Малюта Скуратов-Бельский Григорий Лукьянович (?—1573). Думный дворянин. Приближённый Ивана IV, глава опричного террора. Участник убийства Владимира Старицкого, митрополита Филиппа и многих других. В 1570 году руководил казнями в Новгородском походе. Так пишет об этом человеке «Малый энциклопедический словарь».

Когда после смерти любимой жены Ивана Грозного новые его любимцы тайно собрались, чтобы решить, как отвлечь царя от тоски по покойнице, Малюта Скуратов, соглашаясь со всеми предложениями, добавил всё же, что это — полумера, нужно, мол, женить царя на угодной для них избраннице. Не сказал лишь Григорий Лукьянович о том, кого он имел на примете, хотя сам уже продумал каждый шаг своих дальнейших действий.

Дело в том, что несколько недель тому назад в Москву прибыл знатный владетельный черкесский князь Темгрюк с просьбой принять его в подданство Российскому государю. С собой он привёз красавицу дочь, тайно надеясь обвенчать её с каким-либо знатным придворным, близким к царю.

Переговоры с князем Иван Грозный поручил Малюте Скуратову.

Стремительно приблизился к трону Малюта после того расчётливого действия, какое предпринял он во время болезни Ивана Васильевича Грозного: Скуратов организовал присягу дворян царевичу Дмитрию, но главное — привёл к присяге ратников царёва полка. Отблагодарил государь старательность Малюты Скуратова знатным чином думного дворянина.

Велика ли корысть в сём почёте? Нет, конечно, если сидеть на Думе, рта не раскрывая. Но и слово на Думе, хотя и важное, не выделит в особый разряд: мало ли умных говорунов среди бояр и дьяков? Важно иное: слово непременно должно быть в угоду государю, в угоду его настроению. Только и этого мало. Советы, сказанные лично царю и ему в усладу, — вот верный ход приближения к трону. А путь к нему один: сплотиться нескольким дворянам из избранной по предложению Алексея Адашева тысячи для государевой службы в Кремле да и окружить трон.

Удалось Малюте Скуратову сбить стаю из тех, кому дай палец, они тут же отхватят всю руку, и вскоре Иван Грозный полностью доверился новому советнику, постепенно становившемуся любимцем царя. Ему был поручен не только пригляд за боярами, князьями и даже за митрополитом, но также сыск и казнь обвинённых.

Шагу не делал Малюта Скуратов, не разобравшись с истинным желанием государя, а определив его, действовал дерзко, безжалостно. Первыми жертвами его наушничества стали Сильвестр, братья Адашевы, их родственники, их друзья и единомышленники.

Угодил единовластцу. Весьма угодил. И ещё плотнее прилип к трону, обскакал на вороных даже Басмановых, отца и сына, безусловно, понимая, каких нажил себе врагов. Но наличие врагов — это даже хорошо. Чувство постоянной опасности не позволит поддаться беспечности. Это — как на охоте, когда ни на секунду нельзя отвлечься от главного, ради чего у тебя в руках сулица.

Вот и теперь Малюте для воплощения задуманного следует терпеливо ждать случая, чтобы сказать нужное слово в самый подходящий момент.

События разворачивались так: при каждой встрече — Малюта Скуратов специально затягивал переговоры с князем Темгрюком, проявляя при этом великую почтительность, часто приглашая князя к себе в дом, пока ещё не дворец, но довольно просторный и велелепный — Темгрюк всякий раз брал с собой свою дочь. Она и впрямь была красавицей: смоляные волосы, то заплетённые в тугую косу, то распущенные, мягкой бармицей спадающие на плечики, обрамляли нежной румяности лицо, такое уютное, будто великий мастер точил его в минуты вдохновения, особенно старательно вырезая губы, в меру пухлые и в меру алые. Стан её сравним был разве с грациозным станом горной козочки, а походку девица имела частошажную. Однако за всей этой благостной ладностью виделся не ангельский характер. Настроение красавицы могло меняться вдруг, по пустяковому поводу, и тогда движения её становились порывистыми, тонкие брови то сходились к переносице, то взмывали вверх, а карие очи швыряли всего на какой-то миг колючие, если не сказать злобные, искры.

«То, что нужно. С Иваном Васильевичем — два сапога пара».

Два обстоятельства пока мешали поведать царю о красавице княжне и подготовить их встречу. Первое — сватовство Ивана Грозного к младшей сестре польского короля Сигизмунда Екатерине. Вроде бы всё там шло ладом, только вряд ли договорятся о свадьбе. Сигизмунд определённо потребует такого подарка невесте, на какой Иван Грозный никогда не согласится. Да и вообще, Сигизмунд войны за Ливонию не прекратит, а Иван Грозный наверняка не захочет отказаться от борьбы за возвращение исконно русских земель.

Второе препятствие — более сложное. Похоже, черкешенка влюбилась в него, Малюту, и её отец поощряет эту любовь. Тут, как говорится, почешешь затылок: либо семейное счастье, либо великое, тайно всколыхнувшее его душу — престол Российский.

Малюта Бога молил, чтобы сватовство с сестрой Сигизмунда сорвалось, хотя сам пока не определил, как отнестись к любви княжны, в которую он, не признаваясь в том себе, влюбился, что называется, по уши.

Бог услышал молитвы Малюты Скуратова: порубежники князя Михаила Воротынского перехватили тайного посланца Сигизмунда к крымскому хану, о чём Малюта узнал сразу же и попросил дьяка Разрядного приказа передать перехваченное письмо ему в руки для доклада государю. Дьяку просьба явно не пришлась по душе, но он понимал, что, судя по всему, Малюта Скуратов в самое ближайшее время станет всесильным, если уже им не стал, и поэтому вряд ли имело смысл обретать такого жестокого и безжалостного (это уже проявлялось) врага. Вот и вышло, что на доклад к Ивану Грозному пошёл Малюта Скуратов. Гоголем пошёл.

— Мои тайные соглядатаи прознали о послании коварного, а порубежники князя Михаила Воротынского перехватили то послание. Сигизмунд зовёт Девлет-Гирея объединиться против тебя, мой государь.

   — Читай. Что замыслил готовый стать моим свойственником?

Коротко и ясно: за поход на Россию Сигизмунд обещает солидную плату, говорит о одновременном наступлении на русские войска в Ливонии. Ответа ждёт незамедлительно.

   — От Сигизмунда посол прибывает. Приготовь список предательского послания. На печатном станке.

   — Исполню нынче же.

Спешка зряшняя. Посол, маршалка Шимкович, прибыл в Москву лишь спустя неделю. Иван Грозный, вопреки принятому им же самим правилу начинать с любым посольством переговоры через назначенных представителей из Посольского приказа и думных бояр, на сей раз самолично встретил маршалку в Большой тронной палате. Как посла великой знатности, прибывшего с важной миссией. Белоснежные рынды с серебряными топориками на плечах застыли у трона и за лавками, на которых обычно восседают думные бояре и князья, но на этот раз совершенно пустых. Только дьяк Посольского приказа и Малюта Скуратов сидят справа и слева от трона государева.

Маршалка Шимкович — тёртый калач: сразу уловил оскорбительную насмешку, поэтому не стал церемониться, как того требовал условленный порядок приёма послов, но спросил, гордо вскинув голову:

   — Чем прогневил тебя, великий князь Московский, мой светлый король?

   — Раб рабов Сигизмунд — коварен! — кинул тот и повернул голову к дьяку Посольского приказа: — Передай.

Маршалка растерялся, поняв, что у Ивана Грозного в руках основание для такого смелого оскорбления короля Сигизмунда. Надлежало бы, круто развернувшись, покинуть Тронный зал, но Шимкович беспрекословно принял отпечатанный на станке документ и покорно выслушал чеканные слова великого князя Московского, как в Польше именовали государя всей Русской земли.

   — Почитав и поразмыслив, известишь нас, готов ли ты к переговорам от имени Сигизмунда. Если готов, вот с ними станешь разговоры разговаривать.

Переговоры вообще бы даже не стоило затевать, однако Иван Грозный, уже наставив и дьяка Посольского приказа и Малюту Скуратова на то, чтобы переговоры окончились ничем, хотел знать, при каких условиях Сигизмунд согласится стать ему зятем и какое приданое даст за свою сестру. Возможно, в будущем сведения эти пригодятся, дабы попрекать польского короля в неумеренности и жадности.

Губа у Сигизмунда — не дура. За мир и сватовство он потребовал отдать Великий Новгород, Псков, всю землю Северскую и Смоленск. Приданое же определялось более чем нищенское.

Сватовство сорвалось. Война в Ливонии началась с новой силой — всё словно в угоду Малюте Скуратову. Дальнейшее теперь зависело только от него самого: изберёт ли он любовь или не откажется от вожделенного.

«Поговорю с княжной, тогда и определюсь».

Разговор состоялся удивительно короткий и настолько откровенный, что даже ошарашил Малюту Скуратова. Она первой пошла на откровенность:

   — Я полюбила тебя. Горячо. Безмерно. Ты утонешь в моей любви. Клянусь.

Слова не робкой девы, а видавший виды женщины. Но, может, на Востоке подобное принято? А что она ответит на заманчивое предложение?

   — Ты мне тоже люба. Но я подданный своего государя, его верный слуга, и обязан заботиться о его благе. Он — вдовец. Он ищет невесту. Я уверен, если он увидит тебя, ему больше никакая не будет нужна.

Засветились неудержимой радостью карие очи девы, вспыхнули румянцем щёки, а губки, и без того алые, стали ещё ярче, ещё привлекательней.

Вот тебе и любовь?! Куда делась?!

   — Я не перестану любить тебя, — справившись с внезапно навалившейся радостью, заговорила княжна. — Став царицей, я найду возможность поделить счастье любви и с тобой, мой ненаглядный.

Ясней ясного. Нечего голову морочить и теребить душу, тем более что такая царица — именно то, что нужно. С ней со временем обо всём можно будет договориться. Её руками убрать путающихся под ногами.

   — На днях государь Российский пригласит твоего отца и тебя в свой загородный охотничий дворец на Воробьёвых горах. Потешит вас соколиной охотой.

   — Ты так уверен, словно сам царь.

   — Да. Уверен. Ждите царского слова.

Действительно, отчего такая уверенность? Просто знал Малюта Скуратов вкусы Ивана Грозного, ибо он, как и все его собратья по усладам государя, тоже подыскивал ему дев неоднократно, никогда не ошибаясь. Не ошибся и на сей раз. На следующий день он докладывал царю:

   — Владетельный князь Темгрюк без всяких условий готов принять подданство российское, стать верным тебе слугой. Мой совет, если позволишь?

   — Послушаю. Излагай.

   — Позови князя в охотничий дворец на Воробьёвы горы...

   — По Сеньке ли шапка?

   — Не спеши, государь, не дослушав. Он приехал с дочерью. Княжна красы неописуемой. Азартная, как отец сказывал, охотница с соколами, но более с гончими на лис. Не влюбиться в неё нельзя.

   — Влюбился, стало быть?

   — О тебе, государь, мысли мои. Только о тебе. Сколько можно вдовствовать? Мимолётные утехи не осудительны, но тебе наследник нужен от законной царицы.

   — Как всегда, говоришь дело. Готовь охоту и посылай от моего имени к Темгрюку. Не кого попало, а знатного чтобы.

Охоту готовить — не вопрос. Она всегда готова. И на соколиную в один миг изготовятся соколятники, и с борзыми да гончими, если готовы собаки у псарей, только слово молви, а вот с посланцем к князю Темгрюку — закавыка. Перворядные посчитают унизительным такое поручение, захудалого пошли — Иван Грозный может разгневаться, а он, Малюта Скуратов, не настолько ещё твёрд у трона, чтобы прощались ему промашки.

«Думного дьяка Михайлова определю», — нашёл выход Малюта Скуратов и успокоился.

В урочный час в усадьбу, где гостевал князь Темгрюк, въехал целый поезд, возглавил который лично Малюта Скуратов. Для князя — красавец саврасый в золочёном оголовье под бархатным седлом с аксамитовой попоной, шитой жемчугом; слугам, тоже добрые кони, а княжне — коляска. Лёгкая, обитая изнутри медвежьей шкурой, поверх которой на мягком сиденье — текинский мягкошёрстный ковёр.

Глянула княжна на коляску, сверкнула недовольно очами, на миг, конечно, и тут же с мягкой капризностью:

   — Я бы лучше — в седле. Горские женщины...

Не дослушал Малюта Скуратов княжну, — ветром его сдуло с вороного дончака.

   — Садись.

Она буквально впорхнула в седло. Лёгкая. Гибкая. Сердце у Малюты захлебнулось: он хорошо знал норов своего коня, который беспрекословно подчинялся только ему — сейчас закусит удила, и долго ли до греха непоправимого? Он, однако, не успел даже обозвать себя олухом царя небесного за свой безрассудный порыв, как тревога сместилась удивлением: княжна похлопала по шее всхрапнувшего было коня, готового закусить удила, нежной ручкой и проворковала: «Какой ты нетерпеливый. Погоди, поскачем ещё. Дай срок», и конь стал послушней телёнка.

   — Он — твой! — восторженно воскликнул Малюта Скуратов. — Мой тебе подарок.

Малюте подвели нового коня, и вот уже отец с дочерью, а на голову поотстав от них и сам Малюта, загорцевали впереди поезда, который взял путь на Воробьёвы горы.

Иван Грозный сгорал от нетерпения лицезреть княжну, но он принуждал себя оставаться в светлой палате, намереваясь встретить своих гостей именно в ней; когда же ему доложили, что княжна едет не в коляске, а верхом на вороном дончаке рядом с отцом и Малютой Скуратовым, царь не выдержал и вышел на крыльцо.

Поезд въехал во двор, приблизился к царскому теремному дворцу — княжна первой спорхнула с седла, и с поклоном:

   — Здравствуй, государь великой России!

У Ивана Грозного едва не потекли слюнки. Он не обращал уже внимания на поклон самого князя Темгрюка, слушал его приветствия вполуха, хотя понимал, что ведёт себя как болван, но ничего поделать с собой не мог. Прошло лишь какое-то время, прежде чем он обрёл своё царское величие.

Пировали до полуночи. Вопреки всем приличиям, княжна сидела за царским столом. Даже её отцу определили следующее за дочерью место. Иван Грозный осушал кубок за кубком, как и Малюта Скуратов, но оба выглядели совершенно трезвыми, да и на охоту не припозднились — выехали как и положено, едва заалела зорька. На утренний лет пернатых.

До Щукинской поймы дорысили быстро, и вот уже — соколы в деле. У княжны, как и у всех охотников, свой сокол. Настоящий соколина. На загляденье. Бил он легко не только утку и гуся, но и лебедя. Радоваться бы княжне, любуясь стремительной силой сокола, однако по всему было видно, что большого удовольствия княжна от подобной охоты не испытывает. Иван Васильевич даже спросил:

   — Не нравится?

   — Ничего. Потешно.

   — Отчего же куксишься?

   — Мне по душе скакать, а не стоять, ожидая, когда поднесут добычу сокола к ногам твоего коня. Да и конь повода просит.

   — Ладно. Завтра затравим лису. Послезавтра за зайцами погоняемся.

Скачка бешеная, как выяснилось, — стихия юной девы. Слилась она с конём. А тот, вроде бы вполне понимая состояние новой хозяйки, стелется по полю вслед за гончими.

Но что примечательно, даже в самый разгар погони княжна не опережала царского аргамака.

Вроде бы рядом скакала, бок о бок, и всё же её конь, чуточку, на полголовы, отставал. И это не мог не заметить Иван Грозный, ублажая себя мыслью, что красавица жена станет уважать его царское достоинство.

Всего три дня провели гости на Воробьёвых горах, где устроен был выезд на пернатых, охота на лису и погоня за зайцами, а на вечерней трапезе Иван Васильевич объявил своё решение:

   — Беру под свою руку тебя, владетельный князь, а дочь твою в жёны. Завтра митрополит окрестит её в православие, послезавтра — свадьба.

   — Отдаю тебе дочь свою с великой радостью, — вдохновенно заговорил князь Темгрюк. — Без всякого сомнения оставляю её в твоих руках, мой государь. Сам же, погостив в меру, вернусь домой. Отбиваться от алчных соседей.

   — С несколькими тысячами детей боярских ты поедешь. Я построю крепости, где ты укажешь. Надёжней станет безопасность моих украин.

Вот и весь итог переговоров, которые так долго тянул Малюта Скуратов, видя в том свою великую выгоду. Теперь он ликовал. Но в ликовании том не обошлось без примеси горести: жаль всё же терять такую красу — она могла бы быть его женой, а не женой Ивана Грозного.

«Ладно. Долог путь к счастью, но одолим».

Всё закрутилось в нетерпеливости, как мельничный жёрнов под напором полой воды. Митрополит Макарий уже на следующий день по приезде княжны в Кремль стал её восприемником из купели, дав ей имя Мария. Вызвался учить её Закону. После, конечно, свадьбы.

Свадьба тоже не задержалась. Прошла пышно. С соблюдением всех христианских, густо перемешанных со славянскими, обычаев: молодых кормили куриными грудками, обсыпали овсом и пшеницей, провожая после венчания в опочивальню, а в самою спальню прежде молодых пустили петуха. Гордого петушиной красотой. Горластого.

Угодил Малюта Скуратов Ивану Грозному. Крепко угодил и стал вхож даже в его опочивальню без всяких докладов. Во дворец же царицы — пока ни шагу. Подоспеет то время. Пока же нужно ковать железо, пока оно горячее. Начать проводить в жизнь замысленное, обращая государя в свою веру, в послушного ему самовластца. По мелочам пусть тешит своё царское величие, важные же дела как прежде действовал по воле Адашева с Сильвестром, теперь решает по его подсказке, пока что думного дворянина. Малюта Скуратов давно понял, что Иван Васильевич Грозный пусть и крут и заносчив, но по сути дела — ведомый. Вспыльчивость его, непредсказуемость — тоже от неспособности самостоятельно управлять державой; хотя вроде бы от природы он не обделён умом и смекалистостью. Был Малюта умным, дальновидным и, главное, очень хитрым и коварным выразителем чаяний нового, набиравшего силу сословия — дворянства. Программа ясная, как божий день: прихлопнуть боярство и самим стать властвующим классом. И чем чёрт не шутит, пока Бог спит: занять престол. А тут, как считал Малюта, ему равных нет, хотя желающих хоть отбавляй.

Волею судьбы и своим старанием Малюта Скуратов получил самые большие возможности влиять на царя, добиваясь общедворянской цели, не забывая между прочим и себя лично.

Началось планомерное давление. Один и тот же вопрос: что обрёл государь, начав преобразования по предложенному Алексеем Адашевым плану? Ничего. Новые владельцы земли столь же самостоятельны в своих поместьях, как и бояре в вотчинах. Да, они пока более послушны, но так ли останется в день завтрашний, послезавтрашний? Что есть в собственности самого царя? Только его родовые уделы, как уделы всех остальных князей, считающих служилыми. Некоторые князья даже более владетельные и, ясное дело, готовы сесть на царский трон. Особенно Шуйские. Не прочь властвовать и Одоевские. Воротынских тоже нельзя сбрасывать со счетов.

Как поправить дело? Как божественному началу царской власти придать силу владетельную?

   — Думать нужно. Думать, — всякий раз заканчивал подобные разговоры с Иваном Грозным Малюта Скуратов.

   — Я тоже стану думать, — соглашался государь. — В твоих словах много разумности. Меня и Мария несколько раз спрашивала, чем я сам владею? А что я отвечаю? Державой, мол. А если серьёзно, то ты прав: только малым числом вотчин. Втрое меньше, чем у Шуйских.

Малюта Скуратов мог бы уже изложить свой план переворота всего уклада российской жизни, как он для себя называл задуманный план. План этот родился не вдруг, а в долгих беседах с такими же, как и он, избранными дворянами, жадными до власти и нежелающими оставаться на побегушках. Он сводился к тому, чтобы перевести в собственность царя наиболее богатые области, где посадить своих тиунов, своих наместников, иметь там своё войско, остальные же, захудалые, земли передать в руки местным князьям, которые всё равно должны быть подчинены царю. Получится единовластие полное, подкреплённое не только правом, взятым взаймы у почившей в бозе Византии, но твёрдое, основанное на всесилии материальном.

А какая выгода лично ему, Малюте Скуратову, от подобного переворота? Пока ещё туманная, но волнующая возможной великой удачей. При встрече с царицей Марией он настраивал её на то, чтобы она способствовала ликвидации тех князей и бояр, кто мог бы по праву рода своего иметь виды на престол. Он с упрямой последовательностью называл имена намеченных в жертвы, безвинно их обвиняя:

   — Косятся на тебя, моя царица, многие. Шуйский-Горбатый, например. Князь Дмитрий Швырев особенно злословит.

Искры гнева выплёскивали карие очи горянки, и было ясно Малюте Скуратову, что она не забудет их имена.

В следующую встречу — пара новых фамилий, с того момента занесённых памятью царицы в списки обречённых.

Не спешил Малюта с изложением своего плана перетряски векового уклада русского народа государю. Терпеливо ждал, когда о нём вспомнит сам Иван Грозный. И терпение его было вознаграждено. Государь в конце концов задал вопрос. С явным недовольством:

   — Скоро ли думку свою до ума доведёшь?

   — Похоже, да. Пару месяцев ещё дай мне, государь, и тогда изложу мысли свои со всей ладностью.

Через недельку-другую вновь вопрос:

   — Движется к исходу задуманное?

   — Очень даже. Надеюсь, мой государь, управиться раньше определённого срока.

Он и в самом деле вскоре сообщил о готовности к серьёзной беседе, опередив на немного условленное время. И не с пустыми руками пришёл, а с листками бумаги, на которых изложен весь план.

Всё понравилось Ивану Грозному, и он не только послушал Скуратова, но и внимательно прочитал исписанные ловким почерком листки. По возникшим сомнениям попросил разъяснений.

   — Вот ты предлагаешь набрать тысячу телохранителей? Это что? Повторение адашевской тысячи?

   — И да, и нет. Адашевская тысяча для службы тебе в Кремле в пику ненадёжным боярам. Пусть она остаётся. Только, если будет твоя воля, нужно будет пошерстить её, избавившись от тех, кто начал якшаться с боярами, плетя с ними вместе нити крамольные. Если повелишь, я этим займусь.

   — Кроме тебя кому ещё? Но дальше излагай.

   — Новая тысяча — это твои телохранители.

   — А царёв полк сам по себе?

   — Конечно. Но ещё и опричь его — полк. Вдобавок к тысяче телохранителей. Кто посмеет поднять руку на такую силищу?

   — Выходит — опричная рать?

   — И не только рать. Города твои. Области. Личные, опричь остальной земли, управляемые приказами. Скажем так: земскими.

   — Ловко! Опричные и земские. Так и сделаем!

Потянулся долгий процесс подготовки переворота. Перво-наперво, по слову того же Малюты Скуратова, Иван Грозный ввёл в число посвящённых Басмановых, отца с сыном, и князя Афанасия Вяземского, кто почти вплотную приблизился к царю умением ловко скоморошествовать. Они и определяли, какие города и земли, им подвластные, сделать собственностью царя, вызывали оттуда преданных друзей в Москву, не объясняя даже, чего ради эти сборы.

В тайне готовился и обоз из пяти сотен параконок на железном ходу. Если кто узнавал об этих тайных делах и, не дай Бог, проявлял пусть самое малое любопытство, исчезал бесследно.

Считается, что главным хранителем тайны подготовки к перевороту был Малюта Скуратов. Это по его слову исчезали нечаянно соприкоснувшиеся с ней. Для исполнения своего приказа Малюта под рукой имел сотни полторы молодых дворянчиков, без чести и совести, готовых на всё ради сладкой жизни. Правда, не ведали эти молодчики, что мало кто из них доживёт даже до средних лет.

Лично Малюта Скуратов следил и за изготовлением крепкого и удобного возка для долгой дороги. В нём ехать царице Марии. Приглядывал он и за мастерами, готовившими ещё пять дюжин возков.

3 декабря 1564 года Кремлёвская площадь заполнилась параконками и возками. На брички грузили царскую казну, в возках размещались жёны и дети избранных дворян, приказных и воинских чинов, а также загодя приглашённых в опричнину (они ещё не знали этого слова) из разных городов, даже самых отдалённых.

Не только Кремль притих, пытаясь понять, что задумал непредсказуемый в поступках царь, но и вся Москва. Что же случилось? Отчего царь покидает свою столицу с семьёй и со всей своей казной? От татарского набега — ноги в руки? Не похоже. Никаких вестей о нападении крымцев, а тем паче о большом походе татар на Россию не поступало. Так что же случилось?

Больше месяца задавали себе эти вопросы не только князья и бояре, но и люди простые. Весь месяц жили все в тревоге.

Малюта Скуратов, став, по сути, правой рукой царя, показал в этот месяц образцы распорядительности: где бы царь ни останавливался (конечный пункт был заранее определён — Александровская слобода), всё было устроено ладно не только для царя и царицы, но и для всех, с ним ехавших. А двигались медленно оттого, что перестройка дворца в Александровской слободе затягивалась. И вновь по слову Малюты Скуратова. Он предложил, а государь согласился, чтобы во дворце было много места для скоморошьих утех, но главное — крепкое подземелье с добрыми пыточными и множеством тёмных и сырых камер для окованных. Особое внимание Малюта уделил устройству пыточных, предусмотрев при их сооружении хитрости, не позволявшие просачиваться в большую трапезную палату запахам палёного мяса, но доносившие туда крики из пыточных. Приглушённые звуки эти вполне были уловимы даже во время пьяных оргий, к которым новые любимцы государя его уже приучили.

Все искренне хвалили Малюту Скуратова, но никто не знал, какие истинные мысли будоражили его душу и сердце, а он надеялся, что кто-то из князей — Шуйские ли, Владимир ли Андреевич — воспользуется опрометчивым шагом Ивана Грозного, захватит кто-то из них престол Российский, и тогда начнётся неимоверная свара, в которой должны погибнуть захватившие власть и их сторонники, да и сам Иван Грозный со своими любимцами. Восторжествует он, Малюта Скуратов. Он вполне был уверен, что его поддержит не только царёв полк (воевода полка князь Владимир Воротынский потеряет голову в первую очередь), но и несколько других полков, где на командных должностях есть его верные друзья. Но главная сила — его личные головорезы из молодых дворянчиков. Они начнут убирать с дороги и правых, и виноватых.

Малюта даже однажды проговорился Марии Темгрюковне:

   — Предвижу, наше счастье в скором времени должно стать не тайным.

Сладкие мечты, но суждено ли им сбыться?!

Диву, конечно, можно даваться, оценивая действия князей родовитых: они дали полную возможность Ивану Грозному надёжно укрыться в Александровской слободе, не перехватив его в пути, где он стараниями того же Малюты Скуратова был почти беспомощным; когда же царь прислал в Москву послание, в котором сообщал об отречении от престола и обвинял всех поголовно князей и бояр в измене ему и России, обвинённые не встали во главе своих дружин с мечами в руках за честь свою и в конце концов за жизнь свою, а поспешили ударить челом самовластцу.

Возглавил покаянный поход в Слободу сам митрополит, прихватив с собой весь свой клир.

Действия церковников понятны: их кредо — царь есть наместник Бога на подвластной ему земле, а сами священнослужители неподсудны государю. Им бояться нечего, а чего ради склонили головы родовитые князья? Чтобы затем положить их смиренно на плаху под топор палача?

Нет, не получилось того, на что рассчитывал Малюта Скуратов: бояре и князья беспрекословно приняли волю царя, с откровенной наглостью им высказанную:

   — Моё полное самовластие! Мне невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния, без всякого стужения, без всяких претительных докук со стороны духовенства. Полные мои условия ожидайте в Москве.

Предельно коротко, но за этой короткой фразой — сотни и сотни обречённых, в том числе и священнослужителей. Но что поразительно, никто вроде бы не думал о себе, о своей жизни, желали единственно возвращения царю его царства. С низкими поклонами умоляли Ивана Грозного вернуться в Кремль, где начать казнить и миловать. Каждый, похоже, надеялся оказаться в милости, не видя за собой никакого греха.

В самом начале февраля Иван Грозный вернулся в Москву. Он настолько изменился, что его нельзя было узнать. Лицо — сама свирепость; черты исказились; взор угас, а на голове и в бороде не осталось почти ни одного волоса — всё это произошло, как оценил Курбский, от неизъяснимого действия ярости в его груди. А у более поздних биографов Ивана Грозного появилась даже версия о будто бы свершившейся подмене, и от государя осталось только имя. Иные насчитывают целых три подмены. Но Бог с ними, этими версиями, хотя, возможно, они близки к действительности.

Но вернёмся к событиям, зафиксированным в документах того времени. Иван Грозный поставил несколько условий, при которых он вернётся на трон. Первое требование, иметь при себе телохранителей сколько потребуется, никого не удивило — знали его недоверчивость, боязливость, что свойственно всем людям с нечистой совестью. Следующие же условия привели в тихий ужас Государев Двор, следом — Москву, а за ней и всю Россию: царь объявил своей собственностью города Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев, Лихвин, Ярославец, Суходоровью, Медынь, Суздаль, Шую, Галич, Юрьевец, Балахну, Вологду, Устюг, Старую Руссу, Каргополь, Вагу, также волость московскую и другие с их доходами. Всех вотчинников и даже неугодных помещиков выселяли из этих городов, отбирая их земли. Передавали же всё богатство телохранителям Ивана Грозного и особым сановникам, для его услад назначенным. Был ещё ряд других условий, менее значительных.

Новый Двор для управления собственностью царя был назван опричным, а всё остальное, то есть само государство — земщиной. Её Иван Грозный поручил боярам земским князьям Бельскому и Мстиславскому.

Два дня прошло после оглашения условий, и начались казни. Пыточные зашлись в криках и стонах, а на лобном месте не успевала подсыхать кровь. Расправлялись заплечных дел мастера и палачи, которыми руководил Малюта Скуратов, с теми, кого он сам загодя оклеветал. Теперь невинные жертвы оказались в его руках, ибо в его руки Иван Грозный передал и сыск и исполнение приговора.

Отводил душу Малюта, срывая злость за свою неудачу на несчастных.

Первой жертвой оказался славный воевода князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский, потомок великого князя Киевского Владимира, Всеволода и древних князей Суздальских. Ему предстояло умереть вместе с сыном Петром. Гордо взошли князь и княжич на помост, словно не тяжёлые ржавые цепи у них на руках и ногах, а сафьян и парча. Сын первым намерился положить голову на плаху, но отец остановил его:

   — Не гоже так. Не зрить отцу смерть сына.

   — Хорошо, отец. Ложись первым.

Отрубленную голову отца княжич Пётр поднял, звякнув цепями, поцеловал в губы и положил свою голову под топор палача.

На следующий день казнили боярина Петра Ховрина, окольничего Головина, князя Ивана Сухого-Кашина и кравчего князя Петра Ивановича Горенского, а князя Дмитрия Швырева посадили на кол. По настоянию Марии Темгрюковны. Она не забыла оговор, сделанный Малютой Скуратовым.

И пошло-поехало. День за днём. Упивался местью Малюта Скуратов, угождая Ивану Грозному, но думал и о завтрашнем дне. Нужно менять основательно образ действий — переходить на медленную, возможно довольно долгую осаду, с которой в одиночку вряд ли можно справиться. Нужны очень надёжные подручные, которым можно было бы доверять как самому себе. Вспомнил о племяннике Богдане Бельском. В небольшом чине служил он в городе Белом и его уезде. Камни станет племянник грызть, если его приблизить к себе.

«Замолвлю слово при случае Ивану Грозному».

Но одного подельника мало. Нужно повнимательней приглядеться хотя бы ещё к одному. Из тех, кто пока не так близок к царю, и если тому избраннику чуточку пособить, станет такой верным соратником. Но подобного не вдруг отыщешь. Пока же хватит племянника.

Выбрав подходящий момент, попросил Ивана Грозного:

   — Дозволь, мой государь, позвать мне племянника. Он — дворянин в Белом. Младшая ветвь Бельских.

   — Иль один не управляешься? Не похоже.

   — Справляюсь. Что верно, то — верно. Только одно смущает: в пыточных не всегда удаётся самому быть, а откровения под пытками можно исказить при желании в угоду себе. Не проверишь. Над кем сыск, того нет, а заплечники — все бессловесные. Не помешает помощник, кому можно верить, как себе.

Не вдруг Иван Грозный ответил — Малюта даже с тревогой подумал, не предложит ли царь в помощники кого-либо из молодых любимцев, например Фёдора Басманова, но вздохнул спокойно, когда услышал:

   — Тебе помощник, ты и выбирай, головой ручаясь за свой выбор.

   — Не сомневайся, мой государь, в преданности дворянина Богдана Бельского. А учить его уму-разуму я стану без всякой поблажки.

Вот так рядом с Малютой Скуратовым появился Богдан Бельский. Как тень его. Пока только на пиры содомские он не приглашался, зато в пыточных находился почти безвылазно. До тошноты одурь брала первое время, но постепенно стал привыкать и даже возвышать себя в своих глазах, наслаждаясь властью над обречёнными, вроде бы их судьбы в его руках.

Правда, их судьба решена государем по навету Малюты, Богдану остаётся выбить нужное признание, в этом его главная задача, в этом его преданность. Однако можно многие годы проводить в пыточных, умело выбивая нужные царю признания, и государь не обратит на тебя особого внимания. Нужен из ряда вон выходящий случай, умело использованный, чтобы твоё усердие было замечено и вознаграждено.

Малюта Скуратов подбадривал племянника.

   — Мне тоже важно особое внимание к тебе царя Ивана. Но будем ждать случая, а может, изобразим его с великой пользой для себя.

И случай пол года спустя представился. Да какой!

Очередной выезд на охоту. На сей раз — травить медведя. Его место обитания углядели псари, и теперь стая собак, натренированных на схватку с медведем, носится впереди в поиске следов жертвы.

Тихо в лесу. Иван Грозный нетерпелив. Обращается к Малюте Скуратову, который ехал рядом, вроде бы с упрёком:

   — Что это? Неужто медведя спугнули прежде времени?

   — Не думаю. Грязной — добросовестный исполнитель.

— Вот-вот — исполнитель. Не более того.

Сердито засопел государь, но не надолго: издали донёсся остервенелый лай волкодава, догнавшего по следу медведя. И почти сразу к первому псу подоспел второй, затем третий, четвёртый, и вот уже лай и визг стаи стал слышен отчётливо — Иван Грозный, подобрав поводья, прижал шенкеля к бокам своего борзого любимца, и тот сразу же взял в галоп.

Пришпорили коней и Малюта с Богданом, который по совету дяди держался в шаге за ним и царём. Опричники тоже поспешили следом. Они воронием крылом обтекли своего государя, стараясь от него не отставать.

Но куда там: Иван Грозный дал волю своему аргамаку, ибо предвкушал волнующее зрелище, желал увидеть, как будет вертеться медведь, отшвыривая лапищами своими кидающихся на него остервенелых, подстёгиваемых криками псарей, волкодавов, которых не останавливают потери в их рядах. Долго идёт неравная схватка, пока одна из собак не изловчится и не вцепится клыкастой пастью медведю в загривок; и вот тогда наступает самое волнующее: чтобы раздавить вцепившегося пса, медведь упадёт на спину, и это станет началом его конца. Облепят волкодавы медведя и начнут терзать, пока не испустит он дух.

Иван Грозный понукал коня, дабы не опоздать на злобный пир его псарни, чтобы вместе с псарями подбадривать собак, и без того вошедших в раж. Конь его послушно пластал, и не только стража, но даже Богдан Бельский всё более отставал; только Малюта Скуратов висел на хвосте царёва аргамака — новый вороной был не хуже коня Ивана Грозного.

Перелесок. Обочь тропы — густой ёрник. Не свернуть ни вправо, ни влево. Опричники ещё больше отстали, вынужденные вытягиваться в цепочку, Иван же Грозный, чуя по лаю и визгу, что дело до главного ещё не дошло, всё же шпорил коня, опасаясь припоздниться. За перелеском — пойменная поляна. Рукой подать до Сходни, откуда всё явственней слышен злобный лай. Вот и конец узкой тропы — ёрник отступил, позволив вольно раскинуться белоствольным берёзам — простор, скачи теперь ещё прытче. Но что это?! Всадники?! У всех опричников вороные кони, а у этих — различной масти.

Тревожные вопросы, однако, не успели остановить Ивана Грозного — конь вынес его на поляну, и царь оказался лицом к лицу с полусотней всадников в кольчугах, с мечами на поясах, с притороченными к сёдлам сагайдаками и полными стрел колчанами.

Осадил Грозный своего коня, и тот послушно встал как вкопанный. Не напрасно же стремянные учили царёва коня останавливаться с полного галопа на брошенной на земь попоне. Малюта едва не наткнулся на белого в яблоках скакуна, но изловчился всё же, отвернул и встал между полусотней и царём, загородив его собой. Ладонь на рукоятке меча, а мысли вихрем:

«А что, если рванёт полусотня?!»

Изрубит тогда и царя, и его самого. Вот — Богдан рядом. Уже легче. Крикнуть бы царю, чтобы скакал обратно, к своим приотставшим телохранителям, но разве сделаешь это? Не любит Иван Грозный, когда им пытаются повелевать. Опалит непременно, стоит только угрозе миновать.

Стоят Бельские против полусотни и ждут напряжённо, что предпримут непрошеные гости.

Царь наконец крутнул коня и — в перелесок. А оттуда уже выпластывают на своих вороных опричники, стремительно окружают полусотню. А всадники в недоумении, отчего такой переполох?

Малюта Скуратов кинул спешно Богдану Бельскому:

   — Разоружить и — в Москву. В Кремль. В пыточную. Допрос учиним вместе с тобой.

Иван Грозный, собиравшийся после охоты ехать в Кремль, передумал. Укрылся в Александровской слободе под крылом своего полка, а Малюте Скуратову приказал:

   — Раз повелел задержанных отправить в Москву, сам тоже туда. Дознайся, по чьей крамоле на меня покушение? Поспеши.

   — Богдан Бельский глаз с них не спускает. Ни с кем они не смогут встретиться до моего приезда. Мы с ним и начнём сыск.

   — С Богом.

Развязаны руки у Малюты. Выходит, ни о чём ином царь не подумал, кроме как о заговоре. Более того, считает, должно быть, что крамола угнездилась в Москве. Оттого и спрятал себя в Слободе, укрылся за крепкими стенами. Тут стоит крепко подумать, чтобы угодить властелину.

Задержанных отправили под стражей в Кремль затемно. Богдан Бельский сообщает Малюте, когда тот прибыл в Кремль, о чём узнал у них дорогой.

   — Новгородцы они. С челобитной к царю.

   — Отчего же словно к сече изготовились?

   — Дорога, мол, длинная, не попасть бы впросак. Да и погони опасались. Важное у них слово. К царю самоличное.

   — Ишь ты — самоличное... Ты, Богдан, вот что: в пыточную собери только тех, кто безъязычен. А после того — вот этих, — кивок в сторону уже спешившихся и понуро ожидавших своей участи новгородцев, — поодиночке станем пытать. Писцов тоже не нужно. Запомним сами. А доложим, что найдём стоящим.

Ясней ясного Богдану: задумал что-то тайное Малюта, а может, давно подготовленное? Представил, как станут корчиться в муках, вполне возможно, и в самом деле безвинные челобитчики, но ни слова не молвил поперёк. Такое он позволял себе в первые недели службы в Александровской слободе, когда Малюта поручал ему приводить на пытку и казнь князей, бояр, жён и детей их, вероятно, действительно виновных в крамоле против царя, но кроме того, слуг их верных, без всякого сомнения безвинных, если только не считать за вину их преданность господам, за что, по мнению малоопытного Богдана, не казнить нужно, а миловать.

Малюта тогда всякий раз отчитывал несмышлёныша, как он его называл, внушая, что необходимо отметать сомнения при расправе с верными слугами опальных, что надобно безоговорочно и преданно служить царю, помазаннику Божьему. Один раз Малюта даже спросил в сердцах:

— Сам, что ли, на дыбу захотел?!

Нет, у Богдана не было никакого желания бесславно окончить едва начавшуюся службу при дворе, поэтому он больше не перечил Малюте, а тот стал приглашать его в подземелье, где приведённых им, Богданом, пытали, подгадывал так, чтобы в это время пыточную посещал сам царь.

Оторопь от вида жутких картин постепенно прошла, и что удивительно, его стало тянуть в пыточную, чтобы там, в подземельном полумраке, поглядеть на мучение крамольника, привезённого им и его подручными на расправу.

Подошёл и тот день, когда он не отказался от забавы с дочерью опального князя, затем отдав её рядовым опричникам на утеху и на лютую смерть после позора.

И вот теперь он лишь согласно кивнул и ответил спокойно:

   — Всё устрою, как велишь.

До самого утра без устали работали безъязычные палачи. Рвали тела вздёрнутых на дыбу зубастыми клещами, выжигали кресты на спинах, загоняли под ногти иглы, но все твердили, словно сговорившись стоять насмерть, одно и то же, едва шевеля запёкшимися губами:

   — С челобитной к царю шли.

   — С какой?!

   — Ему самоличное слово.

Вскипал тогда Малюта Скуратов гневом, кричал, не сдерживаясь, во всю глотку:

   — Кончай!

Палачи знали, что следует делать, услышав это слово. Один из них выхватывал из горна раскалённый добела прут и пронзал им грудь обречённого, прожигая сердце насквозь.

И так — с каждым. Один за другим выносили в крапивных мешках истерзанные трупы тайным выходом к Москве-реке и швыряли в воду. Остался один. Верховода челобитчиков.

   — Новый подход испробуем, — поделился Малюта Скуратов с Богданом Бельским. — Пытать не станем.

Ввели рослого детину, тоже раздетого до исподнего. В плечах — косая сажень. Руки не за спиной связаны, а спереди. Глянешь на кулаки — оторопь возьмёт. Что тебе шестопёры пудовые. А лицо доброе. Если бы не борода, можно было бы сказать — женское. Только окладистая чёрная борода придавала лицу суровость.

   — Садись, — не повелел, а попросил Малюта и указал вошедшему на скамью. Обычно начинали допрос с того, что не просили на неё садиться, а швырнув на эту скамью, прикручивали несчастного к ней и принимались стегать плетью с крючкастым концом, если же упрямился отвечать на вопросы, выжигали на спине кресты. Оттого скамья вся в запёкшейся крови.

Посмотрел на неё богатырь новгородский, хмыкнул, но всё же сел. Малюта Скуратов к нему с вопросом:

   — Все, кого ты вёл в Москву, в один голос сказали, будто имеете слово к самому царю?

   — Где они?

   — О них позже. Тебя одного повезу к царю Ивану Васильевичу, но примет ли он тебя, вот в чём загвоздка. Мы, окольничие его, обязаны знать, чего ради домогаетесь личной встречи с ним. Иначе нельзя. Не получится иначе. И тебя велит казнить, заподозрив в крамоле, да и нас вон с ним, — кивок на Богдана Бельского, — заодно.

Умолк. Вроде бы определяя, что ещё сказать для убедительности. Затем вновь заговорил.

   — Что поведаешь здесь, всё останется навечно тайной. Стены молчат. Вон те, — кивок в сторону тройки палачей, ожидавших своего мига со сложенными на животе ручищами, — лишены языков под самый под корень, а грамоте не учены, царь же не останется с тобой с глазу на глаз, обязательно нас позовёт. Понял теперь, отчего я любопытствую? В добрых ваших намерениях я убедился, но чтобы ехать с тобой к царю — а он подался в Александровскую слободу ещё вчера, опасаясь измены в Кремле, и увидел в вас исполнителей воли изменников, — я хочу знать, чем порадовать государя нашего, когда буду молвить слово за вас, челобитчиков новгородских.

   — Ладно, коль так. В Софийском соборе, за иконой Божьей Матери, письмо, писанное посадниками и боярами. Под Литву они намерены лечь. Заводилами — посадник степенный и посадники бывшие. Митрополит с ними заодно. Похоже, воеводы царёвы и наместник его тоже не в сторонке стоят.

   — Великую крамолу разведали вы. Без поклона царю не обойтись. Пока же, — Малюта глянул в сторону стоявших у горна палачей и повелел им. — За вами слово!

Будто в зады их откормленные шилом ткнули — рывок, и распластался обречённый на скамье, ещё миг, и прожёг его сердце раскалённый добела прут.

Вышли Малюта Скуратов и Богдан Бельский на свежий воздух. Дыши полной грудью, наслаждаясь пригожестью. А красота и в самом деле неописуемая: солнце будто играет с куполами церквей и храмов, а те весело искрятся разудалым смехом; величаво приосанились и сами белокаменные церкви, вроде даже гордятся золотым высокоголовьем своим, обласканным солнцем, и даже могучие кремлёвские стены, хмурые в ненастье, глядятся в это безоблачное утро какими-то уютными — всё располагает к возвышенным чувствам и приятным мыслям, и Малюта Скуратов расправил грудь.

   — Славно потрудились, Богдан. Славно!

   — Они ради великого скакали в Москву.

   — Ты опять за старое?! Или непонятно я тебе растолковывал о главном в службе царю?

   — Понятно, но...

   — Никаких «но» не должно быть даже близко! — сердито обрубил Малюта Скуратов, затем смягчился: — Ладно, послушай ещё раз. Говорить новгородцы могли одно, а что у них на уме, они так и не открылись. Только старшой вроде бы клюнул на наживку. Но ты можешь положить голову на плаху, ручаясь за искренность его? То-то! Новгороду извечно хочется да колется, только мать не велит. Киеву противился, но куда ему деваться было без него? Владимир стольный не хотел принимать, но мог ли жить он без Низовских земель. Без хлеба низовского, без торга через Низ. Теперь вот на Москву косятся, даже к Литве морду воротят. Ремесленный люд не допустит этого. Житьим людям и купцам тоже Литва сподручна ли? Или это не ведомо боярам да посадникам? Вот и прикинь, какой может случиться расклад: Ивана Васильевича посекли, а в Новгороде воеводствуют и наместничают Шуйские. Они, сами готовя измену, сами же раскрывают её, приведя люд новгородский к присяге новому царю из Шуйских. Кого сами же определят на трон. Что тогда с нами будет? Самое лучшее — Белоозеро или Соловки. После, понятное дело, пыточной, в которой мы сегодня ночь провели. А мы с тобой — Бельские! Гедеминовичи мы! Столь же достойны трона, как и Шуйские. К тому же кровь наша царствующего нынче рода! Иль запамятовал это?!

Как такое забудешь! Гордость рода. Ещё при Иване Третьем Великом Иван Фёдорович Бельский, от корня которого и они с Малютой, женился на племяннице государя Елене. Не меньше, выходит, они имеют право на трон, чем Шуйские. Может, даже большее.

А Малюта продолжал внушать:

— Служить не на побегушках, какая у тебя пока что участь, а стать по крайней мере окольничим, не так-то просто. Головой думать нужно, а не тем местом, которым на полавочнике сидишь. Иль тебе случившееся с Адашевым не в пример? Он и царя подлизывал, и к боярам тянулся. А чем закончилось? Или запамятовал, как свозили остатки гнезда адашевского в Слободу, в пыточные? В общем, решай: либо прямой путь, либо возвращайся в своё имение и сиди там тише мышки. Пойми, жалостливость твоя и недоумения могут поставить под удар и меня, а мне это совершенно ни к чему. Поэтому решай. Вот сейчас же. Без промедления.

   — Останусь при дворе.

   — Тогда так: бери сотню опричников во главе с сотником и — в Великий Новгород. В Софийский собор. Поспешая. Слушай, что от тебя требуется в Новгороде. Сразу, без промедления — к иконе. Если письмо там, шли тут же вестника. В Слободу. Но вернее, до Клина. Если же не встретит гонец твой меня там с царём, пусть скачет в Дмитров. Если и там нас не будет — в Сергиев Посад. В Лавру. Сам же упрячь под запор всех служителей храма. Ни одна чтоб душа не выскользнула и не оповестила Торговую сторону. Особливо бди за архиепископом. Хитёр, гад. Ой, хитёр. Поставь дозоры на дорогах и в пятины Водьскую, Обонежскую, на Шелонь и Дерева, в Заволочье и на Терский берег. Пусть досматривают всех, кто выезжает, а особенно, кто въезжает. Посадника степенного, посадников бывших, тысяцких, кончанских посадников, сотников ни в коем разе не выпускать. Начнут ершиться — под замок. Без стеснения останавливать воевод царских и слуг ихних. Словом царским останавливать. Как поступать при нашем приближении, я об этом сообщу тебе лично через вестника, пошлю его со словом моим. Выезжать завтра с рассветом. Я же сегодня поскачу с докладом к царю Ивану Васильевичу.

Выехали затемно. Хмурое предутрие, хотя и довольно зябкое, не бодрило. Неуютно Богдану в седле. От мысли о предстоящем. Там любое может ждать его, даже смерть, если у новгородской знати далеко зашло, и они готовы к отпору. Сомнут сотню ни за что ни про что. А если письмо он изымет и сделает всё, как подсказал Малюта, тогда тоже не легче: великой расправе подвергнется Новгород, и его Богдана Бельского имя, как первого царёва посланца, будет у всех на устах.

Однако не только это волновало его: никак не налаживалась стройность в мыслях о прощальном слове Малюты Скуратова, который по сути дела благословил его на самостоятельный путь, путь без поводыря, лишь с малой подсказкой. Это тоже не простая задача.

Постепенно ему удалось взять себя в руки, обрести внешнюю бодрость, а вместе с ней и успокоенность. Путь ещё далёк, успеется всё разложить по полочкам.

К рассвету Богдан Бельский уже чувствовал себя молодцом.

Всю оставшуюся дорогу Бельский анализировал запутанные отношения и княжеских родов, исстари боровшихся за первенство во власти, и Великого Новгорода с Низом, но более всего продумывал каждый свой будущий шаг, отметая принятое только что, находя взамен новые решения, однако так и не смог найти лучший вариант, в котором не было бы изъяна. Когда подъезжали к главным Новгородским воротам, плюнул на всё.

«Видно будет по ходу дела...»

Воротники, увидевшие собачьи головы на луках, расступились пугливо, и вороная сотня на рысях миновала торговые ряды, где было многолюдно, затем проскакала через бывшую вечевую площадь, совершенно пустынную, и вылетела на Волховский мост, нагоняя страх на редких прохожих — новгородцы поспешно прижимались к перилам моста, иные даже кланялись, чтобы, не дай Бог, не осердить своей непочтительностью чёрных гостей, жуткая слава о которых уже расползлась по всей России. В большинстве городов опричники успели наследить знатно, и люди понимали, что появление их здесь не предвещает ничего хорошего.

Богдан спешил. Опасался, как бы не дали знак воротники страже детинца Софийского собора (а ведь такая связь отработана), и не решатся ли стражники затворить ворота? Туго тогда придётся. Что сделаешь, имея всего сотню в руках? Чтоб взять детинец, тысячи нужны будут. К тому же у архиепископа окажется достаточно времени, чтобы избавиться от улики, и это непременно навлечёт на него, Богдана, царскую немилость. По меньшей мере, отдалит он от себя, а если разгневается, то неизвестно, чем всё закончится.

Нет, ворота открыты. Выходит, заговор, если он имеет место, ещё не спустился до ратного низа.

«Если так, привлеку ратников к заставам на дорогах к пятинам».

Весьма разумная мысль. Сотни две добрых мечебитцев и стрельцов — не шуточки. Если, конечно, они согласятся подчиниться ему, минуя воеводу новгородского. Тому, хотя и царём он поставлен, доверять нельзя. Вдруг втянут в заговор, и заодно с верхушкой новгородской? Потому — ни слова ему.

Коней осадили у паперти Софийского собора. Богдан — сотнику:

   — Оставаться в сёдлах. Со мной троих определи. Ещё по десятку — к каждым воротам. Не выпускать ни души.

Спрыгнул с коня и — в храм. Отмахнулся от служки, который испуганно попенял:

   — В шапке-то не гоже.

   — Гоже! Осквернён он давно. Изменой осквернён!

Засеменил служка к начальству своему, а Богдан решительно подошёл к иконостасу. Руку за икону Божьей Матери — есть. Вот оно — письмо! Забарабанило сердце торжествующе. Но не изменил суровости лица своего. Повелел сухо одному из опричников:

   — Передай сотнику: всех служителей Собора — под замок. Не медля. И ещё передай, пусть по внешней стороне детинца конные наряды выставит. Скажи ещё, чтобы всю стражу собрал бы в гридню для моего к ним слова. Я — в палату к архиепископу.

Архиепископ Пимен встретил Бельского в дверях, хотел осенить его крестным знаменем, но Богдан остановил его:

   — Не приму благословения от змеи подколодной! От двоедушника! Заходи в свои палаты, ваше благочиние. Садись и читай!

С насмешкой повеличал архиепископа Богдан, и было видно, что с Пимена медленно, но верно сползает величественное благодушие, а испуг накладывает печать на привычное для него высокомерие.

   — Читай! Я бы мог сам это сделать, но лучше ты потрудись, — и вопрос: — Не под твою ли диктовку писано?!

Архиепископ прочитал первые строчки и воскликнул с ужасом:

   — О, Господи!

Бельский сразу понял, что архиепископ слыхом не слышал о письме, но не отступать же.

   — Читай-читай!

Ещё строчка — и вновь стон ужаса:

   — О, Господи! Кому это с Литвой попутней, чем с Россией?!

Вырвал письмо Богдан из рук архиепископа Пимена от греха подальше и приказал без скидки на высокий его сан:

   — Палаты не покидай без моего позволения! Посчитаешь возможным ослушаться, испытаешь меча!

Вроде бы всё началось очень удачно, а дальше что? А ну, поднимется город, посильно ли будет удержаться сотне? С малым числом стражников детинца. Если, конечно, они согласятся на его предложение.

Почти все согласились. Немного легче стало на душе. И всё же он решил больше ничего не предпринимать. Обезопасив себя по силе возможности со всех сторон, затихнуть мышкой, учуявшей кошку. По расчёту Бельского, недели две нужно переждать. Раньше Иван Грозный не подоспеет.

Однако недели не прошло, как в Великий Новгород подоспела полная тысяча опричников, и теперь можно было спокойно ожидать прибытия государя. Теперь появилась возможность и посадников свезти в Софийский собор, чтоб не смутили народ.

А Иван Грозный, послав в помощь Богдану Бельскому тысячу, сам не стал спешить в Новгород. Он безжалостно расправлялся с заговорщиками по всему пути в мятежный город. И подвигнул царя к этому Малюта Скуратов. Излагая всё, что узнал во время пыток новгородцев, он как бы между прочим высказал своё сомнение:

   — Гложет меня, раба твоего, одна мысль: как могли невидимо проехать Валдай, Волочок, Тверь и Клин посланные покуситься на твою жизнь? Отчего не остановили вооружённую полусотню, куда и ради какой цели её путь? Ротозеи ли твои воеводы? Или иное что? Во всяком случае, они должны были оповестить Москву о ратниках, едущих в её сторону без путной грамоты. Если, конечно, всё по уму бы. Не пленные ли ляхи и ливонцы воду мутят?

   — Как всегда, твой ум, Малюта, что стрела калёная, метко пущенная. И мои думки об том же были.

   — Тогда, может, в Москву заезжать не станем, а прямиком — в Клин?

Не сказал Малюта Скуратов, что он давно определил этот маршрут, даже Богдану велел слать вестника в Клин, но зачем знать об этом царю Ивану Васильевичу?

До Клина борзо двигался Иван Грозный со своим любезным опричным полком — словно на пожар торопился. Когда же встретился им посланец от Богдана и была послана тысяча в Новгород (тоже спешно), движение замедлилось значительно. А в Клину, по замыслу Малюты Скуратова, и вовсе остановились более чем на неделю; не давая выскользнуть из города ни одной душе, хватали заподозренных в измене, пытали, отправляли на дыбу. Даже до Твери не доползли слухи о расправе Грозного царя над Клином.

А он там, руками Малюты и его подручных, поднял на дыбу всех, на кого хоть чуточку могло пасть подозрение. Начали с того, что дознавались, кто поддался уговору литовцев решиться на измену. Несчастные не знали ни о чём, ничего подобного даже в голове не держали, но Скуратов умел выбить именно то слово, какое уместно преподнести вошедшему в раж царю.

За казнями следом и погромы. Опричникам только дай коготком зацепиться, тогда их когтистую лапу уже ничем не оттолкнёшь: разоряли и сжигали дома не только казнённых — скорее всего, обвинённых напрасно, — но и тех, кто вёл знакомство с казнёнными или служил у них.

Уходил из Клина опричный полк, оставив после себя полуразрушенный и почти начисто разграбленный город.

Тверь же встретила царя за полверсты от главных ворот крестным ходом. Епископ впереди с большим серебряным крестом с позолотой и дорогими каменьями. За ним — настоятели всех церквей, а уж за их спинами — наместник, воевода, бояре и гости знаменитые. Епископ поднял крест, дабы благословить великого гостя, царя всей Руси, но Иван Грозный остановил его.

   — Погоди. Отчего не вижу среди вас Филиппа? От него хочу иметь благословение.

   — Отрешённый от митрополитчьего сана тобой, государь, старец Филипп в затворничестве. Молится о смягчении сердца твоего. Без устали молится.

   — Твоего благословения, епископ, не приму! Смертью не покараю, но и милости не жди. По заслуге и честь. Как в писании: да воздастся каждому по делам его. А вас всех, — обратился Грозный к толпившимся за спинами священников отцам города, — в пыточную! Пока не откроете мне, по чьей воле пропустили через город вооружённых новгородцев для покушения на меня! Бог прикрыл десницей своей помазанника своего, я же, верный раб Господа нашего, исполняю его завет: око за око!

Подождал царь, пока церковный клир оттрусит от обречённых и спокойно бросил слугам безропотным:

   — За вами слово.

Как вороны на желанную добычу кинулись чёрные исполнители воли царя, скрутили руки в мгновение ока, заломив их за спины, и поволокли к городским воротам, а оттуда в детинец, где имелись глухие подземельные камеры и пыточные.

Проводил Иван Грозный конвой суровым взором своим и обратился к Малюте Скуратову:

   — Скачи в Отроча монастырь, в келью Филиппа. Испроси благословения на месть мою заговорщикам, кто готовится Россию растащить по своим вотчинам, по уделам своим.

   — Будет исполнено.

Хмыкнул Иван Грозный. Знал он упрямство иерарха церкви Российской, не поменявшего честь на вольготную жизнь, потому предвидел, чем закончится поездка Малюты.

«Словно читает он мои мысли и делает всё то, что мне желательно».

Да, Малюта исполнил тайное желание царя. (Об этом подробно будет сказано в очерке об опальном митрополите Филиппе, теперь же упомяну лишь о том, что сообщил Малюта Ивану Грозному, вернувшись из монастыря).

   — Не привёз я благословение старца. Я — в келью его, а он уже стылый, на скамеечке сидючи. При мне схоронили его. Я от тебя, государь, и от себя по щепотке землицы бросил.

   — Воля Господа, — притворно вздохнув, изрёк Иван Васильевич.

   — Мир праху его. Велю в поминальник навечно внести святое имя его, — перекрестился царь троекратно, шепча молитву, и — Малюте: — Сегодня пируем, а завтра — засучивай рукава. Рви в клочья крамольников. Сам я тоже не останусь в стороне.

Более недели свирепствовали опричники в Твери, пока Иван Грозный не посчитал достаточным наказание. И вообще, похоже было, что он начал утихомириваться, утолив жажду крови. В Медном уже не так лютовал. А Торжку, казалось, самая малость достанется, а то и вовсе минует его горькая чаша.

Богатейший город Торжок. От торга крупного его богатство.

Тверда многоводная давала путь кораблям от земель Низовских к новгородским пятинам, вот и тянулись по её берегу причалы и лабазы на добрую версту. Велик здесь детинец. Не менее Новгородского. За его мощными каменными стенами могли укрыться в случае нужды все жители посада. Запасов в Кремле хранилось тоже изобильно. На долгую осаду хватит. Но удивительно, никто даже не помыслил затвориться в крепости от злодейства Иванова, хотя до горожан дошли слухи, как в Клину, в Твери и в Медном рушили опричники всё, что им хотелось, как упивались они кровью мучеников. Лишь шептали жители Торжка с надеждой, моля Господа:

   — Боже Всевышний, спаси и помилуй нас, грешных.

Молились, уничижались, не ведая, в чём грешны.

Вполне возможно, услышал бы Всевышний молящихся, ибо полусотня новгородцев могла и не заезжать в Торжок, а миновать его, проехав по прямой дороге от Вышнего Волочка на Клин, так рассудил Иван Грозный, и намеревался попытать только воротниковую стражу, не въезжали ли в город крамольники, и уж исходя из их признания творить суд над городом или миловать его, но всё вышло иначе. Малюта Скуратов донёс царю, что в двух башнях детинца содержатся пленные, и посоветовал ему:

   — Не с них ли начать?

   — Посещу их сам. Пару-тройку попытаем.

В первой от ворот угловой башне литовцы пали перед царём Московским на колени и умоляли отпустить их домой, клялись, что никогда сами не ополчатся против русских славян-братьев и всем родным и близким закажут — Иван Васильевич даже смягчился, пообещав милость свою и направился к дальней угловой башне.

Вот в ней-то и случилось то, отчего зашёлся город в стонах мученических, запылали лабазы, разграблены были стоявшие у причалов торговые суда, команды их перебиты: пленные крымцы, а именно они были заточены в дальней башне, не с почтением встретили русского царя — дикими кошками кинулись на вошедших к ним, вырвали из ножен у опешивших опричников мечи и начали тех сечь их же оружием.

Царю бы в первую голову не сдобровать, не окажись и на этот раз рядом расторопного Малюты Скуратова. Он, схватив Ивана Грозного за шиворот, отшвырнул его к двери, где царя подхватили телохранители, а сам же Малюта оказался перед двумя свирепого вида крымцами, успевшими вооружиться мечами опричных ротозеев и даже посечь нескольких из них. Моментально обнажён меч — один из врагов пал с рассечённой головой, но второй успел ударить мечом Малюту.

Спас его от гибели шелом, к тому же замешательство среди опричников миновало, крымцев начали рубить беспощадно, и когда покончили с последним, вынесли на воздух раненых.

Крепкая рука у татарина. Хотя шелом и бармица защитили голову Малюты, но меч, скользнув по ним, ударил в плечо, и если бы не кольчуга доброго плетения, врубился бы глубоко в тело — а так отделался верный слуга царя лишь переломом ключицы да нестерпимой головной болью.

Царь Иван Васильевич склонился над своим спасителем.

— Господь Бог послал тебя ко мне. Какой раз закрыл ты меня своим телом! Никогда не оторву тебя от сердца своего! — распрямился и гневно бросил воеводе стражников детинца: — Отчего не уведомил, что в башне дикие крымцы?!

   — Сказывал. Мимо ушей твоих, видимо, государь, прошло.

   — Что-о-о! В пыточную! Смерть городу за раны спасителя моего!

Вот так. Все мольбы горожан ко Всевышнему, чтобы спас он их, безвинных, от лиха, — козе под хвост. Горел и умирал великий богатством город в муках до тех самых пор, пока лекарь царёв Бомелиус не заключил, что Малюта Скуратов может сесть в седло.

Когда царь Иван Грозный двинулся со своим полком к Вышнему Волочку, зима уже заявила о себя основательно. По Тверце шла шуга, появились забереги, в малых же притоках Тверцы, особенно на омутах и затонах, лёд встал твёрдо. Пора бы поспешать в Новгород, где есть место разместиться полку в тёплых домах, но Иван Грозный специально не спешил.

«Пусть трясутся изменники!»

Только в день Рождества Христова подошёл Иван Грозный к Новгороду. Оставив свой полк в двух вёрстах от стен его, лишь с сыном своим Иваном, свитой и малой охраной въехал в город через Московские ворота. Ему навстречу — крестный ход, каждый из участников которого был тщательно обыскан Богданом Бельским. Даже архиепископ.

Не принял святительского благословения царь. Пронзил злым взглядом архиепископа и рек грозно:

   — Злочестивец ты, а не пастырь рабов моих! В руках твоих не крест животворящий, но меч крамольный, нацеленный в сердце наше! Ты — враг православной церкви, волк хищный, ненавистник венца Мономахова, поклонник Сигизмунда!

Тихо-тихо стало на месте встречи. Закрой глаза — покажется, что нет вокруг ни души. Все с замиранием сердца ждут, что вот-вот крикнет Грозный: «Взять их!» — и закрутят всем руки за спины.

Царь долго наслаждался страхом встречавших его людей, а удовлетворив своё торжество, повелел:

   — Веди, отступник, в палаты свои. Устрой пир для нас, прибывших в гости, и для клира своего.

Отцов города, наместника и воеводу не позвал, и те в страхе и недоумении расползлись по своим домам.

Иезуитская задумка. Пир начался пристойно, царь — само благодушие, но в самый разгар его в трапезную ворвались опричники и скрутили всех высших священнослужителей. Потом целую неделю оголяли церкви и монастыри не только в городе, но и в окрестностях. Монахов и настоятелей свозили в детинец Софийского собора, каждому установив откупного в двадцать рублей. Кто не уплатит — на правёж.

На добрую неделю неусыпного труда, итог которого — великое богатство. Полное разорение обителей Господних. Не счесть и трупов служителей Божьих. Правёж — улыбчивое слово. Тех, кто не мог внести двадцати рублей (а таких было большинство), забивали палками до смерти, а уплатившие мзду, едва успевали развозить трупы собратьев своих по монастырям и придавать тела земле.

Покончив с церковниками, Грозный перешёл на вторую часть казней. Она началась тоже с пира в архиепископских палатах, на который званы были посадники, и степенные, и бывшие, тысяцкий, царёв воевода и царёв наместник с его боярами. Попотчевав гостей именитых и выслушав их здравицы низкопоклонные в свою честь, государь объявил с зловещим спокойствием:

   — Завтра начну суд чинить. С корнем стану корчевать измену. Поскидаю я с вас камку и бархат, шитые золотом и жемчугом.

Удивительно, но под стражу не взял никого. Он ещё не решил, где и как организовать допросы и казни. Позвал, как только гости разъехались, к себе Малюту Скуратова.

   — Что скажешь, слуга мой верный, где вершить суд? Здесь ли, в детинце, или на том месте, где Рюрик Вадима казнил?

Малюта Скуратов сделал вид, что задумался, хотя давно уже определил место расправ с новгородцами.

   — Ну что? — нетерпеливо спросил царь.

   — Да вот — думаю. На мой взгляд, ни тут и не там. Бога мы, государь, не прогневили, наказав знатно церковников и монахов на виду храма Святой Софии, по делам и честь им. А вот крамольников не священного ряда можно ли будет лишать жизни здесь, у паперти соборного храма? Но и у Ярослава двора тоже не очень сподручно. Возмущать горожан стоит ли лишний раз? Не лучше ли на зажитье, в стане полка твоего? Повели Богдану Бельскому, кто доказал свою умелость, доставлять на суд изменников по сотне или по две каждый день. Осуждённых после пыток на казнь можно будет сбрасывать в Волхов.

   — Но новгородцы не увидят в назидание себе и потомкам своим, как царь всей России карает за измену?

   — В страхе пару недель поживут, на дома крамольников разрушенные поглядят, вразумеют обязательно.

Иван Грозный долго молчал, затем, вскинув голову, осенённую какой-то задорной мыслью, молвил окончательное своё слово:

   — Так и поступим, верный мой советник. Но прежде архиепископа повозим по городу. Верхом на старой кобыле. В худой одежонке, с бубном и волынкой в руках, аки скомороха. Я с сыном Иваном и ближние слуги мои пеше за ним последуем. Да чтоб народ весь глазел! Плетьми выгонять, если кто по доброй воле не покинет дом свой.

   — Эта забота на мне, — покорённый выдумкой царя, воскликнул Малюта Скуратов, затем добавил: — и на Богдане Бельском.

Того результата, на который рассчитывал Иван Грозный и Малюта Скуратов с Богданом, не получилось. Новгородцы насупленно сопровождали полными слёз взорами шутовскую процессию, и это так возмутило Ивана Грозного, что он решил наказать не только отцов города, но и всех гордецов. То есть — весь городской люд. Государь так и повелел Бельскому:

   — Первоочерёдно всех именитых, вплоть до кончанских старост и улицких, а как с ними покончим, — с каждой улицы по паре сотен. На твоё усмотрение.

Вот таким оказался окончательный приговор, который с иезуитской выдумкой начал по совету Малюты Скуратова проводиться в жизнь. К домам посадников и тысяцкого (а их брали перворядно) подавались биндюхи, на них грузились золотая и серебряная посуда, ковры, дорогие одежды, самих же обречённых раздевали до исподнего, напяливали на них хомуты и припрягали к последней извозной телеге. За хозяевами шли дворовые слуги, а замыкали обоз жёны и дети. Малолетних детей матери несли на руках. Никому из слуг этого делать не позволялось.

Вот такие обозы потянулись один за другим к зажитью.

Зрелище угрюмое, но Иван Грозный доволен выдумкой Малюты Скуратова, доволен и тем, как быстро и ловко он устроил под открытым небом самую настоящую пыточную. Пока разгружали биндюхи, стаскивая добро во вновь поставленные шатры-хранилища, людей пытали и затем, ещё живых, волокли, привязав к седельной луке арканом, чтобы сбросить в Волхов, в ледяную воду. Большинство обессиленных, истерзанных сразу же шли ко дну, тех же, кто пытался выбраться на берег, опричники, сидевшие на лодках, кололи пиками, били кистенями по головам.

А биндюхи тем временем трогались за следующими жертвами.

Шесть недель Грозный злобился в Новгороде, разорив его до нитки и основательно обезлюдив. Но не всех ждал конец в студёных водах Волхова, довольно многих, по выбору Малюты Скуратова, одобренного царём, увозили в Александровскую слободу, где намеревались пытать их основательно, дабы узнать московских потатчиков крамоле. Только после этого государь собрал по одному жильцу, в основном из ремесленников, и объявил им свою милость.

— Мужи новгородские, молите Господа о нашем благочестивом царском державстве и христолюбивом воинстве, да побеждает оно всех врагов видимых и невидимых. Суди Бог архиепископа Пимена и его всех советников, на коих взыщется кровь, здесь пролитая. Да умолкнут плач и стенания, да утешится скорбь и горечь. Живите и благоденствуйте в сём городе. Наместником своим оставляю боярина и воеводу князя Петра Даниловича Пронского. Не дерзайте против его воли. А теперь идите в домы свои с миром. А кто из Москвы вас соблазнял, о чём выведал я на пытках, с ними у меня иной разговор.

И на том спасибо. Худосочное житьё всё же лучше лютой смерти. Москвичам же, попавшим под подозрение, ох как не позавидуешь. Малюта Скуратов так расстарается, что небу станет жутко, не то чтобы людям. Он уже основательно продумал, какие ему нужны показания на пытках, и опасался только одного: не отпустит его от себя Иван Грозный. Тогда его путь — во Псков, и в этом случае многое может пойти юзом. Что станет со Псковом, Малюту вовсе не интересовало, он думал только о себе, поэтому первым заговорил с царём, не ожидая его решения, которому уже не поперечишь, и так заговорил, будто кроме него больше некому ехать в Слободу. Как о деле бесспорном заговорил.

   — Отпусти, мой государь, со мной в Слободу Богдана Бельского. Мне одному трудненько будет.

   — Отчего ты решил, что тебе ехать? Я ни тебя, ни Богдана не намечал отпускать. Станем пытать отправленных, когда воротимся.

   — Воля твоя, государь, только не во вред ли делу? Пара клириков Пимена двоедушника выдавили из себя на пытке, будто у сердца твоего подстрекатели. Это не один я слышал, потому опасаюсь, как бы тем тайным изменникам не стало известно, кто не сдюжил даже малых пыток, а в настоящей пытке всё выложит сполна — уберут тогда их, мол, Богу душу отдали по своей воле. Вот и концы в воде. А клириков важно сохранить и допросить по горячим следам. Намерен так сделать: признание чтоб подьячий записал. Пусть у тебя в руках будет письменное признание подручных змеи подколодной Пимена.

Иван Грозный потёр ладонью лоб и согласился:

   — Ладно. Поезжай. Богдана же с тобой не отпущу. Он мне самому нужен. Расторопен и умён. А как повернётся всё в Пскове, пока не ведаю.

Для будущего — хорошо: царь оценил старания Богдана, но для задуманного Малютой на сей день — не совсем ладно. Одному ему опасно добывать столь важные сведения, как бы самому не оказаться под подозрением. Выше, однако, головы не прыгнешь. Нужно думать, нужно искать кого-то в товарищи, ибо валить предстоит самых близких любимцев царя, умевших ловко ублажать его в козлоплясках.

До самой Александровской слободы перебирал он имена тех, на кого мог опереться, выискивая не слишком близких к трону, однако и не отдалённых вовсе, исполняющих свою службу исправно, но не более того. Чаще всего останавливался на Борисе Годунове. Вроде бы сам по себе, вроде особняком от скоморошества, но в удобный момент всегда рядом с Иваном Грозным. А с сыном его Фёдором, похоже, очень близок и даже ловко пользуется слабоумием Фёдора.

«Скорее всего Грязной и Басмановы готовы его сжить со света. Знает ли Годунов об этом? Думает ли?»

Решил Малюта сразу же, как приедет в Слободу, позвать Бориса Годунова и поговорить с ним с полной откровенностью. Рискованно? Конечно. Очень даже, да только есть, чем себя защитить: разговор без лишних ушей, а если что не так пойдёт, Годунов тоже может оказаться среди тех, кто «соблазнял» Пимена. Сам признается в том, чего отродясь в уме не держал.

«Выдавлю признание! Самолично выдавлю!»

Однако все варианты предстоящего разговора с Годуновым, какие продумывал Скуратов, не пригодились не у дел. Борис Годунов, приехав по приглашению главного палача опричнины, хотя мог бы и не делать этого, не задержался с визитом. Пришёл без боязни. На вопрос, догадывается ли он, ради чего приглашён в Слободу, ответил с ухмылкой:

   — Что не в пыточную, это уж как пить дать. В пыточную так любезно не зовут. А вот отчего тайность и срочность — обскажешь, надеюсь.

   — Поведаю. Только сперва напомню мудрость вековую: от сумы и тюрьмы не зарекайся.

   — Верно. Как Бог рассудит. Но я готов послушать тебя, коли нужда есть, идти рядом с тобой, Григорий Лукьянович, либо в помощниках твоих. Я не могу не уважать знатности рода твоего — рода Гедеминовичей. Можешь мне довериться полностью.

Раскусил, бестия.

   — Тогда так: на первых порах — в подручных. Если удачно пройдёт то, о чём тебе сейчас скажу, станем единым целым, — подумав, добавил: — Вместе с племянником моим Богданом Бельским, которого моими стараниями царь уже приблизил к себе. Приблизит и тебя.

   — Но на пути могут встать Басмановы, Вяземский и Грязной. Они ненавидят меня.

   — Ишь ты! — невольно воскликнул Малюта Скуратов, затем уже с присущим ему спокойствием ответил: — Нам надлежит убрать их с дороги в первую очередь.

   — Замах — рублёвый. Иван Васильевич души в них не чает.

   — Верно. Оттого гнев его будет страшней страшного. У меня есть соображения. Давай их обсудим. Может, и ты что-либо добавишь для верности.

Главное в плане: оболгать царёвых любимцев, убедить, будто они — крамольники. Заодно с Пименом замышляли покушение на государя. Будто они и весть о времени охоты на медведя дали исполнителям заговора; они и вывели на тропу, по которой непременно должен был поскакать Иван Грозный к месту травли медведя; они, мол, надеялись, призвав короля Сигизмунда владеть Русской землёй, стать его наместниками, а со временем сбросить и иго короля.

   — Невероятно! И — нелепо.

   — Чем нелепей и невероятней, тем больше поверится. У меня есть на примете клирики, которые иод пыткой подтвердят, что имели связь с ними по приказу архиепископа Пимена. В пыточной признаются. После чего — конец им.

   — Вот этого делать не стоит. Лучше будет, если прежде с ними договориться: они — нужное слово; им — жизнь в монастыре. Со временем — настоятелями.

   — Но вдруг Иван Грозный пожелает самолично допросить их?

   — Следов пыток оставим достаточно. А помиловать? Не может он не помиловать. Движение же от чернецов до настоятеля — в наших руках. Зачем заботить государя этими мелочами?

Они долго ещё обсуждали, на кого направить острие своего коварного удара, кого просто пристегнуть для массовости с тем, чтобы в самый последний момент государь проявил якобы милость и даровал им жизнь; обдумывали основательно, как провести сами казни, чтобы ужаснуть весь народ, напоить досыта царя кровью так называемых предателей; причём, конечно, понимали, что после всего этого не могут не возненавидеть царя не только князья с боярами, но дворяне, купцы и даже простолюдины.

Впрочем, о простолюдинах — зряшняя мечта. Им-то какое дело до возни в Кремле? Им хоть бы пёс на троне, лишь бы яйца нёс.

Остался один вопрос. Ради предусмотрительности. Его задал Борис Годунов:

   — Не заподозрит ли Грозный неладное, вдруг спросит, почему именно я оказался в твоих подручных? — ответа, однако, Годунов ждать не стал. Сам предложил ловкий ход: — Я нынче же в Москву возвращаюсь, через день-другой — ты тоже в Кремле. К Фёдору Ивановичу с поклоном. Прошу, мол, в Слободу. В пыточную. Очень, мол, важные признания готовы дать чины Новгородского архиепископского клира, но просят гарантии жизни от имени государя. Или, по меньшей мере, от одного из его сыновей.

   — Но разве Фёдор-богомолец согласится в пыточную?

   — Нет, конечно. Я так вступлю в разговор, что он с благодарностью пошлёт меня вместо себя.

Так оно и получилось. Фёдор Иванович принялся истово креститься, услышав предложенное Малютой Скуратовым.

   — Свят! Свят! Разве позволительно пытать служителей божьих?! Господь Бог взыщет.

   — Но интересы державные? — возвышенно изрёк Годунов. — Бог не осудит праведную кару.

   — Нет, нет. Не могу.

   — Не осерчал бы державный отец твой? — с тревогой в голосе спросил Годунов.

   — Нет и нет.

   — Тогда позволь принять на себя грех. Засвидетельствовать признание и от твоего имени даровать им жизнь?

   — Спаси тебя Бог, благодетель.

Вот теперь можно было без оглядки засучивать рукава и — в Александровскую слободу. Зашлась она в мученических воплях, в скрежете упрямых зубов, в приглушённых гордых стонах. Пытали так ловко, чтобы получить нужное слово, но всех оставить живыми до приезда Ивана Грозного, который мог изъявить желание послушать признания самолично при повторных пытках.

Список так называемых заговорщиков и изменников рос не по дням, а по часам. Вскоре в изменниках числилось более трёхсот человек. Его и преподнесли Ивану Грозному. Вопреки ожиданию, он не стал перепроверять. Особенно, когда узнал, что Годунов участвовал в пытках, подменив собой благостного сына Фёдора. Только о милости клирикам высказался неопределённо:

   — Питайте хорошо, устройте удобно, но держите под стражей неусыпной, — помолчав немного, спросил: — А как казнить крамольников, продумали?

   — Да, мой государь, — с готовностью ответил Малюта Скуратов. — В Китай-городе на Торговой площади. В единый день — всех. Если изъявишь волю, поручи мне подготовку. В помощники мне — Богдана Бельского и Бориса Годунова.

   — Всех в один день?! Славным будет урок не только для тайных крамольников, ещё не раскрытых, но и для потомства ихнего. Подумают, прежде чем заговоры чинить!

Двадцать восьмое июля. Разгар лета. Разливанное море ранних овощей. Торговые ряды ломятся от их обилия. Народу — не протиснуться. И вдруг... Тревожный ветерок понёсся от палатки к палатке: опричники приближаются. С ними — артели плотников. Не коварство ли какое очередное. От них добра не жди.

Когда же почти вплотную к торговым рядам застучали топоры и стали выстраиваться в ряд виселицы с помостами, когда на бричках привезли колоды и палачей в красных рубахах, торговцы не стали даже закрывать лавки или убирать лотки, понеслись прытко всяк к своему дому, а приезжие — к своим бричкам, чтобы поскорее покинуть Москву, где готовилось что-то страшное. Торговые ряды, да и вся площадь стремительно опустела. Люди, кажется, посчитали, что Иван Грозный намеревается покончить с Москвой, перенеся стольный град в Александровскую слободу, а потому затворялись ворота и калитки, а многие горожане укрывались в подвалах и погребах.

А на площади тем временем выстроились в ровный ряд больше двух дюжин виселиц, на помосты, кряхтя, затаскивали дубовые колоды, а чуть в стороне разгорался костёр под треногой с котлом воды, и тут же укладывались самые страшные орудия пыток.

Вскоре артели плотников и брички покинули площадь, и остались на ней только опричники и палачи в красных рубахах, с топорами у ног.

Фроловские ворота давно распахнуты. Воротники, во всей красе своей кольчужной формы, стоят бездвижно в ожидании выезда царя Ивана Васильевича. Вот, наконец, он сам. На своём скакуне белом в яблоках. Рядом с царём его сын Иван — на буланом. Следом — свита опричная, красуется на вороных конях и сама вся в чёрных одеждах. Что туча грозовая на сносях.

Скоморохи справа и слева бьют в бубны, верезжат на сопелках, кривляясь.

За свитой — стройные ряды опричной тысячи, а за ней — более трёхсот истерзанных, измождённых несчастных, которые едва-едва передвигают ноги, понимая, что их ведут на позорный убой. Совершенно безвинных. Вернее, виноватых лишь в нелюбви к ним Малюты Скуратова и Бориса Годунова.

Замыкала торжественно-печальное шествие вороная полутысяча опричного полка.

Царь вроде бы не замечает пустынности площади, горд придумкой, которую считает своей, предвкушает торжество речи перед москвичами, в которой он пояснит вынужденность подобной строгости; всё бы ничего, да только вдруг у него словно спала пелена с глаз, и царь увидел — площадь-то пуста.

Взъярился. Велит сыну Ивану:

   — Бери полк! Гони люд со всех дворов сюда! Если кто заупрямится, плётками стегать!

Вскоре, однако желая быстрей начать спорей кровавый пир, сгорая от нетерпения, сам поскакал по улицам, призывая явиться люд московский на площадь, спешить, ничего не опасаясь.

Обречённые всё это время стояли понуро. Они готовы были уже ко всему. У них одно на уме: скорее бы конец нечеловеческим мучениям.

Площадь заполнялась быстро. Обывателю что? Его не тронут — вот это самое для него важное; полюбоваться же невиданным зрелищем — грешно ли? Так и надо крамольникам, собравшимся положить Россию к ногам короля Сигизмунда.

Глашатай прокричал о желании царя Ивана Васильевича молвить слово, и москвичи притихли.

   — Народ мой любезный! Увидишь сейчас муки и гибель изменников. Их я караю!

Царь говорил добрых четверть часа, перечисляя вину выведенных на казнь, да так убедительно, что когда в конце речи вопросил: «Ответствуйте, праведен ли мой суд?» — площадь ответила почти единодушно:

   — Живи многие лета, государь.

Видимо, смягчило сердце Ивана Грозного это единодушие, и он отпустил с миром около двухсот человек — они ещё не успели смешаться с толпой, как опричники подтащили к ногам царёва коня тайного советника Висковатого. Тайный дьяк начал читать пункты обвинения, ставя точку после каждого ударом по голове Висковатого, — тот вроде бы покорно сносил удары, но стоило только дьяку закончить читать обвинения, как тут же Висковатый распрямился.

   — Клевета! Наглая клевета! — воскликнул он. — Земной суд не внемлет истине, но есть суд Божий! Он воздаст мучителям по их заслугам!

Малюта Скуратов зажал ему рот ладонью, затем, выхватив нож, отрезал ему ухо, а его подручные тут же изрубили бывшего тайного советника и любимца царя на куски.

Подвели казначея Фуникова-Карцева. Дьяк тотчас начал читать приговор, но Фуников, не дослушав его, поклонился царю низким поклоном и вроде бы с покорностью заговорил:

   — Кланяюсь тебе, государь, последний раз на земле, моля Бога, да примешь ты в вечности праведную мзду по делам своим.

Фуникова окатили кипятком, затем ошпарили ледяной водой, и так чередовали изуверство, пока он в нестерпимых муках отдал душу свою Господу Богу.

Больше приговоров не зачитывали: обожглись. Вешали, рубили, прожигали сердца накалёнными до белизны железными прутьями, рвали клещами тела обречённых до самых до костей — стоны и вопли витали над площадью, не прерываясь ни на миг.

Знавшие увлечения царя-батюшки, его необычную любовь к Вяземскому и особенно отцу и сыну Басмановым, удивлялись, отчего не видно их ни в числе обречённых, ни рядом с царём, ни среди палачей? Да просто их уже не было в живых. Конец их оказался достоин злодеяний, ими свершённых. Вяземский, сам наслаждавшийся пытками им же оклеветанных, попав в руки Малюты Скуратова, испустил дух во время первой же пытки. Ещё назидательней смерть Алексея Басманова: по воле Ивана Грозного его убил собственный сын Фёдор ради спасения своей жизни. Увы, царь не пощадил и отцеубийцу.

Имена всех казнённых в так названную пятую эпоху душегубства не сохранились. Известны только знаменитые: славный воевода князь Пётр Семёнович Оболенский-Серебряный, двадцать лет побеждавший и татар, и литву, и немцев, принял гордо мученическую смерть. Тогда же были казнены думный советник Захарий Иванович Овчина-Плещеев. Далее: Хабаров-Добрынинский, один из богатейших сановников; воеводы Иван Воронцов, Василий Разладин, Кирин-Тырков, Андрей Кашкаров, Михаил Лыков — всех разве перечислишь. Только Колычевых казнено до дюжины, а одного из них, князя Ивана Шеховского, Иван Грозный собственноручно убил булавой. Казнены были многие князья Ушатые, Заболтские, Бутурлины.

Утолив свою жажду крови, царь с ближними своими слугами и сыном Иваном поскакал в дом Висковатого, жена и дочь которого славились красотой. Вдоволь насмеявшись над слезами осиротевших, Иван Грозный потешился с вдовой, дочь же сироту отдал сыну.

Опозоренных, сослали их в монастырь, где они скончались от горя и позора.

Весьма доволен успехом Малюта Скуратов, хотя не всех, кого он намечал, удалось убрать с дороги к трону. Особенно опасным для себя считал Малюта князя Михаила Воротынского и его брата Владимира. Как ни пытался Малюта оклеветать их, даже с помощью Тайного дьяка, царь в ответ лишь сослал Михаила Воротынского с семьёй в Белоозеро, а Владимира даже не лишил воеводства своим полком. Стало быть, нужно продолжить гонение на братьев, пока не будет достигнут конечный результат.

Вновь, в какой уже раз, собралась на тайную вечерю тройка «борзых». Искали самый верный путь низвержения Воротынских.

Его в конце концов подсказал Борис Годунов:

   — Не может такого быть, чтобы не было при Воротынских у Тайного дьяка своего глаза. И ещё моё мнение: не стоит гоняться за двумя зайцами — определим для начала одного.

   — Естественно, Михаила, — сразу же отозвался Малюта Скуратов. — Его свалим, брату тоже не поздоровится. С Тайным дьяком я сговорюсь. Поделится он своим глазом и ухом. Если захочет спокойно жить и работать. Или не знает он, что Грозный на меня свалил и сыск и расправу?

   — Только приманку нужно дать основательную соглядатаю, — вставил своё слово Богдан Бельский. — Чтоб заманчиво было поступать так, как нам угодно.

   — Верно. Дворянство пообещаем.

   — Обещанием сыт не будешь, — возразил Борис Годунов. — Лучше, если будет подписанная грамота царём. Условие же такое: он исполняет наше задание, ты, Малюта, ему — грамоту о дворянстве. Не ранее того.

   — Устрою. Как только царь возвратит из ссылки князя Михаила Воротынского, подпишет Грозный грамоту ради глаза моего при Воротынском. Будем ждать.

Ещё по кубку осушили, ещё и ещё, и тут Малюта Скуратов вовсе осмелел:

   — Пора бы и за самого Грозного взяться. И за сыновей его. Особенно за Ивана. Пора.

   — Посильно, если не растопыренными пальцами тыкать, а единым кулаком бить, имея одного за старшего брата, а то и за отца, — согласился не медля Борис Годунов, а Богдан Бельский спросил, не очень поняв на хмельную голову:

   — А кого станем почитать за отца? — потом, спохватившись, добавил: — Считаю самым достойным Григория Лукьяновича.

   — И моё мнение такое же. Я уже говорил Малюте, что по роду своему он — первый. Он — Гедеминович!

   — Я тоже Гедеминович! — неожиданно вырвалось у Богдана Бельского, но, как позже выяснилось, вовсе не случайно.

   — Верно и это. С этим не поспоришь, — согласился Борис Годунов. — Но ты — племянник, а Григорий Лукьянович — дядя.

   — Да я и в мыслях не держу главенствовать.

Не добавил — «пока». Аппетит приходит во время еды. Только Богдан Бельский ещё не приступил к настоящей трапезе.

   — Имею план. На ваше суждение, — продолжил Борис Годунов, вроде бы не обращая внимание на признание Бельского. — Я в ближайшее время, если Бог даст, стану шурином царевича Фёдора. Жениться он собрался на моей сестре Ирине. Получится — я в семье царёвой. Многое тогда смогу на себя взять. Приспособлюсь зельем опаивать Иванов, отца с сыном. Не торопясь. Чтоб без подозрений.

   — А Фёдора?

   — Блаженный он. Кто его всерьёз может принять?

Ого! Не так прост Годунов. Только играет ловко роль подручного, почитающего род Гедеминовичей. И о том, что женить свою сестру на Фёдоре собирается, помалкивал. И то сказать, ни роду ни племени, а уже в царской семье. Уже у трона. Хитёр, бестия. Фёдора Ивановича оставляет для себя. Тот — царь, а он, Годунов, — правитель.

Невольно вырвался вздох у Малюты Скуратова: в его планы подобный расклад не умещался.

«Ничего, день нынешний не без завтрашнего».

Пауза затягивалась. Но выход найден: Малюта Скуратов поднял кубок с фряжским вином.

— Осушим до дна! За мудрое слово Бориса Годунова. Ему исполнять им задуманное. На мне — более решительные меры. Пуля рушницы или отравленная стрела — мои усилия. Тебе же, племянник мой, пока не вмешиваться. По молодости своей можешь опрометчиво шагнуть. Ты от меня — ни на шаг. Каждое своё действие обсуждай со мной.

Согласился Бельский, хотя и кольнула обида: на обочину отодвинули, не спросив его согласия.

«Ничего. Пока по обочине, а там видно будет. Дорога длинная впереди».

За общее дело вроде бы выпила дружная тройка, за главенство Малюты Скуратова, всеми признанное, на самом же деле каждый пил за свой собственный интерес. Вот так и пойдут они дальше по жизни, вроде бы плечом к плечу, но каждый своим путём, им самим избранным.

Для себя Малюта Скуратов чётко определил цель: возвышать свой авторитет в полках опричном и царёвом, убирая всех возможных и даже предполагаемых конкурентов на престол, а к решительным шагам перейти в первом же походе, который возглавит сам царь Иван Грозный. У него уже были отобраны исполнители задуманного. Они пока как сыр в масле купались, не ведая никаких забот, и только неустанно упражняясь в стрельбе из лука и рушниц.

Удобнее всего для осуществления своих планов, как считал Малюта Скуратов, было бы, если Иван Грозный поведёт рать на Оку, дабы встретить большой поход крымского хана Девлет-Гирея, о подготовке которого крымцами от лазутчиков давно уже получали достоверные сведения. Ему даже удалось уговорить государя возглавить Окскую рать, и Грозный вместе с опричным полком выехал в Серпухов.

Малюта потирал руки, предвкушая удачу, но не бездельничал: он послал встретить Девлет-Гирея своего верного слугу, чтобы сообщить о месте нахождения царя Российского, под рукой которого только один полк, остальная же рать разбросана по приокским городам и переправам через Оку. Мудрый расклад. Узнает крымский хан такую новость, и окажется Грозный в его руках, непременно окажется. Тут и конец его царствованию.

Увы, Девлет-Гирей не поверил перебежчику. Да и шёл он на сей раз не большим походом, который намечал только на следующий год, а решил совершить неожиданный крупный стремительный набег на Москву. Задерживаться под стенами Серпухова он не имел желания, посчитал к тому же, что ему подсовывают ложные сведения, чтобы выиграть время для организации обороны Москвы.

Иван Грозный успел выскользнуть из Серпухова и в страхе добежал до Вологды, тут же вернул из ссылки князя Михаила Воротынского, поручив ему оборону своих южных украин. Он, уверенный, что большой поход всё же будет, заранее уехал в Великий Новгород для якобы разрешения спора со шведами.

Малюта Скуратов, понятное дело, был при царе, но без всякой надежды что-либо предпринять: переговоры шли мирно, шведские послы безропотно сносили унижения, принимая вроде бы всерьёз все требования Ивана Грозного, все его обвинения в адpec короля — они даже обещали, что их король не станет больше воевать Эстонию, и даже не возразили, когда Иван Грозный потребовал, чтобы Швеция стала его подданной, а царь Российский помимо других титулов именовался бы Шведским, а герб Швеции вошёл составной частью в герб Российский.

Обоснование удивления достойно: шведы испокон веков варяжили у славянорусских князей целыми дружинами, находясь даже в их подданстве, теперь же настало время подобное положение вернуть.

Послы шведские стремились поскорее покинуть Великий Новгород, ибо они были хорошо наслышаны о нраве русского царя: захочет, затравит медведями, и какой с него спрос? Король явно сейчас не пойдёт на Россию войной, защищая честь своих послов, постарается переждать какое-то время. До выгодного для себя момента. Знал король шведский, что никому из королей католической Европы не хочется отдавать Ливонию России, и заигрывание с Иваном Грозным — явление временное, потому укреплял договорами свою позицию, получая поддержку для увеличения своего войска. Вскоре тон его переписки с Грозным резко изменился. На вопрос Ивана Грозного, когда прибудут послы из Стокгольма для подписания условий, прежде согласованных, король Швеции ответил резким отказом. Он писал, что никогда послы его не приедут в ту землю, где принятое право общения со странами свободными не соблюдается, где послов принимают за своих подданных — на рабских правах. Король, правда, соглашался вести переговоры о мире, только как равный с равным и при условии, чтобы российские послы прибыли бы в Стокгольм или, в крайнем случае, на границу: на реку Сестру.

Не дожидаясь, однако, ответа на своё грубое послание, шведский король нарушил перемирие. Пополнив своё войско тремя тысячами наёмных шотландцев и двумя тысячами англичан, тоже наёмников, он направил его в пределы Эстонии. Иван Грозный и воеводы его не были застигнуты врасплох. В Великом Новгороде ополчились восемьдесят тысяч российских ратников, ожидавших царского слова, но царь не стал передавать приказ войску через своего гонца, а сам поскакал в Великий Новгород. Конечно, не без настойчивого влияния Малюты Скуратова.

Наёмники, шведские воины да и сами эстонцы вовсе не ожидали появления русских полков. Они праздновали и встречу с шотландцами и англичанами, радуясь тому, что те смогут защитить их от Ивана Грозного, и, не чувствуя никакой опасности, во всю ширь веселились на святках — так совпало. Вот и получилось, что передовые отряды русского войска встречали в замках дворянских и городках не сопротивление, а пиры с залихватской музыкой и плясками.

Никого, как и повелел Иван Грозный, в том походе не щадили. Секли всех поголовно, военной добычей считая не только богатство замков и городков, но и убогие крохи сельских фольварков.

Сопротивления не встречали до самого замка Виттенштейна, где горстка шведов и наёмников (в отписке Разрядного приказа названа численность: пятьдесят) при поддержке успевших укрыться в крепости земледельцев и ремесленников подготовилась к обороне.

Героизм отчаяния: лучше смерть в бою, чем смерть покорная, от безжалостного палаческого меча.

Штурм, осуществлённый без должной подготовки, с марша, не оказался успешным. Вынуждены были отхлынуть мечебитцы, оставив под стенами замка множество своих товарищей. Когда о неудаче доложили Ивану Грозному, тот вскричал:

   — Что?! Там целая шведская армия?! Я сам возглавлю своё войско!

Малюте Скуратову только того и надо: замок падёт, Иван Грозный, торжествуя победу, въедет в крепость насладиться кровавой бойней, вот тут, в неразберихе, просвистит стрела — калёный болт самострела.

Штурм возобновился сразу же, как только к замку приблизился государь: воевод уже известили о недовольстве Грозного, поэтому они повели свои полки на замок сами, и всё же бой начался безуспешно и затягивался. Никак не удавалось хотя бы в одном месте взобраться на стену ловкому смельчаку, и вот тут Малюта Скуратов, подгоняемый нетерпением поскорее исполнить выношенное многими годами и ловко, как он считал, подготовленное, попросил царя:

   — Разреши вдохновить наших воинов?

   — С Богом, — ответил царь любимцу и неоднократному своему спасителю. — С Богом.

К стене в это время подносили пару новых лестниц, наспех сколоченных посохой из разбираемых домов и изгородей.

   — Ставь сюда, — скомандовал Малюта Скуратов и указал места справа и слева от угловой башни, а когда лестницы приткнули к стене, крикнул зычно своим телохранителям: — Вперёд, братцы.

Полез и сам вверх уверенно прикрываясь щитом от летящих сверху камней и кирпичей.

   — Следом за ним — чёрная опричная сотня, его телохранители. По левой от башни лестнице — тоже опричники. Уверенные в себе. Привыкшие к тому, что им всё удаётся под водительством храброго и удачливого их вожака.

Полусотня самопальщиков беспрерывно осыпала защитников этого участка стены пулями из рушниц, ещё одна полусотня сыпала ливнем калёные болты из самострелов.

Споро карабкается Малюта Скуратов вверх. Вот уже можно ухватиться за край стены, вот можно встать на неё во весь рост, отбив акинаком нацеленный удар меча, вот и второй швед падает с рассечённой головой, а вот уже справа и слева от Малюты вскакивают на стену храбрецы — пошла потеха, и всё больший участок стены переходит в руки опричников.

Доволен Малюта Скуратов, и всего-то на одно мгновение расслабился, как обычно после удачного допроса в пыточной, когда вымучено нужное для него слово; увы, этого оказалось достаточно, чтобы пущенная из бойницы башни стрела из арбалета почти в упор впилась в незащищённый ни кольчугой, ни бармицей кадык — пошатнулся Малюта, один из телохранителей кинулся к нему, но был тоже сражён стрелой. Они оба, в обнимку, полетели со стены.

Крик радости в угловой башне, весьма ободривший обороняющихся. В ответ — остервенелая злоба любимцев Малюты, которые жили за его спиной припеваючи, грабили, убивали и насиловали — пошла яростная рубка. Силы, однако, слишком неравные: чёрные опричники лезли и лезли в малый продух на стене, расширяя его, а погибающих шведов, шотландцев, англичан и эстонцев заменить было некем.

Впрочем, счастлив тот, кто из защитников погиб в этой рубке — оставшимся в живых пришлось проклинать Бога, что не дал он смерти в честном бою.

Царь, узнавший о смерти своего главного палача, велел принести его и поклонился герою. Поцеловал в губы и закрыл его начавшие стекленеть глаза. Не ведал Грозный, что готовил ему его любимец и спаситель. И не узнает никогда. Его страшный роковой час ещё не пришёл. Он ещё не всё сделал, что было определено ему судьбой.

Иван Грозный решил отомстить. Жестоко. Велел, распрямившись и грозно сверкнув очами:

   — Передайте всем: шведов и наёмников не сечь! Брать живыми. Всех остальных — под корень!

Более двух дюжин — почти все израненные, в помятых доспехах — оказались пленёнными. Их подвели к Грозному.

   — Вы слышали о геенне огненной в аду?! Для вас наказание Божье настанет на грешной земле!

Из свежесрубленных лесин устроили большой помост, огородили его железными прутьями, и в эту самую клетку напихали всех приговорённых к лютой смерти. Под помостом разложили кострище из сырых дров. Неспешно начал разгораться огонь от сырой же бересты.

Достойная тризна по кровожадному палачу!