Приехали вечером. Остановились у взорванного вокзала. Начальник пошел к коменданту. Холодно и тоскливо — разожгли костер. Федя сделал шоферскую разведку; "Плохо!" Станция снабжает две армии. Все забито тылами. Наконец идет начальник. Грустный. "Ничего нет". Ночевали в хате, занятой ЭПом. Спали на нарах, приготовленных для раненых.
Следующий день проискали в окрестностях... Безнадежно. БАО, автобазы, склады — все, кроме мест для раненых...
Вечером, когда возвращались совсем замерзшие, увидели двухэтажную школу без окон и дверей... В 41-м году в этой школе немцы собирали всех евреев перед тем, как расстрелять...
Посмотрели. Окна и двери выломаны, некоторые даже с косяками, печки полуразрушены. Но полы и потолки почти везде целы. И крыша.
— Неплохой бы мог быть госпиталь... а?
— Отличный. Но как осилить?
Вечером пришла наша летучка. Выгрузились, погрустили, раскинули палатки, чтобы ночевать. Ходили школу смотреть.
Решились. Утром начался ремонт. Имеем сто человек выздоравливающих — есть мастера, но нет материалов. Пошли искать по домам. Обнаружили вывороченные вьюшки и часть дверей... Мужики не зевали. Но и мы не церемонились.
Трудно со стеклами... Нашлись добрые люди, отдали часть своих зимних рам — можно хоть маленькие окошечки вставить. Кирпича много на станции — взорваны вокзал и башня. Но не просто было его выламывать.
Каждое подразделение само ремонтировало себе помещения. Закладывали окна кирпичом до размеров имеющихся рам, вставляли вьюшки и дверки, ладили, двери.
Полностью воспроизвели схему Хоробичей, только в лучшем варианте — в одном здании 250 коек, баня и перевязочная. Вместе с палатками снова имели 600 мест.
На этот раз раненых, привозимых в Буду, сортировали в ЭПе. Проблемы не было — приходит колонна машин, сортировщик командует: "Ходячие, вылезай!" Все, кто может, моментально слезут. Остальных везут нам.
26 декабря еще не окончен ремонт, а работа уже началась. Госпитали первой линии "накопили" раненых, пока мы переезжали, и теперь везли их нам по 50-60 человек в день. Раненые были тяжелые... Наш контингент.
Началось наступление, и поток увеличился. Такого сумасшествия, как в Хоробичах, не было — поступало самое большее двести-триста человек. Скоро пошли летучки, поэтому больше семисот раненых у нас не собиралось. Занимали одну-две соседние улицы.
В эвакуации была только одна трудность: захватить вагоны в поезде. ЭП стоял около станции, публика у него подвижная — скомандуй, сами побегут и в вагоны залезут. Нам нужно было вывезти иногда двести-четыреста человек. Где транспорт взять? Но голь на выдумки хитра. В день эвакуации мы ставили "заставы" на всех дорогах, что ведут к Буде, "арестовывали" всех колхозников с лошадьми и поворачивали их к госпиталю. Они были обязаны возить раненых, пока не погрузим всех в поезд. В день летучки вся улица вокруг госпиталя загружена разномастными клячами и санями. На каждой сидит хозяин, с ним санитар из выздоравливающих. Наша армия вела наступление до 20 февраля. Куда наступали, мы толком не знали. Бывают такие бои, которые в сводки не попадают...
Ничего плохого не могу сказать о работе в Буде. Было культурнее, чем в Хоробичах, все раненые проходили санобработку и перевязку в первые сутки, мы довели пропускную способность перевязочной до 250 и даже 300 человек — работали, как машины! Но суть дела это не менялась. Лечение было по-прежнему только срочным. Лечили тяжелых, кого нельзя отправить, а их было слишком много, чтобы лечить хорошо. Вытяжения для бедер и даже гипсы накладывать не могли — не было мест и условий. А тут еще недостаток бинтов. Бинты, салфетки и даже марлевые шарики мы все стирали, никогда не резали повязки... Где же тут гипсовать?
Произошло важное событие в моей жизни: я женился. В первых числах января Лида Денисенко переехала ко мне. Было объявлено во всеуслышание: жена! Кончилась моя свобода. Я не очень ею пользовался, но ощущение возможности приятно. Значит, уж такова судьба мужчины. Три с половиной года я был холостым после Али... Так мало! А первый раз женился в двадцать... Теперь мне уже тридцать. Пора!
Нам нашли комнату рядом с госпиталем. Хорошая комната, есть даже радио. Хозяева живут в другой половине, и нам никто не мешает. Настоящие молодожены.
Было несколько бомбежек. Дважды вылетали стекла в перевязочной. Один раз бомбили днем, все столы в перевязочной были заняты. Не слышали, когда прилетели самолеты, и вдруг — взрывы совсем рядом, полезли стекла. Наших лежачих, тяжелых раненых, как ветром сдуло со столов — сразу оказались на полу. В палатах тоже попрятались под топчаны. Паника была изрядная. Но сестры все оставались на местах и успокаивали своих пациентов. Какие молодцы!
Второй раз бомбили целый вечер. После первого налета привезли раненного в живот лейтенанта — он оказался приятелем нашей сестры Веры. Поступил в шоке, вывели, срочно оперировали. Только вскрыли живот: бомбы! Одна, другая, совсем рядом. Посыпались стекла. Все наши держались мужественно, никто не нарушил асептику. Лида боится самолетов, но и она только присела, выставив стерильные руки вверх. Лейтенант умер спустя пять дней после операции. Развился перитонит, и не смогли спасти...
Еще одно событие: в Буде судили полицаев и предателей. Двоих приговорили к повешению. Была публичная казнь — на пригорке под высокими соснами, почти рядом с госпиталем. Масса народа собралась. Многие наши ходили. Рассказывали потом: приговоренных поставили на машину, петли приладили на ветку сосны, зачитали приговор, и машина пошла. Они повисли... Висели дня три, и я боялся подходить к тем окнам... Почему-то было очень противно на душе, пока не сняли. Я за наказание предателей. За смертную казнь для злостных. Но надо ли публично? Зачем разжигать жестокость в людях, допускать, чтобы это видели дети... Не могу понять.
Началась весна. Третья военная весна... В первых числах апреля госпиталь свернули, нетранспортабельных раненых передали эвакогоспиталю, который приехал на наше место. Кончился еще один этап работы. Как будто все делали хорошо, но удовлетворения не осталось. Нет, грубых ошибок почти не было. Но условия крепко держат нас в руках и не дают добиться решительных успехов. Неужели до конца войны так и не испытать радости настоящей эффективности хирургии, которую испытали в последний период работы в Калуге?
Итак, межбоевой период. Войска в обороне. Большинство госпиталей свернуты. Время переездов, инспекций, учебы и конференций.
В апреле ездили с начальником и Канским в Речицу на армейскую конференцию. На выставке мы похвалились гипсом: повязки были наложены на санитара Степу Кравченко, срезаны, заглажены и высушены. Получились — как античные скульптуры. Очень всем понравились. Думаем под них получить профиль спецгоспиталя "бедро — суставы", если такой будет.
В президиуме сидели строевые генералы. Армейский хирург сделал обзорный доклад — пересказал "Указания". Ни слова о трудностях, будто и не было Угольных и Хоробичей. Научные доклады очень слабые. Я тоже выступал, даже дважды. Повторил калужские материалы о "коленках" и рассказал новое о пневмотораксах. А самым лучшим было сообщение:
— Одессу освободили!
Со смешанным чувством еду домой, в Буду. Приятно, что доклады прошли хорошо. Приятно сравнивать себя с другими и убедиться: да, на уровне. Вот и ящик с гипсами едет обратно, жалко было выбросить, хотя на что они? Приятно завести знакомство с хорошими людьми — хирургами. Но противно слушать фальшивые речи, хвастовство и славословия. Ведь еще так далеко до Берлина.
Идет дождь. Дорога совершенно размокла. Как свернули с шоссе, так и застряли. Я не стал ожидать, пока будет трактор или "студер", пошел пешком. Восемнадцать километров по глубокой грязи... Пришел поздно вечером, устал до полусмерти. Лида ужин взяла для меня. Попили чай, рассказал... Стало легче. Брак — неплохо придумано.
На следующее утро пришло письмо из 1-го Московского мединститута, сообщалось, что профессор Силищев дал на мою диссертацию отрицательный отзыв и поэтому она не может быть рекомендована к защите: Горько стало. . Хотя и не особенно рассчитывал, но надеялся.
Кончится война — кому будут интересны "бедра" и "коленки", пневмотораксы? И станешь ты, Амосов, опять ординатором с двухлетним стажем...
20 мая переехали в Речицу. Имущество привезли летучкой. На фронте тишина, летучкам делать нечего. В самой Речице не остановились, поехали в Озерщину — большущее село на Днепре, километров десять от города. Совсем целое, дома просторные, окна с цветными ставнями. Немцы его не тронули, не успели. Скорее бы уже наступление...
Мы с Лидой — законные муж и жена. Ездили в Речицу — там уже восстановлена Советская власть, есть ЗАГС.
Сегодня сообщили, что началось вторжение союзников на континент. Наконец долгожданный второй фронт открыт... Скоро и у нас начинается летнее наступление. Сшибить бы Гитлера до осени, а?
Наконец мы получили назначение — развертываться. Опять на ГБА, но нам сейчас куда угодно, только работать. Поселок Пиревичи — это близко от Буды. Стоило ездить взад-вперед. Пути начальства неисповедимы. Впрочем, наверное, трудно командовать армией. Тут с хирургией толком не управишься... Едем опять старой дорогой через Гомель. Сейчас он куда красивее. Отцветают яблони. Масса зелени, она закрывает пепелища деревянных домиков на окраине. Странно торчат черные трубы среди цветущих деревьев. Трава, еще не растет на пепелищах, и черные фундаменты домов врезаны в зеленые рамы двориков. Но всюду уже копаются люди. Не погорельцы, а горожане.
Уже живой наш, советский город. Висят лозунги: "Возродим наш родной Гомель!"