Амутных Виталий Владимирович

ЛАНДЫШИ – '47

Была у Наташи четырехконфорочная газовая плита. Большая. Белая. Три конфорки что надо горели

— будто синие георгины, а вот четвертая барахлила, видать, отверстия в крышечке, через которые газ

проходить должен, забились. Она, когда зажжешь, тоже на цветок георгины походила, только ощипанный

с одной стороны. Спереди плиту украшали пять краников — четыре черных, один красный. Черные за

поступление газа к, конфоркам отвечали, красный огонь регулировал самой ценной часть плиты —

духовки. Ах, замечательная была эта духовка! Все соседи тоже имели газовые плиты. И баба Женя, н

Анфиса Васильевна, но в их духовых шкафах все, что ни поставь, либо подгорит, либо не пропечется.

Потому, хоть и недолюбливали соседки обладательницу завидной вещи за гордость, однако, по самым

важным случаям (именины, поминки) обращались к Наташе с просьбой позволить испечь что-нибудь

эдакое в ее, Наташиной, духовке. А сама хозяйка какие пироги пекла! Правда, случалось это больно

нечасто: для кого? Но уж коли бралась Наташа за дело... Скажем, рыбный. Тут, конечно, важно прежде

всего, чтобы тесто удалось. Ну, это как Бог даст -не всегда рассчитать можно. Так вот, сперва слой теста

(на весь противень), потом слой риса приваренного, лука слой, колечками нарезанного, специй, понятно,

побольше (рыба их любит), а уж тогда и саму рыбу. Опять слой лука, риса, сверху тесто яйцом смазать —

можно лечь отправлять. Ясно — пирог особенный удается, когда рыба хороша. Пусть не калуга, не кижуч,

но хоть сазан или, допустим, щука. И еще одну хитрость знала Наташа: как вытащишь пирог из огня, надо

его водой обрызгать, в чистые полотенца запеленать, и пусть хоть часок так постоит. Тогда он мягким,

добрый будет.

Был у Наташи вазон с бегонией ундатус. На цветочной выставке приобрела. Вообще много у нее

разных цветов было: и калачики, и выскочки, и «девичья краса», и другие, но больше всех бегонию она

любила, что в самом нарядном горшочке росла. Не то, чтобы любила, но цветок этот на Наташу особенное

впечатление производил. Она даже побаивалась его малость: могучий такой, листья огромные, пестрые,

все рыжеватыми волосками покрыты, точно щеки у мужика. Черешки мясистые, сочные — просто ноги.

Бегония эта, особенно вечером, больше на животное какое походила, чем на растение. За землей для

своего чуда Наташа специально в лес ездила. Дерна в горшок добавила, песка (как подсказали), холила,

лелеяла. Но однажды бегония заболела сильно и совсем уж собралась погибать, да Наташа ее отстояла,

марганцовкой поливала, от прямого солнца прикрыла... Тут и книжки помогли, и советы. Теперь вон

какая вымахала, надо бы в больший вазон пересадить.

Был у Наташи небольшой патефон в чемоданчике, трофейный, и много (тридцать или даже больше)

пластинок. Патефон был старый, пластинки старые, так что, когда она музыку заводила, иголка скрипела,

пластинки стонали, но мелодия через этот шум безобразный все равно прорывалась, и не так уж сложно

было понять, что играет. Да Наташа все пластинки свои наизусть знала. Ей главное, чтобы машинка

только напомнила, что за песня, а дальше она сама споет. Это ей нравилось. Для примера вон та, с синим

кружочком. На кружочке написано 'ЭЛЬ МАРЬЯЧИ». Только еще первые звуки родятся, а Наташа уже

подпевает:

- Ля — ляляля -ля — ляля...

Она бы и со словами могла, но эта песня на чужом смешном языке. Проще, разумеется, когда на

родном.

Не хочу я быть трещоткой и пугливой, как коза,

Просто я твоей красотке выцарапаю глаза!...

Еще была у Наташи маленькая надежда. И хоть никто ее воочию не видел — от участливого

любопытства Наташа учтивостью заслонялась — все о том догадывались. А надежда пряталась в

малюсенькой зеленой коробочке, коробочка та лежала в блестящем круглом кошельке, коше-1ек — в

деревянной шкатулке, на которой целовались два влюбленных бисерных оленя, шкатулку же Наташа

хранила под стопкой пахнущих чабрецом простыней и пододеяльников в правом углу на верхней полке

платяного шкафа.

Однажды сидела Наташа, как всегда, одна в своей комнатенке с выцветшим накатом (рыбки,

водоросли, ракушки) , сидела за столом с кружевной самодельной скатеркой и пасьянс раскладывала,

который сама придумала. За окном с калачиками, «девичьей красой», выскочками и бегонией ундатус

вечер кислую мину скорчил. Там все синее да лиловое. То ли деревья синие, а небо лиловое, то ли

наоборот. На столе перед Наташей желтая свечка горит — пощелкивает (нет, электричество в ее доме

исправно было, но при свечке-то совсем другие мысли и все такое), кофе недопитый в золоченой

бабкиной чашке, булочка надкушенная и карты, карты... Короли так смешно брови насупили, дамы губки

бантиком сделали, а залеты — те и есть валеты — с дурацкими улыбочками кокетничают, точно девки.

Скачут пики да крести, что твои галки, только все больше червей становится, уж по всему столу

разбежались. Тут как щелкнет дверной замок! Щелкнул-то он, наверное, просто щелкнул, но Наташе

показалось — ка-ак щелкнет! И стоит на пороге он. Тогда вот Наташа и покрылась вся ландышами...

То есть натурально — повырастали на ней ландыши, как на поляне какой или клумбе: прямо из тела

вышли. Из пальцев, из плеч, из прочих частей, сквозь одежду проклюнулись. Один — так со лба свесился,

смотреть мешает, застит долгожданного. Наташа от суженого глаз не отведет, ничего, что с ней

происходит, не замечает. А тот рот раскрыл, глазами хлопает, точно филин, не поймет, что за диво перед

ним дивное. Спрашивает:

- Ты что?

Наташа отвечает:

- Я — ничего.

Бросились они друг другу в объятия. Стали обниматься-целоваться. Наташа плакать вздумала, да он

ей запретил. Она его кофе напоить хотела, а он ее раздевать стал. И как оставалась Наташа совсем нагая,

увидела, что по ее телу ландыши растут. Испугалась, смутилась:

- Что это?

А он:

- Какая, — говорит, — разница? Ты у меня и так была

самая что ни на есть раскрасавица, а теперь как богиня

стала.

Зажили они вместе. Зажили счастливо. Соседки, завистницы злоязычные, и раньше Наташу любовью

своей не жаловали, потому все одна да одна, редко с кем словом обмолвится, «здрасьте» и «до

свиданья»; но терпели: баба одинокая — значит тоже, как и они, несчастная. А теперь... когда мужика

днем с фонарем не отыщешь, тихая-тихая, а какого жеребца заманула. Про ландыши не знали они еще

ничего.

Поначалу Наташа и выходить-то боялась: что за вид такой у нее! Только уговоры мужнины

подействовали. Плюнула на все, под руку со своим мужиком, как ни в чем не бывало, из дома вышла.

Соседи чуть с лавочки не попадали. Смотрят: совсем Наташка с ума съехала — разрядилась, как б...

позорная — вся в цветках каких-то. А через неделю прибежал среди ночи к Анфисе Васильевне дед

Матюха, весь потный от потрясения, красный. Шепчет быстро-быстро, а сам трясется, как отбойный

молоток:

- Натаха мыться собралась, я за ней подсмотреть решил. Скинула она с себя все, а цветочки-то, как

были, так на ней и остались!

К утру уж все о том толковали. Тут-то соседушки и задумались.

Много времени не прошло, является муж домой сам на себя не похож. Ужинать сел. Борщ ест — не

ест, время тянет. Потом и говорит:

- Вызывали меня куда следует. «Что же, — говорят, -

жена твоя себе позволяет?!» «А что позволяет?» — спрашиваю. Загудели: «Ты нам дурака здесь не

валяй! Пишут

люди: оскорбляет она их недостойным своим извращением. Ты давай-ка сам разберись побыстрее,

чтобы нам за

это дело взяться не пришлось».

Заплакала Наташа тихонько. Муж сидит перед тарелкой с остывшим борщом, голову повесил. Делать

нечего, надо какой-то выход искать. Стали они вместе те цветы-ландыши злосчастные обрывать. Только

оборвут, трех минут не пройдет — все они на месте, будто и не трогали их. Уж вся квартира в цветах: на

стопе цветы, на полу цветы, в шкаф складывали — и там больше места нет. Просидели они в горькой

кручине всю ночь, глаз не сомкнули, а поутру решили в больницу пойти. Дверь открыли, соседки так по

своим норам и прыснули.

Очередь к доктору большая была, а как в кабинет вошли, очень всех удивили.

- Не знает советская медицина такого случая. Вот если

эти таблетки не помогут — тогда не знаю. Обращайтесь в

сельскохозяйственную академию.

Таблетки не помогли. На работе мужу второй раз на вид поставили. Отправились в

сельскохозяйственную академию.

- Дело странное, — там сказали, — только к нам оно не

относится. Идите в санэпидемстанцию.

В санэпидемстанции посоветовали в больницу обратиться.

А время-то шло. Результата нимало. Начальники мужнины совсем рассвирепели.

- Если, — говорят, — твоя жена не прекратит терроризировать население...

Хоть и силен был мужик у Наташи и смел, а тут не выдержал.

- Прости меня, Наташенька, но не могу я с тобой

такою жить. Ухожу. Может статься, к одинокой тебе никто

приставать не будет. Прости и прощай.

Как ушел он, так и слегла Наташа. Долго хворала. Но люди ее одну в беде не оставили: лекарства из

аптеки носили, чай грели, компрессы прикладывали... А как поправилась, помогли устроиться в

специальный дом, где всех таких сирых и убогих пригревают: вниманием, лаской окружат, кормят почти

что даром и завсегда медицинскую помощь оказать готовы.

Не сразу привыкла Наташа к новому месту, новому коллективу. Было, что и бежать куда-то хотела.

Потом ничего, успокоилась, друзья появились, общие интересы. И, если случается, плачет она о чем-то,

зато никто здесь странностью в глаза не тычет. Администрация даже очень Наташей довольна, потому что

к любому празднику, любому юбилею в их учреждении всегда теперь есть живые цветы.