К рассвету, когда солнце, почти не отдохнув за сопками, вновь заскользило по их снежно-каменистым вершинам, катер ошвартовался у причала. Сняли его сравнительно легко: ветер забрал севернее, успокоился, приливное течение сбило волну баллов до двух; волны раскачивали катер, но не захлестывали его, и на полной воде без особых усилий удалось катер вырвать из каменного плена.

Но служба бы показалась медом, если бы граница не подбросила, как она это обычно делает, новые вводные. Первую – устами Конохова. Пожелав нам больше не спотыкаться о топляки, повел он корабль курсом на север, и сразу же набрал самый полный ход. Поспешил к подозрительному иностранному судну, как он назвал его – «гидрографу», который почему-то до шторма больше часа крутился милях в сорока от берега, радом с опасными для плавания Дальними банками. Хоть и за территориальными водами, но что для сегодняшней шпионской техники сорок миль? Сущий пустяк. Вот и думай, какие контрмеры принять, чтобы не перехватывал, если с этой целью крутится, радио– и телефонные разговоры. И бережок повнимательней придется осматривать. Сорок миль для подводного пловца – тоже преодолимое расстояние.

Вполне возможно, что это перестраховка, и выяснится, что судно и в самом деле научное, но лучше перестраховаться, чем недостраховаться, чтобы потом локти не кусать.

Вторую вводную подбросили явно натовцы. С поста наблюдения доложили, что видят шар. Летит с моря. Низко, но в стороне, не сбить. Взметнула заставу команда «В ружье!», а пока разбирали лыжи и строились, еще с поста звонок: три шара летят. Один совсем близко. Сбили его. Остальные снижаются за варакой.

Полосухин уточняет по телефону:

– Что за контейнеры? Похожи на фотоаппараты? Ясно. У сбитого – не разбирать. Руками не трогать. Завернуть осторожно в шар. На пост не заносить. Оставить поодаль.

И в самом деле, что за штуковинка прикреплена к шару? Начни разбирать – взорвется. Специалисты все по полочкам разложат. На то они и специалисты. А нам главное: найти и передать находку целехонькой.

Как мягко, успокаивающе звучит: найти… находка… Вроде бы все верно, плевое дело впереди – направление засечено, ориентиры знакомые, светлым-светло, не ночь полярная, осмотри местность внимательно, и на тебе – шарик. Волоки его к заставе со всеми предосторожностями. Часа три, самое большее четыре, и все на своих местах. Так я думал, а Полосухин, похоже, другого мнения. Что-то очень сосредоточен. Не так ему все представляется. Конечно, ему видней, не первый раз гоняется за подобными «посылками». Но что ни думай, а искать нужно. Как же иначе?

– Три поисковые группы по три человека, – распорядился Полосухин. – Остальным – по распорядку.

И только в канцелярии объяснил свое решение:

– По здравому смыслу подозрительный «гидрограф» не станет пускать шары. Уж слишком явная провокация. С другой стороны – рядом ни одного нашего корабля нет, стало быть, не возьмешь, как говорится, с понятыми. А цель какая? Фотосъемки? Возможно. Но и другое может быть: отвлекающие действия. Кинемся за шарами, а тут – всякая неожиданность может быть. Потому, я думаю, дополнительные наряды нужно пустить по берегу. Сам я на катере по островам пройдусь. А ты, Евгений Алексеевич, на нарты садись. И – к пастухам. Не один, конечно, – видя мое недоумение, пояснил он. – Позвоним председателю Совета, он организует нарты с каюром. Пастухи бойчее нас в тундре. С ними и поищешь.

– А что, радиосвязи с пастухами нет?

– Есть, конечно. Только тебе не одно море познавать нужно, а и тыл. Так что – поезжай. Организуй поиск. Дня четыре, думаю, хватит тебе вполне.

Не предполагал я даже, что комиссия уже выехала на заставу на рейсовом теплоходе и уже вечером будет здесь, Полосухин же знает об этом. Знает и то, что комиссия намерена вернуться в отряд на этом же теплоходе, который на обратном рейсе бросит якорь в салме через три дня. Оттого-то и посылает меня к оленеводам так надолго. В этом – главная причина, а не изучение тыла и налаживание поиска шаров.

Но это я потом выяснил, а если бы тогда узнал – как раз, поехал бы… Закусил бы удила! А так, сижу, слушаю разговор Полосухина с председателем становищеского Совета и радуюсь, что, похоже, сама власть намерена выехать со мной каюром-проводником.

Отгадал. Положил трубку Полосухин и приказывает:

– Иди, собирайся. Через час подъедет Игорь Игоревич. Повезло тебе. Олени у него – огонь, сам он в тундре, как в своем доме.

Час на сборы – больше чем достаточно. Так считал я, неспешно шагая к дому. Надену теплое белье, полушубок, валенки и – готов.

Но Лена внесла сомнение:

– А если оттепель вдруг, тогда как?

Ишь ты, вроде бы все дома да дома, а познала Кольский. В самом деле, все здесь может быть: летом снег, зимой – дождь проливной. Стало быть, сапоги нужны вместо валенок. Нет. Тоже не выход. Путь долгий, поморозишь ноги. Даже в оттепель. В валенках и то через часок-другой не очень уютно ноги будут себя чувствовать. Без пробежек не обойтись. Выходит: сапоги – в запас. В общем, к концу сборов «запас» этот горбился набитым до отказа вещевым мешком, на верху которого мирно покоилась плащ-накидка.

Теперь можно и присесть.

– Знаешь, Женя, смотрю я на Василису Прекрасную и представляю себе: примчит ее Иван-царевич на Сером волке во дворец, понежится недельку-другую и – на войну. И останется она одна-одинешенька…

– Лена?

– И мне завидовали девчонки: муж симпатичный и – офицер.

– Лена?

– Что, Лена? Как родилась, с тех пор все – Лена, – грустно ответила она, вздохнула горестно и подала письмо от Оли.

– Откуда? Рейсовый только сегодня.

– Прежде еще.

Вот тебе раз! Больше недели прошло, а все молчала. Отчего?

Письмо же удивило меня еще сильней: кино, танцы, театр, пикники, теплоходы. Несколько поклонников, «не упускаю своего бабьего счастья».

– Не пойму. Навет на себя? – недоуменно спросил я. – Она же – жена. Что же стрекозой порхает?

– Живет она, Женя. Живет, как все люди.

– Постой, постой. А любовь? А семья?

– Любовь питать нужно. Ну а семья? Она не только в становищах бывает.

Еще не легче. Я-то думал, что Лена все понимает. Ни разу виду не подала, что тяготит ее жизнь на заставе. Выходит – все фальшь. Что ей скажешь? Что?

Стук в дверь. Вваливается с огромной охапкой одежды Шушунов. Больше его самого охапка. Бросил ее на пол у порога, вздохнул облегченно и спросил с удивлением:

– Так ехать собрался?

– А что?

– Скидавай все. Рубашку надо, мягко чтобы. Свитер.

– Лыжный костюм? – оживилась Лена. – Как, Игорь Игоревич?

– Самый первый сорт, – авторитетно заявил он и добавил: – Одевайся, покурю.

И тут же у порога, присел на корточки и принялся набивать трубку, и как Лена ни приглашала его сесть на стул, не изменил позы. Попыхивая трубкой, тыкал в пухлый ворох пальцем и распоряжался:

– Липты надевай.

– Что за липты?

Попробуй разберись. Потянул за рукав малицу – вдруг у нее это название есть, а Игорь Игоревич остановил:

– Липты бери. Липты.

А на лице ухмылка. Торжествует, что я растерянно пытаюсь уяснить, где эти самые липты и что это вообще такое. Снизошел наконец, вытащил из кучи чулки оленьей шерсти. Пухлые, длинные, как охотничьи сапоги. Приятно, оказывается, ноге в таких чулках. Мягко. Тепло.

– Тобурки на, – отбросил Шушунов их из вороха.

Тобурки я уже видел и даже надевал. После шторма. Не то сапоги, не то ичиги. Тоже довольно высокие, сшитые, как мне объясняли, из койв – шкур, снятых с ног оленей, либо из шкур морского зайца. Те особенно привлекательны (золотистые с темными пятнами) и очень удобные для лета: головки и подошвы пропитаны жиром тюленя либо нерпы и вовсе не промокают. И тепло хорошо сохраняют, если вдруг приморозит, либо завьюжит. Обувь, как говорится, на все сезоны. Когда же предстоит дальний путь, поверх тобурок натягивают пимы. Мягкие сапоги из оленьих шкур, лишь покороче и с более густым мехом.

Надевая пимы, которые тоже подал мне Игорь Игоревич, я залюбовался замысловатым орнаментом, украшавшим голенища. Кружочки, треугольники и квадратики меха различных оттенков, от почти черных, до белых, искусно подобранные, сплетались в удивительно радостный рисунок. Какие думы, какие чувства вложены в этот орнамент мастерицей? Словно песня спета.

– Взопреешь, – поторопил меня Игорь Игоревич. – Малицу бери.

Странная на первый взгляд одежда – колокол с рукавами и вырезом для лица. Край выреза оторочен зимним песцом, пушистым, красивым. Для северной зимы лучше ничего не придумаешь. Но и летом пастухи не снимают малиц. Вытягивают ее вверх, над ремнем и бегают за оленями с ветерком за пазухой.

– Ишь, как саам совсем, – довольно прищелкнув языком, проговорил Игорь Игоревич, когда я влез с помощью Лены в малицу. – Совик бери теперь.

Совик – это что-то уже ближе к нашему тулупу. Тяжелый. Из зимнего оленя. Капюшон откидной. Любой мороз в совике нипочем, любой ветер не страшен. Прямо на снегу, говорят, в совике спать вполне уютно. Может, придется и мне испытать это в поездке?

Совик натянут. Теперь – медведь медведем. А все удобно, мягкое и жаркое. Сразу спина взмокла.

– Пошли давай. Взопреешь, – делая последнюю затяжку, поторопил Шушунов. – Пошли давай.

Нарты стояли почти у самого крыльца. Нарты всегда вызывали у меня удивление и недоумение. Никак не назовешь, по нашим русским понятиям, солидным транспортом. Детские санки без спинки. Только побольше, да полозья вразлет.

У Шушунова нарты покрыты стареньким мехом крепко, крест-накрест привязанным к нартам. Упряжь тоже какая-то несерьезная – мягкие нагрудники и весьма тонкие ремни-постромки. Кажется, потянут олени чуток посильней – и тут же порвут эти несерьезные ремешки играючи. И вожжа одна. Ее называют здесь игной. Тонкий ремень, привязанный к рогам коренника.

А вот олени – красивые. Светлые. Почти белые. Редкий цвет. Очень редкий. Рослые, с гордо поднятыми головами, на которых красуются ветвистые рога. Они еще молодые, в опушке, и оттого похожи на пушистые кошачьи хвосты, поднятые торчком вверх. Коренной, самый рослый, скребет передними копытами снег, словно застоявшийся скакун.

Мы уселись на нарты, впереди Игорь Игоревич, за его спиной – я. Шушунов гикнул гортанно, хлестнул игной по крупу коренника, и олени рванули нарты. Я едва удержался. Через несколько минут мы уже объезжали Страшную Кипаку и неслись к вараке, которая, когда поднимались мы на очередную сопку, темнела впереди сплошной полосой от Падуна до Гремухи. Так и называли ее: Междуреченская варака.

Весьма напряженно чувствовал я себя на нартах, никак не мог удобно устроиться – мне все казалось, что вот сейчас, вот на этом крутом повороте, на этом вот трамплине, на этом косогоре нарты перевернутся, и хорошо, если в бок не угодит острый камень, припорошенный снегом – я буквально вцепился в обитые оленьем мехом края нарт, напружинился, и при каждом толчке прикидывал, как ловчее упасть, чтобы меньше ушибиться. А тут еще мысли о Лене наседали. Что с ней происходит? И чем все окончится?

Нарты переваливались, кренились, встряхивало их основательно, а Игорь Игоревич ритмично подергивал игну, хлопал ею по крупу коренника, тыкал отшлифованным до костного блеска тонким хореем в спины и шеи летящей оленьей тройки и выкрикивал что-то гортанное, очень, видимо, понятное оленям. У меня же спадало напряжение лишь тогда, когда смотрел на вылетающий из-под полозьев глубокий след, но сидеть, уткнувшись в мягкий мех совика, долго я не мог – слепые километры меня не устраивали: мне нужно было запоминать местность, вот и пересиливал я себя. Вскоре, правда, пообвыкся, а потом и вовсе успокоился, оценив, что ничего более устойчивей нарт человеком не создано.

Втянулись в вараку. Олени сменили стремительный бег на вялый шаг, хотя Игорь Игоревич все так же подергивал игну и тыкал хореем в спины и шеи оленей, продолжая и покрикивать. Интонация, похоже, иной стала, которую и уловили олени.

– Хорошо в вараке. Благодать. Сюда и зверь всякий и птица от хибуса прячется. Пух гагарки, а не снег. Мягкий. Теплый. В тундре бес беса погоняет, а здесь все одно, что в тупе натопленной.

Зимой я первый раз оказался в вараке Тощие березки, до вершин которых можно дотянуться, встав на цыпочки. Заиндевевшие веточки березок, казалось, были вышиты искусной кружевницей. Между березками-кружевами темнеют елки, тоже не очень высокие, но пушистые, словно специально выращенные для новогодних елок в современных квартирах. Ветер продувал этот убогий лесок, и снег был плотным, местами даже настовым, совсем не таким, какой бывает в лесах средней полосы – здесь даже следы отчетливо видны лишь вблизи елок; но и этот неширокий, километра в два, лесок, протянувшийся между двумя речками, был гордостью местных поморов, да и довольно сносным для неприхотливых птиц и зверей Кольского убежищем от стужи и затяжных метелей. Мне тоже эта озябшая, тощая варака показалась приветливей и уютней, чем летом. Тогда, в свой выходной день, собрались мы сюда с Леной за морошкой и голубикой. С удивлением тогда мы знакомились с варакой. Листья на березках крошечные, будто только-только вырвались на волю из почкового панциря, а дальше уже расправиться сил не хватило. Ни кустика, ни травинки лесной между деревцами, только морошка местами, а еще реже – голубика. Но собрать ягод нам в тот раз не удалось – на нас набросились, как стая до смерти голодных шакалов, комары. Они нахально лезли под накомарники, впивались в руки сквозь кожаные перчатки, облепили мои голени, быстро сообразив, что плотно облегающая ноги диагональ галифе – вовсе не помеха для разгульного пиршества. Знаменитому французскому генералу наверняка икалось на том свете.

– Куда как ярый комар у нас, – согласился Игорь Игоревич, когда я рассказал ему о нашем летнем походе в вараку. – Российский и наш, все одно, что пеструшка и песец. Беспощадный у нас комар.

Иначе не выживешь. Теплых дней – кот наплакал. Зевать станешь – вымрешь. Все здесь в природе так. Беспощадность в борьбе за выживание. И, казалось бы, встречаясь с этой настоящей беспощадностью, испытывая ее на себе, мог бы, просто должен бы был ожесточиться; но я, хотя и молодой северянин, уже успел убедиться, что помор не станет ловить рыбы больше, чем ему нужно, не убьет лишней утки, не возьмет из гнезда лишнего чаечного яйца – поморам просто неведомо то, что мы прячем за удобным «охотничьим азартом». В июле, когда утка и гусь меняют перо, у поморов наступает своеобразный пост – беспомощную дичь они не трогают.

Не единожды я вспоминал, встретив большую стаю гусей совсем рядом со становищем, весеннее утро на берегу южного озера. Я, еще курсант, стажировался на заставе. Недалеко от нее ютился в ущелье небольшой кишлак. За кишлаком начиналось длинное озеро с густым камышом по берегу и на разливах. Весной и осенью, как говорил мне начальник заставы, на озере отдыхали день-другой перелетные стаи уток и гусей. Охотников в кишлаке – единицы, и вольготно, покойно было отдыхать птице в безбрежных камышах. И в ту весну, когда я стажировался, ничто, казалось, не нарушит привычной тишины этого укромного уголка природы. Но вдруг ударил мороз. Весь день до полуночи моросил дождь, и мокрые, обессиленные стаи плюхались в камыши и, видимо, засыпали, не чувствуя, как подкравшийся холод сковал их крылья. Утром почти все жители кишлака потянулись к озеру. Не первый раз, оказывается, такое здесь происходило, и люди спешили. Кто, чтобы поймать и обогреть попавших в беду птиц, кто, и таких было больше, несли в руках увесистые палки.

Подростки отчего-то были особенно жестоки. Не знали удержу. Начальник заставы поднял тогда нас «в ружье», и мы долго, пока солнце не обогрело камыши, патрулировали подходы к озеру. На нас в кишлаке даже осерчали за это.

Здесь, я был уверен в этом, подобного не произошло бы никогда.

И в обращении друг с другом аборигены Кольского искренни, дружелюбны, прямы. Недоволен чем – в глаза скажет. Не станет носить камень за пазухой. Попал в беду человек, пусть совсем незнакомый, или даже обидчик, все одно, не пройдет помор мимо, не сделает вида, что не заметил. Ни с чем не посчитается, поможет. Искренне поможет.

Вроде бы парадоксальность: беспощадная природа и рациональная доброта людей. Но чем больше я думал об этом, тем больше начинал понимать – нет здесь противоречия, есть все тот же закон природы: выстоять, выжить. Помор живет не только днем сегодняшним; он знает, что неспешно залечиваются раны у здешней природы, иногда они и вовсе не залечиваются многие десятилетия. Не так, как в средней полосе, либо на юге. Оттого, видно, и беззаботность, бездумность в обращении с природой в тех краях, и такая заботливость здесь. Когда много, когда прибывает щедро, считать и ценить перестают.

Варака сбегала вниз, густела, и теперь Игорь Игоревич уже не подергивал бесцельно, скорее по привычке, игной, а то и дело натягивал ее, перекидывая через спины оленей вправо или влево; олени послушно петляли между приземистыми елками и тоненькими березками, но нарты нет-нет и заденут боком ствол озябшей березки, и тогда с веточек всколыхнется, словно дымное облачко, куржа; а то поднырнут бочком под елку, и тогда едва усидишь на нартах, пригнувшись под пружинно-мягкие лапы. Обдавало снегом, а когда нарты миновали елку, она прощально помахивала потревоженной веткой, словно желала доброго пути.

Сказочность эта исчезла сразу, как только мы выкатились на опушку вараки. Впереди метров с сотню ровная заснеженная полоса, за ней вновь горбатые сопки, густо утыканные черными скелетами деревьев. Я знал, что за Междуреченской варакой лежит полоса (около километра шириной) горелого леса. На схеме участка заставы было написано даже местное название горелого леса – падик. Но в какое сравнение могут идти топографические знаки и реальная панорама незарубцевавшейся природной раны: белый-белый снег без единого следа, и из этого снега вылезают черные скрюченные ветки-руки, сведенные предсмертной судорогой, и кажется, что на толстом белом ковре восседают многорукие боги, переселившиеся сюда из индийских храмов, и творят они молитву-проклятие тому, кто сотворил великое зло.

– Дед мой сказывал, как падик звали: Заболотная варака. От отца своего он слышал. Вот тут, – Игорь Игоревич ткнул рукой к полозьям нарт, – болотина. Сказывают, она огонь проглотила. А так – и Междуреченской бы смерть пришла. Давно это случилось. Ой, как давно. Иноземцы, сказывают в сказах, становище подожгли. Оно здесь, у порогов стояло. Все пропало, – вздохнув, заключил он.

– Какие иноземцы?

– Старики такой сказ сказывали. Долгий сказ. В тупе у камелька лучше слушать.

Придется, стало быть, подождать. Интересно все же, что за былина? Чья жестокая рука нанесла неповторимый вред и людям, и природе?

Олени понеслись между черными многорукими скелетами, а в конце горелого леса, который как бы упирался в хмурые высокие сопки, повернули направо, к реке, и, спустившись вниз, запетляли между отвесными скалами, темными, безжизненно-хмурыми, – гортанный покрик Игоря Игоревича будто стукался об эти скалы, и они, похоже было, отмахивались от потревоживших их сонное молчание звуков – эхо схлестывалось, повторялось многократно, укатывалось вперед, а мы спешили его догнать.

«Оттого, верно, и прозвали реку Гремухой?» – подумалось мне. Я с живым интересом вслушивался в разнотонные перекаты эха, то стихавшего вдали, то вновь гремевшего над нашими головами.

Метров через полтораста открылось узкое и глубокое ущелье, уходившее вправо. Скалы над ним словно нависли. Ущелье Женщин – так значилось оно на нашей схеме, но я все же решил уточнить, не ошибаюсь ли?

– Оно, оно, – подтвердил Игорь Игоревич.

– А почему – Женщин?

– Тот же сказ. В тупе узнаешь.

Ущелье осталось позади. Вновь скалы сдавили речку с двух сторон, и чем дальше мы ехали, тем выше и причудливей они становились. Казалось, олени бегут вниз в преисподнюю – от этого сравнения мне, признаться, стало как-то не по себе. И неожиданно для меня и даже нелепо прозвучал вопрос, который задал, обернувшись, Игорь Игоревич.

– Лоб приметил?

Эхо подхватило вопрос и понесло: «Метил?.. метил?.. тил?.. тил? тил?»

– Гляди туда, – показал хореем Игорь Игоревич.

И в самом деле, там впереди виднелся громадный утес, очень похожий на сократовский лоб. Острый глаз у поморов, меткие названия.

– Влево за лбом – погост, – пояснил Игорь Игоревич и хотел еще что-то добавить, но я удивленно спросил:

– Деревня была? Да?

Как-то вдруг мелькнуло в голове: «Деревни, деревни, деревни с погостами, как будто на них вся Россия сошлась…» Но здесь, как я знал, никакого становища сейчас нет. Значит, было. Тоже уничтожено? Остался от былого только погост.

– Зачем – была? – в свою очередь, удивился Шушунов. – Есть погост. Там стоит. Тупа есть. Люди есть. Бригада наша.

Какой уже раз грузно опускаюсь в лужу. Сколько раз давал себе слово быть осмотрительным с вопросами. Притормозить бы свою торопливую любознательность. Потерпеть бы. Да и вспомнить не Симонова, а Ольгу с Владимиром, которые стали строить в России погосты как административные единицы. А Игорь Игоревич пыжится ухмылочку упрятать, но никак не может одолеть себя.

У самого лба Шушунов остановил оленей и поднял вверх хорей, как указку.

– Гляди.

Я вскинул голову и поразился: на гладком граните четко видны были олени, лоси и бегущие за ними люди. Все так живо и так выразительно, что я сразу почувствовал талант творца этих наскальных рисунков.

Особняком от сцен охоты выбита было группа людей в малицах. Все в одинаковой позе, с поднятыми вверх и согнутыми слегка в локтях руками. Голова одного из них увенчана трехрогим убором, очень похожим на маску шаманов, какие я видел в кино и на рисунках в книгах. А ниже той группы, исполняющей, видимо, какой-то ритуальный танец, совершенно непонятные фигуры и знаки.

– Что это, Игорь Игоревич?

– Ученые много раз здесь бывали. Рисовали на бумагу, снимали даже. Ответа нет. Одно сказывали: большой-большой мастер жил в становище.

– В какие века, не говорили?

– Нет. А у нас даже сказа о мастере не помнят. Тысячу лет, может, прошло. Или больше прошло. Никто не помнит. Иноземцы сожгли становище, вот и пропало все.

Шушунов вздохнул, явно жалея тех, кто погиб, защищая становище, и унес с собой память о великом мастере, рассказы о котором наверняка передавались прежде от поколения к поколению и дожили бы до сегодняшнего дня, не ворвись сюда с огнем и мечом варвары-захватчики.

– Война – плохая штука! – философски заключил Шушунов.

Сердито, словно красавец коренник виновен во всем, ткнул Игорь Игоревич ему в спину хореем, прикрикнул строго, и нарты понеслись по реке с ошеломляющей стремительностью.

Вскоре мы поднялись на берег, здесь не очень крутой, и сразу же я увидел две низкорослые избушки, втиснувшиеся в угол между двумя высокими обрывистыми сопками.

– Вот погост. Гляди, – ткнул хореем в направлении избушек Игорь Игоревич и тут же с тревогой заметил: – Неладно у них что-то…

И в самом деле, на небольшой ровной площадке суетились возле оленьих упряжек каюры. Никто из них даже не повернул головы в нашу сторону, хотя нас разделяло не более ста метров, и Шушунов не прекращал покрикивать на своих оленей; когда же до избушек осталось метров тридцать, оленеводы попрыгали на нарты, зычно крикнули, пройдясь хореями по спинам коренников, и понеслись упряжки, унося с собой в тундровую бесконечность гортанные вскрики. На площадке осталась лишь одна упряжка оленей с загнанно-раскрытыми ртами, из которых часто и резко высвистывал пар. Каюр отстегивал оленей от нарт, а усталые донельзя животные тут же валились на утоптанный до черноты снег, продолжая все так же жадно и часто дышать.

Оленевод встретил нас не очень любезно.

– Пожаловал зачем, Игорь Игоревич? – спросил он, укладывая на нарты упряжь. – Олешек смотреть? Тогда старший лейтенант зачем?

Вот тебе на… Я-то его вроде бы первый раз вижу. В становище не встречались. В клубе, когда выступал я с лекциями и докладами, не примечал. А он, выходит, знает меня. Я же не в форме.

– Ты, Ивашка, не сердись. Дело важное. Впустую кто поедет? – ответил Игорь Игоревич, а затем спросил: – Волки олешку зажрали?

– Дикари!

Шушунов понимающе присвистнул, я же не взял в толк, отчего все ускакали, хотя видели нас – гостей. Но не спрашивать же, тем более что оставшийся у туп пастух уже протягивал мне руку для приветствия. Поздоровавшись, пригласил:

– Заходи, Евгений Алексеевич. Трубку у камелька выкурим.

Но в голосе, что вызвало у меня недоумение, не чувствовалось приветливости.

– Спасибо, – ответил я, мысленно обзывая себя олухом царя небесного. Рассчитывал, приеду, познакомлюсь с людьми, а что теперь делать? Не спрашивать же фамилию и отчество у человека, который тебя знает и которого ты должен был знать. Хотя бы по рассказу Игоря Игоревича. Не Ивашкой же называть?

А Шушунов, явно понявший мое смущение, с лукавинкой в глазах пришел мне на выручку:

– Ивашкой я его зову. Он друг мой. Иван Иванович он. Голянин. Самый лучший бригадир.

Все просто. Иван Иванович. И сына, если есть, тоже наверняка Иваном зовут. В какой семье каким именем окрестил главу поп, присланный архангельским губернатором, то имя и передается от отца у сыну.

– Когда успел трещоткой стать? – недовольно спросил Иван Иванович Шушунова и добавил как-то недовольно: – В тупу пошли.

Честно признаться, я представлял себе, что в домике стены закопченные, пропахшие терпким запахом дыма, как в бане, какие по-черному топятся, и даже заранее готовил себя к этому. Еще я собирался спать на полу на оленьих шкурах, считая, что именно так спят пастухи; но, шагнув через порог, с приятным удивлением почувствовал, что ни запаха дыма, ни застоялого запаха, который обычно бывает в комнатах, где живут одни мужчины, нет и в помине – воздух в тупе был чист и прохладен, а запах дыма едва-едва улавливался. Оглядев избушку, я понял, отчего так свежо в ней – на предпоследних венцах каждой стены прорублены небольшие квадратные отверстия, которые, по всему видно, никогда ничем не затыкались. В малюсеньком же оконце, словно шутки ради, были вставлены двойные рамы.

Возле стен стояли раскладушки, застеленные оленьими шкурами, шкуры покрывали весь пол, и только у камелька серел полуметровый круг чистого пола. В камельке еще алели угли, рядом, на крестовине из толстой проволоки, стояли закопченная кастрюля и такой же закопченный и помятый чайник.

Еще, что бросилось в глаза: под каждым отверстием в стенах были прибиты ветвистые рога, чуть поменьше тех, которые я видел на коньке тупы.

– Охотничьи трофеи? – спросил я, кивнув на рога.

– Верно. Дикарей рога, – ответил Иван Иванович. – Дикого и пастух боится хуже волка и черт тоже.

– Черт?

– Конечно. По крыше бегает туда-сюда, напорется башкой или пузом на рога, убежит тогда. И в тупу не залезет. Хорошие сторожа висят.

– Шутку он говорит, – вмешался Игорь Игоревич. – Когда темный народ был – верили. Теперь так, по привычке. У ваших – иконы, у наших – рога. Висят, и ладно. Никто не снимет.

– А отчего дикого оленя пастухи боятся? – осмелился я задать вопрос, хотя понимал, что это – прямая демонстрация низкого уровня свой эрудиции.

Иван Иванович ответил удивленным вопросом:

– Как почему? Дикарь же. Дикарь! Волк одну важенку задерет, хворую, хромоногую, жалко пусть, пусть себя ругаешь, только большой беды нет. А дикарь всех важенок уведет. Важенка, она, как женщина, ей сильный мужик нужен.

Вон оно что. Оттого-то и унеслись так стремительно пастухи в тундру. Не до гостей им. У них свои заботы, самые неожиданные, самые важные. Так же, как для заставы сейчас – поиск шаров. И, видимо, все верно, так и нужно, чтобы каждый делал свое дело, считая его самым главным. И все же не потому, конечно, бригадир вроде бы недоволен мои приездом. Иное что-то. А что?

Игорь Игоревич положил на горячие угли несколько сухих полешек, они, подымив, вспыхнули, чайник, придвинутый к огню, благодушно зашумел, и только лишь тогда Иван Иванович принялся выкладывать из кастрюли в алюминиевую чашку большие куски мяса. Оно было еще горячим. Видимо, пастухи ждали своего бригадира, чтобы пообедать вместе, а он прискакал с такой тревожной вестью, что оказалось им не до еды. Теперь он угощал нас, всем видом выказывая, что ему нет времени рассиживаться за трапезой – сам он торопливо глотал, почти не пережевывая, мясо; не успели мы еще расправиться со своими кусками, он налил нам чаю, и только сделали мы по последнему глотку, как сразу спросил:

– Какая нужда привела, сказывайте? Мне к людям бежать пора.

– В тундру, Иван Иванович, шары пролетели, – начал было я объяснять, но он не стал слушать.

– Ладно, – кивнул он, нахмурившись, и поднялся. Высокий. Поджарый, с таким же, как и у председателя становищного Совета, задубленным, в глубоких морщинах лицом. Он передвинул на бок сбившиеся к животу подсумок и нож, широкий, с добрую ладонь, одернул малицу и еще раз кивнул. – Ладно.

Я начал было объяснять, в каком примерно месте шары могли упасть, что я намерен искать их вместе с пастухами и ради этого готов подождать, пока прогонят они диких оленей, но Иван Иванович, махнув рукой, пустое, мол, все это, взял карабин и направился к двери. Остановившись у порога, сказал на прощанье:

– Второй бригаде о дикарях скажите, – и что-то, уже на саамском языке, мне вовсе не понятном, объяснил Шушунову. Причину соей нелюбезности, возможно.

Получалось так, что он просто-напросто выставил нас за порог. Пусть сейчас ему не до наших забот – ему важно сберечь стадо. Пусть. Но я все же не мог согласиться с тем, что мое сообщение бригадира вовсе не затронуло и что я здесь вовсе лишний. Во-первых, важенок можно догнать по следу и вернуть. Куда они дальше тундры убегут? А шар – не стадо, следов не оставляет. Не найдешь его, если не знаешь, хотя бы примерно, где он упал. А найти нужно. Это же «посылка» врага! И не только пограничников, в равной степени и пастухов, всех наших людей. Но, видимо, пастухи недопонимают этого. И тут уж – просчет наш. Мой просчет, как замполита. Объяснять чаще и доходчивей все это нужно местным жителям, чтобы никогда не забывали, что враг есть враг.

А я чем бригадиру не по нраву пришелся? Имени и отчества не знал? Плохо, конечно, но не смертельно же?

Все эти вопросы довольно сильно меня волновали, но выяснять хоть что-либо у Игоря Игоревича я не решался. Тем более что и он вдруг стал совсем не тем, каким был. Отчужденный какой-то. Сразу после того, как перекинулись они с бригадиром несколькими саамскими фразами. Я терпеливо ждал, когда Игорь Игоревич все прояснит сам. И дождался.

Началось с диалога. Мы уже порядком отъехали от негостеприимного погоста, олени заметно сбавили бег, и Игорь Игоревич повернул нарты к темнеющей справа сопке. Ветер сдувает с таких сопок снег, и оленям доступен облепивший камень ягель. Оттого-то и угоняют на зиму оленей далеко в тундру, где голых сопок побольше, чем у моря.

У кромки снега Шушунов остановил упряжку и пустил оленей пастись.

– Не убегут без привязи?

– Мои-то? Они и я, все равно, что родичи.

Сняв совик, он бросил его на снег и блаженно растянулся на нем. Я последовал его примеру. Мягко. Приятно. Так и заснул бы, вытянув затекшие ноги и полной грудью вдыхая снежный морозный воздух, перемешанный с запахом добротно выделанной кожи, и несколько минут я тоже блаженствовал, забыв вовсе, ради чего мы оказались здесь. Но вскоре мысли, теперь уже о предстоящем разговоре с пастухами второй бригады, вернули меня в мир земной. Неужели и там так же безразлично отнесутся к просьбе заставы о помощи. Но так же нельзя! Почти все они – члены добровольческой народной дружины. Пусть тогда вмешается Игорь Игоревич, как руководитель этой дружины.

– Что-то, Игорь Игоревич, бригадир не очень вдохновился. Считает, наверное: поиск шара – лишняя забота?

– Он шарик видел.

– Как – видел?! Что ж он тогда промолчал? И отчего не привез его, оставив в тундре?

– Некогда. Он, шарик, куда убежит? Ног нету. Вот дикаря отгонят, шарик отвезут на заставу.

– Отчего же он от моей помощи отказался? Как у нас в России говорят, указал на дверь. Все это странно мне.

– Как тебе ответить? Честный он человек. Заслуженный. Два ордена «Славы» имеет.

– На войне ордена получил?

– Зачем на войне? Она стороной прошла. Он олешку возил. Тобурки возил. Пимы возил. Когда упряжкам отдыхать нужно было, кушать оленям нужно было – вот тогда он немцев стрелял. Видел карабин его? Он сто фашистов в землю положил.

– И ты, Игорь Игоревич, воевал?

– У меня два ордена. Один, когда олешку возил, один, когда рыбу возил. С дедом Савелием.

Замолчал. И я уткнул нос в мягкую шерсть совика. Что мне было говорить? Пока концы с концами не сходятся.

– Время-то лихое было. Ой, как лихое! – вздохнув, мечтательно произнес Шушунов.

Я понял, что сейчас он начнет вспоминать.

.