До чего же хорошо мне было в школе! К сожалению, счастье мое продолжалось недолго. Я снова слег. Не знаю, почему так случилось. Скорее всего потому, что я поспешил встать с постели, не окрепнув как следует. Были, наверное, и другие причины. Одна из них заключалась в том, что сил у меня еще было мало, а я все же взялся сразу слишком усердно помогать бабушке в саду. Не меньше уставал я от дороги до школы и обратно — путь от нашего сада не близкий.

Добавьте ко всему этому и то, что в нашей семье не очень-то удавалось придерживаться такого непривычного в те времена понятия, как режим питания. Для выздоравливающего это важно, но могла ли моя бабушка строго придерживаться каких-то правил? Она изо всех сил старалась кормить меня посытнее да пожирнее, но желудок мой ведь привык за время болезни бездельничать.

…И вот опять три недели недомогания. Пропущены занятия в школе.

Меня снова потянуло на зеленую лужайку, под кружевную тень ив. Медленно спустился я на дрожащих от слабости ногах с пригорка, растянулся на траве и сквозь листву устремил взгляд в чистое голубое небо. Ничего у меня не болело, на душе было от этого благостно. Величайшее богатство — здоровье! Недаром люди, сев вокруг дастархана, прежде всего взаимно желают друг другу быть здоровыми, почитая это основой душевного покоя, мира и благосостояния в доме.

Со стороны нашего домика донесся звонкий голос Мухтара, искавшего меня. Это сын моего дяди Устокурба́на, которого я очень люблю и слушаюсь.

Мухтар бежит ко мне с маленьким Али, они на ходу предлагают мне затеять игру в охотников. Можно ли играть сегодня как-нибудь по-иному, если у Мухтара есть такой великолепный пистолетик, стреляющий крошечными пульками, — подарок отца.

Из-за деревьев появляется с бабушкой и сам дядя Устокурбан. Он пришел навестить меня.

Мы, мальчишки, затеваем шумную игру. Бабушка то и дело покрикивает, чтобы я старался поменьше бегать, а то закружится голова, усаживается с дядей Устокурбаном — своим младшим братом — и ведет с ним какой-то долгий серьезный разговор. О чем они там так сосредоточенно толкуют? — поглядываю я в их сторону, не догадываясь, что там сейчас решается моя дальнейшая судьба…

После того как мы все дружно отобедали, Мухтар предлагает мне и Али снова идти играть. Бабушка им разрешает, а мне говорит многозначительно:

— Ты пока посиди с нами. У твоего дяди к тебе дело…

Дядюшка Устокурбан начинает издалека, мне и не сообразить, о каком деле будет речь.

— Отец твой был добрый человек и прекрасный мастер, — говорит дядя проникновенно, поглаживая рукав своего халата. — Люди всегда желали носить сапоги, сшитые Амонбоем, твоя бабушка может тебе это подтвердить — верно ведь, сестра? Самые завзятые франты заказывали обувь только ему. Мастеровой человек, как и дехканин, зарабатывает свой хлеб честным трудом, окружен уважением. Знаю это по себе. Сапожное дело — профессия почетная, заработок дает. В наше, советское время мастеровым людям стало трудиться куда веселее. Ты поглядел бы, племянник, как дружно мы работаем в артели, созданной твоим отцом Амонбоем.

Я все еще не понимаю, к чему клонит дядюшка Устокурбан. Он делает паузу и произносит неожиданное:

— Мы тут посоветовались с бабушкой и решили так: если хочешь — обучайся отцовскому ремеслу. Всякий, кто продолжает дело своего отца, бывает счастлив!

— Если унаследуешь отцовское мастерство, душа твоего отца тоже порадуется, — подхватывает бабушка.

Я молчу, ошарашенный этим разговором, пытаюсь сообразить, как же будет с моими занятиями в школе? Когда и как я успею учиться сапожному ремеслу?

— Месяцев пять-шесть тебе придется, конечно, походить в учениках сапожника… — доносится до моего слуха голос дяди Устокурбана, что-то говорит и бабушка.

Теперь понятно. Со школой надо прощаться… Горько делается у меня на сердце, но думаю я в эту минуту прежде всего о бабушке, а не о себе — так уж привык. Бабушке тяжело, она истратила за время моей болезни все свои маленькие сбережения. Как свести концы с концами? Наверное, об этом она и советовалась со своим братом. Дядюшка Устокурбан и придумал свое: отдать меня в подмастерья. А что могу придумать я, чтобы помочь бабушке? Что-нибудь иное? Конечно, нет.

Размышляю я о своей судьбе, о школе, которую приходится оставить, быть может, навсегда. Дядюшка Устокурбан словно бы угадывает мою мысль и говорит утешительно:

— Понимаю, племянник, в наше время самое умное — учиться наукам. Однако рассуди еще вот что. Грамотой ты уже владеешь, читать-писать умеешь. Отец твой очень уж грамотным не был…

— Грамотным не был, а стал председателем артели! — вставляет бабушка.

Дядя Устокурбан, утвердительно кивнув, продолжает свою мысль:

— Да, мальчик, все дело в самом человеке: если он разумен, ему будет все удаваться. Если ты нравом и умом пошел в отца, хороший из тебя получится сапожный мастер, поверь мне!

Бабушка и дядя, наверное, полагали, что им придется долго уговаривать меня, потому что они знали, с каким увлечением учусь я в школе.

Нет, незачем меня уговаривать. Я и так вижу, что другого выхода у нас нет. Сама жизнь решила за меня. «Старшие правы: разве плохо продолжать то, чем занимался так успешно мой отец?» — утешаю я себя и твердо говорю дяде Устокурбану:

— Завтра я приду в мастерскую, стану подмастерьем!

* * *

Располагалась артель в центре города. Небольшой дом стоял на берегу ручья в квартале Чармгари́. Одна комната была довольно просторная, такая, что в ней разместились человек двадцать мастеров, хоть и в тесноте. Перед каждым стоял на полу чурбан — рабочий «стол», как бы верстак. На нем чего только нет — железный выщербленный пест, на который насаживают ботинок или сапог, чтобы подбить подметки; большие и малые шилья, ножи с косыми лезвиями и рукоятками, обмотанными лоснящейся кожей; гвоздики в коробочках из-под ваксы… К вкусному запаху кожи и дегтя примешивался горьковатый запах табака.

Дядя мой сидел отдельно, в маленькой светлой комнатке, примыкающей к мастерской.

Сразу видно, что у дяди особая работа. Перед ним тоже стоит невысокий чурбан, но такой толстый, в два обхвата, что поверхность его действительно просторна, как стол. В отличие от рабочих мест других мастеров перед дядей нет ни железной лапки, ни молотков, ни шильев. Ни единого гвоздика да и вообще ничего железного, если не считать двух-трех ножей, больше похожих на широкие долота с косо срезанными лезвиями. Это ножи для раскроя. Вон лекала — выкройки из толстого картона.

Дядя кладет перед собой кожу в несколько слоев, на них выкройку. И обводит эту выкройку острым, как бритва, лезвием ножа, рассекая кипу кож. Вот и получились будущие голенища. Сразу столько заготовок!

Из большой комнаты выходит один из мастеров, пересчитывает заготовки, уносит и раздает мастерам, которые и сошьют голенища.

А мой дядя тем временем уже занялся другой операцией: наложив на новую кипу кож лекало поменьше и иного рисунка, он вырезает заготовки союзок.

Я понял, что без моего дяди мастерская жить не может. Он закройщик. Любая обувь начинается на его верстаке, под его рукой. Иногда, если он заговорится с кем-нибудь из приятелей, забредших распить с ним чайничек чая, и промедлит с кроем, у мастеров замирает работа. Они заглядывают к дяде — как, мол, там у тебя, скоро ли дашь заготовки?

Подметки из толстенной, такой приятной на ощупь сверкающей кожи тоже кроит дядя, подкладку для обуви из плотной белой ткани — тоже он. Только шить ему не приходится, хотя при случае он сумеет стачать сапоги не хуже любого из сидящих в большой комнате.

Я очень скоро понял, кто и что делает в артели. Я ведь был не совсем обычный ученик. Как правило, подмастерья на первых порах не столько учились ремеслу, сколько прислуживали: бегали покупать для мастеров лепешки и фрукты, носили из чайханы чай, прибирали в мастерской. Приглядываться к работе мастеров им удавалось лишь урывками.

Ко мне мастера сразу отнеслись по-отечески, с особым вниманием. Наверное, так было потому, что я племянник Устокурбана, а еще больше, пожалуй, из-за того, что тут все с любовью помнили моего отца, возглавлявшего артель.

Разумеется, от побегушек не был свободен и я, но если меня слишком уж гоняли по всяким мелким поручениям, то кто-нибудь из мастеров вступался и напоминал: «Мы для чего взяли сюда сынишку нашего покойного товарища — учить ремеслу или поить нас чаем?»

Я гордился тем, что моего отца тут помнят, старался услужить каждому как умел. И мечтал стать настоящим мастером, приносить бабушке столько денег, чтобы она могла отдыхать, как те старушки, у которых есть сыновья.

А пока я приглядывался к работе мастеров, пробовал орудовать ножом и шилом, сшивать обрезки кожи. Мне всегда было интересно что-то делать собственными руками, я всякий раз удивлялся: так боялся браться, а ведь получилось!

Еще было мне очень любопытно наблюдать за жизнью мастерской, за обычаями и взаимоотношениями мастеров.

Впрочем, тут бывало много и другого народа: я говорю не только о заказчиках, но и о тех, кто захаживал к дяде Устокурбану насладиться вместе с ним чили́мом или пиалой душистого чая. Женщины говаривают, что попросить у соседки сито — самый лучший повод повидаться-посудачить. Так же у мужчин чилим — повод для дружеской беседы по душам и обмена новостями. Я часто слушал такие мужские беседы, хотя многое оставалось для меня непонятным.

Беседы беседами, но иногда завязывалась после работы игра в карты. Обычно это случалось, если нас навестит ака Оби́д из нашего квартала. Этот соглашался играть только на деньги. Входили в такой азарт, что кон вырастал иной раз до десятирублевки, которую называли «червон» — червонец.

Я поражался тому, что такие огромные деньги пропадают зря. Для меня и теньга — двадцать копеек — были немалой суммой, а тут «червоны» переходят из рук в руки, не вызывая у играющих ни особой радости, ни особого горя. Видела бы это бабушка! Она бы рассказала этим азартным легкомысленным людям, сколько еды, одежды и прочего можно приобрести на каждый «червон»…

* * *

Интереснее всего — наблюдать за людьми. Бывали в мастерской и ссоры, но чаще всего тут стоял смех, звучали шутки, иногда разыгрывались целые уморительные спектакли.

Приходилось мне видеть, как здесь порой находила благополучное разрешение история каких-либо недобрых отношений, завязавшаяся вне стен артели.

При мне, например, произошло примирение моего дядюшки Устокурбана с долговязым дядюшкой Фазилом, который для этого и пожаловал сюда.

Мой дядя с давних пор и слышать не мог о Фазиле. С того самого дня, как долговязый загубил дяде целый котел плова. Историю эту я знал. Она такова.

Устокурбан затеял той — торжество по какому-то случаю. Понятно, той — не той, если плов не удастся. Поэтому пригласили в качестве повара Фазила, слывшего кулинаром. Он пообещал, а прийти не смог: у него у самого случилось какое-то важное событие.

Плов поручили готовить дядюшке Хали́лу, прозванному Халил-пиша́к (Халил-кошка). Мы, мальчишки, вертелись возле огромного котла и первые почуяли, что от котла идет по всему двору запах горелого.

Халил-кошка в панике поднял крышку. Плов из четырех пудов риса подгорел! К столу годилась едва половина.

Мой дядя изгнал Халила со двора и срочно затеял новый плов, чтобы не сорвался той и дом не осрамился перед гостями. Дядюшка Халил был так устыжен, что вскоре переселился в другой квартал.

История эта случилась довольно давно, дядя мой уже забыл о вине Халила, а злиться продолжал почему-то на долговязого Фазила. Тот пытался втолковать ему, что никакого отношения к подгоревшему плову не имеет, звал людей в свидетели. Но дядя Устокурбан был непреклонен. Он даже отказывался быть в комнате или в компании, где находился Фазил.

…И вот дядюшка Фазил, чуть не до потолка ростом, появился неожиданно на пороге артели, в комнате закройщика.

— Устокурбан, смени гнев на милость, прости мою вину! — взмолился Фазил.

Я думал, мой дядя сейчас прогонит его или же выскочит из комнаты сам. Но нет, дядя не двигался, а только опустил голову поближе к своим лекалам и сделал вид, что ничего не слышит.

Тогда Фазил осмелел и перешел с порога на середину комнатки. С надеждой на лице он вкрадчиво сказал дяде:

— Сейчас сюда придет Додо́. Подурачимся. Согласен?

Дядя ничего не ответил, но поднял голову и взглянул Фазилу в глаза, а потом опять взялся кроить кожу.

Фазилу этого взгляда было достаточно. Он понял, что прощен, и поспешил перейти в мастерскую к приятелям, пока мой дядя не передумал: у него настроения переменчивы!

* * *

Без смеха и шутки мастерская не могла. Людям, которые целыми днями сидят, склонившись над сапожными верстаками, требовалась разрядка.

Шутки бывали иногда грубыми, неуклюжими. Однако слово из песни, как говорится, не выкинешь, поэтому расскажу об одном эпизоде, за которым я наблюдал удрученно.

К нам в мастерскую пришел Додо. Он нерешительно топтался у порога, напряженно пытаясь что-то вспомнить. Дядя улыбнулся ему и приглашающе сказал:

— A-а, Додо, проходи ко мне поближе. Что это тебя давно не видно? Мы тут без тебя скучаем.

Додо подошел к дяде и лихорадочно заговорил:

— Эй, Устокурбан, я знал деда твоего: длиннолицый поджарый человек он был. Я знал отца твоего: крепкий мужчина он был, хоть и худощавый. Понимаешь ты это или нет? Я знал их!

Странная речь, но Додо всегда разговаривал странно. Это был не совсем нормальный человек, одинокий и бедный. Жил он, как и бабушка Очахурди, совсем один в запущенном домишке, где не было ничего, кроме ветхого войлока, замызганных одеял, кувшина и двух треснутых пиал.

Додо вечно торчал в чайханах или слонялся по базару, что-то тихо бормоча себе под нос. Он уверял, что беседует со своими прекрасными пери. Ему ни до кого не было дела, он ни во что не вмешивался, но люди не оставляли этого безобидного и несчастного человека без внимания. Кто-нибудь его непременно подкармливал, все старались сделать вид, что им интересно слушать болтовню Додо, а знал и говорил он всегда одно: кто был отец, дед или прадед собеседника. Удивительно, он помнил и мог перечислить родню любого своего знакомого до третьего-четвертого колена.

С этим он пришел сегодня и к моему дяде.

— Что тебе дались мои предки! — прикинулся дядя сердитым и сдвинул брови. — Займись лучше своим делом.

— Как?! — изумился Додо. — Разве это не дело — вспомнить твоих предков? Тебя называют умным человеком, мастером — золотые руки. Сапоги, скроенные или сшитые тобой, ценятся дороже любой иной обуви, в них фасонят щеголи и важничают, что их обул сам Устокурбан. А он… а он даже не знает и не интересуется, кто его предки! Был бы у тебя разум, ты бы так со мной не разговаривал!

— Ага, значит, я безумный? — Дядя сделал вид, что рассвирепел и готов драться, хотя его разбирал смех.

Однако Додо не из трусливых: он сжал кулаки, подался головой вперед и тоже изготовился к драке.

В эту минуту из мастерской ввалились с веселыми лицами сапожники, и один из них с серьезным видом сказал:

— Эй, ака Додо, вы тут бранитесь, обижаете нашего усто́, а там у нас в цеху сидит в гостях Фазил-кашевар, вас вовсю чехвостит, поносит!

Додо обернулся и вскричал в притворном гневе:

— Где? Где он?

Дядя подбежал к нему сзади и обхватил его. Додо никак не мог вырваться из кольца рук, а вырвавшись, даже не обратил внимания на шутки моего дяди, — Додо спешил разделаться с мнимым обидчиком Фазилом.

Тот уже ждал его посреди мастерской, готовый к схватке, словно боевой петух. Сапожники, бросив на минуту свои верстаки, сгрудились в ожидании забавы.

— Это верно, что ты тут ругал меня? — спросил Додо.

— Да, — признался Фазил. — Я говорил, что нашел отличную невесту для этого несватанного Додо. Она седовласа, косицы у нее что хвост бумажного змея, сделанный из шнурка и клочков ваты, зубки у невесты из семян хлопка, сама она грациозна как куропатка, объятия ее горячи, словно жар танура. Не невеста, а упоение души! Но холостяк Додо не соглашается жениться на такой чудо-девице.

Услышав о невестах, Додо обычно становился мягким, мечтательным, от его дурашливой драчливости и готовности к шутке не оставалось и следа.

— Ой, долговязый Фазил, зачем мне жена, посуди сам? Я не одинок, ты это знаешь хорошо. У меня есть прелестные пери, они всегда со мной. Поброжу я днем по чайханам и базару, а к ночи приду домой — и там меня ждут мои ненаглядные, мои сказочные красавицы…

Фазил не собирался так скоро прекратить розыгрыш. Подмигнув окружающим, он снова обратился к Додо:

— Что твои пери? Тебе жена нужна!

— Что?! Ты считаешь, что мои пери недостойны? — Додо кинулся к Фазилу, рассердившись, кажется, всерьез, вцепился ему в ворот. — На помощь, падишах, на помощь, мои пери!

Мастеровые подзадоривали его:

— Додо, братец Додо, валите этого долговязого, поддайте ему, вы ведь такой силач, настоящий богатырь!

Любитель шуточных потасовок, Додо тут же забыл о своих пери, слегка двинул кулаком, попал Фазилу в плечо. Тот охнул: «Ой, умираю!», незаметно дал противнику подножку, повалил его и прижал к полу. Это не помешало зрителям объявить распластанного беднягу победителем схватки.

— Додо насмерть забил Фазила-кулинара! — в шутку ужасались они.

— Да, богатырь, богатырь! Сумел такого великана Фазила одним ударом на тот свет отправить!

Додо все еще пытался выкарабкаться из-под Фазила, а его стращали последствиями «победы»: милиция, мол, возьмется теперь за Додо, и кто же будет вызволять бедного Додо из тюрьмы?

Незлобивый бедняга посмеивался, но наконец воззвал о помощи:

— Ребята, помогите же мне выкарабкаться из-под туши этого долговязого, уберите его длинное тело!

— Сам прикончил — сам и выбирайся! — крикнул было кто-то, но все же несколько человек взялись за «бездыханное тело» Фазила и отнесли его в сторону.

С трудом притворялся покойником Фазил. Окружающие таили улыбку, им очень хотелось, чтобы Додо воспринял все всерьез. По лицу Додо можно было подумать, что так оно и есть. Но вот Фазил не выдержал, чихнул. Это не испортило шутки, а усилило ее, потому что Додо глянул на чихнувшего Фазила с неподдельным по виду удивлением, прямо-таки обомлел от неожиданности. Мастеровые развеселились еще больше. Расхохотался и Додо.

Мне тоже было смешно, но и жалость к Додо была у меня в сердце. Не слишком ли жестоко с ним шутят? Разве это ему не обидно?

Однажды я сказал об этом кому-то из мастеров.

— Ну что ты! — отмахнулся он. — Додо ведь понимает, как мы к нему относимся. Верно, шутки иногда у нас грубоватые, зато Додо доволен, что он в центре внимания и что компания наша им не брезгает. Кто и развеселит его, если не мы? У нас ведь народ в мастерской добрый, ты же видишь…

Да, я видел и знал, что люди они в душе добрые, всегда готовы пожалеть более слабого, обездоленного. А без шуток не могут.

* * *

Причудливо складываются иногда судьбы людей! Случай ли принес перемену в моей судьбе или что другое, не знаю, но не суждено мне было стать сапожным мастером.

В артели мне нравилось по многим причинам. Игла, шило, молоток так и ходили в руках умельцев. Кожа облегала колодку без единой морщинки, глаз радовался, глядя, в какую красоту превращается модельный ботинок или сапог, когда его покроют лаком.

Я привыкал к едкому запаху кожи, клея и лака, вместе с мастерами я не замечал, как бежит день. И шел домой после работы очень довольный тем, что сегодня опять что-то новое узнал, что-то новое для себя попробовал сделать своими руками и услышал похвалу от дяди Устокурбана.

Не знаю, как бы сложилась моя жизнь, если бы однажды я не встретил на улице Санкалок учителя ботаники Хаджизаде, нашего завуча.

Заметив меня, учитель остановился и глядел, видимо стараясь припомнить мою фамилию. Я невольно шагнул к нему и поздоровался.

— Не Амонов ли ты? — спросил учитель. — Я слышал, ты болел. А теперь на ногах? Отчего же в школу не являешься?

— Я больше учиться не буду… — потупился я и умолк.

— Э-э, так не пойдет. Говори, в чем дело.

Я откровенно рассказал завучу все как есть.

Учитель ласково положил руку мне на голову и попросил:

— Завтра в полдень приди ко мне домой. Обещаешь? Ты помнишь, где я живу? Приди обязательно.

Я утвердительно кивнул головой.

…Эта нежданная встреча взбудоражила меня. Я понял, что никогда не забывал о своей школе. Класс, парты, доска, одноклассники, учителя — все было сейчас перед моим взором!

Придя домой, я тотчас принялся приводить в порядок свое школьное «имущество». Полка, выделенная бабушкой для него, давно пустовала. Я даже не мог сразу припомнить, где мой портфель, тетради, чернильница.

Я отыскал все это. Застелил полочку газетой, разложил книги и тетради. Из химического карандаша сделал чернила. За перышком сбегал к Шарифбою, смастерил себе ручку.

Бабушка удивилась, что на полке у меня такой порядок.

— Зачем же учебникам валяться где попало… — уклонился я от объяснений, потому что колебался, идти мне в школу или нет.

Утром я проснулся с твердой мыслью, что школа не для меня. Раз надумал овладеть ремеслом, зачем мне учеба в школе? Надо выкинуть из головы всякую мысль о школе. Так спокойнее.

Я отправился к себе в артель и старался даже не вспоминать о встрече с учителем.

Однако около двенадцати часов меня словно что-то подтолкнуло. Я отпросился и сломя голову побежал к Хаджизаде.

* * *

Хаджизаде был человек не местный, он приехал к нам жить из других краев. Квартира его — рядом со школой, в одноэтажном длинном здании интерната, одно крыло которого занимало общежитие для учителей.

Я впервые увидел его холостяцкую комнату. Кровать, несколько стульев и табуреток, этажерка, стол. Вот и все убранство. И все-таки чувствовалось, что тут живет не совсем обычный человек, потому что на этажерке теснились книги, а одну из стен занимала карта стран света.

Хозяин встретил меня приветливо, предложил сесть. Он с улыбкой смотрел на меня, мне от этого стало свободно, и я не постеснялся посмотреть на учителя. Мне и раньше казалось, что он немного напоминает моего отца: плотный, не очень высок, голова крупная, лицо тщательно выбрито, глаза карие и добрые.

— Я ждал тебя, — сказал он. — Пойдем к директору школы. Он просил привести тебя.

…Саттаров был один в своем кабинете. Я оробел и остановился на пороге; Хаджизаде ласково подтолкнул меня.

— Значит, ты решил овладеть ремеслом своего отца? — пытливо глянул мне в глаза директор. — Это похвально, мальчик. Но и образование получить надо! Я думаю, твой отец поддержал бы эти мои слова, будь он жив…

Я пожал плечами, потому что не мог сообразить сразу, как велел бы мне поступить мой отец. Конечно, он тоже был бы за школу, но с другой стороны… я помню, что он не любил, когда человек начинает что-то и бросает на полдороге. «Зачем же ты согласился пойти в артель, если не собираешься стать мастером?» — вот что, наверное, спросил бы отец.

Директор поднялся, походил по комнате, потом присел на краешек стола прямо передо мной и начал говорить:

— Понимаешь ли, в чем тут дело… Наше государство — это государство рабочих и крестьян. Самое большое богатство на свете — образование — государство хочет дать детям тех, кто пашет землю, делает машины, шьет одежду и обувь. — Саттаров наклонился ко мне, спросил: — Понял?

— Понял, — еле слышно ответил я.

— Ты сын мастерового человека, — продолжил директор. — Сын рабочего. Ты обязан стать образованным. Я и Хаджизаде не допустим, чтобы ты оставил учебу! У тебя нет отца. Но есть государство… — Директор обернулся к завучу: — Я уже распорядился, чтобы мальчика включили в список воспитанников интерната. А сейчас отведите его, пожалуйста, на склад. Пусть завхоз выдаст ему все необходимое.

Директор объяснил мне, что завтракать, обедать и ужинать я буду бесплатно в столовой интерната, хотя жить мне разрешается дома, с бабушкой.

— Держись веселее! — напутствовал меня Саттаров. — И больше не говори: «Я сирота, нам не на что жить…» Советская власть заботится о таких, как ты!

…Склад интерната был похож на настоящий магазин. Чего только не было здесь на полках: гимнастерки, брюки и юбки, рубашки, белье, обувь… Все новенькое, аккуратно сложенное. В углу на холстине сложены одеяла, матрацы.

Завхоз так долго осматривал меня с головы до ног, что я засмущался и боялся шевельнуться.

— Уж очень он мал… — вздохнул завхоз, обращаясь к завучу. — Ладно, что-нибудь отыщем.

Он достал с полки пару бязевого белья и посоветовал мне:

— Подвернешь рукава и штанины — будет как раз.

«Да мне моя бабушка вмиг все это укоротит!» — подумал я, а завхоз продолжал выкладывать и выкладывать передо мной одежду — целое богатство! Вот носки… Пара крепких ботинок, пусть и не таких щеголеватых, какие умеет кроить мой дядя Устокурбан. Пальто… Настоящее пальто с большими гладкими пуговицами. Гимнастерка… А вот и брюки, как раз такие, о которых я мечтал: «магазинные», с двумя карманами, с острой складочкой. Шапка-ушанка была тоже чуть великовата, но зато какие красивые у нее кожаные тесемки, чтобы можно было завязывать под подбородком.

Да неужели же все это — мое?! Все новенькое, с крепким чистым запахом неношеного. Я посмотрел на Хаджизаде глазами, полными благодарности, у меня вырвалось:

— Спасибо, учитель!

Он улыбнулся и весело подмигнул мне. Я осмелел:

— Можно, я сейчас и надену это?

— Обязательно надень, мать обрадуется, — сказал Хаджизаде. — Конечно, пальто и шапку тебе в такую жару незачем надевать, правда? А остальное надень, нарядись. Дома удивятся, да?

— Правда, бабушка очень удивится! — отозвался я, а Хаджизаде не обратил внимания, что я говорю не о маме, а о бабушке — откуда ему знать, что моя мама не с нами?

Я прошел за шкаф и переоделся во все новое. Гимнастерка оказалась несколько просторной, но это стало не так заметно, когда я затянул ремень. Ботинки великоваты, ну и что же? На две пары носков — и как раз. Чудесные брюки из черного сукна «трико» пришлось немного подвернуть, но разве от этого они стали хуже? Да хоть разочек пройтись в них по городу — и то радость… Мне не терпелось поскорее выйти со склада, но подозвал завхоз:

— Распишись вот тут в тетрадочке. Вот в этой строке…

Я не знал, что это такое — расписаться, и замешкался с карандашом в руке. Хаджизаде подсказал, пряча улыбку:

— Поставь свою фамилию, но не выводи ее, а напиши быстро, как получится. Это и будет твоя личная подпись. Она подтвердит, что ты получил государственное имущество.

…Не чуя ног под собой, я шел по улицам города во всем новом. В руке у меня был сверток с пальто и узелок со старой одеждой, но ведь другая рука свободна! Почему бы мне не засунуть ее в карман брюк. Именно так, я видел, ходили мальчишки в Русском квартале.

Мне казалось, что более нарядного человека на свете не сыскать и что горожане, побросав все свои дела, глазеют на меня. Во всяком случае, когда я проходил мимо чайханы у хауза Мулчар, многие из сидевших там отставили пиалы и повернули головы в мою сторону. Встретилось несколько знакомых мальчишек не нашего квартала. Ни один не прошел мимо, чтобы не оглядеть меня с головы до ног и присвистнуть, что могло означать: ух ты, дела твои что надо, совсем другим человеком стал!

К сожалению, на нашей улице мне не встретился никто. И во дворе у нас не было ни души. Я прямо-таки расстроился от такого невезенья.

Куда запропастилась бабушка? Я в отчаянии закричал нетерпеливо:

— Оча-а-а! Ну где же ты?!

С соседнего двора высунулась из-за дувала голова встревоженной Бибиджан.

— А-ай! — вскричала она, словно увидела привидение, исчезла и через миг уже возникла в наших воротах: — Да ты ли это, Раджаббой, или кто другой?!

Я только собирался заверить, что я — это я, как Бибиджан бросилась бежать. Пусть бежит, пусть оповещает соседей. Должен же кто-то полюбоваться мной, если бабушки нет дома?

Я вошел в комнату, положил в угол сверток со старой одеждой, развернул и повесил пальто на гвоздь.

Потом я отыскал наше старое, потемневшее от времени зеркальце, оправленное в жестяную расписную рамку, — приданое моей бабушки. Я глядел на отражение своего взволнованного лица, на изжелта-зеленую ткань гимнастерки, украшенной яркими пуговицами, и в счастливом ожидании прислушивался к женским голосам, приближавшимся к нашему порогу.

Я вышел, перекинув пальто через руку: пусть уж любуются моим полным гардеробом!

Бибиджан привела свою сестру Муннава́р, тетушку Фатиму, Эргаша, а вон в воротах и жена Бозора, спешит, словно опаздывает на представление.

Перебивая друг друга, собравшиеся спрашивали, откуда все это у меня, щупали ткань одежды, поглаживали пуговицы.

Я решил ответить всем сразу, чтобы не повторять одно и то же:

— Теперь я снова буду учиться в школе, понимаете? Мне будут давать три раза в день горячую еду. Так сказал сам директор Саттаров. А то, что вы видите на мне, это выдано государством!

Послышались новые вопросы — за сколько, по какому закону. Но на этот раз исчерпывающий ответ всем дала тетушка Фатима:

— Разве не понимаете? Раджаббой стал сыном государства!

Эти слова пришлись мне по душе, и я подтвердил:

— Да, я теперь сын государства, — и медленно повернулся на каблуках вокруг себя: пусть поглядят, каков сын государства.

Жена Бозора округлила глаза и всплеснула руками так, будто пришла в ужас, вскрикнула:

— Боже, а как обрадуется тетушка Мухаррам! Что будет, и-и!

— Конечно, моя бабушка обрадуется больше всех! — подтвердил я.

Кому и радоваться в такой день, если не моей бабушке…