Взорвав вечернюю тишину, с крыши дома Ульмаса донесся до всех дворов квартала истошный женский вопль. Он сопровождался мерным звоном металла, глухим и тревожным.
— Ё оллах! О боже! Ё оллах! — кричала женщина, взывая к богу, а металл мрачно вызванивал: данг-дунг… данг-дунг… данг-дунг…
Я испуганно вскочил с постели. Бабушка, быстро поднявшись от очага, вышла во двор. Приставив ладонь ко лбу, она всмотрелась в небо и произнесла тревожно:
— Затмение луны… О создатель! Помилуй нас, грешных…
Голос ее был полон мольбы и страха. Я прижался к ней, зажмурил глаза.
— Эй, люди, время ли рассиживаться по домам? Скорее выходите! — воззвала со своей крыши тетя Муниса.
Бабушка быстро вынесла из дому медный поднос и скалку для теста, сунула мне в руки то и другое и показала на нашу крышу. Я кинулся по лесенке наверх и начал мерно бить скалкой в медь: данг-дунг… дум-дум… данг-дунг… дум-дум…
Я не заметил, как рядом со мной оказался мой друг Исмаил, перебравшийся сюда с крыши Ульмаса. Это он начал сегодня барабанить первым, а сейчас присоединил свою «музыку» к моей. Мы старались вовсю, поглядывая, довольна ли тетя Муниса. Она одобрительно кивнула головой и крикнула нам:
— Приговаривайте: «Ё оллах, ё оллах!»
Через минуту не было крыши, куда бы не взошли люди. Глядя на небо, они возносили молитвы, били чем попало в тазы, миски, ведра. Выделялся пронзительный голос тети Мунисы:
— Прости прегрешения рабов твоих, о боже, смилуйся над несчастной долей слуг твоих!
Один край полной луны стал черным. Эта чернота захватывала диск все больше и больше, и тем ярче становились мигавшие поодаль звездочки. К ним словно никак не относилось затмение старшей сестры, они поглядывали сверху на охваченных ужасом людей и насмешливо подмигивали.
Луна была священным творением. Потерять луну — потерять жизнь. У нас это светило называли ласково: «момо́» — «матушка». Мы, детвора, обращались к ней, если хотели заполучить румяную лепешку:
Дочь наших соседей, красавица Пулодо́й, свои молитвы за бездетную родственницу обращала не к кому-нибудь, а к луне:
Таких красивых девушек, как Пулодой, называли «луноликая», а самых-самых привлекательных — «красавица четырнадцатой ночи», потому что именно на четырнадцатый день своего нарождения ночное светило становится наиболее полным, без единой щербинки.
И вот эта наша луна делается все ущербнее и ущербнее. «Не испепели ее, аллах!» — взываем мы, нещадно колотя в железо, надеясь только на силу своей страстной мольбы.
Вдруг Исмаил перестает трезвонить, хватает меня за руки.
— Слышишь? — кричит он мне в ухо жаркими губами. — Прислушайся — что это там в квартале Мулча́р?
Да что там может быть? Жители Мулчара — тоже на крышах, как и во всех кварталах города. Я отталкиваю Исмаила, но он вырывает у меня из рук поднос, настороженно поднимает палец вверх и шепчет:
— Дуралей, слышишь? В Мулчаре играет горн… Пионерский горн!
Сквозь угрюмый грохот железа и молитвенные безутешные вопли к нам со стороны Мулчара катится над ночными крышами города серебряная чистая трель. Ее сопровождает звонкая дробь пионерского барабана.
Мы с Исмаилом один раз даже видели полный пионерский сбор. На горне тогда играл сам пионервожатый. Послушать останавливались и взрослые. Люди, понимавшие толк в звуках нашего национального инструмента — карная, хвалили игру пионервожатого и его горн. Звучание у горна звонкое, как бег горного ручья.
…Греметь железом перестали и на соседних крышах. Приумолкли люди, прислушиваясь к горну и не зная, как же надо отнестись к жизнерадостной музыке в такой скорбный час.
— Побежим в Мулчар, а? — предложил Исмаил.
— Давай по крышам. С крыши на крышу! — подхватил я, почувствовав себя вдруг птицей, услышавшей курлыканье родной стаи и готовой лететь к своим на сильных крыльях.
Нас охладил сердитый голос тети Мунисы:
— Что же вы побросали свои колотушки? Или у вас руки отвалились, негодники?! Возносите же молитвы к бо…
Она запнулась на полуслове, потому что глянула на небо и увидела золотой краешек диска, показавшийся из-под черной завесы!
Чистые серебряные звуки горна и звонкая трель барабана плыли под повеселевшим ночным небом. Мы примчались к школе. Да, это играли пионервожатый Маджи́д и барабанщик Сало́х. Маджид — уже парень. Ему, как и мужчинам, полагается наголо стричь голову. Но у него, комсомольца, густая красивая шевелюра обрамляет лоб. Он играет на горне и лихо встряхивает волосами, дерзко смотрит вверх, словно бросает вызов небу.