Игумен не вышел встречать опального иерея Сильвестра, сосланного в Соловецкий монастырь. Более того, он, сказавшись занятым, назначил с ним встречу только на следующий день и то если выкроит время. И всё это не потому, что за пару недель до приезда иерея монастырь посетил посланец Ивана Грозного, который передал строгий приказ государя относиться к Сильвестру не как к иерею, а как к чернецу, определив ему самую сырую и тёмную келью и назначив унизительное послушание.

Но не в царёвой воле было дело — причина холодности настоятеля монастыря в ином: он считал Сильвестра отступившим от канонов служителя православия ради светской власти и тщеславия. Служители Христа — духовные пастыри, а не власть подпирающие. Особенно такую, что на злодействе построена. Более того, настоятель Соловецкого монастыря считал Сильвестра вместе с Адашевым родоначальниками опричнины, ярым врагом которой был сам. И тут игумен во многом был прав: именно преобразования, связанные с заменой в управлении страной боярства дворянством, подвигли Ивана Грозного (под нажимом избранных дворян, окруживших трон жадной стаей) к опричнине.

Сильвестр же воспринял подчёркнуто небрежную встречу не столько с обидой, сколько с недоумением.

Игумен Филипп слыл умным и весьма деятельным настоятелем, считался лучшим из всех настоятелей. За годы своего управления Соловецким монастырём он превратил пустынные острова в обжитые земли с добрыми причалами и дорогами, ведущими от них, чтобы грузы и рыба, поступающие на острова, можно было легко доставить к нужному месту. Достаточно настроено было и промысловых судов. Начали действовать соляные варницы, прежде совсем заброшенные, и на островах кроме монастыря и его скитов появились добротные, весьма зажиточные сёла, многие из которых даже не были приписаны к монастырю. Немногие, в том числе Сильвестр, знали, что, кроме деятельного управления игумена, процветанию монастыря и самых Соловецких островов способствовали крупные взносы царя Ивана Грозного, благоволившего Филиппу.

«Боится потерять благосклонность кровопийцы? — заключил Сильвестр. — Неужели и у него алчность взяла верх над духовностью?»

Ещё одна причина чваниться, по предположению Сильвестра, — знатность. И в самом деле эти служители церкви находились на разных сословных ступенях. Кто он, Сильвестр? Простой иерей, своим умом и своей настойчивостью достигший и этого чина и приближения к царю. А кто Филипп? Князь Колычев Фёдор Степанович. А род Колычевых издревле перворядный. Порвал он с мирской жизнью в юные годы из-за несправедливой опалы его ближних родственников, решив подвижничеством и молитвами исправлять жестокие нравы правителей. И не только их.

«Молится за спасение грешных душ других, сам же тешит свою гордыню?»

На следующий день, после обедни, игумен всё же соблаговолил позвать Сильвестра, прислав за ним служку. И тот серьёзно так:

   — Поспеши. Настоятель с нетерпением ждёт тебя в своих палатах.

Какое лицемерие! Если бы спешил встретиться, давно бы позвал, а то и сам пришёл в келью. Однако медлить Сильвестр не стал и уже на ходу обдумывал первую фразу. Когда же вошёл в помещение, названное служкой палатами игуменскими, забыл всё, к чему готовился. Он предполагал увидеть роскошь, а оказался в почти обычной монашеской келье, только немного больше размером и посветлей. Лежанка — жёсткая, покрытая домотканым одеялом, столик возле изголовья со стопкой канонических книг, и только в красном углу поблескивают золотом и самоцветами оклады икон в ярком свете лампады и толстых восковых свечей.

«Свечи по случаю приёма?»

Перекрестился, приклонив колено перед иконостасом, прошептал: «Прости, Господи, мя грешного». Только после этого, распрямившись, Сильвестр обратился к игумену:

   — Благослови, князь, на житьё в обители твоей чернецом грешным. Определи послушание.

Вроде обухом по голове это обращение к нему «князь», но Филипп всё-таки сдержал обиду, однако от намеченной беседы отказался.

   — Благословлю, подумавши. Пока же успокой мятущуюся душу свою тихими молитвами. Ступай.

И Сильвестру это «ступай» словно укол шила в зад.

«Как рабу или слуге безмолвному: ступай!»

Вот так началась их долгая дружба. Не вдруг, конечно, они поняли друг друга. Первый шаг к откровенному обмену мнениями сделал игумен Филипп. Через пару дней он пришёл в келью Сильвестра. Осенив его, а затем и себя крестным знамением, спросил, устроившись на лавке:

   — Отчего повеличал ты меня князем?

   — По всему видно, не порвал ты с мирским, не подавил родовой гордыни. Игумен рода княжеского выйдет ли встретить иерея безродного?

   — Вон ты о чём?

   — Иное можно предположить: приветив опального, можно потерять благоволение Ивана Грозного, остаться без его вкладов.

Долго молчал настоятель. Наконец, вздохнув и осенив себя крестным знамением, пробурчал:

   — Прости, Господи, его, грешного, ибо не знает, что творит. — Игумен ещё немного помолчал, и вот — заговорил. Спокойно. Уверенно. — Взносы царёвы — в пристанях и судах для рыбаков, в новых деревнях, в добрых дорогах от пристаней к ним, и ни копейки для меня или даже для монастырской братии. Мы живём по завету Христа нашего: по зёрнышку клюём и тем наедаемся. Не взят монастырём ни один вклад, особенно земельный, где бы ни оставляли его на помин души богатеи грешники. У меня же, кроме кельи, в какой ты по незнанию своему обидел меня, ничего нет. Поживёшь с нами, приглядишься, поймёшь многое. Вот тогда и судить сможешь праведно.

   — Отчего же — чванство?

   — Не чванство, но неприязнь. Ты переступил духовность священнослужителя, в сутане служа мирским страстям.

Время настало помолчать Сильвестру, осмысливая сказанное игуменом Филиппом.

   — Господи, вразуми! — выдавил из себя, перекрестившись, Сильвестр и ответил вопросом: — Когда я был у трона, казнил ли хоть одного царь Иван Васильевич, перед тем лютовавший, как и теперь лютующий? Что ответишь? Помалкиваешь? И то сказать, правда она всегда — правда. В мирской славе, в стяжательстве меня тоже не обвинишь. Нет у меня ничего, кроме одеяния иерейского. Ни дворца, ни земель немереных. Что Господь Бог посылает, тем и доволен.

   — Опричнина не по твоему ли совету? По злому умыслу, по верхоглядству ли, не столь важно. Вы с Алексеем Адашевым — крестные отцы невообразимого: Россия надвое разрублена, царь Грозный распоясался донельзя, руки его в крови по самые по локти! Священникам запретил молить о помиловании!

   — Извратить можно всё. Довести до крайности. Наши советы разумны для управления державой.

   — Дорогу в ад мостили благими намерениями?

Слово за слово — позиции Сильвестра и Филиппа исподволь просвечивались, взаимных обвинений становилось меньше, они всё более и более понимали, что ратуют за одно и то же, что твёрдо стоят на стороне нестяжательства, резко осуждают Ивана Грозного за кровожадное правление и его скоморошество, особенно же за попрание священных прав церкви судить себя только своим судом, и оба против вмешательства в дела духовных пастырей, и более того, против наделения государем себя правом не только судить служителей Господа своим судом, но даже мучить и казнить их, что особенно несносно.

В одном они не сходились: по-разному понимали роль пастырей в жизни общества, то есть всех без исключения сословий. Игумен Филипп стоял на том, что только смиренными молитвами, подвижничеством и проникновенным словом можно и нужно священнослужителям и монахам исправлять нравы верующих. Сильвестр утверждал иное: не одними молитвами и проповедями наставлять прихожан, особенно правителей, на путь истинный, но и твёрдостью, используя все формы воздействия, какими располагает церковь.

— Придай анафеме Ивана Грозного на Соборе иерархов Русской православной церкви, разве смог бы так распоясаться наш царь? Разве позволил бы себе вывести многие сотни на площадь для мучений и казни? Разве скоморошил бы, оплёвывая священные каноны? Разве травил бы медведями служителей Христовых?! А угроза проклятия? Именно этой угрозой смирил я юного Ивана, готового растерзать сотни, а то и тысячи совершенно невинных, искренне веривших, что они свершили праведный суд над поджигателями Москвы.

Долго длился тот первый разговор, за которым последовали еженедельные беседы двух умных и честных людей, болевших за всю страну, и постепенно, приводя весомые факты, Сильвестр убеждал Филиппа взглянуть на роль церкви с позиций деятельного её влияния на нравственный климат в России, особенно же в правительственных кругах, у царского трона и на самом троне. Не обходили они вниманием в своих беседах и насущные в то время вопросы церковной неурядицы — борьбы стяжателей с нестяжателями; и справедливо считали, что идёт та борьба не только за канонический порядок, а в основном за чины в церковной иерархии; да и борьба сама — это дело не только чисто церковное, но и вселюдное, поскольку направлена и на более справедливое распределение всех доходов между сословиями, а также против крепостничества, которое год от года, от правителя к правителю всё более утверждалось и уже будто бы воспринималось, как естественное право одного притеснять многих себе подобных.

Утешали они себя такими беседами? Или надеялись со временем воплотить в реальность свои идеалы? Вряд ли? Они не верили в чудеса. Они понимали, что здесь, на Соловках, они упокоют свои души, и отдавали все силы на ещё лучшее устройство жизни монашеской братии и всех жителей островов.

Весть из Москвы о смерти митрополита Афанасия Сильвестр и Филипп приняли однозначно:

— Слава Богу.

Афанасий был ярым сторонником Иосифа Волоцкого, сплотил вокруг себя подобных себе стяжателей-иосифлян, а царю потакал во всём. Это он принял условие Ивана Грозного, вернувшегося из Александровской слободы для объявления о введении нового порядка — опричнины и запретившего церкви мешать ему своими просьбами о помиловании тех, кого он определил казнить.

Не все иерархи Русской православной церкви согласились с этим, особенно упорствовал архиепископ Казанский Герман, который, кстати, имел добрую поддержку. Согласись тогда митрополит на созыв Собора, России, вполне вероятно, был бы обеспечен иной жизненный путь, но Афанасий, преклонный годами, не пожелал борьбы, не дал согласия на Собор.

Бог ему судья!

Но кто теперь, после его смерти, будет рукоположен на архипастырство? Понятно, что это весьма интересовало Филиппа и Сильвестра — они оба строили догадки. Однако как только Сильвестр заболел, вселенские заботы для него отступили на задворки. И всё из-за простуды. Игумен и опальный иерей попали в шторм, посещая дальний скит на самом северном острове. Заряды налетали снежные, а Сильвестр не посчитал нужным укрыться даже в надпалубной надстройке, не в пример Филиппу, который спустился в тёплую каюту. Сильвестра продуло основательно, и после возвращения в монастырь он слёг в горячке. Ни травные настои, ни перечные и горчичные пластыри не помогали, иерей таял на глазах и через несколько дней скончался.

Отпевание. Похороны. Впервые монахи увидели своего настоятеля плачущим. Однако он всё же сдерживался при монастырских братьях, зато в своей келье рыдал навзрыд. Тоска не отступала долго, и он не воспринял как следовало бы весть о том, что Иван Грозный определил на митрополитство архиепископа Казанского Германа, хотя знал о его неприятии опричнины. Игумен Филипп даже не задал себе вопроса, отчего так поступает государь.

А Грозному из доносов Тайного дьяка и особенно Малюты Скуратова было известно о разногласиях Германа с Афанасием, и о том знал царь, что именно Герман настаивал на Соборе. Не мог Иван Грозный не знать и того, что Казанский архиепископ — противник стяжателей, стало быть, не почитает царскую власть божественной, не подсудной церкви и наверняка станет противником царю в его неограниченном праве судить рабов своих, казнить или миловать; и несмотря на всё это, Иван Грозный вызвал Германа из Казани в Кремль, а следом созвал архиепископов и епископов для подписания избирательной грамоты.

На что надеялся Иван Грозный? Покорить столь высоким постом строптивца, запрячь его в свою телегу, в то же время заставить всех поверить в то, будто он изъявляет усердие ко благу православной церкви, намереваясь дать ей достойного архипастыря.

К рукоположению Германа всё было готово: архиепископы и епископы уже собрались в Москве, избирательная грамота готова, сам Герман живёт в митрополичьих палатах. Он, долгое время не соглашавшийся принять столь важный сан, в конце концов дал согласие и готовился к посвящению.

Расчёт Ивана Грозного на перевоплощение Германа, однако, не оправдался. В беседе с ним перед самым Собором царь понял: горбатого могила исправит: архиепископ гнул свою линию. Говорил он о царе как об отце подвластного ему народа, о суде праведном и неподкупном на Том Свете, где всё берётся во внимание; не преминул упомянуть и о вечной муке в аду злобных грешников. И ещё — о христианском покаянии.

В задумчивости вышел Иван Грозный из палат митрополичьих, и тут как раз навстречу Малюта Скуратов.

   — Что расстроило тебя, мой государь?

Иван Васильевич пересказал разговор с Германом своему главному палачу и услышал в ответ:

   — Хочешь иметь второго Сильвестра, да ещё в таком сане? Он станет ужасать тебя, лицемеря, намереваясь овладеть тобой. Гони его, пока не поздно!

   — Ты, как всегда, прав. Вон его из палат архипастырских! Поганой метлой!

   — Мне исполнять?

   — А кому же ещё?

Изгнать — изгнали. Но долго ли церкви пристало оставаться без архипастыря? Вскоре выбор Ивана Грозного пал на настоятеля Соловецкого монастыря игумена Филиппа.

Трудно, почти невозможно ответить на недоумённый вопрос: почему? Царь только что казнил почти всех князей Колычевых, целые семьи извёл, и он наверняка предполагал, что те казни воспримутся одним из Колычевых не как благо; не мог не узнать Иван Грозный и о возникшей между Филиппом и Сильвестром взаимной приязни, об их долгих еженедельных беседах (царь не выпускал из виду ни одного из сосланных), и всё же остановил свой выбор на Филиппе.

Захотел вновь выставить себя перед Двором своим и всем народом беспристрастным правителем, который печётся о добром архипастыре для православных? Может быть?

В общем, верно современники отзывались об Иване Грозном, говоря, что он в своих поступках непредсказуем.

За Филиппом был послан пристав, которому не велено было говорить, чего ради вызвали игумена в Москву, и Филипп решил, что и для него, как почти для всех Колычевых, пробил последний час. Правда, не похоже всё-таки на опалу, ибо пристав проговорился, что приглашается игумен в Москву для совета духовного. Но Филипп, однако, словно предчувствовал, что не вернётся в свой монастырь живым — отслужил литургию, причастил всю братию и, поклонившись могиле Сильвестра, произнёс клятву:

— Что бы ни случилось, я не отступлюсь от нашей с тобой мечты, от идеалов, какие мы считали своим правом и своими обязанностями.

Только в Великом Новгороде игумен Филипп понял, что его ждёт великое: новгородцы встретили его дарами и мольбами, просили молвить царю слово о них, передать просьбу нижайшую, чтобы не разорял бы он впредь их города древнего, не лил бы христианской крови по прихотям своим.

Подобные встречи случились в Волочке, в Твери, в Клину, однако Филипп не мог твёрдо заверить, что исполнит их мольбы, ибо и сам не знал, чем окончится его поездка, что ждёт его в Кремле. Он отвечал неопределённо:

   — Если Господь Бог даст мне такую возможность, я буду твёрдо стоять за добро и милосердие, против зла и насилия.

С замиранием сердца и не со спокойной душой подъезжал он к Кремлю, ибо знал, как все тогда в России, непредсказуемость царя, крутого на расправу. Понимал, всё будет зависеть от первой встречи с Грозным, от духовного совета ему: будет ли в угоду кровожадности — один исход; поперёк ли злодейской необузданности — совсем иной, смертельно опасный. Тут хочется или нет, а станешь обдумывать своё поведение при встрече с царём, будешь подыскивать слова, какие предстоит сказать ему.

«Что же, двум смертям не бывать. Пусть даже лютая казнь, но не стану потатчиком козлоплясу и кровавому пиру».

Встретили игумена Филиппа перед Фроловскими воротами бояре и митрополичий клир. С почтением проводили в палаты Ивана Грозного. Тот, смиренно склонив голову, попросил:

   — Благослови меня, раба Господа Бога нашего, на душевную беседу перед рукоположением тебя на архипастырство.

Филипп благословил царя серебряным нагрудным крестом и спросил с удивлением:

   — Ты молвил об архипастырстве, как о решённом тобой, но не избранном на Соборе архиепископов и епископов православной церкви Руси святой? Так?

   — Ещё дед мой, Иван Васильевич, оставил за собой последнее слово при рукоположении митрополита, я же, уважая право, бытовавшее в Константинополе, преемницей которого стала Москва, намерен ввести подобное право и у нас: царь выбирает архипастыря, и царь его назначает. За Собором — согласие с волей царя.

   — Но император византийский считался и главой церкви.

   — Верно. И мы придём к тому же. Пока же у нас нет патриарха, мы пока — митрополия, но уже не под властью патриарха. Я решил сделать второй шаг, после деда моего, к патриаршеству. Ты пособишь духовным старанием успешному движению вперёд.

   — Дай мне подумать, государь, прежде чем дать тебе согласие. Я же не знал о твоих намерениях.

   — Хорошо, завтра жду после утренней молитвы.

И так, и эдак прикидывал Филипп. Самое лучшее для него — твёрдый отказ. А для православной церкви? А для России? Вдруг всё же сумеет он повлиять на царя, подвигнуть его к добру. Но как? Исподволь? Или сразу и твёрдо? Как в своё время поступил Сильвестр.

«Такую линию и возьму».

Наивность величайшая. Иван Грозный уже далеко не тот податливый юноша, кого припугнул проклятием Сильвестр, — заматеревший с годами, он не страшился ни Бога, ни черта, неукоснительно придерживаясь определённого направления: уничтожая Владимировичей, не понимая, что рубит сук, на котором сидит, что и в нём, тоже Владимировиче, есть малая кровь великого предка.

Линию поведения Филиппа при таком положении вещей можно назвать одним словом: подвиг.

Благословив Ивана Грозного нагрудным крестом на дела праведные, игумен Филипп без всякой робости и без всякого сомнения высказал свои условия:

   — Приму, государь, по твоей воле архипастырство, если ты откажешься от опричнины. Соедини Русь святую в единое целое, усмири кромешников, верни людям право жить без страха, служителям же Христа верни право молиться и молить за осуждённых, особенно определённых на казнь.

Нахмурился Иван Грозный — явный признак того, что сейчас самым лучшим словом будет слово: «Вон!», а скорее всего прозвучит: «В пыточную!»

Филипп готов был и к тому, и к другому. Однако случилось чудо.

   — Условия твои не приемлю. Прошу, смири гордыню. Даю время на раздумье.

Не выдворили Филиппа из палат митрополичьих, к удивлению почти всего двора и к великому неудовольствию стаи, окружавшей царя, хотя никто из них не пытался вмешиваться и влиять на царя. Бездействовал даже Малюта Скуратов, пока ещё не понявший истинные намерения своего господина, его тайное желание. Малюта не привык действовать наобум, как всегда осторожничал и выжидал время. И если в данный момент государь не приказывает заняться Филиппом, стоит ли лезть в пекло вперёд батьки?

Обошёл вниманием Иван Грозный Малюту, решив действовать иначе. Он, быть может, не отдавая себе отчёта, не хотел и на сей раз выглядеть гонителем добродетели, как им посчитают его, если он выгонит Филиппа из митрополичьих палат, как выгнал Германа. Царь подослал к игумену тех из иерархов церкви, кто искал мирской чести и раболепствовал перед ним, знал их хорошо. Особенно отличался в этом епископ Казанский Филофей. Вот с ним Иван Грозный и провёл тайную беседу, которой остался доволен.

   — Есть епископы, одобряющие твёрдость Филиппа, но они сопят в две дырки, не смея рта раскрыть, — рассказал Филофей. — Я же стою за постулат Иисуса Христа: «Богу — богово, кесарю — кесарево». Ты, государь, есть наместник Господа на подвластной тебе земле и не подсуден церкви. Наш долг, Божьих служителей, не осуждать твои поступки, а с почтением, с преклонённым коленом воздавать должное твоей Богом данной власти. Так считаю я, и меня поддерживают многие, верно мыслящие епископы и архиепископы.

Видимо, Филофей, говоря это, надеялся услышать от царя решительные слова: «Быть тебе митрополитом!» — но Иван Грозный сказал иное:

   — Ты и твои сторонники повлияйте на Филиппа. Убедите согласиться на митрополитство без всяких условий.

   — Убедим! — с жаром воскликнул Филофей, хотя сердце его, кажется, опустилось ниже живота от досады, от рухнувшей надежды.

Поначалу он намеревался выполнять своё обещание царю без особого усердия, ни шатко ни валко, но подумав, не нашёл в этом ладности. Если уж сразу не остановил выбор на нём, нужно добиваться своего усердием. Оценит его государь, когда поймёт, каков Филипп на самом деле, гусь лапчатый. И Филофей развернул бурную деятельность, плодя вокруг себя тех, кому было любо наслаждаться богатой, как сыр в масле, и в то же время беспечной жизнью, взирая с высоты своего духовного достоинства на суету мирскую, пусть и кровопролитную для паствы.

Нажим на Филиппа начался нешуточный. День за днём, сменяя друг друга, сторонники Филофея твердили ему одно и то же: повинись воле государя и прими архипасторство без всяких условий, дабы не гневить Ивана Грозного дерзостью, а влиять на него угождением, кротостью. Такое влияние станет успешней, более заметно подействует на его душевное состояние, за которым последует переход от злобства к милосердию.

Долг святителя, убеждали они, молиться и наставлять царя единственно о спасении души, а не в делах мирских.

Всё это как раз и было тем, против чего у них с Сильвестром горели души, о чём беседовали, к чему стремились, оттого Филипп не мог согласиться с настойчивыми советами иерархов церкви. И всё же он отступил. Как определил для себя: временно, чтобы, получив сан митрополита, смело проводить в жизнь свои идеалы, добиться деятельного влияния церкви на жизнь люда христианского и особенно, на поступки имеющих власть.

Он согласился подписать грамоту, в коей сказано было, что вновь рукоположенный митрополит даёт слово архиепископам и епископам не вступаться в опричнину государеву и не оставлять митрополии под предлогом, что царь не исполнил его требований и запретил вмешиваться в дела мирские.

Игумен Филипп подписал грамоту, и её тут же, как торжество своей победы, преподнёс Ивану Грозному Филофей, за что удостоился ласкового слова царя.

Через несколько дней — 25 июля 1566 года — Филиппа возвели на митрополитство. Подготовку к такому важному событию москвичи и царёв Двор восприняли разноголосо: иным казалось, что Филипп отступился, а победу торжествовал Иван Грозный, и стало быть, ничего хорошего не жди. Сторонники заволжских старцев, нестяжатели, даже приуныли, иосифляне же ходили гоголем.

Филипп знал настроение и тех и других, особенно торжество опричной стаи, окружавшей трон, и готовился, как и положено было по канону сразу после рукоположения, произнести проповедь, да такую, чтобы весь православный мир России понял его твёрдость в борьбе со злом и поверил в неё. Нет, он не станет нарушать подписанное соглашение с иерархами церкви, он не будет хулить опричнину и не станет давать советы, как управлять державой, то есть, как и обещал, не прикоснётся к светским делам правителя, он лишь станет говорить только о добре и зле, о духовной чистоте помазанника Божьего, о его нравственности. Он, конечно, вполне представлял, какие последствия могут за этим последовать, но решил без колебаний проводить именно ту линию, о которой они с Сильвестром мечтали.

Когда он начал проповедь, все честные патриоты, болеющие душой о благе России, а не о своей мамоне, воспряли духом, кромешники же заскрежетали зубами от злобы, пока бессильной.

Новый митрополит хотя ни разу не назвал имя Ивана Васильевича, но было понятно — именно для него проникновенные слова митрополита Филиппа. Он говорил о долге правителей быть отцами подданных, блюсти справедливость, уважать достойных и их заслуги. С особой строгостью зазвучала проповедь, когда Филипп заговорил о вреде державам, если к трону прилепляются, как банные листы, те, кто служит не отечеству, но страстям, кто хулит искренность, возносит достойных хулы.

Более всего, однако же, митрополит Филипп своей речью словно старался предупредить Ивана Грозного, сколь бренно земное величие; говорил вдохновенно о победах невооружённой любви, которые приобретаются государевыми благодеяниями и которые ещё славнее побед ратных. Подобное давно не звучало в этом храме. И в других тоже.

Все, кто находился рядом с Иваном Грозным, внимательно наблюдали за ним, не вспыхнет ли он гневом; но всем казалось, что царь внимает архипастырю с благоговением.

И в самом деле, проповедь невольно перенесла грозного царя в годы юности, когда он под влиянием добрых наставников, особенно Сильвестра и Адашева, вкушал истинную сладость доброго правления и, должно быть, теперь в душе его шевельнулось раскаяние. Такой вывод можно было сделать из того, что к радости всех честных людей царь приласкал митрополита; кромешники с собачьими мордами на луках присмирели и уже не действовали безконтрольно. Казалось, задремало чудище, и наступает благодатная тишина. Какая бывает перед страшной грозой. Воздух спит. Нет даже лёгкого дуновения. Ни лист на дереве, ни травка на земле не шелохнутся. Лишь одно настораживает; замолкли пташки, только что весело и разноголосо щебетавшие.

Тишина эта благодатная будто предупреждала: жди бури.

И в самом деле, проницательные вельможи да и простые московские обыватели вполне понимали, что не станут дремать кромешники, которых Иван Грозный не отдалил от трона. Оттого и притуплялась радость первых дней, рассыпалась надежда, что новый митрополит, подобно Сильвестру, повернёт грозного царя к добру и благости. Лучше попрятаться по своим дворам и замолкнуть, как делают это птички божьи, предчувствуя грозу.

И гроза в конце концов налетела. Со страшной бурей. Предвестником её стали вроде бы не подсудные поступки ряда князей. Дело в том, что Россия и Польша противостояли друг другу не только с оружием в руках, между ними было противостояние, которое мы теперь назвали бы холодным. Каждый правитель старался напакостить другому.

Так за подписью Сигизмунда и гетмана Ходкевича были присланы тайные письма перворядным князьям Бельскому, Мстиславскому, руководителям земщины, Воротынскому и конюшему Фёдорову с приглашением переметнуться на сторону Польши. Им обещалось за это владетельное, а не служебное право, богатство и почёт.

Списки посланий сразу же оказались в руках Тайного дьяка (царь находился в Александровской слободе и Малюта Скуратов с ним), а следом и списки ответов. Во всех — резкий отказ. Злобный. Мягче всех ответил конюший Иван Фёдоров: «Как мог ты вообразить, чтобы я, занося ногу во гроб, вздумал погубить душу свою гнусной изменой? Что мне у тебя делать? Водить полки я не в силах, пиров не люблю, веселить тебя не умею, пляскам вашим не учился. Чем можешь обольстить меня? Я богат и знатен. Угрожаешь мне гневом царя: вижу от него только милость».

Всё вроде бы достойно, только вот одна беда: никто из получивших такие письма не поспешил с ними к царю, дабы показать и их, и свои ответы. Каждый, оставшийся верным присяге, считал лучшим дождаться приезда Ивана Грозного в Кремль, и тогда уж известить о коварстве Сигизмунда. За них это сделал Тайный дьяк. Он самолично привёз государю списки и писем Сигизмунда с Ходкевичем, и ответов на них.

   — Твёрдыми оказались князья и конюший, — с долей гордости за них определил поступки князей Тайный дьяк.

   — Твёрдыми? Ты даёшь голову на отсечение за такую свою оценку, — спросил с ухмылкой Малюта Скуратов и сразу с подобострастием обратился к Ивану Грозному: — Прости, государь, что я не доложил тебе прежде Тайного дьяка. Я пока не уверен в своей оценке, но у меня есть подозрение, что они в сговоре.

   — Но они вот с каким возмущением отказали Сигизмунду, — сказал своё слово Иван Грозный. — Впрочем... Отчего они не поспешили ко мне?

   — Вот-вот. Это меня и смутило, — подхватил Малюта Скуратов, который, находясь в Александровской слободе, слыхом не слыхал ни о посланиях, ни об ответах, но ловко играл роль всевидящего и всеслышащего. — Я уже велел своим людям повнимательней приглядеться к получившим приглашение переметнуться в Польшу. Почему именно им эти послания пришли? Дыма без огня не бывает.

   — Разберись, Малюта, верный мой советник. Проведи розыск.

Ускакал Малюта Скуратов в Москву, вернувшись через неделю, доложил:

   — В заговоре они. Но не в твёрдом единстве. Каждый из них рвётся к трону, соперничая друг с другом. Митрополит Филипп с ними заодно. Они наставили его выступить против опричнины твоей, чтобы обессилить тебя, и тогда легче им станет захватить трон. Как поступить? В пыточную?

   — Пока не время. Бельский, Мстиславский и Воротынский мне пока нужны. Глаз только за ними усиль. А с конюшим Фёдоровым я сам объяснюсь.

Понятно. Стало быть, придумано что-то новенькое. Потешное и назидательное.

Со всей свитой поспешил Иван Грозный в Кремль, послав впереди себя гонца с повелением к его приезду собрать весь Двор на Соборной площади, поставив у Красного крыльца трон, специально сработанный и очень похожий на настоящий, тот, что стоял в малой тронной палате. Все придворные в страхе съёжились: что ещё удумал царь Грозный? Кого ждёт кара? Или — милость?

На милость никак не похоже.

Не ошиблись, ожидая худшего. Сам Малюта Скуратов облачил конюшего Фёдорова в царские одежды, сам бережно усадил на стоявший у Красного крыльца трон; Иван Грозный, подойдя к трону, смахнул шапку и — с низким поклоном:

— Здрав будь, великий царь земли Русския! Се принял ты от меня власть, тобою желаемую! — распрямился, гневно сверкнув очами. — Но имея власть сделать тебя царём, я могу и низвергнуть с престола!

Взмахнул Иван Грозный ножом и ударил им Фёдорова, целясь в сердце.

Опричники тут же искромсали старца на куски, выволокли останки за ворота Кремля и бросили их под стеной на съедение бродячим собакам. Затем, во главе с Малютой Скуратовым, они поскакали в дом конюшего Фёдорова и умертвили его жену Марию, старую богомольную христианку, славную своим милосердием.

Следом, как обычно, пошли казни многих так называемых участников заговора: князей Ивана Куракина-Булгакова, Дмитрия Ряполовского, трёх князей Ростовских и Петра Щенятева. Его, как повествует Андрей Курбский, с особой жестокостью жарили на сковороде.

Полностью уничтожили семью казначея Тютина: его самого, его жену, двух сыновей младенцев и двух дочерей, юных красавиц, рассекли на части. Ту казнь свершил Михайло Темгрюкович Черкасский.

Многих других именитых людей опричники умерщвляли, когда те, ничего не ведая, шли в церкви или в свои приказы на службу. Человек по двадцати в день. Трупы оставались лежать на улицах и площадях, ибо никто не смел погребать их.

А в завершение, как уже вошло в обычай, кромешники, во главе с князем Афанасием Вяземским, Малютой Скуратовым, Василием Грязным, понеслись по усадьбам казнённых, хватали их жён и дочерей на выбор Ивану Грозному; он избрал некоторых для себя, других уступил любимцам. Ездил с ними вокруг Москвы, жёг усадьбы бояр опальных, казнил их верных слуг, даже истреблял скот, особенно в коломенских сёлах убитого конюшего Фёдорова. Натешившись, возвратился в Москву и велел развезти жён по их домам.

Некоторые из них умерли от стыда и горести.

А что же митрополит Филипп? К нему с мольбами шли отчаявшиеся бояре. Рыдали. Он утешал их именем Отца Небесного. Дал им слово не щадить своей жизни ради спасения людей и сдержал его.

При каждой встрече митрополит Филипп увещевал Ивана Грозного, но эти увещевания совершенно не действовали на царя, он всё чаще избегал общения с архипастырем, и тогда Филипп решился на публичную выволочку. Иван Грозный вроде бы понял намерение митрополита и сам дал ему повод очередным скоморошеством: одев своих кромешников в чёрные ризы и высокие шлыки, вошёл с ними в соборный храм Успения; Филипп находился на своём месте по чину его, Иван Грозный приблизился к нему, почтительно склонив голову в ожидании благословения, но митрополит повернулся к лику Спасителя и молчал. На него зашикали:

   — Или не видишь, что государь земли Русской перед тобой?!

   — Благослови государя!

   — Где государь? — с нарочитым удивлением вопросил митрополит. — Не вижу.

   — Да вот же он! Не юродствуй!

   — Истину говорю вам: в таком одеянии, оскверняющим храм Божий, не может быть государь. Не узнаю его. Не узнаю и по делам его. Где видано, чтобы благочестивые государи не почитали святость храма Божьего? Чтобы возмущали державу столь ужасно?! Не благословения достойны подобные правители, но осуждения! Мы здесь возносим молитвы к Господу Богу о прощении грехов по неведению своему свершаемых, за алтарём же льётся кровь невинных христиан, и зло сие творится ведомо. В самых неверных языческих странах есть законы и правда, есть милосердие к людям, в России нет ни того ни другого. Достояние и жизнь христиан праведных не имеет защиты. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются они, — Филипп прожёг Ивана Грозного огненным взглядом, — твоим именем царским! Ты высок на троне, но есть судья Всевышний наш и твой. Как предстанешь на суд его, обагрённый кровию невинных, оглушаемый воплями их муки?! Сами камни под ногами твоими вопиют о справедливости и милосердии! Я, как пастырь душ, не страшусь тебя. Страшусь только Господа единого!

   — Чернец! — взвился Иван Грозный. — Излишне я доселе щадил вас, мятежников, желающих трона! Отныне буду ещё беспощадней! Господь Бог не осудит меня, а даст мне силы и своё, а не твоё, чернец, благословение!

Тихо-тихо стало в храме. Слышно, как потрескивают восковые свечи, над которыми колышутся язычки пламени. Сейчас крикнет: «В оковы! В пыточную!» Нет. Резко повернувшись, поспешно вышагал царь из Успенского собора. Толпа в чёрных ризах и в высоких шлыках на головах заторопилась за своим благодетелем, недоумевая, отчего не велел он им скрутить дерзкого служку.

Со следующего дня начал успокаивать гнев свой Иван Грозный: приступил к очередной серии казней. Одним из первых поплатился за смелые слова митрополита князь Василий Пронский. По воле царя оковали весь клир митрополичий, терзали сановников церковных в пыточных, дабы выведать тайные замыслы Филиппа, не рвётся ли он к трону, как князь Колычев, а если не сам жаждет трона, то кому потворствует свершить подобное.

Ничего не смогли выведать. Да вполне возможно, не очень стремились иметь такие сведения: не осмеливался ещё царь поднять руку на архипастыря, чтимого и весьма любимого народом более, чем кого-либо прежде из святителей. Но царь Иван Васильевич не был бы Грозным, если бы не затаил злобы и не готовил бы мести, хотя всё же не спешил с ней. Имел терпение.

Предлог к расправе нашёлся. Вернее, его «нашёл» Малюта Скуратов, и план расправы с радостью был одобрен Иваном Грозным.

На день святых апостолов Прохора и Никодима, 28 июля, митрополит Филипп служил в Новодевичьем монастыре и шёл во главе крестного хода вокруг стен обители. Присоединился к нему и царь с опричниками, один из которых шёл в скудейчатой бархатной шапочке, являвшейся знаком отличия для белого духовенства. Митрополит, как и предполагали устроители фарса, возмутился и с негодованием сказал царю о греховном поведении его слуги. Однако опричник успел спрятать свою тафью, остальные же опричники, да и Малюта Скуратов, начали с жаром убеждать царя, что митрополит говорит неправду, дабы возбудить души верующих против опричников, верных слуг государевых.

Иван Грозный наигранно вспылил. Будто бы забыл все пристойности:

   — Ты, чернец, лжёшь! Ты — пастырь мятежников! Ты сам — злодей из злодеев! Я клянусь, что выведу тебя на чистую воду! Народ узнает, какие чёрные мысли роятся под сияющей драгоценными каменьями митрой!

Вторично брошено прилюдное обвинение — есть оправдание очередному злодеянию. Можно приступать к делу. Грозный знал о тайной ненависти своего духовного отца протоиерея Ефстафия к Филиппу, который заступил ему путь, как он считал, к сану святительскому, вот и обратился к тому за советом. А у Ефстафия он был готов.

   — Пошли меня в Соловецкую обитель. Я добуду ковы Филиппа против тебя, сын мой.

   — Нет. Ты — при мне. Скажи: кого послать, чтобы надёжно и с языком за зубами. И чтобы не я с ними беседовал перед отъездом, а ты с Малютой Скуратовым.

   — Есть такие. Верные тебе по завету Господа пастыри: епископ Суздальский Пафнутий и архимандрит Андронникова монастыря Феодосий.

   — Достойны. Из светских к ним определю князя Василия Темкина.

Была ли необходимость искать так далеко гнусных клеветников, и в Москве при желании набралось бы достаточно, даже без пыточной, но Иван Грозный намеревался очернить образ Филиппа, там где был источник славы митрополита, там следовало открыть его лицемерие и нечистоту душевную — царю эта мысль казалась ловкой хитростью, которая позволила бы безоговорочно оправдать перед христианским миром расправу со столь знатным служителем Господа.

Посланцы Ивана Грозного, прибывшие в Соловецкий монастырь, из шкуры лезли, чтобы угодить государю. Не гнушались они ни ласками, ни угрозами страшных пыток, но монахи твердили одно и то же:

   — Митрополит Филипп свят делами и сердцем.

И всё же нашёлся один клеветник, более всех прежде уважаемый Филиппом и даже по просьбе же самого Филиппа занявший его место настоятеля — игумен Паисий. Он в клевете увидел возможность выдвинуться в епископы, а то и получить сан архипастыря.

Привезли Паисия в Москву. Он на Соборе иерархов церкви повторил всё, что сам навыдумывал и что ему услужливо подсказали. Митрополит Филипп смиренно слушал клевету, не оправдываясь, только сказал игумену-клеветнику, когда тот умолк:

   — Злое сияние не принесёт тебе плода вожделенного, — повернувшись к Ивану Грозному, который присутствовал на скоморошьем игрище, подал ему жезл пастырский и заговорил твёрдо: — Ты считаешь, государь, что я боюсь тебя? Не боюсь я и смерти. Лучше умереть невинным мучеником, нежели в сане митрополита терпеть ужасы и беззаконие сего несчастного времени. Твори, что тебе угодно, без моего благословения.

Сделав малую паузу, давая тем самым понять, что с государем у него больше нет никаких дел, обратился к собравшимся слушать клевету на него:

   — А вы, служители алтаря, пасите верно стадо Христово! Готовьтесь дать отчёт о делах своих Всевышнему! Страшитесь царя небесного, ещё более земного!

Филипп снял белый клобук и мантию митрополита, хотел отдать их царю и удалиться, но Иван Грозный остановил его:

   — Не тебе судить себя! Жди суда Собора!

Царь своим словом принудил его облачиться в святительскую одежду и продолжать архипастырскую службу.

Расправу Иван Грозный назначил на день архангела Михаила — 8 ноября. Назвал он расправу назидательной. В храм Успения, в самый разгар торжественного богослужения ворвались опричники в доспехах во главе с Фёдором Басмановым. Он держал в руках свиток. Народ, битком набившийся в храм, несказанно удивился такому святотатству, но это было лишь началом трагического фарса.

   — Читай! — ткнул свиток псаломщику Басманов. — Читай во весь голос!

Псаломщик, спотыкаясь на каждом слове, начал читать приговор Собора духовенства Филиппу. По этому приговору его лишали архипастырского сана за государственные измены — псаломщик ещё не закончил читать, а опричники уже срывали одежды святительские с Филиппа. Облачив его в ветхую ризу, погнали из храма мётлами, делая вид, что заметают даже следы его.

Затем увезли обречённого в обитель Богоявления.

На следующий день привезли Филиппа в Судную палату, где находился сам Иван Грозный, приехавший послушать, как он сказал, приговор. А приговор — ни в какие ворота не лезет: не в измене винили митрополита, а в колдовстве, в волшебстве. Определили жить Филиппу до конца дней своих в заточении.

Свергнутый митрополит поклонился судьям, своим бывшим подчинённым, и заговорил великодушно:

   — Благодарю Бога за милость его ко мне, грешному. Благословляю вас, пастыри духовные, слуги Господа, на праведность. Тебя же, государь Грозный, молю: сжалься над Россией, не изводи лучших сынов её. Не забывай о Суде Божьем. Я же стану денно и нощно молиться о справедливой каре Божьей за грехи твои, за злодеяния и кровожадность.

Более недели сидел Филипп в темнице монастыря святого Николая Старого, Иван же Грозный в эти дни истреблял род Колычевых, не щадя ни женщин, ни детей малолетних. Он самолично принёс Филиппу отрубленную голову его любимого племянника Ивана Борисовича.

   — Се обожаемый тобой сродник. Ему ты готовил русский трон!

Филипп принял голову, поцеловал её в губы и, благословив, вернул её Ивану Грозному без слов.

Меж тем Москва прознала, что низверженный митрополит Филипп, ими обожаемый как никто иной, заточен в обители Николаевской, и верующие в Христа начали толпами ходить у стен монастырских, пытаясь определить, в какой келье страдает несчастный, так страстно радевший о пастве.

Малюта Скуратов, не решавшийся разгонять толпы силой, известил Ивана Грозного.

   — Людишки московские возмутиться могут. Убери Филиппа подальше.

   — Я и сам о том думал. Отвези его в Отроче монастырь, что в землях Тверских.

   — Исполню.

Взяв с собой на всякий случай пару сотен опричников, Малюта повёз Филиппа в упрятавшийся в лесной глухомани монастырь. Тогда он не обратил внимания на опасную безлюдную дорогу, ведущую к монастырю, — она испугает его во вторую поездку по ней, когда Иван Грозный по пути в Великий Новгород для расправы над городом возжелает, чтобы Филипп благословил его на месть новгородцам за их измену. На самом деле — мнимую.

Легкомысленно Малюта взял с собой всего лишь дюжину телохранителей, когда же втянулся в глухую лесную дорогу, основательно оробел. Нет, он не ждал засады по пути в монастырь, а вот при возвращении могло случиться всё, что угодно, ведь поначалу он предполагал увезти Филиппа в Александровскую слободу, где продержать до возвращения государя из карательного похода и уже при нём казнить упрямца. Жестоко. Сжечь, например, на медленном костре или поджарить на вертеле. Подобное особенно к душе Грозному.

«Всё так, только монастырская братия отбить его может. Доспехов в монастыре достаточно, ратной ловкости чернецам не занимать. Лучше — расправа на месте».

Однако и в этом случае не исключена засада. Побьют, налетев кучно, и — концы в воду.

Решил схитрить Малюта Скуратов. В монастыре спешился сам один, телохранители же остались в сёдлах, готовые в любой момент выхватить из ножен мечи. От благословения настоятеля не отказался, но на его просьбу увести всех коней за ворота монастырские ответил отказом.

   — По воле я государя нашего. Получу для него благословение Филиппа и — обратно. Предлагал я привезти его в Тверь, чтоб самолично благословил, но государь сжалился над старцем: посильна ли, мол, для него такая дальняя дорога?

   — С Богом.

Ну, что же: с Богом, так с Богом. Пошагал к келье один, остановив поднятием ладони собравшихся проводить его настоятеля и нескольких монахов. Один и вошёл в келью.

Филипп встретил кровожадного палача спокойным вопросом:

   — На расправу?

   — Так уж и на расправу? Я по воле государя нашего приехал, чтобы получить твоё ему благословение на поход в Великий Новгород карать измену.

   — На кровавый пир нет моего благословения.

Уговаривать у Малюты нет времени — облапил он своими ручищами тщедушную шею старца и начал сдавливать её — Филипп задёргался в конвульсиях, и Малюта дал чуточку воздуха.

   — Благослови!

   — Нет.

Снова сжимаются лапищи палача; вновь глоток воздуха.

   — Благослови!

   — Нет.

Сдавил с остервенением шею старца безгрешного, а когда тот обмяк вовсе, прислонил его к стене. Выскочил посланник царя из кельи и с напускным гневом налетел на настоятеля коршуном:

   — Кто приставлен к праведнику Филиппу?!

Настоятель с перепугу забыл имя чернеца, получившего послушание прислуживать опальному митрополиту.

   — Что?! Нет такого?! Он отдал Богу душу, а ты не ведаешь о том?! Доложу если государю, не поздоровится тебе!

Перепугал Малюта Скуратов всю братию. Ещё и удивил несказанно, что решил остаться на похоронах, чтобы бросить, как он сказал, от имени царя и от себя пригоршни земли на гроб честного пастыря христианского воинства.

Какое кощунство! Все поняли, что произошло в келье, но никто не смел открыть рта. Безропотно приняли коварную игру главного палача опричнины. Приняли, испугавшись за свои жизни.