Кришан Чандар
Бумажное родство
Перс Кейкобад привез из Мешхеда третью жену. Стройная и пленительная нежной красотой юности, она вселила в его сердце позднюю, но пылкую любовь. И, должно быть, именно поэтому молодая жена довольно быстро прибрала к рукам весь дом. Когда Кейкобад закрывал ресторан и возвращался домой, она не оставляла его в покое до тех пор, пока он не выкладывал всю дневную выручку, до последней пайсы.
Поначалу Кейкобад легко расставался с деньгами, но с течением времени это перестало ему нравиться. «Пожалуй, так дело не пойдет. Неужели мне больше некуда пристроить свои денежки?» Пораскинув мозгами, Кейкобад стал изворотливее. Теперь он приносил домой только половину дневной выручки, остальные же деньги запирал в денежный ящик в ресторане и на другой день отправлял их в банк. Мешхедская красавица сначала было и слышать не хотела о сокращении доходов, но иранец вовремя ввернул что-то о безумной дороговизне, и она успокоилась, поверив, что муж по-прежнему отдает ей все деньги.
Сегодня Кейкобад закрыл ресторан позже обычного и собрался домой. Он положил двести рупий в карман, а оставшиеся двести двадцать запер в денежный ящик, вышел на улицу, быстро добрался до ближайшей остановки и вскочил в отходивший автобус.
Не прошло и трех часов после его ухода, как два человека подошли к задней двери ресторана и взломали ее… Это были двоюродные братья — Мону и Сону, уже давно снискавшие в городе славу отчаянных и удачливых взломщиков. Работали братья всегда вместе — вдвоем оно веселее. Один взламывал двери, перелезал через высокие стены, другой стоял на стреме. А если застукают — вдвоем и отбиться легче.
Проникнув в ресторан, братья прежде всего вскрыли денежный ящик и вытряхнули из него содержимое — кучу банкнот и разменную монету. Покончив с главным, Сону оживился:
— Послушай, Мону, не пожевать ли нам чего-нибудь, а?
— Может, на мороженое навалиться? — отозвался тот.
— Нет, мороженое не пойдет, — протянул Сону и огляделся вокруг.
Он поднял продолговатую жестяную коробку, на которой красовалась надпись «Британия» и, открыв, вытряхнул из нее два бисквита. Из холодильника достал брусок сливочного масла, затем вскрыл банку с абрикосовым джемом, густо намазал печенье, накрыл сверху порядочным куском масла и с аппетитом принялся за еду. Поглядывая на него, Мону проговорил:
— А мне что-то всухомятку не хочется.
— Так вон яйца, давай-ка сообразим яичницу, пожалуй, и я войду к тебе в долю. — Сону снова открыл холодильник, взял четыре яйца, юркнул в кухню и проворно поджарил яичницу. Мону помог ему приготовить чай, и они, взяв еду, перешли в зал. Усевшись за один из столиков, словно богатые клиенты, приступили к трапезе. Вдруг за шкафом послышался тихий шорох. Воры затаили дыхание, жующие челюсти замерли, непроглоченные куски застряли в горле.
Переглянувшись, братья одновременно потянули из карманов ножи. За шкафом снова что-то зашуршало — и на пол с мяуканьем прыгнула красивая персидская кошка.
— Мяу! — Большие золотистые глаза породистого животного смотрели на них пристально и настороженно.
Мону и Сону облегченно перевели дух. Спрятали ножи, и ужин продолжался. Отламывая куски хлеба, они макали их в сладкий чай. Предложили и кошке кусочек. Она понюхала, но есть не стала. До чего же разборчивы эти персидские кошки!
— Мяу!
— Свою долю требует, — прыснул Мону.
Сону налил в плошку молока и поставил на пол. Кошка неторопливо принялась лакать. Выпив молоко, она легко и грациозно прыгнула к Сону на колени. Поглаживая ее пышную шубку, Сону сказал:
— Такая красота — с удовольствием сунул бы и ее в мешок.
— Пора. — Мону допил чай и встал из-за стола.
— Погоди, — Сону осторожно опустил кошку на пол и поднялся. — Прихвачу-ка я детишкам гостинец.
Он выбрал яркую коробку конфет и опустил ее в мешок. Мону бросил туда же жестянку с надписью «Британия».
— Все, отчаливаем.
Оба направились к выходу.
— Постой-ка, — Сону огляделся, — должны же здесь быть приличные сигареты.
Он остановил свой выбор на марке «Стефан Кинг» и бросил блок в сумку. Мону прихватил свои любимые «Три девятки».
— Ну, теперь действительно пора. Жадность фраера сгубила.
Проходя мимо застекленного шкафа, уставленного косметикой, Сону остановился.
— Надо и хозяйку побаловать.
Он осторожно снял с полочки флакон французских духов, а Мону сунул в мешок полдюжины тюбиков губной помады, флакон одеколона и пару пачек лезвий «Сильвер Жиллет».
— Ведь наши-то, зараза, ни на что не годятся.
— Ну, это ты брось, теперь получше делают, — возразил Сону, — мало-помалу и Индия движется к прогрессу. Америке, знаешь, сотня лет потребовалась.
Сону неплохо учился в школе и срезался только на выпускных экзаменах, Мону же едва дотянул до третьего класса. Он уважал ученость Сону и обычно никогда не спорил с ним, но сейчас не выдержал:
— Довольно! Закрывай лавочку! Пора отваливать, да поживее. Застукают здесь, так загремишь за решетку. Враз свою Америку забудешь.
Сону поспешил за братом, который уже ухватился за веревку, свисавшую с рамы окошка, прорезанного у самого верха стены. Предусмотрительный Кейкобад разместил под окном портреты лидеров Ирана. Рядом с ними красовались фотографии государственных деятелей Индии, а поодаль — прочих знаменитостей всего мира. Сону окинул их взглядом и тяжело вздохнул:
— Эх, не стань я вором, быть бы мне большим человеком. — Мону знал слабость брата — любил человек поговорить о политике. Ответь он сейчас хоть слово, и Сону уже не остановишь. Мону молча пододвинул к стене стол, вскочил на него и стал взбираться наверх. Упершись ногами в раму, он жестом поторопил Сону. Тот карабкался вслед за ним с кошачьей ловкостью. Вытянув свисающую веревку, Мону сбросил ее из окна на улицу. Через мгновение оба, опасливо оглядываясь, уже неслись по берегу моря. Добежав до прибрежных скал, они еще долго петляли под их прикрытием, пока не вышли к уединенной набережной.
Теперь от ресторана Кейкобада их отделяло больше мили. Сону бросил взгляд на часы: три часа ночи.
— Раньше четырех полицейский патруль не пожалует.
— Время есть, — согласился Мону.
— Давай тогда раскидаем барахлишко.
Оба принялись раскладывать по кучкам сигареты, печенье, конфеты, губную помаду и духи. Разделили поровну медь и серебро и взялись за бумажные купюры. Последняя, замусоленная и потертая десятка, досталась на долю Мону. Это ему не понравилось. Как все малограмотные люди, он больше доверял чистеньким и новым бумажкам. Протянув Сону измятую десятку, он попросил:
— Возьми ее себе, а мне дай другую.
— Это почему же? Чем эта десятка хуже других?
— Ничем она не хуже, поэтому я и прошу другую.
— Ничего не выйдет. Придется тебе взять именно эту.
— Что значит «придется»? — уже начиная злиться, спросил Мону. — Чего ради ты норовишь всучить мне всеми правдами и неправдами эту замызганную десятку?!
— Всучить? Правдами и неправдами? Выходит, я тебя обмануть хочу? Да это ты пытаешься надуть меня, — распалясь, кричал Сону. — Сегодня я лез через стену, взламывал двери, а ты знаешь — тому, кто идет на дело первым, полагается большая доля. Я об этом молчу, так ты еще надуть меня хочешь!
— Попридержи язык. Забыл, что прошлый раз ты стоял на стреме, а я провернул все дело?
— Так тогда ты получил на пятерку больше.
— Бери и ты лишнюю пятерку, только заткнись.
— Заткнись? Это ты мне?! — Сону дрожал от ярости. — На кой черт мне твоя пятерка?!
— А десятку все-таки обменяй, — упрямо настаивал Мону.
— Никакого обмена! — закричал Сону в бешенстве. — Обменять десятку! А этого не хочешь? — Он выхватил нож, Мону тоже.
Без четверти шесть полицейский береговой патруль обнаружил среди скал два мертвых тела. Все вокруг носило следы яростной борьбы, на истоптанном песке темнели бурые пятна крови. Мону всадил нож в сердце Сону, но и Сону успел перерезать брату горло.
Полицейские доставили трупы в участок. Все награбленное возвратилось к счастливому Кейкобаду. Вернули все — до последнего тюбика губной помады.
Полицейский инспектор Сибте Хасан сразу опознал убитых. Фотографии обоих давно уже хранились в участке, Сону и Мону не раз отбывали наказания.
— Взгляните, ведь это Мону и Сону! — удивился помощник инспектора Кхатте.
— Они, они… — Инспектор Сибте Хасан достал из кармана маленькую табакерку и подцепил добрую щепоть табаку. — Похоже, денег не поделили…
— Но… Ведь… — Кхатте вновь с удивлением посмотрел на убитых и перевел взгляд на инспектора: — Ведь они же двоюродные братья!..
Сибте Хасан виртуозно зарядил обе свои ноздри нюхательным табаком и то ли с обидой, то ли с презрением сказал:
— Какие там братья… Какие теперь отцы, какие дети?.. Нынче, милый мой, родство только бумажное.
И как бы подводя итог, инспектор оглушительно чихнул.
Каусар Чандпури
Трудная радость
— Утону-у-ла!
— Махмали Деви утонула!
Едва летящий из дома крик достиг его ушей, как он ощутил острую боль, словно эти слова пробили его грудь и жестоко ранили сердце.
— Махмали Деви! Ах, Махмали Деви! — с горечью повторял он, еще не веря в случившееся. — А может быть?.. Нет, это правда. Эта взбесившаяся река способна убить юность и красоту!
Год за годом одно и то же, каждую весну. Река не знает пощады. В сезон дождей, когда оживает вся природа, она требует человеческих жертв.
Махмали Деви слыла в деревне первой красавицей, и ее гибель в расцвете юности взбудоражила всю округу. Недобрая весть мгновенно облетела раскинувшиеся среди гор большие и малые селения. Люди, верхом и пешие, торопились в «Святой уголок», так называлась деревня, где жила девушка, к братьям и сестрам, которых постигло горе.
По небу тянулись бесконечные караваны туч, сильные порывы ветра сотрясали могучие стволы на обоих берегах реки. Деревья и кустарники, теснившиеся на горной гряде, подступившей к самому берегу, уже досыта напились дождевой влаги и наливались сочной зеленью. Казалось, тучи вливали в них живительные соки цветущей юности Махмали Деви. Дождь временами стихал, и тогда отчетливо слышался печальный звон ручьев, бегущих из переполненных мутной водой ям и оврагов.
Бхола упрямо карабкался по склону горной гряды. Взобравшись на каменистый гребень, он посмотрел вниз, на долину, и не увидел ни огонька… Ему показалось, что не только Деви ушла из этого мира, утонула и вся деревня. Погас светлый луч красоты, и все вокруг накрыла мгла. Черный полог туч окутал «Святой уголок», снизу, где была деревня, поднимался густой туман. Бхола еще раз осмотрелся и бросился бежать. У самого берега он споткнулся о камень и остановился — из раны на большом пальце ноги обильно струилась кровь. Он в сердцах выворотил камень, о который поранил ногу. Ощупав руками его острые края, Бхола пришел в ярость — теперь для него не только река, но и этот камень стали воплощением жестокости, зла. Оба — убийцы, оба жаждут крови, и он хочет отомстить обоим. Река надменно катила свои воды среди крутых берегов, и ему казалось, что ангелы уносят ее на своих крыльях вдаль, в неведомые миры. Но ведь ангелы — символы мира и покоя… Разве могут нести они зло на своих крыльях?
— Стой! Стой! — яростно закричал Бхола и на какой-то миг поверил, что вот сейчас река остановит свой бег или берега сомкнутся и преградят путь потоку. Но река не остановилась; поток, как и прежде, мчался все дальше и дальше…
— Остановись! Слышишь! Ты покоришься! Придет время — и мы усмирим тебя!
Бхола размахнулся и изо всех сил швырнул в середину потока камень, о который разбил ногу. И сразу ощутил легкость — он отомстил камню, забросив его в воду, и отомстил реке, ударив ее камнем. Вода на мгновение расступилась, по ней побежали круги, затем она вновь сомкнулась, и на ее поверхности не осталось и следа. Река продолжала свой бег. Тогда он начал сбрасывать в воду камень за камнем, но поток по-прежнему со стремительной быстротой несся мимо. Если бы у него хватило сил, он сдвинул бы гору и столкнул ее в воду. Но такой силы человеку не дано… Бхоле пришлось признать, что он не смог отомстить реке за смерть Махмали Деви, но он не хотел сдаваться…
Устав от бесплодных усилий, Бхола побрел по мокрой зеленой траве к большой скале, до блеска отполированной дождем и ветром. Он сел, прислонившись спиной к ее гладкой поверхности, и холодок камня остудил его гнев. Бхола задумался. Камень, одно прикосновение к которому несет прохладу и покой… Но почему же все камни такие разные, почему один наносит раны, другой умиротворяет душу?
Долго еще сидел Бхола, вслушиваясь в печальный перезвон ручьев, и отрешенно смотрел вдаль, словно пытаясь увидеть те другие миры, в которые река уносила свои воды. Свежий ветер раскачивал деревья, полчища туч плясали воинственный танец, но и ветер не мог унять стремительного движения реки, не мог отомстить за смерть Махмали Деви. Глядя вокруг, Бхола видел сквозь слезы только разноцветные пятна, они казались ему прозрачным сари утонувшей девушки. Махмали была украшением земли, в ней было что-то от многоцветья радуги, и вот теперь без нее весна лишилась своего пьянящего благоухания, бегущая вода утратила свою песенность, капли дождя, которые обычно падали с веселым шумом, казалось, высекали искры гнева. Радостные мелодии ручьев утонули вместе с Махмали Деви. И снова в нем разгорелась ярость. Он хотел отнять у реки девушку, с ее чарующей улыбкой, с ее пленительной юностью, он хотел отомстить реке, растоптать ее кичливую жестокость. Чем провинилась перед рекой Махмали Деви, когда, возвращаясь с поля домой, переплывала ее вместе со своими буйволами? За что река убила ее?..
Темнота сгущалась, туман поднимался выше. Теперь Бхола видел только небо и тучи, несущиеся в полном безмолвии. Ему казалось, что тучи стянули все свои силы для решительной атаки на Гималаи, что они хотят разнести на куски эту могучую крепость, стоящую на их пути. Но кто знает, с каких времен продолжаются эти бесплодные попытки, сколько раз, разбившись о горные вершины, тучи возвращались восвояси, а Гималаи стоят, как стояли века, гордо расправив плечи.
Бхола наконец поднялся и, тяжело ступая, пошел в деревню, ориентируясь по едва различимому, трепещущему огоньку. Он остановился на окраине деревни у высокого дома, в котором жила Махмали Деви. Стены дома как бы растворялись во мраке, темно было и за оградой — ни проблеска света.
— Махмали! — громко крикнул Бхола. Приглушенное эхо затерялось в темноте. Дождь снова усилился, Бхола промок до костей, но пламя гнева в его груди не затухало. Теперь оно угаснет не скоро. Не дождавшись ответа на свой призыв, он побрел домой. Дом встретил его непривычной пустотой и безмолвием. В погасшем очаге мокли дрова, казалось, обитатели покинули его. Мать сидела не зажигая огня, низко опустив голову. Горе ее было так велико, словно она потеряла родную дочь, да разве Махмали Деви не была любимой дочерью всей деревни?
— Мама, ты ничего не варила?
— Сегодня никто не готовит, даже очаг зажигать нельзя, — она смотрела на сына влажными от слез глазами.
— Почему же нельзя?
— Разве ты не знаешь? Махмали умерла.
— Ну и что? — спросил он с вызывом.
— Она была лучом света в нашей деревне, и пока ее не похоронят, никто не зажжет огня в своем доме. Завтра на ее свадьбе все женщины деревни пели бы ей песни, и я бы спела… Скольких девушек я провожала песней «бабуль».
— Спой эту песню и сегодня, мама! Махмали уже обручилась с потоком.
Старая женщина горько расплакалась и ничего не могла ответить. Только спустя некоторое время она заговорила снова.
— Девочка возвращалась с поля, она была на середине реки, когда поток унес ее прочь. Тело нашли среди корней прибрежных деревьев. Как все это тяжело, как тяжело…
— Наши люди только и могут, что отыскивать трупы. Почему бы им не объединиться и не обуздать реку? Не так уж и трудно всем вместе…
— Нет, Бхола, трудно. Где уж нам справиться с такой большой рекой! Даже если все горы сбросить в воду, то и тогда не остановить поток.
— Что же, так и будут каждый год тонуть Махмали Деви?
— Кто знает, сын мой, с каких пор это повелось, то тонет Махмали Деви, то ее брат Мохан, то Лила. Я могу назвать тебе всех парней и девушек, которые стали жертвой реки. Этот коварный поток, пожалуй, пострашней любой ядовитой змеи.
На другой день Бхола вновь ушел к знакомой скале и, задумавшись, долго смотрел на реку. Тучи уже не закрывали небо сплошным пологом, тут и там виднелись голубые просветы. Ветер постепенно стихал, казалось, он перестал сердиться на деревья и больше не трепал их ветви. Река текла спокойно, словно бы радовалась тому, что отняла жизнь у Махмали Деви, волны ее мягко бились о берег. Он снова набрал камней и стал бросать их в воду. И опять ничего… Только сердце все больше наливалось гневом.
Вернувшись домой, Бхола твердо заявил:
— Мать, я ухожу в город.
— Когда?
— Наверно, завтра же соберусь.
— Зачем? Зачем, сын мой?
— Душа болит, мама. Не могу я видеть эту реку, она словно смеется надо мной.
— Что ты говоришь, Бхола, сыночек! Ведь еще никто из нашей деревни не уходил в город. Люди веками трудились на полях, добывая свой хлеб, пили воду из реки и были счастливы.
— Я не могу пить воду из этой реки, она смешана с кровью Махмали Деви. Я ухожу в город, но придет время — и я сломлю ее гордыню, заставлю реку служить людям.
— Но ведь река течет здесь. Что ты будешь делать там, в городе?
— Не знаю, мама. Все равно ухожу…
Бхола, которого считали самым беззаботным парнем, исчез из деревни. Исчез, и никто не знал, где искать его.
Прошел год, второй, минуло четыре и шесть лет. О Бхоле не было ни слуху, ни духу. Старая мать от горя выплакала все глаза, ослепла и умерла. А в реке по-прежнему каждый год тонули девушки, иногда и парни…
На седьмой год в деревню прибыл большой отряд рабочих-строителей. В тот же день на склонах гор они построили множество хижин и землянок, рядом с прежней деревней выросла еще одна. И едва за горизонтом скрылось солнце, у каждой хижины запылал огонь, казалось, что на землю опустилось небо, усыпанное новыми яркими звездами.
Вместе с отрядом строителей в деревню вернулся Бхола, теперь он стал большим человеком, рабочие, обращаясь к нему, называли его господин Бхола или мастер Бхола. На следующий день он пришел к тому месту, где стоял его дом, — теперь от него остались лишь жалкие развалины. Ни одной слезы не проронил Бхола у руин своего дома, по его просветленному лицу блуждала едва заметная улыбка — нет, не побежденным он вернулся домой, а победителем.
Крестьяне обсуждали новости: скоро у деревни построят мост, реку перекроет плотина, и поток уже не будет уносить человеческие жизни.
Прибывшие из города строители начали работы у скалы, где когда-то плакал Бхола. Они бурили склоны горы, дробили камни и готовили бетон. Шли дни.
И вот уже через реку перекинули мост. Бхола первым перешел по нему на другой берег. Необыкновенная радость охватила его — гордая река покорилась. Он, Бхола, отнял у нее силу, отомстил за Махмали Деви, за всех утонувших девушек. Радость была всеобщей, она слышалась в песне, которую пели рабочие, поднявшись на мост вслед за своим мастером. К Бхоле подошла старая женщина, он спросил ее:
— Тетушка! Слышала ли ты, как моя мать пела свадебные песни?
— Как же, много раз.
— Так вот послушай, как поют мои товарищи. Это песня для Махмали Деви, не лучше ли она тех песен, что пела моя мать?
— Ах, перестань, Бхола! Ты так изменился, пожив в городе, что я, старая, и не пойму твоих речей.
— Тетя! Это ничего, что ты сейчас не понимаешь. Подожди, через год все будет понятно. Мы возведем плотину, и река потечет туда, куда мы ей укажем. Мы построим огромное водохранилище, и его водой будут орошаться наши поля. Мы употребим силу реки на благо человека.
Старая женщина радостно смеялась, глядя на Бхолу, который неистово размахивал шапкой и громко кричал:
— Тетушка! Убийца Махмали Деви усмирен. Посмотри, мои товарищи сдвинули горы. Раньше я ненавидел камни, я не знал, что и они могут принести людям пользу. Взгляни, камни держат этот мост. Они остановят поток. Теперь в этой реке не утонут уже ни Мохан, ни Лила, ни Махмали Деви.
Рам Лал
Рассеявшийся аромат
Виджай приехал в Дели на свадьбу своей младшей сестры Симы из Бомбея, где он работал коммерческим директором в одной иностранной фирме. Красивый, преуспевающий молодой человек стал центром внимания на празднике, проходившем в доме Чоудхри на улице Мирзы Галиба. Временами казалось, что гости совсем забыли о Симе, виновнице торжества, — все собравшиеся проявляли интерес только к ее брату. Каждому хотелось усадить его рядом с собой, завести беседу, но никому это не удавалось, потому что вокруг Виджая все время толпились люди. Сам Виджай испытывал радостное волнение от того, что он снова в родном доме, что его снова, как в детстве, зовут просто Виджай. За последние годы жизни в Бомбее он отвык от своего имени, ибо там его называли господин Чоудхри, а на его визитной карточке стояло В. Б. Чоудхри (то есть Виджай Бахадур Чоудхри).
Интерес к сыну хозяина дома объяснялся еще и тем, что он до сих пор оставался холостяком. Старшие члены семьи лелеяли надежду, что, приехав на этот многолюдный праздник, где собралось столько молодых и красивых дочек их друзей и знакомых, Виджай, наконец, выберет себе невесту. Почти каждый из гостей предлагал в невесты Виджаю какую-нибудь известную ему девушку. Мужчины при этом всегда сохраняли серьезность и если заводили разговор о девушке, то в таких сдержанных тонах и такой учтивой манере, чтобы никому — упаси боже! — и прежде всего самим себе, не нанести обиды. Женщины же, напротив, при обсуждении этой темы проявляли столько фривольности и легкомыслия, что переходили всякие границы.
Накануне того дня, когда за Симой должен был прибыть свадебный поезд, Виджай, зайдя в дом, попал в окружение женщин. Тут были невестки, тетки с отцовской и материнской стороны, их дочери и невестки, двоюродные и троюродные сестры и много-много других женщин, о степени родства которых Виджай не имел ни малейшего представления.
— Послушай, Виджай! — начала одна из них. — У моего старшего деверя из Карнала дочь последний год учится в колледже, получит степень бакалавра искусств. Сунита современная девушка и к тому же красивая и изящная, другую такую днем с огнем не сыщешь. Поедем со мной, познакомишься с нею. У них в Карнале огромный дом, а в Сонипате им принадлежит велосипедный завод. Я так расписала тебя, что они ни о ком больше и думать не хотят.
Молодые женщины и девушки, услышав, что обсуждается такая захватывающая тема, столпились вокруг Виджая. Даже подружки невесты, оставив Симу одну, пришли сюда.
Молодые люди, от восемнадцати до двадцати пяти лет, находившиеся в родстве с Виджаем, и многие его друзья, для которых такое событие, как свадьба, представляет собою удобный случай не только послушать пение и посмотреть танцы, но и поглазеть на посторонних девушек, тоже собрались там и демонстрировали рубашки невиданных расцветок и брюки самого модного покроя.
— Тетушка! А как поживает дочь вашей сестры из Ассама, которая в прошлом году танцевала манипурский танец на свадьбе Судхира? Вот была бы пара для дядюшки Виджая, — сказал один из присутствующих юношей.
— Она вышла замуж за известного танцора Гопала Бхатта. Разве вы не видели их фотографии в «Иллюстрированном журнале»?
— Милая тетя! А что вы думаете о той девушке с прической «лошадиный хвост», которая сидит сейчас рядом с сестрицей Симой?
— О какой девушке?
Все оглянулись и посмотрели в ту сторону, куда указывал юноша. Там не было ни Симы, ни девушки с «лошадиным хвостом». Гости рассмеялись и наперебой стали называть кандидатуры невест для Виджая.
— А что за прелесть девушка, которая пела вчера песню «Я полюбила тебя»!
Услышав это, женщины набросились на парня.
— Глупый, она же совсем маленькая девочка. Услышал бы ее отец, надзиратель тюрьмы, он живо упрятал бы тебя за решетку.
Юноша, притворно испугавшись, спрятался за спины окружающих.
Предложения так и сыпались со всех сторон.
Юноши и девушки принялись беззлобно подтрунивать над Виджаем, а он, сидя в их окружении, улыбался и казался бесконечно счастливым. Высокий, статный двадцативосьмилетний мужчина, Виджай приковывал к себе внимание окружающих. Прядь волос, спадающая на лоб, и рубашка с небрежно расстегнутым воротником делали его еще привлекательнее.
— Скажи нам наконец, какую жену тебе самому-то хотелось бы? — проворчала одна пожилая женщина.
— Может быть, ты влюбился в какую-нибудь кинозвезду в Бомбее? — высказала предположение другая.
— Наверное, в Вахиду Рахман, Малу Синха, Ашу Паракх или…
Юноши стали перечислять имена знаменитых киноактрис, взглянуть на которых в первый же день появления нового фильма на экране они жаждали так, что часами простаивали в очередях за билетами перед кассами кинотеатров.
— А мне кажется, что у него интрижка с какой-нибудь стенографисткой или продавщицей из их же фирмы, — проговорил муж старшей сестры Виджая.
Заметив, что Виджай собирается что-то сказать, один юноша поднял руку и громко объявил:
— Внимание, господа! Прошу внимания! Соблаговолите на несколько минут одарить нас молчанием. Сейчас наш Виджай Бахадур сделает чрезвычайно важное заявление о своем браке.
— Мне нужна такая девушка, которая была бы образованнее меня, находчивее и остроумнее, повыше меня ростом и поплотнее, а красотой затмевала бы всех других, — улыбаясь, объявил Виджай.
Девушки смеялись и ревниво оглядывали друг друга.
В это время к дому подкатила коляска моторикши и остановилась у главного входа. Из нее вышла девушка лет девятнадцати с небольшим кожаным чемоданчиком в руках. Некоторое время она постояла в нерешительности, затем двинулась к дому. Гости наблюдали за ней в полном молчании. Воцарилась такая напряженная тишина, словно собравшиеся, затаив дыхание, ждали, что же произойдет дальше. Девушка смутилась, заметив, что с нее не спускают глаз. На минуту ей показалось, что она ошиблась домом, но на улице Мирзы Галиба свадьба праздновалась, как будто бы, только в этом особняке и, кроме того, водитель доставил ее по адресу, который она сама же ему назвала.
Появившаяся в это время на веранде мать Виджая, увидев девушку, несколько мгновений молча смотрела на нее, потом узнала, подошла к ней и, погладив по голове, сказала:
— Анджу! Наконец-то ты приехала! А он только что спрашивал о тебе. Проходи.
Женщины шепотом принялись судачить о новой гостье:
— Анни, это Анджу, дочка Ситавати, той самой Ситавати, что опозорила весь свой род.
— Ситавати умерла давно. А теперь у бедной девочки и отца не стало. Говорят, живет где-то в Пенджабе с бабушкой и работает в школе учительницей.
— Эта, видать, тоже пошла по дорожке своей мамочки.
— Да нет, кажется, такая наивная, тихая и застенчивая.
— Как легко ты веришь чужой наивности. Ты приглядись-ка к ней получше, пойми, что у нее на уме.
Никто из присутствующих не обрадовался приезду девушки. Слишком свежа была память о ее покойной матери, которая обесчестила всю их семью. Родственники никогда не приглашали девушку ни на свадьбу, ни на какие другие торжества, потому что с ее появлением гостей занимала бы единственная тема для разговоров. Первым нарушил эту традицию Картарнатх Чоудхри. На свадьбу своей младшей дочери он пригласил всех родственников и друзей. Анджу была дочерью его близкого покойного друга.
По традиции накануне прибытия свадебного поезда женщины собираются петь и танцевать. Послушать пение и посмотреть танцы пришло много женщин из самых отдаленных кварталов и районов города. Внутренний дворик особняка Картарнатха Чоудхри, известного в городе адвоката, не мог вместить всех желающих. Юношам вход туда был запрещен. Они разместились на подоконниках верхнего этажа и на открытой площадке на крыше дома.
Танцы и пение продолжались уже не менее часа, но не вызывали никакого восторга у окружающих.
Девушки пели незамысловатые песенки из популярных кинофильмов. Во время исполнения каждая из них смотрела вверх, на крышу и окна второго этажа, и жадно прислушивалась к долетавшим оттуда репликам. Не было в их пении той глубины и задушевности, которые так волнуют сердца людей.
Вдруг одна из женщин сказала:
— Нужно попросить спеть Анджу. Живет она в Пенджабе и знает, наверное, хорошие песни. Пусть споет, да и мы вспомним свой родной Пенджаб.
Вторая женщина процедила сквозь зубы:
— Мать перед смертью передала ей, верно, свое искусство петь и танцевать…
Девушки разыскали Анджу на кухне, где она помогала служанке мыть посуду.
Со всех сторон посыпались просьбы.
— Анджу, голубушка, спой нам пенджабские народные песни.
— Ты все умеешь, Анджу. Утешь нас, милая, повесели.
Анджу, смущенная всеобщим вниманием, с растерянным видом стояла посреди огромной толпы.
— Так пой же, Анджу, пой! — крикнула одна из женщин.
— Тетушка, дай ей поломаться. Все певцы и танцоры любят, чтобы их упрашивали, — послышался насмешливый голос.
Раздавались и другие иронические реплики, но Анджу не обращала на них внимания. Она поправила шарфик на плечах, разгладила складки на блузке, затем окинула взглядом присутствующих и, мелко переступая, стала отбивать ритм колокольчиками на ножных браслетах.
Анджу не знала классических танцев — катхакали, манипури, бхаратнатьям. Она училась танцевать у простых крестьянок Пенджаба. Раскинув в стороны руки и четко отбивая ногами ритм, Анджу стала кружиться так быстро, что сидевшим в первых рядах женщинам пришлось податься назад. Каждое движение ее руки, каждое покачивание ее гибкого стана были исполнены грации и очарования. Всю свою страсть, весь пыл своей молодой души стремилась она выразить в этом искрометном танце. Восхищенные зрители не могли оторвать от нее глаз.
И вдруг она остановилась и запела на пенджаби:
Не успела она закончить один куплет, как со всех сторон раздались аплодисменты и послышались одобрительные возгласы. Большинство присутствующих уже давно жило в городе. У них засияли глаза от переполнявшего их чувства радости, вызванного соприкосновением с уже позабытым.
Ободренная успехом, Анджу стала танцевать снова, потом остановилась и запела:
Юноши от восторга засвистели, захлопали в ладоши, закричали:
— Танец! Еще танец!
Женщины, пришедшие в гости, тоже были довольны — они получили удовольствие, не зря тащились в такую даль. Взрослые мужчины, сидевшие в стороне на лужайке, стали присоединяться к зрителям, привлеченные мелодичным голосом Анджу.
И Анджу запела снова:
В последующие два дня Анджу снова старалась быть как можно незаметнее. Она находила себе то одну, то другую работу, лишь бы пореже попадаться людям на глаза. Юноши искали встречи с ней, пытались завести разговор, но Анджу словно бы и не замечала их многозначительных улыбок.
Наконец настал день, когда невеста в свадебном паланкине отбыла из родительского дома. Пришло время разъезжаться и гостям. И тут, словно раскат грома среди ясного дня, по дому разнеслась весть: Виджай объявил о своем решении жениться на Анджу. Новость была настолько ошеломляющей, что сначала никто не поверил — жениться на девушке, мать которой опозорила весь их род. И женщины дружно набросились на Виджая.
— Парень! Да ты свихнулся!
— У тебя ум за разум зашел, наверное.
— Ты же станешь посмешищем!
— Виджай! Скоро ты получишь должность управляющего, будешь зарабатывать четыре тысячи рупий, купишь машину. И если ты введешь в свой дом женой эту девчонку, что скажут люди?..
— Вот, оказывается, та девушка, которая образованнее, находчивее и остроумнее тебя, а красотой затмевает всех других!
Родственники осыпали его упреками, друзья подняли на смех, но он упрямо стоял на своем.
— Почему вы все так настроены против Анджу? — недоумевал Виджай.
Старший брат отвел его в сторону и объяснил:
— На ней лежит тень ее порочной матери.
— Все это предрассудки! Может быть, ее мать и согрешила, но почему девушка должна быть за это в ответе?..
— И тем не менее все пренебрегают детьми дурных родителей.
— Я не переменю своего решения.
Когда эта весть дошла до Картарнатха Чоудхри, тот вышел из себя от гнева. Узнав об этом, родственники несколько успокоились — теперь Виджаю вряд ли удастся настоять на своем, ибо твердость характера господина Чоудхри была всем известна. Но Виджай, услышав о несогласии отца, поклялся, что примет яд, если ему не позволят жениться на Анджу. Картарнатх Чоудхри заявил, что покончит с собой, но не допустит этого брака.
Волна тревоги и беспокойства прокатилась по дому, где совсем недавно царили радость и покой. Гости, собравшиеся уже было разъезжаться, сидели в сторонке и ждали. Все единодушно ругали Анджу. Высказывались предположения, что Анджу удалось приворожить Виджая. Ругали и женщин, которым пришла в голову мысль просить Анджу петь.
Но больше всех была опечалена сама Анджу. Она сидела в комнате одна и все время плакала. Она даже не знала, почему Виджай решил жениться на ней — из жалости или он действительно полюбил ее. Ведь они не перемолвились ни словом. Виджай ничего не спросил у нее, ничего не сказал ей перед тем, как объявить о своем решении. Лишь несколько раз, проходя мимо или случайно оказавшись рядом, он посмотрел на нее зачарованным взглядом.
Виджай упорно стоял на своем, и никакие доводы не могли убедить его. Наконец все старшие родственники согласились на этот брак. Лишь Картарнатх Чоудхри не собирался менять своего решения. Друзья и родные уговаривали его взять свое слово назад, но он был непреклонен. Картарнатх Чоудхри еще раз твердо заявил, что примет яд, если Виджай осмелится нарушить его запрет. Опечаленный Виджай лежал в своей комнате, а отец заперся в кабинете, где обычно принимал посетителей. Мать Виджая выплакала глаза. Метания между мужем и сыном причиняли ей неимоверные страдания. Мучительно было сознавать, что ее красивый, умный, образованный сын принял такое нелепое решение. Но ради счастья своего сына она пошла к Анджу.
— Анджу! — проговорила она сквозь слезы, — я уступаю упрямству сына и признаю тебя невесткой, хотя мне всю жизнь придется выслушивать упреки и насмешки людей. Я всегда буду молиться о твоем счастье и счастье своего сына. С этого дня ты стала светом моих глаз, прохладой для моего сердца. Теперь только ты можешь уговорить его. Зайди к нему сама, попроси его отступиться от клятвы, и мы начнем готовиться к свадьбе.
Мать Виджая помогла подняться плачущей Анджу. Та положила голову ей на плечо и зарыдала еще сильнее.
Картарнатх Чоудхри с большой заботой и вниманием относился к Анджу. С тех пор как умерли ее родители, он постоянно помогал ей. Лишь благодаря ему Анджу смогла получить образование. И хотя сейчас она сама зарабатывала себе на жизнь, Картарнатх Чоудхри сахиб каждый месяц посылал ей пятьдесят рупий. Анджу наотрез отказалась идти к нему и, как милостыню, выпрашивать разрешение на свой брак. Она хотела только уехать отсюда и умоляла поскорее отпустить ее. Долго все родственники уговаривали плачущую Анджу, и как только она переступила наконец порог его комнаты, взоры всех присутствующих застыли на двери, обе створки которой чуть дрожали от легкого дуновения ветра. Через некоторое время плач за дверью прекратился. Все ждали Анджу.
В течение нескольких минут из кабинета по-прежнему не доносилось ни звука. Тогда Виджай решил, что пойдет к отцу сам. После того как он скрылся за дверью, ожидание стало еще напряженнее.
Низко опустив голову, в кресле сидела Анджу. Больше в комнате никого не было. Кресла, диван, высокие шкафы и полки, заставленные книгами по юриспруденции. На стене висел портрет — умное, волевое лицо, зачесанные назад седые волосы и проницательные глаза, казалось, говорившие: «Этой свадьбе не бывать, не бывать!» Дверь, выходящая в переулок, была распахнута настежь. На столе перед Анджу лежал раскрытый конверт, адресованный Виджаю. Виджай поспешно схватил его, вынул из конверта листок и, прочитав, упал в кресло напротив Анджу. На листке было написано: «Анджу моя дочь. Вот почему этот брак невозможен. Я оставляю дом. Прошу меня не искать».