Глава первая

Мария Петровна медленно шла по сырому от утренней росы песку. Ей виделось, что за двадцать пять лет здесь ничего не изменилось: все тот же робкий накат легких волн, та же затянувшая горизонт дымка, сквозь которую виден край поднимавшегося над морем солнца, красного и холодного, отчего море и песок тоже кажутся холодными и становится зябко и неуютно. Тот же песчаный обрыв в нескольких десятков метров от моря с теми же, оплетенными лозой кольями, чтобы песок не осыпался. Те же разлапистые однобокие сосны с плоскими, как азиатские крыши, вершинами – сосны эти стояли, как и прежде, с повернутыми к морю спинами и тянули свои ветки к более стройным и густым сестрам, словно умоляли их поменяться с ними местами, чтобы подальше от берега укрыться от холодных зимних штормов. Мария Петровна узнавала эти места, и оттого тревожное волнение, возникшее еще вчера, когда она вышла из вагона, все усиливалось и усиливалось.

Солнце ярко вспыхнуло. Ослепило. Пробив утреннюю холодную дымку, вонзило миллионы лучей в тусклое море, и оно сразу ожило, засветилось. Даже прибрежный песок вдруг словно потеплел и теперь не отталкивал своей неуютной сыростью, а приятно ласкал глаза серебристым блеском. Мария Петровна, зажмурившись, остановилась.

– Боже мой! Как это жестоко! – вырвалось у Марии Петровны.

В ее памяти отчетливо всплыло проведенное здесь с мужем и детьми прекрасное утро после приезда на заставу. Так же вот вспыхнуло солнце, заискрились море и песок, а Андрей, ее муж, засмеялся, проговорив восторженно: «Чудесно-то как!» – подхватил ее на руки и закружился по песку. Сыновья, Виктор и Женя, подбежали с криком к ним: «Папа, и нас! Нас тоже!» Отец присел, чтобы они ухватились за шею с двух сторон, затем поднялся и пошагал в море. Вода показалась им вначале холодной, особенно детям, и они возбужденно вскрикивали и смеялись, но вскоре обтерпелись, стали брызгаться и окунаться с головой, а Андрей размашисто поплыл навстречу солнцу. Вернувшись, принялся поочередно учить всех их плавать. Особенно долго и терпеливо показывал, как нужно держаться на воде, старшему, восьмилетнему Виктору.

Воспоминания эти оказались настолько яркими, что Марии Петровне казалось, что все это происходило вот сейчас. Она даже слышала возбужденный смех детей, чувствовала обхватившие ее руки Андрея, его дыхание, видела его лицо, его сдержанную улыбку, она даже хотела погладить, как и тогда, его обветренную щеку – она даже подняла руку, но безвольно опустила ее и заплакала. Время для нее потеряло смысл.

Очнулась в конце концов. Отерев слезы, повернула к дюнам и начала подниматься по знакомой тропе вверх. Сколько раз она с детьми, а иногда и с мужем, когда Андрею удавалось выкроить часок-другой из заставской круговерти, ходила на берег, чтобы искупаться или просто посмотреть на море, то спокойное и ласковое, то ревущее и вспененное – посмотреть на корабли, большие и маленькие, неспешно проплывающие вдали. Она сразу полюбила море, голубое, безбрежное, и могла часами смотреть, как нежится оно в лучах солнца. Не пугало ее и штормовое, бросающее высокие волны на песок, которые смывали все, что попадалось им на пути. Наедине со штормовым морем Мария Петровна не чувствовала себя маленькой, беспомощной – море не подавляло ее, как подавляли горы. Их она боялась, привыкнуть к ним не могла, хотя и прожила на Памире, где служил Андрей до перевода в Прибалтику, целых восемь лет. А здесь, едва успев навести порядок в новой квартире, она стала водить детей к морю через старую сосновую рощу, примыкавшую прямо к заставе. Ходили они и в небольшое рыбацкое село с островерхими крышами домов, окруженных высокими глухими заборами, и к заливу с деревянными причалами, к которым прижимались большие, кажущиеся неуклюжими лодки, пропахшие рыбой. Сразу же Мария Петровна познакомилась со многими женщинами, а с Паулой Залгалис, веселой и хлопотливой хозяйкой небольшого дома, стоявшего на краю села, и ее мужем, молчаливым и хмурым Гунаром, вскоре подружилась. Познакомила с ними и Андрея.

Андрею сразу понравился Гунар. Высокий, немного сутуловатый, широкий в плечах мужчина, он цепко взял протянутую Андреем руку, сжал ее так, что далеко не нежные пальцы Андрея слиплись, и сказал отрывисто, хотя и с сильным акцентом, но по-русски:

– Гунар. Красный латышский стрелок.

Он не добавил слово «бывший», и это покорило Андрея.

Тропа, по которой шла теперь наполненная воспоминаниями Мария Петровна, поднималась на дюны и петляла между гладкоствольными деревьями, а метров через пятьдесят, у старой дуплистой сосны, разветвлялась. У этой развилки Мария Петровна остановилась. Она не сразу решила, куда идти. Влево, в село? Или на заставу?

Обе тропы, как с удивлением она заметила, были заброшены. Местами даже поросли травой. Особенно та, что вела к заставе.

«Странно», – подумала она и решила идти на заставу.

Мария Петровна даже не предполагала, что пограничники перешли в новый городок, построенный ближе к заливу, а старые постройки передали колхозу. Представляя себе, как подойдет к калитке, как встретит ее дежурный и станет расспрашивать, откуда и зачем пришла, она мысленно уже готовила ответы, представляла, как пройдет потом по знакомой дорожке к командирскому домику, где ее встретит жена начальника заставы – Мария Петровна сейчас вспоминала свою прежнюю квартиру так отчетливо, словно не была в ней всего несколько дней. Шаг ее, Мария Петровна даже не замечала этого, ускорялся, а сердце еще более учащенно колотилось в груди.

Опушка. Дорога. За ней застава. Непривычно тихая. На вышке – никого. Калитка приоткрыта. Перейдя дорогу, Мария Петровна нерешительно остановилась у калитки. Ждала, что услышит чей-либо голос или какой-либо шум. Не дождалась. Толкнула калитку.

Немногое изменилось и здесь за четверть века: те же дорожки, обложенные красным кирпичом, те же газоны и та же вышка для часового и казарма, которая показалась ей сиротливой. И в самом деле, двери закрыты. Закрыты и окна. Мария Петровна пошла по дорожке через двор к бывшему своему домику. Окна его тоже оказались закрыты ставнями, и он походил на слепца в черных очках.

У Марии Петровны не оставалось никакого сомнения в том, что в их бывшей квартире никто не живет, но она все же поднялась на крыльцо и толкнула дверь. Заперта, похоже. Толкнула еще раз, посильней, дверь не открывалась. А ей так хотелось войти в дом, в их добрый милый дом, где в небольшой комнатке вдруг увидит в кроватках вихрастые русые головки своих детей, а в спальне – Андрея, разметавшегося на диване и негромко похрапывающего, такого, каким часто видела его, засыпавшего на несколько часов после хлопотной бессонной ночи. Увы, запертая дверь не пускала в комнаты, стояла непреодолимым барьером между прошлым и настоящим. Мария Петровна безвольно опустилась на ступени крыльца и заплакала.

«Зачем приехала? Зачем? Терзать себя?!»

Сидела она долго. Немного успокоившись, встала и направилась к выходу. За калиткой остановилась. Подумала: «В селе тоже нечего делать. Домой. Домой…»

И все же пошла в село. Шла и сомневалась, вдруг, думала, в доме Залгалисов встретят ее совсем незнакомые люди. Что она скажет им? А может, так же, как и на заставе, окна дома закрыты ставнями? А может, и дома-то нет?

Первый дом, который она увидела, был совсем новый. В палисаднике – розы и еще какие-то незнакомые ей цветы. Окрашенный в розовый цвет дом с большими окнами выглядел нарядно. Следом – еще один, такой же нарядный. И вдруг, за вторым нарядным домом она увидела знакомую островерхую крышу.

«Слава богу!»

Дом Залгалисов, с узенькими окнами, выглядел подслеповатым и мрачным, несмотря на то, что и сам дом и высокий забор были окрашены светло-зеленой краской. Это сразу бросилось в глаза Марии Петровне, ибо прежде Залгалисы никогда не красили ни дома, ни забора. И цвет почему пограничный? Мария Петровна, не отдавая отчета в причине, еще более взволновалась, и как ни пыталась хоть немного успокоиться, справится с собой не могла. Она вошла во двор, тесный, застроенный сараюшками, поднялась на крыльцо и с замирание сердца постучала в дверь. Послышалось какое-то движение в доме, потом из дальней комнаты донесся слабый голос. Мария Петровна переступила порог и ухватилась за косяк, чтобы не упасть: безжалостно сдавило сердце, и оно остановилось на мгновение, потом забилось часто и гулко. Здесь, у этого порога, она, уезжая в роддом в город, прощалась со своими сыновьями. Не думала тогда, что целует их последний раз.

Виктор, которому тогда исполнилось уже девять, прижался к ней и не хотел отпускать, а пятилетний Женик сразу же, как она его поцеловала, сразу же повернулся к Залгалисам, стоявшим у темно-коричневого резного буфета, и заговорил возбужденно: «Тетя Паула, мы теперь у вас долго-долго будем жить? Пока мама нам братика покупать будет? Дядя Гунар на лодке меня покатает? Правда?»

Тот самый старинный буфет и сейчас стоял в комнате. Так же, как и тогда, впивался в него пучок солнечных лучей, пробивавшийся через узенькое оконце, но, несмотря на это, буфет казался хмурым, каким-то сердитым.

– Кто пришел? Заходите сюда, – услышала Мария Петровна. Она сразу узнала голос Паулы и, хотя та говорила по-латышски, поняла все слова.

– Паула? Ты?! – не веря себе, переспросила Мария Петровна, не решаясь сделать первого шага.

– Кому же, господи, быть здесь, как не мне? – удивленно, уже по-русски, ответила Паула и повторила приглашение: – Проходите сюда.

Мария Петровна пересекла первую комнату и, откинув цветастую штапельную занавеску, заменявшую дверь, снова ухватилась за косяк. Так и стояла, глядя, как тяжело дыша и кряхтя, Паула слезала с кровати. Теперь уже никакого сомнения у Марии Петровны не оставалось. И хотя перед ней была не проворная женщина, а болезненно полная старушка, но лицо ее, несмотря на то, что пополнело и округлилось, оставалось таким же обаятельно-нежным и добрым.

– Не узнаешь, Паула?

Теперь она узнала. Этот грудной, почти мужской голос часто слышался ей, часто всплывали в памяти слова: «Паула, замени на неделю моим детям мать».

А неделя та растянулась на долгие годы. Да какие годы!

– Мария?.. Ты? Жива?! – Паула опустилась на стул, стоявший у изголовья кровати. Глаза ее, наполнившиеся слезами, выражали непонятную для Марии Петровны тревогу…

 

Глава вторая

Старенькая комендатурская полуторка то, натужно покашливая, скреблась на перевал, то, скрипя расхлябанной кабинкой, катилась вниз, и всякий раз Мария радовалась тому, что позади еще один трудный участок пути и что скоро они спустятся в долину, а эти бесконечные голые мертвые горы станут отдаляться и отдаляться и в конце концов, погорбатившись на горизонте, растворятся в солнечной дали. Она смотрела на сыновей, насупившихся, крепко вцепившихся маленькими ручонками в обшивку тюка, и исподлобья смотревших на петляющие за машиной серпантины дороги. Поглядывала она и на мужа, который сидел ссутулившийся, какой-то усталый, и ко всему безразличный. Он не отрывал взгляда от задней стенки кузова и думал о чем-то своем, сокровенном – Мария понимала состояние детей, которые ни разу не спускались с гор и теперь робко ждали встречи с неведомым для них миром, о каком слышали только от родителей, она понимала и Андрея, у которого здесь, на Памире, оставались боевые друзья, живые и погибшие в жарких стычках, она грустила его грустью, тревожилась тревогой детей, но не могла унять нетерпеливую радость.

«Слава богу – вниз! Подальше от этих голых холодных гор».

Она не хотела, чтобы Андрей заметил ее радость. За все годы, которые прожила Мария на Памире, она ни разу не пожаловалась мужу на то, что не может привыкнуть к диким хмурым скалам, к бесцветному небу, к леденящим ветрам, к пулеметам у амбразур. Андрею было известно лишь одно: его жена никак не может запомнить названия ущелий и перевалов. Возвращаясь домой после очередного боя с какой-либо бандой басмачей, он говорил, что на перевале, где лошадь поседела (а не Ак-байтал), врезали мы басмачам. А ущелье, к примеру Дун Кельды, переводил для нее так: «Ущелье, откуда вернулось эхо». И она понимала, где именно происходили боестолкновения, ибо знала почти о всех перевалах легенды, многие из которых основательно взволновали ее, и она часто размышляла: сказки это или были? Действительность или мечта о верной дружбе, о мужестве, о чести и любви?

Особенно запомнились ей две легенды, которые рассказал Андрей, когда они, молодожены, добирались до заставы. Ехали верхом. Со взводом пограничников. Ехали несколько дней. На верху каждого перевала делали большие остановки. И вот когда спешились пограничники на одном из первых перевалов Кызыл-арт (Красная спина) и, растерев спины и ноги расседланных коней жгутами из сена, надели им на морды торбы с овсом, и кони, устало опустив головы, принялись аппетитно жевать, а сами всадники достали из переметных сумок хлеб и консервы для себя, Андрей взял за руку Марию и сказал:

– Пойдем-ка вон за тот камень.

– А что там?

– Пойдем-пойдем…

Метрах в двадцати от дороги, за большим обломком скалы, на холмике из мелких камней стоял шест, к которому шерстяной бечевой была привязана черная коса. Ветер покачивал эту косу, и Марии показалось, что шест движется, как живой, а коса колышется в такт этому движению.

– Что это, Андрюша?

– Могила девушки, которая умела любить.

– Расскажи, милый.

– Ну, слушай… Один из старшин племени, которых здесь в старину было много, получив богатый калым, отдал свою дочь в жены такому же богатому старшине соседнего племени. В самый разгар свадьбы, когда гости выпили изрядно кумысу и бузы, началось состязание акынов. Естественно, каждый поддерживал своего любимого песенника-сказителя, подбадривал криками, подхваливал. О невесте забыли. Она же, заметив это, убежала. Любила она одного юношу-джигита, а его отец перед самой свадьбой (догадывался, видно, об их любви) послал сына с каким-то поручением в город Хорог. Девушка к нему и подалась.

Состязание акынов окончилось. Хватились – невесты нет. Сперва по юртам искали. Потом ближние ущелья прощупывали. Как в воду канула. А тут и ночь на дворе. Решили утра подождать. Утром тоже не нашли. Кто-то и сказал тогда, что, дескать, не в Хорог ли невеста подалась? Рассвирепел отец, велел коней седлать. Оскорбленные отец и жених, да два десятка джигитов двух племен понеслись в погоню за девушкой. А за это время она уже изрядно прошла. Вот на этот перевал подниматься начала. Сил почти уже нет, а она все идет и идет. Как на грех, ветер поднялся. Чем выше, тем холодней. На перевале уже села, укрывшись за этим камнем, дух перевести, да больше и не встала. Замерзла, заснув, сама не заметила как. Усталость сказалась. Тут ее и нашли отец с женихом. Отец хлестнул камчой непокорную, а она даже не шелохнулась. Увидели все, что мертва она, зароптали на отца, а тот как крикнет: «Молчать, псы недоношенные!» Вскочил на коня и поскакал назад, к своим женам. Кто за ним поскакал, кто остался. Оскорбленный жених, понявший, видимо, силу любви, вынул клинок из ножен и начал рыть могилу. Джигиты стали ему помогать. Когда могила почти была готова, подъехал тот самый джигит, к которому бежала девушка. Увидел он свою любимую, кинулся к ней, дыханием отогревал, целовал, потом распрямился, посмотрел на всех безумным взглядом и сказал со стоном: «Вернулся, как эхо». Вон в то ущелье ускакал, – Андрей показал рукой в сторону видевшегося внизу ущелья. – Сказывают, и сейчас он там. Ущелье так и называется: Дун-кельдык. Перевод такой: «Вернувшееся эхо».

Мария слушала, прижавшись к Андрею, смотрела на колыхавшуюся косу и от волнения не могла сказать ни слова. Когда же Андрей закончил рассказ, приподнялась на носочки и крепко поцеловала его. Андрей подхватил ее на руки и спросил отчего-то шепотом:

– Ты так же любишь?

– Ты видишь, я еду с тобой в горы и не боюсь.

Тогда, рядом с большим сильным мужем, она действительно не боялась, но потом сколько было страха, волнений и тоски… Андрей же об этом не знал и даже не догадывался.

Вторую легенду она услышала от старого пастуха Ормона. Пограничники, поднятые по тревоге, ускакали громить прорвавшуюся из-за кордона банду, на заставе остались с Марией один больной боец и повар. Как обычно, несколько винтовок и пару пулеметов «Максим» они разместили так, чтобы в случае чего, можно было бы обороняться. Один пулемет затащили на наблюдательную вышку, которая стояла в дальнем углу двора, другой установили в бойнице, оборудованной в глинобитном дувале, и по очереди несли дозорную службу.

Пообедав, Мария поднялась на вышку, чтобы сменить повара, но тот ушел не сразу.

– Смотрите, Мария Петровна, – показал он в сторону видневшегося вдали озера, – табун яков сюда гонит кто-то.

Перепугалась она, увидев яков. Много слышала, что басмачи, прикрываясь яками, почти вплотную подбираются к остановившимся на ночлег пограничникам и атакуют их внезапно. Она хотела даже спросить, не видно ли кого-нибудь за табуном, но сдержалась. Побоялась, что повар поймет, что она струсила, потом может рассказать сослуживцам. Не станет тогда ее испуг секретом для Андрея. Он, конечно, посмеется, но потом, оставляя ее на заставе, станет тревожиться. А в бою, как она считала, только о бое нужно думать, иначе не победить.

Когда стадо яков приблизилось, она узнала пастуха Ормона и обрадовалась.

– Пойду встречу. Узнаю, отчего сюда стадо пригнал, – сказала Мария и спустилась вниз.

Ормон объяснил, что пригнал сюда яков по приказу начальника заставы. Мария открыла ворота, и они загнали яков во двор.

– Пойдемте, Ормон-ага, попьем чаю.

– Не откажусь. Мой живот, внученька, как хурджум нищего. От самого Ак-байтала гоню стадо.

Название этого перевала, который находился километрах в пятидесяти от заставы, она слышала уже много раз, но помнила только перевод этого странного названия: «Седая кобыла». Спрашивала Андрея, но он не смог толком объяснить.

«Разузнаю у старика», – решила воспользоваться случаем Мария и, накормив Ормона солдатским обедом и подав пиалу крепко заваренного чая, заговорила о перевале.

Начало рассказа сразу же заинтересовала ее. Ормон принялся растолковывать, что «байтал» – не кобыла. Это не совсем верно. Есть лошадь – ат, просто лошадь. Есть лошадь – жилки. Те лошади, какие пасутся в табунах, все – жилки, но главное, вожак табуна – байтал. Жеребец или кобыла – все равно. Джигит и байтал – одно целое. Друзья они. Настоящие друзья.

– Как для русского ратника боевой конь, стало быть?

– Может, так.

– Если есть желание, Ормон-ага, расскажите легенду о седой кобыле.

– О поседевшей байтал, внученька. О ней сказ. Сколько лет прошло, никто даже сказать не сможет, а люди не забывают то событие. – Ормон, глотнул ароматный напиток из пиалы, начал вроде бы с извинительного признания: – Я узнал о той истории от своего деда.

Мария приготовилась слушать длинный рассказ, старик, однако, был очень краток.

– Сильный и гордый, как вожак архаров, джигит полюбил луноликую девушку. Она тоже поклялась ему в вечной любви. Джигит украл девушку. Как птица несла их лошадь джигита по долинам, через перевалы. Но быстро скакали и сородичи луноликой. На перевале джигит вместе с девушкой укрылся за скалой, а лошадь пустил по дороге, чтобы увела за собой погоню. Но когда сородичи девушки уже было проскакали скалу, она вдруг окликнула их. Джигита убили. Девушку увезли домой. Когда убийцы уехали, на перевал вернулась байтал. Она не отошла от мертвого друга, пока не околела сама. Люди видели ее. С тоски она поседела. Не только шерсть, но и грива с хвостом стали белыми, как только что выпавший снег…

Ормон допил чай, Мария вновь наполнила пиалу и тогда только спросила:

– Девушка предала своего любимого?

– Да.

– Но почему?

– Женщины честолюбивы и коварны.

Мария хотела упрекнуть Ормона за столь категоричное суждение обо всех женщинах, но подумала, что спорить со старым человеком бесполезно, переубедить его вряд ли удастся, и промолчала. Продолжая угощать Ормона чаем, она расспрашивала о здоровье, о семье, говорила с ним о басмачах, сама же ни на минуту не забывала легенды. Пыталась осмыслить, почему девушка поступила так подло. Ее воображение рисовало картины вечерних свиданий возлюбленных, она словно видела того джигита-богатыря, сильные руки которого робко прижимают к себе девушку, а та, нежно прильнув к его могучей груди, думает о славе и богатстве, которые ждут уважаемого в своем роду юношу. Когда же она увидела его беспомощным, укрывшимся за скалой от преследователей, решила не искушать судьбу.

«Бессердечная гадюка! – с ненавистью думала Мария о коварстве девушки и восхищалась преданностью кобылы-байтал: – Вот образец верности! Люди бы так!»

Не знала она, что жизнь готовит и ей похожее испытание, и эту легенду, услышанную от старого пастуха, она будет вспоминать не раз и не два…

Мария так и не побывала на том перевале, хотя Андрей предлагал съездить, и никогда не жалела об этом, а теперь радовалась, что незнакомый перевал, наверняка такой же ветреный, дикий, без единого кустика, без единой травинки (высота более пяти тысяч метров) все удалялся и удалялся…

Полуторка спустилась в Алайскую долину и юрко побежала мимо робких тальничков, прижимавшихся редкими табунками к успокоившейся на равнине речушке, мимо изжелта-зеленых полян с отарами овец, издали похожих на разбросанные комья серого весеннего снега.

– Мам, мам, овечки живые? Да? – показывая пальцем в сторону недалекой отары, возбужденно спросил Женя.

– Да, сынок.

– Почему у нас их не было?

– Высоко. Я же рассказывала: яки на той высоте только живут. И – пограничники.

– Дедушка Ормон тоже?

– Да, и – он.

Небольшой кишлак из серых глинобитных домиков с плоскими крышами, отчего домики казались какими-то несерьезными времянками, проехали без остановки, а вскоре машина поскреблась на перевал по змеиным петлям дороги. Название этого перевала Мария запомнила хорошо. Не русский перевод: «все, выбился из сил», а местное название – Талдык. Смерть здесь была рядом с ней и Андреем, а у Вити оставила метку – рваный шрам от пули.

Несколько лет все один да один командовал заставой Андрей, а тут сразу двух помощников прислали: по политической части и по строевой. Обвыклись они в горах, изучили участок, узнали маршруты басмаческих банд, тогда начальство разрешило лейтенанту Барканову спуститься с гор в отпуск. Из проволоки от сенных тюков и из одеял смастерили пограничники для двухлетнего Вити на вьючном седле теплое и мягкое гнездышко (хочешь сиди, хочешь ложись и спи), прикрепили к этому же седлу два карабина и подсумки с патронами, помогли уложить вещи в переметки и проводили отделением до Алайской долины. Хотели дальше провожать, но лейтенант Барканов приказал возвращаться.

– До темна долину проскачем, а на Талдыке – дорожники.

Но недаром в горах говорят: глазам видно, а ногам обидно. Да и сын сморился от жары и тряски. Когда пускали коней рысью, он трепыхался в своем гнездышке, как неживой. Андрей его даже на руки брал, но и это мало помогало. Пришлось ехать в основном шагом.

До поселка дорожников оставалось еще километров восемь, а солнце, только что старательно купавшее в своих горячих лучах путников, в миг посуровело, словно накинуло студеное покрывало, и торопливо скатилось за снежную гору – снег поискрился яркой голубизной и померк в темноте, густая тихая темень проглотила небо, дальние и даже ближние хребты, разлилась по долине, а дробный стук копыт стал глуше и таинственней.

Мария, ехавшая чуть позади, догнала Андрея и, подчиняясь охватившей ее тревоге, сказала негромко:

– Витю возьми. Поспешим давай.

– Луна взойдет, тогда поднажмем, – ответил Андрей.

– Береженого, Андрюша, бог бережет…

– Ладно, – согласился Андрей, взял на руки сонного сына и сказал жене: – Витькиного коня в поводу веди, чтоб не отстал.

Подождал, пока Мария перекинула через голову коня повод и надела его на согнутую руку, пришпорил своего коня. Тот рванулся было в галоп, но подчиняясь поводу, размашисто зарысил по едва заметной в темноте дороге.

Осадил коня Андрей минут через пятнадцать. Дождался Марию, немного отставшую от него, спросил заботливо:

– Устала?

– Нет. Ты зря остановился.

– Коней беречь нужно. Километра через два подъем начнется. Теперь мы… – и поднял предупреждающе руку, хотя понимал, что в темноте жена не увидит это предупреждение, поэтому еще и попросил: – Не шевели коней…

Привстал на стремена, подался вперед и замер. Мария тоже прислушалась, но ничего подозрительного не могла уловить, только увидела, что кони запрядали ушами и, повернув головы вправо, насторожились.

– Точно! – ответил сам себе Андрей, словно рубанул шашкой. – Скачут…

Передав сына Марии, спрыгнул с коня, отвязал от вьючного коня карабины и ремни с подсумками, перекинул карабин за спину и, подав второй жене, вновь запрыгнул в седло. Взял ребенка и поторопил:

– Снаряжайся быстрей!

Пока она торопливо застегивала ремень, Андрей говорил тихо и спокойно:

– Нам до подъема доскакать бы раньше их, тогда уйдем. Ты не отставай. Если мешать будет, бросай Витькиного коня. Поняла?

– Поняла.

Постаралась ответить так же спокойно, чтобы не почувствовал Андрей, что она страшно испугалась.

Кони, боевые кони, хотя и устали, почувствовали тревогу хозяев и поскакали во весь опор без понуканий. Высоко в темноте засветилось желтое пятнышко окна. Оно словно повисло в черном воздухе, сквозь который сам перевал не был виден. Вот рядом с первым пятном вспыхнуло второе, затем третье. Но до этих светящихся ламповым светом окон оставалось несколько километров ровной дороги, за которыми начинались крутые, карабкающиеся вверх не километры, а извилистые метры. Там, на серпантине, их спасение.

Но все отчетливей доносился гулкий топот, словно скакал по долине большой дикий табун лошадей…

Из-за ближней горы выкатилась луна, и сразу же мертвый свет заколыхался над равниной, над перевалом, притушив тусклые оконные огоньки поселка дорожников. Теперь Андрей и Мария увидели скакавшую им наперерез большую темную группу всадников. До перевала оставалось метров двести, до скакавших басмачей – с полкилометра.

«Успеем!» – обрадованно оценил положение Андрей и оглянулся назад – Мария отставала совсем на немного. Второй конь скакал впереди на полголовы, вовсе не мешая ей.

«Успеем!»

Басмачи начали стрелять. Это обрадовало и удивило Андрея. Он даже проговорил вслух:

– Дурачье…

Басмачи не могли не знать, что на перевале – дорожники, а у них – оружие. Услышав стрельбу, те поспешат вниз, и тогда басмачам самим придется обороняться. Видимо, отчаянная злоба затуманила их главарям головы.

Начался подъем. Дорога запетляла. Кони, добрые пограничные кони, привыкшие к многокилометровым переходам, начали все же сдавать. Разноголосое гиканье басмачей все ближе, все чаще свистят пули совсем рядом: лошади под басмачами были намного свежей.

Андрей пришпоривал своего коня, прижимая к груди притихшего, перепуганного сына и поминутно оглядывался на Марию. Она отставала все больше и больше.

«Все. Придется принимать бой».

За очередным крутым поворотом остановился, а когда Мария подскакала, сказал, стараясь как можно спокойней:

– Батуем коней. Без боя не уйти.

Он быстро уложил Витю в гнездышко, повелел необычно строго, как привык отдавать приказы, которые следует исполнять неукоснительно: «Лежи смирно. Не бойся. Мы с мамой вон за тем камнем будем». Особенно крепко привязал повод своего коня к седлу лошади с Витиным гнездышком, ибо был уверен, что его боевой друг не покинет того места, где будет оставлен. Достал из переметок гранаты и запас патронов, затем поторопил жену:

– Полезли скорей!

Метрах в двадцати выше дороги Андрей приметил удобную для укрытия скалу и теперь ловко и быстро карабкался вверх. Мария не отставала от него.

Площадка, куда они поднялись, оказалась действительно очень удобной. Валун – хорошее укрытие от пуль. Великолепный обзор: видны и дорога, и скалы, по которым басмачи (старший лейтенант прекрасно знал тактику басмачей) обязательно начнут их окружать.

Из-за поворота выскочило сразу несколько всадников. Мария начала целиться, но Андрей остановил ее:

– Я гранатами их.

Теперь басмачи скакали молча. Карабины держали наготове. Они могли, Андрей знал это, стрелять на скаку мгновенно и точно, поэтому он выжидал удобного момента, чтобы бросить первую гранату неожиданно, не слишком рано, но и не опоздать: прорвись хотя бы пара басмачей к сбатованным коням, положение станет безвыходным.

– Бросай, Андрюша! – прошептала Мария, но Андрей даже не пошевелился.

– Кидай!

– Спокойней, Маня…

Первую гранату он бросил на дорогу метров в трех перед всадниками. Басмачи, увидев ее, натянули поводья, разрывая удилами лошадиные губы, и разгоряченные кони взвивались на дыбы – граната рванула, калеча лошадям ноги, пропарывая животы, а в наседавших сзади всадников полетела следующая, и сразу же заклацали о камни пули, зарикошетили с пронзительным визгом. Стоны, ржание и крики не заглушали ни тупого клацанья пуль, ни визга рикошета.

– Огонь! – крикнул Андрей, и опешившая было от взрывов, криков и выстрелов, Мария пришла в себя и начала спокойно, с удивлением ощущая это спокойствие, стрелять по всадникам и даже увидела, как один из басмачей после ее выстрела склонился к луке и сполз с седла, а испуганная лошадь шарахнулась и покатилась в обрыв.

Заплакал Витя. Он встал на ножки и, ухватившись крепко ручонками за край своего коробка, закричал:

– Мама! Мама!

Мария рванулась было вниз, но Андрей придавил ее, прохрипел зло: «Куда? Убьют!» – потом крикнул сыну:

– Не бойся! Мы здесь.

Басмачи в это время уже все подскакали к повороту, стреляя и гикая. А те, которые остались живыми, укрылись за камнями и беспрерывно палили. Андрей швырнул гранату, но слишком поздно: пара басмачей проскочила за поворот.

– Гранаты, Мария! Гранаты! – крикнул Андрей и, вскинув карабин, выстрелил в первого басмача. Тот грузно осел, а конь его, сделав несколько скачков, остановился у сбатованных коней и прижался к ним. Витя еще громче и испуганней закричал:

– Ма-а-ма-а!

Второй басмач выстрелил в ребенка, и крик его, тонкий, пронзительный оборвался…

– Гранаты! – заорал Андрей, и Мария вновь вернулась в реальность. Бросила одну, за ней вторую гранату – взрывы их остановили атаку басмачей. Андрей же в это время подбил лошадь под стрелявшим в Витю басмачом, а потом упокоил и его самого, пытавшегося освободить ноги из стремян.

Басмачи спешились за нижним поворотом и начали наступать справа и слева от дороги, укрываясь за камнями. Стреляли редко, но все пули впивались в валун, разбрызгивая гранитные осколки.

– Не высовывайся, Мария! Убьют сразу.

Сам Андрей стрелял тоже редко. Бил только наверняка. Басмачи приближались…

– Долго что-то нет дорожников, – спокойно, чуть-чуть удивленно проговорил Андрей, достал наган и, положив его у камня, сказал: – Если ранен буду, застрели. Потом себя. Живой не сдавайся. Замордуют.

– Вити у нас нет! Его застрелили!..

– Молчи… Поближе подползут, стреляй в них. И – гранатами.

Больше они не разговаривали. Андрей стрелял все так же расчетливо, все так же клацали вражеские пули вокруг них, обсыпая колючей каменной крошкой, и пронзительно уносились в призрачную бесконечность. Мария лежала за валуном, ждала, когда Андрей разрешит ей стрелять.

– Гранату давай. Повыше дороги, – скомандовал Андрей, и Мария, чуть-чуть привстав, бросила гранату. Андрей швырнул вторую.

– Огонь!

Осталось только три гранаты, и они берегли их на самый критический момент боя, а по басмачам, перебегавшим от камня к камню, стреляли из карабинов.

То один, то другой басмач боднет головой камень и останется лежать, но их было слишком много, и они перебегали, переползали и стреляли, стреляли, стреляли… За этой стрельбой ни Мария, ни Андрей не услышали скачущих на помощь всадников, а когда увидели передовых, Мария ткнулась лицом в ладони, а Андрей бросил одну за другой две гранаты, чтобы басмачи не встретили дорожников губительным огнем.

Басмачи еще отстреливались, отступая, а Мария, обдирая до крови ладони об острые камни, торопилась вниз. Подбежала к коням, взяла сына и засмеялась, и зарыдала от радости: Витя застонал.

Кто-то из дорожных рабочих расстелил на камнях халат, Мария положила на него Витю, быстро достала бинты из переметной сумки, встала возле сына на колени, разорвала обертку бинта и только было собиралась приложить бинт к ране, как ее отстранил пожилой мужчина в полосатом ватном халате и в тюбетейке, из-под которой выбивался льняной чуб.

– Я – врач. Позвольте.

Он приложил к ране смоченный йодом тампон и, ловко подхватив ребенка под спину, приподнял его и попросил Марию:

– Вот так подержите, пожалуйста.

Мария подставила обе руки, Витя застонал, а потом едва шевеля запекшимися губами, начал шептать:

– Мама… Мама…

Мария едва сдерживала рыдание.

Вскоре бой утих, и Андрей, возбужденный и радостный от того, что жив сын, живы и они с Марией, а от банды остался всего лишь десяток сумевших ускакать басмачей, присел на корточки рядом с сыном и сказал торжественно:

– Первое революционное крещение!

– Андрюша, поехали домой…

– Наоборот, вниз нужно. В комендатурский медпункт.

– Домой, Андрюша. Я его выхожу сама.

– Да-да, – вмешался доктор дорожной бригады. – Подумайте только: четыре тысячи метров и сразу – почти нормальное давление. Адаптация и без того очень сложная для ребенка, а тут еще потеряно много крови. Я бы не рискнул. И примите совет: прикладывайте к ране мумие. Можно, даже, пожалуй, нужно попить. Три раза в день. Растворять надо не более рисового зернышка. На несколько дней я вам дам, а там у пастухов разжиться сможете.

– Есть у нас мумие. Дедушка Ормон принес. Сказал: кровь земли, людям силу дает.

– Вот и прекрасно. Поезжайте на заставу. Мы проводим вас.

Десять дорожников и врач проводили их до самой заставы. С тех пор Мария и слушать не хотела о поездке в отпуск, хотя уже провели через Памир добрую дорогу, не гужевую и не караванную, какая здесь шла со времен Великого шелкового пути, а автомобильную. Она проходила почти совсем рядом с заставой, о басмачах же начали даже забывать…

И вот только сегодня они простились со своей горной заставой насовсем: Андрея перевели в Прибалтику, только что ставшую советской.

Машина с трудом ползла вверх, и Мария ждала, когда появится тот поворот, за которым они сбатовали коней и где басмач ранил Витю, та скала и тот валун, из-за которого они с Андреем бросали гранаты и стреляли по атакующим их врагам. Но она так и не узнала место прошлого боя, показал его Андрей. Сидел задумавшийся, вроде бы безразличный ко всему, а тут вдруг встрепенулся:

– Смотрите. Вот здесь Виктора в плечо ранили. А вон оттуда, сверху, мы и вели с мамой бой.

– А валун где, Андрюша? Дорога тоже словно иная какая-то?

– Сколько лет, Мария, прошло. Взрывали здесь все, расширяя дорогу. Теперь на ней машины свободно разъедутся. А тогда? Тропа широкая была, вот и все.

– Витя тоже пулял, да? – с недоумением и восторгом спросил Женя, поворачивая голову то на высившиеся справа скалы, то на отца. – Останови, папа. Останови!

Андрей улыбнулся и ответил спокойно:

– Где на крутизне такой остановишься? Вот на перевал поднимемся, там постоим. – И посерьезнел сразу: – У памятника строителям дороги… И – нашим спасителям.

Удивительно медленно ползла на Талдык полуторка, Марии казалось, что мотор, напрягшийся до тоскливого звона, вот-вот надорвется, и тогда останется одно – лететь в зиявшую слева пропасть. Все холодело у Марии внутри от этой мысли, она старалась смотреть на громоздившиеся справа голые скалы, но нет-нет, перекинет взгляд влево и замрет, оцепенеет. Однако поворот за поворотом оставались позади, а мотор продолжал петь свою натужную песню на самой высокой ноте, вершина же перевала приближалась. Вот наконец выехали на небольшую площадку, на краю которой, над братской могилой, высился обелиск. Машина остановилась, и шофер трижды длинно прогудел. Так было заведено: прохожий снимал шапку, всадник слезал с лошади, машины сигналили. Памирцы ценили тех, кто построил им дорогу.

Для именитых богачей автомобильная дорога была, как кость в горле: они поклялись не пустить ее дальше перевала Талдык, они грозили своим сородичам, которые вопреки воли старшин, толпами шли на стройку – главари родов объединились, забыв на время междоусобные распри, чтобы неожиданным налетом уничтожить поселок строителей, поубивать всех приезжих инженеров и мастеров, а заодно и своих непослушных сородичей. Но замыслу старшин не суждено было сбыться: пастухи сообщили начальнику заставы о готовящемся налете, и Андрей ночью привел почти всю заставу на перевал. Успели подняться сюда еще два взвода маневренной группы, подтянулись и добровольцы-пастухи с берданками и ружьями, сил собралось достаточно, чтобы встретить объединенные банды.

До рассвета затянулся тот ночной бой. Басмачей разбили. Погибших инженера, врача, дорожных мастеров, пастухов и пограничников похоронили в братской могиле, динамитом взорвав гранит. С тоской в сердце прощался Андрей с теми, кто всего несколько месяцев назад спас Марию, сына и его самого от смерти. Поклонился им низко и сказал:

– Память о вас будет вечной… Даю слово, пощады басмачам не будет! Не дам себе покоя, пока хоть один из них будет жить!

Сейчас, стоя с опущенной головой у обелиска, Барканов оценивал свою службу: «Верен ли я был своему слову? Верен! И там, на новом месте, не нарушу клятвы!»

 

Глава третья

И вот начался последний и самый крутой спуск. У Марии снова, как и при подъеме, сжималось сердце и холодело в груди, когда она смотрела вниз, на тонкую змейку реки, на остов грузовой машине, похожий отсюда на спичечный коробок, но чем меньше оставалось до моста, тем неудержимей радовалась она.

«Все! Позади Памир! Позади!»

Примерно через час они сделают небольшую остановку в комендатуре, а потом – железная дорога по Ферганской долине, Ташкент, Москва, Рига, Прибалтика. С волнением произносила она эти названия.

– Мама, у меня уши чет-то заткнулись, – захныкал Женя.

– А ты рот раскрой. И воздух жуй. Вот так, – показал сыну Андрей, а Мария, глядя на них, улыбалась, тоже время от времени пережевывая воздух, чтобы избавиться от неприятного давления в ушах, сама же не переставала думать о том, что скоро-скоро все это останется только в воспоминаниях.

– Ух ты!.. – зажмурился Виктор. А Женя прижался к матери. Но уже через пару минут они оба увидели настоящее деревце на берегу речки и в один голос закричали:

– Папа! Мама! Смотрите, как на картинке! – И тут же Женя своим грудным, как у матери, голосом, спросил:

– Почему листочки спокойно не висят на веточках?

Этот вопрос рассмешил Марию с Андреем, и они так долго не могли успокоиться, что Женя даже обиделся. Тогда они начали объяснять детям, что картинки в книжках не живые, а в природе все живое, все движется, все меняется ежечасно.

– Вы смотрите и запоминайте названия, какие мы вам будем говорить. А спрашивать не стесняйтесь. Мы больше смеяться не станем.

Вопросы посыпались как из рога изобилия, успевай только отвечать. Вот в таких разговорах они и доехали до комендатуры. Мария ушла в себя, все пояснения давал Андрей. Ее же захватили воспоминания. Именно здесь она нашла свою судьбу. Она приехала сюда добровольно для работы, как говорили тогда, с трудовой молодежью. Квартиру получила в глинобитном домике – ее специально для нее пристроили к дюжине таких же глинобитных одноэтажек, объединенных единой открытой террасой, а вскоре к ее домику пристроили еще один, еще и еще, и местные остряки из комсостава называли тот строительный шедевр лежачим небоскребом.

Сразу за лежачим небоскребом начинались манежи, стрельбище и спортивный городок, где не только рядовые пограничники и их командиры отрабатывали тактические и боевые приемы, но и жены комсостава. Привлекли к тренировкам и Марию. И если у Марии в ее работе все шло ладом, кишлачная молодежь потянулась к ней, а затем, по ее настоятельной просьбе, парней начали допускать на тренировки в военный городок, то у нее самой не все получалось на стрельбе – и тут Андрей Барканов приходил ей на помощь.

И вдруг совсем неожиданное – Андрей предлагает:

– Мария, будь моей женой. Сегодня. Сейчас!

– Вы с ума сошли… Мы совсем не знаем друг друга.

– И можем не узнать. Потом будем жалеть всю жизнь. Через три дня я уезжаю на заставу. Решай.

И она решила…

Сейчас, когда они высадились у того самого лежачего небоскреба (за многие годы здесь почти ничего не изменилось), она вспомнила тот давний разговор, словно он проходил не много лет назад, а совсем недавно. Ей казалось, что она слышит его голос, необычно тонкий, видит его спокойные добрые глаза, чувствует его руки, крепко стиснувшие ее – Мария даже сейчас затаила дыхание, застеснялась чего-то и уткнула лицо в плечо мужа.

– Не жалеешь? – спросил, улыбаясь, Андрей. – А? Может, все же о другой жизни мечтала?

– Глупый ты, глупый…

Они так и не вошли в отведенный им домик. Постояли, прильнув друг к другу, не думая вовсе, что кто-то может их увидеть и осудить. Поцеловались и направились к центру кишлака, где рядом с райкомами партии и комсомола, в сквере, в кольце пирамидальных тополей стоял памятник пограничникам: боец в кавалерийской бекеше и буденовке. В одной руке он держал бинокль, в другой – поводок напружинившейся, готовой к броску собаки. Памятник этот построили комсомольцы района. Они собрали деньги, нашли и привезли скульптора, разбили сквер. Делали все под пристальными, осуждающими взглядами стариков в большущих белых чалмах, с утра до вечера сидевших рядком под тенью такого же ветхого, как и они сами, карагача.

Старики эти как будто отсюда не уходили. Когда Мария спешила на работу рано утром или поздно вечером возвращалась домой, они смотрели на нее ненавистно и похотливо, словно ощупывали высокую грудь, стройные ноги и от удовольствия поцокивали языками. Ее пугали те взгляды, она боялась этих никогда не разговаривавших стариков, ей всегда хотелось съежиться или убежать, но она одаривала их гордым взглядом, не обходила старцев другой улочкой, хотя могла это делать. А когда комсомольцы хоронили в сквере молодую женщину, которую зарезал муж за то, что она захотела вступить в комсомол и, сняв паранджу, пошла на собрание, Мария с болью и гневом спросила:

– До каких пор мы будем подчиняться диким предрассудкам прошлого? До каких пор они, – Мария показала на стариков, все так же молчаливо сидевших под карагачем, – будут навязывать нам законы вчерашнего дня?! Именно они есть вдохновители этого жестокого убийства!

Эти слова, впервые, быть может, здесь высказанные так смело и так громко, будто подхлестнули дехкан. Они развели костер, и многие женщины подходили и бросали в огонь свои паранджи, потом, пугливо озираясь, ежились, но в конце концов побеждали страх, и только одна молодая женщина, с которой ее муж сам сорвал паранджу и бросил в костер, закрыла лицо подолом и с визгом, словно ее резали, убежала домой.

Многим женщинам было трудно перешагнуть через вековые обычаи. И все же первый шаг был сделан наперекор угрозам и жестокостям сторонников прежнего уклада жизни.

В тот же вечер она увидела под дверью сразу две записки с угрозами. А дня через два в нее стреляли.

Старики и сейчас сидели под карагачем. Их, как показалось Марии, стало даже больше. Она внутренне напряглась и невольно сжала руку Андрея. Он удивленно посмотрел на нее и спросил:

– Что с тобой?

– Я их всегда боялась.

Это признание для Андрея оказалось абсолютно неожиданным. Он никогда не думал, что жена его – трусиха. Услышав ее смелую, даже дерзкую для того времени речь у памятника, он подумал: «Боец. Настоящий боец!» – а когда узнал, что приехала она в этот кишлак добровольно по путевке комсомола, решил для себя: «Отличной смелости девушка».

– А я и гор, Андрюша, боялась. Очень.

– Полно на себя напраслину…

– Правда. Дело ведь прошлое.

– Какое счастье, что я встретил тебя…

Они постояли молча, каждый вспоминая то ставшее их судьбой время. Первой вернулась в реальность Мария.

– Пойдем. Дети заждались. Вдруг беспокоятся.

– Пошли.

На следующее утро полуторка снова юрко побежала по ущелью под уклон. До города, от которого начинается железная дорога, всего пятьдесят километров и один перевал, через который, судя по названию (Чигирчик), может свободно перелететь даже скворец. Легко поднялась на него и машина, затем, тарахтя корпусом, покатила вниз.

Дорога здесь была ухожена лучше, чем в горах. По обочинам стояли, словно нескончаемые шеренги солдат, тутовые деревья, а чистенькие кишлаки, часто сменявшие друг друга, бугрились желтыми, зелеными, полосатыми холмиками дынь и арбузов, хозяева которых дремали в ожидании покупателя под тенью распряженных арб. Каждый раз, когда дети видели дынные и арбузные холмики, они восторженно кричали одно и то же:

– Ой-ой-ой, сколько! На всю жизнь хватит!

Мария и Андрей не отзывались на их крики, вроде бы вовсе не слыша их. Он думал свою грустную прощальную думу, она – радовалась, стараясь скрыть свою радость. Лишь время от времени одергивала детей:

– Да тише вы! Угомонитесь.

Когда же они подъехали к железнодорожному вокзалу, длинному двухэтажному зданию, и Витя закричал: «Смотри, Женька, вот это дом!» – а Женя, с любопытством рассматривавший притиснутые друг к другу привокзальные ларьки, пробасил: «Ого, сельпов сколько!» – Мария не сдержалась:

– Ну что горланите? Люди скажут: откуда такие дикари?

– Не обижай детей, Маня, – попрекнул жену Андрей. – Чего тут стыдиться? Что на витрину с удивлением смотрят? Разве это беда? – Помолчал немного и добавил решительно: – Вот что… На базар свожу я вас. Такого базара как здесь, в Средней Азии, вы нигде не увидите, – улыбнулся Марии и спросил: – Ты тоже, наверное, не была?

– Нет.

Еще тогда, когда она добралась до города со странным названием Ош (в русском переводе равнозначно нашему «тпру», который произносит возница, чтобы остановить лошадь), ей предлагали погостить в нем несколько дней, но она отказалась. Спешила, памятуя наказ: молодежь советского Востока ждет вашей помощи. Ждет незамедлительно! Дорог каждый день в борьбе с предрассудками прошлого, которые продолжают культивировать враги трудового народа. Тогда она считала, что тратить время попусту – большой грех. Теперь же предложение Андрея приняла охотно, только предупредила детей:

– Если будете шуметь, вернемся сразу. Смотрите и запоминайте. Что станет непонятным, потом на досуге разберемся.

– Хорошо, мамочка. Не будем, – заверил Витя.

Дети и в самом деле изо всех сил старались выполнять обещание, но чем ближе подходили они к базару, тем больше и больше интересного попадалось на глаза. Удивленно и восторженно смотрели они на неторопливо шагавших мужчин, похожих в полосатых халатах на зебр, на головах которых чудом держатся огромные плетеные тарелки с виноградом, лепешками, грушами, урюком. Ребята жалели маленьких осликов, торопливо семенивших ножками под тяжестью большущих тюков и мешков. С интересом разглядывали арбы с огромными скрипучими колесами и возниц, которые сидели не на арбах, а на лошадях и беспрерывно помахивали короткими плетками. Удары плеток чаще всего приходились не по лошади, а по оглобле, и это смешило ребят, но они сдерживались, лишь восторженно перешептываясь. А вот когда встретилось им какое-то непонятное существо, покрытое такой же, как у отца, плащ-палаткой, только шелковой и цветастой, а вместо лица была волосатая сетка, Витя не выдержал и спросил громко:

– Пап, вот это самая паранджа? Да?

– Витя, мы же договорились… Можно потише или оставить на потом? – недовольно сказала Мария.

Андрей же ответил:

– Да, Витек. Под ней женщина прячет лицо. Но мама права. Если что непонятно, тихонько спрашивайте. Ладно?

Дети согласно закивали, но тут же Женя, увидевший висевших на оглоблях одной из арб кур и петухов вниз головами, ткнул брата в бок и, показав пальцем в сторону арбы, воскликнул:

– Витя, вон куры как вверх головы тянут!

– Нет, просто невозможно с вами, дети! – возмутилась Мария, но Андрей вновь успокоил ее:

– Ну что, Маня, поделаешь? Дети же. То ли еще будет на самом базаре.

Вопреки ожиданиям, ни Виктор, ни Женя не закричали, когда, пройдя по узенькому мостику через мутный широкий арык, они вошли вместе с толпой в ворота – дети растерялись, опешили от этого многоголосого многоцветья, стиснутого со всех сторон глинобитным дувалом. Детям, да и Марии тоже, казалось, что сейчас эта говорливая толпа затянет и сомнет их, и если бы не Андрей, они прижались бы к дувалу сразу же у ворот, не осмеливаясь сделать и шага. Андрей, однако, спросил:

– Начнем с инжира? – И, не ожидая ответа, продолжил: – Давай руку, Женек. А ты, Виктор, за маму держись.

Долго они пробирались сквозь снующую взад и вперед толпу. На каждом шагу им попадались торговцы водой с огромными глиняными кувшинам и старенькими, во многих местах склепанными медными скобками пиалами, в которые они, вовсе не ополаскивая, наливали воду до краев все равно, что за пятак, что за гривенник. Но вот толпа сразу поредела, и Андрей с Марией и детьми оказался будто в другом царстве: разговоры неторопливые, движения полные достоинства. Во всем спокойствие и учтивость. Мария остановилась в нерешительности. Ей вдруг показалось, что тот рядок стариков аксакалов, молчаливо сидевших под карагачем, оказался здесь и умостился на цветных ковриках у высоких узких корзин и эмалированных ведер с аккуратно уложенным в них инжиром, очень похожим на пухленькие румяные беляшики. Только один из продавцов был чернобород, но он-то особенно и поразил Марию сходством с главарем банды, которого однажды Андрей приконвоировал на заставу: такая же цветная шелковая чалма, такие же тщательно выбритые усы и половина подбородка, отчего борода походила на черный кокошник, надетый на лицо снизу, такой же орлиный нос и презрительный взгляд – все было так похоже, что она основательно испугалась и попросила мужа:

– Уйдем, Андрюша, отсюда.

Он, посмотрев на нее удивленно, спросил:

– Что с тобой? – Осмотрел продавцов инжира и, поняв ее, ответил на свой вопрос: – Нельзя, Мария, путать добро и зло. Ты посмотри только, как они торгуют. Священнодействуют!

И в самом деле, те, к кому подходили покупатели, бережно брали виноградные листья, простеленные между слоями инжира, и так же бережно и аккуратно укладывали на них сочные плоды, потом, приложив правую руку к сердцу, левой подавали покупку. А покупатель принимал инжир двумя руками, как хрупкую драгоценность, благодарил хозяина и, отойдя чуть-чуть в сторонку, присаживался на корточки и неторопливо, с благоговением, отправлял в рот одну инжирину за другой с приличными паузами. Окончив трапезу, сначала старательно вытирал руки виноградным листом, затем ладонью обтирал губы, затем молитвенно проводил ладонями по щекам и бороде, восхваляя Аллаха, и только после этого поднимался и смешивался с бурливой толпой.

Появление пограничника с семьей в инжирном ряду на какое-то время внесло замешательство в привычный ритм торговли, она приостановилась. Аксакалы приветливо закивали, а чернобородый показал рукой на старика с окладистой белой бородой и, коверкая русские слова, сообщил, что у того аксакала самый лучший инжир. Андрей, прекрасно знавший и узбекский и киргизский языки, поблагодарил чернобородого, а аксакалы, услышав, что русский говорит на их родном языке, еще приветливей закивали и наперебой принялись хвалить красоту его жены и пригожесть сыновей. Мария, тоже немного понимавшая узбекский, покраснела от смущения и удовольствия.

– Вот видишь, я же говорил: нельзя путать, – негромко сказал Андрей и, подойдя к аксакалу с лучшим инжиром, попросил четыре десятка.

Детям инжир очень понравился. Они жевали старательно и долго, улыбаясь от удовольствия, а когда у Жени виноградный лист опустел, он попросил:

– Пап, мне еще.

– И мне, – поддержал брата Виктор.

– Нет, дети. Мне не жалко, но другого тогда не попробуем. Давайте всего понемногу. А еще купим целую корзину на дорогу. Договорились?

Такой расклад Вите с Женей не очень понравился. Они думали, что ничего вкуснее этих небольших сладких ягод нет, но что поделаешь, когда просит отец? Дети нестройно ответили согласием, сами же не отрывали глаз от корзин и ведер с инжиром.

– Ну, мальцы, не вешать носа! То ли еще попробуете, – весело сказал Андрей и, взяв обеих сыновей за руки, повел через толпу в дальний угол базара, где продавали кувшины, плетеные корзины, самодельные бумажные мешочки для фруктов и ремонтировали битую фарфоровую и фаянсовую посуду.

Купили, выбирая сообща, одну большую корзину и три поменьше. Каждому по силе, и – к противоположной стороне от входных ворот. Там, почти вплотную к дувалу, рядок мангалов источал аромат жареного мяса, маринованного в сухом вине. Шашлычники самозабвенно гоняли воздух над тлеющим саксаулом фанерными флажками и призывали покупателей к трапезе. Увидев пограничника с семьей, некоторые из них заговорили на русском:

– Подходи, пальчики проглотишь! Так вкусно…

И в самом деле, вкусно, только шашлык не вызвал у детей особых эмоций: он мало чем отличался от жареного мяса яков, только обжигал перцем. От вторых шампурин Виктор и Женя отказались, и Андрей повел их к «самой-самой вкуснотище». Она была в десятке шагов от шашлычного ряда. Пара тандыров, между которыми на небольшой сколоченной из толстых досок возвышенности стоял огромный чугунный казан. Они подошли к казану в тот момент, когда его владелец начал колдовать над новой порцией нишаллы.

– Вам повезло, сынки. Узнаете, как вкуснотища готовится. Русские называют ее мешалдой.

– Мешает она кому-то, да?

– Нет, ее мешают.

Продавец нишаллы, польщенный вниманием (Андрей рассказал ему по-узбекски, что детям интересно посмотреть на приготовления нишаллы), пояснял на довольно сносном русском каждое свое действие: ловко расколол яйца в отвар солодового корня и вылил только белок, затем бухнул в казан несколько килограммов сахара и принялся сбивать туго связанным пучком урюковых палочек, выполнявших роль венчика. Не вдруг, но смесь в котле начала пениться и становиться белее снега. И лишь когда огромный казан до отказа наполнился белой пеной, пригласил детей, у которых уже потекли слюнки:

– Подставляй давай, пожалуйста, лепешки!

Без скаредности он шлепал специальной дощечкой нишаллу на горячую еще лепешку, сладкая белая пена растекалась и начинала сползать через округлые бока, успевай только подхватывать ее языком, но сделать это своевременно не всегда удавалась, и вскоре дети, да и Мария с Андреем тоже, испачкали руки и даже лица. Они смеялись над своей неловкостью, а еще над шутками продавцов лепешек и нишаллы.

Весело закончились те угощения, и можно было с легкой душой трогаться во фруктовые ряды. Отец предупредил детей:

– Там ничего пробовать не будем. Все, что захочется, купим. В дороге поедим.

Фруктовые ряды располагались под длинным, почти через весь базар навесом. Здесь воздух, казалось, был пропитан ароматом самых тонких духов, наполнен же негромким протяжным гулом от множества желтопузых ос и толстенных шмелей, которые летали между людьми, ползали по янтарным с белой пыльцой гроздьям винограда, по налитым соком земли гранатным зернам, по желтым пушистым персикам, похожим на уложенные в горки только что вылупившихся цыплят, но никто не обращал внимания ни на ос, ни на шмелей, продавцы настойчиво, иногда даже хватая за рукава покупателей, предлагали попробовать росный, в пыльце, виноград или кроваво-красную дольку граната. И только Вите с Жеником, когда они вошли под навес, показалось, что эти страшные летучие существа специально слетелись сюда, чтобы укусить их – мальчуганы начали отмахиваться, отчего осы и шмели действительно стали кружиться перед их лицами.

– Не машите руками, а то покусают, – разъяснил отец. – Их не тревожь, они тоже не тронут.

Дети перестали отмахиваться, но подозрительно следить за полетом ос и шмелей все же продолжали, прижимаясь на всякий случай к отцу. Продавцы, видя пустые корзины в руках взрослых и детей, наперебой начали кричать. Требовательно:

– Попробуди!

– Попробуди!

У одного из подносов с самым лучшим, как показалось Андрею, виноградом, он остановился. Не рядясь, вынул и отдал рубль за четыре килограмма, тогда соседи справа и слева, видя такую щедрость, еще громче стали просить, чтобы попробовали ягоды и у них.

Андрей, вопреки предупреждению, что «пробовать ничего не будем», выбрал две большие кисти и подал детям.

– Ну, зачем же ты им немытый дал? – выговорила мужу Мария, но Андрей уже выбирал кисть и для нее. Подавая, успокоил:

– С ветки же. Смотри, еще с пыльцой.

Она взяла кисть, с недоверием оглядела ее, но виноград был действительно чист, с девственной пыльцой, налитый солнечным соком. Она попробовал одну ягоду и воскликнула, как ребенок:

– Вкуснота! А ты, Андрюша?

– Буду и я, – ответил он, доставая из корзины гроздь для себя. Потом они покупали гранаты, персики, груши, урюк, и когда корзины и корзиночки у всех наполнились, а дети не с такой жадностью набрасывались на фрукты и ягоды, Андрей молвил:

– Теперь к дыням и арбузам.

Они пересекли тугой людской поток и вышли к центру базара, где под тенью поднятых вверх оглоблями арб горбились желтые и полосатые груды. Некоторые арбы не были распряжены и разгружены, и их хозяева, сидя верхом на лошадях, терпеливо ждали оптовых покупателей. Между этими арбами, между грудами дынь и арбузов неторопливо двигались люди, приглядываясь, прицениваясь, брали в руки понравившуюся дыню или арбуз, хлопали по ним ладонями, прислушиваясь к глухому звуку, спрашивали, точно ли спелый, не случится ли ошибки? Ответ всегда один и тот же:

– Зачем обижаешь? Разве я неспелое что стану продавать?

Посоветовавшись, решили купить дыню с арбузом и здесь же, на специально приспособленном для этого месте, расправиться с ними. Дыню осилили, а вот арбуз – не смогли. Первым отказался Женя. Похлопав мокрой, липкой рукой по животу, сказал:

– Барабан.

– А у меня больше барабана, – ткнув пальцем в живот, признался Виктор и икнул.

– Тогда – пошли, – распорядился Андрей, вытер платком складной нож, убрал его в карман, потом спросил: – Ну, как? Довольны походом?

– Во! – поднял большой палец Виктор.

Только они перешли мост через мутный арык и на улице стало меньше людей, Виктор спросил отца:

– Пап, когда мы пирожки ели…

– Самсу, сынок. Самсу. Пирожки в тандырах.

– Когда самсу ели, ты говорил, что в них курдючное сало добавляют. Из чего оно делается?

Андрей улыбнулся. На базаре дети почти ни о чем не спрашивали, и отец совсем забыл, что они – впервые спустившиеся на землю памирцы. Теперь он понял свою ошибку и обо всем, что они видели на базаре, стал рассказывать подробно, отвечая на все вопросы. Понимал: разговоры о базаре теперь станут возникать долго. И радовался этому.

«Правильно, что сводил. Вряд ли им придется еще побывать в Азии».

За разговорами не заметили, как подошли к вокзалу. До посадки на поезд оставалось не так уж много времени, и Андрей сразу же провел сыновей в сквер у перрона, а Марию послал в камеру хранения занять очередь. Усадив детей на скамейку под тенью акации, поспешил за вещами. Но очередь в камеру хранения оказалась длинной, и они едва успели сесть в вагон. Бежали на перрон бегом, и в купе влетели возбужденные. Дети – сразу же к окну, чтобы не пропустить что-либо интересное, когда поезд тронется, Виктор уже потянулся к занавеске, но Мария остепенила их. Сама откинув шторки, строго предупредила:

– Ничего пока не трогать. Руки у вас грязные. Как отъедем немного, проводница откроет умывальник, умоемся, сменим рубашки, тогда – без ограничений.

Пока умывались и переодевались, поезд, набрав скорость, проносился мимо хлопковых полей, зажатых со всех сторон, как частоколом, тутовыми деревьями; позади оставались небольшие кишлаки с оплетенными виноградником глинобитными домами, за которыми начинались кукурузные поля, так близко от полотна посаженные, что, казалось, можно схватить из окна вагона цветущие метелки.

Но вот поезд вырвался в бесконечную, выгоревшую на солнце до желтизны степь, а в открытое окно стал врываться сухой горячий воздух. Дышать стало трудней, но Витя и Женя не отходили от окна. За их спинами стояли Мария и Андрей. Лицо у Андрея было задумчивым и грустным, у Марии же светилось счастливой улыбкой…

 

Глава четвертая

Еще не успев просохнуть и успокоиться после купания, они ворвались в квартиру и заполнили ее радостными возгласами и смехом. Потом расставляли только что привезенную из комендатуры мебель, приглядываясь и примеряясь. И только когда в детской, в спальне и в гостиной мебель была расставлена, Мария решительно, как строгий командир, определила:

– Андрюша, ты – на заставу. И детей возьми. А мне мыть полы и стряпать. Обед через полтора часа. Хлеба не забудьте.

Но обедать первый раз в новой квартире всем вместе им не пришлось. Мальчишки вернулись немного раньше назначенного матерью времени, и Витя сообщил:

– Папа в кишлак побежал. Кто-то кого-то набил.

– В поселок, Витя. Здесь кишлаков нет, – поправила Мария сына и добавила: – Поедим поскорей и тоже в поселок сходим. В магазин нужно.

Не собиралась она идти в поселок в первый день приезда, но сообщение сына встревожило ее.

«Если просто драка, Андрюша бы не стал торопиться», – считала она, детям же говорила иное:

– Конфет, пряников накупим. Рыбы копченой. Здесь же море, здесь много рыбы разной.

– Мам, сладкий мячик, как на базаре, купим?

– Непременно, если будут.

– Халвы, мам?

– Ладно, ладно, всего накупим.

После обеда она погладила детям матроски, себе крепдешиновое платье, и по-праздничному нарядные пошли они в поселок по мягкой, устланной хвойными иглами дороге. Сдавившие дорогу сосны, развесистые, разморенные жарой, наполняли воздух терпкой смолистой удушливостью настолько, что трудно было дышать, но Мария говорила восторженно:

– Воздух-то, воздух! Целительный. Дышите, дети. Глубоко.

– Голова, мам, кружится, – ответил Витя.

– С непривычки, сынок. Но это вам не Памир.

Первый дом показался неожиданно, будто вынырнула красная черепичная крыша из тесной лесной чаши. Дом, почерневший от времени, был обнесен тесовым забором, тоже темным, в мелких, словно старческие морщины, трещинках.

«Как в Азии от мира отгораживаются», – с неприязнью подумала Мария. Она, с детства привыкшая жить открыто, не скрывая от людей свои радости и горести, не могла понять, отчего многие люди стараются упрятать себя в непроницаемую скорлупу. В Средней Азии ее пытались убедить, что за высокими глинобитными дувалами мужья прячут своих жен от соблазнов, а для чего заборы здесь? Чтобы укрыть свое богатство? Или спрятать нищету?

«Коллективно станут работать, разгородятся. Начали же в Узбекистане рушить дувалы», – рассуждала она, рассматривая другие дома с глухими заборами, и не заметила, как вышли они на большую площадь с островерхим домом в центре. Он отличался ото всех и своей величиной и тем, что стоял весь на виду. Забор же невысокий, плотный, обитый по верху колючей проволокой, примыкал к дому лишь с одной стороны. Возле крыльца этого дома толпились мужчины и женщины. Явно о чем-то спорили, яростно жестикулируя.

– Вон и магазин. Легко так нашли, – удовлетворенно проговорила Мария и повернула к центру площади.

Высокий мужчина в клеенчатой штормовке, стоявший в центре толпы, первым увидел Марию с детьми, что-то сказал своим землякам, и те сразу же примолкли, повернувшись в их сторону, с любопытством принялись разглядывать ее и ребят. Когда Мария подошла ближе, все приветливо заулыбались, пропуская их в магазин. Мария поздоровалась со всеми, они ответно закивали, а мужчина в штормовке снял кепку, тоже клеенчатую, и сказал по-русски, правда, с сильным акцентом:

– Мы рады приветствовать дорогую гостью. Надеемся, что станем друзьями.

– Непременно, – ответила Мария и протянула руку мужчине. – Будем знакомы. Мария Барканова.

– Залгалис Гунар. Латышский красный стрелок. Член правления нашего кооператива, – пожимая руку Марии, представился Гунар.

Рукопожатие получилось чересчур крепким и, поняв это, он добавил извинительно:

– Саблю держала рука. Карабин. Теперь вот – весла. Отвыкла быть нежной.

– Рука мужчины – крепкая рука, – поддержала его Мария.

Рыбаку понравился ответ молодой женщины, и он тут же спросил:

– Вы не были в латышском доме?

– Не приходилось.

– Я приглашаю вас к себе. Моя Паула – добрая женщина. Вы подружитесь.

– Принимаю предложение. Только сделаю покупки.

Через четверть часа, нагруженные кульками и свертками, они пошагали через площадь к дому Залгалисов, к тому самому, который так неожиданно появился среди деревьев и удивил Марию подслеповатыми окнами и высоким забором. Не меньше удивилась она, войдя через узкую калитку во двор, застроенный множеством сараюшек. А Витя воскликнул:

– Кладовок много как!

– Рыбаку без них нельзя, – пояснил Гунар. – Негде будет хранить снасти, весла, вялить и коптить рыбу. Дрова на зиму тоже лучше хранить под крышей. А та вон постройка, побольше всех, – летнее владение Паулы.

– Чтобы летом не топить в доме и не мучится от жары, в Азии тоже во дворе устраивают очаги…

– А вот и хозяйка дома, – прервал Марию Гунар. – Паула. Станьте подругами.

На крыльцо вышла полненькая, приземистая женщина с удивительно светлым лицом молочной белизны, с румянцем на щеках и яркими губами. Она поздоровалась с гостями по-русски и пригласила их в дом.

В хмурой гостиной, свет в которую пробивался через небольшое оконце, стояли старинной работы буфет, такое же старинное кресло с высокой деревянной спинкой, стол, покрытый вышитой скатертью, и несколько стульев вокруг стола, а на стене, напротив буфета, висела старенькая картина: стройная девушка с распущенными волосами трепетно протягивает руки к штормовому морю, словно умоляя его утихнуть и не причинить зла милому, который ушел в море рыбачить.

Паула усадила Марию в кресло, пододвинула стулья для мальчиков и Гунара, а сама то подсаживалась, вступая в разговор, то уходила на кухню. Мария слушала неторопливый, обстоятельный рассказ Гунара, прерываемый то и дело энергичными репликами Паулы, и вскоре знала о поселке и ее жителях-рыбаках почти все. Магазин, в котором они только что были, разместился в доме бывшего владельца коптильни и гостиницы для курортников Адольфа Раагу, бежавшего в Швецию с семьей на моторной лодке в день объявления советской власти в Латвии. Оставил богач здесь только приемного сына Вилниса и племянника Юлия Курземниека.

– Братья Курземниеки и я вначале были стрелками Тукумского полка. Ригу защищали от кайзеровцев. Шесть дней у реки Кекавы лежали под немецкими пулеметами. Живы остались. Уцелели у Малой Углы. В штыковой сходились. Потом и пули карателей пролетели мимо, когда расстреливали нас во время братания с немцами. А на Острове Смерти погиб брат Юлия Курземниека. С Юлием мы потом сколько фронтов в Гражданскую сменили… Юденича гнали. Потом Каховский плацдарм защищали, в Таврии бились. Крым освобождали. А в это время Вилниса усыновил Раагу. Так племянник красного латышского стрелка стал мироедом.

– Мать Вилниса заболела с горя и умерла, куда же ребенку податься? – энергично вмешалась Паула, ставя на стол большую тарелку с жареной рыбой.

– А когда Юлий вернулся и женился, чего же он к дяде не пошел? – с едва заметным раздражением отпарировал Гунар.

– Ишь ты, чего захотел? У дяди сидеть без дела не пришлось бы, а он уже к роскоши привык.

– Вот-вот. Силой парня отобрать нужно было, – не отступил Гунар.

– Сиди уж… Забыл, что ли, как всем рты затыкали. Это теперь гордишься, что красный латышский стрелок.

– И тогда гордился. Тебя по-русски научил. Всем людям внушал, что за свободу народа воевал.

– Что верно, то верно. Только место для сетей всегда вам с Юлием никудышное доставалось. И сети ваши рвали. Спасибо Озолису и Портниеку… Соседи наши, – пояснила Паула Марии, – а то бы с голоду хоть помирай…

Мария не вдруг поняла, отчего вдруг Залгалисы спорят о каком-то Вилнисе, видимо, молодом парне, который, как думала Мария, обязательно поймет, что нельзя быть мироедом, и станет примерным рыбаком, но чем больше вслушивалась в размолвку супругов, тем понятней ей становилось, что этот юноша чем-то оскорбил их.

– Так что же произошло? – спросила Мария.

– Вы разве не знаете? – всплеснула руками Паула. – Вот ведь беда: сети кооперативные порезали. Говорят, Вилнис напакостил. Если бы не пограничники, порешили бы его наши мужики.

– Племянник красного латышского стрелка – враг советской власти… Позор! – сокрушенно произнес Гунар. – Правду говорил наш комиссар: где нет нас, там есть враг.

– В Средней Азии колхозный хлопок поджигали. Людей убивали. Теперь там хорошо. И у вас наладится. Поймут все. Рассказать бы всем, как там женщин резали за то, что лица открывали, как басмачи на кишлаки нападали, грабили колхозное добро, насиловали и зверски убивали активистов…

– Русский знают у нас только я, Юлий и наши жены, Марута, дочь Озолисов – немного. Как сможешь рассказать?

– Давайте научим всех! Учебники достанем. Я буду читать, а вы переводить. Пока я не выучу ваш язык. Поговорите, Гунар, Паула, с товарищами, спросите, захотят ли?

– Что тут говорить? Все захотят, – горячо заверила Паула. – У многих словари даже есть. Часто меня спрашивают. В клубе будем собираться. Где гостиница, – пояснила Паула.

– А я на правлении скажу. Время определим.

– Вот и хорошо. Давайте ужинать, – как бы заключила разговор Паула и разлила по стаканам домашнего пива.

Домой Мария с детьми возвратилась поздно. Андрей с беспокойством спросил:

– Где ж вы так долго были?

– С замечательной семьей подружились! Такие замечательные! Он был Красным латышским стрелком.

– Мария, я не хочу тебя пугать. Не хочу, чтобы ты как на Памире боялась, но будь осторожна. Вилнис Рагу (теперь он прежнюю фамилию взял, Курземниек) был членом мазпулцены. Существовала у них такая детская организация под крылом кулацко-фашистской партии. Есть подозрение, что сейчас он поддерживает связь с перконкрустовцами – «Крест Перуна». Фашистская погромная организация. От них всего можно ожидать. Те же басмачи.

– А я, Андрюша, пообещала учить рыбаков и их жен русскому.

– Прекрасное дело! – воскликнул Андрей. – Только договоримся: если придется тебе запоздать, я встречать тебя стану.

– Вполне приемлемо.

На следующий день Паула пришла за Марией и повела ее в клуб. Дорогой энергично рассказывала:

– На правлении так определили: заниматься три раза в неделю, а когда шторм – каждый день. Все хотят знать русский. Все-все. Клуб набился полный.

Мария, слушая Паулу, предполагала, что та преувеличивает, но каково же было ее удивление, когда она увидела переполненный зал. Люди сидели даже в проходах на принесенных из дома стульях и табуретках. С трудом прошла Мария к приготовленному для нее столу, возле которого уже сидел Гунар. Довольный и гордый. В зале кто-то робко захлопал в ладоши, зал подхватил дружно, словно встречали здесь именитого гостя. Мария смутилась.

Когда она работала секретарем райкома комсомола, ей приходилось часто выступать и перед своими сверстниками, и перед пожилыми людьми, однако за годы, которые провела на заставе, отвыкла от таких встреч, а тем более от аплодисментов. К тому же, как она посчитала, аплодисменты пока не заслужены. Мария сразу даже не могла различить лица людей, видела лишь черные, серые, цветастые пятна, стояла, смущенно улыбаясь этим пятнам. Но вот зал начал успокаиваться, смущение Марии тоже прошло, и она увидела много пожилых рыбаков, ровесников ее отца, увидела молодых парней и девушек, по-праздничному нарядно одетых, словно собравшихся на танцевальный вечер, а не на занятие кружка. Ни тетрадей, ни карандашей ни у кого не было, и Мария решила на этом необычном уроке рассказать о себе.

Она говорила о своей рабочей семье, о фабрике, о первых самостоятельных шагах, о решении поехать по путевке комсомола в Среднюю Азию, а Гунар переводил фразу за фразой, ее исповедь. Зал настороженно слушал о памятнике погибшим в боях с басмачествам пограничникам, поставленном в глухом предгорном кишлаке, о рядке молчаливых старцев, о зарезанной женщине, захотевшей вступить в комсомол, о костре, на котором горели паранджи, о безвыездной многолетней жизни на Памире, о погибших на Талдыке строителях дороги, о молодых узбечках, севших, вопреки вековому укладу, на трактор, о разрушенных дувалах, об окнах, вставленных в глухие стены домов – Мария говорила вдохновенно, так же вдохновенно переводил Гунар, а когда она закончила, в зале громко и долго хлопали.

Первым к ней подошел Юлий Курземниек, кряжистый мужчина с черной окладистой бородой. Пожал руку и произнес торжественно:

– Я верил, что бился за святое дело. Разгородим и мы заборы.

Ее окружили. Пожимали руки. Называли свои имена и фамилии, а она счастливо улыбалась, стараясь запомнить непривычные фамилия и лица новых знакомых.

Домой Мария шла с Гунаром и Паулой. Гунар все больше молчал, а Паула тараторила без умолку, восхищаясь отвагой Марии, добровольно поехавшей на край света.

– А ты же, Паула, не испугалась выйти замуж за красного латышского стрелка, за опального. Опорой мне стала. И не только мне.

Паула ничего не ответила. Возбужденность ее вдруг сменилась задумчивой грустью. Впервые, быть может, она по-новому посмотрела на свою жизнь.

– Трудно, ох, трудно пришлось, – со вздохом произнесла она, помолчав немного, добавила: – Без любви на такое не пойдешь.

– И не только к мужу. Еще и к справедливости, – в тон ей проговорила Мария, как бы примеряя ее слова к своей судьбе.

– Да, Мария права, – проговорил Гунар. – Человек порыв души осмысливает потом, когда жизнь сделает его мудрым.

Дальше шли молча. Хвойные иголки, устилавшие дорогу, мягко пружинили и, казалось, путники словно бесшумно плыли в терпкой душной темноте. Поселок с его редкими желтыми огоньками остался уже далеко позади, говор людей, расходившихся по домам из клуба, смолк, и Мария теперь боялась, что Гунар и Паула вдруг не пойдут с ней до заставы, а распрощаются здесь, но они шли и шли. А она все ждала, что вот-вот появится Андрей (он же обещал встречать), но его все не было.

Вдруг рядом, чуть правее дороги, сухо, как холостой выстрел, хрустнула ветка. Мария вздрогнула, остановилась и стала всматриваться в темноту чащи. Ей даже показалось, что к одному из стволов прижался человек.

– Вон, Гунар… – начала говорить она, но тот спокойно сказал:

– Не надо останавливаться, – взял ее под руку. – Пойдем.

Она подчинилась спокойной просьбе Гунара, хотя недоумевала, отчего он делает вид, что никого в лесу нет и не стрельнула громко ветка под чьей-то неосторожной ногой. Теперь Мария вслушивалась в тишину, надеясь определить, не двигается ли рядом с ними еще кто-нибудь. Но вокруг было тихо.

Слева, между деревьями, затеплился огонек.

«Ну, вот и пришли», – облегченно вздохнула Мария и ускорила шаг.

Когда подошли к калитке, она пригласила Гунара и Паулу выпить перед обратной дорогой по чашечке чая, но Гунар отказался с необычной для него поспешностью. И категорично:

– Нет-нет. Поздно уже. Не надо беспокоиться.

Молча они пожали друг другу руки, и Гунар с Паулой быстро пошли обратно.

«Не ошиблась я, был кто-то в лесу. Был…»

Переступив порог калитки, которую отворил часовой, Мария пошла неспешно через двор к командирскому домику, ласково светящемуся изнутри чистыми окнами. Она наслаждалась тишиной и покоем. Она даже решила не говорить о подозрительно хрустнувшей ветке, а рассказать лишь о том, как много народу собралось в клубе, как внимательно слушали ее, потом долго аплодировали – Мария собиралась поделиться лишь своей радостью, своим счастьем, однако разговор с Андреем получился совсем иным.

Муж оказался дома не один. Вместе с ним сидел за столом и пил чай капитан.

– Гость у нас, Маня. Комендант наш, – сказал Андрей, вставая навстречу жене и целуя ее, как это делал всегда, уходя на службу и возвращаясь домой. – Мы вот тут без тебя…

– Вы уж нас извините. Поговорить хотелось по-домашнему, вот и сообразил Андрей Герасимович чай, – заговорил капитан, выходя из-за стола и протягивая руку Марии. – Капитан Хохлачев. Денис Тимофеевич.

Марии бросилась в глаза похожесть капитана с Андреем. Скорее всего, почти одного с ним возраста, такой же высокий и широкоплечий, как и Андрей, с такой же огрубевшей от солнца и ветра кожей на руках и лице, с обветренными губами (верхняя даже треснутая до крови), да и волосы капитана очень похожие на волосы Андрея, только глаза совсем не такие – карие глаза.

– Мария Петровна, – несмело ответила она и удивилась своей несмелости. Затем сунула руку в карман шерстяной кофточки, которую брала на всякий случай, но так и не надела ее, но вместо платочка вынула небольшой листочек бумаги, свернутый вчетверо. Развернула удивленно, разобрала только восклицательный знак в конце написанного не по-русски текста и протянула листок мужу:

– Что это, Андрюша?!

– Дай-ка, – попросил у Барканова комендант и начал переводить. – Сиди дома, красная… Не переводится тут слово… Если не хочешь… В общем, тут так примерно: муж останется вдовцом, а сыновья сиротами, если, значит, не утихомиришься. Да, угроза серьезная.

– Не иначе, как «Крест Перуна» сработал, – высказал свое мнение Андрей. – Я говорил тебе об этой организации, Маня. От нее всего можно ожидать.

– Но что делать? Вы бы видели, как внимательно слушали они меня! Они хотят знать больше, чем знают. Они русскому хотят научиться. А записка… Для меня она не первая. Я их под дверью много раз находила. Одинаковые, оказывается, враги, что там, что здесь. Трусливо, из-за угла пугают.

– И убивают.

– Андрюша, – с удивлением посмотрела Мария на мужа, – ты зачем это говоришь? Меня испугать? Я же не улитка, Андрюша.

– Но ты мать двоих детей.

Мария вдруг сникала. Села на стул, сложив на колени руки, долго рассматривала их. Неловкая пауза затягивалась. Нарушил ее Андрей:

– Если бы каждая женщина сделала столько же, сколько ты…

– Неужели, Андрюша, это ты говоришь? Ты – и вдруг взгляды мещанина… В революцию тоже убивали! До революции вешали, расстреливали! Убивают и сейчас. В Испании. Вас, пограничников, сколько погибло?! И сейчас ты не застрахован от вражеской пули. Так почему же ты здесь, почему не бежишь в спокойный городишко и не устраиваешься завхозом в детсад? Давай бросим все-все! Закроем ставни, потушим свет и будем сидеть и дрожать. Я поняла тебя. Если бы кто-то приехал сюда, ты восхищался бы, как восхищался когда-то мной. Но теперь я твоя жена…

Мария упрекала мужа, совсем не думая о том, что невольно обижает его, а еще унижает в глазах коменданта. Она боролась за себя, за право быть полноправным человеком. Впервые у них произошла размолвка, да раньше ее и не могло быть: на Памире она никуда не ездила, никого не видела, кроме пастухов, изредка приезжавших на заставу, да еще басмачей. Она иногда даже жалела, что уехала из районного центра, бросила комсомольскую работу и заперлась в четырех стенах; и вот теперь, когда есть возможность снова встречаться с людьми, помогать им, учить их, вдруг на ее пути встал Андрей. Для нее это было и неожиданно, и обидно.

– Ты подумал, как я Пауле в глаза буду смотреть? Другим женщинам? Гунару, рыбакам?!

– Ты не так поняла меня. Помнишь, ты мне призналась, что боялась стариков у карагача, боялась гор… Вот теперь я хочу…

– Не выпускать со двора заставы? Я и сегодня боялась, когда шла домой. Чего? Ветка хрустнула. Крался за нами кто-то. А я буду учить всех, кто хочет учиться. Буду! И рада, что взбудоражила врагов.

– Храбрая ты моя трусиха, – примирительно проговорил Андрей и погладил Марию по голове.

– Вот и примирились, – обрадовался капитан Хохлачев. Добавил после паузы: – Завидую я тебе, Андрей Герасимович. Завидую.

– Ну вот, нашумела на мужа не ко времени, и в примерные вышла, – с улыбкой ответила Мария. – Посидите, я сейчас чай подогрею.

Они долго еще говорили о границе, о фашизме. Потом Мария и Андрей рассказывали о себе, Денис Хохлачев о своей службе в Забайкалье, о погонях за лазутчиками бывшего атамана Семенова, о схватках с кулацкими бандами, о новом совхозе, названном по просьбе жителей «Пограничный» – они говорили обо всем и не знали, что в это время кто-то кирпичом выбил окно в доме Залгалисов…

 

Глава пятая

Мария проснулась, посмотрела на часы и почувствовала что-то неладное: пора уже было приносить детей роженицам, но в коридоре не слышалось привычного для этого утреннего часа требовательного плача, за дверью лишь беспрестанно сновали, приглушенно и тревожно переговариваясь.

Все соседки Марии по палате спокойно посапывали. Мария всегда просыпалась заранее и ждала, когда принесут кормить дочь, а соседок няня каждый раз, подавая детей, будила. Женщины, еще как следует не проснувшись, давали детям грудь, ласково ворковали с довольно мурлыкающими сыновьями, а как только няня уносила их, вновь засыпали. Мария завидовала их спокойствию, тоже старалась больше спать, но ей не спалось. То она тревожилась о дочке, не голодна ли, перепеленована ли? То думала об оставленных у Паулы и Гунара сыновьях, то об Андрее, который приехал к ней на второй день после родов, принес букет цветов и непривычно виновато сказал:

– Не обижайся, Маня, если больше не смогу навестить вас. Поправляйся. Галчонка нашего (они договорились заранее, если дочь, то назвать ее Галей) корми хорошенько. Приеду за вами в день выписки.

Она знала, что Андрей занят, но все же ждала его, чтобы увидеть, как он выглядит, не похудел ли, услышать от него о Викторе и Жене. Ей хотелось, чтобы на ее тумбочке стояли не выделенные соседками цветы, а принесенные мужем. Сейчас Мария с завистью слушала мерное посапывание соседок, пытаясь вместе с тем понять, что произошло в роддоме, почему не несут кормить детей? Но как она ни напрягала слух, разобраться, о чем переговаривались в коридоре, не могла. Время шло, детей не несли, тревога, царившая в коридоре, начала передаваться Марии.

«Что такое? Отчего все бегают?»

Она услышала грубые мужские шаги. Мужчины шли молча. Потом заговорили. Один резко, требовательно, другой мягко, спокойно.

– Посчитали, сколько нужно машин?

– Безусловно. И для рожениц, и для обслуживающего персонала, и для имущества.

– Имущество уничтожить. Эвакуировать только женщин и детей.

– Как вы считаете, если кто из местных не захочет уезжать, стоит их принуждать?

– В первую очередь жен краскомов и местного партийно-комсомольского актива. Принуждать никого не будем. Как подойдут машины, немедленно приступайте к эвакуации.

Эвакуация?! Недобрым предчувствием сдавило сердце Марии от этого непривычного, едва знакомого ей слова. Она еще не могла осознать, сколько горя и страданий, сколько смертей от бомб и снарядов, от голода и болезней скрывается за этим звонким и даже красивым словом: она даже не могла себе представить, что скоро это слово станет одинаково известно и ребенку, и старику, а люди поделятся на эвакуированных и неэвакуированных – Мария еще не осознала, что началась война и первые толпы беженцев уже потянулись по приграничным дорогам, она пока что задавала себе тревожный вопрос: «Неужели Андрей был прав?»

Несколько раз Андрей предлагал ей уехать с детьми к родителям, говорил о возможной скорой войне, а она всякий раз отвечала ему одним и тем же вопросом:

– Кто ж тебя тогда обогреет? Никуда я не поеду.

Она понимала заботу Андрея о детях, о ней, знала, что застава почти каждый день задерживает нарушителей границы, вооруженных, с портативными радиопередатчиками и картами, слушала, как Андрей и капитан Хохлачев (он, приезжая на заставу, всегда заходил к ним домой) говорили, что фашисты отчаянно пытаются создать «пятую колонну» в приграничных районах, и делали вывод: скоро быть войне.

Видела Мария и перемены в поселке. С весны на ее занятия стало приходить все меньше и меньше народа, а провожали ее до дома кроме Залгалисов еще несколько мужчин. Стала избегать встреч с ней и соседка Залгалисов Марута Озолис, полная, как уточка, девушка. Прежде она всегда ждала Марию у входа в клуб и, здороваясь, обычно гладила своей пухлой щекой ладонь Марии. Теперь, наоборот, дежурили у входа в клуб Вильнис Курземниек и еще два незнакомых Марии парня, и стоило только Гунару или другим мужчинам припоздниться, они обзывали Марию «пузатой шлюхой», грозили ей, но едва только кто-нибудь из учеников появлялся на крыльце, сразу же замолкали. А один раз эти парни кинулись было на нее с кулаками, но новый шофер кооператива Роберт Эрземберг кинулся на помощь, и парни, струсив, ретировались.

На следующий же день, как Роберт прибыл в поселок, он пришел на занятие кружка и вскоре стал активным и самым успевающим учеником. Мария восторгалась им, но ни Андрей, ни Гунар не разделяли ее восторга. И даже после того, как он защитил ее, Андрей сказал задумчиво:

– Хорошо, конечно, но я не верю ему…

Помолчав немного, перевел разговор на то, что лучше всего ей уехать с детьми в родительский дом. Хотя бы на лето.

– К осени, если не начнется, вернешься.

Она прижалась к нему, обняла, заглянула в глаза и сказала упрямо:

– Не оставлю одного! – И, поцеловав, спросила с надеждой: – Может, Андрюша, и не будет никакой войны? В газетах и по радио…

– Мне, Маня, газеты и радио не указчики. Я своими глазами вижу. Очень сложная обстановка. Только странно, наши доклады словно не слышат…

Теперь вот Мария особенно ясно вспомнила тот их разговор за несколько недель до отъезда в роддом. А перед самым отъездом детей они отвезли Залгалисам, кооперативный грузовик уже стоял у калитки заставы, все необходимое было уложено в чемодан, и она предложила:

– Присядем перед дорогой.

– Давай.

Молча посидели минутку, встали, он поцеловал ее и, взяв чемодан, сказал со вздохом:

– Как все не вовремя…

– Андрюша, ты о чем? – с обидой спросила она. – Ты же сам хотел дочку.

– Ты знаешь, о чем я говорю, – ответил он, потом добавил извинительно: – Ладно, не буду больше. Тебе сейчас нельзя волноваться. Поезжай спокойно. Все, возможно, будет в порядке.

«Вот тебе – будет в порядке. Эвакуация. Да это же война!»

Коридор наполнился детским плачем: детей понесли на утреннее кормление. Марии принесли дочь в последнюю очередь. Няня, подавая Галинку, сказала с явной грустью:

– Корми поскорей. И собирайся в путь.

– А что происходит?

– Война, доченька. Гитлер полез. За тобой, сказали, муж машину направил. Корми свою крошку, а чемоданчик и одежду твою сейчас принесут.

В самом деле, одежду и чемодан с детскими вещами сестра-хозяйка принесла очень скоро. Бросила одежду на стул, поставила чемодан у кровати и сухо сказала:

– Сама одевайся. Помогать некому. Эвакуация. Машина ваша уже во дворе. Торопитесь.

Круто повернувшись, засеменила из палаты.

Необычная резкость и невнимательность Марию вовсе не задели. Она даже не заметила этого. С тоской задавала себе вопрос: «Что же будет? Что же будет теперь?!»

Запричитали, всхлипывая, соседки:

– Таких крошек везти! Что делается? Может, не ехать, Мария? Детей загубим. Немцев сюда не пустят. А если пройдут – они же люди. Кормящих матерей и детишек разве тронут?

– Помогите лучше мне, чем слезы лить. Я лично не могу остаться. Сыновья ждут. Муж на заставе. А немцы? Они ведь – фашисты. Так что решать каждому по своему разумению.

Говорила деловито, словно не ныло тоскливо сердце, не переполнялась душа тревогой.

Соседки, продолжая причитать и всхлипывать, поднялись, и одни стали помогать собраться в дорогу Марии, другие сами стали готовиться к эвакуации. Через несколько минут Мария, попрощавшись с соседками, направилась к выходу.

Во дворе у машины ждал ее Эрземберг. Он стоял неподвижно и смотрел вдаль. Лицо его было злое, взгляд отрешенный. Мария, всегда видевшая шофера приветливым, улыбающимся, подумала: «Вот она – война», – и окликнула его.

Эрземберг повернулся, посмотрел на нее зло, отчего Марию оторопь взяла, но тут же его взгляд потеплел, на лице появилась улыбка.

– Давно жду вас, Мария Павловна. Спешить нужно!

Голос непривычно жесткий, неприятный. Зябко стало Марии, а память услужливо подсказала слова Андрея: «Не верю я ему», – она даже подумала, не вернуться ли ей в корпус, она даже повернулась было, но Эрземберг взял у нее чемодан, легко запрыгнув в кузов, поставил чемодан поближе к кабине и, спрыгнув, открыл дверку кабины.

– Прошу. Дайте ребеночка подержу.

Приветливый тон, обычный мягкий голос. Мария ничего не могла понять. Она села в кабину, взяла поданную Эрзембергом дочку и, укладывая ее поудобней на коленях, пыталась успокоить себя: «Нельзя так подозрительно относиться к людям. Не нужно».

Но спокойствие не приходило, предчувствие чего-то недоброго сжимало сердце.

Предчувствие ее было совсем не случайным. Роберт Эрземберг был перконкрустовец. Послал его в приграничный поселок сам Густав Целминьш – главарь «Перконкруста». Эрземберг должен был добросовестно работать, стать активным членом кооператива и в то же время тайно, опираясь на бывших айзсарговцев, запугивать рыбаков, настраивать их против советской власти, а когда настанет долгожданный час – убивать, убивать и убивать…

Все у Эрземберга, как ему казалось, шло хорошо. За добросовестную работу его несколько раз премировали, с ним члены правления даже советовались, его хвалила жена начальника заставы за успехи (знала бы она, что он прекрасно говорит по-русски), ему вполне доверяли, а он в это время, используя Вилниса Курземниека, сеял смуту в поселке, нагонял страх на рыбаков. Эрземберг был уверен, что как только начнется война, он повезет ценности кооператива, с ним поедут председатель правления и партийный секретарь (Эрземберг был уверен, что только они побоятся немцев и побегут из поселка), он уже заранее обдумывал, как лучше уничтожить этих руководителей, деньги спрятать в лесу и, вернувшись в Ригу, доложить о выполненном задании. Эрземберг считал, что когда в Ригу придут немцы, он получит за свои успешные дела приличный пост и станет жить, как жил до прихода советской власти. Но планы его неожиданно пошатнулись. Его вызвал председатель правления кооператива и сказал:

– Начальник заставы просит эвакуировать его семью. Привези Марию Петровну из роддома.

– А как же с эвакуацией кооператива? – едва скрывая недовольство, спросил Эрземберг.

– Поезжай быстрей. Мы подождем тебя.

Эрзембергу казалось, что председатель хитрит, не хочет давать важного поручения, и отсылает его из поселка специально, хотя мог бы в роддом, до которого всего полсотни километров, направить второй, старенький грузовик. Эрземберг готов был хоть сейчас выхватить пистолет и стрелять, стрелять, но, понимая, что это равносильно самоубийству, сдержал себя. Он хотел жить. Согласно кивнув, поспешил к машине.

Сразу же за поселком он выжал из своего ЗИСа предельную скорость. Бетонная дорога стремительно набегала, разрывая то густые рощи, то пшеничные поля, уже заколосившиеся, но Эрземберг не замечал ни деревьев, ни пшеницы, ни осанистых усадеб среди этих полей – он крутил баранку, сам же думал со злостью: «Уйдут! Выскользнут! Но я рассчитаюсь за них с ней! Затащу в лес!»

Он даже представлял, как испуганно будет смотреть на него молодая русская женщина, молить о пощаде ради ребенка, но он останется неумолимым. Его возбужденное воображение рисовало картины того, что произойдет в лесу: он отбросит ребенка, сорвет с нее платье, а она будет рваться к дочери. Ему сейчас показалось, будто он слышит истошный крик ребенка и столь же истошный крик матери – он распалял себя гневом и злобно крутил баранку.

«Нет! Нет тебе пощады, коммунистка! Будешь знать, как учить рыбаков русскому!»

Однако чем дальше от поселка отъезжал Эрземберг, тем больше успокаивался, трезво оценивая сложившееся положение.

«Нужно успеть к эвакуации правления. Председателя, секретаря партийного и ее с детьми. Вот тогда – в лес. Всех сразу!»

Стоя во дворе больницы, он мысленно торопил жену начальника заставы. Теперь ему казалось, что она специально медлит, словно знает его замысел. Он вновь начал распаляться, оттого таким гневным взглядом встретил ее. Мария же, сидя в кабине врага, пыталась успокоить себя и бережно держала на коленях спящую дочурку. На Эрземберга не смотрела. А его лицо опять наливалось гневом, ибо он вновь подумал, что может опоздать, что не застанет ни председателя, ни партийного секретаря, ни кассы, и так тщательно готовившаяся расправа не свершится, а его, кому поручено нести крест Перуна, встретит начальник заставы и станет благодарить за оказанную услугу. Эрземберг не мог смириться с таким оборотом дела.

«Смерть ей! Смерть!»

Дорога втягивалась в густой лес, и он уже сбавил газ и начал тормозить, но в это время из-за поворота показалась колонна танков и автомашин с красноармейцами, и Эрзембергу пришлось посторониться на обочину и еще больше сбросить скорость. Не зная зачем, он начал считать танки и машины.

«Полк? Дивизия?!»

В душу его вкралось сомнение: все ли будет так, как обещали в Риге? А если немцев не пустят?

«Что, девицей стал, Роберт? – ругнул он себя, когда колонна прошла. – Что ты ответишь Густаву Целминьшу? Он нерешительных не любит».

Но появившееся сомнение не уходило, да и по дороге теперь одна за другой шли встречные машины с грузом и людьми. Он боялся, что стоит только свернуть в лес, жена начальника заставы поднимет крик, и тогда он не сможет выкрутиться.

«А! Высажу ее, пусть идет куда хочет. Сдохнет все равно! – решил он, – А не сдохнет – не я спаситель!»

Выждав, когда не было видно встречных машин, Эрземберг резко затормозил и крикнул:

– А ну! Вылазь!

Мария вздрогнула, метнула взгляд на шофера и поняла: сейчас случится что-то ужасное. А Эрземберг крикнул еще грубей:

– Быстро вылазь! Моли бога, что так отпускаю!

Мария торопливо открыла дверку, прижала дочь к груди и выпрыгнула на обочину – грузовик рванулся, обдав ее выхлопными газами. Галинка заплакала, и Мария, присев на траву, дала дочери грудь. Безразлично слушала ее довольное урчание, смотрела, не видя их, на зеленые густые деревья и думала.

Тоскливо проскрипев тормозами, остановился возле нее грузовик со свертками, сундуками, ящиками, поверх которых сидели люди. Эвакуированные. Шофер, открыв дверку, позвал:

– Мы едем в Ригу. Можем подвезти.

Не спросил, что произошло, почему женщина с ребенком осталась одна на дороге. Мария поднялась, подошла к машине и объяснила:

– Меня высадил враг. Он принесет много горя людям. Его нужно догнать.

– Новый ЗИС?

– Да.

– Моей машине это непосильно. Да и оружие у него может быть, а у нас тоже дети. Видишь?

– Поезжайте тогда. Я не могу в Ригу. Меня ждут сыновья. Ждет муж.

– Ну что же – счастливого пути.

Она перепеленала дочурку, накинула мокрую пеленку на плечи, чтобы подсушить, и пошагала по обочине к дому, не думая, осилит ли почти тридцать километров…

А Эрземберг тем временем, оставив машину в лесу перед поселком, прошел, стараясь быть незамеченным, к дому Вилниса Курземниека, чтобы расспросить, что происходит в поселке.

– Застава ушла вся. Куда, не знаю, – рассказал Вилнис. – Председатель уехал.

– Давно?

– Минут пятнадцать назад.

– Вот что, иди к машине. Я – к Залгалисам. Детей у них выманю. Потом попробую догнать начальство кооперативное. Поговорю с ними по душам. Объясню им, кто такой Роберт Эрземберг!

Через тыльную калитку вышли они в лес и там разошлись.

– Я скоро. Жди, – предупредил еще раз Вилниса Эрземберг и широко зашагал между деревьями.

Обогнув лесом поселок, подошел к дому Залгалисов. Калитка оказалась открытой. Вошел во двор, вбежал на крыльцо и толкнул дверь в сенцы. Она с шумом распахнулась – Эрземберг постоял немного, привыкая к полумраку, потом постучал в оббитую войлоком дверь. Хотел открыть, не ожидая ответа, но дверь оказалась запертой изнутри. Постучал еще раз. Настойчивей.

– Кто? – спросил Гунар, не открывая.

– Я, Роберт Эрземберг. По поручению Марии Петровны. Она отказалась ехать на грузовике. Просила сыновей привезти. Оттуда, из роддома, уедем с ними в Ригу.

– Ох ты!.. – запричитала Паула. – Какая же она мать?! А я ее как дочку принимала. Сейчас, сейчас. Заходи…

– Назад, Паула! Не смей открывать! – властно остановил ее Гунар.

– Ты что, Гунар, не веришь латышу? – почти миролюбиво спросил Эрземберг.

– Никому не верю.

– Открой!

– Уезжай.

– Открой, говорю! – уже не сдерживая себя, крикнул Эрземберг и, выхватив пистолет, патрон за патроном выпустил весь заряд в дверь. Слышал, как вскрикнула жалобно Паула, подумал злобно: «А, зацепило!» Потом крикнул:

– Лей свою кровь за русских змеенышей! – и выбежал со двора. Руки его нервно вздрагивали. На вопрос ожидавшего его у машины Вилниса ответил:

– Заперлись. Кажется, верной жене красного стрелка всадил я пулю. – Открыв дверку, поставил ногу на подножку и распорядился повелительно: – Детей начальника изведешь сам. Немцы придут, дай им знать. Я наведаюсь сюда. Помни, что ты родня Раагу, владельца магазина. Тебе его вернут, если заслужишь. Все! Я спешу. До встречи. Какой она будет, зависит от тебя.

Усаживаясь в кабине, обзывал себя без стеснения: «Кретин из кретинов! Хотя бы с женой начальника расправился. Отвел бы душу, слюнтяй!»

Над лесом низко пролетело два самолета со свастикой на крыльях. Справа и слева от машины рванулись бомбы.

– Своих зачем же?! – крикнул Эрземберг и, увидев, что самолеты разворачиваются, сорвал рубашку, затем майку, запрыгнул на капот и принялся размахивать белой майкой над головой. Самолеты пролетели еще ниже, но бомб не бросили. Эрзембергу даже показалось, что они помахали крыльями.

– Слава Перуну! – проговорил облегченно Эрземберг и снова залез в кабину. Надел лишь рубашку, майку же бросил рядом на сиденье (может еще пригодится) и крикнул прижавшемуся к стволу дерева Вилнису: – До встречи!

– Погоди! – заорал Вилнис и подбежал к машине. – Тебе председатель записку оставил. В правлении у уборщицы. Она должна ждать тебя.

– О! Щенок! – ругнул Вилниса Эрземберг и, развернув машину, поехал к правлению.

Там действительно, кроме уборщицы, никого не было. Она подала записку Эрзембергу и торопливо зашаркала домой.

«Поехали пораньше, чтобы похлопотать о месте в поезде. Тебя с семьей начальника заставы ждем на станции», – прочитал Эрземберг и скрипнул зубами.

«Ускользнули и эти! В Ригу скорей! В Ригу! Там будет, где развернуться. Я еще покажу, на что способен Роберт Эрземберг!»

 

Глава шестая

Пограничники работали с озлобленной решительностью. Старший лейтенант Барканов теперь уже никого не поторапливал. Ничего не требовалось больше разъяснять. Только что закончившийся короткий бой, в котором застава потеряла двух человек, убедил бойцов, что действительно началась война, а не какая-то провокация. Они осознали, что им предстоит встреча с настоящим врагом, сильным и умелым, зарыться в землю, поэтому, совсем не лишне…

Когда заставу подняли в ружье, пограничники собрались, как обычно, без суеты, и уже через минуту были готовы выполнять любую команду: преследовать нарушителей, вести бой с диверсантами, которых в последние месяцы значительно прибавилось, лежать в засаде или в секрете, но начальник заставы, выйдя из канцелярии, сказал негромко:

– Война, товарищи!

Он всматривался в лица бойцов, определяя, как восприняли они это известие. Остался недоволен: не поняли пограничники, что кроется за коротким словом, не почувствовали серьезности момента. Неторопливо, подчеркивая этим значение каждого слова, пояснил:

– Фашистские войска перешли государственную границу Советского Союза. Враг захватил Кретингу и Палангу. Сухопутные заставы ведут бои. Потери большие. Нам приказано выдвинутся форсированным маршем к Руцаве в распоряжение коменданта. Вопросы?

Все молчали. Переступали с ноги на ногу, поправляли карабины, ставшие почему-то заметно тяжелей. Кто-то спросил, будто цепляясь за последнюю надежду:

– Учение, что ли?

Ничего не ответил начальник заставы. Вздохнув, приказал:

– Все боеприпасы взять с собой. Часть на бричку, часть – в вещмешки. Вторая бричка – продукты и лопаты. Для сбора и выхода – десять минут. Разойдись.

Вернувшись в канцелярию, он позвонил председателю кооператива. Попросил эвакуировать жену и детей. Проститься с Витей и Жеником времени не оставалось. Отделенные уже подавали команды: «Приготовиться к построению!» Андрей достал из сейфа патроны и документы, закрыл пустой сейф и по привычке опечатал его. Сел за стол, разгладил, не отдавая себе отчета, чего ради, зеленое сукно, поправил чернильный прибор, оторвал от пресс-папье верхнюю промокашку, пропитанную чернилами, разорвал ее на мелкие кусочки и бросил в корзину, стоявшую у стола.

– Скоро вернусь! – пообещал столу Андрей, пристукнув по нему ладонью, решительно встал и направился к выходу.

Во дворе уже стояли в строю пограничники, то и дело поправлявшие непривычные для них скатки. Пароконные брички тоже были запряжены и загружены. Солнце уже поднималось над лесом, но воздух еще не успел прогреться. Он казался густым от легкого тумана, цеплявшегося за ветки, от хмельного запаха хвои и нежного аромата цветов. На живой, зеленой изгороди, на цветах, с любовью выращенных и лелеемых Марией, искрились изумрудные росинки.

Невольно вырвался вздох: что будет с ней и с детьми? Но разве мог он сейчас что-то изменить? Одернув гимнастерку и поправив скатку, скомандовал:

– За мной! Не растягиваться!

Выведя пограничников на лесную дорогу, побежал. Перемежал бег с ускоренным шагом. Лишь через час сделал короткий привал и с удивлением заметил, что пограничники, которым часто, особенно в последнее время, приходилось преследовать нарушителей по несколько часов кряду без отдыха – эти, привыкшие к большим переходам парни, устало опускались на мягкую хвою и вытирали платками мокрые, натертые скатками шеи. Видимо, слишком велик, но главное – непривычен был груз.

– Скатки – в повозки. Ракетницы – тоже. Оставить один боекомплект, остальное – тоже в повозки, – скомандовал Андрей и заметил, как повеселели красноармейцы.

– Противогазы бы снять… Тогда – хоть сто верст. А, товарищ старший лейтенант?

– Еще и карабинчики. Вот уж тогда… – в тон предложившему ответил, ухмыльнувшись, Андрей и громче, чтобы слышали все, приказал: – Поторапливайтесь! Через две минуты – вперед.

К месту сбора застава прибыла раньше установленного времени, и капитан Хохлачев похвалил Барканова. Затем сказал:

– Коли раньше пришел, тебе самый важный участок обороны. Оседлай дорогу у опушки леса. По ней двигается полк фашисткой дивизии. По нашим расчетам, полк подойдет примерно через шесть часов. Достаточно времени, чтобы подготовить жаркую встречу. Зарывайся в землю. Но учти, что их разведка может появиться раньше. Будь к этому готов… Пункт боеприпасов и медпункт – в комендатуре. Штаб отряда – на месте. Все комендатуры отряда двигаются форсированным маршем сюда. Если нет вопросов, действуй.

– Ясно. Разрешите выполнять?

– Выполняй. Да, скажи, семья как? Мария где?

– Дети у Залгалисов. За Марией председатель правления обещал послать машину. Новую. Эрземберга.

– Эрземберга?!

– Я тоже советовал другую, но он говорит, что та может сломаться дорогой. Он верит Эрзембергу.

– Верит, говоришь… Ну да ладно… Будем надеяться, что все будет в порядке. – И добавил уже другим тоном: – Обороняться мы будем вместе с батальоном шестьдесят восьмой дивизии. Он скоро подойдет. Ни пуха тебе, Андрей Герасимович!

Оставшийся лесной километр прошли быстро. У опушки остановились, и Барканов сразу же определил места отделениям. Приказав рыть окопы в полный профиль, сам отошел поодаль: нужно было внимательно изучить местность. Перед лесом – луг. Трава в пояс. Почти в центре луга – неглубокий овраг с крутыми берегами. За лугом – пшеничное поле, а вдали, километрах в двух, большая каменная усадьба. Мимо нее и проходит дорога. Дальше она пересекает пшеничное поле, тянется по лугу, ныряя в овраг, и лишь после этого подходит к лесу, где ее «оседлывают» пограничники. Работают без особого напряжения, хотя перекуривают только по команде.

«Поторопить нужно. Еще и овраг не худо бы освоить», – подумал Андрей. У него возник такой план: большую часть заставы сосредоточить в овраге. На опушке иметь резерв и вторую линию окопов. На случай отхода. На видневшуюся впереди усадьбу выслать часа через два засаду, чтобы она встречала и уничтожала мелкие разведгруппы врага, а при появлении его главных сил отошла, не ввязываясь в бой, через оборонительную линию в овраге на опушку. По мнению Барканова, подобные действия введут в заблуждение противника. Отправить засаду он намеревался во главе со старшиной.

– Командиры отделений, ко мне! – крикнул Андрей и, дождавшись всех, объяснил свой замысел. Затем предупредил: – Если будем с таким напряжением работать, не успеем. Передайте подчиненным: не в игрушки играем! За двоих нужно работать каждому. За троих!

Переходя от отделения к отделению, старший лейтенант Барканов советовал, как лучше оборудовать площадку для пулемета, как вырыть нишу для патронов и гранат, сам брал лопату, своим примером поторапливая бойцов, и работа пошла живей. Вскоре стало возможным переводить заставу в овраг, оставив здесь лишь по одному человеку от отделений. И еще, посмотрев на часы, Барканов решил: «Пора высылать засаду».

Он позвал старшину, но в это время наблюдатель доложил:

– Товарищ старший лейтенант, на дороге шесть фашистских мотоциклистов! Двигаются от усадьбы в нашем направлении.

– Отходить в лес! Все взять с собой! – крикнул Барканов.

Он решил пропустить мотоциклистов в лес, а там уничтожить их. Ни одного не выпустить.

– За мной! Бегом!

Метров через двести Андрей оставил большую половину заставы в ельнике, густо сдавившем дорогу. Знал, что главная тяжесть боя ляжет на них: враг примет все меры, чтобы вырваться из кольца. Остальных провел еще немного вперед и разместил вдоль дороги. Минута-другая – и пограничники растворились в лесу. Маскироваться они умели.

Треск мотоциклов приближался, и вот уже густо рассыпался по лесу. У окопов приглох на минутку, затем снова набрал силу. Все шло, как и рассчитывал старший лейтенант: немцев брошенные окопы удивили, но не остановили. Они, как каждая разведка, должны двигаться вперед до соприкосновением с противником. И мотоциклы двигались. Теперь, правда, медленней и с большим интервалом. Но и это предусмотрел Барканов: застава была растянута вдоль дороги так, что дозор, держи он самый большой интервал, все равно весь окажется в засаде.

Сердито урчат мотоциклы, настороженно смотрят в лес стволы автоматов и пулеметов. Вот уже последний мотоцикл миновал ельник, в котором замаскировалась основная часть заставы. Пора. Барканов крикнул: «Огонь!» – и бросил гранату. Она еще не успела взорваться, а из леса зачастили меткие выстрелы, в ответ заторопились, захлебываясь, немецкие автоматы и пулеметы. Мотоциклы, кроме первого, искореженного взрывом гранаты, вздыбились как по команде и, круто развернувшись, начали набирать скорость. Убитых водителей сбрасывали сидевшие позади солдаты и брались за руль. Из люлек фашисты беспрерывно стреляли и бросали гранаты.

Казалось, что какому-либо мотоциклу удастся вырваться из леса, но вот чья-то меткая граната угодила в передовой, он взорвался и загородил дорогу остальным, а по остановившимся мотоциклам стрелять любо-дорого. Как на стрельбище по мишеням. Посоревновались еще немного захлебистые автоматно-пулеметные очереди с хлесткими выстрелами карабинов – и все стихло. Тишина наступила до звона в ушах. И как бы в укор людям, убивавшим друг друга, издали донеслась заливистая трель соловья. Барканов вышел из ельника, привычно одернул гимнастерку и крикнул:

– Застава! Ко мне!

Пограничники, выбираясь из укрытий, бежали к своему начальнику. Лишь в двух местах произошла заминка: бойцы выносили из ельника убитых товарищей и бережно укладывали их на мягкую хвою у дороги. Барканов приказал старшине строить заставу, сам же пошел к убитым. Снял фуражку, склонил голову, молча смотрел на первые жертвы начавшейся войны и задавал себе трудный вопрос: «Сколько их еще будет?»

Подошел и остановился строй. Красноармейцы без команды сняли фуражки. Ждали, что скажет командир. Он повернулся к строю, надел фуражку и, вздохнув, проговорил грустно:

– Могут драться фашисты. Могут! – Оглядел строй и добавил уверенно: – Но и мы не лыком шиты. – Сделав паузу, продолжил уже приказным тоном: – По одному человеку от отделений останутся похоронить товарищей. Прощальный салют дадим по врагу! В засаду – двенадцать добровольцев на исправных мотоциклах. Взять немецкие автоматы и пулеметы. Для ближнего боя сгодятся.

Отправив засаду, Барканов вывел заставу к оврагу и, указав огневые позиции отделениям, сам взялся за лопату. Работал без остановки, и пот, поначалу задерживавшийся в густых бровях, начал пробиваться сквозь них и щипать глаза. Андрей вытирал рукавом лицо и упрямо продолжал копать.

К опушке, подковой охватывающей луг за оврагом, начали походить соседние заставы. Пришлось оставить лопату – нужно было согласовать с соседями систему огня на флангах, по просьбе инженерного взвода определить проходы в минном поле, которое он будет устанавливать для отхода засады. Управившись со всем этим, вновь взялся за лопату, но тут же услышал:

– Товарищ старший лейтенант, машина коменданта!

Положено встречать. Еще положено подать команду смирно, но Барканов не стал этого делать. Лишь отрапортовал:

– Согласно вашему приказу застава «седлает» дорогу.

– Ты что же, друг ситный, приказы нарушаешь? – нестрого спросил капитан Хохлачев. – Тебе же на опушке приказано было…

– Удобное место для накопления противника. Я посчитал…

– Правильно, Андрей, посчитал. Я тебе сюда пару отделений из резерва подброшу. Дотемна тебе тут выстоять нужно. Должен. Потом оставишь пару пулеметов на обратном склоне в приготовленных скрытных гнездах, а заставу – на опушку. Имитация отхода. Набьются фашисты сюда, мы с фланга ударим. И пулеметы – в упор. Кинжальным огнем. Понимаешь, Андрей, что тут произойдет?

– Да, много их здесь можно уложить.

– Вот-вот! Нам бы до подхода батальона продержаться, до подхода дивизии. Погоним тогда. Ох, погоним! – Он обнял Барканова. – Держись, Андрей. Держись!

Повернулся к машине, открыл дверцу – и замер: от дальней усадьбы донесся взрыв гранаты, а вслед за ним заработали автоматы и пулеметы. Перемежались с ними хлесткие выстрелы из карабинов. Хохлачев и Барканов замерли, перестали копать и пограничники. А бой стих так же неожиданно, как и возник. На дороге никто не появился.

– Мелкая разведгруппа, – заключил Хохлачев. – Зарывайся, Андрей Герасимович. Танкам ловушки понаделай. Инженерный взвод пусть у тебя останется. Поспешай. Фашист долго не заставит себя ждать.

И в самом деле, застава вместе с инженерным взводом и присланной комендантом подмогой едва только начала маскировать танковые ловушки, а по усадьбе уже ударила вражеская артиллерия. Старшина с пограничниками на мотоциклах понесся к опушке по дороге через овраг, а им вдогонку летели снаряды. На дорогу у усадьбы выползли три самоходки. Трещали изувеченные деревья, звонко ломались сучья – разрывы снарядов вздыбливали мягкую хвою и землю с корнями деревьев. Бойцы, занявшие оборону по гребню оврага, притихли. Барканов же думал с удовлетворением: «Хорошо. Клюнули!»

Но угнетало его то, что ничем нельзя было сбить эту наглую самоуверенность фашистов, размеренно и прицельно стрелявших по опушке.

«Снарядами б в бока самоходкам! Завертелись бы!»

Никакой артиллерии, однако, у пограничников не имелось, о стрелковом же батальоне ничего пока не было слышно. Оставалось одно: ждать. Ждать, когда самоходки подползут на расстояние броска связки гранат.

Самоходки примолкли, посторонились, пропуская танки, и снова начали бить по опушке. А танковая колонна змеей поползла от усадьбы.

«Шесть, семь, восемь…» – начал считать Барканов. Крикнул во весь голос: «Приготовить связки гранат!» – И вновь продолжил считать. Головной танк звучно выплюнул в лес снаряд, и тут же колонна начала расползаться по лугу, наполняя воздух грозным рыком. Но вот в тот рык вмешался другой звук: монотонный, мощный. Он доносился сверху и стремительно приближался.

– Воздух!

И тут же, вслед за тревожной командой, выхлестнулось радостное:

– Ура! Наши!

Летели пограничные самолеты. Их нельзя было не узнать: металлические, необычно стройные для того времени, они совсем недавно поступили на вооружение авиаэскадрильи и сразу стали гордостью пограничников. Когда самолет поднимался в воздух нести патрульную службу, красноармейцы махали ему фуражками. А Витя и Женя всякий раз прыгали и восторженно кричали невесть где услышанное: «Самолет, самолет, забери меня в полет…»

«Где они, сынки мои? Как Маня с Галинкой? – какой уже раз с тревогой вспомнил Андрей о семье, и сам себя пытался успокоить: – В Риге уже должны быть».

Самолеты удачно выбрали время для атаки: танки начали перестройку, образовав плотный треугольник, и стали хорошей мишенью. Первые бомбы почти все попали в цель. Несколько танков загорелось. Неповрежденные рванулись вперед, разгрызая траву, расшвыривая комья земли, и второй заход с воздуха оказался менее удачным: остановились, загоревшись, только два танка. Еще два задымились на лугу после третьего захода. На заставу теперь двигалось всего четыре танка.

– Не демаскировать себя! – крикнул Барканов. – Танки пропускать, потом – связками гранат!

Он рассчитал, что танкисты не должны заметить оборонительной линии заставы и попадут в ловушку, и расчет его оправдался: два первых танка ухнули в глубокие ямы, замаскированные дерном, уложенным на жердях. Пограничники тут же накинули плащ-палатки на смотровые щели. Еще один танк, двигавшийся по дороге, подорвался на мине, а оставшийся невредимым пополз назад, отстреливаясь.

Первый бой выигран. Старший лейтенант Барканов видел, как взбодрились пограничники, слышал, с каким восторгом говорили они о летчиках, мастерски разбомбивших вражескую колонну. Бойцы поочередно подходили к танкам, попавшим в западни и беспомощно уткнувшимся длинными стволами в землю, довольно похлопывали по маслянистой жесткой броне.

Андрей и сам хотел подойти к танкам, но увидел, как из-за усадьбы неспешно выехали тупорылые грузовики с пехотой. Грузовики, как и танки, начали перестраиваться в линию, а когда до оврага оставалось метров четыреста, фашистские пехотинцы высыпались, словно горох, из кузовов и торопливой цепью начали наступление на заставу. Опять появилось несколько танков. Они догоняли пехоту.

– Без команды не стрелять! Танки пропустить, пехоту отсечь! – негромко распорядился Барканов (он еще надеялся, что фашисты не обнаружили оборону в овраге), и его команда тихо передавалась по окопам.

Вражеская цепь приближалась, оставляя за собой частые полосы примятой травы, будто прочесывая луг огромным гребнем. Барканов ждал… Он испытывал такое же чувство, как на охоте: хочется вскинуть ружье, но подпускаешь табунок уток поближе, чтобы различать лапки, иначе выстрел окажется бесполезным – сейчас старший лейтенант не спускал глаз с высокого худого офицера и ждал, когда станут видны его пальцы.

«Пора!» – определил Андрей, навел автомат на длинного офицера, но нажать на спусковой крючок не успел: высокий немец крикнул что-то, и цепь упала, как скошенная, в траву и исчезла в ней. Стремительно приближались лишь танки. Все это было так неожиданно, так не отвечало планам Барканова, продуманной им последовательности боя, что он растерялся. Андрей смотрел на опустевший вдруг луг с ползущими по нему танками да торчавшими, как застарелые копны сена, машинами, и не знал, какую команду подать, хотя вполне осознавал, что подчиненные ждут его слова, его решения. Он винил себя в том, что бой этот может быть проигран, по напряженному безмолвию в окопах определил, что никто не ожидал такого начала и потому все растеряны. Барканов понимал, что только действия могут вывести заставу из оцепенения и торопился найти выход.

– Скосить бы эту травку, – донеслось до Андрея, и он обрадованно подумал: «Верно. Умная голова!»

Потом глянул в ту сторону, откуда кинул ему боец спасательный круг, и крикнул громко:

– Противотанковыми гранатами – огонь! Перепахать землю!

Вздрагивала земля, бугрились черно-зеленые фонтаны, луг покрылся черными проплешинами, а потом они слились в неширокую взъерошенную полосу, похожую на ту, какими опахивают стога сена от шального пожара. Теперь было за что зацепиться глазу, видно было, где встретить врага огнем. И встретили дружно: уверенно заговорили пулеметы, хлестко ударили карабины, и, прерывая этот дружный говор, начали рваться гранаты, подкашивая немцев, пытавшихся прорваться через прогалину.

А вот танки ползли грозно, неудержимо, переваливаясь на воронках. Казалось, ничем их не остановишь.

– Гранаты под гусеницы! – крикнул Барканов и сам бросил гранату. Удачно – танк загорелся. Второй, на правом фланге, ткнулся носом в ловушку. В овраг спуститься удалось только одному. Развернувшись, он пополз было по оврагу, стреляя из пулемета, но в него сразу же полетели несколько связок гранат.

Начальник заставы, как и все пограничники, стрелял, бросал гранаты, колол штыком прыгающих в окопы немцев, но вместе с тем не выпускал из виду любой маневр противника и перебегал по оврагу сам, либо посылал подмогу туда, где особенно упорно лезли гитлеровцы. Андрей вновь обрел уверенность, которая выработалась еще на Памире, в стычках с басмачами. Он видел, что вражеская атака захлебывается, но понимал, что окончательно переломить ход боя можно только решительными действиями, только контратакой.

– Вперед! За мной! – крикнул он, как кричал десятки раз, поднимая пограничников навстречу басмачам, и выпрыгнул из окопа. Выстрелил в немца, вскинувшего на него автомат, и побежал вперед, сминая траву.

Вот уже взрыхленная гранатами полоса земли рядом. Оставшиеся в живых фашисты пересекают ее и бегут к машинам. Похоже на то, что можно, преследуя врага, добить его окончательно, захватить даже машины, но Барканов не увлекся очертя голову контратакой, он в самый нужный момент увидел, что на кабинах появились пулеметы.

– Стой! Ложись! Назад!

Упал сам в траву и пополз к оврагу. И тут же в землю начали впиваться пули.

Едва пограничники спустились в овраг и принялись было перебинтовывать раны, как на них со змеиным шипом посыпались мины, а вскоре начали рваться снаряды тяжелых гаубиц. В довершение всего над оврагом взвыли моторами пикирующие бомбардировщики, и вниз полетели с жутким воем бомбы. Пограничники прижались к стенкам окопов, попрятались за попавшими в ловушки танками, и только два человека (наблюдатель и начальник заставы) не спускали глаз с противника, чтобы вовремя предупредить заставу и приданный резерв, если вражина вновь начнет атаку.

К усадьбе подошло еще несколько тупорылых грузовиков с пехотой. Солдаты сидели в кузовах, ждали, должно быть, когда закончатся бомбежка и артобстрел, чтобы беспрепятственно двигаться вперед. И в самом деле, стоило только улететь самолетам, грузовики, набирая скорость, покатили по дороге.

«Из орудий бы их сейчас… В морды их тупые!»

Барканов совсем забыл, что дорога минирована.

А немцы, уверенные, что, если и остался кто живой в овраге, серьезного сопротивления он не устроит, смело ехали походной колонной. Только автоматы и пулеметы держали наготове. Пограничники в это время переносили с флангов пулеметы скрытно, но поспешая, связывали гранаты, потом прижались к земле, притихли, чтобы как можно неожиданней ударить. Вот уже отчетливо слышен возбужденный говор фашистских солдат… Нервы напряжены до предела, но все терпеливо ждали сигнала начальника заставы. Наконец он привстал, бросил под колеса первой машины связку гранат и упал, словно вдавился в землю. Взметнулся мощный взрыв (в него вплелись вопли), вслед за первым – прогрохотал второй, такой же мощный: следующий автомобиль наехал на мину.

– Огонь! – скомандовал Барканов и начал бить из трофейного немецкого автомата по машинам.

Немцы выпрыгивали из кузовов и укрывались в траве, из задних машин уже ударили автоматы и пулеметы. Вражеские пехотинцы плотной цепью бежали в атаку. Не укрываясь в траве. Даже не пригибались. Но стреляли беспрерывно.

Все повторилось: гранаты, выстрелы в упор, рукопашная. Немцы отступили. В овраг полетели снаряды и мины. В сумерках их шипение и вой казались особенно зловещими.

«Где же батальон? – спрашивал себя Барканов, – Еще пара таких атак, и от заставы не останется и половины!»

Андрей предполагал, что фашисты сразу же повторят атаку, но приближалась ночь, а признаков активности со стороны противника не было.

«В темноте хотят, – теперь уже с уверенностью думал Барканов. – Ну что ж, и ночью встретим!..»

Он уже решил, что сам останется с пулеметчиками, а заставу отведет на опушку старшина. Знал, что комендант обязательно потом упрекнет его, дескать, начальнику заставы заставой командовать надлежит, а не лихачить, но знал и другое: здесь будет очень трудно. А если кто дрогнет, поплатятся все. Андрей верил своим подчиненным, но себе верил все-таки больше…

В овраг скатился посыльный от капитана Хохлачева. Колени, локти и даже грудь его были густо перепачканы зеленью.

– Товарищ старший лейтенант, комендант приказал начать отходный маневр, – доложил посыльный. – Разрешите возвращаться?

– Да. Передайте коменданту: я остаюсь с группой кинжального огня.

Подождав, пока посыльный выберется из оврага и уползет в траву, Барканов собрал командиров отделений и старшину.

– Отходим. Но главное, чтобы враг поверил, что мы отступаем. Отход маскировать нужно, только с умом. Чтобы фашисты заметили, а в обмане не заподозрили. Начало отхода через пять минут. Вопросы?

– Ясно, – дружно ответили отделенные и поспешили к своим подчиненным.

– А на тебе – вся застава, – сказал Барканов старшине. – Действуй!

Отход начался дружно. Бойцы быстро поднимались по склону оврага и скрывались в густой высокой траве, только в нескольких местах мелькнули то ствол ручного пулемета, то взваленный на спину станок «максима», то зеленая фуражка. Немцы почти сразу же перенесли артиллерийско-минометный огонь на луг за оврагом.

«Давай-давай! Молодцы! Отменно!» – похваливал фашистов Барканов, наблюдая за лугом. Ждал, пока застава укроется в лесу.

Перед самой опушкой пограничники вскакивали, бежали в лес, перепрыгивая окопы. Все это тоже казалось естественным: люди спешили укрыться за деревьями от мин и снарядов, поэтому у немцев никаких подозрений не вызывало. Самоходные установки, открыто стоявшие близ усадьбы, невидимые гаубицы и минометы начали обстреливать лес, и он глухо стонал, словно прощался с гибнущими деревьями и пограничниками.

– Пора, – обратился Барканов к оставшимся с ним бойцам. – Пошли!

Сам направился к пулемету, замаскированному рядом с дорогой. Он не сомневался, что немцы начнут наступление сразу, чтобы «на плечах» отступавших пограничников ворваться в Руцаву, но понимал и то, что на рожон враги больше не полезут, осторожно пойдут. Могут даже послать впереди разведку.

«Пропустим. Не должны нас обнаружить. Иначе все планы вверх ногами полетят».

Опасения Барканова оказались напрасными: немцы начали наступление без разведки. Колонна машин тронулась по дороге, спустилась в овраг и расползлась вправо и влево. Грузовики глушили моторы, солдаты спрыгивали на землю и, подчиняясь негромким командам, строились.

«Сейчас, сейчас. Пусть от машин отойдут немного, – сдерживал себя Андрей. – Еще чуть-чуть. Еще…»

Когда немцы густой цепью начали подниматься на склон оврага, Барканов нажал на гашетку и увидел, как сразу же упало несколько человек, а остальные остановились словно вкопанные.

«Что? Опешили!» – злорадствовал Барканов, неторопливо ведя пулемет по фашистской цепи. Он не слышал, как начали стрелять другие пулеметы, а справа и слева в овраг стремительно ворвалось раскатистое «Ур-ра-а-а!» – Андрей стрелял и стрелял по фашистам, метавшимся в панике по оврагу, а когда закончилась лента, крикнул второму номеру: «Давай!» – передернул замок и снова нажал на гашетку. Остановился, когда вдруг увидел пограничников с карабинами наперевес.

Всего несколько минут длился рукопашный бой, и овраг очистился от фашистских солдат. Грузовики остались у пограничников.

– Немедленно увести их в лес, – приказал Хохлачев. – Скорей!

Сам опустился, тяжело дыша, на траву рядом с Андреем.

Но можно было и не спешить: немцы почему-то не стали обстреливать овраг из орудий и минометов. Это удивило и обрадовало пограничников. Хохлачев приказал подправить огневые позиции, вырыть новые огневые точки для пулеметов. Убитых похоронить в братской могиле.

Перед рассветом работу прекратили и, привалившись к стенкам окопов, расслабились, закурили…

 

Глава седьмая

Четвертый день Мария плелась в колонне таких же грязных, обессиленных от голода людей, ничего не воспринимая, ничего не чувствуя. Она так похудела, что платье болталось на ней, как мешок, надетый на доску. Второй день во рту у нее не было ни крошки, но она не хотела ни есть, ни пить. Ей беспрестанно слышался едва уловимый плач дочери, обессилевшей от голода; ей виделось дерево, возле которого двое мужчин разгребли прелую хвою и трухлявые сосновые шишки, чтобы положить в неглубокую ямку мертвую Галинку; они, прикрыв лицо малютке одеяльцем, засыпали ее той самой прелой хвоей и трухлявыми шишками. Мария кинулась было к холмику, но мужчины удержали ее, и когда конвоиры, два откормленных эсэсовца и несколько айзсаргов начали прикладами поднимать сидевших в изнеможении пленников, кто-то помог подняться и Марии, затем втиснул ее в толпу. Кто это сделал, она даже не заметила, все время поворачивала голову назад, пытаясь вырваться из жестких рук мужчин, которые вели ее, держа под руки. Молчали. Боялись поплатиться за разговоры смертью. Да и не думали, что она может понять по-латышски.

Вечером их втолкнули в загон для овец. Овец в нем, похоже, давно не держали, судя по тому, что толстый слой навоза пересох и затвердел, став как камень, только запах, едкий и дурманящий, сохранился.

– Как скотину загнали, – грустно сказала стоявшая возле Марии пожилая женщина с обветренным, в сетке морщин лицом и припухлыми в суставах пальцами, какие бывают у рыбаков. – Говорила мужу, не бери землю кулака. Не послушал. Теперь вот…

– Молчать! – закричал конвоир. – Я не люблю повторять приказы!

Женщина, тяжело вздохнув, опустилась на жесткий навоз и дернула за руку Марию, указав ей место рядом с собой. Мария села, поджав ноги, и уткнулась лицом в колени. Она не слышала, как конвоиры приказали троим мужчинам пойти в усадьбу, стоявшую недалеко, среди зеленых кукурузных и начавших цвести пшеничных полей и попросить еду.

– Мы будем ужинать! – грубо пробасил один из конвоиров. – Все, что после нас останется, делите на… трудодни.

Он раскатисто рассмеялся, довольный своей шуткой. Заулыбались и остальные. Потом конвоир, не принявший шутки своего собрата, предупредил со строгим лицом подавшихся к выходу мужчин:

– Если не вернется хотя бы один, мы расстреляем всех. – Помолчав немного, добавил: – Всю коммунию!

Мария не видела, как ото всех усадеб, кроме одной, самой большой, потянулись к овечьему загону крестьяне с мешками и ведрами, а из большой выехала подвода и остановилась на краю поля, на котором колосился овес, оплетенный зеленым горохом. С подводы спрыгнул кряжистый мужчина и принялся косить по краю поля и бросать в бричку охапки зеленого гороха с овсом – Мария не видела ничего этого, сидела, уткнувшись лицом в колени, и думала свою горькую тягучую думу. То ей виделся холмик из тухлой хвои с трухлявой сосновой шишкой наверху, словно специально туда положенной, то старинный буфет в доме Залгалисов, а возле него Витя с Жеником; то она слышала почти беззвучный плач Галинки, то слова Паулы: «Не волнуйся, Мария. Я пригляжу за детьми», – то последние слова Андрея: «Как все это, Маня, не ко времени…» Все, что происходило в овечьем вагоне, Мария не воспринимала. Из этого оцепенения вывели ее негромкие слова.

– Русской дайте. Русской.

Она почувствовала на своем плече чью-то руку, подняла голову и увидела, что ей подают ломтик хлеба с кусочком домашней колбасы и ведро с несколькими глотками молока на дне. Спазмы сдавили горло, она судорожно сглотнула слюну, вдруг наполнившую пересохший рот, взяла хлеб, откусила немного и заплакала. Долго горестно всхлипывала и, только успокоившись немного, принялась за еду.

Съев хлеб с колбасой и выпив молоко, Мария почувствовала нестерпимый голод и обрадовалась, когда к загону подъехала бричка, и овес с горохом полетели через изгородь. Один пучок упал совсем недалеко, Мария хотела подняться, чтобы оторвать стручки от плетей гороха, но снова услышала: «Русской дайте», – и увидела, как из пригоршни в пригоршню передают для нее зеленые пухлые стручки.

– Спасибо, добрые люди! Спасибо, друзья! – порывисто поблагодарила Мария по-латышски, и многие с удивлением на нее посмотрели.

– Ты кто, наша? – спросила пожилая женщина с узловатыми пальцами. – Латышка?

– Нет. Русская.

– Жена командира?

– Да. Пограничника.

– Тише вы! – одернул их кто-то. – Услышат.

– Они и так знают, кто мы, – спокойно проговорил бородатый мужчина. – Мы – не айзсарги. Пощады все равно не жди. Таись не таись.

Все согласились с этим, но интересоваться Марией не стали. Заговорили о другом: почему их ведут в сторону Риги? Но боялись сказать даже слово, что вдруг Рига захвачена. Отгоняли подобные жуткие мысли, хотя все знали, что Рига совсем недалеко. Только Мария, не знавшая местности, не понимала, куда их гонят. Разговоры полушепотом наталкивали ее на мысли о том, почему их, не солдат, пленили эсэсовцы? Чтобы запугать всех, кто намерен бороться с ними, противостоять им? Так же поступали басмачи, пытавшиеся держать в страхе и подчинении дехкан. Истина, однако, в том, что силой народ покорить можно только на какое-то время. Так думала Мария, так думали все, сидевшие на жестком навозе в овечьем загоне.

Фашисты действительно собирались одним ударом покончить с коммунистами, комсомольцами и со всеми другими сторонниками советской власти, но сделать это намеревались без особой демонстрации своих зловещих планов. Место для уничтожения противников рейха, которое в конце концов станет известно всему миру под именем лагеря смерти Саласпилс, выбрали в глухом лесу, вдали от дорог. Сейчас они сгоняли туда толпы советских людей со всех концов захваченной латвийской территории. Им предстояло строить бараки, тянуть колючую проволоку, чтобы потом умереть за колючим, в три ряда забором. Мария тоже была у порога Саласпилса, но не перешагнула его.

Ночью приткнувшихся друг к другу и спавших чутким сном пленников поднял на ноги приглушенный предсмертный храп. Те, кто был возле изгороди, разглядели, что какой-то высокий мужчина бережно опускает на землю конвоира. Не понимая, столпившиеся у изгороди пленники молчали, остальные же, вытягивая шеи, всматривались в темноту и тревожно шептались:

– Что? Что происходит?

А тот большой мужчина, положив айзсарга на землю, распрямился и подошел вплотную к загону. Теперь все увидели, что это командир-пограничник. Многие женщины запричитали и, всхлипывая от радости, потянули к нему руки.

– Спаситель наш! Спаситель!

– Успокойтесь, – негромко сказал по-латышски командир. – Где остальной конвой?

– Андрюша! – крикнула Мария и кинулась, расталкивая толпу, к изгороди. – Андрюша!

Люди расступились, и Мария упала на руки Андрея, протянутые ей навстречу.

– Тише, Маня. Тише. Где конвоиры?

– Вон там, – показала Мария на едва различимую в темноте большую усадьбу. – Ушли спать.

– Ясно, – сказал Андрей и приказал появившемуся рядом сержанту: – Действуйте! – Подождав, пока сержант скрылся в темноте, он обратился к людям: – Все свободны. Мужчины, готовые драться, могут остаться. Оружие мы дадим.

А Мария в это время лезла через изгородь к нему, Андрей поднял ее и прижал к себе, как маленького ребенка. Проговорил с удивлением и жалостью:

– Какая ты худая…

Его подмывало спросить о дочери и сыновьях, но он не спешил с этими вопросами, понимая уже, что с детьми что-то произошло. Но что? Он ждал, что Мария сама расскажет обо всем. Она же, уткнувшись ему в грудь, пахнущую порохом, пылью, потом и ружейным маслом, едва подавляла в себе рыдания.

Загон редел. Освобожденные один за другим исчезали в темноте, и только десятка два мужчин столпились на лужайке ждать приказаний пограничника. А Барканов никак не решался опустить Марию на землю. Ждал, когда она заговорит.

В это время к ним подошел Хохлачев. Увидев Марию, воскликнул не отдавая себе отчета, что поступает бестактно:

– Мария Петровна! Вы? Как же так? А дети?

Мария зарыдала. Хохлачев, смущенно проговорив: «Ну, дела…» – направился к добровольцам и заговорил с ними откровенно, что предстоит тяжелая борьба и кто не готов к ней, тот может уйти. Несколько мужчин после этого смущенно растворились в темноте. Оставшимся он лично выдавал оружие, расспрашивая, откуда человек эвакуировался и как оказался в плену, – он делал все, как положено делать командиру, принимавшему пополнение, но нет-нет да и оглядывался на Марию с Андреем.

Мария же все не решалась говорить о детях. Все эти дни она проклинала себя, что не послушала Андрея и не уехала к родителям. В гибели сыновей и дочери (она теперь почти не надеялась, что Витя и Женя остались невредимыми) винила только себя и страшилась упрека мужа. Она готова была, сжавшись в комочек, уснуть на этих сильных руках, чтобы никогда больше не проснуться.

Наконец Мария попросила:

– Пусти меня, Андрюша.

А когда он поставил ее на землю, опустилась на колени и припала губами к его руке.

– Прости меня, Андрюша. Нет детей у нас… Нет! Не послушала тебя, дура…

– Ты что, Маня? – воскликнул Андрей, вновь подхватив ее на руки. – Ты что?! – прижал ее к груди. – Успокойся. Расскажи все, как было.

С трудом сдерживая рыдание, Мария рассказала, как бросил ее на дороге Эрземберг, как она шла домой, пока не обессилила совсем, и тогда ее, почти потерявшую сознание, подобрал грузовик. Ее накормили, но молоко пропало. Женщины, ехавшие в кузове, сделали соску из хлебного мякиша и попросили шофера завернуть в какую-нибудь усадьбу за молоком, но в усадьбе их арестовали немцы и айзсарги. Шофера, который ударил немца монтировкой и попытался скрыться в лесу, застрелили.

– Два дня мучилась Галочка… – всхлипывая, говорила Мария. – Два дня! Похоронили ее у дерева, под иголками! – снова зарыдала, но пересилив себя, продолжила: – А Эрземберг поехал в поселок. Несдобровать нашим сыновьям. Нет у нас детей, Андрюша… Нет! Во всем виновата я!

– Это война, Маня…

У Андрея разрывалось сердце от жалости к обессиленной, исстрадавшийся жене, с отчаянием думал он о погибших детях своих, был подавлен вот так неожиданно свалившимся горем, по щекам его катились слезы, но в темноте их не было видно, а говорить себя Андрей заставлял как можно спокойней:

– Варвары на нас напали. Варвары. По всей стране горе, Маня, – в голосе его появился металл. – Я буду мстить! За твои слезы! За смерть детей! Жестокая будет месть! Ох, жестокая!

– Верно, Андрей. Кровь за кровь! – поддержал Барканова Хохлачев, который подошел к ним и, услышав конец разговора, понял все. – Утешать вас, дорогие, не буду. Да и чем утешить? Одно скажу: мстить будем беспощадно!

– В Ригу пробьемся, уедешь, Маня, к своим. Поживешь там, пока прогоним фашистов.

– Нет, Андрюша, я останусь с тобой! Я буду убивать фашистов. Я смогу. Я сумею… – повторяла она, как во сне.

– Точка. Пойдемте к машинам. Поспать нужно часок.

Но ни Мария, ни Андрей так и не уснули, хотя лежали тихо на разосланных шинелях. А как только прозвучала команда «подъем», Мария вновь разрыдалась. Андрей, обняв ее и поцеловав, сказал твердо:

– Если, Маня, ты решила бить врагов, зажми нервы в кулак. Договорились?

Она вытерла уголком косынки слезы и, сдерживая рыдание, пообещала:

– Я постараюсь, Андрюша. Я – смогу.

Когда садились в тупорылые немецкие грузовики, она уже казалась спокойной. Села в кабину рядом с Андреем, прижалась к нему и молча стала смотреть на дорогу, которая вначале медленно, потом все быстрей и быстрей побежала навстречу. Автомат держала на коленях. Бережно. Как ребенка.

Ехали без остановки, словно не было войны, не было кругом фашистов, и Андрей начал уже думать, что они опередили вражеские части и вот-вот встретят полки Красной армии. Он даже сказал об этом вслух, но Мария с шофером промолчали.

Под вечер головная машина остановилась у неширокой, но глубокой реки: мост оказался взорванным. Пограничники пошли было искать брод, но их с противоположного берега обстреляли. Они ответили огнем, а машина попятилась от берега в лесок, где остановилась вся колонна. Все ждали команды, но только через полчаса начали передавать от машины к машине: «Начальники застав – к капитану!»

Подбегая к коменданту, Барканов увидел краскома-пехотинца и подумал с радостью: «Наконец-то! Теперь получат фашисты по зубам!»

Когда же собрались начальники застав и краском, представившись комбатом, заговорил, Андрей понял, что подобные надежды несбыточны…

– Немецко-фашистские войска блокировали Ригу с севера и северо-запада, чтобы не пропустить наши отступающие части на помощь обороняющемуся гарнизону. Наш стрелковый полк начинает прорыв с наступлением темноты. Задача пограничников прикрыть правый фланг. Это – приказ командира полка.

– Вопросы? – спросил Хохлачев начальников застав и, понимая, что никто сейчас не задаст никакого вопроса, что каждый выполнит любой приказ, все же подождал немного, как и положено было поступить командиру. Заговорил сам, после малой паузы:

– Машины оставляем. Готовьте людей к пешему маршу. С собой взять только необходимое. Главное – оружие и боеприпасы. Лишнее имущество и машины сжечь! – И вновь спросил: – Вопросы? Если нет, выполняйте.

Медленно тянулось время. Солнце, казалось, остановилось над лесом, словно боялось уколоться об острые вершины сосен, а лесной воздух – душный, просмоленный, густо настоянный на хвое, – дурманил. Хотелось развалиться на теплом хвойном ковре и лежать, ни о чем не думая, ничего не замечая вокруг, кроме клочков видневшегося сквозь ветки раскаленного бездонного неба. Но только на минуту позволил себе Андрей расслабиться. Он, поцеловав Марию, сказал, вставая:

– Лежи. Отдыхай. Трудная впереди дорога.

Пошел к бойцам, набивавшим под развесистой сосной автоматные магазины патронами.

– Что, разморила жара? – бодро спросил Андрей, сел рядом с красноармейцами, глянул на тускло поблескивавшие промасленными гильзами цинки, и попросил: – Дайте-ка мне.

Он споро набил несколько магазинов, потом взял ленту к «максиму» – все делал быстро и вместе с тем поторапливал подчиненных.

– Каждая лишняя пуля в бою – смерть фашисту. А усталость, что ж, нужно перебарывать. Почаще пот вытирайте с лица, вот и порядок будет. Снарядимся до отказа, возможно, часок выкроим для отдыха.

Но они сэкономили больше. Часа два поспали, подложив под головы жесткие вещмешки. Только Андрей так и не смог заснуть. Думал о детях, о Марии, пытался понять, отчего приходится отступать и отступать, хотя (он видел это) многие пограничники готовы были лучше погибнуть в бою, чем выполнить приказ об отступлении. И еще мелькнула у него предательская, как он оценил ее, мысль: почему не вступили в сражение с фашистами части поддержки пограничных войск, и обороняться им пришлось самим, не имевшим на вооружении ни артиллерии, ни танков? Более того, ими начали затыкать дыры. Вот и теперь командир полка (целого армейского полка!) определил им прикрывать свой отход. Он отмахнулся от подобной кощунственной мысли, а она была ой как справедлива. Не затыкать бы прорехи отлично подготовленными бойцами, а использовать их в разведке, как это делалось в России испокон веков, да вести борьбу с диверсантами и шпионами, которых немцы забрасывали в наши тылы, чтобы сеять панику, разрушать коммуникации и, что весьма вредоносно, следить за каждым передвижением наших войск. Наши же батальоны, полки и даже дивизии, разрозненные, зачастую не знали, где противник и куда он наносит главный удар. К такому использованию пограничников в конце концов придут наши маршалы, чьи бронепоезда так и остались на запасных путях вплоть, почитай, до Сталинграда, но с опозданием. Придется вместо погибших при затыкании дыр западных пограничников собирать с миру по нитке со всех границ Союза, оголяя их. Но подобный масштаб бедствий, нанесенный в первые месяцы войны, не мог сталь достоянием начальника заставы, поэтому он отмахнулся от возникшего сомнения, чтобы не расслабляться перед предстоящим тяжелым боем. Приказ надлежало выполнить во что бы то ни стало, но, главное, – с малыми потерями, поэтому нужно думать только о том, как ловчее биться с врагами. А они, эти первые бои, по понятиям Барканова, были успешными, и каждый раз он надеялся, что после очередного успеха, как под Вергали, под Венспилсом, начнется наступление, но следовал новый приказ об отходе, и приходилось подчиняться…

Война началась непонятно для Андрея. Совершенно непонятно. Вот и теперь предстояло отступать, но не просто отступить, а пробивать себе путь для отступления. А с ним – Мария. Что будет с ней? Как сохранить ее? Как узнать, живы ли мальчики? И если живы, как помочь им? Мысли эти, сменяя друг друга, теснились в возбужденном мозгу Барканова, не давая покоя, наполняя душу тоской и обидой. На кого обида? Андрей не знал. Он мог обижаться только на себя, но и себя он ни в чем не мог упрекнуть…

Темнота тем временем заползала в лес, пора было поднимать заставу и выводить ее к реке.

Реку пограничники форсировали без выстрела. Фашисты отступили по всему фронту, как только передовой батальон полка, переправившись через реку, прорвал в нескольких местах оборону противника, и в эти прорывы стали входить основные силы. За рекой тоже встречались только небольшие засады автоматчиков и пулеметчиков, но и те, обстреляв головные дозоры, сразу же отступали, будто нарочно пятились, как на маневрах.

– Не нравится мне эта свистопляска… Заманивают, похоже, – недовольно ворчал Хохлачев, словно жаловался Андрею и Марии, идущим рядом с ним.

Хохлачев предполагал, что немцы, пропустив их через лес, в неудобном для обороны месте окружат. Он даже послал красноармейца для связи в штаб полка с донесением, в котором предлагал усилить фланги и оставить заслон в тылу, и теперь ждал ответа.

Андрей соглашался с Хохлачевым, но ничего не предлагал. Он шагал и упорно думал о том, как узнать, что с сыновьями, как поступить с Марией? Он то и дело смотрел на нее, изможденную, убитую горем, молча, как заводная кукла, шагавшую по дороге. Андрей понимал ее состояние, потому что и сам готов был выть от бессильного отчаяния – он, здоровый мужчина с оружием в руках, столько повоевавший с басмачами, не смог защитить семью и вынужден уходить все дальше и дальше от детей, которые, вполне возможно, живы и ждут его отцовской помощи… Какой уже раз он вел мысленный разговор с Марией, убеждал ее эвакуироваться в тыл (все у него получалось убедительно), о том же, что им еще нужно пробиться к своим через фашистские заслоны, а смогут ли они это сделать – не думал.

Начало светать. Ответа от штаба полка не пришло, и Хохлачев намеревался послать еще одно донесение. Он спросила у Барканова:

– Как думаешь, не сдублировать ли? Вдруг посыльный не дошел.

– Не помешает, – ответил Андрей и вновь замолчал.

Хохлачев открыл полевую сумку, чтобы написать донесение, но тут показался посыльный. Первым его увидел Барканов.

– Товарищ капитан, посыльный наш.

Боец усталой трусцой подбежал к коменданту и доложил, что приказание выполнено.

– Ответ есть?

– Так точно, – козырнул боец и подал аккуратно свернутый треугольник.

Хохлачев, развернув треугольник, прочитал: «За правый фланг отвечаете головой!» Нахмурился и передал записку Андрею. Тот тоже прочитал и протянул неопределенно:

– Вот такие вот дела…

Вернул записку, вынул карту и принялся внимательно ее разглядывать. Потом предложил:

– Разрешите мне в лесу остаться. Мы находимся сейчас примерно вот здесь. Лес кончается. Дальше поля и усадьба. Село вот тут. Там, вероятней всего, готовится встреча. Могут отрезать и от леса. А я здесь засаду сделаю. За Марией, прошу, Денис Тимофеевич, приглядите.

– Я с тобой, Андрюша.

Андрей посмотрел на нее, потеребил брови (Мария удивилась этой новой его привычке) и сказал:

– Жарковато здесь, Маня, может стать.

– Не гони, Андрюша. Ты один у меня… – стиснула зубы, чтобы не разрыдаться. Справившись с собой, заявила решительно: – Об эвакуации, Андрюша, и думать забудь. Я буду убивать фашистов! Буду!

– Что же, Андрей Герасимович, зачисляй жену на полное довольствие. Ты пойми ее. Она – мать, – примирительно проговорил Хохлачев.

Андрей же резко возразил:

– Мое это дело, а не ее!

– И мое, Андрюша. Не нужно зря настаивать. Я не отступлюсь.

Андрей опять начал теребить брови, но Мария отвела его руку. Поцеловав ее, попросила:

– Не нужно, Андрюша.

Барканов никак не мог согласиться с женой, он хотел, чтобы она была в безопасности, боялся потерять ее, но и не знал, что противопоставить ее настойчивости. Впервые за всю их совместную жизнь она так упрямо защищала свое решение. Тогда, перед войной, посоветовав ей уехать домой, он не слишком настаивал, и она, как думал теперь Андрей, понимала, что ему приятно ее желание быть вместе, ее забота о нем (сколько раз он проклинал себя за это). Теперь же, хотя Мария и видела, что он не согласен с ней, она не отступалась.

Андрей искал убедительное, веское слово, но она опередила его:

– Ты командуй, Андрюша. Я рядом буду. Не помешаю. Оберегу, наоборот. Как ординарец твой.

– Что ж, как говорится, с богом! – решил спор капитан Хохлачев. – Ты, Андрей Герасимович, связь поддерживай. Лес покинешь, как мы населенный пункт минуем. Переместишься в него. Так по рубежам станем двигаться.

Увы, менять им рубежи не пришлось. Только лишь застава Барканова, облюбовав удобное для обороны место, залегла и затаилась, в лесу появились автоматчики. Шли бесшумно, но быстро. Плотной цепью. Словно густым гребнем прочесывая лес.

– Крепкий нож в спину подготовили, – проговорил пограничник, лежавший чуть поодаль от Барканова. – Только сами на него наткнутся…

«Встретить – встретим, – вздохнул Андрей, – но мы-то – в мешке».

Отправив связных с донесениями к коменданту и в штаб полка, Барканов приказал негромко:

– Подпустим поближе. Огонь по моему сигналу.

Покатилась, словно шелест листьев, эта команда от пограничника к пограничнику на фланги, а в это время оттуда, куда ушли остальные заставы, донеслись вначале редкие выстрелы, вслед за ними, распарывая туманную тишину, рявкнули орудия, затараторили пулеметы и автоматы. Немцы, шедшие цепью по лесу, побежали. Они спешили к опушке, чтобы встретить русских, если те начнут отступать. Пограничников, укрывшихся на их пути, они не видели.

– Отползла бы ты, Маня, в тыл, переждала бой, – попросил Андрей Марию.

– Не нужно, Андрюша. Договорились же, – полушепотом ответила она и приложила автомат к плечу. – Пора, Андрюша, командуй, а то не сдержим.

Он не ответил. Тоже изготовился к стрельбе, но ждал, когда вражеские автоматчики подбегут поближе. Чтобы расстреливать их в упор.

А там, за лесом, бушевал бой. Не удалялся, а приближался. Так же быстро, как и вражеская цепь.

«В капкане! В капкане! Откуда у них такая сила?» – задавал себе вопрос Барканов, не отводя глаз от бегущих между деревьями немцев. Нажал на спусковой крючок, когда до них оставалось метров пятнадцать.

Немецкая цепь остановилась, словно натолкнулась на непреодолимое препятствие. Выламывались из густого гребня зубья, редел гребень стремительно.

В центре бой вскоре затих, только на флангах не умолкали автоматы и пулеметы. На левом фланге начали рваться гранаты.

– Маня, оставайся здесь, – бросил Андрей и, вскочив, устремился на левый фланг. Но Мария ослушалась: побежала следом и догнала его. Андрей глянул на жену недовольно, но ничего не сказал. Да и не до разговоров было ему сейчас, все мысли Барканова были сосредоточены на том, как выиграть бой и не пропустить немцев к опушке. Он хорошо понимал, что застава держит лишь маленький участок леса, фашисты могут обойти и уже наверняка обходят пограничников справа и слева, лишь частью сил, и то только на флангах, атакуют заставу. Засада начинает терять всякий смысл. Лес все равно фашисты захватят.

«Пару бы застав сюда, – думал Барканов. – И гнать немцев. Гнать из леса, пока не пришли в себя».

Будто передались Хохлачеву его мысли. Оставил тот перед селом одну лишь заставу, остальные повел в лес. Андрей и Мария, еще не успев добежать до фланга, увидели пограничников, и Андрей, приказав своим бойцам: «За мной!» – повел заставу в контратаку.

Бой в лесу для пограничников – не новость. Приходилось встречаться и с бандитами, и с диверсионными группами, делать засады, самим попадать в них – победить пограничников в лесном бою не так-то легко, поэтому, как ни старались фашисты, удержаться им не удалось. Когда полк, не выдержав нажима немцев, начал отходить в лес, он уже был безопасен. Только летели снаряды, срезая вершины деревьев, переламывая сучья, выворачивая при взрывах корни.

Все гуще и гуще наполнялся лес удушливой пороховой гарью, а снаряды и мины рвались и рвались. Оставаться на этом месте было опасно: люди гибли от осколков, да и немцы все равно обложат лес и уничтожат полк вместе с комендатурой. Командир полка собрал комбатов и коменданта.

Вернулся Хохлачев очень скоро и сразу же передал начальникам застав новое решение командира: полк ночью начинает отход в направлении Пскова. Комендатура прикрывает отход.

– Сейчас бы нужно, – высказал свое мнение Барканов. – До ночи немцы перегруппируются. Ночи не надо бы ждать.

– Приказ командира, товарищ старший лейтенант, не обсуждается, – одернул Барканова Хохлачев и добавил, уже мягче: – Давайте покумекаем, как это сделать с меньшими потерями. Нам придется…

Последние его слова заглушили треск ломавшихся сучьев и взрыв, взметнувший в нескольких метрах от командиров трухлявую хвою, рваные корни и комья сухой земли. Над головами прижавшихся к земле просвистели осколки, защелкали по стволам деревьев. Вслед за первым, рванул второй снаряд, но уже чуть подальше, потом третий, четвертый…

– Ложись! – крикнул Хохлачев и перебежал в первую воронку.

Барканов прыгнул в нее же, остальные начальники застав укрылись попарно в следующих. Взрывы начали уходить вправо.

– Ты, Андрей, за плугом ходил? – вдруг спросил Хохлачев.

– Нет, – ответил Барканов, удивленный столь неожиданным вопросом.

– Дух от развороченной земли голову дурманит. Вот и тут дышит она. Чувствуешь, как землей пахнет? Даже гарь удушливую одолевает. Ее снарядами, а она пахаря зовет. Брось семя – взрастит…

Хохлачев взял горсть земли, помял ее, начал сыпать струйкой, будто проветривая. Отряхнул ладонь, встал и проговорил, словно убеждая самого себя:

– Пора за дело.

Выбрался из воронки, сел у сосны на мягкую хвою и достал карту. Подождав, пока подойдут и сядут в кружок начальники застав, начал показывать им маршрут, намеченный полком, определять, на каких рубежах пограничникам предстоит ставить заслоны. Закончил как обычно:

– Вопросы есть? – И после паузы добавил: – Всех раненых передать в полковой медицинский пункт.

Хохлачев начал сворачивать карту, но никто не поднялся. Закуривали. Никто ничего не говорил, но все понимали, что вряд ли удастся им снова собраться вот в такой тесный кружок. Каждый бой вырывал кого-то из их рядов. Командиров в комендатуре осталось совсем немного. Кому их них удастся дойти до своих?

Молча курили. Хохлачев, понимая их состояние, не торопил. Только тогда, когда многие начали гасить о каблуки сапог окурки, сказал:

– Что ж, друзья боевые, помянули павших, теперь за дело.

Дел-то, собственно, почти никаких. Перебегай между деревьями, когда начинают рваться снаряды, меняя спешно место, и вновь набивай остатки патронов в магазины, проверяй (в какой уже раз) свое и трофейное оружие, жди ночи. А день, как назло, тянется бесконечно, уныло, морит застоялой духотой, густо смешанной с пороховой гарью. Першит в горле, а надрывный кашель болью отдается в голове, туманится взор. Выбежать бы из этого леса, подставить лицо свежему ветерку, набрать его полную грудь и дышать, дышать, как загнанная лошадь. Но нужно ждать ночи. Даже из фляжки воды не глотнешь: «максим» без нее откажет. Только для Марии красноармейцы выделили фляжку, чтобы смачивала она сложенный в несколько слоев бинт и дышала через него…

У каждого начала, однако, бывает конец. День, начавшийся боем, угас, затих. Даже перестали рваться снаряды и мины. Только гарь осталась висеть в неподвижных сумерках. От командира полка прибыл связной и сообщил:

– Начало через тридцать минут.

Наполнился лес приглушенным говором, отрывистыми командами, потекли колонны между деревьями, разливаясь и сливаясь, как протоки большой реки. Полк сосредоточился у опушки. Пограничники остались в лесу. Их задача – отсечь полк от противника и держаться насмерть. Пока же они только ждали. Хохлачев переходил от заставы к заставе, проверял, как подготовились они к бою, хорошо ли знают свои места в боевых порядках, сигналы связи и взаимодействия, а сам все ждал, когда заговорит опушка ружейно-пулеметным огнем. Он считал, что полк слишком медленно готовится к прорыву, и думал с возмущением: «Что тянут?! Ночь ведь коротка. Не успеешь оглянуться – светать начнет».

Бой все не начинался. Хохлачев пошел к заставе Барканова. Она сосредоточилась совсем недалеко, в нескольких десятках метров. Вскоре капитан увидел пограничников, окруживших своего командира и о чем-то с ним говоривших, а чуть правее их – Марию. Она стояла одиноко возле старой сосны и рядом с толстенным деревом казалась жердочкой. Гимнастерка висела на ней, как балахон.

Хохлачев с жалостью посмотрел на Марию, не решаясь подойти. Повернул все же к ней. А она не слышала его шагов, стояла неподвижно с опущенной головой, и только руки ее гладили ствол немецкого автомата.

– Мария, – тихо окликнул ее Хохлачев, подойдя почти вплотную, и поправился: – Мария Петровна, как настроение?

Она посмотрела на Хохлачева пристально, словно пытаясь разобрать, кто и зачем спрашивает ее.

– С людьми, Мария Петровна, быть нужно. Перед боем особенно. Пойдем-ка…

Но к ним подошли Барканов и еще несколько бойцов.

– Долгонько что-то, товарищ капитан, не начинают, – сказал один из бойцов. – Ночь-то, что штанишки у подростка. Вот-вот солнце покажется. Что, тогда еще день здесь от снарядов, как зайчики, бегать будем?

– Сейчас должны начать, – ответил за Хохлачева Барканов. – Полк ведь, не застава. Подольше ему готовиться.

– Верно. Полк есть полк, – согласился комендант, а сам подумал: «Чего тянут? Пора уже».

– Коль так, обождать придется, – примирительно проговорил боец. – Только, как я прикидываю, начинать бы следовало.

– Тебя бы, Жилябин, туда начальником штаба определить, ты бы развернулся, – пошутил стоявший рядом пограничник.

– Я дело, а вы… – обиделся Жилябин, низкорослый парень, но крепкий, как бычок. – Чего сам-то мыслишь? Небось рад, что под сосенками упрятались?

– Что же вы, друзья, ссоритесь? Сейчас начнут, – сказал Хохлачев, посмотрев на часы. – Через одну-две минуты.

Все замолчали. Стали вслушиваться в ночную тишину. Ждали. Но все же многие вздрогнули от неожиданности, когда дружным залпом громыхнула опушка. Наугад сказал Хохлачев, а оказалось, будто знал точно.

Стремительно, как штормовая волна, покатилось за лесом дружное «Ура-а-а!», перекрывая грохот стрельбы, все удаляясь и удаляясь.

– Вот и наш черед подходит… Ты, Андрей, с жены глаз не спускай. В темноте она не слишком привычная воевать. Так, Мария Петровна? – Дожидаться ответа Хохлачев не стал, посоветовал: – Вы уж не храбритесь. – И снова обратился к Барканову: – Выводи заставу. Я у тебя буду.

Пограничники бесшумно, но быстро двинулись к опушке, а когда почти подошли к ней, поняли, что прорвать оборону противника полку не удалось, и теперь он, отстреливаясь, возвращается к лесу. Заставы тоже вернулись на свои места. Они готовы были сейчас идти на прорыв, чтобы помочь полку, но из штаба полка вновь поступило подтверждение: «Ждать. После прорыва прикрыть отход полка».

Вскоре полк опять пошел в наступление, но вновь вернулся. Третья попытка тоже оказалась неудачной. Хохлачев нервничал:

– Фронт стоит расширить. В двух-трех местах прорываться. Скоро светать начнет.

Командование полка тоже поняло свою ошибку, и через несколько минут Хохлачев получил приказ: прорываться мелкими группами. Не более роты. Направление прорыва комендатуры – северо-восток.

«Там, где утром не удалось пройти. Жарковато придется», – вздохнул Хохлачев, выслушав приказ, и послал связного за начальниками застав. Сам же припоминал местность, где наступала утром комендатура, намечал пути каждой заставе. Давно уже не было у него ни начальника штаба, ни его помощника; на второй день войны погибли замполит и секретарь комсомольской организации; под Лиепаей, прикрывая отход, подорвал себя связкой гранат парторг, когда кончились патроны и к нему, раненому, подбежали фашисты. Давно уже на заставах было по одному командиру, некого было взять себе в помощники, и Хохлачеву приходилось все решать самому. За начальника штаба, за замполита, за парторга. А сейчас людям нужен был не только приказ, нужны были и доброе слово, и дельный совет.

Молча подходили начальники застав и ждали нового распоряжения. Когда собрались все, комендант заговорил:

– Предстоит прорыв. На широком фронте. Я думаю так: ударим веером от леса, но как только преодолеем первую линию обороны, резко повернем вправо. В сторону шоссе. За ним – наше спасение. Там – глухие леса. Через них пойдем на Псков. Вопросы? – Подождав немного, проговорил сердечно: – Встретимся в лесу. Подчиненных берегите. Нам еще предстоит фашистов с нашей земли выкуривать. Вот и все. Давайте ваши руки.

В единый кулак сжались руки боевых друзей. Клялись они молча, что сохранят до конца верность своему долгу, не забудут друг друга.

– Вперед, товарищи, – приказал после минутного молчания Хохлачев. – Выступаем сейчас же. Я – с заставой Барканова.

Бесшумно пограничники миновали лес и приостановились на опушке, ожидая наступления условного времени, и так же бесшумно, как призраки, заскользили через пшеничное поле.

Мария оказалась в центре клина. Впереди Андрей и Хохлачев, справа и слева стенка пограничников. Мария не сразу заметила это; она, когда слушала в лесу Хохлачева, мысленно уже стреляла длинными очередями в немцев, даже видела, как они падали, и злобно радовалась: «Так вам! Так!» Это ощущение мести владело ею все время, пока шла через лес, пока ждала начала атаки – Мария хотела первой ворваться в окопы, но вдруг поняла, что бойцы оберегают ее.

«Нет! Не выйдет!» – возмутилась она и прибавила шагу. Догнав Хохлачева и мужа, вклинилась между ними. Андрей жестом приказал ей отстать, но Мария словно не увидела жеста. Тогда Андрей задержал ее за руку, и они пошли рядом.

Справа, где все попытки полка пробиться через оборону врага окончились неудачно, начался бой. Застрочили пулеметы и совсем рядом. В небо, по-змеиному шипя, взвились ракеты, освещая лес, поле перед ним, журавлиный клин пограничников, немецкие окопы перед этим клином.

– Вперед! – крикнул Хохлачев.

Андрей тоже рванулся, но и Барканова и Хохлачева уже обгоняли бойцы, охватывая их плотным полукругом. Мария бежала в этом стреляющем, бросающем гранаты полукруге и даже забыла, что нужно стрелять ей самой, она боялась оступиться и упасть, боялась отстать от своих, потеряться в этой грохочущей, ослепительно вспыхивающей тьме. Она даже не видела, как падали бежавшие рядом парни, она прыгала через окопы, бежала по полю, крепко прижимая к груди автомат. И только через несколько минут, когда полукруг, теперь уже не такой большой и плотный, сбавил скорость и начал перестраиваться в клин острым углом назад, она поняла, что застава прорвалась через оборону фашистов, и теперь те стреляют вдогонку. Сразу же сильная усталость налила свинцом ее ноги и руки, сдавила дыхание, и Мария с большим трудом заставляла себя бежать. Ей казалось, что следующий шаг будет последним, но свинцовые ноги как будто сами топали и топали по густой высокой траве, даже не цепляясь за нее.

– Берись за ремень, – приказал Андрей. – Крепко хватайся!

Бежать стало легче. Но через сотню метров дыхание снова перехватило.

«Скорей бы конец! Какой угодно! Упаду сейчас, и пусть что будет», – в отчаянии думала Мария, но все же продолжала бежать.

Впереди все отчетливей и отчетливей слышался гул машин. Вскоре клин пограничников ткнулся в чащу и растекся между кустами и деревьями.

– Оставить заслон? – спросил Барканов у Хохлачева, но тот возразил:

– Нет. Задерживаться здесь нельзя.

Шоссе, а оно было всего метрах в двадцати, гудело и лязгало, за деревьями мелькали притушенные пучки света – машины шли вплотную друг к другу без перерыва.

– Ждать будем, пока пройдет колонна? Как, Андрей Герасимович?

– Придется… Не полезешь же на рожон.

Они лежали в кустарнике в нескольких метрах от дороги и ждали, когда появится хотя бы маленький разрыв между машинами и танками, но время шло, а движение вовсе не прекращалось. Начало светать. Дальше оставаться в этой придорожной лесной полосе было безрассудно: днем их перестреляют здесь, как куропаток.

– Вперед! – негромко скомандовал Хохлачев. – Приготовить гранаты.

Подождал немного, пока передадут команду и бойцы приготовятся к броску, и тогда уже скомандовал:

– Давай!

Метнул гранату в ползущий по шоссе грузовик с солдатами и, вскочив, побежал, стреляя на ходу и все же успевал поглядывать на Марию и Андрея, бегущих рядом.

Горели машины, соскакивали с кузовов фашисты и встречали пограничников автоматными очередями, но остановить их не смогли – пограничники, стреляя в упор, пробивали себе путь между машинами. Мария тоже стреляла. Она даже видела, как падали немцы после ее очереди. На этот раз она делала все осознанно, все замечала, видела Андрея, Хохлачева, пограничников, бегущих рядом с нею и стрелявших почти без остановок. Потом, когда она станет вспоминать тот прорыв через шоссе, ее память будет воспроизводить все детали короткого броска сквозь плотную вражескую стену. Через многие годы она пронесет в памяти озлобленные лица дорогих ее сердцу парней, по ночам будет слышать их тяжелое дыхание, видеть, словно наяву, хлесткие удары прикладов о вражеские каски – она никогда не сможет забыть того, что пережила в короткое время броска через шоссе.

Вслед за Хохлачевым она перепрыгнула через кювет, пробежала несколько метров и вдруг почувствовала, что Андрей, который все время бежал сбоку, остановился. Она тоже резко остановилась, повернулась к Андрею и сразу даже удивилась, отчего он стоит неподвижно и смотрит на лес, до которого осталось всего пяток метров, а не бежит в этот лес, где спасение, где жизнь.

– Андрюша!

Андрей покачнулся, словно дрогнула под ним земля, и медленно осел в густую траву.

Мария, забыв обо всем на свете, встала перед ним на колени и начала поднимать его голову, лепеча сквозь слезы:

– Андрюша, родной, встань, встань…

Ее подхватил Хохлачев, она стала было вырываться, но тот прижал ее к себе так, что она не могла вздохнуть, и побежал. Несколько пограничников подхватили Барканова и понесли его в лес. На опушке осталось четверо бойцов с ручными пулеметами и автоматами. Без приказа. Чтобы задержать фашистов и дать возможность унести как можно дальше в лес раненого командира.

Долго бежали по лесу пограничники. Хохлачев нес Марию, бойцы, сменяя друг друга, – старшего лейтенанта. Бой на опушке постепенно стихал, и вскоре выстрелы смолкли. Значит, погибли боевые товарищи… Нет в живых еще четверых героев. А, может, кто-то из них догонит?

Впереди – овраг. Заросший, глухой. На дне – хрустальная змейка студеной воды.

– Подождем здесь остальных, – сказал Хохлачев, выбирая взглядом удобное для спуска место.

– Пустите меня, Денис Тимофеевич, – звенящим голосом попросила Мария. – Я Андрюше помогу.

Хохлачев поставил ее, она подошла к Андрею и, ойкнув по-бабьи, упала. Хохлачев вновь поднял ее и вместе с ней начал спускаться в овраг. В нем – безопасней. В густом кустарнике можно укрыть не только остатки всех застав, а целый отряд. В нем же можно похоронить и старшего лейтенанта пограничных войск Андрея Барканова…

Красноармейцы уже давно поняли, что их любимый начальник мертв, но продолжали нести его осторожно, словно боялись причинит ему боль. А Хохлачев, выбрав ровную сухую площадку, посадил возле молоденькой сосенки Марию и жестом показал бойцам место возле ее ног – они бережно опустили на землю своего командира и, сняв фуражки, постояли в молчании несколько минут, потом, так же молча, кто, достав из ножен финку, кто, отомкнув штык от винтовки, начали копать могилу.

– Жилягин, давай наверх. Пост наблюдения, – приказал Хохлачев.

Жилягин молча кивнул, отер о гимнастерку финку, вставил ее в ножны, взял автомат, подошел к Барканову и, опустившись на колени, поцеловал его в лоб. Вздохнув глубоко, сказал, словно обращаясь к живому:

– Земля вам, товарищ старший лейтенант, пусть будет пухом.

Мария слышала эти слова и с недоумением думала: «Какой пух? Какой?» Она сквозь пелену слез смотрела, не отрываясь, на обветренное, загоревшее, в черных ссадинах лицо Андрея, на его густые брови, загнутые вверх, как карнизы буддийских храмов, на непривычную щетину на щеках, словно все это видела впервые и хотела запомнить навсегда. А в голове метрономом билась страшная мысль: «Нет детей, нет мужа! Одна! Совсем одна!..»

 

Глава восьмая

Марута Озолис вбежала во двор Залгалисов и остановилась, удивленная: ставни закрыты, не дверях кладовых – замки.

«Уехали? Что тогда сени не закрыты? Да и отец говорит, что дома они».

Марута поднялась на крыльцо, решительно переступила порог и, немного привыкнув к полумраку узких длинных сеней, постучала пухлым кулачком в дверь.

– Тетя Паула, дядя Гунар, вы дома? Откройте.

Услышав приглушенный говор в комнате, еще больше удивилась: «Дома, а замкнулись», – постучала более настойчиво.

– Скорей, дядя Гунар. Откройте!

– Ты одна?

– Вилнис идет сюда. Вилнис и его дружки!

Щелкнула задвижка, дверь отворилась, и Марута оказалась в темной комнате, в которую пробивалась, как лезвие ножа, полоска света. Марута стояла у порога, не решаясь сделать шага вперед.

– Засвети лампу, Паула, – попросил жену Гунар, потом спросил: – Что заставило, соседка, тебя так спешить? Ты бежала?

– Да-да! От самого магазина! Вилнис там разоряется: это, мол, мой дом. Кричит: пришло мое время, теперь я рассчитаюсь кое с кем. Все, кричит, в ногах у меня ползать будете. А Залгалисы в первую очередь поплатятся. Сегодня же изведем детей начальника заставы. Это он, дескать, ограждал штыком власть голодранцев. Так и сказал. – Марута залилась горьким слезами и сквозь слезы причитала: – А когда-то меня сдобной булочкой называл. Говорил, никогда не насытится. Как он смел?! Он – Раагу, а не Курземниек! Пусть только тронет меня – по щекам отстегаю!

– Успокойся, доченька. Все идет, как должно идти. Я уже не один раз видел, когда люди становятся самими собой. Честный – честным, подлец – подлецом. Так всегда, когда Родине тяжело. В такое время трудно верить даже тому, с кем делил корку хлеба и последний кусок рыбы.

– Какой уж была Мария, – в тон ему заговорила Паула, – а трудно пришлось – и детей бросила. Легковую, видишь ли, машину ей подавай, да и только.

– Не будь легковерной, Паула, – прервал ее Гунар. – Я же тебе говорил: нет в нашем поселке ничего, кроме грузовиков. И она знала об этом. Да ты, что ли, забыла, какие слова говорил Эрземберг? Не ты ли чуть с перепугу не обделалась? Не ты ли над простреленным буфетом причитала? Вместе дырки конопатили. Ясно, Эрземберг приходил, чтобы детей выманить и убить их.

– А председатель правления тоже выманивать приезжал? Почему ты их ему не отдал? Он же хотел их увезти в Ригу.

– Может быть, Паула. Я не могу его ни в чем подозревать, но мы детей взяли у Марии с Андреем, им мы и должны их вернуть. Ты хочешь, чтобы в нас плевали честные рубаки? Залгалисы никогда не были подлецами.

– Я же не спорю. Мы ни за что детей не выгоним. Но почему Мария все же не приехала? За ней же машину послали.

– Эрземберга! Эрземберга послали! Как твоя голова это в толк не возьмет?

Витя и Женя слушали возбужденную перепалку Залгалисов, пытаясь понять, о чем они спорят, но Женя, совсем не знавший латышский, только видел, что тетя Паула чем-то очень недовольна. Витя же, который уже знал несколько латышских слов, улавливал смысл разговора и понимал, что тревога из-за них. Он даже с испугом думал, вдруг сейчас им скажут, чтобы они уходили искать отца и мать? Но где их искать? Где они сейчас? Как их можно найти? Тоскливо сжималось сердце мальчика. Несмело подошел он к Пауле, прижался к ней и, удерживая слезы, попросил умоляюще:

– Не прогоняйте нас, тетя Паула… Я буду пол подметать, печку топить, дрова рубить.

– Глупый ты! – растроганно ответила Паула уже по-русски и погладила его по головке. – Кто ж вас выгонит?

– Вот что, Виктор! Ты уже не такой маленький. Я в твои годы один выходил в море за рыбой. Ты тоже многое можешь понять. Нам будет трудно. Очень трудно. Может случиться и самое худое. Только запомни одно: если погибать придется, погибнем вместе. Залгалисы никогда не были подлецами. Запомни это. Твердо запомни это, мальчик!

Женя, слушая Гунара, захныкал испуганно, прижался к нему и спросил тревожно:

– Мы не будем больше кататься на лодке? Да, дядя Гунар? Не будем?

– Подрастешь, поедем ловить рыбу, – ответил с улыбкой Гунар и взял Женика на руки. – А пока научу тебя, как вязать сети. Чинить их научу. – И не отпуская ребенка с рук, заговорил с Марутой: – Вот что, соседка, давай-ка побыстрей к Юлию Курземниеку. Расскажи ему все. Только задами иди. Не стоит тебе с Вильнисом встречаться. Беги, дочка, беги!

Закрыв за Марутой двери на защелку в сенцах и в комнате, присел на стул. Но не очень долго молчал.

– Сегодня, Паула, станет ясно, кто враг, кто в раковину влез, как рак-отшельник, а кто остался бойцом. Будет видно, кому открывать дверь. А пока молодчики не пожаловали, давайте пить чай. Только я в сенях плотней дверь укреплю.

Гунар прошел в сени и, взяв стоявший в темном углу толстый деревянный засов, просунул его через железные скобы. Потолкал дверь, проверяя, надежно ли закрыта, и, пробормотав одобрительно: «Вот так-то будет лучше», – вернулся в комнату, где Паула уже накрывала на стол. Она старалась казаться спокойной, но движения ее были необычно скованы, посуду ставила осторожно, чтобы не греметь.

– Ты что? Или струсила? Никогда такой не была. Не забывай, Паула, – ты жена красного латышского стрелка! Плюгавым ли щенкам запугать нас?

– Они фашистам донесут.

– Зачем раньше времени бросать весла? Будем грести до конца. Я не верю, что в поселке не осталось честных рыбаков. Не думаю, что перевелись мужчины. Сегодня мы увидим их на нашем дворе.

Гунар взял из рук жены свою большую кружку, наполненную, как обычно, до самых краев, положил в рот большой кусок сахару и стал отхлебывать чай, сладко причмокивая.

В дверь в сенцах громко постучали. Паула вздрогнула, дети съежились, а Гунар продолжал отхлебывать чай глоток за глотком, словно ничего не происходило. Только когда увесистым камнем ударили по ставне, и стекло со звоном посыпалось на пол, Гунар поставил кружку и сказал:

– Давайте перенесем стол вон туда, к глухой стенке.

Стол переставили, и Гунар снова взял свою кружку. Он вроде бы не обращал внимания на жалобный звон лопающихся стекол и на злобные крики со двора:

– Если хочешь жить, выбрось нам большевистских щенят!

Паула причитала:

– О, господи! Изверги! Как их земля носит?

Дети жались друг к другу, а Гунар спокойно говорил:

– Кладовые сейчас начнут ломать. Трубу заткнут. Давай-ка, Паула, зальем огонь в плите.

Встал, неспешно прошагал на кухню, зачерпнул ковш воды и, сдвинув конфорки, тщательно залил уже почти догоревшие дрова. В кухне запахло сырыми углями. Гунар поставил конфорки на место, проверил, плотно ли прикрыта дверца и, подождав немного, пока пар вытянуло в трубу, задвинул заслонку и вернулся к столу. Сказал, будто сам себе:

– Пусть теперь бросают в трубу что хотят. Вынем над заслонкой кирпич-другой и вычистим. Не как в тот раз…

И – осекся. Посмотрел на Паулу, совсем притихшую, ругнул себя: «Дернул черт за язык!» – и почесал затылок. Они старались не вспоминать первую их брачную ночь. Гостей на свадьбе не было. Родные Паулы отказались преступать порог «красного безбожника», подруги побоялись, рыбакам вдруг приспичило обязательно идти в море, только Юлий Курземниек, боевой товарищ Гунара, оказался свободным и пришел на свадебный ужин.

Весь вечер мужчины вспоминали о боях за Ригу в Первую мировую, об обороне предмостных укреплений у Икшкиле, которые латышские стрелки окрестили Островом Смерти, где от осколков снаряда погиб брат Юлия. Они вспоминали по памяти слова из листовок, ходивших тогда по рукам: «Только рабочие и крестьяне – братья друг другу», – вспоминали о первых братаниях с немецкими солдатами и первых расстрелах революционеров, о митингах и демонстрациях; но больше всего говорили о бое у Спендияровки, где окруженные Красные латышские стрелки, сомкнув ряды, отбивали атаки белогвардейских кавалерийских сотен и броневиков. Тот бой еще крепче сроднил Гунара и Юлия. Увлеченные воспоминаниями, они не слышали, как кто-то забрался на крышу, и только когда в трубу полетели один за другим кирпичи, а из кухни пополз по комнатам едкий дым, а вслед за этим булыжник разворотил оконную раму, поняли, что кто-то мстит за Паулу, кому-то не хочется, чтобы красный латышский стрелок жил так, как живут все люди. Да, первая брачная ночь была испорчена. И только ли одна?

Хоть и не опустил голову Гунар Залгалис, а Паула на насмешки бывших подруг отвечала презрением, они жили в постоянном напряжении: то вдруг обнаружат порезанные сети, то увидят пробоину в лодке, то камень влетит через окно в комнату. Знали они, что все это дело рук Раагу. Кому, однако, пойдешь жаловаться на владельца магазина и гостиницы?

Многие рыбаки за стаканом вина кричали недовольно, отчего, мол, честной семье жить не дают, но никто за Гунара с Паулой не заступился.

А как будет теперь? Останутся ли они в одиночестве? Гунар ждал, что Юлий Курземниек, если Марута оповестила его, придет обязательно; надеялся он и на то, что поспешат на помощь и другие рыбаки, которые не могли растратить так быстро то, что приобрели за время советской власти: уважение к себе, гордость за принадлежность к трудовому народу. Гунар верил, что не останутся они, Залгалисы, одни, и все время прислушивался, не зазвучит ли во дворе зычный голос старого друга Юлия? Увы, со двора пока что доносились лишь треск ломаемых досок и злобные выкрики:

– В русские холуи записался? Вот тебе за это! Вот! Вот!

Потом через щели в ставнях в дом начал пробиваться едкий дым.

– Сети жгут, Гунар! Сети! Как мы без них теперь? – запричитала, всхлипывая, Паула.

– Если рыбаки не поспешат, нам сети вряд ли будут нужны, – грустно ответил Гунар и вздохнул. Он уже начал терять надежду.

«Спасать сети нужно! Спасать!» – думал Гунар, но из-за стола не поднимался. Если бы не было здесь детей начальника заставы, он не усидел бы в доме и как тогда, в тот свадебный вечер, выскочил бы во двор. Тогда обидчики убежали в ночной лес, теперь же разбушевавшиеся молодчики не побегут, кинутся на него, и вряд ли он одолеет их. Гунар даже представил себе, как ворвутся они в дом, оттолкнув Паулу, схватят Виктора и Женика, поволокут их в лес. Этого допустить он не мог, не имел права рисковать, поэтому сидел и продолжал пить чай, хотя его гордая натура кипела и противилась бездействию.

– А ну, подсади! – донесся со двора повелительный голос Вилниса, и вскоре стало слышно, как он, ломая черепицу, двинулся по крыше к трубе.

– Ну, вот, теперь все! – отрешенно простонала Паула.

В доме стало особенно тихо. Никто не шевелился. Все затаили дыхание. И тут, словно разрывая эту оцепенелую тишину, рявкнул во дворе голос Курземниека:

– А ну слазь, сатанинский выкормыш!

Гунар вскочил, опрокинув стул, кинулся к двери, откинул торопливо крючок и задвижку, выскочил в сени и начал так же торопливо вытаскивать засов. Предполагая, что Юлий пришел, возможно, один и теперь вступил в драку с парнями, Гунар торопился ему на помощь. Когда, однако, он вытащил засов и, не выпуская его из рук, шагнул на крыльцо, то остановился изумленный и обрадованный: дюжина рыбаков с кусками якорных цепей и веслами в руках сжимали кольцо вокруг пятерых парней, сбившихся возле дымившего костра. Сила и уверенность чувствовалась в медленном движении молчаливых рыбаков, а на парней в перепачканных белых шерстяных чулках и черных рубахах, с засученными по локоть рукавами было жалко глядеть: ссутулившиеся, испуганно и злобно смотрели они слезливыми от дыма глазами на сжимавшийся обруч.

«Пакостники трусливые», – с презрением подумал о них Гунар и, повернув голову к стоявшему рядом с крыльцом Юлию Курзениеку, сказал негромко:

– Ты всегда вовремя приходишь ко мне на помощь.

Юлий Курземниек будто не услышал слов своего друга, он, похоже, даже не видел Гунара, стоял и зло смотрел на племянника, который нехотя спускался с крыши дома.

– Живей слазь, кому говорю! – рявкнул Курземниек. – Быстрей!

Вилнис спрыгнул на землю, и Юлий Курземниек тяжело двинулся на него. Сжатые кулаки рыбака, казалось, оттягивали руки, словно пудовые гири. Вилнис начал робко пятиться, остановившись лишь уперевшись в стену – дядя его подошел к нему вплотную, и стоило ему взмахнуть кулаком-гирею, племянник его влип бы в стенку. Но Курземниек не поднял кулак. Он лишь спросил сурово:

– Ты знаешь, кто убил твоего отца?

– Вы убили его! От вас он бежал в море, когда хороший хозяин даже собаку из дому не выпустит! – надрывно крикнул Вилнис. – Вы убили его и сделали меня нищим! Теперь я верну свое! Возьму! Я не Курземниек! Не тот родитель, кто родил, а тот, кто вырастил и воспитал! Вы убили моего отца! Вы! Вы!

– Замолчи, выкормыш сатаны! – вновь рявкнул Юлий и, схватив племянника за грудь, приподнял и придавил его к стене. – Замолчи! Пусть ты отрекся от своего родного отца, защищавшего свою родину от поработителей, пусть будет так. Пусть ты – немецкий лизоблюд. Что ты хочешь? Чтобы немцы, рабами которых латыши были многие века и все время лили кровь за свободу своей страны, – ты хочешь, чтобы теперь немцы фашистской Германии сделали из нас своих послушных слуг? Ты этого хочешь?! Не будет такого. Запомни: не будет! Забирай своих дружков и беги отсюда. Только заруби себе на носу, крепко заруби: если с Гунаром и Паулой Залгалисами и с ихними детьми, да-да, теперь русские мальчики – их дети, что-либо случится, ты и твои дружки будете иметь дело с нами, – Юлий кивнул в сторону рыбаков, плотно стоявших вокруг перепуганных парней. – А ты еще и со мной будешь иметь дело! С братом твоего отца, убитого немцами на Острове Смерти! Иди! – И отшвырнув Вилниса, как кутенка, вытер руки о штаны, облепленные рыбьей чешуей.

Рыбаки у костра расступились, кто-то бросил зло: «Вон отсюда, пока живы!» – И парни затрусили к калитке. Рыбаки, кто достал трубки, кто скрутил «козью ножку», закурили. От костра, в котором догорали сети, не отошли. Арнольд Озолис, такой же невысокий и пухлый, как и его дочь Марута, сказал со вздохом:

– Опоздали. Долго собирались. Рыбак без сетей…

– Вздохами не поможешь, – перебил его подошедший к костру Курземниек. – Если бы не твоя дочь, поклон ей низкий от всех честных рыбаков, сучье отродье могли и дом спалить.

– Так-то оно – так, – подтвердил Арнольд, – только я говорю: как рыбаку без сетей? Кооператива теперь не будет. Всяк по себе теперь нужду мыкать станет.

– Не те слова говоришь, не те, Арнольд Озолис, – вновь прервал его Курземниек. – Раньше мы с Гунаром все больше одни с Раагу и его холуями бились, а теперь – вон какая сила собралась. А кооператив? Отчего ж ему не быть? Все, кто пожелает, останутся членами кооператива. Изберем новое правление.

– А фашисты что скажут? – с усмешкой спросил Янис Портниек, плечистый молодой рыбак, тоже сосед Гунара. Оглядел всех, словно изучая, какое впечатление произвели его слова, затем сам же ответил: – Уведут в дюны и – пулю в лоб.

– Пуля для тебя и так припасена. Узнают фашисты, что ты детей коммуниста-командира защитил, в ножки тебе, думаешь, кланяться станут?

– Сравнил одно с другим…

– За что бы ни получать пулю, она ведь все равно – пуля.

Гунар слушал перебранку рыбаков, но не вдумывался в смысл спора; он то смотрел на дотлевающие сети, то переводил взгляд на сорванные с петель и разбитые двери, на пробитые стены кладовок, на мелкие щепки, оставшиеся от досок, которые он долго и тщательно (чтобы не осталось ни одного сучка) собирал для своей новой лодки – Гунар смотрел на разрушенное хозяйство и думал: «Как жить теперь? Детей же кормить нужно».

А у костра словно подслушали его мысли. Арнольд Озолис остановил спорщиков:

– Довольно вам в пустой воде невод таскать. Кому что суждено, тот свое и получит. А вот как теперь человеку жить? Гунару, как теперь с детьми? Вот об этом давайте подумаем.

– Я смотрю, сосед, – усмехнулся Янис Портниек, – голова твоя, как пустая мотня. О чем же мы разговоры ведем? О жизни. Как теперь жить размышляем.

– Верно, – поддержал Яниса Юлий Курземниек, – о жизни нашей спор. Так я предлагаю: сейчас, прямо здесь, выберем правление. Оно раздаст все имущество кооператива на сохранение рыбакам. Чтобы всем по закону. Возьмет под опеку стариков, чьи дети ушли на войну. Гунару предлагаю выделить безвозмездно сети и новую лодку. Ту, что недавно кооператив купил. Еще предлагаю: детей начальника заставы взять под свою защиту. Всем нам. Мы обязаны спасти их. Иначе как мы станем смотреть в глаза Марии Петровне и Андрею Герасимовичу, когда они вернутся? И потом, мы же – люди. Долг чести мужчины…

– Верно, Юлий. Верно, – подхватили все рыбаки. – Не смыть нам позора, если не убережем мальчиков.

– Ну, вот и хорошо, – удовлетворенно проговорил Курземниек. – Разрешите тогда собрание кооператива считать открытым. Если согласны, поднимите руки.

Паула, которая вышла на крыльцо и слышала конец разговора рыбаков, тоже подняла руку. Слезы, катившиеся по щекам, не вытирала.

 

Глава девятая

Сумерки медленно перемешивались с редкими полосками тумана, поднимавшегося со дна оврага. Кусты и сосенки вроде бы старались укутаться в серой мутной пелене от зябкой сырости, которая становилась все ощутимей в наступающих сумерках. Глубокий сырой овраг будто дышал промозглой сыростью. Мария, уже давно сидевшая на сваленном дереве у края оврага, молча следила за белыми полосами, выползавшими сквозь кусты. Они медленно, цеплялись за кору стволов, поднимались к зеленым вершинам, чтобы укрыть их от холода. Все было сегодня так же, как всегда, когда Мария приходила к оврагу, чтобы побыть наедине со своими мыслями о муже, о детях. Обычно она садилась на этот старый трухлявый ствол, невесть когда свалившийся либо от старости, либо от порыва ветра и, кутаясь в пуховую шаль, подарок Хохлачева, сидела до тех пор, пока туман и темнота полностью укрывали вершины деревьев. Шаль мягко облегала плечи и грудь, оберегала Марию от сырости и холода, и ей иногда начинало казаться, что тепло идет и от того, кто принес ей эту шаль, от Дениса Хохлачева. Мария ругала себя, заставляла думать только о сыновьях и об Андрее, но картины прошлого семейного счастья, вызываемые ею самою, постепенно отступали, и мысли вновь переключались на Хохлачева. Вспоминалась первая встреча на заставе – так ясно, словно произошла она день или два назад. Он взглянул на нее, и в глазах появился испуг. Да, теперь она точно помнила, что лишь мгновение, но испуг был, и только потом взгляд потеплел, глаза лучисто заулыбались. Ей всегда казалось, что Хохлачев приезжал так часто на заставу не только потому, что так требовала служба, это льстило ей, и она даже ждала его приезда, мысленно подшучивая над собой: «Роман в мещанском духе», – и никогда не думала, что вот так настойчиво, вопреки желанию, заставит он думать о себе…

Когда опускали Андрея в неглубокую могилу, Хохлачев стоял рядом с ней. Не утешал. Только крепко, до боли, сдавил ей руку, сказав:

– Здесь, в лесах, останемся. Много вражеской крови прольется на этом шоссе!

Несколько дней после похорон Андрея Хохлачев не отходил от нее. Когда бродили по лесу в поисках хорошего места для отряда, шагал всегда рядом и, если попадали в густые заросли ельника, пробивал для нее дорогу, ломая колючие деревца. На привалах и ночевках тоже оказывался возле нее. Сооружал ей шалаш, отбирал мягкие ветки и устилал ими пол. Ей приятна была такая забота, но иногда хотелось побыть одной, и как-то на привале она сказала ему:

– Денис Тимофеевич, вы все со мной и со мной. Будто у вас других забот нет.

– Забот – вот так! – Хохлачев рубанул ребром ладони по горлу. – Легко ли партизанский отряд создать? Это – не фунт изюма съесть. Только, Мария, тебе нельзя сейчас оставаться одной. Не в том ты настроении. Все может случиться.

Неприятно стало Марии от этих слов. У нее даже не возникала мысль о самоубийстве, только о мести думала она, хотела как можно скорее пойти на боевое задание, убивать и убивать фашистов, и вдруг – такое о ней мнение.

– Плохо вы обо мне думаете, Денис Тимофеевич, – с грустью в голосе ответила она. – Меня только фашисты могут убить. Только они! Но прежде… – она погладила автомат. – Пусть попробуют… Давайте так, Денис Тимофеевич, договоримся: я, как и все члены отряда, как боец, готовый выполнять любое задание. Любой приказ. Хорошо?

– Хорошо. Так и стану считать.

Опекать он, однако, Марию не перестал. После того как отыскали они удобное для обороны и наблюдения место, указав на край небольшой полянки, укрытой старым сосновым лесом, распорядился:

– Здесь будет штабная землянка, а рядом с ней – для женщин. Ну а пока у нас нет лопат и топоров, соорудим шалаши.

Сам, как обычно, принялся вязать шалаш для Марии.

На следующий день капитан Хохлачев собрался вместе с двумя бойцами на разведку. Перед уходом заглянул в шалаш к Марии.

– Спите, Мария Петровна?

– Залазьте, – пригласила она и отодвинулась вглубь, освобождая ему место, но он остался у входа.

– Уходим. С местным населением нужно связь налаживать. Засаду сделаем. Имуществом, оружием и боеприпасами подзапасемся. Может, и рацию раздобудем. Так что, прощаемся. Ненадолго.

Она вылезла из шалаша и пошла проводить Хохлачева с бойцами до болотистого перешейка, который отделял этот охваченный глубоким оврагом глухой уголок от основного лесного массива. Там они пожали друг другу руки, и ей показалось, что он собирался сказать что-то другое, не то, что сказал.

– Если через пять дней не вернемся, пробивайтесь к Пскову. – Хохлачев кивнул на прощание и пошагал размеренно по хлюпающей трясине.

Оставшись без Хохлачева, Мария затосковал еще сильней. Она даже боялась сойти с ума от того, что постоянно ей виделись могилы Андрея и Галинки, а порой слышался то надрывный, но едва слышный плач голодной дочурки, то восторженный голос Женика: «Дядя Гунар, на лодке меня покатаете?», то суровые слова Андрея: «Я буду мстить! За твои слезы! За смерть детей! Жестокая будет месть! Ох, жестокая!» Мария сжимала виски, чувствуя, как упруго пульсирует кровь в сдавленных сосудах, пока тупая боль в голове не затихала. Она заставляла себя заснуть, но только начинала расслабляться, как тут же вскакивала в холодном поту: сны ее были еще страшнее.

Днем, чтобы унять тоску, стирала обмундирование пограничников, обжигая руки студеной ключевой водой, до крови царапая ладони и пальцы песком, который заменял мыло, а потом штопала высохшие гимнастерки и брюки, экономя каждую ниточку. А по вечерам она не выдерживала одиночества, вылезала из своего шалаша и переходила спать к красноармейцам.

Вернулся Хохлачев с бойцами только на шестой день. Наблюдатель увидел их, как только они подошли к болоту. Крикнул радостно:

– Идут! Вещмешки набиты. Лопаты и топоры в руках.

Она поспешила им навстречу. Радость видела Мария в глазах Хохлачева, когда он здоровался с ней и говорил возбужденно:

– Молодцы вы, что не поспешили с уходом! Боялись мы, что не застанем вас.

– А мы и не собирались, – с улыбкой ответила Мария.

– А приказ? Немцы могли нас засветить и пустить собак по обратному следу.

– Автоматы для чего у нас? Патроны пока еще есть. Покосили бы фашистов на болоте. А чем больше мы их уничтожим, тем скорее иссякнет вся их орда. Так что, не было смысла уходить отсюда.

– Ты, Мария, как всегда права, – согласился Хохлачев и рассказал о том, как удачно они сделали несколько засад, а в десяти километрах отсюда, в домике лесника, оборудовали склад с немецкими автоматами, гранатами и минами.

– В ближайшее время часть сюда перенесем, остальное там станем хранить. А лесник еще обещал по усадьбам пройти, договориться о снабжении отряда продуктами.

Пока Хохлачев рассказывал, они пересекли густой ельник, стеной стоявший сразу же за болотом, и вышли к поляне. У шалаша Марии остановились. Он смотрел на нее нежно, и она, встретившись с этим взглядом, почувствовала душевную успокоенность.

– Знаете что, Мария… – начал он взволнованно, но махнув безразлично рукой, сказал совсем не то, что хотел сказать: – Пойду, высплюсь.

Она смотрела, как устало он снимал вещмешок с широких мускулистых плеч, как неторопливо, пригнувшись низко-низко, полез в шалаш, который уже все называли командирским, – Мария смотрела на Хохлачева и думала: «Боже, как он похож на Андрея. В себе только тот ничего не хранил. Все у него было, как на духу».

Сколько раз после того Хохлачев провожал ее на задания, сколько раз встречал, и Марии всегда казалось, что чего-то он не договаривает. Она уже не догадывалась, она твердо знала: Хохлачев любит ее. Но окончательно убедится в этом здесь, на берегу выдыхающего туман оврага. Привыкла она уже приходить «на свое место» в редкие свободные вечера, особенно после возвращения с задания, чтобы забыться в этой туманной зябкой тиши, чтобы отдохнуть от лихорадочной стрельбы в засадах, от взрывов, стонов, уйти в прошлое.

Обычно никто (хотя отряд разросся, в нем появилось несколько женщин) не нарушал ее уединения, но в тот раз подошел Хохлачев и сел рядом. Оторвал веточку, пощипал колючую хвою, потом отбросил и спросил со вздохом:

– Об Андрее думки? О сыновьях? А у меня зарубцевались раны. Поначалу тоже места себе не находил, когда убили ее…

– Кого?

– Жену.

Она удивилась: Хохлачев никогда не говорил, что был женат, что пережил трагедию. И она, да и Андрей, считали его холостяком, иногда даже строили догадки, пытаясь понять, отчего он все неженатый. А причина оказалась вон в чем…

Мария хотела спросить, где и как это произошло, но Хохлачев опередил ее:

– Врачом была. По станицам ездила, а в Даурии сто километров – не расстояние. По нескольку дней не возвращалась. Все больше верхом. Я учебным взводом тогда командовал. Название только – учебный. Все больше в боях учиться приходилось новобранцам. Атаманы-недобитки то из тайги набег сделают, то из-за границы. Не держали пограничники клинки в ножнах. Не приходилось. Однажды за одним атаманом шел со взводом. Налетела банда из тайги, пограбила – и обратно в леса. День мы за ней, второй. Ждем, когда успокоятся и решат, что погони нет. Осторожно мы за бандой шли, хотя она оставляла наблюдателей. Но мы их ловко обходили. Дождались своего. Видим: повернула банда к Аргуни, где станицы и заимки. В одной заимке расседлали коней. Как потом узнали, банда часто останавливалась здесь. Побанились они, грехи, значит, смыли, нахлестались самогонки, часовых даже не выставили… Обратно возвращались мы по людным местам. В избах-читальнях беседы с населением проводили. О текущем, как тогда говорили, моменте. В одной станице, когда выходил из избы-читальни, слышу, кто-то из темноты пригрозил: «Берегись, паря! Отольется кровушка!» Только домой приехал – за женой повозка. К роженице зовут. Собралась она, нужный инструмент, аптечку взяла, попрощалась и поехала. А у меня будто кошки по сердцу скребут. Места себе не нахожу… Не выдержал, пошел на конюшню. Скачем с коноводом по дороге, она гладкая, ровная, как струганая половая доска, а я все вслушиваюсь, не донесется ли шум повозки? И на уши коня поглядываю, не навострит ли? Вот уже километра три проскакали, уж догнать бы пора, если нормально ехала повозка, а ее нет и нет. Пришпорил я коня. Еще с километр проскакали, тут конь мой насторожился. Захрапел даже. Вправо уши и морду поворачивает. Осадил я его, спрыгнул. До сих пор не пойму, отчего спрыгнул, не повернул коня, а побежал в степь от дороги? Лощинка впереди. Я в нее, а там она. Раздетая, истерзанная. Коновод подскакал с конем. Успеем, кричит, нагнать. Велит мне прыгать в седло. Догнали… Три мужика на повозке и женщина, что приезжала за женой. Не слышал даже, что они стреляли в нас. Выхватил клинок и… Трудно вспоминать все это…

Хохлачев замолчал. Сорвал сосновую веточку, не замечая, как колются острые иголки, начал общипывать ее.

– Боже мой, сколько врагов? Почему их так много везде?! – воскликнула Мария. Слезы застилали глаза.

– Нет, Мария Петровна. Видели бы вы, сколько людей хоронить ее собралось. Из дальних станиц приезжали. А вас на Памире кто спас? Здесь, в Латвии, тоже друзей, таких, что жизни за эту дружбу отдать готовы, разве мало? Вот и сейчас, когда фашисты Ленинград обложили, в такую глубь ушли, сколько у нас помощников? Нам, пограничникам, действительно может показаться, что куда ни глянь, – всюду враги. Верно, есть они. И все на одну колодку на Дальнем Востоке, в Даурии, в Средней Азии и в Прибалтике, хотя называют они себя по-разному. Суть-то одна: властвовать, накапливая богатство обездоливанием простого народа. – Хохлачев помолчал немного, затем добавил: – На Кавказ после этого меня перевели. Потом – сюда. Тоска, бывало, так скручивала, хоть волком вой…

– Любили, видать, сильно?

– Любил. Но мудро кто-то сказал: время – хороший лекарь. Хотел даже жениться. Только вот вас встретил…

И замолчал.

У Марии чуть не сорвалось с языка: «А я при чем?» – но сдержалась она и обрадовалась, что не задала нелепый вопрос. Совсем в ином свете представилась теперь ей и первая встреча, и его частые приезды на заставу, и стремление его прикрыть ее от вражеских пуль, и заботливое внимание после гибели Андрея, и все недосказанное – все это обрело для Марии иной, ощутимый умом и сердцем смысл, Хохлачев же стал для нее иным, благородным, умеющим любить бескорыстно, преданно и честно, не нарушая ее покоя и памяти.

– Пойду я, Мария. Прости, не сдержался. Память об Андрее не позволяет нам… Слишком свежи раны… Знаю по себе. Извини, Маня, – назвал так, как обычно называл ее Андрей, не заметив этого. – Пойду я…

Ей жаль стало Хохлачева, она хотела окликнуть его, но не сделала этого, только смотрела на колыхавшуюся разлапистую ветку, которую, уходя, он задел плечом.

Ветка, поколыхавшись, успокоилась, а Мария после этого разговора все больше и больше думала о Денисе и вскоре поняла, что и она любит, хотя всеми силами противилась этому чувству. Она радовалась, когда Хохлачев приходил вслед за ней к оврагу и садился рядом на замшелый ствол. Они обсуждали сводки Совинформбюро, советовались, в какие села и хутора отправиться, где и когда подорвать очередной мост, и ни разу ни он, ни она не возвращались к тому откровенному разговору…

Сегодня она тоже ждала его. Ждала, чтобы принес он успокоение. Она ежилась от сырости, поднимавшейся из оврага, и от тоски, сдавившей сердце. И было от чего. Она собралась было постирать, засучила уже рукава гимнастерки, но прежде чем налить в корыто воды, прошла в командирскую землянку спросить, не нужно ли что Хохлачеву, Мушникову, который стал начальником штаба отряда, и Жилягину, начальнику разведки. Только трое пограничников осталось от их заставы в отряде, и Мария их особенно опекала. Приходила обычно и, не слушая протестов, собирала все, что требовало стирки. Собиралась сделать это и сейчас, но на пороге землянки остановилась изумленная: в землянке сидел Эрземберг и что-то рассказывал. Увидев Марию, вскочил и кинулся на нее. Вот его руки взметнулись, чтобы обрушиться на ее голову, но в этот миг Хохлачев и Жилягин повисли на его руках, заломили их за спину, и Эрземберг больше не сопротивлялся. Проговорил спокойно, мирным голосом:

– Верно говорят: никогда не жалей врага…

– Не меня ты, фашист проклятый, пожалел, а себя! Трус ты! – гневно бросила ему Мария.

– В Риге знают, что в шайке народных мстителей, как вы себя называете, комиссар – женщина. Не думал я, что это та, которую я не добил. Что же, комиссар, приказывай в расход. Но знай: нет детей твоих. Убить я их приказал!

Мария выбежала из землянки и побежала к оврагу, и теперь терпеливо ждала Хохлачева. Туман приближался к ней, окутывал ее, как и деревья, лохматыми хлопьями. Сырыми, холодными.

Глухо, словно хлопнула детская хлопушка, прозвучал у болота выстрел. Мария вздрогнула и, подняв голову, прислушалась. Тихо. Она вновь опустила голову, подперев подбородок ладонями. Не слышала, как подошел Хохлачев.

– Не замерзла, Мария? – не дожидаясь ответа, накинул ей на плечи телогрейку и сел рядом. Вздохнул облегченно, словно сбросил с себя непомерный груз. – Все. Нет предателя. Засосало болото. В отряд хотел проникнуть. Говорит: молва, мол, идет, что беспокойства много делаем немцам. И то верно, сколько эшелонов да машин до фронта не дошло. А предателей сколько покарали? Мы для фашистов, как бельмо на глазу. Теперь от них всего жди. С агентом провалились. Батальоны карателей пошлют. Но мы готовы к этому. А насчет детей, это он мог со злости.

– Нет, Денис Тимофеевич… Он же в село возвратился, а дети там. Убийца он! Изверг!

– Был. А вам, Мария Петровна, отвлечься надо. Помните, говорили мы о гарнизоне фашистов и полицаев, что слишком осмелели они, в лес довольно глубоко заходят. Сегодня ликвидировать решили, а то, глядишь, нашу базу обнаружат. Опередить хотим. Чтобы лес пугал их. Предлагаю вместе идти. Как, принимается?

– Да, – согласилась она. – Бить фашистов, бить! Без пощады!

Собралась Мария, как обычно, быстро. Надела легкую телогрейку, немецкие трофейные галифе и яловые сапоги, перекинула вещмешок с боеприпасами и продуктами за плечи, взяла автомат и вышла на полянку к командирской землянке, где уже толпилось человек тридцать партизан. Начальник штаба Мушников был среди них.

– С нами, значит, решили, Мария Петровна? – спросил он, хотя этот вопрос можно было бы и не задавать.

– Да, Петенька, с вами.

– Горячо придется.

– Неужели пограничник нашей заставы Петр Мушников все еще не верит в мои силы?

– Как не верю? Только спешно пойдем. Да и обратно марш-бросок с крюком большим, чтобы следы запутать.

– Не стоит, Петя, из пустого в порожнее переливать. Лишний автомат в бою не помешает.

– Верно говорит Мария Петровна, – поддержал ее вышедший из землянки Хохлачев, потом осмотрел всех собравшихся на операцию партизан, но не удовлетворился внешним осмотром, а приказал: – Попрыгаем. Выше, выше! Еще, еще! – И сделал заключение: – Ладно все. Можно в путь.

Пошел по тропе на первый взгляд неторопливым, но спорым шагом, каким обычно ходят мужики и пограничники, не оглядываясь, зная, что отряд вытянется, как обычно, в цепочку и, пройдя через болото по перешейку, соберется поплотней и заскользит бесшумно между деревьев вслед за высланными вперед дозорными.

Ничто не нарушило намеченного плана. За ночь, сделав всего один короткий привал, партизаны подошли к селу и остановились на дневку, укрывшись в глухой балке. Только Петр Мушников, замаскировавшись на опушке, весь день наблюдал за немцами и полицаями. Вернувшись вечером, доложил:

– Все в порядке. Часовые на прежних местах. Снимать будем, как договорились: вы, товарищ капитан, того что у склада, я – у школы. Сигнал атаки – взрыв гранаты.

– Вот и ладно, – одобрил Хохлачев. – С собой возьму…

– Денис Тимофеевич, я пойду, – твердо сказала Мария. – Вот этой гранатой – в окно.

– Хорошо… Только внесем поправку. Ты, Петр, к складу. К школе – я с Марией Петровной.

Еще раз напомнив задачу основной группе партизан, Хохлачев скомандовал:

– Пошли.

Вначале группы двигались рядом, и Мария видела скользившие в ночном безмолвии справа и слева силуэты, потом силуэты удалились, и в темном лесу они остались вдвоем с Хохлачевым. Мария почувствовала себя одиноко среди этих темных, теснившихся друг к другу стволов, оробела, и ее охватила тоска. Безотчетная. Сильная. Мария удивилась: не первый раз в ночном лесу, ходила даже совсем одна, а тут впереди, всего в шаге – широкая спина Хохлачева. Она успокаивала себя, но тоска так и не проходила. Даже тогда, когда они вышли на опушку и когда, прижимаясь к высоким деревянным заборам, пробирались по улице, и когда ползли, словно кошки к добыче, по бесконечной полянке перед школой, и когда Мария выдернула чеку из гранаты и ждала, когда Денис свалит ударом ножа нахохлившегося часового, и даже когда кинулась к окну, выбила прикладом автомата стекла и кинула гранату. Потом бой захватил ее, все мысли были только об одном: не дать фашистам опомниться и занять оборону у окон, не выпустить ни одного из помещения. Она перебегала от одного окна к другому, бросала в них гранаты и поторапливала мысленно партизан: «Скорей, милые! Скорей! Трудно нам с Денисом!»

Она слышала, что у склада в бой уже вступила партизанская группа, которая была выделена для уничтожения охраны склада, а те, кто должен был атаковать школу сразу же после взрыва гранаты, отчего-то медлили. Марии казалось, что прошло уже много времени, хотя это было не так, просто секунды ей казались длинными минутами.

Перебежав к следующему окну, Мария замахнулась автоматом, чтобы выбить раму, но та с треском вылетела сама, и на подоконник вывалился готовый выпрыгнуть немец в нижней рубашке и с автоматом в руке. Мария на мгновение растерялась: в правой руке граната с выдернутой чекой, автомат – в левой. Как стрелять? Куда бросать гранату? Эти вопросы могли стать последними: немец уже начал поднимать автомат, если бы ни Хохлачев. Он крикнул: «Ложись!» – Мария упала, и длинная очередь прошила фашиста. Тот обмяк и начал сползать с подоконника. Мария вскочила, рванула его за руку и, сбросив на землю, швырнула гранату в окно. А к школе со всех сторон уже бежали партизаны, стреляя по окнам.

Бой затих быстро. Разорвалась последняя граната, прозвучал последний выстрел, и успокоилась ночь. Силуэты островерхих домов молчаливо чернели, словно ничего в селе не происходило, и оно спало непробудным сном. Прошло несколько минут, прежде чем затеплилось желтым огоньком окно в дальнем доме, но вот следом засветилось второе, третье, заскрипели калитки – село не спало, оно просто пережидало.

– Все, Мария Петровна. Еще один бой в прошлом. Гранаты – в вещмешок, – сказал Хохлачев, и голос его прозвучал неестественно громко, – автоматы за спину и заглянем на огонек к гостеприимным хозяевам.

Хохлачев начал вывинчивать запал из оставшейся от боя гранаты, и в это время в разбитом окне мелькнул силуэт, что-то мягко упало на траву. Хохлачев метнулся к Марии, свалил ее и придавил к земле. Рванула граната, боль пронзила ноги Марии, а Хохлачев обмяк, потяжелел.

– Денис! – крикнула она, боясь пошевелиться, чтобы не причинить ему боли. – Денис!

Мария слышала слова Петра Мушникова: «Живого взять!», слышала топот ног, потом доклад из окна: «Дохлый лежит. Офицер ихний», но слова эти не доходили до сознания, она задыхалась под тяжестью любимого человека, безжизненно давившего ее, ноги у нее нестерпимо болели, а в голове бился один вопрос: «Как же это, Денис? Как же?!» Она потеряла сознание и уже не чувствовала, как перенесли их в дом, как осматривали и бинтовали раны, не слышал, что одного партизана Мушников послал на базу сообщить о случившемся, а двоих – в соседний отряд (через него отряд Хохлачева поддерживал связь с Большой землей), чтобы вызвали самолет. Очнулась она от сильной боли, когда подняли ее, чтобы положить на носилки, спешно сделанные партизанами. Увидела хмурые лица товарищей, спросила, превозмогая боль:

– Жив капитан?

– Да, Мария Петровна. Жив. Его уже понесли, – ответил Петр Мушников. – На самолет. Вам бы и остаться можно, да Денис Тимофеевич плох. Нельзя ему без присмотра.

– Спасибо, Петя…

Она знала, что до площадки, на которую садились самолеты с Большой земли около полусотни километров. Нелегко нести двоих. Могли бы партизаны оставить ее у лесника (там многие раненые вылечивались), но вот – несут, и она была благодарна им. Теперь ей хотелось только одного: чтобы не умер Денис, дотянул бы до самолета. Еще одной могилы в лесу она бы, как ей казалось, не перенесла.

Мария думала о Денисе и не могла даже предположить, что в ее изрешеченных ногах начинается гангрена и что уже через день она потеряет сознание, а врачи долго будут бороться за ее жизнь, что консилиум решит ампутировать у нее обе ноги, уже начнется подготовка к операции, но тут лечащий врач заметит небольшое изменение к лучшему и отменит операцию. Об этом ей расскажет нянечка, когда Мария придет в сознание, увидит рядом с тумбочкой седую старушку в белом халате, неторопливо вязавшую шерстяные носки, и поймет, что находится в госпитале. Но и тогда первой ее мыслью станет мысль о Денисе. Первый вопрос – о нем.

– Скажите, Денис жив?

– Ой!.. Слава богу, ожила, доченька! Побегу, врачу скажу.

– Денис жив?

– Партизанский командир, что ли? Жив-то жив, не жилец только, доченька. Не жилец… – ответила старушка со вздохом, сматывая клубок и накалывая его на спицу. – Пойду я, доченька. Доктор велел сразу его покликать.

Няня ушла, шаркая стоптанными госпитальными тапочками, а Мария с недоумением спрашивала себя: «Как не жилец? Жив ведь. Жив!»

Дверь палаты распахнулась и с радостным возгласом: «Ну вот, молодчина вы наша!» – к кровати подошел мужчина средних лет. Он улыбался. Глаза его пытливо смотрели на нее.

– Я верил вопреки, можно сказать, мнению коллег. Я рад, – говорил он, садясь на стул и беря руку Марии, чтобы прощупать пульс. Помолчал сосредоточенно и вновь улыбнулся: – Молодчина. Шрамы только останутся на ногах, но на войне не без этого.

– Няня говорит, что Денис Хохлачев не жилец? Что с ним?

– Он ваш командир? Ваш спаситель?

– Да. И муж.

– Он бредил и называл вас Марией Петровной. Странно для мужа.

– Он не был моим мужем. Он будет.

– Нет. С постели он больше не поднимется. Не жена, а сиделка ему нужна. Знающая медицину. В госпитале мы…

– Я не оставлю его!

– Но он беспомощный совсем.

– Только сильный имеет право на любовь?! Так, да? Иначе кричи во весь голос, пусть сородичи сами убивают!

– О каком убийстве вы говорите? Что с вами? Вы нас обвиняете в каком-то зле?

– Не о вас я. Это там, на Памире. Давно. Девушка предала возлюбленного, он погиб, а кобыла поседела…

– А-а-а, – протянул хирург, не зная, о чем говорит больная, но догадываясь, что о каком-то возвышенном поступке, понял, что эта женщина не оставит раненого капитана одного – он поцеловал ей руку и сказал взволнованно: – Поправляйтесь. У меня мать на Урале в деревне живет. Найдется у нее для вас уголок.

 

Глава десятая

С неприязнью и тревогой смотрела Паула на Марию. Где же была она раньше, эта Мария? А теперь, когда Виктор и Женя выросли, выучились, когда годы смертельной опасности и тяжелых испытаний остались позади, приехала. Вот и захочет отнять их у старой Паулы. А кто мать им? Кто? Да, эта Мария родила их, но ведь и только…

«Легковую машину, видишь ли, ей не подали! Разве это мать? Порхала небось мотыльком сколько лет, а как старость подступать начала – пожаловала. Нет! Не будет этого. Я стала им матерью. Я с ними и горе пережила, и радость узнала. Ни с кем своим счастьем не поделюсь».

Забывать уже старые годы стала Паула. Спокойная жизнь и почет пришли в ее дом в тот день, когда остановились перед крыльцом несколько блестящих легковых машин и вышли из них партийный секретарь, генерал-пограничник и армейский генерал. Пограничный генерал вручил Пауле орден Красной Звезды, а другой генерал сообщил, что ей назначена персональная пенсия и попросил, чтобы она отпустила детей учиться в Суворовское училище. Не хотела она их отпускать. Засомневалась, как бы не забыли они обратную дорогу в ее дом. И сказала тогда:

– Дом тогда полная чаша, когда семья вместе живет. Что же, выходит, мы – не семья?

– Не нужно так говорить, мама. Мы не поедем. Станем рыбаками, как дядя Гунар, – прижался к ней Виктор.

Тогда он впервые назвал ее мамой. А вслед за ним повторил это слово и Женя. Она стала гладить их вихрастые головы, и слезы радости, светлые и сладкие, полились из глаз. Вот так, нет теперь тети Паулы, а есть мама. Их мама…

Вытерла она тогда уголком косынки слезы, улыбнулась своей мягкой улыбкой и сказала:

– Хорошо, сынки, поезжайте. Учитесь. Вы будете счастливы, мне тоже счастье.

– Мы возьмем твою фамилию, мама. Мы теперь – Залгалисы, – сказал Виктор.

– Вот и ладно, – удовлетворенно сказал партийный секретарь, седой высокий человек с лицом рыбака. Улыбнувшись, добавил: – Согласие в доме – залог счастья.

Согласие в доме Паулы было всегда. Никогда не поминала она злым словом Марию, хотя та, по ее мнению, бросила своих детей, никогда ни в чем не упрекала ни Виктора, ни Женика, и они тянулись к ее ласке, как малые телята, и сами были ласковы и послушны. А вот покой? Откуда было ему взяться?

Хотя и не донесли Вилнис и его дружки о русских, и не было больше хулиганских погромов, но Залгалисов не покидало беспокойство: никто не мог знать, что завтра сотворит Вилнис. Тем более что после того, как вернули ему немцы дом приемного отца, побольше стало мужчин, даже пожилых рыбаков, крутиться вокруг ставшим влиятельным Вилниса. Старались угодить ему, выполнить какое-нибудь его поручение… Тревога не покидала сердце Паулы, и она часто спрашивала мужа:

– А что, если забудет предупреждение рыбаков подонок Вилнис?

– Вряд ли, – утешал Гунар. – Трус он.

Но Виктора, как тот ни просился, в море никогда не брал. Отвечал всякий раз:

– Не следует дразнить собак.

И только однажды, поздней осенью, когда с вечера налетевший ветер всю ночь выл в трубе, трепал ставни и выдувал тепло из дома, Гунар разбудил на рассвете Виктора.

– Пойдем, сынок. Не справиться мне одному с сетью. А оставлять ее нельзя: льдом затянет. Пропали мы тогда.

То утро и несколько последующих за ним дней Паула никогда не забудет. Она сама поплотней запахнула на Викторе свою штормовую куртку, поплотней опоясала его обрывком сети, чтобы не поддувало, и поцеловала в лоб, проводив напутствием:

– Удачи тебе на первый выход.

Заперла за ними дверь и пошла на кухню растапливать плиту. Ветер начал немного стихать, он уже не завывал в трубе голодным волком, лишь тоскливо поскрипывал ставнями, будто просился в дом погреться. Паула не спеша выгребла из плиты золу, разожгла дрова, затем начала чистить картошку, прислушиваясь к ветру и думая о мужчинах, ушедших в море. И вдруг ей показалось, что кто-то пробирается по крыше. Она замерла, держа в одной руке недочищенную картошку, в другой – нож. Услышала, как осторожные шаги приближались к трубе.

«Опять?!»

Ей бы залить огонь в плите, а она сидела неподвижно и думала, не выбежать ли и не позвать ли на помощь соседей, но открыть дверь побоялась. Кто знает, сколько их?

Принялась заливать огонь только тогда, когда полетели в трубу кирпичи и едкий дым уже расползался по кузне. И почти сразу же со звоном посыпались стекла из окон, выходивших на улицу – ветер засвистел в щелях ставней, завихрился по комнатам, наполняя дом холодом. Паула кинулась к Женику, схватила его, дрожавшего от холода и страха, и унесла на кухню, где хотя и было смрадно, но не гулял ветер. Потом принесла ему одежду и, поцеловав, сказала:

– Одевайся поскорей. Не бойся. Все будет хорошо. Давай, я тебе пуговицы застегну.

Ветер, проникая через дверь на кухню, выдувал едкий дым, но вместе с ним уносил и тепло. Паула принесла одеяло, и они, укутавшись в него, стали ждать рассвета. Выходить Паула боялась: вдруг именно этого ждут погромщики. Так и сидели они, дрожа от холода и страха, пока не вернулись Гунар с Виктором.

– Пакостники трусливые! – возмутился Гунар. – Сходи-ка, жена, к Озолисам, скажи, чтобы Юлия позвали.

Когда Паула возвратилась от соседей, Гунар заколачивал окна, плотно подгоняя доску к доске и на стыки накладывая рейки.

– Насовсем, что ли, забиваешь? – спросила Паула. – В темноте жить будем?

– Не помрем! – ответил Гунар и со злобой вбил в доску гвоздь.

– Обсушился бы, Гунар. Мокрый весь. Не простудился бы.

– Некогда. Окна забью, трубу очищу, тогда и для обсушки время настанет.

И действительно, плиту не затопишь, в доме гуляет ветер, вот Гунар и спешит заколачивать окна. На Виктора, который намерился было помогать ему, необычно грубо прикрикнул:

– Снимай все мокрое – и под одеяло. Пока не разрешу, не смей вставать!

Вскоре пришел Юлий Курземниек, а вслед за ним еще несколько рыбаков, только что вернувшихся с моря. Они забили окна изнутри, проложив между досками старую одежду, половики, обрывки сетей, вату, которую Паула хранила для нового одеяла. Потом мужчины отремонтировали плиту, а когда затопили ее, Паула сразу же, поставив чайник и кастрюлю с картошкой, пригласила всех остаться, но рыбаки, покурив, разошлись по домам. Договорились встретиться вечером в доме Вилниса.

– Если не остановить сатанинского выкормыша сейчас, завтра он фашистов сюда приведет, – сказал перед уходом Юлий Курземниек. – Ты, Гунар, тоже приходи.

– А как же иначе? Обязательно приду.

Гунар, однако, после обеда почувствовал озноб, прилег и уже не мог встать. Начался жар. Перепуганная Паула (Гунар за всю их многолетнюю совместную жизнь заболел впервые) прикладывала к подошвам мужа горячую золу, а ко лбу мокрое полотенце, все время вздыхая и причитая:

– За что же это, Гунар? За что такие напасти?

А Гунар сокрушался, что не сможет пойти со всеми рыбаками судить Вилниса:

– Подумают, струсил я.

– Молчи уж, молчи. Вон как дышишь, будто мешок на грудь тебе взвалили. А думать о тебе так никто не подумает, ведь знают тебя рыбаки.

В самом деле, когда рыбаки собрались возле магазина Вилниса, а Гунара все не было, мужчины решили: стряслось что-то.

– Навестим его потом, – сказал Юлий Курземниек, – а теперь я пошел. Минуты через две все входите.

Юлий открыл дверь магазина, переступил несмело порог, делая вид, будто не решается пройти к прилавку, потом мелкими шажками прошел во внутрь.

– Давненько не виделись, племянник, – заискивающе проговорил он и протянул руку.

Вилнис с подозрением смотрел на дядю, соображая, подавать ему руку либо шмыгнуть за дверь во внутреннюю часть дома и запереться: может, пришел этот красный стрелок рассчитаться за разбитые окна в доме Гунара? Но тогда не входил бы он так робко. Скорей всего, в долг что-нибудь попросит.

«А, солдатик, и ты на поклон пришел», – злорадно пришел к выводу Вилнис, решив покуражиться. Протянул руку и спросил с усмешкой:

– Ну, здравствуй. С чем пожаловал?

– Судить тебя будем. Подлец! Ты забыл мое предупреждение? – крепко сдавив руку племянника, сурово проговорил Юлий Курземниек.

Вилнис потянул руку, пытаясь вырваться, и крикнул:

– Сюда! – надеясь на помощь тех, кто уже признал его власть в селе, но Курземниек так рванул руку Вилниса, что тот со стоном лег на прилавок. И в это время всей гурьбой вошли в магазин рыбаки.

– Какое ваше слово будет, друзья? – спросил Юлий Курземниек, продолжая крепко держать Вилниса.

– Смерть!

– Я исполню этот приговор, – решительно заявил Юлий, затем, встряхнув Вилниса, приказал ему: – Бери бумагу и пиши. Пиши так: «Меня не ищите. Я ухожу в море и не вернусь. Устал жить». Написал? Вот сюда теперь положи. В кассу. Давай руки.

Юлий связал племяннику руки за спиной, заткнул рот кляпом и вывел на улицу, где уже властвовала непроглядная темень и продолжал гулять беспощадный ветер.

Несколько рыбаков пошли вперед, чтобы проверить, нет ли кого не причале, остальные растянулись по дороге, как часовые, и когда Юлий привел связанного Вилниса к лодке, разошлись по домам.

Посадив Вилниса в его новую моторную лодку, а свою привязав к ней пеньковым тросом, Юлий завел мотор и направил лодки в море, навстречу хлесткой волне. Отошел от берега примерно на пару миль, заглушил мотор, подтянув свою лодку, пересел в нее, взмахнул топором, чтобы прорубить дно в лодке Вилниса, но не рубанул. Отложил топор, развязал руки Вилниса, вынул кляп. Все делал неторопливо, хотя волны мотали лодки и перехлестывали через борта.

– Если ты мужчина, выгребешь. Но помни: Гунара не трогать! – пригрозил Курземниек, рубанул топором борт лодки и брезгливо оттолкнул ее. Не оглядываясь на племянника, погреб к берегу.

Все это рассказал Юлий Гунару и Пауле.

– Думаю, сегодняшний урок – для всех наука. А в море мальчиков брать не стоит. Не нужно собак дразнить. Да и немцы сюда нет-нет, да и заглядывают.

– Кто ж разберет мальцов, латыши они или русские, если доноса не будет… – начала было Паула, но Юлий прервал ее:

– Доноса, думаю, не будет, но нам поостеречься не грех. Ну, я пойду. Поправляйся, Гунар. В море вместе ходить станем.

Но так и не поднялся Гунар. Какими настоями ни поила его Паула, как ни ухаживали за ним дети, ничего не помогало. Через неделю Гунар скончался. В день похорон, Паула это хорошо запомнила, солнце светило ярко, как весной, а лица рыбаков и рыбачек были хмурыми, как штормовая ночь. Когда траурная процессия вышла за село, встретилась немецкая машина с солдатами. Фашисты, как показалось Пауле, пристально разглядывали всех, кто шел хоронить Гунара.

«Хорошо, что мальчиков заперла дома», – похвалила себя Паула, и все время, пока шли до кладбища, пока говорили прощальные слова, пока заколачивали гроб и опускали в могилу, беспокойство не проходило. Лишь когда вернулась домой и увидела ребят, выплакалась вдоволь: вдовья жесткая судьба ждала ее…

Но их не оставили одних. И хотя рыбаки сами едва сводили концы с концами, чем могли по крохам помогали вдове с ребятишками.

Едва сдерживалась Паула, чтобы не разрыдаться, когда вечером, после пустого чая, Женя, бывало, спросит:

– Помнишь, Витя, мешалду?

– Самса сытнее, – ответит Виктор, они переглянутся и вздохнут украдкой…

А теперь, увидев в своем доме Марию, Паула вспомнила все пережитое за те годы войны, и первые послевоенные, и ставшая было утихать неприязнь к Марии вспыхнула с новой силой. Женским чутьем Паула понимала, что не так все просто в жизни, что нельзя, не зная, не ведая, корить, отрицая, может быть, не желаемую, но истину. Всматриваясь в лицо Марии, Паула все больше замечала, что не так уж оно молодо и холено, как ей показалось вначале. Морщины у губ и под глазами, тяжелые, глубокие складки между бровей.

«Совсем седая. Хлебнула и она, может быть, горя. Видно, и нужду, и тоску изведала, – с жалостью подумала Паула, но обида, копившаяся годы, вновь взяла верх. – Почему ни одного письма не напасала? И приехать могла бы сразу после войны. Почему не приехала?»

Не могла знать Паула, как трудно пришлось Марии, что похоронила она и дочь, и мужа, а потом и Дениса Хохлачева, ухаживала за которым все эти годы по любви и долгу совести. И написала она Залгалисам сразу же, как окончилась война. Но поторопилась, видимо. Еще гуляли банды, и машину с почтой могли просто уничтожить, да мало что могло случиться, когда фронт был еще почти рядом? Не получив ответа, окончательно убедилась: детей и Гунара с Паулой фашисты уничтожили. Но разве сердцу есть покой? И она продолжала искать. Писала письма в Москву, потом мочила слезами короткие казенные ответы, снова садилась за письма. Она даже хотела ехать сюда, на заставу, но не решалась оставить беспомощного Дениса. Да и ради чего? Чтобы еще раз убедиться, что нет детей? Только когда похоронила Хохлачева, решилась на эту поездку. Для чего? Вряд ли Мария могла ответить на этот вопрос. И теперь, видя растерянность и враждебность Паулы, по-своему оценивала ее состояние и пыталась найти оправдание этой враждебности.

«Нелегко тебе, Паула, рассказывать матери о гибели ее детей. Я понимаю все. Понимаю. Но разве ты, Паула, виновата? Смелей, Паула. Я уже привыкла к тому, что их нет», – а вслух сказала:

– Расскажи, Паула, как они погибли?

Паула даже вздрогнула, услышав просьбу Марии, удивилась: «Как? Она не знает? И в самом деле, откуда ей знать? Мои дети. Не отдам! А где же совесть твоя, Паула? Залгалисы никогда не были подлецами. Так всегда говорил Гунар. Но ведь Мария тогда заберет их у меня, и у меня не будет детей. Моих детей! Ах, зачем же я так? Зачем? Вот и ноги у нее все в шрамах, как будто их ножом полосовали. Гунар же говорил мне, что Эрземберг выдумал о легковой машине. А я все не верила. Зря, видно. Ей нелегко пришлось. Да и мать им она. А я как тогда?»

Мария же вновь попросила:

– Расскажи, Паула. Я все выдержу.

В это самое время в дверь кто-то постучал и, не дожидаясь ответа, отворил ее – Мария обернулась и увидела пограничника, статного ефрейтора, который держал в руках большую картонную коробку и букет цветов. Ефрейтор, кивнув Марии: «Здравия желаю», – протянул Пауле цветы и сказал весело:

– Поздравляем вас, бабушка Паула, с днем рождения. Всей заставой желаем вам здоровья и счастья. Старший лейтенант Залгалис просил передать, что его вызвали в отряд, и он приедет только к вечеру. Я торт на кухню поставлю и пойду дров наколю.

Ефрейтор энергично повернулся и вышел. У Марии сдавило в груди, как это было всегда, будь то на улице или в магазине, на вокзале или в метро, при виде зеленой фуражки в горле ее начинались спазмы, дыхание перехватывало и слезы сами, непроизвольно, застилали глаза. Как ни хотела Мария овладеть собой на этот раз – все равно не вышло: рот ее растянулся в беспомощную улыбку, а из глаз полились слезы. У Паулы, увидевшей это, сдавило сердце, да так сильно, что пришлось приложить руку к груди. Она тоже разрыдалась, коротко и скупо, но скоро пришла в себя и, держась еще за левый бок, улыбнулась. Достала платок…

Женщины глядели друг на друга понимающе и облегченно. Мария тоже улыбнулась, как бы извиняясь за свою несдержанность, хотя в глазах ее не было радости. Она вздохнула, всхлипывая, и хотела было спросить о заставе, о том, что за родственник или однофамилец этот старший лейтенант Залгалис, но Паула опередила ее:

– Залгалис, Мария, это твой сын Виктор. Женечка тоже жив. Летчик он.

Мария порывисто обняла Паулу, уткнувшись лицом в ее все еще пышную грудь.

– Теперь у них будет две матери!