Ну пошло, как он сказал сам себе, поехало: «1-Ц», «Штаб Антон», «Леопард», «Тигр» и прочие, прочие зашифрованные войсковые разведывательные и контрразведывательные органы, лишь в названиях которых черт ногу сломит, а их нужно не только знать, но и хорошо разбираться во всех тонкостях их работы. Одно пока ясно Богусловскому: руководят всем этим обилием террористов, диверсантов и войсковых разведчиков высокие профессионалы, к тому же они вовсе не жалеют своих людей, засылают в наши фронтовые тылы с одним и тем же заданием по несколько групп. Пусть десяток-другой погибнет, но кто-то сможет содеять зло или разведать истинные силы, противостоящие им, немцам. Проскакивают сквозь сито проверок, каким бы частым оно ни было. Во всяком случае, сводки, который ложились на стол Михаилу Семеоновичу, не всегда сообщали об успехах. Перехитряли пограничников, и те, случалось, цеплялись лишь за хвосты.

Особенно переживал Богусловский, когда узнавал, что в каком-либо из недавно освобожденных сел лилась невинная кровь вольно вздохнувших и принявшихся восстанавливать колхоз сельчан. Налетчики были к тому же в красноармейской форме или, того хуже, в форме пограничников. И командиров, даже старших, ездивших с охраной, убивали террористы, одетые в нашу, советскую, форму. Богусловский винил себя, что недодумал чего-то, не нашел нужного противоядия, винил свой штаб тоже за слабую, как тогда было принято оценивать, действенность разрабатываемых контрмер и те успехи, каких тоже насчитывалось немало по ликвидации и крупных диверсионно-разведывательных групп врага, во внимание не брал. Обезвреженный враг, он уже не враг. Сумевший обвести пограничников враг — страшный враг. Пусть десять из сотни, пусть он один, но он опасен, и его во что бы то ни стало следует захватить или уничтожить. Тогда, только тогда можно считать свою работу полезной и профессионально сделанной.

Михаил Богусловский искал оптимальные формы службы пограничных застав, батальонов и полков, требовал творческих решений от своего штаба, звонил в Москву Трибчевскому и Костюкову, интересовался, можно ли что позаимствовать нового и полезного у других начальников войск по охране тыла фронта, и зрела у него идея более оперативного, что ли, использования резервных застав. Чекистско-оперативные группы от них — вот что нужно. Искать. Настойчиво искать. По деревням и выселкам, по глухим лесным дорогам. С большим риском это сопряжено, особенно в лесу, но, как предполагал Богусловский, игра стоила свеч.

Опробовать идею Богусловский намеревался на правом фланге фронта, где местность была лесистая и где чаще всего совершались диверсии. В большинстве своем безнаказанные. Будто сквозь землю проваливались вражеские диверсионные группы. Через фронт вроде бы не уходили. Богусловский даже на передовую выслал своих людей и армейское начальство просил выставить погуще наблюдателей и днем, и особенно ночью. Причем посты усиленные. Минимум по три человека, чтобы подстраховать друг друга могли. Перекрыта передовая, а покоя нет: то на штаб какой налетят, то деревня какая заполыхает, то машина с секретными донесениями окажется разбитой. И пограничников вроде бы не в чем упрекнуть: въезды в лес перекрыты, на каждом перекрестке — контрольно-пропускной пункт, поголовная проверка документов. Только толк малый от всего этого. Задерживают диверсантов и разведчиков, но, как правило, одиночных. А деревни, которые поблизости от леса, живут в страхе; не спокойны штабы, окружают себя усиленной охраной, снимая роты с передовой; обозы с боеприпасами, продуктами и даже с ранеными натыкаются на засады — ох как тревожно здесь, как непонятна обстановка!

— Виною всему, думаю, наша пассивность. Оборонная тактика, — все уверенней говорил Богусловский.

И вот на одном из совещаний объявил:

— Мы ждем, когда в наши сети попадет враг, — в этом наша промашка. Искать врага следует, активно искать. Поеду-ка я еще раз по полкам. Начну с правого фланга. Организую оперативный поиск.

Он уже побывал во всех полках, заступив на должность, но то было первое знакомство, поэтому советовать что-либо, вносить какие-то коррективы в службу он не считал возможным, ибо понимал, что командиры полков и батальонов, начальники застав — люди тертые, свое дело знают, а он, Богусловский, скороспелым своим вмешательством может только навредить. Иное положение теперь, когда он уже поварился в этом прифронтовом котле, почувствовал, почем фунт лиха; теперь он не ученик, теперь он уже вправе признавать себя начальником.

— Готовьте машину.

По календарю шел уже второй месяц весны, ночи уже укоротились, солнце в полуденные часы начинало ласкать теплом, но снега еще лежали белым ковром — правда, только там, где не перепахали землю снаряды, мины и особенно бомбы. На тех участках и дорога колдобилась спешно заделанными воронками, но, вообще-то, ехать было приятно и неутомительно, метели давно уже откуролесили свое, дорога укатанно темнела почти идеальной ровностью и, лишь когда приходилось прижиматься к обочине, пропуская встречные машины, похрустывала под колесами зубастыми заталинами. Но и машины встречались не так уж и часто: техника и пополнение двигались в основном ночами и все больше по глухим лесным проселкам. Тракт почти пустовал, оттого и не был разбит.

Белым-бело вокруг. Пронесется изредка темноспинный перелесок в овражьей неровности, и — снова белый простор насколько глаз видит. Но вот впереди показался лес. Поначалу виделось, что перегородил он дорогу не очень высоким разноверхим «забором», но постепенно, чем ближе машина подъезжала к нему, заборная однообразность терялась, опушка становилась опушкой — и с густым подлеском, и с вольными, еще не стиснутыми лесной густотой березами да соснами, и с клиньями сугробистых полян между ними — и все это еще не весеннее, с искристостью набухших почек, но уже и не зимнее, кряхтящее под тяжестью налипшего на ветках снега; деревья, закуржавившиеся, походили пушистостью своей на белых утят-однодневок, готовых уже расправить свои крошечные крылышки.

Михаил Богусловский улыбнулся своему немножко неожиданному, но очень, как он посчитал, точному сравнению; улыбка, однако же, не долго держалась на лице, оно вновь посерьезнело. И то верно: до лесных ли красот ему сейчас, если лес этот, большой, овражистый, со множеством болотистых топей, которые, как ему рассказывали, не замерзают даже в самые студеные недели, прятал в своих недрах врагов? Весь прочесывать его невозможно, почти неосуществима и идея полного и плотного оцепления без поддержки фронта, но просить о помощи можно лишь тогда, когда знаешь, для чего она, та помощь, нужна. Пока же только предположения и догадки. А с ними в штаб фронта, а тем более к командующему не пойдешь.

Подъехали к КПП. Начальник заставы здесь. Встречает как положено. Не случайно, выходит. Не хотел Богусловский, чтобы растрезвонили по заставам о его поездке, но, выходит, кто-то оповестил. Из штаба, конечно. Кому больше?

«Дознаюсь и всыплю», — решил он, досадуя, что не удалось проверить неожиданно службу хотя бы одного контрольно-пропускного пункта.

Нет, не станет он дознаваться, для кого распоряжение начальника войск по охране тыла фронта не распоряжение. Поймет, что здесь даже сложней, чем на границе. И опасней. Поэтому играть здесь в прятки, все едино, что играть со смертью.

Да и проверит он работу КПП отменно. Лучше, как говорится, можно, но некуда.

— Ничего подозрительного за истекшие сутки не обнаружено, — доложил начальник заставы, молодой старший лейтенант, пружинно собранный. — Движение не интенсивное. Только что проехал грузовик с бойцами. Лесной дорогой направились. Храбрые.

Богусловскому ясно, что имел в виду начальник заставы. Дело в том, что КПП стоял у самого леса, в который и нырял тракт, но он не углублялся далеко в лесной массив, а лишь пересекал хордно языкоподобный выступ и вновь затем шел степью. Всего километров пятнадцать лесных, не больше, но именно на этих километрах и случались засады, поэтому последнее время трактом стали пользоваться только крупные колонны, а одиночные машины или обозы в несколько бричек объезжали лес по времянке. Намного, естественно, хуже дорога, в колдобинах и рытвинах, да и длиннее значительно, но зато безопасней. Богусловский тоже планировал ехать дальше по времянке, но доклад о грузовике с красноармейцами внес коррективы.

— Что ж, не станем тогда задерживаться. Трактом поедем. Догоним грузовик.

— Разрешите сопровождать?

— Сопровождать не нужно. Садитесь с нами. Ознакомите с обстановкой.

Уступив свое место ординарцу, Богусловский сел на заднее сиденье с начальником заставы, чтобы удобней было беседовать. Только не сразу пошла беседа по нужному начальнику войск руслу, поначалу на все вопросы следовали раздражающе однообразные ответы: «Никак нет», «Так точно». Богусловский даже осерчал:

— Мы же не оловянные солдатики. Я хочу ваше мнение услышать. Честное. Откровенное.

— Если честно — кутек я слепой, а не начальник заставы. На границе я многое мог предвидеть. Из комендатуры получал информацию, местные жители, особенно из бригады содействия, в курсе всех дел держали, а тут… Я уже на свой страх и риск начал выяснять, что к чему. Тут мне один старик подбросил мыслишку: бывших бы партизан поискать, они бы до своей базы свели. Не там ли, говорит, живут припеваючи фашистские недобитки?

— Интересная мысль. А вы доложили по команде?

— Нет. Нынче намеревался комбату донести.

— Медлить с такими фактами нельзя, учтите на будущее, — попрекнул строго Богусловский, потом спросил, переходя на прежний доброжелательный тон: — Застава может выделять поисковые группы? Для оперативного поиска?

— Туговато будет, но — возможно. Подобрать побашковитей мужиков да посноровистей, и — пойдет дело. Только, думаю, силами одних застав должного оперативного поиска не наладить. Батальоны нужно подключать. И даже полки. Одно нам, начальникам застав, ясно: повязки с глаз нужно снимать. Не дело день и ночь только и делать, что торчать у шлагбаума. Даже стыдно каждого глазами щупать. Он на передовую едет, а мы не верим ему.

— Еще один нюанс, — промолвил Богусловский, как бы обращая свое внимание на важность и серьезность услышанного. — Настораживающий нюанс.

Начальник заставы уловил по тону старшего командира, что его душевный порыв, его откровение пришлись тому отчего-то явно не по нраву. Но что делать? Сам же напросился на разговор без утайки. Да что их таить — эти сомнения почти у всех пограничников. Что прятать? Лишь единицам составляет явное удовольствие чувствовать себя хозяином положения — для всех остальных поголовная проверка обременительна. По-иному ведут себя пограничники, когда дело доходит до схватки с вражескими лазутчиками, тут не удержать никого — и злость сразу появляется, и ловкость, и смекалка. Для врагов, хотя они тоже не лыком шиты, финал всегда плачевный, а пограничников погибают единицы. Такова правда, и ничего тут не поделаешь, доволен ты или нет.

У Михаила Семеоновича иные мысли. Он еще не вполне осознал, как сильно повлияет на организацию охраны тыла фронта откровение молодого командира, но он уже вполне обоснованно досадовал на себя за то, что ни разу даже не подумал серьезно о психологическом настрое бойцов и младшего начсостава, не поговорил прежде с командирами полков, с комбатами, с начальниками застав, не предпринял никаких контрмер, чтобы повысить бдительность. Это, как он теперь считал, большая промашка, и нужно поправлять дело. Но как?

Легковушка мерно гудела мотором, колеса мягко шуршали по укатанному тракту, в машине тихо, ничто не мешает думать, но нужные мысли не приходят. Так и пульсирует: «Что-то нужно предпринять, что-то нужно…» А что?

Дорого заплатит Богусловский за нужный ответ. Кровью своей. И скажет потом себе, когда пережитое останется позади, когда верный путь борьбы с диверсантами будет найден: не было бы счастья, да несчастье помогло.

Слева промелькнул отвилок. Узкий. Лесорубы до войны еще, видимо, проложили его. Либо лесники. Отвилок и отвилок, что тут особенного, только начальник заставы крикнул, словно боясь опоздать:

— Стоп! Тормози!

Для шофера один в машине командир. Только его приказы имеют силу. Но газ на всякий случай сбросил и скорость выключил. Вдруг «сам» сдублирует команду. Но повторил приказ вновь начальник заставы. Настойчивей и торопливей крикнул:

— Да тормози ты! Тормози! — и пояснил удивленно глядевшему на него Богусловскому: — Следы машины. Свежие. Что особенно странно, их пытались заделать.

Успел за малые секунды ухватить цепкий пограничный взгляд и следы свернувшей только-только на отвилок машины, и спешные, оттого и неаккуратные, полосы поперек тех следов, не лапником прометенные, а, похоже, прикладами автоматов, — все это удивило и насторожило начальника заставы, и он вовсе забыл о субординации.

Теперь как бы оправдывался:

— Всего одна машина сюда прошла. Одна, понимаете?! Выходит, свернула?

— Дела-а, — неопределенно протянул Богусловский, соображая, как дальше поступить. Не ехать же им, четверым, в погоню за грузовиком, полным автоматчиками? Да и ошибиться мог начальник заставы. Проверить нужно. Внимательно осмотреть следы.

Приказал шоферу:

— Давай задний ход.

И именно это их спасло. Первым качнувшуюся лапу приземистой ели увидел начальник заставы. Крикнул:

— Ложись!

Примял Богусловского за спинку водительского сиденья, схватил лежавший на коленях автомат и вскинул его, готовый открыть огонь. Ординарец и водитель тоже выхватили автоматы из самодельных гнезд перед дверцами, откинули ветровое стекло и приготовились огнем ответить на огонь. Только, похоже, спаниковал начальник заставы. По молодости, может? Неловкая тишина в машине. Богусловский распрямляться было начал, но не тут-то было: крепкая рука у начальника заставы. Не осилишь. К тому же еще и приказывает твердо:

— Лежите!

Еще долгая минута прошла. Начальник заставы командует шоферу:

— Давай полегоньку задним ходом.

Но только начала легковушка пятиться, как несколько автоматных очередей полоснули по мотору, тот поперхнулся сразу же, чихнул раз-другой по инерции и заглох.

Стрелявшие укрывались под ветками ели, утонувшей в снегу на обочине, и в густом еловом ернике, начинавшемся сразу за елью; стрелять флангово им было трудно — получалось как бы в затылок друг другу, ибо машина не доехала до засады метров сто, и, если диверсанты намерились не просто попугать, а захватить машину, им следовало перестроиться, обойти машину справа и слева, частью же вернуться к отвилку и оттуда ударить в спину. Вот тогда могут прошивать они тонкие железные бока и брезентовый тент, тогда наступит финал, а пока мотор служит доброй защитой, и, стало быть, можно пока отстреливаться для проформы, сберегая патроны. Для решающего момента. Чтобы, погибая, уничтожить как можно больше диверсантов.

Поредел огонь из ерника, а потом и вовсе утих. Обходить, получается, решили.

Начальник заставы вытащил финку:

— В тенте окна проделаем.

Пропорол, вскинув руку, резким ударом пружинистый брезент, потянул нож вниз, с хрустом разрезая задубевшую на морозном ветру ткань, но Богусловский бросил жестко:

— Отставить! — потом только пояснил: — Мы не куропатки, не мишени-фанерки. Выпрыгивать и — в лес. Мы — влево, — кивнул на шофера. — Вы — вправо. Сами встречать будем.

Давно уже не приходилось ему действовать в роли рядового бойца или даже в роли младшего командира, ту прежнюю ловкость порастерял он в начальничьих креслах, у карт и схем, в приказных бумагах да на мягких сиденьях легковых автомобилей; тучность природная, от отца, еще не совсем одолела, но «штабная грудь», как подшучивал он сам над собой, округлилась заметно. Все верно, каждому овощу свое время, только для пограничника истина эта народная никак не приложима: сегодня ты командир, думающий за всех своих подчиненных, завтра, а то и сегодня в один миг окажешься в положении рядового, когда твоя ловкость, твоя храбрость, твой расчет не только спасут тебя, но и помогут тебе одолеть врага. Этого забывать не следовало бы Богусловскому никогда, но такова жизнь: человеку свойственны человеческие слабости, он быстро привыкает к комфорту и ленится тренировать себя впрок. И бывает, расплачивается за это дорогой ценой.

Вот теперь тоже чем бы закончилось десантирование из машины, окажись в ней только штабные чины, — трудно предсказать. Вроде бы все правильно сделал Богусловский, скинул, как и шофер, полушубок, открыл дверцу, нырнул вниз на дорогу, перекатился до обочины, пополз к лесу-спасителю и — забуксовал в снегу. Не ползет, а зарывается в него. Но нужда есть спешить. Уже виднеются меж деревьев диверсанты. Трудно двигаются они, снег по пояс, но двигаются, и если не найти удобного места за толстым деревом — крышка. Снег не защита от пуль и не упор для стрельбы лежа.

Хорошо, что шофер не стал помогать Богусловскому, а, ловко лавируя меж деревьев, уполз метров на десять и встал за удобным для стрельбы деревом. Будто специально сосна эта приготовила изгиб и ждала сотню лет, когда сослужит он добрую службу человеку.

«Ловко», — одобрил Богусловский позицию шофера, когда одолел наконец непослушный снег, выгребся на настовую твердость между елочками и стал искать что-либо подходящее для себя.

И еще раз похвалил шофера, теперь уже с благодарностью, который не мог не видеть трехпалой березы, снизу спаявшейся в единый ствол. Прекрасная позиция. Специально оставлена для него, Богусловского.

Ну вот, теперь они в выигрыше. Диверсанты, похоже, даже не заметили того, что их уже поджидают. Пропахивают в снегу полосы-траншеи, полушубки расстегнуты до пояса, шапки-ушанки с красноармейскими звездочками у многих даже в руках, чтобы вольней дышалось взопревшим лбам. Тем, кто в телогрейках, наших, вошедших уверенно в солдатский обиход, тем полегче, и они немного вырвались вперед. Что ж, им и первые очереди. Короткие, по две-три пули, но чтоб без промаха. Всего два магазина. Негусто. Правда, и у него, Богусловского, и у шофера по ревнагану с тремя запасными барабанами, по три гранаты, но гранаты не в счет: в таком рыхлом снегу проку от них мало. Ревнаган — другое дело. Это — полезная штука. Хотя, вполне очевидно, силы очень неравны.

«Не успел вчера письмо отправить домой. Жаль!» — подумал, понимая безнадежность положения, из которого нет победного выхода.

Не сдаваться же!

Выделил Богусловский молодца в телогрейке. Метров тридцать до него, захочешь — не промахнешься. Отсек два патрона. Ну вот и ладно. Отпакостил один на русской земле. Щелкнул еще короткой очередью, даже не слыша, что и шофер не зазевался. Еще очередь, еще. И всё. И нет никого. Малое время действовал фактор первого выстрела — втиснулись диверсанты в снег, теперь минут несколько придется ждать, пока не займут они удобные для стрельбы позиции. Поливать бы сейчас по шевелящемуся снегу, только нельзя жечь патроны с малой отдачей. Повременить лучше. Прицельно только стрелять.

Сколько людей навыдумывали всяких сказочных вещей, которые без конца выдают то, что необходимо в нужный момент: скатерть-самобранка, калита непустующая, колчан стрелоносный — каждый по своей нужде о волшебстве мечтал, как теперь Михаил Семеонович и его спутники. Им бы теперь если не магазины непустующие, так хоть барабаны нескудеющие, тогда можно постоять за себя понастойчивей и даже, чем черт не шутит, и победу одержать. Увы, сказка — не быль.

Один за другим заговорили вражеские автоматы, зацокали по березе пули, впиваясь в отмякшую уже по-весеннему кору; коротко и тоже, похоже, безрезультатно, огрызались Богусловский и шофер.

Справа примерно по такому же сценарию тарахтел бой, и наверняка до поры до времени пустобрешный.

Пустячное время прошло, а один магазин пуст. Последний остался. Всего один. Еще расчетливей нужно стрелять. Только как удержишься, когда на твоих глазах уползает большая часть диверсантов за ерник, что темнеет непроглядной густотой немного правей? Обойти, похоже, намерились. Тогда позиция у них станет намного выгодней: можно свободно маневрировать за елочной густотой, вести прицельный огонь, оставаясь почти невидимыми. Идти им навстречу? Безумство. Отчаянное безумство.

Но шофер все же кинулся к ернику. Не пополз, а прыжками. От дерева к дереву. Такое Богусловскому не под силу. Он стал прикрывать его огнем.

Благополучно шофер доскакал до ерника и нырнул в него, подминая елочки-подростки. Прошлись по укрывшим пограничника елочкам автоматные очереди, и вновь пули защелкали густо, как грозовой град, по трехпалой березе, а справа и слева чертили частые полосы, обжигая студеный снег смертельной огненностью.

Достала одна из пуль Богусловского, когда он выцелил особенно рьяного диверсанта. Сам тоже увлекся, забыв о защите. Ожгло левое предплечье жгучей болью, и поползли по озябшей руке теплые струйки, а тело обмякло в тошнотворной слабости. Но взгляд засек, откуда пущена меткая очередь. Полоснул длинной по тому месту, но тут же ругнул себя:

«Одурел?! Спокойно!»

Достал ревнаган, как в тире, приловчил его на ладони и вцепился взглядом в комель старушки-сосны, ожидая, когда высунется автоматчик, чтобы пустить в него, Богусловского, очередную щедрую очередь. Тянутся секунды, минуты тянутся, свистят вокруг пули, а Богусловский ждет. Хотя уж сомневаться начал:

«Может, достал его?»

Вдруг слух уловил далекий еще звук урчащего мотора. Нет, не одного. Две или три машины.

«Наши?!»

А вдруг диверсанты? Тогда уж одно, без выбора: стрелять, пока есть патроны, но не забыть — для себя последний. Так и хочется оглянуться, хотя совершенно ясно, что далеко еще машины. И все равно, как трудно заставить себя не шевелиться и ждать, когда хоть чуть-чуть высунется тот, особенно ненавистный.

«Кровь за кровь!»

И как чаще всего бывает, терпение вознаграждается. Посчитал диверсант, что довольно прятаться, тем более что молчит трехпалая береза после длинной очереди. Патроны, возможно, кончились, тогда особенно нет нужды укрываться за стволом. Но все еще осторожны его действия. Высунулся на полголовы, приладил автомат, чтобы осыпать пулями березу, но… нажать на спусковой крючок не успел — ткнулся головой, словно чрезмерно утомившийся, в умятый локтями снег.

Слева, в ернике, захлебисто затараторили автоматы. Не поймешь, что к чему. И у диверсантов, и у шофера автоматы наши, советские.

«Держись, — подбадривает шофера Богусловский. — Держись!»

Да, самую малость осталось продержаться, если свои едут. Машины вот они, совсем рядом.

А если не наши? Если диверсанты?

Нестерпимо хочется оглянуться: ведь оттуда, с дороги, Богусловский понимал это, он — прекрасная мишень. Но понимал он и другое: если станешь укрываться от пуль с дороги, подставишь бок под пули тем, кто за деревьями. Выход один: выцеливать до последней возможности диверсантов. Без спешки. Без промаха.

От развилки заговорил ручной пулемет, в ответ ударили пулеметы и автоматы из машин, и Богусловский возликовал. Наши! В самый раз подоспели! Нет, Михаил Семеонович не оглянулся, он определял все, что происходит за его спиной, по слуху; он продолжал стрелять, не позволяя себе расслабиться. Не первый его бой. Он — опытный солдат. Он никогда не забывал того, предназначенного ему выстрела, когда, казалось, с группой белоказаков было уже покончено. Пулеметчик закрыл тогда его своим телом. Никогда он после этого не спешил разряжать оружие или выходить из-за укрытия.

Всему свое время.

Теперь оно рвануло стремительно. Открытый «Додж» со станковыми пулеметами по бортам, объехав бездвижную легковушку Богусловского, тормознул метрах в двадцати от нее и заговорил уверенно, по-хозяйски, посылая смерть диверсантам и вправо и влево. А следом и ЗИС подключился. Сыпанул в лес пулеметами, автоматами и винтовками, да так слаженно, будто не случайно они собрались за бортами, а специально вооружены и натренированы вести бой прямо из кузова.

Так оно и было. Никогда командир пограничного полка, а подоспел именно он, не ездил без охраны. Не великая числом, она была экипирована и натренирована для противоборства с засадами: борта защищены от пуль песком и ватой, а для стрельбы из автоматов и винтовок сделаны, как в стенах старинных крепостей, прорези; но самое грозное оружие грузовика — станковые пулеметы: на кабине, на растяжках в специальном гнезде, и по всем трем бортам. Ежиком ощетинивалась охранная машина в случае опасности. Командирский «Додж» имел два пулемета. Открытый всем ветрам и морозам, он был неудобен для езды, зато очень удобен для боя. Ложись в случае встречи с врагом за ватно-песчаную защиту и поливай его свинцом.

Куда диверсантам тягаться с такой силой! Дай бог ноги. Кому посчастливилось, успел влететь в ерник, а там уже безопасней. Шальная только достать может. Но они же не станут ее ждать, а лепетнут, сколько духу хватит.

Вот теперь пора и подниматься. А сил, оказывается, нет. Совсем нет. Вытекла она с кровью. Кружится голова. Тошнит. Только нездо́рово, чтобы раненного всего-навсего в руку несли к машинам на руках. Встать нужно. Через силу.

Вцепился здоровой рукой в шершавую кору, подтянулся и поднялся. Вначале, как дитя годовалое, на колени, потом уже на ноги. Затрясло его в ознобе, будто при лихорадочном приступе, зуб на зуб не попадает. И хочется выйти на дорогу самому, и силы нет оторваться от березы-спасительницы. А колотун все сильней колотит.

Вот и командир полка прет напролом через сугробы. Разгорячен успехом. Ушанка сбита на затылок, полушубок распахнут, скуластое лицо светится лихостью. Чапаев, и Чапаев! Только ростом повыше и в кости шире. Точно соответствует своей фамилии: Комелев. Басит уже рядом, как школяра отчитывает:

— Сотню метров до смерти неминучей не доехали. Эка инкогнито! Нагайкой бы за такие выкрутасы, да нельзя — начальство. Самое что ни на есть близкое. Спасибо, надоумь пришла подчиненному, оповестил. — А сам уж финкой рукав вспарывает, кричит, оглянувшись: — Бинты быстро! — Потом вновь к Богусловскому, с той же наставительностью: — И какого рожна лесом ехать? Не тачанки бы мои, крышка вам. Сказать, кто спаситель ваш, кто звонок выдал, чтоб, значит, встретил я?

— Нет. Я благодарен ему за урок, но… Он же ослушался, и я буду вынужден наказать. Но… непосильно мне это.

— Что ж, благородно. Очень благородно. Потом, после войны, живы будем — объявлю, за кого молиться. А пока потерпите малость.

Жесткие руки. К клинку привыкшие, к рукоятке маузера, не к бинтам, только выхода нет: до медсанбата далеко, крови сколько вытечет. И так вон как набух снег розовостью под березой! Солдату все приходится в жизни делать.

Из ерника выкарабкивается шофер. Тоже в крови весь. Ухо разорвано пулей и плечо пробито. С трудом прогребается в снегу, но спешат к нему бойцы-спасители. С бинтами.

На другой стороне дело еще хуже. И ординарец, и начальник заставы тяжело ранены. Оба — в грудь. Навылет. Выносят из леса их на руках. А стреляли до последнего мига. Какая сила духа!

Тяжелораненых уместили в легковушку Богусловского, прицепив ее буксиром к машине, шофера — в кабину грузовика, а Богусловского командир полка взял к себе. Без тента «Додж», но зато в нем есть тулупы. Добрые русские тулупы, которым ни ветер нипочем, ни мороз.

Дорогой почти не разговаривали. Уткнули носы в мягкую шерсть пышных воротников, отгородившись ими от ветра, и помалкивали. А мысли и Богусловского, и Комелева крутились вокруг случившегося. И когда подошло время для обсуждения контрмер, каждый из них имел уже свою точку зрения, свои предложения.

В одном они сошлись: база диверсионно-разведывательных групп в лесу. А вот о том, как найти логово и выкурить из него врага, тут всяк мыслил по-своему. Майор Комелев стоял за сплошную проческу леса. Предлагал задействовать весь пограничный полк да еще попросить пару полков у фронта. Еще и самолетов. Особенно хороши, как он утверждал, «кукурузники». Действовать предлагал он по опыту крупного пограничного поиска: заслоны сжимают кольцо, а впереди их поисковые группы и дозоры челночат вдоль и поперек.

— Ни одна мышь не проскочит. Всех накроем! — горячился командир полка. — И конец кровавым разбоям в селах и на дорогах. Конец!

Комелев напоминал сейчас Богусловскому того пограничника, с которым встречался он в первой своей послереволюционной командировке: побольше эффекта, погромче шум, чтобы знали враги, как сильны и смелы мы. Какая цена такой операции, похоже было, Комелева не волновало вовсе. Богусловский слушал командира полка, и ему хотелось, хотя он понимал великую нелепость желания, заглянуть под гимнастерку, нет ли под ней старой, от революционных лет оставшейся тельняшки. Сколько времени прошло, а мышление то же: вперед, братушки, сметай контру! А кровь своя не в счет. И все это совершенно искренне, с полной верой в правильность своих действий.

— Все у вас? — выждав, когда выговорится командир полка, спросил Богусловский. — Если все, послушайте меня. Ваш план я принять не могу. Давайте действовать по-пограничному. Первым делом нужно найти бывших партизан…

— Они сейчас на передовой. Влились в состав Красной Армии.

— Прекрасно. Едем в штаб фронта. Да-да, не возражайте. Сейчас не время лечить царапины, полученные тем более по своей вине. Там, в штабе, решим и второй вопрос. — И спросил Комелева: — Почему прошла через КПП машина, полная диверсантов? Вы сейчас даже не вспомнили об этом. Без охраны, как вы верно утверждаете, ездить нельзя, только я еще один вывод сделал: у диверсантов и разведчиков нужно отнять наши документы.

— Когда их не будет — и документов у них не будет.

— Каламбур удачен. Только, как мне представляется, немцы спать не станут. Они засылали, засылают и будут засылать новых и новых. А мы в ответ что? Прочесывать леса? Слишком дорогое занятие. Нужна система. Вот об этом в штабе и поговорим. Как машина?

— Починили. Шофера своего отдал. Лихой. Чапаевец, одно слово.

Улыбнулся Богусловский. Не только, выходит, сам подражает легендарному комдиву, а и людей оценивает мерками своего любимца.

— У меня не тачанка. Отвыкнет.

Не очень сердечная благодарность за добрый порыв, ну да что с начальства возьмешь? Ему видней. Но все же не стерпел Комелев:

— Тачанка не тачанка, а бока против пуль защитить советую. И мой Григорий отменно все сообразит.

— Согласен. Только позже. Сейчас ехать нужно.

Не совсем уютно чувствовал себя Богусловский под конвоем двух машин — «тачанки» со страшно глядевшими во все стороны пулеметами и грузовика, на кузове которого нелепицей какой-то красовался во весь свой рост «максим». Иронично все это, трусостью попахивает, только что иное взамен придумаешь? Прав командир полка — без охраны не следует больше ездить. Играть в прятки со смертью — дело зряшное.

Первый визит не к командующему фронтом, даже не к начальнику штаба, а к войсковым разведчикам. И это оказалось весьма верным тактическим шагом. Там все поняли без лишних объяснений, все одобрили:

— Партизан бывших найдем. Идея периодической смены документов хороша. Хлопотное только это дело. К тому же утечка новых образцов не исключена. Лучше менять форму подписи и ставить условные знаки. Менять часто, через два-три дня.

— Проще и лучше, — вполне согласился Богусловский. — И еще вопрос: можем ли мы рассчитывать на помощь? Три-четыре взвода разведки?

— Подбросим. Дело общее. Возражений со стороны штаба, скорее всего, не будет.

Какое там возражение! В штабе фронта рады, что не снимать с передовой полки, не вводить резервы прежде времени в действие. Командование фронта готово было на все, чтобы избавиться от вражеских диверсионно-разведывательных групп не только потому, что небезопасны тыловые дороги, но, и это главное, чтобы не стало известно гитлеровцам о сосредоточении на ряде участков фронта крупных резервов. Они вот-вот должны были подходить, и цель их — нанесение вспомогательного удара с началом наступления на Орловско-Курском выступе. Узнает об этом немецкое командование — примет контрмеры. Поэтому за предложение Богусловского ухватились, как за ниспосланное благо. В помощь пограничникам тут же выделили группу штабных офицеров, коим предстояло разыскать и собрать возможно больше партизан, определить и подготовить разведвзводы для операции — делать, короче говоря, все, о чем попросят пограничники. На все про все — двое суток.

Готовить операцию и проводить ее взялся сам Богусловский, хотя Комелев убеждал его поручить это дело ему, командиру полка, в зоне которого лес. Не согласился начальник войск. Заявил твердо:

— Вопрос решен. Обсуждению не подлежит.

Двое мятежных суток пролетели с удивительной стремительностью. Казалось, особенно в последний перед началом операции день, что никак не уложиться в столь жесткие сроки, что придется время «Ч» переносить, но все в конце концов уладилось, все группы к определенному сроку вышли на исходные рубежи и ждали, отдыхая перед трудной и опасной дорогой, как принято извечно на Руси.

Технология операции проста: по группе — на каждую бывшую партизанскую базу. Во всех группах — проводники. Бывшие партизаны, знающие и лес, и подходы к базам как свои пять пальцев. Во всех группах — переводчики. Из разведчиков, легко владеющих немецким, которым и определялось снимать часовых. Основы же групп составляли разведчики, хаживавшие не единожды в немецкие тылы за «языками», и столь же ловкие и умелые пограничники, для кого ночь привычней дня. У всех подбитые из лосинового подбрюшья мехом лыжи-снегоходы, широкие, но короткие и очень ловкие на ноге. Охотились в здешних местах на таких прежде, потом приспособили для партизанских боевых вылазок, а вот теперь, наоборот, для быстрого и незаметного по снежной целине выхода к базам.

Богусловскому тоже приготовили лыжи, хотя он и не предполагал идти ни с одной группой. У него — связные, из бывших партизан, и резерв на всякий случай. Вдруг где осечка случится. Ну а принесли если, пусть лежат в сенцах, хлеба не просят.

Никаких сигналов. Никаких радиопереговоров. Полная тишина, но Богусловский знает: пошли группы в непроходимость лесную. Каждая по своему маршруту, по своему расчетному времени. Осторожно пошли, чтобы не встретиться прежде времени с диверсантами, если кто из них вышел на ночную «охоту». Одна цель у них, одна задача — выйти незамеченными к базам, снять часовых, перебить, лучше без шума. Всех, кто появится, брать. Если возможно, то живыми. Для получения информации.

До самого утра не сомкнул глаз Богусловский, проделав в тесноватой комнате путь нисколько не меньше того, какой осиливали боевые группы. И лишь когда солнце заявило о себе во весь свой весенний ласковый голос, прибыл первый посыльный. Доложил:

— Уничтожены все диверсанты. Потерь с нашей стороны нет.

— Молодцы! — обрадовался Богусловский доброй вести, но невольно, словно бы прибывший мог знать что-либо еще, спросил: — А как другие?

— Стрельбы не было слышно. Стало быть, и у других ладом.

Верным оказалось его умозаключение. Все группы справились с заданием. Одни ловчее, другие с жертвами со своей стороны, но диверсионные логова уничтожены. Теперь задача простая: держать там постоянные засады, чтобы никто больше не облюбовал бывших партизанских баз. Засады эти, работа оперативно-поисковых групп по всей глубине прифронтовой полосы, частая смена условленных перемен в документах — все в комплексе позволит обезопасить прифронтовые дороги, лишить немецкое командование точных разведданных.

Именно к этому стремился Богусловский, и он мог быть вполне доволен своими действиями, но он не предполагал, что возникнут и для пограничников, и для фронтовой разведки еще более благоприятные возможности, смогут они начать игру с фашистской войсковой разведкой. А узнает об этом Богусловский совсем скоро, к обеду, когда появится связной от самой небольшой боевой группы.

Поначалу ее не существовало. Но вдруг один из партизан вспомнил, что держали они коров и овец на межболотье, как он выразился. Три землянки там. Две для женщин, одна для охраны. Только от кого охранять? Глушь, куда никто чужой и шагу не сделает. Летом туда и оттуда ходили по гати, настланной еще до войны лесничеством, только замаскировали ее мхом, кочками так, что пройти по ней мог только знающий ее человек. С воздуха землянки никак не увидеть: у елок вырыты, крыши под муравейники замаскированы. Сено, что накашивали летом, тоже под елками прятали. Худо людям и скоту колхозному пришлось, комарья — тьма-тьмущая, зато масло на все другие базы отряда поступало, творог, сыр, да еще вязали женщины носки и варежки. Теплые, мягкие. Зимой посложней, но огорили одну, а во вторую свои вызволили, турнули взашей фашистов.

Не без сомнения, однако, стали готовить туда группу. Откуда, дескать, там фашисту взяться? Кто ему путь туда укажет?

Богусловский разрешил противоречия шуткой:

«— Лучше перебдим, чем недобдим».

Так вот она и получилась, та группа. Ей дальше всех путь, от нее и донесения ждали позже. Да и ждали так себе. Даже когда расчетное время вышло, особенно не беспокоились. Правда, Богусловский решил послать усиленный наряд после обеда, если донесение к тому времени не подойдет. Вдруг, считал он, случилось непредвиденное.

Нет, ничего опасного на межболотье не произошло. Проводник вывел группу точно к гати (даже зимой болото, с незамерзающими окнами, припорошенными снегом, очень опасно) и, к удивлению своему, увидел следы таких же самых, как и у них самих, лыж-снегоходов. Свежие совсем. От землянок. В темноте не разберешь, сколько человек прошло, но понятно, что не так много.

Вот тебе и «кому на межболотье быть»! Выходит, фашистам известна гать. Кто-то, выходит, выдал. Пойди теперь разберись кто. И лесники знали о ней, и охотиться кто любил, да и грибники, кто посмелей, хаживали через болото. Гадай, однако, не гадай, а теперь уже сам бог велел к землянкам идти.

— Дозор впереди пустим, — предложил старший группы, — потом уж ядро основное.

— Нелишне тыл прикрыть, — посоветовал партизан-проводник. — Иначе можем в ловушке оказаться.

— Хорошо бы, да нас всего ничего.

Порешили дозора не высылать. Заслон важнее. Риск, конечно, невероятный. Если к другим базам с любой стороны можно подобраться и, стало быть, оттуда появиться, откуда никто не ждет, то здесь одна тропа — если сидит на конце ее наблюдатель, всем тогда конец. Только кто дуром на смерть полезет? Когда уж некуда деваться, тогда другое дело, но даже и тогда человек в последний миг хоть за соломинку, да ухватится. И на отчаянный риск пойдет. На геройство. Чтобы живым остаться. От всего этого героическая смерть и выходит.

— Вот что, метров за сто до избушек свернем с гаги. Пойду передом я, а если провалюсь, пособите вылезти.

По гати шли ходко, обход занял чуть побольше времени, но у землянок оказались они все же до рассвета. Тишина, как и на болоте. Никого. Жилым, однако, пахнет. И снег изрядно поутоптан. Есть кто-то, значит, в землянках. А часового нет. Не остерегаются, выходит. Обнаглели.

Пошептались разведчики, определяя план своих действий, и порешили так: у дверей затаиться и ждать, когда кто-либо выйдет.

Дождались. Распахнулась дверь, и в исподнем, позевывая, шагнул за порог опухший ото сна увалень, по-медвежьи могучий. Еще один шаг, и — зажат рот крепкой ладонью, а под сердце вонзена финка. Не пикнул даже увалень.

Из землянки русский матерок:

— Закрывай, мать твою так, дверь. Настудишь!

— Не настудим, — ответил спокойно старший оперативной группы, входя в землянку. — Лежать! Не шевелиться!

Следом за старшим — еще двое. Затащили убитого и прикрыли за собой дверь.

Те, кто затаился у входа во вторую землянку, не пошевелились даже, будто ничего вовсе не произошло. У них своя задача. А там, за дверью, разберутся. Не впервой им сонных будить, включив фонарики. Тем более что там, за закрытыми дверями, тихо.

И правда, совсем не сопротивлялась тройка захваченных врасплох диверсантов. Лежали они, не шевелясь, под дулами автоматов, пока не зажгли разведчики лампу и не собрали в кучу оружие. Наше оружие, советское.

— Теперь — подниматься. По одному. И как на духу — кто такие?! Иначе — смерть!

Четверо было, теперь трое осталось. Двое русских, один немец. Ясно кто — охрана. Немца-радиста охраняют. Он там, в землянке своей. Выходит по нужде да за своей порцией еды. Шагу от нее не сделает, чтобы не запереть. Когда сам внутри, на засове сидит. Это один из русских все рассказывает, словно на исповеди, будто обрадовался излить душу. Чудно как-то.

Не утерпел старший от вопроса:

— Чего ж ты продался немцам?!

— Продашься, коль жить захочешь. Побыл бы ты там… Голодом морят. Собаками травят…

— Честная смерть — святая смерть!

— А-а! Что говорить? Сытый голодного не разумеет. Если радиста взять хотите живьем, ждать придется, пока не приспичит или жрать время не подойдет.

Что ж, ждать, так ждать. С докладом опоздание выходит, но ничего не попишешь. Связали крепко диверсантов и оставили двоих автоматчиков для пригляду. Команда такая: заерепенятся — очередями из автоматов успокоить. Громкая команда, без утайки от связанных. С переводом на немецкий.

Часа два прошло, пока радист соблаговолил отодвинуть засов. Вышел, тоже в исподнем, с такой же сладкой позевотой потянулся. Он не спешил. Он наслаждался жизнью. Он ее любил и был рад, что судьба забросила его в этот тихий лесной уголок. Пули не свистят, еды до отвала, а работы почти никакой. Один сеанс связи. На исходе дня. Шифровать, правда, надоедает, но с этим вполне можно мириться.

Он не сразу понял, что произошло, когда дверь с треском, словно кто-то ее со всей силой толкнул, захлопнулась, больно хлестнув его по боку и отшвырнув в сторону. Еще не пришел в себя от неожиданности, а на него уже глядят стволы автоматов. И справа, от угла дома, и слева, откуда толкнула дверь. И тут же, без долгой паузы, предложение. На чистейшем немецком языке:

— Самое благоразумное сейчас — поднять руки.

Действительно, выход один. Не на ствол же кидаться? Да он и не готов к этому. Он — радист. Он — не солдат. Его тонкие пальцы не приучены нажимать на спусковой крючок, его сознание не было нацелено на борьбу с опасностью, а тем более со смертью. Он радист, человек ценный и охраняемый. Нет, он не готов к смерти. Он поднимет руки. Пусть только вынесут ему полушубок и брюки.

— Вот и ладно, — довольный простодушностью радиста, заключил старший группы. — Глядишь, и дальше не станет перечить.

У него уже возникла мысль не рушить радиоаппаратуру и не конвоировать из леса задержанных, а, послав связного, подождать кого-либо из командиров. Глядишь, немец согласится давать ложные радиограммы. Так он и поступил. Заслон перед болотом снял, а выставил его у выхода к землянкам. Радиста связали, но в общую землянку не отвели. В его радиоземлянке сторожили. Закрывшись на засов.

По уму все сделала группа. Едва лишь узнали Богусловский, командир полка и представитель штаба фронта о плененном радисте, как сразу же стали готовить туда вторую группу пограничников, возглавить которую хотел Богусловский сам, но встретил упорное сопротивление.

— Не забывайте о ране! Что, не доверяете нам? — шел даже на такое представитель штаба фронта.

— Даже я не пойду, — вторил ему командир погранполка Комелев. — Там другой специалист нужен. Его и пошлю. Вам войсками командовать следует, а не радиста вербовать.

Что ж, видимо, правда в этом есть. Важная там игра может начаться, во многом, если она удастся, облегчится задача охраны тыла фронта, но… Пусть каждый делает свое дело. Вот держать под контролем радиоигру, если она пойдет, нужно будет постоянно, а подменять разведчиков, верно, не стоит.

Удалось подчинить себе немца-радиста, и долго морочили голову немецкому командованию на этом участке фронта ложными сведениями. И все новые группы, которые перебрасывались через линию фронта без скаредности, попадали в капкан, а донесения шли об успешном начале их диверсионно-разведывательных действий.

Но, видимо, перестарались в чем-то наши разведчики — заподозрили там, по ту сторону фронта, что-то неладное. Пустили контрольную группу. Она не знала, что ей уготована роль подсадной утки, шла на базу, как и все остальные, без утайки, была пленена, но никто из диверсантов не знал, что командир их должен был передать радисту всего два слова для радиограммы: «Лес спокоен», — командир промолчал на допросе, вот и осталось в тайне, что группа проверочная, оттого и полетело в урочный час обычное сообщение, что переход прошел благополучно.

Ответа никакого. Связь прервалась. Но и Богусловского, и штаб фронта факт этот не особенно расстроил. Передислокация сил и средств уже проведена, пополнение получено, приличное пополнение, а фашисты совершенно об этом не информированы, поэтому не особенно укрепляют фронт. Стягивают силы к Курскому выступу, там готовятся и к удару, и к контрудару. Здесь, считают, фронт останется стабильным. Поймут они свою ошибку скоро. Когда не смогут сдержать натиска советских дивизий.

Скоро и для пограничников наступит новая пора.