Глава первая

Под горочку, да еще в тени деревьев, бежать хорошо, отставшие было на крутом подъеме курсанты подтянулись, и взвод вновь побежал не разнобойно, а в привычном ритме, и этот ритм подчинил себе и Михаила Богусловского, боль в ноге притупилась, что его весьма обрадовало.

«Вот так бы до самого конца».

Увы, благодать эта длилась не слишком долго — проселок, повернув круто влево, выскочил на опаленное солнцем пшеничное поле и запылил. Бежать стало намного трудней: пыль непомерная, к тому же выбоины почти на каждом шагу. Усугублял еще и ветер, который подул в спину, и пыль начала обгонять бегущий взвод. Получалось так, что задним дышать было легче, чем головным.

Взводный (или по штатному расписанию — курсовой офицер) поднажал, стараясь побыстрей миновать пыльный и колдобистый участок трассы, и через малое время стал едва различим.

Место старшего сержанта Михаила Богусловского как помощника командира взвода сразу же за офицером, поэтому и ему пришлось ускорить бег, дабы не образовался большой отрыв взвода от своего командира; это, однако же, для Богусловского оказалось не слишком посильно: нога сразу дала о себе знать, а когда он еще оступился, не углядев колдобины, именно раненой ногой, боль пронзила все тело. В глазах потемнело и из них вышибло даже слезу.

«Вперед!» — приказывает себе старший сержант, сжав зубы, отчего взбугрились жгутами и без того выделявшиеся скулы, пухлые щеки покраснели от натуги.

Конец полю за ним — крутобокий холм. Ветерок повернул на встречный, смахнув со взвода пыльную накидку. Дышать стало легче. Бежать тоже. Но ненадолго: дорога пошла круто на подъем, и боль в ноге усилилась.

«Вперед!»

По большему счету он мог бы сойти с дистанции, и никто бы его не упрекнул, но он даже не брал это в голову. У него была цель. Благородная, как он считал.

В первые же месяцы учебы в пограничном институте он понял, что усилиями бабушки и в какой-то мере отца подготовлен к будущей службе в пограничных войсках не в пример другим, даже детям действующих офицеров. Все давалось ему легко, и только по равнодушию к оценкам он иной раз получал даже тройки. Первый курс он окончил лишь с тремя четверками, остальные — пятерки. Курсовой сказал ему тогда:

«— Ты можешь, если захочешь, без особого напряжения окончить институт по первому разряду».

«— Для чего? Чтобы выбили на мраморной доске мою фамилию? Что пятерочник, что троечник получат одинаковые звания».

«— А право выбора?»

«— Граница — везде граница. Москву же я выбирать не собираюсь. Я намерен служить».

Это мнение не менялось у Михаила Богусловского до второй стажировки.

Все трудней отталкиваться больной ногой, а дорога круче и круче ползет на холм, и кажется, нет конца этой коварной крутизне. Перевалить бы вершину, дальше — легче: до самого финиша больше нет ни одного подъема, да и дорога втянется в прохладный лесок, тогда полегчает бежать.

«Вперед!»

Резкая боль до помутнения разума, а следом — судорога. Нога отрубилась. Михаил едва не упал, но вынужден был остановиться. Взвод, наткнувшись на него, замешкался, но старший сержант, хотя и не любил приказного тона, на сей раз не попросил, а твердо рубанул:

— Не останавливаться! Я догоню. Управлюсь с ногой и — догоню.

— Давай карабин. Ремень с подсумками тоже.

— Нет!

— Не упрямься.

— Не отдам. Либо сам, либо я не ратник. Догоняйте курсового.

Сокурсники поняли его. Один лишь остался. Сержант Василий Силютин.

И не для помощи. Пояснил:

— Не прогоняй, все равно не оставлю одного. Вдвоем куда как легче догонять.

— Ладно.

Они вдвоем принялись торопливо массировать ногу, но без какой-либо пользы. Казалось, все. Рухнули все надежды. Рухнули бесповоротно. Не видеть первого разряда.

Второй раз в жизни такая паническая мысль, хотя обстоятельства совершенно различные. Тогда маячила перед глазами смерть, теперь же низкая оценка за кросс, которая войдет в аттестат. Но молодость иногда сопоставляет несопоставимое, хотя как посмотреть на случившееся.

На стажировку вся учебная группа во главе с курсовым офицером была направлена в Северо-Кавказское региональное управление. Оттуда — в отряды, а уж из отрядов — на заставы. Исполнять обязанности заместителей начальников. Михаил Богусловский угодил на «Ущельную».

Начальник встретил его с распростертыми, можно сказать, объятиями. Не дослушав установленного рапорта, перебил:

«— Ждал с нетерпением. Один кручусь. Как белка в колесе. Даже старшина заставы удосужился угодить под шальную пулю. Хорошо хоть слегка царапнула. Скоро вернется, но пока… Впрочем, впереди много времени, чтобы вникнуть в нашу жизнь. Давай знакомиться. Я капитан Алдошин. Семен Семенович. Ты, как меня известили, Богусловский Михаил Иванович. Еще предупредили: возвращенец на круги своя. Так?»

«— Можно сказать и так, товарищ капитан».

«— Давай проще, по имени и отчеству».

«— Хорошо. Только есть одна просьба: не по заслугам прадедушки и дедушки определять мою стажировку».

«— Вполне приемлемо».

Несколько дней прошли спокойно. Капитан Алдошин вместе с курсантом составлял план охраны границы, затем, согласно этому плану, давал стажеру возможность самостоятельно составлять распорядок дня и контролировать его исполнение. Занятия тоже начальник заставы взвалил на плечи стажера. Все без исключения. Не легко, но Богусловский не ударил в грязь лицом — все у него получалось ладно и споро, однако Михаилу более хотелось не колготиться на заставе, а полноценно нести службу, сочетая ее с обучением личного состава. Как и полагалось офицерам. Об этом он и сказал капитану Алдошину:

«— К тому, что вы мне поручили делать, я вполне подготовлен, но, как я понимаю, офицеру заставы не главное, хотя и важное, забота о порядке на заставе. Занятия — очень важный элемент, и все же основа основ — охрана границы, а тут одной теорией не обойдешься. Нужен навык…»

Капитан, хмыкнув, покачал головой и заговорил внушающе:

«— Главное в командирском деле, Михаил Иванович, изучение подчиненных и их воспитание. Запомни, главное из главных. Остальное приложится как бы само собой».

«— Я, Семен Семенович, сейчас не беру весь аспект обязанностей офицера, я лишь сомневаюсь, даст мне настоящую пользу стажировка, если я не проверю еще и еще раз себя непосредственно на границе».

«— А ты не подумал, отчего я загрузил тебя однобоко?»

«— Как я рассудил, поручив мне колготное, сами больше внимания уделяете службе. Вы же почти на заставе не бываете. Я же хочу предложить иной вариант: все сегодняшние мои обязанности не снимаются, добавляется только нагрузка служебная. Постараюсь справляться без осечек, а для сна хватит два-три часа».

«— Молодо-зелено, — со вздохом молвил капитан Алдошин, но вопреки вздоху задубевшее на ветрах и морозах лицо словно лучилось мягкой улыбкой. Еще раз вздохнув, теперь уже с облегчением, капитан продолжил — Я ждал этого разговора. Вернее, надеялся на него, видя, как ты стараешься. Но старательность еще не показатель. Приказ получил, приказ выполнил, а дальше хоть трава не расти. Это не служба, а отбывание номера. Понятно тебе, о чем я говорю?»

«— Выходит, изучение подчиненного?»

«— Нет, не подчиненного. Изучение будущего офицера. Будем считать разговор оконченным. Но я попрошу тебя, Михаил Иванович, еще несколько дней потерпеть. Старшина, прапорщик Вагитов возвращается послезавтра. Уйдем мы тогда в изучение участка и организации на нем службы и контроля за ней».

«— Но занятия прошу не исключать из моих обязанностей».

«— Хорошо. Будет по твоему желанию».

Но граница очень часто преподносит сюрпризы, круто переиначивая основательно выношенные планы. Так произошло и на сей раз: поступила ориентировка, что вертолетчики, совершающие облет границы, заметили подозрительное скопление людей на сопредельной стороне в нескольких километрах от границы. В лесистом ущелье сооружаются шалаши, которых с каждым днем становится все больше. Вот и подозвал стажера капитан Алдошин к схеме участка заставы.

— Давай порассуждаем. Вертолетчики здесь засекли подозрительное скопление. Чего ради в лесу сооружаются шалаши? Лесорубы? Думаю, нет. Как твое мнение?

— Если поразмышлять, не очень похожи на лесорубов. Они бы не прохлаждались, а сразу же вооружились бы топорами и мотопилами.

— Логично. А еще?

— Глубже в ущелье, совсем недалеко — большое село. Или аул. Как правильно?

— И так верно, и эдак.

— Стало быть, если еще не определен фронт работ, что носы морозить в лесу? Не лето жаркое, а зима-зимушка.

— Верное рассуждение. Полагаю, из Панкиси к нам намерились. Как пить дать — схлестнемся.

Не стал уточнять, где это самое Панкиси, ибо даже не предполагал, что стажер не наслышан о нем.

Верно. И радио с телевидением, и газеты давно уже колоколят о том, что в Панкисском ущелье чеченские боевики свили себе уютные гнезда, да и в региональном управлении, когда стажеров знакомили с обстановкой на границе, не обошли вниманием и ущелье, которое генерал назвал санаторно-курортным и учебно-подготовительным для боевиков и головной болью не только для пограничников.

— Заставы уже имели кровавые боестолкновения с боевиками, — тверже обычного заговорил генерал, — но некоторые офицеры благодушничают, считая границу с Грузией чуть ли не административной. Нет! Сегодня, к великому сожалению, она не только межгосударственная, но еще и враждебная. Тревожно сейчас даже на административной границе с Дагестаном. Боевики, которых мы задерживаем, признаются, что используют акинцев, принявших ваххабизм, в своих целях.

Капитан Алдошин был из тех начальников застав, кто с полной ясностью понимал обстановку и не жил устаревшими понятиями.

— Какие наши ответные меры? — спросил капитан Михаила Богусловского. — Не появилась еще мыслишка?

— Я не знаю участка, поэтому воздержусь от конкретности. Одно неоспоримо: нам просто необходимо готовить встречу, даже если она не состоится, даже если тревога ложная.

— Разумно, — кивнул начальник заставы, но тут же упрекнул: — Разве я не говорил тебе, что до схода снега все горные тропы закрыты? Путь один, вот этот перевал. Он один проходим. Только о нем можно вести речь.

— Не смею оспаривать, но утверждать с полной уверенностью, что зимой нет проходимых троп, известных боевикам. Не очень ловко ссылаться на опыт моего деда, но он рассказывал, как у них на левом фланге долгое время ходили контрабандисты безнаказанно, оттого что пограничники считали горы непроходимыми в зимнее время.

— Соломки, стало быть, предлагаешь под бок?

— Судить вам. Вы хотели услышать мое мнение, я высказался. А перевал давайте считать главным. Можно там держать наряд не менее десяти человек. Еще лучше, если кто-то из нас его возглавит. А по тылу, на спусках в наше ущелье — поисковые группы, на помощь которым держать крупный резерв, который способен быстро выдвинуться в указанное место.

— Да-а-а. Аппетиты.

— Не очень великие. Пару взводов из маневренной группы.

Или, как ее теперь стали называть, из спецназа.

— Не дадут. Имей бы мы конкретные данные, иное дело. А пока… Подозрительное скопление? Будем пока суд да дело кроить Тришкин кафтан.

— Попытка, Семен Семенович, не пытка. За спрос деньги не берут. И батогами не бьют.

— Хорошо. Я принимаю твой совет и по резерву, и по усилению поста наблюдения на перевале. Завтра в шесть ноль-ноль выйдем в ущелье. Поглядим самые уязвимые места. Послезавтра я на перевал. Денек там побуду.

— Я снова на заставе?

— Пока, да. После моего возвращения возглавишь усиленный наряд. К тому времени и прапорщик вернется. Он, как я говорил, послезавтра должен прибыть. Мне он уже позвонил. Получит кое-что — и домой.

Вопреки сомнениям начальника заставы штаб отряда незамедлительно выделил два взвода (в основном из старослужащих) на усиление, которые и привез на заставу прапорщик Вагитов. Почти сразу же после ухода капитана Алдошина с усиленным нарядом на перевал целые сутки курсанту Богусловскому пришлось заниматься с привалившим многолюдием. Он мог бы растеряться без помощи Вагитова — тот в самый нужный момент подставлял стажеру свое плечо. И то сказать, за этим плечом честного и добросовестного прапорщика двадцать лет службы на границе, а на «Ущельной» он с первого ее дня.

В общем, все прошло ладно, и вернувшийся с парой солдат капитан Алдошин остался доволен.

— Теперь — на перевал, — определил он Богусловскому. — Завтра в семь ноль-ноль выход. Во время отдания приказа тебе стоять в строю. Так будет лучше.

— Понятно.

Вроде бы ущемляется авторитет курсанта-стажера, который сам мог бы отдать приказ, возглавляя одновременно наряд, но с другой стороны, приказ самого начальника заставы подчеркивает важность предстоящей службы.

Капитан добавляет:

— Сразу же после боевого расчета приготовьте вещевые мешки, чтобы с утра не колготиться.

— Само собой. Сухой паек и прочее.

И тут прапорщик Вагитов вставил свое слово:

— Подъем долгий и крутой, много на спине не унесешь, потому мой совет: тушенки меньше, больше боеприпасов. Не очень сытно если, прожить можно, а если патрон да гранат мало окажется, вот тогда пиши пропало.

— Или там нет боезапаса?

— Обижаете, товарищ курсант.

— Михаил Иванович.

— Обижаете, Михаил Иванович. Только не помешает запомнить на всю жизнь: патронов и гранат никогда не бывает лишних. — И к капитану Алдошину: — Я подствольники просил у оружейников, они руками разводят. Рады, говорят, бы в рай, да грехи не пускают. Какие грехи?! Требовать нужно! У округа (он никак не воспринимал нового названия округов), а если и там недомыслие, шайтан их забери, до Москвы дозваниваться нужно. Бандиты лучше нас вооружены!

— Прав конечно ты, Арслан Вагитович, только не напускай на них своего шайтана. Не все зависит даже от Москвы. И еще пойми, зубами выскребать нужные вещи не унизительно ли?

— Не понимаю. Какая унизительность?! Разве унизительно вбивать в чугунные головы праведное? Поставил заставу, обеспечь всем необходимым. Кровью солдат, нашей с вами кровью, Семен Семенович, недомыслие или что иное тех, кто сидит на денежных мешках.

— Горяч ты, старшина. Хотя и прав. Но, как мне известно, в самое ближайшее время улучшится снабжение. И с поддержкой наладится. Первые шаги уже делаются. Для поддержки с воздуха нам выделены армейские вертолеты. И это — кроме наших.

— Может оно и так, но пока халву в рот не положишь, сладко не станет.

— Зря ты так. Я уверен, армейцы не подведут.

Последнее слово было за начальником заставы, хотя и у него самого оставались сомнения.

Но пока еще гром не грянул. Пока еще теплилась надежда, что все обойдется, не полезут дуром боевики (если в лесу именно они), проявят разумность, и, стало быть, крупного боестолкновения не произойдет.

В семь утра усиленный пограничный наряд стоял в строю с вещмешками за плечами и автоматами у ноги. Привычно зазвучали слова приказа, только концовка не по инструкции:

— Не замешкайтесь с докладом на заставу, если что. Поддержка обязательно подойдет.

Все прищелкнули к автоматам рожки — и вперед. Головным — сержант Бахарев, хорошо знавший тропу на перевал. Ему задавать темп. Прытко он пошагал сразу же за заставскими воротами.

«Не слишком ли? — подумал Богусловский. — Четыре часа в гору — не к бабушке на блины со сметаной».

Однако решил не вмешиваться. Не впервой им. Что касается его самого, он был уверен, что выдержит любой темп. Натренирован.

Не знал он о сговоре солдат: «прощупать» стажера. Ловок проводить занятия да хозработами нагружать, так ли ловко осилит горушку? Они-то все по второму году. Им действительно не в новинку многокилометровые переходы.

Когда тропа пошла круто вверх, огибая обдутые ветрами валуны, к своему неудовольствию Богусловский почувствовал, как дыхание начинает сбиваться, а по спине поползли струйки пота. Неуютная мокрота расползалась под вещевым мешком. Вскоре взопрел и лоб под шапкой, и пот начал щипать глаза. И уж совсем на смех курам капелька пота повисла на кончике носа. Он смахнул ее, она вновь появилась. Хорошо, что он шел последним, а никто из пограничников ни разу не обернулся.

Успокаивало еще одно: идущие впереди тоже сопели почти как паровозы.

Но чем выше цепочка пограничников поднималась вверх, тем у Михаила Богусловского, к его радости, дыхание становилось ровнее, лицо обсыхало, обдуваемое ветерком, который становился все более прохладным, а вскоре и мокроты на спине поубавилось.

«Слава богу».

Он машинально повторил сейчас то, что часто слышал от бабушки.

Добрый час на исходе. Темп немного спал. Богусловский видел, что солдаты явно устали, но сержант, верный уговору, пер и пер вперед. Он ждал, когда курсант-стажер, выдохшись, скомандует привал. И в самом деле, у Михаила Богусловского подобный приказ висел на кончике языка, но что-то сдерживало его. Он даже не отдавал себе отчета, отчего одергивает сержанта. Себя он чувствовал прекрасно, но видел, как даже покачиваются от усталости солдаты. Они сопели все сильней, да и пот с лиц смахивали чаще прежнего.

Он успокаивал себя: сержант не первый раз ведет наряд к посту наблюдения, да и солдаты не салаги — по второму году службы. Однако ему не очень понятно, куда спешит сержант. Не на пожар же?

Только через добрые полчаса сержант Бахарев остановился за высокой зубастой скалой, которая загораживала собой от ветра, дующего с перевала, уютную полянку.

Очень разумно. На ветру, здесь уже весьма холодно, легко простудиться, когда ты разгорячен.

Почти все пограничники повалились на землю, только сержант да еще пара солдат начали неспешно снимать вещевые мешки и отчего-то с пристальной внимательностью поглядывать на Михаила Богусловского. А он, хотя тоже с великим наслаждением повалился бы на каменистую землю, подошел, не сбросив даже вещмешка, к сержанту Бахареву с упреком:

— Командир, определяя темп движения, просто обязан всегда сохранять силы подчиненных для возможного встречного боя. Случись сейчас засада на нашем пути, только мы вчетвером в состоянии действовать энергично. Мы же не на пожар спешим. Не на помощь товарищам, ведущим бой. Те, кого мы идем сменять, только завтра утром спустятся на заставу.

Сержант Бахарев потупился на какую-то минутку, затем вскинув голову и, открыто посмотрев в глаза Богусловскому, заговорил извинительно:

— Мы, товарищ курсант, говор имели: поглядеть, мол, тонка ли кишка подняться на горушку. Учить, мол, легко, а вот на деле… Я виноват, что поддержал. Меня и осуждайте за сговор.

— Что и говорить, не по-товарищески за спинный сговор, но я вполне вас понимаю. Вы хотели убедиться, вправе ли я вами командовать, и можно ли мне довериться без каких-либо сомнений. Будем считать, будто ничего чрезвычайного не произошло. Сейчас перекур — и вперед. Расчет времени и темп движения за вами, товарищ сержант.

— Привычней, если на ты. Ближе так. Душевней.

— Согласен.

Дальше шли размеренно, и на перевал поднялись к обеду.

Перевал не дать, не взять — седло. Всего метров тридцать. Справа отвесная стена десятка на два метров в вышину, затем она оскаливается угрожающими клыками, основания которых обрамлены снежными воротниками. А еще выше — сплошной снег, из которого лишь выглядывают беспомощные зубки, словно молочные у ребенка. Потом и эти зубки исчезают, и сплошной снег плотно лежит до самого хребта. Действительно, зимой через него пройти невозможно.

Впрочем, и летом он вряд ли доступен тем, кто не привык горам с детства.

Левая сторона более доступна. Здесь тоже гранитные клыки, тесня друг друга, круто взбираются вверх на заснеженный хребет, но по обочине этого крутозубья видны террасы. На них — снег, но, как видится, не очень глубокий. По террасам можно подняться выше перевала и как бы нависнуть над ним. Это очень опасно с тактической точки зрения.

На самом перевале — бруствер из валунов для стрельбы лежа, а чуть ниже этого бруствера — сам пост: сооруженная из валунов и скальных обломков сакля с крышей из лапника, придавленного валунами. Она явно не рассчитана на столь большое количество жильцов, какое скопилось теперь на перевале.

— Ну что тут? — спросил Михаил Богусловский у старшего наряда.

— Тихо. Те, что в лесу, носа не кажут. Какое-то время топорами стучали, и снова — молчок. Наше мнение, дровишки заготовляли.

— Если тихо, пусть теперь же идут на заставу, — предложил сержант Бахарев. — Спать, а то тесно будет.

— В тесноте, да не в обиде, — ответил Михаил Богусловский. Давай оглядимся, тогда — решим. Мое первое впечатление — бруствер стоит поднять, оставляя только амбразуры для стрельбы лежа.

— Капитан об этом же говорил, — вмешался старший сменяемого наряда. — Как можно, мол, выше. Чтоб в случае боя, понадежней защита. Но мы как ни старались, большего сделать не смогли.

— Предлагаю, поэтому, оставив для наблюдения одного, остальным после обеда засучить рукава.

Основательно вымотались пограничники за полтора суток, таская валуны, за которыми приходилось спускаться все ниже и ниже, однако никто из них даже не высказал неудовольствия. Не благодушны они, знают, как важно доброе укрытие при боестолкновении.

Правда, на перевал боевики еще ни разу не совались, избегая открытости, но все же. Лучше спина мокрая, чем пуля в нее.

— Бронежилеты предлагаю снять, — посоветовал сержант Бахарев. — Полегче станет.

— Наверное, пока светло, можно, — согласился Богусловский. — После ужина вновь облачимся. Тогда и каски из вещмешков достанем.

— Верно, лучше пере… чем недо…

— До самого вечера таскали пограничники валуны. Работа шла споро, ибо прежний наряд сколотил волокушу, что весьма ускоряло дело: грузи на нее и впрягайся. До вечера стенка из валунов заметно подросла, за ней можно даже перебегать согнувшись, а это очень важно. А еще что удобно, через каждый метр — амбразура для стрельбы лежа. И ветки лапника, на которых можно разложить автоматные рожки и ручные гранаты, прикрыв их тем же лапником на случай непогоды.

Ох и похвалят себя ребята, когда начнется бой, за свою старательность.

Впрочем, еще за ужином, умастившись в темном кругу, они нет-нет да и похваливали себя за ловко устроенные укрытия.

К утру занялся ветер. В сакле из камней продувало насквозь, стало не то чтобы неуютно, но основательно холодно. Пришлось затопить буржуйку, и больше уже никто не заснул. Те, кому предстоял спуск, принялись собираться.

— Пораньше выйдем, пораньше дойдем. Доспим на заставе недоспанное здесь.

Очередная смена наблюдателей. Теперь уже без приборов ночного видения, очередная связь с заставой, традиционный доклад, что признаков нарушения границы не обнаружено. Устоявшийся порядок нарушил вертолет. Не часто они балуют облетами, чтобы, значит, ущелья перед перевалом как можно глубже прощупать оком своим.

Когда вертолет подлетел к перевалу, вышел на связь с саклей. Доложили:

— В лесах на склонах — никакого движения. Следов на снегу не замечено.

Богусловский, выслушав доклад связиста, буркнул вроде бы самому себе:

— Расслабляться не станем.

Ждать и ждать — такое состояние для солдат, а они все по второму году службы, привычно, Богусловскому же, кого граница еще не обтесала, безделье казалось расточительностью. Но что он мог изменить? Высылать дозоры? Но куда? На скалы не полезешь. Короче говоря, сиди и жди у моря погоды.

Прошелся вместе с сержантом вдоль бруствера, придирчиво изучая его, но никаких изъянов не обнаружил.

Особенно долго стоял на левом фланге. Все вроде бы и здесь в полном порядке, бруствер упирался в подножие зубастой стены, стало быть, все в ажуре, и невдомек ему, что террасы, которые позволяют хотя и с трудом, но взобраться на хребет и занять господствующую позицию, отсюда не видны. Они оказываются как бы в мертвом пространстве. Но не зная ничего об этом мертвом пространстве, Богусловский чувствовал незавершенность оборонительного сооружения. Он даже поделился своими сомнениями с сержантом:

— Не возьму в толк, но какая-то неспокойность у меня.

— Пустое. Кто и что здесь может просочиться? Бруствер вплотную к стене. К тому же, снег вправо и влево от тропы по пояс. Не меньше.

Сержант, хотя и не первый раз нес службу на перевале, не знал, что террасы чисты от снега — ветер сметает его с них почти полностью.

— Впрочем, — добавил сержант Бахарев, — в случае чего вон к тому зубу можно подняться. Укрывшись за него, поливай духов, если они пожалуют, очередями.

Вроде бы выход найден, но ни Богусловский, ни Бахарев не подумали о том, что зубастая скала укроет только от тех, кто пойдет на левый фланг, бока же их будут открыты для огня справа, от тропы.

Пока суд да дело, подкрался вечер. В горах зорь нет. Ни вечерних, ни утренних. Особенно в горах южных. Едва солнце скроется за хребтом, и вот она — ночь.

— Облачиться всем в бронежилеты, — приказывает Михаил Богусловский, а его команду перебивает доклад наблюдателя:

— Товарищ курсант, со стороны террас поднимается человек. В бурке. С большой палкой в руке.

Дать команду «К бою»? Нет, лучше повременить. Один, он и есть — один. Поспешил сам к левой стороне бруствера, чтобы встретить неизвестного.

А тот шагал уверенно, нисколько не прячась, хотя и не мог не знать о пограничниках на перевале.

«Но почему тогда не по тропе?»

Ответил на этот вопрос гость сразу же, как поднялся на перевал:

— Я шел к вам. Все мужчины сказали мне: иди и предупреди русских пограничников об опасности. Ты лучше всех говоришь по-русски. Вот я здесь.

Он и в самом деле говорил чисто, лишь с небольшим акцентом.

— Заходите, уважаемый гость, в нашу саклю. За чашкой чая поведаете, какая опасность подстерегает нас.

— Нет. Не примите за оскорбление мой отказ, но меня ждут мужчины моего села, а я сказал почти все. Чеченцы (они в лесу) нападут на вас ночью. Их добрых две сотни. Не мне вас учить, как поступать дальше, я только могу от себя и от мужчин моего села пожелать вам удачи. Все.

Кивнул и, повернувшись, пошагал вниз. Вскоре наступившая темнота поглотила его полностью.

Да, задачка. С доброй ли вестью, рискуя быть засеченным боевиками, поднялся на перевал пожилой грузин, либо разведать, много ли здесь пограничников?

«Хорошо, что никто из сакли не вышел. Не смог определить гость нашу численность».

И плюнул с досадой, ругнув себя: «До чего докатился, братец ты мой! Как можно так подумать о добром вестнике?»

Вернувшись в саклю, открыл что-то вроде совета, сняв ради этого на несколько минут даже наблюдателя. Заговорил, стараясь быть убедительным:

— Пожилой грузин по поручению своих односельчан оповестил о намерении боевиков напасть на нас ночью. В какую из ночей, он не знает. Вот я и хочу послушать мнение каждого, что нам предстоит предпринять.

Никто не отмолчался, и Михаил Богусловский, обобщая высказанное, начал распоряжаться:

— Гранаты и рожки к автоматам вынесем к брустверу сейчас. Каждый для себя готовит огневую точку. Место сержанта Бахарева — на правом фланге, мое — на левом. При появлении боевиков, в сакле оставаться только связисту. Ему поддерживать бесперебойную связь с заставой. Наблюдателей буду менять через каждый час. Очередность смены определит сержант Бахарев. Пока я докладываю обстановку начальнику заставы. После чего — ужин. Общий подъем в три ноль-ноль.

Разговор с начальником заставы короткий: доклад о полученных сведениях и о принимаемых в связи с этим действиях. На вопрос капитана Алдошина, нужна ли поддержка, ответил твердо:

— Мы углядим через прибор ночного видения движение боевиков, о чем сразу же я доложу. Стоит ли дергать личный состав, не имея точных данных?

— Не стоит, говоришь. Ну-ну.

Капитан Алдошин не разделил мнение стажера, изменил план охраны границы, выделив десяток пограничников (из своих и прибывших на усиление) на пост наблюдения, приказав им тут же подготовиться к выходу на перевал.

— Выходим без промедления. Поведу наряд лично.

Очень разумное решение.

Впрочем, и эта мизерная поддержка, хотя и подоспевшая в самый раз, не спасла бы положения, прорвались бы боевики, не вмешайся в ход боя вертолетчики. Но разве мог знать обо всем этом Михаил Богусловский, вот и мучили его всяческие сомнения — он долго не мог уснуть, прокручивая в своем воображении предстоящий бой, и все с большей ясностью понимал опасность на левом фланге. Если даже боевики прежде не знали о террасах, то увидевши следы на снегу, которые оставил грузин-доброхот, поймут выгодность обходного маневра. Михаил Богусловский еще и еще раз оценивал надежность левого фланга и пришел к окончательному выводу, что фланг уязвим.

«На самом верху устроить бы гнездо, защитив его сбоку бруствером. Что ж, прошляпил, самому и исправлять».

Приняв твердое решение, что если попытаются боевики пойти в обход, он сам полезет вверх наперехват, Михаил немного успокоился и вскоре утонул в забытье, хотя слышал, как менялись смены наблюдателей.

Очередная смена. Не успел еще сменившийся угнездиться на свое место, когда вернулся его сменивший и Михаилу Богусловскому:

— Товарищ курсант, появились. Тайком. Врассыпную.

— Далеко?

— С полкилометра.

— Спасибо. Занимай свою позицию.

Дождавшись, пока наблюдатель покинет саклю, объявил:

— Подъем!

Не «К бою!» — спешить нельзя: все дело можно испортить.

Пограничники вроде и не спали. Стоят, готовые выполнить любую следующую команду. А Богусловский сдерживает свое волнение. Как-никак, а в такой обстановке первый раз, не на тактических занятиях, а реально. Но понимает: подчиненные должны видеть командира спокойным и уверенным.

— Выдвигаться к своим огневым точкам по одному. Скрытно и бесшумно. Имейте в виду, у боевиков тоже могут быть приборы ночного видения, а любой шум, не мне вам напоминать, слышен в горах далеко. Особенно ночью. Если демаскируем себя, боевики, сменив тактику, усложнят нам задачу. Все поняли?

— Так точно.

— Огонь по осветительной ракете, — и повернувшись к связисту, приказал: — Вызывай заставу. Доложи: боевики поднимаются к перевалу. О их намерении пока ничего определенного доложить не можем. После осветительной ракеты сразу же связывайся с заставой вторично. Доложишь о начале боестолкновения. Дальнейшие доклады — исходя из обстановки. Ясно?

— Так точно.

Михаил Богусловский покинул саклю последним и тоже осторожно, пригнувшись, прошмыгнул к своей огневой точке. И не плюхнулся, а лег с величайшей осторожностью, держа автомат так, чтобы даже не задеть им за камень.

Левофланговый наблюдатель у него под боком. Шепчет:

— Рассыпаются в цепь. Но не спешат.

— Дай мне прибор. Тебе вот — ракета. Пустишь по моей команде и сразу — огонь, — тоже шепотом приказывает Михаил Богусловский.

Обмен беззвучный. Теперь Богусловский самолично видит все действия боевиков, одновременно вслушиваясь, тихо ли за бруствером.

Мертвая тишина. Ни малейшего звука. Прекрасно.

Боевики время от времени останавливаются без всякой на то команды, но почти одновременно (индивидуальная связь стало быть у каждого) и какое-то время прислушиваются. Потом с удивительной слаженностью и совершенно беззвучно начинают движение.

Метров полтораста до перевала. Пошли еще медленней. И вдруг — исчезли. Залегли за валунами.

«Будут ждать рассвета?»

Вполне возможно. Опасаясь растяжек. Поднимутся, как только можно будет разглядеть впереди себя на метр-другой. И это хорошо. Пока метров в полета пройдут, совсем посветлеет. Отличными станут мишенями.

Но что это? То там мелькнет силуэт в лучах прибора, то здесь. Стало быть, от укрытия к укрытию как можно ближе, а затем — бросок. Коварно. Шепнул наблюдателю:

— Проскользни за бруствером. Передай: приготовить гранаты. Отогнуть усики запалов.

Так учил их преподаватель по тактике. Пояснял: до десяти секунд экономия времени, а в бою дорога каждая секунда. На весах жизнь.

Вернулся наблюдатель. Доложил:

— Приказ передан всем.

— Сам тоже готовь гранату.

Вот едва-едва забрезжил рассвет. Вроде бы спокоен Михаил Богусловский, только отчего-то ладони вспотели. Обругал себя тюхтей и попытался сосредоточиться.

«Сейчас поднимутся. Вот-вот. Прикажу — ракету».

Боевики, однако, не поднимались в рост, а продолжали, ловко лавируя меж валунами, приближаться короткими перебежками. Они уже совсем близко. Подпускать еще ближе очень опасно. Хотел приказать наблюдателю: «Ракету!», но, вроде бы не отдавая отчета в своем поступке, вскинулся и, крикнув во всю мощь своих легких: «Гранатами — огонь!» — швырнул свою туда, где только что после очередной перебежки укрылся за невысоким валуном боевик.

Гостинец добрый. Но лишь на миг опешили боевики, не ожидавшие подобного. Взвихрилось грозное:

— Аллах аки бар!

— Ракету! — крикнул Богусловский, но она уже никому не нужна: автоматы пограничников, не ожидая сигнала, зашлись длинными очередями.

На добрые четверть часа воцарилась поначалу яростная, однако, постепенно снижающая накал перестрелка. Ни боевики ничего решительного не предпринимали, ни пограничники. Они время от времени швыряли гранаты, но, похоже, без большой пользы: валуны надежно укрывали боевиков от осколков. Единственная, пожалуй, польза: взрывы гранат сдерживали прыть боевиков, и они не решались подняться для решительного броска.

Вроде бы не свойственно это борцам за торжество ислама. Смерть в бою с неверными — открытая дорога в рай. Не придется тогда идти по мосту, острому, как клинок дамасской стали, над гиеной огненной. Грешнику не одолеть моста в рай. А жизнь даже самого преданного Аллаху и его пророку Мухаммеду правоверного не может оставаться безгрешной.

А кому не хочется в рай?

Но что это? На тропе появляется группа боевиков с подствольниками.

«Резерв главаря?»

Надеясь на легкий захват перевала, боевики вышли налегке, а вот теперь вызвана подмога. Что-то похожее на англо-американскую тактику: встретил сопротивление — подави огнем тяжелого вооружения, не бросая людей на верную гибель. О такой тактике боевиков Михаил Богусловский не слышал ни от преподавателей, ни от тех, кто прошел ад Афганистана и особенно Чечни.

Действительно, боевики не двигались вперед, пока подствольники изрыгали гранаты на головы пограничников, сея смерть.

Залп сменялся залпом. Оглушительные взрывы. Дождь осколков. Первые раненые. Более всего — в ноги. Стало быть, можно не покидать своей огневой точки. Наоборот, следует прижиматься к брустверу как можно плотнее. Камень, он спаситель.

Еще один залп. Еще… В это время часть боевиков начала перемещаться в сторону карнизов.

«В мертвом пространстве окажутся! А поднявшись наверх, постреляют всех, как курят!»

Не видя иного выхода, Богусловский решился на смертельный риск. Объясняет наблюдателю, стараясь говорить предельно буднично:

— Милошкин, поднимаемся вон на те скалы. Старайся возможно скрытней. Гранат натолкай не только в карманы, но и за пазуху.

— Ясно, товарищ курсант.

— Я первым, ты — за мной.

Не удался скрытный маневр. Увидели боевики поднимавшихся по крутизне пограничников, и пули зацокали по зубастым скалам, взвизгивая словно от боли.

— Не останавливаемся! На огонь не отвечаем!

Почти у цели. Еще одна перебежка вон за ту скалу, укроет она от пуль справа, а террасы будут как на ладони. Но что-то сдерживает, какое-то внутреннее сопротивление.

«Не дури!» — ругнул он себя, рванулся вперед, и тут пуля угодила в ногу, вторая в бок, но бронежилет принял на себя ее удар. Помутнело в глазах, но Михаил Богусловский не плюхнулся на камни, а бросил себя, превозмогая боль за скалу.

Позже, осмысливая каждый свой шаг во время боя, он вполне осознал, что, не одолей он боль, оказался бы прекрасной мишенью для боевиков справа, и они с превеликой радостью изрешетили бы его. Но в тот момент он просто несказанно обрадовался, когда увидел карабкающихся с карниза на карниз боевиков. Приказал сам себе:

«Не спеши. Боеприпасов тебе не поднесут. Бей короткими. Бей прицельно!»

Про боль в ноге он на какое-то время даже забыл: боевики близко, но не смогут они броском преодолеть малое расстояние по трудным для подъема террасам, а вот и падают один за другим после коротких, в три патрона, очередей.

Когда первая горячка прошла, Богусловский перевел автомат на одиночную стрельбу.

Рядовой Милошкин уже рядом. Вопрошает:

— Можно, гранатами? Побережем патроны.

— Давай.

Одна за другой полетели на карнизы гранаты — боевики попрятались. Кто за какой клык успел, но пяток их остался лежать бездвижно.

— Ловко, — похвалил сам себя Милошкин, затем спросил: — Разрешите перевязать рану?

— Перетяни только. Чтоб кровь остановить.

Минутная передышка для боевиков, и те встрепенулись.

— Гранатами! — приказал Милошкину Михаил Богусловский, сам же, выцеливая наиболее прытких, посылал в них меткие выстрелы.

Но вольности их вскоре пришел конец: мина разорвалась совсем рядом, однако, не причинив никакого вреда. Все осколки приняла на себя скала, что высилась за спинами пограничников. Еще одна мина разорвалась. На сей раз далеко за спиной.

— Недолга!

Однако, как понял Михаил Богусловский, не главное в том, что мины полетели в их сторону, опасность высветилась совсем с другой стороны: густо полетели мины на сам перевал, и вот уже начали один за другим умолкать автоматы пограничников.

«Ранены?! Или убиты?!»

Зычно, перекатываясь эхом от скалы к скале, пресекая автоматные очереди, разрывы мин и гранат, гаркнул призывной клич:

— Аллах аки бар!

Дружным многоголосьем откликнулись боевики и, поднявшись во весь рост, упрямо полезли вверх.

Всего метров сорок. Для броска на ровности — плевое дело, но как не подбадривали себя боевики именем Аллаха, быстрей возможного у них не получалось.

— Давай! — кричит Богусловский тем, кто внизу, хотя его команда вряд ли подхлестнет пограничников, они и без понукания обороняются упрямо, не обращая внимания на раны.

— Давай!

Тридцать метров. Двадцать пять — израненные пограничники встречают врагов длинными очередями и гранатами, но ничто не останавливает боевиков. Их много, пограничников — горстка.

У самого Богусловского тоже жарко, тем более, что крепко ранен рядовой Милошкин. Силится поднять автомат, но тот никак не хочет слушаться. Богусловский уже забыл об экономии патрон, перешел на автоматическую стрельбу и встречает карабкающихся вверх длинными очередями — цепь боевиков редеет, но живые поднимаются все выше и выше.

«Не сдержать!»

До гранат дело дошло. Одну лишь Михаил Богусловский отложил, чтобы взорвать ее последней.

Но что это?! Начальник заставы рядом.

— Молодец! — кричит — Молодец!

Автомат его зашелся длинной очередью.

Еще одна горстка пограничников, вступивших в бой, не изменила круто обстановку— боевики, опешившие на малое время, снова упрямо полезли вверх, оглашая окрестности истошным «Аллах аки бар!» Спасли пограничников от явной гибели вертолеты. Подоспели они в самый раз. Припозднись хотя бы минут на десяток, прилетели бы к шапочному разбору, ибо едва (пограничники с радостью, боевики с опаской) уловили стрекот винтокрылых, духи поперли еще более упрямо, и только крутизна не позволила им сделать стремительный бросок. На автоматные очереди почти в упор они не обращали внимания, ибо похоже, тоже были в бронежилетах, а гранаты уже не пустишь в дело, ибо осколки могут поразить своих. У боевиков же одно стремление — захватить перевал любой ценой. Видимо, вслед за этим крупным отрядом должен был проследовать очень крупный и очень нужный груз.

Первый вертолет, снизившись донельзя, густо полил из крупнокалиберного атакующих перевал, за первым — второй, следом — третий, а первый уже успел развернуться. Пошла карусель. Некоторые боевики начали стрелять по вертолетам, но все обходилось.

Ракетами бы боевиков угостить, да слишком накладно своих зацепишь, а крупнокалиберный смертоносный ливень не останавливает атакующих — упрямо они одолевают метр за метром.

Несказанно удивив пограничников, один из вертолетов, круто развернувшись, перелетел перевал и завис метрах в трех от тропы.

— Что с ним?! — не выдержал Михаил Богусловский. — Не подбит ли?!

— Нет, — спокойно ответил начальник заставы, продолжая посылать длинные очереди на встречу духам. — Десант.

И в самом деле из открывшегося люка начали выпрыгивать спецназовцы — и бегом за бруствер.

Высадив десант, вертолет продолжил огневую обороняющим перевал, после чего юркнул за перевал второй вертолет. Тоже для высадки десанта.

У спецназовцев не только автоматы, но и пулеметы. Заговорили они хрипловатым басом и словно выбили дурь в один миг из очумевших голов атакующих: кто-то укрылся за валуном, хотя главарь продолжал призывать во имя Аллаха захватить перевал даже ценой жизни: а что ему оставалось делать, если его предупредили, что если не захватит перевала и не удержит его хотя бы часов пять-шесть, пока через него пройдет караван с оружием, боеприпасами, но, главное, с деньгами для сражающихся во имя Аллаха, ему больше не быть командиром. Более того, под сомнением окажется и сама его жизнь. Голос его оставался гласом вопиющего с пустыне. Кому, если признаться честно перед собой, хочется умирать во цвете лет? Только совсем одурманенным. Рай — раем, но и жизнь прекрасна.

Нашелся первый, кто предпочел жизнь раю — припустился вниз и, одолев сотню метров, юркнул в лес, который густо облепил бока ущелья. Ну, а дурной пример заразительным побежали боевики, вдогонку им полетели пули с перевала и вертолетов.

Очистились и террасы, тогда начальник заставы сам перебинтовал рану Михаилу Богусловскому, внушая в тоже время:

— Молодец, что разглядел опасность, но плохо то, что прежде не изучил, как положено это делать пограничникам. Уловил, конечно, что я поднялся к тебе без риска для жизни и легко. Заруби себе на носу, стажер, для пограничника одно из важнейших обязанностей — знание местности. Мы обязаны знать ее лучше местных жителей.

Вот так закончилась стажировка Михаила Богусловского. Вертолет, полный ранеными, госпитальная палата. Там, при собрании ходячих раненых со всего корпуса ему вручили орден Мужества. А на его вопрос, не слишком ли высока честь, прозвучал твердый ответ:

— Заслуженная! Гордись, курсант!

Вернувшись в свой родной институт, который и многие преподаватели, курсовые офицеры, да и сами курсанты продолжали называть военным училищем, Михаил определил себе учиться только на отлично, чтобы, получив право выбора места службы, заявить о желании поехать на ту заставу, где проходил стажировку. Он чувствовал свою вину без всякого на то основания за гибель и ранение пограничников в бою на перевале. Ему казалось, что он что-то упустил, что-то не смог по неопытности своей предпринять упреждающее — он лелеял мечту очистить свою совесть прилежной, вдумчивой службой, благородная цель которой — обеспечение охраны и обороны границы с возможно минимальными потерями личного состава.

И надо же, когда цель можно сказать достигнута, по всем предметам у него пятерки, вдруг взбунтовавшаяся нога может перечеркнуть все: не жди ничего, кроме баранки за кросс. Михаил массировал ногу, все более и более сердясь на нее: ему обидно было не только за себя, но и за взвод. Он видел, что взвод сбавил темп и, стало быть, может не уложиться в отличное время. По его, Михаила, вине. Он с отчаянием стукнул кулаком и крикнул так, как кричал там, на перевале:

— Давай! Давай!

Резкая боль вышибла слезу, но тут же он почувствовал, как нога начала оживать. Пошевелил — послушалась. Осторожно встал, поплотней наступил, ничего, все в норме.

«Ура!!!»

Побежал поначалу с опаской, но с каждым шагом чувствовал все большую уверенность, и ускорял бег.

— Не сбавляйте темпа! Я догоню! — крикнул он, надеясь, что курсовой офицер отзовется на его призыв. Но вышло иначе: притормози лея один из курсантов.

— Давай автомат.

— Нет!

— Ну, хотя бы ремень с рожками.

— Нет!

Он не хотел выглядеть на финише беспомощным, к тому же он знал, что когда в группе тянут кого-то «на буксире», штрафные очки ей обеспечены, взвод же ставил перед собой задачу завоевать по кроссу первое место.

 

Глава вторая

Азиз возлежал на ковре перед дастарханом, всем видом показывая, словно ничего, кроме ублажения себя чаем с миндальной халвой, его не интересует. Мысли его меж тем ой как далеки от благодушных. Вроде бы он мог гордиться тем почетом, какой ему оказали столь почтенные люди: встретили в аэропорту с поклоном и не в гостиницу повели, а, как они выразились, на природу. И ни разу никто из почтенных не назвал воровской клинкой Багдадский вор, обращаясь не иначе как Азиз-ага. Но вот недолга: в душу самовольно вползла тревожность уже тогда, когда его повезли по знакомой ему дороге, особенно когда из шикарного лимузина ему пришлось пересаживаться в серый, основательно выгоревший уазик.

«Как в тот раз…»

В тот раз в горы вез его начальник горотдела милиции, брюхатый полковник, который всем видом показывал, что он, Багдадский вор, глава крупнейшей в Ферганской долине малины, в полных его милицейских руках. Но Азиза веселило такое поведение разжиревшего на поборах пузана, ибо он знал, ради чего затеян выезд «на природу».

Уазик, переваливаясь на неровностях каменистого дна стремительной речушки, преодолел ее и пополз по ущелью вверх, петляя меж валунами, и Азиз с наслаждением глядел на зеленую густоту склонов, где, как ему виделось, вцепились друг другу в глотки ощетинившиеся колючками ежевика и барбарис, а на эту борьбу за лучшее место под солнцем взирают с презрением могучие ореховые великаны, развесистые урючины и яблони. У Азиза на языке висела фраза: «Твой удел, разжиревший полковник, ежевика, мой — ореховое дерево», но он сдерживал себя не из боязни обидеть высокое милицейское начальство (полковник — шавка, не более), просто он не считал нужным опускаться до такой низости. Тем более, что он уже знал, ради чего поездка в горы. Его духовник, который не случайно получил кличку Хитрый Лис, пронюхал о готовящемся великом базаре.

Ущелье сужалось, все более скалы нависали над едва заметной колеей, петлявшей меж лобастыми валунами, вот оно круто вильнуло вправо — и перед взором Азиза открылась уютная поляна, в центре которой был расстелен большущий ковер ручной работы, а на нем возлежал, положив под спину несколько подушек, тщедушный сморчок. Вправо и влево от него восседали размашистыми крыльями городские тузы.

Никто не встал, чтобы поприветствовать полковника и Азиза.

Полковнику было сухо брошено: «Завтра к обеду лично приедешь за Багдадским вором», самому же Азизу снисходительно указали на свободное место в свите плюгавого представителя из Центра, как его представили Азизу.

Разговор начался сразу же, как молодой мужчина, словно свитый из мускул, подал Азизу пиалу с чаем.

— Твой отец, — заговорил первый секретарь горкома, — самый авторитетный вор во всей Ферганской долине, хорошо помогал нашим отцам, когда они намерились освободиться от ига не только Петербурга, но и Ташкента. Наши отцы не смогли отстоять Кокандскую автономию — слишком много пришло русских полков, но теперь близится время, когда мы можем объявить себя свободными и независимыми. Действовать на этот раз станем без спешки и хитрей.

Первый секретарь сделал паузу, подобострастно посмотрев на представителя из Центра, не скажет ли тот свое мудрое слово, но тот многозначительно промолчал, и тогда первый секретарь продолжил:

— В нашей долине по воле Москвы осели и расплодились турки-месхетинцы. Они хитры и проворотливы. Они вызывают зависть у узбеков-тружеников своей зажиточностью, и мы хотим, еще более разжигая зависть, поднять массы на расправу с месхетинцами. Мы считаем эту акцию пробным камнем великого дела, как бы его началом. Эта акция послужит уроком для живущих у нас русских, что станет с ними, если они не поддержат нас тогда, когда мы заявим об автономии? Эта акция послужит и маловерам — трусам наглядным уроком того, что нам по силе задуманное.

Азиз сразу же понял, что именно его малине и малинам всех других городов долины предстоит исполнять главную роль в так называемой возмущенной массе. Понял он и то, какое богатство сулят ему предстоящие погромы, и он не стал долго колебаться. Только для вида, лишь для солидности изобразил задумчивый вид, затем, вдохнув ароматный парок крутого зеленого чая, ответил уверенно:

— Через месяц малины Ферганы, Намангана, Андижана, моего родного Багдада и всех других городов долины будут готовы действовать по вашему, мугалим, указанию.

— Указаний никаких не будет. Все на твое, Багдадский вор усмотрение. При тебе останется как советник, — кивок в сторону представителя из Центра, — имеющий великие полномочия. Все о предстоящем. Сейчас — охота. На кекликов и на архаров. Нас ждет прекрасный ужин и еще более прекрасный завтрак, приготовленный в тандыр-гуше.

Советник даже не соизволил удостоить Азиза взглядом.

«Ладно, попляшешь у меня, когда базар начну!»

Он и в самом деле проучил плюгавого чванливца, отдав его на потеху своим боярам. Но этому придет свое время, пока же партийно-советская власть города принялась утешать себя охотой.

Мелкокалиберок хватило всем, и все охотно, разбившись лишь на две группы, понесли бережно свои животы вверх к скалам, где кекликов почти не пуганных — палкой бей.

Только представитель из Центра остался нежить свое тщедушное тело на Дорогом, ручной работы ковре.

Азиз стрелял не в пример всем метко, но не спешил к трепыхавшемуся еще кеклику, чтобы непременно отрезать ему голову, пока тот не успел еще утихнуть, и получалось, что почти вся его добыча оставалась брошенной, ибо первый секретарь горкома всякий раз брезгливо пинал носком сапога безжизненную тушку и твердо объявлял:

— Хорам! Поганая!

Сам же он, если попадал в кеклика, уморительно тряся отвислым животом, семенил к добыче, чтобы дорезать падонка, и если успевал это сделать, то оглашал горы торжественным криком великого победителя, если же не успевал, то пинал жертву, как футбольный мяч.

Все остальные политработники (а Азиз оказался в их группе) поступали точно так же, как и их босс, поступали по предписанию шариата.

В отличие от партийцев Азиз не был правоверным мусульманином — любопытства ради он прочитал Коран, но не воспринял его сердцем. Вольная душа его не желала томиться в клетке, и Азиз жил, как его отец, вольно, чтя лишь кодекс чести воровского мира. Вот поэтому, отколовшись от коммунистов-мусульман, начал он угодную его душе охоту: стрелял наверняка, затем зажимал меж пальцев головку (еще трепыхавшегося или мертвого — все равно) кеклика, резко встряхивал — головка отрывалась от туловища, и он совал добычу в висевшую сбоку торбу.

Взяв десятка полтора куропаток, он вернулся в стан и передал свою добычу мускулистым служкам, которые ловко содрали с них кожу вместе с перьями и выпотрошили.

Когда вернулись толстобрюхие (кто с парой, кто с тремя или четырьмя кекликами), добыча Азиза была уже готова для жарки.

Вскоре запылал огонь под большим казаном, в котором вначале растопили курдючное сало, затем побросали в кипящее сало кекликов, а через четверть часа тушки налились янтарной приятностью, и их стали вынимать шумовкой, укладывая. на большущий поднос. Аромат — слюнки глотать не успеваешь.

Налили в пиалы водки, и первый секретарь не приминул оправдать предстоящую пьянку:

— Аллах запретил пить вино, но он ни словом не обмолвился о водке, поэтому мы остаемся безгрешными перед Всевышним, указывающим нам верный путь, если пригубим пиалы с аракой.

Пригубили по одной, пригубили по второй — и пошло-поехало.

Когда подоспело время вечерней охоты на архара, у всех заплетались языки, только один Азиз оставался трезвым: он, не любивший ни вин ни водку, действительно только пригубил ради приличия первую пиалу, кекликов же запивал чаем.

В засаду он пошел вместе с одним из служек, которого называли не иначе, как мерген (меткий стрелок). Вооружились они карабинами «Барс».

— В скрадке посидим до водопоя, — предложил Азизу напарник, — не шевелясь посидим.

Скрадок был устроен ловко, метрах в тридцати от заводи, которую образовала бурливая речка, — заводь эта стала излюбленным местом для водопоя теков и архаров. К тому же для приманки устроено было близ заводи несколько лизунцов.

Ждали не очень долго. Даже не успели разговориться. Первым гордо вышел из лабиринта скал круторогий архар. Любо-дорого посмотреть. Одни рога, как охотничий трофей, чего стоят. Но укрывшихся в скрадке мало интересовали рога, не ради рогов они здесь, им нужно нежное мясо, а у рогача не может быть мясо мягким.

— Не стреляем? — спросил на всякий случай напарник у Азиза, и тот согласно кинул.

На этот раз ждать пришлось добрых полчаса, пока к водопою вышла годовалая самочка. Именно то, что нужно. Азиз взял ее на прицел. Пуля пронзила шею.

Азиз еще от отца слышал о тандыр-гуше. Одно восхищение: пальчики оближешь, вкуснее мяса, как он утверждал, нет на всем белом свете, чем мяса, приготовленного в земляном тандыре. Он даже объяснял, как готовится такое мясо. Теперь же Азиз воочию все это увидел. В каменистом грунте на обочине поляны выдолблены две узкие ямы глубиной в рост человека. Одна — метра два длиной, вторая очень напоминает трубу. Она и служила трубой и поддувалом одновременно, ибо было соединена с большой ямой довольно широким отверстием. В большой яме-траншее уже лежали сухие яблоневые дрова, а рядом кучился сухой хворост и повяленная полынь.

Полынь в ущелье не росла, стало быть, ее загодя привезли снизу.

«Размах! Умеет ублажать себя партийно-советская власть».

Пока служки разделывали тушу, сам первый секретарь, то и дело готовый свалиться в пылающую траншею, но всякий раз подхватываемый могучими руками служек-телохранителей, пытался подбрасывать хворост на, как ему казалось, слабо горевшие дрова. Наконец понявши, что его усилия тщетны, он пьяно махнул рукой:

— Аллах предопределил мне руководить, а не заниматься мелкими делишками.

И он действительно принялся руководить, и если бы служки поступали по его советам, земляной тандыр никогда бы не был готов к приему мяса, но они, вроде бы слушая его, одни готовили тандыр с умелой ловкостью, и дрова в яме-траншее пылали, выплескивая нестерпимый жар даже наружу, другие, разделавши тушу, принялись разрубать ее на шесть частей и навешивать их на две толстые, почти с руку толщиной жерди — завершив эту работу, принялись готовить большую лепешку из пресного теста и нарезать полоски курдючного сала.

Яма-траншея начала белеть боками. Брошена еще одна охапка хвороста, и только он погорел, тут же пара служек закидала землей яму-трубу, и угли в самом тандыре вскоре начали покрываться серым пеплом.

— Пора, — многозначительно изрек первый секретарь, и на сей раз служки с ним согласились, они швырнули лепешку на угли да так ловко, что она легла ровно, не покоробившись затем перекинули вдоль тандыра жерди с навешенными на них оковалками, разложили на мясе полоски курдючного сала и без промедления застелили все это толстым слоем полыни, которую тоже без проволочек забросали землей, образовав довольно внушительный холм.

— Все! Ожидаем до утра, глотая слюнки, — ляпнул третий секретарь, но первый снисходительно поправил его:

— Ты как всегда не прав. Зачем нам глотать слюни, если мы можем сесть за дастархан. Или у нас закончилось питье? Или у нас нет закуски?

Вдоволь всего этого добра, и номенклатура пила и ела до полуночи.

Сейчас, лежа на столь же дорогом ковре и столь же пухлых подушках, Азиз невольно сравнивал то далекое прошлое с сегодняшним. Вроде бы все повторялось, словно заново прокручивалась та же самая лента, и только отличалось отношение к нему хозяев пикника. Его никто ни разу не назвал Багдадским вором, обращались к нему с почтением — его так же ублажали, как тогда представителя Центра, и именно это более всего смущало его.

Тогда он сразу понял, что представитель — ноль без палочки, он и поступил с ним, как ему Аллах на душу положил.

«Неужели и меня принимают как пустоту? Ради денег я им нужен. И только».

Но иная мысль выталкивает прежнюю: нет, не ради разового взноса пригласили его, Азиза, из Москвы. Он может постоянно и довольно щедро финансировать вот эту невесть что о себе возомнившую свору. Сегодня он не Багдадский вор, имеющий под рукой только одну малину, — теперь он в авторитете самого московского клана, и если что, клан не оставит его в беде.

Все так, но почему ему не дали мелкашку поохотиться за кекликами? В несколько голосов: «Отдыхайте, отдыхайте. Гостю не престало утомлять себя беготней по камням». Но если я почетный гость, отчего нарушается святая святых: желание гостя — закон для хозяев. Когда было высказано желание идти в засаду на архаров, повторилось то же самое: «Отдыхайте, отдыхайте». Что он старец какой-то, чтобы возлежать на подушках?

Нет, не доброжелательность, не почтительность, наоборот, опасение руководит их поступками. Они наверняка боятся дать ему в руки оружие. Почему? Если честные отношения, то честные. Стало быть, черные мысли владеют головами хозяев.

Теперь он обратил внимание еще на одно обстоятельство: прислужников, молодых качков, непомерно много.

Как он не отнекивался, а сомнения и тревога все упрямей вгрызались в душу, заставляя внимательней приглядываться к окружающему, более разумно взвешивать его, скрупулезно анализируя, чтобы попытаться во всем разобраться, соотнося нынешнее с прошлым, когда он впервые, к тому же не по своей инициативе, вошел в сговор с партийно-советской верхушкой.

Тогда он свои обещания выполнил с лихвой, но несмотря на это его предали. Он оказался в лагере строгого режима, и все же номенклатуре даже этого оказалось мало — его, Азиза, замыслили убить, дослав одного из его же бояр, клюнувшего на посулы. Спасибо духовнику, Лису Хитрому: прослал весть. Погиб боярин на лесосплаве — случайно зашибло бревнами.

Он же, Азиз, выжил и несказанно богатым обосновался в Москве, раскрутив игорный бизнес. Женился, родил сына и, казалось, мог в полном достатке и счастливо доживать свой век, тем более, что его приняли в свой клан московские авторитеты, не отказавшиеся от солидного вклада в общаг.

Покой его нарушил гость из Ферганы. Солидный мужчина спортивного вида. Он не назвал своего имени, он подал письмо от Избранного Аллахом. Так он назвал автора письма, чьего имени на письме тоже не было.

Письмо короткое: каждый родившийся в Ферганской долине обязан поддержать великое начинание.

— Какое? — поинтересовался Азиз.

— Великое! — с пафосом ответил гость. — Борьба за свободное государство. Мусульманское. Живущее по законам шариата.

— Воскрешение прежней идеи? Кокандская автономия.

— Не совсем. Тогда ставилась цель освобождения от России, теперь Избранный Аллахом ведет нас к полной свободе, к тому, чтобы стать самостоятельными во всем. Нашим законом станет один только шариат. И ничто иное!

— А что потребовалось от меня?

— Деньги. Их у тебя много. Еще нужен ты сам.

— Я дам весть духовнику в Багдаде, он отстегнет нужную сумму.

— Речь не идет о выделении.

— Обещаю двадцать процентов от дохода моего бизнеса. Ежегодно. Можно каждый квартал, можно раз в полгода.

— Похвально слово праведного. Только у Избранного Аллахом иные виды на тебя: он предлагает тебе место в своем правительстве.

— А если меня больше привлекает мой бизнес?

— Воля твоя. Но тогда берегись кары Аллаха!

Предупреждение это прозвучало со зловещей сухостью, и Азиз понял: нужно ехать. Там, на родине, стены помогут.

«Выкручусь с помощью Керима. Не даром же его кликуха — Лис Хитрый».

Не знал Азиз, что духовник его, загоревшийся приманкой войти в правительство нового государства, стал верным слугой замысливших переворот в Ферганской долине. В одном он схитрил: назвав полностью имущество Багдадского вора, о своем частично, а об общаге полностью утаил.

Не вдруг узнает об этом Азиз. Когда будет слишком поздно.

Знай он об измене духовника до разговора с посланцем от Избранного Аллахом, он повел бы себя иначе, да и теперь он размышлял бы не столь благодушно, лежа на дорогом ковре в ожидании ужина.

Находясь же в неведении, Азиз старался успокоить себя. Нет, он не имел полной веры в истинность относившихся к нему с великим почтением и обещавших завтра же представить его Избранному Аллахом: он уже испытал на себе коварство власть предержащих. Сегодня они одни, завтра без зазрения совести станут совсем иными. Для них честь и совесть — не существующие понятия. У них один бог: личный интерес, личная выгода, видимая польза для себя. Они в один миг с легкой душой наплюют на то, чему только что молились.

И все же рассуждения Азиза шли по ложному пути:

«Кто я был тогда? Известный только в Ферганской долине пахан. А сейчас? Московский клановик. Российский бизнесмен.

Не по зубам я вот этой мелюзге, возомнившей о себе невесть что…»

Не высокомерие ли? Не лучше ли посмотреть на событие реальней? Можно было бы понять, что он можно считать беззащитен. Вся его недвижимость, все капиталы в Москве фактически принадлежат жене, хитрой и проворотливой бестии, у который к тому же есть могущественный любовник. И ей все едино, вернется в Москву муж или нет. Она палец о палец не ударит, чтобы помочь ему, даже узнавши, что он в трудном положении.

Не пошевелятся и клановики. Приняли они его в свой клан за большие деньги, но сам он нужен был им как собаке пятая нога.

Азиз об этом даже не думал, зато хорошо взвесили все те, кто окружил его почтительностью. Они твердо знали: он в их руках, и не трепыхнется, когда ему полностью откроется его роль в предстоящих событиях.

Ужин из кекликов, прокипяченных в курдючном сале до аппетитной янтарности, тоже начался с тоста, который слово в слово повторял тост первого секретаря горкома о том, что Аллах запретил пить только вино, но ни араку. На сей раз Азиз не только пригубил пиалу, но пил почти со всеми наравне, и вскоре хозяева пикника стали казаться очень даже приятными и доступными. Вся его подозрительность улетучилась без остатка.

В столь же дружеской обстановке, можно даже сказать, очень приятно прошел завтрак. Мясо из тандыра Азизу показалось особенно вкусным, и он уплетал его за обе щеки, запивая водкой, которую служка заботливо подливал ему в пиалу.

Очнулся Азиз в машине, которая сумасшедше неслась по асфальтовой ровности, и сразу же тоска сдавила его сердце: справа и слева его подпирали здоровенные качки, готовые в один миг приструнить его, если он трепыхнется. Его уже возили вот так, когда арестовывали. Только машина была не импортная с так прекрасно отделанным салоном, а грязная и запыленная, пропахшая потом, да и по бокам сидели не вот такие накачанные бугаи в модных костюмах, а затюканные милиционеры, которых всегда удавалось в конце концов подкупить, отстегнув изрядную сумму.

— Куда везете? — спросил Азиз сидевшего рядом с шофером бритоголового качка.

— На встречу с тем, кликуха которого Избранный Аллахом.

Больше ни слова. За каждый вопрос — в зубы.

«Вот это влип!»

Хотя бы шило припрятать. Шильнул бы одного, второго, а бритоголового — по темечку, как миленький развернул бы шофер машину и повел в Багдад. Но пустой он, голорукий.

«Раззява!»

Через пару часов сумасшедшей езды он поймет, что будь у него даже шило или что иное, спасения нет: на дороге, по которой его везли, стояли частые легковушки, битком набитые качками с автоматами. Когда же машина въехала через ворота высокого глинобитного дувала в просторный двор с красивым двухэтажным домом, все стоявшие на обочинах легковушки тут же заполнили двор. Это окончательно убедило Азиза, что влип он основательно.

«Все, живым не выпустят если что не так!»

Качок пристегнул свою руку к руке Азиза наручником и вяло бросил:

— Спешиваемся. И как только они оказались вне салона, тут же смурной верзила пристегнул наручниками вторую руку Азиза к своей руке. И усмехнулся:

— Тебя ждет, Багдадский вор, зиндан.

Его завели в клетку, чем-то напоминающую лифт, и клетка в самом деле поползла вниз, все более погружаясь в полную темноту. Несколько минут спуска в этой кромешной темноте — и свет. До рези в глазах яркий.

Но самым удивительным для Азиза оказалось не обилие света, а гнев тех, кто встретил его и конвоиров:

— О! Аллах! Всемилостивейший! Указывающий верный путь! Как вы посмели унизить и оскорбить почтеннейшего гостя?! О безмозглые!

Конвоиры моментально отстегнулись от Азиза, но продолжали держаться рядом, хотя встретивший Азиза в подземелье продолжал без удержу костить их. Наконец, руку прижав к сердцу, начал вроде бы искренне извиняться перед Азизом:

— У кого есть сила, у того нет ума. Им велели привезти, они исполнили. Но как?! До глубины души оскорбив будущего члена правительства свободной страны. Избранный Аллахом, если ему позволит время, приедет сюда встретиться с тобой, будущим главой всех вооруженных сил мусульманской страны.

Знакомый Азизу прием: поначалу испугать основательно, а потом пообещать лепешку с нишаллой или халву.

Понять-то он понял затеянную с ним игру, но разве он мог хоть что-то изменить в сложившейся обстановке. Его удел в данный момент выказывать полное одобрение тому, что происходит, принимая все будто бы всерьез.

— В ожидании совета, который здесь откроется как только приедут остальные члены будущего правительства, я покажу тебе арсенал, каким мы располагаем.

Азиз слышал еще до сговора с партийно-советской элитой, что где-то на границе с Таджикистаном пробивается под горой ход вместо старинной подвесной дороги, устроенной много веков назад на склоне той горы. Древняя караванная дорога как раз в том месте разветвлялась. Одна ветвь ее шла через Фергану на Самарканд и Бухару, вторая — в Афганистан через Памир. Вот ее и решили в свое время те, кто замыслил отколоться от СССР, возродить, но не обновляя дорогу-карниз, а пробив тоннель в самой норе, создав вместе с тем еще и арсенал в тоннеле. Строительство тоннеля-арсенала велось в строжайшей тайне. Когда затея эта провалилась, и многие из заговорщиков подверглись аресту за причастность к так называемому хлопковому делу (а спекуляция хлопком велась для прикрытия антисоветской деятельности и для добывания денег на готовившийся переворот), тоннель засыпали, схоронив и работавших в нем. Не могло быть, чтобы чекисты не знали об арсенале и не доложили о нем на самый верх, но там решили, должно быть, оставить все в тайне — не принято тогда было даже упоминать о сепаратизме.

Шило в мешке, однако же, не утаишь: в Узбекистане все от мала до велика знали, что дворец министра внутренних дел республики брали штурмом специально приехавшие из Москвы подразделения.

В тот год Азиз велел своей малине на какое-то время уйти в тень.

Тогда аресты обошли стороной его малину, и жила она еще много лет в благополучии, пока не оказалась на службе второй волны заговорщиков.

Вот теперь третья волна. Удастся ли ее пережить?

А Азиза ведут по широкому тоннелю, открывая каждую комнату справа и слева. На кованых дверях — внушительные висячие замки. Ключник без всякой задержки находит нужный ключ, и перед взором Азиза предстают либо новенькие самой последней модификации «Калашниковы», либо цинки с патронами, но самыми внушительными выглядели в особенно просторных комнатах самонаводящие ракеты.

— Есть и русские, есть и американские. — Поясняет ключник. — По точности и дальности полета они не уступают друг дружке.

Проверено.

— На живых целях?!

— Конечно.

Ответ прозвучал настолько буднично, что Азиз, привыкший запросто распоряжаться жизнями людей, был ошарашен: как же можно испытывать на ни в чем неповинных людях, сбивая мирно летящие самолеты или вертолеты?!

— Комиссии по выявлению причин авиапроисшествия из наших же составляется, — заметив смену настроения Азиза и поняв ее по-своему, пояснил хозяин. — Выводы известны: нет конкретных виновных — неполадки в двигателях или ошибка пилотов, с которых уже ничего не спросишь. Так что, никаких подозрений.

«Да! мораль!»

Едва успели они осмотреть весь арсенал, как в подземелье начали спускаться один за другим те, кто встречал Азиза в аэропорту, а затем ублажал на пикнике. На сей раз, однако, ни у одного из боссов не было на лице подобострастности. Само величие. И еще брезгливость. Словно не нужда, они бы ни за что не стали бы разговаривать с подонком. К запятнавшему себя воровством, насилием они бы, не прикажи им Избранный Аллахом, не подошли бы близко.

Слова тоже оскорбительные:

— Избранный Аллахом не счел нужным встречаться с тобой, Багдадский вор. Его воля будет доведена до тебя нашими устами.

— В чем его воля? Я приму ее, если на то будет моя воля.

— Не задирай нос, Багдадский вор. Мы все под волей Аллаха и под волей Избранного им. У тебя очень маленький выбор: либо ты безоговорочно, со всем прилежанием исполняешь то, что сейчас услышишь от нас, или останешься здесь на утеху вот этим, — кивок в сторону бугаев, — и они покажут тебе, как говорят русские, кузькину мать. Живым ты отсюда не выйдешь.

Заруби себе на носу: никто за тебя не заступится. Даже искать не станут. Ни жена, которая даже рада, что ты уехал от нее, ни московский воровской клан. Мы это выяснили давно. А если вдруг начнут искать, упрутся в глухой дувал. Ты же узбек. Тебе ли пояснять, как мы умеем запутывать следы. Так что у тебя практически нет выбора.

— Я готов встать под руку Избранного Аллахом, — твердо ответил Азиз, сам же подумал: «попляшете под мой сурнай, как только править стану я. Отыграюсь! Клянусь!»

— Мы не ждали иного ответа.

— Тогда — к делу.

— Тебе надлежит передать весь свой клад в полное распоряжение Избранного Аллахом.

Не поспешил с ответом. В свое время Лис Хитрый давал вроде бы дельный совет: устроить подземелье где-либо в горах, но он не пошел на это. Все свое богатство он упрятал в убогих домах на самых окраинах города. В домишках тех жили дряхлые старики, которые были несказанно рады получать ни за что ни про что добрую мзду только за одно молчание.

«Вдруг кто-то из них проговорился?»

Он еще не решил, что ответить, как его словно огрели по темечку обухом:

— Нам известны оба схрона. Мы могли бы взять их сами, но мы не воры. Не бандиты.

«Только Керим, духовник малины, знал о схронах. Значит, он! Предатель!»

— Ну?! — поторопили его.

— Без всякого сожаления отдаю золото, жемчуг и бриллианты на великое дело, угодное Аллаху!

— Слово праведного.

— Что еще?

— Не только свою шайку вызовешь сюда, но пошлешь своих людей к главарям в другие города. Нас устраивает кодекс воровской чести, устраивает ваша дисциплина, поэтому Аллахом Избранный постановил так: ты, Багдадский вор, во главе отряда, костяком которого станут малины, как вы называете свои банды. Главари банд — командиры над своими, но не только. Под знамена освобождения встают сотни добровольцев по зову сердца, преданного Аллаху и им Избранному — вот они тоже будут подчинены командирам так называемого первого звена. Над ними всеми, повторяем, ты, как главнокомандующий.

— Продумано основательно. Я готов принять на себя столь великую ответственность.

— Похвально. Вот тебе бумага и ручка. Вели Лису Хитрому привезти сюда всю твою малину. Отсюда станете посылать тех бояр, как вы называете отпетых бандюг, кому доверяете, по другим городам.

Не очень-то устраивал такой расклад Азиза, но он не видел смысла перечить: только послушностью можно обрести полное доверие, а завоевав его, можно исподволь все обернуть в свою пользу.

Азизу отвели довольно уютную, даже побеленную комнату с парой кроватей и телевизором.

— Это для тебя и Лиса Хитрого. Ваша резиденция. Ваш штаб.

Без насмешливости это было сказано, что Азиза особенно оскорбило.

«Торжествуйте! Но помните, придет время варить плов не вам, а мне!»

Только к исходу следующего дня Керим привез малину. Не скопом вся, а попарно входила она в калитку указанного ей дома, и спускались прибывшие в подземелье тоже парами. И чем больше собиралось воров (а прибыли в основном бояре), тем шумней они выказывали свое недовольство происходившим.

Вот, наконец, и сам Лис Хитрый. Обнялись, потерлись щеками, и Керим доложил:

— Приказ, отец наш, выполнен. Кроме пескарей, все до одного.

— Сказал, ради чего сбор?

— Нет. Твое это право. Скажешь такое слово, какое нужно.

Что же, все по уму. Но что сказать своим верным друзьям? Не раскрывать же сразу все карты. Тайность — весьма великое подспорье.

— О чем базар, бояре? — Азиз, узнаваемый ими, спокойно-уравновешенный, вроде бы свой в доску, но в то же время он вроде за непроницаемой стеной, ни в коем разе не дающий ни малейшего повода для панибратства. — Скажите, загонял я малину когда-либо в угол? Нет! Я вел малину дорогой великого благополучия и богатства. Вы богатейшие из всех воров нашей долины и даже всего Узбекистана. Наш общаг поистине неисчерпаем. Так неужели вы усомнились в чем-то? Как вы могли подумать, что я поведу вас не по верному пути? Базар прекращайте и спокойно ждите нашего с духовником слова. Вас разместит хозяин арсенала. Да-да, вы не ослышались — именно арсенала. Мы же с духовником как всегда пошевелим мозгами.

Все.

Совершенно уверенный, если судить взглядом стороннего наблюдателя, что бояре безоговорочно ему подчинятся, повернулся и твердой походкой пошагал в отведенную для них с Керимом комнату.

Едва они вошли, духовник тут же написал на листке бумаги: «О главном — ни слова, не без жучков здесь».

Азиз понимающе кивнул и принялся рисовать Лису Хитрому захватывающую дух картину:

— Я главнокомандующий вооруженными силами свободной страны, ты мой первый заместитель. Все наши бояре при ответственных должностях. Ради этого можно идти в бой. Но скорее всего боя не будет. Мы встанем стеной в горловине Ферганской долины за Наманганом, и разве найдется сила, способная нас столкнуть. У нас есть все, чтобы противостоять и танкам, и самолетам. Но, думаю, отец нации не решится на боевые действия. Побоится потерять Ташкент. Разве у него под боком мало тайных сторонников шариатского государства?

Он говорил то, что ему внушали на пикнике в горном ущелье до того, как опоили, и Керим кивал в такт его фразам, а на бумаге написал: «Нужно поговорить».

Теперь кивнул понимающе Азиз, хотя так же вдохновенно продолжал свою речь, постепенно переходя от перспектив светлого будущего к делам сегодняшним: в какой город кого послать, чтобы авторитетно выглядело для паханов, и чем их пугать, если кто заупрямится. Когда же обговорили кажется все, Азиз буднично так вопросил:

— Ты передашь боярам наше слово или пойдем вдвоем?

— Считаю, вдвоем убедительней.

— Хорошо. Пошли.

Азиз знал, что бояре его малины размещены в шатрах в ущелье, куда пробили тоннель через гору, — до выхода минут десять топать, можно обменяться информацией, поделиться сомнениями, спросить в конце концов, кто выдал места вкладов. Азиз, однако, не начинал разговор первым, ожидая, когда же заговорит Керим. Но Лис Хитрый шел по левую руку Азиза молча.

Вот и выход. Мягкое дуновение свежести. Привыкший к быстрой ориентировке взгляд Азиза ухватил сразу все: уточку, продолговатую, размером с пару стадионов поляну, над которой нависли крутые клыкастые склоны высоких гор, и только в одном месте в них словно кто-то когда-то прорубил брешь ударом гигантского топора. Вся ровность заставлена рядами шатров. Новенькие они. С иголочки.

Азиз хмыкнул:

— Долина… Дно колодца.

Керим, притронувшись к локтю Азиза, чтобы обратить на себя его внимание, приложил палец к губам. И только когда отошли от тоннеля на несколько шагов, а до шатров оставалось еще порядочное расстояние, Керим приглушенно заговорил:

— Они нарушили уговор. Я им сдал твои клады, треть своих, полностью сохранив общаг. Они обещали одно, поступили иначе. Я успел послать Махмуда-боярина в Ташкент. Он сможет сказать кому надо о заговоре. У него есть к кому дать хабар.

— Поторопился ты, Лис Хитрый. Не схитрил на этот раз. Нам выгоден большой базар. Нам выгоден шмон. В неразберихе мы могли бы рвануть когти. А если шмон начнет Ташкент, тогда что? Нас отсюда не выпустят. Они нас засыпят, как засыпали всех, когда началось раскручиваться хлопковое дело.

— Тогда не было выхода. Сейчас он есть. А сколько оружия?

То-то. Пока же осту паем так, словно мы ничем на обижены.

Согласен?.

— Не совсем. Я продолжаю считать твой шаг поспешным. Но теперь уже ничего не изменишь. Пойдем по твоему плану.

Короткая откровенность больше не повторялась: они не верили, что в самом деле Азизу дана полная бесконтрольная самостоятельность. По всем правилам они не должны упускать без наблюдения ни один шаг Багдадского вора. Не могут они ему доверять безоглядно. Понимая это, Азиз с Керимом очень осторожничали, взвешивали каждое слово, прежде чем произнести его вслух.

При крайней необходимости они обменивались мнениями на бумаге, тут же ее проглатывая.

Паханы отозвались, и шатры на поляне начали с каждым днем все более и более оживать. С паханами приезжали только матерые бояре, и вели они себя весьма независимо. На первых порах слово Азиза для них почти ничего не значило: законным они считали только слово своих паханов. По воровскому праву все верно, но обстановка-то необычная, вот Керим предлагает Азизу собрать совет авторитетов и на нем определить главу совета.

— Не воспримут ли это чертовы боссы с обидой? Я же ими назначен главнокомандующим.

— Не по шерстке им — это точно. Но пусть привыкают.

Несколько дней Азиз медлил, но как шатры стали заселять идейные добровольцы, горевшие желанием во что бы то ни стало отделиться от Ташкента, не думающие о последствиях, сбор паханов стал просто необходим. Дело в том, что бояре без зазрения совести начали подминать идейных.

Базарили паханы долго, но все же приняли предложенное Лисом Хитрым постановление: «идейных не притеснять, относиться к ним с братской уважительностью. Слова Азиза для всей братвы — законное слово». Внесено было лишь малое изменение: Багдадский вор волю свою объявляет паханам и только в крайнем случае боярам не своей малины.

Разумное дополнение. Получилась более четкая, как в армии, подчиненность.

Поправка эта сохранилась и когда началось формирование так называемых особых отрядов, во главе которых по твердому настоянию Азиза (боссы с неохотой, но согласились) ставили только паханов. Каждому особому отряду определяли город для захвата главных учреждений Ташкентской власти. Самому же крупному отряду, командовать которым поручили Кериму, предстояло перекрыть узкий вход в Ферганскую долину, оседлав главную магистраль и железную дорогу.

Керим сразу же предложил:

— Снимем рельсы километра на три перед собой.

— Годится, — согласно закивали боссы.

Вроде бы с гордостью восприняли Азиз с Керимом столь ответственное задание, но когда они остались одни в своей комнате, Лис Хитрый черкнул на листочке: «Не пополнить наш общаг».

— По-полним, — буркнул в ответ Азиз, потом, спохватившись, на бумаге продолжил: «Настою половину малины оставить при себе, и все пойдет как по маслу».

Назначили день присяги. Ждали приезда Избранного Аллахом, он, однако же, не приехал. Верные его апостолы объявили, что он очень занят делами государственной важности и присягу принимать поручил им.

Все прошло торжественно. Особенно удался той с пловом, свежими лепешками до отвала и в достаточном количестве не только хмельной бузы, но и водки для тех, кто не считает ее пить за грех.

Покидая шумный от изрядно выпитого хмельного той, Апостолы пообещали:

— Очень скоро узнаете день начала действий.

Дни, однако, шли чередой, но не только не объявлялось время начала действий, «армии» даже не выдавали оружие и боеприпасы. И вдруг поползли от шатра к шатру слухи, будто во все города Ферганской долины входят войска из Ташкента, Самарканда, Бухары. Верные президенту войска. Более того, начались аресты.

Паханы потребовали созвать совет, намереваясь тут же разъехаться по своим хавирам, забрав с собой всех своих бояр, Азиз согласился, пообещав:

— Перегодим пару деньков и соберемся.

— А чего ждать?!

— Подождем слово тех, кто затеял этот хипеш.

— Они, должно быть уже загорают за решетками!

— Не базарьте попусту. Сказал — подождем, слово не меняю.

Как не по уму поступил Керим, направив весть о заговоре в Ташкент, так не по уму поступал теперь Азиз, не предвидя, чем все закончится. Он уже на следующее утро понял свою ошибку: в подземелье спозаранок спустилась сотня вооруженных до зубов молодцов в бронежилетах и пуленепробиваемых шлемах, как у настоящих спецназовцев. В большинстве своем они разместились в первых комнатах арсенала, взяв таким образом под полный свой контроль выход из тоннеля. Меньшим числом они блокировали выход в долину и организовали постоянное патрулирование самого тоннеля. Они явно примут меры против тех, кто попытается взломать замки на комнатах с оружием.

«Влипли», — черкнул на бумаге Керим.

«Будем шевелить мозгами», — ответил Азиз.

Им, однако, не осталось времени разработать план своего освобождения. Один из выходов — уходить малыми группами в горы и кружным многодневным путем добираться до своих домов. Но что их ждет там? Милицейские и спецназовские засады. Если взяли хоть кого-то из боссов, те не станут ждать пыток, выложат следователям все, что знают.

С боем пробиваться через тоннель? А что это даст? Тупик полнейший. Разумного выхода не видно.

И тут — словно снег на голову: еще одна сотня качков спускается в подземелье. Но не вся вдруг, а по несколько человек, соблюдая тайность. Тут же позвали Азиза.

— С часу на час прибудет Избранный Аллахом. Его воля такая: отбери две сотни верных тебе людей. Бесстрашных и сильных. Мы уходим в Афганистан. Кто-то предал нас. Кто-то из допущенных к планам освобождения. Пока не знаем, кто. Но мы узнаем. В Ташкенте много наших людей.

«Вряд ли, — хмыкнул про себя Азиз. — Лис Хитрый следа не оставит».

Часа через два в подземелье и в самом деле спустился Избранный Аллахом. Черная окладистая борода, пушистые смоляные брови нависли над пронзительными карими глазами. Зеленая чалма венчала святую голову Избранного.

Внимательно пронизывающим и лишающим воли взглядом посмотрел Избранный на Азиза и спросил:

— Готовы ли сотни?

— Через полчаса будут готовы. Останется раздать им оружие.

— Действуй быстро, но без излишней спешки.

Уходя по тоннелю к выходу, Азиз услышал за спиной шум, характерный для падающего гравия.

«Что?! Остальных замуруют?!»

Он не ошибался в своем страшном предположении: всех, кто не уйдет с Избранным Аллахом, загонят в тоннель и плотно затворят чугунные ворота.

 

Глава третья

Радостное возбуждение, шумная бестолковность царили на плацу, пока не установились ровные квадраты взводов выпускного курса и не подошли с песнями курсанты младших курсов. Вот тогда только установилось торжественное молчание. Вот-вот должно появиться командование, чтобы зачитать приказ о присвоении выпускникам лейтенантских званий и поздравить с первым шагом в их долгой офицерской карьере.

Время, однако, шло, всем становилось понятно, что вышла какая-то помеха. Через несколько минут лейтенанты начали перешептываться:

— Приказ не дошлифовали.

— Что его шлифовать. Он давно отшлифован.

— Не скажи. Троечникам возьмут да на младших срежут.

— Не каркай.

Приглушенный смешок в ответ на столь резкое слово. Все знали, что никакого различия не делается между окончившими с отличием и едва-едва вытянувшими на троечки. Еще в последние месяцы перед выпускными экзаменами курсанты меж собой довольно активно толковали о заметном поощрении лучших. Они даже предлагали курсовому схему: круглый пятерочник — старший лейтенант, троечник — младший. Однако курсовой, внимательно выслушав прожектеров, отмахнулся:

— Нет такого ни в уставе, ни в наставлениях. Сдал без двоек — лейтенант. А кто по первому разряду, у того право выбора места службы.

— Жаль, — единую оценку дали курсанты. — Нарушается главный принцип армейской жизни: поощрения достойным, по делам карьера, а не по звонку.

Но смешок тут же вроде бы поперхнулся, ибо увидели курсанты совсем не то, чего ожидали: в почтительном окружении полковников и генералов, к тому же поддерживаемая под локоток замом по воспитательной работе уверенно, хотя и не торопливо, шагала очень приятная старушка. И никто в строю не заметил, как краска не то гордости, не то смущенности вспыхнула на щеках Михаила Богусловского, увидевшего совсем неожиданно для себя свою бабушку.

Анна Павлантьевна Богусловская в свои почти сто лет выглядела можно сказать прекрасно. Строгий серый костюм подчеркивал ее на удивление сохранившуюся фигуру. Лицо почти без морщин. Густые каштановые волосы, пышность которых укрощали бриллиантовые заколки, являлись приятным обрамлением ее и без того милого лица.

«Что она скажет?! — терзался Михаил. — Вспомнит всю нашу родословную? Разве современно? Насмешек товарищей не избежать».

У микрофона встал начальник отдела кадров и с заметной взволнованностью возгласил:

— Слушай приказ!

Голос его обрел будничность лишь тогда, когда он начал перечислять фамилии, имена и отчества удостоенных первого офицерского звания.

Приказ прочитан. Сейчас сам начальник поздравит выпускников, и взовьется троекратное «ура» над плацем, полетит эхом меж казарм, учебных корпусов, перекинется даже за высокий забор и пощекочет радостью девушек-невест, которые терпеливо ожидают своих суженых уже с лейтенантскими погонами на плечах.

Увы, к микрофону подошел заместитель по воспитательной работе.

— Слово для поздравления предоставляется старейшей представительнице славной пограничной династии Анне Павлантьевне Богусловской.

Почтительно уступил ей место у микрофона.

— Три славных ратными делами дворянских рода — Богусловские, Левонтьевы (я урожденная Левонтьева), Ткачей-Буберов — неизменно охраняли рубежи нашего отечества многие сотни лет. Отменно, скажу вам не хвалясь, охраняли. Но нашу дружбу расколола революция: все три потомственные пограничные роды приняли революцию каждый на свой манер. Левонтьевы сгинули в борьбе за восстановление монархии, Богусловские остались верными границе, ее нерушимости. Они были в числе тех, кто создавал пограничные войска молодого государства. Но семейная традиция прервалась из-за выкрутас Хрущева и его подпевал. Тогда мне казалось, что навсегда, и я тяжело переживала. Но слава богу, мой внук стоит сейчас в пограничном строю, что наполняет мое старческое сердце радостью и гордостью. Я приехала сюда, чтобы самой вручить ему лейтенантские погоны и благословить на самоотверженную и честную службу. Рада я и тому, что имея право выбора, он решил ехать на самый опасный участок границы. От души я поздравляю его с этим выбором.

Она передохнула, собираясь с мыслями. Но вот вдох и продолжение:

— Но было бы эгоистичным поздравлять лишь своего внука. Я сердечно поздравляю вас, внуки мои, юные лейтенанты.

Скажу я вам то, что говаривала мужу, когда отправлялся тот на опасное задание: храни вас Бог!

Вопреки всякому протоколу, вначале не очень стройно, лишь очагами, всколыхнулось «Ура!», затем было подхвачено всеми взводами и загремело необычно мощно и радостно, не смолкая очень долго.

Анна Павлантьевна приложила к глазам батистовый платок и, поддерживаемая замом по воспитательной работе, пошагала ко взводу своего внука. Следом за ней кадровик нес стопки новеньких лейтенантских погон. Она, по ее просьбе, должна была вручить погоны всей группе, в которой учился ее внук.

— Можете ехать домой с бабушкой, предложил заместитель по воспитательной работе. — Машина выделена.

— Благодарю, — ответил лейтенант Богусловский. — С вашего разрешения я своим ходом. Не заслужил я персональной машины.

— Ишь ты…

Михаил Богусловский не обратил внимания то ли на одобрительную реплику, то ли на осудительную, он обнял бабушку, поцеловав ее в щеку, и попросил извинительно:

— Не могу я, бабуля, ехать сейчас домой. Я часов в шесть вечера прибуду. Ладно?

— Еще бы не ладно. Друзья к этому времени соберутся. Их уж немного осталось, но все же. Надеюсь, не заставишь их скучать, ожидаючи тебя?

— Нет, бабушка. К шести — как штык.

Но он приехал домой даже несколько раньше, даже помог матери и бабушке в хлопотах на кухне и вместе с ними встречал гостей.

Первыми пожаловали Лариса Карловна Оккер с дочерью, которую все друзья звали Викой, хотя она недавно стала сама бабушкой, и зятем, генералом в отставке Игнатием Семеновичем Заваровым. Эта семья всегда удивляла Михаила Богусловского тем, что мать и дочь, хотя Ларисе Карловне перевалило уже за девяносто, выглядели почти одинаковыми. Более того, Вика была даже немного полнее своей матери, и это ее старило, а Лариса Карловна вроде бы соревновалась со своей подругой Анной Павлантьевной в сохранении своей талии и нежности лица. Игнат Семенович, в молодости очень подвижный и деятельный, как о нем рассказывал отец Михаила, основательно оброс жирком и страдал старческой одышкой.

— Заставил, пострел, старика тащиться через весь город, — напустив строгость, упрекал Михаила Игнат Семенович, в то же время обнимая его. Потом, оттолкнув легонько, изменил тон на восторженный:

— Ишь ты, каков молодец! Видом весь в деда. Надеюсь, и в делах станешь таким же. Он собой рисковал, спасая моих пограничников. На берегу Волги. В Сталинграде. Никогда не забуду. Да и потом сколько мы с ним добрых дел сотворили. В едином прошляпили: отца твоего Ивана не приобщили к границе. Ну, да ничего, шагать тебе по торной дороге рода своего, множа его славу. Первый шаг сделан: орден Мужества — не фунт изюма.

— Довольно-довольно, — остановила Игната Семеновича Лариса Карловна. — Сел на своего конька и забыл женщин поприветствовать. Перво-наперво следует поздравить бабушку с тем, что внука вразумила, да мать Миши Лидушку. Она вообще ни сном ни духом не прикасалась к пограничным войскам, а надо же — взяла сторону свекрови. Ивана своего по женской слабости своей принудила не дуть в поперечную дудку.

Лариса Карловна как старинный друг семьи знала все тонкости нелегкой борьбы за душу Михаила. Отец и мать его, окончившие институт нефтехимической и газовой промышленности, в годы перестройки оказались весьма востребованными и устроились, как они сами оценивают, шикарно, с солидными долларовыми окладами, и видели в своем единственном сыне продолжателя их дела. Анна Павлантьевна же мечтала о возрождении древнейшей семейной традиции, вот и пришлось ей потратить много сил, чтобы убедить невестку и сына готовить Мишу к военной, точнее, к пограничной службе. Не единожды она напоминала сыну:

«— Ты говорил, что вернешься в пограничные войска, когда общество признает их нужными. Время это настало. Нынче пограничники в авторитете или на вашем современном языке — востребованы. Ты устарел надевать погоны. Жизнь твоя, слава богу, сложилась и устоялась, но сын твой просто обязан вновь возродить вековую традицию наших семей — Богусловских и Левонтьевых».

«— Отчего не вспоминаешь Буберов — Ткачей?»

«— Они вроде бы при границе были, а все где-то обочь ее».

Не слишком поддавался нажиму матери Иван Богусловский, тогда она исподволь привлекла на свою сторону невестку, и они вдвоем одолели упрямство Ивана.

— Ты как всегда, милая тещенька, права, — принял упрек Ларисы Карловны Игнат Семенович и без всякой иронии низко поклонился Анне Павлантьевне:

— Ты великая женщина, великая мать и великая бабушка. Я от имени всех пограничников кланяюсь тебе земным поклоном.

— Ишь ты, все еще мнишь себя генералом, — вновь вставила свое слово Лариса Карловна. — Или знают пограничные войска о новом лейтенанте?

— Узнают! — твердо пообещал Заваров. — Узнают непременно. И если не о лейтенанте, то уж о генерале Михаиле Ивановиче Богусловском — точно.

— Ладно вам, — отмахнулась Анна Павлантьевна. — Проходите в гостиную. В столовую перейдем, как Баня приедет с работы.

— Или никого больше не будет?

— Должен наведаться племянник покойного Прохора Костюкова, Прохор Авксентьевич. Начальник штаба отряда. Академию заочно одолел. Нынче диплом получает.

— Грешно его не подождать.

В гостиной, на мягком диване и в мягких креслах беседе идти куда как ловчее. Начались воспоминания о годах давней пограничной службы, о геройски погибших, и тут, вроде бы неожиданно для всех, Анна Павлантьевна всплакнула. Никто, однако, не кинулся успокаивать ее, не стали спрашивать, отчего слезы, она заговорила сама: извинительно.

— Извините старую. Вспомнила вечер накануне штурма Зимнего. Последний совместный вечер Левонтьевых, Ткачей и Богусловских. Вечер принципиальных разногласий. На том вечере Богусловские и Левонтьевы стали непримиримыми врагами, хотя и те и другие считали себя патриотами. Да они и были такими. Они не щадили себя, борясь за свою правду. Пал первым Петя Богусловский, мой жених, — голос ее дрогнул, и слезы еще неудержимей потекли по ее щекам. Она отерла их батистовым платочком, всхлипывая то и дело, наконец справилась она с собой и вновь извинительно:

— Повенчаны мы были. Любила я его. Люблю посей день.

Для Ларисы Карловны это откровение оказалось абсолютно невероятной новостью. Более, чем для других. Ни один год она видела нежную заботливость Анны к мужу и ни разу не усомнилась в ее любви к нему. А надо же?

Свое удивление, однако, она оставила при себе, хотя и кольнула обида: вроде бы жили душа в душу, с полной откровенностью рассказывали все о себе, но, выходит, носила Аннушка в себе неисповеданную тайну.

Анна Павлантьевна тем временем продолжала:

— Друзья-враги, как это страшно! Сегодня вот радостно на душе, что нет подобного. Общество живет совершенно единым стремлением — возвеличить Россию.

Как далеко от истины подобное умозаключение. Впрочем, откуда она могла знать истину? Сын и невестка зарабатывают более чем прилично, ее пенсия тоже не маленькая, ни в чем она не испытывает нужды, из дому же она последние годы почти не выходит — вот и распространяла она семейное благополучие на все общество. Но хотя бы один разок сходила бы она на рынок или постояла бы в очереди за дешевыми сосисками, невесть из чего сделанными, многое бы она услышала, многое переосмыслила. Поняла бы: не на классы рассечено общество, что вполне естественно, а на пласты внутри самих классов, на враждебные и непримиримые пласты. Особенно кипят гневом тысячи, даже миллионы, оказавшиеся нищими в одну ночь. Вроде бы не слишком бросается в глаза гнев на жульнически захвативших все богатство могучей державы и на правителей, ими поставленных и ими же финансируемых, ибо до поры до времени обворованные и донельзя униженные беспомощны. Как торф до поры тлеет и тлеет в толще своей, пока вдруг, неожиданно для верхоглядов, прорвется наружу все сметающим на своем пути огнем.

Увы, много горя приносит такой огонь простолюдью, который теряет чувство меры в лихие годины переполоха.

У всех возникло желание убедить Анну Павлантьевну в том, что не так все ладно в державе, и каждый обдумывал, как это сделать, не обидев заблуждающуюся старушку. Первой заговорила невестка:

— Скажите, Анна Павлантьевна (невестка всю совместную жизнь обращалась к свекрови очень уважительно), что в ответ на приглашение сказали вам Лодочниковы — потомки Ткачей? Нашу общую радость разделили?

— Сослались на занятость.

— А со мной они были более откровенны. Чего, говорят, в нищенство подался? Какая радость получать гроши, мотаясь по заставам, живя в сараях с удобствами во дворе?

— Как мельчаем, — по своему пониманию восприняла слова невестки Анна Павлантьевна. — Только быт. Только зарплата. Как пошло, а если задуматься, чем Лодочниковым гордиться? Все внуки Акулины — слуги. Звучит вроде бы гордо — советник депутата Г ос думы по юридическим вопросам, фактически же— в услужении. Толи дело мой внук Михаил. Защитник Отечества! Юн еще, а уже ордена Мужества удостоен! — она грустно вздохнула, хотя только что звучала гордость в ее словах, и повторила:

— Как мельчаем. Квартира. Дача. Деньги. А что со страной — мимо мыслей, мимо душевной боли.

После такой реакции Анны Павлантьевны на попытку Лиды внушить ей, что она заблуждается в своих оценках нынешней жизни общества, всем остальным расхотелось наставлять ее на путь истины. Не дитя она малое. Очень трудно изменить у нее сложившееся отношение к жизни, вернее, к цели жизни, а толочь воду в ступе нужно ли?

Игнат Семенович круто перевел разговор в иное русло:

— Поведай-ка нам, Миша, извини, лейтенант Богусловский, какие выводы ты сделал за то малое время, какое провел на заставе?

Михаил сразу же откликнулся на просьбу, ибо понимал, как важно отставному генералу узнать, какими нуждами и какими заботами живут нынешние пограничные заставы. Хотелось порадовать заслуженного ветерана, увы, ничего приятного он не мог поведать. Рассказать о сакле, продуваемой ветрами на ветродуйном перевале? Об одном офицере на заставе, который крутится как белка в колесе, но власть имущие не спешат вернуть хотя бы год за два (с двойным, естественно окладом), либо добавить еще по одному офицеру, чтобы с учетом отпусков, оперативных совещаний, многих различных семинаров, на заставе всегда находилось не менее двух офицеров. Михаил Богусловский видел это, он слышал об этом от начальника заставы и других офицеров застав и комендатур, но он не считал еще вправе говорить о таких вещах, о которых голова болеть должна у высшего руководства не только войск, вернее, не столько у них, сколько утех, кто правит страной, кто является главнокомандующим всеми Вооруженными силами. Он поэтому начал рассказывать о бое на перевале, в котором рядовые пограничники показали себя с самой лучшей стороны.

— Понимаете, ни один раненый не уполз в саклю. Истекает кровью, но автомат не выпускает из рук. Только те огневые точки умолкали, где автоматчик был убит или терял сознание.

— Мужество — свойство пограничников! — Взволнованно подхватил генерал Заваров. — Это я увидел еще там, в степи под Сталинградом и в самом Сталинграде, а потом в долгой моей службе в пограничных войсках неоднократно убеждался в этом.

Прорвало Игната Семеновича. Неудержимо полились воспоминания. За генералом и Анна Павлантьевна принялась вспоминать свои молодые годы, проведенные на границе. И Ларисе Карловне было что вспомнить, особенно о тех днях, когда она возглавляла заставу и едва не была безвинно отдана под ревтрибунал.

Для Михаила многое из услышанного оказалось новым, и он иными глазами смотрел и на довольно повидавшую на своем веку бабушку, и на ее подругу Ларису Карловну, на генерала Заварова и даже немножечко жалел, что время не то, не столь бурное, в котором можно проявить себя в полной мере.

Ох, как он ошибался. Не вся граница нынче в огне, но еще остались участки, где еще горячей, чем в те далекие годы. Да он, собственно говоря, уже успел пролить кровь на одном из таких участков, куда теперь и получил, по собственной воле, предписание.

И не знал он, что служебная стезя его круто меняется, что ждет его иная граница, еще более тревожная, еще более боевая.

Ровно через полчаса узнает он об этом, когда пополнит малый круг гостей майор Костюков Прохор Авксентьевич.

Когда Михаил Богусловский услышал от бабушки, что его с лейтенантским званием приедет поздравить племянник Прохора Костюкова, путь которого в войсках от рядового казака до крупного генерала, заместителя начальника войск, и что этот племянник достойно продолжает дело дяди: сегодня получает диплом об окончании академии — Михаил представил себе его в летах, строгого и рассудительного, но майор оказался совсем молодым, не более, чем лет на десять старше самого Михаила. И повел он себя не со строгой серьезностью — он с открытой улыбкой вручил букет цветов Анне Павлантьевне и нежно ее поцеловал, затем порывисто повернулся к Михаилу и, пожав ему руку, огорошил:

— Нам предстоит служить вместе. Я получил назначение в отряд. Начальником. Отвоевал тебя к себе. Прошу, поэтому, покорно извинения за опоздание.

— На чеченско-грузинскую границу?

— Нет. Но об этом позже. Дозволь поздороваться со всеми?

«Отчего он счел возможным решать за меня? Мое право выбора, и я его сделал!»

Чувство неприязни вползло в молодую лейтенантскую душу. Михаил отчего-то посчитал, что майор ради уважения к Анне Павлантьевне, уважения к семье Богусловских намерен взять над ним опеку и тянуть за узду…

Мне не нужно такого. Я сам добьюсь того, чего добьюсь. Моя слава — моя! Моя карьера — моя! Осечки и невезение — тоже мои. Одолею их — хорошо, не осилю, стало быть, не по мне папаха».

Вроде бы майор Костюков не обращал внимания на Михаила Богусловского, целуя женщин в щечки, осыпая их комплиментами (фу, как мещански пошел, осуждал Михаил), с Заваровым же поздоровался почтительно — товарищ генерал не иначе — но, улучив момент, упрекнул Михаила:

— Не осуждай, Михаил Иванович, меня, не ведая моей цели. Твое право не принять моей руки, но решение принимай после ужина, на котором я расскажу все.

Не вдруг, конечно, он исполнил обещанное. Так получилось, что роль тамады как-то само собой перешла к Прохору Костюкову, и он то произносил тосты сам, то принуждал, вроде бы деликатно, вроде бы понимая настроение и желание всех сидящих за столом молвить слово, когда же тосты иссякли, и подали чай, майор Костюков заговорил о своем самовольстве:

— Я обескуражил юного лейтенанта, который лелеял мысль вернуться в Чечню. Как я понимаю, он казнит себя за погибших в бою на перевале, виня в их гибели себя. На первый взгляд — благородный порыв души. Но дело не в нем. Он сам сделал почти все, что мог сделать, готовя пост наблюдения к обороне. Проблема более сложная, требующая кардинальных решений не на лейтенантском уровне, на уровне начальников застав, комендантов участков и, позволю сказать, даже не на уровне отряда. Чтобы изменить положение дел на границе, нужно решительно бороться с Хрущевским наследием, но особенно с тем отношением к зеленым фуражкам, какое впихивают в умы не только обывателей наши доблестные в кавычках СМИ. Это дело не одного года, тут пахнет десятилетием. И посильно оно станет нам тогда, когда мы сможем влиять на положение дел. Для этого нам просто необходимо продвигаться по службе, честно исполняя свой служебный долг, опираясь на таких же честных и преданных границе офицеров, всячески находя и поддерживая их. А претворять в жизнь столь благородную цель лучше всего там, где нашей стране более всего угрозы.

Костюков сделал несколько глотков уже остывающего чая и спросил, интересно ли всем то, что в общем-то он намеревался рассказать новоиспеченному лейтенанту пограничных войск, дабы снять его обиду, вызванную, по его понятию, ущемленной гордостью.

— Ты, Прохор, как я понимаю, ковырнул залежный пласт. То, что происходит на Таджикско-Афганской границе не может не волновать всех русских людей, но особенно нас, стражей границы.

Он не сказал — бывших. Бывших пограничников не бывает.

А Прохор Костюков, получив столь мощную поддержку, собрался было оправдывать свое самовольство по отношению к лейтенанту, но генерал Заваров приподнял ладонь.

— Погоди, я не все сказал. Впрочем, высказывайся ты, а что прошло мимо твоего глаза, добавлю я, ибо Памир и А лай, Киргизия, Узбекистан и Казахстан— место противоречивых интересов разных стран. Проходят века, а ничего практически не меняется.

— Я вполне уверен, — подождав, не скажет ли еще чего-либо Игнат Семенович, заговорил вновь майор Костюков, — что ввод наших войск в Афганистан никакая не авантюра. Сейчас мусолят анекдоты, будто причина такого шага — обида из ума выживавшего генсека Брежнева: он целовался с Кармалем, принимая того в Кремле как своего друга, Амин же пренебрег этим фактом, покусившись на жизнь обласканного первым из первых столь великой державы. Могла ли стерпеть подобную обиду Россия? Видимо, доля правды в этом есть. Если трезво судить по первому шагу: штурм резиденции Амина и его физическое устранение, по моему разумению, то была роковая ошибка. Дело еще и в том, кто штурмовал резиденцию. Те, кто по договору с Кремлем специально был послан для охраны Амина. Не охраняли они главу государства, который готов был с нами дружить, а подготавливали его убийство. Разве такое допустимо?! Коварство во все времена осудительно, а в данном случае осудительно вдвойне, ибо американские и английские спецслужбы, их дипломатические корпуса и верные им средства информации сделали все, чтобы об этом коварстве узнал весь мир. Приукрашено, подано было.

— Да, знали во всех странах, кроме нашей. Наше радио, наше телевидение, наши газеты взахлеб расхваливали героев-альфовцев, но ни словом, ни полсловом не обмолвились, как оказались в резиденции Амина «Альфа» и целый батальон отборных спецназовцев. Один мотив: блестяще проведенная операция. И точка. Гордись страна своими отважными сынами.

— Верно. Напакостили — и рот на замок.

— Ас Амином можно было бы договориться о военной базе.

— Думаю, да. Однако свершенное свершилось. Мы можем только судить о свершившемся, лишь анализируя факты. Оценивать же факт ввода войск только с отрицательных позиций считаю ошибочным. Мы практически получали выход к Персидскому заливу. Марш-бросок танковой армады, и мы на берегу моря. Расчет военных был стратегически верным.

— А тактика?

— Вот об этом я и хотел сказать Михаилу. Мы можем потерять и Таджикистан, если поведем себя как властелины. А червяк великодержавства точит сердца даже иных наших пограничников. Нам нужно вести диалог с таджиками открыто, объясняя наши интересы, а также интересы самих таджиков. Нам просто нельзя забывать, что таджики народ столь же великий, история которого уходит в глубины тысячелетий, да какая история! У таджиков столь же достойная культура, как и у славяноруссов. Но об этом у нас с Михаилом будет время основательно побеседовать. Я зову его с собой не в качестве пристяжного, которого тянет за собой коренник, я зову, чтобы вместе, отдав все наши силы на алтарь служения отечеству, хоть как-то смягчить последствия для страны столь великого развала.

— Похвально. Только не все верно в твоем умозаключении. Не спорю, важно иметь друзей не только среди руководящей элиты, но и на самой, как говорится, земле. Но, как я понимаю, народ в основе своей жалеет о развале, и придет время, когда все вернется на круги своя. Но тут более усилий должны были бы прикладывать политики и дипломаты. Обратите внимание, ничего нового мы не получили по сравнению с тем, что произошло в Средней Азии и в Закавказье в революционные годы и годы гражданской войны: басмачество в Узбекистане и Туркмении, в Азербайджане власть захватывают проанглийски настроенные круги, Армению стремится захватить Турция, Карабах, как и теперь, объявляет о своей самостоятельности. Почти один к одному.

— Но отцы и деды наши смогли переломить хребет всем тем, кто желал отделиться от России, и роль пограничников в том великом деле не так уж и мала. Наши деды героически отстаивали интересы отечества. Иные гарнизоны, даже не признавшие Советской власти, не принявшие большевизма, не покидали на произвол судьбы границу, продолжали охранять и оборонять ее, дожидаясь, пока новая власть пришлет замену. Не героизм ли это? Не пример ли для подражания?

— Верно. Героизм, как принято говорить, был массовым. Но с басмачеством отцы наши покончили не только в схватках с ними. Пока наши дипломаты не смогли найти общий язык с Афганистаном, басмачество, несмотря на наши боевые успехи, не шло на убыль.

— Разве не об этом я заговорил сразу же? Граница с Афганистаном и обстановка в Средней Азии опасны для России — мы потеряли всякое влияние на Афганистан. Сейчас там бал правят английские и, главное, американские спецслужбы. В этой обстановке большая нагрузка ложится на пограничные войска. Вместе с таджиками мы должны упереться рогами, решая двуединую задачу одинаковой важности: с одной стороны, стоим на страже интересов своей страны, с другой — помогаем таджикам оставаться самостоятельным государством. Никому не секрет, что на богатство Памира, на его великую стратегическую важность алчно взирают из дальнего зарубежья так и, пока тайно, некоторые деятели из ближних, находящихся формально в одном союзе.

— Слава богу, — вроде бы совершенно не к месту заговорила Анна Павлантьевна. — Слава богу, я слышу речи мужей, речи соколов-шестокрыльцев, у которых не вдернуты маховые перья. Как это прекрасно! Многие годы пограничные войска были в полном забвении. С Хрущева началось. Помню, как приехали мы к твоему, Прохор Авксентьевич, дяде, которого отправили в отставку за высказанную правду о головотяпском разорении границы. Грустной была та встреча. Одно светлое пятно: Игнатий Семенович и сын мой Владлен послушали генерала Костюкова и не написали рапорта протеста. Они и сотни таких же патриотов все прошедшие годы боролись за восстановление престижа пограничных войск, доказывая великую их нужность для страны. И вот — слава богу.

— Рановато, Анна Павлантьевна, славить Бога. На словах сегодня все поддерживают пограничников, а на деле? Воз практически не двигается с места. Не время еще нам почивать на лаврах, ожидая манны небесной от Бога. Наш удел и сегодня не только мужественно исполнять свой долг, но еще убеждать и доказывать, сколь важны не говорильня, а истинная забота о пограничниках.

— Не отнять, ни добавить к твоим словам, Прохор Костюков. Взять хотя бы такую проблему, как казачество. За что проводили на покой твоего дядю, еще вполне боевого генерала? Его бы просто повоспитывали, поперечь он только сокращению, и простили, но он самое нутро вывернул: опора на казачество. Царское правительство знало, что делало. Вроде бы теперь задумали возродить казачество. Появился даже всероссийский атаман при самом президенте. Словеса льются любо-дорого, но пустота в них удивительная. Неужели не понятно: казаки не наемники американского пошива, они по другим меркам жили и теперь по ним же хотят жить. Дай им землю. Твердо закрепи за ними полосу в самом приграничье, они так ее обустроят, что и себе в благость, и с державы снимут головную боль о границе.

— Офицеры об этом много меж собой говорят, до кого только те разговоры доходят? Или еще вот такая проблема: что получает в приклад награжденный орденом либо, допустим, медалью «За охрану Государственной границы»? Ничегошеньки.

Даже внеочередного звания не дают. А какой приклад был в царское время к подобной награде: пара годовых — годовых! — окладов, повышение звания на одну ступень, основательная добавка к пенсии и еще право поступления, как бы мы сейчас сказали, вне конкурса в академию, если награжден офицер. Вес имела награда. Вес! А вот наш юный лейтенант? Орден Мужества не за понюх табака, но что в прикладе? Ничего. Как и все — лейтенант. Не учтено и то, что окончил он пограничный институт на пятерки. Граница — не только новая техника, но и люди. Они не прочь, утомившись, отдохнуть в уютной спальне, пообедать не за колченогим столиком, едва втиснутым между печкой и солдатской кроватью, а в столовой или пусть на кухне, но просторной, располагающей к умиротворению души. Да и любая награда должна иметь вес. Не только моральное значение. Особенно сейчас, когда насаждаются товарно-денежные отношения. Они должны быть для всех, а не только для тех, кто процветает в бизнесе, раскрученном на у народа украденные деньги, украденные у той же армии, у тех же пограничников! Почему бы не вернуть прежнее, какое было в первые годы Советской власти? Задержал пограничник контрабанду — определенный процент от ее стоимости тому, кто ее задержал..

Долго собравшиеся толкли воду в ступе, ибо застольные речи, горячие, справедливые, но за закрытыми дверями не станут путеводительными для тех, кто определяет политику страны. Даже на митингах подобные речи ровным светом не значат ничего: мало кто из элиты в так называемое переходное время живет интересами страны. Главное — личные интересы.

Почти у всех. От мала до велика.

Постепенно пылкая беседа друзей и единомышленников все более утихомиривалась, и вот настал тот момент, когда майор Костюков без всякого неудобства для собравшихся мог сказать:

— Если нет возражений, я предлагаю Михаилу пройти в его комнату для окончательного решения пока еще не прояснившегося вопроса.

— Пойдемте, — согласился Михаил.

Комната Михаила Богусловского, хотя он в ней бывал лишь во время увольнений, не казалась запущенной, и по обстановке более походила на рабочий кабинет, чем на спальню: во всю стену стеллажи, набитые книгами, но даже при первом взгляде видно, что книги эти не натолканы в беспорядке, а строго распределены по тематике. Особенно много полок отданы историческим книгам. Тут и дореволюционные издания не только известных историков, но и, так сказать, не обласканных монархами. Тут и издания первых послереволюционных лет, особенно интересных своей оголенностью разномастных мнений. Тут и книги самых последних лет — весьма смелые, сметающие заскорузлую предвзятость с нашей многовековой истории.

— Ого! Даже «Тайна древних руссов» Петухова. Успел уже прочитать?

— Да.

— Тогда наш разговор станет полегче.

— При чем Петухов и граница?

— В том-то и дело, что в нашем случае при чем.

Они помолчали. Михаил готовился возражать Прохору Авксентьевичу с максимализмом молодости, но сдерживал себя, не желая обижать гостя, который так обидел его самого.

«Пусть обоснует свой тезис».

Костюков же решал, как в дальнейшем построить разговор: щадить ли самолюбие Михаила обтекаемостью фраз или резать правду-матку оголенно? В конце концов определил прямоту. Пусть обидно, но более действенно.

— Если читать такие труды, как у Петухова, только ради того, чтобы потешить обывательский интерес, то можно сделать вывод именно такой, какой делаешь ты, Михаил. А если с анализом и вдумчиво? Оставим пока в покое наши отношения с Прибалтийскими странами, с Украиной и Белоруссией, хотя Петухов открывает глаза на многое в этих отношениях, особенно если пройтись мысленно по последним столетиям. Не станем обсуждать и промахи труда Петухова в отношениях славян и греков. Верно, что греки переняли культуру славян, но нужно ли доказывать так сложно легко доказуемое: Александр Македонский покорил Грецию, когда она была еще полудикой страной, но нужно ли умолять заслугу народа, сумевшего впитать более передовую культуру и поднять ее до заманчивой высоты. Опустим, однако, и это. Давай поговорим о таджиках и Таджикистане, куда я тебя приглашаю служить. Начнем с того, что таджики — индоевропейцы. Обратил, видимо, внимание на схему этногенеза индоевропейских народов? От индоариев отпочковались таджики, от протославян. Народ древнейшей культуры. Испокон века, как было прежде и у славяноруссов, считавший убийство человека величайшим злом. Приняв насильно навязанный ислам, как нам насильно втиснули православие, таджики смогли внести в него свое миролюбие, свой уклад жизни, основанный на покое. Теперь таджикам навязывают войну. Извне навязывают. На Памире, вопреки всем народным обычаям, льется кровь. Объединенные силы антитаджикской коалиции действуют по праву силы. Они упорно насаждают право силы. Так вот, я спрашиваю: может ли таджикский народ противостоять в одиночку объединенной агрессии? Нет! А мы, по просьбе Душанбе, помогаем им. Но и для нас Памир стратегически важен. Он препятствует созданию единой мощной противороссийской системы.

Прохор Костюков отодвинул стекло на полке, где стояли книги и брошюры, повествующие о делах разведок, как наших, так и англо-американских. Спросил:

— Все прочитано?

— Нет. Едва половину осилил. Теперь вот вплотную займусь. Больше времени будет.

— Вряд ли. Если ты все же согласишься принять мое не так уж простое предложение, то отпуск твой отменяется. Вылетать нам придется самое большое через два дня, а то и раньше. В киргизский город Ош.

— Отчего в Киргизию?

— Особый разговор. После твоего согласия.

— Я согласен.

— Тогда так. Отряд узбекских сепаратистов пробивается в Афганистан через Киргизию. Мне поручено, по просьбе командования пограничной охраны, помочь консультативно в борьбе с этим отрядом. После исполнения этой миссии— на границу.

— Я слышал по радио об этих событиях. Похоже, сепаратисты заблокированы, но не хотят сдаваться.

— Верно. У них много заложников. Дело, в общем, сложное.

— Могу ли я отказаться от серьезного дела?

— Слово мужа.

— Не так звонко. Ладно?

— Хорошо, — кивнул Костюков и, пробежав глазами по книжным корешкам, вынул из полки книжицу в мягкой обложке. — Вот: «Международный терроризм и ЦРУ». Возьми с собой. Если же успеешь, прочитай до отъезда.

— Но это же вчерашний день. Нынче мы в одной коалиции. В антитеррористической.

— Не спеши с выводами. Мы об этой самой коалиции не единожды потолкуем. Путь наш с тобой до места службы не на один день растянется.

 

Глава четвертая

И майор Костюков, и лейтенант Богусловский знали, что полетят до Оша спецрейсом и понимали: не ради них одних целый самолет, стало быть, будет какой-то груз, будут и попутчики, но они даже предположить не могли, что увидят. На взлетной полосе — брюхастый «АН», а у грузового трапа стоит, явно ожидая майора Костюкова, высокий, богатырского сложения капитан в спецназовской камуфляжке. Уставно поприветствовав майора Костюкова, капитан доложил:

— Придан вам в полное подчинение до конца операции. Командир роты спецназа капитан Игнатьев.

— Здравствуй. Что? Со всей ротой?

— Так точно. И со спецмашинами. Своим ходом пойдем из Оша.

— Мне говорили о вертолете.

— Из информации, какую я получил, четко видно: спешность не нужна. Отряд сепаратистов основательно заблокирован в старинной казачьей крепости на А лае. Попытки прорвать блокаду не удаются, и теперь ведутся тягучие переговоры. Час лету, машинами — двенадцать. Велика ли разница. Зато мы прибудем в полной готовности к действию. И как я понимаю, наше появление, не маскируемое, произведет определенный эффект.

— Думаю, вы более правы, чем не правы.

Майор Костюков не стал откровенничать с капитаном, не сказал о неожиданном для него усилении — он готовился к роли консультанта, вышло же совсем иное.

«Выходит, переговоры о помощи велись не только по линии пограничных служб».

Однако, как ни суди, а усиление к лучшему. Умное слово — хорошо, но если оно еще и подкреплено возможностью силовой поддержки — куда как лучше.

В брюхе вместительного «грузовика» — пара бронетранспортеров и три «Урала» — мощных, пригодных для всех дорог. На скамейках по бортам в привычных позах, держа автоматы меж колен, плотно сидели спецназовцы. Лишь впереди, у самой кабины летчиков, было оставлено место для офицеров.

Встретить майора Костюкова из кабины вышел сам командир. Доложил:

— Мы готовы к вылету. Какое будет распоряжение?

— Действуйте по указаниям диспетчеров. Мы — гости на вашем борту.

Самолет в воздухе. В салоне гулко. Не то, что в рейсовом. Не напрягая голосовых связок, не поговоришь. Все, уткнувшись подбородками в грудь, отдались приятной дреме. Михаил тоже попытался расслабиться, но не смог: мысли его уже витали по тем местам, куда они летели, где в юные свои лета охранял границу Иннокентий Богусловский. Его воображение рисовало высокие скалистые горы (Памир же), хотя Прохор Костюков говорил, что на Алае нет никаких скал. Высоко над уровнем моря — это верно, но все сглажено миллионнолетними ветрами, дождями и снегами.

«Что попусту предполагать? Прилетим — увижу», — решил он в конце концов и достал ту самую книжку, которую майор Костюков порекомендовал ему непременно прочитать.

«Международный терроризм и ЦРУ». Тысяча девятьсот восемьдесят второй год. Двадцати летняя, считай, давность. Какую пищу для раздумий дадут столь устаревшие факты. Вот и начал Михаил Богусловский листать первые страницы без особой заинтересованности, почти равнодушно пробегая взором по строчкам: ничто пока не привлекало внимания — антиамериканские словеса, расхваливание политики нашего Политбюро и правительства в одном генсековском лице.

«Умели лизоблюдить. Впрочем, разве что изменилось в наши дни?»

Но постепенно голословие начало отступать и на его место заступали факты. Весьма и весьма любопытные. Над которыми стоит задуматься, соотнося их с днем сегодняшним, и Михаил Богусловский начал некоторые страницы даже перечитывать. Особенно те, какие касались Афганистана.

С весны тысяча девятьсот семьдесят восьмого года ЦРУ начало готовить диверсионные группы, которым предстояло противодействовать законно избранному народом правительству, потому что оно предпочло дружеское отношение с СССР прежнему проанглийскому курсу. В этом англо-американские правящие круги усмотрели ущерб для своих геополитических устремлений. И вот — диверсионные группы головорезов. Готовили их в Пакистане, вооружали новейшим оружием, щедро снабжали долларами.

«Вот они — истоки «Алькайды» и Бен Ладена».

И чем больше он вдумывался в прошлые факты, сравнивая их с делами сегодняшними, тем более кощунственным, по его же собственной оценке, рождался вывод: игра, рассчитанная на десятилетия вперед. Дабы не только вернуть Афганистан в сферу своего влияния, но и ухватиться хотя бы одним пальчиком за Среднюю Азию. Все шло по единому замыслу: развалить Советский Союз и через возвращенный под свою руку Афганистан подчинить своему влиянию Среднюю Азию, Закавказье, особенно Грузию и Азербайджан.

«Ради этой цели Америка инициировала отделение Пакистана от Индии, потратив на это уйму денег».

А взрыв небоскребов?! Вряд ли ЦРУ, как утверждают иные горячие головы, готовило страшные террористические акты, но что попустительствовало «Алькайде» — тут к ворожеям не нужно ходить.

Вывода этого, однако, Михаил даже испугался: такими жертвами неповинных добиваться своей цели?!

Но факты — упрямая вещь. Не сложилось желаемое в Афганистане (но вполне вероятно и в этом был расчет), вот и нужен был повод, чтобы сделать уверенный шаг к цели. Впрочем, повод этот тоже был заранее предопределен. Такой, чтобы мировая общественность не узрела подвоха. Так и вышло.

«Даже Киргизия предоставила антитеррористической коалиции — считай, Америке — базу. А Грузия, похоже, вовсе подлегла под Америку. Американские самолеты-разведчики свободно летают вдоль грузино-российской границы».

Итог раздумий таков: поделиться своими выводами и своим сомнением с майором Костюковым, которого Михаил начал считать авторитетным для себя.

Но не вдруг это удалось. После встречи в аэропорту их повезли в гостиницу с крохотными номерами на двоих, в одном из которых сразу же начался обмен информацией, длившейся добрую пару часов. Обстановка такова: отряд узбекских сепаратистов, в составе которых более половины настоящих бандитов, блокирован в старинной казачьей крепости. Можно смело сказать — неприступной. Прямой ее штурм чреват большими потерями и вряд ли принесет желаемый успех. Ко всему прочему, в руках сепаратистов оказалось более трехсот заложников. Среди них есть дети.

— Но главное, — заявил представитель пограничной службы Киргизии подполковник Саркисов, — в том, что в руках у бандитов — японские туристы.

— Туристы?

— Мы тоже сомневаемся. Они, однако, официально значатся туристами. Много их теперь едут к нам под видом туристов, особенно на А лай. Понятно было бы, если их интересовал бы Ош. Легендарный город. Связан с именем Бабура, основателя мощного государства Великих Моголов, над которым простер руку пророк Сулейман. Но почти все туристы только для отвода глаз поднимаются на Сулейман-гору, и уже на следующий день — на Алай.

— А нам и дня не отпущено познакомиться с Ошем, — с сожалением вставил свое слово Костюков, но подполковник Саркисов попытался его успокоить: — На обратном пути определим лучшего экскурсовода.

— Для капитана спецназа и его подчиненных сделайте, а у нас с лейтенантом путь в Таджикистан, до самого до Хорога.

— Придет другое время, — все же не унимался Саркисов. — Пограничные пути нам не ведомы. Теперь же — на запоздалый обед. Рота спецназа, думаю, уже сыта и отдыхает, пора и нам уделить себе внимание. Обед и добрый отдых. Путь нас ждет утомительный, — так завершил разговор подполковник Саркисов. — Я буду вашим спутником. Машина для нас подготовлена. Надежная.

Поздний обед затянулся до позднего ужина, и только по просьбе майора Костюкова гостеприимные хозяева сжалились над гостями, хотя до традиционного киргизского бесбармака еще оставалось довольно много.

И как только Костюков с Богусловским остались одни в своем люксовском номере, размером чуть больше десяти квадратных метров, Костюков сразу же спросил Михаила:

— Чувствую, что-то неотступно гложет тебя. Но вроде бы у нас все идет штатно. В чем-то ином дело?

— В ином, Прохор Авксентьевич. Вы наверное видели, я за время полета одолел рекомендованную вами книгу — вопросов много.

— Стало быть, впечатлило?

— Более того, целую систему разглядел: Пакистан от Индии отцапали не просто так, а имея цель создать плацдарм против Кармаля, а затем и Амина. Бен Ладен, талибы, разрушение небоскребов — все взаимосвязано. Ради одной цели: поплотней устроиться под боком у России.

— Молодо, да не зелено. Конечно, очень смелые по понятиям сегодняшнего дня мысли. Даже, скажу откровенно, опасные для карьеры. Мы же входим в антитеррористическую коалицию и не перечим Америке ни в чем. На базы, которые она успела понатыкать в бывших наших республиках, мы закрываем глаза.

Твои мысли — против ветра.

— Меня не это беспокоит: против или по ветру. Не о карьере речь. Прав я или нет — вот главное.

— Максимализм молодости. Но давай разложим все по своим полочкам.

Прохор Костюков довольно надолго замолчал, ища такие весомые аргументы, чтобы и овцы остались целы и волки бы насытились. Наконец, решился. Заговорил, не кривя душой:

— Ни тебе, начинающему службу лейтенанту, ни мне, прошедшему ад Афганистана и теперь вот окончившему академию, не дано право перечить тем, кто делает так называемую большую политику. Мы — служивые. Наш долг — защита границ отечества.

— Верно, но мы же не бараны, слепо идущие за козлом — провокатором?!

— Не горячись. Дослушай до конца. А начну я с примера исторического. Я не современник предвоенных лет и месяцев, но я многие недели внимательно читал и перечитывал «Правду» сверх академической программы. Очень предвзято, смею тебя, Михаил, заверить, подают наши учебники вопрос о договоре с Германией. Иное совершенно писала «Правда», хотя тоже скрывала и о переподготовках офицеров вермахта в наших военных учебных заведения, и о курсантах в училищах. Она клеймила позором коварную англо-американскую политику, которая направлена на то, чтобы столкнуть нас с Германией. Мир и благодушие царят на страницах главной газеты страны, лишь редко появляется настораживающая информация, явно рассчитанная на восприятие ее военными. А что они? Спустя рукава ведут строительство линии обороны, разработанной Карбышевым. А готовые доты не оснащаются оружием, не складируются в них боеприпасы, нет и бойцов — совершенно безлюдные казематы. Ни в одном боевом уставе: пехоты ли, кавалерии или бронетанковых войск — нет ни слова об обороне. Не существует как такового оборонительного боя. Армия как и весь гражданский народ, как знаменитые артисты, поет самую популярную песню того времени: малой кровью, могучим ударом. Даже в последние предвоенные дни, когда появились перебежчики с вестью о дне агрессивного нападения, когда одна за другой задерживались немецкие разведывательно-диверсионные группы на нашей территории, никто из генералов или высокопоставленных офицеров не приняли надлежащих мер. Все поголовно заразились благодушием, которую несла в массы официальная пропаганда. Не смогли военные разложить все по полочкам, отделив зерно от половы, на что, по моему разумению, рассчитывал Сталин. Последний и его окружение могли закрывать глаза на скопление вражеских армий у наших западных границ, они могли делать вид, что вполне верят официальным немецким объяснениям, будто войска отведены на отдых, ибо устали в боях против Франции, но военные-то не должны были заглатывать явную мормышку.

Не случайно Сталин так круто поступил с оставшимися в живых генералами и полковниками Киевского военного округа и других западных округов. Так вот, когда уже все особые отделы всех частей и соединений, командиры всех степеней знали о готовившемся нападении фашистской Германии, полки и дивизии выехали в летние лагеря, оставив боевую технику на полной консервации, лишь под охраной комендантских взводов. А в Брест собрали жен командного состава на так называемую олимпиаду. На явную смерть собрали. На позор плена. Только пограничные заставы (я не вникал в дела окружного масштаба тех предвоенных дней) и пограничные отряды, не все, к сожалению, приняли надлежащие меры. И вот — примеры: неделями оборонялись они, сковав тем самым какие-то вражеские силы, а один из отрядов вошел даже на вражескую землю, установил во многих районах Советскую власть. Да и отступал он, когда вынужден был это сделать под напором крупных сил противника, с боями. А в то же время целые армейские полки, целые дивизии не смогли навязать врагу хотя бы мизерные оборонительные бои, а комдивы, комполки встречали немецкие танки револьверными пулями, хотя в их подчинении были и танки, и орудия. Сейчас пытаются подавать стрельбу генерала в солдатском окопе по танкам как героизм, но я считаю это величайшим позором для командира, который своей беспомощностью погубил вверенных ему подчиненных, и даже его, в общем-то, мужественная смерть не обеляет его, не смывает позора.

Прохор Костюков помолчал немного, ожидая возможного вопроса и вместе с тем давая время хотя бы чуточку осмыслить услышанное. Михаил тоже молчал: не все было для него внове, но с такой оголенностью, с таким жестким обвинением воинских начальников он еще не встречался. В то же время он вполне осознавал справедливость обвинения и уже начал переносить услышанное на сегодняшний день, на сегодняшние дела, на свое место в этих делах, и Прохор Костюков, словно почувствовавший борение мыслей юного лейтенанта, пришел ему на помощь.

Считаешь, верхоглядная политика полуприкрытых глаз на наглое вползание американцев в наши бывшие республики под шумок борьбы с международным терроризмом, который сама же Америка выпестовала? Твое право так мыслить, но не дано тебе право по статусу пограничника, статусу служивого выставлять рога и лезть на рожон, поучая политических несмышленышей. Если имеешь такую цель, скидавай погоны и шагай в политику. Возможно, что-то у тебя получится. Но коль скоро ты избрал пограничную стезю, оставь политику политикам, сам же делай на своем месте положенное военным, положенное пограничникам: не теряй собственной полной ответственности за охрану порученного участка, соотнося свои действия с действительной обстановкой, а не той, какую рисуют нам наши доблестные СМИ в угоду толстым кошелькам или политической тактике, политической стратегии. Но этого мало. Нужно со всем старанием воспитывать подчиненных в том же духе. Воспитывать неустанно. Я верю, что ты станешь так и поступать, поэтому и позвал тебя с собой на самый горячий и самый чувствительный для России участок границы.

Майор Костюков вновь замолчал. На сей раз совсем на малое время. И уже другим, более доверительным тоном, заговорил:

— А что касается твоего вывода, то он совершенно точен. По поводу Бена Ладена могу тебе рассказать анекдот. Бородат он, но все же уместен. Мимо таверны, возле которой дымят сигарами два добропорядочных американца, вихрем пролетел всадник.

— Кто такой? — спрашивает один другого.

— Джон неуловимый.

— Что, и в самом деле его нельзя поймать?

— Поймать-то можно, только кому он нужен. Вот так с Бен Ладеном. Никому он не нужен. Верно, что время от времени в газетах, на радио и по телевидению проскальзывают сообщения о якобы уже известном месте, где скрывается террорист номер один, как его окрестили журналисты, но проходит день-другой, и вновь полное молчание. Или, думаешь, Масхадова нельзя арестовать и отдать под суд? Журналисты его находят, берут интервью, а наши чекисты в неведении. Такого не бывает, если в этом кто-то из высокопоставленных не заинтересован. И если таджикско-афганская граница очень важна, как я тебе уже говорил, и для России, и для самого Таджикистана, то Чечня — кровавая, но, как бы я сказал, пустопорожняя война. Прежде Чечня и в самом деле была очень опасной: чувствовалась рука агрессивной коалиции, виделась ее конечная цель — разрезать Россию ваххабитским кинжалом по Волге вплоть до Казани, теперь же, когда тот замысел потерпел крах, на повестку дня встала нефть. Как только разберутся, кому и сколько от нее иметь, так все утихнет в одночасье. Вот так, мой юный друг. А теперь — спать. На рассвете — выезд. Дорога, поверь мне, весьма и весьма. Потребует много сил.

Легко сказано. Вначале она, бетонная, плавно поднималась вверх обочь стремительно несущейся речки, особенно шумливой на малых водопадах (шум ее заглушал даже урчание моторов), сверкающих радужными брызгами в лучах жаркого солнца — брызги те, однако, лишь раздражали, ибо в уазике стояла нестерпимая жара, и пот стекал за воротник кому фляжки ручьями.

«Остановиться бы хоть на немного. Прохладиться».

Желание это Михаила Богусловского в конце концов исполнилось. Подполковник Саркисов скомандовал водителю на подъезде к очередному водопаду:

— Останови. Полюбуемся. Часа три езды, и мы в царстве полного безводья, — и к Костюкову с Богусловским: — Вон какая красота. Но главное, вода — это жизнь.

Для знойного юга это действительно так. Горная эта речка несла студеные воды свои через Ош, орошая сады, бахчи, виноградники, огороды, хлопковые поля, затем несла живительные струи свои в Ферганскую долину, к соседям, где тоже трудилась без отдыха, отдавая всю себя земле, даря жизнь всему растущему на ней.

— Недаром же реки у нас называются — дарья. Дар самого Всевышнего. А по старине, если — дар богини Апи.

Михаил удивлен: русское слово у среднеазиатских народов. Ему очень хотелось спросить об этом, но он сдержал свою любознательность.

«Не попасть бы впросак».

Впрочем, вряд ли подполковник смог объяснить такое совпадение так просто и убедительно, как делает это майор Костюков, и Богусловский спросит майора, но до этого пройдет несколько неуютных дней — пока же любуйся буйством кристально чистых струй и вдыхай свежесть прохладного ветерка.

— В заводях форель и маринку хоть руками лови, — с явной гордостью поведал гостям подполковник Саркисов и с явным удивлением добавил: — Не очень только понятно, чем рыба питается. Вода вон какая прозрачная, что в ней можно съедобного найти?

— Не было бы чем питаться, не плодилась бы, — с философской мудростью ответил коллеге-приставу Прохор Костюков и добавил — Вон сколько деревьев на берегу. С веток, склоненных над водой, падают всякие червячки и букашки.

И в самом деле, насколько видел глаз, речку вроде бы сдавливали могучие карагачи, орех, тутовник, а в низинках, куда палая летняя вода намывала лесс, густо переплетался барбарис, дразнивший спелыми ягодами.

Многие спецназовцы, высыпавшие из кузовов, уже бросали в рот аппетитные на вид, но кислые на вкус ягоды, явно подвергая себя опасности набить оскомину.

Четверть часа вольности — и по машинам. Чем выше в горы, тем пустынней берега, тем меньше кишлаков. Последний, перед крутым подъемом на Алай — Гульча, раскинулся большой поселок, который утопая в виноградниках и тутовнике.

— Здесь погранкомендатура. Не посетим? — спросил подполковник Саркисов. — Не очень удобно мимо.

— Почему не удобно? У нас свой путь, информировать о нем погранкомендатуру вряд ли нужно.

— Пусть будет так, — согласился Саркисов, хотя в голосе его улавливалось недовольство. Отчего? Покрасоваться? Или есть какое-то дело.

Майор Костюков, однако, не изменил своего решения, и кишлак проехали без остановки, лишь до предела сбавив скорость, чтобы ненароком не зашибить кого-либо из босоногих мальчишек, которые, бахвалясь друг перед другом, перебегали дорогу перед моторами машин. Для них это была щипающая нервы забава, не очень часто вносившая разнообразие в их в общем-то унылую жизнь.

— Сколько конфликтов создали вот такие же сорванцы в Афганистане. Зацепит кого-либо из перебегающих, а еще хуже если совсем задавит, вот тебе — кровная месть, — заговорил Прохор Костюков, — колонны одни и те же ходили с продуктами и боеприпасами, и те колонны, которые задавили или стукнули мальчонка, забывали, что такое спокойное движение. То мины, то засады. Кошмар. А вот наша колонна ходила без помех. Продукты и боеприпасы в мангруппу, где я командовал ротой всегда привозились полностью, без всяких задержек и потерь… Ее ни разу даже не обстреляли издали. А почему? Лейтенант Курдюмов, возглавлявший колонну, поступил мудро: когда в одном кишлаке стукнули парнишку, не до смерти, но довольно крепко, Курдюмов остановил колонну, выяснил, чей сын пострадал, сам прошел в дом отца с извинением и выгрузил ему несколько мешков муки и риса на лечение, как он сказал отцу пострадавшего сына. О благородстве зеленого аскера полетела весть впереди колонны, и сколько она ни ходила к нам с грузом, ни разу не попадала в неприятность. А Курдюмов, проезжая кишлак, где пострадал мальчик, всегда заезжал с каким-либо подарком и для отца и для мальчишки. Даже женщин по мелочам баловал.

— Народы Средней и Центральной Азии чтят благородство. Это у нас в крови, — прокомментировал рассказ Костюкова подполковник Саркисов; — не все это понимают. Даже друзья пограничники на заставах.

— Мотай на ус, — посоветовал Костюков Михаилу. — Обретешь благородством уважение у таджиков, легче станет охранять вверенный тебе участок. Это нужно не только помнить как азбуку, но и жить этим.

За разговорами подъехали к главному подъему на Алай, или как принято в обиходе называть, в Алайскую долину, что вполне равнозначно маслу масленому. Но что поделаешь с устоявшимся. Впрочем, разве в такой момент мыслится о пустяках — дух захватывает от одного взгляда на уходящий в небо серпантинистый подъем. Михаил даже присвистнул.

— Вот это да! Лишь начало! А дальше что?

— Дальше — легче. Если говорить об этой дороге до Хорога, таких вот серпантинов не будет. Сейчас мы взберемся на три с небольшим тысячи, а дальше перевалы до четырех, пяти и даже шести тысяч, но подъемы на них куда как легче, — пояснил Костюков. — Я проезжал по этой дороге в лейтенантские годы. Впечатляет, скажу тебе. Память на всю жизнь. Ко всему прочему, о каждом перевале — легенда. И в каждой — умная нравственная назидательность. Не с помощью глагольных рекомендаций, а основанная на жизненных примерах, на людских поступках. Но мы не поедем той дорогой. Свернем налево — и по ровной ровности.

Водитель без всякой команды остановил уазик перед началом серпантинов, внимательно осмотрел машину снаружи, словно от внешнего ее вида зависел удачный подъем, затем постучал носком ботинка каждый скат, проверяя вместе с тем, надежно ли сидят на своих местах колпачки ниппелей, и тогда только сделал окончательный вывод:

— Если Аллах соблаговолит, поднимемся без помех.

По команде капитана Игнатьева водители «Уралов» проверили надежность скатов и доложили, что все в порядке.

— Что же, перекурим — и вперед. На Крышу мира.

Алай далеко еще не Крыша, однако, можно снисходительно отнестись к словам капитана Игнатьева, ибо он, как почти все спецназовцы — романтик.

Километра два петлястой крутизны, сердитого до замирания сердца урчания мотора, кажется, почти на выдохе — медленно тянутся минуты. Очень медленно. Даже медленней, чем ползут машины. А за стеклами салона справа— зубастый отвес, слева — бездонная пропасть. Даже самому привыкшему и самому смелому станет жутковато от всего этого.

Хорошо спецназовцам: они сидят за брезентом, им ничего не видно, лишь надрывность моторная может их в какой-то мере беспокоить, хотя «Уралы» и по равнине едут довольно шумно.

Всему, однако, приходит конец. Уазик круто рульнул на очередной серпантин, мотор усилил урчание — и тут впереди ровность ровная. Лишь у самого горизонта видна гряда, более похожая на крутобокие холмы, чем на скалистые горы, каким представляется Памир не видавшему его воочию обывателю.

— Алай! — с явной радостью известил водитель, словно сами офицеры еще не поняли этого, не оценили того, что преодолен подъем и что теперь впереди безопасная ровность. Ни кустика, ни заметного валуна. До бесконечности, ограниченной лишь по бокам тупоголовыми холмами, которые тоже как бы укрылись вуалью большого расстояния, вольно распласталась долина, пепельно-зеленая от изобилия горной полыни, — хасырыка.

— Километров сорок до крепости. Дорога торная, — пояснил подполковник Саркисов. — За час добежим с ветерком.

Действительно, торная. Даже чрезмерно: в довольно частых колдобинах— кто ее здесь грейдером гладит? Встряхивало иногда так, что фуражки задевали тент, но водитель даже не обращал на это внимания — сам он не очень подпрыгивал на сидении, ибо держался за баранку. Пассажиров же измотало донельзя, и когда впереди показался большой кишлак, прежде скрывавшийся в низинке, Костюков спросил с надеждой:

— Скоро крепость?

— Не очень. До крепости еще почти десять километров.

— Ничего себе!

Кишлак безлюден. Словно вымер. Отчего? Саркисов, вздохнув, поясняет:

— Весь кишлак, с детьми и стариками, в крепости. В заложниках. Только те остались, кто отары пас. Теперь и они, собрав ночью весь скот в кишлаке, взяв даже всех собак, ушли с отарами подальше. Не хотят возвращаться, хотя их известили, что узбекские сепаратисты блокированы в крепости, да и сидят они тихо-мирно, требуя лишь свободный путь, поэтому безопасны. Не верят.

— Может, они правы, — отозвался Костюков. — Как у нас говорят: береженого Бог бережет.

Подполковник Саркисов и в самом деле не владел истинной обстановкой. Избранный Аллахом не единожды приказывал главнокомандующему всеми вооруженными силами оппозиции прорвать кольцо блокады. Азиз вел на прорыв свои сотни, видя бесполезность предприятия, но не возражал, ибо продолжал считать, что только полное послушание приведет к полному доверию. Однако всякий раз вылазки натыкались на твердый отпор — Избранный Аллахом негодовал, не понимая вроде бы, отчего не поддерживают святое дело правоверные киргизы, хотя он избран самим Аллахом и исполняет его волю.

Его гнев иногда выливался в расправу над мужчинами-заложниками или в благосклонное разрешение своим нукерам тешиться с женщинами и девочками, ну, а ворам-разбойникам только чуток дай слабину, они развернутся во всю ширь. Не отставала, впрочем, от бояр и сотня телохранителей Избранного Аллахом, не скромничали даже апостолы Избранного — стон и плач переполняли крепость, но высокие и толстые стены ее не выпускали наружу плач и стоны, да и сдерживали заложники себя, боясь громкими стенаниями навлечь на себя еще больший гнев, чреватый смертью. Уже успели они насмотреться на то, как бандиты легко убивают их мужей и сыновей.

Километра за три до крепости колонна со спецназовцами остановилась: Костюков решил посоветоваться, тихо ли подъехать или демонстративно?

— Как ваше мнение, капитан Игнатьев? Какое мнение у командиров взводов?

— Под самые стены. К главным воротам. Пусть видят.

— Не лихо ли? — подумавши, не согласился майор Костюков. — Но основную мысль поддерживаю: без маскировки. В открытую.

Согласился с этим и подполковник Саркисов:

— Нужно их напугать. Пусть поймут, что если не согласятся на капитуляцию, со всего СНГ соберутся силы.

Слово-то какое: капитуляция! Масштаб. Ну, да ладно, пусть преувеличивает донельзя, хотя смысл верный: принудить их к конструктивным переговорам, добиться перво-наперво освобождения заложников, затем безоговорочного отказа сопротивляться самих сепаратистов.

Развернули план крепости. Очень неловко ее штурмовать, если до этого дойдет. С трех сторон — ровное поле. Нет даже кустиков или валунов, за которыми можно укрываться. Сама же крепость стоит на холме, вершину которого строители сравняли, пустив глину на стену, бока же холма обрубили почти отвесно до самой стены. С третьей стороны — дорога. Проходит она между крепостной стеной и говорливой речкой, на которой устроен водозабор. Дорога эта тянется до самой границы, где стоит контрольно-пропускной пункт.

— Выдавить бы их за кордон, пусть помыкают горе-беду, — высказал неожиданно мнение один из командиров взводов, но для киргизского пограничника это мнение оказалось не откровением.

— Мы предлагали, но они в Китай не хотят. Твердят свое: через Горный Бадахшан в Афганистан. К своим одноплеменникам имеют желание. Думают, получив там добрую поддержку, вернутся в свою долину крупными силами. А, может, надеются на поддержку мусульман-таджиков. Только зря они рассчитывают на исмаилитов, чьи законы запрещают убивать. Тогда сепаратисты-бандиты сами станут убивать их. Можем ли мы, соседи, пойти на подобную подлость, выпустив из своей земли на соседнюю разбойное стадо?

Рассуждение верное с моральной точки зрения, но не с военной. Если выпустить их из крепости, можно будет на их дальнейшем пути устроить засаду. Куда как тактически выгодно — так считал Костюков, но до времени придержал свое мнение при себе.

«После переговоров видно станет».

Решение короткого совещания получилось такое: всей колонной проследовать по дороге под стенами крепости, хотя это очень рискованно. Что на уме у сепаратистов? Откроют по машинам огонь, разве брезент защитит от пуль? И все же большинство посчитало, что риск окупится демонстрацией силы.

— Миновав крепость, вливаемся в кольцо блокады, какое в ней место укажет командир полковник Нуралиев, — подвел итог совещания майор Костюков. — И сразу же предложим встречу для переговоров.

Вроде бы все по уму, но не учли Костюков, Саркисов, Игнатьев реакции бандитов, которых в отряде сепаратистов добрая половина.

Поначалу все пошло вроде бы ладно. Колонну со стен крепости не обстреляли, хотя на них поднялась пара десятков сепаратистов с автоматами, подствольниками. Все до одного в бронежилетах. Вполне могут открыть огонь. Вопреки, однако, желанию поскорее миновать опасность, колонна еле двигалась и время от времени для большего шума напрягала моторы при выжатых сцеплениях.

Но вот первый сбой: не командование войск, заблокировавших сепаратистов, потребовало переговоров, а сами сепаратисты. И начались они тоже с непредвиденного ультиматума:

— За каждое новое пополнение ваших войск — десять казненных заложников!

Это заявление сделал Азиз, который фактически взял в свои руки бразды переговоров, и хотя апостолы Избранного Аллахом были недовольны, но никто не сказал ни одного слова против. Они посчитали так: пусть Избранный Аллахом сам отвергнет сказанное Багдадским вором. Увы, Избранный Аллахом промолчал. Его вполне устраивал такой поворот событий. После открытой казни заложников, все будут еще крепче держаться в единой куче.

— За кровь придется расплачиваться, предостерег майор Костюков. — Дорогой ценой.

— Колонией строгого режима? — с ухмылкой вопросил Азиз. — Нас этим не испугаешь. Мы знаем, что это такое. Но мы не намерены сдаваться на вашу милость. Наше условие остается прежним, но теперь более жестким: вы открываете нам путь в Афганистан через Горный Бадахшан или мы решаем все вопросы силой. Вы штурмуете, мы отбиваем штурм, но после каждого штурма за каждого убитого воина Аллаха десять казненных заложников. Головы их вы будете видеть на стенах.

Первые десять голов за прибывшее пополнение мы выставим сегодня же.

— Безвинных?!

— Они не хотят идти путем Аллаха, — спокойно ответил один из апостолов. — И караем их не мы, а сам Аллах.

Твердолобость непробиваемая, но и понять осажденных можно — они в безвыходном положении, хотят же остаться победителями. Понять, но никак не оправдать.

Через час после окончания переговоров на крепостную стену и в самом деле было выставлено десять голов. Одна из них — детская. Варварство! Словно древние века!

Руководитель блокадных войск полковник Нуралиев срочно собрал совещание, однако все сидели молча очень долго, подавленные увиденным.

— Какая пропасть между идеей свободы и независимости, за что головорезы ратуют, и их делами, — наконец нарушил молчание капитан Игнатьев. — Считаю, варварский поступок требует резких ответных мер. Но что мы можем предпринять, не подвергая опасности жизни заложников?

— Штурм! — горячо воскликнул лейтенант Богусловский. — Скорейший штурм! Будут жертвы, но не столь позорные и страшные!

— Горяч молодой джигит, — не то осуждающе, не то с долей благосклонности молвил полковник Нуралиев и, помолчав немного, спросил майора Костюкова. — Вы, товарищ майор, разделяете мнение своего коллеги?

— Нет. У меня иной план. Почему я против штурма? Крепость построена башковитыми ратниками: стены высокие и толстые, даже крупнокалиберными снарядами не разрушишь. К стене же не вдруг можно подступиться. Холм стесан со всех сторон, оставлен только метр у стены. Много ли сил сосредоточишь на этом метре, если спецназовцы ночью бесшумно поднимутся по стесанному обрыву. Есть в одном месте, на углу у дороги, просторней площадка, там можно ночью сосредоточиться — и через дувал. Но считаю это авантюрным решением. Оно на самый крайний случай.

— Неожиданный ход не авантюра. Особенно при штурме. Но я тоже против штурма, — поддержал Нуралиев Костюкова, затем спросил: — Какой выход вы предлагаете?

— Отпустить банду сепаратистов по тому маршруту, каким они намерены идти в Афганистан. В Горном Бадахшане им устроить добрую засаду, зажав в узком ущелье, каких там много. Думаю, вернее, уверен, что таджикские спецназовцы и пограничники нам помогут и в выборе места, и в уничтожении банды.

— Есть над чем подумать, хотя я смею предположить, что бандиты погонят с собой заложников.

— Поставить условие на переговорах: отпустим, если отпустят заложников.

— Начнем проработку вашего плана, товарищ майор. Слово за руководителями наших стран. Когда согласуем все позиции на высшем уровне, тогда начнем переговоры с варварами. Сейчас наша задача — держать ухо востро. Любая попытка прорыва не должна застать нас спящими в юртах.

О юртах полковник сказал не ради национального колорита — ратники и в самом деле были размещены в юртах. Прибывшим спецназовцам тоже поставили новые юрты. Просторные, застланные коврами поверх кошм и в достатке обеспеченные подушками и одеялами. В одеялах, правда, нужды не было, на улице жарища, в юртах же вполне комфортно, словно добрые кондиционеры поддерживают нужную температуру.

Для Костюкова с Богусловским — отдельная юрта. Тоже весьма просторная, явно рассчитанная на большую семью. В ней уютно, так и хочется расслабиться, забыть все, блаженно развалившись на ковре, но у Михаила Богусловского не выходило из головы резко брошенное Костюковым — нет. Засада в будущем? Бабка надвое гадала. Штурм, вот реальный шаг. Да будут жертвы с обеих сторон, но будет торжество победы, зло будет наказано! Михаил Богусловский едва сдерживал себя от неприятного, как он его оценивал, разговора, ожидая, не начнет ли его первым майор Костюков — Михаил уже раскусил манеру Прохора Авксентьевича убеждать фактами, начиная разговор всегда первым.

«Какие приведет сегодня, оправдывая свое нежелание рисковать?»

Михаил Богусловский не ошибся. Когда они уже улеглись, собираясь отойти ко сну, Прохор Костюков заговорил. Очень спокойно, будто не пытался наставлять молодого офицера на путь истины, а собрался рассказать что-нибудь приятное перед сном, как сказку для малыша.

— Мой дед из уважаемого казачьего рода, полный кавалер Георгиевских крестов, в первую мировую был лазутчиком. Он с товарищами часто ходил в тыл к германцам, приводил «языков», словом, отличался мужеством и смекалкой. Из любых передряг умело выкручивался. Возвратившись из очередной ходки в тыл германцам, лихой казак поспешил к командирскому блиндажу, чтобы поскорей доложить об увиденном (германцы подтягивают крупные силы, явно готовясь к наступлению), но перед блиндажом опешил. Массивная дверь приоткрыта, и из блиндажа доносится голос полкового священника: тот откровенничает с господами офицерами, что церковь на всем русско-германском фронте имеет установку молить Господа Бога о сохранении жизни офицеров как элиты не только армии, но и нации. Что касается рядового состава, то этого мусора, как выразился поп, в России больше, чем достаточно. Потери солдат всегда восполнимы. Не решился мой дед, как он мне сам рассказывал, войти в блиндаж, но и не отошел прочь на время: очень уж захотелось узнать, как воспримут откровения попа — ненавистника солдат — господа офицеры. Только двое молодых подпоручиков не согласились с варваром в сутане, горячо доказывая, что иной простолюдин умней дворянина, хотя и не образован. С жаром они отстаивали свою точку зрения, что образованность не есть еще ум. Ум — от природы, и он дается Богом не только господам, а всем сословиям, поэтому элитой нации можно считать только тех, кто наделен умом от природы. И еще они доказывали, что все люди есть люди. Нет элиты, нет мусора. В каждом сословии, и в духовенстве тоже, есть и мусор и элита. Солдат нужно беречь, как и самих себя, ибо умереть не трудно, победить и остаться живым — гораздо трудней.

— Ноя, предлагая штурм, не собирался укрываться за спинами спецназовцев!

— Верю. Если бы было принято решение о штурме, я тоже не остался бы в сторонке. Но ты не обратил внимание на главную для нас военных мысль, высказанную теми неизвестными нам подпоручиками: погибнуть в бою не геройство. Победить и остаться живым — вот истинный героизм. Но я продолжу рассказ деда. Он, по его словам, постарался донести то, что услышал у двери командирской землянки, до рядовых солдат. До, так сказать, мусора. И чем закончилась та история? Когда германцы через пару дней предприняли наступление, все полковые офицеры, кроме двух подпоручиков, погибли в том бою. Даже попу досталась шальная пуля.

— Жестоко, но справедливо.

— Верно. Но я не о справедливости и жестокости. Я вот о чем: сохранилось ли прежнее чванство в армии в наше время? В годы гражданской, как я уяснил, оно почти отсутствовало, командир впереди на лихом коне или на тачанке. Личным примером вдохновлял. А вот позже, в годы так называемого Финляндского конфликта, высшее командование то ли по глупости, то ли по приверженности к прежним тактикам губили тысячи рядовых бойцов неразумными с тактической точки зрения и вовсе не подготовленными атаками. А откровение прославленного полководца, о котором поведал всему миру генерал Эйзенхауэр? Минные поля разминировались массами красноармейцев, сержантов и командиров низового звена. А под Москвой остановили немцев, бросив им навстречу очень плохо вооруженную армию сибиряков. Массой мусора добились что-то вроде локальной победы. Да, командиру дано право распоряжаться жизнями подчиненных, но это не значит, что можно командовать бездумно, без поиска тактически выгодного варианта. Вот об этом я думал, сказав решительное нет штурму крепости.

Ни майор Костюков, наставлявший молодого офицера, ни Михаил Богусловский, не могли даже представить, что примерно об этом же вели разговор молодой казак Прохор Костюков и столь же молодой офицер Иннокентий Богусловский, лежа в засаде на дороге у водозабора. Они ждали атаки Абсеитбека, короля контрабандистов. Впрочем, о самой обороне крепости знали из рассказов старших и майор Костюков и лейтенант Богусловский. Через какое-то время возник разговор и о том событии.

— Абсеитбек, которого на Алае чабаны называли меж собой не иначе как шакал ненасытный, а лизоблюды Керосиновым королем, привел на штурм крепости почти всех мужчин долины. Не потому они откликнулись на его зов, что так сильно уважали, — все они были его должниками, и он мог за неповиновение потребовать немедленного возвращения долга или увеличить процент. Для Абсеитбека народ, его же соплеменники — мусор. Он ничего не терял, ведя чабанов на смерть: вдовы и дети отдадут ему долг. А если не смогут, станут его рабами либо откупятся девочками или мальчиками. Вот я и спрашиваю, Михаил, тебя: разве можем мы идти путем кровопийца?

— Но засада, которую вы предлагаете, не обойдется без боя, значит, и без жертв.

— Безусловно. Но бой в более выгодных условиях. Это — раз. Второе — исход боя решат мужество и сноровка, штурм же крепости — явно проигрышное дело. Никчемная гибель. Вот о чем я тебе толкую. Да еще гибель заложников, чьи жизни, штурмуя крепость, мы поставим под прямую угрозу. Ну, а это и вовсе бесчестно.

Михаил Богусловский уже давно понял, что ляпнул на совещании о штурме, не взвесив все, по горячности ляпнул — он в тот момент не видел иного выхода. Ему представлялось что бандиты, как он справедливо называл сепаратистов, не пойдут на уговоры, не отпустят заложников, что также обрекает их на смерть, наиболее даже мучительную, после издевательств и попрания чести. Голод или нож по шее — вот конечный итог. Он не изменил своего мнения и сейчас. Переча майору Костюкову, он надеялся в споре найти что-то наиболее приемлемое, но сколько долго они ни обсуждали сложившуюся обстановку, ничего светлого впереди не проглядывалось. Они не могли даже предположить, что это светлое появится уже завтра на рассвете, когда их разбудит сам полковник Нуралиев.

— Я пришел позвать вас на заставу Ик Кизяк. Там задержаны контрабандисты. Целая группа. Большая группа. Хочу лично допросить. Зову и вас с собой. Машина готова. Позавтракаем на заставе. После допроса.

— Едем, — согласился майор Костюков, сразу же понявший идею полковника: через контрабандистов избавиться от банды сепаратистов. И все же спросил: — Разве контрабанда из Афганистана?

— Трудно судить. Скорее всего — да. Но мы не вдруг узнаем об этом. Ходокам такие подробности неизвестны. Главное же не в этом. Контрабанда — в обход властей, в руки которых сепаратисты не хотят попасть. Определенную ясность мы получим, допросив задержанных. И если улыбнется удача, через них свяжемся с тем, кто их послал. Пока же помолчим. Наш народ так учит: не говори, что поехал, пока не сел в седло.

— У нас тоже есть подобное: не говори гоп, пока не прыгнешь.

— Тоже мудро. Поехали, значит, не гопая.

От крепости до заставы Ик Кизяк километров двадцать. Их одолели быстро, тем более, дорога ровная, без колдобин.

Ворота на заставе отворены. Начальник заставы ждет, готовый доложить о задержании, хотя, если быть откровенным, не совсем понимает, отчего такой переполох. Задержание, можно сказать, обычное. Почти все тропы контрабандистов заставе известны, и просачиваться ходокам удается только потому, что не хватает людей надежно перекрыть все тропы. На сей раз повезло: наряд — на фланг, прямо ему в руки — ходоки.

Не сразу, конечно, они подняли руки. Попытались вернуться в горы, отстреливаясь. Наряд, однако же, не лыком шит — отсек путь отхода, и побросали оружие контрабандисты, когда один из них был убит, а двое ранены.

Полковник прервал рапорт начальника заставы:

— Веди на завтрак. За дастарханом все подробно объяснишь нам. Особенно гостю из России.

В столовой стол накрыт. Повар в чистой куртке снежной белизны и даже в колпаке по случаю приезда гостей, встречает докладом.

— Твой доклад — на дне тарелки, — благодушно заключил полковник и жестом гостеприимного хозяина пригласил к столу не только майора Костюкова и лейтенанта Богусловского, но и начальника заставы.

— Начнем с кумыса. Он дает аппетит.

Михаилу не понравился кумыс. Запах какой-то непривычный. Отталкивающий. Он, однако, увидев, с каким наслаждением буквально впитывают его в себя как что-то божественное хозяева, пересилил себя и тоже выпил кису. А вот бесбармак понравился. Баранина свежая, нежная и не очень жирная, а сваренные в крутом бульоне пластины теста вкусны, поэтому Михаил не отставал от других, хотя и ел впервые это блюдо.

Наконец, чай. Время для делового разговора.

— Тропа, по которой пришли задержанные, известна давно, но пользуются контрабандисты ею очень редко. Почему? Ответ на этот вопрос сложный. Видимо, берегут ее для наиболее важных случаев.

— Об этой тропе сложено много легенд. Она использовалась легендарным начальником отряда для игры с Мейиримбеком, братом короля контрабандистов Абсеитбека, убитого, похоже, своими же при штурме казачьей крепости. Об этом, если гости захотят, мы можем рассказать. После допроса, естественно.

— Не стоит, — ответил майор Костюков. — Нам с лейтенантом все, что здесь происходило, известно из уст участников тех событий. Мой дядя, Прохор Костюков — мое имя в честь него — отбивал штурм Абсеитбека.

— Постой-постой. Костюков — большой генерал?

— Да. Но тогда он был простым казаком и оборонял крепость вместе с родственником лейтенанта Иннокентием Богусловским, который возглавлял пограничный гарнизон после раскола.

— Богусловский тоже большой генерал.

— Да. Богусловские известны хорошо в пограничных войсках. Отец лейтенанта Богусловского, — кивок в сторону Михаила, — служил рядовым вот на этой заставе.

— Уважаемые люди! — воскликнул полковник Нуралиев. — Очень скромные люди. Не вот этот бы дастархан, мы не узнали бы ничего о вас.

— У нас самих еще скромные послужные списки.

— Нет-нет. Вы обязательно повстречаетесь с пограничниками этой заставы, с пограничниками отряда. — И добавил: — После окончания операции. И не говорите, что вам нужно спешить к месту службы: два или три дня не очень большая потеря времени.

— Нас действительно ждет граница с Афганистаном, но мы не откажем вам в вашей просьбе.

— Прекрасно. А теперь — за дело. Начнем допрос.

Какой допрос, если оценивать его по большому счету. Узнав, кто главный в группе контрабандистов, полковник сразу пошел в атаку.

— Или ты все рассказываешь без утайки, или мы передаем тебя и всю твою группу погранстраже официально. Вместе с героином. А это, как тебе хорошо известно, смерть.

Подействовало без осечки. Знали контрабандисты, что ждет их, попади они в руки властей. Изобьют до полусмерти, затем отдадут под суд. А у суда с контрабандистами один разговор: смертная казнь. А если даже отправят на многие годы в исправительную колонию, то там смерть слаще жизни. А кому такое по душе? Рассказал старший все. Оказывается, несли они не только заплечные мешки с героином, но и устное слово к руководителям оппозиции, то есть сторонникам создания государства, живущего по законам шариата. А слово такое: если не перестанут дремать, им не будут поступать деньги.

— Кто послал?

— Абдурашидбек.

— Не внук ли Мейиримбека?

— Да.

— Все ясно. Жди нашего слова.

Допрошенного увели, и полковник Нуралиев как бы спросил самого себя:

— А не начать ли нам игру с Абдурашидбеком? За его спиной видны клыки какой-то разведки. Вполне возможно даже ЦРУ. Или — английской. Не исключено, как, товарищ майор, говорят у вас — убьем двух зайцев: спровадим бандитов, именующих себя сепаратистами, и возьмем под свой глаз так называемую правоверную оппозицию. Плохо ли?

— Замысел верный. Нужно его хорошо продумать тактически.

— Этим и займемся.

Ноша, можно сказать, неподъемная. Естественней все будет выглядеть, если к переговорам с сепаратистами подключить оппозицию. Но как?

— А если подключить, не подключая? — неожиданно даже для самого себя предложил Богусловский. — Разве тот, как его…

— Абдурашидбек.

— Вот-вот, Абдурашидбек будет знать, встречались ли те, кто хочет деньги и того же, как в Узбекистане, так и в Киргизии?

— Добрая мысль: использовать вслепую. Ей и дадим путевку в жизнь.

— Тогда придется отпускать ходоков. Немалый риск.

— Можно и не отпускать. И здесь можно вслепую. Главного ихнего отпустим одного, и даже не отпустим, а сопроводим.

План удался. Переодетые под ходоков пограничники с заплечными мешками спустились короткой дорогой по извилистому ущелью до Гульчи, и каково же было их удивление, когда они оказались в доме местного торговца хлебом, который стоял под самым боком комендатуры. Торговец был вне всяких подозрений, цены на свой ходовой товар держал более чем умеренные, много помогал пограничникам. Бескорыстно. Так во всяком случае, они считали.

В присутствии только одного переодетого прапорщика глава группы контрабандистов передал вначале героин, затем слово Абдурашидбека руководителям оппозиции, и хлеботорговец, еще раз основательно удивив пристава прапорщика, попросил ходока:

— Передай своему хозяину так: в трудное положение попали правоверные из Узбекистана. Спроси: сможет ли он подать им руку помощи?

— По нашей тропе разве смогут пройти много нукеров Бека для успешного удара по войску кокаскеров? — спросил недоуменно прапорщик. — Да и не пойдет на это наш хозяин. Он — мудр и очень осторожен. Поэтому он и процветает.

— Процветает он не потому. Его держат, пока он нужен! — резко бросил хлеботорговец. — Он слуга тех, кто поддерживает нас, борющихся за шариатское государство! А пойти по тропе? Если проходит один, пройдет сотня. Слушайте и запоминайте: пойдете обратно вы вдвоем, остальные все останутся у меня. Помогут мне по хозяйству. Передадите мою просьбу принять правоверных узбеков.

Новый поворот. Неожиданный. Как идти прапорщику к Абдурашидбеку? Что, тот не знает в лицо тех, кого отправлял с наркотиками?

Ломали, однако, голову не слишком долго. Решили идти на риск: прапорщик пойдет представителем оппозиции. Это даже лучше. И впредь именно через него можно будет продолжить игру.

И то, что остальных контрабандистов на какое-то время задержал хлеботорговец, тоже лыко в строку. Снимет это все возможные подозрения.

Загвоздка только в одном: среди тех пятерых, которых заменили пограничники и которые под крепкими запорами сидят на заставе, не окажется ли несговорчивого.

— Пугнем основательно. Либо они принимают наши условия и носят по своей тропе наркотики с прибытком для себя, либо расстаются с жизнью. Расправа над ними свершится руками самого Абдурашидбека. Станем внимательно отслеживать, чтоб самим не попасть на крючок, чтоб с нами не начали контригру.

Но это — головная боль будущего, тем более, что к игре подключатся органы госбезопасности, теперь же главным своим успехом пограничники считали обещание хлеботорговца подсказать там, в столице, идею о тайном пропуске за кордон сепаратистов. В средствах массовой информации изложить дело так, будто сепаратисты сдались и их главари после расследования предстанут перед судом. А расследование может длиться годами, и факт этот забудется.

Ходоки ушли тайной тропой, и целых двое суток прошло в ожидании. Но вернувшиеся от Абдурашидбека посланцы принесли радость — Бек согласен. Он даже рад принять у себя правоверных и тайно, малыми группами, переправить к узбекам в Афганистан. А на следующее утро поступила шифровка с указанием полковнику Нуралиеву повести срочные переговоры с отрядом узбекских сепаратистов и, добившись их согласия, выдворить из пределов Киргизии. Начатую игру с закордоном поведут органы госбезопасности.

Что же, руки развязаны. Можно начинать переговоры. В них вмешивать прапорщика нецелесообразно… Но одному — веры мало. Пришлось обрабатывать еще одного из контрабандистов. Остальные, мол, в явочном доме до тех пор, пока не подойдет их очередь сопровождать отряд, если будет на то их согласие.

Но на переговорах Азиз уперся:

— Если мы пойдем, то пойдем все вместе.

— Такой отряд не может быть не замечен властями. Вы не хотите идти открыто через КПП, справедливо опасаясь быть разоруженными и арестованными, отчего же вы отказываетесь от разумного предложения Абдурашидбека? Он согласился принимать вас только небольшими группами и такими же группами переправлять в Афганистан, к вашим соплеменникам.

— Пограничный полковник, — подтвердил слова Нуралиева старший контрабандистов, — говорит то, что сказал мой хозяин. Только малыми группами. Нас осталось пять ходоков, знающих тропу. Мы поочередно станем водить вас через горы.

— Я посоветуюсь с Избранным Аллахом. Его слово станет окончательным.

Через час Азиз вернулся.

— Мы принимаем условие Абдурашидбека: пойдем через горы поочередно, но отсюда и до полной нашей безопасности мы пойдем все вместе. В окружении заложников. В случае нарушения вами договоренности, первыми примут смерть они.

Почти тупик. Однако на помощь пришел старший из контрабандистов. Он уже понял, что теперь полностью в руках пограничников и не видел смысла хитрить с ними, боясь за свою жизнь. Стать верным их помощником — в этом он видел свое благополучие на ближайшее время, а если Аллаху станет угодно, то до конца дней своих. Вот он и вмешался:

— За узким лазом в гроте — путь в горы по нашей тропе. Но подъем сперва пологий, где можно поставить десять, а то и пятнадцать юрт. Лаз, если в нем поставить пулемет, никто не одолеет. Полная безопасность обеспечена.

— Ты самолично, а не полковник, скажешь нам, когда там поставят юрты и доставят вдоволь мяса и хлеба. Тогда мы пойдем.

Условие приемлемое. Прошло пару дней, и сепаратистам дали знать — их требования выполнены.

Теперь самое ответственное. Не расставишь по всей дороге заставы, да еще и до левого ее фланга бойцов, а без доброй охраны не пустишь бандитов. Им вера какая? вот и решили, взвесив все, сопровождать сепаратистов ротой русского спецназа. Бойцы натренированы и наиболее готовы к любым неожиданным поворотам в обстановке.

Ворота крепости отворились. Первыми вышли вперемешку заложники и десяток наиболее преданных главе сепаратистов из сотни его телохранителей. Следом, как и обещал главнокомандующий вооруженными силами Избранного Аллахом, все остальные бандиты в окружении заложников. Им велено было держаться друг за друга, иначе — пуля в голову.

Избранный Аллахом сменил свой халат на поношенный, снял и свою отличительную чалму, надев простую, и при всем желании его нельзя было отличить от остальных бандитов или идейных, если бы снайпер имел задание поразить его одним выстрелом.

Не мог не понимать Избранный Аллахом, что подобное исключено, но он очень высоко ценил свою жизнь и оберегал ее со всем старанием.

Шагали медленно. Можно сказать, брели. Особенно тормозили движение старики, старухи и дети. Голодные, напуганные прежними расправами, они старались не упасть, чтобы не получить пули в голову, их поддерживали молодые, у которых сил осталось побольше, но прытко толпа двигаться все же не могла. Избранный Аллахом даже велел Азизу убивать обессиливших, однако Азиз поперечил. Впервые.

— Нельзя. Мы дали слово.

— Слово?! Аллах простит деяния наши ради святой цели.

— Наши святые деяния прервутся после первого выстрела. Вон сколько аскеров с автоматами, в бронежилетах. Предлагаю отпустить аксакалов, старухи малолеток. Быстрей пойдем.

— Поступай, как знаешь.

Главнокомандующий тут же велел всем остановиться и начал самолично распоряжаться, кого из заложников отпустить.

У обалдевших от счастья старух и аксакалов едва хватало сил делать в сторону несколько шагов, и они тут же валились в изнеможении на землю, истово целуя ее.

Дети подражали своим бабушкам и дедушкам.

Капитан Игнатьев связался с майором Костюковым и попросил.

— Высылайте все машины, какие есть. Не только наши «Уралы».

Миновали заставу. Еще несколько километров пути, теперь более спокойного, и вот он — грот, из которого вытекает речка. Капитан Игнатьев, взяв пару бойцов, встал у входа в грот.

— Проходят только сепаратисты. Ни одного заложника я не позволю взять с собой.

— Зря это, капитан, — вроде бы с сожалением ответил Азиз.

— Я — Багдадский вор, умею держать слово.

Вскоре за освобожденными заложниками приехали машины. На них прибыли майор Костюков и лейтенант Богусловский.

— Все, наша миссия окончена, — с облегчением промолвил капитан Игнатьев. — Обошлось без жертв с нашей стороны.

— Ваша — да, — ответил Костюков и покачал головой. — А нам с лейтенантом, думаю, еще придется с ними встретиться. И не единожды.

 

Глава пятая

В то самое время, когда майор Костюков и лейтенант Богусловский выполняли спецзадание, как они называли свою миссию на Алай, произошло два события, по важности не уступающие друг другу. Одно из них — в Москве. Точнее — в Подмосковье. На даче депутата Юрия Трофимовича.

Началось оно с того, что Юрий Трофимович, сухопарый чистюля с холеными руками, считавший себя выдающимся политиком, пригласил одного из своих помощников, Иосифа Сильвестровича Лодочникова, на свою дачу.

— Часиков эдак к двенадцати. В субботу. На шашлычок.

Лодочников знал, что дача Юрия Трофимовича частенько принимает гостей, но как правило, весьма значительных. Он как помощник иногда исполнял довольно пикантные поручения, привозя гостям для утехи мелькавших на экранах телевизоров певиц, а то и вовсе безвестных красавиц — певицы вели себя с ним надменно, как и подобает раскрученным до звездной величины артисткам эстрады, хотя отличались они не столько голосами, сколько соблазнительными телами, которые охотно выставляли напоказ с помощью соответствующих одеяний. Безвестные красавицы не корчили из себя невесть кого — они ехали на заработки, поэтому и вели себя сообразно своей профессии. Лодочникову не очень-то к душе были подобные поручения, но он не мог от них отказаться. Знал: не исполни просьбу шефа, завтра же получишь под зад коленом.

А разве ему худо живется за спиной у шефа, вернее, между теми, кто желает поддержки депутата, и самим депутатом. Не жадничали домогавшиеся депутатской благосклонности его лоббизма.

Где еще найдешь такое теплое место?

И вот — приглашение на дачу его самого. И радостно, и тревожно. Если же быть более точным — предчувствие чего-то необычного.

«Какая-то особая нужда во мне».

Он старался предугадать, какое серьезное задание даст Юрий Трофимович ему как юристу, но ничего стоящего из этого не выходило. Подспудно лишь пробивалась тревога. Всем помощникам Юрия Трофимовича было известно, что в омуте на Истре, близ дачи, водится сом-людоед. Особенно всем стало ясно, что это не легенда, пришедшая из прошлого, после того, как один из помощников сгинул в том омуте.

Меж собой помощники не обсуждали тот трагический факт, опасаясь друг друга: известит о пересудах кто-либо шефа, несдобровать тогда. Такое предупреждение получил Иосиф Сильвестрович от отца, когда поделился с ним своей тревогой.

— Какую-то крупную игру затевал твой шеф, а помощник, втянутый в эту игру, хотел, видимо, кинуть своего шефа. А тот клан никому ничего не прощает. Он добр только к тем, кто верно ему служит.

Отец-то знал больше сына, и как ему не поверишь?

Теперь вот, вспоминая тот разговор с отцом, Лодочников скрупулезно анализировал свое отношение с шефом, пытаясь найти хоть малую свою оплошность, которая бы вызвала гнев шефа и соответствующую этому гневу расплату, но ничего не находил.

«Нет, все у меня в ажуре. Ни разу не обманул шефа, не присвоил себе положенное шефу».

Вот с такими противоречивыми чувствами он поехал на дачу Юрия Трофимовича. На своей, а не на служебной машине, без шофера. Как и попросил шеф, предупредив:

— Разговор серьезный. Лучше, если о нашей встрече будут знать как можно меньше людей.

Иосиф Лодочников не знал, что на даче, куда он едет, в свое время произошли важные события, сыгравшие решающую роль в жизни их семьи и что именно там старинная родовая фамилия Буберов-Ткачей ушла в небытие, а появилась новая — Лодочниковы. Он не знал и того, какую роль сыграл в жизни его отца отец Юрия Трофимовича. Для внука тайна деда и бабки, тайна отца — тайна за семью печатями.

Дорога знакомая, машина идет легко, послушная рулю и педали газа. Помех почти нет, и Иосиф Сильвестрович не опасался опоздать. Но раньше тоже не нужно. Лучше за пару километров до дачи переждать время.

Так он и поступил. За мостом через Истру он принял на обочину, заглушил мотор и спустился на берег. В его распоряжении добрых полчаса, можно еще и еще раз, созерцая спокойное течение воды, уверенной в своей скрытой, но необоримой силе, подумать о предстоящем.

«Вот так нужно вести себя, как эти тихие струи. Не вдруг чтоб бросалось в глаза истинное состояние души. И не только сегодня. Пример для подражания вообще».

Но одно дело — благие пожелания, другое — исполнение этих благих пожеланий. Тут, как считается, характер нужен. А у Иосифа Лодочникова уже давно выработалось определенное поведение: скрывать слабохарактерность и даже природную робость ничем не обоснованной наглостью. Мнение о нем, как о неисправимом наглеце, основательно укрепилось у всех, кто общался с ним по деловым вопросам. И только Юрий Трофимович основательно раскусил его, проник в глубину его робкой душонки. Поэтому и выбор свой остановил на нем.

Дачу, которую подарил ему отец Трофим Юрьевич, он, став депутатом, основательно перестроил. Пользуясь своим положением, взял в аренду несколько гектаров земли, затем приватизировал ее, как дачный участок. Терем он оставил для себя, а для охраны и прислуги построил многоквартирный кирпичный дом. Участок же свой огромный огородил высоким плотным забором. В глубине леса вырыл довольно большое озеро, где любил побаловать себя спиннингом или удочкой. Не забыл он и о бассейне, и о сауне — все как у людей с крупным достатком, которых, в обиду русскому народу, окрестили новыми русскими.

Подвозил Иосиф Лодочников певиц и красавиц, как правило, к бассейну с сауной, где проходило обычно разнузданное веселье. Он надеялся быть нынче удостоенным чести попариться с шефом и поплавать после этого в прохладном бассейне, увы, мечте этой не суждено было сбыться: его встретил страж ворот и указал на стоянку, которую здесь называли предбанником.

— Юрий Трофимович звонили. Они на подъезде. Они велели тебя проводить в терем.

Совсем не то начало, на которое он надеялся в тайне. Это грубое — ты. Терем. Впрочем, терем, так — терем. Тоже не плохо. Не в машине ждать. И не во дворе вот с этим хмурым грубияном.

В тереме встретила его горничная, женщина в летах, но приятная мягкой округлостью тела и миловидным лицом, с естественным румянцем щек.

— Проходите в каминную. Юрий Трофимович вот-вот будут.

Это «вот-вот» растянулось на добрых полчаса, которые коротал Лодочников, восседая в мягком кресле и, казалось, безмятежно созерцал умиротворяющие языки пламени — если бы кто поглядел на Лодочникова со стороны, увидел бы уверенного молодого мужчину, ублажающего себя совершенно расслабленным отдыхом. Но это не так: Иосиф Сильвестрович был напряжен до предела. Никогда еще шеф не заставлял себя так долго ждать. Если он назначал время для деловой беседы, то был пунктуален, требуя пунктуальности и от своих помощников. И вот — такое.

Дверь наконец в каминную приоткрылась, и горничная заговорщицки известила вполголоса:

— Юрий Трофимович идут.

Стало быть, следует встать.

Он не извинился за опоздание и в то же время удивил Лодочникова необычным обращением:

— Пора, мой друг, побаловать себя шашлычком. Все готово на берегу Истры. Приглашаю.

Когда они вышли за калитку и даже отошли от забора на довольно приличное расстояние, Юрий Трофимович приостановился:

— Не верю я, чтобы меня не прослушивали. Мнение не просто депутата, а заместителя председателя комиссии, считаю, очень важно знать компетентным органам. А у нас разговор, мой друг, не для их длинных ушей.

Вот тебе — новая загадка. Взвихрила она у Лодочникова разномыслие. Очень хотелось заглянуть вперед. Лучше, конечно, спросить, но ловко ли?

«Дождусь его первого конкретного слова».

Довольно долго пришлось Лодочникову ожидать этого слова, находясь в полном неведении… Не спешно они подошли к берегу Истры, где рядом с угрюмым остовом, над которым нависли кусты лещины, пылал углями мангал, а на переносном складном столике из карельской березы стояла бутылка «Сантори» и тарелочки с нарезками нескольких сортов колбас, ветчины и янтарного лимона. В отдельной большой вазе бугрились фрукты и виноград.

Один из парней ловко наполнил коньяком рюмки, второй уложил веер шампуров, нанизанных нежной бараниной в перемежку с помидорами и круглешками лука.

— Что же, мой друг, причастимся и закусим, что бог послал, пока поспеет шашлык, — предложил Юрий Трофимович и первым взял рюмку.

Чокнулись. Без тоста. Одно лишь произнес, вроде бы для себя, Юрий Трофимович:

— Ну, с богом.

Долгий перерыв между первой и второй рюмками не положен. По этому поводу существует много поощрительных баек, и Юрий Трофимович не приминул воспользоваться одной из них:

— Долгая вторая — загубленная первая!

После второй — новая присказка: «Бог троицу любит». Юрий Трофимович явно спешил одурманить коньяком гостя. Должно быть и прислужники имели соответствующий инструктаж, ибо не спешили снимать с мангала шампуры. Пока хозяин не вопросил:

— Не пережарится ли мясо?

— Никак нет. У нас такого не случается, — гордо ответил занятый шашлыком прислужник. — Вот, отведайте.

Действительно — сочный, ароматный, явно без уксуса, выдержан в хорошем вине с умеренным добавлением лимона — Иосиф Сильвестрович с жадностью стаскивал с шампура кусок за куском (коньяк основательно раздразнил аппетит) и не сдерживал своего восторга, более, конечно же, в угоду Юрию Трофимовичу:

— Вот это да! Впервые в жизни. Кайф!

Бутылка «Сантори» опорожнилась. Откупорена еще одна. На мангал легла еще одна партия шампуров, и только когда от нее тоже ничего не осталось Юрий Трофимович предложил Иосифу Сильвестровичу:

— Покатаемся на лодочке. Потом — по второму заходу. Обмоем наш уговор.

В основательно затуманенной спиртным голове Иосифа Сильвестровича вяло заворочились мысли:

«Что за уговор? Чего тянет кота за хвост?»

За весла сел сам Юрий Трофимович. Молча отгреб от поляны подальше, и тогда только молвил свое слово:

— Вот теперь наверняка никто не подслушает. Можно будет в открытую, — и, помолчав немного, спросил: — Помнишь ли ты, друг мой, приезд депутатской группы из Душанбе? Пару месяцев назад?

— Конечно, — еще не понимая к чему клонит шеф, ответил, стараясь как можно бодрее, Лодочников. — Солидная группа. Я много с ней работал.

— Верно. Много и, нужно признать, умело. Ты понравился возглавлявшему делегацию Исмаилу Исмаиловичу.

— Хочет переманить к себе?

— Не подгоняй лошадей. Помедленней давай. Как у Высоцкого: чуть помедленнее, кони. Хотя в какой-то мере ты почти уловил суть. Тебе предстоит стать посредником или связным. Как будет угодно определить твою предстоящую миссию. Возможно, иное что придумается. Твое право. Важно иное. Важна суть. А суть вот в чем: Исмаил Исмаилович крепко связан со своими родственниками через Афганистан, и время от времени получает оттуда посылки. Много посылок. Девать их в Таджикистане нет возможности, вот он и просил меня принимать те посылки здесь. В Москве. Куда они дальше пойдут — не наше дело.

— Какие посылки?

— Неужели проницательность твоя подводит тебя? Не узнаю. Не узнаю.

— Может, виной тому коньяк, — оправдался торопливо Иосиф Сильвестрович, начиная понимать, какое страшное задание дает ему шеф-депутат.

А Юрий Трофимович, ухмыльнувшись, продолжил:

— Какие посылки могут быть из Афганистана? Верно — героин. Чистейший, доложу я тебе, друг мой. Самой высокой, так сказать, пробы.

— Весьма опасное предприятие. Последствия могут быть очень печальными, — попытался повлиять на шефа Иосиф Лодочников. — Мало ли у нас мзды без героина?

— Молодо-зелено. Мзда, особенно твоя, — мизер. Ты хочешь иметь вот такую, как у меня, дачу? Да, хочешь! Нет такого человека, кто не желал бы большего. А много без риска не бывает.

— Риск риску рознь.

— Не стоит преувеличивать опасность. Кто посмеет поднять руку, задержать и досмотреть помощника зампреда комиссии Думы! А если его еще провожает как своего друга уважаемый в республике депутат?

— Так-то оно так. И все же.

— Выбор у тебя, друг мой, ограничен. Или — да, или — нет, — в голосе Юрия Трофимовича прорезались нотки недовольства. — Третьего не дано!

Приперт к стенке. Вернее, к борту лодки. Какой выбор? Никакого. Если дать согласие — обмывание договора, если отказаться — чем все закончится?

Хмель выветривалась из головы стремительно. Не такой ли разговор вел Юрий Трофимович с тем помощником, который попал в зубы сома-людоеда. Великую тайну открыл тому шеф, как теперь ему, Лодочникову. Получив отказ, рисковать не стал.

«Упрятать концы в воду решил тогда, не повторит то же самое и теперь, если откажусь? Лодочка может оказаться верткой как раз в омуте. Или спихнут в воду добры молодцы-прислужники. Конец неминуем».

Юрий Трофимович терпеливо ждал ответа, а Лодочников все не решался сказать роковое слово.

— Ну! друг мой?!

Металл прозвучал в голосе шефа.

— Пожалуй, я соглашусь, — наконец ответил Лодочников и добавил, бодрясь: — И в самом деле, риск есть, но не очень великий. А богатство? Вы правы, Юрий Трофимович, оно никогда не станет лишним.

У самого же душа заныла. Отвратительно. Непослушно.

— Вот и ладушки. Погребли. Новые угли в мангал подбросим.

— Когда мне ехать?

— Точно я не могу тебе, мой друг, сказать. Точный день назовет Исмаил Исмаилович. Твоя задача быть готовым хоть завтра. Все нужное для командировки собери. Чтоб осталось поцеловать жену с сынишкой и — на самолет.

Еще одну бутылку, теперь уже «Наполеона» осушили Юрий Трофимович с Иосифом Сильвестровичем. Шеф заметно опьянел, Лодочников же только притворялся охмелевшим. На самом деле он был трезв, как стеклышко.

Второе событие, кровавое, которое потрясло не только пограничные войска, произошло на таджикско-афганской границе. На заставе, которую пограничники меж собой называли Приостровной. Она действительно стояла близ Пянджа, а на ее левом фланге был довольно внушительный остров, принадлежавший Таджикистану, ибо стоял он по эту сторону фарватера. На острове — обилие фазанов, однако пограничникам охота на нем не рекомендовалась, ибо его облюбовал для своей охоты депутат Исмаил Исмаилович. Почти каждый месяц он приезжал на свое заповедное место, убивал десятка три фазанов, часть из которых презентовал офицерам заставы. Он вроде бы курировал «Приостровную» довольно регулярно присылал гуманитарный груз, а иной раз еще и с группой известных в стране артистов. На заставе приветливо встречали Исмаила Исмаиловича, и никто, как казалось, не подозревал, какая истинная цель скрывается за любительской охотой.

Обстановка на заставе была относительно спокойной. На сопредельной стороне талибы не вышли к Пянджу — войска Дустума, а после его убийства, его приемников, удерживали свои позиции надежно, получая поддержку от России и иных стран Содружества Независимых Государств, поэтому не было ни одного случая обстрела нарядов с противоположного берега. Только, как и на других соседних заставах, время от времени задерживали контрабандистов с наркотиками. На «Приостровной» даже чаще, что считалось успехом. Начальник заставы в чести, заставу хвалят, и к этому привыкли и начальник заставы старший лейтенант Чирков, и вроде бы его заместитель лейтенант Дадабаев — пограничник со стажем, из прапорщиков. Как выяснится позже, он неоднократно внушал старшему лейтенанте Чиркову обратить особое внимание на остров, особенно перед приездом на охоту депутата, однако Чирков не просто отмахивался, но даже подшучивал над, как он говорил, чрезмерной бдительностью.

— Разве может депутат пойти по скользкой дорожке? Мне такое даже в голову прийти не может.

На этом обычно все и заканчивалось.

Жизнь на заставе продолжала идти привычным ритмом, не предвиделось ничего особенного и на эти трагически закончившиеся сутки, кроме такого важного события, как двадцатипятилетний юбилей старшего лейтенанта Чиркова, закоренелого, как говорили меж собой пограничники, холостяка.

Торжественный ужин готовил заставский повар, ибо и лейтенант Дадабаев тоже еще не успел обзавестись семьей, хотя у него уже была невеста — местная учительница русского языка и литературы Кокаскерова Гульсара. Вот Дадабаев и предложил Чиркову:

— Виктор Дмитриевич, а не позвать ли на твой юбилей Гульсару? Пусть поближе познакомится с нашим бытом. Скоро ей сюда переезжать. Она согласилась выйти за меня замуж. В летние каникулы.

— Зови, конечно. Может, подругу прихватит из учительниц. Мне тоже о невесте думать пора.

— Не высовывая носа с заставы, невесту не найдешь. А в поселке есть медичка, есть девчата-учительницы. Весьма симпатичные. И по годам тебе в самый раз. Любая из них рада будет надеть на себя семейную уздечку.

— Скорее — на меня.

— Это как получится. От мужчины многое в семье зависит, так говаривала моя покойная мать.

— Расфилософствовался. Бери машину и дуй в село. Вези свою Гульсару и ее подругу по ее выбору. Может, помогут повару, а то и вовсе заменят его.

Лейтенант Дадабаев едва успел застать Гульсару в школе, хотя у нее по расписанию значился еще один урок. Она же отчего-то спешно собиралась уходить.

— За мной пришли, — пояснила она Дадабаеву. — Ждут меня. Что-то страшное, Латып, готовится.

— Для тебя страшное? Но кому нужда тебя обижать? Родителям твоих учеников? Но от тебя дети без ума.

— Как и ты, — улыбнулась Гульсара, согнав с лица хмурость. — Я тебе, Латып, все объясню. Потом. Когда минует опасность. Теперь же мне нужно спешить. Извини.

— Но какая опасность?

— Потом-потом. Пока я только догадываюсь, толком ничего не знаю, — со вздохом ответила она, затем — решительно. — Пойдем со мной к аксакалу, что ждет меня за школьной оградой.

Они вышли во двор, затененный пышными деревьями, растущими вдоль ограды, миновали калитку, но на скамейке в сквере никого не оказалось. Гульсара даже растерялась.

— Внук аксакала передал, что мне грозит неволя и что дед его будет ждать на скамейке.

— Явный розыгрыш.

— Не скажи. Такими вещами не шутят.

— И все же, думаю, возвращайся к своим ученикам. Я эти сорок минут подожду. Потом увезу тебя на заставу. Старлею нашему двадцать пять стукнуло. Юбилей. Пригласи еще свою подругу. На смотрины.

— Спасибо. С удовольствием приму приглашение, но прежде все же повидаюсь с аксакалом. Внук его сказал: старейшины села долго о чем-то советовались прежде чем передать свое слово через моего ученика. Не могу я обидеть стариков. Не могу.

Пока они вот так пререкались, на дорожке, обрамленной живою изгородью из роз и пионов, показался согбенный старец с посохом в руке. Гульсара рванулась к нему навстречу, Латып Дадабаев едва поспевал за ней.

— У тебя гость? — вроде бы недовольно спросил аксакал и почтительно прижал руку к сердцу, приветствуя лейтенанта. — Салям алейкум.

— Алейкум-ас-салям, — с легким поклоном и тоже приложив руку к сердцу, ответил Дадабаев. — Я приехал за Гульсарой позвать ее в гости на заставу.

— Она никуда не поедет. Так решил совет старейшин и это решение одобрил улема. А то, что ты здесь — хорошо. Никому из нас не придется плестись на заставу.

— С приятной ли вестью?

— Нет. На вас нападут. Когда точно, нам узнать не удалось. Может, даже сегодня ночью.

Латып Дадабаев даже присвистнул. Он-то хорошо знал памирцев, хотя сам был узбеком. Памирцы слов на ветер не бросают. Памирец скажет слово, когда будет точно знать его вес.

Аксакал же повелевает:

— У езжай поскорей. Чем меньше народа тебя увидит, тем селу спокойней. Все. Больше ничего я сказать не могу. Для вас, кокаскеров, услышанного вполне достаточно, чтобы принять нужные меры.

Дадабаев хотел поцеловать Гульсару, но постеснялся при аксакале это сделать. Он поклонился старцу, Гульсаре лишь кивнув.

— До свидания. Береги себя. И все же, не нужна ли наша помощь?

— Ее сберегут, — пообещал твердо аксакал. — Помощь нужна вам самим. Поспеши, аскер.

С этих последних слов и начал Дадабаев пересказ разговора с одним из старейшин села начальнику заставы, но старший лейтенант хмыкнул:

— Какая помощь? Какое нападение? Не талибы же на той стороне, а твои соплеменники. Они лояльны и к таджикам, и к России.

— Разве известно, откуда может подуть свирепый ветер? Известно только одно: ветер почему-то всегда дует в лицо.

— Восточная философия.

— Если хочешь — да. В ней очень много мудрости, если ее понимать и воспринимать без иронии.

— Не серчай, Латып Дадабаевич, я не хотел тебя обидеть. Я не вообще о восточной философии, я о твоем тревожном, якобы сообщении. Не предвижу ветра ни с какой стороны. К нам одинаково лояльны как таджики, мир и покой которых мы охраняем, так и узбеки на сопредельной территории. Если прорыв контрабандистов — вполне допустимо. Даже крупной вооруженной группой. Но при чем тут Гульсара? Разве она мешает наркобизнесу? Не сходятся концы с концами. Тем более — не связываются. Нелепость какая-то.

— Если услышишь звон, скажешь себе: караван идет и приготовишься его встречать.

— Да я не против усиления охраны границы, я совершенно против того, чтобы просить помощь. Не хочу прослыть паникером. Давай покумекаем, какие меры усиления нам самим принять.

Они подошли к висевшей на стене под стеклом схеме участка границы, хотя сделали это по привычке. Оба они знали свой участок лучше, чем свои пять пальцев.

— Напротив острова выставим заслон.

— Я возглавлю его.

— Но у нас — вечер. Не откладывать же мой юбилей. Двадцать пять — первый юбилей. Он больше не повторится.

— Извини, но я только пригублю рюмку, провозгласив тост за тебя и за твою офицерскую карьеру. Оставлю затем одних со старшиной. Я знаю: аксакалы пустословить не станут.

— Ладно. Воротишься к утру — продолжим застолье.

— Усиленные дозоры по берегу, секреты, заслон против острова — все верно, но меня беспокоит нависшее над нами плато.

В самом деле, вправо и влево от заставы — береговая ровность, а вот с тыла она как бы отгорожена от мира высоким крутым обрывом, которым оканчивается довольно обширное плато. Можно было бы сказать, что оно ровное, если бы не обильные валуны, выглаженные дождевыми и снежными ветрами, но все же внушительные.

— Что, с тыла кто подойдет? Ты, Латып Дадабаевич, похож на пуганную ворону, которая куста боится.

— Плато — не куст. Сверху застава как на ладони. Стреляй — не хочу.

— Не настаивай. Я считаю необходимым все наши силы сосредоточить на берегу Пянджа. Так и составлю план охраны. Усиление в основном в первую половину ночи. Если задумано нападение, сосредоточиваться вражья сила на нашем берегу станет загодя и постепенно. Засечем обязательно.

— Но с заслоном я пробуду у острова до самого утра.

— Ладно. Уступлю твоему упрямству.

— Доложи по команде о полученной информации.

— Обязательно доложу. Но помощи просить не стану.

— Зря. На плато бы десятка два из мангруппы.

— Нет. Глупо это.

— У меня иное мнение.

— Оставь его при себе. Станешь начальником заставы, ответственным за все, тогда твое мнение станет главным. Непререкаемым. Пока же за охрану участка спрос в первую очередь с меня, и я составлю план охраны на сутки, исходя из своей оценки обстановки.

Так и подмывало лейтенанта Дадабаева ответить, что он оставляет за собой право лично доложить коменданту или начальнику штаба отряда в связи со сложной обстановкой, но усилием воли остудил себя. К тому же еще и подумал:

«А может, действительно у страха глаза велики?»

Начальник же заставы доложил о полученных сведениях только дежурному офицеру по комендатуре. Тот спросил, не нужна ли помощь, но старший лейтенант наотрез отказался.

— Обойдемся своими силами. А потом, кто-то что-то сказал, не зная когда что-то будет и будет ли вообще, а мы — в панику. Не вижу реальной угрозы.

— Тебе видней. Если возникнут осложнения, докладывай немедленно.

На этом продвижение вверх полученных тревожных сведений остановилось.

На боевом расчете старший лейтенант Чирков не очень-то насторожил личный состав заставы, когда доводил обстановку.

— Мы получили неофициальные сведения, что возможно нападение на заставу. Время — неизвестно. С сегодняшнего дня переходим на усиленный вариант службы. Прошу более бдительно наблюдать за рекой, особенно в первую половину ночи. Цель: своевременно обнаружить и пресечь попытку диверсантов дестабилизировать наши отношения с сопредельной стороной.

Все. Никаких мер по обороне заставы в случае нападения на нее старший лейтенант Чирков не определил, и все пошло по привычному ритму, только прибавилось время службы в нарядах. Но для пограничников это, можно сказать, не очень обузно. И привычно. Когда о готовящемся переходе через границу контрабандистов поступает ориентировка, тоже дольше обычного приходится торчать на берегу Пянджа, упрятавшись в тугаях.

Заслон к острову запланирован в одиннадцать ноль-ноль. До этого лейтенант Дадабаев высылал наряды, стараясь каждый из них насторожить, но от солдат ничего не спрячешь, они знали о том, что начальник заставы и старшина уже сидят за столом, а если это так, то, стало быть, ничего страшного не предвидится, лейтенант же Дадабаев зря пургу пуржит.

Дадабаев, как и обещал, перед выходом в наряд к острову поднял тост за здоровье старшего лейтенанта, за скорейшее получение капитанского звания, выпил рюмку, закусив ее бутербродом, затем обратился уставно:

— Разрешите выступить на охрану границы?

— Ни пуха, ни пера. Если твои сведения точные, тебе встречать диверсантов. Они скорее всего пойдут через остров. Связь, как обычно, по рации. Не забудь о ракетах.

— Встретим.

Заслон действительно был готов встретить непрошенных гостей. Дадабаев велел взять с собой два пулемета, тройной комплект боеприпасов в рюкзаках, еще и по десятку гранат каждому. Когда все вроде бы было готово к выходу, услышал лейтенант Дадабаев реплику. Тихую, не для его уха.

— Чего ради такую тяжесть тащить. Особенно мне. Рация тоже не сто граммов весит.

Ефрейтор Алдошин, связист заставы, высказал свое недовольство, и Дадабаев не сделал вида, будто не услышал его слов:

— Первогодок бы ляпнул такое, простительно, ты же — дембель. Не ожидал от тебя, ефрейтор, передовик службы.

— Да я так, товарищ лейтенант, я понимаю, — дал задний ход Алдошин, но Дадабаев не принял простенького отступления:

— Не совсем, на мой взгляд. Потеря бдительности, потеря чувства настороженности, чувства постоянной опасности может стоить жизни не только благодушному ротозею, но и многим другим его сослуживцам, а то и мирным жителям. Так что, не бухти, а будь примером для молодых.

— Так точно.

И все же почувствовал Дадабаев нотки недовольства в этом стандартном «так точно». Подумал:

«Ничего. Пусть посерчает. Поймет, если гюрза клюнет».

Как в воду глядел лейтенант. Именно от него услышит он проникновенное: «Спасибо, товарищ лейтенант». Но до этого произойдет довольно много событий, поначалу буднично привычных.

Какое-то время после ухода лейтенанта Дадабаева к острову, наряды высылал самолично начальник заставы, но потом, как более стойкий, старшина заставы прапорщик Кожахметов. Хватило у них сил еще и на то, чтобы встречать возвращающиеся наряды и выслушивать привычное:

— Признаков нарушения границы не обнаружено.

— Тихо, стало быть?

— Так точно.

Потом, после двух часов ночи, начальник заставы и старшина не выходили из офицерского домика, доклады от нарядов принимал дежурный по заставе, а юбиляр за изрядно опустевшим столом сетовал:

— Испортил Латып мне весь праздник. Обещал привезти свою невесту и ее подругу, а привез переполох. Зряшный.

— Да, проявлена сверхбдительность. Метит, похоже, в начальники.

— Пусть метит. Он — достоин. Важно, чтобы под меня не копал. И не подличал.

— А сорвать юбилей, разве не подлость?

В четвертом часу они уснули, ткнувшись лбами в стол. Свалила их попытка научиться пить со свистом. Инициатором стал старшина заставы. Он рассказал, что когда они были на сборах, прапорщик, переведенный сюда откуда-то с севера, демонстрировал свою лихость так: наливал полный стакан водки (тонкий стакан), вдыхал полную грудь и медленно, не отрываясь, пил, выдыхая одновременно воздух со свистом. Как ни старались остальные прапорщики, ни у кого свист не получался.

— А у меня удастся! — С пьяной гордостью заявил Чирков. — Наливай!

Вот так и доналивались, не добившись желаемого свиста.

Как предполагал лейтенант Дадабаев, юбиляр должен прервать застолье и появиться с часу на час с проверкой службы заслона, он даже подумать не мог, что застава осталась без головы. Не мог начальник отдаться только празднованию своего юбилея в столь тревожную ночь. Она, однако, подходила к концу, но старший лейтенант не появлялся. Это вызывало все большее недоумение.

Меж тем и на острове, и по всему берегу Пянджа стояла полная тишина, которая расслабляла.

«Может, я действительно преувеличиваю?»

Но как не поверить аксакалам? Не знай они наверняка о готовящемся нападении, стали бы они прятать Гульсару…

«Но почему ее нужно прятать?»

Тут сколько угодно гадай, толку чуть. Пока сама не расскажет.

Вот так размышляя и слушая тишину, коротал зябкую ночь лейтенант Дадабаев.

«Через часок можно сниматься. На рассвете не станут переправляться. Поздно. Значит, не сегодня…»

Мысли эти пресек взрыв. Там, на заставе. Затем, почти без перерыва — второй. Следом — третий. Затрещали автоматные очереди, в которые впивались четкие одиночные выстрелы.

«Снайперы! По важным целям! — первое, о чем подумал Дадабаев и тут же ругнул себя: — О чем думаю?! Что делать — вот главное».

Спешить на помощь, это само собой. Только не сломя голову. Лучше, если зайти с тыла. По плато, укрываясь валунами. И — почти в упор. Наверняка они не заботятся о своем тыле.

— Свяжись с заставой. Уточни наши действия, — приказал Дадабаев связисту, — и сразу же комендатуру вызывай.

— Есть, — моментально отозвался ефрейтор Алдошин, хотя сам уже пытался вызвать заставу, но она не отзывалась. Он — в растерянности.

— Застава не отвечает, — с полним недоумением доложил он лейтенанту. Совсем молчит.

До заслона звук боя доносился хорошо, и по нему можно судить, что он набирает силу, ожесточается.

— Докладывай в комендатуру, — поправился. — Вызывай, я сам доложу.

Комендатура отозвалась сразу, Дадабаев в микрофон:

— На Приостровную нападение! С тыла. Похоже, со стороны плато.

— Похоже?! Или точно?!

— Не знаю. Я с заслоном у острова. Иду заставе на помощь. Поведу заслон по плато. Все!

Дадабаев не стал слушать уточняющие вопросы, считая, что и так потерял много времени. Даже буркнул с досадой:

— Поднимите вертолеты. С них все увидите.

У самого еще одна мысль: собрать наряды, что по берегу. Не кинулись бы в одиночку к заставе. Приказал лежавшему слева солдату:

— По берегу бегом. Всех посылай ко мне. Вверх на плато.

Как было бы хорошо иметь со всеми нарядами связь. Дал команду и — все в ажуре. Но бы да кабы. По кошме вытягивай ноги. Несись во весь дух по берегу, передавая приказ идти на соединение с заслоном. Не плохо было бы и уточнять по ходу дела маршрут.

На допотопном уровне связь. Даже хуже. Но осуждения эти пронеслись в голове лейтенанта походя. Он уже поднял заслон (не велика сила, всего дюжина) и бегом повел его вверх на плато, вполне понимая, как важна заставе помощь.

Верная оценка обстановки, однако, лейтенант Дадабаев даже не мог себе представить, в каком положении оказалась застава. Первая мина, пущенная из подствольника, угодила в окно дежурной комнаты и сразу же лишила заставу связи. Погиб и дежурный сержант Калиновский. Пограничники, однако, взметнулись без команды и — в оружейную комнату. Но велик ли в ней боекомплект? По четыре рожка на каждый автомат да по три коробки к каждому пулемету. Специальная комната, в которой хранились боеприпасы, на замке. А ключ у старшины.

Некоторые, менее опытные пограничники, рванулись из помещения, чтобы выяснить, откуда выстрел, и ответить огнем, но все они сразу же погибли от меткой мины и столь же метких автоматных очередей.

— Стой! — крикнул сержант Сивокрылов, взявший на себя руководство личным составом до прибытия начальника заставы или старшины. — Выбивай окна! Занимай круговую оборону!

Через несколько минут заставе стало понятно, что круговая оборона не нужна, противник на плато, поэтому все перешли к окнам, обращенным именно к нему. Установили и пулеметы в окна.

«Где начальник?! — досадовал сержант, понимая, что вот такая оборона (всего четыре окна) не даст эффекта. — Где старшина?»

Они уже в мире ином. В офицерский домик было пущено несколько мин. В окна. Без промаха. Но осколки пощадили старшего лейтенанта и прапорщика, выбив лишь хмель из их дурных голов. Однако не настолько, чтобы они могли осмыслить в полной мере опасность.

— За мной! — крикнул Чирков и рванулся к выходу. Но только выскочил за дверь, как тут же был сражен снайперской пулей. Явно из винтовки с прицелом ночного видения.

Прапорщик кинулся к начальнику заставы, чтобы поднять его и затащить под защиту спасительных стен, но снайперская пуля оборвала и его жизнь.

Пограничники, тем временем придя в себя, начали огрызаться пулеметными и автоматными очередями, цели определяя по вспышкам. В ответ по окнам летели и меткие очереди, и особенно меткие выстрелы снайперов. Да, у бандитов были приборы ночного видения на всем оружии. Мины тоже продолжали лететь с удивительной меткостью. Они, как и пули, несли смерть.

Тех пограничников, кого доставали пули или осколки, сменяли новые, явно идя на смерть. Никто не прятался за спины.

А что оставалось делать? Прекратишь ответный огонь, тут же нападающие устремятся вниз, и тогда тоже конец. А так — своей грудью защитишь ждущих своей очереди товарищей, глядишь, подоспеет подмога.

Минуты, однако, шли, но прерывистого вертолетного гула не слышно. Что они?! Спят что ли?!

А что вертолетчикам делать ночью, если никто никакой задачи им не поставил? Пока дежурный доложил коменданту, а тот, понявший сразу серьезность положения, незамедлительно доложил начальнику штаба отряда, время бежало. Но главное, ни одного экипажа вертолета не находилось в боевой готовности.

Получив приказ, вертолетчики, как не спешили, прогреть двигатели должны непременно, тут малыми минутами не обойдешься. Благо, что хоть боезапас на борту. Нарушение, конечно, инструкций, но оно на сей раз в угоду. Вот так и тянулись минуты, каждая из которых несла смерть обороняющим заставу. На ней уже половина пограничников либо ранено, либо убито.

Но заходит с тыла напавшим заслон. К нему уже присоединилось четыре наряда. Ближе и ближе стрельба. Теперь уже ясно, где враг. Лейтенант останавливает своих бойцов.

— В цепь. Интервал — два метра. Бесшумно, укрываясь валунами, сближаемся. Огонь после моей очереди. Ясно?

— Так точно.

— Вперед.

Чуть-чуть забрезжил рассвет, но хорошо видны пока что только вспышки автоматных очередей. Сами стреляющие сливаются с валунами. Стало быть, нужно еще ближе. Как можно ближе. Чтобы — в упор. Но и рисковать чрезмерно нельзя: опасно показать малые силы, прибывшие на помощь. И все же — ближе и ближе.

Вроде бы пора. Выплеснул огонь вражеский автомат — лейтенант Дадабаев нажал на спусковой крючок. И понял: не промахнулся.

Автоматы пограничников зашлись в дружных длинных очередях, не столько сея смерть, сколько панику в рядах нападавших на заставу. Но не цыплята брошены на заставу — натренированные головорезы. Быстро они оценили обстановку, зазвучали отрывистые команды, и добрая половина «духов» повернула стволы в сторону напавших с тыла.

Огонь по заставе ослаб, и сержант Сивокрылов приказывает:

— Первое и второе отделение, со мной на прорыв. Всем остальным продолжать отстреливаться.

Маневр разумный, но, как оказалось, запоздалый. Метрах в трехстах-от заставы в сторону правого фланга есть удобный подъем на плато. Утоптанная тропа. Поднявшись, по ней можно ударить сбоку по нападающим «духам». Раньше, однако, сержант об этом не подумал. Молод. Не бывал в подобных переделках. Мысль эта возникла только тогда, когда услышал он стрельбу на самом плато.

— Не в двери. В окна тыловые.

Тоже разумно. Все целы и невредимы за стенами казармы. Метров пятнадцать по-пластунски, дальше они уже невидимы с плато. Можно бегом. Во всю прыть. В помощь тем, кто ввязался в перестрелку с «духами» наверху.

Немного бы раньше предпринять этот маневр.

«Духи», восприняв нападение с тыла как малый передовой отряд крупных сил, решились на преждевременный шаг, который в общем-то входил в их план уничтожения заставы, по той самой тропе, о которой вспомнил сержант Сивокрылов, но лишь после того, когда она почти вся будет уничтожена огнем. Там, на уничтоженной заставе, сделать снимки для отчета заказчику, затем переправиться через Пяндж в Афганистан, где их примут втайне от узбекских воинских частей. Теперь же возглавлявший нападение решил поспешить со спуском. Оставив половину своих сил противостоять и заставскому огню, и напавшим с тыла, остальных повел к спуску. Спешил, чтобы до рассвета покинуть плато.

Лоб в лоб столкнулись более сотни прошедших крым и рым так называемых воинов Аллаха, чья профессия убивать, убивать и убивать, с полутора десятком пограничников, совсем еще молодых ребят, хотя тоже привыкших не теряться при неожиданных встречах с нарушителями границы — они не растерялись и в этот роковой для них миг. Дружно ударили их автоматы, полетели гранаты, неся смерть головорезам. Однако положение пограничников было менее выгодно, чем у «духов», хотя ни тем, ни другим не было возможности хоть как-то рассредоточиться, но позиция пограничников ниже, а это при встречном боестолкновении играет существенную роль.

— Аллах аки бар! — крикнул главарь банды, «духи» истово подхватили клич и ринулись вниз, перепрыгивая через своих убитых и раненых.

Нет, не смогли сдержать пограничники атаку более чем в десять раз превосходящего противника. Стреляли в упор, но в упор получали в грудь автоматные очереди.

Оставшиеся на заставе не слышали боя на тропе к плато, они продолжали отстреливаться как прежде через разбитые окна, но теперь уже более прицельно, ибо быстро светало, и отсекать короткие очереди можно уже не по вспышкам, а по самим стрелявшим врагам.

Прерывистый вертолетный гул ворвался в автоматную трескотню, с каждой минутой усиливаясь, и вот прошелся он басовитой очередью крупнокалиберного пулемета по тем, кто остался на плато. И не увидели вертолетчики тех, кто успел притиснуться к стенам заставы со стороны Пянджа.

Не услышали и пограничники, обрадованно усилившие огонь по плато, как через разбитые окна с тыла влезли в помещение заставы «духи» во главе со своим командиром.

Короткая и жестокая схватка вспыхнула мигом, быстро и утихла. Всего несколько минут продлилась она.

После двух столкновений с пограничниками от полторы сотни «духов» осталась едва ли половина. Но и пограничники погибли все. Геройски. Ни один не поднял руки, ни один не выпустил автомат. Многие, видя неминуемый конец, бросали себе под ноги гранаты, уводя вместе с собой в иной мир и врагов.

— Уходим! — приказал главарь. — Быстро!

— Не снимая убитых кокаскеров на камеру? Чем докажем свой успех?

— Давай. Одна минута.

Через те же окна «духи» покинули заставу и во всю прыть понеслись к Пянджу.

А на плато бой не утихал. Полторы сотни бандитов, понявших, что их бросили на произвол судьбы, не желали сдаваться. Они решили пойти на прорыв, чтобы укрыться в горах, до которых рукой подать. Поднялись с истошным криком: «Аллах аки бар!» навстречу автоматным очередям.

Еще перед походом им объясняли, что у кокаскеров с собой, когда они выходят на службу, не более четырех рожков. На это и уповали «духи» — расстреляют кокаскеры свои рожки, вот и конец им. Вышло, однако, не так: рюкзаки пограничников хотя и похудели изрядно, но еще осталось патрон не менее, чем на десять минут боя. Да еще почти не тронуты гранаты.

А тут и лейтенант Дадабаев кричит во все горло:

— Гранатами — огонь!

И сам первым встречает атакующих врагов ловким броском лимонки.

В самый критический момент подоспел еще один вертолет. Заходит сбоку. Да так метко проредил цепь атакующих, что сбил с них пыл без волокиты попасть в рай: поприжались воины Аллаха к валунам.

Но валун — не защита от пуль сверху, это хорошо знали закаленные в дерзких боях наемники, и клич «Аллах аки бар» вновь поднял их в опасную атаку.

Не удалась и она, хотя один из вертолетов, сделав крутой вираж, устремился в сторону Пянджа: увидели вертолетчики подбегающих к берегу «духов», поняли, что заставы нет, и оставалось одно: отомстить налетчикам.

Увы, не слишком высокая месть. Осталось на таджикском берегу с десяток «духов», кое-кого достали пули на воде, но Пяндж стремительно уносил налетчиков вниз и к Афганскому берегу, а туда путь заказан. Нарушать границу нельзя, иначе спровоцируешь более серьезный конфликт.

Зато можно отвести душу на плато, где налетчики не прекращают попыток прорваться через жидкий заслон. Не опасаясь быть сбитыми, вертолеты дерзко утюжили и утюжили плато, пока небольшая кучка оставшихся в живых, поднявши руки, побросала оружие. Для острастки вертолеты еще раз прошлись над ними, едва не задевая вздернутые вверх руки.

Так и хотелось напоследок угостить «духов» хорошей очередью, но не варварством же отвечать на варварство?

У лейтенанта Дадабаева, уже понявшего, что вся застава, кроме заслона и присоединившихся к нему береговых нарядов, погибла, а те, кто с ним, почти все ранены, некоторые тяжело, чесались руки вскинуть автомат и стрелять без всякой жалости, и сколько силы воли потребовалось ему, чтобы сдержать себя, может сказать только он сам.

— Отсоединить рожки, — приказывает он, почти уверенный в том, что кто-либо из пограничников не пересилит гнев и не одарит кучку с поднятыми руками очередью из автомата.

А лиха беда — начало. Не остановить тогда солдат. Всех расстреляют. До последнего.

Подошел лейтенант Дадабаев поближе к сдавшимся и на таджикском языке приказывает, чтобы отошли на десяток шагов от оружия. Многие поняли, даже начали было исполнять приказ, но вдруг замерли в прежних позах.

«Странно, — удивился Дадабаев. — Очень странно».

Скомандовал на узбекском языке — та же реакция. И только беспрекословно выполнили команду, полученную на языке пуштунов.

«Очень странно. Обязательно об этом нужно доложить».

Что делать дальше, лейтенант никак не мог сообразить. Конвоировать на заставу? Для чего? Охранять здесь. Как долго? И не приходит ему в голову, что бой на заставе всполошил не только комендатуру и отряд, но даже Душанбе и Москву. И первый вертолет с солдатами, сержантами и даже офицерами мангруппы прилетит уже через полчаса.

Когда он приземлился, и из его брюха стали выпрыгивать мангрупповцы, стоявший рядом с лейтенантом Дадабаевым ефрейтор Алдошин буркнул:

— Пораньше бы им. Теперь что — к шапочному разбору, — и уже другим тоном, полным душевной теплоты: — Спасибо, товарищ лейтенант. Жизнь вы нам спасли, велев взять дополнительный боезапас. Не прав я был, проявив свое недовольство. Великое спасибо от всех солдат. Век станем помнить.

— Не нужно. Не красные мы девицы. Лучше организуй перевязку раненых.

В первую очередь — тяжело. И себя обиходь. Вон как напиталась кровью камуфляжка.

— Чуть-чуть зацепило. Ерунда. До свадьбы заживет. А перевязку? Вон медик комендатурский спешит от вертолета. С ним еще пара санинструкторов. Увозить начнут раненых. А меня, товарищ лейтенант, не отправляйте. Кости у меня целы, кишки тоже. Здесь у меня рана поскорей заживет. Да и дел здесь невпроворот. Товарищей своих проводить тоже хочется.

— Не обещаю твердо, но попробую отстоять.

Прошло еще с полчаса, и начали прилетать один за другим вертолеты с большим начальством из Душанбе. Для них вертолеты всегда готовы.

 

Глава шестая

Они спускались со сцены под бурные, без всякого приукраса, аплодисменты.

Перед ними не расступались, а наоборот, старались как можно дольше оставаться с ними, не переставая задавать вопросы, хотя официальный вечер вопросов и ответов, как его назвал заместитель начальника отряда по воспитательной работе, окончился. Но вопросы продолжали сыпаться, выходит, ребятам хотелось простоты в общении, больше доверительности. Майор Костюков понимал молодых пограничников и охотно отвечал даже на пустяшные вопросы.

Радовало его и то, что и киргизы, и узбеки, и таджики — все хорошо говорили по-русски.

«Не хотел и не хочет простой народ, даже молодежь, отделяться от России». Но вот команда: «Выходи строиться» — пара поспешных вопросов, столь же коротких ответов, и майор Костюков с лейтенантом Богусловским принимают приглашение в баньку перед ужином.

— С превеликим удовольствием, — согласился Прохор Авксентьевич, даже не поинтересовавшись мнением Михаила Богусловского. Баня для пограничника, особенно с хорошей парилкой, — лучший отдых. Снимает усталость как рукой.

Часа только через два они, распаренные, удовлетворенные полученным удовольствием, сели за стол с обильными яствами.

— Начнем с кумыса.

На сей раз Михаилу Богусловскому кумыс показался даже приятным на вкус, и он осушил кису с удовольствием.

— Еще? — спросил начальник тыла отряда. — Кумыс у нас свой. По старинной технологии. Не привозной с завода.

— Пожалуй.

Увы, с наслаждением поужинать им не удалось. В дверь каминной при бане постучал дежурный по отряду.

— Разрешите доложить? — и не ожидая согласия, выпалил. — У соседей ЧП. Геройски погибла одна из застав на таджикско-афганской границе. На Пяндже.

— Подробности.

— Не знаю. В ориентировке их нет. Думаю, поступят позднее.

Майор Костюков поднялся.

— Давайте так: вы продолжайте, а я схожу на ВЧ. Выясню, не на моем ли участке отряда.

Вернулся майор Костюков скоро. Взволнованный. Заговорил твердо:

— Поездка по заставам отменяется. Я просил руководство регионального управления решить вопрос с вертолетом. Нам с лейтенантом нужно спешно лететь.

— Принимать отряд с таким ЧП, — сочувственно вздохнул начальник отряда, — во многом придется разбираться, многое менять.

Верные слова опытного пограничника. Гибель заставы сам по себе факт невероятный, и не может такого быть, если не потеряна бдительность.

Такое же мнение и у Прохора Костюкова, но он не спешит высказывать его. Нужно прежде разобраться во всем, тогда можно делать выводы, основанные не на умозаключении, а по фактам. Их-то не сбросишь со счетов.

Костюков только с Михаилом чуточку пооткровенничал, когда они остались одни:

— Чует мое сердце, много грешников в этой трагедии.

Михаил Богусловский на этот раз не стал выяснять, какая подоплека этой, вообще-то сомнительной для него фразы, ожидая, не разовьет ли майор сам свои мыли, но тот о ЧП не проронил больше ни одного слова. Тоном заботливого отца предложил:

— Давай спать. Должно быть, поднимут нас на рассвете.

Их и в самом деле разбудили ни свет ни заря. Доложили, что вертолет готов к вылету, двигатели прогреты.

— До самой заставы летит. Оттуда возьмет груз «черный тюльпан» до Душанбе. Там заправится и — обратно.

— Ясно. Сейчас будем.

Пока спешно собирались, майор Костюков объявил свое решение лейтенанту Богусловскому:

— Хотел я, прибыв лишь на место, определить тебе для замства заставу, теперь имею цель оставить тебя на погибшей заставе. Причин несколько. Но главные — две. Считаю, спокойной жизни заставе и впредь не дадут. Видимо, она кому-то на мозоль наступила, в чем предстоит разбираться. И не один день. Вот проверка самого себя, выяснение чего стоишь, да еще лыко в строку для обретения пограничного опыта. Второе: почти полностью новый коллектив. Единицы из прежних. Все предстоит создавать заново: сплачивать заставу, одновременно изучая участок границы, учитывая новую обстановку. Вместе с начальником заставы, а им скорее всего станет проявивший разумное мужество лейтенант, тогда дам я вам движение вперед. Устраивает?

— Еще бы. Лучше там, где трудней, а не там, где сонное болото да еще без лягушек.

— На этой границе сонных болот нет, но ты прав: не везде одинаковое напряжение и, стало быть, не везде можно показать себя полностью, на что ты способен. А «Приостровная» теперь долго будет в центре внимания. До нового где-нибудь ЧП. Так, к сожалению, у нас ведется.

Через четверть часа вертолет поднялся в воздух, и Михаил Богусловский прилип к иллюминатору, забыв обо всем на свете — он был потрясен видом раскинувшейся под брюхом вертолета панорамы. Снежные пики с клыкастыми боками при всей фантазии ни с чем на земле нельзя было сравнить. Одно слово — жутко.

Между пиками — глубокие ущелья. Дух захватывает. Но самое поразительное в том, что если ущелье чуточку пошире, на его дне не так уж и редкие кишлаки. С высоты домики кажутся очень маленькими, а люди, ослы, козы — игрушечными.

Не мог Михаил Богусловский даже предположить, что ему придется побывать в одном из таких ущелий и даже взбираться в горы. И не ради простой прогулки в неведомое, а под пули.

Блеснула речка. Довольно широкая — вертолет спустился ниже и полетел вдоль речки над довольно частыми и крупными кишлаками. Было хорошо видно, как детвора приветливо машет руками, а взрослые, что бы они ни делали, останавливаются и сопровождают вертолет взглядом.

«Видят опасность? Или еще не познали ее?»

Речка явно впадала в Пяндж — довольно широкий и можно сказать полноводный. Минут десять лету и вот она — застава. С разбитыми окнами и покореженными дверями. Даже с дырами в стенах. Но взгляд Михаила Богусловского едва скользнул по заставским постройкам, которые ему восстанавливать, и сразу же остановился пристально на плато, где стоял замерший строй пограничников, численностью более роты, а перед ним — генерал с несколькими полковниками, подполковниками и майорами, еще и двое гражданских. За спинами генерала и офицеров — цинковые гробы.

Поодаль от строя — вертолеты. С опущенными, как длинные уши провинившихся дворняг, лопастями. Там приземлился и вертолет с Костюковым и Богусловским. Встретить нового начальника отряда спешили подполковник и два майора. Четкий доклад:

— Начальник штаба, временно исполнявший обязанности начальника отряда подполковник Кириллов.

— Здравствуйте, Игорь Александрович, — протянул руку майор Костюков. — Моя фамилия, надеюсь, вам известна?

— Так точно, — вздохнув, добавил: — В трудный час вам придется принимать отряд. Не так я хотел его сдать.

— Хотение — не факт, — ответил майор Костюков. — Да и граница частенько преподносит нам неожиданные сюрпризы, как правило, — не радостные.

Пропустил вроде бы мимо ушей подполковник Кириллов слова майора Костюкова, заговорил тоном рапортующего:

— От личного состава заставы осталось не ранеными всего пять человек. В их числе — лейтенант Дадабаев. Легко ранен ефрейтор Алдошин. Дадабаев просил оставить его на заставе. По согласию медика я удовлетворил просьбу. Думаю, хороший будет старшина заставы. Если согласится. Остальные раненые отправлены в Душанбе. Готов принять и Центральный госпиталь, если возникнет необходимость. На заставу по моей команде определены наиболее опытные из мангруппы. Их командир вместе с лейтенантом Дадабаевым возглавит заставу.

Хотел Костюков поперечить начальнику штаба, мол, у двух маток — дитя без глазу, но не стал этого делать, учитывая присутствие майоров, — похоже, начальников отделов. Ответил весьма уклончиво:

— Не могу ни одобрить, ни внести какие-либо изменения в ваши решения. Мы вместе во всем разберемся, тогда примем окончательное решение.

— Я уже во многом разобрался.

— Хорошо. Познакомите меня с вашими оценками трагедии сразу же, как исполним печально необходимый ритуал.

— Так точно.

— Не нужно, Игорь Александрович. Нам вместе воз везти. Вместе.

— Понял, Прохор Авксентьевич.

— Вот и ладно.

Доложили о себе начальник тыла и начальник инженерной службы. У них уже определился план восстановления заставы, но они ничего по этому плану не делали: возник непредвиденно вопрос о переносе заставы на новое место. Вот они и хотели услышать мнение нового начальника отряда. Узнать его позицию. Но Костюков вместо ответа спросил:

— Слышали байку, как купец счетовода нанимал? Нет. Тогда послушайте. Одному претенденту он задает вопрос, сколько будет дважды два… Второму задает, третьему, четвертому — все отвечают однозначно: четыре. Устроил купца только ответ пятого: столько будет, сколько нужно хозяину. Нужна ли нам, пограничникам, такая позиция? Вот и подумайте сутки. Доложите не то, что нужно начальству, а что потребней делу охраны границы. Ясно ли?

— Так точно.

— Пойдемте. Простимся с героями.

Представившись генералу и представив ему лейтенанта Михаила Богусловского, майор Костюков подошел к гробам, поставленным в ровный ряд, снял фуражку и низко поклонился.

— Простите нас, что не уберегли.

И еще долго стоял молча, со склоненной головой. Пока не подошел к нему генерал и не спросил:

— Не скажешь несколько назидательных слов личному составу?

— Пока я не имею такого права.

— Тогда я командую погрузку.

Пограничники подняли на плечи гробы с погибшими боевыми товарищами и скорбным шагом понесли их к вертолетам. Первыми несли гроб с начальником заставы старшим лейтенантом Чирковым подполковник Кириллов с офицерами отряда. Лейтенант Дадабаев и оставшиеся в живых солдаты несли гроб со старшиной. Лейтенант Богусловский хотел было к ним присоединиться, но генерал остановил его, как и майора Костюкова.

— Я познакомлю вас с уважаемым народным депутатом Исмаилом Исмаиловичем и его другом из Москвы.

Что за спешка? Увы, начальству не поперечишь. Оставалось одно — провожать взглядом скорбную процессию, продолжая держать фуражки в руках.

Исмаил Исмаилович подошел к майору Костюкову сам. Сам и назвал себя. Народным избранником отрекомендовался. Не больше, не меньше. Без тени снисходительной иронии. С явной гордостью: вот кто я — уважайте!

— Он много помогал погибшей геройски заставе, — поддакнул генерал. — Он всегда уважаемый нами гость. Гость заставы. Гость отряда.

— Я даю слово найти не только средства, но и строителей для возведения новой заставы. Хорошо зная местность, я хочу посоветовать вам перенести заставу километра на два вверх по Пянджу, к устью его притока. Великолепный обзор. Обнеси лишь крепким дувалом, и — крепость, к которой тайком не подступишься. А под боком — хрустально чистая вода. Можно на заставу провести водопровод.

— Извините, Исмаил Исмаилович, но я пока не могу сказать ни да, ни нет. В отличие от вас, я пока местности не знаю.

— Вы меня известите о своем решении, — согласно кивнул Исмаил Исмаилович и подал визитку. — Вот мои телефоны.

— Хорошо.

— Но учтите, ваше начальство тоже настроено на переносе заставы.

А чуть поодаль между ними шел другой разговор. Скорее не разговор, скорее обмен репликами. Иосиф Лодочников, подав руку Михаилу Богусловскому, воскликнул с явно наигранным удивлением:

— Михаил Иванович, вы здесь? Место службы?

— Что, разве от родителей своих не узнали? А вы-то, Иосиф Сильвестрович, какими судьбами?

— По приглашению друга Исмаила Исмаиловича. Приехали поохотиться, да, как видно, не ко времени.

Михаил Богусловский пожал плечами, не поддержав дальше разговора. Их знакомство было шапочным. Всего несколько раз они встречались по каким-то праздникам, когда собирались все бывшие дружеские кланы, и — не более. На семейное же торжество по случаю присвоения Михаилу лейтенантского звания, никто из Лодочников не пришел. Более того, они об избранном пути Михаила отозвались весьма скептически.

— Надеюсь, — намереваясь продолжить разговор, Иосиф Лодочников высказал свое желание, — мы теперь станем чаще встречаться и даже подружимся.

— Время покажет, — сухо ответил Михаил и демонстративно отвернулся.

Один за другим вертолеты поднимались в воздух и, делая прощальные круги над заставой, ложились на курс в Душанбе. Остался только один вертолет. Для генерала и сопровождавших его полковников. Вот генерал заговорил приказным тоном:

— Приготовься, майор, встретить москвичей как положено. Насколько мне известно, прилетит сам директор… В крайнем случае — начальник штаба. Особо оцените героизм рядовых пограничников, не забывая и об офицерах. И на самой заставе, и вот здесь, на плато, и на тропе сюда. Приготовь списки для представления к правительственным наградам. Не забывая о живых, отдайте честь погибшим. Окажите всяческое содействие музейному работнику в сборе фактов героизма. Мы полетели, — он повел рукой в сторону стоявших поодаль полковников, — в Душанбе. Встречать московскую комиссию, готовить для нее предварительный доклад и предварительные выводы. Настраивать, как говорится, на нужный лад. Главный же вывод комиссии будет зависеть от тебя и начальника штаба отряда. Я надеюсь, вы не подведете. Надеюсь — справитесь.

— Мне важно во всем разобраться самому. Еще до приезда комиссии. Разобраться и принять надлежащие меры по недопущению повторения подобного.

— Ишь ты — не допущению. Героизм следует поднять на щит. Вот в чем твоя главная задача на данный момент. Потом не допускай, что найдешь нужным. Сегодня же смотри не накуролесь — первые шаги в должности начальника отряда, ой как важны для будущего.

— Я это очень хорошо знаю.

— Вот и ладушки. Дерзай.

Генерал подал руку майору Костюкову, затем, подумав немного, и лейтенанту Богусловскому. Фамилия-то знаменитая как никак.

Едва только вертолет с генералом и полковниками поднялся в воздух, начал прощаться Исмаил Исмаилович:

— Охота на острове отменяется. Кощунственно развлекаться в столь трагический час. Мы тоже уезжаем. Подумайте, Прохор Авксентьевич, над моим предложением и позвоните мне. Дней через двадцать, впрочем, я выкрою время на отдушину. От своих важных дел отвлекусь, приеду поохотиться. До встречи.

— До встречи, — повторил вслед за депутатом Лодочников, адресуя свое слово в первую очередь Михаилу Богусловскому. Добавил затем: — Передам твой горячий привет твоим родителям и низкий поклон бабушке твоей.

— Буду благодарен.

Исмаил Исмаилович махнул рукой. Внедорожник, осанистый, мощный, моментально подрулил, и водитель услужливо открыл дверцу своему шефу.

— Прошу.

Когда внедорожник скрылся из их вида, майор Костюков проговорил не то с облегчением, не то с признанием весьма и весьма неприятной необходимости, увы, неотвратимой.

— Теперь наша работа. Героизм до времени оставим музейному работнику и заму по воспитательной, сами же мы займемся анализом упущений и ошибок, ставших причиной трагедии. Вам, лейтенант Дадабаев и тебе, лейтенант Богусловский, быть неотлучно со мной. Во все вникайте, не упускайте не одной мелочи, ибо вам командовать на этой заставе. Но прежде, чем шагать вперед, начнем с вас, Латып Дадабаевич. Хочу услышать искреннюю исповедь. Ничего не скрывайте. Не обеляйте ни себя, ни покойного начальника заставы. К данному случаю не подходит бытующее: о покойнике или хорошо, или ничего.

— Постараюсь. Хотя память о погибшем…

— Памяти оставим место, когда разберемся в деталях того, что случилось! — резко обрубил Дадабаева майор Костюков. — Нельзя верхоглядно, с ложной сердобольностью подходить к оценке страшной трагедии! Мы, командиры, в ответе за своих подчиненных! Нам их учить и воспитывать, но нам же и сохранять их жизни! А мы не смогли этого сделать! Я на сто процентов уверен, что такой позорной гибели заставы не случилось бы, прими командование заставы надлежащие меры! Не юлите, лейтенант!

Михаил Богусловский впервые видел Прохора Авксентьевича столь гневным. Михаил привык уже к его прямолинейной категоричности в оценке событий и фактов, но категоричность та была мягкой, скорее внушающей, а не навязывающей — сейчас же майор Костюков не внушал, а требовал жестко, даже безжалостно.

«Доля командирская? Шагни через себя? — вопросил Михаил Богусловский и сам же ответил: — Именно так».

— Я виновен во многом, — со вздохом начал признание Латып Дадабаев. — Я подозревал, что депутат Исмаил Исмаилович не ради забавы облюбовал остров для охоты. Фазанов в тугаях хоть палкой бей. А он — на остров. Я говорил о своем подозрении начальнику заставы, но уступал его ироническому восприятию моей тревоги. У меня не хватило мужества шагнуть через его голову. Проявил я малодушие и после того, как получил весть о возможном нападении. Настоял только на одном: заслон оставить у острова до самого утра, а не до полуночи. От засады на плато отступился. От просьбы о помощи — тоже. Нужно бы решительней отстаивать свою позицию. Позвонить, минуя всех, коменданту или начальнику штаба отряда.

— Твердость в отстаивании своих позиций — важнейшая черта командира. Теперь, надеюсь, вы это поняли на своем горестном опыте?

— Да. Грызет совесть.

— Естественно для честного человека. А теперь давайте обо всем подробнейшим образом. Не упуская ни малейшей детали.

Дадабаев начал пересказывать слово в слово и разговор с Гульсарой Кокаскеровой, и пререкания со старшим лейтенантом Чирковым о тех мерах, какие необходимо было предпринять, но по упрямству начальника приняты не были. Но тут майор Костюков перебил Дадабаева:

— Не упрямство, а благодушие. Мы все вскидываем взор не туда, куда положено нам глядеть. Узбеки Афгана нам лояльны. Вот и весь сказ. Не пропускай контрабанду наркотиков, ходоков перехватывай и будешь в чести, — и к лейтенанту Михаилу Богусловскому, — повторяется то, о чем я тебе говорил: в рот большой политике заглядываем, игнорируя фактическую обстановку. Не научил нас ничему трагический первый период Отечественной.

— Нов данном случае, как я оцениваю, личный интерес превысил все. Лишь бы ловко было сидеть самому в седле журги.

— В какой-то мере ты, Латып Дадабаевич, прав, но в твоем понимании нет глубинного проникновения в суть поведения старшего лейтенанта Чиркова. Мой взвод несколько иной. Он возомнил себя пупом земли, позабыв главное — свою полную ответственность за жизнь подчиненных. Он — начальник, солдаты — что-то такое, путающееся под ногами. Они должны исполнять его волю, только и всего. Страшная, лейтенант, болезнь. Для командира-пограничника особенно страшная. Каждый день солдат, рискуя жизнью, выходит в наряд, и нужно думать и думать, чтобы риск этот свести до минимума. Отцы и матери отдали своих сыновей нам в руки, и мы просто обязаны стать для них отцами, если не больше. Солдаты — не мусор. Это — аксиома. Ладно, хватит пока об этом. Продолжай, Латып Дадабаевич, исповедь. Меня интересует несколько вопросов. Первый. Откуда пришли нападавшие, если не зафиксирован факт нарушения границы? Выходит, с тыла подошли? Что, приверженцы халифата когти выпустили?

— У меня такие же предположения. Точного же ответа я дать не могу.

— Допрос пленных, возможно, просветлит этот вопрос. Это — наш следующий шаг. Как я предупредил, допрашивать станем вместе. Дальше.

— Дальше вот что: нападавшие о заставе знали все. Знали где что размещено. Почему я так определяю? Первая мина была пущена в окно комнаты дежурного, где вся радиосвязь.

— Но вполне может быть, что по окну, где горит свет?

— Товарищ майор, свет на заставе горит и в спальном помещении. Это же вам известно. Так вот, в спальню пущен был третий или четвертый выстрел. Второй — по офицерскому домику. Мне лично это говорит о том, что напавшие имели сведения от тех или от того человека, кто хорошо знал заставу. Измену своих я исключаю. Под мое подозрение попадает депутат Исмаил Исмаилович. Он знал о заставе все. И еще, он присылал довольно регулярно на заставу артистов, привозил которых его помощник, любознательный проныра.

— Не преувеличенные домыслы?

— Нет! Я подозреваю депутата в связях с контрабандой наркотиков. Я несколько раз говорил о своих подозрениях Чиркову, но тот высмеивал меня, у меня же не хватило мужества поделиться своими наблюдениями хотя бы с замом коменданта по разведке.

— Не осуждай себя за это. Если даже твои подозрения реальны, голыми руками депутата не возьмешь. Не тот уровень — комендатурский разведчик. Но об этом мы еще поговорим. И не единожды. Вот только окончим разбор трагического ЧП.

— И все же позвольте мне, товарищ майор, высказать вдруг возникшее подозрение в связи со встречей с Лодочниковым? — спросил Михаил Богусловский, и, получив согласный кивок, продолжил: — Лодочниковы — скользкие люди. Это так, для ориентировки. Вопрос же вот в чем: разве отпускное время, чтобы разъезжать по охотам? И какая бескорыстная дружба может быть между совершенно разными людьми, столь разными и по общественному статусу.

— Подобное бывает, — бросил реплику Костюков. — Тяга людей, даже разных, друг к другу необъяснима. Это не тот повод для каких-либо умозаключений.

— А прибытие на охоту сразу же после гибели заставы? Не случайность, как я предполагаю, хотя допускаю и такой факт. Но почему так настойчиво предлагал депутат перенести вот эту заставу? Разве не повод, чтобы заняться поисками истины?

— Верно, — подхватил Дадабаев. — Остров. Он хорошо виден с заставы. Он что называется, просвечен. Маленький поворот Пянджа, какой он делает, и — все. Остров не виден… Скрыт от постоянного наблюдения с заставской вышки. Потому, можно предположить, предлагает ставить новую заставу Исмаил Исмаилович. Вроде как подарок. За великое спасибо.

— Верный ход мыслей, но, повторяю, одними подозрениями сыт не будешь. Нужны факты. Их же собрать не так просто. Не за один чих. Вернемся мы к этому, как я сказал, позже. Пока же, Латып Дадабаевич, давай дальше.

— Почему сельской учительнице русского языка и литературы Гульсаре Кокаскеровой нужно было прятаться в ту ночь, когда напали на заставу? И кто мог обидеть ее, уважаемую всеми учениками, и, стало быть, — родителями?

— Вопрос вопросов, — и к Михаилу Богусловскому, — тебе о чем-то говорит фамилия Кокаскеровых?

Спросил Костюков специально для лейтенанта Дадабаева. Не мог не знать, что Михаил хорошо знаком с историей семьи Кула и его приемного сына Рашида Куловича. Но разговор об этом, как считал Костюков, должен начаться не с очередной загадки для Дадабаева.

Михаил Богусловский понял шаг Прохора Авксентьевича.

— Кокаскеров Рашид Кулович был начальником отряда на Алае. Мой отец служил там рядовым на заставе.

— Почему Рашид? — Удивленно спросил Дадабаев. — Рашид — одно из имен Аллаха: Направляющий на правильный путь. Не может мусульманин носить имя Аллаха. Только Абдурашид, раб Аллаха.

— Верно, если чтить шариат. Но приемный отец Кокаскерова не хотел, чтобы тот стал рабом Аллаха. Кул хотел, чтобы сын рабыни Абсеитбека, короля контрабандистов Алая, бежавшей из его гарема и родившей сына свободной женщиной, тоже был совершенно свободным. Зачем ему становиться рабом? Пусть он сам станет направляющим на праведный путь.

— Как рассказывал отец, Рашид Кулович и стал таким. Очень честным. Он воспитывал честность и у своих подчиненных, — добавил Михаил Богусловский.

— Стало быть, нити из прошлого? — покачал головой Латып Дадабаев. — Гульсара не открылась мне. Она только говорила, что не таджичка. Да и имя ее узбекское — цветок любования…

— Не увлекайтесь, Латып Дадабаевич, — остановил Костюков лейтенанта. — Вполне возможно простое совпадение фамилий. Возьмите хотя бы Дадабаевых? В Узбекистане их более чем достаточно.

— Но я выясню. Она обещала мне все рассказать о себе. Когда минует опасность.

— Выяснять станем вместе. Теперь же — следующий шаг: допрос. Вот только дам задание начальнику штаба. Задание короткое: доложить, кто дежурил по комендатуре в те роковые сутки и кому он доложил о полученных от старшего лейтенанта тревожных сведениях.

Начальник штаба ответил сразу:

— Офицер службы. Никому не доложил о докладе начальника заставы.

— Вы имели с ним разговор?

— Да. Предупрежден о взыскании: не полное служебное соответствие.

— Понятно, — закончил разговор майор Костюков. — Понятно, — а положив трубку, вздохнул: — Может быть, придется понизить по службе. В назидание другим. Безусловно, после личной с ним беседы. Теперь же — допрос.

— Разрешите совет, товарищ майор?

— Почему нет? Запомните, лейтенант Дадабаев, в любое время любой совет я выслушаю. Повторяю: в любое время, любой совет. Если дельный, приму обязательно к исполнению. Если отвергну, объясню почему.

— Начните с таджиков. Среди пленных, как я успел заметить, есть узбеки, есть киргизы, есть таджики, а вот пуштунов нет. Не из Афганистана они. Вот те, которые ушли, скорее всего, пуштуны.

— Верное слово: расчет на обиду брошенных? Вернее, на смерть оставленных?

— Да.

Расчет оказался верным. Первый же пленный, приведенный на допрос, спросил, коверкая русские слова и потея от натуги, знает ли кто таджикский. Дадабаев ответил сразу:

— Я переведу.

— Но ты — узбек.

— Я хорошо знаю ваш язык. Я вырос в окружении таджиков в Ферганской долине.

— Да, там моих сородичей много. — Признал право переводить за лейтенантом, но все же предупредил: — Не ошибись. Я хочу, чтобы ты перевел такие мои слова: я скажу все, если меня отпустят домой.

— Но прежде, чем перевести условия, я хочу спросить тебя, как поворачивается твой язык, если ты убивал пограничников, а теперь хочешь остаться чистеньким?

— Я не убивал. Все таджики не убивали. Мы — исмаилиты. Мы не убиваем людей. Еще там, в лагере, куда нас согнали силком, под страхом расправы с семьями и родичами, мы все поклялись друг другу, что наши пули полетят мимо людей. Выше голов. Когда нас бросили пуштуны, мы бы прорвались. Мы видели, как мало кокаскеров, но наши пули не приносили вам вреда. Узбеки и киргизы обмануты именем Аллаха и мечтают о великом владычестве мусульманства — они стреляли метко. Но их было меньше половины. Мы орали во все глотки вместе с ними, но, повторяю, мы не стреляли в кокаскеров.

Лейтенант Дадабаев сразу же поверил пленному. Он еще в горячке боя улавливал свист пуль над головой, но тогда было не до анализа столь не меткой стрельбы. Теперь только оценил:

«Именно это спасло нас!»

Слово в слово он перевел откровения пленного, добавив:

— Он сказал правду. Я верю ему.

— Это — хорошо. Спроси, сможет ли он провести нас к той базе, где их готовили для нападения на заставу?

Пленный не только согласился стать проводником, но твердо пообещал, что плененные таджики помогут взять базу без выстрела.

— Переведи: тогда мы их всех отпустим, — подождав, пока Дадабаев переведет, обратился уже к лейтенантам: — Идейных же сторонников халифата отправим в Душанбе. Думаю, власти не погладят их по голове. Что касается захвата базы в горах, я согласую этот вопрос с комиссией, которая прибудет из Москвы. Попросим спецназ, но присоединимся к нему и мы. В походе участвовать и вам, товарищи лейтенанты.

— Есть!

Вроде бы первая точка поставлена над i. Пора садиться в машину и — к аксакалам. Они могут еще больше приоткрыть занавес.

— Кто самый уважаемый из старейшин? — спросил майор Костюков у Дадабаева. — С него и начнем.

— Улема. Но мое мнение иное: первым посетить следует аксакала, который, уводя Гульсару, предупредил меня об угрозе.

— Пожалуй, верное предложение. Едем к нему. Знаете, где его дом?

— Конечно.

— Командуйте.

Дом аксакала почти в самом центре села. Высокий глинобитный дувал, крепкие ворота урюкового дерева, столь же крепкая резная калитка с массивным медным кольцом, под которым медная же пластинка. Ударь кольцом о пластинку, и хозяин выйдет встречать гостя.

Дадабаев постучал кольцом о пластинку, и тут же за калиткой злобный, с хрипотцой от старания, лай пары собак. Привычное дело. Во всех дворах у таджиков — крупные собаки, способные даже загрызть непрошеного гостя. Но они злобятся только до слова хозяина. Нельзя, скажет хозяин, и лай в один миг прекратится, а псов словно подменят — хоть за хвост дергай. Невероятная послушность.

— Кому Аллах путь указал? — донесся вопрос из-за калитки.

— Лейтенант Дадабаев с начальником отряда.

— Сейчас, сейчас.

Заклацали проворно задвижки, калитка распахнулась и аксакал с приложенной к груди рукой пригласил:

— Входите, гости желанные.

— Мы приехали поблагодарить вас лично и всех старейшин за предупреждение заставы.

— Оно оказалось не полезным.

— К сожалению — да. И все же…

— За пиалой чая разговор обретет покойность и деловитость. Как я понимаю, вам интересно узнать, откуда мы получили известие о нападении на заставу?

— И это тоже.

— Но об этом может сказать только улема. Если посчитает нужным. Он скрытен. Он не все говорит, что знает.

— Воля его. Думаю, все же, он поймет важность откровенного разговора.

Вроде бы никого не посылал хозяин за остальными аксакалами, но они начали дружно собираться. Причем без стука в калитку, без приветственного лая собак. Тихо. Вполне достойно. Снимали с ичигов галоши и рассаживались, скрестив ноги, за дастарханом на ковре, разостланном на деревянном настиле под сенью виноградника.

Вот и улема. Занял оставленное ему почетное место и принял пиалу с чаем, уважительно поданную самим хозяином. Наступило молчание. Пока почетный гость не сделает хотя бы несколько душистых глотков, разговор начинать грешно, еще лучше, если сам улема первым отверзет уста свои.

Улема, понимая, как важно время для пограничников, всего лишь дважды вдохнул чайный аромат, пригубив пиалу, и начал с вопроса:

— Вы, как я понимаю, хотите узнать, откуда мы получили весть о нападении?

— Не только. Мы приехали поклониться старейшинам села за заботу о пограничниках.

— Мы — мужчины. Лучшая благодарность — разгром банды. Но большая часть ее ушла, а застава погибла. Зачем теперь пустые слова? Вы не поверили нам, и это плохо. Откуда мы узнали? Слух прошел.

Аксакалы дружно закивали, одобряя сказанное самым авторитетным в селе старейшиной, и майор Костюков понял: ничего больше он не узнает. Во всяком случае, сегодня.

— Упрек принимаю. Я — новый начальник отряда. Даю слово не оставлять без внимания ни одного вашего сигнала. И еще я прошу вас не винить Латыпа Дадабаева. Да, он смалодушничал, не полез в драку с начальником заставы, хотя пытался убедить покойного принять нужные меры. Жизнь преподала ему жестокий урок.

Старейшинам легло на душу столь откровенное признание пограничного начальника, они закивали дружно, мнение же старейшин озвучил улема:

— Забудем обиду. Станем, как и прежде, жить в дружбе. Это — слово старейшин. Твердое слово. От себя же я скажу так: приглашаю тебя, Прохор-ага, завтра к себе в гости. В какое время удобно?

— Как скажете, уважаемый, — ответил Костюков, удивленный тем, что улема знает его имя.

«Восток — сплошная загадка».

— После вечерней молитвы.

— Хорошо. Но есть вопрос: вернулась ли в школу Гульсара Кокаскерова?

— Она вернулась.

— Тогда едем к ней, — и решил объяснить все откровенно. — Мы хотим с лейтенантом Михаилом Богусловским, который будет назначен заместителем начальника заставы, заместителем Дадабаева, узнать, не родственница ли она полковника Кокаскерова. С ним связана судьба моей семьи и семьи лейтенанта Богусловского.

— Она внучка знаменитого кокаскера, служившего на Алае, — вполне уверенно сказал улема. Вам будет с ней о многом чем поговорить. Уверен, она откроется вам. Со мной она скрытничает, хотя я знаю о ней все. У нас, Прохор-ага, и об этом пойдет разговор. Для вас он может стать интересным.

Офицеры поехали не в школу. Уроки или уже закончились или вот-вот должны закончиться, поэтому водителю велено было рулить к дому сельской администрации, на втором этаже которого жили в отдельных комнатах медсестра и учительницы, получившие сюда направления из Душанбе.

Действительно, ждать пришлось всего ничего. Вот и они — Гульсара со своими коллегами, столь же юными, но вполне солидными, как все учителя. Им нельзя вести себя бесшабашно, они на виду, а нравы исмаилитов сдержанные.

Но девчата — есть девчата. Разговоры меж собой далеки от солидности.

— О, Гульсара, твой жених. Смотрите, еще лейтенант. Красив! Может, кому из нас достанется?

— Да ну вас, подружки. Кроме замужества есть ли у вас что на уме?

— Есть. Но любимый муж — главнее главного.

— Затихли. Услышат. — Одернула подруг учительница арифметики. — Со стыда сгоришь.

— Ну и что? Пепел все же останется, фыркнула физичка, но подруги все же замолчали, придав лицам строгий вид.

Латып Дадабаев ринулся навстречу Гульсаре, хотел обнять ее, но она не ответила взаимным порывом, подставила только щеку.

— Сердце кровью обливалось, когда услышала я о гибели заставы. Думала и ты погиб. И радостно теперь, и печально. Сколько убитых.

— Не осуждай меня. Я не прятался за спины. Но давай не будем сейчас об этом. Вот, познакомься.

Официально Гульсара протянула руку майору Костюкову, столь же официально — лейтенанту Богусловскому, но вот их взгляды встретились и словно прожгло и Михаила, и Гульсару чем-то сладостно-тревожным, в то же время необоримым. Ей нужно было отнять свою руку, утонувшую в ладони лейтенанта, она понимала это, но не могла одолеть себя. Так и стояли они, не отводя друг от друга взоров.

Майор Костюков даже покачал головой:

«Вот это закавыка!»

Явная холодность при встрече с женихом и полная противоположность при рукопожатии ради знакомства. Кто и когда поймет вас, женщины.

«Не скажется ли на службе? Вопрос вопросов».

Латып Дадабаев вспыхнул от ревности, но усилием воли тут же обрел прежний вид возбужденного встречей с любимой, со своей невестой, хотя почва уходила у него из-под ног. Наконец он решил прервать затянувшееся рукопожатие.

— Приглашай, Гульсара, в гости. Для тебя они очень дорогие. Узнаешь, удивишься и обрадуешься.

Действительно, удивление полное: надо же — судьба вновь свела дружившие прежде семьи, чей путь шел в едином русле. Как не радоваться. Но радость радостью, а дело делом. Майора Костюкова и лейтенанта Богусловского сейчас более всего интересовало, как Гульсара, чьи корни в Киргизии, оказалась здесь.

— Да, на Алае и в Оше у меня остались родственники, но я с ними не поддерживала связь. Я исчезла. За мной начал охоту внук Абсеитбека. Он по праву наследства считает меня своей гаремной женой. — Вздохнула и спросила Прохора Костюкова, словно он мог приоткрыть тайну: — Прознал домогатель, что я здесь. Каким образом?

— Мне бы самому хотелось найти ответ. Он бы многое нам с тобой, Гульсара, объяснил. Нападение на заставу и вместе с тем стремление умыкнуть тебя о многом говорит.

— Мое мнение такое: нападение — главное, Гульсара — попутно, — вставил свое слово лейтенант Дадабаев. — Искал ли в ту ночь кто тебя?

— Да. Девчат перепугали насмерть. Человек пять ворвалось. Хмурые. Страшные. Обросшие. Обшарили все комнаты, не только мою. Девчата — в ночнушках. Сейчас, испугались, станут насиловать. Но обошлось. Им нужна была только я.

— Ты припомни, кто кроме сельских бывал в вашем общежитии? Кто посещал твою комнату?

— Даже из местных в моей комнате никто не бывал. Лишь Касим Касимович, сельский голова, как его все зовут. Но его я исключаю.

— Почему?

— Несколько лет я здесь, и все было спокойно. Месяца два назад меня предупредили об опасности. Так и сказали: «Тебя могут украсть». Я отшутилась. Если, говорю, кто влюбился, пусть объяснится. Если понравится, я соглашусь выйти за него замуж. Аксакалы не приняли шутки. Серьезно так убеждают, что за мной придут издалека. Улема их оповестил и велел аксакалам оберегать меня.

— А мне ты ничего не сказала, — с обидой упрекнул Гульсару Дадабаев.

— Извини. Я посчитала это какой-то нелепой шуткой.

И Костюкову, и Богусловскому ясна ложность ответа. Не могла Гульсара не воспринять серьезно предупреждение. Не могла. Прохор Авксентьевич, видя смущенность Гульсары, вернул разговор в прежнее русло:

— А все же, Гульсара, не пыталась ли понять, кто мог выдать Абдурашид-беку тебя?

— Откуда вам, Прохор Авксентьевич, известно это имя?

— Скажу. Но прежде ты ответь мне на мой вопрос.

— Боюсь ошибиться. Слишком необычное умозаключение. Невероятное даже.

— Смелей. Никто не осмеет тебя.

— Приезжает к нам на охоту регулярно депутат. Исмаил Исмаилович. Месяца три назад он впервые посетил нашу школу. Встреча, так сказать, с народом. Не скрыл удивления, услышав мою фамилию. Естественная реакция, как я посчитала. Киргизка и — Кокаскерова. Но он не спросил, откуда у меня столь необычная фамилия. А по логике должен был бы. Раз удивился — спроси. Так ведь? Для депутата, посетившего нашу школу для знакомства с учителями, это же не бестактно. Не единожды я думала о том факте, и каждый раз приходила к одному и тому же умозаключению: история появления в нашем селе фамилии Кокаскерова ему известна.

— Любопытный вывод. Если так, то ему известна и история рода Беков.

— Видимо. Через месяц он посетил нас еще. На сей раз с желанием познакомиться с бытом учителей. Но к местным, кто живет в своих домах, не ходил. Только в общежитие. На него я и грешу.

«Улема может свести концы с концами», — предположил майор Костюков, а вслух сказал:

— Очень важно для нас то, что мы услышали от тебя. Считаю, подозрения твои обоснованы. Будем разбираться. И вот что, опасность для тебя великая. Перебирайся жить на заставу. Как только отремонтируем офицерский дом, так — милости прошу.

Нет-нет, — вспыхнув ланитами, поспешно отказалась она. — Мы с Латыпом еще не решили вопрос о свадьбе.

И Дадабаев, и Богусловский, да и Костюков не могли отвести взоров от смущенного румянца на смуглом лице Гульсары, от ее греческого профиля, классическую ладность которого как бы подчеркивали черные волосы, удивительно мягко спадающие на плечи.

— Да я не о замужестве речь веду. Не сватаю тебя. Есть у нас отдельная квартира. Двухкомнатная. На работу — охрана, с работы — тоже. А замуж? Тут как сердце подскажет. Дело-то молодое.

Еще более смутил Костюков Гульсару последней фразой. У нее уже, хотя отвлекал волнующий разговор, схлестнулись ум и сердце. Она невольно, всячески стараясь оттолкнуть столь навязчивые мысли, все время решала, как отказаться от свадьбы с Латыпом, чтобы достойно было и не слишком для него обидно. Слова Прохора Авксентьевича подхлестнули борьба разума и чувств, она, скрывая свою смущенность, вновь с явной поспешностью повторила:

— Нет, Прохор Авксентьевич. Я останусь здесь. В общаге, как меж собой называем мы свои кельи.

— Что ж, воля вольному. Принуждать не стану. Пока не стану. Если что узнаю худого, тогда — силком. По праву старшего из потомков дружественных родов.

— Подчинюсь, — пообещала Гульсара. — Теперь пойдемте в нашу столовую пить чай. С пирожками. Мои подруги, думаю, успели все приготовить.

— Долго задерживаться мы не можем.

— Но без чая я вас не отпущу, — твердо возразила она. — Или забыли святое: работа не волк?

Лукавая улыбка озарила ее лицо. Постояв чуток в какой-то нерешительности, она взяла за руку Михаила Богусловского и, пропустив вперед Прохора Авксентьевича и Латыпа Дадабаева, повела его в общую столовую. Ладонь ее была горячей, пальцы вздрагивали, а Михаил, хотя и понимал, что это неудобно, не мог оторвать взгляда от ее лица.

За стол они сели рядом. Латыпа же догадливые подруги усадили меж собой.

«Да-а — проблемка. Скорее всего придется разводить лейтенантов, — сделал неутешительный для себя вывод майор Костюков. — Наверняка придется, хотя и не хочется. А вот кто здесь останется, кому перевод — слово за Гульсарой».

Потрачено непростительно много времени, теперь оно будет спрессовано до завтрашней встречи с улема. Нужно прежде основательно посидеть с начальником штаба, чтобы хотя бы поверхностно войти в обстановку на участке всего отряда. Московская комиссия не сделает скидку на то, что он прибыл в отряд после страшного ЧП — она потребует от него доклада. И не только о нападении на заставу и о выводах, сделанных из столь трагического происшествия, но и захочет послушать о делах во всех комендатурах, на всех заставах.

«Хорошо бы поговорить со всеми комендантами. Догадается ли начштаба вызвать их в отряд? Или дать команду? Нет, пусть покажет себя в деле».

На всех тех беседах лейтенантам не с руки присутствовать, да и улема их не пригласил. Вот только разговор с дежурившим по комендатуре в те злополучные сутки пусть послушают. Как назидание на будущее.

Когда они вышли из общежития и распрощались с провожавшими их учительницами, майор Костюков спросил совет у лейтенантов:

— Вызвать дежурившего по комендатуре на заставу для беседы с ним или ехать самим к нему?

— Конечно. В комендатуру, — первым ответил лейтенант Дадабаев. — И не с глазу на глаз разговор, а при офицерском собрании.

— Так верней. Ваша правда. Тогда — вперед.

— Но нам-то, лейтенантам, удобно ли?

— Я вас представлю. Вас, Латып Дадабаевич, как начальника заставы, тебя, Михаил, как его зама. На сто процентов уверен, что со мной согласятся в региональном управлении. А все руководители станут сопровождать московскую комиссию. Вот сразу и решим.

— А как с дежурным? Он во многом виноват.

— Поглядим. Если он подал коменданту рапорт чести — одно. Только я думаю, никакого рапорта об увольнении он не написал и не напишет. Мое предварительное мнение, какое я намерен доложить комиссии: понижение в должности и в звании.

— Два наказания за один проступок? — спросил Михаил Богусловский. — Не будет ли нарушен устав?

— Да его судить нужно, если по уму. Судить за преступное ротозейство. Впрочем, окончательный вывод после беседы с ним самим.

Как в воду глядел майор Костюков — никакого рапорта начальник отдела службы и боевой подготовки не написал и не собирался писать. Он ни в чем себя не винил. Он предлагал помощь, но от нее отказались. Сами же сведения довольно сомнительные и не проверенные. Не поднимать же ради этого панику?

— Но мне ты должен был доложить! И по уставу, и по нашей инструкции.

— Утром, отдавая рапорт, и доложил бы.

— Бы да кабы. Нет! Я такого службиста не имею права держать в своем штабе!

— Разделяю ваше мнение, — поддержал коменданта майор Костюков. — Начальник заставы проявил благодушие, кому же, как ни начальнику службы, поправить его, подсказать, насторожить, самому же поднять на ноги всех начальников. Цена безразличия к своим служебным обязанностям, цена ожирения души и мозга — гибель десятков молодых бойцов! Мнение коменданта и свое я буду докладывать московской комиссии, требуя серьезного наказания. Все свободны.

Не слышал майор Костюков реплики, прозвучавшей за дверью кабинета коменданта:

— Новый. Хочет показать себя. Командовал бы давно, иначе бы повел себя: искал бы героизм, а не прорехи.

Ничем не обоснованная реплика. Однако доля правды в ней есть: каждый командир в меру своих возможностей настроен приукрашивать положение дел в своем подразделении, в своей части, в своем соединении, чтобы без помех подниматься по служебной лестнице. Но не они в этом повинны. Так устоялось давно: не глубинная суть, не жесткая борьба, открытая и бескомпромиссная с малейшими нарушениями, а внешний лоск берется во внимание теми, кто решает судьбу нижестоящих офицеров.

Разговоры о порочности такой практики ведутся на всех уровнях, особенно на собраниях и совещаниях, но разговорами сыт не будешь. Ловкий показушник стремительно поднимается вверх, становясь заразительным примером для многих.

Когда комендант и начальник отряда остались одни, комендант доложил:

— Подполковник Кириллов вызывает к восемнадцати ноль-ноль в отряд.

— Ясно. Тогда не прощаемся. Встретимся там. Впрочем, вместе поедем. Я побуду на заставе с лейтенантами и заеду за вами.

Совещание в отряде, вернее, доклады комендантов, начальника тыла, начальников всех отделов прошли штатно. Пониманием обстановки и реакцией на случившуюся трагедию майор Костюков остался доволен. Теперь он мог смело, не путаясь, не увиливая по незнанию своему от ответов, вести разговор с членами комиссии. А напутствие всего пока одно:

— Службу и воспитание личного состава стройте на основе конкретной обстановки на участке нашего отряда, а не по речам, какие звучат на высших саммитах, как теперь на новый манер именуют совещания и съезды. Политика— политикам, нам же — обеспечение нерушимости границы с максимально возможным сохранением личного состава. И тут нужно не только вдумчиво и тактически обоснованно планировать охрану границы, но, и это, пожалуй, главнейшее из главных — учить солдат, сержантов, прапорщиков, учиться самим боевому мастерству не формально. Не цепляться упрямо за спускаемую сверху программу, а всеми силами добиваться настоящего профессионализма. Пограничник останется жив, если он станет ловчее и умелей боевиков разных мастей. А все ваши пожелания я, обобщив, доложу непосредственно председателю комиссии, которая должна прилететь к нам послезавтра. А то, что в наших с начальником штаба и начальником тыла силах, обещаю в ближайшее время решить. Совещание окончено. Действуйте каждый по своему плану.

Офицеры покинули комнату совещаний или, как ее уважительно называли — зал заседаний, и майор Костюков спросил:

— Где нам, Игорь Александрович, побеседовать по душам, выложив без обиняков наши мысли?

— Три места, Прохор Авксентьевич. Кабинет начальника отряда, кабинет начальника штаба, но самое лучшее у меня на квартире. Поужинаем, чем жена угостит, а уж после того, уединимся.

— Принимается.

— Удобно еще и потому, что ваша квартира рядом с моей. Начальник тыла все в ней приготовил. Можно семью вызывать.

— Спасибо. Проводим комиссию, и выкрою время встретить жену и сынка своего.

— Надеюсь, подружатся с моими. Тем более, что у меня невеста недавно родилась.

— Хорошо бы.

Ужин удался. Беседа тоже. Прохору Костюкову легли на душу полная откровенность, глубина взглядов на суть происходящего и такая же глубина понимания будущего. С его взглядом на сущность пограничной службы сходились и взгляды подполковника Кириллова. И это — очень важно для совместной работы. Остался один вопрос:

— Как, Игорь Александрович, относишься (они договорились перейти на ты) к депутату Исмаилу Исмаиловичу?

— Двойственное чувство. Высокомерен. Себе на уме. В то же время много нам помогает. Но мне кажется, не от любви к нам он это делает, а в каких-то своих интересах, тщательно от нас скрываемых.

— У лейтенанта Дадабаева более серьезные подозрения. Он считает, связан депутат с контрабандой наркотиков.

— Что же он не доложил? Начали бы раскручивать.

— Не хотел шагать через голову начальника заставы, а тот всерьез не воспринимал мнение зама.

— Дадабаев — толковый офицер. От сохи, как говорится. К тому же — многоязычен… Хотел я его в разведотдел взять.

— Идея верная, но пусть немного покомандует заставой. Ну, хотя бы с год. Но может, даже меньше, — вспомнив о зародившемся нежданно-негаданно пресловутом треугольнике, который вынудит развести лейтенантов, поправился майор. — А что касается Исмаила Исмаиловича, раскручивать его я начну уже завтра, встретившись с улемой. Время определено после вечернего намаза. По моему понятию, он знает много. Дай бог, чтобы раскрылся.

— Может, на первый раз не совсем, но коль согласился на встречу, стало быть, имеет что сказать и хочет сказать.

— Честный он, это — бесспорно. По его слову Гулистан Кокаскерову уберегли от похищения. Надеюсь разговорить и добиться душевности.

Никаких, однако, усилий Прохору Костюкову прилагать не пришлось. После ужина за обильным дастарханом, во время которого не принято вести деловые разговоры, улема провел гостя в уютную комнату с сандалом посредине и нишами в стенах со стопками одеял и подушек.

— Мы будем говорить долго. Ночевать, Прохор-ага, будешь здесь. Ковер на кошме из бараньей шерсти. Ни скорпион, ни змея не заползут сюда.

— Принимаю приглашение, — склонил почтительно голову Прохор Авксентьевич, хотя планы у него были иными. Он собирался ночевать на «Приостровной», вернее, скоротать ночь, проверяя службу бойцов мангруппы. Посчитал, однако, что отказом обидит хозяина.

Посидели молча. Прохор Костюков еще раз прокручивал в голове первую фразу, с которой намечал начать разговор с уважаемым аксакалом, однако, не спешил, ожидая первых слов самого хозяина.

Пауза затягивалась. Костюков решился, наконец, первым заговорить:

— У меня, уважаемый…

Улема поднял руку, и Костюков замолчал. Теперь он ждал терпеливо, когда заговорит улема. Гадал, каким будет его первое слово?

«Хоть бы не темнил, витиевато уходя от сути».

Откровенность улемы превзошла самые смелые надежды.

— Я вхожу в большой хурал сторонников халифата, вот почему мне известно почти все. Меня считают чистым правоверным, и я поддерживаю эту ложность. Я же — исмаилит. Мирный мусульманин, довольствующийся тем, что дал мне Аллах. У вас, христиан, были и есть нестяжатели. Вот такие и мы в исламе. Стремление создать халифат, не может обойтись без крови. Без большой крови. Она уже льется. Полноводной рекой. Я против этого.

В академии читали лекции представители ГРУ и ФСБ об антироссийской деятельности экстремистских мусульманских партий, цель которых создать великую мусульманскую державу с присоединением к ней многих земель России, но тогда он не мог даже представить, что ему привалит удача беседовать с глазу на глаз с противником авантюрных устремлений, который допущен к святая святых экстремистского объединения.

— Средняя Азия, — продолжал улема, — напичкана сторонниками так называемого угодного Аллаху деяния. Мне кажется, Россия не совсем поняла, какая грозит ей опасность. Чечня, Дагестан и иные горячие очаги Кавказа — это только малое начало в устремлениях вскружившихся голов, забывших шариат, наплевавших на Коран. Им нужна большая власть. Им нужна большая земля. Они хотят захватить все Поволжье. Они спят и видят в Сибири восстановленное Сибирское ханство, подвластное халифату. Я сказал не то слово — они не во сне все это видят, они действуют. Действуют нагло и очень хитро. Они насаждают своих агентов по Волге, которую именуют на свой манер — Итиль. В Калмыкии их уже не десятки, а сотни. Под видом чабанов и пастухов конных косяков. Они даже есть в Казани. Там, в медресе, готовят ярых сторонников халифата. Избранных для этой цели учат не столько азам веры, сколько диверсионному делу. Они готовятся взрывать души верующих, привлекая их на свою сторону, втягивая в кровавые дела.

Улема замолчал, посчитав, видимо, что в общих чертах о целях и деяниях сторонников халифата он сказал достаточно, майору же нужны факты, касаемые пограничников, важные сведения об обстановке на участке его отряда. Стало быть, лучше всего, если гость сам станет задавать вопросы. К этому его нужно подвести.

— Не думаю, что чекисты, как продолжают именовать себя тайные борцы с врагами России, не знают о том, что я сейчас, Прохор-ага, поведал. Думаю, в какой-то мере посвящены в это и вы, как большой начальник. Вам, должно быть, Прохор-ага, интересней узнать, что творится здесь, на вверенном вам участке границы.

— Да, уважаемый. У меня много вопросов. Ради ответов на них я и просил вас, уважаемый, принять меня. Однако скажу: услышанное сейчас от вас непременно передам чекистам. Для них важно все.

— Но я не хочу иметь дело с чекистами. Я соглашусь только на то, чтобы вы были посредником.

— Даю твердое слово.

— Условились. Задавай, Прохор-ага, свои вопросы.

— Что вы скажете об Исмаиле Исмаиловиче?

— Он считает себя беком, но он не бек. Он — боковая ветвь контрабандиста, знаменитого не только на Алае, но и у нас, в Таджикистане, Абсента. Он имел две контрабандистские тропы. Одну — из Афганистана через наш Горный Бадахшан, другую — по Китаю, вернее, по бывшей Джунгарии. Тоже через горы. Ходоки носили героин и керосин. И то, и другое в те времена ценились как золото. Еще он давал в долг под большие проценты. Когда разжирел, сам себя назвал беком, и все стали звать его по его воле Абсеитбеком. В кругу друзей и единомышленников. Исмаила тоже зовут Исмаилбек.

— Что, он тоже из тех, кто стремится к халифату?

— Точно не знаю. Если он за халифат, то в другой партии. Знаю одно. Он тесно связан со своими родственниками и в Китае, и в Афганистане.

— Стало быть, Абдурашидбек и Исмаил Исмаилович — родственники?

— Вы знаете об Абдурашиде? Тогда вы много знаете и разыщете конец в запутанном клубке.

— Сам собой напрашивается еще один вопрос: не его ли рук дело попытки похитить Гульсару? Для Абдурашидбека.

— Не называйте его беком. Рашид — одно из двухсот имен Аллаха. Абдурашид — раб Указывающего верный путь. Он раб Аллаха, как мы все.

— Принимаю упрек. Но я все же продолжу: нападение на заставу, можно смело предположить, тоже его рук дело?

— Скорее всего — да. Но как я считаю, не главная причина Гулистан. Она — попутно. Главная причина иная. Но я ее не знаю. А предположение не может иметь силу твердого слова.

Беседа Прохора Костюкова и улемы затянулась далеко за полночь, и даже когда майор устроился на ночлег, мысли его еще долго будоражились услышанным от улемы, но в эту сумятицу исподволь втискивалась еще одна:

«Как там мои лейтенанты? Не успели еще объясниться? С утра завтра — непременно к ним».

Лейтенанты объяснились. Начал Латып Дадабаев:

— Я заметил, тебе, Михаил, понравилась Гульсара.

— Она обворожительна. Есть в ней что-то притягивающее.

— Но она — моя невеста. В дни летних каникул — наша с ней свадьба.

— Разве ты не услышал ее слов: «Мы еще не договорились о свадьбе»?

— Договоримся.

— Не силой же.

— Ну ты, Михаил Иванович, даешь. Не средние же века на дворе.

Вот на этом и окончилось их объяснение. Осталось все в непроглядном тумане. Они оправдывали себя тем, что их ждут хлопоты, какие настоятельно требовала застава. Да и о своем ночлеге им нужно было позаботиться, привести в порядок хотя бы одну комнату.

А еще они ждали майора Костюкова, который обещал с ними провести ночь на заставе. Однако он, к их удивлению, так и не приехал. Утром к нему пришлось ехать лейтенанту Михаилу Богусловскому: позвонил подполковник Кириллов и сообщил, что прилет комиссии ожидается через четыре часа. И тогда лейтенант Дадабаев приказал:

— Бери, Михаил, машину и — к улеме. У него он остался ночевать. Не иначе. Во всю прыть, а то не успеет.

— Его машину возьму с собой. Чтобы к нам не заезжал, теряя время.

— Разумно.

Успел майор Костюков в отряд. Даже осталось немного времени отдышаться, как говорится, и еще раз мысленно повторить рапорт председателю комиссии, хотя неизвестно кто пожалует: сам директор или начальник штаба.

Нет, не тряслись коленки у майора Костюкова, но в Таких случаях естественному волнению он даже не пытался противиться — он готов был доложить комиссии все без каких либо приглаживаний не потому, что прибыл в отряд после ЧП — он готов был разделить ответственность с начальником штаба отряда за ротозейство подчиненных и шел на это вполне осознанно ради того, чтобы выводы комиссии, которые она с его помощью сделает, не стали бы фанфаронными, а вскрыли прорехи и наметили меры по их устранению. Меры для всех пограничных войск.

Именно так, как задумал, майор Костюков доложил председателю комиссии о трагическом происшествии, не умоляя в то же время героизма солдат и сержантов, умелые действия лейтенанта Дадабаева, но не скрыл и того, что тот проявил робость в споре с погибшим начальником заставы, одним из главных виновников трагедии.

— В региональном управлении несколько иначе оценивают события. — Усомнился генерал. — Неожиданность нападения, крупные силы и преимущество в местности — вот козыри напавших. Застава сражалась геройски.

— Я доложил, опираясь на факты, не беря во внимание желаемое. И прошу вас не брать во внимание, будто новая метла начнет мести по-новому… Нет. Я несу полную за случившееся ответственность. Не о личном моя забота, а о надежности в охране и обороне границы. Свои выводы, свои мысли я выскажу на подведении итогов. Навязывать же своего мнения членам комиссии не стану. Прикажу этого не делать и всем офицерам отряда.

— Что ж, позиция верная, — снизошел председатель комиссии. — Независимые выводы наиболее правдивые.

Однако нотки недовольства почувствовались в тоне генерала. Его уже успели убедить в полной невиновности офицеров заставы, комендатуры и отряда в страшном ЧП, и если имелись какие-то промахи, героизм покрывает их с лихвой.

И что греха таить, такая оценка вполне устраивала и самого председателя комиссии, да и большинство ее членов, отвечающих за организацию службы, — они считали, что и для них будет лучше, если наградят отличившихся, даже посмертно, чем посыплются взыскания. Они вполне могут повлиять и на их положение в штабе войск.

Полную неделю члены комиссии проверяли дела в отряде и на заставах, и вот — подведение итогов. В зале заседаний офицеры штаба отряда, коменданты, начальники штабов и заместители комендантов по воспитательной работе. Среди них — один лейтенант. Пока еще исполняющий обязанности начальника заставы Дадабаев.

Председатель комиссии объявляет порядок работы:

— Послушаем лейтенанта Дадабаева, подполковника Кириллова и начальника отряда, после чего мое заключение.

— Разрешите дополнение? — спросил Костюков и, увидев согласный кивок, предложил: — Не плохо бы послушать коменданта, в подчинении которого застава лейтенанта Дадабаева.

— Принимается… Если комендант готов доложить по сути вопроса.

— Готов, товарищ генерал.

— Хорошо.

Вроде бы зряшное дело — отчеты. Ничего нового не прозвучит с трибуны, обо всем сказано в личных беседах с членами комиссии, но раз положено подводить итоги гласно, стало быть — положено. Все ждали выступления начальника отряда с какими-то своими предложениями, и как не пытались члены комиссии узнать о них, сделать им это так и не удалось. Даже беседа с председателем, на которую напросился Костюков, ничего не дала. Он только сообщил генералу то, что услышал от улемы, для передачи в соответствующие органы, и доложил о подозрениях в отношении Исмаила Исмаиловича.

— Вот что, Прохор Авксентьевич, я вам вполне верю, верный у вас ход рассуждений, но официального разрешения на разработку депутата я дать не могу. Не по Сеньке шапка. Наши депутаты для нас неприкосновенны, а тут депутат другого государства.

— Я это знаю. Я просто информирую в личной беседе. Буду действовать самостоятельно, вместе с лейтенантами Дадабаевым и Богусловским накапливая факты. Чтобы взять за руку мертвой хваткой. Без возможности выкрутиться.

— Не сверните шею себе и не подставьте молодых офицеров. Прокол, и мы вынуждены будем вас перевести с понижением, это в лучшем случае, а в худшем — отправить в запас.

— И это мне вполне понятно.

— Тогда рискуйте. Не станем мешать. Риск — благородное дело. Об одном хочу предупредить: никакой огласки. Узкий круг людей, в которых уверен, что не случится огласки. Учти и еще вот что, если депутат пронюхает или просто заподозрит неладное, не миновать заставе нового нападения.

— Конечно. Тайна операции — важнейший фактор. У меня все. Разрешите идти?

— А о своих предложениях?

— На подведении итогов, если вы не настаиваете.

И вот майор Костюков на трибуне:

— Свою оценку чрезвычайному происшествию я уже доложил, отдавая рапорт при встрече комиссии. Повторяться не стану. Предложения о наградах и наказании переданы, ничего иного добавить не могу. А вот какие мысли возникли в связи с ЧП хочу сказать. Первое: пора бы нам, особенно на «горячих» участках границы, преобразовать маневренные группы, не вполне отвечающие требованиям сегодняшнего дня, в боеспособные, наподобие спецназов, подразделения. Чтобы можно было их десантировать в нужное время и в нужном месте. Эту мысль мне подсказал лейтенант Богусловский, исходя из личного опыта. Армейский вертолетный десант спас пограничников, которые не смогли бы удержать перевал, не остановили бы в десятки раз превосходящих их боевиков.

— Идея не нова, — бросил реплику один из членов комиссии. — Она уже прорабатывается.

— Не перебивайте, — одернул прыткого полковника генерал. — Дайте человеку выступить, не дергая его.

Майор Костюков постоял молча за трибуной больше, чем позволительно приличием в такой момент, затем не продолжил выступление, а резко ответил полковнику:

— Следует сегодня не прорабатывать такие вопросы, а их решать! Решать оперативно. Позволительно ли чесать затылки, когда гибнут люди? Считаю это по меньшей мере преступным.

— Ого, куда хватил. — Покачал головой председатель комиссии.

— Не хватил, товарищ генерал, а говорю сообразуясь с обстановкой. Мозг пограничных войск просто обязан работать не в полусонном режиме, не благодушествовать.

— Полностью поддерживаю последнюю фразу. Продолжайте.

— Вторая проблема не менее важна. Несколько слов из истории. Когда воевода вел державную рать, он имел, как правило, пять полков, как бы мы их сейчас назвали — строевых полков, и еще посоху. Смею назвать это тыловым обеспечением строевых частей. Посоха не только снабжала рать всем необходимым, но ставила при необходимости гуляй-города: рыла закопы, острила кольями переправы, раскидывала триболы и прочее, прочее. Ратники знали одно — рубиться с вражеской ратью, обретая в повседневных трудных упражнениях силу и ловкость. А что имеем мы? Провел в наряде пограничник шесть-семь часов, поспал положенное и — хозяйственные работы. Я не говорю о поддержании чистоты и порядка на заставах и в подразделениях, это вне всякого сомнения необходимо. Я говорю о различных строительных работах. Засучил рукава едва отдохнувший боец и — айда-пошел. А на занятия времени не остается. Их проводят хуже, чем формально. Мы все это знаем и плотно закрываем на это глаза. Я считаю недопустимым, когда по обстановке создаются новые отряды, новые заставы, создаются палаточные городки.

— Необходимость заставляет. Обстановка.

Легко, товарищ генерал, прикрываться столь вескими словами. Но известно, кто не хочет делать, тот ищет причину.

— Не увлекайтесь. Не переходите на обвинительный тон, прикрывая свои упущения.

— Не собираюсь прикрывать. Скажу прямо: ни одна застава на участке отряда не имеет отвечающим всем требованиям сегодняшней обстановки оборонительных сооружений. Полный разнобой. И все — силами личного состава застав. Мы с начальником штаба отряда определили так: на всех заставах создать круговую оборону. Дзоты с закрытыми ходами сообщений к ним. Прямо из казарм. Как было в свое время на границе с Ираном. Возглавят это дело начальник тыла и инженерной службы. Сформируем несколько бригад, сняв с каждой заставы по паре солдат, но в основном из личного состава отрядных подразделений. Это — первый шаг. Второе, доставание техники. Надеюсь, что-то выделит региональное управление, главное же — поеду лично в Душанбе с поклоном к властям. Надеюсь, они помогут. Но, повторяю, это тоже полная самодеятельность, только не заставского уровня, а отрядного. И разве плохо было бы иметь оснащенные современной техникой инженерно-саперные подразделения? Им работы — не початый край. Вот где могут альтернативно служить с великой пользой не желающие брать в руки оружие. Предвижу очень модное сегодня возражение: нет денег. Уверен, они есть. Они обязаны быть, ибо вопрос идет об охране и обороне святая святых — государственной границы страны. Позволю себе заявить, что причина не в отсутствии денег, а в отсутствии уважения к рядовому бойцу, к низовому звену офицерского состава. Молодые они — перекантуются год-другой в палатках и землянках… А жить захотят — выроют и окопы, построят блиндажи.

— Снова, товарищ майор, обобщения?!

— Продуманные, товарищ генерал, обобщения. К сожалению, не гротескные. Реальные.

Вздохнув, поднял вверх четверть страницы с несколькими пометками.

— Вот здесь одна из главных моих мыслей. Я назвал ее так: не туда гребем.

— Что, снова вселенская озабоченность?

— Именно — вселенская. Точнее, государственного масштаба. Еще в Москве, когда я сдавал сессию, увидел по телевидению парад выпускников военного института, запамятовал какого, ибо это не столь важно. Важно другое: идут по Красной площади стройными рядами молодые офицеры под маршевую музыку, а диктор захлебывается от восторга, сообщая, что все до одного выпускника продолжат службу в армии. Что, достижение вселенского масштаба или — позорище? Военные училища переиначить в институты, привлекая молодых парней дипломами инженеров, учителей, юристов. Идут охотно. Получив же твердое знание и институтский диплом, тут же пишут рапорта. Мой вывод категоричен: не приманивать нужно, а жестко отбирать тех, кто серьезно намерен посвятить свою жизнь воинской службе, особенно же делу охраны границ. Но отбирать лучших из лучших можно будет лишь в том случае, если не красивыми словами вещать о престиже офицерской службы, а красивыми делами поднимать престиж столь важной для страны профессии. Традиционно и в этом случае оправдание: нет денег. По одежке протягиваем ножки. Все так и есть. Но возникает вопрос — почему ветхая и кургузая одежонка только для бюджетников и, особенно, для армии и пограничных войск, для всей правоохранительной системы? Миллион с большим гаком живет в хороших квартирах, при хороших зарплатах. Почти в три раза стало их больше за перестроичный период, хотя Россия — не Советский Союз. Еще — необузданная роскошь властной элиты. Беспредел. А в результате мы получаем такие кадры, как старший лейтенант Чирков. То же чванство, только ростом пониже, то же самое безразличие к тем, кто на ступеньку-другую ниже. Он — пуп на клочке земли. У него юбилей, стало быть все остальное — побоку. Бороться с подобной страшной и очень заразной болезнью не так просто и, если говорить, положа руку на сердце — противоестественно. Выпускник военного училища должен за годы учебы буквально впитать в себя основы основ офицерской обязанности: не единовластелин ты, а командир. Требовательный, заботливый, в ответе за ратную умелость подчиненных, за жизнь каждого солдата и сержанта. У меня все.

В зале заседаний тишина. За живое взял майор Костюков. Их мысли высказал. Открыто, смело, не в застольных хмельных откровениях. Теперь все ждали, как отреагирует на высказанное начальником отряда председатель комиссии.

Он начал, к разочарованию многих, с подготовленного ему заключительного слова, и только когда привычно прочитал чужие мысли, перешел, теперь уже к удовлетворению большинства, к оценкам предложенного майором Костюковым.

— Мне понравились сжатость и четкость изложения мыслей, хотя он вроде бы и не открыл Америку. Каждый честный государственник видит все это, размышляет об этом, и главное не в том, что сказал майор Костюков, главное в его полной бескомпромиссности. Нам, высшим командирам, преподан урок: смелей и настойчивей ставить насущные для пограничных войск проблемы перед теми, кому их надлежит решать, оперативно внедрять то, что посильно нам самим. Даю в этом твердое слово.

Неуставные аплодисменты вспыхнули в зале заседаний.

 

Глава седьмая

Абдурашидбек получил точные установки, как поступить с Избранным Аллахом и его вооруженными людьми, и ломал голову над тем, чтобы и выполнить предписания, и самому не остаться в накладе. Чтобы и те, за кем последнее слово — слово Аллаха, сказали бы ему спасибо, и он сам смог бы поблагодарить себя за разумную хваткость. Обычно в таких случаях он полагался только на себя, не обращаясь к советникам — у него установилась практика: он повелевает, все остальные исполняют. Беспрекословно и точно. Кто хоть единожды ослушался или проявил нерадивость, отправлялся без всякого сожаления на самый грязный участок работы, но самую отдаленную плантацию даже не мака, а конопли, пусть тот даже обладал мудростью гюрзы и ее ядовитым жалом.

Абдурашидбек уже знал все о вооруженном отряде — знал сколько идейных сторонников халифата, сколько наемных телохранителей, сколько воров-разбойников, и теперь каждому из них определял, где их размещать после прибытия, а спустя какое-то время объявить о их месте в общей борьбе за торжество ислама. Вместе с тем не забыл и о своей персоне.

Когда Абдурашидбек основательно взвесил все на безмене, позвал так называемых советников. Разговор с ними очень короткий: дозволенная информация, затем четкие повеления кому и что делать. И каждый, кто получал задание, отвечал:

— Понял, бек. Будет исполнено, — и тут же покидал комнату.

Чем меньше оставалось приближенных, тем доверительней разговор, тем более тайные задания.

Остался один. Самый доверенный.

— Приготовь нескольких из тех, кто ловко приносит в жертву баранов в священный курбан-байрам.

— Будем приносить жертвы, — понимающе хмыкнул верный пес.

— Да. Резать как баранов, отступивших от святого дела.

— Понял, бек. Будет исполнено. Ножи наточим острее острого.

— Перекладины укрепите надежно. Чтобы никаких помех. Воля Аллаха.

— Да, мой господин. На скотном дворе приготовим все.

— Верно мыслишь. Именно — на скотном дворе.

Отправив последнего исполнителя, Абдурашидбек дважды хлопнул в ладоши, а это означало, что ему нужны пиала коньяка и долька лимона. Чтобы, как он говорил новым для себя словом, снять стресс.

Какое-то нелепое оправдание своей слабости. Не раньше чем через пару дней прибудет, если не помешает погода, первая партия из двадцати человек, и в общем-то бек был спокоен и уверен, что все пройдет нормально. Для их приема подготовлено будет все, как он повелел. Никто не станет докучать глупыми вопросами, каждый исполнит свое дело точно и споро, ему же остается одно — наслаждаться покоем да посещать гарем, теша к тому же себя мыслью о значительном богатстве, которое само идет в его руки. Он определил утаить не менее половины золота, какое непременно взял с собой именующий себя Избранным Аллахом, да еще половину того, которое наверняка спрятано где-то в Ферганской долине.

«Я сделаю так, что никто не будет знать, какую казну имел отступивший от священного дела. Не останется ни одного свидетеля. Отдам в казну партии то, что отдам».

Первая партия прошла по тропе без каких-либо особых происшествий. Самолично Абдурашидбек вышел ее встречать. Сам и проводил гостей желанных, как он выразился, в им отведенную комнату. Она просторна. В достатке в ней подушек и одеял. Есть где и расстелить не тесный дастархан. Но самое главное — у одной из стен устроена пирамида для оружия и для боеприпасов.

— Всем приготовлены вот такие комнаты, — тоном радушного хозяина пояснил Абдурашидбек, — станете в них жить, ожидая очереди на отправку в Афганистан. Туда пойдете вот такими же группами. Знайте, воины Аллаха для меня — почетные гости.

— Мой повелитель, — вставил свое слово проводник, — тот, кто привел на Алай отряд, просил, чтобы один из вот этих вернулся с сообщением, как приняли первых.

Предвидел такое желание Абдурашидбек поэтому и устроил такой вот показной прием. Продолжая игру, он даже выговорил проводнику:

— Нельзя так непочтительно именовать Избранного Аллахом и воинов Аллаха. Если услышу непочтительность еще раз, накажу! — И уже спокойно. — Пусть они решают, кто из них пойдет. С ним завтра же пойдешь и ты к Избранному.

— Понял, бек. Будет исполнено.

— Избранного Аллахом поведешь сам. Бережно. Смотри, не подведи.

— Понял, мой повелитель. Будет исполнено.

Легко дать слово, только как его выполнишь? С великой радостью, внешне не выказывая ее (не может же Избранный Аллахом соблазняться житейскими благами), воспринял доклад вернувшегося посланца первой партии. Только благосклонно кивнул, как бы говоря этим, что иначе и быть не могло. И только Азиз с Керимом начали выспрашивать подробности.

— Сам бек вышел встречать?

— Да.

— Для оружия, говоришь, пирамида?

— Удобная. При нужде быстро можно схватить. Каждый знает свое гнездо. Сам бек велел запомнить.

— Под боком бы автоматы — спокойней.

— Не волнуйтесь, все хорошо.

Ложное слово. Едва посланец с проводником покинули усадьбу бека, в комнату, где была размещена первая группа сепаратистов, вошло десятка два суровых на вид мужчин в камуфляжах. С автоматами в руках. Половина из них поспешно встала у пирамиды с оружием, остальные приблизились к возлежавшим на подушках в блаженстве.

— Встать! Выходи во двор по одному!

Связав всех одной веревкой в длинную цепочку, повели бедолаг в неизвестность.

— Куда нас? — спросил один из сепаратистов, в ответ же получил увесистую оплеуху и строгий приказ:

— Не разговаривать!

Хотя все случившееся с первой группой осталось тайной как для Избранного Аллахом, так и его апостолов, Избранный, по совету, конечно, своих соратников, твердо заявил:

— Я и мои сподвижники идем последними.

Не высказанная мысль такая: когда весь отряд соберется в единый кулак у Абдурашидбека, а это значительная сила, бек не сможет причинить ему, Избранному Аллахом, никакого вреда, если даже захочет.

Избранный Аллахом очень оберегал свой авторитет, но более всего — свою священную жизнь.

А что делать проводнику? Хозяин загонит его в тартарары за неисполнение его воли. Донельзя расстроился проводник, но поразмыслив, нашел верное по его пониманию, решение:

«Останусь здесь до конца. Поведу последнюю группу лично».

Выходило, что никакого нарушения воли бека не будет — он лично приведет всю верхушку узбекского отряда.

Группа уходила за группой, погода стояла благодатная — никаких трудностей, никаких происшествий. Ушла предпоследняя группа, и тут, как назло, небо подернулось перистыми облаками — предвестниками смены погоды.

— Хорошо бы переждать, — посоветовал проводник Азизу. — Совсем плохое небо. Если кучками облака, не страшно. Когда вот так, перо — жди пурги. Может, уже завтра.

— А может, послезавтра? Когда мы уже спустимся в долину.

— Все в руках Аллаха. Но я очень опасаюсь.

— Ладно, поговорю с решающим.

Однако Избранный Аллахом не внял предупреждению. Без всякого сомнения заявил:

— Идем завтра с рассветом. Впереди меня проводник и десять телохранителей. Сразу за мной мои министры. И ты, Азиз. Охраняют наш тыл тоже десять телохранителей. Все. Да благословит нас Аллах.

Рассвет выдался не то, чтобы хмурым, но и не веселым. Прозрачные облака покрыли небо причудливой кисеей, будто сотканной из разновеликих перьев. Но они не пугали, не настораживали. Даже проводник, привыкший в своих частых контрабандных походах к резкой смене погоды в горах, особенно на перевале, почти успокоился.

«Аллах милостив».

Далеко не для всех. Первую треть пути, не очень трудную, прошли спокойно. Ни дуновения ветерка. Небо все в тех же перьях. Тропа начала сужаться. Справа неподъемная крутизна с нависшими почти над головой пластами снега, похожими на задубевшие от мороза языки неведомых чудищ, слева — бездонная пропасть, ощетинившаяся клыкастым и крутым обрывом.

Километра три такой тропы, и только тогда — перевал. За ним уже любая пурга не так страшна — снежные обвалы, если случатся, пройдут за спиной.

Втянулись в узкость. Передовые уже миновали половину пути до перевала, и тут началось пугающее: перья начали стремительно липнуть друг к другу, превращаясь в черную тучу, резко хлестнул ветер, пока еще без снега, но это пока длилось всего несколько минут — пурга засвистела и завыла. Хлесткая, пронизывающая до самых костей.

— Прижимайся к скалам, — пошла по цепи команда проводника. — Плотней к скалам.

Перетерпеть холод можно. Не вечность же будет длиться снежный заряд. Страшно другое — снежные лавины. Страшны вот те, нависшие над головами языки чудищ. Ничто не спасет тех, кого лизнет такой язык.

К счастью, не сошла ни одна крупная лавина. Мелкие, хотя и хлесткие, вырывали из цепочки по одному, по паре несчастных и с их воплем уносили вниз, в бездонность. И когда один из таких сбросов пронесся почти рядом с Азизом, возле которого липла пара апостолов, он моментально сообразил: «Вот момент для мщения!» И швырнул апостолов в пропасть.

Вскоре послышался раздирающий душу вопль и оттуда, где жался к скалам Керим-Тульки, Лис Хитрый, хотя там никакого снежного сброса не было.

Менее получаса стегал путников заряд — небо враз совсем очистилось, ослепительно брызнуло лучами солнце и по цепочке покатилась команда:

— Вперед.

Дальнейший путь без каких-либо происшествий. Избранный Аллахом несколько раз изъявлял желание остановиться, чтобы выяснить, кто остался там, в бездонной пропасти перед перевалом, но проводник, вдруг ставший упрямым, не воспринимал его волю, передаваемую по цепочке. Он шел и шел без остановки, посылая по цепочке ответы:

— Останавливаться нельзя. Выясним о погибших на месте.

Перед самым заходом солнца группа вошла во двор усадьбы Абдурашидбека, но к удивлению всех и недовольству Избранного Аллахом бек не встретил их.

— Сейчас извещу, — оправдывая неучтивость хозяина, сказал проводник и направился к дому, и тогда Избранный Аллахом, чтобы как-то сгладить конфуз, принялся выяснять, кто погиб на злосчастной тропе.

— Нет четверых моих министров. Двое из них шли рядом с тобой, Азиз, двое других с тобой, Керим-Тульки. Вы живы, а их нет?! — он перекидывал пронзительный взгляд с Азиза на Керима, с Керима на Азиза, наливаясь гневом. — Я разберусь с этим! Сам разберусь!

— Зачем так строго, дорогой гость? — вопросил подошедший сзади Абдурашидбек. — Воля Аллаха. Он ведает кого карать. Горы не милуют грешников.

Избранный Аллахом опешил. С ним никто вот так нагло не разговаривал уже очень давно. Он резко обернулся, готовый остепенить наглеца — Абдурашидбек стоял с прислоненной ладонью к сердцу и благодушно улыбался.

— Прошу, дорогой гость, в мой дом. Ты и твои сподвижники. О телохранителях твоих позаботятся. Хорошо позаботятся.

Лису Хитрому очень не понравились последние слова Абдурашидбека, и он решил остаться с гвардией, как часто называл своих телохранителей Избранный Аллахом.

«Погляжу на хорошую заботу».

Азиз хорошо знал, что Керим ничего просто так не делает, поэтому не позвал его с собой, хотя сам зашагал вместе с министрами в дом хозяина.

«Что-то не так…»

Избранный Аллахом тоже, похоже, засомневался. Вполне настойчиво он предложил Абдурашидбеку:

— Я бы очень хотел, уважаемый бек, прежде того, как мы сядем за дружеский дастархан, повидаться со всеми своими сподвижниками. Сказать им свое ободряющее слово.

— Воля гостя — священная воля. Но разве убежит куда-то время? Разве по воле Аллаха не наступит завтрашний день? Вознесем же ему достойную славу.

Хозяин говорил, не останавливаясь, давая понять тем самым, что все пойдет по им намеченному плану. Он, а никто иной, здесь властелин.

Вел же он гостей в домашнюю мечеть, говоря при этом:

— Время вечернего намаза еще не подошло. Правоверные еще не позваны с минарета к вечерней молитве, но Аллах всемилостив, он простит нашу поспешность: гости утомились в дороге и проголодались.

Точно по счету вошедших — молитвенные коврики. Первым Абдурашид-бек снял галоши с ичигов и взял коврик, а что делать гостям? У них на ногах не ичиги, а сапоги. Пришлось их стаскивать, икая от натуги и кряхтя: апостолам очень мешали их округлые животы, похожие на наполненные кумысом или кислым молоком бурдюки. Азизу проще, он еще не успел отрастить живот, поэтому первым после Абдурашидбека взял молитвенный коврик и расстелил его рядом с ковриком бека. Тот, уже опустившийся на колени, посоветовал Азизу перед молчаливой молитвой:

— Возблагодари Аллаха, пусть благословит наш с тобой дружеский разговор, который предстоит.

Странно, почему с ним одним и почему именно с ним, а не с Избранным Аллахом? Не до молитвы Азизу, лихорадочно крутятся мысли вокруг весьма загадочного совета, хотя высказанного и вполголоса, но очень твердо.

Поклоны меж тем Азиз бил старательно, и лицо его ничего не выражало, кроме смирения. Он умел владеть собой.

Молились все. Благостная тишина мечети нарушалась только трудным сопением министров несостоявшегося правительства и самого главы этого правительства. Ох им и тяжко было бить поклоны — мешали животы, не было к тому же привычки. Невозможно было даже предположить, что вот эти, возомнившие о себе невесть что, свершали ежедневно пять молитв, положенных правоверному.

Долго длилось их мучение. Никто не смел подняться с молитвенного коврика прежде бека, а он, казалось, весь ушел в себя, даже не слыша громкого сопения. Он словно напрямую общался с Аллахом или, по крайней мере, с пророком Мухаммедом и наслаждался этим общением.

Вот, наконец, Абдурашидбек последний раз ткнулся лбом в коврик, провел молитвенно ладонями по щекам и бороде, как бы сметая все невольные грехи с лика своего, и встал. Кряхтя, поднялись и гости, ожидая, что скажет хозяин. Но кто-то направился к своим сапогам, тогда Абдурашидбек посоветовал:

— Не надевайте обуви. Мы не ступим на землю. Пройдем по коврам.

Пошли по другому коридору, более широкому, устланному персидскими коврами ручной работы, — мягкими, ласкающими уставшие ступни ног.

Просторная комната с множеством ниш, в которых уложены стопы одеял и горы подушек, что показывает великий достаток хозяина… В центре комнаты — дастархан, расстеленный, как и надлежит, на ковре. На дастархане — блюда с источающим головокружительный аромат пловом, столь же запашистые лепешки и пиалы, наполненные коньяком… И пиал, и по паре подушек точно в соответствии с количеством гостей. Все это как бы подчеркивает великую гостеприимность хозяина.

Впорхнули мальчики-бачагары с кумганами, тазиками и махровыми полотенцами, чтобы умыть руки хозяину и гостям перед трапезой.

Вот омовение окончено, Абдурашидбек поднял пиалу:

— Бисмилло Рахмон и Рахим!

Хором повторили гости здравицу Аллаху, осушили с жадностью греховный напиток и, подтянув рукава повыше, запустили пятерни в плов. Сам же хозяин, глотнув пару глотков коньяка, отправил в рот ломтик лимона и только после этого взял из поставленного перед ним отдельного блюда щепотку плова. Все это он делал бесстрастно, с постным лицом, которое полностью скрывало его мысли.

Азиз тоже придал своему лицу полное безразличие к тому, что происходит вокруг, мысли же его метались, как запертый в клетку дикий волк, изловленный ловкими охотниками… Он недоумевал: неужели вот эти, живоглотом отправляющие пригоршни плова в свои бездонные животы, не понимают игры хозяина в гостеприимство? Ни при встрече, ни теперь он не поинтересовался здоровьем одолевших трудный путь, не спросил, здоровы ли их дети, как это принято при встрече друзей. И приветственного тоста не произнес. Разве так должен вести себя хозяин, пусть покровитель, играющий в их сегодняшнем положении важную роль?

«Что-то не так. А слова о предстоящей беседе? Явный отказ от встречи с остальными. Вопросов много, ответа ясного нет. Похоже, влипли».

Очищены блюда с пловом. Впорхнули бачагары с кумганами и тазиками. Вымыты руки, и подан чай со сладостями в хрустальных вазах. Абдурашидбек продолжает молчать, вдыхая ароматный парок со струйками чая так увлеченно, будто ничего больше его не интересует в данный момент.

Еще добрых полчаса пили чай за молчаливым дастарханом, но вот Абдурашидбек приподнял ладонь, давая понять, что намерен говорить и призывает ко вниманию.

— Вы не можете сказать, будто я не исполнил обязанностей хозяина. Я не согрешил перед Аллахом. Теперь я вправе сказать то, что должен сказать, свершить то, что должен свершить по воле Аллаха.

Сперло дыхание у министров не состоявшегося правительства не состоявшегося свободного мусульманского государства: первые слова бека не предвещали ничего доброго.

— Вот ты, именующий себя Избранным Аллахом, разве не знал конечной цели нашей борьбы?!

— Халифат. Великое мусульманское государство. Более великое, чем держава Бабура, кому покровительствовал сам Сулейман-пророк.

— И ты во главе халифата. Ты? Так?!

Избранный Аллахом засопел гневно. Какой-то самозванный бек смеет с подобной грубостью разговаривать с ним!

— Не хочешь отвечать мне? Не нужно. Твою судьбу уже решили те, кого Аллах действительно благословил на великое дело. Они обвиняют тебя во многих смертных грехах, сказать же о них поручено мне.

— Я действовал во благо. По воле Аллаха.

— Не кощунствуй. Воля Аллаха не может быть во вред священному делу. Помолчи и послушай приговор, Именем Истинно Избранных, — маленькая пауза, и еще более грозный голос. — Ты знал, каких многолетних усилий и каких денег стоило создание партии Освобождение Ислама — партии борцов за халифат! Ты знаешь, что сегодня наша партия оплела паутиной Иран и Турцию, почти все Арабские страны, Узбекистан, Туркмению, Киргизию, Азербайджан, некоторые Восточные страны, но самое главное — Россию. Чечня одна чего стоит! Сотни наших людей в Москве, сотни в других крупных городах, особенно по берегам Итиля и в Сибири, где в прошлом процветало Сибирское ханство. Ты знал об этом, но это не помешало тебе разорвать единую цепь, сделать прореху в паутине! С непредсказуемыми последствиями!

— Не обоснованное обвинение. Все мои действия во имя халифата.

— Зачем лукавить? Разве ты испросил позволения у Истинно Избранных?! Разве действовал по согласованию с ними?! Ты намерился стать выше всех! Ты преступил порог дозволенного! Молчи и слушай!

— Подчиняюсь, хотя не согласен.

— Для чего тебе было велено пригласить, — вроде бы не слыша реплики отступника, продолжал Абдурашидбек, — к себе в гости процветающего предпринимателя Азиза. Уговорить его встать в наши ряды, так? Поистине так. Не с автоматом в руках. Его вклад — деньги. Как ты поступил с ним? Твои подручные, кого ты приманил должностями министров, унизили достойного уважения, называя его прежней воровской кличкой, ограбили его и заключили в зиндан. Для чего? Чтобы он собрал всех воров Ферганской долины под твои знамена отступника! Разве это угодно Аллаху?! Шариатское государство, завоеванное руками грабителей, убийц, воров-разбойников — смертельный грех. Разве ты не знал, что Азиз-ага нужен нам в Москве?! Отвечай!

— Знал, — упавшим голосом признался Избранный Аллахом.

— Это усугубляет твою вину. Ты очистишься от страшного греха так: все взятое с собой пусть твой казначей передаст мне лично в твоем присутствии. Я мог бы взять твою казну сам, но поступлю строго по закону — дам расписку, чтобы затем все деньги переслать в общую кассу борцов за халифат. И еще ты сейчас же напишешь письмо и отправишь его с казначеем тем, у кого ты оставил казну Азиза-аги. Посланцу твоему я дам адрес, кому он передаст деньги и драгоценности.

Абдурашидбек по поводу казны узбекских сепаратистов продумал все да мельчайших деталей. Из того, что он сейчас изымет у отступника от пути Аллаха, он возьмет только третью часть, ибо никто не поверит ему, что узбек, убегая в горы, с собой ничего не взял. Остальные две части передаст Истинно Избранным. Жалко, конечно, выпускать из рук миллионы долларов, но голова дороже. Да и оставленные деньги — очень хороший припек к его и без того не так уж малого капитала.

Письмо, которое напишет главарь отщепенцев, он не даст в руки казначею. Оно будет находиться у проводника. И там, за перевалом, на самом узком участке тропы, казначей ненароком поскользнется, и бездонная пропасть проглотит его, как глотала не один десяток неугодных беку людей. Проводник же, обождав еще двоих напарников, прошмыгнет с ними до Гульчи, оттуда, уже с надежными документами, путь его через Ош в Андижан. Из той казны он принесет не более четверти, остальное передаст по указанному адресу. После возвращения тут же он и его напарники, ни с кем не встретившись, исчезнут. Испарятся. И никаких следов. Кто сможет обвинить его, Абдурашидбека, в нечестности, а вот благодарность Истинно Избранных он получит за весомое пополнение партии борцов за великий халифат. С такой казной их партия значительно повысит свой авторитет среди других партий, тоже имеющих цель создания великого мусульманского царства.

— Мы уединимся в другой комнате, где ты, именующий себя Избранным Аллахом, получишь бумагу и ручку. Туда же приведут твоего казначея. Не вздумай утаить хотя бы малую малость. Я обязательно узнаю об этом, и ты проклянешь тот час, когда родился. Пошли.

Избранный Аллахом побитым псом побрел вслед за Абдурашидбеком. Куда делись его надменность, его вроде бы природная величавость.

Борода уткнулась в грудь, удерживая голову от падения. Даже живот, прежде тугой как рекордный арбуз, беспомощно обвис. Мокрая курица, а не вождь верных своих сподвижников.

Апостолы тоже скуксились. Только теперь они поняли, что ничего хорошего ждать им не приходится. То сытое житье, то гордое величие правителей будущего царства, какое они создадут своими руками, остались в прошлом чудесным сном. Впереди — жутковатое неведомое.

Чай в пиалах остывал, халва, миндаль в меде, подернутый инеем виноград, слегка подсушенный инжир и все остальные прелести дастархана оставались нетронутыми — все молча переваривали в своих оплывших жиром мозгах случившееся, пытаясь представить будущее. Апостолы боялись даже громко вздыхать. Но какими бы черными красками ни рисовался их завтрашний день, они даже подумать не могли, что ждет их всего через полчаса.

Да, им действительно пришлось ждать полчаса, взирая безразличными глазами на аппетитный дастархан, постепенно смелея. Они даже начали вздыхать, не слишком сдерживаясь.

Вот, наконец, вошел к ним звероподобный полван. С первого взгляда виделась его недюжинная сила.

— Вознесите благодарственную молитву Аллаху за сытный ужин перед жертвенной смертью. После молитвы вас проводят на скотный двор. Там уже ждут вас бек и ваш главарь. Буду ждать и я. Вот с этим ножом.

Только теперь апостолы увидели внушительный кривой нож на поясе силача. У многих подкашивались ноги, когда они вставали. Таких поволокли ворвавшиеся в комнату дюжие молодчики. Так волоком и втащили их на скотный двор, вид которого лишил сил даже тех, кто дошагал сюда на своих ногах. Только Азиз стоял со спокойной гордостью, взирая на сооружения, очень похожие на футбольные ворота, стоявшие в один ряд.

Одна лишь разница: не сетки закреплены на перекладинах, а с них свисали до самого пола парные петли и у каждой такой пары стоял крепкорукий мужик.

Азиз почему-то не чувствовал для себя никакой опасности. Ему виделась во всем происходившем какая-то коварная игра.

«Запугать хочет. Чтоб смирней овец стали».

— Азиз-ага, подойди ко мне, — позвал его Абдурашидбек. — Твое место вот здесь. Рядом со мной. Посмотришь на позорную смерть своих обидчиков.

Выходит — не игра. Значит, действительная казнь всех, кто возомнил себя способными стать во главе всего будущего исламского государства. И жалко Азизу зазнавшихся и тешила мысль об отмщении. Плохо, конечно, что не своими руками, но это не столь важно.

О том, что дальше будет с ним самим он в тот момент вообще не думал.

— Велик Аллах и Мухаммед его пророк! — возгласил громко Абдурашидбек, молитвенно проводя ладонями по щекам и по бороде, затем приказал: — Приступайте к исполнению воли Аллаха Всемилостивого, волю Истинно Избранных и Аллахом благословленных на священное дело борьбы с неверными!

Главу отступников, обмякшего окончательно, подволокли к первой паре петель, накинули их на босые ноги, и стоявший у этих петель подручный палача резко потянул продетые через кольцо веревки, не обратив даже внимания на то, как гулко стукнулся спиной и головой о землю обреченный.

Когда Избранный Аллахом повис головой вниз, подошел, явно красуясь, тот самый силач, который с издевкой предал апостолам волю властелина своего о предстоящей жертвенной казни. Он с явным удовольствием ощупал своими цепкими пальцами шею подвешенного на петлях как жертвенного барана, как бы определяя, где удобней полоснуть ножом, затем ловко выхватив из ножен бритвенно острый кривой нож и воскликнув: «Бисмилло Рахмон и Рахим», полоснул чуточку выше кадыка.

— Велик Аллах! — вздернув руки вверх, удовлетворенно провозгласил Абдурашидбек и уже гневно: — Следующего!

Небольшой двор, огороженный высоким дувалом, наполнился противной вонью, резко выделившейся из твердого запаха скотного двора, и Абдурашидбек прикрыл платком нос, недовольно проворчав:

— Пакостить горазды, а как отвечать — наложили полные штаны.

Один за другим подтаскивали апостолов к петлям, вздергивая безжалостно их за ноги, и палач, не забывая возглашать: «Бисмилло Рахмон и Рахим», ловко перерезал жертве горло… Руки его по самые локти были в крови, рукоять ножа стала липкой, но палач, похоже, наслаждался этим, как анашист наслаждается, вдыхая из кальяна душистую анашу.

«Может, помилует бек последних?»

Нет, ни одного не оставил он в живых, и дело не только в его жестокосердии, Даже не в том, какое распоряжение поступило от Истинно Избранных — дело все в той же казне. Вдруг кто-то из этих безвольных трусов знает, сколько денег взял с собой их глава, и при удобном случае подложит свинью. Трусливые — всегда пакостники. Ему же нужна полная тайна свершенных денежных изъятий.

Только когда последнего апостола принесли в жертву, Абдурашидбек повернул лик свой к Азизу.

— Пошли. Вознесем славу Аллаху, после чего побеседуем.

Нам с тобой, Азиз-ага, многое предстоит обсудить.

Домашняя мечеть. Долгие молчаливые поклоны и вот — устланный дорогими коврами кабинет. Ковры на стенах не сплошь, а пятнами. На них — кривые сабли басмаческих времен и клинки красноармейцев, кривые азиатские ножи с изящными серебряными рукоятками и трехгранные штыки от трехлинеек. Прикреплены к коврам даже штык-ножи от автоматов. В нишах же не подушки с одеялами, а хрусталь. По виду очень дорогая комната. В центре комнаты — сандал, покрытый не по обычаю одеялом, лишь кисеей с алыми цветами на зеленом поле.

— Садись, уважаемый гость. Если есть желание, нам сейчас же принесут плов.

— От чая не откажусь.

Абдурашидбек хлопнул в ладоши и повелел впорхнувшему бачагару:

— Быстро чаю, — затем к Азизу. — Зеленый ароматный чай придаст беседе доверительность.

С самых первых слов Абдурашидбека Азиз определил, что беседа приняла слишком доверительный характер.

— Ты и твой духовник Керим-Лиса могли бы разделить участь принесенных в жертву, но вас спасли ваши поступки. К тому же ни ты, ни Керим-Тульки не трусы. Уверенные в себе, знающие себе цену.

— Спасибо.

— Спасибо не мне. Спасибо себе. Мы знаем, кто дал весть Каримову о заговоре отщепенцев. Керим-Тульки не ради пользы священного движения за халифат сделал это. Как я понимаю, им руководила месть за попранное достоинство вожака, за нарушение уговора, но вода полилась на общий черполах. Наша партия избежала полного раскола. Осталась трещина. Она зарастет. Впрочем, если Каримов поделится материалами допроса с Москвой и другими бывшими республиками Союза, многим нашим людям придется коротать годы и годы за решеткой.

— Можно увести людей из-под удара.

— Конечно. Только такой шаг покажет тем, кто поддерживает нас долларами и фунтами, нашу слабость, а это — ущербно. А люди? Посадят одних, их заменят другие. Нас очень много.

«Не дорого же ценит он своих сподвижников, кто на самом острие» — с неприязнью подумал Азиз. Сам он всегда старался спасти каждого из своих бояр, даже пескарей, делающих свои первые воровские шаги, если не решено на совете бояр подвергнуть новичка испытанию колонией. Он дорожил всеми, и этим поддерживал свой авторитет.

Я слышал, как окрысился на тебя, Азиз-ага, самозванец, и я понял: ты и твой духовник столкнули в пропасть называвших себя министрами. Так?

— Так. Они унизили меня. Они не сдержали слова, какое дали мне. Они сами себе подписали смертный приговор. Мы его утвердили на совете бояр.

— Я облегчил тебе жизнь.

— Да. Я — отмщен.

— Голая месть — не спутник великого святого дела, хотя и не осудительна.

— Что будет со мной? Что ждет мою малину? Что станет со всеми остальными?

— Ты вернешься в Москву. К своей жене.

— У меня нет жены. Как мне сказали апостолы самозванца, она сошлась с казначеем общага московских авторитетов. Я отберу у нее сына и найду ему мать, а себе верную жену.

— Верное слово мужчины. Ты мог бы, вернее, обязан был свершить подобное, не свяжи тебя судьба с великим, угодным Аллаху делом. Ради будущего торжества мусульманства, ради могучей державы, более могучей, чем держава Великих Моголов Бабура под покровительством Сулеймана-пророка, который простер руку и над нами — ради всего этого ты честью мужчины поступишься.

— Но почему я должен сам топтать свою честь. Разве без этого я не смогу быть полезным? У меня в Москве раскручен крупный и очень доходный бизнес.

— Отвечу. Ты оказался близоруким и не видел, как твоя коварная прибрала к своим рукам все твое имущество. Когда ты вернешься, поставишь условие своей ханум, что четверть доходов ты отчисляешь нам, и постепенно начни возвращать в свои руки все твои прибыльные заведения. Когда добьешься этого, тогда — мсти. Со всей жесткостью. Тебе ли объяснять, как карается измена?

— Если я возвращаюсь в Москву, пусть вернутся обманом собранные малины в свои города. Они станут отстегивать в общаг вашей, поправился, нашей партии солидные суммы.

— Я думал об этом. Я советовался со штаб-квартирой. У нас иные намерения. Мы отпускаем всех твоих бояр вместе с Керимом-Тульки. Он действительно хитрый как лиса. Он имеет умную голову. Он сможет какое-то время, наверное, чуть больше полгода возглавлять малину.

— Но я не хочу оставлять ее без своего глаза.

— Пока ты вынужден будешь это сделать. Я объясню тебе, почему. Но прежде давай договорим об остальных. Всех паханов, как у вас принято называть главарей банд, мы отпустим. С частью бояр по их выбору. Пусть едут в свои города. Они станут пополнять казну нашей партии. Остальные бояре послужат великому делу, пополнив ряды ходоков с наркотиками. Российские кокаскеры для нас — кость в горле. Они неподкупны. Нам все время приходится заботиться о пополнении ходоков. Что касается так называемой гвардии самозванца, она будет использована по назначению. Все они встанут в ряды воинов Аллаха. После, конечно, должной подготовки. Кто не согласится, сделает себе хуже. Во всяком случае, в свой дом они не вернутся. Тем же, кто с верой в конечное торжество ислама примкнул к самозванцу, не сумев разобраться в его коварстве, мы откроем глаза. Наиболее смелых и смекалистых мы станем готовить для тайной заброски в Россию, Турцию, Иран, Азербайджан и иные страны, какие мы намерены собрать в единый халифат. Они понесут наше слово правоверным, готовя их к подвижничеству, когда наступит нужный момент… Ну, а те, кто не сгодится на такую роль, станут работать на плантациях мака и конопли, в цехах, где готовят чистый героин и добрую анашу. Так определена судьба тех, кто оказался волей Аллаха под моей властью.

Сразу же, как бек умолк, без всякого его приказа в комнату впорхнули, даже не постучавшись, бачагары. Они внесли блюдо с пловом, золотой кумган с теплой водой для омовения, и пару мягких махровых полотенец.

— Омоем руки, — предложил Азизу Абдурашидбек и подставил свои ладони под струйку воды. Руки он не стал вытирать, только промокнул пальцы мягким ворсом.

«Все по обычаю. Рядится или в самом деле правоверный всей душой?»

Пойди разберись. Одно ясно: ни одного слова не сказал он впустую, ни одного жеста не сделал без пользы для себя.

Азиз старался подражать хозяину. Даже в том, как тот молитвенно проводит ладонями по щекам и бороде, хотя у самого Азиза настоящей бороды не было, только густая щетина, до которой давно не касалась бритва, покрыла подбородок и скулы, до самых висков, что придавало лицу неряшливый вид. Но кому на это обращать внимание? Главное, проведи по щетине ладонями и восславь Аллаха, даровавшего такой запашистый плов.

После плова — не чай, а дыня. Сладкая, хрустящая. Давно Азиз не ел такой дыни. Даже в Москве, имея достаток и полную возможность побаловать себя. Лежалая дыня, пусть всего лишь сутки, теряет и вкус, и аромат.

Отдавшись вроде бы полностью наслаждению, Азиз вместе с тем нетерпеливо ждал, когда же Абдурашидбек скажет, что предопределено ему лично. Почему он сказал о полугодовом сроке? Неужели все то время он станет удерживать его здесь? Не может быть.

— Чай после дыни, — предложил бек. — И продолжим наш с тобой разговор.

«Давно пора!»

Разговор Абдурашидбек действительно начал сразу же, как унесли пиалы и фарфоровый чайник, почти наполовину опорожненный. Точнее будет, не разговор, а рассказ. Для Азиза не совсем понятный, но весьма занимательный. О брате своего деда, о сбежавшей из гарема строптивице, о ее сыне, ставшем начальником отряда на Алае и долго водившего его деда за нос. Вел племянник с дядей ловкую игру, раскрылась которая случайно.

Абдурашидбек осуждал своего деда за верхоглядство, вовсе не подозревая, что и с ним самим затевается крупная игра, которая позволит разоблачить большую тайную ячейку партии Освобождения Ислама. Но это еще грядет, он же рассказывал о прошлом, вводя в полное недоумение гостя.

, «К чему все это? Но не пустословие же. Какая цель?»

Проясняться начало, когда Абдурашидбек заговорил о нападении на заставу, которая как бельмо на глазу, как заноза в боку, стоит возле острова, где давным-давно оборудован в тугаях тайник для накапливания наркотиков.

— Чуть было не закрылся тот очень доходный канал, но Аллах соблаговолил благословить очень надежного правоверного, и канал тот продолжает действовать. Но ишак начал подозревать, будто офицеры заставы стали к нему приглядываться пристальней. Особенно лейтенант-узбек. Вот и решено было покончить с теми кокаскерами, пока дело не приняло крутого оборота.

Абдурашидбек вздохнул тяжело, словно необратимая тоска давит его сердце, хлопнув в ладоши, велел бачагару принести чай. Стало быть, долгий перерыв. Как в сериалах: на самом интересном заканчивается очередная серия. Чего ожидать дальше?

Дальше последовало только после второй неспешной пиалы: — Нападение готовил я с помощью наших сторонников в Душанбе. Ишак, уважаемый в Таджикистане депутат, знал только о дне нападения. Его задача была приехать на охоту через день-два после разгрома заставы и в горячке событий посоветовать перенести ее на новое место. То есть подальше от острова. Не все нам удалось. Один из офицеров остался живым, и это плохо. Одна надежда: он не станет молоть языком о своих подозрениях, не доложит о них начальству. Пока этого никто из них не сделал. Появись подобный доклад в органах Душанбе, нам стало бы сразу известно.

Наивное утверждение. Исмаила Исмаиловича уже начали раскручивать, но так тайно, так умело, что исключена самая малая утечка. Что же, пусть пока тешатся благодушными мыслями, тем значительней будет нанесен ответный удар.

— Вроде бы наш отряд воинов Аллаха внезапно напал на заставу, так во всяком случае считают Истинно Избранные. Они даже похвалили меня. Но я больше чем уверен: знали пограничники о нападении. Они приняли меры, но не те, какие нужно было бы принять. Я оказался дальновидней их. Главное, однако, не в этом. У себя в комнате не оказалась та, которую должны были схватить и привезти ко мне. Кто-то ее успел предупредить. Более того, кто-то успел ее спрятать. Кто? Очень хочу узнать, но не могу. Начни я поиск истины, буду вынужден признаться Истинно Избранным в своей неудаче с заставой, да еще и в самовольстве. Мне никто не давал права совмещать важное партийное дело с личным.

«Да, откровенность невероятная. Он дает мне козыри в руки. Неспроста».

И вот, наконец, главное:

— Но я не могу не выполнить завещанное дедом, завещанное отцом. Не могу не смыть позора с нашего славного рода. Гульсара должна быть в моем гареме. Я посещу ее всего один раз, потом оставлю без внимания на всю жизнь. Хороший урок для нее. Пусть терзается.

— Вы хотите поручить мне организацию похищения?

— Нет, Азиз-ага, не организацию, а само похищение.

«Еще не легче».

— Ты сразу же, как мы отправим твоих бояр и всех главарей других малин по своим домам, начнешь тренировки. К горам нужно привыкнуть. Они не любят неумех. Тебе же нельзя не быть с ними в дружбе. Тебе придется сходить по тому пути, каким предстоит пройти с Гульсарой. Проводник покажет тайную тропу, которая проходима для тренированных. Отпускаю тебе на подготовку полгода.

— Зачем так много?

Нахмурился Абдурашидбек. Недоволен. Он не выносил подобных уточнений, какие больше похожи на возражения. Азиз заметил это, но не втянул голову в плечи. Не уподобился черепахе.

«Ничего, проглотит» — решил он и уточнил:

— Мне достаточно месяца два, самое большое — три.

— Не уподобляйся младенцу, — подавляя гнев, ибо видел в Азизе единственного исполнителя столь ответственного и очень опасного задания, — проговорил сравнительно миролюбиво Абдурашидбек, — кокаскеры получили солидный удар, и нужно время, чтобы они успокоились. Время сглаживает остроту восприятия опасности, и если еще не так часто понесут через границу анашу и опий, а мы сможем повлиять на нескольких контрабандистов одиночек, тогда и вовсе кокаскеры начнут обрастать жирком.

Больше Азиз не возражал. Он понял: не переупрямить упрямца, тем более, что продумал бек, похоже, план до самых мелочей. Он раскусил замысел бека, и не стал ждать, когда о нем более подробно заговорит хозяин. Он хотел навязать свою волю:

— Если я пойду за девой, мне не нужно будет много людей. Я выберу самого ловкого и сильного из моих бояр.

— У меня другой расклад. Спутником тебе станет один из моих телохранителей. Лучшего тебе не найти. Что же касается людей, их будет много. Только их нельзя посвящать в то, что готовится. Пусть они знают только свою задачу, не более. Когда вы пойдете по предстоящему маршруту, определяйте места остановок для отдыха. Гульсара не натренирована. В гарем доставлена она должна быть живой и здоровой. Определите места, где можно ехать на ишаке. Они станут ждать вас в указанных вами местах. Но повторяю: погонщики ишаков ни в коем случае не должны знать, кого они станут встречать. На Гульсару наденьте обязательно паранджу. Не новую и дешевую. Серую. Пусть не бросается в глаза. Все. Время вечернего намаза. Время ночных утех. Для тебя приготовлена дева-огонь. Станешь благодарить меня и Аллаха. Завтра к полудню мы с тобой выезжаем туда, где все твои люди. Я больше года не посещал свои горные владения и горную базу. Погляжу, может, что исправлять нужно или добавлять?

Сказать, что увиденное в горах удивило Азиза, стало быть, ничего не сказать. Оно потрясло его. Его, видевшего виды, прошедшего крымы-рымы и медные трубы. Плотно пообедав, они выехали на внедорожнике и ехали на нем около часа по довольно сносной дороге, затем пересели на ишаков, ходких и выносливых, после чего еще добрых пару часов шли по узкой едва приметной тропе, петлявшей между острозубыми скалами, и вот долина. Не так, чтобы глубоко внизу, но все же за длинным спуском.

Долина как долина. Зеленотравная. Чем ниже, однако, они спускались, теперь уже не по петлястой тропе, а прямой, как натянутый аркан, тем яснее Азизу становилось, что вид сверху обманчив — она цвела маком, ряды которого шириной как раз по маскировочной сетке тянулись от края и до края долины, а в подошвах крутых склонов, замыкавших долину, — цепочка рукотворных гротов, даже пещер, сверху тоже не видных, так продуманно выбраны для них места.

Их встречали. Священнослужитель внушительных размеров в полосатом шелковом халате и зеленой чалме, что говорило об особом положении его в мусульманской иерархии. Справа и слева от него, с меньшей осанистостью, вышагивали довольно поджарые управляющие. Один из них отвечал за плантацию, другой — за изготовление высококачественного опия.

— Почему бездельничают люди?! — строго спросил бек. — Нет ни одного человека на плантации, а еще далеко не вечер!

— Мы специально загнали их в пещеры к вашему прибытию, бек. Зачем им видеть своего хозяина. Еще сглазят. Они хотя и послушны, если еще над их головой весит камча, но разве можно сказать, что мысли у них добрые. Позавчера пришлось пристрелить двоих, собравшихся бежать.

— Строгость — верный путь к обузданию строптивых.

— Не знаем, что им еще нужно? Едят сытно. В пещерах ни жарко, ни холодно. Работа посильная.

— Свобода! — патетически возгласил широкоскулый в зеленой чалме, огладив ладонями щеки и холеную бороду. — Свобода! Им нужна пещера-мечеть, где бы они могли свободно славить Аллаха.

— Верное слово, почтеннейший. Пришлю взрывчатку и подрывников. Остальное — своими силами. Через месяц меня известите, что мечеть готова. Я пришлю священнослужителя.

Их провели в просторную пещеру. Полумрак ее смягчали светлые ковры на стенах и такой же светлый ковер, сотканный по размеру комнаты в пещере. Возлегли на подушках.

— Есть ли присланные мною новые? — сразу же перешел к делу Абдурашидбек.

— Да, мой повелитель.

— Уяснено, кто такие?

— Да, мой повелитель. Все из воров Ферганской долины. Коканд, Наманган, Маргелан.

— Нет ли из Багдада? — спросил Азиз.

— Нет. Из Багдада нет.

— Вы оба, — повелел Абдурашидбек управляющим, — сейчас же приведите сюда главарей.

— Все понятно. Будет исполнено, — выпалили в один голос управляющие и удалились из комнаты.

Буквально через несколько минут в комнату дюжие молодцы впихнули четверых авторитетов, набычившихся, весьма недовольных грубым к ним обращением.

— Я сказал — приведите! А вы?! — осерчал не показно бек. — Мою волю нужно исполнять точно, если хотите иметь головы на плечах, а не самовольничать, — и к Азизу. — Говори нашу с тобой волю.

— Вы возвращаетесь в свои города. Вместе с собой берете по своему выбору по десять бояр.

— Остальные?

— Они тоже не останутся здесь. Их ждет более привычное для них дело.

— Мы совсем свободны?

— Как может быть свободным правоверный от воли Аллаха? — Вопросил мулла в зеленой чалме. — Вы станете помогать нашей партии. Партии Освобождения Ислама.

— Только деньгами, — уточнил Азиз. — Четверть от общага.

— Устраивает.

Снова вспыхнуло гневом лицо Абдурашидбека, но и на этот раз он сумел сдержать себя. Почти спокойно бек повелел управляющим:

— Завтра отправьте всех в мою усадьбу. Сразу после нашего ухода.

— Все понятно, бек. Будет исполнено.

— Мы здесь переночуем, а завтра утром пойдем обратно.

Абдурашидбек лукавил. На следующий день они не вернулись домой, даже не спустились на дорогу, где ждала их машина. Дошли только до ишаков, проехали на них немного по прежней тропе, затем круто свернули вправо, на столь же неприметную тропу, тоже извивающуюся между скал. Ехали сколько можно, затем спешились.

На сей раз пешком идти им пришлось еще дольше, причем по тропе, идущей круто вверх. Абдурашидбек обливался потом, сопел, иногда даже проклинал нечистую силу, которая назло Аллаху навалила на землю так много камней.

— Чем вы недовольны, уважаемый бек, — отреагировал на никчемную сердитость Абдурашидбека Азиз. — Вам нужно быть благодарным Аллаху. Здесь, вот в этих горах, сокрыто все ваше, бек, богатство. Ваше могущество.

— Ты много говоришь лишнего, Азиз-ага.

«И вправду, стоит быть осторожней. И хитрей».

Больше он не допускал вольностей, хотя ему иной раз очень хотелось осадить чванливую глупость Абдурашидбека, привыкшего ни в чем себя не сдерживать, если не решался какой-либо деловой вопрос. Только тогда он выверял каждое слово.

Еще одна плантация, подобная первой. Отсюда тоже отпущены паханы с отобранными ими боярами, а следующая, конопляная, без маскировочных сетей, ибо коноплю не так просто разглядеть сверху, а вершины, окружающие внушительную долину, не позволят вертолету пролететь низко. Народу на этой плантации, особенно в цехах первичной переработки конопли, тоже устроенных в каменной тверди, намного больше, чем на маковых. Азиз даже не выдержал:

— Как удается все это укрывать от властей?

— Любая власть не откажется от сладкого кушанья и от мягкой постели. А те, кто хотел найти тропы к плантациям, особенно к тренировочной базе, терялись в горах. Их так и не смогли найти. Горы, слава Аллаху, укроют все.

Переночевав в рукотворной пещере и похвалив управляющего за усердие в поставке сырья, Абдурашидбек с Азизом ушли еще глубже в горы, на ту самую базу, куда были отправлены наемные телохранители и бояре малины Багдадского вора.

Вот это размах. Есть все для продуктивных тренировок, для обучения боевому единоборству, особенно же стрельбе из всех видов оружия. Здесь же находилась лаборатория, где обучали готовить самостоятельно мины, фугасы, а для смертников — пояса шахидов.

По приказу Абдурашидбека быстро собрали всю малину Багдада, которую здесь уже назвали отрядом, поставив во главе его Керима-Лису и присвоив ему громкий титул. Вроде генеральского.

Азиз с Керимом обнялись, трижды прикоснувшись щеками. Керим в это время спросил почти беззвучно:

— Вызволять приехал или…

— Вызволять.

Азиз хотел первым сказать приятное своим боярам, однако Абдурашидбек опередил его:

— Вы вместе со мной и вашим вождем пойдете в мой дом. Оттуда — в свой Багдад. Через Гульчу и Ош, где вам в случае чего помогут. Продолжите свои воровские и разбойные дела, но более смело: вам станут покровительствовать люди нашей партии, уводя вас из-под ударов прытких правохранителей, верных президенту. Четверть дохода — в казну нашей партии на святое дело. Подробную инструкцию получит Керим-Тульки, который будет вашим вожаком до тех пор, пока не вернется вами почитаемый Азиз-ага..

Бояре не проявили особой радости. Выходит, полусвобода. А они уже испытали на себе, чем оборачивается связь с сильными мира сего… Хотя они, конечно же, были довольны, что их отпускают домой. И еще они поняли, что их пахан пренебрег своей свободой ради их освобождения. Когда он вернется? И вернется ли вообще. Впрочем, Лис Хитрый тоже ловок и умен. С ним наверняка не пропадешь. Крепко станет держать малину в руках.

 

Глава восьмая

Майор Костюков нервничал. Он каждое утро звонил по оперативной связи в Душанбе, задавая один и тот же вопрос:

— Решено?

Ответ обескураживал — застряло в каких-то инстанциях. Не выдержал однажды Костюков и выпали: не рук ли это дело халифатистов, какие проникли в самые верхи?

— Без обобщений, пожалуйста. Оставь подобные выводы для внутреннего пользования.

— Хорошо. И все же мне не очень понятна волокита.

— Нам — тоже, но мы не очень-то можем повлиять.

Дело в том, что министр обороны Таджикистана сразу же дал согласие на поход в горы спецназовцев — для ликвидации базы. Даже пообещал отобрать лучших бойцов и командиров. Сама же подготовка нежданно-негаданно пошла черепашьим шагом.

«Не иначе как, кто-то очень влиятельный тормозит», — все более убеждался майор Костюков, хотя вслух больше об этом не говорил. Действительно, фактов нет, а неосторожным словом можно обидеть честных таджиков.

Прохор Костюков, однако же, был прав в своих догадках. И в самом деле подготовку к походу волокитили. С восточной изобретательностью. Так что не вдруг подкопаешься. Причины всегда находились очень важные, препятствия такие, что их не вдруг одолеешь. На самом же деле время выигрывалось для того, чтобы определиться, как поступить с очень хорошо, на современном уровне оборудованной базой для подготовки воинов Аллаха. И, как справедливо считалось, достаточно засекреченной, а теперь вот раскрытой.

Факт этот всполошил всех. Руководство филиала партии Освобождения Ислама в Душанбе само не могло определить дальнейшую судьбу базы — запросило штаб-квартиру партии, и оттуда поступил жесткий ответ: база должна существовать. Если нет возможности сохранить старую, следует найти без промедления место для новой и передислоцировать туда все имущество и воинов Аллаха.

Партийные боссы пригласили на ковер Исмаила Исмаиловича, который предложил организовать нападение на заставу, ибо, как он чувствовал, офицеры заставы стали относиться к нему с подозрением, особенно лейтенант-узбек. Исмаил Исмаилович обещал привлечь к этой операции алайских и афганских родственников. Использовать тайную базу он просил только для того, чтобы разместить там сборный отряд и подготовить его для нападения на заставу.

Обещание его было весьма заманчивым: офицеры заставы погибнут вместе с кокаскерами своими; заставу, по его депутатскому предложению, перенесут на новое место, чуть подальше от острова, — и канал поставки наркотиков станет совершенно безопасным. Понадобятся только деньги на строительство новой заставы.

Ему обещали дать деньги хоть на пять застав, лишь бы сохранился устойчивый и очень доходный канал. Но, по мнению именно тех, кому обещал Исмаил Исмаилович, операция закончилась полным провалом. По вине инициатора и организатора. Лейтенант-узбек остался жив, и теперь его подозрения могут усилиться. Заставу, похоже, новый начальник отряда переносить не собирается, попавшие в плен исмаилиты не сумели сохранить и тайну базы, хотя им было велено: погибнуть — но о базе ни слова.

На прием Исмаил Исмаилович поехал в один из загородных домов такого же депутата, как и он сам, даже не из знатного рода, но волей Аллаха и своей пронырливостью занявшего более высокое место в так называемой оппозиционной партии. Поехал вроде бы на дружеский дастархан, хотя понимал, что ждет его там совсем не дружеское застолье.

Его уже ждали, восседая на высоком помосте под могучим ореховым деревом, густо оплетенным виноградными лозами с кистями коричневого изюма. Красиво и прохладно под густой тенью.

Все политбюро. Не жди доброго слова.

Ему оставили место по левую сторону от хозяина дома, место не по чину почетное, и это еще более насторожило Исмаила Исмаиловича, но не мог же он повернуться и уйти, как не мог и показать своей растерянности. С радостной улыбкой он возлег на подушки после приветственного полупоклона с приложенной к сердцу рукой и только затем произнес вроде оправдания:

— Я не опоздал. Я прибыл даже немножко раньше.

— Никто не упрекает вас, уважаемый бек, поспешили все остальные гости.

Собрались, чтобы обсудить отношение ко мне. Белыми нитками по цветному халату.

Тут же появились служки с кумганами, тазиками и мягкими полотенцами. Омыли руки перед пловом. Вот и он. Холмы ароматного и блестящего от жира риса. После плова — чай. Все чинно, все как обычно. Но вот, наконец, прозвучал вопрос, которого все время ждал Исмаил Исмаилович. Его задал лидер оппозиции:

— Как вы сами, уважаемый Исмаил-бек, оцениваете вами проведенную операцию?

— Двояко. Что-то удалось, что-то не очень. Главное, застава получила хорошую зуботычину, и теперь кокаскеры будут долго разбираться, кто виноват. Без этого они не могут. Комиссия поедет за комиссией. В это время мой канал заработает очень активно.

— Но вы, уважаемый бек, уже пропустили одну ходку. Ущерб — почти миллион долларов.

— Один срыв планировался. Я наверстаю.

— Хорошо. А что делать с лейтенантом-узбеком?

— В ближайшее время я уберу его. Но прежде уберу нового начальника отряда. Слишком несговорчивый.

— Это тоже хорошо. А что прикажете делать с горной базой? Ее велено сохранить при любых условиях.

— Ничего. Жила, живет и будет продолжать нужное Аллаху и его воинам священное дело.

— Разве вы не думали о плененных таджиках, которых кокаскеры, как нам стало известно, не передали властям в Душанбе, а оставили при себе? Считаете, что они не раскроют рта?

Исмаил Исмаилович больше всего боялся именно этого обвинения. Он уже корил бригадного генерала, который не выполнил уговор: ни одного пленного. Прежде чем увести своих воинов Аллаха, он просто обязан был покончить с балластом, привлеченным для численности. Разве мог убитый таджик сказать что-либо лишнее? Теперь вот его, ни в чем не виновного, корят, будто именно он не продумал до мелочей всю операцию, не предусмотрел возможность такого поворота событий. Но разве боссов интересует, кто действительно виновен. Они гнут свою линию. Им нужна лишь такая правда, которая им выгодна.

— Ни одному разумному человеку не придет в голову брать на боевую операцию исмаилитов. Но, если не хватило ума понять это, следовало потом распорядиться так, чтобы исмаилиты умолкли на веки вечные.

— Бригадный генерал разжалован до рядового боевика. Он достоин более серьезного наказания, но учтено его боевое прошлое. До этого он не проиграл ни одного сражения.

— Наказанием, даже расстрелом делу не поможешь. Власти готовят большой отряд из спецназовцев и пограничников для похода на нашу базу. Предотвратить его мы оказались не в силах. Новый начальник отряда, присланный из Москвы, упрямей козла. Мы смогли только оттянуть время выхода отряда. Пусть спецназовцы и кокаскеры придут на пустое место.

— Не спешите ликвидировать базу. Я сделаю так, что отряд не вернется. Исчезнет в горах. А предавших нас таджиков ждет лютая смерть. Пусть те, кто поддерживает Имомали, боятся гор. Боятся нас!..

— Сумеешь сделать так, бек, авторитет твой, повысится. Но учти: выход спецотряда мы сможем задержать не больше, чем на неделю.

— Успею. Мой алайский родственник пошлет большой отряд. Ему до нашей базы ближе, чем отсюда.

— Да благословит тебя Аллах!

Отлегло от сердца у Исмаила Исмаиловича. Сегодня же он позвонит по спутниковой связи и передаст известным только их роду шифром просьбу Абдурашидбеку. У того достаточно сил для засады. Он на своей базе готовит воинов Аллаха.

Увы, успокоенность длилась всего ничего: лидер партийной группы снова плеснул Исмаилу Исмаиловичу в лицо кису ледяной воды.

— Штаб-квартира недовольна, что груз, уже давно доставленный на остров, все еще остается в тайнике. Разве такое допустимо?

— У кокаскеров — траур. Это сдерживает меня. И еще… Они первое время очень насторожены, как они сами говорят, шутя над собой, сверхбдительны. Думаю, станут высылать на остров наряды. Могут даже устраивать там засады.

— На острове охота — ваш каприз. Если вы потеряли прежний авторитет, мы можем посадить на ваше депутатское место другого человека. Более авторитетного.

Тут уж сердце Исмаила Исмаиловича и впрямь екнуло. Он знал, как происходит подобная замена: дорожная авария или иная какая случайная смерть, а то и так называемое заказное убийство, после чего недели на две-три поднимется шумиха, будто совершено политическое злодейство, затем — новые частичные выборы. Подобный исход его вовсе не устраивал. Что станет с его несколькими женами? Какая жизнь ждет сыновей? Нет и нет!.. Нужно рисковать, а не трусить. Робких никто не уважает. Над трусами только смеются или понукают ими.

— Я доставлю весь груз в Душанбе через три-четыре дня. В дальнейшем, как и прежде, стану ездить на охоту каждый месяц.

Да будет так! — поставил точку в разговоре лидер партийной группы, и все гости, с ними вместе Исмаил Исмаилович, молитвенно провели ладонями по щекам и по аккуратным бородам: — Велик Аллах и Мухаммед, его пророк!

В этот же вечер Исмаил Исмаилович позвонил в Москву Юрию Трофимовичу и известил о желании своем выехать через пару дней на охоту.

— Вы, наверное, хотите попросить, чтобы я отпустил моего помощника, а вашего друга Иосифа Сильвестровича? Что ж, уважу вашу просьбу. Завтра к вечеру он будет у вас, Исмаил Исмаилович. С удовольствием полакомлюсь фазанами, которые он, надеюсь, привезет. Удачи вам, дорогой. Ни пуха ни пера.

Положив трубку, Юрий Трофимович велел секретарше срочно разыскать Лодочникова и передать тому, чтобы ехал на дачу непременно на своей машине.

— И мне — машину к подъезду.

Лодочникова не очень-то удивило поспешное приглашение шефа к нему на дачу: после поездки в Душанбе, а затем на заставу и особенно в разговоре по возвращении в Душанбе он с ужасающей ясностью понял, что увяз по самую макушку и больше не принадлежит себе. Закончилась его размеренная, уютная жизнь с вполне приличным достатком. Сразу после звонка секретарши он догадался: предстоит поездка в Душанбе.

И поспешил на зов, но вел машину аккуратно, не делая опасных обгонов, ибо думал, что все равно придется ждать шефа, сидя в одиночестве у камина. Но ошибся. Когда Лодочников подрулил к воротам и условленно просигналил — один гудок длинный и два коротких, — калитка открылась сразу, и страж ворот довольно сердито известил:

— Они уже четверть часа ждут тебя. Погоди здесь, не въезжай.

В отличие от стража ворот, Юрий Трофимович — само благодушие. Дружеским тоном предложил:

— Прогуляемся до Истры. Правда, без шашлыка и удочек. Пикник устроим после твоего возвращения. Завтра утренним рейсом тебе лететь в Душанбе. На фазанью охоту с Исмаилом Исмаиловичем. Билет я уже заказал.

— Но он говорил мне, о двух — или трехмесячном перерыве.

— Выходит, перерешил. Все мы под Богом ходим.

«Это — точно. Точнее быть не может».

— Но тебе, считаю, не стоит волноваться. Им там, на месте, виднее, как поступать… Ты же — друг депутата. И этим все сказано. Смелей!..

Минут десять они гуляли вдоль берега Истры, обговаривая, кто и как будет встречать Иосифа Лодочникова по возвращении и как ловчее везти груз. Лучшим вариантом, Юрий Трофимович считал использование втемную стюардессы: попросить ее пристроить фазанов в морозильную камеру или, на худой конец, в холодильник.

— А вдруг глазастая попадется?

— А ты их в полупрозрачные пакеты заверни. Десятка два будет, не больше. В три пакета уложишь. В каждый пакет — по паре непотрошенных сверху. На всякий случай. С выходом не спеши. Вероятнее всего, я сам подъеду к трапу.

— Все ясно.

— А теперь — по домам. Не обессудь, что без угощения. Вернешься — сочтемся.

… В тот самый день, когда встретились Юрий Трофимович и Иосиф Лодочников, в пограничный отряд позвонил самолично Исмаил Исмаилович. Он известил майора Костюкова о своем намерении приехать поохотиться. Но это еще не все. Почти сразу же последовал официальный звонок с извещением, что через неделю два взвода спецназа поступят в полное распоряжение начальника пограничного отряда. Майор Костюков откликнулся: — Поздновато, но и за это спасибо. — И тут же поднял трубку внутреннего телефона: — Игорь Александрович, загляни.

Кабинеты рядом. Минутное дело — перейти из одного в другой. И все же почему-то не решился говорить об этом по телефону.

«Стало быть, нештатное что-то», — догадался начальник штаба, у него на кончике языка уже был готов вопрос, но Прохор Авксентьевич его опередил:

— Сразу пара вводных. Первая: спецназ через неделю. Стало быть, снимать нужно лейтенантов с заставы. Пусть приступают к тренировкам своих временных подчиненных. Поближе сойдутся с личным составом. Но им нужна подмена.

— Я уже наметил офицера из отдела службы.

— Хорошо. Вторая вводная: Исмаил Исмаилович пожалует собственной персоной на охоту. Мы же начали, считая, что он не скоро приедет, строить круговую оборону. Предлагаю срочно прекратить работы и все сделанное замаскировать. Да и спецбригаде спешно переместиться на соседнюю заставу.

— Думаю, передислокация — излишняя суета. Лучше начать рыть котлован для дзота на плато. Применяя взрывчатку. И еще лестницу сооружать. Да так, чтобы видна была.

— Разумно, хотя очень уж нагло. Впрочем, чем наглей ложь, тем больше ей веры. Часа через четыре я выезжаю на «Приостровную». Готов взять с собой и офицера службы, для подмены.

— Он соберется к сроку.

— Но это еще не все. Я хотел посоветоваться с тобой вот по какому вопросу. Исмаил Исмаилович обещал нам помощь. Она, понятное дело, не в дугу, но, если мы откажемся, он может насторожиться. Если же согласимся, ему станет известна вся система обороны. С бригадой, к нам присланной, будет его человек. Однозначно.

— От помощи, считаю, отказываться никак нельзя. Более того, при первой же встрече первыми мы сами должны заговорить о ней. Что касается системы обороны, тут осторожность нужна основательная. Не стоит ему все показывать, тут двух мнений быть не может, но и скрыть совсем наличие дзотов не удастся. А помощью его следует не только воспользоваться, но и сделать так, чтобы вышло нам на пользу. Пусть поможет выйти на тех, кто вправе выделять технику. — Подполковник задумался на минутку-другую и воспрял духом: — Верно. Так и нужно будет сделать! Одни огневые точки без маскировки, а еще одну систему обороны — полностью законспирированную. С ходами сообщения, замаскированными, прямо из заставских помещений, о чем ты говорил на подведении итогов. Держать вторую систему в полной тайне. Ходы сообщения и скрытые огневые точки нужно закончить за месяц, между приездами депутата на охоту. Выйдет так: сделанное с его помощью продемонстрировать, пусть чертит схему для боевиков, а если до боя дойдет — они пустые. Мины на них посыплются без всякого для нас ущерба.

— Можно еще поднять заставу по сигналу «к бою», когда он будет в гостях. Вот, дескать, как истрачена ваша финансовая поддержка. По отделениям, через калитку, бегом в дзоты под заставским дувалом. Пусть потешится, воспринимая нас как неумех или ротозеев, которых ничему не научило прошлое нападение.

— На всех заставах, как я считаю, закрытые ходы сообщения устроить так, чтобы никто из шефов и даже из местных о них не знал.

— Тут нам поработать придется и со спецбригадами, и даже с самими заставами.

— Строго укажу начальнику тыла и инженеру. Проведу со всеми комендантами, начальниками их штабов и тыловиками инструктажи. Под личную их ответственность.

— Но и нам с тобой не придется стоять в стороне. Дело-то очень серьезное.

— Конечно. Никаких вопросов.

— Теперь вроде бы все. Иди готовь службиста на подмену. Предупреди сразу: не меньше, чем на пару недель.

Никакие новые вводные не задержали выезд, и майор Костюков с капитаном Каргаполовым прибыли на «Приостровную» за полчаса до боевого расчета. Как и рассчитывали, чтобы успеть изучить план охраны границы и, если что упущено молодым начальником заставы, — поправить.

Внимательно перечитали план охраны, затем — распорядок дня, сделали вывод: все по уму. Ни добавить, ни прибавить. Одно упущение:

— Время выхода в наряд, в дозор или на проверку нас с капитаном.

— Нет, — возразил лейтенант Дадабаев, — вас двоих вместе не выпущу. Разве вы знаете участок заставы?

— Я знаю, — твердо заявил Каргаполов. — Не однажды бывал здесь. Ходил в наряды.

— Верю, но запланирую так: я и — начальник отряда. С вами, товарищ капитан, — ефрейтор Алдошин, исполняющий обязанности старшины заставы. Других вариантов не будет.

Капитан Каргаполов хотел было возразить, предложив что-то свое, но майор Костюков остановил его:

— Право начальника заставы. Так, если я не ошибаюсь, гласит инструкция?

— Не ошибаетесь, — сдался капитан Каргаполов.

За оставшееся до боевого расчета время определили, кому и чем в вечерние часы заниматься. С учетом, конечно, плана начальника отряда. А у него много дел: следовало поговорить с солдатами и сержантами об их новых обязанностях в связи с переходом из маневренной группы на заставу; чтобы половчее привыкать к новым условиям, их командир временно останется с ними. Все вроде бы просто, но нужно учесть и вопросы, какие непременно возникнут. До ужина не удастся провести совещание со всеми прикомандированными на заставу офицерами. Стало быть, после ужина. Однако лейтенант Дадабаев проявил нетерпение — слишком беспокоила его задержка с выходом в поход.

— Не очень ли затянулось решение? Пустым может оказаться наш поход. Неужели не ясно ответственным людям?

— Не гони лошадей. Об этом поговорим вечером. Пока же действуйте по распорядку дня. Деловой разговор — после ужина.

Однако он начался раньше. Во время ужина. Все офицеры уселись за один стол; и разве в такой ситуации удержишься от вопросов начальнику отряда? Особенно много их оказалось у командира сводной бригады — его удивило и обескуражило срочное распоряжение штаба отряда приостановить работы до приезда майора Костюкова.

— Что-то изменилось в планах? Столько сделано!

— Да. Большие изменения. Подробный инструктаж — завтра утром. Посмотрим, что уже сделано и что придется основательно маскировать.

— От кого прятать?

— От гостей, которых мы ждем послезавтра.

Дадабаеву с Богусловским ясно, каких гостей имеет в виду Прохор Авксентьевич, а вот остальные офицеры находились неведении. Капитан Каргаполов проявил такт (командир объяснит, если найдет нужным), а инженеру — вынь да положь причины такой предосторожности. Но майор Костюков не имел права рассказывать правду, потому пытался отделаться шуткой — мол, лучше перебдеть, чем недобдеть. Когда же назойливость инженера стала чрезмерной, Костюков вынужден был его одернуть:

— Завтра вы получите четкие указания о порядке работ, и я попрошу вас четко исполнять мои указания. Попутно вспомните: приказ начальника — закон для подчиненного. И вот еще одна вещь, в уставе, правда, не записанная: если командир о чем-то умалчивает, стало быть, так нужно в интересах дела, и докучать командиру не стоит. Это — не назидания, а рекомендация на будущее. В данном же случае вовсе не какой-то каприз или чья-то прихоть вынуждают командование отряда вносить изменения в первоначальный план, а забота о безопасности заставы, стремление сохранить жизнь подчиненным. Все!..

Разговор после ужина тоже принял поначалу довольно неожиданное направление. Капитан Каргаполов высказал мнение, которое отстаивал давно, но безуспешно, — споря не только со своим начальником, но даже с бывшим начальником отряда и начальником штаба подполковником Кирилловым. Капитан был уверен, что остров не может оставаться без охраны, что высылать туда наряды необходимо, ибо, как он утверждал, через него вполне могут переходить контрабандисты. Схема такая: ночью в гидрокостюмах они переправляются на остров, затаиваются в тугаях. Потом проскальзывают в прибрежные тугаи — и ищи-свищи…

Майор Костюков не мог сказать капитану Каргаполову, что он не прав, но и поддержать в общем-то толковую позицию офицера службы не мог. Он лишь определил для себя присмотреться к этому офицеру и, если первое впечатление не окажется обманчивым, повысить его в должности. Ответил же вопросом:

— Какие резоны выдвигали командиры, не соглашаясь с вами?

— Чужая страна. Нельзя обижать депутата. Пустые слова. Кого мы обидим? Пусть себе охотятся. Мы же не сети для фазанов станем выставлять, а секреты.

— Все так. Могу даже сказать, что в принципе вы правы, но ответ мой остается тем же самым: остров неприкосновенен. Ни охотиться там нельзя, ни наряды туда высылать. Приказ свыше, и не стоит его обсуждать. Давайте лучше обговорим порядок завтрашней работы.

Велика ли проблема? Каждый займется своим делом: Дадабаеву передавать заставу Каргаполову, майор Костюков сразу же после завтрака определит фронт работ сводной бригаде, потом пройдет по участку (днем — не ночью, видно все) с лейтенантом Богусловским и в сопровождении одного из «старичков», оставшихся в живых после боя. Возвращение — к началу занятий, которые будет проводить лейтенант Богусловский. В общем, обычный заставский день, и, будь длиной в тридцать шесть часов, все равно показался бы коротким. С одним только добавлением: к утру лейтенанты Дадабаев и Богусловский должны быть готовы к отъезду в штаб отряда. Вместе с начальником.

На совещании ни Михаил Богусловский, ни Латып Дадабаев не стали спрашивать майора Костюкова, как выкроить время, чтобы повидаться с Гульсарой и сообщить ей о командировке. Задан был этот вопрос уже после того, как совещание окончилось и прикомандированные офицеры покинули канцелярию. Михаил попросил Костюкова сразу за двоих. Прохор Авксентьевич ухмыльнулся:

— Ну, Латыпа Дадабаевича я понять могу, а тебе-то чего ради?

Смутился Михаил Богусловский, не сразу найдя подходящее объяснение, но майор Костюков не стал испытывать юного друга, ответил с деланым неудовольствием:

— Неужели считаете меня этаким сухарем? Я подумал об этом. Решение для вас совсем не утешительное: вам в село лучше не ехать. После обеда я сам поеду к Гульсаре. Без утайки все ей расскажу.

— Но она станет волноваться!

— Верно. Но, если она намерена связать свою жизнь с офицером-пограничником, пусть привыкает волноваться.

Для нее — первое испытание. Может, и улетучится после этого ее любовь? Тогда и жалеть будет не о чем.

— Ну и логика, Прохор Авксентьевич…

— Железная, Михаил. Железная. Жена пограничника в полном смысле — пограничница. Или не пример для тебя твоя бабушка Лариса Карловна? Мне с женой тоже повезло. Запилила, что я ее не вызываю.

— Поднимаю руки.

— То-то. Поднимай руки ты тоже, Латып Дадабаевич.

— Ничего не остается.

Но сердце не подвластно разуму. Оно несогласно с решением командира, рвется к любимой. Но разум побеждает: командир всегда прав. Не в самоволку же бежать.

Выезд после обеда тоже неслучаен: лучше оказаться в учительском общежитии, когда уроки закончатся. Майору не хотелось попусту тратить время в ожидании. Подгадал он точно — Гульсара встретила его радостно, даже положила голову на плечо. Спросила:

— На Приостровной были?

— Я — оттуда.

— Как там Миша?

Вроде бы ожидаемо, но все же — чрезмерно. Худо-бедно, а Латып пока еще считается женихом. О нем бы в первую очередь спросить. Гульсара поняла свою оплошность, тут же исправилась:

— Латып как?

Прохор Авксентьевич по-отцовски, хотя по возрасту никак не тянул на отца, посоветовал:

— Не мечись, Гульсара, меж двух огней. Опалишь крылья. Определись. Посоветуйся с сердцем — и реши. Твердо. Раз и навсегда.

— Я много об этом думала, Прохор Авксентьевич. Латып — хороший. Он мне нравился, но я, видать, не знала, что такое любовь. Как они придут, я объяснюсь. Если, конечно, я тоже понравилась Мише.

— Почувствуешь сердцем девичьим. Только я приехал сказать, что не раньше, чем через полмесяца, вряд ли увидишь своих лейтенантов. На задание уходят.

— Опасное? — вырвалось у Гульсары, и она смутилась.

— Очень. Более опасное, чем на заставе. Даже на такой, как «Приостровная».

— Боже мой!

— Ничего, привыкнешь, став пограничницей.

— Я, Прохор Авксентьевич, большущая трусиха и страшно переживаю даже по пустякам, а тут — такое! Ой, — спохватилась она, — главное-то я чуть не забыла. Аксакал через внука своего передал, будто на вас готовится покушение. Улема весть послал. Он вначале хотел встретиться с вами, потом почему-то передумал. Он сказал: лучше будет, если вы повремените со встречами. Я стану меж вами связной.

— Ишь ты, связная. Подробностей, как можно предположить, никаких?

— Нет. Одно улеме ясно — скоро. Время тянуть не станут.

Почаевничали с полчасика, забыв о повседневных делах и заботах, отрешившись от тревог, больше говорили о приятном. Гульсару больше всего интересовало, когда приедет жена Костюкова с сыном, просила сразу же познакомить с ними. Гульсара была уверена, что они подружатся. Еще она расспрашивала о здоровье бабушки Михаила, о его отце, который служил вместе с ее дедом, но почему-то не прикипел душой к границе, — беседа безмятежная, словно на мирной и покойной земле они живут, а не на вулкане. И только проводив гостя, Гульсара упала на подушку и зарыдала. Она молила, не понимая, кого — Бога, Аллаха или Высший разум, — чтобы не случилось беды с ее новыми друзьями, с ее самыми близкими людьми. Судьба свела их, но ведь может и разлучить. Нет, не должно такого случится.

Майор Костюков, сев в машину, достал из кобуры пистолет и, положив его на колени, предупредил водителя:

— На нас с тобой готовится покушение. Главная мишень — я, но водитель, как правило, тоже на мушке. Отныне — в бронежилетах… Автомат для себя так поставь, чтобы в один миг мог открыть ответный огонь. На предохранителе его держи, но с патроном в патроннике. А мне вот здесь сообрази полочку для пистолета и стойку для автомата. И тоже с патроном в патроннике. Усек?

— Так точно. Все как следует оборудую. Но, может, пару хороших стрелков возить на заднем сиденье?

— Лишнее. Разве мы с тобой не стрелки? Одно советую тебе — считай это даже приказом — ежедневно тренируйся в стрельбе. Когда на заставе или в комендатуре — вместе будем, а в отряде — самостоятельно. Начальнику стрельбища я дам команду.

«Круто, — определил водитель. — Что это, трусость или просто перестраховка?»

Трусости не было и в помине. Трусливый и стрелков бы в машину посадил, и сопровождение бы взял. Может, даже БТР. Да и перестраховки не имелось. Следует встретить опасность во всеоружии, быть готовым к ней — вот какими соображениями руководствуется майор и надеется только на собственные силы. И разве можно не одобрить это и не поддержать?

— … Каски бы не помешали.

— Верная мысль. На самых опасных участках станем их надевать.

Больше они о грозившей им опасности не говорили. До самого покушения.

На заставе майору Костюкову доложили, что прием и передача завершены и что в обязанности начальника вступил капитан Каргаполов.

— Что ж, с Богом, как говорится. А вы, товарищи лейтенанты, готовьтесь к отъезду. После завтрака.

Несколько часов отдыха, и вновь их подхватила привычная заставская жизнь, утомительная своей суетой и однообразностью: план охраны, боевой расчет, выход на границу. Ни один офицер и не подумал увильнуть от наряда, хотя Каргаполов не хотел их включать. Уступил, однако, настоянием. Так и получилось, что всего несколько часов осталось для сна. А подъем — как обычно. Все вместе, как по команде, проснулись (спали они в одной комнате, остальные еще ремонтировались), поздравили друг друга с добрым утром. О том, что оно впрямь доброе, известил майор Костюков:

— Вот что, Миша и Латып Дадабаевич, кроме собранного на дорогу возьмите с собой автоматы и двойной боезапас к ним. Вчера Гульсара передала мне сообщение улемы, что на меня готовится покушение. Когда? Он не осведомлен. Какими силами? Тоже не знает. Может, одиночка, может, отряд. И к тому, и к другому нужно быть готовым. Так что, друзья мои, бронежилеты тоже не станут обузой.

Изменило состояние духа лейтенантов это сообщение майора? Можно сказать, нет. Каждый выход на границу, особенно ночной, опасен. Контрабандисты не поднимают руки на оклик. Автоматные очереди раздаются в ответ. Можно пулю смертельную получить, а в лучшем случае — ранение. Но и к такому привыкают. На то они и воины…

Водитель сделал все, о чем просил его начальник отряда, и тот даже удивился:

— Когда успел?

— Умельцев в инженерной бригаде много. Они даже дверцы немного укрепили. Все не каждая пуля достанет.

Положив пистолет на полочку, приваренную под бардачком, майор Костюков велел лейтенантам:

— Автоматы — на колени. С патронами в патронниках.

Ничего не произошло по дороге. Доехали спокойно. Последнее напутственное слово майора лейтенантам:

— До седьмого пота тренируйтесь. И помните: гибель в бою — не геройство. Геройство — победить и остаться живым. Но только ловкий побеждает в бою. И еще помните: вас ждет, за вас переживает Гульсара.

Он специально сделал нажим на слове «вас». Не ему, а самой Гульсаре определять, кто ей ближе.

Не семь потов сошло с лейтенантов, а семь раз по семь. Ежедневные марш-броски не по гладкой равнине, а по кручам. И стрельба, стрельба, стрельба… Из всех видов оружия, особенно из подствольников, — в горах они незаменимы. И все это с тяжелыми вещмешками за плечами, в бронежилетах, в касках, а они пограничникам особенно непривычны. К концу недели они уже с нетерпением ждали спецназовцев, с прибытием которых должны были получить короткий отдых перед походом.

Михаил Богусловский скрывал даже от Латыпа Дадабаева, как ноет ночами его раненая нога, — боялся, что появятся опять судороги в неподходящий момент, и тогда его наверняка не возьмут в горы. Но пока все обходилось. Ну а ночная боль — она не в счет.

Хотя бы сутки отоспаться.

Удалось. Даже больше суток: затянулись на лишний день поиски вьючных ишаков. Им везти продукты и боеприпасы, хотя у каждого спецназовца и пограничника битком набитые вещмешки. Спецназовцы — как на подбор: рослые, крепкие, тренированные, с твердой поступью. Русских не более трети, остальные таджики. Конечно, не исмаилиты.

Сошлись быстро. День — и одна боевая семья. Очень это важно в предстоящем многодневном, трудном и очень опасном походе. Офицеры тоже нашли общий язык. За командиром роты спецназа капитаном Нуралло Байгуловым сразу же признали лидерство. Не только в соответствии с приказом, но и по существу. Покорила лейтенантов его рассудительность и то, как он взвешивает каждое слово, прежде чем произнести его.

Начали, к примеру, обсуждать, как поступить с пленными таджиками: брать ли всех с собой или только несколько проводников, отпустив остальных? И те вроде бы правы, и другие. Нуралло слушает внимательно, но до времени молчит. И только когда спорщики стали повторяться, отстаивая свои позиции, он высказался решительно:

— Рекомендую поступить так: берем с собой не более трех проводников, остальных пока придержим здесь. Я не думаю, что кто-то может предать нас, только все же не помешает разумная осторожность, к тому же убережем самих исмаилитов от возможной опасности. А она есть, пока база не разбита.

Всем понравилось такое предложение. И так — каждый раз, когда возникали какие-либо разногласия. Послушает их, послушает и предложит такой вариант, который всех устроит.

Проводников Нуралло отбирал сам. Их было трое, молодых, жилистых, известных в этих местах охотников. Для таких — горы, как дом родной. Знакомы им многие архарьи тропы, которые неизвестны даже контрабандистам, не то что боевикам, особенно наемникам из Афганистана и Узбекистана.

Перед выходом командир роты спецназовцев провел общий смотр сборного спецотряда. Особое внимание пограничникам. Что ни говори, а им привычней иная служба. Остался доволен, однако счел нужным предупредить:

— Полторы недели в пути. Кто чувствует, что не осилит, лучше сказать об этом сейчас. Для чести солдата ущербно, конечно, но куда лучше, чем стать обузой в пути.

Холодный пот прошиб Михаила Богусловского. Будто к нему обращено слово капитана. Неужели прознал про раненую ногу? И то верно, вполне может подвести нога. Михаил представил, как трудно ему придется, но все же твердо решил:

«Нет, не отступлюсь! Осилю. Чего бы это ни стоило».

Первые дни, когда они шли по притоку Пянджа, тому самому, над которым летел их вертолет, нога ни разу не подвела. Шагала, как и здоровая. Правда, когда объявляли привал — обычно посредине между кишлаками, и горцы выносили своим аскерам курагу, изюм, свежие лепешки, желали доброго пути, хотя не знали, куда держат путь аскеры, — нога все же ныла. Это, конечно, беспокоило Михаила Богусловского, и он даже уговаривал больную ногу: «Не подведи».

И странное дело — чем выше поднимались они в горы, тем уверенней он чувствовал себя. Во время тренировок в отряде он, бывало, долго массировал ногу, прежде чем уснуть, на первых порах делал это и в походе, с тревогой ожидая худшего, однако, к его радости, все было хорошо, и он лелеял ногу перед сном только по привычке.

Через неделю пути проводники предложили свой план дальнейшего движения: посоветовали разделиться на две колонны. Объяснение звучало так: боевики ходят одной тропой и не могут ее не охранять, а если подойти к базе справа и слева по козьим тропам, то получится — как снежный обвал. К обсуждению их предложений Нуралло привлек не только офицеров, но всех командиров отделений и даже нескольких рядовых, из горнобадахшанских.

Более часа прикидывали, как лучше поступить, наконец, командир спецотряда объявил решение:

— Не на две группы разобьемся, а на три. Две в обход пойдут, одна — по основной тропе. Основная — более опасная, поэтому предлагаю добровольный выбор.

Добровольцев оказалось больше, чем нужно. Выбор пал на взвод Дадабаева и на первый взвод спецназовской роты. Нуралло объяснил, что центральная группа должна выглядеть впечетляюще, чтобы боевики, а они наверняка уже знают о походе на них, не заподозрили, что к ним заходят с тыла. Вроде как шел отряд, так и продолжает идти. Вместе с ишаками. А вот дозоры придется высылать двойные и даже тройные. Лучше из взвода пограничников. У них глаз более натренирован. Да и зорче они, что ни говори.

Обходные пути займут более суток, поэтому отряду Латыпа Дадабаева спешить не нужно. Дозоры буквально прощупывают метр за метром тропу, и только когда они докладывают об отсутствии опасности, основное ядро продвигается вперед. Более того, у Дадабаева возник план засады. Когда по боевикам неожиданно ударят спецназовцы и пограничный взвод Богусловского, отступать воины Аллаха станут по знакомой им тропе, вот тут их — в упор…

Хороший замысел, но, увы, не осуществившийся. Когда до базы оставалось совсем ничего, последний стремительный бросок, Дадабаеву доложил передовой дозор:

— Следы от тропы уходят в расщелину. Много следов.

Взяв с собой проводника, лейтенант Дадабаев выдвинулся к дозору сам. Следы действительно, словно напоказ. Долго он изучал в бинокль каждую щель в горах, но ничего не обнаружил. Спросил проводника, что он думает об этих следах.

— День им. Или два. Больше нет. Ушли душманы. Так я думаю. Может, спрятались, может, на обратном пути вас встретят. База пустая, вы успокойтесь.

— Вполне может быть. Но не здесь же они сделают засаду?

— Наверное, не здесь. Наверное, ниже. Там, наверное, где мы разошлись по разным тропам. Там удобно. Отсюда туда есть тропа. Тэки на водопой ходят. По ней спустятся. А база, наверное, пустая.

База и в самом деле оказалась пустой. И что удивительно, даже не заминированной. В пещерах, похоже, ничего не тронуто, будто жильцы ушли на прогулку.

— Расчет на простаков, — заключил Нуралло Байгулов. — Будто ушли в тренировочный поход на день-другой. Вроде бы ничего о нас не слышали и так уверены, что базу нельзя обнаружить, что даже охрану не оставили и не заминировали подходы.

В правильности своего вывода Нуралло убедился, выслушав доклад Дадабаева и мнение проводника. Приказал:

— От каждого взвода по отделению — в засады на все тропы. Мы же подумаем денек-другой, что предпринять.

— Базу нужно бы разгромить, — предложил не совсем уверенно Богусловский, и Нуралло упрекнул его:

— Зачем несмело говоришь? Верное слово нужно говорить уверенно. Если есть сомнение, лучше помолчи. Послушай, ты верное слово сказал. Взорвем все пещеры. Но не сразу, по очереди. Нам не нужны обвалы.

— И еще есть предложение: вызвать вертолет-разведчик. Он определит, где «духи». От него не спрячешься.

— Тоже верное слово. Но если подумать — лишнее. Вертолет покажет боевикам, что их ищут, у них же расчет на наше благодушие. Довольные успехом, мы тронемся домой — и угодим в засаду. А мы примем их игру. Подыграем им. Дадим им пару дней на организацию засады. А то и больше.

Вроде бы мягкий ответ, но упрек очевиден. Сколько раз говорил Прохор Авксентьевич, что успеха можно добиться, если научишься думать не только за себя, но и за противника. Вроде бы все ясно было, а как до дела дошло, все разумное — вон из головы. Нуралло понял состояние молодого лейтенанта и приободрил его:

— Пока станешь кумганных дел мастером, сколько глины испортишь, сколько раз разогреешь печь для обжига зря… С годами приходит опыт. Только с годами.

— Не ценой же своей жизни его обретать? Не ценой жизни подчиненных?

— Не такой ценой — лучше. Но и погибший тоже становится учителем.

— Плохим учителем.

— Может быть, может быть… А чтобы не стать плохим учителем, не вдруг принимай решение. Думай. Еще и спроси мнение многих. Лучшее выбирай.

Нуралло не только советовал юному офицеру, он и сам ни разу не отступил от своего правила. Вот и сейчас приказал срочно собраться всем взводным и проводникам в пещере, которую облюбовал. Проблема одна: что делать?

— Нам предстоит взорвать волчьи логова, как предложил лейтенант Михаил. Два дня. А дальше?

Разумней всех слово проводников: разведать, где засада душманов, только тогда и принимать окончательное решение.

— Вы сможете это сделать?

— Конечно. Тэк или архар очень чуткий, только каждый из нас не возвращался домой без добычи. Это знают во всех горных аулах. Мы подберемся к засаде тихо-тихо. Как к архару.

— А вы знаете, где она может быть устроена?

— Не знаем точно. Мы только думаем, где. Мы уже говорили об этом с кокаскером. Мы пойдем разными путями. Как простые охотники. Вам ждать нашего возвращения.

— Пусть будет так. Но заслоны на всех тропах следует оставить — на случай, если душманы вдруг захотят напасть на нас здесь, в лагере.

— Мы узнаем об этом и оповестим вас, — заверил один из проводников, но вы, уважаемый начальник, поступаете верно: пусть нукеры не теряют зоркости.

Конечно, отправлять одних проводников в разведку в какой-то мере рискованно, но более подходящего выхода не нашлось. Лобовая атака засады очень кровопролитна, да и принесет ли она успех? Душманы — бойцы хоть куда. Их, как куропаток, не постреляешь.

В общем-то, начались будничные дни, хотя все скрывали душевную тревогу, надеясь на благополучный исход. И еще — на себя. Вертолеты на помощь не вызовешь. Не смогут они в этих громоздящихся друг на друге скалах чем-либо помочь. Остается одно: бдить на тропах в засадах да планомерно взрывать пещеры, не особенно торопясь. Вот вернутся проводники, тогда плевое дело — разрушить остальные, пока оставленные для жилья.

Целых двое суток не возвращались проводники. Но вот, наконец, первый из них. Докладывает, что так и есть: боевики устроили хорошую ловушку. Их много. Сотни две. Оседлали тропу на полкилометра в длину. Чтоб сразу ударить по всей колонне, даже по ишакам. Со спины, с боков и спереди.

Удивляться особенно нечему. Любой разумный ратник именно так бы и поступил, окажись он на месте боевиков. Нужно теперь искать лучший вариант атаки, но выбрать его можно только тогда, когда вернутся остальные разведчики.

— Они будут скоро.

Скоро, да не очень. Особенно третий. Зато он вернулся не только с данными о заслоне, но и с предложением, где разместить снайперов и аскеров с подствольниками. Пообещал самолично провести их на место, совсем близкое от засады, но зато совершенно незаметное.

— Мы не забудем твоего старания!

— Мне ничего не нужно. Вы сдержите слово: отпустите нас домой и тех, кто остался у кокаскеров.

— А разве у вас есть сомнение?

— Лишнее напоминание разве помешает?

Полдня миновало, как ушли снайперы и минометчики, а следом двинулись остальные спецназовцы — пора оглашать начавшие уже привыкать к стрельбе и взрывам тысячелетия наслаждавшиеся тишиной горы. Мощным прощальным салютом — взрывом оставшихся двух пещер. Заложены уже фугасы, но проводник, приставленный к пограничникам, запротестовал:

— Нельзя сразу вместе. Снег может сдвинуться. Камни полетят.

Вроде бы далековато толстые белые чалмы вершин, насупленно взирающие на муравьиную возню людей, да и камни вряд ли долетят до долины. Умно она выбрана — ей обвалы, можно сказать уверенно, не грозят. Но проводник не о себе беспокоится — об ушедших по тропам. Если камни или снег сдвинутся, где пройдут обвалы, нельзя точно сказать. Они могут играючи смести идущих по тропам, но могут и перекрыть основную тропу — по которой выходить. Тогда они окажутся в капкане. В нужный момент не поможешь спецназовцам, если даже они останутся невредимыми. Бой может быть проигран, а он так хорошо продуман.

— Перестарались, — выслушав проводника, признался Латып Дадабаев. — Давайте ополовиним взрывчатку, да и взорвем поочередно. Спокойней будет.

Осторожные взрывы не пошевелили, как и прежние, горы, пронеслись эхом, напарываясь на клыки, рассыпаясь и смолкая. Проводник философски заключил:

— Вот теперь моджахеды ждут нас. Они умные, они считали взрывы. Сколько пещер, столько взрывов. Последние пещеры. Теперь нам нужно идти, чтобы об обходе не подумали. — Он обратился к офицерам — Я пойду первым. Со мной— самый меткий с подствольным минометом.

— Пойду я, — поспешно сказал Михаил Богусловский. — Я ни разу не стрелял ниже пятерки.

Латып Дадабаев тоже хотел идти с проводником и мог внести поправку, но посчитал, коли Михаил его опередил, не слишком ловко будет отстранять его. Не в шахматы же игра, где можно выхлюздить обратный ход, если не отпустил руку от фигуры. Так вот и получилось, что впереди двух взводов шагал плечом к плечу с проводником Михаил Богусловский — тропа позволяла идти по ней только вдвоем. Замыкали длинную двувзводную цепь вьючные ишаки. Шли медленным шагом, но без остановок с полкилометра. По совету проводника всем было велено надеть бронежилеты и каски — дальше опасно. Сам проводник, правда, уперся было, но и его принудили облачиться в бронежилет и каску. А камуфляжку ему сменили еще на базе, выдав пограничную. Теперь проводник ничем не выделялся среди пограничников.

Еще более двух километров шли без особой осторожности, полностью доверяясь проводнику. Вот он сбавил шаг. Напрягся, словно барс перед прыжком, а метров через пятьдесят остановился.

— Видишь, лейтенант, слева за скалой ствол? Не мешкай.

Всего миг понадобился Богусловскому, чтобы пустить мину в цель, но и этого мига оказалось достаточно пулеметчику — он понял что обнаружен, и нажал на спусковой крючок. Выстрел из подствольника и пулеметная очередь слились в один звук: две или три пули угодили Богусловскому в грудь, едва не сбив его с ног, еще одна распорола на плече камуфляжку, оторвала погон и отхватила шматок кожи. Проводнику тоже досталась пуля в грудь. Пулемет — не снайперская винтовка, он не выцелит незащищенное место, а вот мина — она точнее, если к тому же пущена меткой рукой. Больше одной очереди пулемет дать не смог.

На счастье Михаила Богусловского и проводника, следующая огневая точка была не очень близко, да и замешкались боевики, ибо не по продуманному прежде сценарию началась перестрелка. И другие огневые точки боевиков были обстреляны из подствольников, ударили автоматные очереди других бойцов — лейтенанта Богусловского и проводника буквально оттеснили, загородив их спинами.

— В рубашке родился, — с явной радостью встретил Михаила Богусловского Дадабаев. Разрывая индивидуальный пакет, торопил сам себя: — Сейчас перевяжу.

— Не в рубашке — в бронежилете. И там, на перевале, и здесь он спас мне жизнь. А рана пустяковая. До свадьбы заживет.

На какое-то мгновение тень набежала на лицо Дадабаева, и Михаил понял, что ляпнул про свадьбу, не подумавши. Слово, однако же, не воробей. Осуждай себя или нет — оно вылетело.

Латып Дадабаев быстро справился со вспышкой ревности и заговорил тоном командира, не терпящего пререканий:

— Теперь я поведу передовых. Ты возглавь ядро. Готовься к возможной атаке основной засады. Как тропа расширится, ядро перестрой в рассыпной.

— Все так и сделаю, как наметили прежде.

Они действительно продумали план своих действий с расчетом на атаку боевиков в том месте, где тропа расширяется настолько, что можно развернуть в цепь человек пятнадцать. Они продумали все действия и противника.

В общем-то, их тактический план пока что приносил успех. Шаг за шагом отряд продвигался вперед, подавляя огневые точки засады. Пока без боевых потерь, но раненых, правда, уже с полдюжины, не считая лейтенанта Богусловского. Их отправляли в тыл, где санинструктор перевязывал их, делая профилактические уколы.

Все вроде бы верно, но у Михаила Богусловского появилась тревога: а что, если боевики не пойдут на прорыв в лоб, а частью сил зайдут с тыла? Раненые тогда погибнут в первую очередь. Решение созрело сразу же, и он подозвал одного из отделенных.

— Бери свое отделение и — к ишакам. Прикрой тыл. Не жди в бездействии. Высылай дозоры. Усек?

— Так точно, — ответил сержант и добавил:

— А я, грешным делом, подумал, не слишком ли увлеклись наши лейтенанты, забыв о спине?

— А кто мешал тебе подсказать молодым лейтенантам?

— Так вы же — офицеры. Вас учили.

— Каша у тебя в голове. Но не время расхлебывать ее. Действуй. Если что— сразу связного.

— Есть.

Вот теперь на душе спокойнее. И все же — что предпримут боевики? Они же поняли, что внезапной засады у них не вышло, что вообще их замысел провалился.

Они, можно сказать, раскорячились. Так хорошо продуманная и в полной тайне устроенная засада раскрыта преждевременно и совершенно непонятно, почему. Как спецназовцы и кокаскеры могли узнать о ней? Вертолеты не пролетали, стало быть, не с воздуха обнаружена засада. А чтобы разведать без вертолетов, сколько нужно направить разведгрупп… Какая-нибудь наверняка обнаружила бы себя. Но не было никаких разведгрупп! Самые зоркие со всех троп глаз не спускали.

Гадать, однако, можно до бесконечности, важно в новой обстановке принять верное решение. И мнения разделились. Одни командиры предлагали не демаскировать ядро засады, ибо вряд ли спецназовцы и кокаскеры прознали все, а путь у них один — вниз по тропе. Обязательно упрутся в засаду и вынуждены будут атаковать. Огонь в упор прорежет и без того не такой уж крупный отряд. Конечно, не обойдется без потерь и среди воинов Аллаха, но победа обеспечена. Ни одного в живых не останется. Ни одного пленного. Всех в жертву. Даже раненых и добровольно поднявших руки.

Более разумное предложение иное: оставить половину сил в засаде, остальным вернуться к базе, какую наверняка все гяуры покинули, и нанести им удар в спину. Эта идея понравилась командиру боевиков бригадному генералу, и он ее поддержал:

— Пойдем двумя группами. С двух сторон.

Две цепочки, попарно, потянулись вправо и влево, и тут хлестко нарушили тишину винтовочные выстрелы. Один, второй, третий. Тыкались головами в жесткий гранит командиры левой цепочки. Замешательство. И уже летят мины, сея смерть, но не панику — моджахеды, укрывшись за скалами, открыли ответный огонь. Началась почти бесполезная перестрелка.

А правая цепочка поспешно удалялась по тропе в горы. Но недолог оказался и ее спокойный ход — она напоролась на засаду. Да такую ловкую, что едва ли половине удалось уцелеть и отступить к основному ядру боевиков.

Медленно, но упрямо приближалась стрельба и по основной тропе. Очередной взрыв мины извещал о подавлении еще одной огневой точки — бригадный генерал понял, что его хитрый замысел не только треснул по швам, но расползается, как ветхий халат нищего дехканина. Оставив заслон сдерживать наступление гяуров, бригадный генерал повел основные силы (сотни полторы) вниз. Увы, тоже не очень далеко они ушли…

Ротный Нуралло просчитал верно: зажатые с трех сторон и понявшие свой проигрыш, куда кинутся боевики, чтобы спасти себя? Верно, по свободной тропе. И Нуралло, взяв с собой два отделения, спустился вниз (проводник повел тропой архаров) примерно километра на полтора. Такое расстояние Нуралло определил тоже не случайно. Первые полкилометра, а то и больше боевики будут двигаться осторожно, а потом, естественно, наступит расслабление — решат боевики, что путь дальше свободен, теперь только поспешай.

Правда, бригадный генерал позаботился о передовом дозоре, но его пропустят. Пусть идет. Услышав за спиной стрельбу, вряд ли он кинется на помощь основному ядру. А если все же повернет назад, два автоматчика, которых Нуралло выделил специально, встретят дозорных кинжальным огнем. Мало им не покажется.

События развивались точно по намеченному плану командира роты спецназа. Дозор, не особенно внимательно приглядываясь к местности, не прощупывая биноклями густые оспины арчи, которая еще редко, но уже лепилась к крутым склонам, торопливо прошагал вниз.

«Давай-давай! — мысленно подстегивал передовой дозор боевиков Нуралло, который лежал у ствола арчи за валуном, прикрытым для маскировки ветками. — Не останавливайся».

Пронесло.

Несколько минут — и вот ядро моджахедов. Миновало первых пулеметчиков, ловко спрятавшихся в расщелинах скал. По первому выстрелу командира они в один миг установят ручники и начнут поливать смертоносным огнем спины воинов Аллаха, вернее — наемников-убийц, забывших или не знавших аяты миролюбивого Корана.

Первая автоматная очередь по потерявшим бдительность боевикам вызвала среди них замешательство, а когда пули засвистели со всех сторон, поняли они, что оказались в мешке.

Разумно, конечно, побросав оружие, поднять руки, но боевики они и есть боевики. Рассыпавшись на местности, залегли и с ожесточением принялись отстреливаться. Будто не поняли, что обречены. Не может такого быть. Поняли. Но бой продолжали. Предпочли рай, которым наградит их Аллах за смерть в борьбе с неверными, жизни за решеткой.

Четверть часа беспрерывной перестрелки — и бой стих. Огрызнулся короткой очередью последний боевик, но и его автомат захлебнулся. Спешить, однако, нельзя: вдруг кто-то прикинулся убитым? Вскинет автомат, когда кто-нибудь приблизится. Но и лежать в укрытиях до бесконечности тоже нельзя. Там, наверху, бой продолжается, стало быть, очень важно ударить с тыла.

Нуралло первым показывает пример. Поднялся, держа палец на спусковом крючке. Чуть кто из боевиков пошевельнется — огонь в упор.

Все тихо. Оставив одно отделение осматривать трупы и собирать оружие, Нуралло повел остальных вверх. Но, пока они поднимались, там стрельба закончилась. Некоторые боевики начали было самовольно покидать поле боя, устремляясь по тропе вниз, но обнаружив спецназовцев, бросили оружие. Тогда Нуралло решился на хитрость:

— В воздух, дружно — огонь! И гранаты!

Разумный поступок. Стрельба и взрывы гранат на основной тропе, совсем рядом, отрезвили боевиков, отчаянно сопротивлявшихся, и они сдались. Кучка. Десятая часть от крупного отряда. Но даже эта кучка вызывала не ненависть, не жалость, а уважение: поистине мощные мужи, крепкие телом, суровые лицами, готовые без содрогания принять смерть, если их не пощадят кокаскеры и спецназовцы. Нет, не трусы они, а разумно поступившие воины.

Услышав, что бой утих, Михаил Богусловский оставил за себя сержанта, наказав ему не расслабляться, а беречь тыл, и поспешил к месту смолкшей стрельбы. Он оправдывал свой поступок необходимостью доложить ротному о состоянии раненых, на самом же деле горел желанием увидеть Латыпа Дадабаева. С ранением он не обращался к санинструктору, стало быть, или жив, или…

Не хотелось Михаилу Богусловскому даже мысленно произносить роковое слово. Пусть они соперники, но не смерть одного из них должна определить судьбу другого — за Гульсарой слово. Им же плечом к плечу охранять и оборонять границу. А Дадабаев, по всему видно, честный и преданный делу офицер. Главное, очень симпатичен он Михаилу. За короткое время прикипел к нему душой. Особенно покорил тем, что свою ревность сумел отделить от служебных отношений.

Спешил Михаил, даже не замечая своего быстрого шага, когда же увидел Латыпа, высокого, стройного, с внушительной командирской осанкой, отдающего какое-то распоряжение подчиненным, еще прибавил шагу.

Дадабаев тоже увидел Богусловского. Прервав на полуслове распоряжение сержанту, бросив ему лишь: «По своему усмотрению действуй», — кинулся навстречу своему заму.

Они обнялись по-братски. Латып так крепко прижал к себе Михаила, что тот даже ойкнул: гематома на груди под бронежилетом дала о себе знать.

— О, шайтан! — обругал себя Латып Дадабаев. — Совсем без головы. Ты же ранен.

— А ты?

— Цел и невредим.

— Действительно, в рубашке родился. Там, на плато, бой кровавый, здесь — не меньший. Рад за тебя! Очень рад!..

— Тебе тоже судьба благоволит. Два боя, два легких ранения, хотя ты шел на явную смерть, опередив со своим словом меня. Герой!

— Слушай, не женщинам ли мы уподобляемся? Пошли докладывать капитану Байгулову. Получим от него указания. Не сидеть же нам, сложив геройские ручки?

Они подошли к ротному как раз в тот момент, когда к нему подвели бригадного генерала и еще двух хитрозадых, как обозвали их спецназовцы, командиров. Притворились убитыми, хотя ни у одного нет даже царапины.

— Знатные птицы, — удовлетворенно потер руки Нуралло. — С собой в вертолет возьмем. Теперь же следует не спускать с них глаз, связав не только руки, но и ноги.

Выслушав доклады лейтенантов, спросил:

— Убитые есть?

— Пять человек.

— Раненые?

— Двенадцать. Без лейтенанта Богусловского.

— У меня и тех, и других немного больше. Жестокий был бой. Для нас все же удачный. С малыми потерями.

На этом вздохи закончились. Они все понимали и воспринимали потери как суровую данность. Начались обсуждения дальнейших действий.

— Ниже, километрах в пяти, есть площадка, на которую могут сесть сразу два вертолета. Я вызвал их. Снесем в первую очередь туда раненых. С крепким боевым охранением. Под нашим присмотром боевики похоронят своих — пусть найдут подходящую расщелину. После чего спустим их под конвоем.

Сами тоже спускаемся, унося убитых.

— Ишаков бы приспособить для отправки раненых, а затем и для тел убитых…

— Само собой. Но главное — проводникам объявите, что они свободны. Каждый сообщит это своему проводнику. Не забудьте снабдить их продуктами на дорогу. Если захотят, пусть берут автоматы, а еще лучше для них — снайперские винтовки. У кого сколько денег, товарищи офицеры, — на кон! Отдадим все.

Они очень много сделали для нашей победы. Мы можем, не приукрашивая, сказать: они — наши спасители.

Никто даже не подумал возразить против такой оценки.

Двое суток ушло на послебоевые дела, и еще сутки ожидали очереди на вертолет. Наконец — воздух. Но не на заставу, как хотелось, а в отряд. Значит, пышная встреча, которую тоже придется терпеливо перенести.

Во время полета Михаил Богусловский попросил Латыпа Дадабаева не оставлять его даже в отрядной санчасти.

— Если вдвоем упремся рогами, Прохор Авксентьевич нас поддержит.

— Упремся. Обещаю. Только, как я понимаю, майор и без меня пойдет тебе навстречу. Другом тебя считает.

— Не считает, Латып. Не считает. Так оно и есть. От дедов наших эта дружба. Очень давняя. Только у нас уговор жесткий: не нянька он мне, не поводырь, а старший брат. Я сам должен пройти свой путь. Иначе разве послал бы он своего подопечного на столь опасное дело?

— Я это понял и скажу: ты славно начал свой путь. А добрая поддержка, наставничество — разве это плохо? Я бы тоже хотел иметь такого наставника.

— Ты говоришь, будто не чувствуешь, как заботится о тебе Прохор Авксентьевич. Но его забота — по делам твоим. Как и моим. Тебя он не отстранил от похода, хотя шел на нарушение. Ты же — начальник заставы. Проверил, как и меня, на прочность. Мы с тобой доказали, что он не ошибается в нас.

Вполне согласился Латып Дадабаев с Михаилом Богусловским. Он чувствовал особое отношение к себе майора Костюкова, но не слишком придавал этому значение. Считал: по поступкам в бою и честь. И то, что его определили в поход, посчитал логичным: новый начальник отряда не знает всех офицеров, не может безошибочно отобрать кандидатов на поход, а тут, под рукой, он — Дадабаев, уже проверенный в бою. Насчет Богусловского Дадабаев сомневался, пошлет ли его майор. Скорее всего, как ему думалось, оставит на заставе. Но, к немалому своему удивлению, ошибся. И еще раз ошибся, увидев в отношениях майора Костюкова и лейтенанта Богусловского привычное: старший по положению тянет за уши молодого, ибо к этому обязывает их старинная семейная дружба.

«Хорошо, что это не так. Очень хорошо».

А вот в том, что при решении вопроса о санчасти или заставе начальник отряда сразу же возьмет сторону Михаила, Латып Дадабаев не ошибся. Прохор Авксентьевич, честно говоря, с недоумением воспринял настойчивую просьбу Дадабаева, которому вроде выгодней было отсутствие соперника при встрече с Гульсарой после длительной и очень опасной отлучки. Но, по достоинству оценив поступок Латыпа, не приказал капитану медицинской службы, а принялся его уговаривать:

— Право врача принимать решение никем не может быть попрано, но и врач должен учитывать обстановку. На заставе предстоит обживать новую систему обороны. Офицерам нужно будет принять участие в ремонте, точнее, в реконструкции помещений, а граница не обходится без ежедневных сюрпризов. Разве может молодой, полный сил офицер всего лишь с гематомой и царапиной на плече прохлаждаться в санчасти? Тем более что сам от нее отказывается? Не может…

Как тут устоишь? И права твои не ущемлены, и мнение командира высказано открыто и честно. Можно, даже затылка не почесав, согласиться. Поставить только условие: отпускается под присмотром медсестры из санчасти.

На этом и была поставлена точка. И никто не мог предвидеть, как изменит жизнь лейтенантов решение, принятое начальником медслужбы отряда.

 

Глава девятая

Наконец-то все позади. Парадное построение гарнизона отряда с выносом знамени, зачтение приказа начальника регионального управления о присвоении звания старшего лейтенанта Латыпу Дадабаевичу Дадабаеву, сообщение о представлении его и лейтенанта Богусловского к медалям «За отвагу», вручение знаков «Отличник пограничной службы» доброй половине бойцов, участвовавших в походе, затем встреча в клубе части, где Дадабаеву с Богусловским пришлось рассказывать, стараясь не повторять друг друга, о проведенной совместно с таджикским спецназом операции, после чего — концерт художественной самодеятельности в честь, как объявил ведущий, победителей. Все, конечно, хорошо, все может быть, даже верно, но и Латып Дадабаев, и Михаил Богусловский весьма тяготились чрезмерной пышностью встречи и, как они считали, пустопорожней тратой времени. Им хотелось поскорее вернуться на заставу — не столько потому, чтобы взяться за дело, за которое они в ответе, хотя и это имело место, а скорее потому, что оба горели желанием поскорее встретиться с Гульсарой. И каждый из них предвкушал эту встречу по-своему. Михаил терзался мыслью, не случайно ли, не мимолетно ли расположение к нему Гульсары, не исчезло ли оно за время разлуки? Вдруг вернется она к своему прежнему решению — выйти замуж за Латыпа Дадабаева? А сам жених готовился к решительному разговору с невестой, еще и еще раз прокручивая его, находя все новые убедительные слова. Он жил надеждой услышать от Гульсары прежнее «да». Он очень на это надеялся.

Всему свое время. Закончилась в общем-то, если не быть слишком привередливым, приятное чествование — Прохор Авксентьевич за холостяцким ужином в его квартире объявил, что пора безделья окончена, завтра поутру — в путь.

— Приставим к тебе, Михаил, медсестру, и станет она тебя мучить примочками. Ладно, если молодая и сговорчивая, а если в летах, привыкшая к тому, что медицина всевластна, вот тогда придется тебе ходить по струнке. А гематома твоя во всю грудь — надолго. Пока сама не рассосется, не помогут никакие примочки.

— Все равно лучше, чем в санчасти.

И вот они в машине. Автоматы — у лейтенантов на коленях. Пистолет майора Костюкова — на полочке. Автоматы его и водителя — в пирамидках, ловко вмонтированных в дверцах. Все в бронежилетах. Еще у каждого каска под боком. Уже миновало время, назначенное для выезда, а медсестры нет. Минут десять лишних прошло. Неужели перепутали, передавая ей время выезда? Все может быть, хотя вряд ли. В пору самого больного посылать в санчасть за этой копушей.

У Михаила иные мысли: цену себе набивает. С первого шага утверждает свое верховенство. Объяснит, что медикаменты готовила — и весь спрос.

На дорожке показалась молоденькая девушка, можно даже сказать, девочка, если бы не форма прапорщика на ней. В руках — две сумки. Одна — медицинская. Руки заняты, и без головного убора, и шалунишка ветерок играл ее прядями. Она явно спешила, и это выглядело забавно — слишком короткий и частый был у нее шажок.

— Кажется, по твою, Михаил, душу?

Девочка-прапорщик подсеменила к машине, поставила сумки и, как бы прошмыгнув голубоглазым удивлением по сиденьям, ойкнула:

— Как на войну? — Затем, спохватившись, доложила майору Костюкову — Процедурная медсестра прапорщик Угрова Марина.

— Опаздываете, прапорщик Марина, — с напускной строгостью, едва сдерживая улыбку, упрекнул ее Костюков. Он вспомнил, что начальник тыла подполковник Угров говорил ему при первом знакомстве, что его дочь служит в медсанчасти.

— Я, товарищ майор, не виновата. Мама вот, — кивнула на объемистую сумку, — задержалась с пирожками: духовка очень плохо печет.

— Ну, если духовка, тогда простительно.

— И мама то же самое говорила: мужчины поймут.

Водитель, не ожидая команды «хозяина», уложил сумки в багажник, а Латып Дадабаев вылез, чтобы пропустить Марину в центр. Она без оружия, значит, в случае чего, окажется под защитой с двух сторон.

— Спасибо, товарищ старший лейтенант, — озорно брызнув голубизной глаз, с легким поклоном поблагодарила Марина и, слегка поддернув форменную юбочку, и без того вовсе не длинную, ловко шмыгнула на сиденье.

Непонятное волнение почувствовал Латып Дадабаев, какое-то вовсе незнакомое, но не обратил на это внимания. Он все эти дни, все часы и минуты жил ожиданием встречи со своей невестой Гульсарой, и она неотступно стояла перед его взором, уверенная в себе, понимающая цену своей восточной красоте, — не мог он в данный момент глазеть на девушку, хотя и ладно скроенную, голубоглазую прелестницу, более похожую на девочку-шалунью, чем на уверенную в себе взрослую девушку. И все же, сидя рядом с Мариной, время от времени посматривал на ее взбалмошные локоны, на ее мягкие овалы коленей, на аккуратные ножки не в форменных ботинках, а в модных туфлях. Ему даже захотелось окунуться в озорную голубизну ее глаз, однако он останавливал себя, упрекая в неверности Гульсаре: он любит ее, и ему не нужны никакие другие девы. Не следует раскисать при виде короткой юбки.

А Марина тем временем щебетала, повернув вначале лицо к Дадабаеву:

— Мне папа сказал, что вас зовут Латыпом, что вы — герой. И в самом деле: серьезный, насупленный, как римский легионер… — Голос ее звучал вроде бы иронично и в то же время совсем не обидно. — А вы, Латып, можете улыбаться? Ой, можете. Вот-вот… Еще веселей. Вам это очень к лицу.

Улыбка смягчила лица не только офицеров, но и водителя — он даже обернулся, чтобы посмотреть на старшего лейтенанта, которого тормошит медсестра. Водитель хорошо знал Марину. В нее все, кто попадал в санчасть, влюблялись. Она со всеми была ласкова, добра, но сохраняла дистанцию.

— А вы — Миша. — Марина повернулась к лейтенанту Богусловскому. — Михаил Иванович Богусловский, отпрыск знаменитого пограничного рода. Только не задирайте нос. Я — тоже коренная пограничница, как мама говорит. Родилась в санчасти комендатуры, где папа интендантствовал. И всю сознательную жизнь — на границе.

Майор Костюков не удержался и засмеялся в голос. Марина, однако, не обиделась.

— Я правду говорю. Честное слово.

— Да кто ж не верит тебе, милая Марина! Но ты так серьезно говорила о своей сознательной жизни, которая еще, как я понимаю, даже не началась.

— Это не я, это мама так говорит. А папа ей не перечит.

— Ну, если мама, то и мы не станем перечить. Будем считать, что так и есть.

Всю дорогу Марина держала в своих нежных ручках нить разговора, не ведая, что отвлекает Михаила и Латыпа от мыслей о Гульсаре, о предстоящем разговоре, который только одного из них сделает счастливым. А может, Марина почувствовала состояние попутчиков и всячески старалась отвлечь их от тревожных мыслей.

Возможно, и так. Женщин, даже таких юных, как Марина, трудно понять, — А тем более логически объяснить их поступки. Только одно было бесспорным: Марина больше внимания уделяла Латыпу.

Когда они подъехали к селу, то Латып Дадабаев спросил майора Костюкова: а не заехать ли им сразу по пути к Гульсаре?

— Не стоит спешить. Занятия еще не закончились, и, как я понимаю, Михаилу нужны хотя бы небольшой отдых и перевязка. Так, Марина?

— Что перевязка нужна — бесспорно. Насчет того, сейчас ли заезжать к кому-то, — ваше мужское дело.

И сразу будто ушла в себя. Замкнулась. Вот так. Благо, до заставы ехать оставалось всего ничего.

Застава, вопреки всем инструкциям, встретила своих начальников парадным строем. Никто из солдат фактически не знал ни Дадабаева, ни Богусловского. Но они были благодарны, Дадабаеву за то, что остались живы, благодаря его твердости и умению. Они столько рассказывали о нем в курилке, что новички, еще не съев со своим начальником ни грамма соли, зауважали его. Что касается лейтенанта Богусловского, он тоже в глазах солдат был достоин уважения: орден Мужества так просто не дают. Тем более — курсанту.

— Ну зачем же так? — с укоризной спросил майор Костюков капитана Каргаполова, выслушав его рапорт. — Разве отдых можно прерывать?

— Я и не прерывал. Они сами не спали. Чистились. Гладились. У знали, что Дадабаеву присвоили старлея, и радовались несказанно. Как дети.

Строй рассыпался, вернее, образовал подкову перед начальником и его замом. Пожимали руки, словно близкие друзья или даже родные. Хвастались солдаты и сержанты успехами: пятерых ходоков задержали. У одного — килограммов десять опия. Не подвели, в общем, своих командиров за время их отсутствия. Очередные стрельбы — на отлично. Ночные. Без приборов ночного видения и без подсветки кострами. Только по вспышкам холостых выстрелов. Капитан Каргаполов так приказал. Думал, не подготовлена застава для таких стрельб.

Марина стояла какое-то время одна, пока не спохватился старший лейтенант Дадабаев. Выяснив, что офицерский дом уже приведен в порядок, сам повел медсестру в так называемую резервную квартиру. Пять квартир в доме. Три — для начальника и двух замов (на заставе пока один), одна для старшины и одна вроде гостиницы для приезжих. Ее так и называли: приезжая. Марине Латып показал двухкомнатную квартиру, пустовавшую из-за отсутствия второго зама. Тоном гостеприимного хозяина сказал:

— Ваша, Марина, резиденция. Устраивайтесь. Я пришлю каптера. Он поможет, чем сможет.

— Спасибо… — Марина окатила Латыпа веселой голубизной.

У офицеров свои заботы, у нее — свои. Каптером Сеней она умело руководила, и он послушно принес ей нужное количество простыней, только новых, и наволочек. Вдвоем они сумели превратить одну из комнат в белоснежную, почти госпитальную палату и одновременно в процедурный кабинет. Затем, с помощью того же Сени, Марина перенесла часть посуды из приезжей на кухню своей квартиры, ловко ее расставила по полочкам, разместила в шкафчиках. Стол накрыла тоже новой простыней, но ей не понравились складки.

— Утюг не испорчен в бытовке?

— Нет. Мы с ним аккуратные.

— На полчаса беру в аренду.

Арендную плату она приготовила, пока ефрейтор ходил за утюгом: сварила кофе и вынула из сумки полдюжины пирожков. Она бы достала больше, но ей хотелось еще попотчевать майора и лейтенантов. И тут ее осенило — не одними пирожками угощать, а накормить настоящим сытным ужином. Готовить она умела — мама давно приучила ее к кухне, повторяя известное утверждение: путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Ей нравилось, как устраивала семейный быт мама, и она всему у нее охотно училась. В общем, после чашки крепкого кофе ефрейтор Сеня сделал несколько ходок за пайковыми продуктами, что положены офицерам.

А офицеры в это время осматривали уже оборонительные сооружения. Причем капитан Каргаполов хитрил, а майор Костюков поддерживал его игру, и водили они начальника заставы с его заместителем по так называемым бутафорским огневым точкам, расхваливая их самым бессовестным образом. Однако ни Михаил Богусловский не был от сотворенного в восторге, ни Латып Дадабаев. Их недовольства ни Костюков, ни Каргаполов вроде бы не замечали. Капитан Каргаполов особенно расхваливал опорный пункт на плато, торчавший там пупком.

— По сигналу «к бою» вот по этой лестнице — наверх. Целое отделение переместится к тем, кто станет нести службу круглосуточно.

Вот тут старший лейтенант сорвался. Спросил гневно:

— И вы вот такую дурость, извините за грубое слово, приняли от инженера?! А вы, товарищ майор, не возразили?!

— А что? — удивленно спросил Каргаполов. — Ведь минутное дело — по лестнице вверх. Очень удобно. Не бежать на ту дорогу, где может быть засада.

— У меня просто в голове не укладывается ваша, товарищ капитан, близорукость. Вон оттуда, из тугаев, пара снайперов легко пощелкает солдат, как фазанов, не допустив их до укрытия. — Повернулся к майору — Не вы ли, Прохор Авксентьевич, учили беречь жизни своих подчиненных? Не мусор они! Не мусор! — И к Богусловскому — Как, Михаил, будем все это ломать к чертовой матери? А потом своими силами сделаем то, что нам нужно?

— Конечно. Не эту же ловушку оставлять.

А майор Костюков молча улыбался. Он был рад, что Дадабаев с Богусловским недовольны показанной им системой обороны, и в то же время был благодарен строителям за умелую маскировку той системы, которая на самом деле являлась оборонительной. Именно по его совету Каргаполов представил начальнику и его заму схему, предназначенную для Исмаила Исмаиловича. Идея такая: заметят молодые офицеры хотя бы малейшую фальшь, придется исправлять недоработки. Время еще есть. Исмаил Исмаилович приедет только через неделю. Но, похоже, все устроено ловко, и майор Костюков довольно улыбался.

Дадабаев и Богусловский недоумевали: чему так радуется Прохор Авксентьевич? И, если уж говорить откровенно, улыбка эта раздражала их, вызывая массу вопросов, не особо приятных для Костюкова.

Майор Костюков, видя обиду и недоумение своих молодых друзей, намерился было прекратить игру и, перейдя в канцелярию, показать тайный ход, застланный ковровой дорожкой, но в это время увидел топающую каблучками Марину уже в белом халатике. Майор повременил с приглашением в канцелярию, решив подождать медсестру, а когда она подошла и уверенно велела: — «Лейтенант Богусловский — на перевязку», — он даже осерчал:

— Вы бы могли спросить: свободен ли он? Отпущу ли я его?

— Не могла. Прошло время перевязки и обработки. А если я здесь лишняя, выделите машину, пусть меня отвезут обратно в санчасть. Михаил… — И поправилась сразу же — Лейтенант Богусловский в полном моем распоряжении. Иного не может быть. Просто не может быть — и все.

Вдруг показалось, что она сейчас топнет ножкой, как властная боярыня на своих дворовых, и офицеры заулыбались. Она же, сердито, насколько позволяла веселая голубизна ее глаз, поглядывая на них, повторила решительно:

— Больной будет строить свой распорядок дня в полном соответствии с предписанным курсом лечения.

— Хорошо, Марина. Сдаюсь, — склонил голову Костюков. — Прошу извинения, если ненароком обидел. Берите больного. — И повернулся к Богусловскому — Мы подождем тебя в канцелярии и приготовил сюрприз.

Минут через двадцать пришел в канцелярию Михаил Богусловский — и сразу:

— Ловкая она. И рука у нее легкая. Не то что у спецназовского эскулапа.

Не понял Латып Дадабаев, отчего эта искренняя похвала его задела. И приятно, и досадно, что Михаил в восторге от Марины. Впрочем, он не успел разобраться в своих ощущениях — капитан Каргаполов попросил Михаила Богусловского сойти с дорожки и откинул ее.

Ну и что? Пол как пол. Правда, виден квадратный шов, какого прежде здесь не было. Будто крышка лаза в подпол. Но вряд ли. Нет ни кольца, ни петли, чтобы приподнимать крышку. А капитан Каргаполов доволен. Это его идея — отказаться от кольца, чтобы не нащупать ногой. Он предложил педаль. В стороне. У самой стены. Теперь он наступил на нее — крышка с одного боку поднялась, и открылся удобный захват. Капитан сам откинул крышку люка и торжественно указал на идущие вниз бетонные ступени:

— Прошу вас, господа офицеры.

Вот это да! Вот это оборона! Со следовым фонарем они прошли по ходам сообщения ко всем огневым точкам. Майор Костюков сам показывал рычаги, с помощью которых поднимались маскировочные козырьки амбразур, затем произнес непререкаемым тоном:

— Ваша задача — научить солдат действовать уверенно в темноте. Мы собирались установить автономный движок, но потом отказались от столь заманчивой идеи: свет в амбразуре — хорошая мишень. Особенно для снайпера.

— Научим… — пообещал Дадабаев. — Это не проблема. На мой взгляд, она в другом: хотя бы на пулеметах установить приборы ночного видения. А если бы на каждый автомат…

— Ишь, аппетитец. Что касается пулеметов, наш оружейник договорится с оружейниками региональными, а вот на автоматы — вряд ли. Разве только твоя застава нуждается в них? Здесь все заставы — как на пороховых бочках. А в Чечне? Сколько их нужно?

— Сколько нужно, столько и нужно. Один только особняк не построить.

— Ну-ну, Латып, не нужно обобщать. Не все так просто. И не здесь об этом говорить. Не здесь, среди понимающих друг друга с полуслова. Ты попроси Исмаила Исмаиловича. Пусть долларов подбросит. Мотив только иной: для усиления борьбы с ходоками наркобаронов. О тайной нашей обороне— ни-ни.

— А что? И попрошу.

— Я тоже могу замолвить слово другу депутата Лодочникову. Пусть в Москве эту идею толкает. На уровне Думы.

Попытка не пытка. Благословляю. А теперь — обедаем. Я после обеда — в отряд, а вы, как я понимаю, уже сидите, как на иголках. Недолго только. Нужно принимать заставу у Каргаполова. Он наверняка по семье соскучился. Или я неправ?

— Еще как!..

Они уже направились в столовую, но тут в канцелярию вошла Марина. На сей раз она даже постучала, но тон ее не изменился до просительного:

— На вас повар обеда не готовил. Я сегодня беру вас на свое довольствие. Прошу, господа, на обед. — И добавила мягче — На десерт — мамины пирожки. С кофе.

Да, явная диктатура. Вот тебе и девочка-подросток в форме прапорщика! Когда же майор Костюков выразил сомнение, удобно ли офицерам эксплуатировать столь нежную девушку, она с удивительной для нее твердостью ответила вопросом:

— Может быть, и мне, товарищ майор, прикажете питаться в солдатской столовой? Или я такая бессовестная, что могу сесть на шею повару?

Видимо, майор Костюков лишь для порядка возражал Марине. На ее вопрос он не ответил, а сразу же обратился к офицерам:

— Что, пошагали? — И прозвучало это как приказ.

Перед обедом — экскурсия. Первый ее этап — комната-палата, или процедурный кабинет. Марина называла ее приемным покоем, не придавая значения ошибочности такого названия, ибо сама же начала рассказывать, что она намерена обихаживать не только своего больного, но всех солдат и сержантов, если у кого что-либо заболит. Спросила Дадабаева в который раз:

— Вы, Латып Дадабаевич, не станете противодействовать?

— Конечно, не стану. Но с одним условием: заставского санинструктора возьмете под свое крыло.

Понравилась майору Костюкову и расторопность медсестры, и ее настойчивость в отстаивании своих прав. И он пообещал сообщить о ее старании начальнику медслужбы и даже отцу. Рассчитывал услышать слова благодарности, но услышал иное:

— Папе — ни слова. Мы с ним условились так: что касается службы, он — сам по себе, я — сама по себе. Без поводыря. Ну все — знакомство с приемным покоем окончено, в свою комнату я вас не пущу. Мойте руки и — на кухню.

Обед домашний. Будто приготовленный опытной семейной женщиной. Марина успевала все: и ела вместе со всеми, и подавала на стол второе, затем десерт — мамины пирожки с кофе — но все заметили, с каким вниманием она относилась к Латыпу. Даже села рядом с ним. По правую руку.

— А маме твоей, Марина, смогу я передать общее наше спасибо за румяные пирожки и еще за то, что вырастила такую дочь?

— Маме можно, — вполне серьезно ответила Марина, вспыхнув румянцем; и только теперь Латып Дадабаев увидел у нее на лице едва приметные веснушки. Нежные, притягивающие взгляд. Она перехватила взгляд Латыпа и еще больше зарделась. Не вдруг справившись с собой, она все же объявила властно:

— Ужин — по распорядку. Я узнала у дежурного время. А вы, Миша, простите, лейтенант Богусловский, — на двадцать минут раньше. Осмотр и, если нужно, — примочки и смена повязки. Без всяких опозданий, — заранее надула губки, — иначе осерчаю.

Перейдя в канцелярию, офицеры детально обсудили план тренировок личного состава по сигналу «К бою» — как липового, по их классификации, так и основного. Теперь можно было ехать к Гульсаре. Майор Костюков, поначалу не предполагавший ехать вместе с Латыпом и Михаилом, передумал: все равно ему по пути. Узнать же, чем окончится встреча, ему интересно. Не ради обывательского любопытства — оттого, как развяжется этот узел, зависит судьба офицеров и их служба. А может, и не развяжется, тогда придется самому заняться этим. И Костюков определил для себя такой план: он выезжает минут на десять раньше, попутно заглянет к Гульсаре и предупредит ее, чтобы встречала своих любимых лейтенантов. Пусть для них это станет сюрпризом.

Так оно и вышло. Когда заставский «уазик» выехал на площадь перед административным зданием, Латып с Михаилом увидели машину начальника отряда. Они переглянулись, но ничего не сказали: о чем подумал каждый из них осталось неизвестно.

Заставский водитель подрулил к машине начальника отряда, и тут распахнулись двери, и Гульсара устремилась навстречу дорогим гостям. Майор Костюков остановился неподалеку, ожидая развязки. И Гульсара тоже остановилась в нерешительности, потом кинулась к Михаилу, прижалась к нему, не зная, что причиняет ему сильную боль. Но Михаил вовсе не чувствовал боли — он обнял девушку, вдыхая запах ее черных, очень мягких на ощупь волос.

Майор Костюков подошел к Дадабаеву, неприкаянно стоявшему у машины, положил руку ему на плечо:

— Сердцу не прикажешь…

Латып Дадабаевич промолчал. Он глубоко переживал свой, как он считал, позор. Ему было бы легче пережить ее отказ, случись это не так. Он пытался унять свой гнев, но это ему удавалось с трудом. Еще немного — и могло бы произойти непоправимое. Но Гульсара вдруг отстранилась от Богусловского, попросив умоляюще: «Подожди, Миша» и сделала шаг к Дадабаеву:

— Не обижайся, Латып, на меня. Я не обманывала тебя, я не играла в любовь. Ты мне нравился. Надежный. Сильный. Очень честный. И я была бы тебе хорошей женой. Но я не знала, что такое любовь. Настоящая любовь. Извини, я бессильна противиться ей. Пойми меня. И, если поймешь, мы останемся друзьями.

Не сразу он осознал, отчего спадает его гнев, его возмущение: то ли из-за откровенности Гульсары, то ли из-за сияния озорного взгляда голубых глаз Марины, ее нежных веснушек, просвечивающих сквозь смущенный румянец. В этом ему еще предстояло разобраться.

— Пойдемте ко мне. Выпьем хотя бы по пиалушке чая. Расскажете о своих боевых делах. Я предложила бы вам вина, но разве можно, когда вы на работе?

Можно, Гульсара, можно, — согласился Костюков. — По пиале доброго виноградного. Если есть.

— К счастью, есть, Прохор Авксентьевич. — Гульсара подхватила под руку Михаила и повела его вверх по лестнице, гладя его ладонь своей. А Латып Дадабаев продолжал стоять у машины в нерешительности. И тогда Костюков посоветовал:

— Пересиль себя. Никого ни в чем не вини. Никто не виноват.

— Я понимаю. Но сердце… Душа…

— А разум для чего? — Помолчав немного, все же спросил: — Быть может, перевести тебя на другую заставу? Или в отряд, в разведотдел?

— Ни в коем случае, Прохор Авксентьевич. Ни в коем случае. Не стоит путать одно с другим. Если даже я буду завидовать Михаилу, мы все равно останемся друзьями. — И эти слова были продиктованы не столько офицерским долгом, сколько неосознанным еще влиянием ласковой голубизны.

— Тогда пошли. Выпьем по пиалушке сухого вина.

На обратном пути в машине, при водителе, офицеры не сочли возможным выяснять между собой отношения, да и весь остаток дня тоже было не до личного — они еще раз прошли по темным лабиринтам ходов сообщения, проверили связь из командного пункта со всеми огневыми точками. Когда же поднялись в канцелярию, то определились: прежде чем регулярно тренировать личный состав, самим нужно обжить систему как следует, чтобы в темноте ориентироваться так же, как вот в этой канцелярии днем.

— Раза два в сутки станем спускаться. Пересчитаем, сколько шагов нормальных и сколько бегом до КП и до каждой огневой точки. После этого начнем тренировку личного состава. Пока же проведем несколько подъемов «К бою» по липовой схеме… Первая тревога — сегодня ночью.

Как часто, однако, бывает, человек предполагает, но обстоятельства диктуют иное. Не до тренировок оказалось этой ночью.

Когда старший лейтенант Дадабаев сел за составление плана охраны, то недоуменно заметил: отчего ходоки не появляются на участке заставы? Да и у соседей справа и слева тоже непонятное затишье. После нападения на Приостровную довольно солидная полоса тугаев будто заснула. Что через остров не пойдут ишаки, начальник заставы был уверен: через него с тех пор, как облюбовал его для охоты Исмаил Исмаилович, не ходил ни один ишак. В свое время именно этот факт дал толчок Дадабаеву к подозрению. И вот теперь, составляя план охраны, он только на всякий случай по берегу напротив острова выставил один дозор.

После боевого расчета, когда к строго установленному Мариной времени офицеры отправились на ужин, произошло их объяснение. Короткое и ясное.

— Латып, ты ведешь себя со мной так, будто я перехватил у тебя невесту. А что в душе?

— Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло, — попытался было Дадабаев уйти от откровенного разговора, но Михаил продолжил настойчиво:

— Давай начистоту. По-мужски давай. Мы же не в оловянные солдатики играем. С камнем за пазухой нам жить нельзя.

— Если настаиваешь — давай. Я оскорблен тем, что Гульсара отвергла меня. Это — есть. Но не за пазухой камень, а в сердце. Ты, конечно, виноват, но больше — она. Но, поверь, не дам камню шевельнуться, а со временем он исчезнет. И знаешь, почему? Понял я, что не любил Гульсару. Нравилась она мне, вот и внушил себе, будто по самые уши влюбился. Она открыла мне глаза, сказав, что не знала прежде настоящей любви. Я ее тоже не знал. Так что, Михаил, нет у меня камня за пазухой и, надеюсь, не будет. А гнев и обида— наносное все это. С ними можно побороться и одолеть их, что я и сделаю.

— Благородно, — намерился было продолжить разговор Михаил Богусловский, но в это время на крыльцо выпорхнула Марина. Не в форме, а в легком платьице, отчего еще больше походила на девочку-подростка. И сердито так:

— Не наговорились на работе. Побыстрей. Стынет у меня все.

А голубые глаза нисколько не соответствовали сердитому тону хозяйки — они лучились радостью, особенно, когда глядели на Латыпа Дадабаева. А он только успел поспешно бросить:

— Больше ни слова о Гульсаре. Никогда. И не терзайся. Будь счастлив.

— Ишь, говоруны, — снова сердитым голосом упрекнула Марина. — Я тут семь потов пролила, стараясь вкусно угостить, а они на меня даже не смотрят.

— Посмотрим, Марина, — заверил Дадабаев. — Даже поцелуем.

Он и в самом деле поцеловал ее в зардевшуюся щеку, прямо в нежные веснушки.

И как бы в благодарность за поцелуй Марина подкладывала в тарелку Латыпа Дадабаева самые лучшие кусочки мяса, самые зарумяненные ломтики картошки. Первую чашку чая — тоже ему. Когда же уютный семейный ужин закончился, Марина вновь обрела тон медсестры:

— Скажи мне, начальник заставы, почему прапорщик Угрова не приглашается на боевой расчет? Нет-нет, не отмахивайся. Вот так прямо и скажи.

— Исправлюсь. А чтобы искупить оплошность, я предлагаю вам, товарищ прапорщик, провести с личным составом беседу на медицинскую тему.

— Ой, как здорово! Посуду только помою, переоденусь в форму — и готова. Перевязку, Миша, тебе сделаю после беседы. — Затем оглядела себя и спросила с наивной простодушностью — А может, вот так, в платье?

— Лучше в форме, — высказал свое мнение Дадабаев и даже пояснил, почему — Глазами съедят тебя солдатики.

— Фу, как пошло. Ладно, не так и не эдак. Я — в белом халате. Я же медсестра. — Марина окатила нежной голубизной Латыпа и зарделась.

После беседы, где Марина объявила, что в любое время будет принимать захворавших, она увела на перевязку Михаила Богусловского. Осталась очень недовольна тем, как заживает рана на плече, но особенно ей не понравилась гематома. Строго потребовала больше лежать, меньше ходить. Михаил обещал ей и во исполнение обещанного отправился к себе на квартиру: ему после полуночи предстоял выход на левый фланг для проверки службы нарядов. Километров пять пути, потом снова отдых часа два-три. Если, конечно, не появятся вводные.

Вводные не появились, но отдыхать все же не пришлось. Произошло нечто непредвиденное. Когда лейтенант Богусловский, проверив по пути службу нескольких нарядов и выяснив, что все тихо, подошел по тропе к острову, старший пограничного дозора доложил, стараясь говорить как можно тише:

— На острове кто-то есть…

— По каким признакам?

— Фазана кто-то спугнул. Всего один раз, но…

— А не лиса?

— У нас нет лис.

— Может, змея?

— От змеи фазан убегает. Зачем от змеи улетать? Да еще с криком. Всего один раз ошибся. Обычно ишаки очень тихие.

— Вам сменяться через час. Придется повременить. Придет смена, и я останусь. Три секрета. Переходи на верхний край острова — и в секрет. Дождавшись смены, оставлю ее здесь, а сам перейду в центр. Будем нести службу до самого рассвета. Действуй.

До рассвета еще часа четыре. Зябких во второй половине ночи. С озверевшими комарами, которым только накомарник мешает вонзить тонюсенькие хоботки в лицо — они зло пищат, мешая слушать. Первый раз пришлось лежать Михаилу Богусловскому недвижно в комарином царстве, и он был несказанно благодарен Латыпу, что тот дал ему на всякий случай перчатки.

Постепенно Михаил начал привыкать к звонкому хору этой своеобразной художественной самодеятельности, для которого важнее всего громкость, а не ритм и мотив, и он сумел расслышать сквозь комариный писк всплеск воды — младший наряда, из старичков, толкнул лейтенанта в бок и указал рукой в сторону реки. Шепнул:

— На нас выйдет. Сюда его сносит.

В протоке, правда, течение не столь стремительное, но пловец не станет упираться. Он, наоборот, поплывет по течению, используя его силу.

Вроде бы исчезли комары. Совсем не слышно их только что раздражавшего писка: слух напряжен, он старается уловить новый всплеск. Но тихо. Может, щука спросонья неловко кинулась за судаком? Все может быть, но расслабляться нельзя, хотя тишина полнейшая. И вдруг почти под самым носом взлетел с тревожным криком фазан — Богусловский даже вздрогнул.

«Давай поближе! Давай, давай!..»

И в самом деле — силуэт. Огромный в ночной черноте.

«Давай еще шагов пяток!»

Ох и рисковал Богусловский: разве можно подпускать к себе так близко «ишака», как правило, вооруженного. Младший наряда, более опытный, понял ошибку лейтенанта и, взяв на мушку силуэт, крикнул:

— Стой, кто идет?!

Пистолетный выстрел и автоматная очередь хлестнули по ночной тишине одновременно. Нарушитель упал, но продолжил стрелять. Пистолет его не умолкал, а младший наряда считал выстрелы.

— Все, — выдохнул он и, пока нарушитель менял обойму, ударом приклада по плечу отбил ему всякое желание продолжать отстреливаться. Он швырнул пистолет в кусты.

Запоздало подскочил лейтенант Богусловский. В горячке столь стремительного задержания ему было не до оценки своего поведения — он взял на мушку голову «ишака», пока младший наряда защелкивал наручники на задержанном. Он все делал ловко и в то же время осмотрительно, и, едва контрабандист попытался пошевелиться, тут же над головой его навис приклад и прозвучала строгая команда:

— Лежать!

Знал контрабандист русский язык или нет, но подчинился сразу, поняв по тону серьезность угрозы, которая к тому же подкреплялась занесенным над головой прикладом.

— Вот что я скажу, товарищ лейтенант. Пока не подоспели соседние наряды, останемся здесь. Именно здесь. Может, этот — подсадная утка.

— Верный совет.

Наконец с полной очевидностью Богусловский осознал свою неуклюжесть и во время задержания, и вот теперь. Отчего он сам не мог сказать эти же слова? Разве на занятиях по службе не говорили курсантам о подобной тактике контрабандистов, рассчитанной на простаков?

Задержали первого, отконвоировали на заставу, оставив дырку, — смело иди по ней следующий.

— Спасибо тебе. Хороший урок ты мне преподал.

— Не казнитесь, товарищ лейтенант. Не вы первый, не вы последний. Граница доучит. У нас сколько уже было наглядных агитаций. Почти все «ишаки» по звуку стреляют в лоб. От бедра. Один раз увидишь дырку во лбу, на всю жизнь запомнишь.

— Рано мне дырку в лоб получать, поэтому надеюсь, вы, старички, не отмахнетесь, передадите свой опыт. Отныне не на проверку я стану ходить, а во все виды нарядов.

Он даже не предполагал, насколько поднимется в глазах солдат и сержантов авторитет молодого офицера, — они даже не стали потешаться в курилке, как это обычно бывает, над неуклюжестью лейтенанта, твердо решив всячески ему помогать. Но так, чтобы не обижать его нравоучительностью.

Два человека повели задержанного на заставу. Привычно для контрабандистов, что службу несут пограничники парно, и, если на острове кто-то еще остался, он увидит вышедший из тугаев конвой и клюнет на удочку.

Так и вышло. Рассчитывавший на простаков сам обманулся. Решив, что путь свободен, второй контрабандист буквально через несколько минут осторожно переплыл протоку и кошачьей поступью пошагал по следу первого, пущенного как приманку. Ни вправо, ни влево не отклонялся, опасаясь вспугнуть раннего фазана, который вылез из своего закутка на утреннюю кормежку.

На этот раз Михаил Богусловский действовал более рационально, да и второй наряд он положил не вблизи от своего. Каждому указал место — по правую и левую сторону, чтобы охватить площадь пошире. Наказал, чтобы не стреляли на поражение, пояснив, что допрос позволит узнать, почему они пошли через остров, который прежде не использовался ходоками. Он вовремя окликнул нарушителя, пустив над его головой длинную очередь, — контрабандист успел ответить лишь одним выстрелом. Пуля срезала ветку боярышника над головой Михаила, но три автоматные очереди (две с боков) образумили «ишака». Бросив к ногам пистолет, он поднял руки.

— Вот теперь можно сниматься? — Голос Богусловского звучал более вопросительно, чем повелительно. Однако старший второго наряда ответил с сомнением:

— Лучше бы одному наряду остаться. Неровен час — еще один «ишак», а то и несколько появятся на острове. Пойдут.

— Не думаю, — твердо заключил лейтенант Богусловский. — Четыре выстрела, а поведут на заставу задержанного двое. Не стыкуется. Если кто есть, затаится. На день, во всяком случае. А на ночь выставим секреты почаще.

— Все верно, товарищ лейтенант, и все же подозорить по нашей тропе не помешает. Если пройдет контрабандист, мокрый след оставит.

— Хорошо. Несите службу до рассвета. До полного. Пока с поста наблюдения не станут видны остров и протока.

— Есть.

Богусловский мог бы остаться сам, но ему очень хотелось послушать допрос, который начнет Латып Дадабаев, а продолжит майор Костюков, — он наверняка заинтересуется неожиданным поворотом событий: что это, игра Исмаила Исмаиловича или самовольство несунов-одиночек?

К тому времени, как приконвоировали на заставу второго задержанного, на которого большие надежды возлагал Михаил Богусловский при допросах, Марина уже успела обработать рану первого контрабандиста, и тот, покоренный человеческим к нему обращением, сообщил то, о чем не имел права говорить:

— Нам через остров ходить строго запрещалось. Теперь же сказали: идите. Мы пошли. Но мы не поверили, что тропа чистая. Я пошел первым — на проверку. У меня нет ни опия, ни анаши. Мой хурджум пустой, как высохший бурдюк.

Похоже, он кое-что знал сверх того, о чем вроде бы говорил с полной откровенностью, и мог бы приоткрыть хоть завесу тайны, не сделай Михаил Богусловский опрометчивого шага. Войдя в комнату, где Дадабаев начал допрос, он с гордостью доложил:

— Взяли второго. Живого и невредимого.

Вроде бы ничего не понял раненый контрабандист, но его словно подменили. На все последующие вопросы отвечал однозначно:

— Я — маленький человек. Я — «ишак». Я ничего не знаю. Мне сказали: иди, я пошел. Нужда заставляет. Я шел один. Со мной никого не было.

По всему видно, что контрабандист знает русский язык, и Богусловский сделал грубейшую ошибку, известив при нем Дадабаева о втором задержании.

Понял ли это Дадабаев, Михаил Богусловский пока что не мог определить, но он решил, что обязательно признает откровенно свою оплошность. Дадабаев же задает вопрос контрабандисту:

— Но вы только что сказали, что напарник или напарники вас послали на проверку?

— Какие напарники? Какой напарник? Я пошел сам. Один пошел. Жена и дети совсем без еды. Я хотел иметь свою тропу.

И дальше все в таком же духе. А при очной ставке задержанные так ловко изобразили, будто впервые видят друг друга, что вполне можно было поверить. Однако именно столь искусная игра особенно озаботила Дадабаева и Богусловского, и они в первую очередь доложили майору Костюкову именно об этом:

— Артисты. Совсем вроде бы прежде не встречались. Стало быть, есть что скрывать.

Долго Прохор. Авксентьевич выстукивал по краю стола пальцами что-то наподобие «чижика-пыжика», затем изрек:

— Заканчиваем допрос, еще не начав его как следует. Больше ни одного лишнего вопроса. Сделать вид, что всему поверили. Поступать как с обычными контрабандистами. Обычный опрос — и передача в руки властей. Чин чином. О моем приезде они не должны знать. Сделаем все, как при рядовом задержании. Усекли?

— Вроде бы. Однако…

— Об «однако» поговорим позже, когда отправите несунов по назначению.

Процедура передачи отработана. Наркотики, которые нес в заплечном мешке второй контрабандист, уничтожены, о чем составлен акт, и теперь без всякой опаски майор Костюков с лейтенантом Богусловским могли пройти к месту задержания. И выяснилось весьма любопытное: «ишаки» шли не напролом сквозь тугаи, а точно по хоженой тропе Исмаила Исмаиловича.

— Прошагать бы по этой тропе через весь остров…

— Пройдем, Михаил Иванович. Обязательно пройдем. И я уверен— не бесполезно. Найдем кое-что важное. Пока же вынуждены подождать. Могу только похвалить тебя: ты молодцом действовал. Не как новичок.

— Нет, Прохор Авксентьевич, обмишулился я. Многое не так сделал, — возразил Михаил Богусловский и рассказал все откровенно, как на духу. Без всякой жалости к себе.

— Да… — протянул майор Костюков. — Как солдат по первому году службы. — Затем спросил — Ты хотя бы признался в своих просчетах?

— Признался. Заверил: похожу во все наряды младшим. Не подорвется, думаю, мой авторитет.

— Верно мыслишь. Учись и учись у старичков. У Дадабаева учись. У Алдошина учись. Он скоро вернется на заставу прапорщиком. Не гнушайся опыта сержантов и даже рядовых. В общем, пройди курс молодого бойца. Очень полезно, уверяю тебя, Миша. Ну а теперь — на заставу. Поднимем ее по боевой тревоге. По липовому варианту.

— Что, скоро приедут?

Через неделю. Как обычно. А как осваиваете систему действительную?

— Пока считаем шаги. Мы с начальником заставы, командиры отделений со своими подчиненными. В ближайшие дни перейдем к тренировкам на скорость.

— Советую начать сразу после визита дорогих гостей.

Латып Дадабаев, когда майор Костюков определил и ему время для серьезных тренировок, согласился тотчас. Он сам намеревался поступить точно так же, но не счел нужным говорить об этом начальнику отряда. Все это особенно пригодится для доклада коменданту, который торопит с освоением системы обороны до полного автоматизма, экономя минуты и даже секунды. Дадабаев отговаривался, как мог, теперь же у него есть все основания так действовать — по рекомендации начальника отряда.

Потянулись напряженные заставские сутки. Возобновились задержания контрабандистов с опием — все вроде бы входило в ту привычную колею. Жизнь заставы была почти той же, что и до нападения, с одной существенной поправкой: все более чувствовалась твердая рука медсестры. Она теперь активно влияла на распорядок дня. Особенно нарушал привычность ежедневный медицинский осмотр поочередно всех отделений. Вот и строй план охраны так, чтобы намеченное для осмотра отделение к шестнадцати ноль-ноль отоспало и отучилось. Михаилу Богусловскому это не очень нравилось, а Латып Дадабаев с удовольствием потакал Марине. Только к одному, как замечал Михаил, Дадабаев относился настороженно: приемам Мариной тех солдат, которые жаловались на недомогание. Он явно ревновал. А к нему, Богусловскому, особенно. Пару раз он даже под предлогом, что сам хочет взглянуть на гематому, присутствовал на перевязках. И Михаил, поняв причину его поступка, решил объясниться с ним:

— Похоже, Латып, ты сильно переживаешь, когда я остаюсь наедине с Мариной. Не влюбился ли ты в нее?

Вопрос, что называется, в лоб, но Дадабаев не обратил на это внимания. И ответил вполне искренне:

— Пока не пойму. Не пойму, отчего напрягаюсь, когда она осматривает пришедшего с жалобой на нездоровье. Как быки, они — тут слов нет, и посмотри, как липнут к ней, находя всяческие предлоги.

— Но она, Латып, медсестра. Она клятву Гиппократа давала, и как мне представляется, вполне понимает свою миссию и честнейшим образом ее исполняет.

— Не спорю, Михаил. И все же она — женщина.

— Ты вот что, Латып Дадабаевич, поскорее разберись в своих чувствах, а разобравшись, не робей, как мальчик, не носи в себе то, о чем должна узнать в первую очередь Марина. Она всячески выказывает свою к тебе привязанность, а может, любовь. И делает это своеобразно, по примеру своей мамочки: путь к сердцу мужчины лежит через желудок. Сделай ответное движение, а не напускай на себя равнодушие. Она, заметь, на тебя смотрит не как на меня. Разве ты не замечаешь?

— Замечаю. С того самого момента, как села она к нам в машину.

— Так что же ты, друже, дурью маешься? Иди сейчас же к ней.

— Ну, это ты подзагнул. Но в принципе прав. Объяснюсь в ближайшие день-два.

То, что он осуществил свое намерение, Михаил сразу же определил: Латып и Марина стали совсем другими. И без того энергичный Дадабаев будто обрел второе дыхание. Даже походка изменилась — стала легкой, стремительной, словно крылья у него появились. Марина же начала готовить еще старательней и не скрывала радости, наблюдая, как Латып опустошает тарелки. Благодарная ему за это, она целовала его в щеку, поначалу краснея при этом и одновременно сияя радостной голубизной, но уже через несколько дней не стеснялась Михаила, не заливалась румянцем смущения.

— Чувствуешь, к чему привел твой встречный шаг? Здорово! От всей души поздравляю тебя и желаю счастья на всю жизнь, — пожелал другу Михаил, радуясь сближению любящих сердец. — Любящая жена, как говаривала моя бабушка, — крепкий тыл ратника.

— Не мне одному. Пожелаем счастья друг другу. Тешу себя надеждой, что Марина с Гульсарой подружатся, как и мы с тобой.

Разговор этот произошел по пути в канцелярию после ужина и закончился тем, что Михаил Богусловский предложил подежурить до половины ночи, хотя очередь коротать ночь в канцелярии была Латыпа. Он запротестовал, но Михаил продолжал настаивать, и они нашли приемлемый вариант.

— Поворкую с Мариной и приду, — согласился Латып. — По времени? Как сложится. Потом, как и планировали, поочередно сходим на границу. Днем выкроим несколько часов для сна.

Выкроить им удалось всего ничего, с воробьиный нос. На ноги поднял их звонок начальника отряда. Майор Костюков сообщил о приезде на заставу через пару дней Исмаила Исмаиловича и велел раза два или три поднять личный состав по липовой, как они ее называли, тревоге.

— Я понимаю, лишняя нагрузка, но вряд ли нужно объяснять, насколько необходимо сейчас пустить пыль в глаза, чтобы комар носа не подточил.

— Понятно, товарищ майор. Не подведем.

Нет, они не сразу бросились исполнять приказ начальника отряда. Сначала определили порядок действий — следовало так провести учебную тревогу, чтобы большинство солдат отоспали положенное, а сразу после тревоги начать плановые занятия согласно расписанию. А им самим разве теперь до сна?

— Кофейку выпьем — и вперед.

Постучавши робко, вошла в комнату Марина и, не сказав «доброе утро», начала с упрека:

— Всю ночь не спали, а теперь опять на ногах. Вы что, себя совсем не жалеете? А с тобой, Латып, я больше не стану так долго миловаться. Лучше покараулю твой сон.

— Привыкай, Марина, — тоном опытного в житейских делах человека посоветовал Михаил Богусловский. — Так будет до тех пор, пока твой Латып не перешагнет заставский порог. А это, думаю, свершится не вдруг.

— Не обижайся, кыз-бала, — вставил слово Латып Дадабаев. — Приготовь нам кофейку.

— Вот на это, Латып, я могу обидеться. У меня все готово. Не только кофе, но и завтрак. И потом: что это за кыз-бала?

— Девочка-ребенок, если дословно. А смысл: нежная, милая девушка.

— Принимаю. Умывайтесь — и ко мне.

Кроме двух тренировок по тревоге «пыль в глаза», как ее окрестили рядовые пограничники заставы (хотя им никто ничего толком не объяснял, от солдат правду не скроешь), ничего особенного не произошло. Даже задержание в ночь перед приездом гостей прошло буднично — всего лишь с несколькими выстрелами. Да и ноша мизерная: килограммов пять анаши.

— Игра-игрушки, — оценил переход «ишака» Латып Дадабаев.

Он не стал передавать контрабандиста по отработанной схеме, решив оставить его до приезда Исмаила Исмаиловича, — в качестве доказательства того, что депутат не зря вложил деньги в ремонт и благоустройство заставы. Приехавший встречать депутата начальник отряда одобрил решение Дадабаева:

— Ему и отдадим ходока. Пусть увозит в Душанбе.

— Не отпустит по дороге? — усомнился Богусловский, но сам же ответил: — На подобное не осмелится. Не глупый же он. А если отпустит — для нас же козырь.

Не взял с собой контрабандиста Исмаил Исмаилович — объяснил, что не имеет права без конвоя везти нарушителя, а вот побеседовать с ним согласился. Вдруг удастся узнать сам источник наркотовара и сделать соответствующие выводы? А потом в депутатском послании известить соответствующие органы. Более того, он попросил оставить его с контрабандистом наедине.

Пошли офицеры депутату на уступки — пусть его… Они верно рассудили, что переход контрабандистов через остров и переправа через Пяндж «ишака» с анашой — звенья одной цепи. И, если бы даже они успели передать контрабандиста местным властям, Исмаил Исмаилович всегда изыскал бы возможность встретиться с ним, если ему необходимо. Похоже, ему нужно непременно выступить с думской трибуны по возвращении в Душанбе, что называется, пустить пыль в глаза.

В своих умозаключениях офицеры приблизились к истине почти вплотную. Но это — день завтрашний. Пока же они ждали доклада с поста наблюдения о приближении внедорожника и, когда он поступил, вышли встречать уважаемых гостей. Майор Костюков доложил Исмаилу Исмаиловичу по форме, тот снисходительно принял рапорт, добавив:

— Более подробно проинформируете позже. Когда мы с другом моим передохнем с дороги.

Иосиф Лодочников, подражая депутату, тоже кивнул снисходительно.

— Хорошо, — принял предложение депутата майор Костюков, добавив — Лейтенант Богусловский проводит вас в специально приготовленную приезжую, пристроенную к дому. Надеюсь, одобрите наше старание. У нас же по плану — боевая тревога. После подведения итогов я — в вашем распоряжении.

— Боевая тревога? Тогда отдых откладывается. Я желанию посмотреть на действия пограничников и об увиденном сообщить с депутатской трибуны своим коллегам. Надеюсь, последует достойное поощрение, если застава будет достойна этого.

С позиции не только военного, но и простого обывателя то, как устроена система обороны заставы, вполне может вызвать не один вопрос: слишком много уязвимых элементов, а самый бросающийся в глаза — подъем пограничного отделения на плато по открытой лестнице, которая видна с берега Пянджа. Пара снайперов перестреляет все отделение, как куропаток.

Майор Костюков ждал замечания Исмаила Исмаиловича именно по поводу этой лестницы, и у него был готов ответ: благодарность за мудрую подсказку и заверения, что недостатки, допущенные по недосмотру бригады строителей, будут устранены немедленно. Увы, Исмаил Исмаилович только, восхищался, и никаких замечаний не последовало. Он заверил:

— Я добьюсь положительного решения Думы о поощрении командования заставы и лично вас, Прохор Авксентьевич. Вы, как я понимаю, сами занимались оборудованием системы обороны.

— Не без того, — скромно признался майор Костюков.

И как бы продолжением этого диалога стал разговор Богусловского с Лодочниковым. Передав кучу приветов и поведав о жизни родных и друзей Михаила, Иосиф в конце посоветовал:

— Иметь друзей в Москве — очень важно. Только почти все они — бывшие. Бэ-у, так сказать. Пора обзаводиться новыми, кто в нынешней действительности на плаву. И не только в Москве. Ты служишь здесь, и здесь они тебе В даже нужнее. Влиятельные. Сильные. Предложи свою дружбу Исмаилу Исмаиловичу, и ты не пожалеешь. Если не против, через меня предложи.

Резкое слово готово было сорваться с языка Михаила, но он себя обуздал и ответил почти спокойно:

— Богусловские отличались тем, что право на карьеру завоевывали своими делами.

— Но дела, даже героические, могут остаться незамеченными. А могут быть даже осуждаемыми. С какой стороны глядеть на дела. Против лома нет приема. Банально, но очень верно сказано.

— Но лом может выпасть из рук.

— Не спеши с окончательным решением. Прикинь. Взвесь.

Кивнул согласно Михаил Богусловский, хотя ему очень хотелось плюнуть в лицо Иосифу Лодочникову.

Обсуждение этого диалога состоялось в канцелярии заставы, после отъезда Исмаила Исмаиловича с битком набитым фазанами багажником внедорожника.

Иосиф Лодочников тоже слово в слово пересказал Исмаилу Исмаиловичу свой разговор с Богусловским, не забыв о согласном кивке лейтенанта, чем возбудил надежду Исмаила Исмаиловича приручить молодого офицера (судьба Костюкова и Дадабаева решена: они приговорены), который станет начальником заставы. Об этом позаботится он, Исмаилбек, лично. Тогда Приостровная станет его заставой.

— Начнем с поощрения за нелепую оборону. Ему — самая высокая правительственная награда, а также приличная премия в валюте. Твоя, Иосиф, задача, дать понять, откуда такая благосклонность.

— Понимаю, Исмаилбек.

В канцелярии же более детально разбирали каждую фразу, каждое слово Лодочникова. Майор Костюков особенно одобрил согласный кивок Михаила:

— Молодец. Дал надежду…

— Если честно, Прохор Авксентьевич, набрал бы я полный рот слюны, да смачно плюнул в продажную морду!

— Ты слюни свои, Миша, прибереги до лучших времен, а пока — поиграй. Держись линии: ни да ни нет. Усек?

— Конечно, усек, но трудно наступать себе на горло.

— Постарайся, Михаил. Не сфальшивь. Для пользы дела…

 

Глава десятая

С радостной вестью вошел в кабинет Костюкова подполковник Кириллов: И через пару дней вертолетом доставят три стационарных прибора ночного видения и двадцать пять прицелов ночного видения на автоматы.

— Сказали — первая ласточка. В скором времени, как обещали, на каждую заставу по стационару и по пятку, а то и больше автоматных. Это уже что-то. Можно думать о внесении поправок в систему охраны границы. По докладам начальников застав и комендантов.

— В первую очередь установить на Приостровной. Срок — всего полторы недели. До того как пожалует наш горячо любимый гость — народный избранник.

Вопрос, где установить прибор ночного видения, вроде бы уже решили после долгих дискуссий, но, когда дошло до дела, он возник вновь: вышка или плато? Заговорил об этом начальник штаба:

— Как ни крути, а из амбразуры не охватить весь остров, уж я не говорю обо всем участке. Нам очень важно — держать весь остров под контролем, а не его часть. Не менее важно держать максимальную площадь участка заставы под наблюдением.

— Зовем инженера, — предложил Костюков. — Послушаем еще раз его мнение. Не делая упор на остров, поведем речь о круговом обзоре.

У начальника инженерной службы отряда уже выработан план установки приборов на первых трех заставах. Среди них и Приостровная. Более того, она стоит первой в списке. И, когда его пригласил майор Костюков, он догадался, о чем пойдет речь. И сразу же, войдя в кабинет начальника отряда, расстелил на столе чертежи предполагаемой установки трех постов наблюдения. Костюков взял чертеж поста на Приостровной: бетонные стены толщиной пятьдесят сантиметров, чтобы мина не смогла причинить вреда, узкая щель по всему кругу с жесткими перемычками.

— Ты что, бочку предлагаешь?

— Да, круглый НП удобней. Не нужно над квадратом городить купол для кругового наблюдения. В куполе стесненность неизбежная, а по нашей задумке — более просторно. Сам же прибор — на тележке. Катай по кругу, куда тебе потребуется. А стол и азимутный крут — в центре.

— А где эту бочку ставить?

— Над дзотом. Из него подниматься на пересменку.

— Разумно. Принимается. За полторы недели управитесь? Людей выделим столько, сколько нужно. Заставу от службы не станем отрывать.

— Мы все просчитаем, и через час я доложу.

Когда инженер вышел, подполковник Кириллов высказал сомнение:

— Не насторожим ли мы Исмаила Исмаиловича?

— Вполне. Пыль придется пускать. Хотели, мол, вышку, но решили пойти по более рациональному пути. Обзор, конечно, куда хуже — половины участка не видно, да и остров не весь просматривается, зато огневая точка на плато замаскирована. Пусть считает нас олухами царя небесного: имея открытую лестницу, о какой маскировке можно говорить? А вот о приборе ночного видения — ни гугу. Пост наблюдения — только дневной. Чтобы на берег Пянджа днем меньше нарядов высылать. И вот еще что: я до приезда «народного» на заставу не поеду. Тебе держать строительство НП под контролем. Главное — прикинь, как он будет выглядеть не на чертеже, а на местности. Разок начальника тыла пошлем. Пусть он попутно свою дочь проведает. Глядишь, откроется она ему, расскажет о своем выборе. Да он и сам не без глаз. Разглядит и, возможно, поторопит со свадьбой.

Уже на следующий день инженерно-строительная бригада, которую возглавил сам начальник службы, выехала из отряда на Приостровную. Впереди колонны — машина начальника штаба. На две другие заставы, где тоже предстояло возводить посты для ночного наблюдения, выехал майор Костюков с офицерами службы, чтобы привязать чертежи к местности. Для них сроки были определены не такие короткие, но довольно жесткие, на долгострой не рассчитанные.

Хотя инженерно-строительной бригаде на Приостровной было ясно, как важно выполнить задание не только в срок, но даже раньше, штаб отряда продолжал следить за ходом строительства НП. Через день, как только покинул заставу начальник штаба, сюда приехал заместитель начальника отряда по воспитательной работе. С ансамблем из отрядной самодеятельности и сменной библиотечкой. Как он выразился — вдохновлять с помощью культуры. И по этому поводу у него с инженером начался философский спор. Вернее, не спор, а возмущенный монолог одного и робкая попытка возразить — другого.

— На мой взгляд, вы несете пургу, — назидательно заговорил инженер, и ваш лозунг «Культура спасет мир» верен при одном условии: культура — это не песни и пляски. Даже не кино, не литература и не живопись… Вот ты, воспитатель, изначально являешься носителем ложной идеи. Обратись к философам древности, к философам средних веков, эпохи Возрождения, да и к трудам наших, отечественных мыслителей как к дореволюционным, так и к тем, чьи книги издавались в первые десятилетия советской власти. Как они трактовали культуру? В первую голову — культура правления и распределения материальных благ. Не менее важна культура производства. Все ее виды: промышленность, земледелие, торговля и средства обороны. И только часть общей культуры — живопись, поэзия, зрелища…

— Ты не строй из себя ниспровергателя основ. У нас есть Министерство культуры и учреждения культуры. А в войсках — отделы культуры.

— Меня, и не только, думаю, меня, возмущает такое положение в культуре. Было бы верным, если бы министр так называемой культуры, вступив в должность, счел бы себя обязанным изучить хотя бы «Очерки русской культуры», — их подготовили профессора МГУ лет этак двадцать назад. Там речь идет о культуре промышленной, агрокультуре, культуре военного строительства и так далее. И лишь в заключение — искусство и литература.

— Считаешь, там, в Кремле, люди глупее тебя?

— Не считаю. А вот о том, что идет целенаправленное оболванивание народа, причем, вполне осознанное и глубоко продуманное, могу говорить… Более того я возмущаюсь. Выходит, я, инженер, творец реальных материальных благ, — быдло. А певица с телесами прелестными, но без голоса и умения достойно вести себя на сцене, без пошлости, или юмористы, которые из кожи лезут, чтобы убедить наш народ, что он глуп и неотесан, — они носители так называемой великой культуры, которая должна спасти мир? А то бери выше. Они — деятели культуры. Они — звезды!

— Не против ли ветра?

— Против. Только не ветра, а суховея. Очень уж удобная позиция: звезды телеэкранов, деятели культуры с одной стороны, серая масса — с другой. Она бескультурна, поэтому без должного восторга воспринимает разные шоу, оттого у нее все идет наперекосяк: заводы и фабрики простаивают, земли заброшены, и приходится везти зерно с окорочками из Америки, где шоу в почете. А быдло, мол, не понимает настоящей культуры, потому мало выделяется денег из бюджета. А нужно ли, скажи мне, финансировать и поддерживать тех, кто культивирует пошлость, сексуальную распущенность и насилие? Тех, у кого образец искусства — бегать по сцене в полосатых трусах или демонстрировать интимные части тела?..

— Как я понял, мне самодеятельность следует отправить назад?

— Ничего ты, воспитатель, деятель культуры, не понял. Хотя бы вспомни давний лозунг — хлеба и зрелищ.

— Это только в Риме бузили. Им хлеб давали бесплатно, за зрелища тоже не брали деньги.

— Признаю глубину твоих познаний, но что ты скажешь, например, о скоморохах? Даже в семнадцатом веке, когда церковь, казалось бы, была всесильна, попы жаловались, что прихожане не ходят в церковь, ссылаясь на занятость, а когда приезжают скоморохи, бегут гурьбой на площадь. Их запрещали и проклинали, их заключали в тюрьмы, но они жили и веселили народ. Но об этом довольно. Нет смысла вести полемику с человеком, чьи взгляды на культуру столь примитивны.

— Что ты твердишь: культура, культура… Не деятель я этой самой культуры, я — воспитатель.

На этом и окончился их диспут. Заместитель начальника отряда по воспитательной работе пробыл на заставе пару дней, но не смог скрыть обиды на инженера. Он, по сути, был согласен с инженером, но не признаваться же в этом лейтенантам. Да и вообще, уместно ли так унижать его при молодых, при подчиненных? Это подрывает авторитет. Вот и поставил он себя в позу недоступного, к кому нельзя обращаться без почтительного чинопочитания.

Натянутая обстановка сложилась на заставе, хотя концерты самодеятельного ансамбля были весьма хороши.

Но вот будто повеяло свежим ветром: пожаловал начальник тыла. Да не один. Привез с собой прапорщика Михаила Алдошина. Старшину заставы. Перво-наперво сделал внушение Латыпу Дадабаеву, который после рапорта продолжал обращаться к нему по званию:

— Латып Дадабаевич, ведь тебе известно мое имя-отчество… Мы же офицеры. Я и Михаилу Алдошину то же самое сказал. И не о панибратстве речь, просто так теплее.

Старшему лейтенанту Дадабаеву привычны манера поведения начальника тыла и его стиль работы, а вот лейтенанту Богусловскому все в новинку: подполковник, совершая обход заставы, замечал то, что для них, хозяев, стало привычным, примелькавшимся, но за недостатки он не распекал. Он их делил, и очень справедливо, на две части: в одной — вина командования заставы, во второй — вина работников тыла комендатуры или отряда. По первой части сразу же определял срок устранения, по второй — сделал распоряжения, позвонил своему заместителю и под диктовку перечислил все, что необходимо доставить на заставу. Не забыл и о сроках исполнения приказа.

«Вот это — стиль! — восхищался Богусловский. — Учись. Впитывай».

И только когда все служебные вопросы были разрешены, подполковник Угров задал Дадабаеву давно ожидаемый им вопрос:

— Потерлись носами с Мариной?

— Да. У нас твердое намерение создать семью.

— Какую? Свою или нашу?

— Одну. Общую, Степан Николаевич.

— Тогда с этого и следовало начинать: просить у нас с женой руки дочери. А вы… — Он махнул рукой. — Да что с сегодняшней молодежью поделаешь! Распустились донельзя. Марину я тоже против шерстки поглажу.

Когда же пришло то самое время, когда Степан Николаевич должен был исполнить свое родительское обещание, Латып Дадабаев и Михаил Богусловский с улыбкой наблюдали, как гладит отец против шерстки свою дочь. Она прильнула к нему, нежная, беспомощная, и шептала, захлебываясь:

— Ой, папка, я влюбилась. Очень сильно…

— Знаю, дочка. Слух дошел. Могла бы и сама позвонить.

— Когда, папка? Михаила, вот, лечу. А солдат сколько…

— Ладно-ладно, не оправдывайся. Винись, коль так случилось. Ты лучше зови к столу. Небось, успела напечь, наварить и нажарить, чтоб загладить свою вину?

— А то, папка… Все готово.

Уютно за столом. Очень уютно. Марина просто сияет, а Степан Николаевич добродушен. Дадабаев с Богусловским уже не чувствуют себя подчиненными, беседа течет спокойно. И как-то само собой определилось, хотя с этим был не вполне согласен Латып Дадабаев, — свадьба в отряде. В городском ресторане. Помолвка — в их квартире, как только Марина излечит своего больного. Долго ждать, но что поделаешь?..

Не все устроилось по уговору. Что касается свадьбы, ее в самом деле отпразднуют в самом лучшем ресторане города, хотя это свершится не вдруг, а вот с помолвкой дело иначе повернется. И с полным на то согласием родителей Марины.

Вскоре после того как майору Костюкову доложили о завершении строительства НП и установке на нем прибора ночного видения — прибор уже был испытан, и круговое наблюдение обеспечено на все сто, — ему позвонил Исмаил Исмаилович:

—: Две приятные новости, Прохор Авксентьевич. Завтра вы получите приказ о присвоении вам звания подполковника, а через три дня я буду на заставе, чтобы вручить вам лично новые погоны. Вторая новость: мне поручено вручить офицерам заставы и вам лично правительственные награды и денежные премии. Рассчитываю подъехать часам к пяти вечера. Надеюсь, не откажетесь подъехать на заставу к этому времени?

— Не откажусь, уважаемый Исмаил Исмаилович. Обязательно буду. Часа за два до вашего приезда. С благодарностью приму погоны, награду, да и от премии не откажусь.

Положив трубку, принялся анализировать услышанное. Со званием все ясно. Еще в Москве кадровики, сообщая о назначении его начальником отряда, обещали не задерживать с присвоением очередного звания, не затягивать полугодичный испытательный срок. Значит, сдержали слово. Стало быть, все по уму. Но отчего Исмаил Исмаилович примазывается к этому, в общем-то обычному событию? Вряд ли только для демонстрации своего могущества. Для этого достаточно награды и денежного поощрения. Иное тут что-то. Но что? Скорее всего, желает показать свою заботу, чтобы ни тени подозрения на него не пало после покушения.

«Именно — так. Стелет соломку».

Очень существенно и то, что он определил время приезда. Стало быть, где-то поблизости от заставы произойдет нападение. Нужно предупредить Приостровную и соседнюю заставу справа, чтобы взяли под усиленное наблюдение. не только береговую линию, но и подходы к тугаям с тыла. Особенно в том месте, где дорога километра за четыре до села почти соприкасается с тугаями.

Еще один вопрос: нужна ли охрана? Если о своей безопасности думать, то не помешает. Но что касается дела — нет, никак нельзя ее брать даже в этот критический момент. Он мог бы пристегнуть к себе охрану сразу же, как получил весть от улемы, но не сделал этого. Рассудил так: появление охраны, особенно на бронетранспортере, наведет организаторов покушения на мысль о вероятном предупреждении. И тут же — другой вопрос: кто мог предупредить? Не глупые люди рулят партией Освобождения Ислама или какой-то другой, желающей создать халифат, — они вполне могут докопаться до истины, и тогда улеме несдобровать. Жалко честного человека, жаль терять и ценного информатора. Именно ради этого он рисковал собой, ради этого готов был подставить себя под пулю.

И тут у майора Костюкова родилась, так сказать, игривая мыслишка: рисковать — так с музыкой. Надо убедить Исмаила Исмаиловича, что ничегошеньки он не знал о том, что на него готовилось покушение. Возбужденный, он кинулся в кабинет начальника штаба.

— Что-то необычное? — встретил его вопросом подполковник Кириллов.

— И да, и нет. Мне представляется, что нужно все обставить предельно буднично и в то же время без особой огласки. Вот я и пришел к тебе.

— Выкладывай. Все, что в моих силах, исполню.

— На Приостровную нужно съездить. Там молодежь носами трется, а решительного шага никак не делает. Поедешь сватом. Подскажешь Дадабаеву с Богусловским: пусть на день приезда Исмаила Исмаиловича назначат помолвку. Он везет какие-то правительственные награды офицерам заставы и мне. А еще премиальные. А мы его своим порадуем.

— Но он предполагает, что ты не доедешь до заставы, — сразу же раскусил коварство депутата подполковник Кириллов. — И ради чего антураж?

— Ради улемы. Если со мной что-либо случится, с ним тебе продолжать контакты. Лично. Ни слова даже нашим отрядным разведчикам. Данные, которые выходят за нашу компетенцию, — только в Москву. Адресат я передам тебе в день отъезда на заставу.

— Возьми сопровождение, а не оставляй прощальную записку.

— В том-то и закавыка, что не могу взять с собой охрану, не поставив под угрозу жизнь улемы. Только на свои силы придется рассчитывать.

— Погоди, Прохор Авксентьевич, не спеши. Прикинь, может ли быть помолвка без родителей невесты? Смертельно их обидишь. Но не повезешь же ты их в своей машине! И вообще, со Степаном Николаевичем стоит переговорить.

— В самом деле, недодумал.

— Пусть он с тобой поедет на своей машине и возьмет кроме жены еще пару добрых стрелков. Никаких вопросов не возникнет, никаких подозрений.

— Так и поступим.

Однако до отъезда на Приостровную майор Костюков передумал ехать двумя машинами: не захотел подвергать опасности начальника тыла и его жену. Он так и приказал, не слушая возражений:

— Поедете с женой, Степан Николаевич, через полчаса после меня, но не догоняйте.

— Отчего не вместе?

— Так требует обстановка. Все. Больше никаких вопросов.

Утром того же дня, на какой наметил свой приезд Исмаил Исмаилович, Костюкову позвонил начальник Душанбинского управления. Поздравил с присвоением звания подполковник и попросил пока не прикреплять вторую звездочку, а дождаться гостя, который вручит ему новые погоны. По словам командующего, депутат сам захотел это сделать, и ему пошли навстречу, ибо он много сделал и для заставы, и для отряда, а еще больше сделает, если к нему относиться с уважением.

— Спасибо за поздравление. С удовольствием приму из рук народного депутата новые погоны.

— Хорошо. Но ты ответь мне на один вопрос: когда семью вызовешь? Не временщик же ты. Или я ошибаюсь?

— Не временщик. В ближайшее время вызову семью, — заверил Костюков, про себя же подумал: «Если останусь жив после покушения».

И еще он подумал, сколь расчетливо ведет свою линию так называемый народный депутат, просчитывает каждый шаг, и бороться с ним без серьезной подготовки нельзя — сядешь в лужу.

В урочный час машина начальника отряда миновала КПП, и Костюков сразу же предупредил водителя, что именно сегодня на них будет совершено покушение.

— Где дорога к тугаям липнет? — сразу же определил водитель, но свою догадку высказал в виде вопроса.

— Скорее всего — да. Но на всякий случай километров через десять переходим на сорок. Тебе смотреть не только на дорогу, но и влево. Я беру под наблюдение правую сторону.

— Но, чем быстрей газовать, тем трудней выделить…

— Ишь ты — трудней. А тренировки для чего? Считаешь, что неумеху или неумех пошлют? В такой обстановке важно другое — нам первым и увидеть, и принять упреждающие меры. Навязать им свою тактику. Чтоб на выстрел — очередь.

Все ближе предполагаемое роковое место. Надеты каски. Скорость — меньше сорока. Левый борт чистый. Местность вокруг ровная. Пожухлая трава, и лишь местами обработанные полоски земли. Маш, жугара, кукуруза. В жугаре и кукурузе вполне можно затаиться, но вряд ли там будет устроена засада. Далековато все же от дороги, да и отступать после покушения трудней, чем в тугаях. Скорее всего, засада будет именно в тугаях. И малочисленная. Заставы докладывали, что никаких следов на береговой кромке не обнаружено, а днем наблюдение за Пянджем велось непрерывное. С тыла подхода больших групп людей тоже не зафиксировано. Только несколько дехкан вышли на свои делянки. Но из кукурузного поля в тугаи прошмыгнуть незаметно вполне можно, оттого внимателен взгляд Костюкова — он замечает малейшие изменения на знакомом уже пути.

Вроде бы признаков засады не видно, а место роковое все ближе и ближе. Может, обойдется и сегодня? Нет… Вон, впереди, пригнута ветка молодого боярышника. Не сломана, а именно пригнута.

— Останови машину метров через тридцать. Вот так. Открой капот, но у мотора не задерживайся. Обходи машину, будто за инструментом идешь к багажнику. Но автомат не поднимай — держи как можно ниже. У багажника копайся, сам вон тот куст держи под наблюдением.

Остановка «уазика» обескуражила боевика-снайпера. Случайность? Или он обнаружен? Но растерянность минутная. Решение принято: выстрел в голову офицера, потом бегом в тугаи, а то и в Пяндж. Не сразу поднимут тревогу, можно успеть отплыть подальше от берега.

Осторожно приподнял маскировочную ветку, подвел перекрестие прицела чуть ниже ободка каски, начал спокойно, чтобы не дрогнул ствол, нажимать на спусковой крючок… Но голова вдруг исчезла. Укрылась за дверцей. Не смог сдержать пальца снайпер. Выстрел грохнул. Затем второй, третий… Уже по дверце. Она — не препятствие для пуль. Достанут. Еще пара выстрелов, затем — уходить.

Автоматная очередь в ответ, и несколько пуль попали в цель. Снайпер успел только обругать себя, что не надел бронежилет под халат, и потерял сознание.

Тишина. Минута… Вторая… Третья… Прохор Костюков выбрался из машины.

— Спасибо тебе, что придумал бронировать дверцу. Спасло это меня. А ты хорошо его утихомирил.

— Может, притворяется. Проверю, высунувшись. Или дам еще пару очередей.

— Ни в коем случае. Держи цель на мушке, а я — в обход.

Согнувшись, Костюков прошел к переднему бамперу, затем, изготовившись, стремительным броском пересек дорогу перед машиной и скрылся в тугаях. Выстрела не последовало. Осторожно — палец на спусковом крючке автомата, — шаг за шагом приближался Костюков к месту, откуда стрелял боевик, предвидя, что тот может сменить позицию и обстрелять его откуда-нибудь сбоку. Он внимательно, иной раз даже приседая, просматривал тугаи, готовый ответить очередью на выстрел.

Донесся стон. Тихий. Не то чтобы сдерживаемый, скорее слабый. Теперь можно двигаться смелее сохраняя особую осторожность только при подходе к боевику. Ведь раненый боевик может вскинуть винтовку, чувствуя неминуемый конец. Он даже подумать не может, что его станут лечить. У моджахедов закон один: только мертвый враг — безопасный враг.

Поглядев на Прохора Костюкова со стороны, кто-либо мог подумать, что он вроде той пуганой вороны — каждого куста боится. Но он не был трусом, просто умел рассчитывать каждый свой шаг, имея опыт Афгана. Сколько боевых друзей осталось там только потому, что действовали как бездумные храбрецы. Именно там он понял главное — побеждает тот, кто осторожен и расчетлив. Героизм — не в отчаянной гибели, а в убедительной победе. Как «Отче наш» твердил он это себе и своим подчиненным.

Шаг, другой… Осторожно раздвинул ветки колючего боярышника, и вот он — во всей красе. В халате простого дехканина. Бездвижен. Снайперская винтовка выпала из рук. Решительно шагнул, пинком откинул винтовку в сторону. Теперь можно не торопиться. Вдруг на нем пояс шахида? Начнешь раненого поворачивать на спину — взрыв…

Однако не стоит задерживаться над потерявшим сознание раненым — надо что-то предпринимать. Костюков начал с халата.

Осторожно откинул полу — пояса шахида нет. Уверены были хозяева боевика, что никаких осложнений у него не возникнет. Впрочем, какое им дело до жизни наемного раба? Выполнит волю Аллаха — получит награду. Погибнет — так, значит, угодно Аллаху. Неудачника можно заменить другим. Или провести более масштабную акцию. Чтобы наверняка.

Что делать дальше? Выносить раненого на дорогу или ждать, когда подъедет начальник тыла с солдатами?

«Подождем», — определился в конце концов Костюков и вышел на дорогу. Сказал водителю:

— Вроде обошлось.

— А не может быть, товарищ майор, еще одной засады впереди?

— Отчего же не может. Вполне.

— А начальник тыла с женой?

Вот тебе раз! Ничего от солдат не скроешь. Все видят, все понимают. И рассуждают верно.

— Женщину отправим назад. Вместе с раненым и охраной.

— Если согласится.

— Выходит, и о помолвке осведомлен водитель? Ну и бестия… Но, что важно, надежный парень. Смелый. Уверенный в себе. И осторожный. Металлом из бронежилетов усилить дверцы — его идея. И все же Костюков нашел нужным предупредить водителя:

— Не обо всем, что знаешь, можно говорить.

— Так я только с вами, — явно обиделся водитель. — У меня язык на замке.

— Не сердись. Серьезное дело мы делаем. Очень даже. Не хочется, чтобы оно забуксовало из-за случайно брошенного слова. Потому и предупреждаю.

Подрулил «козлик» начальника тыла. Подполковник Угров взволнован донельзя: неужели что-то произошло с мотором машины начальника отряда? Разве такое допустимо?! Похоже так и есть — капот открыт.

— Нет. Мотор в порядке, — успокоил подполковника Угрова Костюков. — Вон оттуда стреляли. Не исключаю возможности второй засады, поэтому поступим так: раненого под охраной солдат — в медсанчасть. Начальник штаба допросит, когда боевик придет в сознание. Жену вашу тоже отправим обратно. Зачем подвергать женщину риску?

— Вы думаете, это легко сделать? Попробуйте. Я лично не берусь. Она мягкая, как пух, только тверже стала.

Действительно, узнав о решении отправить ее домой, она заявила, что, если ее не возьмут в машину, пойдет пешком и дочь свою на брак благословит.

— Решайте: или я пойду, или вы повезете меня!

— Ладно уж, повезем, — уступил Костюков. — Только не трусить, если начнется стрельба.

— Дайте мне автомат, и вы узнаете, как метко стреляет жена пограничника. — Все заулыбались, и она сурова повторила: — Я не шучу!

Раненого устроили на заднем сиденье так, чтобы могли сесть справа и слева охранники. И майор Костюков попросил водителя ехать на предельной скорости, чтобы довезти боевика живым. Когда же машина скрылась за поворотом, сказал:

— Пора и нам.

До самого села ехали очень осторожно, готовые ответить огнем на огонь, но все прошло благополучно. Дальше — проще. Дорога от села до заставы — под наблюдением, тут ни засады не могло быть, ни фугаса.

— Товарищ майор, — начал было официальный доклад Латып Дадабаев, но Костюков остановил его: — Погоди. Во-первых, мне нужно спешно позвонить подполковнику Кириллову, а во-вторых — я уже подполковник.

Не слушая поздравлений Дадабаева с Богусловским: «Потом, потом», — торопливо направился в канцелярию.

Кириллов ждал звонка. Сразу же схватил трубку и с облегчением вздохнул, услышав голос начальника отряда. Спросил:

— Ошибочное предположение?

— Нет. Свершилось. Вот-вот раненый будет у тебя. Организуй надежную охрану. Настоятельно попроси медиков, чтоб привели в сознание. Допроси лично. Без единого свидетеля. Все запиши на магнитофон. Наверняка раненый знает русский. Он не из-за реки. В Душанбе позвони после своего допроса. Передай только представителю нашего пограничного управления или сотруднику госбезопасности. Действуй. А мы приготовим встречу депутату.

Еще полдня до приезда Исмаила Исмаиловича. Можно многое успеть. И главное — оглоушить его в первые минуты. Отправив подполковника Угрова на помощь женщинам, а с ним и прапорщика Алдошина, Костюков, Дадабаев и Богусловский принялись обсуждать детали предстоящей встречи Исмаила Исмаиловича и свои действия во время его присутствия на заставе.

— Мою машину поставьте так, чтобы она сразу бросилась ему в глаза. Погляжу я на выражение лица всенародно избранного, когда стану рапортовать. О покушении — ни слова. Своих невест предупредите, а чету Угровых я возьму на себя. Поведем себя так, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло.

— А о задержанных контрабандистах с острова?

— Во время рапорта я доложу об этом. Подробности — за тобой, Михаил. В так называемой откровенной беседе. Особенно с Лодочниковым. Но без своих оценок и выводов. Вроде обыденный для нас факт. Он нас не удивляет.

— Когда они уедут на охоту, я лично поднимусь на НП. Пронаблюдаю их маршрут. Посчитаю выстрелы. Потом можно будет пройти по их пути. Наверняка тайник найдем.

— Ни в коем случае на остров не соваться. Ни в коем случае. Уверен, за ним непрерывно наблюдают с сопредельной стороны. Днем и ночью. А выстрелы посчитать и маршрут засечь — верное решение.

— По тревоге будем поднимать?

— Спросим, не желает ли поглядеть, как застава ловко действует по тревоге? Если изъявит желание, тогда поднимем. Так будет лучше.

Еще с полчаса поговорили они, после чего направились в офицерский дом: поглядеть, все ли готово к торжеству, и предупредить, чтобы никто не проговорился о покушении. В полном неведении должны остаться гости. Почему? Так нужно в интересах службы. Лишний шум никому не нужен. Еще на газетные полосы вылезет информация от журналистов отбою не будет.

Такого объяснения вполне достаточно для непосвященных. Костюков запретил женихам даже невестам рассказать правду. Только им троим она известна, и такое положение нужно сохранить.

Приход женихов чуть было не расстроил слаженный ход подготовки к застолью — женихи с невестами сразу же забыли обо всем на свете, но тут вмешалась мама Марины. Очень решительно:

— После свадьбы лизаться будете. А теперь — помолвка. Где ваша скромность? Где целомудрие?

Подполковники Костюков и Угров не смогли сдержать улыбок, видя, с какой неохотой отпускали руки своих невест Дадабаев с Богусловским и как скромно подчинились девушки власти старшей женщины. А она подошла к Прохору Авксентьевичу:

— Моя дочь, прапорщик, будет в форме. Гульсара — тоже не в подвенечном платье. В обычном, в каком ходит на уроки. Так мы определили. Мой муж согласен. За вами последнее слово.

— Не возражаю. Но давайте приостановим хлопоты и обсудим все вместе последовательность нашего торжественного мероприятия.

— Фу, мероприятие?

— В какой-то мере — да. Не только помолвка предстоит, но еще и награждение.

И вновь, не открывая истинного смысла действий, а делая упор на уважении к Исмаилу Исмаиловичу как бескорыстному спонсору, Прохор Костюков постарался определить роль каждого в предстоящем торжестве, хотя вполне понимал, что все может пойти иначе. Но для него главным было одно — сохранить в тайне факт покушения. Дважды он об этом предупредил, и, кажется, все поняли: нужно молчать.

Еще не покинул Прохор Авксентьевич офицерский дом, как дежурный доложил:

— Внедорожник миновал село.

— Поспешим, — пригласил офицеров Костюков. — Встретим во дворе. С почтением.

Как Прохор Авксентьевич и предполагал, Исмаил Исмаилович открыл рот, увидев машину Костюкова, а потом и его самого — впереди офицеров заставы и начальника тыла отряда. Было заметно, что он опешил. Вся, казалось, продуманная до мелочей акция провалилась. На что он рассчитывал? Щедро одарив Дадабаева с Богусловским, дать им понять, что и они могут оказаться на месте слишком принципиального майора, который не дал согласия перенести заставу на новое место. Теперь же награды и большие деньги теряли всякий смысл. Награждать врагов — что может быть более неприятным?

Исмаил Исмаилович, когда он как депутат выслушал короткий рапорт начальника отряда, едва удержался от вопроса, не случилось ли чего за время его отсутствия, но он вовремя спохватился.

— В первую очередь поздравляю вас, Прохор Авксентьевич, с присвоением высокого воинского звания, к чему и я приложил руку.

— Век буду помнить. Пока же прошу, уважаемые гости, в приезжую. Умоетесь с дороги — и милости просим на наше торжество.

— Какое? — вырвалось у Исмаила Исмаиловича. Он вдруг обрел надежду: торжество по случаю того, что Костюков остался жив после покушения. Если так, то замысел можно претворить в жизнь, лишь несколько видоизменив его. Самому подполковнику можно намекнуть, что неудача одного может окончиться удачей другого, что на все воля Аллаха или Бога. Увы, и эта надежда рухнула.

— У нас сразу две помолвки. Молодые рады будут услышать ваши, уважаемый Исмаил Исмаилович, поздравления как народного депутата.

— Конечно-конечно, — с артистичной вальяжностью снизошел Исмаил Исмаилович. — Вот только подарки? Выход один: я пообещаю и выполню свое обещание.

Он не спросил, кто женихи и невесты, он уже догадался, и его душа наполнилась гневом: с ним, знатным беком, ведут игру какие-то офицеришки! Подобное прощать нельзя! Он пообещает им одно, сделает же совсем другое. Они еще узнают его жесткую руку — руку рода беков. Все сородичи объединятся. Еще плотней. Плевок в лицо верблюжий: не он, привезший награды и деньги, главный герой, а заставские офицеры с их избранницами.

Исмаил Исмаилович гневался, еще не ведая, что одна из невест — Гульсара. Это добьет его окончательно.

А Прохор Костюков, Латып Дадабаев и Михаил Богусловский торжествовали. Первый ловкий удар нанесен, хотя с виду совсем невинный, но они добились своего: Исмаил Исмаилович, будучи оскорблен, начнет мстить, и тогда ошибок ему не миновать. А значит, будет больше поводов для его ареста властями Душанбе. Они бросили перчатку, вполне понимая, что донельзя усложнили себе жизнь. Осознанно шли на это ради торжества правого дела.

Враги сидят за одним столом, и главный из них — на самом почетном месте. Тамада (а им избран Степан Николаевич Угров), ни во что конкретно не посвященный, но имеющий четкие указания, поднимает фужер с красным виноградным вином и торжественно возглашает:

— Предлагаю на правах тамады внести поправку в наше торжество и выпить первый бокал не за будущее счастье женихов и невест, а за здоровье нашего гостя Исмаила Исмаиловича, народного депутата, и дать после этого ему слово. Как мне известно, он приехал с добрыми намерениями.

Выпили стоя. Никто не сел и когда заговорил Исмаил Исмаилович. Даже женщины.

— Да, у меня приятная миссия… — Он протянул руку к Лодочникову, сидевшему слева, и тот вложил в нее новые погоны с двумя звездочками. — От имени командования регионального управления и от своего имени я поздравляю Прохора Авксентьевича Костюкова с высоким воинским званием и вручаю ему погоны.

Все захлопали с искренней радостью, выпили ради этого до дна, сменили Костюкову погоны, тогда только Исмаил Исмаилович продолжил:

— Теперь — награды. Первые — от Российской Федерации. Медали «За отвагу» — начальнику заставы и его заместителю. — Похлопали, выпили, прикрепили к тужуркам медали. — Теперь — ордена правительства моей республики. Нашим героям.

Еще громче похлопали.

С не меньшим восторгом встретили собравшиеся и щедрый жест Исмаила Исмаиловича, вручившего пухлые конверты с долларами подполковнику Костюкову, старшему лейтенанту Дадабаеву и лейтенанту Богусловскому, а также обещание в следующий приезд привезти подарки помолвленным.

— Возможно, я смогу переслать подарки даже раньше, с оказией, а сейчас примите мои поздравления, Гульсара и Михаил Иванович, Марина и Латып Дадабаевич. Счастья вам на всю вашу жизнь.

Ну как не выпьешь за это до дна, хотя последние слова покоробили посвященных.

Еще несколько часов длилось застолье. Офицеры не спешили — заставу оставили на прапорщика Алдошина, будучи уверены в его разумной умелости и ответственности.

Он должен был в случае осложнения обстановки немедленно доложить. Но доклада не было, стало быть, жизнь заставы шла обычным порядком.

Ночь тоже прошла спокойно. Утром, ни свет ни заря, увез внедорожник Исмаила Исмаиловича с Иосифом Лодочниковым к острову, где уже ждала их надувная лодка. А еще раньше поднялся на пост наблюдения Латып Дадабаев. Обходным путем, не по лестнице. Усиленный наряд, который находился на огневой точке под НП, он отправил отдыхать: днем никто на заставу нападать не станет.

Как только внедорожник запылил по дороге к острову, старший лейтенант встал к стереотрубе и не отошел от нее, пока надувная лодка не переправила охотников обратно через протоку. Бросив наряду: «Продолжайте нести службу», заторопился на заставу. Ему нужно было успеть вернуться, пока не приедут с охоты гости, хотя охотничьи трофеи просмотреть поручено было Михаилу Богусловскому. Подполковник Костюков должен встать только к завтраку. Не раньше, во всяком случае, к тому времени, как приведут себя в порядок охотники.

Старший лейтенант Дадабаев успел. Он вроде бы не отлучался с заставы. Только поспал чуть дольше своего зама, который провожал гостей на охоту. Теперь вот встречает.

— Это вам. То есть нам всем на обед, — подавая рюкзак с фазанами Михаилу Богусловскому, сказал Лодочников. — Все вместе, надеюсь, пообедаем. Как всегда.

— Конечно, если обстановка позволит, — кивнул Богусловский, принимая рюкзак. — Сколько здесь?

— Дюжина.

— Добрая добыча. Еще и с собой увезете?

— А как же иначе. Не меньше этого. Фазанов на острове полно — хоть палкой бей.

Михаил Богусловский понес рюкзак в офицерский дом, Иосиф Лодочников шел рядом. Как-будто прилип.

— Вчера нам не удалось поговорить. Я тебе приветы привез от твоих. Все у вас дома ладно. Все здоровы.

— Спасибо. Вернешься, передай от меня всем привет. Расскажи о помолвке. Свадьба, скажи, будет в Москве. Я не отгулял положенного отпуска. Как наладится служба, — сразу в отпуск.

Дал Михаил повод Иосифу зацепиться, и тот повернул разговор в нужном ему направлении. Точнее, не ему — Исмаилу Исмаиловичу. Смысл многословных речей, как уловил Богусловский, таков: на заставе будет все спокойно, если держаться Исмаила Исмаиловича, очень влиятельного депутата, да и щедрого к тому же. Его щедрость, особенно к друзьям, не имеет границ. А потом вроде бы попутно поинтересовался, не было ли покушения на начальника отряда?

— Не знаю. Ничего он не говорил.

— Но вы же друзья. Один клан. Мы все три семьи едины. Разве мы можем скрывать что-либо друг от друга?

— Не можем. Думаю, если было покушение, он расскажет. Но пока нам не удалось остаться наедине. В следующий приезд доложу.

Поздновато. Лучше бы сейчас узнать, но само обещание дорого стоит. Получается, понял Михаил, что от него требуется. Посопротивляется недолго и поддастся.

Хотел Михаил Богусловский, пользуясь удобным моментом, поговорить о прицелах ночного видения для автоматов, о надежной связи заставы с пограничными нарядами, но не решился, поняв окончательно, на какой стороне баррикад Иосиф Лодочников.

Обед по внешней дружественности походил на вчерашнее застолье, на сей раз, само собой понятно, без вина и водки, но Костюков и офицеры заставы и без тостов нашли возможность высказать слова благодарности Исмаилу Исмаиловичу, а тот, в свою очередь, пообещал еще больше уделять внимания заставе, а также сельской школе, где теперь Гульсара станет работать, став женой пограничника. Поэтому ей особый почет и особое внимание.

Прохору Костюкову и Михаилу Богусловскому очень не понравились такие заверения Исмаила Исмаиловича, ибо уловили они коварный подтекст. Но разве скажешь об этом вслух, тем более за таким дружеским с виду столом. Напротив, его поблагодарили за обещание щедрой помощи и за то, что он уже сделал для заставы. А он сидел с гордо вздернутой головой, принимая благодарственные слова как должное, как заслуженное, хотя мысли его были злобными. Держать себя Исмаил Исмаилович умел. Лучше любого артиста. Никто не заметил фальши.

Лапша из фазанов и фазаны, запеченные в духовке с картошкой, съедены, выпиты пиалы чая с печеньем — пора в дорогу. Исмаил Исмаилович поднялся и, поблагодарив женщин за умелые руки, добавил:

— Как в России говорят: потехе час, а работе — время. Меня ждут государственные дела.

Внедорожник провожали все офицеры. Даже начальник тыла. С почтением провожали. А когда ворота за ним закрылись, все с облегчением вздохнули. Теперь подполковнику Костюкову предстояло решить деликатную проблему: не обидев начальника тыла, остаться с Дадабаевым и Богусловским наедине, но решение этой задачи облегчил сам Угров:

— С вашего позволения, Прохор Авксентьевич, я займусь с прапорщиком Алдошиным. Молодой еще старшина. Помогу ему освоить отчетность, погляжу, в порядке ли складские помещения. Сколько мне на это времени?

— Выезд через два часа. Чтобы засветло проскочить все опасные места.

— Мы с женой будем готовы.

— Автомат с двойным боекомплектом не помешает.

В канцелярии разговор начался с рассказа старшего лейтенанта Дадабаева о результатах наблюдения. Он показал на схеме, каким маршрутом шли охотники на фазанов и в какой точке остановились на довольно длительное время. Трудно было разглядеть сквозь тугаи, но, похоже, у них рюкзаки сразу значительно потяжелели. Обратно они шли той же тропой, не сделав ни одного выстрела. Всего же ими было сделано двенадцать одиночных выстрелов и пять дуплетов.

— Стало быть, не более семнадцати фазанов, если без единого промаха. Можно, конечно, допустить, что «народный» бьет наверняка, а вот друг его разве имеет навык? А фазана бить довольно трудно. Навскидку. Секунды решают успех.

— Лодочников сказал мне, что с собой они увезли больше того, чем выделили нам на обед…

— Выходит, около тридцати. Что? Заранее припасены? А не контейнеры ли эти самые, заранее припасенные фазаны?

Дадабаеву вопросы подполковника показались донельзя наивными. Разве не понятно было с самого начала, что именно в фазанах перевозится героин? Скорее всего, шкурка фазана на твердой основе, а внутри — наркотик. Он не считал нужным об этом даже говорить, полагая, что все понятно без слов. Даже в споре с погибшим начальником заставы он не говорил о своих выводах.

Теперь понял: поделился бы своими мыслями, быть может, старший лейтенант Чирков не стоял бы упрямо на своей позиции. Решил не умничать с начальником отряда:

— Я вижу такую схему: умельцы готовят из тушек фазанов контейнеры, чтоб внешне ничем не отличались от настоящих, и складируют их на острове в схроне. А народный депутат — послушный «ишак». Неприкосновенный «ишак». Умные головы это придумали.

— Прибор ночного видения, о котором ты так радел, позволит убедиться, прав ты или нет.

— Конечно. Как ни осторожничай, а фазана ночью спугнешь обязательно. Хоть одного. Засечем. Убедимся. И только после этого сделаем решительный шаг.

— А не проще ли, пригласив, как обычно, на обед, прощупать фазанов?

— Ни в коем случае. — Отбарабанив пальцами по столу «чижика-пыжика», подполковник Костюков решительно заявил: — Да, так и сделаем. Я поеду встречать жену в Душанбе и там переговорю с представителем ФСБ. Пусть найдет способ в самолете проверить Лодочникова. Он же может без досмотра проходить в самолет как помощник депутата. На ровном месте — шишка. Сколько их таких?!

После этого главного вопроса перешли к мелочам. Каждый поделился своим впечатлением о наградах и помолвке, затем Дадабаев пересказал разговор с Исмаилом Исмаиловичем по поводу прицелов ночного видения для автоматов, а Михаил Богусловский признался, что не стал говорить о них с Иосифом Лодочниковым, ибо раскусил его окончательно: продался тот с потрохами сам и подбивал его, Богусловского, пойти под руку Исмаила Исмаиловича.

— Он еще спрашивал меня, не было ли покушения на вас, Прохор Авксентьевич. Депутат липовый сам не решился спросить, подослал подручного. Я ответил, что не знаю, но пообещал, что к следующему приезду исподволь разузнаю и обязательно сообщу.

— Верный ход. Подумаем, что сообщить. Главное же вот в чем: мы сделали шаг навстречу опасности, теперь поединок — кто кого. Чтобы победить, нам придется продумывать каждый шаг. И давайте определим так: ни один из вас ничего не предпринимает, не посоветовавшись друг с другом и со мной. Я тоже без совета с вами не сделаю ничего серьезного. Предельная осторожность — вот что отныне руководит нашими действиями.

Зазвонил телефон. Начальник штаба на проводе. Он не стал пересказывать все, о чем узнал на допросе (допрос записан на магнитофон, и его лучше внимательно прослушать), но об одном доложил: готовится покушение и на Дадабаева. Он на очереди второй.

— Вот подтверждение моих слов, — положив трубку, со вздохом произнес подполковник Костюков. — Задача раненого боевика была такая: уничтожить меня, а затем — тебя, Латып Дадабаевич… Вот так. Думаю, и Гульсара не в безопасности. Пусть переезжает жить на заставу.

— Я говорил с ней об этом. Ни в какую. Только после свадьбы. Чтобы не обидеть аксакалов, которые оберегают ее. Она ведь уверена, что они при необходимости укроют ее надежно.

— А вот я не уверен. Исмаил Исмаилович и его родичи могут поступить совершенно неожиданным образом. Я поговорю с ней сам.

Разговор тот не принес желаемого результата — Гульсара соглашалась, что от Исмаила Исмаиловича, родственника Абдурашидбека, можно ждать чего угодно, но переезжать на заставу отказалась:

— Не поймут меня ни аксакалы, ни ученики и их родители. Безнравственно — до свадьбы соединяться с мужчиной. Я потеряю авторитет. Нет-нет. Никто не поверит, что мы с Мишей станем жить раздельно. Не настаивайте, Прохор Авксентьевич. И потом, я вполне надеюсь на аксакалов.

Очень глупо она поступила, отказавшись принять совет подполковника Костюкова. Судьба ее, можно сказать, была предрешена. И не только там, в имении Абдурашидбека, но и в салоне внедорожника.

Исмаил Исмаилович и Иосиф Сильвестрович полчаса ехали молча. Лодочников ждал вопроса о том, что удалось узнать насчет покушения на начальника отряда, но Исмаил Исмаилович все не задавал его. Он мысленно прокручивал назад ленту событий — все, что произошло на заставе, от встречи до проводов. На первый взгляд, ничего настораживающего, но это только на первый взгляд. Покушения на Костюкова не могло не быть. Пусть неудачное, но оно было. Почему же подполковник промолчал? Никто не обмолвился ни словом, хотя о покушении могли многие знать. Особенно начальник тыла. Да и офицеры заставы тоже.

«Нет прежнего ко мне доверия? Но тогда нужно закрывать на какое-то время наркоканал».

Логично. Только как это сделать? Ему недвусмысленно пригрозили, что если он не в состоянии обеспечить транспорт героина, его заменят. А это означает смерть… Нет и нет! Он лучше свернет шею этим твердолобым русским пограничникам, не знающим как жить спокойно и богато. И даже то, что он везет весь товар, выполнив обещание исправить упущения, что заслужит одобрение тех, кто благодаря пронырливости занял место повыше, не грело душу. Он ясно видел опасность и понимал — предстоит схватка, в которой возьмут верх либо он, либо кокаскеры.

Внедорожник подъехал к спуску в долину — заканчивались хмурые скалы, к которым нельзя привыкнуть и которые в то же время завораживают, впереди — буйное зеленое море, сквозь которое островками видятся плоские крыши, устланные камышом или циновками, а на них — урюк, кишмиш, инжир, они вялятся на солнце, продолжая набирать ароматную сладость. Каждый раз, когда Исмаил Исмаилович, возвращаясь с охоты, подъезжал к этому месту, он облегченно вздыхал, ибо считал, что очередная его поездка закончилась благополучно, что настырные российские пограничники больше ему не угрожают, что скоро он окажется в своем доме, полном юных дев-красавиц. Сегодня же почему-то облегчения не было — мысли его были заняты тем, как он расправится с офицерами-пограничниками. Лодочников, утомившись его молчанием, решился первым начать разговор:

— Лейтенанту Богусловскому неизвестно, было или нет покушение на Костюкова. Он обещал узнать к следующему нашему приезду. Похоже, он начинает понимать, что к чему.

— Твое слово — слово близорукого. Они все трое в одном клубке, как гюрзы в зимней спячке. Тронь одного — жало выпустят остальные. Моя задача либо запихать этот клубок в свой хурджум, либо покончить с ним. Ты поможешь мне в этом деле. Тот останется жить, кто поймет: на моем пути вставать нельзя. На пути бека из древнего знатного рода! Наш род не прощал и не прощает обид.

— Михаил Богусловский, как я думаю, станет ручным, если разлучить его на какое-то время с невестой Гульсарой. Он, похоже, безумно в нее влюблен. Умыкнуть ее и поставить условие: если он с нами, то невеста возвращается жива и здорова, если не с нами — больше никогда ее не увидит.

— Так грубо действовать нельзя. Мы живем не в средние века.

Исмаила Исмаиловича задело, что какой-то безродный «ишак» (а он иначе и не воспринимал Лодочникова) вроде бы проник в его глубинные мысли. Его план был предельно четким: Костюкова с Дадабаевым убрать с дороги, Гульсару (позор рода) выкрасть в самое ближайшее время и переправить к Абдурашидбеку. Богусловскому действительно следует пообещать, что его возлюбленная вернется, но на определенных условиях. Когда же он войдет в сговор, обещание можно забыть. Никуда он не денется, если не захочет оказаться на нарах в колонии строгого режима. Исмаил Исмаилович уже продумал свой разговор с Абдурашидбеком — тот должен помочь в исполнении задуманного.

Он не знал, что Абдурашидбек уже готовит похищение Гульсары и звонок родича не застанет его врасплох. Они распределят роли так: Абдурашидбек месяца через три-четыре увезет Гульсару в свой гарем, а Исмаилбек станет шантажировать лейтенанта Богусловского, пока не согнет его в бараний рог.

Тяжелую ношу снял Абдурашидбек с плеч Исмаила Исмаиловича. Очень тяжелую.

 

Глава одиннадцатая

Выходной на сутки. Михаил Богусловский сразу же после обеда поехал к Гульсаре. Он чуточку поспешил и вынужден был ждать в ее комнате. Маленькая она. Диван, кровать, тумбочка почти вплотную, платяной шкаф и небольшой самодельный стол, наподобие письменного, со стопками тетрадей учеников. Еще стул и кресло — вот и вся обстановка. Но даже в этом аскетизме чувствовался уют. Книги на самодельных стеллажах расставлены по темам, очень аккуратно. Даже ученические тетради на столе лежат ровными стопками. Если бы он вошел сюда впервые, то мог бы подумать, что она прибралась в ожидании любимого, но он уже хорошо знал, что порядок и уют в этой комнатке — неизменны. Впервые оказались здесь, да и потом, когда заходил к Гульсаре с Дадабаевым и Костюковым, Михаил всегда отмечал чистоту и опрятность. Но тогда иное его заботило — теперь все переживания в прошлом, они официально помолвлены, остается только дождаться отпуска и ехать в Москву, чтобы справить там свадьбу. Занятия в школе заканчиваются через несколько дней. Прохор Авксентьевич дал добро на отпуск и даже предложил выехать в Душанбе вместе. Он — встречать жену с сыном, они — в Москву.

Гульсара, радостная, влетела, словно на крыльях, в комнату, прильнула к Михаилу и прошептала:

— Знал бы ты, как я соскучилась.

Знал бы он? Несколько дней обстановка на заставе (шли «ишак» за «ишаком») не позволяла ему вырваться в село, и он очень страдал. И вот наконец они вместе. Он поспешил сообщить ей радостную весть:

— Прохор Авксентьевич разрешил отпуск. Поедем вместе с ним. Он семью встречает.

— Как хорошо. Познакомимся с его женой и сыном.

До позднего вечера они миловались и строили планы на будущее. Он даже остаться хотел на ночь, но Гульсара решительно запротестовала. Конечно, она тоже была бы рада побыть еще и ночь с ним вместе, но как воспримут в селе такую вольность? Нравы исмаилитов строги, а ей, учительнице, не к лицу слава гулящей женщины.

Так они и расстались, пересилив себя и лелея надежду, что это всего на день-другой. И ни у Гульсары, ни у Михаила не екнуло сердце, не возникло предчувствия, что этот «день-другой» будет тянуться очень долго.

В прекрасном настроении вернулся домой Михаил, и Марина первым делом затащила его в приемный покой — на перевязку.

— От тебя пахнет ее духами и ее счастьем, — как бы радуясь за Михаила, прокомментировала Марина, но тут же тон ее резко изменился: — Разве так можно, больной?! Повязка вон как сбилась!

— Извини, Марина. Так вышло.

— Извини, извини. Ты, наверное, такой же, как Латып. Вот я ему пожалуюсь, он приструнит своего зама. И Гульсару отчитаю. Куда она смотрит?

— Или мы не друзья? Зачем жаловаться. И потом, Марина, чем дольше моя гематома не рассосется, тем дольше ты будешь оставаться здесь. Разве я не прав?

— Обманщик. Сам уже об отпуске договорился, обо мне не подумав. Ладно, поезжайте. Мы с Латыпом желаем вам счастья. Когда вернетесь — сыграем свадьбы. Помните об этом и не слишком задерживайтесь.

Вот так закончился вечер. Впереди — спокойная ночь, а утром — куча работы. Кроме повседневных дел нужно еще составить несколько планов-конспектов по плановым занятиям, чтобы избавить Латыпа от лишней нагрузки. Что поделаешь, такова доля заставского офицера. Уйдет Дадабаев в отпуск, ему тоже одному придется вертеться. Не знал он, засыпая, что утром все его отпускные планы и радужные мечты о скорой свадьбе улетучатся как дым.

Проснувшись довольно рано, он побрился, насвистывая «Марш энтузиастов», вроде бы давным-давно забытый, а теперь так созвучный настроению. Так же, в приподнятом настроении, умывался и одевался, Когда уже был готов идти на заставу, в дверь квартиры постучал дежурный.

— Товарищ лейтенант, вас к телефону просят. Из сельской администрации.

«Что там стряслось? В такую рань?» Хотел спросить дежурного, но тот, видно, и сам не знал.

Вопрос по телефону обескуражил:

— Нет ли у вас на заставе Гульсары?

— Нет. А что?!

— Она исчезла. Приезжайте.

Латып Дадабаев, увидев Михаила, спросил без особой тревоги:

— Какие-то важные новости? От аксакалов?

— Гульсара пропала… — упавшим голосом ответил Михаил, и Латып встревожился. Приказным тоном произнес:

— Садись в машину — и туда. Я сам доложу подполковнику Костюкову.

— Не спеши. Подожди моего звонка из села. Думаю, и коменданту придется докладывать.

— Как скажет Прохор Авксентьевич.

Михаила Богусловского встречали не только коллеги Гульсары, но и глава администрации вместе с несколькими аксакалами. Его ответ, что Гульсары на заставе нет, всполошил все село. Площадь заполнилась учениками и их родителями. Один из аксакалов, приложив руку к сердцу, произнес:

— Мы ничего не знаем. Нас подвело чутье. Улема обещал обязательно узнать, кто похитил Гульсару, любимую учительницу наших внуков.

— Спасибо, уважаемые. Пограничники тоже не станут сидеть сложа руки.

Он поднялся в комнату Гульсары, где еще вчера вечером был так счастлив.

И его невеста. Они мечтали. Они жили устроенным завтрашним днем, а он, этот день, обернулся бедой. Та же самая комната, но ее не узнать: постель не убрана в ящик диван-кровати, поверх цветастого атласного одеяла брошена скомканная ночнушка.

«Выходит, ей позволили переодеться, торопя ее при этом, но не применяя силу. Во что же она переоделась? Шкаф закрыт. В нем нет ни одной свободной вешалки, да и подруги учительницы утверждают, что ничего в комнате не тронуто. Так что же здесь произошло? Кто знает эту страшную тайну?»

Спохватился, вспомнив о своем обещании немедленно позвонить Латыпу Дадабаеву. Он там тоже как на иголках. Еще он должен сообщить Прохору Авксентьевичу о случившемся. Нет, нельзя раскисать, нельзя опускать руки — надо действовать. Но как? Пока он не знал. Как ни пытался он взять себя в руки, никак не получалось.

— Возвращайся на заставу, — приказал старший лейтенант Дадабаев. — Ничего сам не предпринимай. Дождемся Прохора Авксентьевича.

Марина встретила его слезами. Всхлипывала судорожно, едва сдерживая истерику. Ей жаль новую свою подругу, жаль Михаила Богусловского. Дадабаев, обняв ее, успокаивал, советуя идти домой.

— Не терзай, кыз-бала, душу Михаилу. Ему и так тошно. Верь, все образуется.

— Ты прав, милый, — соглашалась Марина, продолжая всхлипывать. — Главное сейчас — спокойствие, надо действовать взвешенно, обдуманно.

Очень верные слова, только вовсе не понятно, что взвешивать и что обдумывать, если неизвестно ничего, кроме того, что Гульсары нет. Пока можно с определенной долей уверенности предположить, что она покинула свою комнату без насилия.

…Так оно и было. На дверях общежития не имелось никаких запоров, никаких задвижек. Постучался — и входи. От кого и что прятать? От кого запираться? Осведомлены были об этом Азиз и его напарник. Они точно знали, где комната Гульсары, а стучаться в дверь им незачем. Тихо вошли, плотно прикрыв за собой дверь, и, нащупав выключатель, зажгли свет.

— Кто вы?! — вскрикнула перепугано Гульсара. Сердце ее екнуло. Она поняла: похитители. Посланцы Абдурашидбека.

— Я — Азиз, но более известен под кликухой Багдадский Вор. А это мой напарник. Его так и будешь звать — Напарник. Нас послал за тобой, Гульсара, твой законный муж Абдурашидбек. Признаюсь, я переступил воровской закон, но не по доброй воле. Своим согласием я спас мою «малину» от рабства. Но я не в накладе. Исполнив поручение, вернусь в Москву — к своему сыну. Если бы я отказался, то вместе со своей «малиной» горбатил бы до конца жизни на какой-нибудь маковой плантации. А может, меня бы еще опустили. Не знаешь, что это такое? Страшнее смерти. Так вот, мы должны доставить тебя живой и невредимой в дом твоего мужа и мы это сделаем. Лучше, если ты обойдешься без капризов и истерик. Если закричишь, перестреляем всех твоих подруг. У нас бесшумные пистолеты. Вот одежда… — Азиз, взяв у напарника довольно внушительный сверток, положил его на диван-кровать. — Одевайся. Мы отвернемся.

Узнав страшную правду, Гульсара не лишилась чувств, более того — она даже успокоилась, сама не понимая, почему. Она даже спросила с иронией:

— Нас ждет самолет?

— Нет. Тебя ждет ишак. Мы пойдем пешком.

Еще большее спокойствие, теперь уже осознанное: путь через Горный Бадахшан долог, за это время Миша и Прохор Авксентьевич обязательно что-то предпримут и вызволят ее. Возникшая в первые минуты похищения уверенность в скором спасении всю долгую дорогу давала ей силы, откалываясь лишь по малым кусочкам с каждым долгим днем, с каждой тревожной ночью.

Подполковник Костюков прилетел на заставу на вертолете. Даже не на своем, а на армейском с таджикским экипажем. Он взял с собой начальника разведотдела отряда. Вертолет, высадив подполковника Костюкова на плато, почти не снижая оборотов, опять поднялся в воздух и взял курс в горы. Прощупать все горные дороги и тропы. Похитители далеко уйти не могли. Дороги же на Душанбе, на Хорог и особенно тракт на Ош перекрыты совместными патрулями таджикской дорожной службы и пограничников. Хотя это, как выразился Костюков, грубые заплатки на дыры. Если похитители на машине, то укатили уже далеко. Правда, стационарные посты сообщили, что ни одна машина, в салоне которой находилась бы женщина, не проезжала.

— Не станем зря сотрясать воздух, — заявил подполковник Костюков встретившим его Дадабаеву и Богусловскому. — Версий множество, но, чтобы выявить главную, нужно время, нужны данные. Будем ждать…

Вначале ждать пришлось возвращения вертолета. Не менее двух часов. Застава, однако, не дает сидеть сложа руки, с постными лицами. Доклад с правого фланга: задержан контрабандист. Через четверть часа такой же доклад с левого фланга. И что характерно, ни тот, ни другой не отстреливались. Еще более странно, что они переправились через Пяндж, судя по подсохшей уже одежде, ночью, а из тугаев отчего-то вышли днем.

— На что-то нам хотят намекнуть. Стало быть, похищение Гульсары имеет иной подтекст — дело не в стихийных поступках самозваных беков.

Это предположение высказал старший лейтенант Дадабаев, и подполковник Костюков с ним согласился. Он для себя сразу же определил главную версию: похищение организовал Исмаил Исмаилович, чтобы подмять под себя Богусловского, но не решался пока говорить об этом вслух. Он надеялся, что до этого додумается сам Михаил, вспомнив разговор с Иосифом Лодочником. Одно было не ясно Костюкову: уведут Гульсару к Абдурашидбеку или на какое-то время спрячут поблизости и вернут, когда Богусловский сломается.

А в общем, нужно набраться терпения и ждать, как развернутся события.

Вертолет вернулся довольно скоро. Доклад хотя интересный, но далек от конкретики: на одной из горных троп обнаружена группа путников из трех человек. Женщина в парандже верхом на ишаке в сопровождении двух мужчин. Оружия у них не замечено. Большой поклажи тоже нет, мужчины даже без заплечных мешков. Один идет впереди, второй — чуть ли не за хвост держится.

Первым покачал головой Латып Дадабаев и рассказал анекдотец: едет по дороге здоровенный мужчина, каких в Узбекистане называют полванами, на ишаке, у которого даже спина прогнулась под тяжестью седока, а следом семенит женщина в парандже и с внушительным свертком на голове. Встречный спрашивает полвана, куда тот путь держит, полван в ответ:

— Вот, жену в роддом отвожу.

Невольно все заулыбались, представив столь нелепую картину, а Дадабаев вполне серьезно пояснил:

— Раз паранджа, значит — узбечка. Ни таджички, ни киргизки паранджи не носят. А раз узбечка, она не может ехать, когда мужчины идут пешком. Нелепица какая-то. Нужно засаду выставлять на их пути.

Вроде бы стоящее предложение, но выполнимо ли? В горах вертолет не посадишь. Если только десантироваться с парашютами. Но на какую тропу? Их очень много. Все не перекроешь. Десантироваться же непосредственно на путников очень рискованно: бойцы могут не долететь до земли живыми. А с вертолета поддержки им не окажешь, пуля может угодить в женщину. А если это в самом деле Гульсара, а не мужчина в парандже, тогда как?

— К Абдурашидбеку повезли Гульсару, — решился все же поделиться своей догадкой Михаил Богусловский, — или укроют ее в горах, а меня станут шантажировать.

— Пожалуй, реальная версия, — поддержал Богусловского Прохор Авксентьевич. — Но пока только версия. Не будем зацикливаться на ней. И давайте отпустим вертолет.

К счастью, сделать это они не успели. Позвонил подполковник Кириллов и сообщил: друг Исмаила Исмаиловича Лодочников звонил из Москвы и просил связаться с ним Михаила Ивановича. Оставил телефон и сказал, что будет терпеливо ждать звонка, понимая, как долго ехать с заставы в отряд.

Подполковник Костюков, оставив разведчика прояснять обстановку по своей линии, полетел в отряд с Михаилом Богусловским.

Разговор с Иосифом Сильвестровичем вполне ожидаем: сочувствие, почти искреннее, и совет — как поправить дело. Самый надежный ход — связаться с Исмаилом Исмаиловичем.

— Передаю тебе его телефон, по которому ты в любой момент сможешь связаться с ним.

Долго офицеры сидели молча. Не готовы они оказались к такой откровенности. Не знал разве Исмаил Исмаилович, что этот ход станет известен начальнику отряда? Стало быть, свою помощь он хочет обставить так, чтобы это выглядело заботой об офицере заставы, им опекаемой. Но это — для окружающих. С Михаилом Богусловским вполне может состояться совсем иной разговор.

— Не стану я звонить этому подонку. Не стану! Да ему и верить-то нельзя. Скажет одно, сделает совершенно другое.

— Ты вот что, Михаил, не горячись. Успокойся. Посиди, подумай, а потом позвонишь. Обязательно. Разговор запишем на пленку. На сладостные речи не поддавайся, но и не перечь. Как с Лодочниковым: ни да ни нет. Жизнь твоей невесты в его руках. Об этом нужно помнить.

Разве он может об этом забыть хоть на минутку, но он почти уверен, что пользы от Исмаила Исмаиловича никакой. Они же с Абдурашидбеком из одного рода, значит, он должен помогать своему родичу смыть позор. Поиграет с ним, Михаилом, как кошка с мышкой, и слопает с потрохами.

Костюков уловил направление мыслей Богусловского. Сказал свое слово: не только ради Гульсары — чтобы прояснились намерения похитителей, но и ради разоблачения оборотня необходим этот разговор.

— Долг пограничника и долг мужа… — заключил он.

— Хорошо, — неохотно согласился Михаил Богусловский. Но Прохор Авксентьевич не разрешил ему снять трубку, пока тот не прочувствует важность предстоящего разговора. Даже упрекнул привычно своей присказкой: не в оловянные солдатики играем.

Обретя уверенность, Михаил Богусловский начал набирать номер телефона, данный ему Иосифом Лодочниковым. Он полагал, что ответит ему либо секретарша, либо кто-то из помощников, но услышал голос самого депутата. Видимо, это был особый телефон, только для избранных.

Долгие витиеватые сочувствия, будто бы искренний гнев по поводу возвращающихся средневековых обычаев — пока ничего определенного, и Михаилу Богусловскому оставалось только поддерживать разговор поддакиванием. Но вот, наконец, и главное:

— Я в состоянии помочь тебе, чтобы с полным основанием называть тебя юным другом. Мне нужен твой твердый ответ.

— Я готов, уважаемый Исмаил Исмаилович, принять руку дружбы ради спасения своей невесты.

— Она вернется к тебе. Она станет твоей. Детали мы с тобой обсудим, когда я приеду на охоту. Мы с Лодочниковым позовем тебя на остров..

— Согласен, Исмаил Исмаилович.

— Можешь называть меня Исмаилбеком. Как называют мои друзья.

— Согласен, Исмаилбек. Я готов на все, чтобы только вернуть Гульсару.

— Но дружбу нужно подтвердить делом.

— Я готов это сделать, Исмаилбек. Как только вернется моя Гульсара, я приму все ваши предложения, пойду с вами не только на охоту, но и туда, куда еще понадобится.

— Я буду думать. Потом дам знать. И все же руку дружбы следует протянуть раньше.

Вот так, несколько неопределенно, был закончен разговор. Его записали на магнитофон. Вроде бы ничего особенного, но определенного просматривается шантаж, который, как ни старался Исмаил Исмаилович, завуалировать не смог. Это стало особенно ясно, когда Костюков, Кириллов и Богусловский прослушали запись вторично. И хотя они понимали, что этот компромат будет иметь вес лишь как одно из звеньев обвинения, все же были довольны. Одно только тревожило: оборотень так и не сказал, где Гульсара. Какая судьба ждет ее? Неясно. Поэтому Прохор Авксентьевич все еще не знал, на какой версии остановиться, но Михаил Богусловский стоял на своем: похищение устроил Абдурашидбек по наводке Исмаила Исмаиловича.

— Может быть, может быть… — выбарабанивая по краю стола «чижика-пыжика», задумчиво ответил Костюков. Сейчас его больше волновало другое: начинать ли игру, получив разрешение от соответствующих органов, с Исмаилбеком? Он был уверен, что Михаил Богусловский справится с очень сложным и опасным заданием, но дело было не только в нем. Если бы Исмаил Исмаилович первым сделал ход в этой игре, вернув Гульсару, можно было бы идти на риск. На оправданный риск, но тот явно, судя по разговору, не намерен возвращать Гульсару, так ради чего подвергать риску Михаила? Взять с поличным депутата, несмотря на его неприкосновенность, вполне можно. С сотрудниками госбезопасности есть договоренность — они проверят фазанов у Лодочникова так, что тот ничего не заметит. И, если они в самом деле являются контейнерами, при очередном возвращении с острова после так называемой охоты парочка будет разоблачена.

Стало быть, решение остается прежним: ждать. До тех пор, пока не появится совершенная ясность. Хотя сил ждать почти не осталось. Невозможно смотреть, как Михаил мается в бездействии. И все же ради его самого, ради Гульсары нужно ждать. Терпеливо.

Прошли сутки. Дважды докладывал разведчик — ничего обнадеживающего. Доклады с трасс тоже пустые: ни днем, ни ночью машины с женщиной в салоне не проезжали. Ишака на проселках тоже не видели. Предположение, что она спрятана в самом селе или где-то поблизости, тоже не подтвердилось. Аксакалы об этом обязательно узнали бы.

Подполковник Кириллов советовал вновь послать в горы вертолет, чтобы еще раз увидеть женщину в парандже, едущую на ишаке, и точно определить, в каком направлении движется группа. Может, все же попробовать устроить засаду на их пути? Он говорил почти уверенно, что на ишаке может быть Гульсара, убеждая тем, что из гардероба Гульсары ничего не взято, стало быть, похитители приготовили для нее свою одежду, удобную для гор и для маскировки. Подполковнику Костюкову не хотелось посылать вертолет в горы — он не видел в этом смысла, но Кириллов его поддержал и Богусловский уверял его:

— Определим направление движения и подумаем, как перерезать им путь. Считаю, спецназ в Душанбе не откажет нам в помощи.

— Хорошо. Пошлем свой вертолет. Дай команду, Дмитрий Александрович, готовиться к вылету. Лейтенант Богусловский полетит с ними.

И вот, когда все уже было готово к вылету, в кабинет начальника отряда вошел шифровальщик с только что полученной ориентировкой. Шифровальщик покосился на Михаила Богусловского, как бы давая понять, что лейтенант в кабинете лишний, но подполковник приказал:

— Перескажите коротко.

В нескольких словах доклад звучал так: в район Чордарьи Абдурашидбек послал двух человек с каким-то заданием. На пути их возвращения подготовлены хорошо замаскированные промежуточные стоянки для отдыха.

— Ого! — вырвалось у Костюкова. — Давай, распишусь за шифровку. Это, похоже, то, что нам позарез нужно.

Костюкову с Богусловским, как только Прохор Авксентьевич начал читать ориентировку, стало ясно — данные получены от того самого контрабандиста, которого удалось завербовать и включить в игру с Абдурашидбеком. А дальше — сплошные вопросы. Посланы боевики через Горный Бадахшан в сторону границы с Афганистаном — но для какой цели? Источник об этом не знал. Он сообщил только, что разговор велся о селении у Чордарьи. По руслу Чордарьи спускаться в долину, по ней и возвращаться в горы.

— Не припомню, чтобы на участке нашего отряда была такая речка, — пожал плечами Кириллов. — И потом… Дарья. Это что-то из далекого прошлого. В аппендиксе, каким всунулся Афганистан в Пакистан, протекает Вахандарья. От места ее слияния с Памиром берет начало Пяндж. В Узбекистане тоже две Дарьи — Аму и Сыр.

— Давай-ка поглядим крупномасштабную карту.

Гляди — не гляди, нет такой речки. Даже за пределами участка отряда. Онсу, Муксу, Мургаб, Гунт — и все в таком же роде. Не вписывается необычное для Памира название, хотя «чор» (четвертая, значит) — слово таджикское. Шарада.

— Сходи-ка, Михаил, в краеведческий музей. Поговори с директором, а если не найдется у него ответа — со старейшим экскурсоводом. Они, как правило, знают больше директоров.

Директор музея настороженно воспринял просьбу Богусловского: никогда еще пограничники не проявляли интереса к древнейшей истории земли, где несут службу, хотя вроде бы на экскурсии в музей приходили часто. Но, по всему видно, интерес формальный. Так сказать, экскурсия для галочки.

— Вы, молодой человек… простите, товарищ лейтенант, в интересах службы или личной любознательности ради?

— Одно от другого отделить невозможно.

— Мудро. Весьма мудро. Сейчас я позову к вам самого знающего человека.

Таджичка средних лет с добродушным лицом с гордостью сообщила, что она выпускница МГУ. Когда же выслушала его, спросила:

— Если не секрет, вы с какой заставы?

— Приостровной.

— Я так и догадалась. Именно на вашем участке текла в древности река — дар богини Апи, матери всех рек и родников, то есть всей бегущей воды. Так ее, во всяком случае, называли киммерийцы. Как Чордарья называлась первоначально — неизвестно. Таджикская приставка «чор» — позднейшее наслоение.

Она увлеченно принялась рассказывать о великой культуре великого народа, отпочковавшегося от индоариев, о том, как их, вознесшихся выше богов, наказал Всевышний. По его воле супруга его повернула Сырдарью и Амударью в сторону от плодородных киммерийских земель, и возникли на их месте Каракумы и Кызылкумы, а в безводной пустыне, которая нынче принадлежит Казахстану, появилась вода и даже море — Арал. Божеский плуг прокладывал и новые русла рек, и новое море.

Вроде бы с большим вниманием слушал Богусловский рассказ экскурсовода, но мысли его были очень далеки от музея: он воспроизводил в памяти весь участок заставы и никак не мог определить, где же находится пересохшее русло Чордарьи. Ему хотелось бежать скорее к подполковнику, Костюкову со столь важным известием, но он не мог обидеть рассказчицу, прервать ее вдохновенный монолог.

Наконец вопрос:

— Все понятно, товарищ лейтенант?

Михаил порывисто поцеловал ей руку, горячо поблагодарил и добавил, что непременно еще побывает в музее.

— Теперь же, извините, мне нужно спешить. Служба.

Он уже представлял, как полетит на вертолете искать русло реки, пересохшее по воле Всевышнего, который лишил живительной влаги зазнавшийся народ. По этому руслу он с группой пограничников, а возможно, и спецназовцев кинется в погоню за теми, кто похитил его любимую. Он догонит их и отобьет ее, и после этого уже никогда не отпустит ее от себя. Ни на шаг. Когда же он, захлебываясь, пересказал подполковникам Костюкову и Кириллову услышанное от экскурсовода, Прохор Авксентьевич остудил его пыл вопросом:

— Тебе-то в селе что делать?

— Искать и найти.

— Там отрядный разведчик. Разве ему это не по силам? А тебе — ждать.

Быстро подтвердилось, что существует легенда о Чордарье. Один из аксакалов вспомнил ее. Стекала речка с гор. Он даже показал разведчику сухой лог — русло древней реки. Лог и в самом деле уходил в горы, и, что особенно важно, разведчик с аксакалом разглядели даже следы. Ближе к горам. На песчаном участке. Они не очень четкие, но вполне видно: один след — от маленькой ножки, два других — большие.

— Ну вот, теперь ясней ясного.

— Меня обязательно возьмите в погоню.

— Вот что, Михаил, ты потерял голову, и я не рискну послать тебя на рискованное дело, если не возьмешь себя в руки. Какая погоня? Ты что? Быстрей их пойдешь по горам?

Вопрос вопросов. Да и предупреждение серьезное. Он, если сказал, в слове тверд. Не пустит. Нужно взять себя в руки и начать рассуждать трезво. Увы, не так это просто. И если бы ни сам Прохор Авксентьевич, он так и не смог взять себя в руки. Костюков напомнил ему о заставе «Ик-кизяк», и тут же мысли Михаила сделались четкими, конкретными, что и определило его дальнейшие действия:

— Надо ждать на тропе контрабандистов. Укрывшись за лазом. И не нужно много людей. Самое большое — пятеро крепких ребят. Лучше — самбистов.

— Много, Михаил Иванович. Двоих я пошлю с тобой. А с киргизскими коллегами свяжусь — они тебе помогут людьми. Еще возьмут Алай под свое наблюдение, чтобы своевременно обнаружить похитителей и не дать им уйти за кордон в другом месте.

— Стало быть, лечу?!

— Нет, не летишь, а едешь по дороге Хорог — Ош. По той самой, которая трудна от Оша до Хорога, а от Хорога до Оша — хороша. Успеешь. Несколько дней еще придется потомиться, ожидая похитителей. Поедешь на моей машине. Надежней в отряде нет. Сегодня ее подготовим, а завтра — в путь.

Еще целых полдня маялся Михаил, провел еще одну бессонную ночь. Но ничего не поделаешь. Терпи. И попытайся скрыть свое истинное состояние, дабы Прохор Авксентьевич не изменил своего решения. Впрочем, верно бы поступил, как выяснилось в последствии Михаил едва не погиб сам и не погубил Гульсару, по безрассудности своей, забыв обо всем на свете, когда увидел любовь свою. И Гульсара не отличилась выдержкой. Правда, подполковник Костюков предвидел подобное поведение влюбленных, и предупредил посланных на Алай самбистов, что в критический момент не стоит ждать от лейтенанта помощи или разумной команды, — следует действовать решительно, исходя из обстановки.

— Вы в ответе за его жизнь. И за жизнь похищенной девушки. Помните — она внучка заслуженного человека, начальника отряда полковника Кокаскерова. Для пограничников спасти ее, вырвать из вражеских рук живой и здоровой — дело чести.

Дорога до Оша действительно хороша. Она вроде бы все время идет на спуск, хотя высота перевалов запредельная. В ушах неприятный шум, тошнота подступает к горлу, кровь стучит в висках. А как же иначе, сердце Памира — не Пянджская долина, хотя и высокогорная. Здесь же, на перевалах, высота более шести тысяч над уровнем моря. Правда, подъемы на них ловкие, не как на Талдык перед Алаем. Спуски тоже по прямой. И не слишком крутые. В общем, не опасная дорога. Любуйся далекими белоголовыми шапками пиков, грозными оскалами клыков, подступающих к этим пикам: они словно оберегают небесную чистоту головных уборов великанов — глядя на все это, восхищайся могуществом матери-природы, сотворившей на земле такое чудо. Но Михаил Богусловский, погрузившись в свои переживания, равнодушно скользил взглядом по этому великолепию, мысленно торопя водителя. Он даже не заметил, что скалистые пики постепенно сглаживаются, и уже не пики обочь дороги, а округлые мисюрки серо-зеленого цвета — перевалы становились все доступней, все ниже.

Вот еще перевал — Каракольский, знаменитый тем, что неподалеку от него — насквозь промерзшее озеро, и только в середине лета вытаивает на нем тонкий слой воды, отчего-то с виду совершенно черной. Оттого и название такое: Черное озеро. Каракуль.

— Остановиться? — спросил водитель. — Легенд много слышал, а видеть это озеро не приходилось.

— Можно, — согласился лейтенант Богусловский, — только ненадолго. Нам бы не припоздниться.

— Не опоздаем. До Алая теперь — рукой подать.

Водитель говорил уверенно, потому что подполковник лично инструктировал его перед поездкой. Особенно наказывал не спешить, не запороть мотор. Он так и сказал: похитители не разбегутся — у них в руках женщина, да транспорт на четырех ногах. Ишак он и есть ишак. Галопом не поскачет. Тем более в горах.

…Так оно и было на самом деле. В конце каждого дневного перехода их ждало приготовленное ложе, как правило, в пещерах или в гротах. Иногда, правда, в палатках. Но очень редко. Особенно заботились о Гульсаре. На земле — паласы в три слоя, поверх которых положены толстые ковры. Для сна — пуховая китайская перина и такое же пуховое одеяло, чтобы, не дай Аллах, ей простудиться. Случись такое, не погладит по головке Абдурашидбек. Им же, рабам его, известен крутой нрав властелина. Велено оберегать — они из кожи лезут, исполняя волю хозяина, несмотря на разные трудности.

Заботливость рабов Абдурашидбека забавляла Гульсару. Она знала, что не любимой женой она станет у него, а гонимой, но, вопреки всему, чувствовала себя спокойно. Твердо верила, что избежит похотливых объятий этого изверга, что ее обязательно вызволят из плена. И сделают это Прохор Авксентьевич и Михаил, безмерно любимый и любящий. Настроение ее не изменилось даже после откровенного разговора с Азизом, который относился к ней необычно бережно. Не в пример его напарнику, насупленному, готовому наброситься на нее: и если бы не опасался расправы за содеянное, то давно бы изнасиловал ее.

Совсем другое — Азиз. Гульсара видела, что нравится ему. Он, похоже, даже влюбился. И ей стало жалко его, по всему видно, дорожившему честью и выполнявшему столь грязное дело подневольно. И женское чутье ее не подводило. На третьей же остановке, где объявлена была еще и дневка, у них произошел весьма примечательный разговор. Цербер, как она уже окрестила напарника Азиза, кувыркался с девицей, которых заботливый Абдурашидбек посылал для мужчин на каждую стоянку, Азиз подошел к ней, когда она вышла из своего грота в парандже, как ей и было велено.

— Мне жаль тебя, Гульсара. Ты ведешь себя так, будто впереди тебя ждет райская жизнь. Тебя ждет позор. Всего один раз посетит тебя Абдурашидбек и забудет о тебе. Ты станешь предметом насмешек и издевательств для остальных жен. На моем воровском жаргоне — опустят тебя.

— Но разве я могу что-то изменить? Ты же сам поставил условие: без капризов. Иначе — смерть. Не только моя, но и вас двоих. Видишь, выбора у меня нет.

— Есть. Один. Как только спустимся на Алай я прикончу своего напарника, а мы с тобой сразу в Ош. Оттуда уйдем в мою Ферганскую долину. Я не только пахан крупной воровской «малины», но и очень богатый предприниматель.

Азиз откровенно рассказал Гульсаре о себе, даже о жене-изменщице, о своем сыне, который может стать и ее, Гульсары, сыном. Они будут жить в Москве припеваючи, и счастье не покинет их никогда.

— Заманчиво, Азиз. Но есть одно «но». Я влюблена. Я люблю горячо и верно. Подневольно уводят меня — одно, но по доброй воле изменить своему возлюбленному я не могу. Ты не обижайся, но я плачу откровенностью за откровенность.

— Неужели ты предпочтешь жизнь в гареме жизни любимой жены? Не гаремной, а единственной?

— Да, Азиз. Я останусь честной перед собой, и совесть не будет мучить меня всю жизнь.

Она хотела добавить, что еще не известно, как дальше развернутся события, что ее друзья действуют, но прикусила язык: зачем вызывать недоверие и настороженность? Чем благодушней будут ее похитители, тем лучше. Она еще раз напомнила себе: — следует вести себя послушно, показав, что смирилась со своей судьбой, тем более что внутреннее спокойствие позволяло ей легко играть такую роль. Хотя, чем дальше они уходили от дома, тем тревожней становилось Гульсаре, она стала терзаться сомнениями: что, если они не узнают, куда ее увезли? Тогда — конец. Когда прошла неделя, она уже с трудом изображала беспечность.

Через высокие горы состояние ее души долетало до Михаила Богусловского, и он, глядя на тонкий, отливающий чернотой слой воды, стоял совершенно неподвижно, словно мертвый, ничего не воспринимающий, даже не задумывался, отчего природа сотворила такой уникум — его душа ныла, его мысли были от всего отрешенными. Он видел перед глазами мучающуюся в тоске Гульсару.

«Два перевала впереди, — определил Михаил». — Ак-байтал. В переводе — Поседевшая лошадь. Она не бросила смертельно раненного хозяина, а умерла возле него, поседев. Красивая легенда. Но легенда ли? Верности не бывает наполовину. Или она есть, или ее нет. Время испытывает их с Гульсарой верность. За себя Михаил ручался, верил, что и Гульсара верна, что перенесет любые испытания судьбы, сохранит любовь, как и ее прабабушка. Та сумела сбежать от ненавистного Абсеитбека и вернуться к своему Кулу. Любимому, единственному.

Водитель притормозил у шеста с привязанным к нему пучком седой лошадиной гривы, просигналил длинным гудком, как здесь принято было, но не остановился — покатил вниз к последнему перед Алаем перевалу — Кызылташскому. Вроде бы странное название — Красный камень, ведь нет же на самом перевале или обочь его никакого красного камня. Лишь посеревшая от безводья и жгучего солнца трава. И только когда они спустились в долину и повернули вправо, к границе, странность прояснилась: издали перевал отливал какой-то неестественной краснотой. Чем это объяснить? Вот еще одна загадка Памира.

На заставе «Ик-кизяк» их ждал подполковник Саркисов, бывший пристав. Обнялись по-братски, и Саркисов сказал уверенно:

— Станем работать вместе. Перехватим обязательно. Всю границу по Алаю мы перекрыли не только усиленной службой застав, но и крупным резервом. Для непосредственного захвата — два отделения спецназа. Отборные бойцы. Отдохнете с дороги, обсудим детали операции. Мы ее, конечно, уже продумали, но свежий взгляд, вполне возможно, заметит изъян.

Михаилу Богусловскому не хотелось откладывать в долгий ящик обсуждение, но он сдержался: во-первых, не стоит показывать свое нетерпение — у азиатских народов это считается дурным тоном. К таким людям у них нет доверия. Вдумчивая неторопливость — вот что располагает. Мудрый, значит, человек. Во-вторых, со своим уставом в чужой дом не ходят. Наверняка Саркисов все продумал, и если он вмешается, то может обидеть его. Нет, обиды он не покажет, но все равно шершавинка образуется.

Двое суток подполковник Саркисов не начинал разговор о предстоящей операции. Он только устроил совместный обед Михаила Богусловского и его спутников со спецназовцами, ибо где, как ни за общим столом, можно поговорить откровенно. Михаил Богусловский горел желанием рассказать о том, какой они разработали с Прохором Авксентьевичем план захвата или уничтожения похитителей, такой, чтобы не пострадала Гульсара. Михаил несколько раз намеревался даже заговорить об этом с Саркисовым, но тот словно забыл, ради чего на заставе он, его русские коллеги и два отделения спецназа. Вот и крепился лейтенант Богусловский, ждал, перемогая себя, первого слова Саркисова. И только на третье утро во время завтрака Саркисов снизошел:

— Совещание назначено на двенадцать ноль-ноль. Съедутся все начальники застав Алая и командиры приданных сил. Но прежде поговорим меж собой. Определимся и выступим перед начальниками и командирами с единым мнением. Нет возражений?

— Согласен. Но, если возникнут дельные предложения, не станем отмахиваться.

— Конечно. Для того и совещание. Не только ради указаний.

План Саркисова почти полностью совпал с тем, который они с подполковником Костюковым наметили. Разница только в деталях, хотя и существенных. Общее в том, что захват похитителей и освобождение Гульсары намечено было провести сразу же, как только похитители минуют лаз и расслабятся, почувствовав себя в безопасности. Но Саркисов предлагал не двух или трех человек укрыть за лазом, а целое отделение. С этим никак нельзя было согласиться.

Но все же смогли договориться, пойдя друг другу на уступки: Михаил Богусловский согласился взять с собой кроме своих спутников еще двоих спецназовцев. Саркисов пообещал выделить самых метких, у которых на автоматах есть прицелы для ночной стрельбы.

Еще одно различие. Михаил с подполковником Костюковым мыслили расположить резерв за перевалом на Гульчу. Бросок — и они плотно запирают лаз, как только Гульсару выведут из грота. Саркисов же предлагал иной вариант: метрах в пятидесяти от входа в грот, на левом берегу выбегавшей из грота речушки, есть глубокая расщелина, в которой можно надежно укрыться пяти или даже шести бойцам. С автоматами и пулеметом. Им намного ближе к лазу, легче подать и сигнал. Световой, допустим. Всех остальных спецназовцев, согласился Саркисов, действительно можно сосредоточить за перевалом.

Едва успели Саркисов с Богусловским закончить согласование, как подъехала первая машина. Через четверть часа — вторая. Тоже битком набитая. До двенадцати еще далеко, а все в сборе. Отчего такая поспешность? Большое чувство ответственности? Должно быть, так. Но еще и надежда на то, что начальник заставы приготовил для гостей бесбармак, зарезав ради такого случая барашка. Угостит до совещания. А возможно, за дружеским столом с кумысом обсуждение плана усиления охраны границы пойдет более продуктивно.

Хозяин не стал испытывать терпение гостей. Почти сразу же, как закончились приветствия и знакомства, он позвал всех на бесбармак. Не в столовую, а в юрту, за несколько часов до этого установленную чуть поодаль от заставского дувала.

Подполковник Саркисов пояснил Михаилу Богусловскому:

— В юрте уютней. И нет лишних ушей.

— Не доверяете аскерам?

— Доверять можно всем, но осторожность — не враг успеха.

Вполне логично, но, скорее всего, это лишь предлог попить вволю кумыса не под взглядом рядовых пограничников. Можно, конечно, понять поведение киргизских офицеров, но стоит ли высказывать вслух свои мысли, свои оценки? У кого как принято строить отношения, так и ведется.

К радости Михаила Богусловского, кумыс и бесбармак не помешали обсуждению вопроса. Главный вопрос: как перекрыть границу, чтобы похитители не прошмыгнули по какой-либо иной тропе. Маловероятно, но предвидеть такое необходимо. А контрабандистские тропы начальники застав знали как свои пять пальцев. Они бы их держали постоянно на замке, но разве хватит для этого личного состава застав? Теперь, когда заставы усилены, такая возможность появилась. Окончательное решение такое: на все тропы — секретную засаду во главе с офицером, прапорщиком или, в крайнем случае, — с надежным сержантом. План захвата на каждой тропе разработать лично начальникам застав, исходя из особенностей местности. Главное — чтобы не пострадала похищенная девушка.

И хотя план действий основной засады за бесбармаком не обсуждался, одно предложение все же поступило:

— Разве плохо выслать по тропе дальше в горы крупный заслон? Так далеко, чтобы не было слышно в долине выстрелов, если там начнется бой. Абдурашидбек может направить людей, чтобы встретить похитителей. Если их не перехватить на тропе…

Очень смелое предложение: углубиться на три-четыре километра в сопредельную страну — возможно ли? Ради благородного дела можно допустить маленькое нарушение, тем более что тропа эта не мертвая, она живет, по ней ходят контрабандисты, и не единого пограничного наряда сопредельного государства на ней не бывает. И все же — нарушение. Позволительно ли?

Пререкания прекратил подполковник Саркисов:

— Я беру ответственность на себя. Пошлю по тропе отделение спецназа. Проводника выделит начальник заставы «Ик-кизяк». На этом совещание заканчиваем.

Вот теперь можно доедать пахучую баранину, обвернув жирные куски мяса тонкими пластинами теста и запивая эту вкуснятину ядреным кумысом. Без спешки. Основательно. Чтоб не обидеть хозяина, оставив на подносе пищу.

День миновал. Солнце скатилось за дальние округлые вершины холмов, за которыми прятались скалистые пики, и Саркисов предложил:

— Выходим на рекогносцировку. Станем ходить каждую ночь, чтобы отработать все до автоматизма.

Явно из лексикона преподавателей Алма-Атинского пограничного училища, которое Саркисов окончил, когда еще был жив Советский Союз.

Более чем разумный шаг. Отработка взаимодействия, понятного на словах, оказалась не так уж и простым делом, но уже на вторую ночь все пошло ладом, однако ни Богусловский, ни Саркисов не прекратили ночные выходы. До того времени, когда поступила весть о спустившейся в долину группе похитителей (женщина — верхом на ишаке и двое мужчин, ее сопровождавшие), которая тут же укрылась в камышах речки Коксуйки. За ночь они не дойдут до своей тропы и вынуждены будут весь следующий день укрываться. Скорее всего, все в тех же камышах горной речки.

— Ночь спим, — заключил Саркисов, — а с рассветом отправляем отделение спецназа в горы. Главная засада выходит на свое место, когда совсем стемнеет. После нее, через час — поддержка. Полная скрытность операции.

Действительно, очень важно сосредоточиться без шума, в полной темноте. Хотя вроде бы кому за засадой наблюдать? Но, как говорится, береженого бог бережет.

Михаилу Богусловскому предстояла ночь не отдыха, а ночь терзаний. Он не уснул ни на час, хотя знал, как нужны ему силы для следующей ночи. Но что он мог поделать с собой? В голове теснились тревожные, пугающие мысли: вдруг операция сорвется? И он представлял, что ждет его любимую Гульсару, если перехват не удастся. Сердце замирало от боли.

Не было покоя в ту ночь и Гульсаре. Хотя последние дни надежда на благополучный исход все более и более таяла она все же держала себя в руках — в глубине души все же продолжала надеяться, что ее вот-вот спасут, и взор ее был устремлен на Алай. Лучшего места для засады не найдешь. Но вот уже спустились в долину, и ничего не произошло. Дальше-то что? Кто их теперь найдет в этих камышах?

Всю следующую ночь она ехала на ишаке, охраняемая с двух сторон церберами. Тишина такая, словно вокруг ни души. Уже в который раз она вспоминала разговор с Прохором Авксентьевичем при первой их встрече: он знал историю их многострадальной семьи, знал все об Абдурашидбеке, и, наверное, он, мудрый не по летам, как ей казалось, мог догадаться, кто ее на этот раз похитил.

Неужели она ошиблась?

А Миша? Разве он может бездействовать, когда его невеста оказалась в чужих руках и ее ждет позор? Что? И в нем тоже ошиблась?

На рассвете они снова укрылись в камышах. Азиз, статный, полный сил и уверенности, помог ей слезть с ишака и заговорил о прежнем:

— Последний твой день — не на приготовленной загодя перине. До самого дворца Абдурашидбека — никаких шатров. После заката солнца двинемся, после полуночи пересечем границу. Вот тогда — все, жизнь твоя станет адом. Еще раз предлагаю соединить со мной свою судьбу. Я прикончу соглядатая, выйдем с тобой на Ошскую дорогу, и наш путь на мою родину — в Багдад. Переждем бурю — и в Москву.

— Нет, Азиз. Я не могу пересилить себя.

— Но где твой возлюбленный? Почему он не кинулся по нашему следу?

Что она могла ответить Азизу?

Когда стемнело, ишака они оставили в камышах, привязав на всякий случай, чтобы не вышел оттуда раньше времени. Их путь по кромке тощих тугаев, которые худо-бедно, но укроют при необходимости от пограничных нарядов. Азиз, правда, заикнулся было об ишаке, но цербер решительно отверг:

— Молодая. Дойдет. Выбьется из сил — понесем. В долине перед горами передохнем. Там уже безопасно.

Всю эту злосчастную ночь метрономом стучал в сердце Гульсары вопрос: «Где мой возлюбленный?! Почему не кинулся вслед за мной?!» И не столько физические силы покидали Гульсару, сколько душевные. Она с усилием тащилась между церберами, чувствуя, что Азиз жалеет ее, а соглядатай готов подгонять кулаками, будь на то его воля.

Вот они у грота. Тихо-тихо. Только монотонное журчание воды. Долго вострил уши соглядатай, наконец, успокоившись, махнул рукой, даже шепнув:

— Пошли…

Нырнули они в грот и по бережку речушки пошагали к лазу, замаскированному камнем. Цербер безошибочно подвел к лазу, ощупал чуткими пальцами камень, закрывающий лаз со стороны гор, — все на месте. Абдурашидбек предупреждал, что недели две ходоки не пойдут с контрабандой, а лаз будет закрыт плоским камнем со стороны долины. Так и есть.

— Давай, — прошептал цербер Азизу. Они уперлись руками в камень и отодвинули его.

По предварительному уговору Азиз первым протиснулся в лаз, за ним — Гульсара, а замыкающим он — проводник, как он себя именовал.

Азиз с трудом протиснулся внутрь. Прислушался — все тихо, спокойно. Протянул руку Гульсаре. Той легче — она намного тоньше Азиза.

Все. Никто ее теперь не спасет. Неволя!

И тут родной голос: «Гульсара!» Она ойкнула тоненько и рухнула без памяти на каменистую твердь. Такое не входило в предварительные расчеты. «Сейчас верзила выхватит пистолет и пустит в нее пулю», — испугался Михаил, и он, обо всем забыв, рванулся из своего укрытия и закрыл своим телом любимую.

Азиз действительно вскинул пистолет, но два выстрела почти в упор свалили его. Еще один выстрел во-второго похитителя, но чуточку запоздалый — цербер успел скользнуть назад и бросился прочь из грота. Услышав приближающийся топот, перескочил речушку и затаился в дальнем углу.

На что он рассчитывал? Кто знает. Скорее всего им руководил инстинкт самосохранения. Но и спецназовцы не желали помирать. Они не полезли в грот, а начали поливать все его уголки автоматными очередями, веря, что достанут вражину. Тем более что тот начал отстреливаться, тем самым обнаружив себя. Смолкла перестрелка так же мгновенно, как и возникла.

Перво-наперво — доклад на заставу об успехе. Оттуда последует команда заслону, оставленному на тропе контрабандистов. Затем должна прийти машина за Гульсарой и за отделением спецназовцев. План дальнейший такой: Гульсару с русскими пограничниками без остановок везти в Ош, чтобы они оказались в безопасности, ибо Абдурашидбек вполне может, узнав о срыве его замысла, послать отряд своих головорезов для нападения на заставу. Она готова к этому, она отстоит себя, но, как говорится, чем не шутит джинн, пока Аллах спит.

Гульсара не приходила в сознание, хотя Михаил пытался вдохнуть в нее жизнь поцелуями. Тогда решили вынести наружу, оставив лишь паранджу для Абдурашидбека, как выразился один из спецназовцев. Трупы убрать, пусть бек терзается, думая, что его посланцы в плену, ведь они наверняка знали много. И пока все это исполнялось, брызнули первые лучи солнца, хрустально заискрившись на дальних снежных вершинах. В горах нет зорь. Ни вечерних, ни утренних. Темноту стремительно сменяет свет. И машина с Гульсарой, Михаилом и двумя его напарниками, сопровождаемая двумя автомобилями спецназа, тронулась в путь уже при дневном свете.

Гульсара долго не приходила в сознание, хотя «козлик» Костюкова несся стремительно по долине, и пассажиров довольно изрядно потряхивало на неровностях проселочной дороги. Михаил прижал к себе Гульсару, положив ее голову себе на грудь. Он гладил волосы Гульсары и был почти счастлив, однако тревога не покидала его.

Почти на полпути до Талдыка (образное название: выдохся — и все), откуда начинался опасный спуск в Ошскую долину, Гульсара открыла глаза, выдохнула нежно: «Миша, любимый» — и снова ушла в небытие.

— Все, отойдет, — с уверенностью заявил спутник Михаила. — Еще немного — и отойдет. Пока доедем до Оша, расскажет о своих мытарствах.

Гульсара и в самом деле пришла в себя, когда все машины остановились перед спуском с перевала — водители принялись простукивать носками ботинок скаты, проверять тормозную жидкость, — и вновь произнесла нежно: «Миша, милый», — но сознания больше не теряла. Выходит, не сон, не видение — она и впрямь спасена. Ее спас любимый…И как она могла усомниться в его верности, в его мужестве?! Она откроется ему, но не теперь, позже, после нескольких лет совместной жизни, пока же — молчок.

Когда «уазик» начал спуск, перед ее взором открылось множество очень крутых серпантинов, слева — скала, а справа — обрыв, и Гульсара не сдержалась:

— Ой! мамочка!

Очень похоже на то, как ойкала Марина, всплескивая руками.

 

Глава двенадцатая

До самой Гульчи Михаил Богусловский не мог успокоиться — он знал, что Абдурашидбек имеет связь с одним из так называемых оппозиционеров. И если самозваный бек успел уже узнать о происшедшем, то вполне может попросить хлеботорговца устроить засаду или заложить фугас на дороге. Потом он сам станет подтрунивать над собой, рассказывая Гульсаре о своих опасениях, но сейчас он испытывал настоящий страх.

Гульчу миновали без малейших происшествий, а дальше нападения можно было не опасаться — чем ближе дорога к городу, тем оживленней. Километров за пять от Оша их встретили пограничники Ошского погранотряда на «Волге». Все! Теперь они под охраной. В полной безопасности. Их не поселили в городской гостинице и даже не в офицерской приезжей, а в отдельном домике, который в быту называли генеральским. Здесь были кухня, столовая и даже ванная комната — можно жить, не выходя из дома, пока за ними пришлют вертолет. А может, придется ехать назад по Хорогской дороге.

Михаил Богусловский надеялся, что Прохор Авксентьевич расщедрится и пришлет вертолет, что было бы значительно надежней, но и машину пока не отпускал. В отряд уже было доложено об успешном завершении операции, и теперь оставалось только ждать приказа.

— Сутки или двое проведем в этом уюте, — высказал свое предположение Михаил, и Гульсара согласилась, хотя ей очень хотелось побывать у своих двоюродных сестер, две из них жили в Оше, но она ни словом не обмолвилась о своем желании. Страх еще не покинул ее.

Миновали вторые сутки, а никакой команды от начальника отряда или из Душанбе не поступало, и Михаил с Гульсарой воспринимали это с недоумением. Что? Нет горючего для вертолета? Тогда поедем на машине. И вот, наконец, команда: ехать в отпуск. С проездными вопрос решен. По линии Объединенного командования пограничных войск Содружества. Гульсару словно подменили:

— Миша, милый, давай погостим несколько дней у моих родственников! У нас гость как святой. Хозяева оберегают его надежней, чем себя. После этого давай съездим в Самарканд и Бухару. Не больше недели потратим. А дальше — через Ташкент в Москву. Успеем со свадьбой, если заранее предупредим бабушку и отца с матерью.

Не сразу ответил Михаил Гульсаре. Ему очень хотелось исполнить ее желание, ибо он понимал, как важно для нее восстановить родственные отношения, показаться своим сестрам, которые потеряли с ней связь, но он не мог самостоятельно решить этот вопрос. Нужно посоветоваться с командованием погранотряда, так как, пока они с Гульсарой здесь, об их безопасности заботятся киргизские пограничники.

Начальник отряда, начальник штаба и начальник разведотдела согласились, что Гульсаре Кокаскеровой грешно не повидаться с родными, только попросили адреса домов, в которых они намерены погостить, и дали мобильный телефон, попросив звонить днем через каждые два часа, а ночью его не выключать. По городу, особенно на базар, не ходить.

— Хочется хоть одним глазком глянуть на восточный базар, но ладно — подожду более подходящего времени. Только поднимусь с Гульсарой на легендарную Сулейман-гору.

— Не женившись, испытать на верность? — с доброй улыбкой спросил начальник отряда, и все остальные весело заулыбались.

Не понял Михаил вопроса, хотя видел, что мужчины шутят. Может спросить? Нет, там, на Сулейман-горе, все узнается.

— Когда соберетесь туда, обязательно позвоните. Мы пошлем наряд в штатском.

Гульсара расцеловала Михаила за радостную весть, но тут же погрустнела:

— Без подарка как? А у меня — ни копейки. С кровати подняли, ироды. У тебя тоже, наверное, пусто?

— Есть, Гульсара. Много. Предусмотрительный Прохор Авксентьевич велел взять все премиальные деньги. Вот конверт.

— Вот что значит уверенность в успехе дела! — восприняла на свой лад признание Михаила Гульсара, но тут же брезгливо фыркнула: — Деньги подонка — грязные деньги.

— Они были бы грязными, если бы он нас подкупил. Сейчас они чистые. Я не могу тебе, Гульсара, до времени открыться, но верь: ни я, ни Прохор Авксентьевич, ни Латып Дадабаевич не продались за доллары. — И тут же перевел все в шутку: — Знаешь поговорку: дают — бери, бьют — беги?

— Ладно. Давай собираться.

— Вначале я передам приказ подполковника Костюкова его водителю и спутникам моим, тебя спасавшим. Пусть возвращаются домой.

— Я с тобой. Поблагодарю своих спасителей.

Через час, отказавшись от «Волги», они вышли через проходную и оказались на пыльной улице, хотя целиком заасфальтированной. Даже пирамидальные тополя, росшие стройно между дорогой и тротуарами, казались изрядно запыленными, изнывающими от машинной гари и палящего солнца.

— Минутах в пятнадцати отсюда дом сестры Лайлы. Она самая старшая. К ней первой. Магазины по пути будут. Что-нибудь выберем.

Вот и массивные ворота с калиткой в высоком глинобитном дувале, через который во многих местах свисают виноградные лозы с янтарными гроздями. Как и во всех дворах, калитка снабжена медным кольцом с медной же пластиной под ним.

— Твое право стучать, Гульсара. Екает, наверное, сердечко?

— Не говори. Давно не виделись. Переполох сейчас начнется.

Перво-наперво забрехали собаки. Судя по басовитости — волкодавы. Затем шлепанье ног и вопрос:

— Кого Аллах послал? — Это был голос Абдаллы, хозяина дома и главы семейства.

— Это я, Абдалла. Гульсара. Со своим нареченным.

— О! Аллах! — Возглас, полный радости, следом строгое: «Турдеса», — на собак. Щелкнула задвижка. — Заходи, родная, нами потерянная. Заходите, гости дорогие. — И громко: — Лайла, встречай дорогих гостей. Гульсара пришла!

Лайла в шелковом легком платье выпорхнула было из двери, но, увидев чужого мужчину, юркнула обратно. Абдалла же, весьма довольный, пояснил:

— Она верна шариату. Истинная мусульманка.

— Извини, Миша, нас с тобой разлучат. Ты — на мужской, я на женской половине. Пока еще ты мне не муж, а соврать я не смогу.

Гульсара чуть не бегом кинулась к дому, Абдалла хмыкнул:

— О, женщины.

Говорил он по-русски чисто, почти без акцента. Как потом узнал Михаил, Абдалла преподавал в сельскохозяйственном техникуме русский язык, но потому, как ухожен был двор и сад, Михаил решил было, что тот занимается лишь садом и огородом. Этому впечатлению способствовал сам хозяин, который с великим удовольствием знакомил русского гостя с великолепием среднеазиатской природы.

Дорожка к террасе с резными колоннами огибает довольно большой хауз с камышовым островком посредине, где было устроено уютное гнездовье для супружеской пары лебедей, а сами они в дремотной расслабленности наслаждались тенью от векового орехового великана. Дорожка до самого хауза и за ним, до террасы — в живой изгороди из пионов и роз. За этой живой изгородью, справа и слева, деревья — персик, урюк, груша, айва, миндаль, гранат и инжир. — Все это отягощено плодами, манящими своей спелостью. Виноград же, росший по всему периметру дувала, манил крупными, будто подернутыми инеем гроздями самых разных цветов и оттенков — от янтарных до кроваво-красных..

— Я предлагаю попробовать дар каждого дерева. Нет ничего вкуснее, чем плод с ветки.

— Смогу ли я осилить? Такое разнообразие.

— Сколько душа позволит…

Душе, может быть, угодно вкусить все, но под силу ли желудку? Персик, пушистый, как утенок, и такой же крупный — слаще мармелада. Как удержаться, чтобы не съесть хотя бы пару? От инжира тоже не оторвешься. А гранаты, солнцем налитые? На выбор. Хочешь — сладкие, хочешь — кислые или кисло-сладкие, особенно хорошие.

— Нет. Все. Пасую.

— Не расстраивайтесь. Не один же день у нас поживете.

— Как скажет Гульсара.

— Неверное слово. Женщину нужно любить, но оставаться главой семьи. Ее еще у вас нет, но будет. Диктатура в семье — очень плохо. Особенно диктатура женщины. Демократия — еще хуже. Демократия — это хаос. Как в государстве, так и в семье. Разумное сочетание диктата и демократии — вот та золотая середина. Извините за назидание. Но я по праву старшего, создавшего семью более десяти лет назад, могу себе это позволить.

Абдалла явно не спешил вести гостя в дом. У хауза он стал рассказывать о себе, о жене, о сыне и дочери, о том, как Кокаскеров, большой пограничный начальник, помогал своим сородичам встать на ноги. Он явно рассчитывал на ответную исповедь, и Михаил охотно отозвался. Начал с Кокаскерова.

— Мой дед студеным утром принял на руки дитя, которого Кул назвал Рашидом. Рашидом Кокаскеровым. Мой отец служил на одной из застав в отряде Рашида Куловича и только благодаря его внимательности остался жив. Случайно мы встретились с Гульсарой, но корни наши переплелись давно.

Не скрыл Михаил от Абдаллы, которого уже считал своим родственником, и то, что пережила Гульсара, рассказал о ее спасении и о возможном преследовании Абдурашидбеком в дальнейшем.

— О! Аллах! — воскликнул Абдалла. — Что нужно шакалам?! Они добыли себе богатства на крови и страданиях народа, жиреют и по сей день. Распоясались, нет на них управы! Но в нашем доме вы с Гульсарой в безопасности. Мои собаки разорвут любого, кто попытается проникнуть во двор. Есть у меня и ружье.

— А у меня — пистолет.

И оба заулыбались, поняв, что их храбрость — не спасение от невзгод. Если Абдурашидбек пошлет за Гульсарой погоню, то пошлет не глупцов. Смелых и коварных пошлет. Нанесут они удар неожиданно. А значит, нужно быть готовыми противостоять коварству.

Легко, как ветерок, подпорхнула к хаузу семилетняя дочка Абдаллы в ярком шелковом платьице, на которое ниспадали сорок смоляных косичек. Стрельнула игривыми глазками на Михаила:

— Здравствуйте… — Затем к отцу — Мама велела передать, что дастархан расстелен.

Михаил предполагал увидеть вполне европейское жилище, но в просторной комнате с сандалом посредине все было не так, как, по его представлению, должно быть в доме преподавателя техникума, образованного человека, познавшего преимущества цивилизованного быта во время учебы во Фрунзенском педагогическом институте. Здесь все устроено на восточный лад: ковры на полу, ковры на стенах, в нишах подушки и одеяла громоздятся. Лишь столик над сандалом чуть повыше принятых в азиатских домах, и нет большого квадратного одеяла, каким обычно принято покрывать сандал.

Спокойно опускай ноги на бетонные ступени углубления, куда в прохладные зимние ночи ставится жаровня с углями для обогрева комнаты. А если сандал накрыт одеялом, спать под ним очень тепло.

Десятилетний сын Абдаллы, названный в честь знаменитого сородича Рашидом, ждал отца с гостем уже за столом и даже начал пробовать закуски…

— Здравствуйте, — поприветствовал он Михаила, почтительно склонив голову.

— Ты поступил неправильно, сев за стол раньше старших. В своей семье такое не осудительно, но у нас гость. На будущее учти.

— Хорошо, отец.

Застолье затянулось до самого вечера. Прогулка по двору при закате солнца, потом Михаила отвели в отведенную ему комнату. Как не удивительно, с кроватью. С единственной, наверное, во всем многокомнатном доме, который имел две отдельные входные двери. Одна — на женскую половину, вторая — на мужскую.

Следующий день не принес ничего нового. Продолжение дегустации плодов в саду, долгие трапезы за столиком над сандалом — скучное однообразие. Тягуче ползет время. Вместе с женщинами было бы куда приятней и веселей.

Единственная лишь отдушина — беседы с Абдаллой. Он хорошо знает историю не только края, но всей Средней Азии. Его интересно слушать, интересно познавать новое, особенно о вековых традициях Востока. Но разве помешало бы рассказам присутствие Гульсары и ее двоюродной сестры Лайлы?

На следующее утро Абдалла ушел в техникум на уроки, и Гульсара, воспользовавшись этим, позвала Михаила на террасу. Не прильнула, как обычно, обозначив свои чувства лишь воздушным поцелуем.

— Извини, не могу познакомить тебя с сестрой. Она настоящая мусульманка. Не хочет выходить к тебе в парандже, а без паранджи — не может. Великий грех. Если нам еще раз доведется побывать здесь, когда станем мужем и женой, будет гораздо проще. Ты уже будешь им родней. Я понимаю, тебе скучно, но потерпи, милый. После обеда мы пойдем к другой семье. Согласен?

— Конечно. Но у меня есть встречное предложение — давай отправимся на Сулейман-гору. Ведь это по пути?

— Хочешь проверить мою верность еще до свадьбы? — с мягкой улыбкой спросила Гульсара. — Наслушался Абдаллы.

— Не совсем так. Подобный вопрос задали мне еще в отряде. Там я не хотел показаться незнайкой, а у Абдаллы все расспросил. И теперь я понимаю твое желание побывать в Самарканде и Бухаре…

— Там мои родственники.

— Верно. Но те города — цитадели мусульманской культуры Средней Азии.

— Обратил тебя в свою веру Абдалла. Что ж, интересы наши совпадают, и мы посетим Самарканд с Бухарой. Но я изменила свое намерение. Поразмыслив, поняла, что беспечность для нас сейчас — непозволительная роскошь. Мы побываем в этих городах. Обязательно. Только не сейчас. Пусть пройдут годы. Я боюсь Абдурашидбека.

— Скорее всего, ты права.

Они долго гуляли по саду, теперь уже вместе выбирая самые спелые плоды, и они Михаилу казались еще вкуснее, чем вчера. Потом они любовались парой лебедей, и Гульсара философски изрекла:

— Вот пример верности супружеской. Если бы и люди так…

— О человечестве не скажу, а в нашем с тобой счастье вполне уверен.

— Я тоже. Пока же скучай. Абдалла вот-вот вернется. Я иду на женскую половину.

Разговор этот у них продолжился на Сулейман-горе. Разные мысли были у них, когда поднимались на священную для мусульман гору, вернее, возвышенность, более похожую на насыпной курган, если бы не пещеры у подножия. Михаил пытался понять, в каких из этих пещер, вовсе неглубоких, смог укрыться Бобур со своими телохранителями. Скорее всего, преследователи не могли даже подумать, что беглец укрылся в пещерах, загнав себя таким образом в ловушку, — они просто-напросто проскакали мимо. А уже значительно позже, спустя века, появилась легенда о длани Сулеймана-пророка. Но вполне возможно, что ее сочинил сам Бобур, дабы поднять свой авторитет в глазах правоверных.

У Гульсары же совсем иные мысли. Она подвела Михаила к углублениям в камне, которые за тысячелетия образовали дожди и ветры.

— Когда жена, как я полагаю, надоедала мужу, он вел ее сюда и толкал головой в такую ямку. Если голова не совпадала с вымоиной, сбрасывал жену с обрыва вниз — как изменницу. Знай, если я тебе надоем, только скажи — и я сама брошусь вон с того обрыва.

— Гульсара?!

— Я сказала то, что сказала. Слова мои — на всю жизнь.

Очень грустные мысли у Гульсары, а он не почувствовал ее душевной отрешенности, поглощенный мыслями о далеком прошлом и потерявший нить сегодняшнего. Она же своим нежным сердцем это почувствовала — он хотел покаяться, но она заговорила тоже не о них самих, а о далеком прошлом, и мысли ее не удивили Михаила. Она не единожды упоминала об обычаях далеких предков хоронить вместе с покойником коня и его жену — любящая женщина, как и преданный воину боевой конь должны были сопровождать его в царство мертвых.

«Долго еще мы с Гульсарой будем узнавать друг друга», — подумал Михаил.

Очередной звонок по мобильнику в отряд — доложить, что все в порядке, но в ответ он услышал совет как можно быстрее покинуть Ош. Усиленный наряд выслан к Сулейману — для охраны и сопровождения их до гарнизона отряда. Получены тревожные сведения, о которых нельзя говорить по телефону.

Разговор в отряде состоялся основательный. Не хотели киргизские коллеги тревожить Гульсару. Им очень хотелось содействовать ее желанию — посетить всех родственников, и они согласились на это с условием: днем можно находиться у родных, а на ночь — в отряд. Михаил Богусловский принял условие безоговорочно, но Гульсара, когда Михаил пересказал ей часть разговора с начальником отряда и начальником разведки отряда, предложила иное: сходить еще к одной сестре на часок-другой, сказать ей, чтобы извинилась перед остальными родственниками, и вернуться за высокий забор пограничного городка. Улететь из Оша надо с первой оказией.

Михаил предположил, что киргизские пограничники немного перестраховываются. И в самом деле, чего ради им головная боль? Остались они с Гульсарой в городе, в котором, как известно, довольно много активных исламистов, вот и хотят отрядные руководители поскорее отправить гостей в Москву, сняв с себя всякую заботу. Но как он был благодарен киргизским коллегам, когда позже, уже по возвращении из отпуска, его познакомили с ориентировкой на того же Игрока. На этот раз, не зная, конечно, о двойной игре одного из своих доверенных лиц, послал бек этого завербованного агента с заданием — организовать захват Гульсары и ее лейтенанта, выйдя на связь с так называемой оппозицией. А если лейтенант станет сопротивляться, покончить с ним. У двойника были все адреса ошских родственников Гульсары.

И вновь человек, которого Богусловский видел всего один раз, когда главу задержанной контрабандистской группы вербовали для игры с Абдурашид-беком, подал руку помощи. Вряд ли агент помнил о встрече с Михаилом Богусловским, ибо он не играл никакой роли при его вербовке, — он просто честно исполнял взятую на себя роль информатора. Попутно он извещал обо всем, что ему удавалось узнавать, а не только адреса и явки активных членов партии Освобождения Ислама.

— Улетаем в любой момент, когда вы решите… — Передав совместное с Гульсарой решение начальнику отряда и поблагодарив его за неоценимую помощь в освобождении Гульсары, Михаил добавил: — Навестить родственников Гульсары мы обязательно приедем. В более подходящее время. Надеюсь, мы еще встретимся.

— Вертолетом до Фрунзе, — по привычке начальник отряда назвал столицу Киргизии прежним именем. — Билеты вам будут обеспечены на первый же рейс.

Несколько минут на сборы — и в воздух. Вроде бы можно спокойно вздохнуть — позади опасность, но Михаил видел, что Гульсара напугана известием, и, быть может, не столько за себя и их двоих, сколько за родственников, как бы те не пострадали из-за них. Успокоилась она только в Москве, когда позвонила Абдалле и услышала его спокойный отчет: да, люди Абдурашидбека навестили всех родственников, но никого не обидели.

Она вздохнула с облегчением и все же проговорила с явной грустью:

— В Москве тоже есть ярые сторонники халифата, как вы с Прохором Авксентьевичем говорили. Могут, Миша, найти нас с тобой и здесь.

— Вполне. Но не так скоро. А нам что: пару недель поживем — и к себе на заставу. В самую гущу борьбы, но там враг виден.

— Успокоил, — улыбнулась уже не так грустно Гульсара.

— Это мною избранный путь, осознанный. Думаю, и ты поняла, что не будет у нас с тобой спокойной, безмятежной жизни.

В ответ Гульсара поцеловала его. Нежно. Преданно. И в этот самый момент в гостиную вошла Анна Павлантьевна. Она добродушно упрекнула Гульсару:

— Избалуешь, внучка, Мишу ласками. Привыкнет к ним.

— Не привыкну, бабушка. Не привыкну.

— Все мужчины одинаковые… — Поерошила ласковой рукой волосы Михаила и добавила: — Но я не нравоучения пришла читать. Поехали, внучка, примерять подвенечное платье. Первая примерка. Нам нельзя срывать примерки, дабы швея не припозднилась с исполнением заказа. День венчания нельзя переносить — жизненного пути не будет, какой задуман.

Бабушка предложила венчаться в церкви, чтобы, как она сказала, до гробовой доски Бог соединил их. Она твердо верила, что Бог прибрал ее мужа так рано оттого, что они не венчались, а регистрировали свой брак, да и то не сразу, а когда позволили обстоятельства. Слово казенное ее коробило всегда — одно дело обвенчаться, а совсем иное — зарегистрировать брак. Какой брак? И почему — брак? Может быть, семья самая образцовая, но все равно — брак.

Отец и мать Михаила сразу же согласились с ее доводами. Не возражал и Михаил. Вопрос задала Гульсара. Да, она вполне разделяет взгляды бабушки на супружество, но как быть, если она, Гульсара, не крещеная?

— Я постараюсь преодолеть это препятствие. Сегодня же переговорю с настоятелем храма Всех Святых, которого я прихожанка.

И уже вечером она — не пересказывая всего разговора с настоятелем храма, а он наверняка был не так уж легким — известила:

— Слава Богу, настоятель сдался. Обвенчает по всем канонам православия. День назначен. Все зависит от нас. Мы с фатой и платьем не должны припоздниться.

— Мне оплачивать заказ на венчание или это сделает Гульсара? Как по укладу?

— По укладу не нужно обижать ни бабушку, ни отца с матерью. Все расходы на свадьбу мы берем на себя. Нет-нет, никаких возражений. Пир не в нынешних ресторанах, где полно всякого безобразия, а в Культурном центре пограничных войск. Ты, Миша, там бывал не единожды, своди до свадьбы невесту свою туда в музей. Пусть поглядит и на трапезную. Если вам по душе, на том и остановимся. Думаю, поздравить приедут из Главного управления.

Анна Павлантьевна никак не воспринимала новые названия в пограничных войсках, твердо придерживалась прежних, и Михаил к этому привык еще в курсантские годы. Что же касается генеральских поздравлений, он сомневался, есть ли в этом необходимость. Лейтенант женится. Велика ли шишка?

— Не скромничай, внук. Лейтенант — да. Но какой? Ты — продолжатель знатной пограничной династии. Ты, по сути, восстанавливаешь старые благородные традиции, и это очень важно.

— Не приукрашивай, бабуля. На заставах и в отрядах служат много сыновей и внуков известных ветеранов пограничных войск. Я — один из многих.

— Не скажи. Твой род — древнейший пограничный род. Нельзя этим не гордиться!

Все. Больше бабушке перечить не стоит. В молодости она, вернее всего, так не думала, не полнила себя чрезмерной гордостью. Просто она была верной и надежной женой пограничника. Старость много меняет в человеке. Особенно, если ему во многом потакают. Но, с другой стороны, старость — время мудрое, и в восприятии действительности мудрого человека много рационального.

День венчания приближался стремительно. Все шло ладом, и только с посаженым отцом чуть было не случилась осечка. По мысли Анны Павлантьевны, венец над головой Гульсары следовало держать Вике Владимировне, дочери Оккеров, жене генерала Заварова, а над головой Михаила — самому генералу Заварову. И еще она настаивала, чтобы все пограничники были одеты по форме и при орденах. Нельзя, по ее утверждению, под гражданское платье прятать то, чем нужно гордиться. Она позвонила Ларисе Карловне, и та вполне согласилась с подругой, однако Игнат Семенович встал на дыбы:

— Играть на старости лет шута?! Избавьте.

Он не признавал церкви как таковой. Попов называл шарлатанами и пиявками, высасывающими кровь народную. По его мнению, они извратили учение Иисуса Христа, который проповедовал молитву тайную, разговор с Всевышним — наедине. Никак он не соглашался идти в церковь, тем более в форме и при орденах.

— Свадебный генерал! — фыркал он. — Шут гороховый.

Начали вести разговоры о другом посаженом отце, перебирая всех друзей, но Лариса Карловна твердо заверила, что переупрямит упрямца. И надо же, добилась своего. Смогла внушить, что не шутом гороховым он пойдет в церковь, а прославленным генералом, благословляющим лейтенанта на ратную службу Отечеству. Вот так и получилось, что все задуманное Анной Павлантьевной исполнилось, и она с удовлетворением заключила:

— Слава Богу. Вас, внуки мои, ожидает счастливая жизнь. Долгая и дружная. Я загадала, и все сошлось в моем гадании.

Вот и час венчания. Служки храма встречают кортеж у самого входа и ведут к алтарю. Он освещен только восковыми свечами. Так захотела Анна Павлантьевна; каприз ее стоил дорого. Зато очень впечатляет.

На венчании присутствовало не так уж много людей, лишь самые близкие друзья, и Лодочниковы были здесь. Только ради приличия Анна Павлантьевна позвонила Акулине Ерофеевне, и та сразу же приняла приглашение:

— Сыновей с их женами возьму.

— Прекрасно. В храме Всех Святых. В три пополудни.

Все шло чинно. Обручальные кольца на алой бархатной подушечке, кадило в руках настоятеля (он самолично вел обряд венчания), церковный хор в полном составе — все по самому высшему классу. Над головами Гульсары и Михаила — венцы. Вика Владимировна держит венец с гордостью, немного раскрасневшись от волнения, а Игнат Семенович явно смущен, хотя и бодрится. Благо, что обряд не слишком долог: вот затянул здравицу хор, настоятель окропил обвенчанных святой водой и, отгоняя злых духов (а разве им место в храме Божьем), подымил кадилом — все. Пора на выход. Другие ждут своей очереди. И только молодожены переступили порог храма, как зазвонили колокола. Торжественно.

Звон, как выяснилось позже, не был заказан. Просто совпадение. Звон по иному поводу. Но, как заключила Анна Павлантьевна, — это глас Божий возвещал о счастье.

Анна Павлантьевна была возбуждена донельзя, вроде бы вся на пружинах, и Михаил с отцом даже поделились опасением: не заболеет ли она после такого возбуждения? Но ничего стоящего ни тот, ни другой придумать не могли, чтобы снять у бабушки чрезмерную возбужденность. Не отправлять же ее домой?

Поздравления за праздничным столом одно другого душевней, хотя все традиционно стародавние: любви, счастья, кучу детей, на радость прабабушке и дедушке с бабушкой, но вот поднял фужер с шампанским Иосиф Сильвестрович. Переждал, пока перестанут жужжать изрядно уже охмелевшие гости, давая тем самым сразу почувствовать важность тоста. Уверенная в себе поза, даже можно сказать — горделивая. Взгляд поверх голов, — так смотрят обычно сильные мира сего, — и смолкли постепенно голоса, а Лодочников отверз уста:

— Я присоединяюсь, как и вся наша семья Лодочниковых, к тем поздравлениям, какие здесь были высказаны, но хочу сказать о более существенном.

Наш президент призывает нас к единению и согласию. К единению всех сословий ради будущего России. К единению народа и власти. К единению народа и армии. Да, армия, особенно пограничные войска, была в загоне, авторитет ее в народе упал. И это сказалось даже на отношениях наших семей, наших давних единых кланов. Призыв президента к единению и согласию касается каждого гражданина нашей страны, касается и нас с вами. Вот я и предлагаю выпить за единение и согласие наших семей, как малой частицы великой страны.

Кто-то, хотя и с недоумением, поднял фужер или рюмку, но многие насупились. Тамада нашел выход из положения:

— Объявляется перекур.

Атмосфера дружбы и согласия за праздничным столом враз исчезла. И восстановить ее, хотя после перерыва все старались быть веселыми, не удалось. Зато во время перерыва и оставшиеся в зале, и перешедшие в холл горячо обменивались мнениями по поводу весьма нелепого тоста за свадебным столом.

Анна Павлантьевна — Вике Владимировне:

— Ткачи-Буберы — Лодочниковы всегда были с выкрутасами. Бог не дал им твердой линии.

Не совсем так. Держались они линии. Твердой. Своей. Далекой от линии чести и неизменной — от предков до нынешних их потомков. Только Анна Павлантьевна не хотела этого понимать. Вика же была далека от Лодочниковых, они мало ее занимали, поэтому она не возразила Анне Павлантьевне.

Гульсара — Михаилу:

— Я в недоумении: зачем на нашей свадьбе этот коварный индюк? Он вроде бы друг или, скорее, слуга оборотня-депутата, а тот наверняка приложил руку к моему похищению. Ты же сам, Миша, мне об этом говорил.

— Верно, милая Гульсара. Очень даже верно. Одно скажу в оправдание: так нужно. Больше пока не могу сказать даже тебе. Я дал слово Прохору Авксентьевичу. Ты извини меня за скрытность. Придет время — ты все узнаешь. Пока же, прошу, не выказывай своего недовольства. Будь с Лодочниковыми, как со всеми, ровной.

— Магическое: так нужно. Принимаю. С условием, что впредь у тебя не будет ни одной тайны, как и у меня от тебя. Это твоя последняя тайна.

— Слово чести.

А вот у генерала Заварова произошел разговор с самим Иосифом Лодочниковым. Он, взяв того за локоток, отвел в сторонку от гостей.

— Ты, Иосиф, предложил выпить за согласие и примирение, но с кем? Не призывать бы свой народ пустыми лозунгами, а покаяться бы перед ним, и не только на словах, а еще и делом доказать раскаяние. Как я могу примириться с теми, кто в одну ночь сделал меня нищим? Я всю жизнь служил Отечеству верой и правдой, рискуя жизнью каждый день, каждый час. Граница есть граница. Еще и война. Что с того, что образовались у меня небольшие сбережения? Все прахом. Обворован. Ограблен. И не только я. У меня хоть пенсия такая, что на сносное питание хватает, а миллионы превратились в нищих и продолжают нищать, хотя все, кто у власти, взяли моду вещать безответственно, что они в долгу у ветеранов. Так отдайте долг, а уж после говорите об единении. А что сейчас получается? Те, кто без стыда и совести ограбил страну — оборотные капиталы заводов и фабрик, колхозов и совхозов и прочее, — нас поучают с думской и правительственной трибун, наставляют, как нам жить, как строить светлое будущее, обливают помоями Компартию, которую они же и возглавляли. Перевертыши. До переворота, так называемого демократического, они построили себе коммунизм, запудривая мозги народа идеей о светлом будущем, сегодня они же построили себе капиталистический рай, клятвенно заверяя, что годов этак через пятьдесят, а то и чуток позже пустят в этот рай и нас. Смогу ли я примириться с ними? Не примирюсь никогда! А таких, как я, даже не тысячи, а миллионы. Не примирюсь я и с новой идеологией, которая пропихивается через церковь, — радуйся тому, что имеешь, ибо каждому от Бога. Не ропщи, раб божий. Почитай власть, ибо она от Бога. А я не хочу быть рабом. Я не хочу почитать полубандитскую власть, елейно вещающую и в то же время набивающую свою мошну, прикрывшись дырявым зонтом реформ! Не нравится, господин Лодочников? Что же делать? Против фактов не попрешь. А что касается единения наших семей, тут тоже все зависит от вас, дорогой мой. Основа нашей жизни — честь и совесть. Если это устраивает вас — милости просим. А если слова разнятся с делом — просим пардону. Вот тебе, Иосиф, правда-матка. Доволен или нет, твоя проблема. Проблема Лодочникова. Твоих возражений я слушать не стану. Не авторитетно для меня твое слово.

Под локоток провел Иосифа Лодочникова в зал, где гости рассаживались за столом, чтобы продолжить торжественную трапезу.

Один только Михаил Богусловский, когда наступило время прощаться с гостями, похвалил Иосифа Лодочникова, хотя и вполголоса. Тот удивился и обрадовался.

— Толковый тост ты сказал, — кивнул ему Михаил. — Нам нужно единение.

Михаилу удалось скрыть желание плюнуть в эту наглую рожу.

Следующий день — день отдыха и обсуждения планов на медовый месяц. Коротким он у них будет. Когда Михаил сказал Гульсаре о просьбе Марины поспешить с возвращением, так как они с Латыпом не станут без них справлять свадьбу, Гульсара сразу же согласилась через неделю, в крайнем случае, через полторы покинуть Москву. Походят по музеям — и в отряд. От отпуска еще останется немного времени, можно будет помочь друзьям. Не менее важно поближе познакомиться с женой Прохора Авксентьевича и даже подружиться.

— Значит, выделяем на все неделю…

— Да. Третьяковка, Кремль, Гостиный двор, Китай-город, переулки старой Москвы, Останкинская башня и ВДНХ. Все остальное — в следующие приезды.

Однако не удалось им реализовать даже эту программу. Первый поход — в Кремль. Гульсару покорила красота увиденного. Храмы, поражающие своим величием и вместе с тем легкостью, ажурностью. А Кремлевские стены? Могучие, построенные века назад, они сохранили на себе ветер времен. Или Царь-колокол и Царь-пушка? Гульсара долго стояла возле них, осматривала с восхищением. Нет, эти творения великих русских мастеров не были для нее внове, она много о них читала, много раз видела фотоснимки и рисунки, но потрогать могла впервые.

— Знаешь, Миша, какие кощунственные мысли появились у меня? Трудились в поте лица гениальные творцы, а для чего? Колокол не смог даже подняться на звонницу, пушка ни разу не выстрелила по врагам. Пустой труд.

— Удивительно, но и меня, Гульсара, посещали подобные мысли. Но в связи с сегодняшним днем. Вот послушай только один факт. Пограничники и таможенники на пунктах пропуска мучаются, проверяя транзит на наркотики и взрывчатку, а в Ленинграде, то бишь Петербурге, изобретен понимающими наши нужды людьми прибор, который может буквально просвечивать фуры и контейнеры. Приглядывайся только, есть ли героин или пластид. А в итоге что? Пшик. Не нашлось людей, чтобы поддержать хорошее дело. Любое безделье или даже явное вредительство объясняют тем, что нет денег, как не нашлось прежде крепких канатов, чтобы поднять колокол. Я вижу здесь некую закономерность. Колокол расколот, изобретение продано за границу, и там приборы эти запущены в серийное производство. Но нужда в конце концов заставит нас внедрять их. Станем покупать. За валюту. С ярлыком фирмы европейской. Обыватель же, не зная подоплеки, зацокает языком: могут же делать в Европе. А разве подобный факт единичен? Тысячи их. Сотни тысяч! И выходит, будто Россия — лапотная неумеха.

Вроде бы не тема для разговора в медовый месяц, но как подобный обмен мыслями открывает души, как их сближает, показывая единое восприятие мира.

Еще раз столь же серьезный разговор произошел у картины Александра Иванова «Явление Иисуса Христа народу». Гульсара говорила так горячо и проникновенно, что Михаила даже оторопь взяла. Сам он с детства любил книги, к тому же имел прекраснейшую возможность читать и современные, и старинные произведения не только русских классиков, но немецких, французских, древнегреческих, знал прекрасные переводы Веда и даже Зенд Авесту. Весьма начитанный Михаил новыми глазами посмотрел на свою жену. До этого они переходили из зала в зал прекрасно отреставрированной картинной галереи, несколько дольше останавливаясь у некоторых картин. И вот — почти во всю стену великолепное творение русского живописца. Гульсара замерла и долго стояла молча, затем заговорила вполголоса, будто боясь спугнуть тишину:

— Ты знаешь, я засматривалась на репродукции этой картины в альбомах, они всякий раз вызывали трепет, но сейчас я не пойму, что со мной происходит. Я потрясена. Я сломлена. Тот вопрос, который будоражил мою душу, вновь остается без ответа: что хотел сказать художник, создавая это монументальное полотно? Присмотрись, Миша, сколь разные лица, но, если еще внимательней вглядеться — какая сила духа! Идеи духовного возрождения человечества, владевшие художником, так актуальны сегодня… Видимо, современники Иисуса знали о нем куда больше, чем мы.

— Не сельской учительнице русского языка и литературы тебе быть, а ученым историком. В библиотеке отца, которую он унаследовал от наших предков, более сотни книг по истории религий мира, книг о жизни Иисуса. Добрая половина из них — не канонические. Для начала тебе этого вполне хватит.

— Мечты… Ведь мы скоро уезжаем.

— А ты начинай. Дерзай. Я — твой первый помощник. Я, моя дорогая, немало религиозной литературы читал и смогу тебе для начала подсказать, помочь выбрать.

— На заставе?

— Да, на заставе. Она же не тюрьма. Для начала возьми сочинения декабристов. Почитай их философские трактаты, написанные в годы каторги, размышления о религии, об истории. Они почти все публиковались в периодической печати того времени, но и сейчас представляют большой интерес. И потом, мы же не век будем на заставе. Я еще раз советую тебе настоятельно — дерзай. Мы возьмем с собой десяток хороших книг. Хватит до следующего отпуска. Наладишь связь с Центральной библиотекой в Душанбе. Многое можно делать на заставе, было бы желание.

Гульсара, хотя в зале были люди, порывисто поцеловала Михаила:

— Спасибо!

Домой они возвращались в приподнятом настроении и даже не сразу обратили внимание на стоявшую у подъезда «скорую».

Первый тревожный вопрос задала Гульсара:

— Не к бабушке ли нашей вызвана? Ей после свадьбы явно нездоровится. Переволновалась. А это для ее лет опасно.

Тревога Гульсары передалась и Михаилу. Он ускорил шаг. И тут дверцы лифта раздвинулись: двое мужчин в белых халатах вывели, бережно поддерживая под руки, бабушку. Вернее сказать, они несли ее.

— Бабуля! — кинулась было к ней Гульсара, но врач остановил ее.

— Осторожно. Ее нельзя волновать.

— В какую больницу? — спросил Михаил.

— В Кардиологический центр. Сегодня к ней никого не пустят. Поместим ее в реанимацию.

— Я могу быть сиделкой.

— У нас достаточно квалифицированных сиделок.

Через час квартира Богусловских заполнилась друзьями. Атмосфера была гнетущая. Все предчувствовали недоброе. Не сдюжит сердце, знавшее столько горя. Но не горе, подкосило Анну Павлантьевну, видно, не по силам ей оказались свадебные хлопоты. Это особенно угнетало.

Обнадеживающий звонок первого заместителя начальника Главного управления пограничных войск:

— Мы связались с руководством Центра и попросили проявить максимум внимания к Анне Павлантьевне. Обещали. Последняя информация такая: жизнь ее вне опасности. Завтра можно будет ее навестить. После шестнадцати. Я тоже подъеду…

Увы, надежда эта рухнула на исходе ночи. Друзья к этому времени разъехались, успокоенные сведениями из Кардиоцентра. Но ни Иван Владленович, ни Ксения Владимировна, ни Михаил с Гульсарой спать не могли. Коротали ночь за чаем, вспоминая все самое хорошее из жизни Анны Павлантьевны и обсуждая, что завтра отнесите ей. Решили:

— Позвоним утром в Центр, выясним, что ей нужно и что можно.

Увы, все случилось иначе. Тревожный звонок ворвался в ночной дом. К телефону бросился Иван Владленович, все остальные — за ним.

— Слушаю.

— Крепитесь. Мы оказались бессильны…

Ксения Владимировна всхлипнула, Гульсара зашлась в рыданиях. Она не знала своей бабушки — так получилось, что та покинула бренный мир, когда Гульсаре не исполнилось еще и годика. Она впервые узнала ласку, познакомившись с бабушкой Михаила, и всем сердцем прикипела к ней. И надо же такому случиться: радуясь за них, она надорвала старческое сердце.

Михаил, едва сдерживая слезы, успокаивал Гульсару, но ничего не помогало, и тогда ее увела в спальню Ксения Владимировна, чтобы вместе выплакаться и взять себя в руки, ибо слезами горю не поможешь, и коли Бог призвал ее к себе, что ж тут поделаешь?

Утром Михаил поехал в Управление, чтобы позвонить по ВЧ Прохору Авксентьевичу. Услышал в ответ горестный вздох и совет:

— Не спешите. Помяните на девятый день, тогда и возвращайтесь. Изменения тебя ждут большие. Дадабаева я забираю в отряд.

Хотелось спросить, кого планируете в начальники, но посчитал вопрос нескромным. Так и остался в неведении. И даже утрата любимой бабушки не смогла заслонить тревогу: с кем предстоит дальше служить? О том, что ему могут доверить такой ответственный пост, он даже подумать не мог. Куда ему — всего год проходил в замах, еще и в разъездах много бывал.

Михаил с Гульсарой не участвовали в организации похорон. Все взяли на себя отец с матерью и два полковника, которых выделило Управление пограничный войск. Добились места на Троекуровском кладбище, где в последние годы хоронили только избранных. Оркестр — из Бабушкинского пограничного института, автобус для кортежа — тоже оттуда и еще два — из Голицыно. Народу было много. Все друзья, иные, даже перемогая недуги свои, пришли проститься, еще семья Лодочниковых, генералы и офицеры, курсанты и даже отделение для салюта — как для заслуженного ветерана войск. Торжественные, полные скорби речи, плач женщин, когда пришло время бросить в могилу горсть земли.

Анну Павлантьевну провожали со слезами, не так, как ее покойного мужа.

Горе поселилось в квартире Богусловских. Дом осиротел, хотя в нем оставались четыре человека. А Михаилу с Гульсарой особенно тоскливо днем, когда Иван Владленович и Ксения Владимировна уходили на службу. Пытаясь себя занять, они выбирали книги, которые Гульсаре нужно взять с собой, да бродили по переулкам старой Москвы. Так время проходило немного быстрей…

Честно говоря, они бы давно сели в самолет и отправились на заставу, но разве допустимо такое? Раньше девятого дня никак нельзя. Да и не поймут их родные и друзья.

 

Глава тринадцатая

Они не стали брать такси, подошли к стоявшему на краешке автостоянки «Москвичу» и попросили довезти их до центра. Адрес решили назвать только при въезде в город. Хозяин «Москвича» несказанно обрадовался. Ему ждать самолета не менее четырех-пяти часов (он опаздывал по погодным, как объяснили, условиям), а тут как с неба свалился заработок. Он помог уложить в багажник вещи и жестом радушного хозяина пригласил:

— Прошу в мой лимузин.

Вроде бы все они сделали правильно, но Богусловский получил выговор от дежурного по Управлению.

— Как можно так рисковать?! Вы же не в Москве. Не в России? Тут исламистов — пруд пруди. Или вам неизвестно о покушениях? Неужели трудно было позвонить?!

Что ответишь? Осталось только извиниться. По глупости, мол, по молодости. — И в самом деле, молодо — зелено. Помощник мой проводит в нашу гостиницу, точнее — приезжую, — смягчившись, объявил дежурный и добавил: — Вам повезло. Завтра в ваш отряд летит начальник штаба. Почти без сопровождающих офицеров. Места, стало быть, будут. Готовность — к девяти ноль-ноль. Действительно, в девять утра в дверь номера постучал посыльный.

— Вас, товарищ лейтенант, вызывает командующий.

Вот это — да! Лейтенант, заместитель начальника заставы — и на прием к генералу. Что за причина? Михаил Богусловский не сразу сообразил, о чем может пойти разговор. Прояснил посыльный:

— Он просил прийти с женой.

Теперь вроде бы прояснилось. О похищении, должно быть, пойдет разговор. Генерал вышел из-за стола, когда Гульсара с Михаилом шагнули в его кабинет. Указав на диван, сам сел рядом с молодоженами и сразу же заговорил: — Не знаю с чего начать. Или сочувствовать вам в связи с потерей бабушки, или восхищаться вашим мужеством? Все же, горечь потери велика. Примите мои искренние соболезнования. Для тебя, Гульсара, внучки знатного пограничника, жизнь Анны Павлантьевны должна стать примером. Ведь ты сама теперь — пограничница.

Гульсара промокнула платочком невольные слезы, стараясь сдержаться, и генерал спохватился:

— Все. Не стану больше бередить вашу рану. Давайте так, расскажите о похищении и освобождении. Начните вы, Гульсара.

Она, смутившись, не вдруг начала свой горький рассказ. Потом ее словно прорвало. О прабабушке вспомнила, особенно о том, как коварно ее и прадедушку убили, как раз вблизи того самого грота, через который уводили ее в неволю. О первой попытке похищения вспомнила, когда спасли ее сельские аксакалы, — генерал вроде бы слушал внимательно, но Михаилу Богусловскому казалось, что все это ему давно известно и не представляет для него особого интереса. И он был прав: генерал буквально преобразился, когда Гульсара начала рассказывать о своих чувствах, о своих переживаниях на горных тропах, о бережном к ней отношении похитителей и о том, какая судьба ждала ее впереди. О предложении Азиза она промолчала. От мужа она не скрыла этого факта, но нужно ли знать об этом всем? Важно другое: она своим обмороком в самый ответственный момент едва не испортила все.

— Да и я не лучше вел себя, — поддержал Михаил жену. — Не нашел ничего лучше, как загородить ее от пули своим телом. Забыл все, что отработано было до автоматизма, чего добивался киргизский коллега подполковник Саркисов.

— Больше никому об этом не рассказывай, — посоветовал Богусловскому генерал. — Зачем напраслину на себя возводить. Освобождение, хорошо продуманное и хорошо спланированное, состоялось. И прошла операция без потерь со стороны пограничников, разве этого мало? — Он поднялся с дивана и, пройдя к столу, нажал кнопку вызова дежурного: — Пусть входят.

Кабинет командующего заполнился генералами и полковниками. Начальник отдела кадров Управления зачитал указ о награждении лейтенанта Богусловского Михаила Ивановича медалью «За отличие в охране границы» — за умелые действия при задержании контрабандистов с крупной партией героина и за блестяще проведенную операцию по освобождению похищенной учительницы сельской школы. Богусловский хотел было признаться, что не достоин столь высокой награды, что и в первом, и во втором случае лично он действовал не блестяще, но его держали слова только что сказанные генералом: «Зачем напраслину на себя возводить…»

Прикрепил на тужурку медаль лично командующий, затем каждый из собравшихся поздравил Богусловского, пожал ему руку, а начальник штаба спросил: успели ли они позавтракать?

— Да.

— Тогда через полчаса к приезжей подойдет за вами машина.

Ни командующий, ни начальник штаба ни словом не обмолвились о том, какой сюрприз ждет его в отряде. Посчитали, многовато будет, если все сразу обрушится на голову молодого офицера. Пусть уляжется радость от полученной награды, тогда можно и вновь порадовать.

Но они и не подозревали, что радость его после награждения заслонили тревожные мысли о том, кто же будет у него начальником. И еще: не совсем была ясна цель поездки начальника штаба Управления в отряд. Если с проверкой, вез бы с собой большую группу офицеров, а с ним — только инженеры. Не догадывался Богусловский, что генерал хочет своими глазами посмотреть на то, как выполняет подполковник Костюков обещание, данное-на совещании по подведению итогов проверки служебно-боевой деятельности отряда в связи с гибелью заставы. Да, Костюков сумел добыть в Душанбе нужную технику, когда встречал свою семью, но, кроме механиков, никого больше не взял, хотя ему предлагали две бригады строителей. Он твердо заявил, что людей у него хватает. В Управлении правильно поняли отказ начальника отряда от такой щедрой помощи: он не желает привлекать к сооружению оборонительных систем на заставах много народа, ибо в строительные бригады вполне могут проникнуть сторонники халифата, каких в Душанбе достаточно. Они за деньги продадут даже мать родную. У них одно на уме — деньги и личная власть, ради этого они пойдут на все.

Верно действовал начальник отряда, но справится ли он, взяв на себя добровольно поистине непомерную ношу? Вот и прихватил начальник штаба с собой только инженеров, чтобы они сделали толковое заключение. Сам же намеревался побывать на Приостровной, где, как ему докладывал подполковник Костюков, уже построена двойная система обороны: липовая и скрытная.

Прилета вертолета в отряде ждали. На аэродром приехало встречать все командование, и, едва генерал ступил на землю, Костюков чеканным шагом подошел с рапортом. После чего, не скрывая дружеских чувств, обнял Михаила, затем Гульсару, к нему прижавшуюся. Она знала по рассказам мужа, какую роль сыграл в ее освобождении Прохор Авксентьевич, и корила себя за недобрые мысли о нем.

— Простите меня, Прохор Авксентьевич, за мои дурные мысли. Особенно когда мы спустились в Алай. Простите.

— Не стоит, Гульсара, казнить себя. Ты — молодчина… — А потом уже громко, вновь не скрывая ничего от гостей, сказал: — Помянем Анну Павлантьевну сегодня вечером у меня. Пока же отдыхайте.

— Не до отдыха лейтенанту Богусловскому. Ему работать нужно. Пройтись по всем службам, осмотреть все, что числится за заставой. Вы объявили ему наше решение?

— Извините, вылетело из головы. — И к Богусловскому: — Вы, товарищ лейтенант, назначаетесь начальником заставы Приостровная.

И вот тут Михаил Богусловский не смог сдержать себя. То награда, показавшаяся ему чрезмерной, то назначение неожиданное — ошарашивающая новость.

— Не рановато ли?

— Приказ подписан и не может обсуждаться, — сердито одернул Богусловского Костюков. — И заруби себе на носу, Михаил Иванович: рано не бывает. Бывает поздно. Не скрою, я ходатайствовал за тебя, но имей в виду: если не справишься, настою о переводе тебя на взводного. — И, смягчив тон, добавил: — Четыре года тебя учили лучшие преподаватели, а здесь ты прошел курс молодого бойца.

— Что-то новое. Курс молодого бойца? — удивленно произнес генерал.

— Ходил младшим во все виды наряда, перенимая опыт у старослужащих. Целый месяц ходил. По собственной инициативе.

— Ну, дела-а… Впрочем, толковая мысль. Особенно для тех, кто до института, тьфу ты, училища не служил на границе. Стажировки стажировками, а на конкретном участке, в конкретной обстановке — худо ли? Этот вопрос мы обмозгуем в Управлении.

— Но лучше, если не по приказу, а по доброй воле. Чувствуя ответственность…

Последнее слово осталось за подполковником Костюковым. Разве разумному слову можно что-либо возразить? Начальник штаба Управления перевел разговор на другую тему: ради чего, собственно, и приехал в отряд. Предложил свой план работы: наметить заставы, куда поедут инженеры, и определить время вылета его самого на Приостровную. Лучше всего — на следующее утро.

— Со мной начальник штаба отряда. Он и объявит старшему лейтенанту Дадабаеву о его новом назначении. Пусть со мной отправляются и лейтенант Богусловский с женой.

Подполковник Костюков хотел сам лететь на Приостровную с генералом, но перечить начальству не стал.

Ладно, и без него Дадабаев подскажет Михаилу, как продолжить игру с Исмаилом Исмаиловичем. Сейчас, когда она переходит в завершающую стадию, нужно действовать очень осторожно. Фазаны, действительно, являются контейнерами, как показала скрытая проверка охотничьих трофеев Лодочникова. Впрочем, вечером можно улучить момент и рассказать об этом Михаилу.

В городке Гульсару встретила жена Прохора Авксентьевича.

— Я — Зинаида Федоровна Костюкова. Для вас — а давайте-ка сразу на «ты», — для тебя — Зина. Ни в какую приезжую. К нам домой. У нас есть свободная комната. Помянем нашу любимую Анну Павлантьевну, земля ей пухом. Ко мне она относилась по-доброму, хотя мы встречались довольно редко. Мы с Прохором все больше на границе. Застава, комендатура и вот — отряд. Ну, что это я соловьиными баснями вас кормлю? Будет у нас время узнать друг о друге все. Пойдем-пойдем… Отдохнешь с дороги, потом пособишь поминальный стол накрыть и мужчин ждать. Наша доля такая — ждать. Мужья заняты делом, а мы ждем и держим горячими обеды. Разве это легче? Но, если любишь, все нипочем.

Михаила Богусловского, как и следовало ожидать, никто не позвал с собой, и он остался один, как неприкаянный. Им было сейчас не до нового начальника заставы. Костюков Повел генерала в свой кабинет, все начальники отделов поспешили в свои: генерал в любой момент может пригласить, и к этому нужно быть готовым. Начальство разыскивать и ждать не любит. А ему что делать?

«Нужно идти по службам тыла. До него сейчас или нет — неважно».

Зря он сомневался. Оказалось — и до него есть дело. Начальник тыла подполковник Угров слышал приказ генерала и тут же велел всем службам срочно подготовить справки о том, что числится за заставой. Более того, попросил своего зама лично принять участие в приеме и передаче заставы, сверяя отчетность и фактическое наличие. Все шло как по маслу, и к шести часам Михаил Богусловский освободился. Он сразу же пошел на квартиру Костюковых, чтобы вместе с женщинами ждать Прохора Авксентьевича. Он считал, что не вдруг отпустит Костюкова генерал, но — ошибся. Прохор Авксентьевич был уже дома. Генерал буквально выпроводил его на поминки, сказав, что все вопросы вполне может решить с подполковником Кирилловым и подполковником Угровым. Сам же от приглашения отказался:

— У вас — давняя дружба, а я — сбоку припека. Не стоит.

Стол был уже накрыт. Холодные закуски и салаты на столе. Осталось только достать из холодильника «Стольную» и «Кагор», подать блины с медом, лапшу поминальную — и за трапезу.

Помянули, не чокаясь. Много добрых слов было сказано, и вполне оправданных, — покойная Анна Павлантьевна заслужила добрую о себе память. Не единожды пожелали, чтобы земля ей была пухом, и когда грусть чуточку унялась, Зинаида спросила:

— Не весел ваш медовый месяц. И все же ты, Михаил, хоть немного показал Гульсаре Москву?

— Разве ее разглядишь за короткое время? Годы в ней проживешь и то вряд ли узнаешь. Столько мыслей, столько вопросов, — ответила за Михаила Гульсара. — Даниил, князь московский, положил начало росту Московского княжества. На удобном торговом пути Москва стояла, а это много значило…

— Помнишь, Гульсара, как восьмисотлетие города отмечали? У нас всю историю, не только Московскую, одели в короткие штанишки. Будто до Петра лапти праотцы наши носили, не ведая о другой обуви, и будто до крещения силком письменности даже не имели, — решительно вмешался Михаил. — Теперь вот Санкт-Петербургу славу пропели и продолжают петь. Но разве в Вольской пятине Великого Новгорода до Петра ничего не было? Да, земля эта девяносто лет была под шведами, но многие века еще в древности там строили торговые суда и боевые корабли, шла бойкая торговля со многими западными странами, которую охраняли городовые дружины двух городов-крепостей — Орешек и Усть-Нево. А еще — дружины варяжские.

— Вот-вот, варяжские все же, — торжествующе поднял руку Костюков.

— Прохор Авксентьевич, не разочаровывайте меня. Варяги при Екатерине Второй отчего-то стали нацией, до этого они были наемниками, охранявшими порты и караваны торговых судов. Во всех странах, которые вели торговлю морем, имелись свои варяги. Это — факт истории. Его признали даже ярые сторонники норвежско-варяжской теории, которые, если мне не изменяет память, году в семьдесят пятом прошлого века на своем научном сборе пришли к выводу, что нормандская теория не является научно обоснованной. Европа знает об этом, наши же соотечественники, чью историю Екатерина изнасиловала, даже не слышали о соборе норманистов и их окончательном выводе. В Германии проходил собор, поэтому можно было умолчать о нем. Так вот я и говорю: если уж так сильно хотелось переименовать Ленинград ради, как объяснялось, торжества истории, то стоило бы поглубже заглянуть в нашу богатую историю и петь осанну Петру. Не на дыбы поднял он Россию, а на дыбу вздернул! Не окно он открыл в Европу, в котором Россия не нуждалась, ибо имела распахнутые ворота на Белом море, в Коле, в той же Водьской пятине, на Черном море, которое — не следует забывать — именовалось Русским, — не окно он открыл, а щель, и полезла через нее всякая нечисть. На днях слышу: Петр привез из Голландии технологию изготовления сусального золота. Так уверенно лопочет ведущая, будто иначе и не могло быть. Мне же стало ее поистине жаль. Слепая, как котенок. Безграмотная… Заглянула бы в энциклопедию или полистала бы популярную брошюру по истории строительства Исаакиевского собора — именно тогда впервые применили сусальное золото — изобретение русского мастера. Заметьте, крепостного. Может, ведущая все это знает, но продалась с потрохами. И с Китаем-то мы впервые снеслись только при Петре. Он якобы первым из первых снарядил в Поднебесную посольство во главе со Спафарием, придворным переводчиком с латыни. Но я считаю так: прежде чем говорить об истории дипломатии с Китаем, не лишне бы заглянуть в многотомную «Историю дипломатии» или, на худой конец, почитать поистине научные записки Венюкова, они изданы в Хабаровске.

— Максимализм…

— Да! Но как, Прохор Авксентьевич, не возмущаться, когда пигалица в телерепортаже из какого-то подразделения Северного флота объявляет на весь мир о трехсотлетии русского флота вообще и о семидесятилетии самого Северного флота. Перед тем как вести репортаж, заглянула бы в музей этого флота или полистала бы воениздатовскую книгу истории этого флота. И в музее, и в книге есть точные даты победоносных морских сражений с норвежским флотом за двести, за триста лет до Петра. Не сгинули во времени имена флотоводцев. И вообще, как можно тысячелетнюю, а то и более древнюю историю русского флота урезать до трехсот лет?! Я вполне понимаю, отчего наши императоры и их идеологические клевреты унижали Россию. Им нужно было оправдать захват нашего трона, узурпацию его Романовыми, но почему с приходом к власти народолюбцев ничего не изменилось? Не меняют ничего и так называемые демократы. Заметьте, в Великом Новгороде случайно обнаружили обломки фресок при реставрации церкви — взахлеб об этом и радио, и телевидение, но почти молчат о берестяных грамотах, которые подтверждают, что в России письменность была за много веков до крещения. Заметьте, на бытовом уровне. На бытовом! А вот наши демократы за десять лет успели так поставить дело, что уже в армию призываются юноши почти безграмотные. Читать-писать не умеют. А лет этак через пятьдесят, вполне оправданно станут именовать Россию лапотной: не по карману станет простолюдинам обувь итальянско-французско-германского производства. Или еще один пример: раскопки великого города на юге Урала почему-то засекретили. Давайте спросим не только солдат, но и офицеров: кто слышал об этом крупном торговом центре, стоявшем на шелковом пути?

— Все верно, Миша. Совершенно верно. Но вы не сказали, что все же вам удалось посмотреть в Москве? — решил поменять тему Прохор Авксентьевич, хотя вполне разделял взгляды Михаила на прошлое и настоящее России, возмущался, как и он, многим, но считал излишними столь горячие речи в кругу единомышленников. — Где побывали?

Перечислять принялась Гульсара, загибая пальцы.

— А в Мавзолее Ленина?

— Миша наотрез отказался.

— Отчего, Миша, вождь революции попал у тебя в немилость?

— А меня в милости только факты. Вот один из них: кто загнал Россию в кабалу должников? Первым нахапал долгов Петр Первый. Потомки рассчитывались. Следом — Екатерина Вторая. Тоже хомут на шею потомков. Николай Второй, не сумев извлечь выгоды от изобретенного Менделеевым бездымного пороха, тоже залез в долги. А сейчас — демократы наши хапают.

— При чем же Ленин?

— Он не задолжал, верно. Но он расфукал царский золотой запас, который не успели вывезти из России. Он — еще хуже, чем Петр, еще хуже, чем нынешние демократы, поскольку оборвал естественный ход развития страны, разрушив все до основания и не построив достойного нового мира. Мне отец пересказывал долгие беседы с ссыльным графом Антоном, когда на освоении Нижневартовской нефти и газа работал. Открыл тот граф моему отцу глаза на многое. Образ драги крепко засел в моем сознании: ползет она, загребая под себя все, оставляя после себя горы отбросов, а сама теряет свои рабочие части — вот так выглядела расхваленная ленинско-сталинская образцовая экономическая структура. Она не могла не рухнуть, но…

— Это — долгий разговор. Оставим его экономистам, хотя ты и в этом вопросе прав: менять нужно было, но не так, разрушив все до основания, а затем… По-ленински… Сознательно это сделано, ради личного обогащения кучки бывшей партийной элиты или по экономической безграмотности — не столь важно, важно лишь то, что современная Россия поставлена на колени. Народ ее в основном обнищал, хотя и при Советской власти не был обеспечен достойно. Давай на этом поставим точку — и баиньки. Завтра утром — в воздух. Но прежде давай выпьем за твое повышение. Большой груз отныне на твоих плечах, и от того, как ты справишься с делом, зависит твое будущее.

— Я это вполне осознаю. Но еще один вопрос, об утре завтрашнем, можно? Успеем ли мы забежать в санчасть к Марине?

— Успеете. Вылет в десять часов. А на сборы вам — минуты. Вещи все уже в вертолете. Книгами, похоже, основательно запаслись. Кандидатскую, что ли, писать?

— Как получится… — скромно ответила Гульсара.

Вертолет взлетел с отрядной посадочной площадки ровно в десять. Все знали, сколь пунктуален начальник штаба Управления, поэтому действовали четко. Зашлось сердце Гульсары, взвинтились мысли. Не так уж много времени отсутствовала она в селе, а как соскучилась по школе, по подругам, по послушным и пытливым ученикам, по аксакалам, так уважающим ее, но уместно ли будет возвращаться в школу, создавая головную боль Мише: он же не станет отпускать ее в село без охраны, хотя, она это понимала, перечить ее желанию не будет. Вот и нужно ей самой решать, как поступить. Но как? И мужа не хочется обременять, и школу жаль бросать.

Она не могла предположить, что за нее все уже решили. Латып Дадабаев известил и аксакалов, и администрацию села об успешном освобождении Гульсары, а также о ее замужестве, предупредив при этом, что теперь она станет жить на заставе и, возможно, оставит школу. Ничего сельчане не ответили Дадабаеву, но как только он уехал, собрали сход. Решение приняли единогласно: Гульсару не отпускать, дав полную гарантию безопасности в дневное время. На уроки пусть ее привозит заставская машина, после уроков отвозит машина администрации под охраной вооруженных мужчин. Но не это главное — важно то, что аксакалы во главе с улемой дали клятву больше не допустить оплошности.

Большая делегация сельчан прибудет на заставу, когда еще генерал не улетит. Долго станут решать, как лучше поступить, в конце концов, уважат сельчан. Начальник штаба Управления твердо пообещает выделить заставе дополнительно один «уазик» с водителем и двумя спецназовцами. На все время. Даже на период школьных каникул.

Вот так разрешится ее мучительный поиск компромисса между семьей и школой. Но это ей еще предстояло узнать, пока же она пыталась отодвинуть решение проблем разноречивые мысли на более позднее время, ибо до начала школьных занятий еще оставалось время. Она даже не заметила, что вертолет начал снижаться, делая круг над плато. Вот он мягко прилип к тверди — на плато уже стояла заставская машина, а возле нее — старший лейтенант Дадабаев и прапорщик Алдошин.

Старший лейтенант Дадабаев отрапортовал по форме, когда же, как и положено, назвал звание и должность, генерал возразил:

— Вы уже не начальник заставы. Вас по ходатайству подполковника Костюкова мы повысили в должности. Приказ подписан.

Латып Дадабаев был в недоумении. Обычно о предстоящем повышении становится известно загодя, да и никто с ним еще не беседовал. Как же так? Какое повышение? Но приказ подписан, обсуждать нечего.

— Кому передавать заставу?

— Как кому? Своему заму. Или он не достоин?

— Я этого не сказал. Я двумя руками «за» и ручаюсь за него головой.

— Стоящая рекомендация. Но придется помогать ему, чтобы остаться с головой.

— Так точно.

Хотелось узнать, что за должность ждет его. Прохор Авксентьевич говорил прежде о разведотделе. Неплохое повышение. Но всему свое время. Скажет начальство, когда сочтет нужным.

Оно соизволило сделать это в конце боевого расчета. Дадабаев провел его по всей форме, но строй распускать не стал, а прошел в канцелярию, чтобы доложить об этом генералу. Вдруг ему захочется сказать солдатам мудрое слово? И в самом деле, генерал поднялся.

— Пойдемте к строю.

Он самолично объявил о том, что старший лейтенант Латып Дадабаевич Дадабаев назначен командиром десантно-штурмовой группы отряда, а заставу примет лейтенант Михаил Иванович Богусловский. Тишина в ответ такая, вроде бы строй перестал дышать. И вдруг — аплодисменты. Как в концертном зале, когда покоренные выступлением артиста зрители не вдруг приходят в себя и только после паузы взрываются овацией. Начальник штаба Управления насупился (вопиющее нарушение, тем более без команды «вольно»), но затем махнул рукой: что, мол, с вами поделаешь. И лишь в канцелярии упрекнул Дадабаева с Богусловским:

— Распустили заставу. Панибратствуете… — Но в голосе сердитости не было. Так, для порядка выговор. Он — бывалый солдат и хорошо знал: не порадуются подчиненные за своих командиров, если не уважают их искренне.

Вечер прошел в назидательных беседах, особенно много времени уделено было Дадабаеву. Дело новое, нужно взять с первых шагов верное направление; но не остался без внимания большого начальства и лейтенант Богусловский. Да и понять генерала можно: не так уж велик стаж его в должности заместителя, не подвел бы. Сутки закончились тоже штатно — тревогой «К бою». Генерал самолично считал минуты от сигнала до докладов огневых точек о готовности вести бой. Остался доволен. Так и сказал:

— Теперь я спокоен за эту заставу. Если даже в пять раз большими силами попрут, а нападения вряд ли миновать, встречу получат достойную.

Начальник штаба Управления не забыл своего разговора с тогда еще майором Костюковым, не забыл, и что в общем-то одобрил рискованный план, и теперь был уверен: как только задержат с поличным депутата, месть последует тут же. Он потому и прилетел на заставу, чтобы лично убедиться, что застава сумеет дать отпор. Лейтенанту Богусловскому так и наказал:

— Вот в таком духе и продолжай поддерживать боевую готовность. До автоматизма отрабатывайте действия по сигналу «К бою».

Автоматизм. Десятки раз он слышал это слово, поначалу воспринимая его как должное, но уже после первой стажировки на заставе, особенно же после второй, когда был ранен в бою на перевале, стал с большой осторожностью относиться к пресловутому автоматизму. Не заводной паровозик, даже не компьютер, только осмысленно действующий боец будет торжествовать победу, оставшись живым. Хотелось Михаилу Богусловскому возразить генералу, высказать свое понимание направленности тренировок, но вспомнил мудрые слова Прохора Авксентьевича, что не ершиться нужно, о себе заявляя, а делами доказывать правоту свою. И чем выше должность, тем дела масштабней, тем больше возможности не только словом, а в первую очередь делом проводить свои идеи в жизнь.

Должность начальника заставы — первая ступенька, где уже можно испытывать на практике разумные новшества.

Когда генерала проводили в приезжую, остались на часок Кириллов, Дадабаев и Богусловский. Начальник штаба отряда сообщил, что через неделю на заставу прибудет новый замнач.

Должно быть, опытный. Три года на заставе. Хотя граница с Эстонией — не граница с Афганистаном. Многому придется переучиваться.

— Лучше бы тебе в замы кого-нибудь из наших, но решение командующего не стоит оспаривать. Мы с Прохором Авксентьевичем надеемся, что ты сможешь ему помочь.

— Конечно. Даже если бы я не хотел, все равно вынужден был бы переучивать. Прямая моя обязанность.

Дальше разговор об Исмаиле Исмаиловиче. Его уже можно брать с поличным. Скрытая проверка Лодочникова подтвердила догадку, что фазаны — контейнеры, и Михаил Богусловский загорелся:

— В первый же его приезд выпотрошу!

— Не стоит горячиться. Горячность может испортить все, нами сделанное, — одернул Богусловского подполковник Кириллов. В спешке можно наломать дров. Нужно дать время успокоиться самому Исмаилу Исмаиловичу. Вот тогда — уже без осечки. Тогда — наверняка.

— За островом круглосуточное наблюдение продолжать, — посоветовал Латып Дадабаев Михаилу. — Главное — засечь, вспугивались ли фазаны. Особенно ночью. Если не засекли появление на острове человека, ни в коем случае нельзя переходить к решающей фазе. Исмаил Исмаилович вполне может брать товар через раз, а то и через два. Он же не простак.

— Повременить стоит вот еще почему, — продолжил свою мысль подполковник Кириллов. — Как минимум, нужно пару месяцев, чтобы подготовить поистине боеспособные десантные группы. Нужно помнить: как только мы схватим за руку Исмаила Исмаиловича, депутата-оборотня, месть последует незамедлительно. Не забывайте еще и о личном. Пусть Латып Дадабаевич тихо-мирно справит свадьбу. Думаю, через пару недель она состоится. Сразу же после очередного приезда на охоту Исмаила Исмаиловича.

— Да, пару недель нужно, чтобы оглядеться, войти в новую должность и подготовиться к свадьбе.

— Не думай о подготовке. Твое дело, как я понимаю, не забыть об обручальных кольцах и о заявке в загс, все остальное возьмет на себя отец Марины. Если не так, то я плохо знаю своих коллег.

Все устраивало Михаила Богусловского в предложенном раскладе, кроме одного: ему очень хотелось поквитаться как можно скорее с Исмаилом Исмаиловичем. Но выше головы не прыгнешь, и он подчинился, хотя и подневольно. Знай он, как распланировал свои действия Исмаил Исмаилович, мыслил бы совершенно иначе и горячо бы благодарил Кириллова, а заодно и Дадабаева за добрый совет и прозорливость.

Исмаил Исмаилович сам напросился на встречу с лидером их партийной группы и даже предложил собрать совет. Тот даже не спросил, о чем пойдет речь на совете, из чего Исмаил Исмаилович сделал вывод, что босс знает о похищении и о провале вроде бы хорошо продуманной операции. Он подготовил ответ, и чутье не подвело его. Первый вопрос грубым тоном:

— Великое дело мы свершаем или ублажаем свою похоть?! Зачем нужно было воровать учительницу?

— Я лично не имел к этому самовольству никакого отношения, хотя учительница по имени Гульсара — позор рода нашего, — уверенно начал оправдательное слово Исмаил Исмаилович. Не жалел он ни времени, ни красок, повествуя о прошлом. Он даже пошел на явное предательство, раскрыв тайну Абдурашид-бека, пытавшегося одновременно с боем против заставы похитить Гульсару. Тогда не вышло. Но это его не успокоило. На этот раз не очень продуманными действиями его родич поставил столь надежный наркоканал в довольно трудное положение. Так сложились обстоятельства: покушение Гульсары совпало с тем, что начались налаживаться поистине теплые отношения (Исмаил Исмаилович явно лукавил, но кто сможет проверить его ложь?) с заставой. Еще шаг — и лейтенант полностью оказался бы в их руках. А это очень и очень важно.

— И что ты просишь? — дослушав до конца рассказ Исмаила Исмаиловича, задал вопрос босс партийной группы. — Наказания твоего родича? На это вряд ли пойдут Истинно Избранные Аллахом. Абдурашид-бек — не пешка. Его плантации мака и конопли основательно пополняют казну партии, а наследников, кто бы мог заменить его, — нет. Не забывай, что он на своей базе готовит воинов Аллаха, умеющих не только убивать неверных, но и готовых принять смерть во имя Единого, Указывающего Праведный Путь правоверным, во имя великого будущего мусульманского мира, объединенного в халифат.

— Я не могу желать смерти своему родственнику. Я прошу о другом: несколько раз съездить на охоту без доставки товара. — И поспешно добавил: — Я наверстаю упущенное. В долгу не останусь.

— Я подумаю. Подумают и мои заместители. Мы скажем тебе наше слово.

Надутый индюк. Не ему решать такие важные проблемы. Он лишь повторит ответ штаб-квартиры, а представляет себя чуть ли не равным Истинно Избранным. Ну, ничего, придет время, он с ним поквитается.

Мечтать, как известно, не возбраняется. Стремиться к более высокой власти — тоже. Во властолюбии слабость каждого человека, слабость всего человечества. Еще — в яром эгоизме. Что, впрочем, мало чем отличается от властолюбия.

Через несколько дней Исмаил Исмаилович получил согласие и облегченно вздохнул. Если кокаскеры задумают вдруг проверить его, то опозорятся и вынуждены будут оставить свои должности, а на их места придут пусть тоже несговорчивые, но менее проницательные и более благодушные. Легче станет водить пальцами вокруг их носа.

Михаил же все это время лично встречал спускавшиеся с поста наблюдения наряды и упрямо задавал один и тот же вопрос: не поднимались ли на острове вспугнутые фазаны? Ответ был неизменным: нет. А уже через несколько дней солдаты поняли, чем озабочен их начальник, хотя никак не могли взять в толк, чего ради такой интерес, но уже сами стали докладывать об итогах наблюдения за островом и о поведении на нем фазанов.

Чем ближе день приезда Исмаила Исмаиловича на охоту, тем ужаснее Михаил Богусловский наставлял не только пост наблюдения, но и высылаемые перед островом дозоры: быть предельно внимательными. В конце концов, солдаты и сержанты поняли, что требования лейтенанта имеют какой-то скрытый смысл, и прониклись важностью его заботы и действительно стали обращать на остров особое внимание.

Но до самого приезда охотников остров будто заснул: ни днем, ни ночью не поднялся вспугнутый фазан. Ни один. Тем не менее Богусловский поспешил на пост наблюдения, когда Исмаил Исмаилович с Лодочниковым поехали к острову. Но до этого еще была встреча гостей, весьма позабавившая Михаила Богусловского. Вышли их встречать только он сам и старшина заставы. Докладывая депутату, Богусловский сознательно не назвал своей должности.

— А где начальник отряда? — капризно спросил Исмаил Исмаилович. — Почему не встречает он?

— Сложная обстановка в отряде.

— Но тогда должен встречать старший лейтенант Дадабаев как начальник заставы.

— Латып Дадабаевич больше не начальник заставы. Принять ее приказано мне, — буднично ответил Богусловский, наблюдая за реакцией почетного гостя. Да, мелькнуло что-то зловещее в карих глазах Исмаила Исмаиловича, но тут же в них появилось нечто похожее на радость — он протянул Богусловскому руку и поздравил его с повышением, затем вновь капризно вопросил:

— Разве не мог встретить меня начальник штаба отряда?

— Он тоже по обстановке.

— Я вынужден буду сделать соответствующее заявление руководству Пограничного управления о невнимании ко мне, народному депутату. Не только что назначенному начальнику заставы встречать избранника таджикского народа.

Дальше все пошло по проторенной дорожке. Вел себя Исмаил Исмаилович так, словно ничего особенного в жизни лейтенанта Богусловского не произошло. Съездил человек в отпуск, теперь вот вернулся. Но разве мог он забыть о том разговоре по телефону? Почему не делает попытки напомнить о нем? Нет, такое поведение не случайно. Михаил Богусловский ждал, что Исмаил Исмаилович все же заговорит о давнем телефонном разговоре, но вот уже ужин подошел к концу, а тот все молчал.

Еще одно обстоятельство настораживало: ужин подавал повар, Гульсара наотрез отказалась от встречи с коварным человеком, как она теперь называла Исмаила Исмаиловича. А тот вел себя так, словно не знал, что Гульсара стала женой Михаила. Хотелось Богусловскому самому продолжить недоговоренный телефонный разговор, но он колебался, а потом и вовсе махнул рукой:

«Да ну его. Пусть играет в игрушки».

Удивляла Богусловского и позиция Лодочникова. Тот был и на свадьбе, был и на похоронах Анны Павлантьевны. Мог бы рассказать о переживаниях отца с матерью или, по меньшей мере, поинтересоваться началом их семейной жизни: все ли у них ладно, здорова ли Гульсара. Прикинув, Богусловский определил, что Лодочников явно скрывает от Исмаила Исмаиловича свои московские встречи и даже боится вспомнить о них наедине, — Лодочников всячески уклонялся от встречи с Михаилом наедине.

Утром гости отправились на охоту, Богусловский, проводив их, быстро поднялся по дороге на плато и прилип к окулярам стереотрубы.

Странно, но охотники не пошли по тому направлению, о каком докладывал Дадабаев. Они вообще не углублялись далеко в тугаи — фазанов много везде. А вот стреляли на этот раз много. Богусловский даже со счету сбился. Он не стал дожидаться, когда охотники сядут в лодку, — поспешил на заставу, встретить Исмаила Исмаиловича и Лодочникова.

На этот раз добыча охотников скромная. На общий стол всего пяток фазанов, с собой, в Душанбе и Москву, — тоже штук по пять. По грубым подсчетам на одного фазана по три патрона.

Вполне реально, если учитывать неумелость Лодочникова.

«Еще один щелчок по носу. Если не прозорливость подполковника Кириллова и Латыпа, действительно можно было наломать дров».

На прощание Исмаил Исмаилович пожелал успехов в службе новоиспеченному начальнику заставы и выразил надежду, что его прежняя дружба с заставой со временем еще окрепнет.

Лодочников почти слово в слово повторил высказывание Исмаила Исмаиловича.

«Попугай! — обозвал Лодочникова Михаил Богусловский. — Не решился даже передать приветы от отца с матерью. Наделал в штаны!»

Едва рассеялась пыль от внедорожника, к Михаилу подошла Гульсара и со вздохом облегчения молвила:

— Уехали коварные. Трудно тебе, Миша, быть с ними гостеприимным хозяином, подавляя желание плюнуть в лица их бесстыжие.

— Не очень трудно, Гульсара, когда делаешь это по долгу службы. Я бы тебя попросил в следующий их приезд хотя бы показаться им на глаза, а еще лучше — приготовить ужин и обед.

— Это сверх моих сил.

— Но это нужно. Для дела.

— Ну, если ради очень важного дела, о котором я не знаю…

— Все узнаешь со временем. Пока же я связан словом.

— Ладно. Пересилю себя. Целый месяц стану настраиваться.

Через два дня у них появилась новая забота. Позвонил кадровик из отряда и сообщил, что новый заместитель уже прибыл. Пару дней беседы в отделах и службах, встреча с командованием — и к месту службы.

— Опытный. Не с институтской скамьи.

Похоже, тот еще подарок. Хорошо иметь заместителем одногодка или хотя бы выдвинутого из взводных. Его можно учить, его можно подстраивать под себя, то есть внушать то, что внушил ему самому Прохор Авксентьевич. Михаил Богусловский еще не знал схемы кадровой политики в частях войск, а она сложилась давно и устойчиво: если сокращение, то отправляют в запас или отставку всех без разбору, лишь бы тем, кто занимается сокращением, самим усидеть как можно дольше. Чаще всего под сокращение попадают самые лучшие, имеющие свое мнение и громко его отстаивающие. А вот когда поступает команда послать для усиления на наиболее ответственные участки границы самых лучших, избавляются, как правило, от балласта.

Не зная всех этих тонкостей, Михаил Богусловский все же чувствовал, что новый заместитель не будет медовым пряником. И его опасения подтвердил Костюков:

— Я беседовал с твоим новым замом. Обижен, похоже, на всех и вся. Не друга и соратника ты получаешь, а головную боль. Очередное для тебя испытание. Но, я уверен, ты и с этим справишься. Как строить взаимоотношения, я не могу тебе подсказать, смотри сам, по обстоятельствам, но приобщить его к нашей вере ты просто обязан.

— Как с депутатом?

— Присмотрись, потом выскажешь свое мнение. Обсудим. Одно ясно: скрывать от него вряд ли рационально.

Вот с таким настроением и с внутренней настороженностью готовился встретить лейтенант Богусловский заместителя. Но Гульсаре он, однако, не сказал ничего о своей настороженности, только объявил о пополнении. Она сразу же встрепенулась:

— Я подготовлю для них квартиру. Не знаю только, бывшую Латыпа или ту, свободную.

— Ни ту, ни другую. В квартиру начальника заставы нам перемещаться. В нашу квартиру — заму. Третья — для второго зама. Иначе мы не можем.

— А будет ли еще один зам?

— Не знаю. Но квартиры распределены, и не мне менять установленные квартирной службой правила. Начнем переезд. Передислокацию, так сказать. Позовем Михаила Алдошина, вместе обсудим, что и как перемещать. В общем, разберемся.

Обед по предложению Михаила Алдошина решили устроить в квартире зама. Посчитали, так будет лучше, и как показало время, решение это не было ошибочным.

Дежурный по отряду, сообщив о времени выезда зама на заставу, посоветовал с офицерской заботливостью:

— Имейте в виду — у них из вещей только два чемодана. Все остальное идет контейнером. Отнеситесь внимательно. Пусть старшина выделит необходимое.

— Уже все сделано. Встретим, как положено.

Рассчитали время, Гульсара с Михаилом Алдошиным накрыли стол и вышли встречать нового сослуживца. Гульсара особенно довольна: теперь будет у нее подруга, будет с кем делиться женскими секретами. Вот и «козлик». Дверца отворилась, и высокий, стройный красавец типично азиатской внешности пружинисто подошел к Богусловскому и лихо вскинул руку к козырьку:

— Старший лейтенант Сахидов прибыл для дальнейшего прохождения службы.

— Имя и отчество?

— Додо Сахидович. Там, на прибалтийской границе, меня звали Дмитрием. Дмитрий Сахидович.

— Меня — Михаил Иванович. Предлагаю сразу же на «ты» и по имени-отчеству. Думаю, так будет ловчее, доверительней.

— Принимается, — вроде бы охотно согласился Сахидов, но по его смуглому лицу скользнула тень недовольства, что не ускользнуло от Михаила Богусловского и вызвало недоумение. Отчего недовольство? А ларчик открывался просто: Додо Сахидов хотел, чтобы начальник заставы обращался к нему официально, дабы каждый раз обозначалось его, Сахидова, старшинство в воинском звании.

Узнал об этом потаенном желании Сахидова Богусловский очень скоро. Когда у них состоялся откровенный мужской разговор. А пока — обед. Гульсара уже увела молоденькую жену Сахидова Зухру в дом, чтобы, как она сказала, вместе довести до ума дастархан… Они, похоже, сразу нашли общий язык.

Обед показал, что это именно так. Зухре понравилось, что не в чужой квартире приготовлен дастархан, а в их собственной — она сразу же почувствовала себя хозяйкой, и Гульсара оказалась в роли ее помощницы. Это Гульсару вполне устраивало. Она именно этого желала, согласившись с предложением Алдошина. Но вот эту весьма торжественную обстановку чуть не разрушил Додо Сахидович недовольным вопросом:

— Что, без бутылки?

— Нам с Алдошиным идти на заставу, — пояснил Богусловский, пожав плечами. Он счел свой ответ исчерпывающем, однако услышал:

— Ну и что? По рюмке-другой? С приездом. Разве не поймут солдаты? Мы с Зухрой даже шампанское прихватили.

— Вот с женщинами и выпейте. А мы с Михаилом — квасок. Очень полезная штука.

Похоже, Сахидов ничего не понял. Отказ начальника со старшиной обмыть с ним приезд он воспринял с явным неудовольствием. Поднять фужеры за благополучный приезд и добрую службу — значит уважить хозяина. Отказ же говорит или о пренебрежении, или о нежелании сближения с ним как с новым человеком. Они — своя семья, и чужой им не нужен. И все же Сахидов постарался не выказать обиды, бодрился, но фальшь в его веселости проглядывалась — это угнетало всех, кроме его молоденькой жены, — она смотрела на своего Додо влюбленными глазами, вовсе не замечая неестественности его поведения.

Обед, в конце концов, подошел к финалу. По пиале чая с ватрушками, которые напекла Гульсара, — и Михаил Богусловский поднялся.

— Ты, Додо Сахидович, отдыхай с дороги, а мы с Михаилом — на заставу. Завтра с утра вступай в должность.

— А на боевой?

— Но ты же выпил.

Сахидов недоуменно пожал плечами, но Богусловский не видел этого — он уже переступил порог квартиры. Заметил это лишь Алдошин, и, когда они вышли во двор, хмыкнул:

— Ну и фрукт…

Он явно желал высказать свое мнение о новом заместителе начальника заставы, но Михаил Богусловский не поддержал старшину и перевел разговор на деловой: о предстоящих на сегодняшний день делах.

Утром старший лейтенант Сахидов вошел в канцелярию что тебе нежинский огурчик, внеся с собой еще и аромат одеколона после бритья. Стройный, в ловко сидевшей на нем форменной тужурке. Загляденье. Но, поразительно, взгляд его — тусклый, ко всему безразличный — никак не соответствовал внешней привлекательности.

— Вот твой стол, Додо Сахидович. Вот ключ от сейфа, где планы занятий, инструкции, наставления, ряд других документов для служебного пользования и секретных. Проверь, все ли на месте, согласно описи. Если возникнут вопросы, задавай. Я пока над планом-конспектом помозгую. Занятия проведу сам. Ты пока присмотрись. Прапорщик Алдошин покажет наше хозяйство, а затем я познакомлю с системой круговой обороны.

Когда старший лейтенант Сахидов закончил сверять наличие документов с описью и доложил, что все в полном порядке, добавив, что ничего нового для него здесь нет, все то же, как и на эстонской границе, Михаил Богусловский заметил:

— К сожалению, так и есть. Кроме, конечно, директив нашего Регионального управления, все остальное зависит от нашего чувства ответственности, от подготовки личного состава к умелым действиям при внезапных стычках с контрабандистами или с боевиками и от умения вести длительный оборонительный бой при нападении на заставу. От тебя, должно быть, не скрыли историю нашей Приостровной?

— Да. Напугали основательно.

Не такого ответа ждал Михаил Богусловский, но пока не стал заострять на этом внимание. Психологически перестроиться с одного ритма охраны границы на другой — не так-то просто, нужно время, чтобы Сахидов почувствовал всю серьезность обстановки и ежедневную опасность. Гнуть свою линию надо осторожно, чтобы не случилось надлома. Предложил:

— Раз с документами разобрался, давай я тебя познакомлю с участком заставы по схеме. — Михаил Богусловский откинул шторку, прикрывавшую схему. — Вот, смотри. Весь берег в тугайных зарослях. Ширина на правом фланге до двухсот метров, а вот здесь, на левом, за островом, чуть меньше полкилометра. Тут батальон можно спрятать. Этим вот и пользуются контрабандисты.

— Что такое тугаи, мне не нужно рассказывать. Я родом из Горма. Стоит этот городишко на Сухобе. Меньше она Пянджа, но тугаи по берегам тоже непролазные.

— Для службы эти твои знания очень важны. Со временем, надеюсь, сможешь предложить, как лучше взять тугаи под более внимательное наблюдение и более рационально построить систему охраны границы, дабы по-умному противостоять «ишакам». Скажу откровенно: ни один начальник заставы на Пяндже не может твердо сказать, что контрабандисты не просачиваются на его участке.

— Покумекаем, если будет нужда.

— Нужда величайшая. Ты поймешь, когда втянешься в службу, связанную со многими особенностями. Но продолжим. Наша головная боль — остров.

— А что ей болеть? Выставить два-три секрета — и дело с концом. Переправиться через Пяндж без всплеска вряд ли кто сможет. Нарушитель на берег, ему: «Руки вверх!»

— Верная мысль. Но нам запрещено высылать наряды на остров. Почему? Ответить на этот вопрос не так просто. Ты, быть может, узнаешь об этом в полной мере со временем, но это будет зависеть только от тебя.

— Я — офицер-пограничник, принявший присягу. Что еще нужно? — Явный вызов зазвучал в голосе, звучали в нем также обида и недоумение. Но Михаил Богусловский сделал вид, будто не слышал возмущенных слов Сахидова, и продолжал знакомить своего зама с участком заставы, давая краткие характеристики местным жителям, делая особенный упор на дружбе с аксакалами и с руководством сельской администрации. Когда же закончил свои пояснения, откинул ковровую дорожку.

— А теперь — вниз. Со следовым фонарем. Но учти, фонарь — в первый и последний раз.

Не понял Михаил Богусловский, как оценил Сахидов скрытую систему круговой обороны, ибо не высказал тот своего мнения вслух. Ходил теленком за лейтенантом, слушал его пояснения и помалкивал. Словно рыба, снятая с крючка. Не очень уютная обстановка. Думает, небось, игра в солдатики. Михаил Богусловский, однако, крепился. Только когда по ступеням поднялись в канцелярию и закрыли за собой люк, сказал твердо:

— Мы с Латыпом Дадабаевичем изучали лабиринт так: в темноте просчитали, сколько шагов до командного пункта, потом до каждого поворота к огневым точкам. Мы изучили систему, как принято говорить, для действий вслепую. Освоил это и прапорщик Алдошин. Освоили солдаты — не только ходы к своим огневым точкам, но ко всем. На всякий случай. Тебе, Додо Сахидович, тоже необходимо изучить систему обороны как свои пять пальцев. Думаю, пару недель тебе хватит?

— Не знаю.

— Стало быть, условились. Через две недели ты руководишь действиями заставы по сигналу «К бою». Ни я, ни Алдошин не будем вмешиваться. Усек?

Колючими стали карие глаза Сахидова. Ответ же его прозвучал смиренно:

— Так точно.

И снова Михаил Богусловский вроде бы не заметил ерничанья. Кивнул — и все. Только дома открылся Гульсаре, верный слову ничего от нее не скрывать.

Гульсара, как обычно, встретила его после боевого расчета поцелуем и нежно пригладила волосы, примятые фуражкой. Но Михаил заметил, что она была слегка возбуждена, даже румянец на щеках более яркий. Михаил хотел спросить, что взволновало ее, но Гульсара опередила:

— Ты знаешь, Миша, как мила Зухра? Она — само совершенство. А как любит мужа, даже завидно.

— Не нам с тобой завидовать.

— Нет, правда. Она намного моложе Сахидова. И вся в нем. Души не чает.

— Похоже, не повезло ей. Мне кажется, он не может дать ей полного счастья. Не нравится он мне. Двойной какой-то.

— Не спеши, дорогой, с выводами. Додо Сахидович, можно сказать, засиделся в старших лейтенантах. Зухра мне обмолвилась: капитана ему пора, а его под твое начало, под лейтенанта. Подумай, каково ему?

— Я думал об этом. Прохор Авксентьевич тоже говорил. Но, считаю, никто, кроме его самого, в этом неповинен. Перевод сюда, на равнозначную должность, о многом говорит. И одна из главных причин — его неравнодушие к спиртному. Мне кажется, он допил все, что начал при нас.

— Может быть. И все же послушайся моего совета как педагога: вникни в первопричину, познай ее, а познав, начни лечить. Я тебе постараюсь помочь. Через Зухру. С ней он, по моему первому впечатлению, очень нежен, и это тоже говорит о многом.

— Ладно, поживем — увидим. Давай ужинать. Вечер и часть ночи — мы с тобой. Выхожу на границу в три ноль-ноль.

— Здорово! Сколько у нас с тобой времени! Целый час я смогу пытать тебя. У меня несколько вопросов относительно того, что прочитала. Да и наброски мои просмотришь.

— Отвечу. Почитаю внимательно, академик ты мой.

Полторы недели оставалось до дня свадьбы Латыпа с Мариной — на два, а то и на три дня предстоит оставить заставу на старшего лейтенанта Сахидова, поэтому Богусловский старался втянуть своего зама в службу по полной программе. И тот вроде бы ни от чего не отлынивал. Лишь иногда бросал как бы мимоходом реплики, что все это ему хорошо знакомо, а значит, не стоит тратить время на повторение известного. Богусловский же, не отступая от принятой линии взаимоотношений с замом, каждый раз делал вид, что не замечает иронии. Можно сказать, действовал упрямо. Напролом. И все же с Алдошиным они пару раз поговорили откровенно о заме.

И что характерно, мнения их совпали полностью: Сахидов работает по поговорке «Колоти пень, проводи день», особенно когда оказывается вне контроля, без постоянного понукания и без вышестоящего указания. Не дело. Покинуть заставу на два-три дня не так уж страшно, а если отпуск? Вернувшись, можешь не узнать заставы.

Особенно Михаил Богусловский расстроился, когда узнал случайно от командира первого отделения, как проводит старший лейтенант занятия. Богусловский пока еще не считал нужным проверять, как у него проходят занятия, — офицер он опытный, учить его нет нужды, тем более пока что наиболее ответственные занятия Богусловский брал на себя. Сержант сказал об этом, когда они возвращались с проверки службы нарядов, и его слова весьма расстроили Богусловского:

— Ваш замбой вроде бы проводит с нами занятия, но будто и не проводит. Пусто как-то на них. Безразлично.

Вот это — оценка. И что скажешь в ответ? Нельзя обсуждать действия офицера, а тем более кляузничать, но отчитать сержанта — значит порвать нить доверительности. Его реакция станет известна всему личному составу, а тем более сержантам. Тогда его требование — все мы, командиры, отвечаем за положение дел на заставе — потеряет смысл. Нашел подходящее:

— У каждого офицера свой метод. Но я буду иметь в виду сказанное тобой. Помогу понять старшему лейтенанту, что наша граница — не граница с Эстонией. Не вдруг, не по мановению волшебной палочки изменит Сахидов свою методику, но, надеюсь, обязательно изменит.

В общем, когда позвонил Латып Дадабаев — напомнить о дне свадьбы, Михаил Богусловский еще колебался, опасаясь оставить заставу на своего зама. Однако отказаться от приглашения невозможно — смертельно обидишь друга. К тому же «добро» получено и от коменданта, и от начальника отряда. Комендант даже на эти дни предложил послать на заставу кого-либо из офицеров штаба, но Михаил Богусловский в связи с этим высказался откровенно:

— Я не вполне разобрался, каков мой заместитель, но одно мне ясно: Сахидов был кем-то очень обижен. Думаю, еще сильней обидит его такая подстраховка на время моего отсутствия. Да и Михаил Алдошин на месте. Если что, возьмет все в свои руки.

— Разумность в этом есть. Но меня беспокоит вот что: свадьба в отряде — весьма удобный момент для нового налета на заставу.

— Вполне. Только, как я оцениваю обстановку, пока что никаких нападений не будет.

— Мед бы твоими устами пить. И все же я попрошу начальника отряда выслать на заставы справа и слева хотя бы по одному отделению — на усиление.

Вот так и осталась застава под руководством старшего лейтенанта Сахидова и прапорщика Алдошина. Но обстановка диктовала заметные поправки: на соседние с Приостровной заставы были высланы не отделения, а полные взвода. А вынудило так поступить вот что. Утром Михаил Богусловский с Гульсарой собрались выезжать в отряд, все уже приготовили к поездке, и они позволили себе скоротать вечер у телевизора. Но тут позвонил дежурный по заставе:

— Товарищ лейтенант, к вашей жене из села мальчик. Он говорит, что очень важное сообщение. Пропустить или…

— Впустите, а Гульсара встретит.

Внук аксакала. По поручению старейшин с очень важным известием. Гульсара не стала слушать его во дворе, пригласила в дом и усадила за стол. И только когда ее ученик, уплетая за обе щеки конфеты и печенье, выпил пару пиал чая, Гульсара спросила:

— Что за важные вести?

— Во время свадьбы будет большой взрыв. Если не примете меры, все погибните. Больше аксакалы ничего не знают.

— Спасибо. Тебя сейчас отвезут домой. А вот это — дедушке. — Гульсара положила в пакет металлическую коробку с чаем. Несколько таких коробок с зеленым чаем она специально купила в Москве для подарков.

— Нет, я пойду пешком. На машине нельзя. Никто не должен знать, что я приходил к вам.

— Ну пусть хотя бы проводят до села?

— Нет. Я не боюсь… — И столько наивной гордости было в его позе, что они невольно улыбнулись.

Михаил Богусловский все же проводил мальчика до половины пути и, вернувшись, сразу же позвонил Прохору Авксентьевичу. Рассказал о предупреждении аксакалов.

— Улему и аксакалов мы найдем способ отблагодарить, а сейчас станем решать, как быть со свадьбой.

— А нам выезжать?

— Обязательно. Свадьба состоится в любом случае. Нельзя давать повода подозревать, что нас предупредили. И потом, разве можно жить под диктовку экстремистов?

Подполковник Костюков тут же позвонил дежурному и велел вызвать начальников штаба, разведотдела, тыла и командира десантно-штурмового отряда, а сам, быстро сменив пижаму на форменную одежду, поспешил к себе в кабинет.

Приглашенные собрались быстро, и Костюков объявил о цели срочного совещания:

— Только что поступили данные: готовится диверсия в день свадьбы Латыпа Дадабаевича и Марины. Более точно — готовится взрыв. Но где — неизвестно: в ресторане, в загсе, на пути ли следования. На первый взгляд, дело, будто бы личное, но, если вдуматься, акция имеет огромный политический смысл. Перво-наперво свершить запланированное уничтожение меня и Дадабаева, ибо мы с ним заказаны. Во-вторых — запугать нас, чтобы пограничники не высовывали носу из своих городков. А еще… Политическая трескотня после взрыва — вот так народ Таджикистана относится к пограничникам, считая их оккупантами. Мое мнение: свадьбы не отменять и даже не переносить, только принять необходимые меры, чтобы сорвать диверсию. Но я не могу принимать это решение только командирской волей. Слово — за Латыпом Дадабаевичем и Мариной Степановной, а также за Степаном Николаевичем и его супругой.

— Проводить! — твердо заявил подполковник Угров.

— Не посоветовавшись с женой?

— Я делаю заявление от своего имени и от имени моей жены.

— Мое мнение такое же: свадьбу не отменять, — сказал Дадабаев. — За Марину я не могу ручаться, мы еще не семья, но уверен, она не отступится.

— Я беру на себя разговор с дочерью.

— Стало быть, решено. Теперь о мерах противодействия. Этим займутся начальник разведотдела и командир десантно-штурмового отряда. Подчеркиваю: не как жених, а как командир. Будем считать предстоящую операцию боевой.

— Мне кажется, — вставил слово начальник разведотдела подполковник Бободжанов, — стоит подключить товарищей из местных правоохранительных органов.

— Если есть уверенность, что не будет утечки.

— Потребуется пара кинологов с собаками. И еще: специалисты по разминированию. А для начала мы с Латыпом Дадабаевичем, переодевшись в штатское, погуляем у ресторана. Засечем, какие машины припаркованы. А утром поглядим, какие остались. В обед — тоже.

— Дело. У загса тоже прогуляйтесь. И еще мой совет: продумайте охрану загса, объединив усилия разведотдела и десантно-штурмового отряда. Но так, чтобы не бросалось в глаза. Или наоборот: принадлежность к пограничным войскам — напоказ. Но самое главное, о чем я прошу вас: все наши действия, все наши разговоры сохранить в полугласной обстановке. Об операции должны знать только те, кто в ней участвует. Не менее важно — докладывать мне обо всем подозрительном, чтобы можно было быстро вносить нужные изменения. Все. Время действовать.

Уже через полчаса Бободжанов с Дадабаевым были около ресторана. До полуночи немало машин стояли по обочинам дороги. В основном иномарки. После полуночи их осталось всего пять. Должно быть, работников ресторана. А утром, чуть свет, — они вновь у ресторана. Машина всего одна. Серая иномарка. Как стояла вчера вплотную к тротуару, в нескольких метрах от входа в ресторан, так и стоит.

— Вот что, если до вечера не уберется, ночью с кинологом проверим. Обнаружим взрывчатку, за час до начала свадебного пиршества разминируем. Уже не скрываясь.

— У меня большое сомнение, что здесь главное. Слишком на приманку смахивает. Стоит — будто напоказ, — заметил Латып Дадабаев. — Придется, наверное, пройтись с собачкой по всему ресторану.

Машина никуда не делась до ночи, а во второй половине ночи кинолог подтвердил, что и в багажнике, и даже в салоне — взрывчатка. Под сиденьями, похоже. Разнесет все вокруг, хотя взрыв должен быть целенаправленным. От ресторана, во всяком случае, останутся развалины.

Вроде бы все ясно: накрывай противосигнальным зонтом смертоносную легковушку, извлекай взрыватель или взрыватели, каких может быть два, а то и три, и гуляй без всякой опаски. Но Костюков принял сторону Дадабаева: слишком все просто. Так не готовится крупная провокация. Он настоял, чтобы и загс был проверен с собакой, и ресторан. Охрану загса тоже не отменил.

По его мнению, готовится несколько взрывов, хотя бы один из них обязательно состоится. Подполковник Бободжанов не разделял мнения Дадабаева и Костюкова, считая, что они чересчур осторожничают, но настаивать не стал. Сам принял участие в проверке загса и в организации охраны свадебного поезда.

Регистрация намечена на пять часов вечера, а за час до этого по улице прошли патрули и кинологи с собаками. Особо внимательно они проверяли скверы и траву вокруг стволов пирамидальных тополей — не повреждена ли она? Но, слава Богу, все в порядке. Теперь — сам загс. Кинолог с собакой вошел в зал, где проводятся торжества бракосочетания. Заведующая — она изъявила сама желание провести обряд бракосочетания жениха и невесты из пограничного гарнизона, что в ее работе случилось впервые, — замахала руками:

— Разве можно?! Сюда в торжественный зал втащить псину?!

— Можно. Даже нужно. Уверяю вас, проверка займет немного времени.

— Какая проверка? Мину, что ли, искать? Откуда ей здесь взяться?

Кинолог отмолчался, а собака привычно принялась обнюхивать все предметы. У музыкального центра, долженствующего исполнить марш Мендельсона, овчарка уверенно тявкнула.

— Ну вот, а вы: откуда взяться? Быстро выводите всех сотрудников на улицу.

У заведующей загсом отвалилась челюсть.

Возле ресторана шла своя работа. Серую иномарку накрыли зонтом помех для радиосигнала и принялись разминировать машину, а в это время пара кинологов с овчарками вошли в здание. Проверили все закоулки — чисто. Остался только кабинет хозяина.

— Он обещал лично встретить свадьбу, где же он? — спросил Бободжанов.

Менеджер — заведующий залом называл себя этим модным словом — пожал плечами с явным недоумением.:

— Если сказал буду — будет. Если заболел, значит, мне встречать свадьбу.

— Где ключи от кабинета хозяина?

— Только у него. От всех кабинетов есть запасные, а от его — нету. Так он пожелал.

— Что ж, придется вскрывать.

— Там документы. Там деньги. Вы не можете!

— Верно. Мы не можем, да и не станем вскрывать. Вскроют ваши работники. При вас собака отработает, мы же ни до чего не дотронемся. Возьмите с собой еще двух свидетелей.

Едва удалось убедить так называемого менеджера, но когда он сдался, оказалось, что запасной ключ есть у охранника, который тоже присутствовал как свидетель.

Собака тут же тявкнула, подойдя к внушительному баулу, стоявшему у стены, за которой как раз и был тот зал, где должно было проходить свадебное торжество.

— С размахом задумано, — хмыкнул Бободжанов. — Вы все — по воле вашего хозяина — жертвенные бараны и должны умереть во имя великого халифата.

— Шайтан! — скрипнул зубами охранник. — Заболел?! Я убью его!..

Завзалом и официанты, которые уже начали сервировку столов для свадьбы и с демонстративным недовольством прервали важную, как они считали, работу, побледнели. Долго стояли истуканами, потом дружно закричали:

— Нужно немедленно уходить!..

— Только на полчаса. Или даже меньше. Заряд будет обезврежен, и свадьба состоится. Она ведь оплачена.

Когда иномарку, обезвредив, увезли на спецмашине за город, когда разрядили и вложили баул с пластидом в контейнер и тоже увезли, Бободжанов позвонил начальнику отряда:

— Все в порядке. Ресторан готов принять свадьбу. Детали позже.

Бободжанов мог доложить только детали обнаружения взрывчатки, а кто заказал диверсию, кто дергал ниточки, еще предстоит выяснить. Но это уже не забота пограничников. Они могут только помочь следствию своими наблюдениями и выводами. Оперативный работник, сопровождавший кинолога с собакой, заявил уверенно:

— Доберемся до организаторов. Обязательно. Растрясем.

— Скорее всего, ниточка тянется в Душанбе. Зацепиться бы за нее.

— Зацепимся. Уверен. Надеюсь, вы тоже нам поможете.

— А как же иначе…

Бободжанов обещал помощь, не думая, что она не будет столь уж весомой, но получилось так, что объект сам попал им в руки.

Почти в самом начале застолья, когда гости, взбодрившиеся лишь шампанским, произносили длинные тосты, хотя и очень схожие, в пирующий зал вошел Исмаил Исмаилович с двумя букетами пионов — символом счастливой любви.

— Я прошу извинения за небольшое опоздание. Мне сказали о свадьбе только сегодня утром. Немного не рассчитал время. Но я постараюсь загладить свою вину, — он подал Марине букет пионов, а Латыпу — конверт и попросил: — Открой конверт. Не скрывай мой подарок от друзей.

В конверте находилось свидетельство о регистрации, то есть техпаспорт на полноприводной БМВ. Латып Дадабаевич показал его, и зал грохнул аплодисментами.

— Еще я должник перед молодоженами — Гульсарой и Михаилом Ивановичем. — Он с поклоном подал Гульсаре букет, а Михаилу вручил такой же, как и Латыпу, конверт. — Чтоб не обидно было друзьям.

Зал хлопал, а Гульсара с великим трудом сдерживалась, чтобы не швырнуть шикарный букет в лицо подлецу. Помнила в этот момент о просьбе Михаила — вести себя с Исмаилом Исмаиловичем, как и с Лодочниковым, ровно.

Прохор Авксентьевич Костюков хлопал вместе со всеми, а в голове возник вопрос: откуда стало известно Исмаилу Исмаиловичу о дне и часе свадьбы? Руководству Пограничной группы о свадьбе вообще не докладывалось, и там, само собой, не могли ему сказать. Врет, чтобы скрыть истину? Да и выглядит он не так, как после длинной дороги. Костюм — с иголочки. Даже галстук не сбился. Такое исключено, если добирался издалека. А техпаспорта? Не душанбинские. Регистрация здешняя, и вчерашним числом.

«Вот козырь для оперативников и следователя. Дадим мы им в руки звено цепочки. Перестарался уважаемый Исмаил Исмаилович, подстилая себе соломку».

 

Глава четырнадцатая

Часовой по заставе не сразу отворил ворота. Длинный и два коротких гудка — вроде все верно, но что за иномарка? Кто в ней? Стекла тонированы. У депутата, что приезжает на охоту, точно такая же машина, только цвет другой. Когда приезжает тот депутат, все на ушах стоят. Нет, что-то не то. Он позвонил дежурному по заставе, тот — к прапорщику Алдошину.

— Сейчас. Схожу, разберусь, — ответил он.

Отложив отчет, который готовил, Алдошин вышел во двор. Спросил часового: — В чем сомнение?

Выслушав часового, похвалил его за бдительность и отворил калитку. Ему навстречу — лейтенант Богусловский. С довольной улыбкой (молодец, часовой) и вроде бы с упреком:

— Начальнику въезд закрыт?

— А чья это, Михаил Иванович? Шикарная вещица.

— Моя, тезка. Личная собственность.

— Ого!

Он не спросил, откуда внедорожник, потому что сразу догадался, что это подарок Исмаила Исмаиловича. Прапорщик Алдошин не был допущен к тайнам операции, но ведь он не слепой, видит, как депутат задабривает офицеров и заставу, даже начальника отряда. Делает это вроде от души, но, судя по всему, — с дальним прицелом. И если Алдошин был совершенно уверен в Дадабаеве, то в отношении Богусловского мог и сомневаться. Москвич, а они все себе на уме.

«Неужели купился?»

Михаил Богусловский заметил, как потускнело лицо старшины заставы, верного помощника, честного и надежного товарища, и мысленно поблагодарил Прохора Авксентьевича, разрешившего поведать Алдошину о тайной игре. Что касается Сахидова, решили так: в зависимости от обстоятельств.

А вот и сам Сахидов. Идет, будто подневольный, из своей квартиры. Странно: время занятий, а он не на тактическом поле? Доложил:

— За время вашего отсутствия происшествий не случилось. Застава действует по распорядку дня. — И тут же принялся разглядывать иномарку, даже погладил сверкающий на солнце капот: — Чья?

— Моя.

— Взятка?

— Похоже, что так, — спокойно ответил Михаил Богусловский, ничуть не удивившись. Вопрос не случаен. Полное, выходит, недоверие. Ладно, расставятся все точки и запятые по своим местам. Пока же вопрос в лоб: — Почему не проводишь занятия согласно распорядку дня?

— Какие занятия? Тактика? Кому она нужна? Я сержантов проинструктировал. Достаточно и этого.

И тут на Богусловского пахнуло винищем. До этого Сахидов так держался, чтобы не дышать в сторону начальника, а тут потерял над собой контроль.

— Такты поддатый?! И в таком состоянии проводил инструктаж сержантов?! Высылал наряды?! А ну, марш домой! Дома поговорим. Из дома — ни шагу. Это мой приказ!

Гульсара не слышала этого приказа — она уже уходила в обнимку с Зухрой, которая радостно что-то говорила. Михаилу вспомнились слова Гульсары о безумной любви юной женщины к своему мужу, и тут же решил: беседу с Додо Сахидовичем провести при женщинах. В семейном, так сказать, кругу, призвав в помощники Гульсару и, главное, Зухру. Любящая женщина поймет и бросится спасать своего возлюбленного. Пока же упрек Алдошину:

— Взял бы на себя все. И высылку нарядов, и занятия.

— Я предложил, но… Он — старший лейтенант, а я — всего-навсего старшина.

— Его слова?

Прапорщик Алдошин промолчал, и Богусловский твердо определил: надо поставить Сахидова на место. Как он это сделает, пока не ясно. Обстоятельства покажут, сейчас же нужно сходить на тактическое поле.

До стрельбища (там же и тактическое поле) — рукой подать. Богусловский был почти уверен, что ничего похожего на хорошо устроенные занятия на тему «Отделение в обороне» он не увидит. Предполагал: вразнобой проводят занятия отделенные — каждый на свой лад, но то, что увидел, совсем расстроило его. Бойцы, собравшись тесным кружком, курили. Кто-то полулежал на траве, кто-то сидел, поджав под себя ноги, как это делают местные жители, а командир первого отделения им что-то рассказывал. Судя по взрывам хохота — очень веселое.

Увидели начальника не сразу, но вот встревоженное: «Идет начальник». Командир отделения прервал свою речь на полуслове и поспешил навстречу лейтенанту. Доложил без тени смущения:

— Тема занятий «Отделение в обороне». Теоретическая подготовка перед практической тренировкой.

— Хорошо ли обманывать? Прежде я за вами подобного не замечал. Неужели ошибался? Скорее всего, рассказывал солдатам, как вас старший лейтенант инструктировал?

— Виноват, товарищ лейтенант. Только не об этом я рассказывал. Старший лейтенант не инструктировал. Просто он сказал: проводите занятия. Какие, мы толком не знаем.

— Что? Нельзя было прочитать расписание? Оно висит на видном месте. Не лукавь. Об этом мы поговорим позже, а сейчас каждый со своим отделением начинайте практическую, как вы выразились, тренировку. — Подождал, пока подойдут все командиры отделений, и продолжил: — Предлагаю такой вариант: решать тему в соответствии с особенностями нашей службы. На усмотрение каждого отделенного. Итоги подведу сам.

Рассыпались отделения. Сейчас, согласно Боевому уставу пехоты, солдаты должны окапываться, вытащив из чехлов малые саперные лопатки, но ни одно отделение этого не сделало. Командиры отделений засекали время, определяя, кто из бойцов ловчее изготовится к стрельбе, укрывшись за какой-либо преградой, каких здесь вполне достаточно. И отделенные одних хвалили, других упрекали за то, что в спешке не увидели вблизи более удобную позицию, более надежное укрытие. И пошло: оценки каждому, новый бросок — и новая линия обороны. Раз за разом — целый час.

Вроде бы полнейшее пренебрежение к Боевому уставу пехоты, где четко расписаны действия бойцов при переходе к вынужденной обороне: ячейки для стрельбы лежа, дальше, если позволит время, — для стрельбы с колена, стоя, потом — траншея. Интересно, что скажут по этому поводу отделенные?

Ответ весьма интересный. И почти у всех одинаковый, хотя спрашивал командиров отделений порознь.

— Станет душман ждать, пока мы норку себе отроем? И зачем лыко плесть, когда есть валуны. Нужно упреждать встречным огнем. Вот тогда — оборона.

Одним только ответы разнились: не по сути, а по образности. Вполне, мол, могут попасться сознательные боевики и подождут, пока мы себе могилку выкопаем.

Мыслят командиры отделения. Еще как мыслят.

— Стройте заставу, — приказал Богусловский командиру первого отделения, — и домой. Можно с песней. После чистки оружия все сержанты — ко мне в канцелярию.

Да, он решил основательно поговорить с сержантами, уже не в качестве заместителя начальника заставы, — он это делал довольно регулярно прежде, а в качестве начальника, четко определив их линию поведения, их долю ответственности за службу, учебу и уставный порядок на заставе. Но до этого следовало побеседовать по душам с Михаилом Алдошиным. Начал с вопросов: почему он не говорит правду, почему таится, какая размолвка произошла у них с Сахидовым и имеет ли он, прапорщик, право равнодушно взирать на явные отступления от сложившегося на заставе отношения солдат, сержантов, офицеров к учебе и службе?

— Я понимаю, доверительность, чувство локтя приказом не формируются, но разве у нас ничего этого прежде не было? Что случилось всего за пару дней? Возможно, тебе, тезка, как и старшему лейтенанту, не нравится, что меня назначили начальником заставы? Если честно, то и мне это не очень-то нравится. Я даже пытался отнекиваться, но тут же получил по загривку. Придется и вам со старшим лейтенантом смириться с фактом. Но мне бы не хотелось дружную совместную работу переиначивать, переходить, на формальные, уставные отношения.

— Зря вы, Михаил Иванович, так. По моему понятию, более подходящей кандидатуры найти начальник отряда не мог. Я всей душой с вами. В вашем назначении есть и нечто очень важное, но мне не совсем ясное, вернее, от меня скрываемое.

Нисколько не удивила Михаила Богусловского высказанная Михаилом Алдошиным обида — прапорщик умен и проницателен. Эта оценка не только его, Богусловского, но и Костюкова с Дадабаевым. Прохор Авксентьевич сам предложил привлечь к игре с Исмаилом Исмаиловичем Алдошина, понимая, что одному будет сложно не допустить промашки. Что же касается Сахидова, о нем было сказано так: смотри по обстоятельствам и по его поведению.

— Ты верно заметил: тайное присутствует. До сего дня об операции, которую мы окрестили «Фазан», знали всего четыре человека в отряде. Начальник штаба Управления пограничной группы еще был посвящен. Вот и все. Даже из органов госбезопасности Таджикистана привлечены единицы. Принято решение отныне вовлечь и тебя в эту операцию, если ты согласен. Дело-то рискованное. Очень. Перспектива такова: или грудь в крестах, или голова в кустах.

— Не обижайте, Михаил Иванович. Я — не из трусливых.

— На этом и ставим точку. Но ты не ответил мне: какая кошка пробежала меж тобой и Сахидовым? Его бы тоже нужно привлечь к операции, но можно ли ему довериться? Вот в чем загвоздка.

— Не могу ничего сказать. Мужик башковитый, тут нет сомнения, но, мне кажется, чем-то он сильно обижен. Не тем только, что прислан под начало младшего по званию, а чем-то более существенным. Хорошо бы, вызвать его на откровенный разговор. Я хотел это сделать, но не получилось. Я ему говорю, что у нас отделенные ни разу еще после трагической гибели заставы занятий не проводили. Научил горький опыт. Если, говорю, он тяжеловат, я готов его заменить. А он мне в ответ грубо: не суй свой нос не в свои дела… Я ему: как на заставе разделить дела на свои и чужие? Все дела — наши. И тут ему словно вожжа под хвост попала…

— Ясно. Будет у меня с ним разговор. Или перейдет он в нашу пограничную веру, либо, как говорила моя матушка: из родни вон. Ребром поставлю вопрос. Теперь же слушай.

Михаил Богусловский начал без особых подробностей, а только об основном: нападение на заставу, покушение на начальника отряда, похищение Гульсары, награды и премии, наконец, крупная взятка, которая, по замыслу дарителя, должна послужить ему вроде алиби, будто ничего он не знал о готовящихся взрывах в загсе и ресторане.

— Во всем видна рука Исмаила Исмаиловича. Вот его мы и намерены прищучить. Оттого и награды приняли, и денежные премии, оттого и от так называемых свадебных подарков не отказались. К тому же машина такого класса — не лишняя на заставе. Но он-то, готовя столь дорогие подарки и даже регистрируя их, предполагал, что дарить их будет некому, — погибнут все. А вышло иначе. Обвели террористов вокруг пальца Костюков с Дадабаевым. Но пока — все. Сейчас должны войти сержанты. Тебе, Михаил, не только присутствовать, но и сказать свое слово. Откровенно. Ничего не скрывая, скажи о том, к чему привела беспечность и распущенность, а самое главное — пренебрежение основными правилами. Напомни еще раз: победит только умелый боец, и нам нужно превзойти уровень подготовки боевиков и тут на одних приказах далеко не уедешь, если каждый не осознает необходимость тренироваться не только на плановых занятиях, но и при любой возможности. И еще о роли командира. На примерах Чиркова и Дадабаева.

Разговор получился основательный. Суть его такова — все командиры, от сержантов до начальника заставы, несут ответственность — каждый на своем уровне — за службу, боевую учебу и самое, пожалуй, важное, за воспитание у подчиненных пограничной бдительности, высокой нравственности и чести. Они должны гордиться своей принадлежностью к стражам границы своей страны, своей России. И еще не менее важное: каждый командир должен стать образцом отношения к службе, проявлять требовательность к нерадивым и вместе с тем помнить об ответственности за жизнь подчиненных, а это значит воспитывать умелых бойцов, обладающих более высокой выучкой, чем боевики.

…Особенно внимательно слушали сержанты старшину заставы. Знали, что он один из немногих, кто не просто остался жив в ту трагическую ночь, но храбро бился с боевиками под руководством лейтенанта Дадабаева, нанеся им значительный урон.

О боевых делах лейтенанта Богусловского сержанты тоже были наслышаны, поэтому его слово для них тоже являлось авторитетным.

Когда же официальный разговор окончился твердым заверением сержантов сделать все, чтобы коллектив заставы стал единой семьей, Михаил Богусловский задал вопрос:

— Откройтесь теперь: над чем так дружно смеялись пограничники во время так называемых теоретических занятий? Над старшим лейтенантом?

— Да. Шел на проверку, а ни одного наряда не увидел. Ему младший наряда показывает на них, а он вместо «спасибо», вдруг осерчал.

— Я так и предполагал, что над ним. Хочу по этому поводу дать вам совет. Поскольку не могу запретить зубоскальство, ибо это — извечно, рекомендую все же не объединяться в этом с подчиненными… Запомните, как вы будете относиться к старшим по званию, так и к вам станут относиться подчиненные. Еще одна настоятельная просьба: помогите новому на нашей границе офицеру освоиться. Как мне помогли.

— Вы-то сами признали необходимость помощи, а он…

— Давайте вместе подумаем, как его в нашу веру обратить. Я готов поддержать любую разумную рекомендацию. Это же я повторю на совещании старших пограннарядов. Прошу присутствовать и вас. И не отмалчиваться. Повторюсь: мы все, вы, старшина, мой зам и я, несем полную ответственность за дела заставские. Из этого и исходите.

До боевого расчета оставалось лишь пара часов, когда завершился разговор со старшими пограничных нарядов. Михаил Богусловский услышал много такого, о чем предстояло основательно подумать. Один из важных советов — коренным образом изменить систему службы в тугаях. А вот как это сделать, толково никто не посоветовал. Оставалось одно: думать самому и просить, чтобы думали все, и если возникнет что-либо стоящее, обсудить.

Когда в канцелярии остались Богусловский и Алдошин, Михаил Богусловский попросил старшину:

— Пожалуйста, составь план охраны и распорядок дня. Я не думаю, что разговор с замом слишком затянется. Минут за пятнадцать до боевого я приду с ним. Если он протрезвеет.

— Хорошо.

Михаил Богусловский решительно направился в дом, собираясь серьезно объясниться с Сахидовым, хотя, если признаться, он пока еще не представлял, с чего начать разговор, дабы не привел он к окончательному разрыву, после которого уже не будет нормальной совместной работы. И только когда подошел к офицерскому дому, определился точно: разговор при женах. Пусть знают и Гульсара, и Зухра о его, начальника заставы, требованиях и со своей стороны влияют на Додо Сахидовича.

Как и ожидал Богусловский, реакция Сахидова была резкой. Он просто взвился:

— Разве женщины могут обсуждать дела мужчин?!

— Давай, Додо Сахидович, не станем уподобляться трусам, которые придумали сотни отговорок, чтобы вознести себя. У вас — шариат и много других ограничительных моментов, у нас — тоже. Чего стоит только такая сентенция: у женщины волос длинный, а ум короткий. Но наши жены — боевые подруги и, как мне видится, просто обязаны знать максимум допустимого о наших делах, помогая нам по силе возможности. Твоя Зухра, это видно, безумно тебя любит, потому не откажется помочь тебе обрести уверенность, отбросить зряшние обиды.

— Я уверен в себе. Мне няньки не нужны.

— Это ты так думаешь, а не те, кто рядом с тобой. Впрочем, давай ближе к делу. У тебя или у меня? Давай поговорим по душам за ужином.

Явно не понравилась Сахидову настойчивость начальника заставы. Несколько минут он насуплено молчал, потом через силу согласился поужинать в его квартире. Нет, он не боялся откровенного разговора, считая, что у него есть довольно веский козырь (лейтенанта ведет на поводу начальник отряда, а возможно, и более высокие чины), себя же он считал незаслуженно оскорбленным, поэтому правда на его стороне. Его лишь смущало то, как Зухра, которую он любил и любовью которой очень дорожил, воспримет упреки начальства в его адрес. Не поняв всего, вдруг она изменит к нему отношение, а это станет для него еще одним тяжелым ударом, вынести который будет очень трудно.

Гульсара сразу же поняла, ради чего совместный ужин, и шепнула Зухре, что мужья их любимые станут выяснять отношения.

— Мой совет тебе, слушай внимательно, не вмешиваясь. Мы с тобой потом сами обсудим возникшую проблему.

— Разве гюрза успела проползти между ними?

— Давно проползла. Когда они еще не знали друг друга. Просто они пока не знают об этом.

— Разве так бывает?

— Бывает, милая Зухра. Очень часто бывает.

Женщины, объединившись, споро собрали стол и несколько минут они беседовали вроде как ни о чем. Первой завела серьезный разговор, начав с момента встречи их, вернувшихся со свадьбы, Гульсара:

— Как мне видится, именно в тот момент стало ясно: мужчинам следует честно объясниться друг с другом, но они никак не решатся приступить…

Михаил Богусловский с благодарностью принял от Гульсары кончик нити предстоящего разговора. Его оскорбили слова Додо Сахидовича, явно заподозрившего начальника во взяточничестве. Но это, как говорится, дело второе. События каждый воспринимает в меру своей испорченности. Главное в ином: заместитель начальника заставы по боевой подготовке, вместо того чтобы проводить занятия, пьянствовал. Более того, он солгал, будто проводил инструктаж с командирами отделений, а на самом деле передоверил им свои обязанности. Никакого инструктажа он не проводил, а когда прапорщик Алдошин предложил ему помощь, ответил ему грубостью.

Высказав все это, Богусловский заговорил еще тверже:

— Что касается крупной взятки, это в самом деле так. Хоть и замаскированная, но все же взятка. Ты обо всем узнаешь, если я и все допущенные к тайной операции убедимся, что тебе, Додо Сахидович, можно доверять. А пока — не обессудь. Что же касается отношения к службе, к обучению, к воспитанию личного состава, здесь надо действовать личным примером. Я объявляю условие, выполнение которого обязательно: никогда, ни в какой ситуации не перекладывать свои дела на плечи солдат и сержантов. Не уподобляйся, Додо Сахидович, нерадивому солдату, который, получив приказ, всякий раз упирается: «А почему я?» Твои обязанности тебе известны, и напоминать о них я не стану. Если есть какие сомнения, прочитай еще разок Инструкцию. Там все черным по белому написано. Второе, не менее важное: не считай себя элитой, а солдат — мусором. Мы все из одного теста и делаем одно дело. Солдат нужно не только учить, но и учиться у них. Искренне. Тем более что здесь граница не такая спокойная, как в Прибалтике. Извини, но я вынужден сказать, хоть это и удар по твоему самолюбию: личный состав заставы на занятиях, которые ты должен был проводить, смеялся над тем, как ты проверял службу пограничных нарядов. Я тоже обмишулился во время задержания контрабандистов, но, услышав упрек, не обиделся, а попросил сержантов и других «старичков» поучить меня. Довольно приличное время я ходил младшим наряда. Пострадал ли мой командирский авторитет от этого? Уверен — нет. Во всяком случае, в курилке не смеялись по поводу моих промахов.

— Мне не нужна помощь. Я вырос в тугаях.

— Однако мимо нарядов проходил, не замечая их. Младший наряда тебе пальцем тыкал. Разве не так?

Сахидов налился багровостью, но ничего не ответил. Ему обидно было выслушивать все это, но еще обиднее, что лейтенант не стесняется унижать его при женщинах, при любимой жене. Однако он еще не совсем потерял совесть и не спорил, если говорили правду-матку.

— Еще одно условие, — продолжил Михаил Богусловский, не дождавшись ответа на свой вопрос: — Считать прапорщика Алдошина ответственным за дела на заставе наравне с нами. Если мы будем едины, тогда застава будет единой с нами. Со своей стороны я обещаю, что не стану больше делать вот таких нотаций — только советовать, если что-либо будет не так. Но подчеркиваю: при условии четкого исполнения своих обязанностей и инициативности.

— Я уже по горло сыт инициативностью! — Сахидов полоснул ребром ладони по горлу. — Преподан мне очень хороший урок.

— Надеюсь, расскажешь? Может, не так страшен черт?

— Страшен, Михаил Иванович. Очень. Но я хочу дослушать до конца все твои условия и тогда решу, стоит ли выворачивать душу наизнанку.

— Хорошо. Мое последнее условие. Пожалуй, самое важное. Ни в коем случае не отправляться на службу под хмельком и даже с запахом перегара. Нам не следует забывать, как важен для личного состава заставы нравственный облик командира. У нас практически нет строя и повседневного контроля за подчиненными, они на многие часы представлены сами себе, и вполне понятно, если офицер показывает пример отрицательный, это действует разлагающе. И потом, достаточно одного трагического случая для Приостровной. Скажу прямо: если еще хоть раз повторится сегодняшнее, поставлю вопрос об откомандировании тебя с заставы. Такой заместитель мне не нужен. Не поддержит меня начальник отряда, достучусь до Пограничной группы, не найду понимания в Управлении — дотянусь до Москвы. Еще раз подчеркиваю: почти вся застава погибла по вине начальника заставы и старшины, которые за рюмкой водки не увидели страшного. Один лейтенант Дадабаев действовал трезво и не только спас часть бойцов, но сумел повернуть дело так, что нами была уничтожена горная база подготовки воинов Аллаха. Застава и водка — несовместимые вещи. Вот почему я тебе заявляю: будешь пить — расстанемся. Повторяю, до Москвы дойду, а своего добьюсь.

— Зачем так далеко, Михаил Иванович? — с неумело скрытой иронией спросил Сахидов. Вот и его час настал. Сейчас утрет нос выскочке, которого тянут вверх друзья-приятели, имеющие власть в пограничных войсках. — Подполковник Костюков, твой опекун, любую просьбу поддержит.

Неожиданные для Михаила Богусловского слова. Не ими ли объясняется поведение Сахидова? Он вполне искренне считает, что его специально унизили, послав заместителем к младшему по званию, да еще с таким малым стажем службы на заставе. Он сам должен командовать, он должен поучать, а не выслушивать условия лейтенанта. Стало быть, перво-наперво нужно убедить Сахидова, что Костюков — не поводырь, только требовательный друг, искренне желающий видеть его, Михаила Богусловского, толковым офицером, карьера которого зависит только от дел. Что ж, придется не прямо рассказать ему обо всем. Его откровенность, вполне возможно, вызовет ответную откровенность.

Есть в твоих словах, Додо Сахидович, правда, но есть и домыслы, вызванные либо завистью, либо обидой на кого-то или на что-то, о чем мне пока не известно. Мы с Прохором Авксентьевичем — не просто друзья, нас связывает дружба наших отцов, дружба наших дедов, имена которых известны почти всем пограничникам. Вот и Гульсара, она не только моя жена, между нашими семьями давние связи, крепкая дружба. Но в дружбе наших родов была одна особенность — они честной службой, боевыми делами пробивались в верхние эшелоны пограничных войск. Они помогали друг другу, но к себе оставались более требовательными, чем ко всем окружающим. Но не стану ворошить прошлое — вы с Зухрой его узнаете, если мы подружимся, я об отношении ко мне Прохора Авксентьевича, подполковника Костюкова.

Минут двадцать Михаил Богусловский рассказывал об учебе в пограничном институте, об ордене Мужества, полученном за успешный бой с воинами Аллаха, о своем первоначальном выборе участка границы, о предложении Костюкова ехать на более важное направление — рассказал о тех операциях, на которые посылал его Прохор Авксентьевич явно понимая, что не к теще на блины. Закончил монолог вопросом:

— Разве так поступают поводыри со своими ведомыми? Разве посылают на смертельно опасные операции? Если честно, от назначения я попытался отказаться, и какой услышал ответ в присутствии начальника штаба Пограничной группы? Приказ не обсуждается, а если я не справлюсь, буду переведен на должность командира взвода. И еще раз о нашей дружбе. На примере старшего лейтенанта Дадабаева. Подполковник Костюков впервые увидел его здесь, на Приостровной, но понял, что он — солдат. Теперь и они друзья. Теперь Костюкова вполне можно называть поводырем Дадабаева. Старший лейтенант — а уже на должности подполковника. Так вот, хочешь стать ведомым у подполковника, проявляй инициативу. Покажи, что ты думающий, имеющий свою позицию офицер, к тому же умеющий биться за правое дело.

— Я бился. И чего добился?

— А ты можешь не темнить, не носить обиду в себе? Глядишь, одолеем твои невзгоды сообща.

— Не знаю. Все люди одинаковые. Мягко стелют, только спать жестко.

— Я предлагаю дружбу, а она не может быть без искреннего доверия. Скрытность, камень за пазухой, недоверие — помехи для дружбы. Определись. Взвесь. Найдешь нужным, поговорим откровенно. Если нет, станем служить, строя отношения только в рамках Устава и Инструкции. Доужинаем давай — и на заставу. Посмотрим план охраны, составленный старшиной прапорщиком Алдошиным, и — боевой расчет.

Сахидов глянул на часы. Более часа до боевого расчета. Если быть предельно кратким, если только о главном, то вполне успеется. Ответил:

— Договорим сейчас. Уложусь за полчаса.

Горестно вздохнув, Сахидов начал рассказ о своих мытарствах. Нет, не сразу они начались. Не вдруг. Лейтенантом прибыл на заставу и, конечно же, как и все, — с амбициями. Ему виделась быстрая карьера: не пьет вообще, Аллах разумом не обидел, трудиться без устали привык с самого детства все качества для высокого авторитета налицо. Месяца три прошло, и он пытливым умом распознал, что на границе с бывшей союзной республикой много дырок, и вина во всем российских пограничников. Никак многие из них не могут понять, что не друзья-товарищи на сопредельной стороне, а вполне хитроумный соперник. А пограничники оценивали соседей с позиций послевоенных лет, когда, как казалось, они смирились, что вновь вошли в состав СССР. Но куда там? Особенно Эстония. Никак она не может забыть своего позора: русский император купил ее у шведского. А купленный — значит, раб. Им же не хотелось считать себя рабами. Однако недостаток силы и малочисленности не позволило им восстать открыто, с оружием в руках, вот они и избрали своей тактикой хитрость и вероломство. В начале развала Союза они первыми провозгласили свою независимость. Ну и утихомирься. Радуйся свалившейся манне небесной, ан нет. Как только возник так называемый чеченский конфликт, они не только начали злорадствовать, но и оказали поддержку этим самым бандитам.

Вроде бы далековато они друг от друга, а сотрудничество наладили тесное. Чеченские эмиссары, опасаясь легального транзита, приспособились переходить границу тайно. Лейтенант Сахидов, поняв это, нашел что противопоставить нарушителям на заставском участке границы. Одного задержал, второго, третьего. О нем заговорили. Ему вручили медаль «За отличие в охране государственной границы». Его хвалили на всех сборах и совещаниях офицерского состава.

Первая обида, возникла на втором году службы. В отряд пришла телеграмма: откомандировать троих лучших молодых офицеров для службы на КПП. В Сочи и в Москве. Друзья загодя начали поздравлять Сахидова. И в самом деле, вроде бы все верно: лучший из лучших заместителей начальника заставы — ему и честь. Увы, уехали другие. Бездельники. Любители пображничать. Поразмыслив, Сахидов понял, что, если нет волосатой руки там, на самом верху, очень медленно пойдет продвижение по службе, если пойдет вообще, будь хоть семи пядей во лбу. Вспомнили тогда расхожую присказку: служи, пока не уволят тебя за приобретенную тупость. Грубо, но есть в ней какой-никакой смысл.

Личные выводы и подсказки сердобольных друзей, однако, не изменили его отношения к службе. Рос счет задержанных нарушителей, и все было бы хорошо, не осмелей он. Его весьма возмутили слова президента о ненужности столь серьезной охраны границы со странами Прибалтики. Даже не сами слова, хотя и они весьма вредны, а реакция офицеров старшего звена, которые увидели возможность оправдать свое благодушие высоким мнением. Вот и выступил Сахидов на одном из больших совещаний со своим пониманием обстановки. А оказалось, будто взрывпакет бросил. Тут же, на совещании, понесли его, что называется по кочкам: политически близорук, но главное — очень уж зазнался.

Он попытался было объяснить свою позицию, утверждая, что большая политика — не так уж важный ориентир для пограничников, для них самое главное — реальная обстановка на участке заставы, на участке отряда, на участке Регионального управления. Но опять будто подлил масла в огонь. Его принялись обвинять во всех смертных грехах.

Ну, и ладно бы, покритиковали — и делу конец. Он бы продолжил честно исполнять свой долг и делами доказывать свою правоту, так нет — кто-то, в угоду начальству, сподличал. В бане выпил бокал пива — а кроме пива, да и то редко, он ничего не пил — и ни с того, ни с сего захмелел. Основательно. Вот тут и понеслось: тайный алкоголик. Выговоры посыпались из-за разных пустяков. А закончилось все вообще оскорбительно, насмешливым предложением: хочешь тревожной границы — поезжай.

Обидно конечно, но можно перетерпеть ради важного дела. Таджикистан— его родина, и помочь ей — долг каждого таджика. Но такого он не ожидал, чтобы под начало лейтенанта. Еще одно оскорбление. Под начало выскочки, которого тянет за узду начальник отряда и, конечно, кто-либо еще повыше. Скажешь лишнее слово, предложишь свое — тут тоже посыплются выговоры. Так и засохнешь в звании старшего лейтенанта. Пока не выгонят за приобретенную тупость.

Обидно было Михаилу Богусловскому слушать подобное, тем более после его исповеди, но сам наставил на откровенности — получай. Но обида, так сказать, сиюминутная, а если серьезно оценить рассказ Сахидова, виден волевой, мыслящий офицер, только до глубины души оскорбленный. Избавить его от обиды, проявить к нему доверие — вот путь к успеху, и он решился на то, что позволил ему сделал Прохор Авксентьевич в зависимости от обстоятельств.

— Твои взгляды на нашу службу на все сто процентов сходны со взглядами моего опекуна, как ты называешь подполковника Костюкова. Но я уверен, подполковник протянет руку дружбы и тебе, если будешь служить честно, инициативно. Мне кажется, для тебя это не составит большого труда, не потребует ломки характера. А чтобы на деле убедить тебя в том, что доверяю, я открою тебе тайну о нашей операции. Мне разрешено это сделать, если буду убежден, что в полной мере смогу привлечь тебя к очень опасному делу. Я это сделаю. Но уже не при женщинах. Я обещал Гульсаре, что не будет от нее тайн, что эта — последняя, поэтому разговор мы продолжим после боевого расчета. Ты, Алдошин и я.

Очень верное решение принял Михаил Богусловский. Сахидов, слушая Богусловского, который рассказывал ему и Алдошину во всех подробностях план операции, не скрывая даже, что возможны трагические последствия, понял — он среди своих, среди смелых и хорошо понимающих обстановку. Его решение было однозначным: помогать всеми силами, несмотря на угрозу жизни.

— Можно с предложением? — спросил Сахидов Богусловского и, услышав в ответ, что не только можно, но и нужно, сказал: — Неделю планируйте меня в дозор — с рассвета до обеда и начала занятий. Тугаи изучу. После чего — ночные дозоры по тугаям. Вот тогда я смогу придумать, как надежнее их перекрывать нарядами. Взять под полный контроль.

— Хорошо. Младшими — старичков.

— Молодых тоже. Мне не проводники нужны. Я сам буду и проводник, и учитель.

— Условились. Но есть одна поправка: за неделю до приезда на охоту Исмаила Исмаиловича с подручным надо взять под личное наблюдение остров. Мы не можем брать депутата с поличным, если не будем уверены, что контейнеры с героином ему поданы на остров. Может быть, придется на это время прервать изучение тугаев.

— Прервусь. Смена системы охраны тугаев — не однодневное мероприятие. Несколько месяцев потребуется.

На глазах менялся Сахидов, казалось даже — двужильный он. Трудно было определить, когда он спал. Богусловский даже начал притормаживать его — отправлял хотя бы часа на три-четыре домой, беря на себя высылку нарядов даже во время дежурства Сахидова. Все, о чем они договорились, тот успевал делать основательно. Радовало и отношение к нему Зухры. К ее безоглядной любви добавилось еще и уважение. Она радовалась, что ее Додо вновь забыл о вине и водке, что проводит много времени на заставе и стал уверенней в себе, — Зухра со слезами радости делилась своими чувствами с Гульсарой, а та, в свою очередь, пересказывала ее откровения Михаилу. И, когда на заставу приехал подполковник Костюков, чтобы встретить Исмаила Исмаиловича, Михаил Богусловский доложил ему без всяких сомнений:

— Не ошиблись мы, поверив Сахидову. Крепкий мужик. Работящий и честный. Ума тоже не занимать.

— Давай вдвоем побеседуем с ним. А то и Алдошина позовем.

— С Алдошиным лучше бы.

Устроили что-то вроде отчета о делах заставских. Первое слово — прапорщику Алдошину, потом — старшему лейтенанту Сахидову, итог подводит начальник заставы Михаил Богусловский. У старшины заставы все в полном ажуре. Учет и отчетность налажены хорошо, недостач нет, добавка к пайку приличная — за счет охоты и рыбной ловли, а порядок на заставе такой, что ни один проверяющий не придерется. Иные речи у Сахидова, он тоже не тушуется, говорит откровенно:

— Я еще не совсем готов докладывать результаты изучения тугаев. Пока есть предварительные наметки. Основной вывод такой: растопыренными пальцами тычем мы в тугаи. Стараемся перекрыть нарядами всю линию тугаев, а это неверно. Контрабандисты не ходят напролом, у каждого свой маршрут. На участке нашей заставы я определил шесть троп. Думаю, есть еще две или три. Когда их найду, тогда предложу более надежную систему контроля тугаев. Пока же боюсь ошибиться.

— Не нужно ничего бояться. Предлагайте смело сейчас. Уверен, соображения уже есть. Если что-то упущено, сообща обмозгуем.

Сахидов подошел к схеме участка заставы и снял указку, висевшую рядом.

— Вот они — тропы. Не прямо проложены — от берега до выхода. Вот у этой — два зигзага. Вот у этой — один угол. «Ишаки» знают, где не поднимут фазана ни ночью, ни днем. Повадки фазанов мне тоже известны, еще по детским играм в красноармейцев и басмачей. Мы изучали места ночевок фазанов для ночных вылазок, места кормежки — для дневных маневров. У меня мысль такая: наряды, в основном секреты, высылать на тропы, а для маскировки не отказываться и от дозоров, но редких, по кромке тугаев. Они на всякий случай страховать будут секреты.

Хорошо бы на каждой тропе установить сигнальное устройство. Световое. Зуммер не годится. Уши у «ишаков» чуткие. Лучше, чем у архаров.

— Дам задание связистам. Пусть химичат. И вот еще что… Пришлю на заставу начальника службы. Он изучит ваши, Додо Сахидович, предложения, чтобы распространить на все заставы. Обобщенные данные отправим докладной запиской в Управление пограничной группы.

Вспыхнули радостью карие глаза старшего лейтенанта. Доволен он, что не зря трудился. Попросил только об одном: чтобы из отряда приехали только через неделю.

— Хорошо, — согласился Костюков. — Теперь вы скажите свое мнение: доставлен ли товар на остров?

— Нет, не доставлен, — твердо ответил Сахидов. — В этом я почти уверен.

— Стало быть, готовиться к завершающей фазе операции не стоит?

— Рискованно.

— Будем тогда встречать и провожать, как обычно. А тебе, Михаил, следует обнадежить Лодочникова. Ты же после свадьбы сказал ему, что вам нужно крепить дружбу, вот и продолжай курс на сближение. Вырази удовлетворение подарком. Намекни, что готов за подобные подарки оказывать определенные услуги. Теперь, мол, станет по легче. Дадабаева перевели, а новый зам — таджик. С ним, мол, сам Исмаил Исмаилович сможет разговаривать. А вам, Додо Сахидович, случись такое, нужно так повести себя, что вроде бы и согласны, но страшновато, поэтому нужно подумать и все взвесить основательно, прежде чем сделать столь ответственный шаг.

— Я ненавижу исламистов. Смогу ли я скрыть ненависть мою?

— Нужно себя пересилить. Тем более, я в этом совершенно уверен, первый разговор Исмаил Исмаилович поведет вокруг да около. О долге правоверного, о величии будущего мусульманского мира. В ответ тоже — вокруг да около. Если знакомы с Кораном, на него ссылайтесь, но не увлекаясь и не слишком переча, высказывайте только малые сомнения. А дальше — видно будет. Помните знаменитое: нам бы день простоять, нам бы ночь продержаться. Если вы оба сможете в какой-то мере усыпить бдительность преступников, мы возьмем их через пару месяцев. Осмелев, они прихватят товар.

Практически так и получилось. За исключением мелочей. Подполковник Костюков, встретив гостей, сразу же попросил извинения — ему необходимо покинуть заставу из-за обстановки на правом фланге отряда, там, на одной из застав, случилось якобы чрезвычайное происшествие. На вопрос: «Какое?» — ответил не задумываясь:

— Наше, внутреннее. Еду разбираться.

Развязаны руки у гостей. Предприняли они первые пробные шаги и получили вполне обнадеживающие ответы. Увезли, однако, охотники совсем малую добычу. Явно без товара уехали. А через неделю на заставу пожаловал грузовик, полный дынь, арбузов, персиков, винограда. Сахидову же на новоселье персональный подарок — японский телевизор и холодильник, тоже японский. Вручая подарки, экспедитор, как он себя назвал, шепнул Сахидову:

— Это малый задаток.

Каких трудов стоило Сахидову сдержаться, одному ему известно.

К следующему приезду охотников остров тоже не проснулся. И днем, и ночью — будто мертвый. Вот и решено было вновь встречать депутата-оборотня и его подручного внешне гостеприимно — торжественным застольем. Подполковник Костюков на этот раз не покинул заставы, не дав возможности гостям много времени для индивидуальных бесед с офицерами заставы. Они прошли накоротке и еще более успокоили Исмаила Исмаиловича и Иосифа Сильвестровича. А когда их проводили, Прохор Авксентьевич посоветовал:

— Усильте наблюдение за островом. Все внимание на него.

— По моему мнению, полезут «ишаки»-одиночки через тугаи, — предположил Михаил Богусловский, — чтобы отвлечь нас. Придется напрячься.

— Освободите Додо Сахидовича от повседневных дел. Ему — только остров. Вам с Алдошиным — все остальное. Не отступайте ни на шаг от схемы Сахидова. Хорошее для нее испытание.

Дней пятнадцать на границе было удивительно тихо. На соседних заставах почти каждую ночь стычки с ходоками, а на Приостровной — хоть вовсе не высылай наряды. Но вот затишье кончилось. Вышел «ишак» прямо на секрет, залегший на самой дальней от заставы тропе. Не успел оглядеться, как лежал на земле со связанными руками. Похоже, не подсадная утка. Заплечный водонепроницаемый мешок тугой, стало быть, второго ходока не жди. Секрет, однако, не покинул своего места до самого рассвета.

На следующую ночь — еще один контрабандист. Тоже на тропе самой дальней, только на правом фланге. И пошло поочередно: то правый фланг, то левый. Подальше от острова. Секреты брали ходоков без единого выстрела. Очень это хорошо в обыденной службе, но вряд ли такая тишина нужна в данной обстановке. Просто необходима стрельба, нужен великий шум. Пришлось, не отказываясь от сахидовской схемы, внести поправки, к удивлению солдат и сержантов, в действия всех секретов. Можно и нужно брать ходоков без выстрела, если удастся, но после этого следует, сменив место, а еще лучше — выйдя из тугаев, дать осветительную ракету и произвести не менее пары очередей и несколько одиночных выстрелов из изъятого у контрабандиста пистолета.

Подействовало. Едва взлетела ракета и вспыхнула ложная перестрелка, на острове взлетел вспугнутый фазан. Разгадана тактика врага — игра началась серьезная.

За несколько дней до приезда Исмаила Исмаиловича и его подручного на охоту Михаил Богусловский позвонил Костюкову:

— Можно, Прохор Авксентьевич, брать.

— Прекрасно. Подключаюсь.

Еще прежде у подполковника Костюкова возникала мысль, что брать с поличным депутата надо на глазах у местных жителей. И сразу вопрос: а что, если никто из сельчан не согласится быть понятым? Испугаются мести. Такое вполне может быть. На главу сельской администрации можно, конечно, надавить, его одного недостаточно.

«Придется для начала встретиться с улемой, а затем и с аксакалами», — решил Костюков.

Для предварительного разговора со старейшинами на встречу с начальником отряда пригласили Гульсару. Она через своих учеников сможет повлиять.

Гульсара блестяще справилась с не очень понятным для нее заданием: аксакалы согласились на встречу в любое время, когда будет в том необходимость большому начальнику кокаскеров, но подполковник не стал спешить. Он твердо решил ехать в село только после того, как встретит Исмаила Исмаиловича на заставе. Так ему откровенно и скажет: у него беседа со старейшинами села. Просьба о помощи в борьбе с браконьерством. Возможно, они подскажут: кто из сельчан принимает контрабандный героин и переправляет его дальше? Очень, дескать, важны такие сведения. Костюков предполагал, что Исмаил Исмаилович сам напросится на совместную поездку в село, поэтому готовил убедительный отказ. Этим ходом он убивал двух зайцев: депутат будет изолирован, его не смогут предупредить, даже если кто-то из аксакалов захочет это сделать. Он верил аксакалам, но, как всегда, осторожничал. Зачем рисковать?

К удивлению подполковника Костюкова, Исмаил Исмаилович не захотел участвовать в беседе со старейшинами. Он даже похвалил Костюкова:

— Мы теперь в разных странах, но это не мешает вам опираться на местное население. Оно прекрасно понимает благородную миссию русских пограничников.

Дальнейшему разговору помешала Гульсара. Она подошла в элегантном брючном костюме, так ладно на ней сидевшем, что Исмаил Исмаилович расплылся в слащавой улыбке. Гульсара, склонив голову, пригласила:

— Дастархан, уважаемые гости, расстелен.

Эта сцена тоже заранее была обговорена и прошла весьма удачно — Исмаил Исмаилович взял под руку Гульсару и пошагал с ней к офицерскому дому. Костюков с Богусловским переглянулись: неужели не понимает этот сластолюбивый индюк, каково сейчас Гульсаре, как ненавистно ей его коварство… Не сорвалась бы…

Нет, Гульсара держалась молодцом, и ее поведение настраивало депутата и его подручного на благодушный лад. В них росла уверенность, что души офицеров заставы в их руках. Чтобы поставить Богусловского и Сахидова в полную зависимость Исмаил Исмаилович готовил им сюрприз. Дорогой.

И впрямь — сюрприз. Еще продолжался обед, а к заставе подъехала фура с дорогой мебелью на три квартиры: начальнику, заместителю и старшине. Но не в качестве личного подарка — просто знак внимания депутатского корпуса, который чувствует и свою вину за трагические события, происшедшие на заставе. Но обед даже по этому случаю не стали прерывать — спешить водителю и экспедитору нет нужды.

Гульсара превзошла себя, угощая дорогих гостей, услужливо вела себя и Зухра, подготовленная Гульсарой. Обед проходил в теплой, дружественной обстановке, но у всех пирующих, кроме Зухры, — за пазухой увесистый булыжник.

А в селе шла действительно дружеская беседа, вполне доверительная. Подполковник Костюков, ничего не скрывая, рассказал о подозрениях в отношении Исмаила Исмаиловича и спросил, кто из аксакалов готов поехать к острову в качестве понятых. Но тут же предупредил:

— Дело добровольное, так как возможна месть. Вернее, месть будет обязательно.

Аксакалы согласно закивали, вполне разделяя опасения большого пограничного начальника о мести, но вместо того, чтобы увиливать, опасаясь той самой мести, заговорили наперебой, будто забыв о степенности и неторопливости.

Аксакалов остановил улема, подняв ладонь.

— Сколько нужно, Прохор-ага, столько сельчан пойдет с вами. Глава сельской управы тоже поедет. Он возьмет печать, чтобы заверить обвинительные документы. Когда нужно?

— Завтра. Часов в одиннадцать я приеду за понятыми. Три человека и глава управы.

— Они будут готовы. Мы понимаем — мести не избежать, но мы не жертвенные бараны. Создадим отряд самообороны.

— Пограничники помогут вам оружием и патронами. В нужный момент, по вашему сигналу, сразу подоспеет помощь. Детали мы обсудим с тем, кого вы поставите начальником отряда, и с главой управы.

Еще полчаса чаепития, и Костюков, донельзя довольный, сел в свою машину.

— На заставу.

Он даже успел присоединиться к обедающим, рассказал о беседе с аксакалами — в виде доклада депутату, а затем поведал и о своих планах:

— Провожу вас на охоту завтра утром и съезжу на соседнюю справа заставу. Надеюсь, уважаемый гость не против? Лейтенант Богусловский и старший лейтенант Сахидов вас без внимания не оставят. К обеду постараюсь вернуться, чтобы проводить вас.

— Не возражаю против вашего плана, — самодовольно изрек Исмаил Исмаилович, посчитав, что начальник отряда получил выговор от вышестоящих командиров за прошлое небрежение к его депутатской персоне и теперь согласовывает с ним, народным избранником, каждый шаг. Затем, приняв еще более горделивую позу, высокий гость заговорил о сюрпризе:

— Вы, должно быть, обратили внимание на фуру, и вам доложили, что в машине мебель. Она для офицеров заставы и прапорщика. Самая современная мебель. Не мой подарок, а нашего парламента.

Гульсара и офицеры захлопали, демонстрируя удовлетворение и благодарность, а подполковник Костюков склонив голову, прочувственно произнес:

— Великое спасибо за заботу. Избалуете вы моих подчиненных. Ох, избалуете…

— Благодарность таджикского народа, — с пафосом ответствовал Исмаил Исмаилович, и добавил — Особенно он благоволит к тем, кто понимает его душу, кто готов к искренней дружбе.

— Застава Приостровная к ней готова, — возбужденно заверил Богусловский. — Мы высоко ценим вашу заботу.

Утром, как только гости поехали к острову, все пришло в движение: Сахидов — на НП, Костюков — в село, Богусловский — за телефон, Алдошин — к бойцам, которые были выделены, согласно плану охраны границы — в дозор к острову. До выхода — никаких объяснений: отчего наряд усиленный, да еще во главе со старшиной заставы, и почему не определено точное время заступления на службу? Теперь на все эти вопросы предстояло ответить Алдошину, объяснив им задачу, и отработать с ними взаимодействие при задержании депутата.

Первый звонок Сахидова:

— Углубляются в тугаи. По тому самому маршруту, который проследил Дадабаев. Стреляют редко.

Все. Ошибки нет. «Ишаки» идут за товаром. Сиди теперь и жди их возвращения.

Вот последний доклад Сахидова:

— Сели в лодку.

Значит, пора. Но спешить не следует. Пусть перегребут протоку, пусть даже перегрузят товар во внедорожник, вот тогда: добро пожаловать…

В то самое время, когда лодка ткнулась в берег, из ворот заставы выехали внедорожник Богусловского и «уазик». Расчет такой: подъехать к охотникам-«ишакам» только тогда, когда они уже не смогут избавиться от товара, сбросив его в Пяндж, но еще не тронутся с места.

Успели. Исмаил Исмаилович открыл дверцу, чтобы сесть на свое место, но увидев появившийся из-за поворота красавец внедорожник, свой подарок Богусловскому, и заставский «уазик», решил их подождать. Сказать, что у него не екнуло сердце, было бы ошибкой, но он и не испугался. Он — депутат, лицо неприкосновенное. Кто может применить к нему меры противоправные?

Богусловский тормознул перед самым бампером машины Исмаила Исмаиловича, выскочившие пограничники отсекли охотников от берега. Из заставского «козлика» выскочила еще одна пятерка бойцов и завершила окружение. Алдошин — к ружьям. Проверил, не заряжены ли. Убедившись, что не заряжены, оставил их на месте. Из патронташей патроны вытащил.

Исмаил Исмаилович задохнулся от злости. Лодочников же съежился, а лицо его стало белее раннего зимнего снега.

— Что вы себе позволяете?! — взорвался народный избранник. — Я — депутат парламента независимой страны! Вы понимаете, какие возможны последствия? Вы нарушаете наши законы! Действуете как оккупанты!

— Мы прекрасно знаем ваши законы и отдаем отчет в своих действиях, спокойно ответил Михаил Богусловский.

— Неужели ты не дорожишь своей жизнью?! Не дорожишь жизнью любящей тебя жены?!

— Очень дорожу. И все же откройте багажник.

Два битком набитых баула. Стало быть, можно звать из села Прохора Авксентьевича с понятыми. Трогать ничего до их приезда не стоит, несмотря на сильное желание распотрошить хотя бы одного фазана.

Почти полчаса ожидания. Исмаил Исмаилович всем видом выказывал, как он глубоко оскорблен, но вслух больше не возмущался. Стоял, сложив руки на пухлом животе и гневно глядел то на Богусловского, то на Алдошина.

Подъехал, наконец, Костюков с понятыми. Аксакалы взялись было вытаскивать баул, но тяжелым он для них оказался — Алдошин едва осилил. Распороли одного фазана, с трудом найдя сетку — пакетики с чистейшим героином, уложенные один к одному. Натуральную же форму фазана создавал каркас, мастерски сработанный из пластика. Не металлический — чтобы не среагировал металлоискатель при проходе в аэропорт. Все предусмотрели поставщики.

— Шайтан! — скрипнул зубами глава администрации, и аксакалы согласно закивали.

Пересчитав фазанов, занесли данные в протокол осмотра. Исмаил Исмаилович с Лодочниковым наотрез отказались подписывать его. Ну и Аллах с ними. Приложили пальцы аксакалы, размашисто подписал протокол глава администрации и, подышав на печать, пришлепнул ее на положенное место.

Расписались также Костюков, Богусловский и Алдошин. Все. Подполковник Костюков, попросив героин не уничтожать, а хранить до особого распоряжения под замком и даже под охраной в управе, поспешил на заставу. Ему нужно было связаться с представителем госбезопасности в Душанбе, которого Костюков держал в курсе всего хода операции.

— Отпускаем без сопровождения. Иначе — скандал.

— Верно поступаете. Перехватим.

Подполковник Костюков положил трубку, и тут на него буквально налетел старший лейтенант Сахидов:

— Как это — без конвоя?! Уйдет в горы, разве найдешь его?!

— Что делать? Он — депутат. Не по зубам нам. Он же не нарушитель границы, которого мы имели бы законное право задержать. Он — нарушитель законов своей страны; и ему держать ответ перед своим судом.

— Тогда надо выслать к схрону на остров секреты. Пожалует «ишак» — наручники на него.

— Мысль верная. Этим мы бы наглухо запечатали канал наркотранзита, но через командующего группой представитель правительства просил нас не высылать наряды на остров. Это — приказ.

— Но нужно настаивать на отмене приказа. Доказывать!..

— Буду, Додо Сахидович. Но не уверен в успехе, пока их, что называется, жареный петух в зад не клюнет. А он — клюнет.

— Месть?

Да. Вам к этому нужно быть готовым. Предусмотреть все возможные варианты. И тут я надеюсь на вас, До до Сахидович.

Очень надеюсь.

Давно старший лейтенант не слышал таких слов, а как они приятны, как воодушевляют, как мобилизуют…

 

Глава пятнадцатая

Они ехали молча. Ехали налегке. Им оставили только их охотничий трофей — четырех фазанов. По паре, выходило, на брата. Гнетущая тишина в салоне, только едва уловимое шуршание встречного ветра, да привычное ворчание мощного мотора, напрягающегося до предела. Время от времени Исмаил Исмаилович восклицал:

— Они узнают мою руку!

Эти гневные восклицания вызывали у Лодочникова усмешку. Провалился народный депутат. Канал доставки наркотиков закрыт наглухо, и теперь его, Лодочникова, Юрий Трофимович перестанет гонять в Душанбе. Лодочников страшно перепугался, даже ноги задрожали, когда увидел Михаила Богусловского с группой пограничников, а еще больше — когда подъехал Костюков с аксакалами. Он, юрист, сразу определил: обыск с понятыми. Тот противный страх не отступал все то время, пока составляли протокол досмотра. Но его настроение сразу же изменилось, даже страх улетучился, когда ему дали на подпись протокол. В нем он, Лодочников, по юридической безграмотности значился как попутчик Исмаила Исмаиловича. Он вполне мог бы подписаться под протоколом, но не сделал этого из солидарности с Исмаил-беком. Лодочников взбодрился, понимая, что с хорошим адвокатом вполне можно увернуться от ответственности. Он даже повеселел и после этого мог спокойно наблюдать за высокомерным зазнайкой как сторонний наблюдатель. Этот самодовольный осел, с наглым пренебрежением относившийся к нему, Лодочникову, и называвший его другом на людях, явно сдрейфил, хотя и бодрится, прикрывая свою трусость демонстративным гневом:

— Они еще почувствуют мою руку!..

Постепенно, однако, изворотливый ум Исмаила Исмаиловича начал перестраиваться: появилась сосредоточенность, он стал просчитывать последовательность спасительных шагов. Конечно, могут кокаскеры не остановиться на содеянном, поднять шум, но тогда можно будет обвинить их в нарушении законов свободной Республики. Вместо охраны границы, согласно договору, вместо борьбы с истинными контрабандистами они хватают народного депутата! Безвинного! Приехавшего на охоту, чтобы хоть немного отвлечься от важной законодательной деятельности. Пока доставят протокол, можно будет поднять такую шумиху, что никто не станет даже смотреть в эти бумаги, — Исмаил Исмаилович начал думать, кого из журналистов позовет на пресс-конференцию, и составлять обвинительную речь. Каждое слово — камень, точно брошенный в цель.

— Они узнают мою руку!

К удивлению Иосифа Лодочникова, гневные заявления Исмаила Исмаиловича с каждым разом звучали все уверенней.

«Ну и жук… Похоже, определил, как выкрутиться».

Ближе и ближе Душанбе. Время внести ясность в их дальнейшие действия, и Лодочников спросил:

— Мне сразу лететь? Как обычно?

— Как же иначе? Я отвезу тебя в аэропорт. Никакой паники. Они узнают мою руку! И подполковник, и твой друг лейтенант. А что делать дальше в Москве, тебе скажет Юрий Трофимович.

Проехали первый пост. Как обычно, увидев элитный номер и мигалку, постовой козырнул. Стало быть, не грянул еще гром, есть время расправить плечи. Исмаил Исмаилович все более обретал прежнюю надменность. Лодочников тоже взбодрился окончательно. Всего один пост впереди, а там — аэропорт. Под крыло Юрия Трофимовича, который не даст в обиду. Можно даже сказать, ликовал в душе Иосиф Лодочников. Бог даст, кончится эта подневольная дружба с неотесанным азиатом, который ведет себя как шахиншах.

Но что это?! Поперек дороги два самосвала. Мощных. Похоже, специально поставленных. Хочешь или нет, а остановишь бег стремительного внедорожника, хотя можно включить сирену и мигалку.

Не подействовало. Самосвалы стоят как вкопанные. Исмаил Исмаилович резко открыл дверцу, готовый кинуться с руганью на шоферов самосвалов: не видят разве мигалку, не слышат сирену?! И тут, словно из-под земли, возникла пара крепких мужчин. Они подхватили Исмаила Исмаиловича под белы ручки и увели за самосвалы, где стояли (Лодочников только сейчас увидел их) две «Волги». В одну из них усадили Исмаила Исмаиловича, и она уехала.

Очередь за Иосифом Лодочниковым. Ему очень уж вежливо предложили:

— Переходите, Иосиф Сильвестрович, в нашу машину. Не забудьте свои вещи и даже охотничьи трофеи. Мы доставим вас в аэропорт и посадим в самолет.

Скачет от радости душа Лодочникова. Видно, поняли таджики, что он тут ни при чем — всего лишь сбоку припека. Он укроется под крылом своего босса — и это прекрасно. А вот Исмаилу Исмаиловичу не позавидуешь. Жестоко карают в Таджикистане наркокурьеров. Впрочем, он, как депутат, вполне может выкрутиться. Даже с пользой для себя. Шум вокруг этой истории создаст ему хорошую рекламу — как невинно пострадавшему.

Предположения Иосифа Лодочникова вполне могли бы сбыться, не прими оперативники такие крутые меры. Без предварительного согласования. Взяв на себя всю ответственность. Они, конечно, рисковали очень сильно, но у них было достаточно оснований, чтобы оправдать свои действия. Рассчитывали они и на то, что удастся при первом же допросе выявить всю цепочку транзита героина, а если выпадет удача, то и главное — на нужды какой партии идут вырученные деньги.

Получив такие данные, можно даже отпустить депутата. Если же поднимется шум, они согласны будут публично признать свою ошибку, одновременно начав раскрутку полученных сведений, чтобы через какое-то время частым бреднем пройтись по экстремистскому омуту.

Но то, что случилось, превзошло их ожидания и самые смелые прогнозы.

Первые слова Исмаила Исмаиловича, когда его ввели в кабинет следователя, прогремели громом небесным:

— Как вы посмели?! Я — народом избранный депутат! Вы нарушаете закон!

— Садитесь, народный депутат. Будем считать так: это не арест, а приглашение на беседу. Отсюда вывод: не допрос, а беседа, что никакими законами не возбраняется. Выходит, закон мы не нарушаем, в отличие от вас.

Исмаил Исмаилович хотел что-то ответить, вернее, гневно возразить, но следователь попросил его, именно попросил:

— Давайте начнем с того, что вы выслушаете меня, после чего я выслушаю ваши претензии. Так, считаю, беседа наша пойдет по более спокойному руслу. Оставим на какое-то время героин в фазанах.

— Мне их подсунули в машину, пока я со своим другом на острове охотился.

— Допустим. Хотя пограничники подъехали как раз в тот момент, когда вы перегружали из лодки в кузов машины товар, как вы называли героин в своих телефонных разговорах с вашим боссом. Пограничники так подгадали, чтобы вы не смогли выбросить контрабанду в Пяндж. Отрицать явный факт не стоит, тем более он зафиксирован в протоколе. И еще один факт: в присутствии одной из стюардесс и командира авиалайнера был проведен осмотр вашей совместной с Лодочниковым Иосифом Сильвестровичем охотничьей добычи, отправляемой в Москву. Обнаружен героин в специально оборудованных фазаньих тушках.

Следователь подал Исмаилу Исмаиловичу протокол досмотра для ознакомления. Тот прочитал и небрежно отбросил его, буркнув:

— Провокация.

— Допустим, хотя документ юридически совершенно чист. Теперь послушайте разговор по телефону с Абдурашидом. Ваш голос?

— Да. Мы — родственники. Разве не имеем права на разговоры?

— Имеете. Но мы расшифровали ваши разговоры. Вот эти расшифровки. Почитайте.

И от этого не отказался Исмаил Исмаилович, уже осознавший свое шаткое положение. Прочитав, не отшвырнул, а положил на стол скромно, но все же продолжал пререкаться:

— Прослушивание личных разговоров — прямое нарушение прав человека, тем более депутата.

— С санкции прокурора. В интересах государственной безопасности нашей Республики. На этом поставим точку и пойдем дальше. Первое неудачное покушение на начальника отряда Пограничной группы России — тоже дело ваших рук, господин депутат. Вот протокол допроса исполнителя. Его вы при всем желании не уберете, оставив нас без свидетеля. А вот протокол допроса хозяина ресторана, где готовился взрыв. Вот протокол допроса владельца машины со взрывчаткой. Вот еще один протокол допроса — той женщины, которая закладывала взрывчатку в загсе. Вы лично руководили подготовкой террористического акта. Дать почитать?

— Нет.

— Тянет все это, как вы, господин депутат, понимаете, на высшую меру. Но мы с вами можем избрать иной путь — путь сотрудничества. Только честного. С нами играть не стоит. Очень опасно.

Мучительно долго молчал Исмаил Исмаилович, но вот, горько вздохнув, спросил упавшим голосом:

— Что вас интересует?

— Имена и фамилии всей верхушки вашей партии в Душанбе. Какая связь с теми, кого вы меж собой именуете Истинно Избранными? Кроме того, расскажите обо всех, кто принимал товар в Москве. И если вам известны имена сторонников халифата — их тоже.

— Подписать себе смертный приговор?

— Кто будет знать о нашей беседе? Обратите внимание: долгое наблюдение за вами не имело огласки в ваших кругах; если же мы начнем сотрудничать, то позаботимся о секретности. А после нашей беседы, которую мы запишем на диск, поступим по вашему желанию: либо задержим на двое-трое суток, либо сразу же отпустим домой.

— Домой…

— Условились. Включаю запись.

Исмаил Исмаилович честно рассказал все, что знал, а знал он очень много. И его отпустили. Следователь же со своим начальником до самого утра готовил вначале докладную записку президенту Республики о готовящемся захвате власти в Душанбе группой сторонников халифата, в которой назвали все фамилии заговорщиков, затем приступили к ориентировке для Москвы — о секретной сети партии Освобождение Ислама. Спешили, чтобы утром эти документы передать лично в руки своему шефу.

Они были очень довольны умело проведенной операцией, но более всего довольны тем, что удалось завербовать ярого сторонника халифата. Теперь появилась возможным получать сведения о подрывной деятельности врагов Республики из самого гнезда экстремистов. Они надеялись на солидное поощрение.

Мечты-мечты, где ваша сладость? Когда начальник оперативного отдела и следователь встретили шефа в приемной, коротая время с дежурным порученцем, сразу же поняли, что шеф не в духе. Сухо ответив на приветствие, тот бросил порученцу:

— Всех замов — ко мне! — Затем к ожидавшим его: — А вас я прошу ко мне сейчас.

Пригласив сесть за приставной столик, спросил: слышали ли они экстренный выпуск известий по радио? Не было времени? Плохо. Вот и все. Не стал больше ничего говорить, а приняв бумаги, углубился в их изучение. Лицо его постепенно светлело. Однако, это еще не предвещало полного одобрения проведенной операции. В чем же дело? Вроде бы нет никакого прокола.

Заместители вошли все разом, скучившись, видимо, в приемной. Расселись по привычным местам в готовности внимательно слушать шефа, но тот не оправдал их ожидания:

— Нам сейчас доложат о проведенной операции по пресечению крупного канала контрабанды наркотиков и важных сведениях, полученных в ходе операции.

Доклад наш занял более четверти часа, хотя был предельно кратким — только факты. Когда же он окончился, шеф заявил со вздохом:

— Концовка смазана. В утреннем экстренном выпуске сообщили, что народный депутат Исмаил Исмаилович покончил с собой, не вынеся позора, нанесенного ему российскими пограничниками. Ловкий ход: прикончить проколовшегося дельца и поднять шумиху, явно направленную против нашей дружной работы с пограничниками России. Цель яснее ясного — очернить благородную помощь наших старших братьев. Все это понятно, непонятно другое: откуда утечка? Об операции даже у нас знал очень узкий круг людей.

Заместители помалкивали, и тогда следователь попросил слова:

— Предположение одно — кто-то из постовых. Но, возможно, и кто-либо из спецназовцев.

— Или — или? Постовых — раз-два и обчелся, а если спецназовец какой, тут голову поломать придется, поработать как следует. Вдруг командир, который получил приказ готовить группу захвата? Может, кто ниже? Всю цепочку, по которой шел приказ, с верху донизу придется прощупать. Не менее важно узнать: выбили палачи у Исмаила Исмаиловича признание, прежде чем засунуть его голову в петлю?

— А если он сам это сделал, поняв, что попал в капкан? — спросил один из замов. — Я поручу своим сотрудникам выяснить все о смерти депутата.

— Действуйте, — одобрил шеф, затем сказал как бы подводя итог разговору. — Подготовленные для Москвы сведения, изучив и поправив, если это нужно, перешлем фельдъегерской связью. Я позвоню в Москву сейчас же, чтоб там не опоздали.

… Опоздали. И пришлось крутиться, чтобы вообще не остаться с носом.

Сразу же, как получили сигнал, отправили две группы оперативных сотрудников на квартиры Юрия Трофимовича и Иосифа Сильвестровича. Увы, ни того, ни другого дома не оказалось. Жена Юрия Трофимовича совершенно спокойна. Пожала плечами.

— Скорее всего — на даче он. Поехал встречать кого-то из гостей, вот и повез его на дачу. Не сюда же гостя тащить?

Жена Лодочникова, наоборот, вся на нервах:

— Сегодня он должен был прилететь. Еще утром. Я звонила, рейс прибыл без задержки. Иосиф в списках пассажиров числится. Ума не приложу.

Оперативники наметили дальнейший план действий, сопоставив эти информации. Одна машина устремилась к даче Юрия Трофимовича. Спешила. Жена его может сообщить мужу об их визите и тот успеет скрыться. Потом искать всегда сложнее…

Жена не удосужилась позвонить, поэтому на даче все шло по заранее обговоренному плану. Встретил Лодочникова Юрий Трофимович, как всегда, у трапа, чем весьма того успокоил. Лодочников весь полет сидел в кресле, как неживой, думая лишь о том, чем все закончится. Щелкнут наручники — и Матросская тишина. Он мучительно решал для себя трудную задачу: говорить ли со следователем откровенно, либо все отрицать, тем более что в протоколе досмотра у острова он обозначен как попутчик. Тогда он ликовал, но со временем мысли его приняли совершенно иное направление. Если бы одна, случайная, так сказать, поездка — тогда иное дело, а что помешает следователям выяснить, сколько раз он ездил на злополучную охоту? К тому же стюардессы охотно дадут показания о его грузе. Вот тебе еще одна статья — попытка повести следствие по ложному пути.

Вот самолет, пробежав по посадочной полосе, уже зарулил на стоянку, подали уже трап, и первые пассажиры столпились у выхода, а Лодочников еще не определил линию поведения. Но выходить нужно. Там, внизу, арест будет менее заметным и, значит, менее позорным.

Ступив же на трап, Лодочников увидел Юрия Трофимовича:

«Слава Богу!»

По трапу Лодочников сбегал так, словно кто-то мог его остановить и вернуть обратно в самолет. И тут же прытко устремился к шефу. У того на лице обычное надменное выражение. Но вроде не сердится.

— С приездом, милейший! — И вопрос: — Что-то багажа маловато?

Екнуло было сердце у Лодочникова, но тут же успокоилось. Вопрос естественный, шеф же не знает, что произошло там, у острова.

Все знал Юрий Трофимович. Совершенно все. Но ему хотелось послушать самого Лодочникова и уже после этого определить линию поведения. Когда они сели в машину, спросил еще раз, настойчиво:

— Стало быть, без товара? Вроде бы поездка не должна быть пустой?

Иосиф Сильвестрович, вздохнув, принялся подробно рассказывать, как все произошло. Совершенно неожиданно. Начальника заставы вроде бы начали приручать, он охотно взял несколько взяток — и вдруг такое!.. Закончил Лодочников рассказ успокаивающе:

— Я в протоколе прохожу не как соучастник, а как попутчик. Даже не подписывал протокола.

— Это прекрасно, мой друг. Это прекрасно. И все же предлагаю некоторое время пожить у меня на даче. От греха подальше. Приглядимся. Принюхаемся.

Вроде бы ему только-только пришла в голову эта мысль, а не была заранее обговоренной, заранее предусмотренной до самых мелочей. Лодочников не сразу это понял. Он с удовольствием согласился на предложение шефа, вполне справедливо считая, что осторожность не помешает. И только когда Юрий Трофимович не посигналил условно, почти вплотную подъехав к воротам и остановив машину чуть левее, на густой траве, червячок сомнения шевельнулся в груди. Когда же Юрий Трофимович произнес не совсем понятное: «Все, милейший, приехали», — Лодочникова взяла оторопь, сердце его тоскливо заныло. Правда, он еще не совсем осознал, какая неприятность ждет его, но интуитивно почувствовал опасность по необычному поведению шефа.

— На дачу повременим. Побалую тебя с дороги шашлычком. Он, должно быть, уже поспел.

Вот это да! Получается, Юрий Трофимович все знал и не случайно повез его на дачу. Не вдруг появилась у него идея. Но чего ради затеяна эта игра? Вопрос вопросов. Но он сейчас ничего не мог изменить — некуда ему отсюда бежать. Остается одно: покориться судьбе, изображая бодрость и непонятливость.

— С превеликим удовольствием. Давно мы столь приятно не отдыхали. Действительно, что нам может помешать расслабиться? Исмаил Исмаилович пусть отдувается. Не думаю, чтобы он предал нас.

— Я тоже так считаю.

Оба лукавили. Один, чтобы показаться спокойным, будто не подозревает ничего, другой — чтобы до времени не раскрыть план действий, ему жестко навязанный. Юрий Трофимович уже знал, что Исмаил Исмаилович мертв, видно все же проговорился… Остается лишь ликвидировать еще одно звено в длинной цепи — и тогда следствие, пусть его ведут опытнейшие из опытных, зайдет в тупик. Так ему сказали. Более того, ему же и поручили лично провести акцию по ликвидации, дабы, как было заявлено, самому остаться в живых и вне подозрения.

Когда они подходили к берегу Истры, запах жареной баранины, смешанный с винно-лимонным, донесся до них, на какой-то миг оттеснив все тревожные мысли, все сомнения.

Те же бритоголовые качки, которые в первый раз им с Юрием Трофимовичем прислуживали, встретили докладом:

— Шашлык почти готов. А пока по рюмочке с закуской. Наслаждайтесь.

На сей раз коньяк не французский. Бутылка молдавского, еще по бутылке азербайджанского и армянского. Все три откупорены. Юрий Трофимович советуется:

— С какого начнем? Один другого лучше. Мое мнение — с «Золотого аиста» Он помягче других.

— Принимаю. «Арарат» — во вторую очередь.

— Если хватит сил, то и до «Багратиона» доберемся.

Как и в тот первый раз, вот на этом самом месте, близ омута, в котором, по легенде, водится сом-людоед, Иосиф Лодочников не хмелел. Он только притворялся захмелевшим и начал даже рассуждать о близорукости Исмаила Исмаиловича и его хозяев, но Юрий Трофимович притормозил:

— Очень интересные наблюдения, милейший, но об этом поговорим на лодке. Вот еще по паре рюмок — и поплывем.

Хотя и ждал этого приглашения Лодочников, но прозвучало оно совершенно неожиданно. У него надежда даже появилась, что прогулка на лодке не состоится, но, увы — вот он, решающий миг. Сам, видно, напросился. Распустил язык!..

Плеснуть в лицо шефа армянским и броситься вон в тот лес. Подальше от опасности. Лучше отдать себя в руки оперативников, чем дрожать за свою жизнь.

Мысль дерзкая, но трудно ее реализовать. Послушно осушил рюмку Лодочников, зажевал горячим шашлычком вовсе не ощутив вкуса, и послушно поплелся, демонстративно пошатываясь, будто совсем захмелел, за шефом к лодке.

Обреченность, однако, вновь развязала язык Лодочникова, и он, как только Юрий Трофимович отгреб чуток от омута, заговорил страстно, обвиняя Исмаила Исмаиловича во всех смертных грехах. И заигрывал-то он, награждая офицеров, и подарки им возил зря, возбуждая тем самым подозрение. Он, Лодочников, даже спорил с депутатом, доказывая, что его действия ошибочны, но самодовольный индюк поступал по своему разумению.

— Я предупреждал: с ним играют. Я видел опасность, но он отмахивался и явно лез в ловушку.

— А может, он не имел права не исполнить ему порученное? — вроде бы мимоходом, раздумчиво произнес Юрий Трофимович, но Лодочникова будто ушатом холодной воды окатило. Особенно последовавшим сравнением: — Тебе тоже, милейший, вряд ли приходило в голову отказаться от дружбы с Исмаилом Исмаиловичем? Все мы под одним Богом ходим.

Уравнял он себя со своим помощником, стало быть, все, что он делает, — все подневольно, и зря он, Лодочников, мечет бисер перед шефом — тот не вправе что-либо менять. Ему велено — он исполнит. Если велено избавиться, пойдет тогда среди его помощников опасливый разговор о соме-людоеде: и уже кто-то другой будет ездить в Душанбе — к какому-нибудь новому другу. Найдется другое место для так называемой охоты, будет придуман другой способ маскировки героина. Который, в конце концов, тоже раскроют — так до бесконечности. Если вдуматься — это ужасно! Но ему-то, Лодочникову, что до этого? Он уже обречен…

Обречен ли? А может, приберегут для новых дружеских поездок в Душанбе, а то и в другую какую-либо бывшую республику Союза? Ведь не только из Таджикистана поступает героин, через другие границы тоже просачивается. Еще как просачивается. Особенно там, где они охраняются слабо или вообще не охраняются.

Вновь возбудился Иосиф Сильвестрович, стал превозносить себя, свое предвидение, убеждая шефа взглянуть на него иными глазами, — не как на покорного исполнителя его воли, а как на мыслящего, инициативного сотоварища.

Юрий Трофимович слушал его молча, перестав даже грести. Когда же ему надоела эта трескотня, он погреб обратно — к омуту. Что творилось в его душе, Лодочникову не дано было узнать, ибо шеф держался безупречно. Да, у него тоже дрожали коленки и замирало сердце от страха — он тоже ожидал расправы, когда его пригласили те, кому он сдавал товар, на беседу. Но уехал от них вполне успокоенным. Однако прошло малое время — и страх вновь вернулся к нему и уже не покидал больше. У него даже возникала мысль: а не махнуть ли вместе с Лодочниковым за границу на какое-то время? Денег на счету вполне достаточно, не так уж мало их и у самого Лодочникова; но решительности на такой поступок у него не хватило, вот и подхватили его, безвольного, события, закрутили в водовороте.

Ему все же жаль было Иосифа Лодочникова. Послушный. Исполнительный. Очень уважительный, но главное: он ведь ему родня. От Трофима Юрьевича пошли Лодочниковы. От Трофима Юрьевича забеременела красавица Акулина. Но что делать, своя рубашка ближе к телу.

Лодка едва поднималась встреч течению, хотя и тихому. Не нажимал на весла Юрий Трофимович и не просил помощи у Лодочникова, и все же омут приближался неотвратимо. Вот лодка, словно вырвавшись из цепких рук, пошла шустрей по озерно спокойной воде омута, оставляя зловещий черный след. Носом уткнулась в берег, и Юрий Трофимович предложил добродушно:

— Выходим, милейший.

Иосиф Сильвестрович встал, и тут лодку тряхнуло, словно кто-то рывком качнул ее. Потеряв равновесие, Лодочников плюхнулся в воду, острые зубы сома-людоеда вцепились ему в ногу, и какая-то страшная сила потащила его вниз. Несчастный даже не успел крикнуть.

Юрий Трофимович вздохнул — не то горестно, не то с облегчением — и аккуратно, придерживаясь за борта лодки, чтобы тоже ненароком не вывалиться, выкарабкался на берег. Только почувствовав под ногами твердь, распрямился… Ему тут же поднесли полный фужер коньяку и шампур с шашлыком, источающий сладостный аромат.

Только через несколько минут из омута вылез аквалангист и матерно выругался, проклиная ледяную воду и отчаянное сопротивление жертвы. Качки, оставив на время своего хозяина, поднесли посиневшему от холода аквалангисту бутылку водки. Тот с жадностью припал к горлышку, задрав голову, кадык его забулькал, и тут словно сломалась сухая ветка под неосторожной ногой в лущине на противоположном берегу — Юрий Трофимович, даже не ойкнув, плюхнулся на траву.

Качкам рвануть бы в лес, может, кому-то удалось бы добежать до него, они же кинулись к хозяину.

Три щелчка — и все трое с дырками в голове улеглись возле своего хозяина.

Машина с сотрудниками ФСБ в это время миновала мост. До дачи не так уж и далеко, и они начали обсуждать, как удобней брать депутата и его помощника, если те станут сопротивляться: вызывать спецназ, взяв дачу под круговое наблюдение, или действовать самостоятельно? И тут им навстречу из-за поворота выскочил темно-коричневый внедорожник. Он ехал с разумной скоростью; и вроде бы обычная машина, но у опытных оперативников сразу возникла догадка: не от дачи ли она едет?

— Запоминаем номера. Передний и задний.

На всякий случай, конечно. По привычке. Обычная, присущая им чекистская бдительность. А вышло удачно.

Вот и дача. Высокий плотный забор, а что за ним — пойди разберись. Посигналили. Молчок. Еще серия сигналов, и вновь тишина. Решили стучать в ворота. Калитка приоткрылась, высунулась грозная рожа с грубым вопросом:

— Чего это гвалт подняли!?

— К хозяину мы. Срочно. К Юрию Трофимовичу. Из Думы.

— Эка, из Думы. Что это многовато вас, посланцев… На берегу они. Шашлыком забавляются.

— Спасибо.

Их устраивало, что не придется брать штурмом дачу, теперь все обойдется без лишнего шума, ибо, как они предполагали, там не может быть большой охраны. Но то, что они увидели, их всерьез расстроило.

Перво-наперво — звонок оперативному дежурному, чтобы оповестил все посты дорожно-патрульной службы о темно-коричневом внедорожнике. Пусть задержат всех, кто в машине и строго охраняют до приезда сотрудников ФСБ. Еще нужно оповестить гаишников не только на въезде в Москву, но и на пересечении с «бетонкой» и дальше. Вполне возможно, внедорожник, повстречавшись с незнакомой машиной близко от дачи, понесется на предельной скорости подальше от Москвы.

Первые меры приняты, теперь надо разобраться, что же здесь произошло, и, сделав предварительные выводы, вызвать экспертов и водолаза, чтобы поднять утопленника.

— Один из нас останется ждать экспертов и следователя, остальным спешно выехать на трассу и ждать сигнала о задержании внедорожника.

Из всего случившегося вывод такой: нет худа без добра. Теперь всех «партийцев» можно задерживать по предварительному подозрению в организации заказного убийства. А дальше раскручивать по полной программе. Так даже лучше.

Эксперты полностью восстановили картину убийства самого депутата и его помощника. В зарослях лущины нашли две снайперские винтовки с глушителями и всего четыре патрона — по одному выстрелу на жертву. Высокого класса профессионалы. Они, однако, очень небрежно действовали — оставили немало отпечатков пальцев, даже на гильзах. Отсюда вывод: наемные убийцы еще не имели дела с правоохранительными органами, потому не опасались оставить «пальчики». И еще об одном это говорит: они считали, что трупы не скоро будут обнаружены, что они успеют залечь на дно.

Убийцы не поехали сразу в Москву, а свернули на «бетонку», решив доехать по ней до Горьковской дороги, а уже с нее, более загруженной, въехать в город. Встреча с незнакомой машиной в самом деле подстегнула их, и они из внедорожника выжали все, на что тот способен. Только утихомирили дикий бег перед «бетонкой». Пристроившись между двух фур, проскочили, как им казалось, незамеченными. Но осторожность сыграла с ними злую шутку. Постовые обратили на нее внимание и, как только получили приказ задержать темно-коричневую машину, сообщили: внедорожник миновал пост, свернув налево по «бетонке».

Подняли в воздух вертолет, пустили по «бетонке» от каждого поста патрульную машину и, быстро обнаружив внедорожник, повели его, решив задержать у того поста, где подозреваемые в заказном убийстве попытаются выехать с «бетонки» на трассу. Так и вели машину до самого Горьковского шоссе. Но и на этом перекрестке не стали брать — пропустили дальше, до следующего поста, где подготовили встречу, сосредоточив побольше сил.

Зря такие усилия. Внедорожник послушно подчинился жезлу постового. Когда же пассажирам предложили выйти, даже не проверив документы, не попросив водительские права у того, кто сидел за рулем, они заподозрили неладное, но подумали: в чем их могут обвинить? Машина чистая, не угнанная. Нет в ней ни оружия, ни наркотиков, а ехать они имеют право куда угодно. Послушно пошли за гаишником в помещение поста. Стоило им, однако, переступить порог, как дюжие милиционеры скрутили их и защелкнули на запястьях наручники.

Но даже и это не слишком испугало — никто из них в этот момент не вспомнил о своей небрежности, об оставленных отпечатках пальцев на оружии. И только когда при них, ничего не скрывая, майор милиции доложил о задержании подозреваемых в убийстве депутата, как он выразился, дошло до них, что влипли.

Знай они свою дальнейшую судьбу, радовались бы, что попали в руки милиции. Они — новички. В первый раз выполняли заказ и — по замыслу заказчиков — в последний.

Майора, видимо, похвалили за тихое задержание и дали какое-то распоряжение, судя по его ответу:

— Спасибо. Постарались, это уж точно. Хорошо. Все исполним в точности. И к задержанным: — Придется подождать, пока за вами приедут сотрудники ФСБ.

Один из задержанных даже присвистнул, а водитель заключил обреченно:

— Влипли, братаны…

Ему-то что: он к убийству непричастен. Он — водила. Ему велели рулить, он рулил. Ему сказали свернуть с дороги, он свернул, найдя место за ерником, и ждал пассажиров, как ему и было велено. А вот эти салаги загремят под фанфары. Мять им бока на нарах по десятку лет, а то и дольше. Зависит оттого, как поведут на следствии. Он, сочувствуя братанам, даже посоветовал:

— Не упирайтесь рогами себе во вред.

— Не разговаривать! — прикрикнул майор, но шофер хмыкнул:

— Я же, о вас радея, даю совет.

— Не положено.

— Значит, не буду, чтоб по морде не схлопотать.

Вскоре за ними приехали три машины. Для каждого — своя, персональная. Чтобы еще по дороге к Матросской тишине попытаться узнать имя заказчика. Расчет точный. Водитель, который ехал на своем внедорожнике, придурялся: мол, моя хата с краю, исполнители же заказа назвали одно и то же имя. Оно было в списке, полученном от коллег из Душанбе.

Звонки прямо из машин — и несколько групп спецназовцев поспешно выехали по всем адресам, чтобы одним махом всех задержать, никого из списка не упустив. Пусть гадают, кто кого предал. Они же будут изолированы друг от друга и не сразу узнают, кого и в какое время арестовали. А на допросах их вполне можно «ловить на куклу», уверенно ссылаясь на показания других, тоже арестованных.

Крупнейший за последние годы улов. Более сотни — только в Москве, а в результате допросов удалось дотянуться до подполья в других крупных городах. Особенно там, где население в большинстве своем мусульманское. Важность успеха еще и в решении триединой проблемы: разгромлена в основном подпольная агентура экстремистов, живущих идеями халифата; в значительной степени очищен бизнес от черноты, ибо почти все задержанные были хозяевами ресторанов, игорных домов, прочих злачных мест; нанесен удар по наркобизнесу, доход от которого тоже шел в общаг партии Освобождения Ислама.

Для подведения итогов операции и для выработки плана дальнейших действий, направленных на борьбу с экстремизмом, собралось в ФСБ совещание самого высокого уровня. Руководители операции докладывали об умелых и самоотверженных действиях своих сотрудников, об их ловких ходах, вовсе забыв о первоисточнике, ставшем основой успеха. Когда же доклады о сделанном и предложения о делах предстоящих закончились, председательствующий спросил с недоумением:

— Почему ни слова о пограничниках? От них все пошло. От небольшой группы людей, рисковавших не только карьерой, но и жизнью. Они в первую очередь должны быть по заслугам награждены. Мое решение такое: всем участникам операции по задержанию депутата-наркокурьера присвоить внеочередные звания и представить к награждению орденом «За заслуги перед Отечеством».

…Иные решения приняли на своем совете Истинно Избранные в их штаб-квартире далеко от Москвы. Такой крупной потери никто из главарей партии Освобождения Ислама не мог предвидеть. Им казалось, что тайная организация в России, с центром в Москве, так хорошо устроена и так умно действует, что вполне можно, опираясь на нее, в ближайшие годы перекинуть джихад из Чечни в глубинные регионы России, для начала захватив власть в Поволжье. Там, как они считали, многое уже готово для торжества ислама — и вот неожиданный удар.

Вопроса два: кто виноват и что делать дальше? В первую очередь обвинили во всем Исмаил-бека, но он уже получил свое. Но его вина, что называется, на поверхности, а если глубже изучить проблему, тогда что обнаружится?

Нет, они вовсе не думали о том что все мало-мальски мыслящие люди, даже мусульмане, настроены против экстремистских устремлений, они даже не пытались всерьез осмыслить причины провала, будучи уверены в праве сильного и богатого править миром. Истинно Избранные обсуждали лишь конкретный факт потери большой партии наркотиков и искали виновных. Рассуждали долго, бодря свои мысли крепким зеленым чаем. Постепенно сложилось общее мнение: российские кокаскеры — как кость в горле. Отсюда и план действий: всеми силами влиять на окружение президента Таджикистана, чтобы тот постепенно отказывался от их помощи, вернув национальным силам охрану — для начала наиболее спокойных участков — границы. Первый шаг — пункты пропуска на таджикско-китайской границе. Если это провести в жизнь, заставы почти утратят свое значение. Вот так, шаг за шагом вытеснять русских, а в отряды и на заставы направлять только преданных делу ислама людей.

План не на один год — а на десятилетия рассчитан, но важны не сроки, важен окончательный результат. Возглавить этот участок борьбы за халифат должен самый настойчивый и смелый в руководстве партии. Утвердить кандидатуру решили в самое ближайшее время.

Но влиять на республиканскую власть легче, если российские пограничники станут подвергаться нападениям местных жителей, протестующих против чужеземцев и борющихся за статус приграничных жителей, имеющих родственников в Афганистане. Нападения на заставы нужно совершать регулярно. Что же касается той, что возле острова, ее во что бы то ни стало следует сровнять с землей. Нельзя оставлять без возмездия и тех, кто вместе с кокаскерами обыскивал Исмаилбека. Пусть умрут они страшной смертью. После пыток. Возможно, откроют, кто вдохновлял их на дружбу с кокаскерами.

Ответственного назначили тут же. Определили также, какими силами нападать. Основные подготовит Абдурашидбек. Он тоже виновен в провале, пусть искупит свою вину. Условие одно: или уничтожит заставу, или все его владения перейдут к более предусмотрительному и решительному беку, который не станет под лозунгом борьбы с неверными заниматься похотливыми делишками.

Срок подготовки — шесть месяцев.

Но на этом Истинно Избранные не успокоились. Они считали виновным во всем главу душанбинской партийной группы, его помощников и советников. Они доверили близорукому такое важное дело, прощали ему все неудачи, лишь стращали карой, он же, боясь смерти во имя Аллаха, святой смерти, множил ошибки.

— Какое решение? — обратился к присутствующим глава Истинно Избранных. — Пусть каждый скажет свое слово.

— Смерть!

— Смерть!

— Смерть во имя святого дела.

— Пусть они все умрут, как шакалы!

— Зачем все? Хватит одной жертвы. Остальных переправить к Абдурашидбеку, на маковые плантации. Пусть труд поможет им вернуться на начертанный Аллахом путь.

Главе Истинно Избранных понравилось именно это предложение, и он твердо заявил:

— Так будет. Очистив свои ряды от ленивых и разжиревших, начнем восстанавливать упущенное в России.

Ему можно было, не опасаясь ошибиться, назвать и ряд других стран, ибо в ходе следствия в Москве были выявлены связи с подпольными группами в соседних с Россией государствах, и эта ценная информация тут же дошла до них.

 

Глава шестнадцатая

В отряд десантировалась довольно внушительная группа из Москвы в сопровождении только второразрядных лиц из управления пограничной группы — обиделись, видите ли, что из управления никого не отметили — ни наградами, ни повышением воинского звания. Запамятовали они, что палец о палец не ударили, чтобы помочь разоблачить депутата. Не препятствовали — это верно, но разве можно считать пригляд со стороны заслугой? Тем не менее — обида серьезная.

Прилетевшие собрались в кабинете начальника отряда и принялись решать, где сподручней вручать награды и погоны с новыми звездочками. Первое предложение такое: вызвать награжденных в отряд и, собрав весь личный состав гарнизона в клубе части, провести торжественное мероприятие. Да, выглядит заманчиво, и в воспитательном отношении тоже, но вряд ли выполнимо. Заставу не оголишь. Нашли компромисс: в клубе части, с выносом знамени, объявить о награждении и присвоении внеочередных званий, зачитав полностью список. Непременно подчеркнуть, как важна сделанная ими опасная работа. После вручить ордена и полковничьи погоны Прохору Авксентьевичу Костюкову и Игорю Александровичу Кириллову. Всем остальным, в том числе и Латыпу Дадабаеву, вручить ордена и погоны непосредственно на Приостровной.

После этих торжеств — в село. Всем, кто согласился стать понятыми, вручить ценные подарки и довольно приличные денежные вознаграждения. Поздравить аксакалов должны полковник Костюков и кто-либо из представителей Москвы. Для большей солидности.

Сразу же после того, как окончательно выработали порядок проведения торжеств, полковник Костюков позвонил Михаилу Богусловскому, чтобы готовился тот к встрече высоких гостей. Посоветовал:

— Угости лапшой из фазанов. На второе — жареные фазаны. Пусть у них останутся хорошие впечатления.

— Я бы им устроил обед на уровне положенного пайка. Может, почесали бы затылки.

— В личной беседе выскажем пожелания, но надо быть гостеприимными. Да и не от них зависит снабжение продовольствием.

— Знаю. Но на каком-то уровне замолвили бы слово. А так получится, будто застава изобильно живет — фазанов кушает.

— Не бухти…

— Не беспокойтесь, Прохор Авксентьевич, встречу обеспечу. Гульсару с Зухрой подключу.

— Вот и ладно.

Вопрос с обедом решился просто. Обычно Михаил Алдошин, взяв с собой напарника, уходил на пару часиков на охоту в тугаи, теперь же поступило предложение от Сахидова:

— Я ловко охотился еще в детстве. Вместе с Михаилом мы быстро обернемся.

— А мы все приготовим, гости пальчики оближут, — заверила Гульсара. Зухра согласно кивнула.

Гульсара, еще предложила офицерам прикрепить на камуфляжки все награды, даже знаки «Отличный пограничник», но Михаил Богусловский возразил:

— Иконостас на груди? Нескромно.

Его поддержали Сахидов с Алдошиным. Женщины пытались переубедить мужчин, но те твердо стояли на своем, тогда Гульсара махнула рукой.

— Ладно, мы только погладим камуфляжки, в которых вам встречать гостей.

На этом вроде бы сошлись, но, когда из отряда позвонили, что вертолет поднялся в воздух, Богусловский, Сахидов и Алдошин пришли переодеться, то увидели на тужурках все награды.

— Молодцы, любимые наши жены. На своем стоите. А мы по вашей милости выпялимся — вот, глядите, какие мы орлы…

— Не ворчи, Миша. Не для начальства ордена, медали и знаки отличия, хотя и оно пусть полюбуется, а для наших бойцов. Пусть увидят ваши награды. Не зря погоны носите. А то вы все скромничаете…

Еще одна проблема для командования заставы: строить личный состав для встречи или не ломать распорядок дня? Тут вполне могло возникнуть разномыслие, но оказалось, что все трое против чрезмерной старательности. Только после обеда либо общее построение, либо сбор в комнате отдыха, как теперь начали именовать бывшую ленинскую. Встречать же надо только офицерам, и не во дворе заставы, а на плацу. Если гости пожелают, показать им пост наблюдения и огневую точку.

Переодевшись в выглаженные камуфляжки со всеми наградами (у Богусловского их больше, чем у Сахидова и Алдошина вместе), поспешили на плато. Во внедорожнике и на «козлике». И то верно: лучше подождать, чем опоздать.

Не очень долго ждали. Прерывистый гул услышали почти сразу, а вскоре вертолет уже делал круг, заходя на посадку. Вот мотор заглушен, лопасти обвисли безвольно, словно ветки арчи, обезвоженные засухой, и тогда только московские гости начали чинно спускаться по ступеням на каменную твердь.

Лейтенант Богусловский — с докладом: признаков нарушения границы не обнаружено, происшествий нет, застава спит, согласно распорядку дня.

— Ради такого события можно было бы прервать сон, — сердито выговорил один из гостей, но руководитель группы с явным осуждением попенял ему:

— Нарушать ритм заставской жизни не станем. Застава — не пехотная рота.

Понимал, стало быть, руководитель группы особенности пограничной службы, что бывает нечасто. Мало у кого из высших чинов есть понимание специфики службы по охране и обороне границы.

— Веди нас, товарищ старший лейтенант, в свою обитель.

Оговорился? Похоже, нет. Что, внеочередное звание? Почему бы нет? Вон и Прохор Авксентьевич в полковничьих погонах. Но почему он ничего не сказал по телефону, даже не намекнул, мол, встречай и готовься принимать награду. А тут, видно, не только награда. Впрочем, это даже к лучшему. Орден — всего только честь, не более, а звание — оно весомей. Даже в плане финансовом. К ордену же — никакого приклада, как велось испокон веков.

— Ну что, товарищ старший лейтенант, веди.

— Я предлагаю познакомиться со службой поста наблюдения. Отсюда мы вели наблюдение за депутатом-контрабандистом.

— Поглядим. Выслушаем просьбы.

Полковник ФСБ — опытный кадровик. Знает наперед, о чем может пойти речь на отдаленном участке границы. Прежде, когда пограничные войска входили в состав КГБ, он, тогда еще майор, бывал несколько раз в отрядах и даже на заставах; вот и теперь, когда пограничники вернулись в родное ведомство, он уже второй раз на границе и убедился уже, что за многие годы серьезных изменений почти не произошло. Не на современном уровне оснащение.

— Ого! Прибор ночного видения. Это же прекрасно.

— К сожалению, их единицы, — вздохнув, проговорил полковник Костюков. — На каждую бы заставу.

— Бесспорно, прибор этот хорош, но он не оперативен, — заговорил Михаил Богусловский. — Все, что наблюдатель видит, он докладывает дежурному по заставе, а дальше? Если замечена подготовка к переправе или сама переправа, как оперативно переместить ближайшие наряды в нужное место? У контрабандистов, тем более у боевиков, — очень надежная связь. Похоже, спутниковая, а мы вроде бы застыли в семидесятых годах прошлого столетия.

— Вполне согласен. Перестройка нанесла удар по плановому усовершенствованию всей системы обороны. Не только пограничные войска отстают в оснащении. Но, похоже, положение начало выправляться.

Хотелось Михаилу Богусловскому бросить резкое: «Пока на словах!» — но воздержался. Нетактично перебивать гостя, тем более кадровика. Гость же уверенно продолжал:

— Вот именно — выправляется. Я запишу все ваши просьбы и предложения как на заставе, так и в отряде. По возвращении доложу руководству ФСБ. Возможно, даже на коллегии. Но всему свое время. Сейчас давайте определим порядок нашей работы. Главное: когда мы сможем вручить ордена и объявить приказ о присвоении внеочередных званий? Нам желательно, чтобы в присутствии всего личного состава. — И только тут решил показать, что он заметил ордена и медали на камуфляжках молодых офицеров и прапорщика:

— Геройские вы ратники. Привыкли получать награды и все же надеюсь: сегодня будет торжественная обстановка.

— В шестнадцать ноль-ноль. Либо на плацу, либо в комнате отдыха. На ваше усмотрение. Мы, офицеры заставы, считаем: в помещении уютней. Вроде как по-семейному.

— Согласен. Но чем займемся до шестнадцати ноль-ноль?

— Поблагодарим аксакалов, — предложил полковник Костюков.

— Но не всем же в село ехать. Нас двоих достаточно.

— Остальные могут пока ознакомиться с системой обороны заставы, а то и на охоту сходить в тугаи.

— Систему осмотрим после возвращения из села. Мне тоже интересно. А вот на охоту — дельное предложение. Фазанчика привезти в Москву — какое событие! Жаль, мне не удастся.

— Прапорщика Алдошина добыча — для вас лично.

— Спасибо заранее. Поехали.

— Садясь в заставский «козлик», кадровик покосился на внедорожник. Костюков, перехватив взгляд гостя, пояснил:

— Для села заставская машина привычнее. Как аксакалы воспримут иномарку, трудно сказать. Щепетильны. Честь для них превыше всего. А на какие шиши куплена офицером такая дорогая машина? Им же не объяснишь, что мы не могли отказаться от подарка, не вызвав подозрения. Они могут и не признать такие действия достойными честного человека. Еще вот о чем я подумал: нужно обязательно взять с собой начальника заставы. Аксакалы могут не понять, отчего обошли его вниманием. Охоту организует Алдошин. А на заставе пока покомандует теперь уже капитан Сахидов.

— Не возражаю. Садись, старший лейтенант.

В селе гостей ждали. Додо Сахидович догадался позвонить главе администрации и сообщить о выехавшей к ним машине с московским гостем. Тот поднял всех на ноги, слух о большом госте разнесся от дома к дому стремительно, и главная площадь села быстро заполнилась людьми. Все старались занять место поближе к столу, который уже вынесли и накрыли красной скатертью. Только аксакалы вели себя степенно. Им, старейшинам, не к лицу торопливость. Но и они почти все успели на площадь к приезду гостей и заняли оставленные им почетные места.

Площадь захлопала в ладоши, едва машина приблизилась. Вначале не очень дружно, но постепенно аплодисменты набрали силу и долго не смолкали. Пока московский гость не поднял руку.

Дождавшись, когда площадь немного успокоится, он с поясным поклоном поприветствовал сельчан на их родном языке, что вызвало бурю восторга. Его предупреждали, что в селе почти все знают русский, но он специально выучил таджикское приветствие во время полета из отряда до заставы и теперь очень гордился своей предусмотрительностью.

Дальше он уже говорил по-русски, видя, что его слушают очень внимательно и вполне понимают. А речь его была целенаправленной. Разоблачен депутат-наркокурьер с помощью сельчан — вроде бы частный случай, но за ним видится весьма значимое. Значит, не хотят мириться честные памирцы с тем, что их втягивают в кровопролитную междоусобицу, не принимают они идеи о мировом господстве халифата. На Памире, где убийство человека, как и в княжеской России, считалось грехом поистине смертным, ныне нередко совершаются такие преступления. И очень важно, что все мирные и честные труженики не поддаются на призы и посулы экстремистов, а противостоят им, да еще с помощью российских пограничников. Теперь до полной победы над бандитами, именующими себя воинами Аллаха, необходима именно такая взаимовыручка, какую показали сельчане и пограничники.

Переждав новый всплеск аплодисментов, кадровик вновь продолжил речь, теперь уже торжественно:

— Коллегия Федеральной службы безопасности России приняла решение отметить тех, кто проявил особое усердие и мужество при проведении операции вроде бы местного значения, но которая в результате привела к разоблачению тайного заговора не только в Душанбе, но и в Москве.

В это время водитель и Михаил Богусловский ставили на стол коробки с приемниками, а кадровик, придав голосу еще большую торжественность, начал читать решение коллегии, называя имена тех, кто удостоен наград.

Первый аксакал, приложив к сердцу руку, поблагодарил московского гостя, внуки его унесли приемник, сам же он, бережно приняв Почетную грамоту, пухлый конверт с деньгами положил на стол:

— На нужды школы.

Ни один аксакал не взял себе конверт, все они передали деньги на ремонт школы и на приобретение нужного ей инвентаря и учебных пособий. Отличился только глава сельской администрации. Подняв над головой врученный ему конверт с деньгами, объявил:

— На ремонт общежития, где проживают учителя и медицинская сестра.

Площадь захлопала еще дружней.

Естественно, гостей не отпустили без чаепития, и на нем улема шепнул Костюкову, что хочет с ним встретиться:

— У вас сейчас гости, поэтому приезжайте, Прохор-ага, через неделю. Слово не спешное, но очень важное.

— Хорошо. Буду в пятницу.

Забегая вперед, можно раскрыть содержание разговора улемы с Костюковым. Тот поведал Прохору Авксентьевичу все, что знал о решении совета Истинно Избранных, добавив, что оно уже реализуется. Попал в аварию глава партийной группы исламистов в Душанбе, а его подручные исчезли бесследно, скорее всего, из них станут готовить воинов Аллаха. Но особый упор улема сделал на планах, касающихся заставы и дискриминации русских пограничников вообще.

— Начнется более сильное давление на руководство моей республики, чтобы оно отказалось от вашей братской помощи.

— Очень ценные сведения, уважаемый. Великое спасибо. Но можно вопрос? Когда планируется нападение на заставу? И еще: нападут ли на село?

— Наверное, полгода пройдет. Если я узнаю время, вы, Прохор-ага, или застава будете извещены и успеете приготовиться к отпору. Не как в прошлый раз.

— Такого, как в прошлый раз, не будет. Клянусь. Но вы, уважаемый, не сказали, останется ли в стороне село?

— На село тоже нападут. Никого не тронут. Только уведут с собой тех, кто ездил с вами, Прохор-ага, к острову. Всех, кто подписал протокол.

— Но этого допустить нельзя!

— Мы уже создали отряд самообороны. Собрали все ружья и охотничьи карабины.

— Но этого мало. Пусть глава управы приготовит тайник для хранения оружия и боеприпасов. Недели через две мы доставим необходимое количество автоматов, пулеметов и патронов к ним. Но и этого мало. Латып Дадабаев встретится с главой отряда самообороны, договорится с ним о связи и о помощи. Плохо только то, что нельзя заранее в селе разместить наших бойцов. Если об этом узнают бандиты, вся подготовка потеряет смысл.

— Да, лучше — когда начнется перестрелка. Думаю, придут они по сухому руслу Чордарьи, как приходили за Гульсарой. Там мы расположим основные силы отряда самообороны. За помощь заранее благодарю вас от всех наших сельчан.

Однако встреча эта состоится ровно через неделю, сразу после пятничного намаза. Пока же кадровик, Костюков и Богусловский, тепло попрощавшись с хозяевами, вернулись на заставу. Им нужно было спешить, чтобы успеть до торжества осмотреть круговую систему обороны заставы.

Кадровик сразу понял, чего ради показная и тайная системы, и восхитился:

— Крепкая у вас, Прохор Авксентьевич, хватка. Разумность видна во всем. Я доложу по команде. Непременно.

— Имейте только в виду, что один в поле не воин. Крепкие у меня помощники, деятельные и инициативные, полковник Кириллов, Дадабаев, Богусловский и даже недавно прибывший с кучей взысканий Сахидов. Он уже предложил нам новые подходы к организации службы нарядов в тугаях. Если будет желание, побеседуйте с ним. Нельзя держать в загоне таких офицеров.

— Побеседую. Пока же обещаю одно: всячески поддерживать ваши кадровые предложения. Если встретите непонимание, то обращайтесь ко мне. Напрямую.

Вдохновляющее обещание. Теперь можно смело решать судьбы офицеров — по их делам, по их заслугам. И образуется в отряде мощный коллектив единомышленников. Умелых и ответственных, а это очень важно.

О себе полковник Костюков даже не подумал, оценивая столь высокое доверие кадровика.

Вернулись из тугаев охотники. Все с добычей. У Алдошина, естественно, больше всех. Как и было обещано, он вручил фазанов руководителю группы. Но тот запротестовал:

— Нет-нет, самое большое мне — штук пять. Остальное — в заставский котел. Суп с лапшой.

Спорить никто не стал, сочли неуместным, а вот на лапшу гостей самое время пригласить. Это право Михаила Богусловского как начальника заставы.

— В столовой моя жена и жена Додо Сахидовича накрыли стол. Прошу гостей обедать. Времени у нас — более часа.

Кто же откажется? Особенно те, кто протряс животы свои в тугаях. А Гульсара с Зухрой расстарались, приготовили все так вкусно, что и в самом деле пальчики оближешь.

Похвалам кулинарному мастерству юных жен не было конца. Гульсара принимала их как должное, а Зухра алела миловидным личиком, но не терялась, зорко следя, чтобы тарелки гостей не оставались пустыми.

— Ну а теперь самое главное, — объявил руководитель группы. — Награды и звания. Прошу и вас, боевые подруги героев, разделить радость торжественного момента со своими мужьями и со всем личным составом.

Женщины, если говорить языком протокола, предложение приняли с благодарностью.

Личный состав заставы не знал, ради чего вместо плановых занятий их собрали в комнате отдыха, велев прикрепить к камуфляжкам все знаки отличия. Слух, конечно, прошел, будто станут награждать офицеров за разоблачение депутата-наркокурьера, но слух есть слух. А вдруг что-то иное?

Кадровик пропустил вперед Гульсару с Зухрой и лишь после этого сам переступил порог. Солдаты поначалу растерялись, вставать или нет, но потом, спохватившись, вскочили — и так получилось, словно они приветствовали жен офицеров, но на это никто не обратил внимания. Стояли, пока столичный гость не произнес:

— Садитесь, товарищи бойцы. И давайте торжественное наше собрание проведем по-дружески, по-семейному… — Переждал, пока все сели, затем продолжил: — Мне поручено извиниться перед вами, рядовые герои, исполнителями задуманной операции по задержанию депутата-наркокурьера, но не знавшими ничего об этой операции. Так было необходимо. Чекисты придерживаются известного правила: знают двое — знают многие, знают все. А речь шла о депутате дружественной республики, но все же — суверенной. И, случись осечка, не миновать громкого международного скандала. Секретность операции обеспечила успех. Не только пресечен крупный канал транзита героина в Россию, но и разоблачена большая подпольная подрывная группа активных проводников идеи всемирного халифата. Сейчас это уже не секрет. Об этом успехе рассказывалось и по первому каналу Российского телевидения. Начало столь важного успеха положено здесь — офицерами вашей заставы, в первую очередь Латыпом Дадабаевичем, которого горячо поддержал начальник вашего отряда. Смело пошли на риск Михаил Иванович Богусловский, прапорщик Михаил Алдошин и совсем недавно прибывший на вашу заставу Додо Сахидович Сахидов…

И вдруг, совершенно неожиданно для кадровика, его речь прервали аплодисменты. Дружные.

«Истинная семья», — заключил кадровик и тоже захлопал.

Несколько минут пограничники не переставали хлопать в ладоши с азартом, и казалось, аплодисментам не будет конца. Тогда кадровик, подняв руку, попросил:

— Поберегите ладошки. Много раз еще придется хлопать.

Веселость озарила лица солдат и сержантов.

Кадровик раскрыл «дипломат» и выложил на стол прозрачные коробочки с орденами. На каждой из них — фамилия. Затем он, с подчеркнутой аккуратностью, разложил «корочки», а отдельной стопкой — погоны.

— Готовьте ладошки, — обратился он к личному составу, — ваш начальник заставы лейтенант Михаил Иванович Богусловский удостоен ордена «За заслуги перед Отечеством» и ему присвоено воинское звание старшего лейтенанта.

Под радостные аплодисменты кадровик прикрепил к куртке Михаила Богусловского орден, так же самолично прицепил новые погоны Богусловскому, затем поднял руку, прося тишины:

— Старший лейтенант Сахидов Додо Сахидович, заместитель начальника заставы, удостоен ордена «За заслуги перед Отечеством», ему присвоено звание капитана.

Громче прежнего захлопали солдаты. Зауважали они Сахидова за его неутомимость и трудолюбие, хотя поначалу подтрунивали над ним в курилке.

Столь же бурно приветствовали высокого гостя из Москвы, объявившего о награждении старшины заставы Михаила Алдошина орденом «За заслуги перед Отечеством» и о присвоении ему звания старшего прапорщика. Когда же кадровик сообщил, что их бывший начальник заставы Латып Дадабаевич Дадабаев уже капитан и тоже орденоносец, кто-то даже крикнул «ура». Солдаты не забыли, особенно те, кто был обязан ему жизнью, великий его подвиг.

На прощание кадровик, как и водится, для острастки задачи пожелал заставе не почивать на лаврах.

— Награды, внеочередные звания — не повод для зазнайства, напротив, они требуют большей ответственности, требуют нести службу, настойчивей совершенствовать боевое мастерство.

Какое зазнайство? Через неделю на заставу снова приехал полковник Костюков. Сразу же после встречи с улемой. То, что предполагалось (возможная месть), стало реальным фактом, теперь уже не было надежды на то, что «авось пронесет». Предстояло серьезно готовиться к нападению, а оно, похоже, будет еще более наглым и мощным.

Все это понимали. Возникло только одно сомнение: стоит ли начальнику отряда сообщать всему личному составу о полученных сведениях? Мнения разделились. Богусловский с Алдошиным считали, что тревожное известие еще более сплотит личный состав, заставит работать над повышением боевого мастерства. Полковник Костюков всё же сомневался, капитан же Сахидов помалкивал, пока Прохор Авксентьевич не спросил его:

— Ваше слово, Додо Сахидович?

— Заманчиво, конечно, подхлестнуть энергию личного состава, но впереди целых полгода. Перегорят солдаты. Нужно действовать, как в спорте: пик высшей готовности к ответственным стартам. Может, и нам с таким расчетом поступать?

— Очень разумно, — похвалил Сахидова полковник Костюков. — Я тоже об этом думал. Давайте прислушаемся к совету Додо Сахидовича. С улемой мы условились встречаться дважды в месяц, и каждый раз я буду вас информировать о результатах тех встреч. Но мы сами, для подстраховки, примем свои меры: месяца через четыре начнем периодический облет гор. Особое внимание обратим на тот маршрут, по которому увозили Гульсару. Уверен, без Абдурашидбека не обойдется. Я еще на Алае, когда мы выпроваживали из крепости бандитов, предвидел, что придется с ними встретиться. Теперь уверен: так и будет. По словам улемы, Абдурашидбек имеет базу для подготовки воинов Аллаха. Крупней той, которая была уничтожена после нападения на вашу заставу.

Потянулись колготные заставские сутки, прерываемые раз в неделю то ночными командами «К бою», то дневными, и всякий раз возникали какие-то новые вопросы, которые нужно было решать в срочном порядке. Их в основном выявляли солдаты из старичков. Для чего, например, таскать по тревоге пулеметы? Не лучше ли устроить для них закрытые пирамиды на огневых точках? В них сухо, ржа не тронет металл, но можно еще и добротно смазать. Можно хранить там и ленты. И вообще, следует иметь на огневых точках солидный запас патронов и гранат. Можно там держать и подствольники.

Естественно, предложение было принято. Оборудование огневых точек — под ответственность командиров отделений.

Второе, более важное, о чем офицеры и раньше думали, но решили повременить с исполнением: действия тех, кто в то время, когда застава изготовится к бою, находится в наряде.

Капитан Сахидов взял на себя решение этой проблемы. И не только сам один корпел над схемой оповещения нарядов и определял их дальнейшие действия, но раза три провел совещания со старшими пограннарядов и сержантами. Сообщил им, что за крупные аресты в Душанбе и Москве, за перекрытый наркоканал мстить будут непременно. Сторонники халифата не оставят заставу в покое.

Для солдат, правда, это не стало откровением — они давно об этом догадывались и в курилке довольно часто заводили разговоры на эту тему. Потому и советовали офицерам то, что на их взгляд, те упустили.

И в эти напряженные, трудные дни произошло радостное событие: Гульсара призналась Михаилу, что носит под сердцем сына. Именно сын — в этом она была совершенно уверена. Михаил обрадовался еще и потому, что теперь появился повод отправить Гульсару в Москву. Само собой, полковник Костюков и остальные заставские офицеры предполагали при появлении реальной опасности увезти жен в отряд, но у Михаила Богусловского было сомнение: не откажется ли Гульсара? Теперь точно не откажется…

Гульсара знала, к чему готовится застава, но у нее и в мыслях не было оставлять любимого в час опасности. Она даже колебалась, говорить ли мужу о своей беременности, чтобы он не вознамерился отправить ее в отряд. О Москве она вовсе не помышляла. Когда же радостный муж объявил восторженно, что месяца через три-четыре она полетит в Москву, Гульсара твердо возразила:

— С заставы я никуда не уеду. Не оставлю тебя одного!

— Но ты помни своем положении. Подумай о нашем сыне.

— Думала. И пришла к выводу: не переживу я, если с тобой что-либо случится, а меня не будет рядом, чтобы помочь. Это решение, дорогой мой Миша, окончательное и обжалованию не подлежит. Я даже Прохора Авксентьевича не послушаюсь, если ты к нему обратишься за содействием. Для меня пример — покойная наша бабушка Анна Павлантьевна и ее подруга Лариса Карловна. Они прошли свой жизненный путь рядом с мужьями, деля горе и радость, не уклоняясь от опасности. Я тоже не отступлю. Вы, мужчины, сами называете нас боевыми подругами, пограничниками, но, выходит, — пустые ваши слова, которые произносите за праздничным столом.

Осталась после того разговора у Михаила Богусловского маленькая надежда повлиять на Гульсару через Зухру, и он попросил Сахидова поговорить со своей женой. Увы, и здесь провал. Зухра, прежде послушная каждому слову любимого, каждому его желанию, вдруг тоже проявила завидную твердость. Только слова произносила иные, не столь жесткие:

— Не гони меня, Додо, от себя. Неужели я тебе надоела?

Что на это ответишь? Он не хотел ее обидеть настойчивостью своей. Нет, это выше его сил. Не стесняясь, признался Михаилу Богусловскому, что не станет настаивать на отъезде жены в отряд.

Думали-гадали, что делать дальше, и хотя не сразу, но нашли решение. Дело в том, что офицерский дом был выключен из системы обороны. Почему? Никто толком не задумывался над этим. Из канцелярии есть спуск в подземные ходы сообщения, и достаточно. Только отказ женщин покинуть заставу в час опасности заставил задуматься над промахом инженеров. Да и сами просмотрели. Разве обязательно все офицеры в момент нападения будут в канцелярии? А перебегая двор, чтобы нырнуть под землю, можно угодить под пулю снайпера.

— Позвоним Прохору Авксентьевичу, попросим прислать хотя бы отделение саперов. Если откажет, сделаем ход сообщения из нашего дома своими силами, — предложил Михаил Иванович, но Додо Сахидович, поддержав начальника, спросил:

— А где пережидать бой женщинам? Не на огневых же точках? Не на командном же пункте? Зухра, признаюсь тебе, тоже беременна. Нишу им придется отрывать и хотя бы кресла туда поставить, из депутатской мебели.

Прохор Авксентьевич на следующий же день прислал два отделения из инженерно-саперной роты. Они не только отрыли ходы сообщения и нишу для женщин, но соорудили целую комнату квадратов на шесть с лишним, обили ее тесом, устроили топчаны — стели на них мягкие матрасы и отдыхай с комфортом. А Сахидов к тому же не отказался от мысли поставить туда кресла не все же время лежать.

Полковник Костюков прислал несколько мощных батарей, проводку и даже пару лампочек. Вдруг одна перегорит?

Надо было видеть, как целовали своих мужей Гульсара и Зухра, довольные такой о них заботой, но меж собой уговорились, что не станут рассиживаться в креслах, если бой все же случится, а возьмут на себя обязанности сестер милосердия. Их комната станет перевязочным пунктом. Ради этого Гульсара даже позвонила Костюкову:

— Прохор Авксентьевич, могу ли я попросить вас купить в городской аптеке как можно больше бинтов, пластыря, йода и перекиси водорода?

— Можешь, Гульсара. Но зачем аптека? Санчасть выделит.

— Нет, Прохор Авксентьевич, мы с Зухрой хотим иметь свое.

— Ладно, уважу.

Он сразу понял намерения заставских женщин и всей душой поддержал.

А время летело. Мелькали хлопотные дни, шли недели одна за другой — повседневные заботы в какой-то мере отвлекали от мыслей о неизбежном нападении на заставу, к этой угрозе, можно сказать, привыкли, с ней смирились и уже не так тревожились, как поначалу, когда впервые услышали об этом от улемы. Прав был Додо Сахидович, когда посоветовал не сообщать прежде времени о планах экстремистов личному составу. И офицеры, похоже, перегорели. Даже проверки боеготовности заставы, которые пару раз в месяц устраивались по приказу начальника отряда то службистами, то боевиками, то тыловиками, не меняли настроения офицеров заставы. К опасности, как и к прочим вещам, привыкают люди, и ничего тут не изменишь. Такова человеческая натура…

Оживились Богусловский, Сахидов и Алдошин, когда приехал на заставу начальник отряда после очередной встречи с улемой. Полковник сообщил:

— В этом месяце нападение. Точный день неизвестен, но мы готовы должны быть постоянно. С завтрашнего дня — ежедневные полеты вертолетов над горами. Завтра же поступят в ваше распоряжение два отделения из комендатуры. Под командой офицера штаба. На службу их не высылать ни в коем случае. И чтобы как можно меньше слонялись по двору. Их место в ходе боя — огневая точка на плато. Как только засечем движение в горах, сосредоточьте их там. Предельно скрытно. Думаю, боевики не предвидят серьезного сопротивления со стороны НП. Пока, по их расчетам, наши бойцы станут подниматься по лестнице — да и много ли их поднимется под снайперским огнем? — пост наблюдения будет захвачен. Застава — как на ладони. Успех, они уверены, как и в прошлый раз, обеспечен.

Полковник Костюков говорил уверенно, будто сам побывал на совете главарей бандформирования, которое готовится мстить заставе, и он не ошибался, как выяснится в ходе боя. Почти так и станут развиваться события на плато. С очень маленьким уточнением: блиндаж встретит нападающих кинжальным огнем, особенно убийственным из верхней надстройки, которую не могли разрушить подствольные мины, ибо инженеры расчетливо соорудили там крепкие бетонные стены.

Второе вероятное направление удара — со стороны Пянджа. Тут у бандитов два пути. Через остров, заранее на нем сосредоточившись. Или напрямую — переправившись через Пяндж под покровом ночи, чтобы ударить внезапно перед рассветом. Исходя из этого, полковник Костюков предложил такую схему: нарядам ни в коем случае в бой не вступать, а спешно, но очень скрытно прибыть на заставу и занять свои места согласно расчету в огневых точках. А после нападения сразу же высадить десант на береговую линию, дабы встретить воинов Аллаха, когда они смажут пятки. Второй десант — непосредственно в тыл атакующим.

— Дадабаев с командирами десантно-штурмовых групп завтра-послезавтра проведет рекогносцировку местности. Он же встретится с начальником сельского отряда самообороны и обговорит вопросы взаимодействия и помощи.

— У меня есть добавление. Можно? — спросил Сахидов.

— Нужно.

— Понял. Предлагаю укрыть в тугаях до полусотни бойцов из десантно-штурмового отряда. Метрах в трехстах за островом. Я, если будет доверено, возьму этот отряд на себя. Мы шаг в шаг пойдем по пятам душманов. Они — огонь, мы им — в спину. А десант с вертолетов — тут же. При нашей огневой поддержке.

— Но тогда исключена огневая поддержка с воздуха.

— Ну и что? Душманы и без того окажутся в огневых клещах.

— Очень заманчивый ход, но и очень рискованный.

— В чем риск?

— Если душманы вас обнаружат преждевременно?

— Примем бой. Но я надеюсь — такого не случится.

— Тогда, может быть, те наряды, которые ближе к вам, не на заставу снимутся? А к вам?

— Ни в коем случае. Бандиты, если даже засекут какой наряд, стрелять по нему не будут. Пусть убегают. Все равно застава, даже им предупрежденная, по их мнению, ничего серьезного предпринять не успеет. А если наряды не на заставу станут уходить, а от нее, будет над чем задуматься. А духи — не дураки. Они очень опытные вояки.

— Да, не поспоришь.

Довольно долго обсуждали самые неожиданные варианты боя, готовясь к любым случайностям. За этим разговором застали их комендант и начальник штаба комендатуры, которые прежде не были допущены к тайной операции, — не оттого, что им не доверяли, а из принципа: меньше людей — меньше сутолоки, больше секретности. Комендант предложил всю группу, которая будет выделена Сахидову, разместить на соседней слева заставе. Оттуда можно более скрытно выдвинуться на исходный рубеж.

— Толково, — согласился Костюков, мысленно упрекнув себя за то, что такая мысль не пришла в голову ему самому. — Но что капитан Сахидов скажет?

— Верное слово. Только мне нужно будет пару суток, чтобы наметить маршрут выдвижения на исходную позицию. Если позволите, я сегодня же выеду к соседу. А как прибудет десантно-штурмовая группа, поочередно проведу командиров отделений по маршруту, если духи дадут на это время, а начальник заставы меня отпустит так надолго.

— Не только отпущу, взяв с Алдошиным на себя все твои обязанности, — пообещал старший лейтенант Богусловский, — но и всячески поддержу.

За пару дней застава увеличилась вдвое. Койки не пустовали, когда наряды уходили в дозоры и секреты, но и это не спасало положение — все комнаты, даже комната отдыха, были превращены в спальни. Хорошо, что часть людей, прибывших на усиление, расположилась на соседней заставе.

Офицерская приезжая тоже не пустовала. Вернее, была битком набита, так что полковника Костюкова взяли к себе Богусловские, Дадабаева — Сахидовы, комендатурское начальство — Алдошин. Он холостяк, у него места свободного достаточно.

А через неделю на заставу прибыл начальник санчасти с медсестрой прапорщиком Мариной Угровой. Ее сразу же увела к себе Зухра, а полковник Костюков упрекнул врача:

— Что, у тебя перевелись мужчины?

— Не перевелись. Но эта девочка своего добивается так упрямо, что не одолеешь ее. Вы сами попробуйте отправить ее обратно.

Прохор Авксентьевич улыбнулся, затем обреченно махнул рукой.

— То-то… Она слушается только своего Латыпа Дадабаевича, а он отмолчался, когда я попросил его повлиять на жену. Вот и весь сказ.

Марина же, поворковав с Гульсарой и Зухрой, перешла к делу:

— Слух до меня дошел такой: вы определили себя в сестры милосердия и даже закупили кое-что для обработки ран и перевязок. Давайте объединимся?

— А как же иначе?

— Тогда — под землю. В ваши владения.

И пошла работа. Кресла — вон. Старшего прапорщика попросили срочно сколотить стол (операционный, как назвала его Марина) и принести хотя бы пару дюжин новых простыней. Женщины их прогладили и обили ими стены, застелили «операционный» стол и лежанки. Зухра предложила закрепить их гвоздиками, но Марина не согласилась:

— Их менять придется. Окровинятся.

Но если у Марины с Гульсарой и Зухрой на все это ушло не так уж и много времени, то капитану Дадабаеву первые дни дыхнуть было некогда. С командирами взводов и отделений, которым предстояло десантироваться, он буквально облазил все тугаи, определяя им маршруты движения и приучая их передвигаться по этим маршрутам днем и ночью. Чтобы, как у себя дома, ориентировались. Он сетовал на то, что за малое время своего командования десантно-штурмовой группой не успел приступить к изучению всех участков застав отряда, и в то же время был доволен: начало положено именно на Приостровной, участок которой он хорошо знает. Еще его успокаивало, что есть пока время для подготовки.

Прошла еще одна неделя. Вертолеты, патрулирующие горы, докладывали одно и то же: никаких передвижений не замечено. Тропы пустынны. Застава уже чувствовала усталость от многолюдья. Застава — особый организм, с определенным ритмом. Привычным. Отработанным. А тут — такое. Богусловский уже мысленно подгонял воинов Аллаха: «Ну что они кота за хвост тянут?!»

Но все имеет конец (и начало). Долго ожидаемый доклад патрульного вертолета прозвучал тревожно:

— Вооруженные группы с вьючными ишаками появились на трех тропах. Двигаются к сухому руслу Чордарьи.

Возвратился на заставу полковник Костюков, уезжавший в штаб отряда, а Дадабаев, поцеловав свою Марину, уехал в отряд. Он решил лично возглавить десант. Сахидов — к соседу слева, Алдошин же с двумя отделениями десантников — в село. По договоренности с командиром отряда самообороны, с главой администрации, учительницами и медсестрой, ратники разместятся в служебных комнатах администрации и в общежитии, ни в коем случае не появляясь на улицах. Они должны были усилить отряд самообороны, а вертолетный десант будет высажен за спиной нападающих на село — чтобы отсечь боевиков от гор и вынудить их сдаться.

Провожая Михаила Алдошина, Богусловский, полную будто бы с завистью, напутствовал его:

— В малиннике окажешься. Благодать. Не теряй времени, выбирай самую красивую и самую ласковую.

— До этого ли?

— До этого. Иначе никогда не женишься.

Вертолеты в горы больше не высылались. Теперь все внимание на Пяндж. Как только начнется через него переправа, жди одновременно удара по руслу Чордарьи. Скорее всего, по двум направлениям они двинутся на село и на НП. На пост наблюдения, вероятней всего, бросят большую часть сил. Пусть. Дзот готов к обороне. С наступлением ночи туда уходят все, кому предстоит держать в нем оборону. На плато запланирован и десант двух вертолетов. На плато можно будет организовать и огневую проческу с воздуха, пока десантники не приблизятся к боевикам с тыла.

Одно беспокоит — связь. И хотя начальник связи отряда выделил все свои резервы, тревога за возможные сбои все же осталась. Слишком устаревшая аппаратура, слишком уязвимая. Позавидуешь боевикам. У них связь надежная, и те, кто подходит со стороны гор, с теми, кто станет переправляться через Пяндж, взаимодействовать будут четко.

— Может, и у нас все ладно сложится, — убеждал себя и всех офицеров полковник Костюков, надеясь на авось. — Хорошо бы каждому пограничнику, уходящему в наряд, дать индивидуальную связь. Легкую. Устойчивую. Как у американцев. Конечно, всю армию обеспечить такой связью дорого, пока не по карману, но о пограничниках можно бы позаботиться. Они все время, как сейчас принято называть, в горячих точках. Только признавать этого никто не желает.

И умолк. Выплеснул наболевшее, понимая вполне, что не ко времени и не к месту. Зачем говорить о невозможном, особенно в тот момент, когда необходима мобилизация всех душевных сил.

Еще одна ночь прошла тихо-мирно. А вот следующей ночью, часа в три, с поста наблюдения поступил не очень понятный доклад: через прибор ночного видения не разглядишь точно, но, похоже, через Пяндж, под прикрытием острова, началась переправа. Ни лодок, ни плотов не видно, но время от времени Пяндж бугрится вроде бы топляками. Странно то, что топляки эти не проплывают дальше острова. Двигаются на нижний его угол. Наблюдатель сбился со счета — так много топляков. И еще он засек несколько вспугнутых фазанов.

— Какое-то новое плавсредство применяют? — задал вроде бы сам себе вопрос Михаил Богусловский. — Или действительно с верховий коряги тянет к острову?

После боя увидит старший лейтенант эти плавсредства: гидрокомбинезон со спасательным кругом на уровне груди. Внизу — ласты, в руках весла-лопаточки. От спасательного круга идет водонепроницаемый фартук, но не вниз, а до шеи. Он спасает от брызг оружие и боеприпасы. На острове и на берегу Пянджа будут брошены эти гидрокомбинезоны.

Не новое изобретение. Их наши бойцы применяли в годы Отечественной войны, особенно при десантировании на Курильские острова и для переправы через Амур и Аргунь.

У хватких и рачительных заставских старшин долго работали эти индивидуальные плавсредства на благо личного состава. Особенно когда начинался ход сазана на нерест. Заведет боец в гидрокостюме перемет метров на тридцать-сорок, затем снимает с крючков пойманную рыбу, не вытаскивая всякий раз перемет на берег. Уловисто получается. Пирует застава более недели, пока не кончится нерестовый ход. Изворотлив русский человек, особенно когда, как говорил Белинский, нужда заставляет его есть калачи.

Боевики же применили давно испытанные средства по назначению.

Пока же офицеры-пограничники лишь догадывались, что началась переправа первой партии, которая, если прикинуть, не тугаями пойдет, а правее дороги, чтобы ударить с левого фланга, объединив свой огонь с огнем тех, кто по плато начнет наступать.

Одно совершенно ясно Костюкову с Богусловским: в эту ночь нападения не жди. Не полусотней же полезут на заставу, это уж точно.

Первая половина следующей ночи тоже прошла в ожидании. Но вот — доклад с НП:

— Не пересчитать коряг. К нашему берегу их подносит. Не менее двух сотен.

— Спасибо. Наблюдай момент высадки. Не топляки это, а духи. Докладывать каждые пять минут, — приказал полковник Костюков наблюдателю — и к связисту: — Передай Сахидову о начале переправы. Дадабаеву — тоже. Пусть прогревает моторы вертолетов. Всём нарядам приказ, с кем есть связь: срочно сниматься — и на заставу.

— Поднимать заставу к бою? — спросил Богусловский.

— Погодим, Михаил. Горячку пороть не станем. Понаблюдаем. За полчасика до штурма поднимем. Тогда же Дадабаеву сам позвоню, пусть поднимает вертолеты в воздух. В самый раз подоспеет, когда все духи втянутся в бой.

Очередной доклад с НП:

— Высаживаются на берег. Метрах в трехстах вверх от заставы. С острова тоже началась переправа.

— Хорошо. Продолжайте наблюдение. За каждым маневром боевиков следите. Докладывайте немедленно. — И Михаилу Богусловскому: — Вот теперь, друг мой, пора. Поднимай заставу. Сам сбегай в дом. Проводи женщин под землю, а потом — на КП.

Особое распоряжение дежурному. Для него весьма опасное задание. Ему как бы прикрывать тыл заставы. Оставив свет в дежурной комнате, самому находиться у рубильника и, как только первая мина влетит в окно или, если стрельнет мазила — ударит в стену, включить свет. Лишь после этого — вниз.

— Свет в окнах — хорошая приманка для воинов Аллаха. Они обязательно поведут по ним огонь.

Так и вышло. Вдохновились боевики, когда вспыхнули окна во всех комнатах заставы. Значит, не ждали их, смогли, значит, подобраться скрытно. Открыли огонь по окнам из автоматов и подствольников, но не обратили внимания, что не прозвучало ни одного ответного выстрела. Духи смело двинулись вперед, стреляя на ходу.

Застава же сдерживает себя. Велено отделенным встречать атакующих огнем не раньше, чем те приблизятся метров на пятьдесят. А руки чешутся. Жалко и саму заставу, которую перепахали мины, и дома, еще недавно такие красивые, уютные.

Первым заговорил крупнокалиберный пулемет из дзота у ворот, куда особенно перли боевики. Лиха беда начало. Ожили все огневые точки, отрезвив в один миг нападавших. Даже клич «Аллах аки бар!» не подействовал. Залегли боевики, будто растерялись на какой-то миг, но, придя в себя, поползли гюрзами вперед, ловко укрываясь за всякими препятствиями.

Можно было подобные действия предугадать и выутюжить пространство метров на сто перед каждой огневой точкой. Теперь — кусай локти. Подползут поближе наиболее смелые и ловкие, полетят в амбразуры гранаты — тяжело придется.

Прицельней стали стрелять пограничники. Пулеметы аж захлебывались, автоматы же в основном — одиночно. Выцеливая передовых. И все же змеиная волна постепенно накатывалась. Прицелы бы для ночной стрельбы, куда лучше дело бы пошло. А до полного рассвета еще добрых четверть часа. Устоять бы!

Где капитан Сахидов?

Где вертолеты?

На плато тоже жарко. Там тоже идет горячий бой. Боевикам на плато еще удобней — валунов там много. Духи даже не ползут, а перебегают от одного валуна к другому, поливая пост наблюдения очередями. Работают здесь и подствольники. Летят мины в круглую надстройку, из которой бьют пулеметы и автоматы. Нижние амбразуры тоже активны, но огонь оттуда менее результативный, чем из верхней щели. Хотя и защитникам верхней надстройки тяжелее, чем нижней. Мины, правда, не смогли разрушить крепкий бетонный круг, но их осколки влетали в щель (она довольно широкая), и несколько бойцов уже получили ранения.

Боевики на плато тоже неумолимо приближались к дзоту, несмотря на заметные потери. Их задача, судя по всему, — захватить оборонительное сооружение кокасеров. Командир отряда боевиков доложил, что быстрый захват не получился, и получил строгий приказ:

— Взять! Именем Аллаха!

И поперли вперед духи… Обстановка становилась все более критической. Вот-вот приблизятся боевики на бросок гранаты. Еще трудней станет.

Намного проще сложилась обстановка в сухом русле Чордарьи. Около двадцати боевиков, не таясь, двигались по нему к селу, вовсе не ожидая здесь сопротивления. По накалу перестрелки они поняли, что заставу не застали спящей, что там были готовы к отражению атаки. Но они вовсе не ожидали, что и здесь им подготовлена горячая встреча. Сельский отряд самообороны и пограничники во главе с Алдошиным, занявшие окопы, договорились действовать так: первые выстрелы из ружей картечью, а дальше — видно будет.

Идут боевики кучно, хотя и молча. Тихо окрест. И вдруг:

— Огонь!

Дуплеты из двустволок. Меткие. В незащищенные головы. Несколько боевиков упали, но остальные, вопреки ожиданиям, не рванулись вперед (тогда заработают автоматы пограничников и самооборонцев, чтобы в один миг покосить беспечных, на что и делался расчет), а залегли и принялись вяло отстреливаться. Им куда спешить? Падет застава, пленных и раненых кокаскеров принесут в жертву Аллаху, как баранов, тогда — в село.

Нет, его не сожгут, не порушат. Не тронут даже жен и дев. Просто тех, кто приложил пальцы к протоколу, кто его подписал и заверил печатью, а еще вот этих, кто устроил засаду, подвесят за ноги на площади и перережут им глотки. Все село пусть смотрит, как карает Аллах переметнувшихся к неверным. Страх вразумит остальных заблудших.

Не предполагали боевики, что вместе с сельчанами встали против бандитов пограничники, что старший прапорщик Алдошин предусмотрел такой поворот событий: боевики, вынужденные отступить с плато, постараются взять всех жителей в заложники, расправиться с защитниками села и с теми, кого наметили в жертву, а затем под прикрытием живого щита уйти в горы. Часть своих сил Михаил Алдошин поэтому расположил в засаде, для защиты села со стороны плато.

Усилит засаду еще и десант с вертолета. Один — чтобы отсечь боевиков от гор, второй — чтобы не подпустить к селу тех, кто попятится с плато.

Но где вертолеты? Пора бы им…

Несколько минут до их прилета. Вот уже донесся едва слышный напряженным ухом рокот моторов. Он все нарастал и нарастал, и если для пограничников он являлся поддержкой и надеждой, то боевиков словно подстегнул: они усилили нажим и на заставу, и на пост наблюдения. Полезли дуром, видя победный исход боя только в захвате огневых точек кокаскеров. Кинулись в атаку и боевики по сухому руслу. Они не могли предположить, что не ружейные выстрелы встретят их, а густые автоматные очереди. Оттого оказались они в клещах — атака захлебнулась, а к этому моменту вертолет, даже не коснувшись земли колесами, выбросил десант и взмыл вверх. Десантники, однако, не кинулись на помощь отряду самообороны и группе пограничников, а заняли, выбрав половчее укрытия, узкий проход в горы, полностью его заперев. Такой ход подсказала обстановка. С вертолета увидели, что боевиков мало, что они явно не одолеют обороняющихся. А вот выпускать их в горы нежелательно.

Лучше, если они полягут здесь, а оставшиеся в живых предстанут перед судом. Полный разгром банды наверняка остудит воинственный пыл экстремистов.

Второй вертолет десантировал подмогу заслону перед селом со стороны плато, третий — в тыл штурмующим НП, четвертый — на берег Пянджа. Когда он зарокотал над головами боевиков, уже приблизившихся к огневым точкам, те с криком «Аллах аки бар!» кинулись в атаку, и тут им в спину ударили пограничники капитана Сахидова. Не сразу, но одна часть боевиков начала огрызаться, повернув огонь на сахидовскую группу. Однако более разумные из них кинулись в тугаи, стремясь через них добежать до Пянджа и броситься в воду, но наткнулись на автоматные очереди. Почти все подняли руки, а кто не сделал этого, был изрешечен пулями.

Те же, кто остался у заставы, отстреливались отчаянно. Ни один из них не сдался.

Не поднял руки и никто из нападавших на плато. Только оставшиеся в живых после неудачной атаки на самооборонцев и пограничников сдались на милость победителей.

Сельчане ликовали, хотя среди защитников были потери: один человек погиб, шестеро были ранены, двое из которых тяжело. Знатно проучили бандитов. Все, теперь можно поспешить на помощь кокаскерам заставы, где еще не утихла стрельба.

Алдошин, однако, отговорил их:

— Зачем рисковать жизнью без необходимости? Я поведу своих к заставе, а на всякий случай оставлю заслон на Чордарье.

— А нам что делать?

— Пока не расходитесь по домам. Оставайтесь в готовности, ждите моей команды.

Группа старшего прапорщика не успела принять участие в боевых действиях на заставе. Пока пограничники добежали туда, все уже было кончено. Им осталось только присоединиться к отряду Сахидова, чтобы собрать оружие боевиков и проверить, не притворился ли кто из них убитым, рассчитывая на потерю бдительности у победителей. Алдошин, как и капитан Сахидов, держал палец на спусковом крючке.

Утреннее солнце осветило землю ласковыми, еще не палящими лучами, защебетали пташки в тугаях, и так стало вокруг покойно, будто и не гремел здесь недавно страшный бой. О кровавой схватке напоминали только трупы, во множестве обнаруженные на подходах к огневым точкам оборонительной системы заставы.

— Аллах справедлив, — убежденно произнес Сахидов, подставляя лицо солнцу, но тут же спохватился: — Нужно прочесать тугаи. Я пойду со своими вверх, ты, Михаил, вниз. Будь осторожен.

Но не та, ни другая группы не успели уйти, как к ним подбежали Гульсара с Зухрой. Марина оставалась под землей в оборудованной под лазарет комнатке, куда после боя потянулись раненые. В основном ранения — легкие. Марина ловко бинтовала раны, обрабатывала их. Гульсара с Зухрой ей только мешали, поэтому она отослала их наверх — узнать, нет ли у капитана Сахидова и старшего прапорщика Алдошина нуждающихся в медицинской помощи.

— Раненые есть?

— К сожалению, — ответил Сахидов, — пятеро. Один убитый.

— У меня — нет, — кивнул Алдошин.

Гульсара с Зухрой поспешили к раненым, с которыми уже занимался врач.

Их помощь оказалась весьма своевременной. Втроем они споро обработали раны, и врачу осталось только определить очередность транспортировки раненых в медсанчасть. Некоторые и вовсе остались в строю.

Полковник Костюков, поднявшись в канцелярию, сильно пострадавшую, но с сохранившимся телефоном, сразу же доложил командующему Пограничной группой в Душанбе, что крупная банда боевиков разбита. Потому позвал Богусловского:

— Пойдем, Миша, глянем на поле боя.

Сперва они поднялись на плато, чтобы поблагодарить защитников поста наблюдения. Они уже знали, что здесь никто не убит. Есть, правда, раненые — задело осколками мин. Им требовалась помощь, поэтому велели поторопиться врачу, прихватив с собой помощниц. Но, оказывается, сразу же после боя бойцы перебинтовали раны индивидуальными пакетами и теперь просили начальника отряда не отсылать их в госпиталь.

— В санчасти комендатуры подлечат — и в строй. Людей и так мало.

— Во-первых, я не могу приказывать врачу. Его слово и для меня — закон. Во-вторых, мужество и бравада, как говорят в Одессе, — две большие разницы. Мужественно отбиваться от врагов, несмотря на ранение, — подвиг, скончаться от заражения крови или от гангрены — великая глупость. Я советую вам поскорее отправиться к врачу.

— Ладно уж. Подчинимся.

Посоветовав убитых не трогать, собрать только все оружие с боеприпасами и ждать прилета вертолетов из Душанбе с представителями Управления и властей Таджикистана, Костюков и Богусловский спустились вниз. Здесь полковник тоже распорядился не трогать убитых, дабы перед руководством Таджикистана предстала истинная картина боя. Но, как только Сахидов, прочесавший тугаи до острова, вернулся, сразу возник вопрос о похоронах.

— По шариату мусульманин, умерший или убитый, должен быть похоронен до заката солнца. Если мы не сделаем этого, станем врагами даже для жителей села.

— Выходит, убили — ничего страшного. Не похоронили, как положено, — враги?

— Да. Мы убивали, защищаясь. Но должны уважать обычаи — ведь мы не бандиты.

— Поступим тогда так: пленных и добровольцев из села попросим вырыть общую могилу. Выберем место километрах в двух от заставы. Как только приедут высокие гости — часа через четыре они будут здесь, — начнем хоронить. Поручим похороны старшине заставы. Поступим по-людски.

— Я тоже могу подключиться. Мобилизую сельчан.

— Хорошо. Одновременно снимите заслон с Чордарьи.

К приезду высоких гостей общая могила была готова, даже с боковой нишей, как и предписывает шариат. Сельчане и пленные ждали только команды, чтобы начать похороны. Но тут подоспел обед — его приготовили заставский повар и женщины.

После обеда даже пленные повеселели. А тут и начальство появилось. Руководители, особенно республиканские, от увиденного и услышанного от полковника Костюкова просто опешили. И было похоже, что представители республиканской власти с трудом скрывали недовольство, но трудно было понять, чем именно они недовольны. Собой, что не смогли своевременно узнать о готовящемся нападении (уже вторично) на заставу и его предотвратить? Или же тем, что теперь придется вести трудные дипломатические переговоры с соседями, с территории которых пришли боевики? Или, возможно, тем, что так много убито правоверных и так мало плененных (не расправились ли с ними после боя?)? Но разве им, в прошлом партийным функционерам, неведом программный лозунг, возникший еще в годы становления большевизма: если враг не сдается, его уничтожают?

Впрочем, когда высоким гостям показали подготовленную общую могилу и даже испросили у них согласия на похороны, лица их чуточку подобрели.

Иное настроение у командующего.

— Молодцы! — повторял он, пожимая руки Костюкову, Дадабаеву, Богусловскому, Сахидову и Алдошину. — Готовьтесь к получению высоких наград и готовьте списки отличившихся солдат и сержантов. Не обойдите вниманием ни одного человека.

— Так точно.

— Не затягивайте. И еще: так держать и впредь!

Высокие представители отказались от обеда, улетел с ними и командующий. Комендант уехал с бойцами усиления, вертолеты один за другим поднимались в воздух, увозя десантников, но Дадабаев и Марина по просьбе полковника Костюкова остались на торжественный обед — хотелось отпраздновать победу.

Пленных, еще раз покормив, отконвоировали в село и передали под охрану отряду самообороны. За ними должны были прислать крытые грузовики из Душанбе — там с ними станут разбираться соответствующие органы. На этих же машинах увезут и трофеи.

Алдошин, однако, рассудил иначе. Он, даже ни с кем не согласовав, убрал в каптерку десяток комбинезонов и еще несколько снайперских винтовок с прицелами ночного видения, а также почти все патроны к ним. Как он решил, даже для охоты на теков и архаров вполне сгодятся. А если еще одно нападение будет — любо-дорого снайперить.

Для старшины заставы теперь главная забота — привести хотя бы в маломальский порядок помещения заставы, очистить от осколков и штукатурки комнаты, затем организовать баню для личного состава. Он уже начал заниматься этим, но Костюков посоветовал ему:

— Распредели фронт работ командирам отделений, а мы все вместе пообедаем. У меня есть к вам предложение: пока женщины собирают на стол, обсудим план охраны границы.

Гульсара с Зухрой — Марина им тоже помогала — справились со своими обязанностями споро. Едва Михаил Богусловский составил план охраны, а Сахидов, после общего одобрения, распорядок дня, как в канцелярию вошла Гульсара:

— Кушать, господа офицеры, подано. А за беспорядок не обессудьте: несколько мин попало в помещение. Наша квартира меньше пострадала, у нас и накрыт стол.

— Завтра же прибудет бригада специалистов, для ремонта заставы, — пообещал Прохор Авксентьевич. — Теперь же — вперед.

Он взял Гульсару под руку.

На столе — две бутылки шампанского. Михаил было запротестовал, но Гульсара, поцеловав его, попросила:

— За победу. За то, что мы все живы и здоровы, еще за то, что уберегли вы сыновей для матерей, а для их будущих жен — мужей. Разве нельзя за такое по бокалу шампанского?

— Можно, — поддержал Гульсару Прохор Авксентьевич. — А на боевом расчете признаемся, что выпили мы за победу по бокалу шампанского. Не охмелеем же…

Первый тост полковника Костюкова:

— За тех, кто пролил кровь в бою. За раненых, не выпустивших из рук автоматов. За мужество солдатское.

И дальше в том же духе. Ни слова о себе. Только о рядовых и сержантах, об их умелых действиях. И только один вопрос к капитану Сахидову:

— Отчего, Додо Сахидович, задержался ты с огнем?

— Не задержался. Я у духов за спиной не шевелился. Ждал вертолетов. Под их шум открыли мы огонь. Сбил я их с толку. Они не могли понять, откуда огонь. Пока соображали, я немало их скосил. Еще две причины сдерживали. Мой огонь отвлек боевиков, и они даже не сделали попытки сбить вертолеты. Второе: открой я огонь раньше, скольких бы мы упустили? Кинулись бы через тугаи в Пяндж, а там никого.

— Я так и подумал, что хитрил ты, а не опоздал. Молодец.

Женщины принесли кофе, и тогда Костюков заговорил деловым тоном:

— Бой, который пришлось нам принять, еще раз показал, что родилась дружная семья. Я надеюсь, наша дружба не исчезнет с годами, а будет крепнуть, опираясь на главные ценности: честь, взаимопомощь, самоотверженность. Пусть станет для нас примером дружба наших дедов, наших отцов. Я предлагаю поклясться.

Клятва прозвучала как единый выдох.

— Мои планы на дальнейшее такие: Михаил Алдошин, очно или заочно, оканчивает курсы офицерского состава и возвращается на Приостровную замом. Додо Сахидович идет заместителем к Латыпу Дадабаевичу. А вам, Михаил Иванович, и Латып Дадабаевич, готовиться в академию и одновременно готовить себе замену, имея в виду, что место начальника заставы займет Михаил Алдошин, Додо Сахидов — место Латыпа Дадабаева. До приема в академию — год. Все нужно успеть. Следующая очередь в академию ваша, Михаил и Додо. При одном условии: никакой халтуры в работе. Замечу благодушие или зазнайство, тут же — понижение по службе.

Не знал еще полковник Костюков, что ему не так долго осталось командовать отрядом, что пойдет он круто вверх, но, к его чести, не выпустит из поля зрения своих боевых друзей и исполнит все обещанное. Сделать это ему будет не трудно: друзья его делами своими доказали, что достойны высокого звания офицера-пограничника, и продвижение их по службе вполне заслуженное.