Я сначала не понял, за что дядя Джурабой так на меня рассердился. Я спешил по нашей улице домой, он крикнул мне вдогонку, приказал остановиться. Наклонившись, он что-то поднял с земли. «Наверное, я обронил монетку или орех», — стал я гадать, шаря по карманам.

Дядя Джурабой, широко шагая длинными ногами, нагнал меня и произнес недовольным тоном:

— Ты что это? Ослеп? Или совсем стыд потерял?

— Да что я такого сделал?

Дядя раскрыл свою большущую ладонь, ткнул мне в нос кусочек запыленного хлеба:

— Что же ты переступаешь через святое? Разве не видел, что у тебя под ногами?

Я устыженно извинился и сделал так, как полагается по обычаю: провел этим кусочком перед самыми своими глазами, поцеловал его, потом положил на глиняный забор, чтобы не наступили прохожие.

— Ну вот, — ворчал дядя, — знаешь ведь, как обязан вести себя человек…

Конечно, я знал, но сегодня шагал рассеянно и не разглядел, что там у меня под ногами в пыли.

Хлеб… Много ли найдется в языке слов, которые произносились бы так трепетно, как это?! Все, что из муки, свято. Хлеб… Хлеб… Хлеб… Без конца звучало это слово, потому что с ним было связано множество правил поведения, а не только потому, что мучной ларь был в каждом доме основой благополучия да и самой нашей жизни.

«Клянусь вот этим хлебом!» — говорил человек, и надо было верить.

«Нечем накормить гостя — предложи лепешку, и ты уже накормил!» — говорили взрослые. А тетушка Бибиойша с презрением отзывалась об одном нашем соседе-скупердяе:

— Разве в его доме потратили хоть горсть муки на гостей? Разве кто-нибудь отведал кусок с его дастархана? А к тем, которые жалеют поделиться, и почтения у людей нет! Вы заметьте, наш сосед скуп даже на ласковое слово, никого улыбкой не порадует. Почему? Да потому, что скупость и сердечная черствость, они рядышком ходят. Родные сестрицы!

— Поделиться-то не жаль, но если нечем? Тогда никто и не взглянет в твою сторону, тебя и за пса не сочтут! — сказала однажды наша соседка тетушка Бибия́к, когда женщины собрались у нас посудачить о том о сем.

— Верно, верно! — вступила в разговор тетя Фатима. — Ни одного нищего я от ворот не отпустила без куска. Да что там нищие! Знакомые придут по делу, не хотят зайти, торопятся, так ведь и им непременно вынесешь на подносе пару лепешек. Кто из нас так не делает? Обычай… Но вот что вы мне скажите: как быть, если твоя собственная рука пуста и ты не можешь ничем поделиться? Права сестрица Бибияк: тебя и за собаку не сочтут! Ославят за то, что не вышла с подносом к путнику! Разве не так?

— Так, да не так… — произнесла моя бабушка. — Я больше согласна с Бибиойшой: не о бедности нам рассуждать надо, а о скупости. Голодные времена ушли. Советская власть как говорит? Не ленись, работай — и будешь сыт, будешь всегда иметь свой кусок… Но иметь — полдела, а вот уметь поделиться… Это и должно быть делом нашего сердца! Верно сказала Бибиойша о скаредах: черствые у них сердца. Бывают ведь такие люди, что скорее дадут заплесневеть ломтю, чем протянут его голодному… В почете не тот должен быть, кто лепешку имеет, а тот, кто поделится ею с неимущим!

Хлеб… Хлебом жив человек. Хлеб радует. Хлеб учит. Когда уходит гость, хозяин или хозяйка предлагают ему, как бы он сыт ни был, лепешку: «Возьмите с собой! От такого ведь не положено отказываться…» Если гость уклоняется, ему говорят поучительные слова, напоминающие о святости дара: «Хлеб велик или ты велик?» После этого уже нельзя отказаться. Надо хотя бы надломить лепешку и съесть кусочек.

Каждый вечер у наших ворот раздается голос пастуха: «Оши халол! Честный хлеб полагается!» Я тотчас выношу ему лепешку; опаленный солнцем человек в поношенной одежде кладет хлеб в сумку и, постукивая палкой, идет к следующим воротам, чтобы и там напомнить: «Оши халол!»

— Почему так? — допытываюсь я у бабушки. — Он имеет право требовать?

— Люди должны дать ему… От чистого сердца дают! Ведь он служит людям. День-деньской он пасет чужой скот, с утра до вечера в степи, и под солнцем горячим, и под дождем… И нашу козочку пасет. Он помощник каждому дому. Как же не дать ему что-нибудь со своего очага? Тепло очага даем. Ты разве не видел, как некоторые люди стараются съесть кусочек от лепешки пастуха? Это чтобы приобщиться к добру. Тоже «оши халол».

Хлеб величественнее всего. Он «старше» всех. Вот что я хочу сказать такими словами. При появлении старшего по возрасту у нас все встают, чтобы выразить почтение к его годам. Но если этот старший подсел к накрытому дастархану, то никто не встает: здесь «старший» и самый почитаемый уже есть. Это — хлеб.

* * *

Хлеб отпугивал злые силы. Хлеб не давал торжествовать неправде. Так твердили нам взрослые. И мы этому верили.

В детстве я наслушался сказок о джиннах, оборотнях, дивах и пери. До того наслушался, что мне стали сниться страшные сны. И начал бояться темноты.

— От человека, имеющего при себе хлеб, джинны и оборотни за версту убегают! — сказала мне однажды бабушка.

С тех пор я не забывал сунуть в карман или за пазуху кусок лепешки, если отправлялся куда-нибудь вечером. И в мое сердце вселялись бесстрашие, отвага.

О том, что клялись у нас хлебом, я уже говорил. Это делали не только взрослые, но и мы, дети.

Однажды мы играли в орехи, Бозор нацелился было своей битой, как в этот миг появился Гани и накинулся на Бозора. Схватил его за воротник и грозно спросил:

— Что ты про меня наговорил Мухаммади? Отвечай!

— Зачем выдумываешь? Отстань… — тщетно вырывался Бозор.

— Нет, ты сказал, что я грозился поколотить Хасана. Говорил ты Мухаммади такую неправду про меня?

— Нет! Хлеб меня накажет, если я говорил такое!

Гани тотчас отпустил Бозора. «Хлеб накажет» или «Хлеб пусть меня ослепит, если я вру» — это были страшные клятвы. Мы верили, что лжецы, предатели, трусы и вправду будут наказаны, если клятва окажется лживой.

«Да как же вы можете мне не верить, если перед нами хлеб лежит!» — такое восклицание я не раз слышал в детстве от сидящих за дастарханом.

* * *

«Очаг» и «хлеб». Два слова, которые не отделить от слова «семья», — так помнится мне с самого детства.

Объединение двух любящих в семью начинается с помолвки, а потом уже пойдут прочие свадебные церемонии, само заключение брака. Так вот, помолвка у нас называется «ноншикано́н» — «разламывание лепешки». Будущие муж и жена как бы говорили друг другу и людям: «Все в своей жизни мы будем делить пополам!»

В грустных семейных историях тоже поминалось слово «хлеб». Однажды пришла к нам печальная и расстроенная бабушкина племянница Зухра́. Она жаловалась на свою жизнь и наконец призналась, что хочет развестись с мужем.

— Ну-ка рассказывай все как есть, — потребовала бабушка. — Чем плох для тебя твой муженек?

— Его мать меня без конца пилит! «Невестка, вы не то сделали…», «Невестка, вы не так шагнули…» — только это и слышишь от нее. Сварливая она. Надоела мне моя свекровь!

— А муж-то каков? — пристала бабушка. — Я тебя ведь о муже спросила.

— Да он-то у меня хороший. Не в чем упрекнуть.

— Если так, отправляйся домой и живи, — велела бабушка. — А то получится у тебя как в поговорке: ради одной горошины человек целый бассейн воды выпил. Муж хорош? Вот и живи. Не губи свою судьбу.

Бабушкин совет Зухре не понравился. Она продолжала ворчать и оплакивать свое семейное счастье.

Тогда из уст бабушки прозвучало заветное слово. Оно, оказывается, и в подобных случаях помочь способно. «Не отворачивайся от хлеба», — примерно так можно перевести сказанное бабушкой. Не отталкивай, не отвергай. Это и неблагодарно, и неосмотрительно. Счастьем надо дорожить. Даже кусочек счастья не должен заваляться в пыли под ногами прохожих…

* * *

Хлеб своей чудодейственной силой помогает исцелиться от болезней — мы верили и в это.

Помню, я заболел, да, как назло, в базарный день. В такой день бабушке недосуг сидеть дома возле захворавшего внука, надо спешить продать сшитый халат и купить отрез для нового.

Бабушка по пути на базар забежала к тете Мунисе, попросила ее присмотреть за мной.

Тетя пришла не одна, а со своей свекровью, бабушкой Собиро́й. Они накрошили в горячий чай два ломтика лепешки, заставили меня съесть. Мне стало немного легче. Лоб покрылся испариной.

Бабушка Собира приложила ладони к моим вискам, пристально посмотрела мне в глаза и сказала, что кто-то напустил на меня порчу. Надо изгнать зло из моего тела. Она сразу этим и занялась, для чего взяла в руки кусок лепешки, склонилась надо мной и начала что-то шептать. Ее седые волосы выбились из-под кисейного платка и светились словно белый шелк. Тусклые глаза с редкими ресницами задумчиво щурились, бескровные губы беспрерывно шевелились.

Произнося молитву, бабушка Собира то и дело прижимала хлеб к моему животу, описывала этим ломтиком круги у меня над головой. Потом спрятала его в пестрый платок, завязала узел и ушла, сказав на прощанье: «Теперь поправишься».

Я знал, что она сделает: она скормит этот кусок лепешки собаке, чтобы мой недуг перешел к животному, а я выздоровел.

Конечно, позже, когда я подрос, то уже не очень-то верил в такое врачевание, каким занималась бабушка Собира. А тогда верил. Верил потому, что привык преклоняться перед всемогущей силой хлеба. Когда бабушка Собира прикладывала лепешку к моему телу, я прямо-таки осязал, как уходит боль.

* * *

Хлеб…

Моя бабушка раскатывает тесто. Из круглых колобков получаются плоские белые, пока что сырые лепешки. Бабушка ловко накалывает серединку каждой остриями перьев, чтобы тесто лучше пропекалось.

Раскален танур. Бабушка быстро сажает туда одно за другим свои изделия. Через несколько минут она просовывает в танур руку в специальном нарукавнике, и появляются на свет они, наши хлебы, наши лоснящиеся, румяные горячие лепешки. Бабушка складывает их стопой в корзину, опрыскивает водой.

Как хорош хлеб, только что вынутый из печи! Как он радует глаз, как он ароматен и вкусен!

Хлеб — кормилец. Услада наша. Без него дом не дом.

Разве можно не почитать его, разве можно не верить в его чудодейственную силу и святость?!