– Мы думаем, что среди нас, – Филипп помолчал и обвел взглядом присутствующих, – есть… предатель.

Стояла тишина. Музыку выключили, слышны были только шум мотора и легкий плеск волн за бортом. Все вновь собрались в холле, чтобы попрощаться и пожелать «спокойной ночи».

– И есть человек, который знает, о ком речь, – продолжил Джузеппе.

– Значит, их двое, – сказал Копейкин.

– Вы согласны продолжать? – обратился ко всем Филипп.

– А он не сознается? – Ханне не хотелось огорчаться, ей начинало нравиться здесь.

– Нет, – покачал головой Филипп.

– Может, мы его вычислим, а потом второго, или наоборот. – Сева был готов искать и тоже не хотел ничего менять. – Поговорим и заставим признаться. Все проблемы от жадности, сами знаете.

– Ты не на работе, – напомнил Олег.

– Проблемы исходят еще от сумасшедших, – намекнул Копейкин. – От тех, у кого в башке рождаются навязчивые идеи заставить африканца полюбить фуа-гра, например, – пространно, но с чувством огрызнулся он.

– И от ревности, – вставила Мари.

– А вы не ошибаетесь, Филипп? – Ханна продолжала надеяться поскорее эту тему закрыть.

– Уже нет. – Филипп был уверен.

– А я вообще вас не понимаю, – вдруг сказала Виолетта. – Да, я согласилась приехать – интересно. Но кого я должна сейчас искать? Или мы с Никитой должны искать? Или Никита сейчас будет во мне что-то искать? – Ее русский стал выправляться на глазах.

Копейкин наконец обратил на нее внимание. Она у него как-то не фокусировалась, то ли еще не успел, то ли не мог вспомнить, знал он ее до этого или нет. Ханну вот вспомнил.

– Никит, объясни! – кинул он в их сторону.

– Кому? Тебе? – спросил Никита.

– Мы пришли к нашему заключению сегодня, – сказал Джузеппе, – и, естественно, заранее ничего не могли предвидеть.

– Поэтому убрали Буратино? – спросила Мари.

– Ему теперь не место в нашей компании, – добавил утвердительно Сева.

– Виолетта, не бойтесь! Здесь нет политики, больших денег, убийств, людоедства и сексуальных перверсий, – успокоила добрая Саломея. – Мы примем к сведению ваше наблюдение, Филипп, но об этом можно было сказать и завтра утром.

– Как хотите, господа, – спокойно согласился Филипп.

– Может быть, пойдем уже по квартирам? – предложил осторожно Мухаммед, не проронивший до этого ни слова.

– Всем спокойной ночи, – тут же подхватил Никита.

Потом никто ничего не понял.

Первыми до своей каюты добрались Ханна и Мухаммед. На кровати лежала Мальвина. Точнее, полулежала и лупила свои круглые васильковые стеклянные глазки. Голубое платьице, кружевные нижние юбки с белыми штанишками до колен, лаковые белые туфельки – настоящая кукла из хорошего магазина.

– Быстро в ванную, Мухаммед! – скомандовала Ханна. – Помойте руки, почистите зубы и вообще слушайтесь! Будем писать диктант.

Мухаммед начал заводиться. Что тут думать-то? Ханна стала стягивать платье через ноги. Кажется, он увидел ее грудь или не увидел, а хотел увидеть, но на этом месте все воспоминания закончились.

Больше они ничего не помнили. Обидно было от того, что они так и не знали, до какой степени близости вчера все дошло, точнее, как говорят школьники: «было» или нет? Проснулись в постели, каждый со своей стороны. Ханна в шелковой ночной рубашечке, которая вообще-то должна была лежать в шкафу, потому что она приготовила себе другую. Мухаммед просто в трусах. «Хоть своих, и то спасибо», – подумал он. Утром, естественно, сказали друг другу «привет».

– Тебе вчера было хорошо? – осторожно подкрался Мухаммед, потому что не знал, что спросить. В голове была такая ясность, что можно было идти оперировать часа на три. И тело было отдохнувшим, даже больше, чем нужно. Он повернулся на бок и скомкал пообъемнее одеяло.

– Да. – Однако Ханна тоже не знала: «хорошо», но до какого места? И почему она тут лежит, и что он с ней ночью делал, если спрашивает, хорошо ей было или нет?..

– А я могу?.. – Ему стало совсем трудно, он еле-еле сдерживался. Но с другой стороны, никак не мог взять в толк: он «имел» ее вчера или нет?

– Нет, не совсем хорошо, – протянула нерешительно Ханна. «Интересно, а если «было»? И что теперь? Мне перед сном контрацептики глотать на всякий случай?»

– Не совсем – это как? – «Как это – «не совсем»? Я вчера точно помню, что ее хотел». Он сто пять раз проиграл все возможные и почти невозможные прыжки и стойки еще у клетки с попугаем. Каждый раз, когда она вставала и поворачивалась, он тащился от ее задницы. Он не мог «не совсем». «Я бы это помнил! Я и проснулся “нормальным”».

– Мало… – Ханна согнула под одеялом ноги в коленях домиком. Конечно, ей было бы лучше не шевелиться.

«Тут явно что-то не то, – застучало у Мухаммеда в висках. – Или было или нет?»

– Ты как себя чувствуешь? – спросил он.

– Нормально. – Ханна задумалась. – Я прекрасно себя чувствую… Смотри! Мы же стоим! – воскликнула она и показала глазами на окно. – Может быть, можно купаться? Вставай! Пошли на палубу!

– Что значит «мало», Ханна? Что это за ответ такой?

Она уже стояла под душем.

В свою каюту пришли Виолетта и Никита.

– Скажи, это нормально – делать из меня дуру? – допытывалась Виолетта. – Со мной обращаются как со свиньей! Сейчас мы ее покормим, а потом зажарим.

– Так не только со свиньей, – хмыкнул Никита.

Виолетта сняла туфли и пошла к кровати. Никита открыл дверь в ванную. На бархатной розовой подушечке с золотыми кисточками по углам сидел Артемон, на лапке поблескивали часы. Пудель серо-голубого цвета являл собой образец игрушечного мастерства. Никита взял его в руки и понес в комнату.

– Как ты думаешь, почему Саломея решила всех нас успокоить и не дала Филиппу говорить? – спросила Виолетта. – Она что, знает больше всех? Почему она вмешивается?

– Каждый знает что-то лучше других. Мы все идем разными дорожками, – спокойно ответил Никита.

– Я сажусь на шпагат и кручу обруч лучше, чем она, ты прав. – Виолетта обиделась. Она вообще хандрила и волновалась. Потом заметила пуделя. – Это что, мне? – наконец улыбнулась она.

– Нам, наверное. Нашел в ванной.

– Значит, тебе, раз ты нашел.

– Но я же здесь не один. И ты могла войти раньше меня.

– Она все-таки хотела мне что-то сказать.

Виолетта сняла платье и сидела в одних трусиках. Маленькие грудки, почти одни сосочки. Никита таких не видел со школы. Он тоже разделся.

– Она хотела подчеркнуть, что не в пороках человеческих тут дело, не там надо искать, – продолжала Вили.

– Ты от людоедства впечатлилась? – Его руки уже потянулись к ней.

И все…

Наступило утро. Они проснулись в обнимку, как пара голубков. Вообще без одежды. Вили сразу откатилась на другую сторону кровати.

– Ты куда? – прошептал спросонья он.

– От тебя подальше.

– Вили, – он начал просыпаться, – я вчера, кажется, напился. Я был сильно пьяный, да?

Она молчала.

– Я что-то не так делал вчера? – Никита ничего не помнил. Больше всего его волновало, не причинил ли он ей какое-нибудь неудобство. Такого с ним еще не случалось. Он потянулся. Не хрустнула ни одна косточка. Казалось, что ему опять тридцать или даже двадцать пять, что он аспирант, а это какая-нибудь студенточка с танцев из клуба, что они в его общежитии и что надо незаметно вывести ее на улицу.

– Я не могу тебе сказать, так ты все делал вчера или не так, – сказала Вили. – Я не помню.

Они уставились друг на друга, как будто увидели летающий стол.

У Севы разболелась голова. Полгода назад он попал в автокатастрофу и получил сотрясение мозга. Уже шесть месяцев жил без Иры. Когда болела голова, он думал о ней. Как будто платил за то, что из них двоих выжил именно он. Это было так, и все. Почему иногда голова вдруг начинала болеть, врачи ничего определенного сказать не могли. Сначала, как вспышка, он вспоминал ее в гробу, потом вспоминал свое с ней счастье и обязательно катастрофу – ночью на Рублевке. Ночью в двадцатиградусный мороз. Потерять любимую… Боль. Он тогда только понял, что стал ее любить. Ему так трудно досталось это чувство.

Когда они вошли с Мари, он сразу полез в чемодан за таблетками. Открыл шкаф и увидел грустного Пьеро, висевшего на каком-то крючке, в белом костюмчике с длинными рукавами. Копейкин даже испугался и ойкнул. Снял его с крючка и бросил на кресло. Но на кресло уже успела сесть Мари, так что он бросил Пьеро прямо на нее. Она тоже испугалась.

– Прости, Мари!

– Откуда он взялся, этот Пьеро? – Мари была в недоумении.

Копейкин достал таблетки, налил воды и выпил три штуки. Мари улыбнулась.

«Я эту «Виагру» и в глаза-то не видел», – подумал Сева. Он содрал с себя всю одежду, не задумываясь, элегантно он это сделал или нет, и плюхнулся на кровать лицом вниз.

– Ты потолстел, Копейкин, – Мари достала откуда-то павлиное перышко и пощекотала им у него между ягодиц.

– Это от денег, – пробурчал он, зная прекрасно, что именно ее возбудит.

– На всякий случай надо и деньги выбирать вегетарианские, – посоветовала от души Мари.

– Которые хрустят? – уточнил Копейкин.

Она подумала.

– А когда ты идешь в туалет – там что?

– Где – что? – спросил Сева.

– Ну, в толчке? Тоже деньги?

– Раздевайся и ложись ко мне. В толчке сама знаешь что. Что вы за народ такой?! Ты как Вероник.

– Не напоминай мне об этой рыжей колбасе.

– Да ладно тебе. Будут еще достижения на твоем веку, – успокоил ее Сева.

Мари легла рядом.

– Сева… – шепнула Мари.

Он положил руку на ее плоский живот.

– Мадам?

– Бывают русские шимпанзе? – промурлыкала Мари.

– А ты как хочешь?

– Я хочу по-настоящему.

– Тогда выброси все из головы, весь мусор. Оставь в себе только женщину, и я приду… – В принципе она ему давно нравилась, и он знал, что она может стать даже хорошей женой. В ней был этот французский выпендреж, поворот головы, жесты, но в то же самое время она была уютная, внимательная и очень быстро понимала суть разговора и чувствовала настроение. Она всегда сэкономит, но от этого не поменяет выражение лица. Как у нее дела на фирме? Чем она занималась-то? Мебель они там, что ли, проектировали или крыши? Кажется, какую-то мебель для муниципальных сооружений.

С этими мыслями он то ли заснул, то ли проснулся. Чувствовал себя полным огурцом. Когда вот только футболку на себя натянул, не помнил. Он в этой никогда не спал, почему он ее надел?

Мари была в розовой китайской пижаме.

– Сева, с нами что-то не то. Мы ни в какой не в Греции!

– Ты что, вставала и смотрела в окно?

– Пошли в салон!

Почему-то им дали мастер-каюту – только сейчас заметил Олег.

Саломея направилась к зеркалу уверенными шагами.

Он смотрел на нее, как смотрят на картину, вглядываясь в детали и хватая целое. Он точно так же смотрел в иллюминатор, когда приземлялся в какое-нибудь любимое место, узнавая силуэты зданий и предвкушая интересные встречи, успешные переговоры, хороший отдых.

Вспомнил, что однажды встретил ее зимой в аэропорту в Вене у телефонных автоматов.

– Здравствуйте, Олег.

Он проходил мимо, и она стояла у него на пути.

– Что вы тут делаете, Саломея? – искренне удивился он. Как будто это была не Вена, а старый железнодорожный вокзал в российском захолустье, где он сам ни разу не был.

– Идите, идите! – Ему казалось, она странно всегда говорила. – У нас все хорошо. С Новым годом! Желаю вам быстрых спусков, но лучше, конечно, подъемов. Головокружительных.

На нем была лыжная шапочка, и она решила, что он лыжник. Помахала ему рукой, отвернулась. Элегантная до жути. Он даже остановился, чтобы ответить про Новый год, но к ней подошел мужчина, которого она, наверное, ждала, они расцеловались по-французски два раза и стали разговаривать. Может быть, кого-то еще ждали. Им было весело. Это его и смутило. Олег зашел за колонну, помешкал минуты две и отправился восвояси.

Она стояла к нему спиной у туалетного столика. Сняла браслеты.

– Почему-то горят свечи… – начал Олег. На столике горели две красные свечи, когда они вошли.

– Я попросила. – Она обернулась к нему.

Ему было не очень понятно, что он чувствовал: то ли восхищение, женскую власть, нежность или тот самый инстинкт, когда отключается голова и все вообще не имеет значения. Одно было ясно – на никакого другого человека он бы ее сейчас не променял.

– Ты свободна?

– От призраков? От себя? Что ты хочешь знать, Олег? Ты скорее всего ошибаешься и видишь во мне не то… или не ту. – Почему-то она хотела погасить его, сдуть желание, вывернуть все наизнанку.

– Я могу не спрашивать. Но это я буду решать, то я вижу или не то. Ту или другую. – Он не поддался.

– Лучше, если ты меня придумаешь. Я даже могу тебе в этом помочь, хочешь? Давай я стану такой, какой ты хочешь. – Саломея провела средним пальцем по своим губам – медленно и откровенно, чуть показывая нижние зубы. Сказать, что ему понравилось – ничего не сказать. – Смотри, они притащили сюда черепаху! – воскликнула она. Пошла и взяла Тортиллу, которая стояла на ее тумбочке около кровати.

– Выбор чем-то обусловлен? – Ему было не до черепахи.

– Думаю, да.

– Если ты останешься такой, какая ты есть, – самое лучшее. Я этого хочу.

– Надо проверить.

– Лучше запомнить. – Его нельзя было остановить. – Да, запомни, как я подойду к тебе сейчас и что я буду делать с тобой, еще непридуманной.

– Я могу запомнить и то, чего не было. И не помнить то, что было.

– А летать ты не умеешь? – Он обнял ее. Губы…

– Просыпайся, Олег! Давай просыпайся! – услышал он голос Саломеи.

Она склонилась над ним, потрепала по левому уху и провела рукой по груди, животу, ниже живота, почти не коснувшись.

– Пошли, красавец, вставай, беги в ванную, я уже готова. Все нас ждут.

Он почувствовал ее запах, уже знакомый, волнующий, но слов не услышал. Открыл наконец глаза и понял, что в сознании произошел какой-то «обрыв» – вчерашний вечер или, точнее, ночь в памяти не восстанавливались. О Господи! Спрашивать или нет? Она вела себя как ни в чем не бывало. Спокойная, причесанная, в белом костюмчике. Не спрашивать.

– Доброе утро! – Он попытался как-то выиграть время, оглядеться, ничего не понимая. – Ты меня ждешь, что ли? – Он встал с кровати, осознавая, что не стесняется перед ней своей наготы, но ясности по этому поводу не было. «Разберусь», – решил он.