Капитан Полосухин еще раз просмотрел план охраны границы на следующие сутки и, передав его старшине, велел:

– Действуй, Данило Константинович. Мы с Бокановым – на острова. Давно вместе не выходили.

И в самом деле, прежде, до командировки на учебный, частенько Полосухин брал меня с собой. Становились мы с ним на нос катера (любимое место капитана), и он то рассказывал мне об особенностях той или иной губы при разных ветрах и водах, а то экзаменовал: все ли рассказанное им в прошлые выходы запомнил? И если я что забывал, терпеливо повторял еще раз, иногда даже подбадривая меня:

– Ничего, и я не сразу познал участок. Это, комиссар, – не сухопутье.

А после возвращения отчего-то не брал. Уже больше недели, как мы спустили катер, чтобы встречать комиссию, но она все не приезжала. Хорошего в этом, конечно, мало. Учеты я все проверил, заполнил, где что прежде упущено было, и теперь старался ничего не просмотреть. Я предполагал, что комиссия определенно станет изучать не только причину несчастного случая, но и анализировать службу, дисциплину, учебу и партийно-политическую работу. Иначе она не может поступить, и я готовился именно к такой проверке, беря на себя часть функций начальника заставы, ибо Полосухин, казалось, забыл о приезде комиссии, его словно затянуло ежедневье в бесконечную круговерть будничных дней.

А на заставе работы – непочатый край. Недаром же говорят: дом не велик, а сидеть не велит. Так и застава. Сколько за сутки разных вводных решать приходится! И бытовых, и служебных. Последняя же неделя была особенно напряженной. Море стояло на редкость спокойное, и колхозы спешили к местам лова семги вывезти рыболовецкие бригады. А они – прямые помощники наши на все лето, вот Полосухин и ходил на катере от тони к тоне, чтобы посмотреть, где устроились рыбаки, и еще раз предупредить, чтобы они все время были внимательны, а если что подозрительное заметят, сразу же звонили на заставу. Расспрашивал, не забыли ли, как пользоваться телефонными трубками и где ближайшая розетка. Во время таких поездок сам внимательно осматривал берег. Возвращался на заставу на несколько часов и вновь шел на катере. Осматривать острова.

Когда море спокойно, по нему один за другим идут иностранные торговые суда, а у всех ли у них добрые намерения? Вот и проводил почти все время на катере начальник заставы. Не единожды предлагал я сходить на катере и вдоль берегов к рыбакам, и на острова, и по губкам, ибо замотался капитан Полосухин, но он каждый раз отвечал вопросом: «Что, работы мало на заставе?» И еще он добавлял, что мне нужно поберечь Лену – ее нельзя волновать.

Ну, это совсем уж не причина. На месяц или на год уйдем, что ли? Море утюгом проглажено. Какие причины для волнения?

Никаким доводам, однако, Полосухин не внимал. Ходил один. Но сегодня наконец я настоял.

Вода приливала и уже почти подходила к предельной черте песчаного берега, метрах в тридцати от которого стояла застава. В сильный шторм соленые брызги долетали до нее и шумно хлестали по стенам и окнам. Тогда даже приходилось закрывать ставни со стороны моря. Но в эти дни море буквально нежилось в теплых лучах по-северному огромного солнца. У самого берега оно было голубое-голубое, а чуть подальше цвет его напоминал свежую зелень весенней травы; зелень эта удаляясь от берега, постепенно темнела, становилась почти черной, зловещей. И над этой будто уснувшей чернотой горбились, укутанные снегом острова-альбиносы с темными пятнами боков, на отвесных гранитных лбах которых снег никогда не задерживался.

Солнце своим лохматым краем сейчас словно зацепилось за снежную шапку Кувшина и отдыхает в студеных сугробах от своей жаркой работы там, на юге; оно и в самом деле казалось холодным и сонным.

Первая моя весна на севере, и потому все непривычно и удивительно. Солнце уже подолгу не прячется, а снег даже не собирается таять. Только немного потускнел, и теперь не так уж слепит глаза, хотя без темных очков пока еще не обойтись. А в море кроме судов появились еще и льдины, и даже целые ледяные поля. Зимой их не было. Это удивило меня, но Полосухин пояснил, что это Белое море освобождается ото льда, а старшина Терюшин добавил: солнце снегу – не враг, снег и лед бухмарь ест. Это значит, туман, ненастье. Но туманы пока не начались. Пока в друзьях – солнце, снег и лед.

Когда мы с капитаном подошли к причалу, наряд уже был на катере. Рядовой Яркин удерживал за причальный конец катер, ефрейтор Гранский сидел на скамье, облокотившись о борт, и курил сигарету, время от времени небрежно сплевывая в реку. Ефрейтор Ногайцев протирал ветошью мотор, который прогревался на малых оборотах. Возле Ногайцева, беспечно созерцая работавшего моториста, стоял, подоткнув большие пальцы под ремень, рядовой Кирилюк, увалень, над которым солдаты постоянно подшучивали: «Так бы все запорожцы поворачивались, вряд ли пришлось им письмо турецкому султану писать». А иногда предупреждали с издевкой: «Ремень, Потап, погнешь». Но Потап Кирилюк неизменно бубнил в ответ «Угу», – и еще глубже подтыкал под ремень пальцы. Даже в строю, бывало, так стоял. Сделает командир отделения либо старшина ему замечание, опустит руки, а чуть забудется – вновь пальцы под ремнем. Силенкой же бог Попапа не обидел, а в дело пускать не научил. Казалось, Кирилюк бережет свою силу, жалеет ее.

– Курс на Кувшин, – скомандовал Полосухин, спрыгнув с причала на катер и заняв свое любимое место на носу.

Развернувшись и держась правого берега, где было поглубже, катер малым ходом вышел из устья и повернул вправо по салме. Солнце теперь оказалось по курсу и словно венчало плоскую вершину Кувшина, нежась на снежной перине – захватывающее зрелище.

Катер набирал скорость, моевки, которые теснились на узеньких террасках скалистого берега, отчего берег, казалось, был облеплен кусочками грязного снега, взлетали пугливо, тоскливо крича, кружились над катером, но стоило ему отойти подальше, чайки вновь возвращались на свои места, усаживались плотно друг к другу и снова становились похожими на комья грязного снега.

– На воду, Евгений Алексеевич, ни одна не садится. Как думаешь, отчего так?

И в самом деле, вчера, позавчера – все дни штиля чайки плавали большими стаями по салме, а сегодня вдруг перебрались на скалы. Не видно на море ни кайр, ни атаек, ни тупиков. Даже ни один тюлень голову не высунул поглядеть, что тарахтит, нарушая покой. Уж они-то всегда в хорошую погоду у этих вот скал встречали катер. Высунут из воды черные головы и с любопытством рассматривают людей. Увидеть-то после вопроса начальника заставы, я все это увидел, но ответить ни ему, ни себе не мог. Загадок на севере для меня еще оставалось, хоть отбавляй.

Полосухин, похоже, и не ждал вразумительного ответа. Сам пояснил:

– Дед Савелий сказал бы: атва белью пойдет – бужмарь беть наведет.

– Куда как понятно. Особенно если нет под рукой словаря старинных поморских говоров.

– А голова для чего? Запомни: атва – чайка, бухмарь – пасмурная погода, беть – ветер. Это я к тому, что раз среди поморов живешь, помором и должен стать. Все приметы знать, весь их многовековой опыт освоить. Мы же – пограничники, – и словно ставя точку, повернулся к мотористу и крикнул: – Самый полный!

Через полчаса мы подошли к Кувшину. Юркнул катер в уютный заливчик, ткнулся легонько носом в берег и, сбросив обороты до самых малых, несильно уперся в гладкий гранит, пока мы – Полосухин, Гранский и я, а потом уже и Кирилюк – высадились на остров, затем немного отступил от берега и бросил якорь. Ногайцев и Яркин принялись готовить снасти, чтобы половить треску на поддев.

Когда первый раз Ногайцев показал мне эту снасть, я с обидой подумал:

«И ефрейтор туда же – разыгрывает».

Мы собирались плотить бревна в Ветчином Кресту. И когда пошли уже к причалу, ефрейтор Ногайцев попросил:

– Пока вы плот сколачиваете да полной воды ждать будете, можно я у Кувшина треску подергаю?

– На охоту идти – собак кормить? – недовольно спросил я, но согласился подождать, пока он накопает червей. И тут заметил, что все солдаты заулыбались. А Ногайцев пояснил:

– На нашем Кольском днем с огнем червей не сыщешь. Якорем мы ее, товарищ старший лейтенант.

– На блесну?

– Нет. Якорем.

Я пожал плечами, так и не поняв шутки.

На катере же Ногайцев показал снасть: якорек трехпалый, довольно внушительный, с оспинами застаревшей ржавчины, грузило же похожее на гирьку от ходиков, тоже изъеденное ржавчиной, и метров пятнадцать бечевы.

– Вот этим якорьком и таскаем, – пояснил Ногайцев.

«Что дурная треска, чтобы кусок ржавого железа хватать?», – подумал я, но не стал ничего говорить старшему мотористу. Тем более что видел: ждут солдаты, притихнув, моего ответа. Пусть потешатся. Пусть считают, что разыграли.

Потом я увидел, как ловят треску на поддев. Опускают якорек с грузилом почти до самого дна и ритмично дергают вверх, и опускают вниз до тех пор, пока не вопьется острая лапка якорька в мягкий рыбий бок. Я и сам попробовал ловить, вытащил несколько рыбин и, не таясь, поведал солдатам о том, что думал, когда ефрейтор Ногайцев показывал снасть. Посмеялись досыта. После этого я почувствовал, что солдаты стали относиться ко мне доверчивей.

От деда к внуку передается древний секрет простой на вид снасти. Хитрость же ее состоит в том, чтобы при подергивании снасть создавала звук, схожий с призывным звуком трески. Без знаний и опыта такого не сделаешь. Ведь выточи не такой формы якорек либо не так прикрепи грузило – и будешь дергать впустую хоть до морковкина заговенья.

Заставе готовую снасть подарил дед Савелий. О губах, где треска ловится на поддев, тоже он рассказал. Ногайцев быстро освоил, как он сам говорил, вековой опыт поморов, и теперь передавал его Яркину.

– Таскать вам – не перетаскать, – пожелал я мотористам и полез вслед за Гранским по протоптанной в снегу тропинке, которая, огибая укутанные в снег утесы, карабкалась к вершине.

Ослепительная белизна. Не за что зацепиться глазу. И на вершине все бело, словно хлопок расстелен на просушку, а тропка, протоптанная пограничниками по краю поляны, как бы подчеркивала пухлость и белизну этого хлопка.

Мы разошлись парами в противоположные стороны, чтобы поскорее осмотреть остров. Отсюда, с его плоской вершины, хорошо были видны все расщелки, все губки, и мы, неспешно двигаясь рядом с круто падающим к воде берегом, внимательно вглядывались в мягкий чистый снег на скалах и в расщелках, в пожелтевший и заледенелый у воды – нам нужно было убедиться, нет ли следов на этом белом до рези в глазах снегу. Особенно тщательно осматривали мы северную часть острова, которая, как обратная сторона луны, не видна с заставского поста наблюдения.

Обойдя свою половину и не заметив ничего подозрительного, мы собрались было пересечь остров, чтобы вернуться на катер, но в это время Кирилюк, негромко вскрикнув: «Ото цирк!» – присел необычно для него прытко и, скинув с головы шапку, подобрался осторожно к самому обрыву. Невольно и мы, по выработанной пограничниками привычке, тоже моментально присели и смахнули шапки. А Кирилюк тянул шею, заглядывая вниз.

– Да что там? – спросил Полосухин.

– Тюлени. Бачте як в цирке, – ответил Кирилюк и еще больше подался вперед.

Мы тоже осторожно, чтобы не спугнуть тюленей, заглянули вниз. Увиденное меня заворожило: метрах в десяти выше воды, на выходе из расщелка, была довольно большая площадка, на ту площадку тюлени выталкивали носами бельков, делая это с поразительной осмысленностью – несколько крупных самцов легли ступеньками от лестницы почти на отвесном берегу головами друг к другу; такие же крупные самцы и самки поменьше выталкивали из воды бельков, а самцы-ступеньки подхватывали их носами и перекидывали друг другу, как мешки. Взлетев на площадку, белек неуклюже отползал от края площадки подальше и замирал, сливаясь со снегом, следом за ним шлепался на снег еще один, еще и еще – площадка заполнялась, места для взрослых не оставалось, да они, казалось, и не собирались подниматься вслед за своими беспомощными пушистыми детенышами. Бельков же это вовсе не волновало. Прижались друг к дружке и замерли, будто заснули мертвым сном.

– Невероятно! – воскликнул я.

– Ничего невероятного. Заботливые родители, только и всего, – ответил Полосухин и добавил: – Сомнений нет, шторм идет.

Ногайцев встретил нас тоже словами тревожными:

– Товарищ капитан, треска затаилась. Сколько ни дергал – все пусто.

– И мы домой. Под крышу. По пути Гагачий, Малыши и Тригорий окольцуем на малых. Без высадки. Понял? Тогда – вперед.

И встал на нос. Словно не услышал тихой реплики Гранского: «Куста боится» и злого ответа Кирилюка: «Угомонись, злыдень!»

Катер попятился из бухточки и, развернувшись, заспешил к Гагачному, а через четверть часа, обойдя его на предельно близкой дистанции, чтобы хорошо можно было осмотреть берег, взял курс на Малышку. Никаких изменений вокруг. Сонная салма, и катер словно гладит и без того отутюженную синь. Небо бездонное без единой тучки с холодным солнцем. Когда он будет, этот шторм? Успели бы, возможно, все острова по науке осмотреть.

Полосухин словно перехватил мои мысли. Усмехнувшись, проговорил:

– Благодать какая вокруг. Так и хочется не торопиться.

– Ну и давай осмотрим острова, как и планировали.

– Риск – благородное дело, так, что ли? А разум для чего? Думаю, что… – Полосухин не договорил. Прервал его Потап Кирилюк:

– Бачте, яка шарина! О, прет!

Все мы вскинули головы: нас перегонял, плавно снижаясь, большой шар с маленьким черным контейнером на стропах.

– Самый полный! – крикнул Полосухин.

Катер вздрогнул, задрожал, как в малярийном приступе, забурлила вода за кормой. Мы же не спускали глаз с шара. Ниже и ниже его полет, но тянет, не плюхается в воду. Маячный перелетел и скрылся за ним.

– Право руля. В море, – подал команду Полосухин и пробурчал недовольно: – Давненько таких гостинцев не было.

Успели мы выйти из салмы прежде, чем шар опустился на воду. Засекли мы место его падения. Милях в двух мористее Беруна, последнего острова Оленеостровской салмы.

– Право руля! – скомандовал Полосухин, хотя шар виделся прямо по курсу.

– А для чего вправо? – спросил я.

– Как зачем? – удивился Полосухин. – Какая сейчас вода?

– Отливать начала.

– Куда течение, когда отливает? Читал ведь, Евгений Алексеевич, лоцию.

И верно, шар начало сносить в море. Не очень быстро, но догнали мы его только милях в четырех от островов. Яркин зацепил багром за стропы, Гранский, вскинув автомат, полоснул длинной очередью – засвистел шар, сморщился.

– Отлетался, – удовлетворенно проговорил Гранский, помогая Ярцеву и Кирилюку втаскивать шар в катер. – А большой какой. Раньше, помнится, поменьше прилетали.

Легли на обратный курс. Справа у самого горизонта выткалась тучка лоскутком кисеи. Безобидная тучка, а Полосухин посуровел.

– Вот тебе, Евгений Алексеевич, и утюгом море разглажено, – повторил он мой довод, который я приводил, добиваясь, чтобы начальник заставы взял меня с собой в катер. – Вот-вот северо-западный рванет. В реку не войти.

– Возможно, успеем?

– Нет. Теперь уже – нет, – довольно резко ответил Полосухин и, повернувшись к Ногайцеву, повелел ему: – Держи, Слава, в Благодатную. И поспешай. Мотор только не перегрей. Следи, – и вновь повернулся ко мне. – Оля, бывало, если я в море, чуть ветер, на заставу бежит. Сидит у дежурного и все пост наблюдения тормошит: где катер? Я ей говорю: мешаешься, дескать, а она: я не командую, я тихо сижу. Только, чтобы с тобой рядом. А один раз на вышку сама залезла. Солдаты рассказывали. Чувствую, одобряют.

– А Лена не спит, пока я на границе. Даже на берегу. Ждет.

– Пообвыкнутся с годами, – вздохнул. – Только не пишет Оля. Молчит.

– Сам бы сделал первый шаг.

– Нет!

Катер вошел в пролив между Беруном и баклышами, вот уже миновали Отколыш, словно отторгнутый баклышами камень, невысокий и круглый, будто облизанный языками волн – впереди салма. Не так уж далеко до берега. Но и туча уже на полнеба и местами свинцово потяжелевшая. Все мы поглядывали на северо-запад, и каждый, видимо, надеялся на одно: вдруг шторм замешкается там, в океане.

– Смотри, – передавая мне бинокль, показал в сторону Благодатной губы Полосухин. – Предвестница бури.

Я поднес к глазам бинокль и четко увидел на мысу между Мерзлой и Благодатной губами старуху в черном. Она стояла неподвижно, напряженно подавшись вперед. Что-то тревожное, даже зловещее было в ее неподвижном напряжении. Но поразила меня не поза, а само ее появление на мысу. Больше получаса идти сюда от становища. Стало быть, она загодя узнала о приближающимся шторме. И направление ветра предугадала. Откуда? Почувствовала, как птицы, рыбы и тюлени? А откуда могла предвидеть направление ветра? Тучка-то появилась только что. В рамки моих познаний и понятий никак все это не укладывалось.

«Предвестница бури, – думал я. – Все ее сейчас так и воспринимают, вовсе забывая, что она – мать. Сыну своему она указывает безопасный путь к берегу. Она ждет, и в этом по-своему счастлива. Она еще не похоронила сына, не потеряла его».

Легкий удар покачнул катер. Пока я соображал, что произошло, Полосухин уже крикнул:

– Выключай! Топляк! – и кинулся на корму к Ногайцеву.

Я уже слышал, что топляки на море – не редкость. То шторм «разгрузит» палубу лесовоза, то на сплавной реке, и это случается часто, плот не удержат, его выносит в море, растерзает по бревнышкам – вот и блуждают те бревна по воле волн и течений, а когда намокнут, отяжелеют, скрываются под водой.

Много неприятностей приносят топляки судам, особенно малым, и, как правило, встречи с притопленными бревнами происходят по закону подлости, в самый неподходящий момент. Нам, как мы справедливо считали, такая встреча сейчас была совершенно ни к чему. Она сразу все усложнила.

Произошло непоправимое. Ногайцев, почувствовав удар и услышав команду, быстро рванул рукоятку переключения скоростей, и все же опоздал: слишком на большой скорости шел катер, и винт уже ударился о топляк и затянул его под перо руля.

Ветер будто этого и ожидал. Он шаловливо пронесся над морем и стих; море вздрогнуло, насупилось, зарябило и только было начало успокаиваться, как один за другим хлестнули его порывы ветра; небо туже затянулось свинцово-зловещими тучами, невесть откуда появившимися – шторм начинался сразу. Сильный. Безжалостный.

– Боканов, Гранский, Кирилюк – на весла. К Маячному, – скомандовал Полосухин, а сам схватил багор, чтобы помочь Ногайцеву с Яркиным вытолкнуть топляк из-под руля.

На катере – два весла. Я хотел сесть в паре с Гранским (вдвоем мы по силе равны Кирилюку), но Гранский посоветовал:

– Садитесь с Потапом. Он весло держать в руках только на заставе научился.

А я разве великий специалист по гребле? В парке на озере девчат катал, вот и весь навык. Да и весла эти вон какие – тяжелые, длинные.

Катер начал разворачиваться неуклюже и медленно – что для шестиметровой посудины два весла, хотя и большие, морские? Мешал развернуться ветер, мешало бревно, да и мы с Кирилюком все никак не могли приладиться – весло наше то зарывалось в воду, то, чиркнув по гребешку волны, срезало веер соленых брызг, а ветер обдавал этим веером нас самих же – комичней не придумаешь ситуации, но до смеха ли? Злиться тоже нельзя, злость – плохой помощник.

Тронул меня за плечо Полосухин и приказал:

– Пересаживайся к Гранскому.

Удары весел стали ровней. Катер, развернувшись, медленно пополз к Маячному.

Минут двадцать гребли к острову. Ветер все усиливался, а у нас силенок поубавилось. Лица побагровели от натуги, только Кирилюк выглядел совсем не утомившимся. Сидел, как обычно, мешковато и греб без особых усилий.

Ногайцев с Яркиным в конце концов вытолкнули топляк, но проку от этого оказалось не слишком много: винт и вал были погнуты, на моторе не пойдешь. Одно облегчение – бревно не станет тормозить ход катера.

– Давайте сменю, – предложил Ногайцев Полосухину, но тот повелел:

– С Яркиным Гранского и старшего лейтенанта смените. – Затем нам приказ: – Шар с контейнером в будку упрячьте. И закрепите понадежней.

Пока мы укутывали контейнер в оболочку шара, а потом привязывали сам шар к переборке, катер подгреб уже совсем близко к острову.

– Сотня метров, и причалим, – довольно проговорил Гранский. – Совсем ничего.

– Смени Ногайцева, а я капитана. Кирилюк и Яркин покрепче.

Полосухин отказался дать мне весло, и мы с Гранским заменили мотористов. Отдохнувшие, мы старательно налегли на весла, но успели сделать всего несколько гребков: налетела высокая волна, и весло, которым гребли Полосухин и Кирилюк, переломилось, как спичка; волна обдала нас всех холодными брызгами и покатила дальше, чтобы с тяжким стоном разбиться о береговые скалы у ног одиноко стоявшей Максимовны; новая волна снова подняла катер – все выше и выше становились волны, вспенивались их гребни, волны будто стремились догнать друг друга и со злостью били о борт катера, который стоял на пути их стремительного бега.

Сто метров. Всего сто метров и – одно весло. До острова не дотянуть. Выход один: оставшимся веслом поставить катер по ветру, чтобы он не перевернулся на крутой волне. Теперь все зависело от нас с Гранским, а он перестал грести. Руки его обвисло лежали на весле и мешали мне грести.

– Ты что? – негромко, чтобы не привлечь внимания Полосухина, спросил я. – Тюленям на корм приготовился?

Гранский встрепенулся, рванул весло, а я, стараясь говорить как можно спокойней и тише, посоветовал:

– Не спеши. Ритмично давай.

Растерялся не только Гранский, растерялись все на какое-то мгновение, но вот уже Ногайцев кинулся к штурвалу, чтобы хоть немного помочь нам развернуть катер; Яркин перебрался к ручной помпе и принялся выкачивать воду, которой уже набралось столько, что всплыли паелы; Полосухин, откинув одну паелу, начал вычерпывать воду лотком; даже Кирилюк проворно пробрался на нос к рундуку, в котором хранились запасные части, спасательные жилеты, бочонок с пресной водой и посуда, схватил алюминиевую кастрюлю и принялся так же проворно выплескивать ею воду за борт.

Нехотя разворачивался катер, несмотря на то, что мы с Гранским напрягались до предела, а Ногайцев помогал нам рулем. Уже было непонятно, отчего мы мокры, то ли от хлестких брызг, беспрестанно окатывающих нас, то ли от пота – создавалось такое впечатление, будто насквозь пропотели даже спасательные жилеты. Но вот наконец катер встал кормой к ветру; теперь волны не били его, а только поднимали (тогда были видны берег, становище, застава, одинокая черная фигура, маячившая на мысу у входа в Благодатную губу, которая могла бы укрыть нас от шторма, но которая теперь все удалялась и удалялась) и опускали – тогда казалось, что, кроме ядовито-зеленых волн, на свете ничего нет. Нам же с Гранским нисколько не стало легче: нужно было одним веслом удерживать катер по ветру, а весло буквально вывихивало руки, сказывалось то, что куда как далеки мы с Гранским от «морских волков». Особенно я. Поводья бы в руки, самого строптивого коня бы подчинил. Только где конь? А море вот оно, кипит. Учись с ним ладить. Если не хочешь, чтобы Лена овдовела, а твой будущий сын осиротел.

Полосухин, отложив лоток, перебрался на нос. Несколько минут смотрел то на берег, то на Маячный, мимо которого нас сносило, потом повернулся и крикнул решительно:

– На веслах я с Яркиным. На руле – Ногайцев. Держим на Вторые пески. Остальным – откачивать воду. Кирилюк – на помпе.

Вторые пески и в самом деле – лучший исход. Но если пронесет мимо них на Островные кошки, считай, – конец. Никакое чудо не спасет. От катера щепок даже не собрать, а нам не помогут и спасательные жилеты. Там сейчас бурлит, как в перегретом котле. Проскочить же в Ветчиной Крест или к Третьим пескам мимо рифов невозможно. Почти бортом к волне нужно поставить катер, а волна уже почти пять баллов, играючи перевернет она наш небольшой вельбот. Вот и решил Полосухин держать катер не прямо по ветру, а так, чтобы волна била чуточку в бок, как бы подталкивая его к нужному месту на берегу. Но не так-то просто это сделать одним веслом. Мы вот на волне держали, что куда легче, и то на ладонях кровавые мозоли, а из-под ногтей сочится кровь.

Выплескивая воду, я то и дело поглядывал на Полосухина и Яркина. Лица у них каменно-белые. У обеих на подбородках по крупной капле пота. Зубы стиснуты Желваки на скулах выперли жгутами.

– Северин Лукьянович, давайте сменим вас.

– Работай! – грубо оборвал меня капитан.

Ногайцеву, наверное, доверил бы весло, но кто того заменит? А нам, неумехам, один удел: переливай море из катера в море, пока твои товарищи пупок надрывают ради тебя. Да, положеньице…

Все ближе и ближе берег. Вот они – пески. Почти рядом. Особенно видится это, когда катер поднимается на гребне волны. Но и Островные кошки тоже рядом. Море там кипнем кипит. Пляшут волны свою ритуальную пляску, поджидая верную добычу. И предпринять вроде ничего не предпримешь. До конца боролись.

Гранский вычерпывать престал. Смотрит на пенно-белую пляску неотвратимости, словно приковал его к себе роковой взгляд медузы-горгоны. И Полосухин, как мне показалось, не гребет уже, а машинально двигает руками, не вполне осознавая того, что делает. Вот тебе раз. Вот она – проверка. Проба на камень. Яркин вон как гребет. На капитана не глядит. Почувствовал, должно быть, что капитан скис. И Кирилюк качает. Спокойно. Размеренно.

– Гранский! – вдруг крикнул, встрепенувшись, Полосухин. – Быстро на весло!

Встал сам, стремительно сбросил спасательный жилет и вспрыгнул на будку; ветер ударил ему в лицо и грудь, сорвал фуражку, чтобы не слететь вслед за ней за борт, Полосухин упал на крышу и вцепился в шершавые фанерные края.

– Женя! Держи меня!

Я кинулся к нему, ухватил за ноги. Я понял его. Понял! Парус! Это – спасение! Вот тебе и «скис»…

Полосухин сел спиной к ветру, расстегнул куртку и распахнул ее – ветер хлестнул по образовавшемуся парусу и сбил капитана на паелы катера.

– Кирилюк! Давай подпорку. Руками в грудь.

Полосухин снова залез на крышу будки, раскинул, пересиливая ветер, куртку. Ветер бил его в спину, а в грудь и живот упирались наши руки. Регулируя корпусом, Полосухин поставил «парус» так, чтобы катер несло прямо на берег.

Он совсем близко. Пологий, песчаный; огромными белыми жгутами накатываются на него волны, потом опадают, теряют силу и лижут пузырчатыми языками утрамбованный песок; а слева море то щетинится зубьями камней, то пенится и бурлит – пока еще не понятно, куда снесет катер, что ждет его через несколько минут.

Мы боролись за жизнь.

Все больше и больше воды набиралось в катере, а выкачивать ее некому. Ни весла бросить нельзя, ни Полосухина. Сейчас, когда исход борьбы со стихией решали считанные минуты, а «парус», руль и весло, хотя и с большим трудом, все же направляли катер на пески, можно ли рисковать? Пусть отяжелевший катер не осилит волна, не вышвырнет его на песок, а захлестнет и даже, возможно, перевернет, но мы в спасательных жилетах сможем выбраться на берег. Только жилет Полосухина лежит на скамье, а сам он окаменевшим распятием высится на будке. Откуда у него столько силы?!

«Ни за что не оставлю Северина на расправу волнам! Ни за что!»

Катер не бросило на песчаный берег, но и не швырнуло в зубастую пасть подводных рифов – его занесло между Вторыми песками и Островными кошками, подняло на волне и опустило между двумя валунами. Корпус оказался, словно в тисках.

Полосухин буквально слетел с крыши, отбросив наши руки, и успел крикнуть: «Держись!», прежде чем волна шумно и хлестко перекатилась через нас, вырвала из гнезда весло, подхватила спасательный жилет капитана и забурлила между камнями. Следом за ней катилась уже другая волна, и не видно было им конца, этим огромным тяжелым жгутам. Удержавшись после первых волн, мы стали осознавать свое положение. Спасены ли? Что могли мы ответить себе? Просто надеялись, что выдержит крутую волну корпус катера, что хватит у нас сил держаться, пока ледяная вода отступит. А это – почти два часа. Волей-неволей вспомнишь мудрость народную: ждать и догонять – хуже не придумаешь.

Ногайцев, как только прошла первая растерянность, перебежал по колено в воде к носовому ящику, переждал там очередную волну и, достав спасательный жилет, вернулся к Полосухину. Тот машинально кивнул в знак благодарности, надел жилет и принялся застегивать его так же машинально; он не отрывал взгляда от Гранского, который как сидел на скамье, когда греб веслом, так и остался сидеть. Прямо в воде. Потом Полосухин обернулся и поглядел на Яркина и Кирилюка, прижавшихся к будке, перевел взгляд на меня и не просветлел лицом: вид мой, должно быть, тоже наводил на скучные мысли. Да и откуда веселости взяться, когда положение наше хуже губернаторского, как сказал бы Гаврила Михайлович? Какой совет мог я дать Полосухину, хотя понимал, что он ищет выход из нашего почти безвыходного положения, обдумывает, как обмануть время и эти вот беспрестанные волны.

Вот он коснулся плеча Гранского и посоветовал тому: «Встань», – но тот даже не поднял головы. Налетела волна (тот самый девятый вал), сбила Полосухина с ног – он ни за что не держался в тот момент, – сбила со скамьи Гранского, а как только волна перекатилась через катер, Гранский вновь сел на скамью в воду. А Полосухин поднялся злой, схватил Гранского за воротник куртки и, встряхнув его, крикнул:

– Закоченеешь за два часа! Встать! Марш к будке! Выкачивать воду! – И тут же тише, но властно приказал: – Всем выкачивать воду! Руками выплескивать. Работать! Работать!

Таким ожесточенным я еще ни разу не видел Полосухина, даже не представлял такую возможность: воду он стал выплескивать за борт, словно швырять ядовитых змей. И еще раз крикнул:

– Работать!

Никто не посмел ослушаться его, хотя все понимали, что море не вычерпаешь.

Успокаивался постепенно Полосухин, почувствовал, что верно поступил, заставив нас делать хотя и бестолковое, но все же полезное дело: быстрей проходит время, не так тоскливо ожидание развязки, но главное – работа, пусть чуточку, все-таки согревала нас.

– Наряд идет! – вдруг возбужденно известил Ногайцев.

Полосухин перестал вычерпывать воду и поднял голову. Мы тоже устремили свои взоры не берег. По тропе, которая петляла между зелеными от мха камнями, на Вторые пески торопливо спускались пятеро пограничников. Шли согнувшись, чтобы меньше мешал ветер. Один из пограничников нес веревку. Впереди то широко шагал, то, если позволяла тропа, бежал сержант Владлен Фирсанов – типичный акселерат, да еще наделенный природой представительной осанкой (что тебе генерал), он невольно внушал к себе уважение не только сверстников, а и старших. Сейчас им тоже можно было любоваться, так ловок и красив он был в своей стремительности.

– Сейчас две упряжки прибудут! – громко прокричал сержант Фирсанов, подбежав к берегу. – А нам что делать?

Мы едва разобрали его слова из-за шума ветра и волн, однако и без объяснения было ясно, что подоспела помощь. Только как ею воспользоваться? Никак. Выход оставался все так же только один: ждать.

Берег постепенно приближался. До него оставалось метров пятнадцать. Теперь стало ясно: мы спасены.

– Назад пусть идут, – посоветовал я Полосухину. – Нам каюры помогут.

– А катер кто вызволит? – спросил Полосухин и крикнул: – Фирсанов, давай на НП. Передай старшине, всех свободных от службы – сюда. Ворот делать. Топоры, лопаты, пилу. Остальным – собирать бревна.

– Не уйдем мы от вас. Один на НП сбегает, остальные здесь останутся. Вдруг что случится! – прокричал в ответ Фирсанов, но Полосухин оборвал его:

– Выполняйте приказ!

Было ли время объяснять солдатам, что на полной воде нужно обязательно выдернуть катер из каменного плена, иначе его может сорвать волнами и разбить. Полосухин только приказывал.

Дождавшись, когда солдаты двинулись, вытянувшись в цепочку по берегу, резко скомандовал нам, дрожавшим от холода:

– Работать!

Слева, по болотистой с толстым слоем снега низине ко Вторым пескам подъехали оленьи упряжки. С нарт спрыгнули каюры, поспешно уложили оленей прямо на снег и быстро зашагали к катеру; но до берега не дошли, остановились метрах в тридцати от него, молча постояли минуты две и так же молча вернулись к нартам. Набили под малицами свои трубки.

Я еще плохо знал этих пожилых мужчин с темно-коричневыми, словно дублеными лицами, изрезанными глубокими морщинами, но я не удивился тому, что они сразу все поняли. Мне уже говорили не единожды, что саамы быстро и, главное, очень верно принимают решения. Если они видят, что борьба со стихией принесет пользу, то вступают в борьбу без колебаний, если же не видят пользы – ждут. Саамы-поморы привыкли и бороться, и ждать – суровый Север приучил их к этому.

Вода отливала. Уже не каждая волна перекатывалась через катер, все чаще они разбивались о камни и только обдавали нас ледяными брызгами; но и сил у нас оставалось все меньше. Упасть бы в холодную воду, укрыться бы с головой этой водой, чтобы не продувал ветер и не слышно было дикого шума волн; но стоило только кому-либо из нас остановиться, чтобы всунуть под полы куртки руки, хоть чуточку их погреть, как Полосухин сразу же охрипшим голосом кричал:

– Не прекращать работу!

Все мы сейчас напоминали заводных кукол, у которых вот-вот кончится завод.

Еще пять минут. Еще – десять. Теперь Полосухин, похоже, криком подбадривал себя. А каюры, выколотив трубки, неспешно набили их вновь и раскурили. Где же предел этому беспечному созерцанию?!

Но вот поднялись. Взяли малицы, лежавшие на нартах, и подошли по твердому мокрому песку до самой воды – они точно определили, когда нам стало возможно покинуть катер.

– Давай, начальник, пускай по одному.

– Опасно. Еще минут десять, – помедлив, ответил Полосухин.

– Не опасно. Через большую волну пускай. Будем встречать.

Большая волна – восьмая, девятая или десятая; за ней волны поменьше, поспокойней, и можно успеть добежать до берега в промежутке между двумя большими волнами – на это рассчитывали поморы. Но Полосухин сомневался. Знал, как мы устали.

– Разрешите мне первым, – попросился Ногайцев.

– Давай. Рискнем, – согласился Полосухин.

Ногайцев спрыгнул в воду с носа катера и, переждав, пока отхлынет очередная волна, пробежал стремительно до песка и обессиленно упал на песок. Каюры подняли ефрейтора, натянули на него малицу.

– Не ложись. Нельзя. Погибнешь, – строго предупредил один из каюров Ногайцева, но тот не послушал совета и лег. Каюр схватил его, поднял, ударил по щеке.

– Погибнуть хочешь?!

«Молодцы, – мысленно похвалил я поморов. – Возьмут в оборот».

Я тоже не был уверен в себе и тоже, перебравшись на берег, вполне мог лишиться самоконтроля.

Побегав по утрамбованному морем песку, как поневолили нас каюры, мы быстро согрелись. Ноги горели, и так приятно было сидеть на нартах в теплом оленьем меху спиной к ветру, не шевелясь, ни о чем не думая, – ни о шторме, ни о катере, ни о злополучном воздушном шаре; однако каюры время от времени спрыгивали с нарт, заставляли и нас слезать и бежать рядом с упряжками. Бежали мы, конечно, куда денешься, хотя, признаться, костерил я в душе этих настырных мужиков. Другие все, как потом вспоминали, не скупились отводить душу. Правда, беззвучно.

Вот и позади десятикилометровый путь (ехали не напрямую, а выбирая заснеженные низины), показалось становище, и какое-то неосознанное волнение охватило меня при виде этих узкоглазых, словно вколоченных в землю домов с покосившимися жердевыми изгородями, сплошь утыканными для сушки головами трески, которые считались по здешним понятиям лучшим кормом для овец и даже коров; этих низеньких труб над плесневелыми тесовыми крышами, сейчас напрягавшимися изо всех сил, чтобы удержаться на своих местах, – это, в общем-то, убогое становище виделось мне родным, уютным; я испытывал то же чувство, которое возникло, когда я возвращался с учебного на заставу; но тогда я долго не был дома, теперь же – только несколько часов. Видимо, время измеряется не только продолжительностью.

Объехав стороной становище, остановились у Чертова моста. На том берегу на крыльце портопункта стояла Лена в накинутом на плечи пуховым платке, а рядом с ней – прапорщик Терюшин. Всего пятьдесят метров разделяло нас. Последние пятьдесят метров опасности: мост то качался маятником, то сбивался с ритма и корежился, словно в судорогах.

– Малицы снять. Автоматы за спину, – командовал Полосухин. – Я – первым, Ногайцев – замыкающим. Под ноги не смотреть.

Последние слова были главным образом для меня. Но попробуй не смотреть, когда дощечки Чертова моста так и норовят выпрыгнуть из-под ног. А глянешь, чтобы прицельно поставить ногу, голова кругом идет от вида стремительно несущейся воды. Вот и впивайся руками в холодные тросы-перила, приходя в себя. Еще шаг-другой. Остановка. Еще. А на крыльце Лена стоит. Да и каюры еще не уехали. Ухмыляются, должно быть.

Перескребся я с горем пополам. Вот в конце концов ступил на твердую землю. Солдаты было направились к заставе, но Лена перегородила им дорогу.

– К нам заходите. Все припасено переодеваться. Согреетесь, тогда уж на заставу.

В комнатах тепло. Печь пышет жаром, и только что пережитое сразу отступило куда-то далеко-далеко. Лена необычно возбужденно распоряжается:

– Вот бутылка спирта. Все мокрое сюда, к печке.

Потом взяла меня за руку, как малыша, и повела в спальню, где на стуле лежало теплое сухое белье.

– Раздевайся. Подставляй спину и бока. Массаж со спиртом.

И буквально на глазах изменилось ее настроение, она скисла, опала, будто вдруг почувствовала неодолимую усталость и с большим трудом пересиливает себя, чтобы делать то, что собиралась делать с радостью.

«Переволновалась, – решил я, – вот и сдали нервишки».

Как далек я был от истины! Не раз и не два смеялись мы с Леной над этим. Я даже не предполагал, что Лена, узнав, как нас переполаскивает море, поспешила, никому не сказав, в магазин за спиртом. Она и в штиль-то побаивалась, я знал об этом, ходить по Чертову мосту, а последнее время, когда совсем отяжелела, отмалчивалась, когда я предлагал сходить в становище. А тут в шторм, да еще одна… Понятно, она гордилась своей смелостью и решительностью, предвидя, как станет массировать мое закоченевшее тело, и оно начнет оживать, наливаться теплом; а мы распарились под малицами и спирт ее оказался не нужным.

Сколько раз я возвращался с границы домой промокшим и продрогшим, и ей составляло явное удовольствие – это я чувствовал – помогать переодеться мне в сухое, растирать до розовости теплыми ладонями спину и грудь – на этот раз я обманул ее ожидание. Не сосулькой приехал.

Через несколько минут мы, переодетые, тесно сидели за столом и, обжигаясь, опустошали тарелки с лапшой, а прапорщик Терюшин докладывал:

– Корабль Конохова к нам идет. Пособить с катером.

– В такой шторм близко к берегу не подойдет, – возразил Полосухин. – Воротом сдергивать придется.

– Отправил я топоры, скобы, пилу. Только, думаю, что ж ему на берегу обсыхать. Вал бы, пока малая вода, сменить. Сейчас он, как в доке. И еще, Северин Лукьянович, логер вышел. Стройматериалы и взвод строителей везет. Вот и считайте, позарез катер нужен.

– Логер штормягу перестоит где-нибудь в затишке, и все же… Как, Ногайцев, уважим старшину?

– Так точно.

– Вот и порядок. Значит, так: я, Ногайцев и ты, Денис Константинович, идем к катеру.

– Побежал я тогда, винт и вал тащу, – поднялся из-за стола Ногайцев.

– Разрешите и мне с вами? – необычно робко попросил Гранский и потупился.

Вот тебе и Гранский… Не похоже, что он. Просить – не в его стиле. Обычно он предлагал. Уверенно предлагал, зная, что поддержка обеспечена наверняка. Выходит, перевернули человека штормовые часы. Что ж, не так уж и плохо. Пусть оглядится, как сказал бы Конохов, по бортам и отсекам.

– Насильно спать никого не укладываю, – ответил Полосухин. – Желающие могут идти.

Поднялись все солдаты, а Лена возмутилась:

– Передохните хоть чуточку. Еще по стакану чайку.

– Спасибо, Лена, за заботу, увы, – Полосухин развел руками. – Вода ждать не станет.