На физике я поспорил с Гариком и схватил «банан». Двойке я ни капельки не удивился: вчера во дворе девчонки из 5-го «Б» нагадали мне по руке неприятность. Но спорить было просто глупо. Кому не известно, что переспорить Гарика нисколько не легче, чем слетать на луну.

Спор вышел из-за трубы. Она торчит за забором у наших соседей — на заводе, где работает мой отец.

Когда Наташку Клюеву вызвали к доске отвечать инерцию, Гарик показал пальцем в окно:

— Как думаешь, сколько в трубе метров?

— Не знаю, — сказал я. — Метров тридцать.

— Э! Не угадал, семьдесят пять, — заявил Гарик.

Можно подумать, что он вчера измерил трубу линейкой.

— Таких труб не бывает, — сказал я.

Физичка засекла наш шепот и теперь водила глазами по партам, чтобы определить, кто болтал. Когда она отвернулась, Гарик прицепился вновь:

— А зачем тогда на ней лампочка горит?

— Захотела и горит, — обозлился я.

— Эх, ты! — сказал Гарик. — Это для самолетов. Два — ноль в мою пользу.

— Много ты знаешь. Самолеты так низко не летают.

— Еще как летают, — утверждал Гарик. — У меня сосед — летчик. Он вокруг этой трубы на посадку поворачивает. Три — ноль.

Я не удержался и прыснул со смеху. Гарик в ужасе спрятался под парту.

— Кораблев! Что ты заметил смешного?.. — спросила физичка. — А ну-ка помоги Клюевой.

Я поплелся к доске и через пять минут вернулся обратно с двойкой в дневнике.

На переменке я показал Гарику кулак:

— Еще раз поспоришь — получишь. Понял?

— Сам спорил, а я виноват, — пожал плечами Гарик.

— Ладно, проспорил, и молчи.

— Кто проспорил? Ты сказал — в трубе тридцать метров, а там семьдесят пять.

— Ты ее измерял? — спросил я.

— Может, и измерял!

Я схватился за живот. Кому не известно, что Гарик боится темноты, а залезть на трубу…

— Чего смеешься? Скажешь, ты туда залезешь?

— Может, и залезу, — с достоинством сказал я, — быстрее, чем ты.

— На что поспорим — не залезешь? — выпалил Гарик.

Одним словом, мы снова поспорили, на этот раз на мороженое.

Прозвенел звонок. Вернувшись в класс, я посмотрел в окно и почувствовал, как по спине побежали мурашки. Труба упиралась в облака и казалась в два раза выше, чем на прошлом уроке.

Три дня трубу мы не вспоминали. Во-первых, за это время я успел три раза поспорить с Гариком на другие темы, а во-вторых, труба была на территории завода за высоким забором.

Когда Гарик напомнил про спор, я сказал:

— Полезу. Хоть сейчас. Как только пропуск достанешь.

— Зачем пропуск? — удивился Гарик. — Через забор перелезем.

— Не-а, — сказал я. — Без пропуска я не полезу. Или передвинь трубу за забор.

Гарик растерянно моргал глазами: передвинуть трубу ему было явно не по силам.

Одним словом, я наверняка бы вышел сухим из воды, но через три дня, когда обсуждали план работы на вторую четверть, кто-то предложил экскурсию. Здесь поднялся шум как на футболе.

— На судостроительный! — крикнул Васька Филимонов.

— Лучше на кондитерскую фабрику, — возражали девчонки. Они были убеждены, что на фабрике им позволят полакомиться шоколадными конфетами.

Тут, как и следовало ожидать, вылез Гарик. Он подмигнул мне и сказал:

— Давайте сперва к соседям сходим.

Филимонов хотел спорить дальше, но Гарик что-то шепнул ему на ухо, и Васька сразу заявил, что он всю жизнь мечтал увидеть, как делают турбины.

Большинство голосовало за соседей. Гарик ухмылялся. Он знал, что выхода у меня теперь нет.

Вечером я вылез на балкон посмотреть на трубу. На макушке ее и в самом деле горели лампочки. Но не одна, как сказал Гарик, а две или три.

— Пап, — спросил я за ужином, — как у вас лампочку на трубе меняют, если перегорит?

— Верхолаз поднимается, там скобы есть, — сказал отец.

— А это страшно? — спросил я.

— У него страховка. Пояс с крюком. Если сорвется — повиснет на ремне.

— Ты, никак, на трубу собрался? — удивленно спросила мама.

— Что я — сумасшедший? — не очень натурально возмутился я и замолк. Продолжать расспросы было опасно.

На экскурсию мы пошли в четверг после пятого урока.

У проходной Гарик предупредил:

— Как войдем — сразу смоемся.

Тут я понял, что он успел разболтать про наш спор всему классу. Девчонки подозрительно шушукались, а Наташка смотрела на меня, как на космонавта.

Скрылись мы без всякого труда. По просьбе Гарика, проходя мимо вахтера, Филимонов поскользнулся и шлепнулся на пол. Пока движение восстановилось, мы были уже далеко.

Добежав до трубы, я с облегчением вздохнул: скобы начинались в пяти метрах от земли.

— Лезь! Пока никого нет, — торопил Гарик.

— Что я — дядя Степа? — спокойно сказал я.

— Я подсажу, — не совсем уверенно предложил Гарик.

Он осмотрел окрестности и вдруг обнаружил лестницу. Она валялась за трубой. Я вздохнул: мне опять не везло.

Гарик схватил лестницу и без посторонней помощи приставил ее к трубе. Было трудно поверить, что все это делает человек, у которого всего-навсего трояк по физкультуре.

— Ну давай!

Я плюнул от досады и полез вверх. Скобы были холодные и ржавые. Я не смотрел ни наверх, ни вниз. Вверх — чтобы раньше времени не испугаться, вниз — чтобы не видеть наглую рожу Гарика.

На высоте третьего этажа я случайно глянул вниз и не поверил своим глазам: Гарик стаскивал лестницу на землю.

— Ты что, чокнулся?! — задыхаясь от гнева, прокричал я.

— Не бойся, я для конспирации. Потом обратно поставлю, — успокоил меня Гарик и, озираясь по сторонам, спрятался за автопогрузчик.

Я посмотрел вверх. Труба вылезала высоко-высоко в небо. Над самой макушкой ползли облака, и казалось, что труба падает им навстречу. Я крепко сжал руки и, чтобы не кружилась голова, посмотрел вниз. Гарик на полных парах улепетывал обратно к проходной. Это было самое настоящее предательство.

Скоро стало ясно, что Гарик удрал неспроста. У подножия трубы стояла толпа, а совсем рядом, на кирпичной стене, где было одно-единственное окно, показалась голова. Голова сложила рупором ладони и закричала:

— Эй! Верхолаз, давай вниз!

Сопротивление было бесполезно. Я стал спускаться. Когда ступеньки кончились, мне приказали прыгать. Я закрыл глаза и прыгнул солдатиком, как с вышки. Меня поймали и поставили в круг.

— Ты откуда такой взялся? — спросил высокий парень в комбинезоне.

— На экскурсию пришел, — сказал я.

— А на трубе что потерял? — спросил дядька с блестящей лысиной.

Я молчал. Меня взяли под конвой и куда-то повели.

— Фамилию-то свою не забыл? — спросила лысина.

— Кораблев, — нехотя признался я. Эх! Если бы меня поймали где-нибудь в городе, я наверняка назвал бы Гарькину фамилию. Но здесь отпираться не имело смысла.

— Кораблев? — хором переспросила стража.

— Погоди, ты, часом, не Ильи Степановича сын, из десятого цеха? — пристально взглянув на меня, воскликнул дядька с лысиной.

Я понял, что влип. Мы стояли в трех метрах от доски Почета. Там в третьем ряду висел портрет моего отца. Стража перехватила мой взгляд. Все посмотрели на портрет, потом на меня и сказали:

— А что? Похож.

Я понял, что сейчас меня поведут к отцу. Но вдруг старый рабочий, который до сих пор молчал, сказал:

— Давай дуй к своим. Но на трубу, чур, больше не лазать!

Я дал честное слово и пустился наутек. На такую удачу я никак не рассчитывал.

Наших я нашел в два счета. Цех был широкий, как улица. Вокруг стояли высокие, в два этажа, станки, а над головой вместо неба висела стеклянная крыша. Я незаметно пристал к экскурсии и увидел отца. Он стоял на мостике и ехал вместе с резцом вдоль длинной, пузатой, как цистерна, болванки.

Я подкрался к Гарику и уколол его булавкой. Гарик подпрыгнул и сказал: «Ой!» Экскурсовод посмотрел в нашу сторону, но я пригнулся, и в кадре оказался один Гарик. Девчонки зашушукались. Никто не ожидал увидеть меня целым и невредимым.

— Ну что, залез? — спросил Гарик.

— Залез, — сказал я. — Гони мороженое.

— Чем докажешь?

— Меня с самой макушки пожарной лестницей сняли.

— Врешь!

— Не хочешь — не верь, — с достоинством отвернулся я.

— А потом? Ты что — сбежал?

— Зачем? Они меня отпустили. Только фамилию записали.

— Ты сказал фамилию? — спросил Гарик.

— Сказал, только не свою.

— А чью?

— Твою.

Гарик побледнел. Я торжествовал.

Потом мы пошли к станку, на котором работал мой отец. Экскурсовод сказал, что перед нами лобовой токарный станок, на котором сверхточно обтачивает валы для турбин токарь шестого, самого высшего, разряда Илья Степанович Кораблев.

Все повернулись в мою сторону, а Наташка Клюева посмотрела на меня, как на знаменитость. Ребята сгорали от зависти.

И тут, откуда ни возьмись, возник корреспондент. Он был в очках и черной кепке, с магнитофоном через плечо. Все расступились, корреспондент проник в середину и, сунув Филимонову под нос микрофон, стал знакомиться. Против знакомства Васька, сразу видно, не возражал, но, кроме своей фамилии, ничего сказать не смог. Корреспондент поморщился и переключился на девчонок. Здесь все пошло как по нотам. Наташка Клюева сказала, что они никогда не думали, что турбину делать так интересно, что после школы многие из нас, наверное, придут на завод продолжить славу отцов. Корреспондент улыбался: речь ему явно понравилась. Тут Наташка посмотрела на меня и закончила тем, что наши мальчишки обязательно станут такими же, как токарь Кораблев, тем более что его сын Вадик учится в нашем классе.

Корреспондент оживился и для начала спросил, мечтаю ли я работать на станке моего отца.

Я ответил:

— Ясное дело, мечтаю.

Но в этот момент Гарик влез с подробностями:

— Его сюда допускать нельзя. У него по труду пара.

Все засмеялись. Корреспондент щелкнул кнопкой. Такой материал его не устраивал.

Вечером отец спросил:

— Что за двойка?

Было ясно, что он слышал все до последнего слова.

— За крючки, — признался я.

Отец вздохнул.

— Знаешь, как трудно! — сказал я. — Проволоку загибаешь, потом с одной стороны расплющить надо, чтобы отверстия поместились для шурупов. И еще сверлить… Даже ты за урок больше двух крючков не сделаешь.

— А ты сколько сделал? — спросил отец.

— Ни одного.

Я хотел уже сознаться, что вместо работы мы с Гариком прожигали лупой стол, но отец встал и ушел на кухню.

На следующий день по расписанию был труд. По правде сказать, в мастерскую меня совсем не тянуло. Не очень-то приятно, когда над тобой смеются. А исправить «банан» не было никаких шансов. Все ребята делали молоток. Из обычной железяки. Это было куда сложнее крючков, за которые я получил двойку.

На первом уроке Гарик читал доклад о свойствах металлов. Васька играл с соседом в морской бой, а я гадал, удастся мне до конца четверти исправить двойку или нет.

Когда доклад был на середине, учитель труда, Петр Максимович, поднял Ваську и спросил:

— Филимонов, что такое флюс?

Васька глупо улыбался и молчал как пень. Он только что убил крейсер и никак не мог понять, при чем здесь флюс. Гарик надул щеку и тыкал в нее пальцем. Васька с облегчением вздохнул и ляпнул:

— Это когда зубы болят.

Все засмеялись. Когда смех кончился, учитель спросил меня. Про флюс я помнил и сказал:

— Это специальная смесь. Применяется при выплавке чугуна, чтобы отделить железо от примесей.

— Хорошо, — сказал трудовик, — садись.

У меня замерло сердце — бывают же на некоторых уроках отметки за ответы с места. Но Петр Максимович даже не дотронулся до журнала.

Когда Гарик кончил доклад, все разошлись по верстакам. Я достал из ящика свой молоток. По правде сказать, это была обыкновенная железка. Все, что я успел за три урока труда, — написать медным купоросом свою фамилию.

Теперь я окончательно убедился, что труд — самый трудный предмет. На любом уроке за пять минут можно получить пятерку, а здесь за тройку нужно потеть целый месяц.

Сложней всего было просверлить два отверстия и сделать из них дырку для ручки. Я пошел к сверлильным станкам. Здесь стояла толпа, а Шурик с Васькой наперегонки сверлили дырки в подставках для батареек. Это был специальный заказ для кабинета физики.

Шурик демонстрировал высший класс. Пока Филимонов сверлил одну дырку, у него получилось три. Васька прибавил скорость, но запорол подряд две подставки. Силы, сразу видно, были неравные.

Я занял третий станок, зажал заготовку в тисках и нажал кнопку. По металлу я никогда в жизни не сверлил. Сверлить по дереву было просто, а здесь сверло почему-то скрипело и не хотело идти в глубину.

— Это что за толпа? Быстро по своим местам!

Зрители разбежались, а Петр Максимович сказал:

— Кораблев, как же ты сверлишь? Разметка у тебя где? Пойди посмотри технологическую карту.

Самое обидное, что про разметку я знал. Просто забыл, что в центре отверстий нужно сделать углубление керном, а без этого сверло в металл не войдет.

Технологическая карта висела возле окна. Здесь изображалось по операциям, как изготовлять молоток. На бумаге выходило, что на свете ничего проще нет. Но на самом низу было написано, что по программе на изготовление молотка положено двенадцать часов.

Я похолодел: до конца четверти осталось всего четыре урока.

Сделав разметку, я снова включил станок. Теперь все было по науке, но сверло все равно не сверлило. От злости я повис на рукоятке всем телом. Тут кто-то схватил меня за руку. Это был Шурик.

— Ты что? Сверло сломаешь! Пока дырка не началась, давить нельзя. Давай помогу.

— Нет, — сказал я. — Сам сделаю.

Я стал давить потише. Шурик отошел. Сверло медленно полезло вглубь. Когда я начал второе отверстие, подскочил Гарик:

— Эй, мастер-ломастер! Смотри, дырки кривые.

Получив пинок, Гарик удалился. Я посмотрел на заготовку и чуть не заплакал от обиды. Все дырки на самом деле были не на одной линии. Я разжал тиски, швырнул молоток в ящик для стружки и выбежал из мастерской.

Теперь у меня не оставалось никаких шансов…

В туалете меня нашел Шурик. Он держал в руках мою заготовку.

— Ты зачем выбросил? Ее исправить можно. Для ручки побольше дырку распилишь, и все.

Домой мы возвращались вместе с Гариком. Настроение у меня было невеселое. При всем желании было трудно поверить, что мой молоток еще можно исправить. Гарик тоже был огорчен: учитель труда не поставил ему отметку за доклад.

— Так нечестно, — сказал Гарик. — Я старался, а он…

— Подумаешь, старался — с энциклопедии скатал. Ты попробуй молоток сделать!

— Сам сделай!

— Я сделаю, не бойся!

— Тебе легче, — сказал Гарик. — У тебя отец на станке работает. Способности по наследству передаются…

— А ты почему по наследству два метра не прыгаешь? — спросил я.

Гарик замолчал. Всем известно, что отец у него тренер, а сам он на физкультуре не может прыгнуть через козла.

— Ничего, — вздохнул Гарик. — Скоро везде роботы будут. Только кнопки нажимай.

— А кто их будет чинить?

— Пусть сами друг друга чинят, не маленькие! — хихикнул Гарик. Было ясно: он рассчитывал, что молоток тоже сделает за него робот.

Мы подходили к дому. Весело светило солнце. Ребята с нашего двора гоняли в садике мяч. А мне почему-то, кроме молотка, ничего в голову не лезло.

— Гарик, будь другом, поставь к себе портфель. Я молоток доделаю…

— У тебя что — пожар? — удивился Гарик. — На уроке доделаешь.

До школы я домчался в один миг, но дверь в мастерскую оказалась закрытой. Я приложил ухо к стенке. Внутри еле слышно гудел станок. Я постучал. Дверь открыл… Шурик.

— Тебе чего? — удивленно спросил он.

— Шурик, пусти! — взмолился я. — Я молоток немного поделаю…

Шурик помолчал. Видно было, что он хочет мне помочь, но пускать ребят в мастерскую ему не велено.

— Знаешь что? Сходи в буфет: Петр Максимович там. И спроси разрешения. Понял?

Я побежал в буфет. Подошел к учителю труда, который распивал чай за учительским столом.

— Я молоток хочу поделать. Можно?

— Молоток? — переспросил учитель. — Тебе что, урока мало?

— На уроке я не успею. До каникул два труда осталось.

— Ну что ж. Приходи завтра.

— Завтра? — огорчился я. — А почему Шурик работает?

— Васильев? — подумав, заговорил Петр Максимович. — Это особый случай. Он уже резьбу на станке нарезать может — работа третьего разряда.

— Я тоже хочу! — сказал я.

— Тут одного хотения мало. Способности нужны и упорство. Сейчас квалифицированным рабочим стать не легче, чем хорошим инженером.

Я молчал. Сразу было видно: Петр Максимович считает, что я слабак и ни на что серьезное не способен.

Допив чай, учитель сказал:

— Ну хорошо, пошли. Посмотрим твой молоток.

Мы пришли в мастерскую. Шурик работал на новом токарном станке, к которому никому из ребят не разрешалось подходить ближе чем на три метра. Станок стоял на самоходе. Из-под резца вилась блестящая стружка.

— Ну, где твоя заготовка? — спросил Петр Максимович.

Я достал из ящика молоток. По правде сказать, показывать его было стыдно.

— Да… не шедевр, — покачал головой учитель.

— Исправить еще можно, — вступился за меня Шурик. — Отверстие побольше распилить, а ручку потолще сделать.

— Работа здесь несложная, но терпения требует, — сказал учитель и внимательно посмотрел на меня. Видимо, он не был уверен, что я смогу исправить молоток без посторонней помощи.

— Ничего, — сказал я, — сделаю…

— Ну что ж, меньше слов, да больше дела, становись за верстак.

Я взял круглый напильник и стал делать дырку для ручки. Для этого нужно было спилить перемычку между двумя отверстиями. Это оказалось в сто раз сложнее, чем сверлить дырки. Через двадцать минут я вспотел как в бане, а дырка ни капельки не увеличивалась. Подошел Шурик.

— Что-то плохо идет, — сказал я и вытер рукавом пот со лба.

— Напильник не тот, драчовый возьми…

Я сменил напильник и начал все сначала.

— И пилишь неправильно, — сказал Шурик. — Все время давишь. А надо только вперед, а обратно — свободный ход, не прижимая.

Он взял напильник и немного попилил сам. Дырка у него росла так, словно это был не металл, а обыкновенная деревяшка. Я вздохнул. Стало немного завидно и еще обидно, что Шурик умеет все, а я — ничего.

Шурик вернулся к станку, а я стал пилить по всем правилам. Перемычка начала сокращаться как по щучьему велению. Потом я окончательно выровнял дырку. Теперь ни за что нельзя было догадаться, что отверстия были просверлены не на одной линии.

На следующий день был кружок и работать в мастерской можно было сколько хочешь. Я пропилил заготовку с одной стороны на конус и снял фаски.

Когда через неделю я пришел на труд, Гарик, удивленно глядя на меня, спросил:

— Это твой молоток?

— Мой, — кивнул я.

— Кто помогал? Шурик?

— Никто. Сам сделал.

— Ладно, своих-то не обманывай, — подмигнул Гарик. Он был убежден, что молоток мне не осилить.

— Не веришь — не надо.

Вокруг нас опять собралась толпа. Все рассматривали мой молоток.

— А что, нормально сделано! — сказал Васька.

— Все равно больше тройки не поставят, — авторитетно заявил Гарик.

— Это еще посмотрим, — обиделся я.

— Может, поспорим? — предложил Гарик.

— Что с тобой спорить? Ты еще за трубу не рассчитался.

— Ага! Испугался.

Я отошел. Спорить у меня не было никакой охоты.

Молоток я сдал на один урок раньше срока. А Гарик все еще бегал по мастерской и искал робота, который за два мороженых просверлит дырки в молотке.

Когда объявили отметки, Петр Максимович подозвал меня к столу первым:

— Ну Кораблев, не ожидал! Твой молоток пойдет на выставку.

Я вернулся на место и показал Гарику нос. Гарик уныло молчал. Теперь он окончательно убедился, что со мной лучше не спорить.

Дома я хвастаться не стал. Сказал, что двойку исправил, только и всего. Вот на станке что-нибудь выточу, как Шурик, тогда другое дело. Самое главное: в классе надо мной больше никто не смеется.