Сумерки сгущались. Морской закат был прекрасен: ярок, ослепителен, волнующе таинствен. Розовое небо будоражило воображение увертюрой наступающей ночи, разумное солнце уступало место непредсказуемой луне…

Олег закончил говорить. Его никто не перебивал – у каждого были на то основания.

– Ну ты меня и удивил, говнофиник! – Сева вроде бы не пил – все же на виду, а был похож на только что вышедшего гостя со дня рождения из банкетного зала ресторана «Огни Москвы». Все, что сказал Олег, ему больше, чем другим, наверное, не понравилось. Вместе с рассказчиком. Еще и ревность, придавившая, как проехавшая по нему перламутровая Ирина машина. – А ну иди сюда! – крикнул он Апельсину. – Если сейчас же ты не принесешь мне виски и ведро льда, я надеру тебе задницу!

– Это что еще такое? Он тебе что, пятилетний ребенок. Уж лучше морду ему набей, – посоветовал Мухаммед.

– Он знает, что я имею в виду, пидер марокканский!

– Сева! Держи себя в руках! – воскликнула Мари.

– Ты лучше прогуляйся по своей памяти и расскажи-ка, что знаешь в этой связи, – мотнул Сева головой на Олега, медленно, но верно перемещавшегося поближе к Саломее. Мысленно он уже дал Мари скидку за ее незатейливую женскую хитрость. Когда-то давно они пару раз дошли до физической близости в своих вялотекущих отношениях, но третий раз так и завис в воздухе – появилась Ирина. Правильная, целеустремленная, внимательная, с интересными друзьями и в интересном бизнесе. С Саломеей он сразу нашел общий язык.

– А вопросы надо докладчику задавать, я только привела Николя. И пожалуйста, на меня не набрасывайся, еще пригожусь, – фыркнула Мари. Встала и отошла к Мухаммеду – он внушал ей больше доверия.

Саломея стояла серьезная, а глаза опять смотрели на воду через широкие окна салона. Какой-то пугающий закат. Кричащий. Слишком яркий и откровенный.

– Так вы начали сделку или нет? – обратилась она к Олегу.

– Да, – спокойно ответил он.

Но Ханна вот как-то заерзала. Она вообще заметно притихла, пока Олег исполнял свой непростой монолог.

– Вот тут хотелось бы поподробнее. – Серьезность не уходила с лица Саломеи, может быть, слегка разбавилась ощущением вечера и стала не серьезностью, а грустью. Что она думала сейчас, после его рассказа?

– Слушайте, может быть, мы оставим это до завтра? Никто не против решить уравнение, но пора и честь знать. – Никита все время наводил порядок, выбрав себе роль пассивного полузрителя.

– Где этот чертов парень? – вспомнил Сева про Апельсина.

– Я бы тоже, что ли, выпил, – поддержал его Олег.

– Ты себе отдельно заказывай. – И все-таки Сева прилично держался.

Вдруг заиграла музыка: Фрэнк Синатра «Strangers in the night», и всем стало легче. Мари опять пошла к Севе, Ханна нашла глазами Мухаммеда, Никита обнял Виолетту за плечи, а Олег и Саломея подчеркнуто не шевельнулись.

– Мы предлагаем вам ужин на верхней палубе прямо сейчас, – объявил вошедший Апельсин.

– Ты у меня дождешься! – Сева хоть и был расстроен, но перспектива еды и его обрадовала, не говоря уже о Мухаммеде и девчонках.

Винченце опять был на высоте. Не повар, а композитор. Выпили вина наконец и погрузились в тишину. Приборы звенели, как колокола. У тарелок лежали новые магнитные ключи от кают.

– Я вот боюсь, придем домой, а все кровати куда-нибудь вынесли, – предположил Мухаммед с заметной такой долей пессимизма.

– Да, что-нибудь придумают, задачу-то не решили, – поддакнул Никита.

– Ты вино вот пил? – опять спросил его Мухаммед.

– Так же, как и все, – ответил Никита и демонстративно допил стоявший перед ним бокал.

– Вот все через полчаса и заснем, – заключил Мухаммед.

– Ты когда сюда ехал, о чем думал? – поинтересовался Никита.

На самом деле Мухаммед много по этому поводу не задумывался. Уж он-то ни в какие банковские махинации не влезал, никого не подставлял и чужих девок не уводил. Если бы не Саломея, вряд ли бы сюда собрался.

– Я думал, что Буратино не мог быть итальянцем, – заметил он.

– А ты не путай нации и национальности, – сказал с противоположной стороны стола Олег. – Мало ли какие у кого корни.

– Так-так-так… – отозвался Сева. – Может быть, тебе попробовать написать третью версию о Буратино-глобалисте – у тебя столько наработок, новых аналитических материалов. Я все никак не спрошу про твой фонд «XXI век и что-то…».

– Да ты просто не знаешь, что спросить, извини, конечно, – вставила Мари. Как ни верти, а про Олега ей всегда было интересно, да и после услышанного она никак не хотела оставаться в стороне. Во-первых, непонятно, чем дело кончилось; во-вторых, ей теперь неизвестно чего хотелось, что-то подступало, но ясности не было. Николя, безусловно, с ней поделился гонораром, но она и предположить не могла, что речь идет о пятидесятимиллионной сделке. С русскими вечно ходишь по краю бездны, один раз уже проворонила, а птичка часто на плечо не садится.

Солнце закатилось, но небо еще было фиолетовым.

– От этого заката хочется стать космонавтом, – озвучил свою давнишнюю мечту Мухаммед.

– Олег, возьмешь нас с собой на просторы вселенной? – примазалась Мари.

– Ты уже экипаж собираешь? – притворно удивился Сева.

– Да так, присматриваюсь, – вздохнул почему-то Олег, – дел еще полно до путешествий. Мы еще не готовы для третьей среды обитания, но и не в небоскребах уже счастье. Люди не структурированы в психотехнологические системы.

– Ах, у нас неправильные стандарты! Ты опять за свое. Что за миссия у этого симпатичного мужчины! – воскликнул Копейкин.

– Сев, ты прав, надо менять среду и физику человека, то есть его возможности, – Никита налил себе еще вина, – природу человеческую. Мы о себе очень мало знаем. Знания нужны, новая наука, новые трансформации, особенно в нашей углеводородной стране.

– А физиологию тоже будем менять? – спросила Мари.

– Ни физиологию, ни деньги никто пока не отменял, – наконец-то улыбнулся Сева. – Начинаем с сознания, ведь так? – спросил он Никиту.

– И с психики, – ответил тот. Он так хорошо себя чувствовал, самому не верилось. – Хватит уже придумывать себе врагов и боеголовки, как будто нам, людям, не о чем больше думать.

– Я опять про итальянского Буратино, – сказал Мухаммед, – вы меня перебили. Человек, любой, – это же часть природы, точнее, даже часть его живого вещества. Почему у рыбы или черепахи нет национальности? У душ ведь тоже нет. Или у всяких там полевых сущностей.

– У них, может, национальностей и нет, дорогой, но волк сжирает зайца без суда и следствия, – ответил Сева.

– Сев, ты что? Волки волков не едят и бомбы друг на друга не кидают, – возразил Никита. – Их агрессия – дабы прокормиться, а не жажда крови ради грабежа и власти. Мы мясо с рыбой тоже пока еще едим.

– Правда, под соусом, на фарфоровой тарелке, и без искусства Винченце не тот вкус, – послышался голос притихшей и задумчивой Саломеи. – Значит, нам нужны знания, которые дадут новые и другие мысли, идеи и теории, а проблема в носителе, так? И априори их не может быть большинство, точнее, даже, как и всегда, наука для избранных.

– А избранных надо охранять, а то их уведут за другой вкусный стол. Я об этом, – сказал Олег.

– Он у нас народился национально мыслящим патриотом, защищающим межнациональный интеллект, мне лично так кажется, – вставил Сева. – Саломея, многоуважаемая, у тебя к нему других вопросов нет? У меня вот есть.

– Я готов ответить на все вопросы, – тут же согласился Олег. – Мне только кажется, что можно немного отдохнуть после ужина и опять собраться, ну, скажем, часа через два.

Все согласились.

Он открыл дверь и сразу посмотрел на кровать – все было на месте. Вспомнив Мухаммеда, улыбнулся своим страхам. И еще – своему желанию, ясному и сильному. Как будто он ждал этих минут годы. Работал, помогал, встречался, спасал, терял, злился, тратил, учился, жил – чтобы все это сейчас, всего себя, которого сумел выдолбить из куска «белого мрамора», как гений Возрождения, плохого и хорошего, бросить к ее ногам. Сладкие, кружащие голову ощущения слияния души и тела, летящего розового потока – только к ней. Он уже был на вершине оттого, что это чувствовал, что неожиданно очнулся, почти не веря своему поющему сердцу.

Когда-то давно он жил на даче у друга своего отца, засекреченного математика, Якова Савельевича. У того была огромная библиотека, которая поставила его на ноги.

– Научись выражать свои мысли и ощущения через слово, только тогда ты приблизишься к пониманию самого себя. Язык безмерен и всесилен. В книге сюжет вторичен, как либретто в опере, – сказал однажды за завтраком Яков Савельевич.

– А в жизни? – спросил он.

– Все надо делать осознанно. Даже порыв души должен быть осознанным.

– А разве душа несвободна? Не все же желания и чувства приходят осознанно.

– Тебе так кажется. Людям же хочется разных историй. А то, что им хочется, зависит от их внутреннего мира.

– А подсознание? А инстинкты? А ревность? – почему-то сказал он.

– Зачем тебе думать о ревности, сынок? Хотя подумай… – Яков Савельевич встал и принес ему томик Цветаевой. – Вот тебе о душе. От богини.

В шестнадцать лет мироздание только начинается, но он усвоил: боль надо называть болью, предательство предательством, помощь помощью, а смятение души ждет, когда его поймут, иначе оно ничего не родит и канет.

И сейчас он понимал себя и хотел ее всю, дождавшись в себе этого ощущения – влюбленности.

Она молча направилась в ванную, как только вошла в каюту. Он сел в кресло, включил музыку и передумал спешить. Он не сомневался, что, печальная и расстроенная, быть может, опять получившая пощечину от жизни за свою никуда не девшуюся веру в людей и всегда жившее в ней желание доверять и помогать, она, его появившаяся фея, обязательно его поймет. Он многое ей расскажет о себе, потому что видел в ее грустных карих глазах те самые дали, на которые положили жизни и свою гениальность самые сильные художники мира, которых он чувствовал. Он уже не помнил себя таким взволнованным и парящим, ему не хотелось думать ни о какой приземленности, выставить всю суету за дверь этой волшебной каюты, остаться с ней наедине, упиваться ее голосом и просто смотреть на эту стать.

– Почему ты ни разу не позвонил, не встретился со мной? – Она села на кровать со своей стороны, поджав ногу, как девчонка. Тело просвечивало через шелк красного халатика в белую и коричневую полоски.

– Я почти уже позвонил, я очень хотел, я не успел, потом катастрофа, потом я уехал на два месяца в Азию. – «Ты мне очень нравишься», – хотелось сказать вместо этого.

– Ладно, была плохая погода, и тебе не в чем было выйти за хлебом, – бывает. А что ты хотел мне сказать, так подходит? – Влажные волосы чуть кудрявились, лицо стало живым и нежным.

– Я не мог прийти с пустыми руками. Разбирался со всей этой командой хорошо живущих рядом с тобой.

– Еще скажи, что ты хотел мне помочь, наивной тетке, скорбящей по своему американскому мужу. – Саломея злилась. Она еще не успокоилась. Она не любила ошибаться, и даже не столько в работе как таковой, сколько в людях.

– Я еще не знал тебя, но стал собирать тебя по крупицам. Я встретился в Нью-Йорке со Стеллой. И это было главной встречей, она поставила многое на свои места. Хочешь, я заставлю всех их признаться: Ханну, Никиту, Виолетту… – Он наконец-то говорил с ней открыто, взволнованно, потому что долго шел к этому разговору, сталкиваясь с ситуацией, очень похожей на собственную, когда продолжительно и старательно плетется витиеватая сеть корысти, замешанная на предательстве и лжи вокруг достойного человека. Олег не раз спрашивал себя, почему он все это делал – не сомневался, ездил, тратил время и собственные средства, разбирался, притворялся, хитрил, – только из-за того, чтобы поймать истину за хвост, доказать себе самому собственную порядочность? Так, конечно, но постепенно он начал понимать, что уже не мог остановиться, что она из тех, на которых все держится, которые везут остальных, подставляя свои плечи и принимая удары на себя, и им действительно труднее. Таких, как она, не жалеют, не замечают их уставшего взгляда и нахлынувшей безысходности, а их радость или удача кажется обычным солнечным днем на берегу южного моря. Там все дни такие – курорт. Сейчас, находясь с ней рядом чуть более двух суток, он увидел даже больше, чем ожидал. Стелла рассказала ему, что могла, о ее личной жизни, о Пите.

– Олег, мне кажется, простите, у вас личный интерес к Саломее. Я это вижу, – смело, по-американски заявила Стелла.

– Наверное, вы правы. – Иногда он любил быть честным, да и какой смысл скрывать такие вещи от умной женщины? – Знаете, – улыбнулся Олег, – мне даже приятно вслух в этом признаться.

– Вы считаете ее достойной, – как будто поняв задачку, протянула Стелла, – хотя особенно не обольщайтесь. Ухажеры имеются, по крайней мере здесь, в Штатах.

– Кто? Скажите, пожалуйста. – Олег неожиданно для себя слегка напрягся.

– Выдавать секреты не по моей части. И еще кое-что… Знаете, Пит был самый крутой мужчина, которого я видела в своей жизни. Человек-солнце. Я думаю, она еще долго будет сравнивать. Ее трудно заставить поверить, несмотря на кажущуюся легкость. Очень трудно.

– Она думает, ее используют? Чего она боится? – спросил Олег.

– Нет, не боится. – Стелла тут же встала на ее защиту. – Вы хотите ее любви? – Девушка была не из робкого десятка.

– Давайте не будем заходить так далеко, – смутился Олег.

Стелла задумалась, посмотрела ему в глаза, оценив его откровенность и успев подумать, что он очень хорош собой, этот Олег, редкий тип из вымирающих мушкетеров, хотя, может быть, наоборот… А вдруг он… как хочется верить… идет на шаг вперед… к тем новым, сильным и умным людям нового тысячелетия. Наивно, конечно, но почему это приходит в голову, и не только ей одной. Как будто мы все ждем перемен… в нас самих.

Саломея взяла тот самый толстый журнал, который скорее отвлекал ее, чем развлекал, нашла недочитанную статью – ей не очень хотелось его слушать. Сейчас, к ночи, как-то резко все в ней поменялось, даже как будто погас интерес… Или поиграть еще? И все-таки оставалось кое-что недосказанное. Просто так не умирают в расцвете лет. И эта дерзкая афера с бриллиантами. После успешной сделки люди забирают свою долю и растворяются в тумане, а не едут отдыхать и делить постель с обманутой работодательницей своей подружки, да еще и с претензиями на спасение человечества.

– Два вопроса, – сказала Саломея, не отрывая взгляда от журнала. – Что ты знаешь о ее гибели, чего не знают другие, и почему ты все-таки сюда приехал? Мне это непонятно вообще, я даже не догадываюсь.

– А ты не хочешь отдохнуть? У нас есть полтора часа времени. Потом вернемся в «группу» и поговорим. Знаешь, я только… – он сделал какую-то неловкую паузу, – хочу тебя попросить: не настраивайся на меня плохого.

Она давала себе отчет, что своим тонким полупрозрачным одеянием после водных процедур и в закрытом пространстве провоцирует его, но подсознательно понимала, что и себя тоже.

– Ты помнишь, я искала Ирину? Я поняла, что она была в Париже с тобой. Я нашла твой телефон. Как ты думаешь, насколько хорошо я о тебе думала? Зачем я тебе позвонила, ты не забыл?

– Не забыл. Я долго с тобой говорил. Я уже знал Стеллу тогда. – Он думал о другом, о ней, но не о тех событиях, он давно их пережил. Они, несмотря на свою трагичность и отчасти нелепость, уже случившейся неизбежностью, потраченным на них временем и усилиями вытащили его из прошлого. Сейчас он вышел на прямую полосу, почти готовый к взлету.

– Я сказала тебе тогда, что у Ирины есть добытая не совсем честным путем информация, но она не может ею воспользоваться. Ей нужен грамотный и сильный союзник, которому она могла бы не только доверять – а она недоверчивая, потому что судит о людях по себе, – но и на которого возложила бы реализацию своих, очень важных для нее, личных планов. Я попросила тебя, прежде чем что-либо предпринимать: пожалуйста, разберись с ней, пойми ее цели. Катя мне как-то говорила о ней, что она может войти в совершенно абсурдную, придуманную, оторванную от жизни реальность, она может быть упряма вплоть до разрыва отношений с близкими людьми. Я спрашивала о ней, потому что она работала у меня. Она хорошо работала, я почти ею гордилась, думала, что она будет умнее, но мы часто становимся заложниками прошлого, собственных заблуждений, вдолбленных в наше сознание чужих стандартов правильной и счастливой жизни и еще многого другого, о чем даже не подозреваем.

– Я понял тебя. – Он сел к ней на кровать с другой стороны. – И я понял почти все об Ирине задолго до твоего звонка. Я предложил ей светлый путь, насколько я сам его видел. Не мещанский мирок сдачи в аренду купленных в Москве квартир на деньги от сделки или еще какой-нибудь хлеб с маслом в энергетических фондах Севиных банков, а реальную интересную и доходную работу. Я даже был готов предложить ей долю в своем проекте. Она не была злой или ленивой, ей не хватало проницательности, чувства времени и веры в себя. Она искала защиты в других, в придуманном принце, в книжной любви, а защищенность должна была быть в ней самой.

– Трудно сказать, – покачала головой Саломея, – Ира очень пеклась о своей материальной независимости.

– Это скорее всего, но она жила на автомате, так все теперь живут, думая о своих деньгах, – и мужчины, и женщины, предвкушая блага и власть. Но для чего им это нужно, что с этим делать через год, когда проходит первый голод и консумативный мир становится пресным, а свободные деньги – наркотиком, разрушающим смысл существования? Мне показалось, что она запуталась в своих чувствах. Она видела во мне не человека, а символ. И себя рядом с символом любой ценой.

– Ну да, любовь ни за что, чистое, упавшее с неба чувство, ты туда идешь в своих рассуждениях? Я не верю в крайности. Предназначение любви во взаимодополнении в том числе, в раскрытии личности, в окрыленности. Она видела в тебе то, чего ей не хватало, но не видела многого другого, и ваши с Никитой научные изыскания и нанотехнологические прорывы ей были не нужны. Человека нельзя, наверное, делить на дом и работу, на внешнее и на внутреннее, на материальное и духовное, это всегда ведет к разрыву, к новым связям и новым поискам себя. Я сожалею, что не переборола ее скрытность, точнее, не уделяла нужного ей в тот момент внимания. – Она встала с кровати, подошла к серебряному крокодилу и опять выбрала персик. – Хочешь что-нибудь?

– Дай мне кусочек. – Он улыбался. Красиво улыбался и честно. Для них обоих.

Она задержала взгляд на его глазах. Есть редчайшие моменты, которые не поддаются словам или их даже не хочется приземлять на слова, они из другого измерения. Мозг особенно на них реагирует, оставаясь на вторых ролях.

– Это персик, – она стояла рядом, на расстоянии руки, – не яблоко.

Не хватало последней капли, прозрачной и божественной, и она упала.

Оба хотели это оттянуть, попритворяться, полукавить, и оба понимали, что химия непредсказуема и своевольна, что пропорции, температура, консистенция, все составляющие чудес никому не подвластны и законы, по которым зажигается реакция, никто не высчитал и никогда не постигнет, и если тебя ведут, единственное, что ты можешь сделать, – это подчиниться или нет. Секунды на размышление. А когда ты уже что-то прожил и познал, они не очень-то и нужны, эти секунды. Оба знали то состояние, когда тебя пускают в липкое от наслаждения и трепета облако, где тело ничего не весит, голова ничего не соображает, а губы сами шепчут, не спрашивая тебя, – и, собственно, где есть ты и что есть ты, а где есть я. Два человеческих детеныша, забывших про игры разума, нормы и правила не так давно придуманного бытия, подстроенного под материальную пену своего еще зачаточного становления, выбрали свободу. Им никто не смел мешать, мир оберегал их найденное сокровище, бесценное, вечное и неслучайное.

Души вцепились в друг друга, тела переплелись. Еще и еще. До изнеможения, до дна, до края, до конца.

– Ты?

– Да.