— Пошел, Сона! Пошел, Чанди! Чтоб вам обоим сдохнуть!.. Пошли!.. — Панчи в сотый раз кричал на тощих волов, подгоняя их вперед. Ему хотелось как можно глубже вспахать твердую, выжженную солнцем землю, которая после нескольких ливней, прошедших на неделе, только чуть-чуть размякла сверху. Но, осыпая животных проклятиями, Панчи знал, что ни Сона, ни Чанди не могут двигаться быстрее, потому что уже несколько дней питаются одним сеном и водой, не видя и крошки хлеба.

Панчи поднял палку, но не посмел ударить волов — они принадлежали Моле Раму, который одолжил их ему при условии, что Панчи вспашет два акра земли на его участке. Поскольку волы не проявляли особого рвения, несмотря на занесенную над ними палку, Панчи стал отчаянно тыкать их палкой в ноги, не скупясь на отборную ругань.

Сона и Чанди реагировали на это лишь легким подергиванием кожи, даже не отмахиваясь хвостом. Панчи понял, что большего от них не добьешься, и решил остановиться на некоторое время, чтобы дать им возможность передохнуть. Затем он снова погнал волов вперед. Но теперь он не очень-то налегал на плуг, чувствуя, что ему пора устроиться на отдых в тени живой изгороди из колючих кактусов…

— Идите же, идите! — уговаривал он заупрямившихся волов более мягким голосом и выразительно причмокивал губами.

Волы важно фыркнули, как будто их тщеславие было удовлетворено, и сделали несколько резких рывков вперед, потащив за собою плуг и вместе с ним Панчи.

— Вот это дело! — сказал он и, чтобы восстановить равновесие и вместе с тем поглубже пропахать твердую землю, всей тяжестью навалился на плуг. Но, проявив некоторую резвость, Сона и Чанди тут же опять перешли на ровный медленный шаг. А Панчи снова принялся осыпать их проклятьями и крутить им хвосты. Однако вскоре ему стало жалко их, и он пошел дальше, уже не так сильно налегая на плуг и успокаивая себя тем, что он сможет пропахать этот участок вторично, если с первого разу вспашет его недостаточно хорошо. Сочувствуя волам, он невольно вспомнил и о своих несчастьях. В нем росло чувство смутной обиды на людей, особенно на дядю Молу Рама, который заставлял его делать всю работу, и на Гаури, приход которой в дом почему-то совпал с долгами, с засухой, с дрязгами и раздорами в его семье. Вошедшие в поговорку стихи из эпоса «Хир и Ранджха», где все жизненные невзгоды героя автор объясняет его чрезмерной любовью к женщине, внезапно пришли ему на ум:

Панчи произносил стихи нараспев, с глубокими придыханиями, так что в конце концов они стали походить на мелодичную песню. Казалось, к ней прислушивались даже волы, хлопая своими длинными ушами. Мелодия словно убаюкивала волов, и их шаг совсем замедлился. Панчи легонько тыкал их палкой и вдруг заговорил с ними, произнося слова отрывисто, почти как безумный:

— Послушайте, о мои волы, я хочу поведать вам свою судьбу… Мои беды и несчастья начались после женитьбы…

В его словах было столько неподдельной тоски, что он совсем забылся, прислушиваясь к звуку собственного голоса. Затем он откашлялся и опять запел:

— Хир, Хир, о мой Хир!

Печальный припев стихов, казалось, как нельзя более соответствовал этой бесплодной, иссушенной солнцем, пустынной земле. Может быть, поэтому крестьяне, работавшие на ближайших полях, повернулись к нему и закричали:

— Хорошо, Панчи! Хорошо!

Это привело его в замешательство. Он опустил голову и снова принялся размышлять о своих невзгодах.

«Эта Гаури разорила меня, разрушила нашу семью! Она олицетворение богини Кали! Моя тетка Кесаро права, когда говорит, что моя жена — олицетворение Кали, черной богини, которая уничтожает все на своем пути, которая несет в своем дыхании голод и опустошает целые деревни. Как у богини Кали, у нее ожерелье из черепов… Говорят, Кали ходит с мечом в руке, убивает людей и топчет тело своего супруга… Господи! Неужели Кесаро права?.. Нет, нет… Ведь если б это было так, тогда…»

— О Хир, Хир, мой безумный Хир, твоя любовь… — снова запел он.

Когда замер последний звук припева, Панчи подумал, как легко все его друзья согласились бы со скрытым смыслом песни. Ведь после его свадьбы они еще ни разу не ходили вместе с ним на охоту или на рыбную ловлю, как прежде.

— О Сона, о Чанди, о мои сыновья, что толку гнать вас вперед на этом участке, если он… Если он скоро… — Комок встал у Панчи в горле, и он не сразу произнес ужасные слова. Ведь этот участок тоже будет заложен! Так же, как заложили другой, чтобы оплатить свадебные расходы.

Тут Панчи заметил, что волы, пользуясь его рассеянностью, совсем замедлили шаг. Вся его горечь обратилась в неистовый гнев, и он принялся колотить волов по спинам до тех пор, пока его бамбуковая палка не сломалась с громким треском.

— О, чтоб вы оба сдохли! Чтоб сдохла ваша мать, чтоб вас перекусали скорпионы!..

На его беду Мола Рам, спавший в рощице у родника, примерно в четверти мили от поля, услышал эти проклятия и треск. Щетинистые усы на его худом лице, казалось, встали дыбом, он даже вспотел от ярости, и по глубоким морщинам на его лбу потекли струйки пота.

— Не смей бить моих волов, нечестивец! — взревел он. — Дай им напиться, а потом накорми хорошенько. Нечего мучить животных в такую жарищу! Закончишь пахоту вечером, когда станет прохладней…

Панчи не мог расслышать всех слов, но отлично уловил гневные интонации в голосе дяди. Голос Молы Рама и его манера говорить всегда действовали на бесстрашного и необузданного Панчи подобно гипнозу. Так и на этот раз он оцепенел от его слов, как от шипения гадюки. Он ослабил нажим на рукоять плуга, посмотрел на непреклонных волов, несколько раз глубоко вздохнул и направился к источнику, прошептав:

— О мой Сона, о мой Чанди, гнев совсем помутил рассудок моего дяди…

Атмосфера в рощице у родника была поистине грозовой от раскатов брани Молы Рама, когда Панчи прибыл туда вместе с волами. Кроме дяди, он увидел чаудхри Ачру Рама, который лежал в тени, покуривая кальян, а также Раджгуру, сына Ачру, и Бачу, слугу чаудхри, которые сидели в глубоком молчании, лишь изредка нарушаемом бессвязным бормотанием то одного, то другого из них. Панчи привязал волов около кормушки, где лежало немного мелко нарезанного сена.

Голодные волы тотчас ткнулись мордами в кормушку, но тут же снова подняли их и недовольно замычали, давая понять, что сено они считают невкусным и просят напоить их.

— Видишь, они хотят пить, — зашипел на Панчи Мола Рам и, подойдя к кормушке, сказал уже громко, надеясь, что Ачру Рам не слышит его: — Какой же ты олух, племянник, что запряг волов в такую сумасшедшую жару, а потом заставляешь их жевать сухое сено, не дав ни капли воды. Или ты совсем потерял разум, сын свиньи?

— Добром прошу, дядюшка, отстань от меня, или я сам назову тебя свиньей! — ответил Панчи.

— Да как ты смеешь так разговаривать со мной? Я так много для тебя сделал! Я вскормил, воспитал тебя!.. Кем бы ты был, нищий сирота?

— Не горячись, хавалдар-джи! — вмешался чаудхри Ачру Рам: перебранка мешала ему безмятежно покуривать кальян.

— Пойдем, хавалдар-джи! — умоляюще проговорил Бачу, приблизился и потянул его за собой.

Мола Рам, который не считался ни с кем, кроме чаудхри Ачру Рама, потому что тот был его начальником в армии, а теперь самым уважаемым человеком в деревне, позволил увести себя.

— Покури кальян и успокойся, — сказал субедар чаудхри Ачру Рам. — Раджгуру, сынок, пойди и помоги своему другу позаботиться о волах. Бачу, наполни-ка нам трубки!

Перемирие, установленное Ачру Рамом, позволило Панчи без помех наносить столько воды, что ее с избытком хватило и напоить волов, и увлажнить корм, который они после этого стали уплетать вовсю. Потом он попросил Раджгуру вылить пару ведер воды на него самого, надеясь этим охладить себя и умерить свое негодование.

— Подойди-ка сюда, Панчи, сынок, — позвал его чаудхри Ачру Рам, когда он закончил омовение.

Панчи кинул взгляд из-под насупленных бровей в направлении рощи и продолжал выжимать мокрую рубашку.

— Тебя зовет субедар сахиб! — поторопил его Раджгуру.

— Ничего! — ответил Панчи. — Твой отец не бог! Подождет!..

— Панчи-лал, ну пойди же сюда! — с раболепством холуя поддержал своих хозяев Бачу.

Панчи понял, что ему придется предстать перед старшими и выслушать нотацию.

Придав своему лицу почтительное выражение, он подошел к ним и, потупив глаза, стал перед чаудхри.

— А ну, субедар сахиб, — вмешался дядя, — внуши этому мерзкому мальчишке, что он прежде всего обязан уважать старших и выполнять поручения, которые ему дают!

— Я не солдат, чаудхри-джи, чтобы меня гоняли на побегушках, оскорбляли и запугивали, — сказал Панчи.

— Нет, нет, сын мой, конечно, ты не солдат, — начал субедар мягко, — только, я думаю, если бы ты пошел в армию и прослужил несколько лет, ты мог бы показать свою отвагу в бою. Ведь ты такой сильный и ладно скроенный малый!..

— Если бы все молодцы из нашей деревни были под моим началом, — сказал Мола Рам, — я бы сделал из них людей.

— Своим вечным запугиванием вы сделали из них ослов, — отозвался Панчи.

— Скажите, субедар-джи, — начал Мола Рам, — слыханное ли дело, чтобы молодой человек так разговаривал со своим дядей? Я с таким трудом вырастил и женил его. Я отдал ему землю его отца, одолжил ему своих волов…

— Присядь, сын мой, — сказал субедар, поглаживая свою бороду. — Я думаю, ты должен быть благодарен своему дяде и не отвечать ему так грубо.

— Как бы он ни злил меня?

— Ты слышишь, субедар сакхиб? — опять вмешался в разговор Мола Рам. — Посмотри на своего благородного Раджгуру и сравни его с этой свиньей!

— Не смей называть меня больше свиньей, или я сверну тебе шею! — закричал Панчи.

— Наша религия проповедует уважение к старшим, — сказал субедар. — А ты…

Но прежде чем субедар закончил свои наставления, Мола Рам вскочил и ударил Панчи по лицу.

Тот ухватил дядю за ноги и повалил его. А потом своими сильными, молодыми руками, натренированными деревенским борцом Хархи Сингхом, он оттащил Молу Рама в сторону и, схватив за шею, принялся душить его.

— На помощь! Он убьет меня! — завопил Мола Рам.

Панчи еще сильнее сдавил горло дяди, чувствуя, что нервы его напряглись до предела и он и впрямь готов совершить убийство. Дьявольская сила, которая управляла его руками, отразилась и в его взгляде, горящем мрачным огнем ненависти и отчаяния. Сейчас в нем было что-то от того жесткого мальчишки, который всегда предлагает свои услуги, когда надо зарезать козла или убить птицу из рогатки…

Бачу и Раджгуру бросились к Панчи и попытались вырвать Молу Рама из его рук.

— Если он станет снова оскорблять меня, я прикончу его, если даже меня повесят, — сказал Панчи. — Он заложил Бирбалу мою землю. Он одолжил мне волов и заставляет меня, как раба, пахать его землю. И он еще требует какой-то благодарности!

Мола Рам хотел ответить, но слова застревали у него в горле. Вены на его лице и индюшачьей шее вздулись. Еще одно резкое движение — и он испустил бы последний вздох.

Видя, что дело принимает дурной оборот, почтенный субедар поспешно встал со своего топчана и, подойдя к Панчи, сказал:

— Перестань, сын мой. У нас так не делают! Так делают в нечестивых фильмах, которые показывают в Бомбее. Как бы ни был плох твой дядя, ты не должен поднимать на него руку.

— Но он-то поднимает на меня руку!

— Он имеет на это право как старший.

— Как старший… — эхом отозвался Бачу.

Раджгуру также выразил свое согласие, утвердительно кивнув.

С негодованием в душе выслушал Панчи этот хор поющих в унисон голосов и отпустил Молу Рама. Потом он поднялся и, вытирая пот со лба, зашагал по направлению к деревне.

Ему еще долго были слышны негодующие крики Молы Рама; субедар пытался утихомирить его, говоря, что в следующий раз и не подумает вступаться, если Панчи снова набросится на него. Но вскоре Панчи был уже так далеко, что ничего не слышал. Солнце пекло нещадно, и Панчи уже не знал, кого он больше ненавидит — эту жару, своего дядю Молу Рама или всех деревенских стариков, вместе взятых, за то насилие, к которому его сегодня вынудили прибегнуть…

Когда он вошел во внутренний двор дома, большую половину которого занимал Мола Рам с семьей, а другую — сам Панчи со своей молодой женой, он решил чистосердечно рассказать о ссоре с дядей тетке Кесаро, которая прежде благоволила к нему. Но согласится ли она выслушать его теперь? Ведь после того, как он взял в дом жену, Кесаро стала относиться к нему гораздо хуже. Во дворе Панчи встретила необыкновенная, почти мертвая тишина — даже петуха не было слышно. Жестокая жара, казалось, заставила все живое попрятаться.

Панчи сразу прошел на половину дяди. Несмотря на жужжание прялки, Кесаро, по-видимому, услышала его шаги раньше, чем он вошел, и не подняла головы, притворяясь, что очень занята работой.

— Где Никка? — как бы ненароком спросил Панчи.

— Где-нибудь играет, — чуть слышно буркнула Кесаро.

Какое-то мгновение Панчи молчал. Но хотя он и пытался сдержать себя, он не мог не спросить у нее о причине столь странного отношения к нему.

— В чем дело, тетушка? Почему ты так упорно молчишь?

Кесаро по-прежнему старательно хранила молчание, зная, что он всегда сердится и выходит из себя, когда она делает вид, что не замечает его. Потом, точно вырвавшись из пут молчания, которые она сама на себя наложила, тетка заговорила с редким для нее красноречием, потому что обычно она была гораздо спокойнее, чем ее нетерпеливый, раздражительный и язвительный муж.

— Присматривай-ка получше за своей молодой женой, если можешь! Первое время она была куда как кротка и тиха, а теперь уже стала дерзить мне… С того дня, как эта колдунья из Большого Пиплана переступила порог нашего дома, на нас посыпались несчастья: наши посевы высохли, волы заболели, и нет ни капли дождя. Но то, что сегодня натворила эта девчонка…

— Где она, тетушка? И что она натворила?

— Грязнуха, бесстыдница! Я даже не хочу о ней говорить!

— Но что случилось? Уж не вышла ли она на улицу без покрывала?..

— Ну, это меня не особенно трогает. Теперь все молодые девушки мало беспокоятся о соблюдении старых обычаев. Но мне не нравится, что в твое отсутствие наш дом посещают Раджгуру и другие твои друзья…

— Кто-нибудь из них был здесь сегодня?

— Еще бы! Приходил Раджгуру! И, как всегда, твоя жена работала при нем с непокрытой головой. Не знаю, что за человек мать Гаури, эта зеленоглазая! О ней говорят всякое… Но, понятно, я не потерплю, чтобы в мой дом приносили грязные привычки мусорщиков и сапожников…

— Я убью Гаури, если она слишком вольно вела себя с Раджгуру!

Радостный огонек загорелся в глазах Кесаро. Она надеялась, восстановив Панчи против жены, снова полностью завладеть его расположением. Однако, не желая заходить слишком далеко в своих наветах на Гаури, которые не имели под собой никаких оснований, она стала усиленно ругать дурные привычки, из-за которых Гаури могла стать парией.

— Мой мальчик, дело совсем не в том, что Гаури держит себя развязно. Пока я жива, можешь быть спокоен на этот счет. Только скажи ей, чтобы не забывала укрывать голову покрывалом. И, главное, она не должна быть такой скрытной и отравлять всем нам жизнь… По ее вине мне пришлось заново перечистить всю посуду и совершить в доме очистительный обряд. Я позвала для этого пандита Рама Деви, а тебе ведь известно, что брамины ничего не делают задаром. Пришлось угостить Рама Деви, и одним хлебом и овощами дело не ограничилось. Он попросил кхира. Поэтому все молоко — а Суши дает его так мало — я потратила на кхир, да и рис у нас на исходе.

Упоминание об очистительном обряде помогло Панчи догадаться о том «проступке», который совершила его Гаури. А Кесаро, излив свое негодование, наконец-то сказала то, что хотела сказать:

— И все из-за того, что для нее наступил двадцать восьмой день месяца, а она умолчала об этом!

При этих словах морщины на лбу Панчи немного разгладились, и он попытался смягчить тетку.

— Но ведь в своей деревне Гаури слывет кроткой и послушной, как телочка.

— Телочка? Ты бы видел, как она разворчалась, когда я запретила ей подходить к кухне!

— Но ведь дело-то только к лучшему, тетушка! По крайней мере у нас не будет лишнего рта в эти трудные времена…

— Сын! Как ты можешь шутить такими вещами?.. И твоя покойная мать, и бабушка, и все наши родные всегда свято почитали религиозные законы, а они говорят, что женщина в это время неприкасаема, она должна есть отдельно от остальных и не входить на кухню, чтобы не осквернить пищу и посуду! И к тому же по нашему обычаю лучше, если б она была беременна!

— Может быть, мне следовало бы вообще увезти ее отсюда? — задумчиво произнес Панчи. — Вот разделим имущество и…

— Ах, как ты можешь думать о разделе, сын мой! Ведь мы должны еще женить Никку. А ты старший в семье.

— Да я и не настаиваю на разделе, тетушка, этого хочет твой муж, — сказал Панчи. — После сегодняшней ссоры.

— Ты не должен обижаться на меня за то, что я сказала о твоей жене! В конце концов для меня она невестка, и если учесть, что у нее нет настоящей свекрови, то я…

— Да нет же, я говорю не о твоей ссоре с Гаури, а… видишь ли, сегодня у родника мы с дядей подрались. Я не мог сдержаться, когда он стал задирать и оскорблять меня!

— Что вы не поделили? Надеюсь, ты не покалечил его?

— Нет, но я «покалечил» его авторитет.

— Зачем, зачем ты поднял на него руку, сын мой?.. — запричитала Кесаро, и слезы хлынули из ее глаз. — Какое-то проклятие висит над нашим домом. Я уверена, что виной всему эта злосчастная девчонка!

В эту минуту в комнату вбежал Никка. Он очень удивился, увидев свою мать в слезах, придал своему лицу серьезное выражение и подошел к Панчи. Но тот подтолкнул его к матери.

— Что с тобой? — спросил мальчик.

— Ужасные беды обрушились на нас, сын! — заголосила Кесаро. — Твоя невестка нечестивица и грязнуха! А Панчи и твой отец подрались сегодня у колодца. Что мне делать? Что делать?..

Никка, который считался с религиозными запретами еще меньше, чем Панчи, и тоже постоянно терпел обиды от своего вспыльчивого отца, боготворил своего двоюродного брата.

— Мама, дай мне чего-нибудь поесть, — только и сказал он.

— Тебе ни до чего на свете нет дела! — возмутилась Кесаро. — Ты только играешь и ешь, ешь и играешь. И так целые дни!

— Ты не должен так вести себя, Никка! — сказал Панчи, подмигнув ему. — Ты не должен так много есть. Запасов риса в вашем амбаре нет. И ты должен стать таким же тощим и злым, как твой отец…

С этими словами Панчи отправился на свою половину.

Войдя в спальню, помещавшуюся в правой стороне их жилища, он увидел Гаури. Она лежала, скорчившись на коротком плетеном топчане. При виде ее маленькой, беспомощной фигурки Панчи почувствовал себя виноватым, потому что он всегда держал сторону Кесаро, что часто вынуждало Гаури убегать в эту темную комнату. Гордость мешала Панчи попросить у Гаури прощения, и, терзаясь сознанием вины, он лишь еще более сердился. Он постоял немного около жены, колеблясь между нежностью к женщине, которая должна была нести наказание за нарушение глупого обычая, и боязнью потерпеть неудачу на пути примирения. Затем он все же заговорил с ней, решив прибегнуть к обычному способу обращения с женщинами — сначала попробовать подействовать уговорами, а потом — палкой.

— Встань, моя девочка, — сказал он, вытягивая губы как для поцелуя.

Гаури, которая слышала, как вошел муж, нарочито громко всхлипнула, хотя к этому времени уже перестала плакать. Желая вернуть себе расположение мужа, она полагала, что лучше всего добьется этого слезами. К сожалению, она еще не достаточно знала характер Панчи, у которого слезы чаще всего вызывали не жалость, а гнев.

Он стоял перед ней, подбоченясь, и цедил сквозь стиснутые зубы:

— Замолчи сейчас же. Подумать только: ревет, как на похоронах собственной матери!

Упоминание о матери всколыхнуло в Гаури воспоминания о родном доме, о ласке и доброте, которые она там видела, и ее притворные всхлипывания перешли в настоящие рыдания, прерываемые возгласами:

— О, мама! О, моя мама! Кому ты меня отдала? Неужели у меня обязательно должна быть свекровь?

Повинуясь какому-то внутреннему голосу, Панчи сел на топчан рядом с женою и погладил ее по голове. Ему вспомнилось, что его собственная мать когда-то так же утешала его, говоря: «Поплачь хорошенько, сынок, и боль пройдет». Он шепотом повторил этот совет Гаури:

— Поплачь хорошенько, моя девочка, поплачь, и боль пройдет.

После этих слов Гаури расплакалась еще громче и запричитала:

— Ах, мамочка, где ты? Зачем ты отдала меня в этот дом?..

Панчи продолжал терпеливо сидеть около жены. Наконец она перестала плакать и села на топчан, сморкаясь и откашливаясь.

— Не надо плакать, — сухо сказал Панчи. — Научись терпению…

— Терпению?.. — с негодованием повторила Гаури. — И как долго я должна терпеть придирки Кесаро и твои побои, которыми ты хочешь ей угодить?

— Что же ты предлагаешь?

Панчи весь покраснел, признавая справедливость ее слов.

Гаури молчала. Она не видела возможности распутать клубок противоречий между свекровью и ею. Тут могла помочь только смерть Кесаро или ее собственная.

— Они не очень-то добры и ко мне, — сказал Панчи, желая утешить ее. — Сегодня я здорово подрался с дядей.

— Разреши мне вернуться в дом матери, — опустив голову, произнесла Гаури традиционную просьбу, с которой обращается к мужу несчастная молодая жена.

— Мы придумаем что-нибудь другое, — сказал Панчи. — Мы можем…

— Отделиться от твоих родных! Ведь я умею готовить и вести хозяйство! Разве я не делаю здесь всю домашнюю работу?

Панчи был поражен трезвостью и разумностью речей своей «кроткой телочки». Но он еще более удивился, когда перед ним выросла его тетка.

— Тьфу! Чтоб ты сдохла, крикливая и нахальная ведьма! Посмотрите на нее, люди. Вот неблагодарная! — Кесаро так и сыпала проклятьями. Очевидно, она подслушала разговор Панчи с женой через дверь, ведущую в переднюю. — Эта ведьма посмела заговорить о том, чтобы отделиться! Эта потаскушка из Большого Пиплана уселась здесь в темноте, чтобы разжалобить и обойти мужа! Знаем мы эти фокусы! Грязнуха! Уж, наверно, ты принадлежишь к касте мусорщиков и поэтому без зазрения совести оскверняешь мой дом!..

— Тетушка! — протестующе начал Панчи.

— Мама, не говори так, — сказал Никка, который стоял позади матери.

— Что тут происходит? — спросил Мола Рам, который вошел во двор и сразу же услышал голос своей жены, раздававшийся на половине Панчи. — Наверное, этот выродок срывает зло на своей жене?.. Вот свинья! Ведь он посмел поднять на меня руку, и все из-за того, что я хотел спасти моих волов от неминуемой смерти!..

— Нет, Панчи тут ни при чем, — сказала Кесаро, оборачиваясь к мужу, который вошел в темную комнату. — Это все она, ведьма, распутница, бесстыдная потаскуха…

Но точно так же, как Кесаро питала слабость к Панчи, Мола Рам благоволил к Гаури.

— Нет, она благонравная девочка и во всем слушается тебя, — возразил он, насмешливо глядя на жену. — Виноват во всем Панчи!

— Ты еще не знаешь эту «кроткую телку»! — закричала Кесаро. — Она подбивает Панчи на раздел, чтобы жить отдельно от нас!

— Будь уверена, это идет от него! — сказал Мола Рам. — Я знал, что он сделает это после того, что случилось у колодца. Он не постыдился избить своего родного дядю на глазах у субедара Ачру Рама! Пусть отделяется! Он уже получил свою землю, хоть она и заложена Бирбалу. Пусть теперь сам рассчитывается с ростовщиком! А что касается дома, то он может убираться отсюда на все четыре стороны. Я не отдам ему его половину, пока он не вернет мне деньги, потраченные на его свадьбу. Я их выложил из собственного кармана!..

Панчи, который молчал во время всей этой тирады, не мог больше сдерживаться.

— Какие это деньги ты потратил на мою свадьбу?

— Заткнись, паршивый пес! — крикнул Мола Рам, прячась за спину своей жены. — Ты не умеешь считать и не хочешь знать, сколько ушло денег на твою свадьбу. Но у меня все записано… Мне пришлось выложить еще пятьсот рупий к тем, что Бирбал дал мне под залог твоей земли и под ожерелье твоей матери…

— Пойдем, Гаури, пойдем подальше от этого змея…

— Иди, иди, мошенник! Жулик! Иди и будь проклят! Чтоб я тебя больше не видел! И чтоб ноги твоей не было в моем доме!

— Он такой же твой, как и мой! — закричал Панчи, подбегая к дяде. — И люди помогут мне получить свою долю.

— Я солдат на пенсии, и закон будет на моей стороне! — сказал Мола Рам, трясясь от злости и страха перед разъяренным Панчи.

— Отец! — взмолилась Кесаро, обращаясь к мужу. — Не выгоняй парня из дому!..

— Он и не может выгнать меня. Я сам ухожу отсюда, — уже в дверях гордо сказал Панчи.

— Ну и уходи! — прогремел Мола Рам, почти обезумев от страха перед Панчи и вместе с тем упорно не желая отступать перед племянником. Пятясь от угрожающей фигуры Панчи, он оказался возле полки, где стояла начищенная до блеска латунная посуда — приданое Гаури, — и начал выбрасывать ее во двор.

— Что ты делаешь? — закричала Кесаро. — Это дурная примета!

Но Мола Рам, взвинтив себя до невменяемости и содрогаясь от отчаянной смелости своего поступка, продолжал выбрасывать утварь до тех пор, пока рука его не онемела. Кончив буйствовать, он сказал:

— Иди! Отделяйся! Забирай свои вещи и убирайся!

— Я возьму свои вещи потом, а сейчас уйду, чтоб не слышать больше вашей ругани! — ответил Панчи и, подойдя к топчану, на котором сидела Гаури, знаком велел ей подняться. — Мы отправляемся в дом Раджгуру!.. Одевайся и пойдем.

— Что ты, сын мой! — закричала Кесаро. — Неужели ты хочешь одолжить свою жену сыну субедара! Слепец! Как же ты не видишь, что он уже раньше часто бывал здесь и…

— Неужели это правда? — сказал Панчи, повернувшись к Гаури. — И ты посмела… — Но он не произнес ужасных слов. Он только ударил жену по голове раз, другой, третий, и она, рыдая, упала на постель.

Теперь, конечно, не могло быть и речи о том, чтобы идти к Раджгуру.

Панчи медленно брел по направлению к манговому саду, находившемуся далеко за деревней, чтобы наедине с собой разобраться в том, что, собственно, произошло. Но он никак не мог собраться с мыслями. Он долго бродил без цели, никого не встретив по пути, и вернулся домой, когда совсем стемнело. Свежий воздух пошел ему на пользу: едва войдя во внутренний двор дома, он сразу почувствовал, как здесь душно, не говоря уже о том напряжении, которое все еще висело в воздухе после происшедшей днем ссоры. Всюду царила мертвая тишина.

Он поднялся по деревянным ступеням на верхнюю террасу, намереваясь поскорее лечь спать и все позабыть. Его кровать была разобрана, но топчан, на котором спала Гаури, был пуст. Он понял, что она все еще сидит в темной комнате. Мгновение он раздумывал, пойти ли ему вниз и уговорить Гаури подняться или сразу же лечь спать. Ревность, вспыхнувшая в нем от намеков Кесаро, утихла и сейчас он ощущал прилив нежности к жене. Но мужская гордость не позволяла ему показать Гаури свои истинные чувства, хотя он все-таки направился к лестнице.

Спустившись вниз, он увидел Кесаро. На ладони руки она держала блюдо с ужином.

— Иди, сын мой, — зашептала она. — Иди поешь… Нельзя так долго сердиться! Ты же знаешь, что твой дядя часто бывает в дурном настроении…

— Отстань, — ответил он, — я не голоден…

— Я прошу тебя, сын! — настаивала она.

Панчи оттолкнул ее в сторону и устремился к темной комнате. Как он и предполагал, Гаури была там. Она лежала на постели почти в той же позе, как и днем, когда он вернулся с поля. Белая одежда повторяла очертания ее хрупкой девичьей фигуры.

— Ты с ума сошла, — с напускной грубостью произнес Панчи. — Тут совсем нечем дышать… Ты ужинала?

— Никка приносил мне поесть, только мне совсем не хочется…

— Тетка тоже только что просила меня поужинать.

— Зачем она хочет развести нас? Неужто ей мало одного мужа и нужен другой…

— Не говори так… — оборвал он ее.

— Но ведь так оно и есть! — с неожиданной смелостью сказала Гаури.

Он молчал, подавленный и смущенный ее словами, чувствуя, что она не такая уж простушка, какой ее считают, и прекрасно все понимает.

— Кесаро не очень-то счастлива с дядей, — промолвил Панчи после долгой паузы. — Когда он служил в армии, а Никка еще не родился, она души во мне не чаяла и привыкла считать меня своим сыном… Может быть, она ревнует меня к тебе и не может смириться с тем, что в дом пришла другая женщина…

— Так как же я смогу поладить с ней? — жалобно проговорила Гаури.

— Постараюсь найти где-нибудь другое жилье, — сказал Панчи.

В комнате было жарко и душно, с него градом лил пот. Он взял Гаури на руки и понес ее. Она была совсем легкой и спокойно лежала у него на руках. Но как только он вышел с нею в другую комнату, освещенную слабым светильником, она взмолилась:

— Не неси меня дальше. Если нас сейчас увидит Кесаро, она никогда не простит мне этого. Поднимись наверх один, а я приду, когда вымоюсь.

— Знаю я ваши уловки, — ответил он, снисходя до улыбки. — Мы пойдем вместе… Я тоже хочу помыться.

Эти слова привели Гаури в полное замешательство. Слабо протестуя, она вырвалась из его объятий и побежала обратно в темный чулан за чистой одеждой.

Тем временем Панчи разделся и, поставив лампу в угол комнаты, где стояли два медных кувшина с водой, начал мыться.

Из стыдливости Гаури спряталась за перегородкой, чтобы вымыться после мужа. Но Панчи решил, что сейчас самый подходящий момент, когда он сможет победить ее сдержанность и чрезмерную застенчивость. Подойдя к ней, он стянул с нее одежду. Тело Гаури соблазнительно забелело в темноте. Панчи поднял жену и перенес к тому месту, где стояли кувшины с водой, не обращая внимания на ее мольбы и предостережения о том, что будет, если их увидит Кесаро.

В порыве вожделения он лил на ее тело воду, потом вытирал его досуха, лаская ее груди со смелостью и непринужденностью, которая удивила и ошеломила Гаури настолько, что она покорно принимала его ласки. Но все это время ее веки были опущены, стыд и смущение терзали молодую женщину. Панчи взял жену за подбородок, приблизил свое лицо к ее лицу и заглянул ей в глаза.

Когда взоры их встретились, она впервые почувствовала, что какая-то теплая волна прилила к ее сердцу.

— Не бей меня больше, Панчи!.. — с дрожью в голосе произнесла Гаури.

— Муж должен наказывать жену, когда она провинится, — снисходительно объяснил он.

И Гаури, которая почти не видела от своего своенравного мужа ни ласки, ни заботы, посчитала за дар судьбы ту снисходительность и терпение, с которыми он сейчас разговаривал с ней.

Когда они поднялись наверх, Панчи увидел, что Кесаро оставила на его постели блюдо с едой.

— Поешь немного вместе со мной, — сказал он.

— Нет, я не хочу есть, — ответила она.

Тогда Панчи отнес еду на террасу, так и не притронувшись к ней. И хотя супруги не поужинали вместе, как полагается мужу и жене, они впервые за все время их супружества спали на одной постели всю ночь, бросая этим вызов Кесаро и всем сплетницам соседкам.

На следующее утро Панчи вышел из дому раньше обычного, чтобы совершить омовение у источника и побыстрее подыскать себе другое жилье.

Подымаясь от водоема по лестнице, которую построил ростовщик и подрядчик отец лаллы Бирбала, Панчи увидел Дамодара, сына Бирбала. Он спускался вниз к источнику и преградил Панчи дорогу, широко раскинув руки, словно собираясь обнять его.

— Это ты, Панчи! Вот так проворство! Ты всегда встаешь так поздно, и вдруг пришел сюда ни свет ни заря. Твои волосы смазаны маслом, а лицо так и сияет! Что с тобой случилось? Ах да, конечно, к тебе в дом пришла жена!..

— Ладно, — сказал Панчи без тени улыбки. — Дай пройти, у меня дела.

— Послушайте, что он говорит! У него дела!

— Я ведь не сын ростовщика, который может сидеть на мягких подушках весь день и жить на проценты! Я должен засевать и обрабатывать землю. Если земля сухая, я должен молить небо о дожде. А потом я долгие месяцы жду урожая и беру взаймы у твоего отца, который сосет из нас кровь…

Панчи сказал это с горечью, но Дамодар, привыкший слышать подобные слова с раннего детства и принимать их за добродушное подшучивание, не придал им особенного значения и не сдвинулся с места.

— Дай пройти, — повторил Панчи.

— О! Какой злой дух вселился в тебя сегодня? Говорят, они приходят сюда купаться…

— Держу пари, что раньше всех сюда является дух твоего деда! — язвительно заметил Панчи. — Уж эти ростовщики из всего сумеют извлечь выгоду.

Дамодару, привыкшему к почитанию предков, не понравилось это замечание, и он сказал:

— Давай будем говорить только о твоей грубости и моем великодушии и оставим в покое старших.

— Ну как же, твои родители священны. А ну, прочь с дороги!

Дамодар опустил руки, сообразив, что Панчи не в себе и шутить с ним опасно.

— Ладно, — вдруг сказал Панчи. — Я останусь, если ты готов говорить начистоту.

— Что значит начистоту? Я всегда говорю начистоту! — поспешил оправдаться сын ростовщика, понимая, что Панчи намекает на те деловые разговоры, которые он вел в лавке с клиентами в отсутствие отца.

— Разговор начистоту — это такой разговор, которого торгаш не умеет вести и не может понять, — раздраженно ответил Панчи.

— Пусть ты не поладил со своим дядей, но зачем же ссориться с другими людьми?

Панчи не удивился, что новость о его драке с Молой Рамом уже обошла всю деревню, и понимал, что «общественное мнение», включая сыновей зажиточных родителей — Дамодара и Раджгуру, будет против него. Он со стыдом отвел глаза от сына ростовщика, но потом поднял голову и спросил:

— Наверное, это Раджгуру сказал тебе?..

— О, все знают, как ты силен. Только один человек, пожалуй, сильнее тебя — это Гама Пахалван. Вон посмотри на Раджгуру! Он идет так осторожно потому, что видел тебя вчера во время сражения и все еще не может опомниться от страха… Ну улыбнись же, бука ты этакий!

— Я еще займусь им, — сказал Панчи, невольно оборачиваясь, чтобы взглянуть на подходившего Раджгуру. — А пока что скажи мне прямо — сможешь ты одолжить мне сегодня сотню рупий?

— Я не занимаюсь делами с раннего утра, — уклончиво ответил Дамодар. — Я хочу, чтобы ты улыбнулся.

— Крестьянин не может позволить себе такую роскошь, — сказал Панчи. — Это слишком большое напряжение для его мускулов. Но почему ты не хочешь ответить мне начистоту?

— Ты же знаешь, что по таким делам я должен советоваться с отцом, — возразил Дамодар. — И к тому же ты уже должен платить проценты по закладной. Не в моих силах…

— Ну, конечно, и как это я сам не догадался! Ты слабый, трусливый человек! Проклятый ваш род…

— Согласен, — сказал беззаботно подошедший к ним в это время Раджгуру. — В любом споре между крестьянином и торгашом я на стороне тружеников земли.

— Заткнись! — прикрикнул на него Панчи. — Я набью тебе морду, если ты не оставишь этот развязный тон. И можешь не воображать, что твой отец был субедаром. Он выслужился тем, что лизал сапоги белым сахибам!

— Уж не наткнулись ли мы на осиное гнездо, Раджгуру? — сострил Дамодар.

— Я не собираюсь жалить тех, кто не трогает меня, — многозначительно ответил Панчи.

Оба молодых парня смущенно замолчали.

— Я приходил в твой дом потому, что хотел видеть тебя, — с виноватым видом произнес Раджгуру.

— Так, выходит дело, Кесаро была права, и ты действительно околачивался в моем доме!

— Я же сказал тебе, дурак, что приходил потому, что хотел видеть тебя.

— Дурак — твой отец!

— Тише, тише! — вмешался Дамодар. — Мог же он прийти поиграть в камешки с Гаури. В конце концов она наша свояченица!

— Она отказывает в гостеприимстве своим друзьям! — с обидой в голосе сказал Раджгуру.

— Я тебе не Джагату, сын парикмахера, можешь не кричать на меня! — горячился Панчи. — У тебя нет жены, с которой я мог бы играть в камешки. И когда это Дамодар приглашал нас играть в камешки со своей женой? А ведь она нам тоже свояченица. Не думайте, что моя жена для вас игрушка только потому, что я крестьянин, а вы сыновья богатых родителей.

— Панчи, брат, помилуй! — запротестовал Раджгуру.

— Не брат я вам! Ты сын субедара! А он отпрыск лаллы Бирбала! Я не огорчусь, если вообще не увижу вас больше!

С этими словами Панчи стал быстро подниматься вверх по ступеням.

Товарищи смотрели ему вслед, вытаращив глаза и открыв рты от удивления.

Панчи душила ярость. Он понимал, что был не прав и наговорил лишнего. Но ведь он и не хотел встречаться с ними. Вот почему он так рано пришел к источнику для омовения. Он знал, что может не совладать с собой. И теперь случилось то, чего он боялся.

— Не стоит с ними связываться, — пробормотал Панчи. — Пойду к тем, к кому я принадлежу. Дядюшка Рафик, гончар, и его семья такие же бедняки, как я сам. Они помогут мне.

К счастью, дядюшка Рафик был дома. Более того, он встретил Панчи как друга и предложил ему половину своей каши из пшеничной мякины, сваренной на воде и чуть подслащенной. Правда, будучи мусульманином, Рафик не был уверен, согласится ли Панчи, этот «дважды рожденный» индус, принять угощение. Кроме того, он знал, что его жена Хур Бану и Панчи не очень-то жалуют друг друга. Угощая Панчи на ее глазах, Рафик явно шел на конфликт с супругой, и его поступок имел в глазах Панчи куда больше цены, чем попытка тетки Кесаро накормить его накануне ужином за спиной дяди. После вынужденного поста Панчи был очень голоден, и каша пришлась ему по вкусу: он жадно поглощал ее, с удовольствием причмокивая губами. На Хур Бану произвела впечатление та жадность, с какой ел этот голодный крестьянин, и ее мрачное, грубоватое лицо несколько смягчилось. Однако, кончив подметать угол сарая, где стоял примитивный гончарный круг, и забирая посуду, она все же не удержалась от язвительного замечания:

— Голод поистине творит чудеса! Бедный дом мусульманина оказался достойным посещения нашего брата индуса.

Когда она ушла, дядюшка Рафик, как бы оправдываясь, сказал:

— Видишь ли, брат, Хур Бану не может забыть, как плохо обращались с нами индусы во время раздела страны. Нас чуть не убили… Если бы чаудхри Ачру Рам не укрыл нас тогда в своем доме, нас не было бы сегодня в живых. Все наши братья-мусульмане покинули эти места и перебрались в Лахор. А некоторые — не знаю, правда ли это, — но я слышал, что некоторые были убиты… Твой дядя Мола Рам не был добр к мусульманам… Хур Бану не знает о твоих отношениях с хавалдаром и считает, что ты и твой дядя — это одно и то же. И еще она думает, что ты оказываешь на меня дурное влияние: однажды она видела, как мы вместе с тобой пили вино; это было еще тогда, когда мой брат Мухаммед Бакш был здесь. А теперь, когда у меня нет работы и мой гончарный круг почти все время бездействует, она все время нервничает.

— Помнится, я принес вина в день Бакр-Ид, а вы зажарили целого козла, — сказал Панчи. — У меня тогда была лихорадка, и я ничего не пил, а она подумала, что я выпил больше, чем вы оба! Она очень вспыльчива, совсем как мой дядя Мола Рам. И такая же ярая мусульманка, как он индус.

— Да, она молится пять раз в день и строго соблюдает все обряды. К тому же она ворчунья… Но все же Хур Бану вовсе не такой плохой человек, как Мола Рам. Это она только на словах зла, а сердце у нее доброе.

— Да, о Моле Раме этого не скажешь. Ведь, по сути дела, из-за него я и прибежал к тебе в такую рань.

— Я слышал, вы повздорили вчера у источника. Ну что же, Мола Рам слабый человек, а гнев скорее ударяет в голову слабым, чем сильным.

— И моя жена много натерпелась в его доме… Там для нас нет больше места…

В этот момент вошла Хур Бану, раздувая тлеющий уголек в трубке мужа, и дядюшка Рафик сделал попытку настроить ее в пользу Панчи, сообщив новость о его бегстве из дому.

— Ты слышала, добрая душа, что Мола Рам и Кесаро поссорились с Панчи и его женой…

— Конечно, слышала, — отвечала Хур Баку, не меняя сурового выражения своего бесстрастного лица. — Огонь и сухая палка вместе не уживаются!

— Вот именно, — сказал дядюшка Рафик, воодушевленный ее замечанием. — Половина земли у парня заложена, всходы вянут от засухи… Плохие виды на урожай у всей деревни. Если земля не вспахана в мае, у скота не будет травы в августе, а девушки будут сидеть в домах своих родителей — эти три беды всегда приходят вместе.

— Наш круг тоже давно не вертится! — напомнила мужу Хур Бану, опасаясь, как бы по простоте душевной он не взвалил на семью новую обузу.

— Да, брат, — сказал дядюшка Рафик, обращаясь к Панчи, — последний раз я по-настоящему крутил свой гончарный круг, когда делал посуду к твоей свадьбе. С тех пор глина — я беру ее на участке лаллы Бирбала — подорожала, а моего осла украли ткачи, которые ушли в Пакистан. Вот мне и не на чем возить глину для посуды… А впрочем, похоже на то, что посуда никому и не понадобится — весенние всходы увядают, сыпать в мои кувшины будет нечего. Впереди трудные времена… Слушай, Панчи, по соседству с моим домом пустует сарай, там жил мой брат с женой. Наверное, он уже больше не вернется — нашел работу на фабрике латунной посуды в Хошиарпуре.

— Я так и знала, что мы возьмем их себе на шею, — сказала Хур Бану, возмущенная добротой мужа, — знала уже тогда, когда он только появился на пороге. Теперь вино потечет рекой, а желудки будут пусты… А когда в дом придет беда, друзья убегут.

Сказав эту ядовитую фразу, она вышла из сарая.

На мгновение оба приятеля замолкли. Дядюшка Рафик раз-другой затянулся, выпустил дым и протянул трубку Панчи. Тот отказался и продолжал сидеть на месте с убитым видом.

— Когда женщина сердита, она не слушает советов, — начал дядюшка Рафик. — А моей жене есть на что пожаловаться. Ведь я уже два месяца сижу без работы, и мякинная каша наша единственная пища, да еще шпинат, который она иногда собирает. Денег нет, и я даже не могу продать гончарный круг, оставшийся от брата, потому что в этих местах никто не занимается гончарным ремеслом. Все гончары ушли в Пакистан или работают на фабриках в Хошиарпуре. Ведь если крестьяне остаются без урожая, им не нужны и кувшины, чтобы хранить зерно… — Его глаза затуманились, когда он это говорил.

— Я заплачу тебе за сарай, — сказал Панчи.

Рафик улыбнулся и промолчал.

— Я вовсе не такая уж злая, как ты думаешь, — сказала Хур Бану, выглядывая из-за двери, за которой она подслушивала их разговор. — Но что я могу поделать, если у меня нет денег даже на одну меру риса?

— Я охотно буду платить по пять рупий в месяц за ваш сарай, — сказал Панчи, торопясь использовать благоприятный момент.

— Деньги, деньги! — рассердился дядюшка Рафик. — В наше время все только и толкуют о деньгах да о ценах. Не хочу больше слышать это слово. Оно отравляет воздух в моем доме. Мой отец и дед имели обыкновение просто обменивать кувшины на зерно у крестьян. Все наши беды с того и начались, что я был вынужден продавать кувшины торговцам за деньги.

— На деньги можно купить еду! — закричала Хур Бану, полагая, что речь ее мужа против денег на самом деле направлена против нее.

— Да, конечно, за деньги можно купить все!.. — с горечью сказал Рафик. — Я знаю цену золоту. Ростовщики ходят гладкие и сытые, они едят за свои деньги чечевичную похлебку, и к ним невозможно подойти, так они воняют… Из помещиков деньги делают красавцев, пусть даже у них нос картошкой и пуговицы вместо глаз. Помещичьи сынки и их любовницы транжирят деньги напропалую. Настоящую цену деньгам знаем только мы! Но будь они прокляты, эти деньги!.. Дайте мне хлеб и разрешите мне мирно жить в моем доме — и мне ничего больше не надо.

— Я могу платить за жилье зерном, если это тебе больше нравится. Лишь бы пошел дождь, ведь один ливень стоит сотни пропашек. Тогда мой единственный акр земли принесет мне достаточный урожай, чтобы заплатить проценты по закладной, и мы как-нибудь дотянем до следующего урожая.

— Да будет на то воля аллаха! — воскликнул дядюшка Рафик. — Хотя сам-то я не верю, что все будет так легко. В этом мире властвует шайтан! За все, за все бедный человек должен платить. А тут на него сваливаются все несчастья: и засуха, и нехватка денег, и болезни. На лицах людей печаль, усталость и даже смерть. Жизнь так трудна, что кажется, хуже и не может быть… Да спасет нас аллах!

— Ты ведь неверующий, не слишком ли ты полагаешься на аллаха! — иронически спросила Хур Бану.

— У моей жены есть ара золотых серег, моя мать оставила их мне для моей будущей невесты, — сказал Панчи, уже уверенный, что не останется без крова. — Их можно отдать в залог и купить семян, чечевицы и риса. Так мы сможем продержаться до следующего урожая.

— Вы и жену можете продать, лишь бы спасти свою шкуру, — заметила Хур Бану.

— Вот увидишь, тетушка, мы еще доживем до лучших времен наперекор голоду и назло всем дьяволам вроде Молы Рама!

— Хорошо, брат, переезжай, но не смей бить свою жену. Я женщина и знаю, как хрупко тело молодой девушки!.. — сказала Хур Бану.

— Ты-то уж, конечно, выдержала бы любую взбучку, — подмигнув ей, сказал Рафик и продолжал, обращаясь к Панчи: — Так вот, брат, я одолжу волов у маслобойщика Шейкху, и мы закончим вспашку до начала дождей. Перебирайся ко мне с женой и не думай о своем дядюшке.

Друзья крепко пожали друг другу руки.

В середине того же дня Панчи и Гаури, несмотря на палящий зной, перебрались в пустой сарай, предоставленный им Рафиком. Все их пожитки состояли из одного ящика с одеждой, широкой брачной постели, маленького топчана Гаури и посуды, которая была ее приданым. В сарай был отдельный вход, и Панчи надеялся, что это поможет избежать недоразумений с Хур Бану. Однако жена Рафика оказалась гораздо добрее, чем можно было думать судя по ее суровой внешности. Она дала Панчи пшеничной муки и шпината, сказав при этом:

— Эта пшеница была куплена на деньги за кувшины, сделанные ко дню вашей свадьбы, так что она в такой же мере ваша, как и наша.

Вся деревня тут же узнала о сенсационном событии — разделении Молы Рама и Панчи, и, похоже, оно произвело не меньший переполох, чем разделение Пенджаба.

Когда Панчи и его жена покидали дом, Кесаро голосила словно по покойнику. Ей до последнего момента не верилось, что они действительно уйдут. Но Панчи не поддался на ее мольбы и вывел Гаури через внутренний двор на улицу, где стояла целая толпа любопытных соседей. И, конечно, в этой патриархальной индийской деревне большинство жителей стало на сторону Молы Рама и осуждало Панчи. Его считали чуть ли не преступником, потому что он не только «оскорблял старших», но и часто не считался с обычаями, «ел и пил вместе с магометанами и другими негодяями из низших каст». Гончара Рафика видели копающим канаву на земле Панчи, и это дало пищу для разговоров о том, что племянник Молы Рама вошел в компанию с гончаром и «совсем откололся от своей касты». Он опозорил всю деревню, потому что сделал это в угоду своей молодой жене, дочери «распутницы из Большого Пиплана». «Что же будет дальше, если грубияны вроде Панчи подают такой ужасный пример деревенской молодежи?..» «Нужно собрать всех членов общины, — настаивал Мола Рам, — и отлучить эту свинью от индуизма. Ведь он поселился в доме мусульманина и будет есть оскверненную пищу». Однако субедара чаудхри Ачру Рама, главу индуистской общины, невозможно было заставить немедленно пойти на эту крайнюю меру, хотя почти вся деревня была настроена против Панчи.

Лишь в дружбе Рафика Панчи нашел поддержку, какой ему никогда не могла дать ничья благосклонность. Проработав все утро в поле, Рафик вернулся домой и тут же взялся за благоустройство жилища Панчи. Он обмазал коровьим навозом пол сарая и даже навлек на себя негодование своей супруги, отказавшись обедать до тех пор, пока не помог Панчи расставить их нехитрую мебель и не позаботился обо всех тех мелочах, которые создают хоть какое-то подобие уюта в условиях деревенской жизни. Он старался быть бодрым и веселым, оказывая этим большую моральную поддержку Панчи и Гаури. Дядюшка Рафик знал множество мудрых старинных изречений, метко характеризовавших человека или какую-либо ситуацию. Так, когда Панчи упомянул об ужасном нраве Молы Рама, приведшем к разрыву между ними, Рафик сказал:

— Сколько б ты ни распрямлял собачий хвост, он все равно свернется в кольцо.

Сравнение показалось Панчи очень метким, он даже улыбнулся. Позднее, когда уставший от мрачных дум Панчи совсем пал духом, дядюшка Рафик утешил его такими словами:

— Не теряй надежды, брат! Сегодня ты пошел ко дну, завтра вынырнул: такова жизнь!

А когда Панчи вздумал благодарить своего друга, старик заявил:

— Не преувеличивай моих благодеяний, брат, ибо давать — это значит и брать. Недаром мудрец сказал: «Твоя красота — в пище, которую ты даешь, твое благородство — в одежде, которой ты награждаешь». Кстати, дочь моя, — обратился он к Гаури, ласково погладив ее по голове, — я хочу, чтоб ты знала: моя жена Хур Бану на вид подобна яду, но на вкус — чистый сахар.

Быть может, именно под впечатлением; глубокой и искренней дружбы, связывавшей гончара и его супругу, а также оттого, что она избавилась от постоянных нападок Кесаро, Гаури полностью открыла лицо перед мужем и не боялась заговаривать с ним первой.

— Мусульмане умеют лучше дружить между собой, чем мы, индусы, — с детской непосредственностью как-то сказала Гаури, подходя с чашкой горячего чая к постели, на которой лежал Панчи. — Я всегда так считала, и в моей деревне тоже так было. Люди нашей касты во время празднеств бросают им пищу, как собакам, а мусульмане всегда приносят нам угощение в чистой посуде. Вот если б только они не ели говядины.

— Ха, моя телочка! — поддразнил жену Панчи. — Берегись, как бы тебя не пустили на мясо! Я слышал, телятина нравится им еще больше говядины! Твоя мать…

— Ты все оборачиваешь против меня, — сказала Гаури, недовольно надув губы.

— Поди сюда, — сказал Панчи, маня ее рукой. — Я хочу сказать тебе что-то важное.

Она отрицательно покачала головой и продолжала стоять поодаль в застенчивой позе, с чашкой в руке, обернутой краем дхоти. По ее разгоряченному лицу стекал пот.

— Ну подойди же, моя хорошая — сказал он, перестав улыбаться и делаясь серьезным.

— Если я говорю, виноватой оказывается моя мать, если я молчу, моего отца называют ослом…

— Хорошо, дитя мое, подойди и сядь рядом со мной, — ласково повторил Панчи.

Ободрившись, она передала ему чашку и присела у его ног, подняв к нему лицо.

Панчи был поражен тем внутренним светом, который озарял ее лицо. Ее большие невинные глаза были полны нежности, и она застенчиво отводила их, встречаясь с ним взглядом. Был ли румянец на ее щеках естественным или это были отсветы от золотых серег? Панчи смотрел на ее уши, и Гаури, заметив это, своим безошибочным чутьем разгадала значение его взгляда. Ее уши вспыхнули от смущения и гордости.

Панчи понял, что она догадалась, о чем он хочет просить, и смущенно опустил голову.

— Я согласна заложить их, — сказала она и принялась вынимать серьги из ушей. — Так мы сможем заплатить за зерно, чечевицу и рис и дотянуть до следующего урожая!

Он глубоко вздохнул, чувствуя себя глупым и подлым, так как лишал ее единственного подарка, который он ей преподнес.

Она поспешно переложила сережки в правую руку и передала их ему. Затем она поклонилась и символически коснулась его ноги.

Панчи сидел на постели, нахмурив брови и отведя глаза в сторону. Затем он поднялся, стараясь не глядеть на Гаури, умыл лицо в углу сарая и отправился к ростовщику лалле Бирбалу.

— Входи, сын, входи, — сказал лалла Бирбал, пивший чай на террасе своего трехэтажного кирпичного дома.

Панчи присел напротив лаллы Бирбала, с притворным смирением сложив на коленях руки.

— Эй, Рам-джи, принеси чаю для Панчи! — крикнул лалла Бирбал слуге добродушным тоном, который очень подходил к его полной, рыхлой фигуре.

— Спасибо, лалла-джи, я только что пил чай, — сказал Панчи, опускаясь на каменный пол террасы, которая была полита водой для прохлады.

— Да о чем ты говоришь? Чай — божественный напиток, его можно пить сколько угодно. Эй, Рам-джи, куда ты пропал?

Такое небывалое гостеприимство сразило Панчи.

— И почему ты сел на пол, сын мой? Что с тобой случилось? Возьми циновку или стул… Ты так похож на моего сына. Ведь ты еще дружишь с Дамодаром? Надеюсь, вы не поссорились?..

— Не надо этих церемоний, лалла-джи, мне удобно и так, — сказал Панчи, несколько тронутый такой заботой о нем.

— Да сядь же на стул, — сказал лалла Бирбал, подтолкнув ногой к Панчи маленький плетеный табурет.

Чтобы избежать дальнейших словопрений и скорее перейти к делу, Панчи сел.

— Эй, Рам-джи, уж не умер ли ты там?

Возмущенный лалла Бирбал хотел было направиться к двери, но как раз в это время появился Рам-джи, молодой горец.

— Где ты был? Из тебя никогда не получится хороший слуга. Дай Панчи стакан чаю и приготовь мне кальян. Да поживее.

— Лалла-джи, пожалуйста, не беспокойтесь! — снова запротестовал Панчи. — Я бы сам попросил чаю, если бы хотел. Ведь я не раз ел у вас вместе с Дамодаром…

— Ничего, сынок, слуги так обленились, что надо дать им возможность поработать. Я хочу сделать из этого дикаря толкового слугу к тому времени, как переселюсь в свой новый дом в Хошнарпуре… Нашему народу чуждо честолюбие, и эти слуги никогда не станут цивилизованными людьми. Единственное, чему они могут научиться, это обманывать своих хозяев по мелочам… Но ты в нашем доме как сын.

— Вы так добры, лалла-джи.

— Нет, я вовсе не добр, — сказал Бирбал, усаживаясь поудобнее на стуле и придавая своему лицу более серьезное выражение. — По правде сказать, я хотел поговорить с тобой куда более строго, сын мой. В конце концов, у тебя нет отца, и если мы не дадим тебе совета, кто сделает это? Я слышал о тебе всякое и, конечно, многому не придаю значения. Молодость есть молодость. Но я слышал и о том, что ты переменил религию и ушел жить к Рафику, правда ли это?

— Вы же знаете характер моего дяди, лалла-джи, — ответил Панчи. — Религию я не менял и не делал ничего другого в этом же роде. Я лишь…

— Ты слишком горяч, сын мой, и ты не должен был уходить из дома своего дяди. Подумай о том, какая дурная слава пойдет о тебе! И так уже…

— У нас в деревне всегда готовы из мухи сделать слона, лалла-джи.

— Допустим, это так, но ведь факт остается фактом: ты дружишь с мусульманином, которого сгубила собственная леность. Этим людям вообще ничего не нужно, кроме куска говядины. Было бы каждый день мясо — до остального им дела нет…

— Дядюшка Рафик относится ко мне лучше, чем мой собственный дядя…

— Я не очень высокого мнения о Моле Раме. Он слишком кичится своим званием хавалдара, согласен… Но вдруг ему удастся выставить тебя из общины? Что ты станешь делать? И ты с молодой женой попросил приюта у мусульман, хотя тебе известно, как они обманным путем похитили наших женщин во время раздела страны…

— Я совсем не думал о религии, лалла-джи, когда…

— В таком случае тебе следует думать чуточку больше над тем, что ты делаешь!

Доводы лаллы Бирбала были настолько хитроумны, что Панчи был почти готов признать, что он не прав. Он сидел, низко опустив голову. А лалла Бирбал воспользовался моментом, чтобы вбить ему в голову несколько других истин.

— На деревне говорят, что ты подаешь дурной пример другим деревенским юношам. Ты рос без отца, ты играл в карты, пил и бродяжничал. Я знаю, что мой сын перенял все эти дурные привычки от тебя… После свадьбы тебе следовало бы налегать на работу, поскорее расплатиться с долгами и слушаться старших, а ты…

— Я не мог больше жить вместе с дядей, лалла-джи, — пробормотал Панчи. — Он хотел завладеть всем имуществом… Должна же быть справедливость на земле!

— Ты преувеличиваешь, Панчи. Он не настолько плох! — сказал Бирбал. — Теперь наша страна свободна, и в ней царит справедливость…

— Да, конечно, лалла-джи, в Индии царит справедливость! — сказал Панчи саркастически. — Сам народ виноват в том, что не может воспользоваться этой великой справедливостью. Стоит только захотеть… Ведь никто не заставляет крестьянина залезать в долги! Ему дана величайшая свобода выбора: брать в долг или не брать!

— Вот чай. Пей и перестань сердиться на своего дядюшку. В конце концов, Мола Рам для тебя старший, и он твой опекун.

Панчи взял стакан теплого чая и выпил его залпом. На него сильно подействовали обвинения Бирбала. А Бирбал возобновил атаку. Поерзав на стуле, он сказал:

— Теперь слушай дальше… Если Мола Рам действительно имел намерение лишить тебя имущества, это, конечно, плохо. Но, покинув его, ты потерял и то немногое, что имел. Кто поверит тебе теперь?.. Твой дядя служил в армии и поэтому получает пенсию от правительства. Это была хоть какая-то гарантия уплаты процентов, когда я взял в заклад твою землю и ссудил тебе пятьсот рупий. Я не вижу на этой земле урожая, из которого ты мог бы выплатить мне хотя бы часть процентов, не говоря уже об основном капитале. Что же касается земли… Видишь ли, по закону я не имею права приобретать годную для обработки землю. Достаточно мне хлопот с манговым садом, который я купил. Так вот, имею ли я гарантию того, что ты когда-нибудь вернешь мне эти деньги?

— Вообще-то говоря, я и пришел…

— Попросить взаймы, конечно! А то я не знаю!

— Не совсем взаймы, лалла-джи. Я хотел заложить у вас пару хороших золотых серег.

— Так, так, сын, ты думаешь, деньги растут на деревьях. Но даже и в таком случае у меня было бы их не густо, потому что деревьев в моем манговом саду не так уж много. Я вложил немало средств в кирпичный завод… А дела нынче идут неважно. Впрочем, я охотно посмотрел бы твои серьги… Можешь оставить их мне в счет уплаты процентов по закладной…

— Я не принес их с собой, они в ушах у жены, — вынужден был соврать Панчи. — Я только пришел спросить, возьмете ли вы их в залог и сколько за них дадите?

Лалла Бирбал был слишком хитер, чтобы поверить этой выдумке, но и не мог заставить Панчи выложить драгоценность из кармана. Он лишь скорчил кислую мину, словно спохватившись, что зашел слишком далеко, и сказал:

— Я не бог и не могу взвесить их, когда они болтаются у нее в ушах. Принеси их, и если они чего-то стоят, я возьму их в погашение долга и, может быть, немного дам тебе наличными.

Панчи, с яростью и изумлением наблюдавший за хитрыми попытками ростовщика поставить его в безвыходное положение, с радостью ухватился за открывшуюся перед ним возможность улизнуть.

— Если я смогу уговорить жену расстаться с ее единственной драгоценностью, я принесу эти серьги вам…

— Если твое возвращение так же сомнительно, как исход твоих переговоров с женой, пожалуйста, не забудь прислать в течение ближайших десяти дней полагающиеся мне проценты…

Стараясь не смотреть в глаза лалле Бирбалу, Панчи почтительно, с необычайно смиренным видом распрощался с хозяином и вышел.

Не имея возможности заложить серьги лалле Бирбалу, Панчи был вынужден пойти на следующий день к ростовщику Большого Пиплана Джавале Прасаду и предложить ему их. Для поддержания духа он взял с собой Рафика, который сидел без заказов по причине застоя в торговле гончарными изделиями и с радостью согласился прогуляться.

К счастью, лавка ростовщика Джавалы Прасада и дом Лакшми стояли в разных концах деревни, и Панчи не угрожала встреча с тещей. Сетх Джавала Прасад дал за серьги сто рупий — больше, чем предполагал получить за них Панчи. Завязав деньги в узелок, он предложил дядюшке Рафику зайти в винную лавку и посидеть там немного. Когда Панчи вышел от ростовщика, было еще светло, и при возвращении домой его могли увидеть в компании хозяина-мусульманина, а он не хотел вызывать лишних толков. Разумеется, в результате длительного пребывания в винной лавке часть денег была истрачена. Они купили бутылку крепкого местного вина и жареных клецок. Когда совсем стемнело и показалась луна, они отправились в обратный путь, то и дело останавливаясь, чтобы сделать глоток-другой из бутылки, купленной про запас. К тому времени, когда они достигли окраины Малого Пиплана, их изрядно качало из стороны в сторону, и они держались на ногах только потому, что шли вместе, поддерживая друг друга. А когда они стали подходить к дому, то уже успели пять или шесть раз упасть на землю. Вымазанные в грязи, растрепанные, они походили на двух выходцев с того света. Так как большинство жителей деревни в это время либо ужинало, либо уже спало, их возвращение прошло незамеченным. И все было бы хорошо, если бы в нескольких шагах от своего дома дядюшка Рафик не угодил в сточную канаву и не потянул за собой Панчи. Каждый по отдельности и оба вместе они делали невероятные усилия, чтобы подняться. Взглянув на облепленное грязью лицо Рафика, Панчи залился смехом:

— Дядюшка Рафик! Если б ты знал, как смешно ты выглядишь… Джинн, да и только!..

— Да? — И дядюшка Рафик провел пальцами по лицу, сделав его полосатым.

— А теперь… теперь ты похож на тигра!

— Прекрасно!.. И-ик!.. Ведь скоро я встречусь с тигрицей… Уж она мне задаст… У каждого свой ад дома… Аллах мне свидетель!

Друзья громко рассмеялись, причем смех Рафика то и дело прерывался икотой.

Заслышав этот шум, Хур Бану, которая сидела вместе с Гаури во внутреннем дворе, поджидая мужчин, стремительно выбежала на улицу, крича громовым голосом:

— А, это ты, дорогой муженек?.. Я так и знала, что вы явитесь домой в таком виде! Разве я не говорила тебе, когда ты сдавал сарай Панчи, что он будет дурно влиять на тебя? Посмотри на себя: на кого ты похож? Ах, сестры! В доме нечего есть, а они, нате вам, напились!

Призыв к «сестрам» не остался без ответа. Соседки Хур Бану одна за другой выскакивали из домов взглянуть на происходящее. Некоторые из мужчин, сидевших на топчанах на плоских крышах домов и покуривавших трубки, тоже спустились вниз… Собравшиеся сочувственно причмокивали губами и всячески выражали свое сожаление. Слышался их негодующий шепот. Хор возмущенных голосов возглавляла Хур Бану.

— Каким же надо быть дураком, чтобы поддаться этому молодому негодяю! И ведь я говорила ему, люди, я предупреждала! О, чтоб оборвалась нить твоей жизни! О, чтоб ты умер!

Хур Бану попыталась поднять мужа, но он оказался для нее слишком тяжелым. Она бросила его и стала бить себя по лбу, приговаривая:

— О, мое украденное счастье! О, моя черная судьба — быть женой такого человека!..

— Давай я помогу тебе! — сказала Гаури, выходя вперед.

— Уйди в дом, бесстыдница! — набросился на нее Панчи. — Она меня оскорбляет, а ты держишь ее сторону! Сейчас же уйди в дом!..

— Не она, а ты бесстыдник! — отпарировала Хур Бану. — Бедная девочка ожидает его, приготовила ужин и даже не притронулась к нему, а ты в это время пил и, надо полагать, ел!

— Довольно, довольно, не ругай его! — сказал дядюшка Рафик. — Это я во всем виноват! Ну-ка, помоги мне встать!.. Пошли… Когда живешь в деревне и изнуряешь себя работой… И-ик… Весь день, каждый день… И если хочется иногда выпить, хоть немного забыться, почему бы этого не сделать?..

Хур Бану снова принялся поднимать мужа. Пошатываясь, Панчи встал на ноги и с мрачной решимостью во взгляде обратился к зевакам:

— А ну, проваливайте по домам! Тут вам не представление!

Он помог подняться Рафику, как видно, несколько протрезвев от укоров Хур Бану, и собственными силами повел приятеля, который все время заваливался на него. Напоследок он еще раз обернулся к глазеющим на них соседкам и сказал:

— Ну идите, идите домой! Что вы нашли тут интересного! Мы немного выпили — ну, и что из этого?.. Разве ваши мужья никогда не выпивают?

Хур Бану, поняв, какую ошибку она совершила, сделав неприятный инцидент достоянием всех соседей и дав им обильную пищу для пересудов, присоединилась к Панчи, и они вместе доставили дядюшку Рафика домой.

Гаури в это время уже разбирала постель во внутреннем дворе.

Дядюшку Рафика усадили на постель, Хур Бану сняла с него фуфайку, а Гаури старательно вымыла ему лицо.

Видя, как жена помогает Хур Бану, Панчи решил, что она заодно с нею и считает во всем виноватым только его. Вне себя от раздражения, он крикнул:

— Иди сюда, предательница, и нечего тебе дуться на меня!

Гаури в замешательстве подошла к нему. Он грубо оттолкнул ее.

Следующие несколько дней Панчи держался замкнуто и почти не разговаривал. Не покладая рук он работал на своем поле, прокапывая канавы для задержания воды и с надеждой поглядывая на небо, не собирается ли дождь.

Но солнце продолжало палить с поистине демонической яростью, безжалостно сжигая посевы. Жара нарастала с каждым днем и вот, кажется, достигла предела, однако грома, которым кончается засуха, не было слышно. По слухам, в окрестных деревнях старики умирали от лихорадки, солнечных ударов и дизентерии. Говорили также, что в горных деревнях у кормящих матерей пропало молоко, и младенцы гибнут у них на глазах… Там дошли до того, что начали есть собак…

Панчи купил достаточно зерна для посева и только один мешок оставил для еды. С нетерпением ожидая начала дождей, он принялся за совершение обрядов, которые когда-то совершала его мать, чтобы умилостивить бога дождей Индру. Он всегда помогал ей в этом, рано поутру принося на берег реки кокосовые орехи и молоко, предназначавшиеся богу. Такое время считалось наиболее благоприятным для жертвоприношения, и, кроме того, он знал, что в эти ранние утренние часы никто из его прежних друзей не застанет его за таким занятием и не посмеется над ним. Но все его молитвы были напрасны. Жара день ото дня усиливалась.

Что ждет их в будущем? Переживут ли они надвигающуюся голодную пору? Кто поможет им?.. Эти вопросы мучили его, и на них не было ответа.

Все эти дни он почти не общался с дядюшкой Рафиком и Хур Бану, если не считать того раза, когда принес им полмешка зерна в знак примирения с хозяйкой. Это тронуло сердце Хур Бану, и она угостила его самыми лучшими кушаниями и напитками своего приготовления. Панчи лишний раз убедился, что, в конце концов, эти люди — его единственные друзья и не питают к нему вражды, хотя Хур Бану и не позволяла теперь мужу слишком часто видеться с Панчи, оказывать ему моральную поддержку и помогать по хозяйству.

В этом вынужденном одиночестве Панчи все чаще и чаще думал о Гаури. Она была близко и в то же время далеко. Со дня их ссоры она держалась сдержанно и непроницаемо, выказывая перед ним робость и даже страх и невольно вздрагивая при его приближении.

Это ее инстинктивное отвращение к нему после той жестокой выходки тревожило и расстраивало его. Он был опрометчив, легко впадал в гнев, но легко и отходил. И он просто не представлял себе, как можно долго таить злобу на человека. Простодушный и откровенный, он прямо высказывал свои обиды, и его раздражали люди, которые, обидевшись, предпочитают молча страдать и выражают свои чувства всем своим видом, а не словами. Помимо всего, отработав в поле, Панчи теперь имел много свободного времени. Он все чаще исподтишка наблюдал за Гаури, любовался ее упругой грудью, тонкой талией, круглыми бедрами, красивыми ногами и румянцем юности на ее лице. Ему очень хотелось подойти и обнять ее, но чувство стыда за свою грубость удерживало его.

Гаури понимала его состояние и, занимаясь домашними делами, старалась держаться от него подальше, хотя ей больше всего хотелось, чтобы он заговорил с нею. Она постоянно чувствовала на себе его горящий пристальный взгляд. Иногда у нее было такое ощущение, что он вот-вот сам подойдет к ней как ни в чем не бывало и избавит ее от этой робости. Но гордость мешала ему сделать это. И она ждала, надеясь, что в конце концов он все же ласково назовет ее «милой», и она ответит ему взглядом, полным преданности и готовности сделать все, что он хочет.

Но вместо ласкового голоса она услышала лишь суровое порицание в духе индуистского обычая, согласно которому муж должен всегда поучать свою жену:

— Глупая женщина! Ты даже после свадьбы все еще льешь слезы по своей матери!

Нет, она не будет взывать к своей матери каждый раз, когда поссорится с ним.

Ее переполняла нежность к нему. Но по старым индуистским обычаям, сложившимся в течение столетий, женщина не должна делать первого шага, и поэтому она лишь едва заметной трепетной улыбкой выдавала себя, когда хлопотала по хозяйству.

— Ах, щедрая госпожа! — сказал он однажды, когда она перебирала рис. — Она дает мужу поесть, но не говорит с ним ни слова.

Ее охватила жалость к нему. Едва сдерживая себя, стояла она у порога, с преувеличенной тщательностью отделяя каждое зернышко от мусора. Но сердцем она была с ним.

— А ну, дай пройти! — грубо отталкивая ее локтем, сказал он.

Она вскинула глаза, ловя его взгляд, надеясь, что, прочтя мольбу в ее глазах, он обнимет ее. Но он прошел вперед, и их глаза не встретились. Удобный момент миновал. «О, если б он хоть немного задержался у двери или дал мне возможность показать, как я хочу, чтобы он прикоснулся ко мне…» Вспыхнувшая в ней нежность погасла. Ее терзали стыд и злость на себя за то, что она не может облегчить ему путь к примирению.

Со своей стороны, Панчи решил, что дневное время мало подходит для примирения, и будет лучше, если он погуляет и вернется к вечеру, принеся жене подарок — манговые плоды из сада, принадлежащего лалле Бирбалу. Он видел там уже шесть больших спелых плодов…

Обстоятельства, казалось, благоприятствовали Панчи. Был конец дня, и у мангового сада за источником уже никого не было. Все же он решил произвести разведку и усыпить бдительность садовника Миана. Поэтому он сначала спустился к водоему. Угасающий свет дня едва сочился между стенами водоема. Панчи вдруг стало жутко: что, если дух отца лалы Бирбала внезапно прыгнет на него со ступенек или со дня водоема появится змея. Окунувшись раз-другой, он быстро закончил омовение и поднялся по лестнице.

Обида на Гаури за то, что она сторонится его последнее время, прошла. Напротив, он чувствовал угрызения совести за свой плохой характер — причину всех его бед — и проклинал свою гордость. На какое-то мгновение, когда разум в нем возобладал над инстинктом, он даже признался себе, что, собственно, с тех пор как Гаури пришла в его дом, он только и делал, что тиранил ее, сначала по наущению Кесаро, а потом просто по привычке.

Когда Панчи стал подходить к манговым деревьям, сердце его лихорадочно застучало. Он остановился у канавы. Мысль о том, что его могут поймать на воровстве, приводила его в замешательство. Может быть, все-таки не делать этого?.. Но эти большие великолепные плоды были единственным подарком, который он мог сделать Гаури… Что, собственно, страшного в том, что он возьмет несколько манго, принадлежащих лалле Бирбалу? Ведь он отлично знает, что сад достался ростовщику за счет неуплаченных процентов по закладам. Фактически лалла Бирбал совершил грабеж. Смешно! На свете есть и мелкие и крупные воры, но крупным все сходит с рук.

Чтобы придать своим маневрам видимость обыкновенной прогулки, он некоторое время спокойно шел вдоль рва, искоса поглядывая на деревья и отмечая те из них, на которых были особенно крупные плоды. Два дерева — теперь они остались позади — он давно уже приметил, проходя мимо них по дороге к реке. Но он продолжал бесцельно идти дальше и лишь без конца твердил про себя: «Чего мне бояться?», пытаясь укрепить свою решимость.

Однако это заклинание не помогало. Сердце колотилось все учащеннее, и тогда он решился.

Круто повернувшись на пятках, он быстро вернулся к тому месту, где заметил лазейку в живой изгороди из кактусов, и через несколько секунд был уже в саду. Не сводя глаз с предмета своих вожделений, он на цыпочках подошел к одному из деревьев и начал срывать плоды. Вскоре он сообразил, что не может просто нести их в руках. Он побледнел и тяжело дышал. Наконец он догадался поднять края дхоти и, как в мешок, положил туда сорванные манго. Его руки освободились, и он снова принялся рвать плоды. Они были настолько спелы, что падали на землю от малейшего прикосновения. Но Панчи слишком волновался, чтобы подбирать их, и срывал с веток все новые. Он действовал очень неумело и сильно качал ветви. В конце концов он вспугнул с соседнего дерева стаю попугаев, и они с громкими криками перелетели в другой конец сада.

Поднятый ими переполох привлек внимание садовника Миана, и он издал протяжный крик, каким всегда отпугивал воров.

Панчи следовало замереть и переждать тревогу. Но от страха он лишь еще больше заторопился и, сражаясь с веткой, на которой висел огромный чудесный плод, сломал ее.

— Стой, мерзавец! Вот когда ты мне попался! Ах ты, сукин сын!..

Изрыгая проклятия, садовник уже мчался к месту преступления. Но Панчи тоже бросился бежать и был намного впереди Миана.

На его беду, лазейка среди кактусов оказалась дальше, чем он думал, и пока он бежал, несколько плодов вывалились у него из подола. Он остановился, чтобы подобрать хотя бы два-три плода, и садовник настиг его. Ухватившись сзади за его дхоти, Миан закричал:

— Жулик! Свинья! Грабитель! Так это ты снимаешь у нас лучшую часть урожая!

— Нет, дядя Миан, я еще ни разу не был тут раньше!..

— Ты обманщик и вор! Как будто я тебя не знаю! Мошенник! Пьяница! Распутник… Бесстыдный сын недостойного отца! Я тебе покажу!

— Отпусти меня, — взмолился Панчи. — Что значит для лаллы Бирбала пара плодов!

— Можно было сразу спросить, ворюга! А ты лезешь нахрапом!

— Перестань меня оскорблять, не то я ударю тебя! — закричал Панчи, замахнувшись на него.

— Скажи-и-те: вор в роли шерифа! — отозвался Миан.

— Пусть я вор, зато твой хозяин Бирбал — настоящий грабитель!..

— Вот я отведу тебя к лалле Бирбалу, и ты все ему выскажешь!

— Ладно, пошли!.. Думаешь, я испугаюсь его? Пошли! Так прямо и скажу ему: я вор, а ты грабитель! А ты его цепной пес!

— Ладно, там разберемся, кто из нас кто, — сказал Миан и, увидев своего помощника, крикнул: — Эй, Балдео, принеси веревку, мы его свяжем!

— Я же сказал, что пойду с вами, — рассердился Панчи. Попробуйте только связать меня, я убью вас обоих.

— Хорошо, пошли!

Моля духа Шивы, обитающего на вершине Дхаоладхара, ниспослать ему спокойствие, Панчи поднялся и двинулся вперед. Он чувствовал себя несчастным и одиноким и проклинал в душе ту роковую звезду, которая надоумила его искать примирения с Гаури с помощью краденых манговых плодов…

Когда Панчи ввели на террасу дома лаллы Бирбала, тот сидел в своем любимом плетеном кресле, покуривая трубку, а его слуга Сурадж растирал ему ноги. Очевидно, Бирбал только что вернулся из поездки верхом, потому что он был в бриджах, а его пони Моти стоял неподалеку, жуя сухое сено.

— Здравствуй, друг, здравствуй… — начал Бирбал обычным своим панибратским тоном.

Панчи стоял молча, низко опустив голову, Миан и Балдео тоже молчали — от страха и почтения перед хозяином.

— Панчи, сын мой, почему ты не пришел в пятницу уплатить проценты? Ведь ты же обещал это сделать… Но я рад уже и тому, что ты явился по собственной воле сегодня. Ты не такой уж плохой парень. Твой дядюшка напрасно чернит тебя.

Толстое лицо Бирбала так и сияло фальшивым простодушием, ибо он без труда догадался об истинной причине появления Панчи.

— Он пришел не по собственной воле, господин, — сказал Миан. — Мы привели его силой.

— Как? Неужели он воровал манговые плоды? — с наигранным изумлением вскричал лалла Бирбал.

Садовник утвердительно кивнул и, предупреждая возможные упреки со стороны хозяина за плохую охрану сада, сказал:

— Лалла-джи, он тот самый негодяй, который каждый год губит нам урожай! Что мне делать с такими ворами? А вы еще собирались урезать мне плату…

— Наверное, это конец света! — начал Бирбал. — Чтобы молодой человек из хорошей семьи…

— Лалла-джи! — весь вспыхнув, пытался возразить Панчи.

— Не перебивай меня, дурак! — взорвался Бирбал. — Ты понимаешь, что этот сад мое единственное земельное владение? Несправедливый закон не разрешает неземледельцу владеть землей. В этом саду взлелеяно каждое дерево. Это манго «Альфонсо», саженцы были привезены из рассадника под Булсаром, из штата Бомбей. Один только провоз их по железной дороге стоил намного дороже всей твоей земли! Все эти годы я следил за ростом каждого деревца и с нетерпением ждал плодов! Мой садовник ухаживал за ними под моим личным наблюдением… Словом, мой манговый сад стоит дороже, чем ты и твой отец со всеми потрохами… И как ты только посмел воровать манго в моем саду?.. Я бы сам дал тебе один или два плода.

— Вот и я ему это же говорил, — вставил садовник. — Он мог бы попросить у меня, и я бы отдал ему плоды, поклеванные и сбитые попугаями…

— Выходит, попугаи могут клевать и сбивать плоды, а если человек возьмет один-два плода, его могут стереть в порошок, — возразил Панчи.

— Но ты же не птица и не зверь, — пояснил садовник.

— И уж меньше всего — угодливый шакал вроде тебя! — горячо сказал Панчи. — Виляешь хвостом перед лаллой Бирбалом, а сам…

Он вовремя спохватился и не стал говорить то, что было всем хорошо известно, а именно, что садовник неплохо зарабатывал, каждый год продавая часть урожая за спиной хозяина.

— Я знаю, все обманывают меня, — правильно угадав смысл недосказанного, произнес лалла Бирбал.

— Этот Панчи не только вор, но и лжец! — закричал садовник.

— Зная я вас всех! — заявил Бирбал.

— А этот Балдео, который осмелился поднять на меня руку, пусть он попробует сказать, что его мать не продает на рынке маринады из незрелых плодов манго, — сказал Панчи.

— Что такое? — лалла Бирбал резко повернулся к Балдео.

— Он врет, господин! — завопил Балдео. — Я брал лишь те плоды, которые сбил ветер.

— Если это правда, то я разделаюсь с Балдео, господин! — поспешил перестраховаться садовник.

— Ни один вор добровольно не признается в воровстве! — сказал Панчи. — А они самые подлые воры, они не сознаются, что крадут плоды манго, которые принадлежат им так же, как и вам, потому, что они работают в вашем саду. Жалкие трусы! Я хотел достать несколько манговых плодов для жены — и я пошел и сорвал их… В конце концов, много ли мы, крестьяне, едим во время засухи!..

— Смотри, эти разговоры доведут тебя до беды! — сказал садовник.

— Ну, не о чем тут говорить! — сказал лалла Бирбал, пораженный тем, как смело защищает себя Панчи, и боясь, как бы он не разошелся и не наговорил лишнего.

— Нет, тут есть о чем говорить! — ответил Панчи, переходя в наступление. — Давно пора выяснить, кто вор и грабитель, а кто безответный труженик, работающий в поте лица…

— Да ты уж не коммунистом ли стал? По твоим речам похоже! — лалла Бирбал даже приподнялся со стула, словно хотел помешать юноше высказать свои бунтарские мысли в присутствии подобострастных слуг и заразить их своими идеями. — Ты испорченный юноша, и ты испортил моего сына. Он ведет такие же разговоры, как и ты… Если уж тебе так нужны были эти манго, почему ты не обратился к Дамодару? Он бы сказал садовнику, и тот дал бы их тебе, дурачок!

— Что здесь происходит? — спросил одетый в нарядную белую тунику чаудхри Ачру Рам, величественно и спокойно поднимаясь на террасу.

— Паршивый мальчишка! Сущая напасть для всей деревни! — злобно процедил сквозь зубы хавалдар Мола Рам, как тень следовавший за чаудхри Ачру Рамом.

— Идите занимайтесь своим делом! — приказал садовникам Бирбал, опасаясь, что Мола Рам узнает от них о происшествии с Панчи и закатит племяннику новую сцену.

Садовник и его помощник, низко кланяясь, ушли.

— Здравствуй, субедар-джи, здравствуй, хавалдар Мола Рам! — приветствовал гостей Бирбал и, обратившись к слуге, который все еще растирал ему ноги, сказал: — Принеси нам свежего чаю и попроси приготовить шербет… Присаживайтесь, субедар-сахиб, хавалдар-сахиб!..

— Панчи, сын, ты что-то неважно выглядишь, — сказал Ачру Рам. — Как поживаешь? Что поделываешь?

— Откалывает свои обычные штучки, — двусмысленно заметил Бирбал.

Панчи, отвернув от них лицо, смотрел в направлении деревни. Ему очень хотелось уйти. Собравшись с духом, он повернулся к Бирбалу и, сложив ладони, склонился в прощальном поклоне.

— Постой, постой, сынок, у меня есть небольшое дело, которое я хотел бы уладить с тобой и твоим уважаемым дядей, — остановил его ростовщик.

Панчи с опасением подумал о том, что может произойти, если его разозлят, в глубине души восхищаясь неожиданным великодушием лаллы Бирбала, который словом не обмолвился о воровстве.

— Как нашкодивший пес, он хочет улизнуть, спрятав хвост промеж задних лап, — охарактеризовал ситуацию Мола Рам. — Вор! Он опозорил всю нашу семью!

— Мальчик, что я слышу?.. Это правда?.. — мягко и снисходительно спросил субедар Ачру Рам, садясь на плетеный стул и указывая на другой Моле Раму, который не замедлил воспользоваться приглашением.

— Кто живет в арендованной лачуге и еле дотягивает до следующего урожая, всегда окажется виновным, — сказал Панчи, когда они расселись по местам.

— Можешь сколько угодно распрямлять собачий хвост — он все равно завьется кольцом! — вскочил с места Мола Рам. — Ты как был, так и остался наглецом и негодяем. Как ты смеешь так разговаривать со старшими, ты — транжир, пьяница, а теперь еще и вор!..

Как видно, весть о его налете на манговый сад уже разнеслась по деревне. Более того, именно это было причиной, почему два почтенных старейшины явились к Бирбалу раньше обычного. Постепенно к дому подходили другие жители деревни и группами располагались неподалеку от террасы.

— Сказать по правде, — обратился к присутствующим лалла Бирбал, сделав широкий жест рукой, — я, в сущности, ничего не имею против, что кто-то украл несколько манговых плодов из моего сада, хотя я собственной кровью взрастил эти деревья… Но я хочу получить деньги, хотя бы проценты с одолженной суммы, если не всю сумму. Поэтому я пользуюсь случаем, когда вы оба находитесь здесь, и намерен выяснить, кто из вас будет мне платить. Документ составлен на вас обоих, поскольку речь идет об общей вашей собственности…

— Я не имею ничего общего с этим вором! — живо возразил Мола Рам. — Кроме того, вам известно, что он отделился от меня.

— Оставь мальчика в покое и не обзывай его скверными словами! — громко сказал дядюшка Рафик, выступая вперед из толпы мужчин.

— А ты кто такой — лезешь не в свое дело? — закричал Мола Рам.

— Тише, тише, не надо горячиться в такую жару, — сказал чаудхри Ачру Рам.

— Выпейте шербет, господа, и остыньте! — в тон ему проговорил гончар, увидев, что слуга Бирбала принес три полных бокала прохладительного напитка.

Дядюшка Рафик славился своим юмором, так что к теперь все улыбнулись его замечанию. Один только Мола Рам, недовольный тем, что его впутали в это дело с закладной, отставил бокал с шербетом и злобно бросил племяннику:

— Я отправлю тебя в тюрьму, мерзавец, если ты не уплатишь проценты немедленно. Ведь ты же заложил серьги, которые дала тебе мать и которые ты подарил жене!

— Я истратил эти деньги на покупку семенного зерна, — соврал Панчи, ибо часть денег еще лежала у него в кармане.

— Вернее сказать, пропил их вместе со своим другом мусульманином, — с презрением сказал Мола Рам.

— Сын, я уверен, что ты истратил не все деньги, — сказал лалла Бирбал. — А если это так, боюсь, тебе никогда не стать богатым… Позволь мне немного просветить тебя. В нашей стране полно чиновников, которые так и норовят сорвать с кого-нибудь куш. Полиция продажна. Законники тоже обирают клиентов. Поэтому ты должен беречь свои деньги, если хочешь выжить…

— Береги каждую пайсу… — издевательски провозгласил дядюшка Рафик, нацелившись в Панчи пальцем.

Субедар Ачру Рам громко засмеялся, отдавая должное шутке гончара. А тот, придав своему лицу серьезное выражение, продолжал:

— Чаудхри-сахиб! Вы — помещик, который даже в голодное время кормит работников со своей кухни, и вы слишком возвышенны, чтобы понять характер лаллы Бирбала, торговца, ростовщика и подрядчика одновременно. Копить деньги и беречь каждую пайсу — его религия! Посмотрите на этот дом, на его лавки и фабрики! Все это выстроено на те пайсы, которые он сберегал в то время, как вы зарабатывали в армии лишь медали, а мы сидели без работы. И подумать только, что и он был когда-то сиротой и за душой у него была только хлебная лавка в деревне…

— Чего ты суешься к нам со своими разговорами? — оборвал его Мола Рам. — Уходи прочь и дай нам поговорить между собой. Нас нисколько не смешат твои дурацкие шутки. Гончар без роду-племени, вот ты кто есть!

— Я не дурачусь, а веду разговор начистоту. И я не гончар без роду-племени, я гончар из Малого Пиплана и горжусь своим наследственным ремеслом. Я не стал служить наемным солдатом у англичан, как ты, а занимался своим делом…

— Ну довольно! Если говорить начистоту, я хочу получить все деньги, которые завернуты у Панчи в носовом платке, — сказал Бирбал. — Он обещал зайти ко мне и уплатить проценты, но так и не пришел. Теперь его привели силой. Я прощаю ему вторжение в мой сад, но прощать долг не собираюсь.

Панчи был приперт к стене. Он стоял, понурив голову, и молчал. От волнения и жары кровь гулко стучала у него в висках…

— Ничего не поделаешь, брат, — с горечью в голосе сказал дядюшка Рафик, повернувшись к нему. — Ничего не поделаешь — во всяком случае, с лаллой Бирбалом. Он всю жизнь живет несправедливостью…

— Если я даю взаймы, я вправе требовать то, что мне причитается! — громовым голосом закричал Бирбал. — Убирайся с моих глаз, дерзкий глупец! Мусульманское отродье! Он еще смеет говорить о справедливости!

— Во всяком случае, получение процентов запрещено моей религией — исламом, уважаемый сетх.

— Только не приплетай сюда религию!.. — строго сказал чаудхри Ачру Рам.

— Не то мы поступим с тобой так, как уже давно должны были поступить, — добавил Мола Рам.

— Забудь о религии, — заволновался Бирбал, боясь, как бы разговор о процентах не перешел в бесполезный спор, — и лучше попроси своего друга рассчитаться со мной.

— Ничего не поделаешь, брат, — сказал дядюшка Рафик, обращаясь к Панчи. — Плати!

У Панчи уже не было сил сопротивляться. Он вынул из кармана узелок с деньгами и бросил его под ноги Бирбалу. Когда его подхватили под руки и повели, он начал громко и судорожно всхлипывать.

— Ничего, ничего, — утешал его гончар. — У бедняков никогда не убавляется еды, если они вместе. Мы поделим с вами все, что у нас есть. Я должен получить еще немного денег от моего брата из Хошиарпура. Как-нибудь проживем…

Однако Панчи оставался глух ко всем утешениям. Дружеская поддержка дядюшки Рафика несколько облегчала его душевные страдания, но больше ему и не надо было. Выкажи гончар чуть побольше сочувствия, и, казалось ему, он был бы окончательно сломлен.

Теперь настала очередь Панчи отправиться в «темную комнату», где он мог наедине с собой переживать свое несчастье. Гаури же, наоборот, должна была обхаживать его и добиваться примирения. Однако упрямство, затаенная обида и сдержанность Гаури в сравнение не шли с озлобленностью и глухим молчанием, которое избрал своим оружием Панчи. И так как к ним никто не приходил, его дурное настроение целиком вымещалось на Гаури.

А с Гаури произошло нечто совершенно необычное. Она была так напугана и расстроена уединением Панчи в «темной комнате», что самой себе казалась противной оттого, что позволяла себе раньше капризы и этим подавала дурной пример Панчи. Как бы в ответ на молчание мужа она стала удивительно говорливой и даже пробовала робко шутить, когда растирала ему руки и ноги, пытаясь его расшевелить.

Она начала с того, что однажды утром, явившись к нему со стаканом горячего чая с молоком, как обычно, тихонько коснулась пальцев его ног, желая его разбудить. Так как он продолжал неподвижно лежать, она нажала на пальцы чуть сильнее и сказала:

— Вставай, Панчи-джи, вставай!

Теплота ее интонации и то, что на назвала его по имени, чего не позволяет себе ни одна индусская женщина в обращении с мужем, очень удивили Панчи, и он, забыв о своем плохом настроении, уже хотел было поднять голову, но вовремя сообразил, что по его залитому слезами лицу Гаури сразу увидит, что он плакал, а ему, представителю сильного пола, стыдно обнаруживать перед женой такую слабость.

Гаури тихонько пощекотала его ступню. Ему хотелось улыбнуться, но он сдержался и подчеркнул свое недовольство миром тем, что выбил стакан с чаем из ее рук. Горячий чай залил ее одежду и ноги, потек на пол.

Отвернувшись от жены, Панчи думал о том, что ему в его отчаянии только и остается страдание и аскетическое отрешение от жизни. Если не будет дождей и засуха не кончится, не надо будет и работать. И он в этом не виноват. Не только его, но и всю деревню, всю округу охватит скука вялой, унылой жизни. Будут лишь вздохи и стоны… И каждодневный изнурительный труд… И в качестве развлечения злобные пересуды о том, как он, Панчи, воровал манго у лаллы Бирбала. Панчи остро чувствовал несправедливость жизни: он был молод и полон сил, он жаждал дела, он хотел есть, любить и отдыхать в тени манговых деревьев, но во всем этом ему было отказано, и не по вине его или кого-нибудь еще, а потому, что такова была судьба — карма, которая посылает им засуху за засухой. Только все это враки, что говорят брахманы о карме. Чужеземцы, белые сахибы, сосут кровь из страны, сказал Ганди… Правительство могло бы перегородить реки плотинами или выкопать новые колодцы и дать крестьянам воду. Но взяточничество губило все великие планы обводнения и электрификации, и к тому времени, когда отпущенные на них деньги съедали подрядчики, появлялись новые паразиты — вот тебе и карма! Мудрость землевладельцев состоит в том, что они не сразу убивают крестьян. Вместе с ростовщиками они даже дают деньги под залог драгоценностей и сосут кровь из крестьян медленно и незаметно… Бедняков наказывают за кражу нескольких манговых плодов, а богатые ростовщики строят себе шикарные многоэтажные дома, один выше другого.

— Но ведь должна же быть справедливость на земле! — пробормотал он.

Гаури оставила домашнюю работу, подошла к нему и, подражая его интонациям, когда он, в свою очередь, старался вывести ее из хандры, сказала:

— Детка, вставай сейчас же и не валяй дурака!

Как ни странно, это почти возымело действие.

Лицо Панчи просветлело, он поднял голову и засмеялся. Но смех его был сродни плачу, и его лицо скривилось в плаксивой гримасе.

— Не приставай ко мне! — заговорил он, всхлипывая. — Мне так плохо, что хоть в пору умереть! Они унижали и мучили меня… И все из-за тебя!.. Ведь только для тебя я и пошел воровать эти манговые плоды… И вот теперь… Оставь меня одного!.. — И Панчи опять бросился ничком на топчан, приняв прежнюю позу безнадежности и отчаяния.

Гаури уже привыкла к его крику и оскорблениям, зная, что за этой внешней грубостью скрывается, в сущности, добрый характер. Но признание Панчи, что он пытался украсть для нее манго, поразило ее и наполнило чувством вины. Теперь ей стало понятно, почему он дуется на нее… Как сложен и запутан этот мир, как трудно жить на свете! Вдруг она спохватилась: утро проходит, а она еще не начала готовить, и кто знает, может, к Панчи придет аппетит, он попросит поесть и рассердится, если завтрак не будет готов. Она начала разводить огонь.

Высыпав в воду рис, она забылась, глядя в огонь и перебирая в памяти трудные дни своего замужества, в котором ссоры чередовались с приливами нежности. Ей вспомнилась народная песня, которую пела ей мать, когда речь заходила о том, как будет обращаться с ней муж после свадьбы.

У Гаури стало привычкой сидеть в ногах Панчи, прижимаясь к ним. Если он не привлекал ее к себе, значит он был в плохом настроении. Обычно одно прикосновение ее руки пробуждало в нем желание поиграть с нею. Он щекотал ее шею или под мышками, и она убегала, смеясь. Тогда он принимался ее преследовать и, догнав, обнимал и целовал. А она краснела, сначала от стыда, а затем от желания. Потом наступал момент, когда они сливались в единое целое и лежали вместе в сладком забытьи. Отдохнув немного, Гаури приносила ему простокваши или прохладный миндальный напиток и чувствовала, что он привязан к ней, как ребенок к матери. Гаури понимала, что только глубокое одиночество заставляло его когда-то искать поддержку у своей тетки Кесаро, и инстинктивно стремилась занять ее место. Но она была молода и неопытна и не знала всех тех уловок, которыми женщины постарше удерживают возле себя молодых парней, и ей всегда казалось, что она может потерять его… «Быть может, — говорила она себе, — я слишком много внимания уделяла своему зеркалу и своей прическе? Но неужели он не понимает, что все это делается только для него?..» Она часто плакала, когда он целые дни проводил наедине с собой, и не могла забыть свою тоску даже за работой. И над ней всегда тяготело зловещее предчувствие, что Кесаро придет и уведет его в свой дом… У нее захватывало дух при одной мысли об этом. Суеверный ужас перед теткой нападал на нее вновь и вновь, и ей то и дело казалось, что она видит Кесаро, стоящую у дверей.

Но однажды, словно своими опасениями она действительно навлекла свою судьбу, Кесаро показалась у их порога.

— Панчи, сын мой… — позвала она.

Гаури была потрясена до глубины души, лицо ее побелело. Чтобы не уронить глиняный горшок с чечевичной похлебкой, который она держала в руках, она снова поставила его на очаг и стала помешивать в нем половником, делая вид, что всецело поглощена этим занятием.

— Панчи, сын, — сказала Кесаро, подходя к постели племянника и сложив губы в умильную гримасу. — Сын мой, что я сделала, чтобы заслужить твою нелюбовь?.. Ты знаешь, что твой дядя тяжелый человек. Он бьет меня теперь куда больше, потому что тебя нет и некому меня защитить…

Панчи лежал плашмя на узеньком топчане и не шевелился.

— Сын, твоя тетка, твоя приемная мать пришла к тебе, проснись, — приговаривала Кесаро, нежно кладя руку ему на голову. — Прости свою несчастную любящую тетку, Панчи, прости ее и поговори с ней… Не будь таким гордым и упрямым, как твой дядя!..

Что Панчи в душе был ребенком, о чем лишь недавно догадалась Гаури, видимо, было хорошо известно Кесаро. Он повернулся, привстал на локоть и спросил дрожащим голосом:

— Почему же ты оставила меня? Почему не приходила все это время, если он бьет тебя?..

— Сын, я поступала так, как требует наша религия! Как я могла прийти в дом мусульманина, к женщине, с приходом которой распалась наша семья? Она бы и не допустила, чтобы я пришла хоть взглянуть на тебя одним глазком… Когда в Ракхари был праздник, я хотела прийти и завязать шелковую нить на твоей руке…

Наступила пауза. Упоминание о празднике, на котором женщины завязывают шелковые нити вокруг запястья мужчин, объявляя их своими защитниками, тронуло Панчи, И его внутреннее сопротивление таяло, хотя он и продолжал хранить молчание.

Гаури предвидела это, но была бессильна против прочных уз, которые, как пуповина, связывали Кесаро и Панчи. Она лишь укрыла концом сари голову и, выйдя из ухни, прошла по комнате, как бы желая подчеркнуть свое присутствие.

Кесаро сделала вид, что не заметила ее, и снова обратилась к Панчи:

— Я спорила с твоим дядей чуть не каждый день и уговаривала его помириться с тобой.

Панчи благодарно взглянул на нее и понурился.

Кесаро положила его голову к себе на колени и стала нежно поглаживать. Панчи плакал, а она говорила, стараясь завоевать его расположение:

— Я ли не лелеяла тебя, когда у тебя была лихорадка, когда ты болел? Так почему же за последние три месяца ты ни разу не зашел ко мне?

— Потому что твой муж выгнал меня из дома! Потому что ты позволяла ему издеваться надо мной! Потому что… потому что… Ты знаешь, как он вел себя в деле с закладом земли — грозился подать в суд и подбивал на это Бирбала!.. Он видел, как у меня отнимают последние деньги, которые я оставил на самые необходимые расходы. Что мне теперь есть?.. Он-то сидит себе на пенсии, свинья поганая…

— Его нельзя за все осуждать. Ведь он был на войне… И потом, так сказано в его гороскопе… Благополучие нашего дома будет разбито с приходом злосчастной девчонки. И все случилось так, как предсказал гороскоп.

Гаури внимательно прислушивалась к тому, о чем говорили тетка и ее муж. Подбежав к топчану, на котором лежал Панчи, вся дрожа от негодования, она закричала:

— Вон из моего дома, ведьма! Вон! Ты вволю поиздевалась надо мной, когда я невестой пришла в ваш дом. Ты и твой муж выгнали нас, и нечего тебе соваться в нашу жизнь. Если у тебя нет мужа, иди к кому угодно, только не прикасайся к моему Панчи!.. Убирайся вон, злая старуха. Ты хочешь иметь двух мужей! Чтобы один бил тебя, а другой любил. Я не отдам тебе моего мужа.

Кесаро никогда не подозревала, что Гаури способна на это. Не представлял ее себе в такой роли и Панчи. А она стояла между ними, разгневанная и прекрасная, как огонь.

— Да как ты смеешь говорить мне все это! Ты, которая путалась с кем попало! Потаскушка!..

В ответ Гаури лишь схватила Кесаро за пучок волос на голове, оттащила от постели Панчи и, невзирая на ее протесты и сопротивление, вытолкнула за дверь.

Панчи лежал, опершись на локоть, и в изумлении смотрел на это чудо, не решаясь вмешаться по вялости и слабости своей натуры. Гневная сила, неожиданно проявившаяся в хрупкой и нежной фигурке Гаури и делавшая ее подобной богине-разрушительнице Кали, поразила его. Когда Гаури вернулась, Панчи продолжал удивленно смотреть на нее, не говоря ни слова. Затем он сказал:

— Дай мне напиться и попей сама.

Она подошла с водой и, приподняв его голову, дала ему напиться. Она вся дрожала от страха и возбуждения. Сделав несколько глотков, он привлек ее к себе…

Прошло время, и Панчи, исцеленный от хандры любовью Гаури, поборол свой стыд и стал опять выходить на люди. Вся деревня барахталась в водовороте бедствия, вызванного засухой. Затихли сплетни и пересуды, уступив место тяжким вздохам перед лицом палящего солнца, от которого твердой коркой спеклась земля. Панчи все еще пылал ненавистью к своему дяде, и это чувство кипело в нем, перемежаясь приступами отчаяния. Но любовь Гаури, ее готовность исполнить каждое его желание, утишала боль его истерзанной души. Он уже не так переживал недавнее унижение, не так тревожился о том, что нет дождей, что не будет урожая и, следовательно, придется продать землю, так как он не сможет уплатить проценты лалле Бирбалу. Он вдруг воспылал необузданной страстью к жене и проводил с нею дни и ночи, словно ища в ее близости забвения от всех своих невзгод и напастей. Она дарила его нежностью и снова нежностью, была во всем покорна ему, но он не находил успокоения, и она относила это на счет своей застенчивости и почти девической робости в любви.

Но одна фраза, оброненная им, открыла ей — и ему самому также — истинные причины его беспокойства. Легко поранив ногу топором, он заметил: — Похоже, судьба мне изменяет.

В последующие несколько дней эти случайно сказанные слова стали у него навязчивой идеей. Он вспомнил, что сказала Кесаро о гороскопе, и ему не давали покоя ее слова о том, какое влияние на его жизнь должна оказать Гаури. Некоторое время Панчи даже раздумывал, не сходить ли ему к пандиту Харихару и не заказать ли себе еще раз гороскоп. Но в тот момент, когда он почти решил это сделать, он струсил. В сущности, он никогда не поддавался подобным суевериям и постоянно смеялся над своей матерью и Кесаро, когда они совершали религиозные обряды. Если он и терпел их, то только потому, что после каждого ритуала мать обычно давала сладости. Он как-то само собой пришел к тому мнению, что для него, который ничего не имеет в этом мире, не существует и бога, а следовательно, нечего и просить его заступничества. Он презирал себя за одну лишь мысль о том, что Гаури может принести несчастье, помня о той преданности, которую она проявляла, несмотря на все трудности и лишения жизни с ним… Но как было забыть те ужасные слова, которые сказала о ней Кесаро? Особенно намек на то, что Гаури путалась с кем попало…

Он не находил себе места и шатался по деревне, стараясь хоть немного рассеяться, но его душевная смута повсюду была с ним. После своего злосчастного набега на сад лаллы Бирбала он ни с кем не разговаривал, кроме Рафика. Но так как засуха не пощадила и гончара, оставив его без работы, Рафик тоже был не очень-то расположен к длительным беседам. И все же однажды, не в силах побороть обуревавшие его сомнения, Панчи излил свою душу перед стариком и рассказал ему все, что Кесаро говорила ему о Гаури.

Гончар внимательно выслушал его и затем, придав торжественное выражение своему лицу, произнес:

— Сын мой, разозленная женщина, рассерженная змея и загнанный тигр — никому из них нельзя доверять. Как можно всерьез принимать все то, что Кесаро говорит о Гаури? Но все-таки не стоит рисковать. Я подарю тебе амулет, который дал мне когда-то один мулла. Надеюсь, он поможет тебе… — Дядюшка Рафик полез в шкаф и, порывшись в нем, достал серебряную коробочку с привязанным к ней белым шнурком. — Этот амулет оградит тебя от всякого несчастья, и все твои соперники сникнут перед твоим взором…

Сказав это, дядюшка Рафик закрыл глаза и начал бормотать заклинания из Корана. Потом он подул на амулет и передал его Панчи. И хотя тот не рассмеялся вслух над своим другом, в глубине души он не поверил ни в амулет, ни в заклинание.

Дядюшка Рафик почувствовал это и перешел к более реальным советам:

— Никогда не теряй надежды, сын! Мы еще не собираемся помирать! Засуха не только твое горе. Тысячи бедняков страдают от нее. Урожая не будет ни у кого. Люди продают дочерей. Вот и выходит, что ущерб, нанесенный земле, ничто по сравнению с ущербом, нанесенным людям, — потерей бодрости и мужества! Выше голову, сын мой… Мы еще увидим хорошие времена… Наша земли велика и прекрасна. Если будет на то воля аллаха, она еще оденется зеленью…

Эти слова вдохнули в Панчи жизнь. Последующие два дня он не покладая рук работал над углублением канавы на своем поле, так как небо неожиданно заволоклось облаками и сильный ветер пробежал по земле, подняв вихри пыли, как перед дождем. Однако облака, едва показавшись, пронеслись мимо. Земля снова задыхалась, как в пекле, и солнце иссушало тела и души людей, предварительно подвергнув их долгим тайным испытаниям. А Панчи опять ходил сам не свой и то и дело спрашивал себя: «Неужели она действительно заигрывала с Раджгуру, когда меня не было дома?..»

И вот он стал проникаться отвращением к ее телу. Отвращение родилось постепенно — из желания положить конец этой муке. Он стал избегать ее и даже отталкивал ее, когда она приходила к нему, и это вошло у него в привычку. Даже его душа, боровшаяся с суеверием и оправдывавшая ее, заразилась ненавистью, которая то вспыхивала, то затихала, чтобы в конце концов вылиться вновь в приступе ярости по поводу малейшей оплошности с ее стороны.

Но Гаури боготворила своего мужа и господина и хотела завоевать его своей покорностью. Подобно тому, как она пробилась сквозь стены, которыми он окружил себя в первые дни после свадьбы, и завоевала его нежность и страстную любовь, так и теперь она, как настоящая индусская женщина, готова была терпеливо ждать и пройти через все испытания, чтобы открыть причину враждебности, недоверия и ненависти, которую он проявлял по отношению к ней. Ибо в глубине души она верила, что в Панчи, однажды выказавшем к ней такую нежность, откроется неиссякаемый источник любви — стоит лишь очистить от ила подозрений его сердце. Гаури вспоминала песни святой Мирабаи, слышанные ею еще в детстве, и думала: «Как Мира смогла тронуть сердце бога своей преданностью, так и я смогу завоевать доверие Панчи». Черпая силу в этой внутренней решимости, она занималась своими обычными делами, сохраняя достоинство и гоня от себя всякую сентиментальность.

Перед лицом такой преданности Панчи не оставалось ничего другого, как сдаться. И Панчи позволил ей исцелить себя, он снова целовал и ласкал ее в приливе нежности, словно копившейся в нем долгие дни его хандры. На этот раз он был укрощен любовью и решил впредь гнать от себя всякую мысль о том, что над этой чистой душой может тяготеть рок. Он понял, что должен терпеливо ждать, пока небо не одарит их счастьем, подобно тому, как она дарит его блаженством любви.

Панчи был всецело погружен в это чудесное состояние, пока однажды утром Гаури, робея, не сообщила ему о естественных последствиях их любви.

— Теперь-то уж непременно должны пойти дожди, — сказала она. — Я жду ребенка, и у нас появится еще один рот, который надо будет накормить.

Это признание сильно подействовало на него. На какое-то мгновение он вспыхнул от тщеславия: он будет отцом! — и тут же помрачнел. Его охватил страх перед отцовством, перед будущим ребенком.

Он сделал попытку взять себя в руки и задал Гаури глупый вопрос:

— Как это случилось?.. Когда?..

— Говорят, у каждого ребенка своя судьба, — ответила она. — Может, нам повезет и наша судьба изменится к лучшему…

Но простая и наивная вера, которую она носила в своем сердце, не могла передаться очерствелой душе Панчи. Он днями ходил сам не свой, в нем бушевал целый водоворот сомнений, сводивших его с ума. И однажды, поддавшись очередному приступу малодушия, он оттолкнул от себя Гаури и крикнул:

— Уходи к своей матери, чертовка! Я откажусь верить моей тетушке Кесаро только в том случае, если пойдут дожди. Если дождя не будет, я умру. И тогда заботься сама о своем отродье!

Гаури, потрясенная и оскорбленная, взглянула на него, но ничего не сказала, надеясь, что его вспышка пройдет, как уже бывало не раз. Но он подступил к ней с поднятыми кулаками, крича:

— Чей это ребенок: мой или кого-нибудь еще?

— Чей же он еще может быть? — как раненая лань, вскрикнула Гаури и принялась умолять его: — Не будь жестоким, Панчи, верь мне! Прошу тебя, как на молитве…

Он дрогнул при виде ее горя и беспомощности, но, закрыв лицо рукой, продолжал кричать:

— Уходи, уходи с глаз моих! Иди к своей матери, потаскушка! Она, наверное, зарабатывает достаточно, чтобы прокормить тебя и твое отродье… Твой дядя Амру не даст помереть вам с голоду…

Она упала к его ногам, молитвенно сложив руки над головой.

— Не прогоняй меня, Панчи, не прогоняй!

Он яростно оттолкнул ее от себя. Она упала. Не в силах слышать ее плач, он быстро вышел из дому.

После его ухода Гаури подняла голову и вытерла слезы. Полная решимости оградить своего ребенка от насилия с его стороны, она встала и начала собирать вещи…