На Кувшине мы уже несколько часов. Я раньше читал, что в Древнем Китае применяли казнь звуками. Усомнился тогда: что это за казнь? Теперь оценил.

Как только мы поднялись на верхнюю площадку, все, что сидело на ней, поднялось в воздух, надрывно крича. Особенно старались запугать нас чайки. Самые смелые даже бросались на нас, чтобы отогнать от своих яиц. Но это было что-то вроде настройки инструментов. Концерт начался чуть позже, когда мы, уложив рацию, вещмешки и теплую одежду в центре острова возле небольшого камня, подошли к противоположному краю острова, где на крутом берегу, в расщелинах и утесах-зубьях, прилепился птичий базар. Со скал и из расщелин взмыли сотни кайр, и подняли такой гвалт, что хоть затыкай уши. Кайры орущим водоворотом метались над нами, захватывая в свою массу белые комки чаек, вплетая их похожие на стон крики в свой горластый хор, усиливая его настолько, что, казалось, не выдержат наши перепонки. Меня обуревало желание выхватить пистолет и выпустить всю обойму в пятнистую тучу, чтобы она распалась и хоть чуть-чуть утихла, но разве позволительно было это делать? В конце концов должны же они привыкнуть к нашему присутствию. Смириться с нами на худой конец, поняв, что мы их не обидим.

Неспешно прошли мы по краю поляны, откуда были видны все расщелины почти отвесного берега и все заливчики, которые море словно выгрызало в твердом граните, внимательно осмотрели каждый метр скал, кое-где еще с заплатами снега, грязно-ноздреватого, где совсем голых, где облепленных кайрами, где подернутых сухим ягелем, но ничего чуть-чуть подозрительного не обнаружили. Заливчики чистые; водоросли на оголившихся при отливе скалах, словно аккуратно расчесанные, маслянисто поблескивают; ягель, примостившийся в затишках на каменной глади, лежит, какой уже век, в девственных кружевных узорах, словно накидка, сотканная нежными руками великой мастерицы – все, как говорится, на своих местах.

Прихватив совики, мы вернулись к той части острова, где неведомо кем был обеспокоен птичий базар, и улеглись на краю поляны. Почти весь берег, обращенный к морю, отсюда просматривался, и мы решили наблюдать с одного места. Лежать на совиках было тепло и даже не так жестко, да еще и базар вскоре утихомирился – благодать, лежи и гляди вниз. Все и дело. Даже можно разговаривать и курить: в море не услышат говора, не учуют запаха дыма.

Пролетели, однако, блаженные минуты быстро, потянулись неуютные часы. Все сильней и сильней ныло уставшее от лежания тело. Вскочить бы, да бегом, бегом по кругу, как конь на корде. Только никак не совпадают желание с возможностью. Шевелиться и то стараешься медленно, чтобы не пугать базар.

До боли устала шея, утомились глаза от беспрерывного напряженного вглядывания в морскую глубь. Хоть закрывай их совсем. Но здесь выход мы нашли: стали наблюдать по очереди – один смотрит, другой либо лежит с закрытыми глазами, либо, чтобы добротно отдохнули глаза, рассматривает трещинки на камешках, которые лежат рядышком. Передохнул немного, и снова взор вниз.

Вдруг там что подозрительное прозеваешь.

Вот к гвалту приспособиться вовсе не приспособишься. Что предпринять? Поначалу, когда утихомирился базар, понявший, что мы не причиним ему зла, нам показалось, что наступила тишина. Увы, это была иллюзия. Гвалт только поубавился. Бранились между собой, как базарные торговки, кайры из-за ровного пятачка гранита, с которого не скатятся отложенные яйца в море. Дело доходило даже до щипков. Более скромные красногрудые топорки, теснившиеся небольшими группами в расщелинах, сосредоточенно отбивались от кайр, которые старались во что бы то ни стало захватить себе местечко поудобней, а свою агрессию сопровождали недовольным, даже возмущенным криком. Словно удивленно не понимали: почему их не пускают? А на площадке шла своя возня. И тоже крикливая. Обиженная поморником чайка возвращалась с жалобным стоном, оббегала соседок, словно пересказывала им свою обиду, и когда вор-поморник, проглотив в воздухе чужую добычу, садился на поляну, чайки поднимали неимоверный шум и долбили вора, едва он приближался. Поморник увертывался от щипков молча. А что ему оставалось делать? Рыбину назад не отберут, а щипки – мелочь, когда желудок сыт и зоб полный.

Разговаривать при таком шуме все же можно, но у нас и разговор не ладился. Сказывалась утомительность от долгого лежания, да и какой может быть серьезный разговор, если тебе нельзя посмотреть в глаза собеседнику – либо ты смотришь вниз, либо туда устремлен взгляд Гранского. Плюс ко всему сам Гранский, чувствовалось, держался настороженно. Предполагал, что я, возможно, стану «ставить точки над и». Перед собой-то он, наверняка, не кривил душой и, скорее всего, ждал откровенного разговора с ним, опасаясь его. Не мог он не понимать, что мне-то известны истинные мотивы его подчеркнутой неприязни к Полосухину. Особенно после того, как я устроил ему встречу с Надей. И так получилось, что я больше говорил о себе, о любви к лошадям, о Гавриле Михайловиче Рогозине, об учебе в училище, об игре в пушбол, о встрече с Леной.

– А вы счастливы? – спросил он, продолжая вглядываться в толщу прозрачной морской воды. – Счастливы с ней?

Вот это – вопрос. Неужели внимательный солдатский взгляд уже заметил малюсенькую трещинку в наших с Леной отношениях? Но если бы я был совершенно несчастен, жалел бы о сделанном опрометчивом шаге, я все равно не сказал бы об этом. Мне всегда казалось, что мужчина, который жалуется на свою жизнь, жалок. Его счастье – в его руках. Каждый создает его себе сам, по своему разумению. Разве мог я утверждать, что, допустим, Полосухин, расставшись с Олей (временно или насовсем) – несчастлив. Видимо, он понимает счастье семейной жизни по-своему, мне же оно видится по-иному. Гранский, может быть, мечтает о своем счастье тоже, исходя из своего понятия о жизни. У каждого оно свое. Хотя и утверждают: счастье у всех одинаково, лишь несчастлив каждый по-своему. Я уверен: это не так. Но как обо всем этом сказать Гранскому? Тем более что искренность ответа может побудить ответную искренность.

– За счастье, Павел, борются. Никто не подаст его на подносе, как плов. Только, понимаешь, в основе этой борьбы за счастье (а штука это очень личная) должна лежать далеко не личная категория – честность. Видишь, поморник от чаек тумаки получает и молчит. Вроде тоже доволен жизнью. Конечно, отнял рыбу, сыт, а презрение пернатых, каких-никаких, а сородичей, его не волнует. Иной человек тоже думает: стыд не дым – глаза не ест. Вот ты больно делал капитану Полосухину отчего? Мне ты можешь не отвечать, но ведь себе ты уже ответил. Еще на катере, когда волны нас прополаскивали. И все же не можешь окончательно пересилить себя. Личное в основе. На твое счастье, как ты решил, совершено покушение. Только выдумано это все. И покушение, и счастье.

– Почему выдуманное? – с явным волнением в голосе спросил Гранский.

Я не сразу ответил на этот вопрос. Я стал рассказывать о хотя и сложных, но честных взаимоотношениях Полосухина с Олей и Надей. Говорил подробно, не скрывая ничего. Не думал я тогда, верно ли поступаю, имею ли я право пересказывать то интимное, что мне поведано в порыве откровенности; меня сейчас волновало другое – чтобы этот наш разговор остался бы в памяти юноши надолго, навсегда. Ведь Гранскому еще предстояло жить и жить, а воспитателю, будь то отец или мать, учитель в школе или командир в армии, не безразлично, какой станет жизнь воспитуемого. Говорил я откровенно, не обтесывая углов.

– Вот и суди сам, может Надя тебя любить? А сам ты, как мне думается, лишь приучил себя к мысли, что влюбился. Возразишь: кто, дескать, может судить о любви и ее проявлениях? Верно, любовь – вещь в себе. И вряд ли она будет, даже через века, познана. Но одно непременно: если любишь, зла любимой не сделаешь, кроме счастья, ничего ей не пожелаешь, многое простишь. Иначе – эгоизм, а не любовь. Не любовь к женщине, а любовь к себе. Вот у тебя она, похоже, такая. Если я не прав, опровергни.

– В отношении капитана – вы правы, – с трудом выдавил Гранский. – Я много думал сам. Я даже хотел при всех извиниться, обо всем сказать, но не решался. Ведь можно на боевом расчете… Выйти из строя…

– Публичное раскаяние? Эффектно. И мне, как воспитателю, приятно: переломил воспитуемого. Но знаешь, главное все же не слова, не жест. Главное – дело. В себе хорошенько разобраться, да так, чтобы не на один день, не на один год… Делом оправдайся. А перед строем? Не знаю, нужно ли? Решай сам. Искреннее решение, каким бы оно ни было, будет оценено и понято. Всеми. Пусть не сразу, но разве это изменит суть дела? Быть честным перед самим собой, это, пожалуй, важнее всего. А молва – пустой треск. Время все разложит по полочкам, воздаст каждому по заслугам. Непременно воздаст.

Мне думалось, что после такого разговора, даже для меня, признаться, трудного, настороженность Гранского сменится холодным отчуждением, и я не мог предположить, что закончится он столь откровенным признанием ефрейтора, но, даже услышав его слова и вздохнув с облегчением, я посчитал, что осадок неприятный все же останется, и нужно время, чтобы он прошел. Хоть какое-то время. Я, однако, ошибся. Гранский, и это удивило меня, сразу же после моего наставления, предложил:

– Товарищ старший лейтенант, вы бы отползли. Пообедайте, разомнитесь. Если что, я дам сигнал.

И так просто сказал, словно мы были с ним большими друзьями, и я непременно исполню его просьбу… А в самом деле, есть ли смысл отказываться от разумного совета?

Медленно, чтобы резким движением не поднять базар, отполз я от края поляны, и когда птицы меня совсем уже не видели, поднялся. Чайки, какие были поближе, взметнулись вверх, но я замер, вот и не поддержали остальные своих пугливых соседок. Ноги у меня неприятно зудили, как будто я их отсидел, и руки сами тянулись к икрам, чтобы помассировать их, я, однако, стоял, пока взлетевшие чайки не вернулись к свои гнездам, если так можно назвать маленькие углубления или трещинки в камнях, где лежат два или три яйца, больших, в коричневых или голубых бесформенных пятнышках и полосках, под которыми нет даже никакой подстилки – но раз чайки оберегают их, считая своим гнездами, значит, так оно и есть, нельзя же игнорировать их понятие о гнезде, если не хочешь поднимать на острове еще больший гвалт. А он явно не нужен.

Подогрев на таганке сухим спиртом баночку рисовой каши с мясом, я пообедал с аппетитом, потом выпил кружку еще горячего чая, переговорил с заставай (ничего нового, все тихо) и поспешил, насколько было можно, не пугая чаек, к Гранскому.

Теперь мы часто менялись, и стало легче лежать в «секрете». Постепенно, однако, заползало к нам в душу сомнение, и начиналась психологическая борьба двух начал. Сперва я думал, что только меня гложет злой червь сомнения, но когда Гранский сказал: «Знаю, нельзя расслабляться, а в голову все же лезут чертовы мысли», – понял: и он пересиливает себя. Я тогда сказал ему так:

– Сколько придется, столько и будем лежать. Нужно это. Очень нужно. Для ясности.

– Верно, – согласился Гранский. – Никак иначе нельзя.

Сутки минули. Тихо. Мы уже вздремнули поочередно, когда серость ночная подернула море и берег. Я все чаще думал о жене и сыне – как они там? Но от подмены отказался. Зачем тарахтеть катеру по салме? Договорились так: через двое суток, если ничего не обнаружим, нас сменят.

Двое суток. Сорок восемь часов. Это – не фунт изюма. Но идет час за часом, скользит солнце над вершинами сопок, вновь к морю пробивается, чтобы нырнуть в него на пару часиков, передохнуть хоть малый срок, ведь скоро и того урвать не придется – крутись бесконечно по горизонту, и все тут.

Идут вдали теплоходы: громадные сухогрузы и танкеры, поменьше – рыбаки. А вот один к салме повернул. Держит курс между Трехгорием и Маячным. По силуэту – малый рыболовецкий траулер. Все ближе и ближе. Точно, колхозный МРТ. Никита Савельевич Мызников ведет свою команду на отдых. Теперь дня на два-три выбьется из колеи становище, зайдутся приземистые хатенки в хмельных песнях и в гулком переплясе.

Не предполагал я в тот момент, что не удастся рыбакам не то чтобы всласть посидеть за семейным столом, но даже заглянуть в свои дома. Поцелуют на пирсе жен и детишек, прибежавших встречать своих кормильцев, и вновь заведут машину. Выйдут в салму, к Маячному, пока полная вода. Пока же я провожал взглядом МРТ, который уже заходил за Трехгорий, и чуточку завидовал им: они могут ходить, сидеть, даже бегать по палубе, если захотят, а через полчаса сойдут на берег и встретятся с семьями…

Гранский толкнул меня в плечо (наблюдение вел он) и прошептал:

– Пловцы. Вон, в Подкове.

Это мы так окрестили для себя бухточку, которая была под нами. Когда смотришь на нее сверху, то кажется, что приложил кто-то огромную подкову на край берега и вырубил по ее краям заливчик. Он был, как мне рассказывали, любимым местом для рыбалки Ногайцева. Глубокий, тихий, с узкой горловиной. Часто в нем таскал Ногайцев треску на поддев. Высадит наряд на Кувшин, и пока тот осматривает остров, успевает на уху для всей заставы надергать.

Глянул я вниз и обмер. Я ждал этого момента, ради него терпел все неуютности, но, признаться, была у меня надеждишка, что подозрения наши так и останутся подозрениями, что жизнь и служба войдут в обычную колею. Что же от нее, от той надеждишки, осталось в один миг? Малейшего следа даже не сохранилось – в заливчик вплывали подводные пловцы. Первый держался за похожий на торпеду аппарат, второй – за ноги первого. Скорость, видимо, они уже погасили, и потому двигались медленно. Костюмы их были под цвет воды. И если бы море чуть-чуть рябило, вряд ли мы бы смогли их увидеть.

Неспешно, вразвалку, если сравнивать с движением на земле, пересекли они узкую горловину, а как только миновали ее, словно растворились в воде. Не сразу я догадался, что виной тому изрядная глубина заливчика, отчего вода в средине заливчика темней и прекрасно маскирует пловцов.

«Молодец Гранский! Засек точно», – мысленно похвалил я ефрейтора и машинально подвинулся вперед, чтобы лучше видеть ту часть берега, которая была под нами, но тут же отпятился. Наверняка, как я посчитал, они вынырнут, как сделали это прежде, всполошив базар, и могут увидеть нас. Тогда потеряется весь смысл столь длительного скрытного ожидания. Но беда была в том, что берег под нами укрывался скалами, и если пловцы вынырнут в том месте, мы не сможем увидеть, что они делают.

Пока я решал, как поступить, пловцы выплыли на мелководье и вновь стали видны. Они приближались к левому берегу, который лежал перед нами открытый как на ладони. Можно было даже немного отпятиться. Я приказал Гранскому:

– Давай назад чуток…

С замиранием сердца я следил за пловцами. Удивительно, но я ощущал то же, что ощущал однажды в засаде, когда увидел скользивший из темноты прямо на меня силуэт. И жутко, и радостно: «Вот он, голубчик! Сколько не петлял, а попался!» И страшно, что вот сейчас враг увидит или почувствует засаду и снова исчезнет в кромешной темени, и тогда придется лежать неподвижно час, два, пять; тогда придется всей заставе продолжить поиск еще неизвестно сколько времени – я буквально замер, затаил дыхание, вдавился в землю, и нарушитель подошел вплотную. Сейчас я тоже затаил дыхание, и даже мысли не возникло, что пловцы под водой не услышат не только дыхание, но и громкого разговора. Хотя это было очевидным, я все же боялся, что они почувствуют неладное и скроются. Куда? Ищи ветра в поле. Его, наверное, и то полегче найти.

Там, в ночной засаде, для меня никаких «белых пятен» не существовало: граница нарушена, нарушителя нужно задержать. И пусть он как угодно хитрит, нового-то много не придумает. След порошком посыплет – дело известное. По ручью пробежит вверх или вниз – тоже не великая хитрость. Заберется в чащобу день скоротать – и такое не в новинку. Сохатого копыта или медведя лапы на ноги и руки наденет – кого сегодня этим удивишь? Хоть с шестом прыгай, хоть задом наперед иди, хоть неси один другого – все известно, против всего есть противоядие: мастерство, сообразительность и упорство пограничников. А здесь попробуй предугадай, что дальше эти вот пловцы предпримут? И вообще что им на острове нужно? Не наблюдение же отсюда вести?

Но, в общем-то, с острова хорошо видны Атай-губа, причалы, берег с мертвой дорогой на несколько километров. Удобный наблюдательный пункт. А при подходе катера либо корабля – в воду. И нет следов.

Мне казалось, я открыл истину. Прояснился для меня план действий. Но как я вскоре понял, пловцы вовсе не собирались выбираться на берег. Они подплыли к тому месту, где над водой угрюмо навис гладкобокий утес, а под ним на небольшой глубине лежала терраса, в зеленых плешинах водорослей. Один из пловцов блаженно распластался на террасе, раскинув руки и ноги, второй поднырнул под утес с аппаратом, похожим на торпеду.

«Что?! Грот?! Лучше нас знают остров!»

Вернулся пловец с большим баллоном, похожим на армейский термос, подплыл к напарнику, который продолжал недвижно лежать на террасе, и склонился над ним, подтянув баллон.

– Теперь все ясно, – сказал громко Гранский, и я даже вздрогнул от неожиданности. – Перевалочная база. Дозаправятся и – в Атай-губу.

Вроде бы и впрямь все становится на свои места. Им берег не нужен, их задача – изучение дна в Атай-губе, в салме, вокруг островов. Берег фотографируется с воздушных шаров. Но, сделав это новое умозаключение, я опасался, что и оно окажется далеким от истины, хотя понимал: истину знает только нарушитель, пограничник же действует согласно своим гипотезам, выдвигая и отбрасывая их в соответствии с обстановкой. Поближе бы они к действительности были – вот главное.

Пока пловцы дозаправлялись воздухом, а затем выплыли из Подковы, у меня созрел план: переждать пару часов, потом кораблю Конохова подойти к острову и повытаскивать все из грота. И буксировочный аппарат, и баллоны с кислородом. К тому времени кислород у пловцов будет на исходе, и им никак не добраться до Дальних кошек. Остается один выход: берег.

Когда подводные пловцы миновали горловину и скрылись в водной толще, я приказал Гранскому:

– Продолжай наблюдение. Могут появиться новые. Я – к рации.

Пополз осторожно, чтобы не взбаламутить чаек, ибо осторожность еще никогда никому не вредила. Тем более что я понимал: моя гипотеза, всего лишь – гипотеза.

С Полосухиным мы говорили недолго. Доклад о пловцах он выслушал, а когда я стал рассказывать свой план действий, он прервал меня:

– Дождись, когда вернутся. Тогда примем окончательное решение.

Не хотел излишнего риска начальник заставы и, наверное, был прав. Действительно, почему я уверился, что они не выйдут на берег? Удобное место для хранения сжатого воздуха и аппаратов-буксиров они нашли, теперь у них, как говорится, руки развязаны. Кинет сюда часть своих сил начальник заставы, а нарушители могут выйти на берег, упрятав ласты и маски вот в такой же укромной бухте, которую тоже, вполне возможно, нашли. Вот тогда действительно – ищи ветра в тундре. КСП, к сожалению, здесь нет, а гладкого гранита, который, как и море, не хранит следов, хоть отбавляй. Ведь как образовался, если верить народному юмору, Кольский? Бог благоустраивал мир, израсходовал все лучшие запасы своего щедрого мешка, искал-искал, что бы получше подобрать для Севера, но так и не нашел. Одни каменья остались. Досада взяла Бога, да еще и притомился он, как-никак – неделю целую трудился, вот и махнул рукой: а, все равно, дескать, – и сыпанул все остатки вниз. Угодил между Белым и Баренцевым морями. Так вот и лежит камень на камне, многие тысячелетия. Умеючи можно десятки километров пройти, не оставив приличного следа.

Волей-неволей перестрахуешься.

Как потом выяснилось, думая так, я был совсем близок к истине. Действительно, Полосухин не хотел, точно не распознав намерения пловцов, распылять силы. Но его заботы, как я потом узнал, не ограничивались только тем, чтобы плотней прикрыть побережье. Он готовился и к тому варианту действий, какой хотел предложить ему я. Как только МРТ вошел в реку, Полосухин поспешил на причал, и едва траулер прижался щербатым бортом к бревнам причала, перепрыгнул через фальшборт на палубу.

– Лихо, Северин Лукьяныч. Не иначе, как крепить натуго швартовы резону нет? – встречая Полосухина, спросил капитан.

– Не знаю, Никита Савельевич. Посоветоваться вот хочу.

– В каюту тогда пошли. – И сказал экипажу: – По домам пока погодите.

– Пловцы в салме, Никита Савельевич. Если не такая сложная обстановка, разве пришел бы я сейчас к вам? Сколько дней дома не были, – заговорил Полосухин, когда они вошли в каюту капитана, очень маленькую, с крохотным столиком и узким диванчиком. Лишь койка задернутая шторкой, не была игрушечной. Севши на диванчик, Полосухин продолжил: – Вот и пришел совет держать. Берег мы перекрыли, если сунутся – прихлопнем. Но мы пока ничего определенного не можем сказать о планах нарушителей.

– Ишь чего захотел… Ты возьми их, тогда план на ладонь тебе и ляжет.

– Предположение же такое: на Дальних кошках – база подводная. У Кувшина – вспомогательная. Нужно поднять все это наверх, но рассчитать так, чтобы воздух у пловцов был на исходе. Чтобы путь им один остался – берег. Я предложил Конохову: его корабль недалеко, чтобы у Кувшина поднять, а затем на Дальних кошках. А он в ответ: это, дескать, все равно, что трап снизу вверх мыть.

– Резон. Пока суд да дело, оттоль выбегут, кто есть, прихватив и этих пловцов. Поминай как звали. Сам же на лекции сказывал: полста миль – не путь нынче для пловцов. А там подберут.

– Вот-вот. Поэтому и пришел. Мне-то катер вот как нужен, – Полосухин приставил ребро ладони к горлу. – У берега челночить.

– Хорошо, Северин Лукьяныч. Пошли к рыбакам.

Коротка была речь Никиты Савельевича:

– Пограничникам нужда в помощи нашей. Неволить, однако, не стану. Кому невмоготу – ступай домой.

– Не то говоришь, кормчий, – загудели рыбаки. – Иль ты устав поморский запамятовал? Иль не сказано там: «В дружном спомоществовании быть должны»?

– Тогда так: сниматься будем, пока вода не палая.

– Одного только дам я пограничника. Сержанта Фирсанова. Больше не могу.

– Что ж, дело. Сержант ладный, – согласился капитан.

МРТ вышел в море, встретился милях в пяти от островов с кораблем Конохова, взял себе на борт двух матросов с костюмами для подводного плавания и, вернувшись в салму, бросил якорь у Маячного. А Конохов повел свой корабль к Дальним кошкам и, не дойдя до них несколько миль, лег в дрейф.

Заставский катер тоже вышел из реки и заглушил мотор у Лись-наволока в Стамуховой бухте.

Все ждали нового доклада. И только по берегу от Падуна до Атай-губы и дальше за ней, продолжали осматривать берег наряды, а в наиболее удобных для выхода на берег пловцов местах лежали засады. Все было брошено на правый фланг участка, на левом же фланге Полосухин оставил только наблюдательный пост на Лись-наволоке.

Прошло почти три часа, а пловцы как в воду канули. Не высунули нигде носа. А тут еще, как на грех, ветерок подул. Легкий, теплый, и море теперь не дремало томно под лучами солнца, а стало игристо-веселым, необычайно красивым от искристой ряби, и у меня невольно вырвалось: «Невероятно!», хотя я понимал, что вот в этом, сбросившем дрему море пловцов разглядеть будет намного трудней.

Гранский об этом вслух сказал, как бы в ответ на мое восхищение:

– Ни к чему сейчас эта красота.

– Верно, – согласился я. – Будем вместе наблюдать. Надежней так.

Ныли бока, устала шея, до чертиков надоели базарные перебранки кайр с тупиками, бургомистров, альбатросов и моевок с поморниками – окружающее воспринималось уже расплывчато, туманно, как сквозь кисею; только на одном сконцентрировались все усилия: не прозевать пловцов, если они появятся в Подкове.

И все же мы не засекли момента, когда они проплыли горловину. Увидели мы их уже на подводной террасе. Как и в первый раз один из них блаженно раскинулся на ровном камне, другой поднырнул под утес, вытащил похожий на солдатский термос баллон и склонился над напарником.

– Дозаправка, – прокомментировал Гранский и спросил: – Куда теперь? Обратно? Или еще останутся?

Пловцы не взяли буксира. Положив на место баллон, они полежали немного на террасе и затем скользнули в затянутую рябью морскую глубь.

– Приличный рабочий день, – восхищенно проговорил Гранский. – Тренировочка!

– С мокрыми курицами нам никогда иметь дело не приходилось. Десятки различных центров готовят всяких командосов, да беретов, – ответил я Гранскому. – Только и мы ведь не лыком шиты. Вот и еще одна парочка натренированных отплавалась. Последние часы под водой.

Удивительно вело себя время. Глянешь на часы – всего пять минут проползло, а вроде бы час прошел. Даже досада взяла на часы, даже сомнения возникли: не испортились ли? Смешно, право. Непонятна и удивительна психология человека. Вроде бы все ясно: пройдет два с половиной часа, и поднимет якорь МРТ, наберет ход пограничный сторожевик, побежит близ берега катер – лежи пока и жди спокойно того мгновения, но нет, тянет взглянуть на циферблат, так тянет, что не удержишься. И всякий раз – разочарование. Один раз я даже к уху поднес часы: идут ли? Тикают, слышу. Четко, торопливо. Успокоился на немного. Смотрю, ефрейтор Гранский тоже приложил к уху часы. Тоже сомневается. Спросил я его с улыбкой:

– Идут?

– Не пойму. Вроде идут…

В самый раз бы сейчас припоминать все интересное, что в жизни пережито, перечувствовано, отвлекло бы; но вот беда – не вспоминалось ничего. Мысли так и крутятся, как в заколдованном круге. Пловцы, пловцы, пловцы. А когда увидел я, что Кувшин огибает траулер, будто куль муки с себя свалил. И спать захотелось. Впервые за все это долгое время.

Почти у самой горловины поставил Никита Савельевич свое судно. Захочешь проплыть незамеченным, не сможешь. Как тут не восхитишься мастерством кормчего?!

Через несколько минут матросы, облачившись в спецкостюмы, спустились по штормтрапу в воду, а от другого борта отошла шлюпка за нами.

– Ну что же, осмотрим еще раз остров и – вниз, – сказал я Гранскому, но сам не услышал последних слов: они потонули в птичьем гвалте, тучей взметнувшемся над нами. И я подумал: «Зачем осматривать? Появись кто, базар предупредил бы».

Павел Гранский прокричал мне мою же мысль:

– Базар бы не промолчал. Может, сразу вниз?

– Пошли.

Мы собрали все свое имущество и, перейдя поляну под прощальный гвалт базара, спустились к губе, куда обычно входит наш катер, чтобы высадить на остров наряд, а потом принять его на борт. Это было, пожалуй, единственное удобное место для высадки и доступный подъем наверх. Здесь пограничники и протоптали тропу. Когда мы спустились, шлюпка уже подгребала к берегу.

На траулере встретил нас Никита Савельевич. С почтением пожав мне и Гранскому руки, поздравил нас:

– Со знатным уловом, стало быть! Глядите, заморские штуковины какие.

– С вашей, Никита Савельевич, помощью, – ответил я ему, так же почтительно здороваясь с ним. – Спасибо вам за помощь!

С любопытством я стал разглядывать баллоны со сжатым воздухом, рядком уложенные на палубе, буксир, чем-то напоминающий авиабомбу, только поменьше размером, металлический ящик, окрашенный в серый цвет, с магнитными минами, тоже серыми; еще один ящик, поменьше, с компасами, ножами, пистолетами и таблетками, как у космонавтов, с пищей – да, подготовочка на солидную ногу поставлена. Долго собирались ползать под водой, убираясь же восвояси, очень громко хлопнуть дверью.

Не получилось. Мы им выходную дверь захлопнули. Впрочем, гопать еще рано. Где они – пловцы в серо-голубых костюмах с пистолетами и ножами? Вот когда под голубые ручки на заставу приведем, не грех будет и «гопнуть».

– Отродясь такого улова не лавливали, – говорил тем временем Мызников. – Ишь, позапаслись! Но теперь-то крышка им. Северин Лукьяныч дозволил нам к причалу идти. Как вода пустит, тут же – домой. Только там, на Дальних кошках, все ли ладно? Помощь какая не нужна ли? Вот думка эта тревожит.

– Должно быть все хорошо. Конохов – что тебе помор. Не опростоволосится.

Приосанился Мызников, довольный таким сравнением, бородку свою реденькую погладил размеренно, с достоинством. Согласно кивнул:

– Хорош командир. Хорош! Ничего против не скажешь. Дай бы ему бог удачи.

В руку пожелание помора пошло. Когда пограничный корабль стал подходить к Дальним кошкам, Конохов сам повел его. Легли на курс, каким шел тот сторожевик, который принял на себя торпеду. Вот и он, не забытый квадрат.

– Самый малый. Флаг приспустить! – скомандовал Конохов и снял фуражку.

Все корабли, которые проходили здесь, приспускали флаги, отдавая честь павшим героям. Таков был приказ по флоту. Но Конохов не только исполнял приказ. Если бы даже его не было, он обязательно скомандовал бы приспустить флаг. Он просто не мог поступить иначе.

По корабельной традиции зазвучал траурный марш. Радист сам поставил пленку. Без приказа. И Конохов мысленно похвалил матроса. Такое с командиром корабля не часто случается, чтобы он одобрил хоть не великое, но все же нарушение устава. Стоял, склонив голову, пока не умолкли траурные звуки. Затем встрепенулся, словно сбросил непосильный груз. Надев фуражку, скомандовал:

– Флаг поднять!

Передал штурвал рулевому и тут же скомандовал:

– Лево на борт.

– Есть, лево на борт. – И тут же доклад: – Руль лево на борту.

– Так держать!

Помедлил немного, пока поближе подошли к банкам, скомандовал акустикам:

– Открыть гидроакустическую вахту.

Конохов подводил корабль к тому месту, откуда фашистская подводная лодка выплюнула торпеду. Там подводным заливом среди остроносых рифов лежала довольно глубокая впадина. В ней и притаилась фашистская подлодка, поджидая караван транспортов. В ней же она намеревалась укрыться после торпедной атаки, но пограничники пахали впадину глубинными бомбами до тех пор, пока не расплылось по воде масляное пятно.

– Обнаружена двойная цель, – доложил вахтенный гидроакустической станции. – Звук металлический.

«Вот и хорошо, – подумал Конохов. – Кончилось одиночество субмарины. Рядом подводная база ракушками обрастать будет. Все веселей…»

– Прослушивается звуко-подводная связь, – прервал мысли Конохова доклад акустика. – Работают две станции.

– Не ко времени, – недовольно буркнул Конохов и скомандовал: – Глубинные бомбы изготовить!

– Врубит, думаешь, не ровен час, двигатели, и между камешками? Тогда поминай, как звали? – спросил командира капитан-лейтенант Царевский, который тоже вышел из своей штурманской рубки на ГКП. – Только вряд ли база самодвижущаяся. Зачем бы ее прямо на место «гидрограф» доставил?

– Глубины большие, течение. Рисковать не хотели.

– Вполне возможно. Только, я думаю, скорее всего, люди сбегут.

– Дело говоришь. Бомбы отставим, легких водолазов пустим. Сейчас подойдем поближе и пустим.

Едва успели водолазы. Базу – объемный и длинный цилиндр – обнаружили они не сразу: камуфляж ее был весьма удачен, будто и в самом деле, кроме затонувшей подводной лодки, которая бугрилась заплесневевшей сигарой, да камней, обросших водорослями, ничего не было. Но водолазы знали: здесь две металлические цели. Почти рядом. Подплыв поэтому к подводной лодке, они поскользили по спирали, с каждым витком расширяя круг.

На пятом витке наткнулись на базу. Ни одного иллюминатора. Входной люк почти незаметен. Только в одном месте небольшое углубление для ключа. В глаза оно не бросается, но водолазы все же увидели его и доложили на корабль.

Пока ощупывали, стараясь не шуметь, щит, пока думали да гадали, как открыть его, чтобы добраться до задрайки, услышали шум внутри цилиндра. Вроде бы задрайку открывают. Облапив по кругу люк, замерли водолазы. Еще слышней стал шум. Теперь уже наружную задрайку открывают, чтобы воду в камеру впустить.

Сколько их? Один? Двое? Трое? Вооружены, безусловно. Теперь главное – внезапность и быстрота.

Щит, глухо щелкнув, откинулся, образовав неширокую щель, приоткрылась задрайка, и вода со свистом ворвалась в выходную камеру. Нервы – в кулак. Робость и сомнение – куда-нибудь подальше.

Чихнув, заурчал сердито мотор, взбурлил воду винт – сейчас вынесет буксир пловцов. Чуть зевни, и останется одно: помахать на прощание рукой.

Показался похожий на торпеду буксир. Вот и сам пловец. Один. Двое водолазов схватили пловца за гофрированные трубки, которые, как бараньи рога круто огибали голову от баллонов к маске, и перегнули их, а третий водолаз, ухватившись за пояс, выхватил из кобуры пловца пистолет. Пловец, не выпуская буксира, потянулся одной рукой к пистолету, но кобура была уже пуста. Изогнувшись, он потянулся к ножу, прикрепленному у колена, но и его матрос-водолаз успел вытащить из ножен на мгновение раньше.

Как акула, попавшая на блесну спиннинга, взбесился пловец, пытаясь сбросить матросов, но те мертвой хваткой вцепились в него, воздух по трубкам не пропускали, и пловец уже через минуту обмяк и выпустил из рук буксир-торпеду. Теперь можно было, пропуская воздух небольшими порциями, чтобы заморский гость совсем не задохнулся, поднять его на палубу сторожевика.

Оставшиеся водолазы затопили базу, открыв внутреннюю задрайку, и, прихватив буксир, тоже поднялись на корабль.

Конохов радировал на заставу: «Операция прошла успешно. На борту задержанный диверсант». Радостная шифрограмма. Радовались мы, однако, раньше времени. Как тот сокол, что вороны не поймавши, уже теребит ее…