Пони, на котором восседал Панчи, неожиданно брыкнул задними ногами и так тряхнул жениха и его двоюродного братишку Никку, который был у него шафером, что чуть не сбросил их наземь. Панчи, украшенный по случаю свадебной церемонии гирляндой цветов, закрывавшей его великолепный розовый тюрбан и смуглое лицо, не мог разглядеть, что так напугало пони. Он почти совсем отпустил поводья, положившись на слугу лаллы Бирбала, давшего ему напрокат пони, и теперь здорово испугался. Сердце его застучало, на лбу выступил холодный пот.

— Держись! — крикнул он Никке.

Но Никка никак не мог ухватиться своими маленькими руками за широкий пояс Панчи. Он съехал набок и пронзительно закричал.

Темнолицего южанина-конюха, словно в издевку, звали Сурадж, что, как известно, означает Солнце. Он журил пони ласково и одновременно насмешливо:

— Ну пошел же, Моти, пошел! Теперь мы уже недалеко. Кто знает, может быть, ты на своем пути еще встретишь кобылу, которая обрадуется тебе!

Однако Моти, всегда такой покладистый, теперь упрямо уперся передними ногами в мягкую землю проселочной дороги и отказывался идти вперед. Сурадж тщетно пытался сдвинуть его с места. Посмотрев вверх, он сначала решил, что Моти испугался высоких гор, маячивших впереди. Но потом он оглянулся назад и увидел бродячих музыкантов с барабанами и флейтами, которые только что заиграли свадебный марш.

— Перестаньте играть! — закричал Сурадж. — Лошадь не любит такой музыки. Не забывайте, что она принадлежит сахибу Бирбалу.

По лицам участников свадебного кортежа, которые в повозках и пешком тянулись за женихом, пробежала тень беспокойства: нежелание пони идти вперед, когда до деревни невесты оставались считанные шаги, было плохим предзнаменованием. Некоторые из них уже шептались об этом и затаив дыхание следили за тем, как Анчи, балансируя всей тяжестью своего атлетического тела, пытается удержать равновесие на спине пони, который, казалось, решил превратиться в осла.

Хотя и не без труда, Панчи все же добился своего. Он уперся пятками в грудь Моти и натянул повод с одной стороны, отчего пони завертелся на месте. Впрочем, если даже это и не входило в намерения Панчи, он делал вид, будто именно таким путем хочет заставить пони подчиниться своей воле. Происшествие это очень взволновало Молу Рама, который беспокоился, вероятно, не столько о племяннике-женихе, сколько о своем сыне Никке.

— Эй! — закричал он громовым голосом. — Осторожнее!

Услышав этот окрик, пони снова начал брыкаться, но Сурадж утихомирил его, стукнув кулаком по морде.

Панчи обрушил на Сураджа и его пони поток отборных ругательств, и это настолько уязвило маленького темнокожего южанина, что он напряг все силы своего хилого тела, чтобы привести Моти к повиновению. Ему это удалось, хотя пони и продолжал время от времени брыкаться при виде колючих кустов, росших у дороги.

После этого свадебный кортеж без особых приключений двинулся дальше. Панчи мог считать, что ему повезло; не очень-то было бы красиво, если бы родственники и друзья невесты, ожидавшие жениха и его свиту у живописных руин при въезде в деревню, увидели, что он не может справиться со своим пони. Панчи успокоился и теперь сидел на Моти, гордо подняв голову, как и подобало в его положении.

Переговоры о свадьбе тянулись долгие месяцы. Трудность заключалась в том, что невеста была родом из древней деревни Большой Пиплан у подножия Гималаев, а выдавали ее замуж за человека из небольшой деревушки того же названия — Малый Пиплан, затерявшейся далеко в долине, около города Хошиарпура. К тому же Панчи, хоть и назывался независимым крестьянином и даже владел полутора акрами земли, был, в сущности, всего лишь безвестным сиротой, «якшался с низкородными» и, кроме этой земли, ничего не имел за душой. А его будущая теща Лакшми, тезка могущественной богини изобилия и богатства, рассчитывала заполучить для своей дочери совсем другого жениха, богатого и знатного. Этого же добивался и ее двоюродный брат Амру, который играл на свадьбе роль тестя — вместо покойного мужа Лакшми — и был отъявленным скупердяем, чего он, впрочем, и не скрывал.

Когда свадебный кортеж подъехал к воротам деревни, одетые в грязные желтые и голубые униформы оркестранты Большого Пиплана, которыми дирижировал Акбар Шах, грянули «Типперери», начисто заглушив писк флейт крохотного оркестра, сопровождавшего жениха. Моти снова натянул уздечку, и Панчи принялся уговаривать его:

— Тише, тише, а то еще кто-нибудь подумает, что ты сам жених и боишься приблизиться к своей невесте!

К счастью, Сурадж крепко держал пони под уздцы. Опасаясь новых попреков со стороны жениха, он принялся шутливо извиняться за Моти, пытаясь перекричать шум оркестра:

— Ах, Панчи-лал, этот пони — удивительное животное. Он позволяет ездить на себе только господину подрядчику, и больше никому. Должно быть, его гордость уязвлена тем, что его запродали в такое путешествие…

— Ладно, ладно, — прервал его Панчи, задетый оскорбительным намеком. — Все мучения для него скоро кончатся. По правде говоря, мне самому не по душе все эти фальшивые свадебные церемонии. Надеюсь, ты не скажешь, что я небрежно обращался с Моти?

— Что вы, что вы. Ведь его лоб украшен такими же цветами, что и ваш. Он должен быть просто счастлив… Не бойтесь, я крепко держу его.

Панчи знал, что Сурадж рассчитывает на хороший бакшиш — только этим и объяснялась его грубая лесть. Он был мелкий крестьянин и, сидя верхом на пони, взятом напрокат у богатого ростовщика и подрядчика лаллы Бирбала, не питал на свой счет никаких иллюзий. Конечно, он мог бы сказать этому южанину несколько правдивых слов о его господине… Но тут оркестр Акбара Шаха заиграл новую мелодию, звуки которой заглушили все голоса и довели пони до такого состояния, что он снова стал отчаянно брыкаться, ржать и фыркать, пока Панчи и Сурадж совместными усилиями не утихомирили его. Под конец пони так взметнулся на дыбы, что жених поневоле принял великолепную позу истинного завоевателя, и встречающие увидели в этом своего рода салют древней деревне — Большому Пиплану. Но вскоре все — и непокорность пони, и мелкие булавочные уколы Сураджа, и грубые намеки недоброжелателей из Большого Пиплана и Малого Пиплана, — все было забыто в веселом потоке громких и неритмичных звуков, издаваемых оркестром Акбара Шаха.

Панчи пытался представить себе Гаури, свою невесту. Светлая она или темная? Красивая или некрасивая? Скорее всего — самая обыкновенная девушка. В мечтах он уже видел, как будет обнимать ее, точно так, как обнимали девушек герои фильмов, которые он смотрел в Хошиарпуре… Правда, он отлично знал о той затяжной войне, которую вели перед помолвкой его дядя и тетя с одной стороны, и мать невесты Лакшми и ее дядя Амру — с другой. Переговоры о свадьбе прерывались три раза и возобновлялись снова. И вот теперь, наконец, он, Панчи, едет в Большой Пиплан на свою свадьбу. Но даже и теперь он все еще боялся, что может произойти осечка. Тесть и теща наверняка скажут, что жениха сопровождает слишком много народу! По правде говоря, так оно и есть — даже те его односельчане, которых не пригласили на свадьбу, сшили себе новое платье и присоединились к свадебному кортежу! Сейчас все сидели без дела, ожидая, когда настанет срок убирать яровую пшеницу; потом польют дожди, и можно будет приступать к посеву чечевицы и маиса… Поэтому настроение у всех было праздничное. Только бы они не набедокурили здесь, не обиделись на замечания хозяев… Значит, у него теперь будет женщина: женщина, которую он будет обнимать ночью, на которую будет покрикивать днем, которая будет смотреть за его домом и помогать ему в поле… Он купил для нее дорогое ароматное мыло и держал его под замком, чтобы подарить невесте, когда она придет в его дом. И так как он не очень-то надеялся на щедрость своего дяди, готовившего приданое, то тайно привез с собой пару золотых серег, которые оставила ему в наследство мать для его будущей невесты.

Будучи по натуре оптимистом, Панчи верил, что какой бы ни была невеста внешне, она будет послушной женой. Ведь его будущие тесть и теща неизменно повторяли во время переговоров о свадьбе: «Наша Гаури — сущая телочка, нежная, ласковая, кроткая…»

Мечты Панчи были прерваны Амру, который подошел к нему вместе с другими старейшинами деревни Большой Пиплан и повесил ему на шею еще несколько цветочных гирлянд.

— Красавец жених! — сказал величественный старый крестьянин Адам Сингх, который был другом покойного отца Панчи и который, собственно, и довел до конца переговоры о свадьбе. Он похлопал Панчи по спине и с шутливой важностью закрутил свои седые усы.

— Да, но оркестр, который с ним прибыл, имеет довольно жалкий вид, — заметил Амру, дядя невесты. — Посмотрите, как великолепно одеты наши оркестранты!

Не желая терпеть подобного унижения, Панчи уже хотел было как следует ответить ему, но как раз в этот момент Моти неистово замотал головой и оскалил зубы.

— Ой, ой, кажется, наш жених приехал на лошади подрядчика Бирбала! Это замечательно! — сказал Амру, испуганно отступив.

— Надеюсь, они привезли хорошее приданое для нашей Гаури, — сказал Канши Рам, золотых дел мастер, ехидный старец из Большого Пиплана, со злым, гладко выбритым лицом и прилизанными волосами.

При этом замечании впалые щеки дяди Панчи — Молы Рама — совсем ввалились и его лицо приняло сердитое выражение.

— Не обращайте на них внимания. Эти откупщики из Большого Пиплана вечно завидуют богатырям из нашей маленькой деревни, — сказал из своего паланкина чаудхри субедар Ачру Рам.

И поскольку встречающие со стороны невесты ничего не возразили на это довольно обидное замечание, спор на время прекратился.

— Сыграйте что-нибудь другое, Акбар Шах! — попросил дирижера парикмахер Булаки, который был сватом на этой свадьбе. Дирижер поднял свою палочку, и оркестр заиграл «Боже, храни короля!».

Свадебная процессия торжественно продвигалась вперед, возглавляемая размеренно шагавшим Моти, который наконец-то стал повиноваться театрально восседавшему на нем Панчи.

Оглушительные звуки, издаваемые оркестром Акбара Шаха, наполнили всех радостью, заставили забыть сомнения и подозрения, исторгли у всех восторженные крики.

— Чудесно! Чудесно! Какая великолепная свадьба!

Старейшины Большого Пиплана шагали во главе шествия. Жители деревни, мужчины, женщины и дети, с любопытством выглядывали из домов и лавок небольшого полуразрушенного базара, хотя жениха почти не было видно за гирляндами цветов. Особенно радовались предстоящим торжествам ребятишки. Они вертелись под ногами у взрослых, с нетерпением ожидая, когда дядя жениха начнет бросать медные монеты, как обычно принято на свадьбах. Их возбуждение передавалось старикам, и самые морщинистые лица озарялись доброй улыбкой. Теплый весенний вечер всем принес радость, и даже самые бедные жители деревни бросали жениху яркие цветы.

Панчи чувствовал себя священным быком, которому отдают в жены юную телку Гаури.

Свадебная процессия, состоявшая из сорока человек взрослых и детей, остановилась под тенью огромной смоковницы на постоялом дворе, примыкающем к храму богини Кали. Наконец-то все смогли умыться и обмыть ноги, покрытые пылью трехмильного утомительного пути. Гостям поднесли высокие медные бокалы, наполненные сладким горячим чаем с молоком, и домашнее рассыпчатое печенье. Потом молодые люди играли в карты на площадке под высоким фиговым деревом и качались на качелях, подвешенных на одной из его крепких ветвей, а старики продолжали умываться из умывальников, сделанных в виде львиных голов. Воду в них таскали ведрами из колодца на постоялом дворе.

Панчи успел умыться прежде других и уже надел свой свадебный наряд — шелковую тунику, короткую вельветовую куртку, расшитую золотом, и узкие белые штаны. Теперь он был занят сложным делом — заново перематывал свой накрахмаленный розовый тюрбан, глядясь в японское зеркало, которое одолжил ему парикмахер… Его дядя Мола Рам, сидевший неподалеку, наряжал Никку.

Стоявший рядом парикмахер сказал сладким голосом:

— Как счастлив был бы благородный отец этого юноши, если бы мог присутствовать на свадьбе сына.

— На все воля божья, — притворно вздохнул Мола Рам, для которого смерть старшего брата явилась в свое время сущим облегчением, так как у них не было раздела и отцовское наследство целиком досталось ему. — Пусть боги хранят этого мальчика! Его отец и мать оставили свое сокровище на мое попечение. И теперь, когда он вырос, я должен исполнить мой последний долг по отношению к нему — женить его. Пусть никто не упрекнет меня, что я заботился только о собственных детях и был для Панчи плохим дядей.

— Что вы, Рам-джи, — льстиво сказал парикмахер, — ведь вы действительно сделали все для Панчи-лала. Вы не только потратились на его свадьбу, но даже вернули ему его землю!

Панчи искоса взглянул на дядю. Конечно, Мола Рам отдал ему землю, но лишь после того, как заложил большую часть ее, с которой собирали почти весь урожай. Он заметил, что при упоминании о земле лицо дяди вытянулось.

— Видите ли, Булаки Рам, мой брат не оставил после себя ни единой драгоценности… — сказал Мола Рам. — Он и его жена отдали все в залог ростовщику. И теперь специально для свадьбы я одолжил Панчи серебро, которое берег для Никки. Скажу вам по секрету, у нас совсем немного драгоценностей для невесты…

— Ничего, что их мало, если только они золотые, — ответил Булаки.

— Боюсь, родители невесты будут немного разочарованы, если они рассчитывают получить дорогое приданое, — сказал Панчи, усердно укладывая последнюю широкую складку на своем тюрбане.

— Вот что я скажу, брат Панчи-лал… — начал было парикмахер, но Панчи прервал его.

— Для вас — Банси-лал, — сказал он, раздраженный раболепством свата.

Накручивая один конец тюрбана, он придерживал губами другой. Когда он заговорил, все сооружение рухнуло. Но не только это вывело его из себя. По его мнению, теперь, когда он собирался стать мужем достойной девушки, человеком, имеющим собственные права, уж такой-то человечишка, как парикмахер, должен называть его настоящим именем — Банси-лал, а не кличкой, данной ему еще в детстве. Его назвали Панчи-Попугаем, потому что он имел привычку повторять все, что говорят взрослые, — ему хотелось, чтобы его тоже считали большим. Теперь он чувствовал себя вполне взрослым и считал, что заслуживает большего уважения.

— Ах, Панчи, ведь Булаки Рам для тебя все равно что родной дядя, — упрекнул его Мола Рам. — Ты не должен говорить с ним в таком тоне.

Но Панчи уже был снова поглощен укладкой своего тюрбана. Он опять уставился в зеркало и вдруг понял, что этот глупый цирюльник дал ему выпуклое зеркало, искажающее его лицо. Вот обида! И как это он забыл свое зеркальце. Ну ладно, сойдет и так — он решил относиться к подобным мелочам философски.

— Вы, хавалдар-джи, весь ваш род всегда был покровителем моей семьи, — начал парикмахер. — И можете быть уверены в моей преданности. Конечно, для этой свадьбы я не мог сделать многого. Но, господин мой, вы не должны меня осуждать. Как я ни старался, мне не удалось уговорить тестя и тещу вашего племянника принять всех ваших гостей больше чем на одну ночь. Вы ведь знаете: сейчас для всех настали тяжелые времена, даже здесь, в Большом Пиплане. Дождей не было, урожай ожидается плохой, пахать в засуху тоже нельзя. Вы, в Малом Пиплане, почти все служили в армии и получаете пенсию, вам есть на что жить в трудные времена, а у нас все сидят без гроша. Вот и приходится отказываться от обычного гостеприимства. И раз уж вы сами сказали, что приданое у вас небогатое, вы должны понять…

— Это оскорбление! — отрезал Мола Рам.

— Но, господи, вы ведь привели с собой столько гостей. А у нас весь урожай пропадет, если не будет дождя…

— Что ты мне толкуешь об урожае! У нас в Малом Пиплане дела обстоят не лучше! Но мы люди порядочные и все же привезли приданое, хотя мне и пришлось заложить самую плодородную землю Панчи! Надо же нам было связаться с этими злыми людьми! Эта Лакшми — сварливая баба, а ее двоюродный брат, мошенник Амру, — настоящий сводник!

— Дядюшка! — взмолился жених. — Сюда идет чаудхри Ачру Рам…

— Тебе-то что! А с каким лицом я покажусь перед нашими, если нас попросят убраться после одной лишь трапезы? Ведь наши родные и друзья столько потратили на наряды… не забывай, что и деньгами немало дали…

— Не сердитесь, господин мой! — скулил парикмахер. — Это не моя вина. Но Амру упрямый человек… Они считают, что делают вам большую честь, отдавая эту девушку… Они говорят, что ваша каста ниже…

— Они многое говорят, — с горечью возразил Мола Рам. — Как я жалею, что затеял эту свадьбу, и все для того лишь, чтобы терпеть такое унижение!

— В чем дело, чем вы так взволнованы? — спросил подошедший чаудхри субедар Ачру Рам, присев возле Молы Рама.

Некоторые из гостей, прибывших с женихом, тоже подошли к ним. Вид у них был недовольный. Мола Рам умолк. Лицо его пошло красными и зелеными пятнами и теперь напоминало корку гнилого апельсина.

— В чем дело? — настойчиво допытывался его закадычный друг, крестьянин Джагг.

— Ничего особенного. Просто очень уж трудный был день. Да и жара усиливается… Видно, скоро наступит период дождей. Наши хозяева настаивают, чтобы все мы остались здесь на четыре дня, как положено. Но я решил, что после окончания брачного обряда сегодня же вечером надо вернуться домой. Слава богу, у нас там не так жарко, как в этом пекле, Большом Пиплане, с его кирпичными домами.

Но люди опытные догадывались об истинной причине такой поспешности.

— Да, да, мы должны вернуться и позаботиться о весенних посевах, — сказал чаудхри Ачру Рам. — А раз уж мы остаемся тут всего на один вечер, надо пойти посмотреть здешние лавки…

Задолго до того, как другие гости из свадебного кортежа кончили наряжаться к обеду, Панчи уже снова сидел на своем упрямом пони, украшенный гирляндой искусственных цветов. Свадебная процессия направилась к дому невесты, и оба оркестра — из Малого Пиплана и Большого Пиплана — поочередно без устали дули в трубы. Никка, двоюродный брат Панчи, снова уселся позади него, а Мола Рам двинулся за ними пешком. Кули несли корзины со сладостями и деревянный сундук с платьями и драгоценностями — приданое невесте со стороны жениха.

Как и раньше, на подступах к Большому Пиплану, так и теперь оглушительные звуки оркестра Акбара Шаха заглушали пиликанье маленького оркестра из Малого Пиплана.

Сердце Панчи вновь наполнилось весельем. Он чувствовал какую-то безграничную, безотчетную радость. Однако когда его пони подошел к узкому переулку, в конце которого, почти на самом краю деревни, стоял дом его будущей тещи, вдовы Лакшми, радость сменилась тревогой. Лакшми слыла женщиной крутого нрава. Пони осторожно начал спускаться по узкому, сырому и темному оврагу, откуда пахло коровьим пометом, и Панчи показалось, что это путь в преисподнюю. Помимо запахов, исходивших из грязной сточной канавы, до него доносились грубые, обидные слова.

— Этот убогий сирота, этот бродяга, мошенник и головорез хочет пустить всем пыль в глаза, а сам едет в одежде, взятой взаймы, да еще на чужой лошади!

Женщины выкрикивали эти оскорбления, возможно, потому, что Панчи женился на дочери Лакшми, а не на ком-нибудь из их дочерей, а быть может, у них просто были свои счеты со старой вдовой. Однако вскоре шум свадебного хора, который пел приветственную песню на крыше дома Лакшми, отвлек мысли Панчи, и он воспринял смятение своей души как неотъемлемую часть тяжелого испытания, в конце которого его все же ждет награда — его невеста.

Приветственная песня была знакомой:

Первый быстрый поцелуй в гирлянду искусственных цветов на его лбу, запечатленный уже немолодой, но еще красивой Лакшми, был ласков. Сурадж помог Панчи слезть с лошади и снял маленького Никку. Стремясь поскорее войти в дом, Панчи перешагнул порог прежде, чем Лакшми успела полить маслом углы двери, и женщины Большого Пиплана восприняли это как предвестие беды.

— Ай! — вскрикнула старая вдова, словно он хотел убить ее.

— Стой!

— О горе! Что-то теперь будет! — запричитали женщины.

Панчи замер на месте: одна его нога была уже за порогом. К счастью, Лакшми все же успела облить маслом углы двери, чтобы отвести беду, и натянуто улыбнулась.

Когда Лакшми улыбалась, на ее матово-белом лице появлялись морщинки, сходившиеся у проницательных, серо-зеленых, кошачьих глаз. Таких глаз Панчи еще никогда не видел. Он инстинктивно чувствовал, что при всей ее привлекательности ей нельзя доверять, и что между ними всегда будет существовать неприязнь, хотя, впрочем, может быть и не такая, какая обычно бывает между зятем и тещей. В этих краях редко встречались женщины с серо-зелеными глазами, а если и попадались такие, они отличались веселым, но непостоянным нравом.

Эта догадка подтвердилась, когда он услышал, как Амру, двоюродный брат Лакшми, приветствовал его дядю Молу Рама словами, которые можно было истолковать как угодно:

— О Мола Рам, подойди и обними меня… Я не только брат Лакшми и дядя Гаури, я ведь у них вроде отца семейства!.. Надеюсь, вы привезли для нашей девочки богатое приданое, а не те позолоченные безделушки, которыми в наше время люди обманывают друг друга при бракосочетании! О… это твой сын Никка! Ничего не скажешь, красивый мальчик! Уверен, что на этой свадьбе его ждет помолвка!..

Мола Рам, пораженный наглостью Амру, все же сумел сдержать себя. Он подошел к нему и даже обнял его.

— Быстрее идите сюда, — сказал пандит Бхола Натх, который сидел почти голый под балдахином у ритуального костра в центре двора. Всем было ясно, что этот балдахин Лакшми и Амру взяли напрокат, так же как Панчи одолжил пони, чтобы приехать к невесте.

— Несите приданое во внутреннюю комнату, — приказал Амру, беря на себя роль распорядителя свадебной церемонии. — Мальчик пусть поможет пандиту Бхоле Натху. Невеста сейчас наверху со своими подругами и скоро сойдет вниз. Спешить некуда, пандит-джи, впереди целая ночь, — добавил он, обращаясь к священнику.

Согласно обычаю гости сняли с Панчи обувь, и он пошел по краю двора, покрытого ковром, осторожно пробираясь среди гостей, которые в праздничных белых одеждах, разноцветных жилетках и тюрбанах сидели вокруг жертвенного огня.

Амру подошел к пандилу Бхоле Натху и, взяв его за руки, стал что-то шептать на ухо.

Пандит утвердительно кивал головой, но Панчи показалось, что барабанный бой на террасе, шум песен, болтовня гостей и жар жертвенного костра мешают старику понять, что говорит Амру. Как только Амру в сопровождении Лакшми и Молы Рама ушел с террасы, Бхола Натх велел невесте спуститься с террасы и начал по памяти читать священные стихи.

Второй раз Панчи обходил жертвенный огонь вместе с Гаури, которая была привязана к нему концом передника. Ему хотелось лишь одного: поскорее покончить с этим сложным и утомительным ритуалом и поднять, наконец, красное покрывало, закрывающее ее лицо, чтобы убедиться, что она не дурнушка и у нее такая же светлая кожа, как у матери. Ведь не раз уже молва делала из уродливой невесты красавицу. Точно так же могли обмануть и его. Правда, многие люди утверждали, что Гаури красива, но ведь всякое бывает… Он снесет и жару, и пот, и монотонные молитвы, лишь бы его надежда сбылась! Но когда уже пошел третий круг, из сарая донеслась громкая перебранка. Затем оттуда вышел возмущенный Амру и, подойдя к Бхоле Натку, громко прошептал:

— Постойте, пандит-джи! Перестаньте кружиться вокруг огня! Нас обманули! В приданом одни только дешевые позолоченные побрякушки!

Однако пандит Бхола Натх продолжал читать священные стихи, словно был совершенно глух ко всяким низменным материальным расчетам.

Вслед за Амру из сарая показалась Лакшми. Она понимала: случилось то, чего и следовало ожидать, за свою дочь она получила лишь несколько безделушек из накладного золота. Мола Рам не выполнил подразумеваемого условия, что к приданому будет приложен куш деньгами. А она так надеялась получить за Гаури достаточно денег, чтобы купить буйволицу и расширить свою молочную торговлю. От обиды ее веселые серо-зеленые глаза затуманились слезами. Но тут же со свойственным ей практицизмом она стала прикидывать, что можно будет урвать из свадебных нарядов, которые привез Мола Рам.

— Продолжай священный обряд, пандит Бхола Натх, — сказала она, — и не обращай внимания на Амру… Ведь ненавидеть или любить можно только равных себе. Будем считать, что я отдаю Гаури этим людям из милости…

И она величественно проследовала в комнату, расположенную за верандой.

Когда огонь обошли четыре раза, снова неистово загремел оркестр Акбара Шаха, возвестив о начале свадебного празднества. Гостей рассадили во дворе дома Амру. Тут же рядом стояли односельчане невесты, добровольно взявшиеся разносить гостям лакомства, приготовленные толстым деревенским кондитером Дасратхом.

Наглые слова Амру о приданом и оскорбительные намеки Лакшми, понятные любому из гостей, окончательно отравили Панчи всю радость свадебной церемонии. Он чувствовал, как в нем поднимается ненависть к деньгам — причине всех раздоров. Пока еще все гости были возбуждены предвкушением свадебного пира. Скоро, однако, и они будут обижены плохим угощением и обилием шпилек в их адрес. Ведь согласно старинному обычаю, когда мужчины — родственники и друзья жениха — садятся за свадебный стол, женщины — родственницы и подруги невесты, — расположившись на террасе, поют приветственные песни и высмеивают в едких шуточках самых важных гостей, пирующих внизу. Так было и сейчас. Женщины пели, разделившись на две группы: одна спрашивала, другая отвечала. И уж, конечно, их шутки жалили куда больше, чем перец в чечевице или в творожном пудинге.

Женщины из Большого Пиплана начали с Молы Рама. Хор спрашивающих пропел:

И другой хор ответил:

Потом пришел черед старосты деревни Малый Пиплан, шестидесятилетнего субедара Ачру Рама. Обращаясь к нему, хор пропел:

Другой хор ответил:

По мере того, как шутки делались все острее, на стол стали подавать сладкое. Появился рисовый пудинг, засахаренные сливы, пирожные и другие лакомства. Старшие, церемонясь, брали понемногу, мальчишки вынули цветные носовые платки и, не стесняясь, принялись заворачивать в них сласти, чтобы отнести домой. Затем последовал творожный пудинг.

Ко всеобщему удивлению, к концу пиршества стали твориться странные вещи. Все гости почему-то принялись до неприличия громко хохотать и нести страшную чепуху. Взаимные оскорбления, которые они бросали в лицо друг другу, далеко превосходили все то, что говорили о них женщины, сидевшие на террасе. Молодые даже начали драться. Те, кто был покрепче желудком, спохватились первые.

— Эй, молодежь, осторожнее, в твороге — гашиш! — крикнул Мола Рам.

— Пора идти, — решительно встал субедар Ачру Рам и, кое-как собрав всю шумную ватагу жителей Малого Пиплана, повел ее обратно на постоялый двор. Кто потрезвее помогали идти остальным, а женщины, подруги невесты, щедро отпускали острые словечки и шутки, издеваясь над юношами за то, что они так легко дали себя провести и наелись гашиша.

Между тем подружки невесты увели Панчи на «смотрины».

Когда его вводили во внутренний двор, он, обычно не отличавшийся застенчивостью, держался очень робко. Затем робость сменилась жгучим стыдом: в присутствии невесты, которая сидела укрытая покрывалом, в окружении своих подруг, сопровождавшие его девушки сделали его мишенью своих шуток.

— Иди, иди, — говорила темнокожая девушка с красивым тонким лицом, подталкивая Панчи вперед. — Меня зовут Паро, я подружка твоей жены Гаури, и тебе нечего меня бояться!

Когда он двинулся вперед, к нему подошла другая девушка и сказала:

— Я Камли, тоже подружка твоей Гаури. Я буду прислуживать тебе… Теперь подойти и стань здесь, а мы спросим невесту, откроет ли она перед тобой лицо.

Панчи повиновался и стал там, где ему велели. Паро отступила назад и незаметно присела позади него. Камли подошла к невесте и что-то шепнула ей на ухо, затем быстро повернулась и, вытянув руки как для приветствия, толкнула Панчи. Все произошло так быстро и неожиданно, что он кувырком перелетел через Паро. Девушки залились безудержным смехом. Панчи сел и принялся поспешно поправлять разрушенный тюрбан и разглаживать одежду, пытаясь восстановить свое достоинство. Шутка была такой грубой и жестокой, а тюрбан разрушен столь непоправимо, что Панчи даже побледнел от обиды и окончательно растерял весь тот пыл, который ему надлежало проявлять.

Две молодые женщины, сидевшие возле Гаури, поднялись со своих мест и, с деланным сочувствием, причмокивая губами, подошли к Панчи, чтобы повести его к невесте. Подобно любому наивному парню, оказавшемуся в роли жениха, каким, по существу, и был Панчи, он поверил им и покорно повиновался. Одна из них помогла ему подняться, в то время как другая ласково гладила его лицо рукой, измазанной сажей. Все смеялись над ним, кроме невесты, которая продолжала недвижно сидеть под покрывалом, похожая на ворох разноцветных тканей.

Темнокожая Паро, притворяясь, что защищает Панчи, проговорила:

— Нет, сестры, это нечестно! Он ведь мне почти что двоюродный брат. Мой отец был другом его отца!

Панчи был в дикой ярости. Он ни от кого не сносил оскорблений, разве только в детстве, когда мальчишки старше и сильнее плевались в него. Но он смутно догадывался, что все эти шутки — необходимая часть священного свадебного ритуала, и рыцарские чувства взяли верх над злостью, переполнявшей его сердце. Присоединившись к общему смеху, он вышел вперед и сел рядом со своей невестой.

Одна из девушек, которая укладывала на бронзовой тарелке бетель, украшая его серебряной и золотой бумагой, предложила ему лист бетеля с такой невинностью и сердечностью, что он совершенно успокоился. Он взял его, положил в рот и тут же убедился, что под золотой бумагой на тарелке было полно золы и угольной пыли. Панчи встал и сплюнул, вызвав этим новый взрыв смеха у жестоких подружек невесты. Гаури не выдержала и погрозила пальцем своим истерически хохочущим подругам.

Однако Панчи вовсе и не думал быть ей благодарным за такую заботу, полагая, что именно она и является причиной всех его унижений, — ведь только за то, что он желал увидеть лицо своей невесты, ее подруги оскорбляли его.

— Ну уж теперь-то, после такого приема, ты покажешь мне свое лицо! — тоном забияки сказал он.

Гаури робко покачала головой и что-то прошептала на ухо одной из подружек. Не зная, что она сказала, Панчи подумал, что она продолжает упорствовать, и почувствовал, как в нем снова закипает гнев.

— Она говорит, что не хочет мучать и дразнить вас, это только шутки подруг, и вы не должны обращать на них внимания, — поспешила успокоить его девушка.

— Сними же покрывало, — сказал он.

Гаури даже не пошевелилась. Тут снова вмешались подружки.

— Нужно совершить определенные обряды, прежде чем невесте можно будет открыть лицо, — сказала одна из них.

А вторая добавила насмешливо:

— Ты подарил ей только одну позолоченную безделушку и поэтому теперь должен заплатить еще ашрафи, прежде чем мы позволим ей снять покрывало.

— И еще ты должен разгадать три загадки, только тогда мы разрешим тебе увидеть доброе лицо нашей Гаури, — вставила третья.

Панчи знал, что по обряду ему действительно полагается разгадывать загадки, — тут возражать не приходилось. Но упоминание о позолоченных побрякушках и требование золотого ашрафи огорчило его. Он побледнел и уже хотел возмутиться, но девушки быстро разгадали его намерение. Подняв его с места, они окружили его и, взявшись за руки, начали танцевать: одна из них аккомпанировала на барабане.

В стремительном танце кружились они с песней вокруг Панчи. Постепенно ритм этого танца захватил его. Он успокоился, улыбнулся и даже стал неуклюже танцевать вместе с ними. Аромат, исходивший от девушек, опьянял его, нежные прикосновения их рук и коленей наполняли его тем томлением, которое он испытывал в ранней юности, и он блаженствовал в приливе охватившей его чувственности.

Когда танец закончился и подружки невесты упали возле него на колени, чтобы перевести дыхание, его охватила беспричинная радость, тело его расслабилось от волнующей близости девушек, откровенно возбужденных в своей деревенской простоте.

Однако лицо Гаури было все еще закрыто — Панчи предстояло отгадывать загадки.

Когда он с грехом пополам справился и с этим испытанием, Гаури, не желая больше мучить его, приподняла край покрывала.

— Нет, нет, сестра, ты не должна показывать ему лицо, пока он не даст тебе золотую монету! — запротестовали девушки.

Но Панчи уже не слушал их — слишком большое впечатление произвели на него светлый лоб Гаури и ее большие, с поволокой глаза. Не в силах больше сдерживаться, он потянул за конец покрывала и увидел покрытое румянцем невинности светлое лицо крестьянки с правильными и выразительными чертами. Но прежде чем он успел рассмотреть на этом лице каждую черточку, она снова закрылась покрывалом. Ободренный своим первым успехом, Панчи достал золотые серьги, которые мать завещала ему для невесты, и со словами: «Позволь мне отдать тебе золото, которое ты требуешь», — смело взял ее лицо в свои руки и хотел снова открыть его. Завязалась притворная борьба, во время которой девушки визжали от страха и радости, а жених и невеста настолько приблизились друг к другу, что когда Панчи удалось вторично открыть ее лицо, он вынул из ушей Гаури дешевые серьги и вдел в них золотые. Потом он погладил ее подбородок и заглянул в ее большие застенчивые глаза. Девушки снова ударили в дхолки. Жениху дали лист бетеля, он положил его в рот невесте, а потом сам откусил кусочек…

В тот момент, когда Панчи впервые увидел Гаури, раздался первый крик петуха. Девушки еще продолжали петь под аккомпанемент дхолки. Но вот со слезами на глазах — как и полагалось по обряду — вошла Лакшми и попросила девушек подготовить ее дочь к отъезду в дом мужа. Девушки надели на Гаури серьги, повесили ей на шею гирлянду цветов и усадили в нарядный паланкин. Смущение, которое Панчи все еще чувствовал в глубине души, постепенно проходило — ведь он стал обладателем девушки, которая оказалась такой миловидной и доброй. Но все же он старался быть сдержанным, как и подобает жениху из Малого Пиплана, который добился руки невесты из Большого Пиплана.