтобы я спустился вниз и посмотрел, что происходит. Для свидетеля вы знаете слишком много.

— Вы думаете, что это я и убил Генриха? — спросил Лев Николаевич, когда Аркадий замолчал.

— Если вы способны к пирокинезу, находясь на расстоянии двухсот километров от жертвы… — пожал плечами Аркадий.

— Пирокинезу? — искренне удивился Подольский. — О чем вы?

Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Аркадий нашел в своем блокноте нужную метку и передал аппарат Подольскому. Тот положил его перед собой и наклонился, чтобы изображение не просматривалось с соседних столиков. Рапорт муровского оперативника Аркадий сократил, просмотр занял не больше минуты. Подольский поднял на Аркадия глаза, ставшие вдруг по-детски беззащитными. Ужаса, который ожидал увидеть Аркадий, в них не было — только безграничное удивление.

— Господи, — сказал Подольский таким высоким фальцетом, что, казалось, достиг области ультразвука. — Господи! Творец всесильный!

— Вы знали своего родственника, — сказал Аркадий. — И знали его окружение. Кто хотел его смерти — такой смерти? И кто имел физическую возможность это сделать? Этот кто-то достаточно опытен, чтобы убить Раскину, которая, видимо, что-то знала, и попытаться убить меня.

— Вас? — прищурился Подольский. — А что… Ну да, значит, вас тоже… Нет, врагов у Генриха не было. В том смысле, который вы имеете в виду. А бедная Наташа вообще ни при чем. Действительно… Хотя… Нет, пожалуй, ни при чем.

— Лев Николаевич, сейчас мы поедем с вами в офис и закончим разговор там, — решительно сказал Аркадий, придя к выводу, что вежливое обращение расслабляет умственные способности Льва Николаевича. Кофе он выпил, момент искренности миновал, не начавшись, можно теперь и власть употребить.

— Я… — сказал Подольский, — лучше здесь, хотя… А если не здесь и не в офисе? Лучше всего, если мы поедем в «Рябину», у вас наверняка есть ключ от комнаты Генриха?

Идея была, пожалуй, неплоха. Правда, нужно сначала найти Виктора и заручиться его согласием — прогулка с важным свидетелем на место преступления становится следственным действием, пригодным для судебного доказательства, и это нужно оформить официально.

— Минуту, — сказал Аркадий, — мне нужно получить разрешение.

Он вытащил телефон и вызвонил Виктора по всем его номерам, понятия не имея о том, где Хрусталев может сейчас находиться. Ответил полевой номер — не мобильного аппарата, а компьютерного ввода. Аркадий сказал пароль, подождал несколько секунд, не дождался ответа и назвал кодовое слово экстренной связи, которое Виктор просил не использовать вообще, поскольку в этом случае он вынужден будет ответить, даже если находится в ванне или, того хуже, в постели с любовницей, а это даже при крайней важности дела не очень соответствует правилам хорошего тона… Ничего, перебьется.

— Ну! — сказал Виктор. — Аркадий, это ты?

Судя по голосу, Хрусталев вовсе не нежился в постели. Возникло лицо шефа, промелькнуло перед экраном на мгновение для того только, чтобы прошел сигнал распознавания образа, но и этого мгновения для профессионального взгляда Аркадия оказалось достаточно, чтобы узнать интерьер.

— Это я, — сказал Аркадий, продолжая обдумывать информацию. — Если ты останешься на месте еще полчаса, то мы с Львом Николаевичем Подольским присоединимся к тебе. Есть о чем поговорить.

— Присоединитесь ко мне…

— Виктор, не будем пререкаться, — раздраженно сказал Аркадий. — Лев Николаевич слушает… Ты знаешь, что погибла Раскина?

— Да, — мгновенно ответил Виктор и добавил после небольшой паузы: — Тебе удалось что-нибудь узнать?

— В технических деталях я не разбирался, — сказал Аркадий. — А в мотивах… Думаю, да.

Виктор хмыкнул.

— Приезжайте, — разрешил он и отключил линию.

— Поехали, — сказал Аркадий Льву Николаевичу и сделал знак, чтобы принесли счет.

Через несколько минут они спускались на стоянку, в лифте никого, кроме них, не было, Подольский смотрел куда-то поверх головы Аркадия и думал о чем-то — вполне вероятно, о том, какую часть информации лучше утаить от детектива, воображающего, будто он разобрался в причине смерти Генриха Натановича.

— Вы верите в Бога? — неожиданно спросил Аркадий.

— Что? — не сразу сообразил Подольский и почему-то испугался. — В Бога? Н-не очень. А при чем здесь…

— Это к слову, — улыбнулся Аркадий. — В Бога я тоже не верю, поэтому и задачу эту решил не сразу. Почти целый день понадобился, и вот… смерть Раскиной. Если бы я был умнее, она осталась бы жива.

— Нет, — вздохнул Подольский. — Не осталась бы. После того, как умер Генрих… Что-нибудь все равно бы случилось. Не это, так другое.

Они вышли на стоянку, и Подольский направился к своей машине — неуклюжему «ареану». Аркадий последовал за ним, думая о том, что за своей машиной ему придется либо возвращаться на такси, либо просить знакомых из полиции, чтобы перегнали транспорт на домашнюю стоянку, либо… Нет, на метро он из-за этого ездить не станет.

Подольский молча вывел «ареан» из гаража и сразу рванул в третий эшелон, не собираясь передавать управление автопилоту.

— Как вы догадались? — нервно спросил он, не оборачиваясь к Аркадию. Голос его от напряжения стал ломким, как солома, казалось, что Подольский то ли сейчас заплачет, то ли сорвет голос на следующей фразе.

Аркадий вопрос проигнорировал — он смотрел в правое окно на проносившиеся во встречном потоке грузовики. Здесь, в верхнем эшелоне, личных машин практически не было, и, по идее, автоинспекция должна была засечь «ареан» и примерно наказать водителя. Подольский хочет сэкономить время, так он его потеряет.

Никто, однако, их не остановил до самого поворота к Юго-Западу, а здесь идти поверху смысла уже не было, и Подольский нырнул, пересекая по глиссаде все окружные трассы. Вот тогда-то и запищали сразу несколько предупредительных сигналов, а на штрафном дисплее замелькали, увеличиваясь, числа. Доведя сумму штрафа до тысячи рублей, Подольский вывел наконец машину в положенный эшелон и начал тормозить — «Рябина» возвышалась впереди, и над крышей хостеля, будто белая «тарелка» телеразделителя, висел тонкий серп Луны.

— Круто, — сказал Аркадий, расслабляясь. — Дешевле было взять такси.

— Да? — удивился Подольский. — Ваш хозяин заплатит или договорится…

— С чего это он должен оплачивать ваши штрафы? — поинтересовался Аркадий, выбираясь из кабины.

— С того, — объяснил Подольский, — что по его вине мы мчались, как на пожар. Не нужно было ему самому входить в комнату Генриха.

— Откуда вы… — начал Аркадий, но, посмотрев в глаза Подольскому, оборвал фразу. Лев Николаевич знал, что в «Рябине» их ждет Виктор. Возможно, понял по выражению лица Аркадия, когда тот разговаривал с Хрусталевым. Возможно, высчитал. Возможно… Скорее всего, именно последнее, хотя обозначить это последнее каким-то привычным словом Аркадий не смог бы. Не интуиция. Не расчет. Просто знание.

В холле «Рябины» было многолюдно — похоже, что все обитатели хостеля именно сейчас возвращались то ли с работы, то ли с вечерних увеселений. Все лифты оказались заняты, и Подольский нетерпеливо переминался с ноги на ногу. Он готов был побежать вверх по лестнице, но Аркадий не собирался заниматься физическими упражнениями. Подошел крайний лифт, Аркадий с Подольским втиснулись в кабину последними, и их прижали к двери два грузных старика, громко споривших о достоинствах метода Шварцера по сравнению с методом реверсивных реформаций.

На тринадцатом Аркадий и Лев Николаевич вывалились в коридор, и старики выкатились из лифта вслед за ними.

— Пусть они уйдут, — почему-то трагическим шепотом сказал Подольский, и Аркадию пришлось ждать, пока два жестикулировавших спорщика скрылись за углом коридора.

На двери комнаты Генриха Подольского висела табличка: «Не звонить. Не стучать. Не входить». Аркадий толкнул дверь и вошел, не постучав и не позвонив.

Виктор сидел в кресле напротив двери и держал в правой руке направленный на Аркадия пистолет. Лев Николаевич взвизгнул за спиной Аркадия и, видимо, нырнул в сторону.

— Господи, Виктор, — сказал Аркадий. — Что за дешевые эффекты?

Виктор опустил оружие и сказал:

— Посмотрел бы я на тебя… Входи. И Подольского позови, пусть не прячется.

— Здравствуйте, Аркадий Валериевич, — произнес густой бас, и Аркадий увидел выходившего из-за книжного шкафа господина Чухновского, раввина хоральной синагоги.

— Здравствуйте, — кивнул Аркадий. — С вашей стороны было нехорошо скрыть информацию от меня и побежать к моему шефу. Теперь я лишусь премии.

Подольский, услышав знакомый голос, вошел в комнату и остановился между дверью и креслом, в котором сидел Виктор. Что-то будто мешало ему пройти дальше, Лев Николаевич напоминал дьявола, оказавшегося внутри пентаграммы и способного лишь на мелкие движения внутри отведенного ему пространства. Он делал шаг, наталкивался на невидимую преграду, отступал, делал шаг в сторону, отдергивал ногу и снова пытался пройти куда-то. Чухновский, остановившийся за спиной у Виктора, сказал:

— Да ладно, Лева, ты-то здесь при чем?

И только после этих слов Подольский решился наконец преодолеть пространство между дверью и столом. Лев Николаевич опустился на стул, издав странный вздох облегчения.

— Виктор, — сказал Аркадий, — ну что, в самом деле, я же веду это…

Виктор потер пальцами виски и вздохнул:

— Если ты думаешь, что мне очень хотелось влезать, — сказал он, — то ты ошибаешься. Не знаю, как ты, но я объяснениям господина Чухновского не поверил ни на грош. Вздор все это.

— Наталья Леонидовна умерла! — сказал Чухновский. — И вы не верите?

— Аркадий, на минуту, — бросил Виктор, поднялся и прошел в угол комнаты, за книжный шкаф, к западному окну. Аркадий последовал за ним.

— Вот что, — тихо сказал Виктор, чтобы не слышали Чухновский с Подольским, наблюдая в то же время за их передвижениями по комнате. Впрочем, оба стояли молча и смотрели друг на друга. — Вот что. На лице Раскиной, когда ее подобрали, была та же маска, что на лице Подольского. Сожженная кожа, будто след ладони.

— Сожженная…

— Да. Она шла вдоль края тротуара, и вдруг закричала — это показывают все свидетели, — а потом бросилась на проезжую часть, где ее и сбила машина. Водитель не виноват. Дело передали нам, поскольку в МУРе, естественно, сложили два и два…

— Где она сейчас? Я имею в виду тело.

— У Селунина. Но это было уже потом, кодопсис от Бадаева я получил на блокнот, когда ехал сюда, так что больше ничего не знаю.

— А сюда ты почему направился? — с подозрением спросил Аркадий.

— В восемнадцать тридцать две мне позвонил этот раввин…

— Как только я от него вышел, значит, — пробормотал Аркадий.

— Именно. Он сказал, что ответил на все твои вопросы, но ты ничего не понял.

— Почему же? Я все понял, но в тот момент не сопоставил кое-каких фактов…

— Не перебивай. Он заявил, что дело не терпит отлагательств, процесс вышел из-под контроля, и ему нужно срочно быть в квартире Подольского, чтобы проверить кое-какие соображения. Какие именно соображения — отвечать отказался, но заявил, что все расскажет, как только посмотрит на то место, где лежал Подольский. Ему повезло, что он застал меня в офисе. Мы приехали, он посмотрел — только посмотрел со стороны, не более того, — после чего мы сели, и он мне выложил историю с молитвой. Если ты, как утверждаешь, все понял, то пересказывать не буду. Бред, ты согласен?

— М-м… — протянул Аркадий. — Не знаю. Может, и не бред. Давай послушаем Подольского. И обоих вместе. И все запишем. Не забывай: Раскина погибла, и это дело, видимо, распутывать тоже нам.

— Да, — согласился Виктор. — Надеюсь, у нее страховка побольше, чем у Подольского.

— Господа, — подал голос Чухновский, — не лучше ли нам сесть? Я должен наконец убедить вас в том, во что вы не хотите верить.

— В том, что вы не убивали Подольского? — спросил Аркадий, ожидая, какой будет ответная реплика.

— В том, что Творец наказывает исключительно по воле своей! — отрезал Чухновский, а Подольский кивнул, подтверждая сказанное.

 

Глава девятая

— Надеюсь, вы поняли, что смерть Генриха — расплата за его так называемую научную деятельность, — полуутвердительно сказал раввин, когда все четверо расселись вокруг стола, сдвинутого по просьбе Подольского в угол комнаты. Кровать отсюда была не видна. Вероятно, этого Подольский и добивался.

— Это вы так утверждаете, — пожал плечами Виктор.

— Вам нужны пояснения, — вступил в разговор Лев Николаевич, — или…

— Я забрал из компьютера института рабочую тетрадь Раскиной, — сказал Аркадий, кашлянув. — Я даже прочитал ее по дороге.

— Могу представить, что вы в ней поняли, — пробормотал Подольский.

— Значит, Раскина погибла по вашей вине, — вскинулся Чухновский. — Если бы вы сказали мне об этой тетради, я бы просто не выпустил вас из своей комнаты.

— Привязали бы к стулу? — поднял брови Аркадий. — Или опять обратились к высшим силам?

— Что вы знаете о высших силах? — вздохнул раввин.

— Только то, — сказал Аркадий, — что их не существует. Люди в течение тысяч лет убивают друг друга, и до сих пор ни одно преступление не было объяснено с помощью потусторонних сил. Все преступления реальны.

— Так ли? — усомнился Чухновский. — Я, знаете ли, не специалист, но что вы скажете о рабби Гидеоне Залмане Шнейдере, убитом никем иным, как ангелом, в 1866 году в Гоштадте? Об этом есть запись в…

— Ерунда, — отмел Аркадий. — Наверняка вашего раввина убил кто-нибудь из прихожан и был достаточно ловок, чтобы скрыть следы.

— А смерть Иоханана Зайделя в прошлом году? Я имею в виду дело Английского душителя. Вы же не станете спорить, что убийцу так и не нашли, а показания свидетелей…

— Свидетелям в таких случаях никто не верит, — сказал Аркадий. — Ночь, гроза, нулевая видимость, что-то появляется, что-то исчезает… Чепуха.

— Тогда, — раввин наклонился к Аркадию через стол, — объясните мне, почему вы позволили Леве привести вас сюда.

— Видимо по той же причине, по какой вы привели сюда Виктора Николаевича, — вежливо сказал Аркадий. — Вы хотели что-то увидеть на месте преступления. И я тоже. Может, мы даже хотели увидеть один и тот же предмет. Но к этому мы вернемся. Сначала я хочу выслушать рассказ Льва Николаевича о сути работы его шурина. Только не говорите, уважаемый Лев Николаевич, что вы ничего об этом не знаете.

— Да… — растерянно проговорил Подольский. Похоже, что его больше всего смущало присутствие раввина. Лев Николаевич вертелся на стуле, стараясь расположиться таким образом, чтобы от прямого взгляда Чухновского его скрывала голова Аркадия.

— Ну хорошо, — сказал Виктор, — вы этак долго будете препираться. Давайте начну я. Все, что обнаружил следователь Винокур, мне известно, поскольку наши блокноты составляют сеть. Кое-что я узнал и сам. В нескольких словах так: Подольский и Раскина работали над так называемыми уринсоновскими генераторами. В открытой печати это — системы для усиления давления биополя. Второе применение генераторов — биополевое усиление мозговых трансмутаций. Как я понял, это означает, что Подольский с Раскиной занимались, попросту говоря, попытками определить, действительно ли человеческое «я» включает опыт не только, так сказать, носителя данного разума, но и всех прочих его родственников не знаю уж до какого колена.

— Память предков, — подсказал Подольский, заметно приободрившись.

— Память предков, — с некоторым сомнением повторил Виктор. — Опыты проходили довольно успешно, на мозг то Раскиной, то самого Подольского действовали с помощью генераторов Уринсона, усиливавших биополя, способные, видимо, активизировать генную память… А потом Генрих Натанович почему-то шел в синагогу и разговаривал с господином Чухновским на философские и религиозные темы. Почти каждый день. Несколько лет. Теперь посмотрите сюда…

Хрусталев вытащил проектор блокнота, и над столом возникло изображение небольшой комнаты — снимок был сделан во время беседы Аркадия с раввином несколько часов назад, Чухновского видно не было, Аркадий специально встал так, чтобы загородить глазок камеры, в кадр попало окно, из которого лился розовый предвечерний свет.

— Узнаете? — спросил Чухновского Виктор. Раввин кивнул и нахмурился, не понимая. — Это комната в синагоге, где сегодня беседовали Винокур и Чухновский, — пояснил Виктор Подольскому. — Если смотреть в окно, то виден отражатель полицейского локатора, висящего на втором эшелоне Загородного шоссе. Видите?

— Ну, — сказал Лев Николаевич.

— А теперь взгляните в это окно, за моей спиной.

— Ну… — протянул Лев Николаевич, бросив в окно взгляд и тут же отвернувшись, — это отражатель дорожного локатора, если вы имеете в виду именно его. Там еще дома, линия эстакады, ретранслятор…

— У вас прекрасная зрительная память, — восхитился Виктор. — Один взгляд, а столько подробностей. Или вы уже были здесь и смотрели в это окно?

— Я… Был когда-то, несколько лет назад, что тут такого?

— Ничего! Отражатель дорожного локатора, да-да, тот самый, который виден и из окна синагоги. А также из лаборатории, где Подольский работал. Такое вот совпадение. Если провести луч из этой комнаты, то, отразившись от поверхности локатора, он попадет в комнату раввина Чухновского. И наоборот — если кто-то направит луч оттуда…

— Какой луч, о чем вы говорите? — вскинулся Подольский.

— Господа детективы — материалисты, — улыбнулся Чухновский. — Даже увидев то, что они увидели, они не поняли того, что должны были понять.

— Заковыристая фраза, — хмыкнул Виктор. — Но моя мысль, надеюсь, достаточно понятна.

— Понятна, понятна, — закивал раввин. — Бедного Генриха убили лучом. Из синагоги. Вообще-то это чепуха, но для вашего сведения: вчера я в это время был…

— Знаю я, где вы были, — поморщился Виктор. — И где был Лев Николаевич знаю тоже. И где была Раскина.

— Я пришел сюда, — сказал Чухновский, — чтобы объяснить вам, как я понимаю смерть Генриха. А вы, вместо того, чтобы выслушать, рассказываете мне о каких-то геометрических конструкциях, которые к смерти Подольского не имеют никакого отношения.

— Да? — Виктор наклонился и посмотрел раввину в глаза. — Тогда слушаю вас. Вы хотите сделать признание?

— В чем? В убийстве? Вы же знаете, что нет!

— Тогда в чем?

— Виктор, — сказал Аркадий, — видишь ли, господин Чухновский все-таки духовное лицо. С его точки зрения он прав. Генрих Натанович Подольский занимался, по его мнению, деятельностью, которая могла нанести непоправимый вред еврейской нации. Он сам мне это сказал. И ты это знаешь, потому что видел мои записи. У него лично не было никаких причин ненавидеть Подольского. Но деятельность Генриха Натановича следовало прекратить. Какой единственный способ мог использовать для этого раввин?

— Такой же, как все и всегда, — бросил Виктор.

— Да, такой же, как все духовные деятели, — согласился Аркадий, — только говорим мы о разных вещах. Он молился.

— Ну и что? — спросил Виктор.

— Истинно так! — сказал Чухновский. — Истинно так. А что мне оставалось делать?

— Вам — ничего, — кивнул Аркадий и пояснил Виктору. — Видишь ли, по его мнению, ему не нужен был какой-то там луч. Он попросту обратился к Богу с просьбой наказать этого… э… нечестивца. Я уж не знаю, в каких выражениях…

— И Бог, естественно, наказал, — насмешливо сказал Виктор. — С помощью теплового луча, направленного из комнаты в синагоге.

— Тепловой луч мог сжечь кожу, — согласился Аркадий. — Но восстановить ее? И еще — как ты тогда объяснишь предсмертные ощущения Подольского? Геометрия — да, но физика? В лаборатории попросту нет никаких генераторов, способных…

— Это нужно было проверить, — резко сказал Виктор, — и я надеялся, что ты это сделал, как только обнаружил зеркало.

— Естественно, я это сделал, — обиженно сказал Аркадий. — Ничего там нет. И не было. Послушай, Виктор, ты сам привел сюда Чухновского, так пусть он скажет то, что хочет, а потом сделаем свои выводы.

— Свой вывод я уже сделал, — пожал плечами Виктор. — С тобой, Аркадий, мы все обсудим в офисе… Ну хорошо, давайте послушаем.

Раввин бросил на Аркадия благодарный взгляд, а Подольский чуть отодвинулся на своем стуле. Чухновский закрыл глаза и начал, раскачиваясь, произносить какие-то слова. «Барух ата адонай, — услышал Аркадий, — элохейну мелех аолам»…

— Господи, — вздохнул Виктор, но Аркадий сделал предупреждающий жест, и Хрусталев лишь возвел очи горе и сложил руки на груди.

Чухновский молился около минуты, произнес «амен», перестал раскачиваться и сказал:

— Запишите: Подольский заслуживал наказания, потому что посягнул на прерогативу Творца.

— Так и запишем, — любезно согласился Виктор, и Аркадий недовольно поморщился. Лучше бы Виктору помолчать, иногда он — из лучших побуждений, конечно, — всеми силами мешает расследованию. У Аркадия была своя версия, и молитва Чухновского ее не нарушала, не нужно Виктору суетиться, но ведь начальству не прикажешь, можно только посмотреть осуждающе…

— Я уже говорил вот… Аркадию Валентиновичу, что Подольский начал ходить в синагогу семь лет назад, — продолжал раввин. — Как-то он подошел ко мне и сказал, что хочет посоветоваться. Я не мог отказать, это очевидно. Он сказал, что разговор должен остаться между нами. Я ответил, что умею хранить молчание. И тогда Генрих Натанович рассказал о целях своей научной деятельности. Это был странный разговор. Я понял, что в глубине души Подольский оставался атеистом, его вера была лишь попыткой что-то понять в собственной душе. Творец для него — лишь некий символ, обращаясь к которому он пытался углубить свои сугубо атеистические представления о человеке и его сути. Вы понимаете?

— Нет, — сказал Виктор, и Аркадий опять ощутил глухое раздражение. Если Хрусталев своими репликами заставит Чухновского замолчать — а это вполне может произойти, — тайну смерти Подольского они никогда не раскроют.

— Нет? Ну…

— Продолжайте, — кивнул Аркадий. — О чем вы говорили с Подольским тогда и о чем — впоследствии?

— И тогда, и впоследствии — об одном и том же. О душе человеческой. О том, сколько у каждого человека может быть духовных сущностей. Его интересовало, как религия — ясно, речь шла только об иудаизме — относится к возможности замены души у конкретного человека. Сначала речь шла о… как бы это сказать… спонтанном явлении, что ли. Вдруг вы теряете свою душу и приобретаете чужую. Становитесь другим человеком? Или остаетесь собой, но только изменяете прежним целям и принципам?

— В христианстве, — пояснил Подольский, впервые перебив раввина, — это называется одержимостью дьяволом. Но в иудаизме нет такого понятия — Дьявола не существует по определению.

— Совершенно верно, — сказал Чухновский. — Сначала я не понимал истинной цели таких разговоров. Я думал, что Генрих Натанович искренне хочет приобщиться к вечным ценностям… Я рассказывал ему о ТАНАХе, о Синайском откровении, показывал отрывки, где Творец говорит с Моисеем именно о том, что интересовало Подольского… Я подарил ему Тору — двуязычную, на русском и иврите, в наши дни это редкость, сейчас вообще мало книг на бумаге, а мы не признаем компьютерных версий… Потом я начал понимать, что Генрих Натанович… нет, не то чтобы он обманывал меня, он был искренним, когда интересовался религией, но интерес был сугубо научным. Его почему-то интересовало, что произойдет с человеком, если вынуть из него одну душу и заменить другой.

— Электронное клонирование? — спросил Виктор. — Что тут нового? Страшнов занимался этим полвека назад.

— Нет-нет, — сказал Подольский. — Это совсем другое.

— Совсем другое, — повторил Чухновский. — Генрих Натанович как-то признался мне, что намерен провести опыт по проверке основных положений монотеизма. Потому и интересуется всеми этими деталями. Я сначала не понял, что он имел в виду. Он пояснил. Он хотел проверить, действительно ли существуют ангелы и архангелы. Действительно ли есть демоны и наконец…

Чухновский замолчал, Аркадию показалось, что его передернуло от воспоминания.

— Ну? — спросил Виктор.

— Действительно ли есть Бог, — торжественно, но с легкой иронией в голосе, произнес Подольский. — Он и ко мне приезжал с этой идеей.

Чухновский опять дернулся, но промолчал и теперь, ожидая, видимо, наводящих вопросов.

— М-да, — сказал Виктор. — Ну и что? Есть Бог, нет Бога — теологические диспуты меня не интересуют. Мне нужен мотив.

— Мотив… чего? — пробормотал Чухновский.

— Мотив преступления, — отрезал Виктор. — Поймите, уважаемый Пинхас Рувимович, у нашего агентства есть достаточное количество улик для того, чтобы я подписал решение о вашем временном задержании. Конечно, в деле много неясного, но это технические детали.

— Задержании? Меня? — удивился Чухновский. — Я прихожу сюда, я говорю вам то, что мог бы и не говорить, я хочу, чтобы вы правильно поняли, что сделал я, что сделал он, и что сделал Творец, а вы опять все сводите к каким-то техническим деталям, о которых я не имею никакого представления.

— Виктор, — не выдержал Аркадий, — давай дослушаем.

— Что дослушаем? — взорвался Чухновский. — Зачем дослушаем, если можно арестовать? И зачем я все это буду… Если все равно вы не верите ни одному слову!

Виктор удовлетворенно улыбнулся и откинулся на спинку стула. Аркадий понял, что Хрусталев намеренно выводил раввина из себя. Надеялся, что тот скажет лишнее? Нужно было раньше, до начала беседы продумать и обговорить общую линию разговора, теперь же получалось, что Виктор действовал по одному ему понятному сценарию, а Аркадий этого сценария не знал. Неужели Виктор воображает, что раввин держит в синагоге какое-то новейшее оборудование по сожжению живой материи на расстоянии?

Чухновский встал и принялся ходить по комнате от окна до двери и обратно. Он старался не проходить мимо кровати, и потому путь его напоминал дугу, будто грузное и массивное светило двигалось по небу от горизонта до горизонта.

— А меня вы тоже хотите арестовать? — спросил Лев Николаевич. — Учтите, если у вас есть такое намерение, вы должны сказать об этом сразу, чтобы я мог вызвать своего адвоката. У меня есть дополнительная юридическая страховка, предусматривающая…

— Знаю, — бросил Виктор. — Кстати, зачем вы ее оформили? Предполагали, что она может понадобиться? Вы ведь сделали это совсем недавно… — он бросил взгляд на экран блокнота, — семнадцатого июля, всего три месяца назад.

— Имею право, — сказал Подольский и отвернулся от Виктора. Он предпочитал смотреть на Аркадия, хотя тот вряд ли смог бы помочь в случае, если Хрусталев действительно решит сейчас провести задержание.

— Послушайте, — сказал Чухновский. — Время идет, вы не желаете ничего понимать, вас все время сносит на частности.

— Меня не снист на частности, — возразил Виктор. — Аркадий Винокур собрал достаточно материала для того, чтобы я ответил на главный вопрос: кому это нужно? Смерть Подольского и смерть Раскиной.

— Кому же? — равнодушно спросил раввин.

— Только вам, дорогой, только вам. Вы слишком самоуверенны. Вы считаете себя чуть ли не наместником вашего Бога в пределах Московского кольца. Вы фанатик, а религиозный фанатизм часто становился причиной криминальных действий, в том числе и убийств. Подольский по наивности рассказывал вам о своих исследованиях, полагая, видимо, что может услышать от вас дельные идеи, не знаю уж, какие именно. Вы наверняка сделали все возможное, чтобы отговорить его от экспериментов. Вы вступались за Бога! И не сумев предотвратить опыты, — убили. Мы еще разберемся, как вы это сделали. И Раскину вы убили тоже, потому что узнали, что она для вас опасна. Она хотела встретиться с Аркадием, а он, не продумав последствий, сообщил об этом вам, и в результате Раскина не доехала до места встречи.

— Вы полагаете, что это я ее сбил? — удивленно спросил Чухновский.

— Нет, конечно! Но духовное лицо, которое держит в психологической блокаде десятки, если не сотни своих прихожан («В синагоге нет прихожан, — вставил раввин, — это вам не церковь»), ну неважно, называйте как хотите… Вы попросту «заказали» этих людей! И знаете почему МУР позволил нам заняться этими убийствами, несмотря на то, что они не носят бытового характера? — Виктор наклонился к раввину через стол. — Им и в голову не пришло, что имел место «заказ», исходивший от духовного лица.

— А вам, значит, это пришло в голову, — задумчиво сказал раввин. — Знаете, уважаемый Виктор Николаевич, вы даже не подозреваете, насколько близко подошли к разгадке и насколько в то же время далеко от нее находитесь. Вы должны сделать последний шаг, но никогда его не сделаете, потому что это вне сферы вашего представления о мироздании. Да и о религии нашей тоже. Вы действительно думаете, что раввин может нанять киллера, чтобы убить человека, даже оскорбившего религию и Творца? Вы воображаете, что иудаизм, о котором вы не имеете ни малейшего представления, допускает такое?

— Ах оставьте, — усмехнулся Виктор. — Только не говорите мне, что ни один раввин за тысячи лет существования вашей религии, ни разу не убил или не подстрекал к убийству.

— Господи, — сказал Аркадий, — о чем вы говорите? Виктор, тебя занесло.

— Помолчи, — резко сказал Виктор. — Ты собрал весь материал, но анализировать ты не умеешь. Лев Николаевич, — он обернулся в сторону Подольского, стоявшего посреди комнаты с потерянным видом, — вы тоже думаете, что раввин Чухновский невиновен, как дитя?

— Да, — неожиданно хриплым голосом сказал Подольский и закашлялся. Он кашлял натужно и, казалось, никогда не остановится. Аркадий подошел и хлопнул Подольского по спине, тот закашлялся еще сильнее и неожиданно успокоился. — Да, — повторил он, — конечно. Это глупость — обвинять Пинхаса Рувимовича. Глупость! И я не понимаю, зачем вы это делаете. Вы же прекрасно знаете, что Генриха убил я!

В наступившей тишине слышно было, как где-то в квартире тикают часы. Чухновский с откровенным изумлением смотрел на Подольского, Аркадий подошел и стал позади него, преградив путь к двери, а Виктор смотрел на Льва Николаевича с любопытством дилетанта, забежавшего в картинную галерею и увидевшего на одном из полотен знакомое с детства изображение.

— Ну, приехали, — произнес Виктор, растягивая слова. — Вам-то это зачем?

— Видите ли, — сказал Подольский. — У меня была причина убить Генриха, и я хотел рассказать об этом вашему сотруднику в ресторане… Не успел, просто не решился… Я закурю, можно?

— Да, пожалуйста, — разрешил Виктор. Подольский вытащил из кармана пачку «Джентли», зажигалку, закурил с третьей попытки.

— Мы с Генрихом никогда не ладили, — глухо сказал Подольский, сделав несколько затяжек. — А после смерти родителей… Он считал, что я в этом виновен, потому что вовремя не установил диагноз. Глупо. Я сделал что мог. Но было поздно. Он не хотел этого понять. Мы перестали встречаться. Он сошелся с этой женщиной… Раскиной. Раввин Чухновский прав в том отношении, что… То есть, Генрих поступал как ученый, но с точки зрения религии… Кощунство, да. Он хотел вытащить из мозга все реинкарнации. Все. Вы знаете, что такое реинкарнации?

— Мы знаем, что такое реинкарнации, — проскрипел Виктор. — Мы даже знаем, что современная наука доказала, что ничего подобного в природе не существует. Всей этой чепухой занимаются институты паранаучных направлений. В Москве их достаточно. С этой публикой мы как-то разбирались, и кто там работает — знаем. Подольский не из таких, а его институт — классического академического направления, никакого отношения к паранаучным изысканиям не имеет и иметь не может. При чем здесь генераторы Уринсона? Подольский на добился бы и рубля финансирования, если бы заявил подобную тему. Не нужно вешать нам на уши лапшу, тем более, что эта информация легко проверяется.

— Черта с два эта информация проверяется! — неожиданно воскликнул Подольский высоким фальцетом. — Как-то в прошлом году… Зима была, февраль. Холод, если вы помните, лютый, госинспекция запретила личному транспорту подниматься в воздух, авиетки падали, как птицы, а птицы дохли на деревьях. В Туле было минус сорок два, такого никто не припомнит…

— Мы о морозе говорим или о Подольском? — прервал Виктор излияния Льва Николаевича.

— А? О Подольском, конечно, о ком же еще? Да, был мороз, и я удивился, когда он приехал ко мне. Я просто не мог себе этого представить и сначала даже не открыл ему дверь.

— Генриху Натановичу? — уточнил Виктор. — Вы же утверждали, что не виделись с ним несколько лет.

— Послушайте, — опять вскипел Подольский. — Мне и так трудно, а вы все время… Я… Мне не нравится ваш метод. Пусть ваш сотрудник сядет за этот стол, у него… у него другой взгляд. Тогда я продолжу.

Виктор собрался было разразиться язвительной тирадой, но встретил взгляд Аркадия и встал.

— Валяйте, — сказал он. — Первый раз слышу, что мой взгляд не нравится клиентам фирмы.

Аркадий обогнул стол и сел в кресло. Точнее, стол обогнуло его тело, и в кресло, теплое после Виктора, село именно тело, без подсказки со стороны мозга. Это было неожиданное, удивительное, необъяснимое ощущение — Аркадию казалось, будто он даже не пытался сдвинуться с места, и часть его сознания продолжала видеть комнату с той точки, где он стоял: окно напротив, Чухновский — вполоборота — у книжных полок, Виктор, выйдя из-за стола, становится так, чтобы быть неподалеку от Подольского, но вне его поля зрения. И в то же время другой частью сознания он понимал, что сидит в кресле, смотрит Подольскому в глаза, и комната, которую он видит с двух точек сразу, будто плывет и раздваивается, но нужно сохранять ясность сознания, и еще — нужно сказать Виктору, чтобы… Что?

Мысль не додумывалась, да и времени не было ее додумывать, потому что Подольский сказал:

— Так вы записываете? Генрих позвонил в дверь, и я сказал через интерком, чтобы он отваливал, говорить нам не о чем. Тогда он произнес такую фразу: «Не кинжалом он действовал, но ядом, и потому — не пойман».

— Что это означает? — спросил Аркадий. Голос прозвучал вне зависимости от его сознания, и на какое-то мгновение Аркадий испугался самого себя, но это ощущение вмиг прошло, и все вернулось на свои места — он владел собой, он был собой, и что же с ним сейчас происходило? Не было времени думать об этом.

— Объясню, — сказал Подольский. — Видите ли, прапрадед — наш общий с Генрихом прапрадед — был польским евреем. Он погиб при странных обстоятельствах… Дело было в Умани, это городок такой, где… Ну, неважно… Он умер в тысяча восемьсот девяносто третьем, почти два века назад. Как-то утром его обнаружили в собственной кровате заколотым. Комната была заперта изнутри на ключ, тело обнаружил его секретарь, прадед был богатым человеком, владел двумя фабриками… Секретарь — его звали Яковом — пришел, как всегда, в девять, в доме в это время никого не было, жена прадеда, Фейга, ушла с детьми в сад, а Абрам, вернувшись домой после утренней молитвы, пошел отдохнуть, он ночью поздно работал… Обычно Яков будил Абрама, если тот спал, и они просматривали утреннюю почту…

— Послушайте, — не выдержал Виктор, — что вы нам…

— Виктор, помолчи! — резко сказал Аркадий, сам не ожидая от себя такой вспышки. Он понимал, что Подольскому нужно хотя бы сейчас дать выговориться, его нельзя прерывать, какую бы чушь он ни нес, а потом, прослушивая запись, попробовать отсеять лишнюю информацию. В ресторане Подольский так и не решился заговорить, видимо, гибель Раскиной подействовала на него, как запирающий ключ, а сейчас он начал, по-видимому, издалека или даже вовсе не о том, но ведь он все равно дойдет до сути…

Выпада со стороны Аркадия Виктор не потерпел бы, но Чухновский тоже сделал шаг вперед и выкрикнул:

— Послушайте, как вас там! Не мешайте ему говорить!

Виктор пожал плечами.

— А… — протянул Подольский и провел рукой по лицу. — О чем это… Да, они просматривали почту. А в тот день Абрам не ответил на стук, и дверь оказалась против обыкновения заперта изнутри. Секретарь начал звать Абрама, но тот не отвечал, и это было очень странно… В общем, Яков взломал дверь, не став дожидаться возвращения Фейги с детьми. И обнаружил хозяина в постели с ножом в груди. Э… Так, во всяком случае, сказал секретарь. Но полиция не поверила, знаете ли. Якова арестовали по обвинению в убийстве…

— Почему? — быстро вставил Аркадий.

— Ну… — протянул Подольский. — Его слова о том, что комната была заперта, показались неубедительными. То есть, она действительно была заперта и замок действительно был взломан, но полиция не поверила тому, что нож уже торчал в груди Абрама, когда Яков вошел в спальню. Видите ли, если дверь действительно была заперта, в комнату никто не мог ни войти, ни выйти. Никто и никак. Слишком крепкие стены, слишком высокие окна, запертые, к тому же, изнутри. И дверь… Секретаря сразу заподозрили в том, что он убил, а потом взломал дверь, чтобы отвести от себя подозрения.

Виктор, стоя в нескольких шагах от Подольского, начал опять проявлять признаки нетерпения, и Аркадий понял, что, если Льва Николаевича прервут еще раз, нить будет потеряна, пожалуй, надолго. Он передвинул на середину стола коробочку компьютера, наклонился вперед и, чтобы Виктору было хорошо слышно, сказал:

— Официальный допрос ведет детектив Винокур Аркадий Валентинович, личный номер семнадцать двадцать три.

С этой минуты рассказ Подольского приобретал характер официального протокольного признания, которое могло быть использовано и в суде, Аркадий становился единственным человеком, официально имевшим право задавать вопросы, а Виктор с Чухновским — свидетелями, которым также могло быть в суде предоставлено слово, но только для того, чтобы удостоверить, что допрос проводился без отклонения от стандартной процедуры. Виктор, конечно, взъестся, с ним еще придется выяснять отношения, но сейчас он будет вынужден принять условия игры.

Взгляд Виктора ничего хорошего не сулил. Но и возразить Хрусталев не мог, а потому сложил руки на груди, пожал плечами и отошел в сторону. Он как бы говорил: ну поиграй, если есть охота.

Подольский не обратил внимания на игру нервов, продолжавшуюся несколько секунд и закончившуюся временной победой Аркадия. Он продолжал говорить:

— Нож, конечно, не нашли. Якова арестовали. У него были, как выяснилось, причины для того, чтобы ненавидеть собственного хозяина. Давняя история… В молодости он любил одну девушку. Они ведь были с Абрамом из одного местечка, и возраст почти одинаковый… Яков хотел на ней жениться, а Абрам девушку отбил. Не потому, что был в нее влюблен, а просто… Чтобы насолить Якову. То ли на спор, то ли… В общем, никто не знает. И никто не знает, что было потом. Как бы то ни было, девушка… э… покончила с собой. И Яков… Ну, это понятно. Через много лет он приехал в Умань, явился к Абраму, сказал, что, мол, кто старое помянет… И все такое… У него было очень сложное положение, жена умерла, детей нет, работу потерял… И Абрам то ли пожалел Якова, то ли действительно чувствовал свою вину перед ним. Он взял Якова к себе секретарем, снял ему комнату неподалеку от своего дома. Понимаете? Полиция решила, что Яков специально ждал случая, и вот…

Подольский развел руками.

— Наверно, — продолжал он, — если бы все это происходило на сто лет раньше, Якова действительно засудили бы. Про отпечатки пальцев, впрочем, и в конце девятнадцатого века никто не знал, во всяком случае, в Умани. Но судебно-медицинская служба уже кое-что понимала… В общем, врач утверждал, что удар ножом нанесли, когда Абрам был уже мертв. Понимаете? Он умер рано утром от разрыва сердца, как тогда говорили. Обширный инфаркт, как сказали бы потом. А ножом ударили в мертвое тело. И никто, к тому же, не смог доказать, что Яков не взламывал дверь. В общем, в деле были только косвенные улики, но главное — то, что умер Абрам от инфаркта. Вот…

Подольский замолчал. Он смотрел почему-то не на Аркадия, а на раввина, Чухновский же в это время занимался странным делом — снимал с полок книги, перелистывал и ставил на место.

— Какое отношение, — спросил Аркадий, — имеет эта давняя история к гибели Генриха Натановича Подольского и к его появлению в вашей квартире год назад?

— А? — непонимающе спросил Лев Николаевич, думая о своем. — Ну да, появление… Он произнес эту фразу и вошел в комнату, хотя я стоял на пороге и вовсе не собирался его впускать… Вошел и сказал: «Я раскопал это. Нашего прапрадеда казнили. И я знаю — кто».

У раввина упала книга, но он не стал ее поднимать, так и застыл с протянутой рукой.

— Понимаете, эта история с прадедом… Она была вроде как наша семейная тайна. Ну, как английские аристократы передают из поколения в поколение какие-нибудь родовые неразгаданные тайны, так и Абрам был… Мы с Генрихом, когда еще были дружны, много раз обсуждали — ударил Яков ножом или нет? И почему Абрама вдруг хватил инфаркт — он же был крепким и здоровым мужчиной… Много еще лет назад у нас возникла версия о том, что Абрама могли отравить — сейчас-то всем известно, что существуют яды, действие которых по симптомам аналогично инфаркту, и, если не знать наверняка, что человека отравили, вполне можно перепутать. А в те времена и говорить нечего… И тогда история становится еще таинственнее, ведь появляется новый претендент на роль убийцы: тот, кто пришел с Абрамом в дом, когда он возвращался с утренней молитвы, дал ему яд и ушел, оставив прапрадеда умирать. Кто? И почему? Вы понимаете, что пищи для воображения здесь было более чем достаточно, а для того, чтобы открыть истину… Не эксгумировать же на самом деле труп Абрама! В общем, когда Генрих сказал о яде, я понял о чем именно идет речь. Я подумал: может, он нашел какие-то документы… открылись какие-то обстоятельства. Я впустил его из любопытства, а оказалось…

Подольский опять замолчал, и раввин только теперь заметил, что уронил книгу. Он нагнулся, поднял том, аккуратно поставил на полку и взял следующий, продолжив свое бессмысленное занятие, начавшее действовать Аркадию на нервы.

— Что же оказалось? — спросил Аркадий.

— А?.. Вот в том-то и дело… Я все время к этому подхожу, но… Вы не поверите, потому что… Ну, не знаю… Для вас смерть Генриха — это просто уголовное дело, а на самом деле… Нет, на самом деле это, конечно, уголовное дело, кто спорит, но только… Как бы это сказать…

— Дело, которое не находится в вашей компетенции, — подсказал Чухновский, не оборачиваясь.

— Вот-вот… — обрадовался Подольский. — Именно так! По сути, Генрих убил себя сам… То есть, не сам, это не самоубийство, если быть точным, его убил тот же человек, что убил Абрама, но руками самого Генриха, точнее… м-м… точнее даже не руками, а… Нет, вы все равно…

Подольский окончательно сбился и замолчал.

— Я ничего не понял, — искренне сказал Аркадий. — Давайте я буду задавать вам конкретные вопросы, а вы отвечайте по возможности короче. Свидетелей, — Аркадий посмотрел на Виктора и Чухновского, — попрошу на время перекрестного допроса воздержаться от комментариев и дополнений.

Виктор демонстративно пожал плечами, а раввин, достав очередную книгу, начал ее внимательно читать с первой страницы.

— Вы утверждаете, что смерть вашего родственника каким-то образом связана со смертью Генриха Натановича Подольского?

— Да, — кивнул Лев Николаевич.

— Вы утверждаете, что Генриха Натановича убил потомок того, кто в свое время убил Абрама Подольского?

— Что?.. Нет, конечно! — Лев Николаевич округлил глаза. — Не потомок, я разве сказал — потомок? Он же и убил. Не своими руками… Хотя… Это как посмотреть, может, и своими…

— Минуту. Уточните. Вы утверждаете, что Генриха Натановича Подольского убил тот же человек, который двести лет назад убил вашего предка Абрама Подольского?

— Мм… Ну, если хотите, именно так.

— Что значит — если хотите? Вы это утверждаете или нет?

— Ну… Да, утверждаю.

— Вы понимаете, конечно, что Абрама Подольского убили двести лет назад, и никто не мог прожить столько времени…

— Конечно! Именно в этом вся проблема! Именно поэтому и погибла Наталья Леонидовна! Это как круги на воде — если бросаешь камень, круги все равно появляются, как бы ты ни старался быть аккуратным…

— Стоп, — сказал Аркадий, — к Раскиной мы еще вернемся. Если я правильно вас понимаю, смерть Генриха Натановича непосредственно связана с его деятельностью в институте? Я имею в виду то, что вы назвали исследованием реинкарнаций.

— Да! Господи, я это уже три часа пытаюсь объяснить! — с неожиданным жаром воскликнул Подольский. — То есть, у меня нет, конечно, никаких доказательств, но все, что я знаю, начиная с характера некробиота, убеждает меня именно в этом! Я не понимал только, как это произошло с маской… Ну, я имею в виду эту ужасную… И то, что она исчезла… Вы знаете, о чем я…

— Да, — сказал Аркадий. — Вы хотите сказать, что сейчас понимаете и это?

— Конечно! Здесь не обошлось без потусторонних сил, это очевидно!

Аркадий шумно вздохнул и поднял глаза к потолку. Он уже сложил в уме определенную мозаику, в ней было место и для обоих Подольских, и для Раскиной, и для раввина, и даже для религии. Но не для потусторонних сил, в конце-то концов! Если этот Лев Николаевич намерен городить новые глупости вместо того, чтобы разобраться в старых…

Виктор хихикнул и бросил на помощника иронический взгляд, говоривший: ну что, попробовал сам, убедился, что тебя водят за нос, почему бы не освободить место для более квалифицированного специалиста?

— Видите ли, — раздумчиво сказал Аркадий, — легче всего объяснить появление и исчезновение ожога на лице Подольского действием потусторонних сил. И еще Рас…

Он встретил яростный взгляд Виктора, запнулся на полуслове и продолжил:

— Я знаю в Москве сотню человек, которые так бы и поступили. В Кармическом институте этот случай вызвал бы восторг… Почему вы пришли с этим объяснением ко мне?

— А куда я должен был идти? — удивился Лев Николаевич. — Расследованием занимаетесь вы, я и пошел к вам. Тем более, что вы меня все равно нашли бы.

— Тогда не нужно говорить глупости.

— Почему глупости? — вздохнул Подольский. — Знаете, я тоже человек рациональный, но есть рацио более широкое… С философом я бы это обсудил в категориях мистического, а с вами нужна конкретика, так я ее и придерживаюсь. Вот, скажем, не была ли похожа эта, как вы говорите, маска на лице Генриха… не была ли она похожа на… э-э… след человеческой ладони?

— Откуда вы об этом знаете? — насторожился Аркадий. Вряд ли Подольский мог ознакомиться с материалами дела, тем более, с результатами судмедэкспертизы, секретными, как и все, что находится в пределах следственного дознания. Значит, кто-то сказал. Виктор? Раввин? Но раввин и сам не мог знать о такой детали… Кто?

— Оттуда! — огрызнулся Подольский. — Если бы ваш кругозор был более широк, вы бы не спрашивали.

— Ладонь смерти, — подал голос Чухновский, — это жаркая ладонь демона, которой он помечает тех, кто нарушил заповеди небесные, без соблюдения коих…

— Стоп, — сказал Аркадий. — Давайте останемся в рамках здравого смысла. Я спросил, откуда вам стало известно, какой именно формы было ожоговое пятно на лице Подольского?

— То есть, вы подтверждаете, что они имело форму ладони? — уточнил Лев Николаевич, а Чухновский даже сделал два шага к столу, чтобы не пропустить ни слова.

— Вопросы задаю я, — недовольно сказал Аркадий, чувствуя, что процедура допроса уже потеряла смысл, но еще не поняв, когда именно он упустил из рук инициативу. — Мне спросить в третий раз или вы ответите сразу?

— Отвечу сразу. Если вы читали труды профессора Джейкобса, я имею в виду хотя бы его «Нейропсихологию инкарнаций»… Там сказано…

— Я не читал Джейкобса, он не имеет отношения к этому делу. Я спрашиваю…

— Так ведь Лев Николаевич и пытается вам ответить! — неожиданно вступил раввин. — А вы не слушаете его, как не хотели два часа назад слушать меня.

— Я вас внимательно слушал.

— Но не слышали, — с горечью сказал Чухновский. — Поймите наконец: Подольский узнал причину гибели своего предка и потому погиб. К сожалению, в некоторой степени я стал его оружием, поскольку совершил по его просьбе обряд пульса де нура.

— Что совершили? — переспросил Аркадий.

— Обряд обращения к Всевышнему с просьбой наказать еврея, порвавшего связи со своим народом. Творец откликнулся незамедлительно…

Аркадий услышал хриплый смех — Виктор присел на стул в голове кровати и откровенно развлекался, ему доставляло удовольствие видеть, как два важных свидетеля, один из которых вполне мог оказаться убийцей, морочат голову следователю.

— Вы не ответили на мой вопрос о том, откуда вам стало известно об ожоговом следе в форме ладони, — сухо сказал Аркадий. — Вы не ответили уже на три заданных мной вопроса, представляющих важность для следствия. Как официальный свидетель по делу вы несете ответственность…

— Я ответил! — вскипел Подольский, а раввин закивал головой и сделал еще один шаг вперед.

— …И потому, — продолжал Аркадий, — согласно уголовно-процессуальному кодексу, статья семьдесят три-бис, вы можете быть подвергнуты задержанию в административном порядке на срок до сорока восьми часов. В течение этого времени вы будете содержаться в КПЗ с предоставлением всех положенных условий и обдумывать…

— Вы с ума сошли? — изумился Подольский. — Я все время стараюсь объяснить вам суть произошедшего… конечно, как я ее понимаю… а вы не слушаете.

— Лев Николаевич, — мягко сказал Аркадий, — меня не интересуют ваши интерпретации. Меня не интересует, как вы тут что понимаете. Меня интересуют конкретные ответы на конкретные вопросы. В частности, откуда вам стало известно об ожоговом следе в форме…

— Так я же сказал вам! Это описано в книге Джейкобса!

— Что описано? — вскричал Аркадий. — Гибель вашего родственника?

— Генриха? Это частный случай…

— Может быть, не будете спорить впустую? — вмешался Чухновский. — Если позволите, я зачитаю вам…

Он поднес к глазам книгу, которую он держал в руке — видимо нашел-таки на полке после долгих поисков именно то, что искал. Книга была из старых, в картонном, а не пластиковом переплете, издание, скорее всего, до тридцатого года, когда всю книжную промышленность перевели на новый тип производства.

— Вот… — сказал раввин. — «Если Творец отмечает кого-то из людей недостойных или преступивших, или в будущем способных принести в мир преступные и богопротивные идеи, Он делает это одним из множества способов, желая показать людям, что…» Погодите, это не совсем… Ага, вот… «Дьявольская ладонь. Ожог на теле, имеющий форму беспалой ладони. Возникает при использовании колдовства или иных форм воздействия на материальную сущность живого. Обычно наблюдается на животе или спине, но встречаются и более экзотические случаи, как, например, наказание графа Сиднея Мюррея в 1736 году, отмеченного дьявольской ладонью в области затылка, в результате чего Мюррею были нанесены непоправимые повреждения мозга, которые привели к смерти. Граф был наказан за то, что…» Это тоже неважно, граф был христианином, тут совсем другое… Вот еще. «Иудейская религия не содержит понятия Дьявола как антитезы Богу и потому в рамках иудаизма я не могу дать определения дьявольской ладони. Отмечено всего три случая появления этого эффекта в качестве наказания. Первый: печать на спине бывшего раввина Иегуды Хареля, перешедшего в ислам. Второй: печать на груди торговца из Кастилии Моше Герреро, выдавшего инквизиции семь своих соплеменников, облыжно обвиненных в сотрудничестве с дьяволом. И третий: печать на левой щеке Зосимы Бугендольфа, наказанного за убийство раввина Зальцмана в Кракове…» Ну, тут приведены и числа, если хотите… Кстати, этот Бугендольф умер в присутствии многочисленной родни и врача, который его пользовал. Именно врач впоследствии и описал этот случай, так что Джейкобс ссылается на вполне конкретный источник.

— Дайте, — Аркадий протянул руку, и раввин передал ему открытую книгу. Аркадий посмотрел на обложку: это действительно было довольно старое издание, 2026 год, издательство «Вагриус». Издательство, насколько помнил Аркадий, солидное, но время от времени все же вынужденное для поправки финансовых дел издавать и оккультную литературу. Автор — Арнольд Джейкобс. Что там про него написано на обложке? Профессор. Ясное дело — все они профессора. Ректор Института Откровения, Филадельфия. Название подходящее. Все у них так: Институт Откровения, Институт Сущности Человека, Тантрический институт, в одной Москве таких штук пятьдесят, и все кормятся на извечной человеческой страсти объяснять необъясненное необъяснимым. Вполне возможно, что истории с этим графом и остальными действительно происходили, невозможно же упомнить все странные криминалистические ситуации. Объяснения, конечно, чушь. Божественное наказание, м-да… Но случай с Полонским не единственный в своем роде. Что ж, хорошо хоть это. Есть прецедент. Значит, и объяснение должно быть. И, ясное дело, без привлечения технических новинок, эту интерпретацию можно опустить, сразу сужается поле обзора гипотез. Если уж двести лет назад преступники умудрялись проделывать такие штучки…

Кстати, когда умер этот Зосима? Аркадий открыл книгу на странице, заложенной Чухновским. 1736 год. Давно. Но если это не первый случай в криминалистике, почему компьюьтер МУРа не выдал на его запрос всей этой информации, которую раввин Чухновский без проблем и по памяти вытащил из книги, изданной, кстати, уже тогда, когда база данных МУРа находилась далеко не в стадии накопления? Объяснение, пожалуй, одно: все эти случаи при анализе не были признаны криминальными. Загадочными — возможно. Но не криминальными.

Зазвонил телефон. Звонок доносился из внутреннего кармана, и Аркадий в первое мгновение не понял, что, собственно, произошло — он точно знал, что блокировал связь перед началом допроса. Если звонок все-таки раздался, значит, аппарат принял сигнал, отменяющий все режимы отключения, и тогда…

— Допрос прерван в связи с возникновением дополнительных обстоятельств, — сказал Аркадий. В комнате все сразу задвигалось, зашумело, Виктор производил больше шума, чем Чухновский с Подольским, но Аркадию сейчас было не до них, потому что перед глазами возникло лицо дочери. Белое, искаженное ужасом.

— Папа… — сказала Марина, с трудом шевеля губами, — папа… Мама…

Она разрыдалась, изображение начало расплываться, дочь билась перед аппаратом в истерике, и камера не могла держать фокус.

— Спокойно, пожалуйста, — сказал Аркадий. — Ты можешь сказать, что случилось?

— Мама… умерла, — шепот дочери был слышен на противоположном конце комнаты, и все повернулись к Аркадию. Никто не видел, конечно, того, что видел он, но звук не фокусировался в его ушах, как изображение на сетчатке его глаз. Виктор неожиданно оказался рядом, положил руки ему на плечи и сдавил их.

— Как? Когда? О чем ты? — вопросы были банальны, в иных обстоятельствах Аркадий не стал задавать именно такие вопросы, это было непрофессионально, но все вылетело у него из головы, сейчас он ощущал себя таким же обывателем, как Подольский или любой другой из десятка миллионов москвичей.

— Не знаю… Я вернулась только что, а мама… лежит…

— Покажи, — резко сказал Аркадий, взяв наконец себя в руки. — Поверни камеру и покажи. И не плачь.

Изображение в его глазах дернулось, мелькнул потолок, это была гостиная, свет горел вполнакала, и видно было плохо. Руки у девочки дрожали, фокус размывался, женщина, лежавшая на полу, не была Аленой, не могла ею быть, Аркадий увидел чужое лицо, открытые безумные глаза, неподвижный взгляд, жена безусловно была мертва, нужно вызвать скорую, хотя это не имеет смысла, но все равно нужно вызвать, а он должен лететь, но как там Марина будет все это время одна — наедине с…

— Выйди, — четко сказал Аркадий, — выйди из квартиры, запри дверь, пойди к Безугловым и побудь у них, пока я не приеду. Я буду через полчаса, может, быстрее. Выйди немедленно и ничего не трогай.

Это его недомогание полчаса назад… Он не понял, что с ним произошло, а это был некробиот, ослабленный, потому что связь между ним и Аленой в последнее время была, как перетершийся шпагат… Значит, она умерла полчаса назад, и все это время он вел допрос, так и не поняв…

Но — почему?!

— Дай! — жестко сказал Виктор и протянул руку за аппаратом. Аркадий передал Хрусталеву телефон и встал.

— Сиди, — сказал Виктор. Подольский и раввин смотрели непонимающе, у них были свои проблемы. Виктор переключил аппарат на повтор разговора, изображение видел только он, Аркадий не хотел, чтобы Марина говорила кому-то еще о смерти матери, но и забрать аппарат у Хрусталева не было сил. Или желания? Или еще чего-то?

— Поезжай, — сказал Виктор, закончив просмотр. Судя по жестам, он остановил кадры с мертвой Аленой, рассматривая тело. — Поезжай, я свяжусь с МУРом сам, они будут там раньше тебя, так надо. Скорую тоже вызову.

— А что… — начал Подольский.

— Я задерживаю вас обоих в административном порядке для проведения допросов по делу, — сказал Виктор. — Мы будем здесь до прибытия конвоя. КПЗ на Фонтанной вас устроит? Там вполне сносные условия.

— Я должен молиться! — воскликнул раввин. — У меня должна быть кошерная пища! Я не могу…

Виктор сказал что-то в ответ, Аркадий не расслышал, он шел к выходу, как призрак по замку — натыкаясь на стены и, кажется, даже проходя сквозь них. Во всяком случае, когда минуту спустя он обнаружил, что сидит в машине и дает полный газ, Аркадий не помнил, как спустился вниз. Просто был в комнате Подольского, а очутился здесь.

Машина взмыла в ночное небо — сразу во второй эшелон.

 

Глава десятая

«Я должен был»… Мысль кружилась в голове по стационарной орбите и была единственной, которую он осознавал, все остальное не вмещалось в памяти и существовало как бы отдельно от его личной вселенной. «Я должен был, я должен был»… Что — должен? Вернуться домой посреди дня, чтобы успокоить впавшую в транс жену? Успокоить женщину, изменявшую ему не первый месяц? Ну погиб твой Метальников, так ведь работа такая, не бери в голову… Бред. Если бы он вернулся домой вовремя, сейчас они с Аленой занимались бы выяснением отношений и наверняка довыяснялись бы до бросания посуды и оскорблений, переходящих в рукоприкладство. И все это — при дочери, которая заперлась бы в своей комнате и вздрагивала при каждом резком звуке… Да, но Алена осталась бы жива! Она осталась бы жива, а все остальное не имеет значения, не играет роли и вообще не в счет. А он носился по Москве и вспоминал о жене только тогда, когда никаких мыслей по поводу нелепой истории с Подольским не приходило в голову…

И теперь она мертва.

Он виноват.

Машина приземлилась слишком резко, и рессоры взвизгнули так, будто обругали нерадивого водителя всеми нецензурными словами великого и могучего русского языка. Подлетая к дому, Аркадий видел, что оперативники и медики уже на месте: мигалки двух типов мерно мерцали на подъездной дороге.

На этаже, когда Аркадий вышел из лифта, его встретил, однако, не дежурный патрульный эксперт, а репортер — знакомое лицо, знакомый голос, но кто именно? Аркадий не расслышал вопроса, отодвинул представителя прессы (почему он вообще здесь оказался, неужели в МУРе решили, что о смерти Алены можно писать в газеты?) и ворвался в собственную квартиру, как в осажденную крепость.

Алена лежала на диване в гостиной, телевизор все еще был включен, и между стеной и круглым столом расхаживали бесплотные герои вечернего сериала, угрожая друг другу пистолетами времен то ли ВЧК, то ли вообще Крымской кампании. Над Аленой склонились два врача, муровский оперативник, как положено, вел съемку, а понятые — двое соседей, лица которых Аркадий помнил, но имен не знал, — стояли поодаль, у окна, и о чем-то переговаривались.

Профессионализм взял, наконец, верх над чувствами, и к дивану Аркадий приблизился на твердых ногах, отмечая все детали. Дочери в комнате нет, с ней наверняка в ее комнате кто-то из муровских сотрудниц. Глаза у Алены уже закрыты, правая рука вытянута вдоль тела, левая свешивается до пола. Лицо спокойное. Пулевых ранений нет. Крови нет. Следов асфиксии нет. Приняла таблетки? Скорее всего. Типично женский способ покончить с жизнью. Можно было спасти, если бы Марина вернулась раньше…

— Таблетки? — спросил Аркадий в пустоту, уже зная, каким будет ответ: он заметил на шее, там, где начинался вырез платья, темное пятно с неровным краем, уходившее куда-то вниз. Не обращая внимания на предупреждающий возглас эксперта, Аркадий рванул воротник платья, и грудь обнажилась — запекшаяся, как мясо, которое долго продержали на сковороде. Пятно было темным по краям и совершенно черным в центре, на уровне сердца. И не нужно было иметь никакого воображения, чтобы увидеть: в грудь Алены будто уперлась раскаленная ладонь, с шипением сжегшая кожу, вот след основания большого пальца, а средний с указательным обозначились до второй фаланги. Правая ладонь.

Аркадий ощупал ткань платья, хотя и так было ясно, что материя не повреждена. Если бы это был луч — как в случае с Подольским, — то ткань вспыхнула бы, как свечка. Не было никакого луча. Не было вообще ничего, что появилось бы снаружи и уперлось в грудь, и жгло, жгло…

Огонь шел изнутри и ограничился кожей.

— Послушайте… — сказал Аркадий. — Что это?

— Ожог первой степени, — деловито ответил один из медиков; он наверняка знал Аркадия, потому что не старался ни скрыть информацию, ни хотя бы смягчить ее, полагая, что профессионал обязан знать все, — но непосредственная причина смерти, скорее всего, остановка сердца. Ожог возник позднее — может, на минуту-две. Поскольку следов температурного воздействия на платье нет, женщина, видимо, была одета уже потом… В момент смерти она была обнажена.

Что значит — обнажена? На Алене было ее домашнее платье, не платье даже, а что-то вроде вечернего халата, она любила ходить в нем, и под платьем у нее обычно ничего не было, она сбрасывала это платье-халат и спала нагишом, в комнате всегда было натоплено, а под одеялом и вовсе жарко… И она никогда не ходила голой по квартире. Конечно, она была в платье, смотрела телевизор, дожидаясь Марину. Наверняка думала о Метальникове и хотела отвлечься.

Но если так… Когда собираешься покончить с собой, не смотришь телевизор, дожидаясь дочь и, возможно, мужа. Дочь — чтобы обругать за позднее возвращение, а мужа — чтобы объявить, что между ними все кончено. Она не собиралась уходить из жизни, это совершенно ясно.

И значит…

— Нежная моя, — пробормотал Аркадий, — сорока, ты в клюве несешь…

Это были их слова, их с Аленой — в дни, когда между ними все было хорошо. Только эти слова и приходили сейчас в голову, только их Аркадий и мог произносить вслух, понимая, насколько нелепо они звучат над телом покойной и в присутствии экспертов, оперативника и понятых.

— Смерть наступила около часа назад, — продолжал врач, — примерно в двадцать два-двадцать два десять…

Именно тогда, когда раввин Чухновский говорил о возмездии и смотрел неистовым взглядом. А сам Аркадий стоял там, где утром лежало тело Генриха Натановича, и неожиданно ощутил слабость, причины которой не понял.

Некробиотический сигнал? Или?.. Что было причиной, что следствием, и существовала ли вообще связь между тем, что происходило в «Рябине», и тем, что в это время видела, слышала и ощущала Алена, сидевшая в одиночестве перед телевизором и страдавшая из-за гибели любовника?

Ладонь дьявола.

Окна салона выходили на юг, Аркадий сам подбирал в свое время расположение квартиры таким образом, чтобы ничто не заслоняло вид на ильинские леса, единственный зеленый массив в этой части города. Он понимал, конечно, что со временем и их выкорчуют, но пока… Ему не нужно было всматриваться в темноту за окном, чтобы удостовериться: не было там никаких автотрасс, отражающих зеркал дорожной инспекции и вообще ничего, кроме неба и звезд, а сейчас и звезд наверняка не было, потому что с заходом солнца на город наползли мрачные тучи, в которых рассеивался свет окраин — багровый, будто пожар.

Это я убил ее, — возникла неожиданная и нелепая мысль, но именно в силу своей нелепости она упрямо колотилась в сознании, Аркадий даже и не пытался ее отогнать, понимая, что она все равно вернется. Во времени цепочка событий выстраивалась четко и, если не разбираться в первопричинах, — вполне однозначно. Ночью нечто (назовем это «ладонью дьявола» просто по ассоциации) убивает Генриха Подольского, и примерно в то же время погибает во время операции группа Метальникова. Вечером того же дня «ладонь дьявола» настигает Наталью Раскину, сослуживца, друга (возможно — любовницу) Генриха Подольского. Еще через три часа погибает Алена — в результате воздействия той же «ладони дьявола». Если бы не эта пресловутая ладонь, сравнивать три смерти — Подольского, Раскиной и Алены — не было бы ни малейших оснований. Можно, конечно, предположить всякое, в том числе и случайное совпадение, но это будет такой натяжкой, что лучше о ней не думать. И если действовал один и тот же фактор… Что общего у Алены с Раскиной или Подольским? Ничего. Если не считать Аркадия. Значит… Если бы Аркадий не занялся расследованием… Нет, это совсем… Голова как чугунная, двух причин не связать. Должна быть связь, кроме Аркадия… Верую, ибо нелепо. А еще Метальников. Может, он — истинная причина, может, с него все началось, а Подольский был лишь ответом, и связи нужно нащупывать совсем в другом месте?

Нужно было раньше поинтересоваться, что произошло с Метальниковым… Нужно… Не до того было весь день. Ах, да что говорить — Аркадию было плевать, как погиб этот супермен. Что общего у Метальникова с Подольским? А что если… Была ли «ладонь дьявола» на груди Метальникова? Или на лице? Нет, тогда в МУРе мгновенно связали бы Метальникова с Подольским, и «Феникс» не получил бы это расследование. Метальников погиб иначе. Как?

Аркадий аккуратно поправил халат на груди Алены, прикрыв ужасный ожог, встал и сказал:

— Делайте свое дело, ребята. Запрос о передаче прав на расследование я сейчас отправлю.

Прозвучало это сухо и произвело на экспертов странное впечатление: один из них решил, что Аркадий полностью выпал из реальности и не понимает, что говорит. У него погибла жена, страшно погибла, а он деловым тоном толкует о передаче прав на расследование. Он сам собирается заниматься этим? Даже по процедурным правилам это невозможно, и нужно бы Аркадию это знать, он должен пойти и лечь, и до утра ни о чем не думать…

Так, кажется, эксперт и говорил, а Аркадий кивал, не слыша. Две вещи следовало сделать немедленно, и без Виктора не обойтись, потому что к делу о гибели Метальникова Аркадия не допустят, не тот уровень. Даже Виктору могут отказать — нужно обосновать просьбу, а как ее обоснуешь, разве только соображениями о связи Алены и этого супермена, и тем обстоятельством, что и Алена, и Подольский…

Где сейчас может быть Виктор?

Аркадий отошел к угловому дивану и, не обращая больше внимания на суету муровских сотрудников, принялся рыскать в памяти телефона в поисках красно-зеленого индекса Виктора. Вот… Судя по числу, светившемуся рядом с индексом, Виктор на вызов не ответит. Наверное, он уже доставил обоих задержанных в камеры Кунцевского КПЗ (оно принадлежало страховой компании «Мартын» и было самым приличным в Москве из страховых КПЗ по условиям содержания) и теперь то ли спит без задних ног, то ли цацкается с очередной подружкой, и от этого занятия его не оторвешь даже домкратом…

Аркадию было все равно, чем сейчас занимается Виктор, он послал вызов нулевой категории и закрыл глаза, чтобы не видеть, как эксперты проводят первые полевые анализы. Надо пойти к Марине… Нет, только не сейчас. После разговора с Виктором. Если он сейчас пойдет к Марине, то больше ничем заниматься не сможет. Не только сейчас, но — до самых похорон.

— Ну, — сказал Виктор, — если хочешь говорить, так хотя бы глаза разуй!

Вот уж действительно… Изображение Виктора — только головы, конечно, начальник предусмотрительно сузил поле зрения камеры — повисло перед самым носом, Аркадию пришлось чуть сдвинуться назад.

— Прости, что я так… — сказал он.

— Отчего она умерла? — прервал Виктор, не собираясь тратить время на церемонии.

— «Ладонь дьявола», — пробормотал Аркадий. — Точно как у Подольского, только на груди… На груди, — повторил он, ему показалось, что Виктор не понял, смотрел он с отсутствующим видом и, похоже, вовсе не на Аркадия, а сквозь него, на то, что было сейчас перед взглядом Виктора в той комнате, где он находился.

— Понятно, — протянул Виктор («Интересно, что ему понятно?» — вяло подумал Аркадий). — И ты, конечно, полагаешь, что… Послушай, поднимать сейчас полковника Бурлеева — значит не получить ничего, кроме семиэтажного мата. До утра ждать тоже нельзя. Дежурный отдел нам дела без санкции не отдаст, тем более, что речь идет о твоей жене. Ты можешь проходить как свидетель или… В любом случае — лицо заинтересованное. Послушай, — резко сказал Виктор, прервав свои сумбурные рассуждения. — Немедленно уходи из квартиры. Муровцам сейчас не до тебя, да они и не имеют такой информации, чтобы сравнивать… Уходи и поезжай ко мне. Не в Марьину Рощу, а в Нелидово. Я сам займусь делом. Ничего не предпринимай, пока я не приеду. Ты понял меня?

— Да, — проговорил Аркадий, покосившись на экспертов, которые возились у тела Алены. — Здесь Марина, и я…

— Нет, — резко сказал Виктор. — Ты уходишь и ни с кем не разговариваешь, понял?

— Понял…

— Действуй. Меня не ищи. Жди на месте.

Физиономия Виктора сморщилась, будто от ложки лимонной кислоты, и схлопнулась. Аркадий, не думая уже о том, что делает, прошел мимо экспертов, отодвинул плечом охранника у входа в квартиру, тот что-то сказал ему вслед, Аркадий зафиксировал его слова, но не понял — потом, потом, — сбежал по лестнице, вместо того, чтобы вызвать лифт, впрочем, он и раньше не раз это делал, после ссор с Аленой бег по ступенькам приводил мысли в порядок. Может, и сейчас… Нет, сейчас мысли зациклились на сожженном пятне, на нежной коже…

Аркадий подбежал к стоянке и сразу увидел, что в его машине кто-то сидит. В салоне горело потолочное освещение, и непрошенный пассажир выглядел рельефной тенью без лица. Кто… Впрочем, это наверняка из МУРа. Почему из МУРа? Эксперты еще не доложили о результатах, в МУРе не могли ничего предпринять, да и с чего бы им так плотно и сразу заниматься Аркадием, и, к тому же, тот охранник, наверху, просто не выпустил бы его из квартиры…

Силуэт показался Аркадию знакомым, но вспоминать не было времени, он рванулся в сторону, подальше от освещенного пространства. Человек в кабине сидел неподвижно и на бросок Аркадия не реагировал — не успел заметить, как Аркадий вышел из подъезда? Куда же он, в таком случае, смотрел?

Неважно. Аркадий вбежал в соседний подъезд, поднялся, минуя лифт, на третий этаж, где проходила галерея, соединявшая два дома. В галерее, конечно, никого не было, ночь уже, хотя здесь и ночью собиралось порой много народа — молодежь, горланили песни, пили какую-то гадость… Из галереи прямиком в лифт и на верхний этаж. Чердак и крыша. Здесь должна быть дежурная машина домового комитета. Ни черта здесь нет. Кто-то взял и отправился на тусовку, ребятня часто это делает… Плохо. Аркадий вызвал такси и спрятался на чердаке, ожидая машину.

Ему показалось, что в темноте шевелится какая-то фигура, он вздрогнул и обругал себя: господи, совсем расклеился, это же отблески рекламы с площади Никсона.

Алену, возможно, уже унесли. А что Марина? Она ждет его, не понимает, куда пропал отец, или она сейчас о нем не думает? Он не знал, о чем может думать девочка двенадцати лет, недавно увидевшая мертвую мать и не знающая, почему отец не приходит, чтобы приласкать ее и успокоить. А о чем он сам думал в ее возрасте, когда умер отец — неожиданно, от приступа стенокардии? Аркадий смотрел телевизор, отец курил на балконе, неожиданно что-то закричал и упал. Аркадий видел его фигуру на фоне неба, а потом фигура исчезла, и он решил сначала, что отец свалился вниз. О чем он тогда думал? Ни о чем. Ему было страшно — а когда страшно, мыслей не бывает. Одни ощущения…

Такси свалилось из второго эшелона и затормозило, водитель дважды мигнул габаритными огнями, он не видел заказчика. Аркадий одним броском преодолел открытое пространство, ввалился в кабину и пристегнулся.

— Шеф, — бросил он, — давай я адрес сам наберу, долго объяснять.

— Валяй, — сказал таксист, это был пожилой человек, грузный даже для своих лет, форменная куртка топорщилась у него во все стороны. — Только учти — это тебе обойдется, кроме ночного тарифа, еще вдвое.

— Удивил, — буркнул Аркадий и набрал на панели автопилота координаты второй квартиры Виктора, куда шеф обычно водил женщин, из тех, кто рассчитывал на длительное знакомство, перерастающее в сердечную дружбу с перспективой возможного замужества. — За скорость, шеф, плачу втрое.

— Ты миллионер? — спросил таксист. — Или пристрелил кого-то?

Аркадий промолчал. Не получив ответа, таксист перевел машину в резервный эшелон для муниципального транспорта, вручную развернул в сторону Южной трассы и ювелирными движениями вписал машину в средний ряд. Лишь после этого он переключил управление на автопилот и внимательно посмотрел на Аркадия. Если начнет разговаривать, придушу, — подумал Аркадий, но таксист — все они хорошие психологи — уловил нечто в поведении клиента и отвернулся.

Часы на приборном щитке показали полночь, и Аркадий подумал, что самое время посмотреть новостную программу.

— Шеф, — сказал он, — включи-ка седьмой канал.

Таксист, глядя куда-то в ночь перед собой, протянул руку, за спиной Аркадия послышался щелчок, и томный голос Элины Гущиной сказал:

— …размеры определят сами. Сегодня же президент Дейнека встретился во второй половине дня…

Аркадий развернул кресло и увидел бугристую физиономию президента всея Руси господина Дейнеки, получившего свой пост благодаря нескольким блестящим акциям по захвату золотоносных приисков, обнаруженных лет десять назад в верховьях Енисея. Его не успели вовремя отстрелить соперники, а потом это стало не только невозможно, но и попросту невыгодно — гораздо эффективней в таких случаях обычный рэкет. Впрочем, насколько было известно широким слоям населения, Дейнека от рэкета сумел отбояриться, а потом серией взяток должностным лицам выбил себе место в Думе; результаты голосования в таких случаях фальсифицировались всегда и без проблем. Для контрольной комиссии, куда входили и представители Европейского совета, главное было — соблюсти видимость. Дейнеку признали «всероссийским паханом» еще до того, как он решил идти в президенты. Говорили даже, что он не хотел, но его клану — клану сибирских золотодобытчиков — власть нужна была позарез. Дейнека мотал на президентской должности уже второй срок и, будучи человеком достаточно молодым (в прошлом году полвека справлял — вся Россия гудела), намерен был остаться и на третий. Если, конечно, не отстрелят, что тоже не исключено.

— …Встретился во второй половине дня, — говорила между тем Элина Гущина, — с прибывшим в Россию с неофициальным визитом вице-президентом Соединенных Штатов Америки и Африки Юлом Грэхемом. Состоялась беседа о проблемах взаимных финансовых претензий, которые…

Лицо президента отдалилось, в воздухе кабины повис круглый стол с флажками России и СШАА, за которым сидели, развалясь, десятка два мужчин. Водитель, заинтересовавшись, тоже крутанул свое кресло и стал смотреть. О финансовых претензиях СШАА к России говорили второй год. Дело, по мнению Аркадия, было глухим. У Штатов и России сложились принципиально разные правоохранительные системы, и то, что по американским законам считалось криминалом, за который в некоторых штатах до сих пор полагалось пожизненное заключение, в России являлось поощряемым деянием — сбор налогов с помощью налетов на офисы, например. Или, как в данном случае, — захват в международных водах супертанкера с очищенной метаграндой. Один супертанкер — это деньги, равные годовому бюджету такой, скажем, страны, как Франция. Охранялись супертанкеры с помощью технологии «стелз», ни один локатор не показывал это огромное судно, и даже в видимом диапазоне — простым глазом или в бинокль — обнаружить корабль можно было лишь при очень большом везении. Или если столкнуться нос к носу, что при современных навигационных системах было попросту невозможно.

Случаются, конечно, казусы. Именно такой казус и произошел два года назад, когда в Японском море американский супер «Виндхук» был обнаружен российской канонеркой, название которой держалось в секрете. Конечно, это был секрет Полишинеля — все знали, что «Виндхук» атаковала «Власта» капитана Минина, но в официальных документах название нигде не упоминалось. Как бы то ни было, супер взяли на абордаж, хорошо не потопили в пылу сражения. Россия получила полмиллиона тонн метагранды, что позволило одним разом решить на год вперед проблемы чартерных космических компаний, обычно страдавших от недостатка топлива, а США с тех пор напрасно добивались на официальном уровне хотя бы признания совершенного русскими моряками злодеяния. Проблема была сугубо юридическая — что, собственно, считать нарушением законности? Чьей законности, позвольте спросить!

— …Договорились о дальнейших встречах, — сказала Элина.

— Хрен вам! — воскликнул таксист. — Ты посмотри, как эти американцы к нам прицепились! Законный рэкет, понимаешь…

Аркадий и не подумал спорить, тем более, что картинка сменилась, и в кабине возник длинный муровский коридор второго этажа, где Аркадию приходилось бывать, хотя и не часто. Навстречу шел начальник спецслужб генерал Дьяченко, и репортер перехватил его в тот момент, когда он уже взялся за ручку двери, которая вела в кабинет Генерального инспектора.

— В связи с последней информацией о гибели элитарного подразделения МУРа, — зачастил журналист, — не можете ли вы, господин генерал, прокомментировать ситуацию?

Ого, — подумал Аркадий, — Метальников, оказывается, уже пошел в эфир. Значит, успели решить, какую именно лапшу повесить на уши зрителю. Ясно, что истинной причины никто не скажет, и репортеру, кстати, это тоже ясно, по лицу видно, а генерал так и вовсе смотрит в камеру, будто карточный шулер, благополучно выдавший трефовую шестерку за туза пик.

— Произошел бой с неравными силами противника, — пробасил Дьяченко. — Речь идет о крупнейшей за последние годы операции по торговле наркотиками, где МУРу, как представителю центрального правительства, положена определенная доля. Налицо было явное нарушение законодательства, однако… — генерал замялся, стараясь придумать, как бы помягче сформулировать информацию о муровском провале. — Однако небольшой отряд спецназа столкнулся с силами, превосходящими его в десять и более раз. К сожалению…

В десять и более раз. Неужели генерал хочет сказать, что груз, куда бы он ни направлялся, сопровождал по меньшей мере полк? Чушь и бред. Врочем, зритель не знает, конечно, ни сколько муровцев полегло прошлой ночью, ни где это произошло. Кстати, — подумал Аркадий, — я тоже не знаю, где погиб Метальников. Не очень далеко от Москвы, это ясно, иначе Алена не приняла бы некробиота…

При мысли об Алене в груди кольнуло, Аркадий отвернулся от изображения и принялся смотреть на дорогу. Машина уже опустилась на колеса и подруливала к сорокаэтажной коробке дома, где жил Виктор.

— Держи, — сказал Аркадий и сунул водителю в ладонь кредитный талон от «Феникса» с уже проставленной суммой. Пусть, черт побери, Виктор расплачивается со своего счета, нет у Аркадия таких денег, чтобы мчаться ночью по Москве, да еще платить втрое против положенного.

Таксист что-то говорил ему вслед, но Аркадий не слышал — от стоянки к дому он мчался зигзагами, как привык на тренировках по выживанию, хотя никто по нему не стрелял, да и вообще это было глупо: если бы МУР решил поставить его как свидетеля или, тем более, подозреваемого, то Аркадий просто не долетел бы до викторова дома; вычислить, догнать и взять одинокого беглеца муровцам с их разветвленной сетью ничего не стоит. Не нужен он им пока.

Пока не нужен.

x x x

В квартире Виктора стоял запах духов «Синий свет». Возможно, это был прошлогодний запах, отделаться от него можно было только полностью заменив воздух в комнате, да еще и продизенфицировав все предметы. Аркадий ненавидел эти сверхустойчивые запахи, из-за которых зачастую приходилось обращаться к муровским экспертам даже тогда, когда, казалось бы, все улики были совершенно ясны. Впрочем, женщинам, которых сюда приводил Виктор, неприязнь частных детективов к продукции фирмы «Благовест» была, конечно, неизвестна.

Аркадий зашторил окна, проверил, нет ли в квартире неучтенных «жучков», успокоился, наконец, и, сняв башмаки, развалился на широкой тахте, уставив взгляд в потолок, на котором мерцало в полумраке изображение обнаженной Ларисы Расторгуевой на эстраде в зале «Россия».

Пока Виктора нет, нужно привести в порядок мысли. Возможно, он сможет связать звенья цепи, если выяснит, отчего погибла группа Метальникова. Ни в одной смерти из тех, что произошли сегодня, нет мотива. Нет мотива и нет объяснения исчезновению черного пятна с кожи Подольского. Значит, через несколько часов и Алена будет… Стоп, стоп, стоп. Думай о другом. Если я что-то знаю, но не знаю — что именно… А Виктор? Чем объяснить странное поведение Виктора? Хрусталев узнал нечто, еще более существенное? Тогда почему слежка ведется за ним, а Виктор — в стороне?

В комнате было темно, и все ощущения Аркадия сосредоточились в слухе. Только потому ему и показалось вдруг, что в квартире кто-то есть. Кто-то почти неслышно двигался в соседней комнате. Скрипнула половица… Опять… Паркет здесь уже рассохся… Еще какой-то звук — похоже, что открылась дверца книжного шкафа, в той комнате Виктор хранил старые книги, доставшиеся ему от деда, читать он их, конечно, не собирался, но выбрасывать не хотел тоже, книги по нынешним временам — довольно внушительная ценность сами по себе… Вроде открылась дверь в коридор…

Аркадий пожалел, что не взял оружия. Пистолет лежал дома, в запертом ящике стола под компьютером. Нужно было забрать, но не под пристальным же взглядом оперативников МУРа!

Аркадий неслышно (это ему так показалось — неслышно) соскользнул с тахты на пол. Бросок к столу у окна, в руке оказался тонкий металлический стержень, хорошо, что Аркадий, входя, запомнил по привычке все, что лежало на том столе — ноутбук, диски, бумаги, письма, и этот стержень, похожий на выдернутую из коротковолнового приемника антенну.

Войдя, он запер дверь — это точно. И прошел по комнатам — в квартире никого не было. В соседней комнате только книжные шкафы и телеприставка, человеку там не спрятаться. Окна заперты. Животное? Кошка, собака? Виктор не держал животных. И не могла кошка открывать двери книжного шкафа…

Звук послышался из коридора — едва слышный, не звук даже, а напоминание о чем-то, будто несколько молекул, шелестя, пронеслись в мозгу, наведя электрические токи, проникшие в сознание. Дверь в коридор начала очень медленно открываться. Аркадий поднял прут и неожиданно почувствовал, каким горячим стал металл. Господи, будто раскаленная игла… Бросить! Если бросить прут на пол, звук падения немедленно выдаст его присутствие. Но и держать прут в руке было уже невыносимо, Аркадию показалось, что кожа на ладони начала вспучиваться и лопаться. Так, наверное, прижигали кожу гестаповцы в прошлом веке. Или контрадемы — в этом. А дверь продолжала открываться, и это длилось вечность, и жар поднимался от ладони по предплечью, захватывая всю правую сторону тела, Аркадию показалось, будто чья-то раскаленная ладонь дотрагивается до его груди, и он с ужасом, о возможности которого даже и не подозревал, понял, что именно сейчас с ним произойдет.

Когда дверь откроется настежь, он увидит дьявола.

Или того, кто взял на себя его роль?

В коридоре было темно, и Аркадий шумно вздохнул: за дверью никто не стоял. Никто. Пусто. Дверь открылась сама. Ветер, должно быть.

Запахло паленым, и Аркадий наконец выпустил прут. Более того — он взмахнул рукой и отбросил прут с такой силой, что железяка должна была вылететь в коридор или удариться о стену рядом с дверным проемом. Но раскаленный металл прирос к ладони, стал ее продолжением, длинным пальцем, которым Аркадий с воплем тыкал в пустоту, совсем уже ничего не соображая от невыносимой боли. Скорее бы умереть! Чтобы — холод.

Сознание Аркадия неожиданно раздвоилось. Одной его частью он продолжал мучиться, пытаясь оторвать багровый от жара металл от сожженной уже кожи на правой ладони. А другая часть всплыла в воздухе комнаты, будто легкий воздушный шар, и повисла под потолком. Комната, которую он видел теперь сверху, покачивалась, как палуба корабля в шторм, и той части сознания Аркадия, что взмыла под потолок, совсем не было больно. Ладонь человека, упавшего на колени посреди комнаты, светилась мрачным сиянием, но тело уже не ощущало боли. Тело, разум которого уснул и не мог больше командовать движениями мышц, подняло вверх правую руку, и раскаленный палец указал на что-то за окном, а та часть сознания Аркадия, что сжалась в комок под потолком, попыталась понять, куда направлен этот указующий перст, но она была лишена такой возможности, понимание уснуло вместе с той частью его «я», что осталась в теле, а часть, повисшая под потолком, могла лишь фиксировать события, но даже удивляться им оказалась не способна.

Тело конвульсивно дернулось, левая ладонь, холодная, как мрамор, занесенный в комнату с мороза, начала скрести пальцами по дереву паркета, а правая ладонь, жар которой освещал комнату не слабее, чем свет двадцатипятисвечовой лампы, сжалась в кулак, и тогда жар начал ослабевать, будто тепловая энергия сливалась, подобно вязкой жидкости, в щели между пальцами, уходила в пол, паркет задымился, а кулак — начал плавиться, таять, исчезать. Правая рука обратилась в культю, из которой должна была хлестать кровь, но крови не было — ни единой капли. Жар будто сплавил сосуды, и та часть сознания Аркадия, что осталась жива и смотрела сверху на безжизненное тело, поняла, что можно возвращаться.

Как я могу видеть? — удивленно подумал Аркадий. У сознания, лишенного тела, нет глаз. Почему-то эта мысль занимала его, когда он пытался опуститься вниз и войти назад, в себя. Он понимал, что, если не сделает этого немедленно, то состояние клинической смерти, в котором находилось его тело, перейдет неощутимую временную границу, и будет поздно. Тело умрет, а он останется так вот висеть и наблюдать и ничего не сможет сказать тому, кто придет когда-нибудь в эту комнату и обнаружит мертвеца с сожженной ладонью.

Конечно, это будет Виктор.

Сознание было подобно воздушному шарику, надутому легким газом, оно парило под потолком, касалось его мерзлой поверхности, и, чуть сжавшись от холода, опускалось ненамного вниз, но снова всплывало, и так повторялось опять и опять, и движения эти не зависели ни от желаний Аркадия, ни от его попыток зацепиться за висевшую посреди потолка люстру.

Он оставил эти попытки — не потому, что осознал их бессмысленность, а потому, что понял другое: мысль отделима от тела, мысль может парить, и весь его рационализм мгновенно улетучился тоже, но заменить его было нечем, Аркадий не мог, не учился думать эмоционально, не строить логические умозаключения, а искать явлениям подсознательные связи. Если сознание отделимо от тела, значит, сознание нематериально? А если сознание нематериально, значит, есть Бог? А если есть Бог…

Дальше он думать не мог, потому что дальше он думать не умел. И не хотел. А чего он хотел? Чего он хотел именно сейчас?

Алена! Ее душа сейчас тоже, возможно, парит где-то, не имея возможности вернуться в мертвое тело, и, может быть, их души хотя бы теперь, став бесплотными, найдут общий язык, и можно будет заново начать… что?

Метальников! Его душа могла найти душу Алену еще раньше, и тогда Аркадию все равно не бывать с этой женщиной…

Нелепые мысли, и он понимал их нелепость, но это было, пожалуй, единственное, что он на самом деле сейчас понимал. Верую, потому что нелепо, — подумал Аркадий. Ему только это и оставалось — верить, потому что материальные, логические, умственные связи порушились.

Верить… во что?

Бедный Виктор. Придя в свою квартиру и ожидая увидеть Аркадия живым и здоровым, он найдет его мертвое тело с сожженной правой рукой.

Почему Виктор — бедный? Судя по его поведению вечером, он успел узнать или понять нечто такое, чего не узнал или не понял Аркадий. И об опасности для самого Аркадия Виктор знал достаточно, чтобы предупредить сотрудника. Поэтому не исключено, что мертвый Аркадий не станет для Виктора неожиданной находкой.

Аркадий почувствовал какое-то странное притяжение, будто воздушный шарик, каким он сейчас был на самом деле, подвесили на нитку, а нитку кто-то, стоявший на полу, потянул к себе, и его поволокло вниз, потолок с тускло мерцавшим изображением Ларисы Расторгуевой начал удаляться, а тело, его тело — мертвое? — приближалось, но медленно-медленно, как стыковочный узел, когда орбитальный корабль уже уравнял скорость со станцией и теперь дрейфует к ней подобно парусному судну, отданному на волю ветра и волн.

Аркадий увидел вблизи собственное лицо с устремленным в потолок пустым взглядом и поразился тому, насколько это лицо сейчас выглядело чужим, как лицо умершего на Земле пришельца с далекой планеты. Входить в это тело он не хотел. Аркадий начал упираться, как делал это минуту (час? вечность?) назад, всплывая к потолку и не желая быть распластанным по его поверхности. Упирался он, конечно, сознанием — чем еще мог он сопротивляться неизбежному? — и потому не вполне четко воспринимал окружающее; кто-то вошел в комнату, кто-то включил свет, но потолочное освещение воспринималось как эмоция, а не физическая данность, это был испуг, свет пугал, но почему? Эмоция испуга, воспринятая и впитанная сознанием Аркадия, придавила его, наконец, к полу, он приник к собственному лицу и…

Тоннель, о котором он множество раз слышал и о котором читал даже в специальной литературе, мгновенно возник и был пройден за долю секунды — но не к свету, а в обратном направлении, к пятну мрака, за которым сознание должно было исчезнуть, и должна была наступить смерть… Или…

Он ударился об это пятно, как снаряд о броню, и, как снаряд, он эту броню смял, но и сам взорвался, выплеснув в пространство всю накопленную жизненную энергию, вот тогда и настал истинный мрак, в котором сознанию, чем бы оно ни являлось на самом деле, не было места, поскольку здесь не было места ни для чего.

Единственной эмоцией, которую испытал Аркадий, придя в себя, был ужас. Тело же способно было сейчас ощущать только боль — в правой, пораженной жаром руке и во всей правой части тела, особенно в грудной клетке. Аркадий не мог вздохнуть, он не хотел дышать, но легкие сами знали, что им нужно, и сопротивлялись сознанию. Сделав вынужденный вдох, Аркадий понял наконец, что все еще жив, а может, и минуту назад был жив, и все, что ему привиделось, было бредом умиравшего, но так и не умершего сознания.

Чья-то голова на фоне тусклого потолочного освещения казалась силуэтом на ярком экране. Кто это? Виктор.

— Пить, — сказал Аркадий, осознав сказанное слово лишь после того, как произнес его вслух.

— Нельзя, — произнес Виктор, приподнимая Аркадию голову.

— Пить, — повторил Аркадий уже осмысленно, стараясь удержать себя на поверхности найденного смысла, каким бы он ни был, иначе — опять провал…

Под голову ему положили подушку, под правую руку, кажется, тоже — во всяком случае, впечатление было таким, будто рука погрузилась в мягкое, и это мягкое обволокло кожу, прилипло и высосало боль, а с болью ушла сила, и рука стала просто сухой веткой — не пошевелить. Под спину тоже подложили что-то мягкое, боль стала впитываться и уходить.

Он поднял левую руку и заслонил глаза от света.

Лицо склонившегося над ним Виктора было участливым, но… это был не Виктор. Кто? Где он видел этого человека прежде? Сегодня вечером. Седая борода. Ермолка.

Раввин Чухновский.

Аркадий пришел в себя окончательно — во всяком случае, настолько, чтобы повернуть голову и посмотреть на свою правую ладонь. Он боялся увидеть черную сожженную культю, но ладонь оказалась цела, никакого следа ожога, и рука была цела, и — теперь он был в этом уверен — не было ран и на теле. Адский огонь, чем бы он ни был вызван, лишь опалил его и прошел мимо.

Почему раввин здесь, а не в камере? И где Виктор? Откуда у раввина ключ от этой квартиры? И почему Аркадий пришел в себя, когда Чухновский вошел в комнату? И наконец, где был раввин, когда «ладонь дьявола» коснулась груди Алены?..

Впрочем, о чем это… Они же вместе были в комнате Подольского, в «Рябине».

Все, что происходило вечером и в начале ночи, проявилось в мыслях, заняло свои места в памяти, взорванной болью, эмоциональное восприятие — спутник бессознательного состояния — уступило место нормальному логическому анализу, привычному для Аркадия.

— Помогите мне встать, — сказал он громко, а на самом деле, конечно, прошептав, потому что прилагал сейчас для тихого шепота столько же физических усилий, сколько, будучи в нормальном состоянии, прилагал для того, чтобы его услышала Алена, сушившая под феном волосы в соседней комнате.

— Сейчас, — засуетился Чухновский, — вы меня за шею… Вот так… А пить пока не просите. Полежите, а потом…

— Что потом? — сказал Аркадий. — Почему вы меня не убили, как его… как ее… как их?

— Кого? — удивился раввин. — Вы меня с кем-то путаете?

— Вот еще! — сказал Аркадий. — Вы раввин Чухновский. Виктор вас арестовал, вас и этого Подольского. По подозрению в соучастии в убийстве. Вы должны были сейчас…

— Ах, это, — сказал Чухновский. — Нет, вы просто не поняли…

— Чего я не понял? — со сдерживаемым бешенством сказал Аркадий. — Вы убили Подольского, а потом вы убили мою жену. И скорее всего, вы таким же способом убили Раскину. Вы решили избавиться и от меня, но это не получилось… не знаю почему.

— Вот именно, — вставил раввин, помогая Аркадию опуститься на тахту.

— Как вы попали в квартиру? — перебил Аркадий.

— В квартиру? Но… Мне дал ключ ваш начальник… как его… Хрусталев. Он сказал, что я вас здесь застану и должен буду рассказать все до его прихода. А сам он… э… как это у вас называется… Я не силен… Что-то вроде архивного управления. Ну, где информацию дают только при личном присутствии и только по разрешению вашего главного пахана… Самсонова, да.

— Информстасис, — пробормотал Аркадий, и Чухновский закивал головой.

Это была хорошая идея — забраться в стасис МУРа. Правда, там можно утонуть. И получить пшик, потому что дела, по которым в стасис поступала закрытая информация, не были в свое время раскрыты. Старые дела, в основном, прошлого еще века.

Кто пустит Виктора в стасис? Разрешения выдает генерал Самсонов, выдает только своим и только по делам, связанным с прежними мафиозными разборками — для киллеров, скажем. Что общего у этого дела…

— Не напрягайтесь, — посоветовал Чухновский. — Если учесть то, что с вами сейчас произошло…

— Зачем вы это сделали? — спросил Аркадий. — Мотив. Я не могу понять связи между Подольским и Аленой, и Раскиной…

— Он мечется, — с грустью сказал раввин. — Он не вполне освоился в этом мире, и он мечется, бедняга, я очень сожалею, что ваша жена… Поймите…

— Зачем вы это сделали? — повторил Аркадий. Голос немного окреп, теперь он не кричал, говорил вполсилы, и его было слышно. Рука, впрочем, была еще деревянной.

— Вы имеете в виду обряд? Генрих Натанович обратился ко мне…

— Я имею в виду убийства!

— Но ведь мы не могли предсказать, какими будут действия ангела!

Аркадий закрыл глаза. Раввин намерен морочить ему голову, но он сам сказал, что должен прийти Виктор, значит, лучше подождать. Молча лежать и собираться с силами.

Почему Виктор отпустил раввина? Он и Льва Подольского отпустил тоже? Ну, Льва он и задержал-то напрасно, Лев невиновен, хотя, не исключено, что контакты с раввином у него были. Но раввину-то зачем все это?

— Чем вам мешала моя жена? — спросил Аркадий, не раскрывая глаз.

— Ваша жена? — вздохнул Чухновский. — Я никогда не видел вашей жены. Послушайте, неужели вы до сих пор думаете, что я… э… каким-то лучом… Вы можете для начала понять простую вещь: я раввин, каббалист, еврей в конце концов. Вы полагаете, что я способен убить человека?

— А что, раввины, каббалисты, я уж не говорю о евреях, никогда никого не убивали?

— Евреи, — сказал Чухновский, — к сожалению, убивали достаточно. Раввины и, тем более, каббалисты — никогда. Послушайте, я одной вещи понять не могу, и это меня мучает, потому что… У него, конечно, свои соображения, но я думаю, что даже в действиях ангела должна быть доступная нашему разумению логика… Что он имел против вас? Только ли нежелание, чтобы вы разобрались… Это, конечно, тоже аргумент, но…

Чухновский говорил монотонным голосом, о чем-то сам себя спрашивал, сам себе пытался отвечать, слова его смыслом не обладали, и Аркадий слишком поздно понял, что смысла в них и не должно было быть: просто раввин хотел, чтобы Аркадий заснул, и пользовался простым, как стол, методом гипноза. Нужно было сопротивляться, а он не понял… Как тяжело… Сейчас лопнет череп. А мысли уже лопнули и растеклись… не собрать… Открыть глаза! Открыть…

Чернота.

 

Глава одиннадцатая

Разговаривали двое. Один голос был низким и казался вязким, неповоротливым, усыпляющим. Второй, очень знакомый, тем не менее не вызывал в памяти каких-либо ассоциаций, и оттого Аркадию казалось, что неузнанным остается вовсе не голос, а он сам, лежавший в неудобной позе на чем-то твердом и вцепившийся пальцами в воздух, потому что только воздух сейчас и был единственным свидетельством вещественности мира.

Он все еще жив, если слышит голоса. Не думает же он на самом деле, что это голоса ангелов? Голоса, будто какая-то линза сфокусировала их в сознании, стали более отчетливыми, хотя и продолжали оставаться неузнанными.

— Я не могу, поймите, — сказал знакомый голос, — не я веду это дело, тут юридические тонкости, я вам потом объясню. Он должен понять сам, если останется жив, конечно.

— А если он умрет… — раздумчиво проговорил низкий голос, который Аркадий тоже когда-то слышал в той еще жизни, которая закончилась, когда он погрузился в черную реку.

— Ну, если умрет, тогда, конечно, я вынужден буду продолжить расследование сам, хотя должен сказать: положение осложнится настолько, что я даже не представляю… Эй, вы что, хотите так и оставить?

— Нет, конечно. Но ведь я могу не больше вашего. Давайте вызовем «скорую».

— Нет, — резко сказал знакомый голос; будь Аркадий в состоянии складывать хотя бы один и один, он непременно узнал бы его, но сейчас сознание было похоже на растекшееся желе, его можно было резать, его можно было собрать ложкой, но ни к каким самостоятельным действиям оно не было способно. — Нет. Тогда все выйдет из-под нашего контроля, да он и сейчас уже довольно сомнителен. Если Самсонов проверит, чем я интересовался в стасисе…

— Что он в этом поймет?

— Ничего, в том-то и дело. И значит, решит, что я обнаружил улики, которые скрываю от муровского расследователя. Кончится тем, что я потеряю лицензию.

У Аркадия не раскрывались глаза, он очень старался, всю волю вложил в это усилие, поднимал сомкнутые веки, будто стокилограммовую штангу… нет. Оставив напрасные усилия, Аркадий неожиданно вспомнил, кому принадлежали голоса. Виктор и этот… раввин, как его… Чухновский.

Господи… Виктор, его начальник, можно сказать, почти друг, вполне серьезно обсуждал, нужно ли возвращать Аркадия к жизни. Аркадий мешал проводить расследование так, как хотелось Виктору. Чепуха. Виктор нарушил процессуальный кодекс, отпустив задержанных, и лицензию он потеряет именно поэтому, а вовсе не из-за того, что нашел в стасисе какую-то информацию.

Нужно открыть глаза. Ну давай, еще одно усилие…

Открыть удалось лишь правый глаз, да и то — не открыть даже, а сотворить узкую щелочку между веками, будто замочную скважину, сквозь которую не очень удобно было подглядывать, но что делать, если ничего другого пока не получалось?

Два склонившихся над Аркадием человека выглядели силуэтами, а вокруг головы Чухновского (его можно было узнать по бороде) светилось слабое, но вполне отчетливое сияние.

— Хорошо, — сказал Виктор. — Он реагирует на свет, видите? Думаю, все обойдется.

— Очень надеюсь, — сказал раввин с беспокойством в голосе. — Иного исхода я бы себе не простил.

— И что бы вы сделали? — с очевидной насмешкой в голосе спросил Виктор. — Покончили с собой? Как? С помощью того же обряда?

— Пожалуйста, — попросил Чухновский, и голос его показался Аркадию каким-то детским, так малыши просят мать о прощении, разбив старую, никому не нужную, но очень ценную, как реликвия, хрустальную вазу.

Аркадий попробовал пошевелить пальцами, и на этот раз ему удалось даже двинуть кистью руки. Он широко раскрыл глаза — неожиданно для себя — и увидел над головой потолок, ровно светившийся мягким зеленым светом. Аркадий повернул голову, и лишь тогда Виктор обратил на него внимание.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно, — обошлось без «скорой». Как ты себя чувствуешь, герой?

— Отв… — сказал Аркадий. Язык будто намазали клеем и прилепили к зубам. Он сделал усилие и закончил слово: — …ратительно.

— Вы видели тоннель? — спросил Чухновский. — Тоннель и свет?

— Как… кой тоннель? — удивился Аркадий.

— Вы ведь умерли, — объяснил раввин. — Я думал, что вы уснули, но когда пришел господин Хрусталев, вы были мертвы, наверное, минуту или больше. Пришлось делать непрямой массаж сердца. Хорошо, что ваш начальник умеет пользоваться нужным приспособлением.

— Господин Чухновский, — хмыкнул Виктор, — имеет в виду шокатор. Извини, Аркадий, пришлось воспользоваться твоим. В кои-то веки эта штука послужила не той цели, для которой предназначена инструкцией.

— Аркадий Валериевич, — мягко сказал раввин над его ухом, — когда вы умерли… Не сейчас, а первый раз, до моего прихода… То есть, почти умерли… оттого, что… э… как бы это сформулировать… Допустим, так: вы ощутили приближение чего-то раскаленного, да? Фигура? Свет? Как это выглядело?

— Никак, — произнес Аркадий. — Кто-то подошел в темноте и взял меня за руку. О Господи… Я… Я взлетел под потолок и видел себя… Я видел, как я лежу на полу… Я хотел вернуться и не мог, будто… что-то отталкивало…

— Что-то? Или кто-то?

— Что-то… Кто-то… Это имеет значение? — Аркадий почувствовал раздражение и понял, что уже почти полностью владеет собой.

— Пинхас Рувимович, — недовольно сказал Виктор, — пусть Аркадий помолчит. Ему нужно прийти в себя. Давайте обсудим ситуацию, а он пусть слушает и делает свои выводы, все равно они будут неверными, как и все предыдущие.

— Почему это неверные? — дернулся Аркадий, показавшись самому себе бабочкой, насаженной на иглу. Игла протыкала его от пятки в правой ноге до левого уха — по диагонали через все тело. Не раскаленная игла, а холодное оружие — шпага или просто длинный прут. Аркадий сдержался, чтобы не закричать, и игла растаяла, как тает зубная боль, если расслабить мышцы и думать о постороннем.

Он прислушался к разговору Виктора с Чухновским.

— По крайней мере, — говорил раввин, — теперь мы знаем, что от этого не всегда умирают.

— Да, — согласился Виктор, — но мы не знаем, кто и при каких обстоятельствах станет следующей жертвой. Может, мы с вами.

— Я — нет, — быстро сказал Чухновский. — Как исполнитель обряда я защищен высшими силами.

— Да? — иронически спросил Виктор. — Высшие силы вам сами об этом сообщили?

— Согласно традиции… — начал было объяснять раввин, но Виктор перебил его, сказав:

— Потом. Традиции — потом. Давайте пройдемся по делу. Я полагаю, что началась эта цепочка в тот момент, когда Подольский провел свой первый опыт с полной реинкарнацией.

— Это не реинкарнация, — задумчиво сказал раввин. — Иудаизм несколько иначе описывает процесс. Душа, перешедшая в новое тело, не может ничего знать о своем предыдущем воплощении. На самом деле Генрих Натанович не реинкарнациями занимался, а чем-то иным. Я не думаю, что у этого есть научное название, но…

— Хорошо, назовите это переселением в память предка, вас это больше устроит?

— Н-нет, — с запинкой сказал Чухновский.

— Нет так нет, — легко согласился Виктор. — Но с тем, что это была попытка обнаружить истинного убийцу предка, и не более того, вы согласны?

— И не более того, — протянул раввин, — да, согласен. Иначе я бы ни за что…

— Хорошо, — быстро сказал Виктор. — Давайте теперь я попробую восстановить события, а вы прервите меня, если я, по вашему мнению, ошибусь.

— Тогда позвольте прервать вас сразу, — сказал Чухновский. — Вы ошибаетесь, думая, что события можно восстановить. Интерпретировать факты — это да. События — нет, они были и прошли…

— Давайте без демагогии, — резко сказал Виктор. — Когда впервые Генрих Подольский заговорил с вами о своем предке?

— Я же сказал вам… В апреле прошлого года.

— К Льву Николаевичу он пришел десять месяцев спустя. Значит, эксперимент проходил в пределах этого интервала времени. Судя по протоколам, которые получил Аркадий, в апреле прошлого года аппаратура была готова и настроена. Я не специалист в биоэлектронографии…

— Я тоже, — вставил раввин.

— Еще бы! И потому будем исходить из того, что Подольский писал в своем дневнике.

— Дневник? — похоже, что Аркадий произнес это слово вслух, потому что Виктор замолчал, раввин тоже не подавал голоса, и тогда Аркадий открыл глаза и увидел, что оба смотрят на него — напряженно, странно, будто именно он, а не кто-то из них двоих, мог рассказать о дневниковых записях Подольского и о том, кстати, как эти записи попали в архивный центр МУРа.

— Так, — произнес наконец Виктор, убедившись в том, что вгляд Аркадия достаточно осмыслен. — Ну, с прибытием. Можешь встать или так и будешь валяться?

— Сейчас, — сказал Аркадий и действительно попробовал встать, это оказалось труднее, чем он надеялся, но куда легче, чем он ожидал. Он приподнялся на локтях, Виктор поддержал его за плечи, и он сел, прислонившись к стене. Устроившись удобнее, Аркадий только теперь обратил внимание на то, что в комнате находится еще один человек. Лев Николаевич Подольский примостился на стуле, ладони сложил между колен и раскачивался вперед-назад, будто еврей на молитве. Возможно, он действительно молился, но тогда должен был надеть ермолку, без ермолки или какого-нибудь другого головного убора молиться нельзя, уж это Аркадий знал точно.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Виктор.

— Нормально, — буркнул Аркадий и повторил, четко выговаривая слова и отделяя их одно от другого: — Я. Чувствую. Себя. Замечательно. И. Я. Не понимаю. Зачем. Ты. Полез. В. Стасис.

Виктор кивал головой после каждого слова, а при упоминании о стасисе бросил на Чухновского выразительный взгляд.

— Дорогой Аркадий Валериевич, — сказал раввин, сложив руки на груди, — Вы можете ответить на этот вопрос сами. Как и на многие другие вопросы. Только вы, повторяю, и никто другой. Но из-за вашего внутреннего сопротивления мы не можем продвинуться дальше. Нас, видите ли, интересуют совершенно разные аспекты. Вас и господина Хрусталева — естественно, криминальные, если они вообще существуют в этом деле. Меня — теологические, и они представляются куда более важными. А уважаемого Льва Николаевича, — раввин мотнул головой в сторону продолжавшего раскачиваться Подольского, — уважаемого Льва Николаевича волнует только старая история. Ему, видите ли, важно знать, действительно ли его прапрадеда убил секретарь Яков.

— Никого Яков не убивал, — сказал Аркадий. Слова вырвались, минуя сознание, и только произнеся их вслух, он понял, что действительно знает о том, что происходило в старом доме Подольских чуть ли не двести лет назад. Более того, не просто знает, он был там именно тогда, именно в момент…

— Господи! — вырвалось у Аркадия. Он широко раскрыл глаза, чувствуя, как опять начинает подниматься под потолок, теряя ощущение веса. На этот раз он не испугался; понимал, что никуда не летит, странным этим ощущением он был обязан тому, что из подсознания, будто пузырьки воздуха, взлетали воспоминания, которых у него, по идее, быть не могло. Отрывки, обломки, капли, слова, мысли, поступки, глаза, лица, фигуры, обстановка комнаты, улица, время, место, жизнь…

Что-то происходило с его телом, его мыслями, его памятью, пузырьки продолжали подниматься, но картина уже сложилась, обрывки связались, осколки склеились, и Аркадий сказал:

— Он коснулся меня, и я выжил.

— Вот именно, — с готовностью подтвердил Виктор. — Теперь ты понимаешь, насколько важны именно твои показания. То, что я нашел в стасисе, и то, что рассказал господин Чухновский, было важно на определенном этапе. А сейчас важно только то, что можешь сказать ты.

Виктор гипнотизировал. Виктор модулировал оттенки голоса, Аркадий хотел сказать, что это не обязательно, он и там уже связал несвязанное и понял непонятое. И пусть лучше Виктор замолчит, иначе момент будет упущен, и Аркадий забудет то, что должен сказать.

— Включи камеру, — прошептал он.

— Включена, — быстро отозвался Виктор.

— Начинаю.

 

Глава двенадцатая

Личность его была подобна слоеному пирогу. Сверху возлежал он, Аркадий Винокур, подавляя массой своего подсознания всех, кто пытался время от времени прорваться к свету и заявить о себе. Этими всеми тоже был он сам, но моложе, будто временные слои отпечатались в пространственно-временной структуре, вязкой, как сироп, и скользкой наощупь. Его многочисленные «я» жили своей жизнью и даже пытались общаться друг с другом, но у них это плохо получалось. Он все понимал, но не мог вмешаться в игру собственной памяти, отделенной от него и существовавшей вместе с другими мысленными структурами, которые он тоже видел, но уже не мог понять и потому разгребал, как прелые листья в осеннем лесу, не пытаясь поднять и поднести к глазам.

Память жила отдельно от него, обладала собственной энергией, и это поражало. Он, такой, каким был десять лет назад, шевельнулся и напомнил о том, что не следовало восьмого июля шестьдесят четвертого года расставаться с Бертой. Ну, разлюбил. Ну, убоялся гнева Алены, а потом и вовсе выбросил из головы эту влюбленную в него девочку. Он потерял ее тогда из виду, потому что, изгнанная, она гордо исчезла куда-то, как могут исчезать из реальности лишь смертельно обиженные женщины, если они не подвержены жажде мести. А теперь он понял, что Берта уехала из столицы в Казань и там жила все эти годы, помня о временах, когда ее — так ей казалось! — любили, потому что настоящей любви в ее жизни не случалось ни потом, ни раньше, да и тогда не было тоже, она придумала любовь Аркадия, она ее нарисовала себе яркими красками, а когда краски выцвели и осыпались (слишком быстро для настоящего чувства), Берта все-таки сохранила нарисованную ею картину в своем сознании…

И был еще другой Аркадий — тринадцатилетней давности. Он учился в юридическом колледже и не делал в те годы ровно ничего примечательного, он даже и в собственной памяти почти не сохранился — так, обрывки какие-то, не стоившие внимания, — но почему-то жил своей жизнью в одном из слоев этого странного пирога и даже пытался (без успеха, конечно) вырваться из собственного, для него созданного, слоя в другие, где жил более привлекательной и разнообразной жизнью, тоже, впрочем, ушедшей в невозвратимое прошлое.

Аркадий понял, что если станет разглядывать собственные жизненные слои, продолжавшие альтернативное существование, то никогда не сделает того, ради чего погрузился в эту бочку воспоминаний. И тогда, перестав видеть память и не отзываясь на уколы подсознательных инстинктов, он (это уже был не Аркадий, но и никем иным он пока тоже не был) сначала понял, потом ощутил и наконец увидел еще одного человека, который тоже был им самим, но в то же время другим, как может быть одновременно собой и другим электрон, мечущийся в защищенной, казалось бы, от внешнего мира, атомной оболочке.

— Ну вот, — сказал тот, другой, — ты наконец-то приходишь в себя.

— Я теряю себя, — сказал Аркадий, и это было действительно так.

— Не очень-то ты себе был нужен, — хмыкнул тот, другой, — если потерял себя так легко.

— Легко? Ты чуть не убил меня! — возмутился Аркадий.

— Смерть — рождение, — философски отозвался тот, другой, и Аркадий не стал отвечать; какой смысл имело спорить о том, что истиной заведомо не являлось?

Мир приобрел наконец вещественные формы, а тот, другой, чей голос был теперь легко узнаваем, хотя Аркадий никогда не слышал его прежде, предстал перед его глазами в том виде, в каком его хотело видеть подсознание.

Генрих Натанович Подольский.

Таким он был в момент смерти — глаза навыкате, пальцы судорожно сжаты. Странно: только глаза, только пальцы, а впечатление было таким, будто этот человек не только реален, но еще и одет так, как был одет в ту ночь. Во что? Аркадий почему-то не помнил, хотя уж эту деталь знал наверняка.

— Аркадий, — произнес Подольский, обращаясь к нему почему-то по имени и на ты, — я не смог довести дело до конца, меня постоянно выбрасывало из того времени, видимо, потому что раввин не сумел правильно совершить обряд пульса де-нура, и процесс оказался не стабилизирован. Придется вдвоем. Ты не против?

Аркадий огляделся вокруг — он хотел увидеть то, что положено было видеть в таких случаях: черный тоннель, уходящий вдаль, белое жерло и приближающийся свет. Ничего подобного не было. Собственно, не было ничего, кроме глаз и рук Подольского, но, поскольку это и был сейчас весь мир, то многообразие его не имело пределов. Аркадий содрогнулся при мысли о том, что именно этот мир — мир Подольского — станет его миром до скончания времен.

— Ты не против? — повторил Генрих Натанович, хотя на самом деле повторил не он; мысль отразилась сознанием Аркадия, и, будто в галерее зеркал, так бы и продолжала отражаться, пересекаясь с собой, пока Аркадий не дал бы однозначный мысленный ответ и не прекратил физический процесс, не имевший аналога в земной реальности.

— Я не против, — сказал Аркадий.

Мир изменился сразу.

 

Глава тринадцатая

Яков Гохберг вошел в свою комнату, быстрым движением закрыл дверь на ключ и прислонился к косяку. Ноги дрожали. Его выпустили, но потому ли, что следователь поверил? Следователь не мог поверить ему на слово и не поверил наверняка. У него были улики против кого-то другого? Не могло быть у него таких улик, потому что только Яков знал…

Наверно, следователь просто пожалел его. Понял, что до суда он все равно не сбежит, побоится. Пожалел — еврея? Пожалел — украинец? А что, и среди украинцев есть приличные люди…

Яков опустился на стул. Голову на руки, вот так, и нужно посидеть немного, прийти в себя. Подумать. Хотя о чем тут думать? Следователь был прав, когда сказал ему:

— Послушайте, Гохберг, вас могли бы засудить и при этих-то уликах. Вы же знаете, судья отберет нужных присяжных, и дело решится в пять минут.

Конечно — именно в пять минут. «Виновен». Убийство первой степени. Нож в груди. Кровь на рубахе. А то, что удар он нанес в мертвое уже тело, — кого это волнует? И сказать правду он не сможет. Никогда. Потому что…

Якову стало холодно. Знобило так, будто в комнате мела метель, хотя на самом деле было довольно тепло, сыро вот только, но это потому, что печь давно не топили. На дворе весна, солнце припекает, отчего же так холодно в груди?

Он никому не может сказать.

Яков пришел к хозяину как обычно, в девять. Дверь в дом не была заперта — тоже как обычно, когда Фейга с детьми отправлялась погулять, а Абрам спал в своем кабинете.

Он поднялся наверх и еще с лестницы услышал голоса. Говорили двое. Один голос Яков узнал легко — это был голос хозяина. В последнее время Яков приучил себя думать об Абраме именно так: хозяин. Если он мысленно произносил «Абрам», то мгновенно и независимо от желания уносился в юность, в те дни, когда Хая была его невестой и когда Абрам сделал все, чтобы их счастье не могло состояться.

Второй голос был странным — высоким, будто девичьим, но в то же время будто и мужским, были в нем какие-то обертоны, присущие скорее басу, нежели высокому сопрано. Незнакомый голос, хотя и знакомый тоже. Яков где-то когда-то слышал его — это точно.

Хозяина разбудил нежданный гость. Потому хозяин и злится — он терпеть не может, когда по утрам его будит кто-то другой, а не Яков, его секретарь. Яков, которого он приютил из милости и которому не устает ежедневно напоминать об его истинном месте в этом мире.

Любой на месте Якова ненавидел бы хозяина и желал бы ему если не смерти, то увечья и несчастливой жизни. Но Яков об этом не думал. Он заставил себя об этом не думать, если, конечно, не произносить мысленно этого имени — Абрам.

— Абрам, — сказал невидимый гость, — неужели ты так и не хочешь понять, что еврей не должен совершать подобного? Ты не еврей, Абрам!

— Ради Бога, — раздраженно, но без тени страха, отвечал голос хозяина, — не нужно учить меня тому, что такое еврей. Все мои предки — от праотца Авраама — были евреями, а ты — гер, ты пришел к нам потому, что тебе в какой-то момент стало это выгодно.

— Выгодно? — с горечью произнес высокий голос. — Выгодно быть евреем в России? О чем ты говоришь, Абрам? Я принял иудаизм, потому что…

— Потому, что Гершеле не хотел иметь с тобой дела, — воскликнул Абрам, — и ни за что не отдал бы свою дочь за русского! Вот и все. Корысть и любовь, которая тоже корысть, потому что не о бедной девочке ты думал, предлагая ей руку и сердце, а о себе. Вот и все.

— Господи, — высокий голос изобразил отчаяние, — я сделал все, что мог. Ты убил меня, и мне ничего не остается, как убить тебя.

— Я убил тебя? — насмешливо произнес Абрам. — По-моему, ты никогда еще не выглядел так хорошо. Всегда был заморышем…

— Я умер, — печально сказал высокий голос. — Я умер тридцать дней назад, и душа моя только сейчас освободилась, чтобы явиться к тебе и предупредить…

— Что ты несешь, дурак! — воскликнул Абрам. — Еврей не может шутить такими вещами! Вот я и говорю…

— Перед смертью, — продолжал высокий голос, — я призвал небеса отомстить тебе, поскольку не может еврей поднять руку на другого еврея — это прерогатива Творца. А потом я наложил на себя руки, потому что другого выхода у меня не оставалось. Ты не оставил мне другого выхода в этом мире, и я думал, что скоро встречусь с тобой в том…

— Послушай, — перебил Абрам визгливую речь собеседника, — хватит фиглярничать. Деньги этим цирком ты не вернешь, все по закону! Да ты материальнее меня, как я посмотрю.

— Протяни руку, — спокойно сказал высокий голос. — Ну-ка, протяни свою жадную гнусную руку.

Яков застыл за дверью, не в силах сделать ни единого шага. Он не понимал смысла разговора, но ощущал жуткое притяжение, которое влекло его слушать и не позволяло отступить, уйти, как это должен был сделать каждый порядочный человек. И еще он понимал внутренним чувством, что хозяину грозит опасность. Яков стоял, не желая, чтобы его обнаружили, и все-таки желая именно этого, потому что тогда внимание спорящих переключится на него, и приближавшаяся трагедия будет хоть ненамного отсрочена.

В спальне между тем послышалось движение, скрип кресла, Яков узнавал звуки, он слышал их каждое утро: хозяин встал, приподнял полы халата, чтобы они не волочились по полу, сделал шаг, другой, шел он, судя по звукам, не к двери, а куда-то вправо, то ли к шкафу, то ли к окну.

— Дурак ты, — сказал хозяин, и неожиданно тишину дома разорвал такой дикий, такой невообразимо высокий вопль ужаса, что ноги Якова подогнулись, он понял, что падает головой вперед и сейчас ударится виском о косяк, и…

Он едва избежал удара, вытянув вперед руки, а вопль все еще звучал — пронзительный, как визг котенка, которому отрезают хвост тупым ножом. Яков ухватился обеими руками за этот вопль, будто он был материален, будто вопль обратился в веревку, натянутую меж ушей и рвущую барабанные перепонки, и нужно было ослабить натяжение, и только тогда…

Вопль смолк.

В тишине, где удары собственного сердца слышались отбивающими время курантами, Яков поднялся с колен и заставил себя распахнуть дверь.

В кабинете стоял сумрак, оконные ставни лишь наполовину были раскрыты, и свет проникал сквозь довольно узкие щели. Там, где Яков ожидал увидеть хозяина, не было никого. Он сделал шаг вперед и повернул голову влево. Кресло, где хозяин проводил обычно утренние часы, тоже пустовало.

Тихий шорох раздался за спиной, и Яков резко обернулся, мгновенно покрывшись липким потом. Хозяин стоял у притолоки, держался обеими руками за деревянную стоячую вешалку и смотрел не на Якова — похоже, что секретаря своего он попросту не видел, — а на какое-то место у стола. Страха в лице хозяина не было. Он смотрел пристально, что-то искал глазами, но внешне был спокоен, просто сосредоточен сверх меры.

Кто же кричал?

Хозяин продолжал смотреть на что-то, невидимое Якову, и, проследил за его взглядом, секретарь обнаружил наконец предмет, стоявший на самом краю стола, — пузырек с притертой пробкой и темной жидкостью внутри. Совсем немного жидкости, даже на ложку не наберется. Лекарство?

Яд?

А куда делся человек с высоким голосом, тот, кто утверждал, что умер месяц назад? Хозяин был в комнате один. Гость не мог уйти через дверь, ведь Яков держал ее с той стороны обеими руками. Гость не мог уйти и через окно — как бы он спрыгнул со второго этажа, да еще сквозь закрытые рамы?

Может, гость спрятался и сейчас набросится на Якова?

Что здесь происходило, черт возьми?

— Яков, — сказал хозяин блеклым невыразительным голосом. — Подай-ка мне этот пузырек.

Абрам сделал шаг вперед, потом второй, шел он на прямых ногах, не сгибая колен, и потому выглядел нелепо в своем волочившемся по полу халате — будто фонарный столб, сошедший с места. Яков отступил к столу, но хозяин прошел мимо и опустился в кресло.

— Дай пузырек, — сказал он. — Не знаю, какую гадость он туда намешал, но наверняка у нее нет ни вкуса, ни запаха. Не люблю горькое…

Яков протянул руку. Точнее, ему показалось, что протянул, он приказал мышцам сделать именно это движение, но рука продолжала висеть плетью, у нее были свои соображения и свой страх, которым она не делилась с мозгом, и Яков не смог справиться с этим неожиданным и пугающим бунтом собственного тела.

— О Господи, — сказал хозяин. — Ты-то чего боишься? — в голосе его звучало презрение, и Яков понял, что презрение в голосе Абрама звучало всегда — и тогда, когда Абрам помешал счастью Якова, и потом, когда принимал его на работу, оказывая бывшему сопернику благодеяние. Абрам всегда презирал Якова. И теперь тоже.

Хозяин привстал и взял с края стола пузырек, выглядевший холодным, но, видимо, все-таки горячий, потому что Абрам странно зашипел, прикоснувшись к стеклу, но руку не отдернул, наоборот, обхватил пузырек крепко, чтобы не выронить, и быстрым движением другой руки вытащил пробку. В следующую секунду пробка, отброшенная, полетела в угол комнаты, а содержимое пузырька, булькнув, перелилось в горло хозяина.

Упав на пол, пустой пузырек глухо звякнул.

И ничего не произошло.

Абрам и Яков смотрели друг на друга, и лицо хозяина приобретало обычное для него выражение уверенного спокойствия.

— Ну вот, — сказал хозяин. — Я же знал, что он фигляр. Я отнял у него деньги и правильно сделал, он бы пустил их по ветру.

— Кто? — пересохшими губами спросил Яков.

— А? — хозяин на мгновение отвлекся от своих мыслей. — Это ты… Еще одно ничтожество. Не понимаю… — он задумчиво прищурил глаза. — После того, что я сделал с тобой… Если бы это устроил ты, я бы убил тебя — тогда же и убил бы. А ты просто ушел.

Яков почувствовал вдруг, что опять владеет собственными руками. Он поднял их и протянул к горлу хозяина.

— Эй, — сказал Абрам, — ты что? Поздно, милый мой, поздно. Ни к чему.

Яков и сам понимал, что — поздно. Ничего не изменишь в этом мире. И если было — то было, так решил Творец.

Яков хотел сказать, что Создатель накажет Абрама, когда настанет время, непременно накажет, и очень скоро… Он так думал — скоро, но не ожидал, что «скоро», которое он мысленно отдалял до времени Страшного суда, наступит с такой ужасающей быстротой.

Глаза Абрама неожиданно расширились, в них заполоскался ужас, смешанный с непониманием, а спустя мгновение ужас захлестнул и Якова, потому что на правой щеке хозяина начало проявляться и чернеть пятно, он опаляло, как огонь печи, от него исходил жар, заставивший Якова отступить. Пятно явственно приобретало форму левой ладони — пальцы, вцепившиеся в щеку хозяина мертвой хваткой, отпечатывались более темным и выглядели (именно так чувствовал Яков — выглядели) более жаркими.

— Ты… — голос хозяина оставался спокойным, но в нем уже слышались предсмертные хрипы. — Ты… Ничтожество… Дай воды.

Он умер в следующее мгновение, голова откинулась, а черный отпечаток ладони на щеке приобрел окончательность, как подпись убийцы. От пятна, как показалось Якову, шел дымок. Запахло паленым мясом — или это была лишь игра воображения?

Тогда, понимая уже, что Абрам умер, Яков совершил поступок, совершенно бесполезный с точки зрения здравого смысла. Впрочем, о смысле ли он думал в ту минуту? Ему представилось лицо Хаи — юное и радостное лицо девушки, которой только что признались в любви.

Яков поднял со стола нож, которым Абрам обычно чистил яблоко, и резким движением вонзил лезвие в грудь мертвеца. Толчком выступила кровь, окрасив рубашку в цвет, которого Яков боялся больше всего на свете. Если бы Яков мог соображать, он бы подумал о явившейся ему странности — кровь не могла пульсировать в мертвом уже теле Абрама.

Но думать Яков в тот момент был не способен. Он мог — впервые в жизни — только действовать.

Яков перетащил Абрама на кровать. Босые ноги (теплые комнатные туфли упали и остались лежать под столом) свешивались почти до пола, глаза задумчиво смотрели в потолок, будто Абрам не понимал, чего от него хочет его унылый и трусливый секретарь.

Яков огляделся — в кабинете был обычный порядок, ничто не сдвинуто, бумаги на столе лежали ровной стопкой. Он посмотрел на Абрама — в последний раз — и похолодел: след ладони на щеке быстро светлел, от ожога остался только розовый полукруг, новая нежная кожа. Еще мгновение — и на кровати лежал человек, убитый (это было очевидно даже для ничего не соображавшего Якова) ударом ножа в грудь.

Яков бросился к двери — первым осознанным желанием было: бежать. Бежать, куда глаза глядят. Потому что все подумают: убил он.

Никуда не убежишь. Соседи. Прохожие. Не спрятаться.

Видимо, в подобные минуты включаются не резервы сознания — их у Якова просто не было, — а иные этажи интуиции. Яков повернул в замке двери ключ, а потом, раскрыв обе створки, свел их вместе и попробовал закрыть дверь так, чтобы создалась иллюзия, будто Абрам заперся изнутри. Это почти удалось, но влотную дверь не закрывалась, и тогда Яков спустился в кухню, взял висевший на доске топорик и, вернувшись наверх, принялся крушить дверь и стонал при этом, и рычал, и плакал, и даже пел что-то, и остановился только после того, как левая створка повисла на одной петле. Яков ворвался в кабинет и увидел лежавшее на кровати тело Абрама с ножом в груди.

— А-а! — закричал он, и этот крик услышал соседский мальчик Мирон, проходивший мимо дома Подольских.

 

Глава четырнадцатая

«В той жизни, — лениво подумал Аркадий, — я был Яковом Гохбергом. Странно. А если бы я был в той жизни пиратом или индийской принцессой? Они ничего не знали о смерти старого Подольского. Они… то есть я… не могли бы мне помочь. Повезло?»

Вопрос был глупым, и Аркадий понимал, конечно, что вопрос глуп. Только это он и понимал сейчас — никакой нити, ни логической, ни интуитивной, от этой мысли к какой-нибудь иной он протянуть не мог и потому просто лежал в темноте и думал: «Какой глупый вопрос».

Потом (когда? ему казалось, что прошел век. Или час?) Аркадий понял, что в прошлой жизни не был ни Яковом, ни даже самим Абрамом Подольским. Если бы ему дали возможность подумать, он вспомнил бы, кем прожил ту жизнь, которая теплилась где-то в глубинах того, что обычно называют душой, а на самом деле является всего лишь «локальным отростком универсального биоинформационного поля». Термин этот ничего Аркадию не сказал, да и подумал об этом термине не Аркадий, а некто другой, проявлявшийся сейчас подобно изображению на видеомониторе.

В какое-то мгновение Аркадий понял, что сейчас опять потеряет себя и провалится в одно из своих воплощений; он боялся остаться там навсегда, хотя и понимал (не понимая, почему понимает), что этого не произойдет, нельзя прожить заново прошлую жизнь, возможно только фрагментарное «пребывание в инкарнационном поле».

Термин был Аркадию так же не знаком, как и предыдущий, но он не успел подумать об этом и тем более испугаться. Как-то сразу, будто включилась видеостена, он оказался в комнате с приборами и узнал свою лабораторию. Свою? Конечно же, свою. Он и имя свое теперь знал: Генрих Натанович Подольский.

Живой?

А почему бы мне быть мертвым? — подумал он о себе удивленно.

Только что он отключил от компьютера камеру биоформатирования и теперь отдыхал, осмысливая результат опыта. Неважный результат, честно говоря. А если быть совсем точным, все пошло к чертям собачьим. Он доказал, что Наташа была права. Хорошо, что ее нет сейчас, она не станет, конечно, злорадствовать и повторять: «Ну вот, я же говорила». Не станет, но смотреть она будет, как московский прокурор на карагандинского зэка.

Итак, будем рассуждать по порядку. Собственные инкарнации для него открыты, но в экспериментальном плане они пусты. Он может стать собой в третьем, пятом или, скажем, двадцать восьмом воплощении. Может прожить в этом воплощении достаточно большой отрезок жизни и совершить те же поступки, что совершал на самом деле. И подумать те же мысли. Ничего лишнего или постороннего. Шаг влево, шаг вправо — смерть. Смерть инкарнационного поля, возвращение в собственное сознание. Если повторить эксперимент с той же инкарнационной ситуацией, то окажешься уже в другом жизненном периоде, заранее почти непредсказуемом. Он это испытал, с него достаточно. К разгадке тайны гибели Абрама Подольского он не приблизился.

Для Наташи было бы достаточно и этого. Она всегда была минималисткой. Точнее — нормальным исследователем, замечательным, опытным, знающим гораздо больше него в теории процесса, но именно потому не способным задаться сверхцелью. Для нее научная истина важнее любой практической пользы.

Генрих Натанович помассировал пальцами виски. После эксперимента у него всегда болела голова. Не сразу, боль возникала примерно через полчаса, и лекарств принимать было нельзя, мгновенно смазывалась картинка, он путался в деталях, и в записи эксперимента возникали белые пятна. Приходилось терпеть, пока сканер не сообщал коротким биосигналом, что считывание закончено и можно заняться повседневными делами.

Больно. Плохо думается. Но и сидеть, как мартышка, растворив мысли в вязкой трясине болевого болота, он тоже не мог.

Итак, сегодня он все-таки прошел пошаговую операцию. Конечно, ему очень повезло, что Наташа оказалась именно тем человеком, кто в прошлом своем воплощении был убийцей Абрама Подольского. Нет, как теперь ясно — не убийцей, только свидетелем.

Повезло? Можно подумать, что не он искал Наташу по всем компьютерным сетям России, сопредельных стран и даже в Североамериканской системе, хотя там и искать не стоило, все равно Российско-Американская комиссия по научным связям не дала бы гранта на работу в этой области, даже если бы он представил эйфорический проспект будущих практических успехов и огромных прибылей.

Самое смешное, что прибыли вовсе не были химерой. Правда, лично его они не интересовали.

Плохо, что его отношения с Наташей не остались отношениями двух ученых, делающих общее дело. Черт дернул пригласить ее тогда в ресторан. А потом — к себе. А потом она осталась на ночь. А потом он уже не мог относиться к ней, как к инструменту познания собственного прошлого.

Любовь?

Глупости. Наверное, просто страсть одинокого мужчины к одинокой женщине. Притяжение разноименных зарядов, которое при близком прохождении неизбежно сменяется отталкиванием.

И это мешает.

Два с половиной года назад, когда он, выполняя контракт с Теософским обществом (бредовая была задача, сейчас смешно вспоминать), нащупал проблему совмещения инкарнаций, казалось, что достаточно двух-трех опытов и не очень сложных расчетов… А выгода…

Он ведь думал тогда именно о выгоде, это сейчас ему все равно, это сейчас он, как безумный, вцепился в проблему семейной трагедии, застившей для него весь белый свет. А тогда он об Абраме и не вспоминал — подумаешь, предание…

Прошло. Кольнуло в последний раз и — как будто не болело никогда. Генрих Натанович посмотрел на часы над дверью лаборатории. Все как обычно — тридцать две минуты, в пределах нормы.

Подольский встал и, прежде чем рассеять информацию по сети, будто пепел по ветру, просмотрел отдельные кадры. Он всегда поражался тому, как странно выглядит собственное поле зрения, если вглядываться извне. Будто и не его глазами смотрено. Собственно, не его глазами, конечно, глазами Якова Гохберга, который в его инкарнационное поле не входит, информация переписана с тестовых контуров Наташи, а ей он смотреть не позволил. Наташа — надо отдать ей должное — не любопытна. То есть, любопытна, конечно, как нормальный ученый, но зрительные впечатления, пусть даже из собственного инкарнационного прошлого, ей важны не больше, чем аппарату «Лунар орбитер» важны изображения лунной поверхности для того, чтобы измерить физические параметры грунта. Ни к чему это, на «Орбитерах» даже нет фотоаппаратуры, зачем посылать в космос лишнюю массу? Вот и Наташа так же — не нужны ей зрительные впечатления, если для расчетов достаточно знания физических параметров.

Подольский остановил кадр: задумчивый взгляд Абрама, протянутая вперед рука, а на левой щеке — черное пятно в форме ладони, и кожа, если присмотреться, будто жареная, даже слегка дымится, это же дикая боль, а Абрам вроде и не чувствует.

Куда мог деться преступник? Окна закрыты, обзор комнаты показал это однозначно, да и в протоколах дознания было написано то же самое. Правда, какие тогда были дознаватели… Не чета нынешним, конечно, но, однако, и думать о следователях позапрошлого века слишком плохо тоже не стоило. В это время на Бейкер стрит уже принимал клиентов Шерлок Холмс, а после Арсена Люпена прошло больше половины столетия. Конечно, это литературные герои, но наверняка не высосанные из пальца.

Окна закрыты, а Яков стоял в дверях. И еще пятно, исчезнувшее, будто и не было. Кто-то, недавно умерший, кого Абрам обманул и довел до петли, пришел с того света, чтобы отомстить. Понятно, почему исчез визитер-убийца. Проводить следующий опыт в том же режиме не имеет смысла. По теории вероятности практически нет шансов попасть в нужный отрезок времени — в интервал двух или, максимум, трех суток. Копаться в чужой инкарнационной памяти экспериментатор не может, он живет так, как жил индуктор, он думает его мыслями, а не своими, и если Яков в считывающем режиме не станет возвращаться мысленно к тому утру, то и Генрих Натанович не узнает ничего. Нужно попасть точно в двух-трехдневный интервал, когда Яков сидел в кутузке и когда его допрашивал следователь, и когда он интенсивно размышлял… Вероятность не более десятой доли процента, а если учесть зону избегания, то еще на порядок меньше. Безнадежная затея.

Значит, нужно исходить из того, что информация собрана полностью. Генрих Натанович считал себя обделенным талантами Шерлока Холмса. Оценить увиденное — куда ни шло, но метод дедукции… Нет, для этого нужны иные мозги.

Снаружи кто-то начал набирать код — иконка дверного замка на экране вспыхивала в ритм с каждой правильно обозначенной цифрой. Наверняка Наташа. Значит, все.

— Здравствуй, — сказала Наташа, входя в лабораторию и собираясь чмокнуть Генриха Натановича в щеку.

Он отстранился — сейчас любое прикоснование причиняло боль, лучше потом, минут через пятнадцать.

Раскина правильно поняла движение Генриха Натановича, сказала со вздохом:

— А если бы с тобой случился инсульт? Ты думаешь, это игрушки?

— Нет, — сказал Подольский. — Не игрушки. Я получил новую информацию, посмотри, там есть данные по твоему минус первому «я».

— Сейчас, — сказала Раскина, усаживаясь за пульт в двух шагах от Генриха Натановича. — У меня все болит после вчерашнего, — сообщила она с удовольствием, — по мне будто трактор проехал.

Генриха Натановича всегда — с той первой ночи — поражала способность Наташи открыто обсуждать интимные детали. Сам он этого не выносил, все, что происходило между ним и женщиной, любой, пусть даже самой подзаборной, из конторы «Всегда к услугам», составляло тайну, точнее — таинство, тем и было ценно для жизненного опыта, личного, а не общественного… Наташа была другой, будто они поменялись ролями: он в этом партнерстве играл женскую партию, а она — мужскую. Играла и бравировала этим.

— Тебе было хорошо? — спросил он, сделав над собой усилие. Он знал: Наташа хотела услышать именно этот вопрос.

— О-о! — застонала она, полузакрыв глаза. Интересно, — подумал Генрих Натанович, — что она вспоминает: слова или ощущения?

— Я заказала столик в «Антарктике», — сообщила Наташа. — Поужинаем, а потом — ко мне. В семь.

— В восемь, — поправил Подольский. — В шесть я буду в синагоге, освобожусь в начале восьмого, не раньше. А оттуда пока долетишь…

Наташа не услышала, она уже погрузилась в океан математических ассоциаций, которые были Генриху Натановичу не то чтобы непонятны, но просто не интересны. За математикой Наташа не различала истины — Генрих Натанович был уверен в этом.

Нужно освободиться пораньше, Наташа нетерпелива, она, конечно, явится в ресторан ровно в восемь, и каждая минута опоздания обернется потом для него добавочным часом нежных, но утомительных приключений в постели. Однако и раввина Чухновского не заставишь быстрее делать то, что он делает. Пинхас Рувимович не любит суеты, у него все основательно, и это большое счастье, что он уже почти готов согласиться… Почти. В последний момент он может сказать: «Нет, это исключено». И ничего не поделаешь.

Если разобраться, все это бред. Точнее, бред с точки зрения ортодоксальной науки. Чухновский — служитель Бога. Он считает, что, помогая Подольскому, выполняет Его волю. А Генрих Натанович в Бога не верил, и не потому, что его так воспитали, родители были людьми по крайней мере сомневающимися, нет, он не верил потому, что знал слишком много о том, как формируется в подсознании иррациональная теологическая абстракция. Человек, научившийся входить в чужие инкарнационные пространства, не может верить в высшие силы.

— Знаешь, Гена, — сказала Наташа, и Генрих Натанович вздрогнул. — Сегодня ты не зря покопался во мне. Я имею в виду, — добавила она с легким смешком, — не физическую сторону дела…

— Да, — прервал Подольский, — сегодня было нормально.

Он подошел к Наташе, она подняла голову, и Подольскому ничего не оставалось, как наклониться и поцеловать ее в губы. Губы были сладкими, и он слизнул помаду, ей это нравилось, она втянула его язык, так они играли друг с другом, Генриху Натановичу было неудобно стоять, он боялся, что потеряет равновесие и вместе с Наташей окажется на полу.

Он отклеил свои губы от наташиных, будто липкую ленту содрал, и сказал строго:

— Всему свое время.

— Не нужно тебе ходить к этому раввину, — сказала Наташа. — Информации никакой, а времени ты на него тратишь много. Я закончу расчет, и мы выясним, что могло убить твоего Абрама.

— Мы договорились, — коротко сказал Генрих Натанович. Наташина математика не могла ничего изменить в его решении, даже если она обнаружит в записи физические изменения, связанные с появлением на теле Абрама жаркого следа ладони.

— Я постараюсь прийти пораньше, — сказал он, направляясь к двери.

— Буду ждать до половины девятого, а потом приглашу дежурного парня, — предупредила Наташа. — Не буду сидеть одна, как дура, весь вечер.

Генрих Натанович не стал слушать.

 

Глава пятнадцатая

— Я вам сразу пытался сказать именно это, а вы не слушали, — произнес голос Чухновского, и Аркадий открыл глаза, будто раздвинул шторы на окне: брызнуло солнце, заливая светом пыльную комнату. На самом деле это было потолочное освещение, розовое и совсем не похожее на солнечный свет.

— Что? — спросил Аркадий. Он не очень понимал, где находится, и еще меньше — кем он явился в эту комнату: Яковом Гохбергом, жившим почти двести лет назад, Генрихом Подольским, умершим вчера, или самим собой.

— Я, — повторил раввин, — сказал вам сразу, что речь идет о силах, с которыми частным детективам бессмысленно иметь дело.

Аркадий приподнял голову и увидел всех: Виктор сидел в изножье постели, Чухновский в привычной своей позе — чуть наклонясь вперед и с раскрытой книгой в руках — стоял у книжной полки, а Лев Подольский сидел за столом и на Аркадия не смотрел.

— Что, — спросил раввина Аркадий, — что вы сделали для Генриха Натановича Подольского? О чем он вас просил?

— Обращение к небесным силам о наказании отступника, — объяснил Чухновский. — Пульса денура. Я не мог провести обряд по всем правилам, для этого нужен миньян, а где бы я нашел еще девять евреев, если Генрих Натанович не хотел огласки? Пришлось ограничиться другой молитвой. Я не думал, что она окажется столь же эффективной…

— Кто был отступником? — спросил Аркадий. Не то, чтобы он не знал ответа, но всегда убеждает не собственный вывод, а прямое признание, для сыщика факт немаловажный. Защитник может в судебном заседании твердить о презумпции невиновности, но сыщику важно услышать от задержанного: «Да, я это сделал», чем бы потом ни обернулось расследование.

— Кто, кто… — пробормотал раввин. — Никто, как я теперь понимаю! — неожиданно озлился он. — Но еще вчера я думал… Впрочем, давайте-ка я, наконец, объясню вам все в деталях.

— Могли бы и раньше, — вздохнул Аркадий.

— Нет, — возразил Чухновский. — Если бы я вчера начал говорить вам о смысле обряда пульса денура и о том, как на самом деле понимаю гибель Подольского, кем бы вы меня сочли, уважаемый?

— Он бы вас записал в свидетели, пытающиеся помешать процессу расследования, — вместо Аркадия ответил Виктор.

— М… ну, вам виднее. Так о чем я? Подольский впервые пришел в синагогу год назад…

— Можете опустить ваши первые беседы, — сказал Виктор. — Это уже записано, давайте сразу со второй половины.

— Со второй… — с сомнением сказал раввин. — Ну хорошо, хотя… — Чухновский принял, видимо, для себя какое-то решение, и речь его потекла плавно, даже монотонно, будто рассказ свой он записал много дней назад и сейчас зачитывал вслух.

— Не нужно было быть большим психологом, чтобы понять: Генрих Натанович приходил в синагогу не потому, что хотел возвратиться к религии. И не потому, что хотел побыть в компании евреев. Полгода мы рассуждали о Торе, о противоречиях, которые якобы содержатся в Книге, сначала я разъяснял ему суть, потом он разъяснял суть мне… Как понимал, конечно. Беседовали мы и о жизни. Я понял его: это был человек, беспросветно одинокий. Не в физическом смысле, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он остался бы одиноким даже в том случае, если бы был женат и окружен сонмом детишек. Разговаривая со мной, даже споря, даже выходя из себя, даже на крике, он оставался в глубине души холоден, одинок и расчетлив, это было в его глазах. О смерти своего предка он рассказал мне как бы походя, но его поза, напряжение, неожиданно возникшее в голосе, взгляд показали мне, что он к этому рассказу подбирался, как подбирается следователь к вопросу, который должен решить исход дела. Между нами установились достаточно доверительные отношения, но в тот вечер я торопился на молитву, и Генрих Натанович знал, что я тороплюсь. Возможно, он специально выбрал именно этот момент, чтобы рассказать свою историю. Как бы то ни было, я спросил:

«Почему вас волнует это старое преступление?»

«Загадка, — ответил он. — Эта загадка кажется мне интереснее, чем все закрученные детективные истории…»

«Вы любите детективы?» — удивился я, поскольку предыдущие наши беседы заставляли скорее предположить обратное.

«Нет», — сказал он и, помолчав, добавил: «Здесь другая загадка».

На следующий вечер Генрих Натанович пришел раньше обычного, и мы беседовали о сотворении мира. Его интересовала старая, но так и не решенная проблема: как снять противоречие между наукой, полагаающей, что Вселенная в ее нынешнем виде существует около двадцати миллиардов лет, и иудаизмом, однозначно утверждающим, что мир был создан пять тысяч восемьсот семьдесят три года назад. На мой взгляд, противоречие надуманное, но я внимательно выслушал аргументы Подольского, понял, что разговор этот для него праздный, интересуют его совсем иные вещи, и спросил, поставив Генриха Натановича в тупик:

«Вы полагаете, что сможете, используя только архивные материалы и логику, выяснить истину в деле вашего предка?»

Подольский помолчал, его поразила моя проницательность. Потом он сказал:

«Нет. Логика здесь бессильна. Я поступил иначе. И еще: вы правы, детективная сторона этой трагедии интересует меня меньше всего. Меня интересует проблема преступления и наказания в этом мире».

«На самом деле она проста, — сказал я. — За преступлением всегда следует наказание. Иногда Творец наказывает преступившего заповеди руками человеческого правосудия. Иногда Он наказывает сам, и тогда говорят о возмездии свыше. Достаточно часто наказание откладывается до будущего воплощения — в том случае, если исправлять нужно некие глубинные сущности».

«Многие убийцы процветают, — заметил Генрих Натанович, — особенно у нас, в России, где все поставлено с ног на голову».

«В своем роде и для данного времени, — возразил я, — наша система правосудия безупречна. Вы можете себе представить американский суд присяжных или их полицию в Москве или, тем более, Екатеринбурге?»

«Вы сказали — наша система. Вы, служитель иудейского Бога, вы, гражданин Израиля по праву рождения, говорите „наша“ о системе российского правосудия, самого нелепого и противоречивого в мире?»

«Я говорю „наша“, потому что родился и умру здесь. Это мое личное отношение к…»

«Я не собирался оспаривать вашего личного решения, — перебил меня Подольский. — Я всего лишь подбираюсь к проблеме, которая привела меня к вам. Я имею в виду — не лично к вам, но в синагогу».

«Эта проблема связана с отправлением правосудия и, в частности, с гибелью вашего предка?» — догадался я.

«Да», — подтвердил Подольский.

«Видите ли, — продолжал он, — я человек нерелигиозный в том смысле, в каком нерелигиозны люди науки, знающие, что материальный мир познан лишь на уровне основных законов и что существуют силы, которые пока не изучены. Вы можете называть эти силы божественными, я их называю биоинформационными, все это слова, и, полагаю, говорим мы при этом об одном и том же. Думаю, что идея Бога — благотворная идея, без нее человечество перестало бы существовать тысячи лет назад. Возможно, познавая миры, которые многие называют тонкими, а я — скрытыми, мы действительно дойдем до осознания Высшего существа, которое этим всем управляет, я ведь не отрицаю такой возможности. Просто для меня это пока недоказанная теорема, а не постулат, принимаемый без доказательств…»

«Не буду спорить, — отозвался я. — Никогда не спорю с людьми, которые идут по верной дороге, но еще не дошли до цели. Их легко сбить с толку и оказаться виноватым… Но мы говорили о наказании…»

«Мы о нем и говорим, — встрепенулся Генрих Натанович. — О наказании, к которому прокуратура, суд, в том числе и ваш, раввинатский, не имеют никакого отношения. Как и вы, я понимаю, что наказание неизбежно. Тот, кто убил Абрама Подольского, возможно, уже такое наказание принял… Видите ли, я занимаюсь подсознанием человека, точнее, структурой зашифрованных в подсознании глубинных сущностей. Они изредка проявляют себя, меняя характер личности или вызывают неспровоцированные воспоминания о том, чего человек не мог знать. Чаще эти структуры вызывают шизофрению. Человек перестает быть самим собой… Фрейд и его последователи объясняли это всплесками сексуальной энергии. Есть объяснения у Юнга и других психологов, они со своей точки зрения правы, их толкования бессознательного феноменологичны, описательны… Я тоже начал с описания, но исходная моя идея была иной, я заимствовал ее у Роджерса».

«Роджерса?» — переспросил я, эта фамилия была мне не известна.

«Американский генетик, он недавно умер, — пояснил Подольский. — Психологи считают его идеи излишне рациональными и компьютеризованными, а коллеги-генетики полагают, что его попытки создать психологию личности, исходя из строения геномов, отдают профанацией. Я взял у Роджерса общую структурную схему перезаписи сознания, дополнил идеями инкарнации Леграна-Ростоцкого, есть там и от старых авторов — от Рериха, к примеру, и из индуистской философии тоже… Неважно, тут много чего намешано… И месяца два назад я сумел таки войти — ненадолго, впрочем, и очень спонтанно — в одну из собственных инкарнаций».

Тут я прервал Подольского, потому что, во-первых, мне нужно было идти на молитву, а во-вторых, я понимал, что услышу сейчас историю, которая может противоречить моим представлениям о мире и человеческой сути. Я знал, что все равно выслушаю эту историю, ведь Подольский пришел ко мне с определенной целью, но мне хотелось сначала поразмыслить над его признанием и сделать для себя кое-какие выводы. Должно быть, Подольский тоже чувствовал, что детали нужно отложить на потом. Во всяком случае, он не выразил неудовольствия, когда я попросил его перенести продолжение разговора на другой день.

Раввин замолчал и о чем-то задумался. Может, просто вспоминал детали. Аркадий приподнялся и облокотился на руку, рассказ Чухновского его загипнотизировал, хотя ему казалось, что он знает этот рассказ до конца и может изложить последовавшие затем события вместо раввина и, возможно, даже лучше, чем это сделал бы Чухновский, человек умный, но интерпретировавший происходившее в пределах своей концепции, не имевшей ничего общего с принципами формального расследования.

Почему мне это известно? — подумал Аркадий. Мысль показалась странной: он знал, что ему известно все, но понятия не имел, что же именно ему известно. Знание было растворено в воспоминаниях и оседало сейчас — медленно-медленно, — чтобы когда-нибудь выкристаллизоваться и стать, наконец, понятным.

— Он убедил вас в том, что проклятие убийце может стать наказанием в этой реальности? — спросил Аркадий, не понимая собственного вопроса.

— Проклятие? — переспросил Лев Николаевич, который, похоже, понимал меньше всех, он просто присутствовал при разговоре, следил за качанием лодки на поверхности океана смысла, а в глубину не заглядывал, да и не мог этого сделать. — Проклятие, как мера наказания? Что вы имеете в виду?

— Это легитимная в любой религии мера воздействия, — сухо отозвался раввин. — Вы можете обвинить меня, я понимаю, но выглядеть это будет нелепо, ни один суд не примет к рассмотрению этого дела.

— Я не собирался… — растерянно сказал Аркадий. Слова о проклятии вырвались сами, но мгновенно легли в прокрустово ложе контекста, закольцевавшись с причинами и следствиями, и Аркадий представил себе разговоры раввина с Подольским так, будто присутствовал сам. А может, и присутствовал, — подумал он лениво. Мысль была нелепой, но отторжения не вызвала. Возникло состояние озарения, возникновения истины из пустоты незнания, а на самом деле из глубин собственного «я».

Аркадий еще сам не знал, к какому выводу пришел, и спросил потому лишь, что не мог не спросить:

— И вы совершили обряд проклятия, потому что Подольский считал виновным себя и хотел понести наказание на том же уровне, на каком воображал себя преступником?

Раввин внимательно посмотрел на Аркадия, пожевал губами, перевел взгляд на Виктора и сказал смущенно:

— Да… То есть, нет, не поэтому. Убийца-еврей — позор народа. Убийцу нужно судить, и по Галахе — сбросить со скалы и добить камнями до смерти. А если это невозможно, то будь он проклят вовеки, и пусть Творец свершит свой суд над этим человеком…

— Даже если он давно мертв? — перебил Аркадий.

— Мертв? — удивился Чухновский. — Мертвым может быть тело, и оно уже наказано тем, что у него отобрана жизнь. Но убийство осталось в свое время безнаказанным. И если я, знающий, что наказание неизбежно, узнаю еще и о том, в чьем теле находится ныне душа убийцы…

— Генрих Натанович должен был доказать, что инкарнация человека, отравившего его деда, находится в его теле! А это не так.

— В чьем теле? — переспросил раввин. — Вы полагаете… — Он сокрушенно покачал головой. — Да нет же… Впрочем, вы правы: одно время, недолгое, но очень, скажу я вам, насыщенное мыслями, я действительно думал, что Генрих Натанович имел в виду себя. Нет, это не так. Я думал, вы догадались… Мне было трудно… Нет, мне-то было и вовсе невозможно догадаться, я не знал всех фактов, и Генрих Натанович убедил меня как раз в том, что сам не имеет к убийству и убийце никакого отношения. Только поэтому я и…

— Тогда кто же? — недоуменно спросил Аркадий, мгновенно раскинув перед собой все те факты, что узнал сегодня, и поняв, что, если ошибся в выводе, то соединить факты в новую цепь уже не сможет.

— Я не знал тогда! — искренне удивился Чухновский. — Я думал, что и Генрих Натанович не знает. Цель была — выявить убийцу, наказав его. Впрочем, возможно, мы бы никогда и не узнали, совершено ли это наказание, ибо меч Господень рубит тогда, когда это становится угодно Творцу. Это ведь не карательная секира палача, выполняющего приговор суда…

— Рабина убили, кажется, через месяц после того, как в его адрес был произведен обряд пульса денура, — напомнил Аркадий, удивив раввина знанием истории Государства Израиль.

— Не доказано, что убийство Рабина было следствием обряда, — сухо сказал Чухновский. — Рабин не удовлетворял главному условию: он не был врагом еврейского народа. Впрочем, — перебил сам себя раввин, — с моей стороны было, возможно, опрометчиво поддаться доводам Подольского, но я ощущал его внутреннюю правоту, я видел его убежденность, я слышал его рассказ — в том числе и о тех научных экспериментах, в которых ничего не понимал, но сомневаться в их истинности не имел права…

— Печать дьявола… — напомнил Аркадий.

— Да-да, именно печать… — кивнул раввин. — Но не дьявола, в иудаизме нет такого существа. Это печать Сатана, предводителя демонов… Впрочем, неважно. Печать, да… Именно так мы и надеялись выявить истинного убийцу. Точнее, узнать, кто в наше время стал его новой инкарнацией и кто должен нести ответственность за содеянное в прошлой жизни. Я сомневался в том, что это удастся… На Земле сейчас девять миллиардов человек, и любой из них мог бы… Не обязательно еврей, кстати говоря. Но Генрих Натанович убедил меня в том, что служба информации сейчас так совершенна… В какой бы стране мира ни произошло событие, связанное с явлением печати Сатана, это фиксируется, это появляется во Всемирной сети, и он, Подольский, непременно об этом узнает… Я сделал это…

— Как? — быстро спросил Аркадий.

— Как? — поднял брови раввин. — Я не могу сказать.

— Я расследую дело об убийствах! — вскричал Аркадий, наклоняясь вперед. Он неожиданно опять увидел перед собой открытую шею Алены, расплывающееся мрачное жженое пятно, комок подступил к горлу. — Я веду официальное расследование!

— Спокойнее, — сказал Виктор и положил руку Аркадию на плечо. — Детали обряда будут прояснены в ходе следственного эксперимента.

— Вы намерены… — возмущенно начал раввин и мгновенно осекся, встретив взгляд Виктора. — М-м… — Он покачал головой и сказал, обращаясь к Аркадию: — Я и представить себе не мог, что результат скажется так быстро и необратимо. Я и представить себе не мог, что печать Сатана ляжет на Генриха Натановича.

— И не на него одного! — резко сказал Аркадий. — Погибли еще две женщины, одна из них моя жена, вообще никак не связанная с этим старым убийством, по которому больше века назад истек срок давности.

— Генрих Натанович умер прошлой ночью, — мягко сказал раввин. — Он не мог…

— А не кажется ли вам, господа, — высоким, как звук скрипичной струны, голосом произнес молчавший до сих пор Лев Николаевич, — не кажется ли вам, что вы слишком увлеклись потусторонним? Убийца — живой человек. И вы, господин Хрусталев, знаете, кто это сделал. Черт возьми, я не понимаю, для чего вы тянете резину!

— Помолчите! — бросил Виктор. — Я разрешил вам присутствовать при условии, что вы не пророните ни слова. Вот и не роняйте.

Подольский насупился и, демонстративно сложив руки на груди, отошел к окну, за которым уже начала заниматься заря; впрочем, движение времени от тьмы к свету можно было угадать лишь по возникшему низко над крышами домов серому оттенку, смешавшемуся с розоватым аргоновым светом реклам.

— Обращаясь к вам с просьбой провести обряд еврейского проклятия, — сказал Аркадий, — Подольский должен был назвать вам имя убийцы.

Чухновский покачал головой.

— Если бы он знал это имя, — сказал он, — я бы потребовал, чтобы оно было мне названо. Если бы имя было названо — любое! — я бы отказался проводить обряд. Кто-то, возможно, и убил человека. Кто-то, вероятно, хотел отомстить или преследовал иные цели. Но я-то убийцей становиться не имел никакого желания!

— Вы так верили в силу молитвы? — недоверчиво спросил Аркадий.

Раввин помолчал, взгляд его было обращен куда-то внутрь сознания, будто Чухновский рассматривал картину, нарисованную воображением.

— Я знаю, какую силу имеет молитва, — сказал он наконец. — Я знаю, что Создатель слышит и видит все, что обращает к Нему человек. Значит, и пульса денура, в какой бы форме ни была проведена, даже если это молитва, а не обряд по всей форме, достигает Творца. Он оценивает грех и выбирает меру наказания или прощения.

— И в данном случае, — сказал Аркадий, стараясь придать голосу насмешливое выражение, но ощущая, что независимо от его желания слова звучат глухо, серьезно и даже мрачновато, — в данном случае Бог решил наказать сразу, причем не того человека, и, к тому же, использовал способ, выдавший божественную суть наказания.

— Не того человека? — задумчиво произнес Чухновский. — Вам лучше знать, тот ли человек понес наказание…

— Мне? — поднял брови Аркадий. — Возможно, я буду знать это, закончив расследование.

— Вы это знаете, — объявил раввин, не обращая внимания на брошенный в его сторону испепеляющий взгляд Виктора. От напряженного внимания Аркадия этот взгляд, однако, не скрылся, и почему-то именно в этот момент движением сознания, будто тонкими пальцами сложив все элементы мозаики, Аркадий — нет, не понял еще, но интуитивно прочувствовал мысль, от которой у него захолодели ноги, а по рукам побежали сонмы мурашек, заставляя мышцы ослабнуть и опустить тело на подушки.

— Видишь ли, Аркадий, — кашлянув, сухо сказал Виктор, — вывод, который приходится сделать, исходя из материалов следствия, к сожалению, однозначен. Минуту назад ты, сам, видимо, о том не догадываясь, поставил последнюю точку. Я расцениваю это как признание.

— Признание… чего?

— Признание в убийствах, — пояснил Виктор, наклонившись над Аркадием и удерживая его за плечо, будто боялся, что даже в этом своем состоянии Аркадий сумеет то ли убежать, то ли, напротив, напасть на присутствующих. — Признание в том, что ты убил Подольского Генриха Натановича, Метальникова Владислава Тимофеевича, Раскину Наталью Леонидовну и Можейко-Винокур Елену Алексеевну. Четыре человека, — вздохнул Виктор, — и я впервые сталкиваюсь со случаем, когда убийца сам ведет расследование, не подозревая о том, что смотрится в зеркало…

— Ты сошел с ума? — сказал Аркадий, не обнаружив в лице Виктора даже намека на шутку.

— Ровно в той же степени, что и ты, — ответил Виктор. — Ровно в той же. Кстати, как и ты, я атеист. В Бога не верю. Вера иррациональна изначально, с помощью аргументов невозможно заставить человека поверить. Жена изменила, мужу показывают видеофильм, а он, заламывая руки и угрожая убить негодяйку, шепчет в промежутках между воплями о мести: «Не верю!» И не верит даже тогда, когда закалывает изменницу и идет в полицию признаваться.

— Дело Ивана Приходько, — пробормотал Аркадий.

— Вот именно. Отелло — противоположный случай. Он поверил в измену Дездемоны, хотя аргументов было кот наплакал, а доказательств, с точки зрения нормальной процедуры расследования, никаких.

— При чем здесь…

— При том. Я хочу сказать, что в Бога не верю, но по делу имею результат, прямо указывающий на тебя, как на исполнителя божественной воли. Окончательное доказательство может быть получено только от тебя.

— Признание? — усмехнулся Аркадий. Им почему-то овладело состояние, близкое к полной душевной расслабленности. Он готов был не только слушать, не только отвечать на конкретные вопросы, но и сам искать доказательства — находить истину, какой бы она ни была.

— Признаваться будешь сам себе, — усмехнулся Виктор. — Или ты изменил свое мнение о признании как о царице доказательств?

— Нет, — дернул головой Аркадий.

— Ну и хорошо. Мне лично не нужно твое признание для завершения расследования. От тебя мне нужны факты, которых я еще не знаю. Ты, возможно, не знаешь тоже, но должен вспомнить.

— Вспомнить то, чего не знаю?

— Именно, — кивнул Виктор. — Поэтому мы с Пинхасом Рувимовичем тебя сейчас так тщательно обрабатывали, используя все доступные сознанию и подсознанию вешки и знаки. Ты ведь это понял, верно?

— Понял…

— В таком случае давай начнем официальную часть. Согласен?

— Что я могу сказать… Послушай, Виктор, это же просто…

Он хотел сказать «это просто чушь», но слово не проговаривалось, оно застряло в одной из щелей сознания и отсекло все прочие слова, которые могли бы прийти на ум. Из этого определенно следовало, что гипнотическое воздействие Виктора блокировало эту часть мозга, слова «чушь», «чепуха», «ерунда», «бред» мешали работе подсознания, эти вешки следовало убрать, Виктор это сделал своими, казалось бы, не к месту разговорами о вере в Бога и о венецианском мавре. Искусная работа, Аркадий подумал, что сам бы так не сумел, ему недоставало опыта, а Виктор, конечно, ас…

Но что теперь говорить?

— Согласен, — сказал Аркадий.

— Отлично, — вздохнул Виктор с облегчением. Он знаком показал Чухновскому отодвинуть стул подальше к окну, а Подольскому — встать или сесть, если ему будет угодно, ближе к стеллажу. Оба беспрекословно выполнили распоряжение, понимая, что в противном случае их запрут в соседней комнате, а им до смерти хотелось присутствовать, причем раввин воображал, что обязан здесь быть и все видеть, поскольку это каким-то образом задевало его профессиональную честь.

— Допрос подозреваемого в убийствах первой степени Аркадия Валериевича Винокура, детектива-расследователя частной сыскной компании «Феникс», проводит руководитель компании детектив-эксперт Виктор Николаевич Хрусталев, — сказал Виктор, прикрыв глаза. — Лицензия компании ноль-семь-три-один-четыре от восьмого марта две тысячи пятьдесят шестого года. Всякое вмешательство в ход допроса со стороны любого из присутствующих свидетелей наказывается, согласно процессуальному кодексу России, административным задержанием сроком до семи суток.

Он повернулся в сторону Чухновского и Подольского, но те слушали и смотрели со вниманием, заведомо исключавшим любую степень вмешательства. Виктор кивнул и продолжил:

— Аркадий, нам с тобой придется кое-что повспоминать, начиная со вчерашнего вечера, а именно — с двадцати двух часов, с того момента, когда Подольский вернулся в свою комнату в «Рябине».

Аркадий кивнул, подтверждая, что слышит и все понимает.

— Где ты находился в это время, с кем, чем занимался и о чем думал? Отвечай последовательно. Вопрос первый: где?

— Дома… Я вернулся после посещения арестованного Николая Примакова, дело дознанием было закончено, я оформил протокол и по дороге домой заехал в судебную палату, передал дискету секретарю Толстовского отделения страхового суда господину… м-м… Игорю Стародубцеву.

— Кто был дома, когда ты вернулся?

— Алена и Марина. Алена смотрела сериал, Марина говорила с подругой по видео.

— Чем занялся ты?

— Никто на меня не обращал внимания, и я пошел в кухню. Хотел включить свет, но…

Аркадий замолчал, потому что лишь сейчас вспомнил свои ощущения в тот момент, когда вошел в темную кухню, куда свет падал лишь из дверного проема и выглядел тонким щупальцем, прилепившимся к липкому вязкому мраку. Из мрака…

«Господи»… — сказал Аркадий.

Перед глазами пробежали, сворачиваясь и уносясь вдаль, белые, зеленые и желтые окружности, но через секунду воображение сконцентрировалось, и Аркадий вернулся в кухню, вошел в нее из ярко освещенного салона, остановился на пороге, поправ ногами щупальце света и не в силах сделать следующий шаг.

Кто-то был здесь. Кто-то стоял у плиты, устремив на Аркадия холодный взгляд. Ощущение было мимолетным, но очень определенным — настолько, что правая рука сама собой устремилась вперед, и лишь сознательная воля остановила на полпути это движение, которому неминуемо пришлось бы разбиться о пустоту, поскольку в кухне, естественно, никого не было и быть не могло, а существо, притаившееся у дальней стены, было игрой полутеней на поверхности шкафа, в котором хранились многочисленные аленины кухонные автоматические устройства.

Аркадий сделал шаг, ощущая, что ноги не желают его слушаться, как не желал почему-то и разум воспринимать отсутствие в кухне постороннего. Там кто-то стоял, и вопреки очевидному, Аркадий был в этом подсознательно убежден.

Он заставил себя подойти к плите и только после этого подумал о том, что не включил света.

Аркадий обернулся и увидел на стене кухни лицо.

— Господи… — повторил Аркадий, потому что лишь сейчас, больше суток спустя, он это лицо узнал.

— Я вошел в кухню, чтобы приготовить себе ужин, — медленно заговорил Аркадий, стараясь подбирать точные слова, потому что все, им сейчас сказанное, имело характер официальных (только ли свидетельских?) показаний и могло быть обращено против него. — Я вошел, в кухне было темно, и я не стал включать свет. Почему — не знаю. На дальней стене… кафельная стена белого цвета, хороший экран… я неожиданно увидел лицо… черно-белое, как в кино прошлого века. Я подумал, что это игра света и тени — все равно что узнать воздушный корабль в летящем в высоте облаке… Это было лицо Генриха Натановича Подольского.

— Внимание, — прервал Виктор, — этот момент имеет важное значение, прошу повторить: когда ты понял, что возникшее на экране лицо является лицом убитого в ту ночь Генриха Подольского?

— Когда понял… — растерянно повторил Аркадий. Имел ли он основание заявлять твердо, что видел обращенное к нему лицо именно Подольского, а не чье-то иное, а может, и вообще не лицо, поскольку в темноте можно было лишь угадывать, но не видеть, воображать, но не фиксировать?

— Я понял это только сейчас, — сказал Аркадий. — Но уверен, что не ошибаюсь.

Он почему-то действительно был в этом уверен, как и в том, что, приблизившись к стене, протянул к изображению руку, но лицо исказилось будто от неожиданной боли и начало сминаться подобно горящей бумаге.

Виктор смотрел Аркадию в глаза. Молчание затягивалось, Хрусталев не собирался комментировать сказанное, он просто ждал продолжения.

А продолжения не было. Гипнотическая установка вызвала ответ-воспоминание. Ответ был дан, воспоминание застопорилось и, не получив нового побуждающего импульса, начало расплываться. Аркадий хотел сказать Виктору: «Спрашивай дальше, иначе я все забуду — и лицо на стене, и то, что случилось потом, хотя я и не знаю, не помню сейчас, что именно потом случилось»…

— Фиксировано, — сказал Виктор, — утверждение о том, что Аркадий Валериевич Винокур опознал лицо Генриха Натановича Подольского, которого не мог знать в момент, о котором сейчас сообщил следствию.

— М-м… — промычал Аркадий.

— Производил ли ты, — продолжал Виктор, наклонившись к Аркадию, — какие-либо конкретные действия по отношению к Генриху Подольскому в тот вечер, ту ночь и то утро — до тех пор, когда получил от меня задание взять на себя расследование смерти этого человека?

Вопрос показался Аркадию донельзя запутанным, но нужно было отвечать, и ответ возник сам, поскольку этой части своего существования Аркадий не помнил вовсе.

— Я думал о Генрихе Подольском всю ночь, — сказал Аркадий. — То есть… Я не знал тогда, как зовут этого человека, это лицо, которое я видел… Я думал о нем как о преступнике, которого нужно наказать. Почему-то я думал именно так и сказал о своем ощущении Алене, но, видимо, был неправильно понят…

Господи, все так и происходило, теперь он вспомнил!

Он вытащил из холодильника пачку бифштекса, разогрел в микроволновой печи (все — в темноте!), это заняло минуту, потом он вышел в гостиную, чуть не ослеп от яркого света, ничего не видел, но ему было все равно, он и в кухне не видел ничего, но ведь справился, так что же он, в собственной гостиной не разберется, где стол, где стул, где солонка?

«Я его ненавижу, — сказал Аркадий Алене, которая, услышав слова мужа, приглушила звук в телестене. — Я должен его убить, и я это сделаю, это будет не убийство, а исполнение приговора».

«О ком ты?» — с холодом в голосе спросила Алена.

«Неважно», — бросил Аркадий, хотя это, конечно, было очень важно, но назвать имени он не мог, потому что тогда он имени не знал, а без имени — к чему было Алене знать детали?

Сейчас он вспомнил взгляд, который бросила на него жена в тот момент: Алена ничего не поняла, не могла понять, он и сам не понимал ничего, она услышала слова «я его ненавижу», «я должен его убить» и решила, конечно, что Аркадий узнал о ее связи с Метальниковым, именно его он ненавидел и именно его собрался убить, объявив эту акцию охваченного гневом ревнивца исполнением приговора. Господи, подумал Аркадий, почему мы всегда понимаем сказанные кем-то слова только так, как сами считаем нужным? И почему слова всегда так неоднозначны?

— Что ты сделал потом? — напряженно спросил Виктор.

— Потом я пошел спать, — заторможенным голосом сказал Аркадий. Он не пытался вспоминать. Он уже все знал — из памяти, будто из опрокинутого кузова, вывалился весь мусор вчерашней ночи, то, что и вспоминать не имело смысла, а вместе с тем и все, что происходило на самом деле и что он не то чтобы прочно забыл к утру, но просто раздавил в углу какой-то из ячеек памяти. Не знал он одного только — почему это случилось именно с ним, какое он, Аркадий, имел отношение к жизни и смерти Генриха Натановича Подольского, имени которого он вчера не знал и знать не мог?

— Потом я пошел спать, — повторил Аркадий, он тянул время, чтобы дать воспоминанию оформиться, и только после того, как цепочка выстроилась, а события, свершившиеся в реальности, стали свершившимися и в памяти, он сказал:

— Было около двух часов, когда я проснулся… Алена не спала, она ходила по спальне и курила… Мне показалось, что я плыву, поднимаюсь в воздух…

Ему показалось еще, что он — палач. Он получил приказ и должен исполнить волю Суда. Именно так — Суда с большой буквы. Такой Суд был Аркадию не известен, но ни это короткое и самодостаточное название, ни приговор, ни даже способ, с помощью которого приговор нужно было привести в исполнение — ничто не заставило Аркадия ни задуматься, ни усомниться.

Он лежал с закрытыми глазами, но видел все — жена склонилась над ним, взгляд ее был сосредоточен, Алена поднесла окурок к его лежавшей поверх одеяла ладони и прикоснулась горячим еще кончиком к коже; адонь впитала жар, Аркадию показалось, что тепло распространилось по всей руке, неожиданно удлинившейся, а в ладони — внутри, в костях, — начало невыносимо жечь и нужно было немедленно прикоснуться к чему-нибудь холодному.

Ему не казалось удивительным, что, удлинившись, рука свободно проникла сквозь стены дома, пальцы коснулись холодного воздуха ночи и от этого стали еще горячее, будто, в противовес всем правилам термодинамики, холод рождал тепло.

Аркадий определил направление по странной мысленной ассоциации, уподобившей хостель «Рябина» вражескому аэродрому, к которому лететь нужно было, руководствуясь сигналами радиомаяка. Рука устремилась на этот сигнал, но пальцы не обладали собственным зрением, и Аркадий лишь ощущал происходившее, восстанавливая изображение фантазией, которая, как он почему-то был уверен, была точна в деталях.

Мужчина, лицо которого являлось на кухонной стене, опустил ноги с кровати и сидел, уставившись в одну точку. С того момента, когда между ним и Аркадием установился мысленный контакт, Подольский (сейчас, зная все, что произошло потом, Аркадий мог назвать этого человека его настоящим именем) ощущал беспокойство, то возникавшее, то исчезавшее, а следом пришел еще и страх. Страх увидеть лицо смерти. Почему лицо? — подумал Аркадий. Этот человек не увидит моего лица. Он и руки моей тоже не увидит, а лишь ощутит ее жар и все равно не сможет понять происходящего.

Аркадий почувствовал, как его рука удлинилась еще на несколько сотен метров, вошла в стену «Рябины», будто нож в масло и проникла в комнату Подольского.

Генрих Натанович встал на ноги и пробормотал странные слова:

— Не для себя, — сказал он, — не для себя я делал это… Ради спасения…

Он увидел пылавшую во тьме ладонь Аркадия и испугался. Господи, как же он испугался! Подольский упал на колени и протянул вперед руки, отталкивая пламенную печать, но не умея этого сделать, поскольку — Аркадий это понимал, а Подольский понять не мог — мир существовал сейчас и здесь как бы в двух плоскостях. В мире раскаленной ладони Аркадия «сейчас» и «здесь» были другими, но через мгновение плоскости должны были пересечься — вне желания Подольского и вне желания Аркадия изменить ситуацию — и жизни Генриха Натановича должен был прийти конец, которого он желал сам и которого сейчас так боялся, потому что, желая и призывая Божью кару на убийцу предка, он не верил в ее реальность. Для Подольского обряд и молитва, произнесенные раввином, были и оставались только обрядом и молитвой.

Чего он ждал от них? И что получил?

Ладонь Аркадия двигалась теперь, будто тяжелый поезд, подходивший к станции. Еще чуть-чуть, медленнее, еще медленнее…

Все.

Кожа на лице Генриха Натановича Подольского была холодной и влажной. Он плакал? Влага испарилась мгновенно, кожа зашипела, ткань обуглилась, хрип, раздавшийся в комнате, не был хрипом живого существа, так хрипит душа, проносящаяся в темном туннеле навстречу свету, которого на самом деле нет, потому что это всего лишь угасание клеток, не получающих кислорода.

Подольский умер прежде, чем его тело мешком повалилось на пол. Рука инстинктивно вцепилась в ножку кровати.

В следующее мгновение жар в ладони исчез, и — по контрасту — Аркадий ощутил такой дикий холод, что его затрясло. Он потянул на себя одеяло, но это не помогло, Аркадия трясло так, что — ему показалось — начала содрогаться кровать, Алена что-то пробормотала во сне, отодвинулась на край постели и инстинктивным движением подоткнула под себя одеяло — должно быть, исходивший от Аркадия холод ощущался ею как дуновение ледяного воздуха от комнатного кондиционера.

В этот момент Алена произнесла отчетливо и громко:

— Господи, как же я люблю тебя, как же я тебя люблю…

Аркадий натянул одеяло до шеи — жаркое, как бархан в Сахаре, — мгновенно вспотел, но раскрываться не стал, почему-то ему казалось, что раскрываться нельзя, иначе что-то случится. Несколько минут он лежал без всяких мыслей, слышал прерывистое дыхание жены, она бормотала во сне, потом вскрикнула и сразу успокоилась, задышала ровно — ее сон закончился.

Аркадию предстоял еще один сон.

 

Глава шестнадцатая

— Я ведь не мог… — со смятением сказал Аркадий. — Ты не думаешь, что это моя рука…

Он посмотрел на свою правую ладонь, в ней не было ничего необычного, да и быть не могло, хотя, если прислушаться к собственным ощущениям, то оставался на поверхности кожи будто некий заряд, какое-то натяжение, воспоминание от прикосновения…

Раввин хотел что-то сказать, но Виктор предостерегающе поднял руку: допрос еще не закончился, не мешать. Чухновский затих.

— Утром ты опоздал на работу, — сказал Виктор. — Когда ты приехал, вид у тебя был таким, будто ты не спал две ночи. Если помнишь, я сказал тебе об этом. Больше на эту тему мы не говорили, я изложил тебе задание, и ты отправился. Когда ты ушел, я вспомнил, что… Попробуй вспомнить и ты: называл ли я адрес погибшего?

На профессиональную память Аркадий никогда не жаловался. У него не было причин вспоминать вчерашнее утро, но, вспомнив, он легко ответил бы на вопрос Виктора. Проблема заключалась в том, что — не вспоминалось. Мысль упорно сворачивала на иную дорогу: Аркадий вспомнил, как вышел из офиса, как спустился в лифте и пошел к машине. В тот момент он, конечно, знал адрес Генриха Подольского, не мог не знать, потому что спокойно сел на руль «сибири» и набрал на пульте координаты «Рябины». Он и сейчас мог назвать эти координаты и повторить каждое движение руки, нажимавшей клавиши на пульте компьютера. Память работала исправно. Но почему она не отвечала, когда он спрашивал себя: «А в кабинете? Что происходило в кабинете?»

— Ну, — настойчиво сказал Виктор.

— Не помню, — пробормотал Аркадий. — Я вообще этого разговора вспомнить не могу. Какая-то пелена… Будто выпил леспинатола.

Однажды он действительно принимал это средство — наркотик направленного действия, позволявший на время избавиться от ненужного воспоминания. Аркадию вкололи леспитанол на первом году его работы в «Фениксе», когда он убил во время преследования Дмитрия Пырьева, негодяя и насильника. Зрелище было страшное, Пырьев обладал невероятной жизнестойкостью, Аркадий стрелял и стрелял, тело преступника было пробито уже в десятке мест, в том числе и там, где должно было быть сердце, пуля вошла и в шею, почти оторвав голову от тела, и все равно Пырьев продолжал, подобно разогнавшемуся автомобилю, бежать на Аркадия огромными прыжками, в руке у него был шокатор, и если бы ему удалось дотронуться до Аркадия…

Потом, несколько дней спустя, воспоминание вернулось, но было приглушенным и не вызывало резкой реакции организма: рвоты и ослепляющей головной боли.

— Ты не принимал леспинатола, — сухо сказал Виктор. — Иначе ты не мог бы работать.

— Да, — согласился Аркадий. — Я же сказал: «Как будто»… Убей меня, я не помню наш вчерашний утренний разговор.

— А я помню, — заявил Виктор. — Позвонил Бадаев, дал «добро» на частное расследование, и ты ушел, не поинтересовавшись, по какому адресу нужно прибыть. Я хотел тебя вернуть, но ты уже вышел, и я подумал: ты, естественно, вспомнишь, что не спросил адреса, когда будешь садиться в машину. Но ты не позвонил мне. Откуда ты узнал адрес «Рябины»?

— Но я знал его, — удивленно сказал Аркадий. — Этот момент я помню: сел, набрал координаты и поехал. Я еще раздумывал, какой путь лучше — через центр или прямиком по второму эшелону.

— Вот именно, — кивнул Виктор. — Эту странность я запомнил, она стала первой в списке.

— Были и другие?

— А что, исчезновение с тела погибшего «дьяволова пятна» именно тогда, когда ты появился в комнате Подольского, странностью уже не считается? Время везде фиксировано: ты в своем отчете показал, что вошел в комнату в девять сорок девять. Эксперт-патологоанатом отметил, что пятно на лице Подольского еще было в девять пятьдесят с оценочной ошибкой во времени пять-шесть минут. Посмотри протокол…

— Я помню, — вздохнул Аркадий. — Я просто не обратил внимания…

— Ты на многое почему-то не обращал внимания, — сказал Виктор. — Из-за этого мне пришлось самому подключиться к расследованию. Ты хорошо помнишь свои отчеты — тот, что ты мне передал в двенадцать, и тот, что передал в восемнадцать тридцать три? И еще последний: в двадцать три девятнадцать?

— В двадцать три девятнадцать? — удивленно переспросил Аркадий. — Не понимаю. В это время я был у себя дома, там Алена…

Он запнулся, увидев перед собой мертвые глаза жены.

— Нет, — сказал Виктор, — в это время ты уже покинул квартиру. Ты вызвал такси, верно? Отчет ты передал на мой компьютер, когда ждал машину.

— Не помню… — пробормотал Аркадий. — И что там было?

— То, что подтверждало версию, которая у меня к тому времени достаточно четко сформировалась, — отрезал Виктор.

— Но тогда… Во время допроса в десять вечера… Если ты меня в чем-то подозревал, то позволил вести допрос?

— Во-первых, — хмыкнул Виктор, — я тебе ничего не позволял, ты сам заявил желание и сформулировал его таким образом, что я не мог вмешаться без нарушения процедуры. Во-вторых, я тебя на это действительно спровоцировал с тем, чтобы послушать, какие вопросы ты станешь задавать и к чему склонять господ Чухновского и Подольского. К тому же, — Виктор помедлил, — к тому же, я воображал, что, пока ты занят всеми этими проблемами, никому, в том числе и твоей Алене, не будет угрожать опасность. Я ошибался, — заключил он и отвернулся к окну.

В комнате повисло молчание. Эта фигура речи, всегда раздражавшая Аркадия в литературных описаниях, казалась сейчас единственно верной — молчание висело подобно зыбкому и тяжелому туману, звуки глохли и произносить слова не имело смысла.

Допустим, — подумал Аркадий, — что Виктор прав. Это, конечно, бред, но это нужно допустить в качестве рабочей гипотезы, все-таки я профессионал и обязан рассмотреть все варианты, в том числе безумные. Я убил Генриха Подольского. Но уничтожить группу Метальникова я не мог при всем желании! Кстати, а было ли желание? В своих обвинениях Виктор очевидно исходит из допущения, что мое желание ведет к его физической реализации — немедленно и неотвратимо.

Желал ли Аркадий Метальникову смерти?

Господи, конечно же, почему он скрывает это от себя? С того дня, когда он понял, что Алена изменяет. С того дня, когда он понял, что она спит с этим мужланом, не способным на нежность. Уничтожить соперника — для собственного нравственного здоровья это было равнозначно катарсису; странно, но так ведь было всегда, во все века: убив соперника, возрождаешься сам.

И он убил.

Видеть, как погибла группа, Аркадий не мог — в это время он спал. Если бы он бодрствовал, может, все и обошлось бы. Если бы он бодрствовал, подсознание было бы задавлено, но он заснул, и подсознание, уже познавшее свою силу после убийства Подольского, выскользнуло из-под опеки разума и пустилось… куда?

Видение явилось вспышкой, стоп-кадром, цветной картинкой перед плотно закрытыми глазами. Летящий в четвертом — военном — эшелоне автобус спецназа. Метальников рядом с пилотом. Только он знает маршрут. Что предстоит группе, известно тоже только ему. До цели несколько минут полета.

Кадр исчез. Но теперь Аркадию уже не нужна была подсказка, он знал, что произошло. Был сон. Как это часто происходит в кошмарах, Аркадий бежал куда-то, а за ним кто-то гнался. Он обернулся и увидел… Конечно, Метальникова, кого же еще он мог увидеть в кошмаре? Майор усмехался и протягивал к Аркадию волосатые руки с огромными когтями. Что оставалось делать? Дать волю подсознательному импульсу, ради которого этот кошмар и создавался воображением. Аркадий вытянул правую руку и коснулся прозрачной преграды, отделявшей лицо Метальникова от мира, в котором это лицо должно было существовать. Преграда вспыхнула и распалась, увлекая в этот процесс всю воображенную реальность. Лицо Метальникова исказилось ужасом, и Аркадий проснулся. Если говорить точнее — не проснулся, а очнулся от кошмара, выпал из него, выброшенный силой отдачи. Алена вскрикнула рядом с ним, именно тогда она восприняла некробиот, но еще не могла понять, что это означало для нее лично.

— Виктор, — сказал Аркадий, — в чем бы я ни признался, это не может служить доказательством.

— Не может, — согласился Виктор. — Доказательства — не твоя забота. Твое дело — вспомнить.

— Метальников… Тебе известно, как он погиб?

— Ты и сам знаешь, — пожал плечами Виктор. — Скажи, а я отвечу: да или нет.

— Они летели в автобусе, — сказал Аркадий, — Метальников сидел впереди, я протянул руку, хотел коснуться его лица, но мешало стекло кабины. Стекло рассыпалось в пыль, а Метальников увидел… Увидел свою смерть. Автобус упал с высоты двух с половиной километров. Такое впечатление, что его сбили лазером. Да?

— Да, — кивнул Виктор.

— А… «ладонь дьявола»?

— Нет. Помешало стекло, приняло тепловой удар на себя. Если бы ты сумел пройти эту преграду, погиб бы только Метальников, и на его лице остался бы след. А так… погибли все.

— Господи… — пробормотал Аркадий.

— Итак, — деловито произнес Виктор, — этот эпизод мы тоже записали. Дальше. О чем ты говорил вчера днем с Натальей Леонидовной Раскиной? Почему Раскина оказалась в этой цепи смертей? Не вижу мотива.

— Мотив? — растерялся Аркадий. О каком мотиве толковал Виктор, если все происходившее было лишено смысла? Неужели, разобравшись с гибелью Раскиной, Виктор спросит: «А жену свою Алену ты почему убил?».

— Не было мотива, — сказал Аркадий и отодвинулся от Виктора, — и вообще ничего не было. Не хочешь ли ты сказать, что и на ее теле обнаружена «ладонь дьявола»?

— Я спросил, о чем вы говорили днем, в лаборатории.

— А я спросил о «ладони»!

— Спокойно, Аркадий. Допрос веду я, ты не забыл об этом?

— Все, о чем мы говорили в лаборатории, включено в доклад, который лежит у тебя в деловом кармане, — сказал Аркадий. — Я должен повторить слово в слово или ты меня от этого избавишь?

— Повторять не нужно, — вздохнул Виктор. — Но еще днем, получив доклад и бегло его просмотрев, я обнаружил заинтересовавшую меня особенность. Особых подозрений у меня в тот момент еще не было, но… Когда ты задал вопрос о генераторах Уринсона, Раскина почему-то ответила невпопад, а ты не переспросил, ты задал следующий вопрос, и он показался мне никак не связанным с предыдущим. Такой сбой тебе, в общем, несвойствен, поэтому я и обратил внимание на хронометраж беседы. Между твоим вопросом о Подольском и бессвязным ответом Раскиной оказалась лакуна в три с половиной минуты. Ты вырезал этот участок беседы, вообразив, видимо, что я буду не очень внимателен. Собственно, так бы наверняка и произошло, если бы я читал доклад, как делаю это обычно — с полным доверием к сотруднику, ведущему расследование… Так о чем вы говорили в те три с половиной минуты?

Виктор был хорошим дознавателем, Аркадий это всегда знал, а теперь лишь получил подтверждение. Гипноз он, видимо, использовал в самом начале разговора, когда Аркадий находился в расслабленном состоянии и не мог сопротивляться. Сейчас Виктору достаточно было произнести кодовое слово (какое же, черт побери? Он все время говорил, говорил…), и у Аркадия начиналось недержание речи, и хорошо бы, если только речи, но ведь и лед памяти взламывался, будто под натиском ледокола, крошки воспоминаний сыпались в разные стороны, а наверх выпирала черная вода, била фонтаном…

«Генрих Натанович хотел войти в одну из собственных инкарнаций?» — спросил он тогда.

Раскина не смотрела в его сторону, но хорошо расслышала вопрос, Аркадий видел, как покраснели ее уши.

«Нет», — сказала она наконец.

«Тогда в чью же?»

«В мою».

«В вашу? Почему — в вашу? Было бы естественно для исследователя и… м… мужчины первый опыт проводить на себе, если уж нужно его проводить… но не на женщине… это не кажется вам…»

«Не кажется. Не нужно делать выводов из неполной информации».

«От вас зависит, будет ли моя информация полной. А выводы мне делать все равно придется, такая работа».

Раскина обернулась, и Аркадий поразился произошедшей в ней перемене. Минуту назад это была обычная женщина, немного даже тусклая в своем неприятии современного стиля. Сейчас перед Аркадием сидела ведьма с горящими глазами — вся личность, вся суть, вся материальная видимость и нематериальная истина Натальи Леонидовны Раскиной сосредоточились во взгляде, и Аркадия неудержимо потянуло вперед, его засасывало, будто водоворотом, и он ничего не мог с собой поделать. На поверхности взгляда будто мотало из стороны в сторону маленький кораблик-мысль, которую Раскина хотела внушить Аркадию: «Ты хочешь истины, ты ее получишь».

«Я хочу истины», — повторил Аркадий, и кораблик вильнул в сторону, его подхватило течением, и затонул он мгновенно, будто скрылся в черной дыре. «Теперь моя очередь», — подумал Аркадий, не очень понимая, принадлежит ли эта мысль ему или Раскиной, или вообще кому-то третьему, в чье тело он неожиданно переместился.

Он еще успел подумать, что, если Подольскому и его сотруднице удалось научиться взглядом передавать собеседнику свои ощущения, то это открытие мирового значения. Следующей мыслью было: «Я не хочу умирать, почему умереть должен я, а этот негодяй Абрам будет жить на белом свете?»..

Аркадий стоял в тесной темной каморке с единственным небольшим оконцем почти под самым потолком. Стекло в окне было пыльным, уже больше года никто не влезал на стоявшую в углу стремянку, чтобы смести пыль. На прошлый Песах это делала Хана, а в этот раз — никто, потому что Хана умерла. По его вине. По моей вине, — подумал Шмуль. Я ее убил. Я не должен был говорить ей всего, что знал сам. Но ведь если бы я промолчал или если бы придумал какую-то отговорку, разве это изменило бы хоть что-нибудь в будущем? Ничего бы это не изменило, я все равно разорился бы, жена узнала бы об этом не тогда, а сейчас, вот и все. Не мог же я изображать из себя Креза, если стал Иовом!

Шмуль вспомнил, как это было. Абрам Подольский обманул его с последней партией товара. «Я тебя не обманывал, — сказал Абрам, — это нормальная деловая операция. Естественно, я держал ее в секрете, какой же иначе я был бы коммерсант?» «А какой же ты теперь друг?» — спросил Шмуль. «При чем здесь дружба? — высокомерно ответил Абрам, не глядя в сторону старого приятеля. — Речь идет о деле, ты еще не оставил сантименты?» И тогда Шмуль понял, что говорить с этим человеком бессмысленно, больше того — вредно и опасно, Абрам упивается победой и, если видит слабость поверженного противника, добивает его, чтобы тот не мучился. Шмуль не хотел, чтобы Абрам его добил.

Но Абрам это сделал.

Шмуль понял тогда, что вместе им с Абрамом на этом свете не жить. Хлопнул ли он дверью, уходя? Скорее всего, нет. Просто ушел, не чуя ног.

А дома поделился с женой свалившимся несчастьем. Он не подумал о том, что для Ханы случившееся станет жизненной катастрофой, куда большей, чем для него самого. Дом, в котором она прожила жизнь, — теперь его не будет. Хава, для которой она искала порядочного жениха и нашла ведь, нашла в приличной и богатой еврейской семье, теперь останется ни с чем, потому что Циммерманы не возьмут в дом дочь разорившегося коммерсанта.

Шмуль рассказал жене о разговоре с Абрамом, не понимая, чем это закончится, — он хотел выговориться и поплакать. О деле поплакать, которому отдал жизнь, а вовсе не о самой жизни.

А Хана плакала именно о жизни.

В ту ночь она слегла, жалуясь на жжение в левой стороне груди, Шмуль поднял с постели Шимона Капытника, врача, пользовавшего семью Шнайдеров много лет, и Шимон, кряхтя, явился, но, увидев больные глаза Ханы, сразу же проснулся и сидел до утра, не умея ничем помочь, разве что разговорами да какими-то пилюлями и компрессами, которые помогали, как мертвому припарки. Ученых слов, сказанных Шимоном, Шмуль не запомнил, уяснил только, что с сердцем очень плохо, и Господь сам решит, что нужно делать в такой ситуации.

Господь решал почти сутки и прибрал Хану к себе в самом начале субботы, когда на небе уже зажглись первые звезды. «Очень неудачно», — сказал потрясенный Шимон, закрывая покойнице глаза. Конечно, Хана ушла не вовремя, теперь ей предстояло лежать на этой кровати до исхода субботы, а на деле — до воскресного утра, потому что ночью раввин Иегуда Гиль не станет читать кадиш.

Шмуль сидел больше суток у тела жены, не вставая даже по нужде. А потом взял револьвер и пошел к Абраму. Он не соображал, что делает, в мыслях было одно: убить негодяя. Кто-то должен был ответить перед Господом за смерть Ханы, и на половине пути до дома Абрама Шмуль понял, что этим кем-то должен быть он сам, а вовсе не подлец Подольский.

Когда Хану несли на кладбище, хлынул дождь, все промокли, Шмуль, не пожелавший встать под зонт, схватил воспаление легких, и это, как ни странно, спасло его тогда от помешательства. Жаль. Помешательство стало бы для него спасением, потому что тогда он не думал бы сейчас ни о погубленном деле, ни о прошедшей без толку жизни, ни о том, что, если он наложит на себя руки, то хуже всех придется дочери его Хаве.

А что оставалось делать?

Ничего.

У самоубийц нет логики. Какая может быть логика в поведении человека, отринувшего этот мир? Жизнь принадлежит Творцу, и лишь Он может взять ее. Но если ты не видишь света вокруг, если не знаешь, как жить и зачем, — разве это твое личное знание, твоя истина и твое решение? Разве это не Творец вкладывает в голову мысли, не свойственные тебе-прежнему? И значит, это не твое, а Его решение, и жизнью своей ты распоряжаешься не потому, что нарушаешь волю Его, но как раз наоборот — потому что стремишься выполнить Его волю, высказанную ясно и однозначно. Если Творец говорит «сделай так», — нужно делать.

Шмуль перекинул веревку через крюк в потолке, сделал петлю, придвинул старый табурет, будто нарочно оставленный когда-то в темном углу кладовой. Все казалось непрочным — веревка, которая порвется, табурет, который непременно сломается, если на него встать обеими ногами… Но самым непрочным был мир вокруг, и Шмуль знал, что, если остаться в этом мире, то все вокруг расползется, растает; веревка выглядела прочнее, чем дом, уже ему не принадлежащий, улица, которая никогда его не любила и считала выскочкой, и все это местечко с его унылой и беспросветной жизнью, и страна эта, Россия, и весь земной шар, и что там еще есть за его пределами…

Шмуль сунул голову в петлю, веревка неприятно царапала кожу, а табурет гнусно скрипел, что-то бормотал, ему было тяжело, но ведь не тяжелее, чем Шмулю. Скрип действовал на нервы, и Шмуль отшвырнул табурет ногой, мгновенно поняв, что это была единственная, связывавшая его с жизнью, опора.

Он почувствовал острую боль, когда сломались шейные позвонки, а потом боль исчезла, он воспарил под потолок, увидел себя болтающимся из стороны в сторону подобно маятнику, удовлетворился этим зрелищем и уплыл — в туннель, к белому пятну, быстро приближавшемуся и ставшему в конце концов круглой дверью в Иное царство, где теперь ему предстояло быть…

На этом все должно было закончиться, и на мгновение Аркадий действительно выпал из сути некоего Шмуля Шнайдера — во всяком случае, он вдруг понял, что сидит на стуле в лаборатории Подольского, и эта женщина, Раскина, высверливает ему во лбу дыру своим пронзительным взглядом. В следующую секунду он опять провалился куда-то, хватая ртом воздух, но, как и в первый раз, не успел испугаться.

Он увидел себя стоящим на покрытом мягкой травой холме, узкая песчаная дорожка вела от вершины к лесу, лес выглядел странно, но суть этой странности Аркадий определить не мог, не это его сейчас занимало. Он был собой: не Шмулем, не Абрамом — Аркадием Винокуром. Навстречу ему поднималась женщина. Она была почти обнажена, лишь легкая набедренная повязка, похожая на венок из полевых цветов, скрывала мягкий темный пушок, почему-то больше всего привлекший расслабленное внимание Аркадия.

Он был своим в этом мире, и он был чужим в то же время, потому что ничего не понимал. Женщина улыбнулась, и улыбка эта вместила в себя все — и призыв, и протест, и приглашение, и нежность, и объяснение всего, что происходило, и чего Аркадий сейчас не помнил, а потому и не хотел никаких объяснений.

Аркадий поплыл по травяной волне, в двух шагах от песчаной тропы, он не хотел оставлять своих следов, потому что не пришел еще в этот мир, он лишь посетил его на правах зрителя. Его здесь ждали, а он медлил и вместо себя посылал чужаков. Мысль эта была отчетливой, но решительно непонятной, а неясности Аркадию не нравились, и он открыл рот, чтобы задать вопрос, но не успел сказать ни слова, ответ возник в его сознании сам:

— Я жду тебя, но ты пришел слишком рано. Ты не можешь здесь оставаться, ты еще не выполнил до конца миссию в своем мире. Уходи.

Это сказала не женщина, губы ее были неподвижны, и мысль — Аркадий был почему-то в этом уверен — тоже принадлежала не ей, это был не ее стиль, она сказала бы не так.

Но женщина услышала, видимо, те же слова, она остановилась, взгляд ее будто споткнулся, а руки сами собой сложились на груди, и движение это было красноречивее любого сказанного вслух слова.

Аркадий отступил на шаг и неожиданно почувствовал жар в ладонях — точно такой же, как недавно, когда произошло… что? Он не помнил. Память рук сохранилась, память мысли — нет. И все исчезло. Все — даже память о происшедшем.

 

Глава семнадцатая

— Нет, не получается, — с досадой сказал Виктор. В комнате было прохладно, но на лбу Хрусталева выступили капельки пота. — Не получается, — повторил он. — А ведь только это и осталось, маленький отрывок.

— Шмуль, — пробормотал Аркадий, — ты думаешь, это он…

— Шмуль? Почему Шмуль? — спросил Виктор, поднимая брови. — Ты же сказал, что он был лишь орудием!

— Я? — вяло удивился Аркадий. — Когда я это сказал?

— Да только что! — рассердился Виктор. — Продемонстрировать?

Он запустил руку в боковой карман и переключил чип на воспроизведение. Аркадий услышал легкое покашливание и не сразу понял, что это кашляет он сам. Не помню, — мелькнула мысль, — почему не помню? Неужели Виктор устроил блок? Это нечестно…

«И тогда я умер», — произнес печальный голос, Аркадий понимал, что голос принадлежит ему, но все-таки воспринимал сказанное отчужденно, он не только не помнил, что произносил эти слова, но не помнил даже, что картина, которую эти слова описывали, извлечена была из его собственного подсознания.

«Я умер, — сказал голос Аркадия, — а к Абраму отправился не я, хотя тот, кто это сделал, и был мной в тот момент. Я бы не решился. Я ненавидел Абрама, он сломал мне жизнь, и я хотел его убить, но мне это было не нужно, потому что больше всего я не желал опять иметь с ним дело, а это непременно произошло бы, если… Что? (Послышалось чье-то бормотание, видимо, Виктор задал вопрос, но звук его голоса плохо ложился в микрофон, вмонтированный в клапан кармана.) Нет, я был всего лишь орудием. Чьим? Не знаю… Но он правильно выбрал время — тридцать дней после моей смерти. Что? (Опять неразборчивое бормотание) Нет. Нет. Нет! Не могу больше!»

Щелчок. Тишина.

— Это говорил я? — удивленно спросил Аркадий, хотя ответ был очевиден.

— Ты, — буркнул Виктор. — Сначала ты рассказал о том, как Шмуль вешался в своей кладовке… Это ты помнишь?

— Конечно, очень ясная картина, и все, что он при этом думал…

— А потом ты оказался в лаборатории вместе с Раскиной, что-то там произошло, чего нет в записи, ты опять провалился и сказал то, что сейчас услышал.

— Не помню, — покачал головой Аркадий. — У меня… Да, я провалился во второй раз, но что было тогда — не помню. Что-то… Нет. Я подумал, что ты поставил блок…

— Зачем? — жестко спросил Виктор. Хрусталев очень серьезно относился к процедурной стороне любого допроса и, конечно, даже мысль о том, что он мог выйти за пределы дозволенного, показалась ему нелепой или даже провокационной. — Ты же понимаешь, что я не мог этого сделать.

— Значит, блок могла поставить Раскина, — приходя понемногу в себя и начиная рассуждать здраво, сказал Аркадий. — Не мог же я забыть погружение по собственной воле.

— Возможно, — согласился Виктор. — А возможно — нет.

— Что значит — нет? Кто мог сделать это еще, кроме нее и тебя?

— К примеру, тот, с кем ты потом разговаривал и кто подозревал, что тебе известно больше, чем ты хочешь показать.

Намек был более чем прозрачен, и Чухновский, все это время неподвижно стоявший у книжного стеллажа, дернулся будто от пощечины.

— Уважаемый, — сказал раввин, делая шаг вперед, — пожалуйста, выбирайте выражения, если идет запись.

— Идет, идет, — буркнул Виктор. — С вами мы еще разберемся. Обряд произвели вы! И вы хотите сказать, что понятия не имели, какими могут оказаться последствия?

— Возвращение с того света на тридцатый день с целью отомстить убийце — это не из Талмуда, у нас такого нет. Я верю в существование Метатрона и ангелов Господних. Если хотите, я знаю, что они существуют. Но я не знаю, может ли мертвец вернуться в этот мир и заставить жертву выпить яд, если жертва того не желает.

— Вместо жертвы, — напомнил Виктор, — вернулся кто-то другой.

— Тем более! — воскликнул раввин. — У вашего сотрудника начались галлюцинации, вот он и не помнит ничего из того, что сам же придумал.

— Чушь, — с отвращением сказал Виктор. — Вы не знакомы с процедурой. Аркадий не галлюцинировал, это исключено, здесь совсем другая биофизика. И забыть не мог по той причине, что все блоки в этом случае снимаются согласно тем же процедурным правилам. Я сделал это в самом начале.

— Послушайте! — неожиданно подал голос Лев Подольский. — О чем вы говорите? Сидят взрослые люди, на дворе последняя треть двадцать первого века! И разговаривают, будто еще не вышли из средневековой Испании. Ясно же, что все это плод фантазии. Буйной фантазии. Аркадий, да очнитесь же! Вы только что взяли на себя чудовищную вину — признались в убийстве моего брата! Зачем вы это сделали, хотел бы я знать?

— Ваша реплика, — назидательно сказал Виктор, — тоже вошла в протокол, и на суде вам придется давать по этому поводу объяснения. Впредь старайтесь обдумывать свои мысли.

— Я обдумываю! — Подольский все больше выходил из себя. — Я-то обдумываю, а вы? Аркадий, почему вы молчите?

Чего он хочет? — подумал Аркадий. Убийство Генриха Подольского раскрыто, он этого добивался, что ему не нравится?

— Лев Николаевич, — сказал Аркадий, — я готов повторить свое признание. Я убил Генриха Натановича Подольского, потому что он узнал убийцу своего прадеда. Я убил Наталью Леонидовну Раскину, потому что…

Он запнулся, и Виктор наклонился вперед.

— Потому что, — более уверенно произнес Аркадий, — эта женщина сумела вызвать к жизни инкарнацию истинного убийцы.

— Вашу, что ли? — бросил Подольский.

— Мою? Нет, не мою. Я же сказал — истинного убийцы.

— Только что вы признались! — вскричал Подольский, переставший что бы то ни было понимать.

— Признался, — устало сказал Аркадий. — Да выслушайте до конца, черт побери! Признался и признаюсь, что следующей жертвой стала моя жена Алена, потому что она…

Аркадий запнулся — только что он точно знал, почему прикоснулся пылающей ладонью к груди Алены. Он сделал с Аленой то, что… Он знал, но знание испарилось, как только всплыло из подсознания. Испарилось, потому что…

Потому что, разочаровавшись в Алене, Аркадий продолжал любить ее больше жизни. Больше чьей жизни? Алены, которую он убил?

Нельзя, невозможно любить больше жизни, если эта жизнь — не твоя собственная. Но тогда и убивать нужно было себя, если уж невозможно было без этого.

К тому все и шло, — подумал Аркадий. Мысль четко высветилась на сером экране, возникшем перед глазами. Если бы Аркадий обладал эмоциальным складом ума, присущим женщинам и артистам, он наверняка в порыве чувства встал бы сейчас с этого скрипучего дивана, поднял лежавший на столе стилет (почему он там оказался, его там не было, когда Аркадий вошел в квартиру!) и взрезал себе сонную артерию, благо это легко, безболезненно и надежно. Но склад ума у Аркадия был нормальный, мужской, аналитический, недаром он стал следователем, а не художником-портретистом, к чему тоже имел в детстве неоспоримую склонность.

К тому все и шло, — подумал Аркадий. И спросил себя: почему?

Ответ он должен был произнести вслух, чтобы не только себе, но и Виктору обозначить веху для дальнейшего расследования. Расследования того, что еще не случилось, но решение о чем было уже принято без участия сознания.

— Виктор, — хриплым голосом произнес Аркадий, — я знаю, почему я убил Алену, но не могу сформулировать. Помоги мне.

Виктор кивнул. Похоже было, что он получал удовольствие от этой сцены, которую сам и спровоцировал. Он покосился в сторону слишком близко подошедшего Подольского, и тот, натолкнувшись на взгляд, как на забор, по которому пропущен электрический ток, отпрянул и поспешно вернулся на свое место у дверного косяка.

— Елену Анатольевну ты убил в двадцать два часа десять минут, — невыразительно произнес Виктор. — Первое, что приходит в голову: месть за ее измену. Вторая версия, более правильная: участие Алены в одной из ее инкарнаций в событиях, связанных с убийством Абрама…

— Нет! — воскликнул Аркадий. Теперь он действительно знал все. — Метальникова я убил, потому что так захотела Алена. А жену свою — потому что любил… люблю ее больше жизни!

Женщина. Женщина на холме. Женщина, к которой Аркадий протягивал руки и которая улыбалась, поднимаясь ему навстречу. Алена? Совсем не похожа. Где? Где это было? Или будет?

Я люблю тебя, — мысленно произнес Аркадий.

Странно, но он услышал ответ. Голос был низким, но каким-то бесплотным. Этот голос не смог бы прозвучать в комнате и, следовательно, не мог быть услышан, потому что не возбудил бы ни единого колебания в этом затхлом, душном, плотном воздухе.

«Я люблю тебя, — сказала женщина. — Почему тебя приходится ждать?»

— Сейчас, — пробормотал Аркадий. Он говорил это самому себе, потому что сказанного вслух женщина с холма не могла услышать. — Я только закончу здесь…

— О чем ты? — с интересом спросил Виктор.

— Видишь ли, — сказал Аркадий, опуская ноги с дивана на пол, — на деле все с самого начала было повязано на мне. Все случилось из-за меня, Виктор. Все из-за меня! Все!

Аркадия трясло. В комнате стало немыслимо холодно. Сначала — будто в ледяной воде Балтийского моря в лютую зимнюю стужу. Потом — как в холодильнике городского морга, где даже в ватнике, который выдавали посетителям, мороз продирал до костей. И наконец Аркадий ощутил холод, который называют холодом мирового пространства и которого, возможно, не существует на самом деле.

— Что — из-за тебя? — будто сквозь ватную преграду Аркадий услышал настойчивый голос Виктора. — Что, черт побери, из-за тебя?

Напрасно он так, — подумал Аркадий. Виктор начал нервничать, теперь он не сможет правильно ставить вопросы, чтобы держать свидетеля в гипнотической зависимости. Свидетеля? Здесь нет свидетеля. Здесь — убийца. Он, Аркадий. И Виктор хочет понять, почему его сотрудник стал убийцей, да еще и расследовал собственное преступление.

Аркадий знал ответ. Но сейчас, когда холод дошел уже до сердца и вот-вот должен был сковать ледяной коркой мысли, Аркадий не мог ни разглядеть это свое знание, ни, тем более, внятно его сформулировать. Только одно слово, пожалуй, еще не распалось на составные части и не лишилось смысла.

Любовь.

Почему — любовь?

— Любовь, — сказал Аркадий. Или ему показалось, что он сказал это?

Женщина на холме. Женщина на теплом холме. Ясные глаза молодой женщины, так похожие на глаза Алены, но — другие.

— Я люблю тебя, — сказал Аркадий.

Он уже не воспринимал ничего, происходившего в мире Москвы 2074 года, но и иной реальности он не воспринимал тоже, остановившись на половине дороги, как останавливается путник, не видя цели, но зная, что она недалеко, хотя и скрыта в белом и непроглядном тумане.

Виктор подхватил на руки тело Аркадия и охнул под его неожиданной тяжестью.

— Помогите! — вскрикнул он.

Чухновский стоял ближе, да и вообще был человеком более расторопным, чем увалень Подольский. Книгу, которую раввин держал в руке, он просто уронил на пол, чтобы не терять времени. Вдвоем с Виктором они попытались удержать тело Аркадия, бившееся в припадке, напоминавшем эпилептический.

— На пол, — скомандовал Виктор, — и дайте ложку, вон там, в шкафу.

Подольский, пришедший, наконец, в себя, открыл стеклянные дверцы и вытащил большую серебряную ложку из старого сервиза. Виктор с Чухновским положили Аркадия на пол, голова запрокинулась, зубы Аркадий сжал так плотно, что просунуть ложку между ними оказалось невозможно. Впрочем, Виктор понимал, что припадок не имел эпилептической природы, что-то иное происходило с его сотрудником, и началось это будто в ответ на простой вопрос: «Что — из-за тебя?»

Если Аркадий считал себя виновным в цепи смертей, если в себе видел причину, то из этого следовало, что и расследование этих трагедий именно Аркадием было предопределено заранее для законченности конструкции. Цепь событий была закольцована, но понять природу этого кольца Виктор не мог.

Он коснулся щеки Аркадия и отдернул руку. Щека жгла. Не жаром, но холодом. Человеческое тело не могло быть таким холодным. Аркадий не был мертв, тело содрогалось от конвульсий, а на лбу выступили капельки пота. И все же это было холодное тело трупа, пролежавшего в морозильнике Института судебной экспертизы не меньше двух недель при полной вакуум-термальной обработке.

Чухновский тоже, видимо, успел ощутить этот холод, потому что сказал, ни к кому не обращаясь:

— Он исчерпал энергетику. Жар вышел, холод остался.

— Ладонь дьявола? — спросил Виктор понимающе. Сейчас он принимал на веру любые потусторонние силы. Пусть. Потом всему будет дано разумное объяснение.

— Не существует никакого дьявола, — резко сказал раввин. — Я не знаю, почему этот человек убил себя. Я не понимаю таких людей. Я думаю, никто их не понимает. Но вряд ли он тот, на кого призывал кару Генрих Натанович.

Аркадий неожиданно раскрыл глаза, взгляд стал осмысленным, но смотрел Аркадий не на Виктора, а сквозь него.

Губы трупа раздвинулись.

— Я пришел… — сказал он. — Я сделал все и пришел.

Должно быть, это выходил из легких оставшийся воздух, такое бывает после смерти, Виктор это знал, ему было проще поверить именно в это, чем в то, что труп, в котором не билось сердце, способен смотреть, говорить и, следовательно, думать.

Вперед неожиданно выступил Лев Николаевич Подольский.

— Спросите! — воскликнул он. — Спросите его, пока он не ушел! Вы же видите, он уходит! Он же все помнит! Именно сейчас он помнит все…

Раввин плечом отодвинул Подольского и начал бормотать что-то на иврите, возможно, молитву, Виктор услышал первые слова: «Барух ата, адонай…», он хотел приказать Чухновскому заткнуться, но почему-то не мог произнести ни слова, будто холод, исходивший от Аркадия, сковал и его.

Аркадий закрыл глаза, черты лица разгладились, сжатые в кулаки ладони расслабленно легли на пол, и в комнате возник запах паленого крашеного дерева: тлел паркет.

— О Господи! — выдохнул Виктор.

— Да передвиньте же его! — тонким голосом заверещал Лев Николаевич. — Он всю квартиру спалит!

Куда передвинуть? О чем он? Виктор заставил себя коснуться тыльной стороны ладони Аркадия. Чего он ждал? Вселенского холода? Жара адского пламени? Рука была холодной и закоченелой.

Виктор поднял руку Аркадия, сопротивлявшуюся ровно настолько, насколько была способна к сопротивлению рука трупа. На паркете отпечатался четкий след ладони.

— Последний всплеск энергетики, — сказал за спиной Виктора раввин.

Теперь меня лишат лицензии, — подумал Виктор, возвращаясь из мира странной детективной мистики в нормальную реальность московской ночи. Тело моего же сотрудника в моей квартире. Никаких следов насильственной смерти. И два безумных свидетеля. Тот, кто будет расследовать этот случай — не мне же это делать, на самом деле! — не примет на веру ни единого слова. А доказательств и вещественных аргументов — никаких.

Провал.

Хоть отправляйся следом за Аркадием туда, куда он ушел, чтобы…

Странно, но Виктор, никогда не отличавшийся ни религиозностью, ни склонностью к мистике, был уверен, что Аркадий ушел, чтобы продолжить расследование. Выполнить долг до конца. Понять.

И наказать?

Наказание он, похоже, начал с себя.

— Идите, — устало сказал Виктор, — я должен вызвать наряд.

— Куда? — быстро спросил Подольский. — Нас будут допрашивать?

— Я сказал: идите. Домой. В синагогу. К чертям. Чтоб духу вашего здесь не было, когда приедет опербригада МУРа. Ясно?

— Нет, — сказал Лев Николаевич, но требование выполнил: хлопнула дверь, Виктор и раввин остались вдвоем.

— Вы тоже, — Виктор показал Чухновскому на дверь.

Раввин смотрел на спокойное лицо Аркадия и размышлял о чем-то своем. Уходить он не торопился, и Виктору пришлось взять Чухновского под локоть и вытолкать из комнаты в коридор. Наружная дверь была открыта настежь — Подольский вылетел отсюда пулей, — и Виктор выставил раввина на лестничную площадку.

— Если к вам придут из МУРа, — сказал он перед тем, как захлопнуть дверь, — отвечайте что хотите, но ни слова об обряде. Если, конечно, вы хотите жить спокойно.

Виктор захлопнул дверь, не расслышав ответа Чухновского.

Когда он вернулся в комнату, ему показалось, что труп переместился ближе к дивану. Конечно, это было всего лишь ошибкой зрения — поза Аркадия не изменилась.

Виктор набрал номер диспетчерской. Передавая сообщение, он думал о том, что расследование смерти Генриха Натановича Подольского все-таки доведено до конца. В этом мире большего сделать невозможно. А в мире том… Пусть разбирается Аркадий.

Почему-то эта мысль не показалась Виктору нелепой.

Когда в квартиру вломились оперативники, Виктор стоял над трупом Аркадия и что-то шептал себе под нос. Смысла в его словах не было никакого, но время от времени Виктор повторял: «Барух ата адонай…»