ГЛАВА ПЕРВАЯ

– О, Господь наш Христос! Велико твое терпение! Как сел змей лютый Улу-Магмет на змеином месте, так и застонала земля православная, запылали города русские, опустошались села! И ты, Господи, видишь, что мы, кто ведет свод род от кроткого праотца нашего Иакова, смиряемся, как Иаков перед Исавом, перед суровыми и безжалостными потомками гордого Измаила. О каменные сердца их, о ненасытные их утробы! Безгрешных младенцев, агнцам подобных, когда те протягивают к ним руки свои, будто к отцам родным, кровопийцы те окаянные душат их своими басурманскими ручищами либо, взяв за ноги, разбивают головы младенцев о стены и, пронзив копьями, поднимают в воздух! О солнце, как не померкло ты и не перестало сиять?! Как луна не захлебнулась в крови христианской, и звезды, как листья с деревьев, не попадали на землю?! О земля, как можешь выносить ты все это зло, не разверзнув недр своих и не поглотив извергов в ад кромешный?! Кто в состоянии думать о животе своем, зная, что басурманы-измаильтяне разлучают отцов и матерей с детьми их, мужей отрывают от жен своих, на ложе возлежащих, невест, еще не познавших горлиц супругов своих, похищают словно звери, пришедшие из пустыни! А процветающие в благоденствии, богатством кипящие, подобно древнему Аврааму подающие нищим и странникам, полонянников выкупающие на волю из рабства басурманского, в мгновение ока становятся нагими и босыми, лишаясь собранного великим радением имущества, разграбленного руками поганых!..

Юный царь всея Руси великий князь Иван Васильевич говорил пылко, убедительно о тех варварских походах, какие почти каждый год совершали казанцы на земли православной России, о том, что не единожды великие князья, особенно отец и дед его, пытались установить мирные соседские отношения с казанцами, смиряя время от времени кровожадность их; те клялись больше не проливать крови христианской, но всякий раз коварно нарушали свои обязательства – вновь лилась кровь, снова пылали города и села, вновь стонала земля от злодейства неописуемого.

Не бывало на Руси еще ни князей, ни царей, кто вот так вдохновенно держал бы речь перед боярами, воеводами и ратниками, чтобы поднять их дух, чтобы до глубины сердец осознали бы они, ради какой цели великой вынимают мечи из ножен и отдают жизни свои в руки Господа Бога, и рать слушала своего царя с нескрываемым восторгом, а седовласые воеводы не стеснялись слез умиления.

Восторгался царем и Михаил Воротынский, готовый лобызать его руки, и случись сейчас вдруг какая-либо нужда защитить Ивана Васильевича, бросился бы, не медля, на помощь, хотя это грозило бы ему смертью. Какой уже раз он твердил себе: «Слава Богу, венец Мономахов у благочестивого, доброго и справедливого царя! Слава Богу!»

Наверное, в первые годы после венчания на царство Ивана Васильевича, после его клятвы быть судьей праведным и пастырем добрым своему народу, многие князья, бояре и дьяки думали так же, службу правили, радея в угоду юному государю, но князья Воротынские, Михаил и Владимир, особенно старались любое поручение царя выполнять быстро и точно, ежечасно подчеркивая свою к нему преданность и любовь. Да, собственно говоря, иначе и быть не могло. Сколько надежд похоронено в звоне цепей, сколько тревожных недель и месяцев пережито в сыром и темном подземелье, особенно после того, как с необычной даже для Флора лихостью влетел тот в конуру их и выпалил: «Все! Нет Елены-блудницы! Шуйские ее отравили!»

«Что ты говоришь. Бог с тобой? – изумился Михаил. – Она же государя нашего мать. Она сама – царица. Иль не грех страшный – лишать ее жизни?!»

А князь Владимир с удивлением спросил: «Тебе-то чего плохого сделала великая княгиня Елена?»

Будто не услышал вопроса-упрека Фрол, не растерялся, а все так же, сияя радостью, продолжил: «Теперь князь Телепнев-Оболенский согнет в рог всех врагов своих. Сердовольство Еленино, ему мешавшее, теперь не помеха! Шуйские первыми поплатятся!»

Михаил и Владимир перекрестились, как бы отгоняя колдовское наваждение, не стали больше вести со стрельцом опасные речи, хотя привыкли к нему и вполне ему доверяли, но уж слишком тревожной для них была эта очередная новость Фрола. Могла она принести им более зла, чем добра.

Не подумали они, отчего так восторженно воспринимает Фрол трагическое событие, их мысли были заняты другим, и как только стрелец-стражник оставил их одних, они вполголоса, к чему уже давно приучили себя, чтобы не подслушали их за дверью, принялись обсуждать, как смерть Елены-правительницы скажется на их судьбе. И так они прикидывали, и эдак, а ответа верного никак не получалось. Усиль свою власть Овчина, конец тогда им. Это уж как пить дать. До сих пор у них в памяти часы в пыточной, надменно дикий взгляд мучителя, лицо его, пышущее гневом от бессилия. Нет, он не простит их упорства, ему раболепные к душе. Только, как им виделось, скорее всего, Овчина окажется в этом самом подземелье окованным либо лишится головы своей на плахе, и тогда вполне возможна свобода. Но какая? С возвратом всего, чего достойны они по роду своему, либо воля без отчего удела, без боярства и думства. Устроит ли их судьба третьесортного порубежного воеводы, князей не вотчинных, а только служилых? Нет, конечно. Владимировичи они! Владимировичи!

Только зря они заранее расстраивались, обсуждая, как станут вести себя в том или ином положении, ничего не менялось в их судьбе ни тогда, когда Овчина-Телепнев продолжал еще властвовать, ни потом, когда главой правления объявил себя князь Василий Шуйский, бросивший в темницу Телепнева, а затем уморивший его голодом; ни после смерти самого князя Василия Шуйского и захвата власти князем Иваном Шуйским; ни после торжества князя Ивана Вельского, от которого братья Воротынские ждали милости, ибо не мог не знать Иван Вельский, что отец их, Иван Воротынский, принял смерть, спасая Вельского, нет, князь Иван, словно совершенно забыл свое посещение дома Воротынских и то, что открой Воротынские суть его предложения, топор палача отсек бы мятежную княжескую голову.

Впрочем, изменения все же произошли: казенный харч стал хуже после падения Овчины-Телепнева, зато Фрол Фролов стал намного больше приносить от себя, как он всегда подчеркивал, домашних яств. О том же, что продукты для роскошных блюд поступали прямехонько из вотчин узников заботами их матери, Фрол умалчивал. Да и стал Фрол настолько предупредительным, что казалось, будто не охранник он, а слуга дворовый, слуга преданный.

Между тем Фрол сослужил узникам действительно знатную службу. Он знал, что князь Иван Вельский выпущен малолетним царем вопреки воле Шуйских и по просьбе митрополита Иосифа, вот и посоветовал Фрол княгине проторить тропку в митрополичьи палаты. Не вдруг митрополит внял мольбам матери-княгини, понимая, что раз Воротынские посажены матерью государя, тот поостережется снимать с них опалу, но, в конце концов, отступил перед настойчивостью и добился-таки от царя воли невинным братьям. Более того, сумел так повернуть дело, что прямо из темницы князей Михаила и Владимира доставили в царевы палаты. И не куда-нибудь, а в комнату перед опочивальней, где принимал царь самых близких людей для доверительных, а то и тайных бесед, и откуда шел вход в домашнюю его церковь.

Не в пыточной, а здесь, в затейливо инкрустированной серебром и золотом тихой комнатке признались братья в том, что в самом деле склонял их к переходу в Литву князь Иван Вельский, только получил твердый отказ, и что причина крамолы Вельского – не любовь к Литве, а нелюбовь к самовольству и жестокости князя Овчины-Телепнева да его подручных, угнетающих державу.

«Ишь ты! – недовольно воскликнул государь-мальчик. – А еще сродственник! За право царево бы заступиться, так нет – легче пятки смазать!» «Мы ему то же самое сказывали. Предлагали вместе бороться со злом. Сами же честно оберегали украины твои, государь». «Не передумали, в оковах сидючи, верно служить государю своему?» «Нет. Зла не держим на твою матушку-покойницу, а тем более на тебя. Животы не пожалеем». Довольный остался ответом Иван Васильевич и, подумав немного, сказал: «Вотчину отца вашего оставляю, как полагается, в наследство вам, а тебе, князь Михаил, даю еще Одоев. В удел. Пойдемте помолимся Господу Богу нашему».

Утром князья Михаил и Владимир поспешили в думу, зная, что государь станет держать совет, покинуть ли ему Москву, оставаться ли в ней, ибо от главного воеводы речной рати Дмитрия Вельского привез гонец весть весьма тревожную: Сагиб-Гирей, казанцами изгнанный, но захвативший трон крымский, переправился через Дон, имея с собой не только свою орду, но еще и ногайцев, астраханцев, азовцев, а главное – турецких янычар с тяжелым огнестрельным снарядом. Со дня на день жди, что осадят татары Зарайск, гарнизон которого не так уж велик, и надежда оттого лишь на мужество ратников и горожан да на воеводу крепкого Назара Глебова.

И еще передал гонец, уже от себя, что русская рать в бездействии, ибо воеводы затеяли местнический спор, враждуя меж собой за право возглавлять полки. Вот эти-то, тайно сказанные слова, повергли государя-дитятю в полное уныние. Еще дед его заставлял бояр в походе не место свое оспаривать, а там воеводить, где государь укажет; отец тоже твердо держал это правило, приструнивая крепко самовольщиков; и вот теперь, пользуясь малолетством царя, бояре вновь взялись за старое в ущерб делу, в утеху гордыни своей – как от такой вести не расстроиться? Решил государь-мальчик просить помощи у Бога и митрополита в Успенском храме.

Братья Воротынские так рассчитали, чтобы прибыть на думу без опоздания, но не слишком рано, дабы не вести праздные разговоры с князьями-боярами, ибо не желали лишних вопросов о прошлой опале и нынешней милости, но их расчет оказался зряшным – думная палата, куда они вошли в самое, как им казалось, время, гудела растревоженным ульем. Только рынды стояли неподвижно справа и слева от трона, держа на взмахе узорчатые серебряные топорики, думные же бояре не сидели чинно на лавках по местам своим родовитым, а торчали кучками в центре палаты, да и бояр, как увидел Михаил Воротынский, не насчитывалось и половины.

«Что случилось?!» – тревожно спросил Михаил брата, хотя понимал нелепость вопроса к тому, кто знал нисколько не больше его самого. Владимир пожал плечами. Его тоже обожгла мысль, не произошло ли что с государем страшного. Очень худо такое для них. Очень. Вчерашняя царева милость может обернуться бедой.

Их заметили. Им стали кланяться. Почтительно. Отлегло у братьев от сердец. Но интерес, что же случилось, еще больше разгорелся. Подошли молодые князья к одной из боярских групп с вопросом, но получили не ответ, а вопрос: «Иль не сказал вчера вам государь о Сагиб-Гирее, разбойнике?» «Поведал. Сказал и то, что с думой совет станет держать. Он и о полках сказал, идущих в помощь окским. В Серпухов, в Калугу, в Тулу, в Рязань. Без испуга речи вел…» «Молится государь в Успенском храме. Митрополит службу правит. В слезах, сказывают, государь. И то верно, дитя малое». «Отчего в слезах-то?» «Бог ведает. О том и наши думки».

Вскоре всезнающие дьяки внесли ясность: государь молит Бога, чтобы его, не имеющего ни отца, ни матери, ни силы в разуме, ни крепости в деснице, не покинул тот, спас бы, как спасал Русь от ворогов при отце и деде. И еще молит, чтобы бояре в час смертельный не кичились бы родовитостью своею, а служили бы ревностно Богу, государю и отечеству там, какое место каждому определено.

«Иль мы неслухи какие?! – возмутилось сразу несколько думских. – Да мы за государя нашего живота не пожалеем! На унижение пойдем с охотой!..»

Развить верноподданнические возмущения никому не удалось: влетел думный дьяк и крикнул: «Идет! С митрополитом вместе!»

Степенно вошел в думную палату мальчик-государь, даже не подумаешь, что всего несколько минут назад молил он со слезами Бога, чтобы призрел тот его, сироту. Чинно воссел на трон и, обождав, пока бояре примолкнут, угнездившись всяк на своем месте, заговорил вполне достойно государя: «Ваше слово хочу слышать, думные бояре, где нынче место мое: в Кремле ли оставаться, ускакать ли, как поступали отец мой и дед?»

Обычная тишина. Никто не желает первым высказываться, пока царь не повелит кому-либо, указав на того перстом. А государь-ребенок, повременив для порядка немного, стал опрашивать бояр поименно. И удивительная пошла разноголосица. Кто-то даже совет дал укрыться царю в дальнем монастыре-крепости тайно, чтобы никто не знал в каком. Казну тоже предлагали увезти. И тоже тайно. Выступали и за то, чтобы остался царь в Москве, и таких набралось немало. Михаил же Воротынский еще более смело высказался:

– При рати тебе, государь, самому бы быть. Надежней оно так.

Враз нашлись те, кто поддержал князя Воротынского, убеждать принялись царя, что рать вдохновится и прекратятся тотчас чинные споры меж воеводами, но этому мнению не дал полностью укрепиться митрополит. Он не поддержал эту крайность, но не согласился и с тем, чтобы государь покинул Москву. Обосновал это тем, что нигде царю не безопасно: в Нижнем – казанцы, в Новгороде – от шведов угроза, в Пскове – от Литвы. Да и оставить Москву не на кого. Есть брат у царя, но тот еще малолетней. «Решать, однако, государь, тебе, – закончил митрополит свою речь. – Как скажешь, на то получишь благословение церкви».

«Остаюсь!» – твердо произнес царь, и было умилительно смотреть на десятилетнего ребенка, как гордо он вскинул голову и с каким торжеством глядел на бояр.

Принялись обсуждать, какие меры принять для обороны Москвы, но особенно Кремля, где и как спешно полчить ратников для усиления окских полков, каких воевод послать на Оку, и вот тут князь Иван Вельский предложил не медля ни дня отправить князей Воротынских в свои уделы. Чтобы, как он сказал, не без пригляду оставались верхнеокские города, если частью сил крымцы пойдут Сенным шляхом.

По душе Михаилу и Владимиру такое поручение, но и удивления достойно: отчего ни слова о том, какую рать дать им под руку?

Увы, и царь, по малым годам своим не ведающий ратного дела, согласился с князем Иваном Вельским, повелев братьям Воротынским завтра с рассветом поспешить в свои уделы. Вот и вышло, что оказались они лишь со своими дружинами, но если дружина Воротынска виделась им надежной, то дружина Одоева – замок с секретом. Чтобы отомкнуть его – время потребно. А будет ли оно? Обойдется ли? Надоумит ли Бог татар не идти Сенным шляхом?

Прежде чем ехать домой, Михаил с Владимиром завернули в Казенный двор, чтобы испросить у стрелецкого головы Фрола Фролова в стремянные князю Михаилу. Князь Михаил вынашивал такое намерение давно, только ждал, когда минет опала и можно будет сразу же взять к себе молодца, так много доброго им сделавшего.

Стрелецкий голова удивился просьбе князей-братьев. Пожал плечами. «Овчины он человек. Тот его к вам подослал…»

Не очень-то поверилось в это братьям. Никакого худа они от него не видели, за крамольные речи, какие с ним вели, никакого зла не получали; но возражать стрелецкому голове князья не стали. Михаил ответил: «Теперь Овчины нет». «Овчины нет, найдется другой изверг. У трона всегда и добра вдоволь, и зла. Глядите, не пожалеть бы. А так – что, так – берите».

Братья не прислушались к совету пожилого, видавшего виды на Казенном дворе головы, велели Фролу нынче же прибыть к ним во дворец.

Прискакав домой, и, распорядившись готовить в дорогу коней и малую охрану, сели князья-братья за стол, с любовью накрытый княгиней-матерью. Теперь они вместе, она теперь всю материнскую любовь направит на то, чтобы сыновьям было в доме удобно и покойно. Увы, сыновья сразу же сбили сияющую ее радость, сказав о повелении царя спешить в уделы, на рубежи, дабы встретить там крымцев.

«Господи! – истово перекрестилась княгиня. – Иль денечков хоть несколько с матерью непозволительно побыть?! Кто ж вам так удружил?» «Князь Иван Вельский». «Бесчестный!»

Вроде бы, как молва идет, правит, растолкав всех, Иван Вельский думой мягко, даже с Шуйским, кто его заточил в подземелье и оковал, поступил милостиво, оставил без гонения, а гляди ж ты, сразу увидел, что Иван Васильевич намерен приблизить к себе юных князей, тут же когти выпустил. А иначе не оценишь совет князя Вельского отправить Воротынских в уделы их спешно, еще и без рати. Чтобы, значит, не смогли совладать с крымцами, если те подступят к верхнеокским городам. Не любы, выходит, юные князья властолюбцу! На одно надежда: минует их, Бог даст, лихо лихое.

Надежда – штука, конечно, добрая, но если без огляда на ту надежду прикидывать, то получается, что Сагиб-Гирей непременно повторит ту тактику, какая привела их с Мухаммед-Гиреем к великому ратному успеху. Нельзя отбрасывать и то, что идет с ханом крымским предатель Симеон Вельский, а тому хорошо известно, что полки, высылаемые на весну и лето к Оке, в верховье станов не имеют, там только дружины в крепостях и сторожи на засеках, выставлять которые начали при покойном князе Иване Воротынском по его разумению. Дело оказалось весьма сподручным, однако получить своевременно весть о ворогах – это лишь полдела, чтобы побить их, нужна рать. Не справятся дружины с крымцами, если те направят по Сенному шляху тумен, а то и два. Никак не справятся.

Братья Воротынские ошибались: Сагиб-Гирей – не Мухаммед-Гирей, ему не свойственна военная хитрость, да и советник его, князь Симеон Вельский, не чета атаману Дашковичу, вот и, не мудрствуя лукаво, повел свои тумены крымский хан к Оке мимо Зарайска, оставив под городом малую часть своих сил. Времени у князей Воротынских, поэтому, оказалось достаточно, чтобы собрать все верхнеокские дружины в один кулак, поставив над ними воеводою Никифора Двужила, не оценив усердную хлопотливость Фрола Фролова, который крутился, как белка в колесе, исполняя поручения своего государя.

Правда, что касалось своей Одоевской дружины, Михаил не делал ни шага, не посоветовавшись с Фролом, а все распоряжения дружине передавал через него, сразу поставив таким образом привезенного с собой стремянного как бы своей правой рукой; только с первых же дней стал замечать, что услужливость и старание, суетливое, показное, не всегда шли на пользу дела, чаще даже вносили путаницу. Оправдывал князь Михаил Фрола неопытностью того и до поры до времени не жалел, что дал Фролу верховенство над дружиной. Фрол же считал, что честь ему не по заслуге. За содействие в освобождении братьев они просто обязаны были поставить его над всеми дружинами. Обиду свою, правда, Фрол не показывал. В себе затаил.

Время шло. Крымцы не появлялись, ни ископоти не встречались, ни сакмы не прорывались через засечные линии; уже казалось братьям, что все обойдется, а это и радовало, но и огорчало: тишь да благодать – хорошо, конечно, только видна ли станет при этом их радивость, станет ли царю известно их воеводское мастерство? Самое лучшее, как они мыслили, если бы появился небольшой отряд крымцев, разбить который оказалось бы лестно и славно, но, похоже было, так и простоят они со своими дружинами и частью сторожи, в кулак собранной, в полном безделии. Михаил даже намеревался в ближайшие дни разослать казаков и стрельцов-порубежников по сторожам, чтобы бдили бы ископоти и сакмы да еще слали бы дополнительные станицы в Поле, только Двужил отговорил. «Когда лазутчики весть дадут, что Сагиб побег восвояси, тогда и рассупонимся. Иль взашей нас кто тычет?»

Послушал Двужила, оставил на время все как есть и не пожалел: от Челимбека в Воротынск прибыл тайный посланец, оттуда быстро доставили его в стан братьев Воротынских. Принес тот посланец важную весть: Сагиб-Гирей повернул от Оки, увидевши великое войско московское, на Пронск пошел, чтобы не совсем с пустыми руками возвращаться. Возьмет город, тогда уж – за Поле, в Тавриду. И еще посылает тумен во главе с царевичем Иминем вверх по Оке. В том тумене нойоном Челимбек. Ни Одоев, ни Белев, ни тем более Воротынск брать тумен не будет, только осадят для того, чтобы сковать дружины, а каждого третьего отрядят для грабежа и захвата пленников. Как только награбят достаточно, тут же снимутся и убегут в свои улусы. Челимбек предлагал не ждать тумен, запершись в крепостях, а выйти ему навстречу.

Михаил, задержав на малое время посланца Челимбека, собрал совет. На нем, помозговав, решил ополчение, белевскую дружину и стрельцов оставить на переправе через Упу, дружинам же Воротынска, Одоева и казакам-порубежникам переправиться через реку и укрыться там в чащобе, а как бой на переправе завяжется, ударить по крымцам с тыла. Определили и переправу, на какую Челимбек посоветует царевичу Иминю вести тумен.

С этим и отпустили посланника, придав ему еще и своего человека, чтобы тот доставил ответ. Послал князь Михаил Воротынский и гонца к главному воеводе, чтобы тот послал бы рать на помощь Пронску.

Нойон согласился с планом Михаила Воротынского, только внес поправку: не на одну переправу выйдет тумен, а на две. На самую удобную, Топкий брод, что левее Одоева, и на Камышовый брод, что правее Одоева. Причем, ставил Челимбек условие: у Топкого брода можно сечь крымцев всех подряд, а на Камышовом опасаться, чтобы не попал под меч либо стрелу царевич. Лучше, если удара с тыла вовсе не будет. Он, Челимбек, обещал, что как только на Топком броде начнется сеча, царевич не поспешит туда на помощь, а побежит спешно в свой улус. Внести страх в его душу, обещал Челимбек, он сумеет.

Князю бы Михаилу Воротынскому лишь с Никифором Двужилом, как это делал прежде, выслушать это условие и согласиться с ним, так нет, оставил при себе еще и Фрола Фролова, доверяя ему безмерно.

Крымцев побили. И не мудрено, коль все было заранее предусмотрено. Замешкался было Фрол с одоевской дружиной, но от этого получилось даже лучше: крымцы, придя в себя, сплотили ряды против воротынцев и казаков, оттого удар одоевцев оказался особенно неожиданным и внес совершенную панику в татарской рати. Фрол после сечи хвалился, что он специально припозднился, приписывая окончательный успех себе. Никифор же оценил этот факт таким образом: «Намотать на ус следует удачу, для нас самих неожиданную, но Фролу дружину оставлять не гоже. Он – что пустая бочка: звону ой как много, а коль до дела, кишка тонка».

Князь Михаил тоже не одобрил сбоя в общем плане сечи, посчитав, и не без основания, что Фрол труса спраздновал. Хорошо, что хорошо кончилось, но могло быть и худо.

Двужил же продолжал: «Какая мысль у меня, князья-братья: не все время вам здесь службу служить, покличет вас государь, на кого тогда дружину одоевскую оставите, вот в чем закавыка. Не грех, считаю, поступить так: в Воротынске Сидор Шика пусть воеводит, когда без князя, а одоевскую я под руку возьму. С собой пяток смышленых дружинников прихвачу, на выбор. Из них себе сменщика готовить стану, чтоб в грязь лицом не ударил, когда немощь меня одолеет».

Разумно. Но чтобы Фрола не обидеть, решили оделить его тройкой деревень, дюжину пленников-татар дать да усадьбу знатную срубить возле той деревни, какая ему больше всего приглянется, самого же Фрола держать при князе Михаиле с малой дружиной. Худо ли? Не худо, конечно, только не учли братья, что Фрол о другом мечтал, играя на Казенном дворе двойную игру.

Отослали царю из крымского полона знатных вельмож, получили в ответ милостивое слово государя, медали золотые и повеление стеречь его, царевы, украины от вражеских набегов; Михаил с жаром принялся устраивать одоевскую дружину на свой лад и ладить засеки. Сам лично на всех сторожах побывал, какие еще по примеру отца его, князя Ивана Воротынского начали ставить белевские и одоевские воеводы.

Многое, по оценке Михаила, сделано было разумно, но многое предстояло подправлять, усиливать. Особенно тылы Одоева и Белева. Они были совсем голыми.

Вроде бы ничего разумного в этом не было, чего ради от своей земли засеками отгораживаться и ставить сторожи на Упе? Только князь Михаил со стременным своим так рассудили: раз татары чаще всего идут на Одоев от Каширы и Серпухова, когда их там постигает неудача, этого и следует остерегаться не менее чем нашествия со стороны Поля. Ведь как получилось бы, не дай знать загодя Челимбек о намерении Сагиб-Гирея? Единственное, что оставалось бы, отбиваться, укрывшись в крепостях, бросив на произвол судьбы окрестные села. Не до жиру, быть бы живу.

Засеку на левом берегу Упы-реки начали ладить всем миром. Не только посошный люд трудился и нанятые бригады, но и дружина, снявшая на время кольчуги. Государю же и Разрядному приказу отправил князь Михаил челобитные, чтобы присланы были бы стрельцы и казаки для пяти сторож, которые наметил он с Никифором по новой засечной линии.

Царь уважил просьбу, и князь Михаил, довольный этим, еще более вдохновенно принялся проводить свою идею в жизнь. Оканчивать, однако, все задуманное пришлось Никифору Двужилу: Михаила и Владимира государь позвал в Москву.

Первое, что они испытали, когда посланец царя передал им повеление как можно скорее прибыть в Кремль – это радость: они остаются в милости у молодого государя. Увы, радость их как пришла, так и улетучилась. За обедом царев посланец, дьяк Разрядного приказа, вроде бы исподволь, а рассказал, что закончилось безответное детство самодержца, он проявил свою волю, повелев схватить князя Андрея Шуйского и бросить его на расправу псарям, сослал князей Федора Шуйского-Скопина, Юрия Темкина, Федора Головина и всех их слуг ближних; оковал в Переяславле боярина Ивана Кубенского, сына двоюродной тетки царя, а Афанасию Бутурлину принародно отрезал язык за дерзкие против царя слова и бросил в темницу.

Съездив на богомолье в Угрешский монастырь святого Николая, царь пожил несколько месяцев в Коломне среди рати своей, а, вернувшись, узрел мятеж среди ближних слуг, повелел отрубить головы зачинщикам – князьям Ивану Кубенскому, Федору и Василию Воронцовым.

Не пояснил посланец, какой зрел мятеж и зрел ли он вообще, кто дознавался истины, и поняли братья из этого, что по стопам своей матери Елены Глинской пошел сын, легкомысленно верит навету и расправляется не судивши. Вот это-то и встревожило князей-братьев – радость от столь долгожданного приглашения в Москву как рукой сняло.

Увы, делать нечего. Не откажешься же от приглашения. Тогда уж наверняка в цепях доставят, как при Елене-правительнице. Решили братья в отношениях с придворными, да и с самим царем вести себя предельно осторожно, лишних слов не говорить при любых обстоятельствах.

И первое испытание пришлось им выдержать уже на следующий день после приезда. Царь Иван Васильевич принял их вновь в той самой комнатке, замысловато расписанной и инкрустированной, в какой беседовал с ними первый раз. И на сей раз разговор состоялся весьма доверительный: юный царь жаловался на козни бояр, которые в борьбе за верховенство в думе совершенно не замечают его, своего государя, кому Богом определено самодержствовать, поэтому он и позвал их к себе, чтобы иметь под рукой верных и надежных слуг. Князю Владимиру он отдал свой царев полк, а князю Михаилу повелел быть ему первым советником во всех делах. Так и рвалось возражение: «В казнях и жестокостях я не советчик!» – но Михаил Воротынский сдержался, пообещал только, что станет советовать по чести и совести, хотя вполне осознавал поступок этот противный совести. Самое бы время вразумить юного государя, что нельзя лишь по навету рубить головы князьям и боярам, особенно тем, кто пестовал его, оберегал от невзгод, стремился воспитать царем добродетельным, заботившимся о благе государства; промолчал, однако, князь Михаил, не пересказал жалости народной, о которой поведала ему мать, по-прежнему царскому любимцу и пестуну князю Федору Семеновичу Воронцову и брату его князю Василию, оговоренных дьяком Захаровым по наущению Глинских, не стал убеждать царя быть милостивым к своим подданным – звон кандальный останавливал его, тяжесть ржавого железа, какое долгие годы таскал он на своих ногах и руках. Думал: «Исподволь стану влиять. Исподволь. С большей пользой для державы и для себя».

А еще повелел тогда государь братьям, особенно Михаилу, думать, как наказать Казань, которая продолжает лить кровь христианскую без меры и поделать с которой пока что ничего русская рать не может. Посланная в очередной раз на Казань, она дошла лишь до устья Свияги и с позором вернулась. Но не отступаться же. Царь так и сказал: «В следующем году пойдем!»

Не состоялся поход в срок, предложенный князем Михаилом Воротынским, и причиной тому стал пожар московский и мятеж москвичей, ибо терпения не осталось у обывателей от бесчинств самого царя, его свиты, но особенно – Глинских и их ближних. Вели те себя, словно монголы-вороги. И царя так наставляли, чтобы делал он все, что хотел, без малейших на то ограничений, а на них глядя творила бесчинства челядь рангом пониже, дьяки и даже псари, хотя, вроде бы, все более проявлялись ум и государственная мудрость отрока: венчался на царство, избрав короной шапку Мономаха, как символ переданной Константинополем власти в руки новой столицы православия; затем женился не на инородке, как ему советовали Глинские и иные доброхоты, а выбрал юную Анастасию из Захарьевых, чей род, хотя и не был истинно русского корня, а начинался от Андрея Кобылы, выходца из Пруссии, но давно и верно служил великим князьям Московским, царям всея Руси.

Из оставшихся невест, которых собирали со всех российских земель для смотрин царю, он повелел выбрать себе жен князьям Михаилу и Владимиру, сам и на свадьбе был. Чего бы не гордиться братьям Воротынским такой милостью, да только не лежала душа у юных князей скакать за царем по московским улицам, пугая, а то и давя нерасторопных – переживали после каждой очередной выходки царя, но в себе, не смея перечить самодержцу. Видели, как оказывались в опале верные слуги, даже любимцы, за одно неосторожное слово. Повеления всегда звучали коротко: в оковы! в монастырь! на псарню!

Видели Михаил и Владимир, что хотя царь и венчался на престол, правили страной Глинские. И даже не правили, а грабили страну. Они и угодники им не знали меры, творя россиянам великие обиды. Первыми не выдержали псковичи. Но не с топорами пошли на Москву, а с челобитной к царю.

Низко опустил голову князь Михаил, когда начал царь обливать челобитников горящим вином, тыкать им в лицо и бороды факелом, услужливо поданным Ивану Васильевичу одним из Глинских, но когда самодержец велел раздеть бедняг и положить на землю, Михаил не сдержался: «Государь, позволь слово молвить?..» Не миновать бы опалы юному князю, случись ему продолжить речь, только Бог простер над ним свою десницу – подскакал думный дьяк на взмыленном коне и крикнул: «Государь! Большой колокол упал. Пожар полыхает по посадам. Сразу во многих местах. К Кремлю подступает!»

Царь ускакал, прекратив мытарить посланцев Пскова. Ускакали с ним и Глинские. На свою погибель. Ибо москвичи, обвинив их в поджогах, расправились со многими Глинскими, разграбили их имения.

Иван Васильевич повелел стрельцам и князю Владимиру Воротынскому усмирить мятеж, и когда сгоревшая дотла Москва съежилась еще и от страха, царь, присмиревший, изменившийся за эти дни до неузнаваемости, спросил Михаила Воротынского: «Какого слова просил ты у меня?» Так и подмывало выложить все, что наболело на душе, что возмущало, но он ответил коротко: «Хотел, чтобы ты, государь, выслушал челобитников. Может, правы они в чем…» Сказал, и дух захватило. Сейчас нальются глаза гневом, и крикнет царь привычное: «На Казенный двор!», но ничего этого не произошло. К удивлению Михаила, Иван Васильевич принялся каяться, что вел себя не как отец строгий и правосудный, а как мальчишка взбалмошный, к тому же еще и злой. А закончил то покаяние словами: «Хочу народу поклониться. И клятву дать, что стану отцом добрым и судьей праведным». «Слава тебе, Господи! Дай Бог, чтобы не мимолетным оказалось вразумление светлое».

В урочный день Красная площадь заполнилась до отказа. От всех городов земли русской прибыли и знатные, и простолюдины. Не ограничивали совершенно москвичей, кто хотел, тот и шел слушать государя. Колокола уцелевших звонниц пели славу, и души православные ликовали. Того, что кремлевская стена была опаленно-черной и зияла разломами, что лишь кое-где на пепелищах начали подниматься свежие срубы, что к трубам бывших домов, сиротливо торчавших, прилепились шатры, юрты и шалаши из обгоревших досок, никто в тот миг не замечал. С нетерпением ждали царя всея Руси, великого князя Ивана Васильевича.

Площадь пала ниц, когда в воротах, от которых остался лишь железный остов, показался митрополит с иконой Владимирской Божьей Матери в руках. Она чудом сохранилась в Успенском соборе, огонь не тронул ее. Народ крестился истово, видя в этом хорошее знамение. За митрополитом шла свита иерархов с крестами и иконами в руках. Они прошествовали к лобному месту и замерли в ожидании царя. И вот, наконец, он сам. Властелин земли русской. Статен, высок, пригожий лицом. Добротой веет от него. За ним – бояре, дьяки думные, ратники Царева полка и рынды. Площадь молчит. Она еще не вполне верила молве, что юный царь изменился. Она ждала царского слова.

И он заговорил, обратившись вначале к митрополиту. Стоном души звучали слова о злокознях бояр, творившихся в его малолетство, о том, что так много слез и крови пролилось в России по вине бояр, а не его, царя и великого князя. «Я чист от сей крови! – поклялся он митрополиту и, обратившись к оробевшим боярам, молвил грозно: – А вы ждите суда небесного!» Помолчал немного, успокаиваясь, затем поклонился площади на все четыре стороны. Заговорил смиренно: «Люди Божьи и нам Богом дарованные! Молю вашу веру к нему и любовь ко мне: будьте великодушны. Нельзя исправить минувшего зла, могу только впредь спасать вас от подобных притеснений и грабительства. Забудьте, чего уже нет и не будет! Оставив ненависть, вражду, соединимся все любовию христианскою. Отныне я судия ваш и защитник».

Красная площадь возликовала. Но еще радостней приветствовала она решение царя простить всех виновных и повеление его всем по-братски обняться и простить друг друга.

Здесь же, на лобном месте, царь возвел в чин окольничего дьяка Адашева, вовсе не знатного, лишь выделившегося честностью и разумностью, повелев ему принимать челобитные от всех россиян, бедных и богатых, и докладывать ему, царю, только правду, не потакая богатым, не поддаваясь притворной ложности.

Вскоре после этого юный государь объявил о походе, и как ни пытался князь Михаил Воротынский отговорить его, перенести на лето будущего года, царь остался твердым в своем решении.

Как и предвидел Михаил Воротынский, поход позорно провалился. Рать дошла лишь до Ельца, как началась ранняя февральская оттепель. Сам же царь оказался отрезанным от мира на острове Работке, что в пятнадцати верстах от Нижнего Новгорода. Вода разлилась по льду Волги, едва царя вызволили из плена стихии. Рать повернула в Москву, таща тяжелые стенобитные орудия по топкой грязи.

Затем был еще один поход, тоже не в то время, какое предлагал князь Михаил Воротынский. Царь получил известие из Казани, что она лишилась хана своего, убившегося по пьяному делу. Тогда Шах-Али и иные казанские вельможи-перебежчики посоветовали Ивану Васильевичу, воспользовавшись безвластием, захватить Казань, и как князь Воротынский не отговаривал государя, тот повелел рати спешно выступать. Вновь сам повел войско, благословясь у митрополита.

Зима выдалась вьюжная и лютая. Орудия и обоз едва пробивались в глубоком снегу, ратники и посошные людишки падали мертвыми от утомления и стужи, царь же казался двужильным, всех ободрял и вывел-таки рать под Казань к середине февраля.

Штурм не удался, а вскоре и осада потеряла смысл: наступила оттепель, пошли дожди, огнезапас и продовольствие намокли, стенобитные орудия замолчали, люди стали пухнуть от голода, и вновь со слезами бессилия на глазах юный царь повелел поспешить переправиться через Волгу, пока не начался ледоход. И вот тут князь Михаил Воротынский решился на откровенный разговор с государем. На настойчивый разговор. К тому же обязательно без свидетелей.

Начал с вопроса: «Отчего Казань взять, если добровольно не открывались ворота, не удавалось ни деду твоему, ни отцу, ни тебе не удалось, хотя ты, государь, сам пришел, первым из царей русских, к ее стенам? – И сам же ответил: – Оттого, что всякий раз надеемся шапками закидать. Так вот, послушай меня, государь, если ближним своим советчиком считаешь, либо уволь и отпусти в Одоев. Я там с Божьей помощью больше пользы принесу державе и тебе, государь, оберегая твои украины». «Не отпущу. Говори. Коль разумное скажешь, приму без оговору». «Первое, что прошу, государь, пусть все не от меня идет, а от тебя. Тебе перечить никто не станет, а мои советы, как знаешь, и Шигалей хулит, также иные воеводы, особенно из думных кто. Всяк свое твердит, чтобы выказать свое разумение, у тебя же, государь, голова кругом идет, и выбираешь ты, как тебе кажется, лучшее, только на деле негодное вовсе. Два твоих похода должны тебя убедить в этом». «Согласен. Говори, князь Михаил».

План Михаила Воротынского, который проклюнулся в мыслях еще в первом неудачном походе, а теперь окреп вполне, состоял в том, чтобы не таскать взад-вперед тяжелые пушки, наладив литье их в горной стороне, заодно завести производство огненного припаса для них и для рушниц. Да и те стенобитные орудия, какие отольют в Москве, не с собой тащить, а загодя доставлять ближе к Казани. Поначалу он считал, что для этого хорошо подойдет Васильсурск, который для того, видимо, и был построен царем Василием Ивановичем, но который по сей день этой роли не выполнял. И потому, должно быть, что все же далековато он от Казани, и сплавы от него частенько подвергались нападению как луговой, так и горной черемисы. Значит, выходило, нужна еще одна крепость. Лучше всего на том месте, откуда русская рать обычно переправляется через Волгу. А место это – вот оно, у устья Свияги.

Только, как виделось Воротынскому, еще одна крепость не сможет решить всей проблемы, нужно взять под постоянное око всю огибь Волги от Васильсурска до Синбира, посадив по Суре и Свияге полки стрелецкие. Тогда нагорная черемиса, чуваши и мордва, присягавшие всякий раз русскому царю, как только полки его шли походом на Казань, и вновь присягавшие казанскому хану, как только московская рать возвращалась домой, не станут больше переметчиками, а если попытаются поднять мятеж, не трудно будет их приструнить. Стало быть, нужны еще и в глубине огиби две-три крепости.

Выложив царю свой план, князь Михаил Воротынский попросил еще об одном: «Покличь воевод и бояр, государь, и повели мне остаться выбрать места для стрелецких слобод и для крепостей, где литейное и зелейное дело начнется. А крепость у Свияги заложи теперь же, не медля ни дня. Оставь здесь полк, а то и два. Да всех пушкарей с их снарядом. Мне оставь полк либо два стрельцов и тысячу городовых казаков. Из Москвы высылай дьяков Разрядного, Стрелецкого и Пушечного приказов. Им дело тут вести». «Так и поступлю. Как только через Волгу переправимся и место для крепости облюбуем».

Сдержал слово царь. На понравившейся лесистой горе Круглой, высившейся между озером Щучьим и Свиягой, собрал бояр и воевод. Сказал твердо: «Здесь крепости стоять. Именем Свияжск».

Ни разу не сослался на князя Воротынского. Повелевал от своего имени. Кроме двух полков и пушкарей оставил еще Ертоул и добрую половину посошного люда. Чтобы в несколько недель город был бы срублен в лесах выше по Волге, сплавлен по воде, как только лед тронется, а за неделю-другую собран. Ратникам, пока крепость будет готова, жить в землянках и шалашах, огородившись гуляй-городом. Для пушек же и зелья сразу же, без малейшего промедления, рубить из здешнего леса лабазы. С двойной пользой делать: упрятать от непогоды порох и орудия, одновременно расчистить землю для города.

Воротынскому, как и обговаривали они, особое поручение: выбирать места для слобод и крепостей, приводя одновременно местных князей и народ весь нагорный к присяге государю российскому, а как только прибудут приказные дьяки, тут же спешить в Москву.

Успел Михаил сделать все, что задумал, до приезда дьяков: оставил в удобных местах по Суре стрельцов на поселение, нашел ладное место для крепости в устье Алатыря, место сухое, высокое, к тому же ровное – стройся как душе угодно. Отменно и то, что песок под боком для литейного дела, и глина есть по обрывистым берегам. Решил: быть здесь арсеналу.

Разведал он путь и посуху до Свияги, тоже оставив в удобных местах стрелецких голов. Отправил и до Синбира городовых казаков, наказав им постараться привести к присяге жителей сего города, а не согласятся если, оставить в покое, воротиться за подмогой и тогда уж принудить силой.

В Москву вернулся в середине лета. Царь тут же позвал его в тихую комнатку перед опочивальней. «Велел я Ивану Шереметьеву, Алексею Адашеву, Ивану Михайлову и брату твоему, князю Владимиру, к походу готовить рать. Теперь, князь, и ты впрягайся. Коренником впрягайся». «Хорошо. За год все подготовим к походу на Казань и к ее захвату». «Не долгонько ли – год?» «Нет. Есть у меня мыслишка. Обмозгуем ее сообща, тогда тебе, государь, изложу. Спешить, государь, не резон. Не солоно хлебавши, ворочаться в третий раз – не позорно ли?» «Год, так год, – согласился Иван Васильевич. – Каждую пятницу мне отчет даешь, как идут дела, и что удумал нового».

Доволен Михаил Воротынский, что не одному готовить поход, а со товарищи. Башковитые все, дел своих мастера. Боярин Иван Шереметев блюдет исправно Разрядный приказ, Алексей Адашев недаром из неизвестного дьяка скакнул враз в окольничьи. За ум свой и прозорливость. Не лишним будет и дьяк Посольского приказа Иван Михайлов, о мудрости которого князь Воротынский тоже был наслышан изрядно. Отменно и то, что не забыл царь и про Владимира, хотя у того опыта еще маловато, но не без головы же он. Впрочем, если для дела польза может оказаться не очень великой, то для него самого – добрый урок.

Прежде чем уехать в свой дворец, Воротынский прошел в палаты к Адашеву, поведал ему о решении царя, и вместе они наметили, чтобы собраться на совет завтра утром.

Рассказ князя Воротынского о том, что успел он сделать на Горной стороне, соратники его выслушали со вниманием, но когда князь поделился своей главной мыслью, что нужно загодя послать туда еще полк, чтобы уж вовсе избежать возможного мятежа во время штурма Казани, а еще по зимникам окольцевать ханство казанское засадами по всем переправам со стороны Сибири, от ногаев и Астрахани, не пускать по Волге купцов шимаханских и астраханских, стопоря их в Сибири, чтобы дышать казанцам стало невмоготу, не враз согласились без пререканий. Что мысль сама по себе хороша, признали все, однако все, кроме брата, видели в ней и изъяны. Порешили помозговать пару дней, а уж потом, обсудив без спешки, чтоб без сучка и задоринки получилось, донести план до государя.

И в самом деле, когда каждый изложил свою позицию по плану Воротынского, он стал стройней и четче. Действительно, нужно блокировать Казань по всем сплавным рекам и по переправам, особенно Каму и Вятку под неусыпное око взять. Это – очень важно. Согласились, что стрельцам подмога на Горной стороне очень нужна. Это не менее важно. Но нужно, как посоветовал дьяк Посольского приказа Михайлов, с помощью переговоров убедить Казань признать правобережье за Россией. А пока переговоры ведутся, времени не теряя, наладить в Алатыре литье пушек, изготовление пищалей и рушниц, а также пороха, ядер и дроба. Готовое оружие отправлять, не мешкая, в Васильсурск и Свияжск. Туда же отправлять все стенобитные пушки, отливаемые в Москве на Пушкарском дворе.

Цель переговоров, а если они не удадутся, то и похода тоже определена была очень точно: освобождение русских пленников из татарского рабства, которых в ханстве имелось сотни тысяч, замена хана царским наместником, чтобы впредь избавить себя от коварства татарского, их клятвоотступничества и измен.

Благословясь, всем советом они направились к царю. Понравилась Ивану Васильевичу военная часть плана, но особенно одобрил он возможность мирного исхода векового противостояния. Воскликнул вдохновенно: «Бескровно избавиться с Божьей помощью от ножа под сердцем куда как гоже!»

И впрямь, едва не обошлось все мирно. Весной царь отправил в Свияжск Адашева с Михайловым, и те, опираясь на сторонников русского царя, успели многое сделать. Даже курултай, собравшийся на Арском поле, одобрил условия России. Попытавшихся было сопротивляться всенародному решению Шах-Али порубил. Жестоко? Но это им, казанцам, судить, а не россиянам.

Вот назначен уже наместник – князь Семен Иванович Микулинский, багаж его уже отвезен в город, казанцы беспрекословно присягали уже царю русскому, но когда наместник переправился через Волгу из Свияжска и приблизился к Казани, его опередили князья Ислам, Кебек и мурза Курыков. Они успели закрыть ворота и, распустив слух, что русские разрушат все мечети, на их месте поставят свои церкви и всех правоверных насильно крестят, подняли мятеж.

Слуг наместника, уже находившихся в городе, перебили. Порубили и сторонников Шаха-Али, казнили всех вельмож, кто видел в дружбе с Россией процветание земли родной. Порезали, как баранов и пограбили русских купцов, бывших в городе. Еще раз пролилась христианская кровь по коварству татарскому, по их клятвопреступности.

Князь Микулинский не стал мстить, не сжег и не ограбил посады, хотя ему советовали это сделать даже татарские вельможи, с ним находившиеся. Он возвратился в Свияжск, надеясь все же, что казанцы одумаются.

Увы. Очень часто одурманенные люди идут не только без оглядки, но еще и с непонятным восторгом и вдохновением к своей гибели; они перестают здраво мыслить, поддаются лишь эмоциям, все более и более распаляя себя. Это и случилось с казанцами. У России же, чтобы обезопасить, в конце концов, свои восточные рубежи, спасти села и города от полного разорения и чтобы, наконец, не стать вновь данницей казанского ханства, чего татары и добивались, оставался один путь – поход на змеиное гнездо.

Погожими июньскими днями полки один за другим подходили к Коломне, где их встречал сам государь. Душевный подъем ратников, коих благословил митрополит Макарий на святое дело, от этого еще больше возрастал. И вот все войско в сборе. Пора выступать. Царь назначил совет на следующий день, чтобы окончательно определить маршруты движения полкам, но поздно вечером прискакал казак от станицы, только что вернувшейся из глубины Поля. Станица обнаружила татарские тумены и турецких янычар с легкими и стенобитными орудиями. Числом, как они успели разведать, татарское войско великое, не поддающееся счету. Вся степь пылит. Двигаются тумены к Туле.

Слух о приближении крымцев привел в уныние ратников. И то верно, собирались заломить змея-горыныча многоголового, ан, у него еще и защитники есть, теперь с ними придется скрестить мечи, и вновь Казань останется без наказания, вновь жди от нее лиха. Узнав об унынии в стане, Иван Васильевич велел собрать от всех полков посланцев, и не только воевод, но и рядовых ратников.

– Мы не делали худо ни хану крымскому, ни султану турецкому, но они алчны, они жаждут превратить всех христиан в своих рабов. Руки коротки! Стеной встанем мы за Отечество! С нами Господь!

«Слава Богу, венец Мономаха у благочестивого, доброго и справедливого царя! Слава Богу!» – продолжал благодарить Всевышнего князь Михаил Воротынский, словно не переворошил в памяти, пока Иван Васильевич вдохновлял рать, годы службы царю всея Руси, годы преданности и послушания.

Рать ликовала. Рать клялась не пожалеть живота своего ради святого дела, а царь Иван Васильевич звал уже в свои палаты князя Михаила Воротынского, первого воеводу Большого полка, князя Владимира Воротынского и боярина Ивана Шереметева – воевод царева полка, на малый совет. Обстановка изменилась, и нужно было спешно менять начавшийся воплощаться в жизнь план похода.

Государь предложил повернуть полки на крымцев, а уж после того, побив ворогов, с Божьей помощью, двинуться на Казань. Воеводы не возражали, но князь Михаил Воротынский внес свою поправку:

– Прикажи, государь, Ертоулу к Казани идти, гати стлать да мосты ладить. И мне повели к Алатырю, а следом в Свияжск спешить. Если что там не ладится, успею исправить.

– Верно мыслишь.

– Оставлю из своей дружины вестовых и стремянного Фрола, чтобы знать мне обо всем.

– И это – ладно будет.

Оставляя на тех местах, где нужно было ладить путь для царева и Большого полков, лишь меты и ертоульских людишек, которых малое число взял с собой, князь Михаил Воротынский двигался к Алатырю быстро, делая только небольшие привалы. Вот когда особенно понадобилась та закалка, какую получил он от Двужила. Малая дружина, тоже привыкшая не слезать с седел по много суток (к этому приучила порубежная служба), не роптала, и без больших помех в скорое время достигли они намеченной цели.

Наполнилось гордостью княжеское сердце от пригожести и основательности в устройстве города. Тараса высокая, с бойницами по верху для лучников и пищальников, вежей несколько и все они четырехъярусные, с шатровыми верхами, еще и с маковками на них; столь же добротная тараса и вокруг арсенала, только пониже, да и вежи двухъярусные, но тоже шатровые и с маковками. С любовью сработано, не временщиками. Да и дома светлые, кое у кого даже с резными наличниками. И все это – за год.

Еще больше возликовал сердцем князь Михаил, когда увидел чудо из чудес – пищали на колесах. На кованых, крепких, с дубовыми спицами и вкладышами. Крепились пищали к оси вертлюгом, что давало возможность поворачиваться стволу вправо и влево и даже вниз и вверх. Ему пояснили без бахвальства:

– По суху чтоб лишние брички не гонять. Шестерка цугом и – айда, пошел.

Либо не совсем понимали алатырские пушкари, что целый переворот совершили они, поставив орудия на колеса и приладив к осям вертлюги, либо скромничали без меры. Князь же, сразу оценив новшество, велел позвать мастера, внедрившего новинку в пушкарское дело. Поклонился ему поясно и пообещал:

– Самому царю всея Руси тебя представлю. Наградит он тебя по твоим заслугам. От меня тоже прими. – Воротынский подал мастеру пять золотых рублей и спросил: – За кого Бога благодарить?

– Петров я. Степашка. Только, князь-боярин, не одним умом сработано. Давно уже мы с Андреем Чеховым, Юшкой Бочкаревым, Семеном Дубининым и иными мастерами это обмозговывали. И сработали бы, да иноземных мастеров, коих в Пушкарском дворе полдюжины, опасались. Так и зыркают всюду. А что углядят, себе на ус наматывают. И чтоб дело не шло, еще и на смех поднимут, дьякам мозги закрутят. А здесь их нет, вот я и попробовал. Вроде бы получилось. От иноземных мастеров утаить бы как-то… Они тут же переймут. А нам руки повяжут.

– Сообщу царю и об этом. За это тоже низкий поклон вам мастерам русским.

Побывал князь Воротынский и в артели рушницкого дела, в кузницах, где ладили самострелы и ковали болты, у кольчужников, у зелейников, отгороженных от всего арсенала высоким глухим забором, еще и обмазанным глиной от пожара – все ему понравилось, ни одного не сделал он замечания и, передохнув сутки, поспешил в Свияжск. Тем более, что первый гонец из Коломны привез успокаивающую весть: крымцы уклонились от сечи, начали отходить, воеводы русские вдогон пошли и бьют их нещадно.

Воротынскому хотелось посмотреть, все ли ладно в Свияжске, прискакать обратно в Алатырь и здесь встретить царя. Нужно это, как он считал, для того, чтобы осталось больше времени еще и еще раз обсудить с Иваном Васильевичем все детали предстоящей осады. Не забывал он и об обещании лично представить царю мастера-литейщика Степана Петрова.

Словно по родной земле ехал князь Воротынский в Свияжск. Дорога устроена хорошо, с мостами и настилами, черемиса радушна, ни одной засады. Да и головы стрелецких слобод не предлагали дополнительную охрану, привыкнув уже к мирному настроению луговых поселян. Выходило, оправдался его план, добрую службу служит. А в Свияжске к тому же узнал, что не только стрельцы и казаки в том повинны, но и чудесные знамения. Об этом с благоговением поведал князю настоятель соборной церкви Рождества Пречистой Богоматери, а затем и настоятель храма преподобного Сергия-чудотворца, что возведен в одном из монастырей, выросших здесь так же быстро, как и сам город. Оказывается, еще задолго до основания Свияжска слышали некоторые жители окрестных поселений колокольный звон и дивились тому чуду, а многие еще и видели старца-монаха, который с образом и крестом появлялся то на горе, то у Щучьего озера, то на берегу Свияги, а то и на стенах Казани; его отваживались поймать лучшие джигиты, но он не давался им в руки, а стрелы не поражали его. Да и не мудрено, ибо являлся сюда сам чудотворец Сергий как знамение торжества христианства на сей земле, и подтверждением тому служит то, что икона преподобного Сергия исцеляет нынче хромых и бездвижных, сухоруких и глухих, изгоняет бесов, но чудеса творит только по отношению тех, кто принял христианство.

Как утверждали священнослужители, отбоя нет ни от простолюдинов, ни от знатных луговиков, а бывают гости и с Горной стороны, даже из самой из Казани.

«Дела митрополитчии, – с благодарностью думал князь Михаил Воротынский. – Не только в проповедях призывает покончить с гидрой магометанской, не только царя понукает на взятие Казани, а ратников благословляет на святую битву, но и помогает делом. Ловко помогает.»

«Спаси его Бог, духовного пастыря нашего!» Крамольный вывод этот князь выложил царю всея Руси, когда, вернувшись в Алатырь, пересказывал о свершенном за год. Иван Васильевич сразу среагировал, поправив Михаила:

– Чудо святых – дела Божьи, а не земные. Знамения тоже только от Бога.

Князь Михаил смиренно опустил голову, поняв свою оплошность, не стал настаивать на своем, а после паузы заговорил о другом:

– Видел я и земное чудо. Тебе, государь, тоже его хочу показать, оттого велел повременить с отправкой в Свияжск одной пушки. С Большим полком ее возьму, поглядим, как в пути она себя покажет. Представлю тебе и выдумщика – мастера литья Степашку Петрова. Надеюсь, наградишь его знатно. Только он одно просит: таить от иноземных мастеров его детище. Умыкнут, опасается.

Последние слова оказались не к душе самодержцу. Глаза потемнели. Заговорил сердито:

– Еще дед мой иноземных мастеров скликать начал, чтоб наших людишек ремеслу обучали. Мне ли от них таиться, коль скоро они старательно отрабатывают мое жалование им!

Ничего не ответил князь Воротынский, хотя имел свое мнение по сему вопросу. Учиться уму-разуму не грех, только и своих умельцев да башковитых людишек холить не лишним станет.

Улетучилась сердитость царева, когда он увидел пищаль на колесах и с вертлюгом. Понял, как и Воротынский, насколько станет ловчее возить пушки в походах и маневрировать ими в бою. Щедро наградил мастера: землей и дворянством, велел тут же отправляться в Москву на Пушкарный двор, чтобы и там наладить литье пушек на колесах. Но и упрекнул в то же время:

– Иноземные мастера мне, царю, верно служат. Не избегать их следует, а учиться у них. Нос высоко не дери.

Плеснул ложку дегтя в бочку меда. Если обида есть, глотай ее молча.

В первых числах августа Царев и Большие полки вошли в Свияжск. Остальные войска тоже подоспели. Можно было начинать переправу, но Иван Васильевич не стал спешить, надеясь убить сразу двух зайцев: попытаться принудить Казань к добровольной сдаче и дать рати отдых.

Два зайца не получилось. Казанцы на все увещевания и обещания, что ничего дурного царь не предпримет, если они покорятся, отвечали злыми отказами. Царь обещал простить и не помнить того зла, какое казанцы творили на земле русской, простить реки крови, простить разрушенные города, лишь бы впредь такого не повторилось, и были бы отпущены все пленники – царь предлагал доброе соседство на правах младшего брата. Увы, ответ пришел грубый: России не быть в покое, пока она не признает себя данницей Казанского ханства. Что касается самой Казани, то пусть князь (русских правителей они не признавали за царей) Иван попробует ее взять.

Вновь не оставалось выбора. Русские полки начали переправу. Первыми на боевые корабли, специально для переправ построенные, сели ратники Передового полка и Ертоул.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

Какой уже день Казань зловеще помалкивала, словно у ее стен не суетились, как муравьи, посошные людишки, ертоульцы, а иной раз и сами ратники, устраивая на скорую руку тарасы и тыны, чтобы защититься от огнестрельной пальбы и луков да от возможной вылазки, но стены молчали, ворота не отворялись. Будто у казанцев огнезапаса нет никакого ни для пушек затинных, ни для рушниц, словно не наготовлены у них стрелы и не достает смелости скрестить мечи.

Не могли же они не видеть, что сам царь всея Руси с ближними воеводами объезжает город по стене, не могли и не понимать, что определяют они места для туров и осадных башен. Самое бы время кинуться на вылазку, ан нет. Тихо и смирно за стенами, да и на самих стенах пустынно. Лишь иногда промелькнет в бойнице настороженное лицо. И все же на всякий случай между Иваном Васильевичем с его воеводами и стеной плотно двигались щитоносцы из царева полка, сам полк тоже держал коней оседланными, да и остальная рать не снимала доспехов. Бог его знает, какую каверзу уготовят басурманы.

– Мы вот тут места турам и башням определяем, а за стенами, быть может, послание мое обсуждают, к миру склоняются, – высказал свое предположение царь Иван Васильевич.

Он, не смотря на грубость ответа на первое послание, вновь отписал и хану Едыгару, и сеиду Кул-Шерифу. Вряд ли реальна подобная надежда, судя по тому, с каким остервенением бились казанцы во главе с самим Едыгаром на волжском берегу, пытаясь помешать переправе русской рати. Пришлось срочно слать помощь Передовому полку и Ертоулу, иначе татары, хотя и численностью они уступали намного, добились бы своего, опрокинули бы полки наши обратно в реку. Только когда подоспели касимовские татары и нагорная черемиса, удалось казанцев втиснуть в крепость, и теперь, как считал князь Михаил Воротынский, они не от испуга притихли, а по хитрому умыслу. Только вот какому? Узнать бы.

И в самом деле, поразмыслить если, какой резон казанцам выносить ключи от ворот? Город – крепкий орех. Башковитый воевода закладывал его. Только от Арского поля, почитай, можно штурмовать крупными силами, но здесь стены высокие и широкие. Двойные стены, заложенные хвощом и камнями. Дальше стена взбирается на скалистые бугры, где стенобитные орудия не поставить, башни и туры к стенам не продвинуть, а без них попробуй осиль стену – зальют штурмующих смолой и кипятком, стрелами засыпят. И там, где спускается стена в волжскую пойму, не развернешься вольно ратью: топкая низина, с озерами и болотинами, а перед стеной вода вольная Казанки и Булака – даже тарасы не сделаешь, только тыном и возможно отгородиться.

Воды в городе много. Только по Рыбнорядному оврагу несколько озер: Белое, Черное, Банное, Поганая лужа. Припасов, как утверждает Шах-Али и иные казанские вельможи, оставшиеся с наместником, на все десять лет. Так что ни голод городу не страшен, ни жажда. Да и воинов достаточно – тридцать тысяч. Впятеро, конечно, меньше русской рати, но они же – за стенами. Отбиваться легче, чем штурмовать.

И еще одно важное обстоятельство: ни разу еще русское воинство не брало штурмом Казани, хотя не единожды подступало под стены города. Бывало, случалось, она отворяла ворота, но тогда речь шла лишь о смене хана и о договоре жить в соседской дружбе и согласий – а что договор? О нем всегда можно забыть. Сейчас же все иначе – никакого ханства, только царский наместник, а это значит, полное подчинение России. Более того, вся земля казанского ханства становится вотчиной русского царя, а народ весь – его подданными. Для татар, кому многие годы Русь платила дань и была, по сути дела, землей для грабежа и пополнения рабов, подобное очень унизительно.

А ратники, чего греха таить, татары добрые. Если даже стену осилишь, в самом городе легче не станет. Несколько холмов, рассеченных оврагами, превратятся в крепкие очаги сопротивления. Особенно трудно придется у ханского дворца, который построен на высоком холме, имевшем обрывистые склоны, а в пологом месте – крепкий оплот.

Крепостью станет и каждая мечеть. Особенно соборная, что рядом с дворцом князя Ширин Нур-Али. Там сеид Кул-Шериф непременно соберет фанатиков, которые предпочтут смерть позорному плену.

Выходило, надежды на мирное разрешение векового спора никакой нет, нужно думать и думать, как раскусить этот крепкий орех. По старинке если штурмовать, вряд ли чего добьешься. А нового пока ничего не придумывается. Если только добрую половину из ста пятидесяти пушек собрать в кулак у Ханских и Арских ворот, да ров пошире и поглубже к ним прорыть, чтобы без жертв к ним катить ядра и порох подносить в любое время. «Дело, – похвалил сам себя Михаил Воротынский. – Туры тоже можно рвами соединить. Пушкарям сподручно, да и ратников там можно держать без урону».

Объехав стену, остановил царь своего коня поодаль от Арских ворот, чтобы совет держать, и князь Михаил, не став дожидаться царевых вопросов, осмелился заговорить первым:

– Дозволь, государь, поделиться задумкой своей?

– Что ж, говори.

– Основные силы собрать для штурма здесь, у Ханских и Арских ворот. Здесь ломать стену и ворота. Повели боярину Морозову половину тяжелых и средних стенобитных орудий сюда отрядить. Ертоул и посоха ров отроют, чтобы по нему, укрываясь от стрел, ядер и дроба, подносить зелье и ядра катить. Остальные средние и крупные пушки тоже не в низины пусть ставит. От Казанки же и Булака – пищали на колесах. Там им самый раз. Рать защищать от вылазки, а при штурме не выпускать никого из крепости. Туры, как Ертоул закончит их рубить, Большим полком покачу. Посоха же пусть ров копает. После этого между турами окопы ладить, а уж затем – до рва закопы.

– Ишь ты, мудро, – одобрил идею окопов и траншей Иван Васильевич, а вот насчет главного участка для штурма усомнился, ибо стены от Арского поля толстые и высокие, да и ждут казанцы штурма именно здесь. Спросил боярина Шереметева: – Как ты мыслишь?

– Князь Воротынский дело говорит. А ждать? Пусть себе их ждут. Ворота побьем, стены толстые тоже не устоят от ядер в сотни пудов.

– Твое слово, князь Владимир?

– От Арского.

– Хорошо. Так и порешим.

День-другой миновали, и туры готовы. Время катить их к намеченным местам. Собрал Михаил Воротынский воевод младших и повелевает:

– Кольчуг и шеломов не снимать. Мечи и щиты – с собой. Не так ловко будет с турами управляться, но это – беда, не беда. Предвижу вылазку.

Не с восторгом принят приказ главного воеводы, тем более что татары смирней мышей себя ведут, но перечить никто не стал. А князь Воротынский еще и коннице во главе с князем Иваном Мстиславским велел идти с полком, к тому же у царя испросил из его полка отряд детей боярских. Даже братец Михаила пошутил, отбирая ему самых ловких из ловких:

– Иль на молоке обжегся, коль на воду дуешь?

– Не зубоскаль, брат. Как дело обернется, Богу только ведомо, а нам, воеводам, так нужно поступать, чтоб без изъяну дело делалось, да ратники не гибли бездельно.

Ой, как пришлись к месту все предосторожности, предпринятые главным воеводой. Татары ждали именно этого момента, когда покатят ратники к стенам крепости туры, поснимав, как принято, доспехи. Приготовились к удару и отряды Япанчи, Шипака и Эйюба. Острог они уже срубили, отгородив его крепким тыном, ждали сигнала к налету и получили его. Условились так: Япанча с Шипаком ударят от леса по русскому стану, как только втянутся ратники российские в сечу у Арских и Ханских ворот, и в тот самый момент, когда откроются Крымские и Аталыковы ворота, чтобы ударить с флангов по сражавшимся с главными силами вылазки у Арских и Ханских ворот. Оказавшись в клещах, русские не смогут долго сопротивляться. А чтобы лишить их возможности бежать за Волгу, Эйюба налетит на корабли, побьет охрану и подпалит их.

Началось все по татарскому сценарию. Большой полк, медленно двигая туры, приближался к стенам крепости, и вот, когда уже казалось, что все обойдется без боя, ибо даже пушки не стреляли, и пушкарей не было видно на стенах, вдруг те безмолвные стены в один миг ожили, пушки, загодя заряженные, грохнули неожиданным громом, выплевывая из своих жерл ядра, зачастили пищали, почти одновременно отворились Ханские и Арские ворота для резвой конницы, и дикое «Ур-ра-а-агш!» волной ударило в опешивших на мгновение ратников Большого полка, вселяя в их души трепет, и понеслось дальше через Арское поле в гористые чащобы, опоясывающие многоверстную цветущую луговую ровность.

Князь Михаил, послав вестового с повелением к князю Мстиславскому до времени не бросаться в сечу, первым выхватил меч. Полк ощетинился копьями навстречу пластающим коням. Сеча завязалась.

У конников есть преимущество перед пешцами – крутятся волчками, нанося удара своими кривыми саблями направо и налево, но и пешцы не бездельничают. У них свой резон имеется. Щит – добрая для пешца защита, а если мечом всадника трудно достать, коню бабки подсечь – дело плевое. А рухнул конь, тут и всаднику конец. Не успеет он из стремени ноги выпростать.

Валом, однако, валят казанцы. Пятиться начал уже Большой полк, но князь Михаил Воротынский, который рубился в окружении своей малой дружины у крайнего тура, не забывал, что он – воевода главный. С коня ему все хорошо видно. Пора, казалось бы, звать князя Мстиславского с казаками и детьми боярскими Царева полка, но медлит Михаил, не время еще, считает. И тут крик стремянного:

– Справа и слева в тыл заходят!

– Сигналь Мстиславскому.

Сошлась лавина с лавиной. Сеча жаркая. Пока никто никого не одолевает, но хорошо, что не удалось казанцам взять в кольцо Большой полк. А у князя Владимира Воротынского и боярина Ивана Шереметева руки чешутся. Просят они царя:

– Дозволь, государь, полком твоим ударим. Враз сомнем. А то и ворота не дозволим затворить. Прорвемся в город. Остальные полки тоже на штурм бросишь.

– Нет.

– Касимовских татар тогда пошли.

– Нет!

Что? Недопонимание открывшейся возможности или чрезмерная осторожность? Трудно ответить, ибо Иван Васильевич не собирался отчитываться за свои решения перед воеводами, хотя и самыми ближними. Но миновало совсем немного времени, и правота царева запрета оказалась не зряшной: из леса с воплем вылетели конники и понеслись к главному русскому стану. Спасло стан то, что не рядом с лесом он стоял, а в доброй от опушки версте.

– Вот теперь ваш черед настал, – сказал царь Владимиру Воротынскому и Ивану Шереметеву. – Стеной встаньте, а стан удержите.

Не бросили воеводы конницу навстречу коннице. Пехотой загородились, велев исподволь пятиться к Ертоулу и затем – к обозу, отводя тем самым конников дальше от леса, а уж после того, как пехота сдержала стремительный порыв многотысячного отряда татар и черемисы, завязала с ними упорную сечу, вот тут ударили во фланги атакующим казаки, дети боярские и касимовские татары во главе с Шахом-Али. Мало бы кому удалось вырваться из жестких русских клещей, да не простаками выказали себя Япанча с Шипаком, подали они сигнал своим ратникам, и те стремглав унеслись в лес.

Преследовать их не стали. Чего лезть в воду, не сведав броду? Разведать прежде нужно лес; есть ли нужда распылять силы? Не лучше ли отгородиться от леса добрым тыном и держать на всякий случай наблюдателей?

У Ханских и Арских ворот тоже наступил перелом: увидели со стены, что Япанча и Шипак ускакали обратно в лес, крикнули о том своим уланам и ратникам, упрямство коих тут же надорвалось, чем и воспользовались русичи – вдохновились, усилили нажим.

Вскоре поступило еще одно известие: нападение на корабли тоже отбито с большим уроном для нападавших, это еще более ободрило силы русских ратников – татары не выдержали и попятились к воротам. Воротынский решил воспользоваться этим и штурмовать крепость, намереваясь ворваться в город на плечах вылазки, послал вестового к царю с просьбой о помощи, но тот не только не послал к Арским воротам полки, но и запретил штурм, дабы не губить зря ратников.

И то верно, уже ударили по русским ратникам пушки и пищали, полетели стрелы и камни, полились кипяток и смола. Отступил Передовой полк со стрельцами и казаками за ров, князь Воротынский вернул детей боярских в стан, попросив поторопиться с посошными людишками, поставил казаков и стрельцов перед рвом, чтобы те разили стрелявших со стен, особенно прислугу пушек и тех, у кого рушницы, остальной же рати повелел засыпать землей туры, не ожидая прихода посошников.

К утру с устройством туров было закончено, пушкари с помощью пешцов и посохи принялись затаскивать на них стенобитные орудия, и уже к обеду первые ядра в добрые сотни пудов начали долбить казанскую стену, разносить в щепки ворота.

Увы, прошел день, миновал и второй, третий, а большой пользы от собранных в кулак и почти беспрерывно стрелявших тяжелых орудий не получалось. Двойные многосаженные стены оказались не по зубам даже таким гигантским чудо-пушкам, как Медведь, Троил, Лев, Аспид, Скоропея, ядра которых доходили аж до пояса пушкарям. Стена содрогалась, выламывались из нее бревна, но она продолжала стоять, а вместо раздробленных в щепки ворот выросли высокие тарасы.

Все говорило о том, что пушками пролома в стене не сделаешь, да и ущерба от стрельбы город, почитай, никакой не имел. Нужно что-то придумать более верное либо отказаться от штурма.

Мысль эта все более крепла среди воевод, и тут, словно ей в угоду, налетел ураган, сметая шатры, переворачивая брички, сбивая с ног коней и людей, стаскивая с туров легкие пушки, а когда в помощь ветру подоспел тугоструйный ливень, то и тыны, устроенные в топких местах, полегли на землю. Продукты, зелье для пушек и рушниц промокло, но самый страшный урон ураган нанес кораблям, где тоже хранилось много припасов и зелья для огнестрельных орудий. Мачты ломались словно соломинки, сами корабли, наползая друг на друга, проламывали борта, канаты от закрепленных на берегу якорей рвались, как гнилые бечевки, корабли метало в кипящую воду, доламывало их и уносило вниз по течению – лишь малую часть флота ураган оставил на берегу, но и оставшиеся корабли не избежали значительных поломок. Испортил вихрь с ливнем все мосты и гати, лишив тем самым русскую рать маневра.

Совет воевод, который собрал Иван, настаивал на скорейшем снятии осады, и только единицы противились этому. Расстроившись донельзя, царь вновь позвал ближних своих советчиков и вопросил:

– Что делать? Я не имею никакого желания уходить, не взявши Казани. Уйди я еще раз, басурмане изведут вотчину мою вконец. Хочу слышать еще и ваше слово.

– Для чего ты, государь, Свияжск основал и в Алатыре арсенал устроил? – вопросом на вопрос ответил князь Михаил Воротынский. – Вели корабли чинить, и отправляй в Свияжск и Васильсурск за огнезапасом. Повели новые корабли ладить, а те, что у них есть, сюда слать.

– Еще, мыслю, в Москву проводить гонца, чтобы посохи еще собрали, полушубки, тулупы да валенки бы подвезли. Чтобы, если не осилим до снега, не мерзнуть бы. Год. Два. Три… Сколько нужно, столько и станем стоять, а похороним змея-горыныча ненасытного.

– Пока харч из Свияжска и Васильсурска прибудет, можно продовольствоваться, направив отряды по селам горской стороны. Добром, за серебро, не дадут скот и хлеб, силой брать. Бог простит, – посоветовал боярин Шереметев, и царь даже обрадовался этому совету.

Долго обсуждали они, как победить уныние в рати. Кроме всего прочего посоветовали государю, чтобы повелел он черноризцам доставить сюда святые иконы Живоначальной Троицы, Пресвятой Богоматери и Преподобного Сергия, благословлявшего в лихую годину русское воинство на Мамая, дабы иконы эти силою Божьею победили колдовство басурманское, наславшее разрушительную бурю и вселившее в души православных воинов робость.

– Верные слова. Святые иконы и хоругвь мою с крестом животворящим, бывшем на Дону с великим князем Дмитрием Иоановичем, обнесем крестным ходом вокруг Казани с молитвами Господу Богу нашему, чтобы не отступился бы он от нас, грешных, и даровал бы победу над нехристями, над утеснителями православия.

Не ведали совещавшиеся, как и вся остальная рать, что в это самое время улетела за стену казанскую стрела с отпиской, в которой изменник дал знать хану Едыгару, что рать русская в унынии и готова отступить от Казани, и когда царь с ближними слугами своими вышел из шатра, услышали они, зело удивившись, восторженные крики в осажденном городе, пальбу из рушниц в воздух.

Позже и царь, и вся рать русская узнает имя изменника, чья отписка еще больше распалила казанцев, добавила им безрассудного упрямства, в результате чего пролито было много зряшней крови русских воинов, но особенно казанцев. Царь велит казнить изменника Юрия Булгакова, а Россия проклянет его на веки вечные.

Пока же Казань ликовала, а в стане россиян наступило еще большее уныние, ибо посланные по селам Горной земли продовольственные отряды воротились без провизии и с большими потерями, попав в засады, поставленные Япанчой и Шипа-ком на всех дорогах.

Да, почешешь затылок, прежде чем найдешь выход. Одно остается: огорить полуголодом несколько дней, пока не начнет поступать из-за Волги провиант. Но Бог смилостивился над россиянами: ночью, после диверсионной вылазки от Аталыковых ворот, один из казанских смельчаков в самом начале схватки притворился мертвым, а когда резня утихла и татары, нанеся урон россиянам, улепетнули за ворота, притворник тот, назвавшись мурзой, попросил доставить его к самому царю. Чего ж не доставить, коль скоро просится басурманин? Глядишь, польза какая выйдет из этого.

И в самом деле, польза от перебежчика мурзы Камая оказалась великой. Перво-наперво поведал он, что у ворот Hyp-Али есть тайный ход, оттого ворота те зовутся еще и Тайницкими, по ходу тому посылаются вестовые к ополченной луговой черемисы и ворочаются от них. Это кроме того, что со стен и из леса сигналят друг другу. Одно в том известии не ладно: мурза не мог указать, где тот тайный ход. Не знал. Сообщил мурза еще одно, не менее важное: прошлой ночью ушло через тайный ход посольство к ногаям, чтобы звать их на помощь.

Рассказал мурза и об остроге, построенном в пятнадцати верстах от Казани в лесу, на крутом холме. Туда ушли князья Япанча и Шипак, да еще примкнул к ним со своей дружиной арский князь Эйюба. Это они налетели на стан и корабли во время вылазки. Теперь ждут удобного момента, чтобы повторить все, но с большим успехом. Но, главное, отряды их непременно ударят с тыла, когда русские полки станут штурмовать крепость. Это их важнейшая задача. До этого будут лишь тревожить русскую рать, надеясь на счастливый случай, который вдруг поможет захватить стан. Мурза обещал сам показать путь к острогу.

Посоветовал он еще и Арск осадить, если не удастся его взять. Сказал он и о стреле, посланной через стену с отпиской, отчего в восторг пришла Казань. Ликует. Сеид Кул-Шериф, князья Аталык, Ислам, Аликей, Кебек, Дербыш, но особенно Чапкун гоголем ходят, народ вдохновляют, лишь хан Едыгap хмур и тревожен: не мило ему празднество, он хотел бы отворить ворота, но Чапкун и его сторонники не позволяют этого сделать.

Сведения важные. Очень важные. Царь тут же собрал ближних своих бояр и воевод, чтобы сразу же определить, как поступать дальше. И решили, не мешкая, послать на острог в лесу арском князей Александра Горбатого-Шуйского и Андрея Курбского с тридцатью тысячами конных и пятнадцатью тысячами пешцов. Дать им с собой несколько пищалей, что на колесах, подчеркнув, что это станет добрым боевым испытанием изобретению литейного мастера из алатырского арсенала. Покончив с острогом, захватить Арск, а уж после того оставить на всех дорогах, что идут от Ногайской Орды, крупные заслоны с тынами крепкими на случай, если ногаи пошлют Казани помощь. И еще повелел царь Иван Васильевич тайный ход разведать, втиснуть в него мешки с порохом и взорвать. Исполнить это предстояло Ертоулу и пушкарям во главе с боярином Морозовым.

– А Казань, что ж, пусть Казань ликует, коль скоро бес их попутал, – окончил совет царь Иван Васильевич. – Изменника бы узнать! – посуровел лицом, глаза гневно глядят. Еще не пересилив себя, приказал: – Все. Исполняйте всяк свой наряд.

– Дозволь, государь? – поспешил боярин Морозов. – Сдается мне, Казань утихомирить есть резон.

– Каким образом? – сурово спросил царь, недовольный тем, что боярин идет поперек его слова. Раз велел он, государь, идти, стало быть – покидай шатер.

А Морозов вроде бы не замечал, что к прежнему цареву гневу добавился новый. Отвечал спокойно:

– Тур выше стены срубить на пару дюжин пушек и в город ядра кидать.

Мгновенно изменилось настроение царя. Воскликнул тот восторженно:

– Умница ты – разумница! Бери посоху, сколько потребно и руби свой тур! Меж Арских и Ханских ворот поставишь. Пищальников и самострельщиков из Большого полка на туре посадить можно. Вот потеха будет. Всем потехам потеха.

С раннего утра повеления Ивана Васильевича начали спешно воплощаться в жизнь: ратники, коим был определен поход, готовились к нелегкому пути, лазутчики, проводником коих вызвался быть сам мурза Камай, поспешили разведать место острога; казаки и ратники Сторожевого полка принялись искать тайный ход, посоха – рубить туры. Но если без потерь и происшествий вернулись лазутчики, и воеводы, наметив маршрут и план сечи, двинули своих ратников на острог; если посошники застучали привычно топорами, наращивая венец за венцом, и хотя тур был необычен как по величине, так и высоте, дело у плотников спорилось, то тайный ход у ворот Нур-Али найти никак не удавалось, и вечером, когда отчаявшиеся ратники и казаки стали уже сомневаться, а существует ли вообще тайный ход, кто-то из них предложил подкопаться под стену, затем пойти подкопом вправо и влево – если есть тайный ход, какой-либо из усов на него выведет.

Царь одобрил идею, велел Ертоулу и посохе рыть подкоп, начав его за Даировой баней, чтобы со стены не углядели бы работ. Грунт оказался податливым, без большого труда докопались проходчики до стены, и только прорыли саженей пять вправо, как услышали голоса – кто-то уходил из крепости.

Заманчиво было докопаться до тайного хода, но воевода Ертоула князь Дмитрий Микулинский рассудил иначе: затащить в подкоп пороху несколько мешков и взорвать его. От взрыва напрочь завалится тайный ход, и не придется в нем мечи скрещивать, кровь лить.

Так и поступили. Только не рассчитали немножко: не только тайный ход взрывом разрушило, но и в городской стене образовался пролом. Казаки, не долго размышляя, кинулись в пролом, их поддержали пешцы Сторожевого полка, а также бывшие при полку черкесы и стрельцы, и поначалу им сопутствовал успех, они захватили несколько улиц, но казанцы вскоре пришли в себя и стали теснить смельчаков. Тогда штурмующие послали к царю за подмогой, за спешной подмогой, чтобы развить успех, но царь и на сей раз повелел отступить. Он не хотел рисковать, ибо неудача в штурме может иметь самые пагубные последствия. К тому же, он не имел еще сведений от воевод Горбатого-Шуйского и Курбского. А что, если поход их окажется не совсем удачным?

Знай бы Иван Васильевич, чем дело кончилось под лесным острогом, не стал бы, возможно, он так осторожничать. Казань бы могла пасть в тот день, ибо в пятнадцати верстах северо-восточней столицы ханства русские ратники праздновали полную победу.

Воеводы, пустив пешцов по лесной дороге к острогу, конницей пробились к нему лесом и затаились в чащобе справа и слева. Едва лишь первые сотни российских пешцов вытекли из леса и принялись ровнять строй для сечи, едва лишь шестерки цугом выволокли на вольную вольность пищали, как из ворот острога вылетела, подбадривая себя криками, татарская конница – постромки отстегнуты от пушек моментально, десятки рук ухватились за станины и колеса, успели развернуть стволы и пустить дроб в мчащуюся сломя голову массу, сбив тем самым стройность атаки; и все же удар оказался сильным, передовые сотни вскоре полегли на лугу, хотя и бились отчаянно, а из леса спешили новые и новые сотни, сеча становилась тягучей, и все же не одолеть бы пешцам татарскую конницу, пришлось бы смазывать пятки, оставив в руках ворогов чудо-пушки, пехота уже пятилась к лесу медленно, упорно рубясь с ворогами, но все же – пятилась. И вот когда татарам уже виделась победа, из леса с двух сторон вылетели русские конники. Часть из них сразу нее ворвалась в острог, остальные навалились на конницу татар и черемисов.

Уже через час все было кончено. Боголепной луг устлан конскими и людскими трупами, несколько сотен магометан побросали оружие и склонили головы перед победителями.

Все съестное, что находилось в остроге, навьючили на татарских боевых коней, сбили в стада коров, коз, овец и вместе с пленными отправили в стан к царю Ивану Васильевичу.

Доволен царь. Послал с гонцом свое ласковое слово воеводам и ратникам, призвал их потрудиться не хуже под Арском, покорить его непременно. Тогда, как считал царь, можно будет, благословясь, и Казань брать. Тылы обеспечены. Одно оставалось тревожным – ногаи. Царь, правда, посылал еще прежде в ногаи посольство, хан ногайский дал слово не вмешиваться в распрю, но можно ли доверять безоглядно татарскому слову? Вот и послал Иван Васильевич, не ожидая возвращения Горбатого-Шуйского и Курбского из Арска, на Ногайский тракт Сторожевой полк, черемису нагорную и добрую половину касимовских татар во главе с Шахом-Али.

Хорошую зуботычину схлопотали в это же время русские ратники у Арских ворот, которая тоже повлияла на решение царя повременить со штурмом. Получилось это так: тур, предложенный боярином Морозовым, ертоульцы и посошники срубили и почти без помех собрали его. Воротами затащили на сработанных для этой цели полозьях десяток тяжелых орудий да полсотню средних; на тех же полозьях, устроив гнезда, наладили подъем ядер. Не легкая работа, ибо вес ядер для тяжелых пушек более сотни пудов. Дали первый залп из всех пушек, и радостью великою наполнились сердца пушкарей: дома рушатся, погребая заживо хозяев, а кто живым выбирается из развалин, тех тут же достают болты самострелов или дроб рушниц. Одно спасение – скорей под стену. Второй залп еще больше паники поднял в городе. Стоны и крики наполнили его.

– Башка, боярин Морозов, воевода наш! – восторгались пушкари. – Попляшете теперича у нас. Ой, попляшете!

Постреляв, насколько хватило сил, решили пушкари передохнуть и потрапезовать, чем Бог послал. Ратники в траншеях тоже за еду принялись, а Михаил Воротынский с малой своей дружиной отъехал в свой шатер, чтобы тоже отпраздновать великое дело. И не предупредил младших воевод да сотников своего полка, чтобы держали они несколько сотен наготове, не благодушествовали бы.

Увы, коль скоро сам главный воевода беспечен, рать его вряд ли станет бдить. Даже наблюдателя на высоком туре не поставили. И чуть было не потеряли все, а жизней потеряли не один десяток, не одну сотню.

Множество канатов, нежданно-негаданно мелькнув в воздухе, толстыми змеями повисли со стены, и вот уже по ним заскользила стремительно вниз вылазка. Полезли муравьями казанцы через тарасы, что прикрыли Арские и Ханские ворота, одновременно открылись Крымские и Аталыковы ворота, из которых понеслись на беспечно трапезовавших ратников Большого полка (многие даже доспехи поснимали) и пушкарей.

Так спешно и так тихо воеводы казанские подготовили вылазку, что диву давались россияне. Татарам было чего ради и спешить, и налетать так стремительно, ибо высокий тур с множеством пушек и со стрельцами угрожал им страшной бедой. Им важно было во что бы то ни стало захватить тур, разметать его, втоптать в ров пушки, а если Аллах соблаговолит, то часть их уволочь в крепость. Момент критический. Казанцы в малое время окружили тур, влезли на него и бьются уже со стрельцами и пушкарями, которых у орудий – кот наплакал. Новые и новые волны накатываются на растерявшийся полк, просто необходимо было хоть на немного выиграть время, и князь Михаил Воротынский, еще не успевший снять доспехи перед обедом, вскочил на коня и наметом понесся со своей малой дружиной наперерез казанским конникам, чтобы задержать их и дать полку прийти в себя.

Поспешили за Воротынским воевода Петр Морозов, князь Юрий Кашин и иные все воеводы, кто интереса ради, верно ли поступили, построив высокий тур, прибыли сюда посмотреть на действие орудий. По сравнению с татарской конницей их была горстка, но дерзость князей-воевод внесла существенный перелом в сечу – увидев главного воеводу с рассеченной щекой, ратники полка его кинулись к нему на выручку, образовав плотное ядро, которое затем множилось быстро, и вот уже начало хотя и медленно, но упрямо протискиваться к туру. Придавали твердую направленность этому движению Морозов, Кашин и Воротынский, доспехи коих были уже изрядно посечены, а у князя Воротынского зияла косая рана через все лицо; но разве воеводам было до ран, когда видели они, что казанцы, одержав верх на туре, сбрасывают с него пушки, скатывают ядра, рассыпают порох и ломают вороты. Во что бы то ни стало тур нужно отбить. И это – главное. А раны заживут.

Увы, сполз с коня Морозов (его подхватили стремянные и вынесли из сечи), изрядно поранен Кашин (его тоже вынесли), не ведомо, какие силы держат в седле главного воеводу, продолжавшего к тому же рубить саблей направо и налево, хотя удары его все более и более слабеют – оттеснить казанцев от тура никак не удается, и чем закончится бой, пока не ясно, хотя верится князю Михаилу Воротынскому, что царь видит, что происходит у Арских ворот и обязательно пришлет подмогу.

Верно, Иван Васильевич видел все и хорошо понимал, какое пагубное следствие может иметь проигрыш, хотя и малый, у Арских ворот: казанцы вдохновятся, русские ратники впадут в уныние. Жаль и пушек, особенно тяжелых, с такими лишениями доставленных сюда. Царь Иван Васильевич, не долго раздумывая, послал помощь. Она уже спешила. Дружины муромские, у которых особенно лютая ненависть к казанцам за их постоянные кровавые набеги на их землю многострадальную. У многих дружинников в полоне родные и любимые, у многих не единожды горели усадьбы и разграбливалось трудом нажитое добро – муромцы ударили дружно, казанцы не выдержали, побежали к Крымским и Аталыковым воротам, да так панически, что их конники топтали свою пехоту.

Русские конники и пешцы кинулись было сечь убегающих, но князь Воротынский протрубил сбор. Не стоило подвергать еще одной опасности ратников полка: увлекутся они погоней и попадут под губительный огонь пушек и рушниц со стены. И без того много полегло ратников. Нужны ли еще жертвы?

Всю ночь и добрую половину следующего дня приводили в порядок тур, поднимали сброшенные пушки, и вот – громыхнул тур многоствольем, руша за стеной казанские дома и мечети, наводя ужас на жителей. Радостью отозвался в сердцах ратников тот пушечный залп, крики восторга прокатились по всем полкам, окружавшим Казань.

В те дни случилось еще два радостных события. Одно – такое же видимое всем, у всех на слуху: Арск пал, татарские отряды, выделенные городом для возмущения луговой черемисы, полностью разбиты, сами черемисы, похоже, вздохнули свободней, не принуждаемые теперь никем противостоять русским. Когда же у них скот и зерно не стали отбирать, а платить за припасы серебром, черемиса и вовсе успокоилась. Опасность от земли Луговой для русского воинства отведена, все, кто из знатных поддерживал татар, посечены или пленены. Более семисот пленников привели в стан.

Иван Васильевич поначалу хотел часть пленников казнить, а часть отпустить с миром, но потом передумал. Повелел до срока держать их под стражей. Ждал царь реакции ногайских ханов на просьбу правителей казанских о помощи. Еще больше засад разослал по дорогам, когда рать воротилась от Арска.

И вот, наконец, послы казанские перехвачены. Отписка ногайцев прочитана. Для всей рати это событие осталось почти неизвестным, а для царя и воевод – радость неописуемая: ногаи не захотели ссоры с Россией, не послали к Казани тумены, даже добровольцев не пустили. Что ж, руки развязаны. Еще раз предложить казанцам не безумствовать, а сдаться, приняв подданство российского государя, и если не внемлют разумному слову – пусть на себя пеняют.

Юный царь всея Руси поступал как муж многоопытный не только в деле ратном, но и в дипломатии. Не велев чинить послам казанским худа, отпустил их в город с ногайской отпиской. Пусть узнают ответ. Возможно, задумаются.

Верно, в ханском дворце не только думу думали, получив неутешительную весть, но и схлестнулись в споре. Едыгар настаивал на том, чтобы покориться царю Ивану, князь же Чепкун Отучев, сеид Кул-Шериф и их сторонники (а их было много) стояли за оборону столицы ханства. Упорствовали неимоверно. А когда им донесли, что многие казанцы намерены покинуть город, иные уже бегут, Чепкун повелел стражникам никого за ворота не выпускать, а к неслухам применять силу, сечь саблями безжалостно. Как отступников от веры. Чуть более трехсот мурз, огланов с семьями и простолюдинов успело выскользнуть из города. С повинной пришли они к царю Ивану Васильевичу и поведали о том споре, какой идет в Ханском дворце. И тогда Иван Васильевич для поддержания духа сторонников сдачи города велел вывести знатных пленников из черемисы, привязать их к столбам, а самых злых противников посадить на колы, чтобы видели со стен, что ждет непокорных, а мурзе Камаю и нескольким огланам, выскользнувшим из Казани, молвить царское слово, дабы образумить упрямцев. Для мурзы даже написали по-татарски обращение царя к казанцам, где он клялся никого пальцем не тронуть, если они прекратят сопротивление, а если не желает кто подданства российского, вольны идти куда пожелают. С имуществом и богатством своим. Без всякого препятствия со стороны воинства русского, воинства христианского. Если же и дальше станут упорствовать в безумстве своем, не спасут их ни высокие стены, ни отчаянная храбрость, ни бог их магометанский. Мурза, однако, сказал не только это. Он всегда был истинным сторонником дружбы с Россией, а теперь и вовсе не представлял иного пути, кроме признания ее могущества. Именно это он и добавил. Под жалостные стенания мучавшихся на кольях и проклинающих татар, которые возбудили их на русского царя, а теперь не хотят протянуть руку помощи, под одобрение привязанной к столбам черемисской знати. Им было, несмотря на свое ужасное положение, любо слышать из уст татарского мурзы признание, что земли волжские – не исконно татарские, а завоеванные огнем и саблей сарайца Булата-Темира всего каких-то двести лет назад.

Но так не обосновались бы здесь золотоордынцы, растворились бы они в среде карийских булгар, среди угро-финских народов, хозяев земли здешней, если бы не Улу-Мухаммед. Воцарившись в Казани, он грубой силой подчинил себе и Луговую, и Нагорную земли, а после того, изменив клятве жить в мире с великим князем московским, совершал набег за набегом на русские города и села.

– Разве Всевышний лишил нас памяти, и мы забыли, как покарал он Улу-Мухаммеда за алчность и кровожадность его, – увещевал стоявших на стене казанцев мурза Камай. – Заживо сгнил клятвопреступник. Но назидание Всемилостивейшего не стало для нас уроком мудрости: новые ханы, садясь на трон, клялись на Коране послам русского царя, что станут добрыми соседями, но проходили год или два – и снова огланы брали верх, тумены казанские неслись на земли русские. Рукой Аллаха отступники смирялись, но все повторялось. Для нас не было ничего святого: даже купцов русских мы грабили и убивали, святотатствуя безудержно. И Аллах воздает нам по достоинству нашему. Вспомните, правоверные, слова Суюн-Бекем, когда Сафа-Гирей пировал, вернувшись из Балахны, которую разграбил и сжег: «Не радуйся, хан, ибо не долго продлится у нас эта радость и веселье, но после твоей смерти обернутся они для оставшихся плачем и нескончаемой скорбью, поедят тела их псы безродные, отрадней тогда будет неродившимся и умершим, не будет уже после тебя царя в Казани, ибо искоренится вера наша в этом городе, а будет в нем вера многобожников, и станет Казанью владеть русский правитель. Единственное спасение от этого – протянуть руку дружбы русскому царю…» Не послушал свою старшую жену, которая говорила устами Всемилостивейшего, разгневался на нее, и вот – русская рать, в пять раз больше нашей, под стенами города. Русь не та, что была в годы правления Булата-Темира и даже в ханство Улу-Мухаммеда. Неужели мы не можем этого понять??

Стрела, черная, впилась в землю у ног мурзы. У ног посла, державшего над головой белый флаг. Это произошло, когда на стену поднялся Чапкун. Он повелел:

– Смерть предавшим нас угодникам князя Ивана! – и еще добавил: – Смерть и тем, кто струсил в бою и сдался в плен! Пусть умрут от рук правоверных, чем от рук гяуров!

Вознес хвалу Аллаху и сеид Кул-Шериф, вставший справа от Чапкуна Очуева. Это послужило вроде бы сигналом, стрелы роем полетели со стен. Русские ратники прикрыли щитами мурзу Камая и сопровождавших его, оставив на заклание более семи сотен привязанных к столбам и корчившихся на кольях. Первые проклинали казанцев, вторые видели в смерти избавление от мук.

Совершенно не понимающий поведения осажденных и оттого гневающийся царь Иван Васильевич в какой уже раз собрал совет бояр и воевод.

– Совесть моя чиста. Семь раз я унизительно молил басурман опамятоваться, увы, все тщетно! – сердито заговорил Иван Васильевич. – Теперь твердое мое решение: штурм!

Решение стоит похвалы, только не зря же сказывают: близок локоть, да не укусишь. Без проломов в стене мыслим ли штурм, вот в чем вопрос? Ну, хорошо, башен можно с десяток срубить да подкатить их к стенам, завалив овраг, но башни хороши, когда в крепости мал гарнизон, а в городе добрых тридцать тысяч только воинов. С башен валом не повалишь, а ручейки, хотя и бесстрашные, перепрудят казанцы, не позволят перехлестнуться через стены. Это им, как нечего делать. Воеводы и бояре каждый свой совет подает, они вроде бы хороши, но сопряжены с великими жертвами. Не любо то царю Ивану Васильевичу. Ой, не любо. И вот свое слово сказал главный воевода князь Михаил Воротынский:

– Дозволь, государь? Свербит мыслишка в грешной моей голове, а не повторить ли подкоп, какой мы делали от Даировой бани? Возможно, даже – пару подкопов. И – на воздух стены.

– Откуда зелья столько возьмем? – возразил главный пушкарский воевода. – Пушкам, пищалям да рушницам едва хватает…

– Помолчи, боярин, – одернул Морозова царь. – Князь Михаил дело предлагает. А зелье? В Алатырь слать нужно за ним спешно, да из пушек перестать палить без нужды. Для острастки лишь.

Первый воевода Ертоула сроку для подкопа испросил две недели. Из оврага, что к турам ведет, – под Арские ворота, из траншеи, которая меж туров, – под Ханские. Не только ночью можно, но и днем копать, вынося землю незаметно.

На том вроде бы и порешили, только тут весть с тура поступила: в городе неспокойно. Женщины и старики все на улицы высыпали, несмотря на ядра, дроб и стрелы, на стены даже лезут, особенно женщины. Одежды свои разрывая, умоляют ратников вложить сабли в ножны, пожалеть их, матерей, отцов и жен.

Иван Васильевич перво-наперво повелел прекратить всякую стрельбу по городу, а уж после того продолжил слушать вестового.

– Только не внимают ратники стенаниям жен и матерей своих. Они служителям магометского бога больше верят, а тех тоже на улицах многое множество. Муллы, те напротив, кричат, что смерть в борьбе с неверными – святая смерть. Кто верх возьмет, сказать пока трудно.

Отпустив вестового, Иван Васильевич спросил бояр и воевод:

– Не обождать ли с подкопами?

– Нет, – не раздумывая, возразил Михаил Воротынский. – Упустим срок, дожди осенние зачастят. Если же не станет нужды в подкопах, завалить их – плевое дело. Лестницы тоже ладить нужно, не мешкая. Башни с сего же дня рубить.

Поддержали Воротынского Шереметев, князья Серебряный и Курбский. Царь отступил. Отслужив службу в государевой тафтяной церкви, принялись каждый за свой урок.

Действие верное, ибо вскоре стало понятно, что победили неприятели подданства московского, но к тому времени подкопы были, почитай, завершены, прорыты закопы от туров до края оврага, наготовлено бревен и веток, чтобы завалить овраг накануне штурма. Лестниц тоже наготовлено в достатке. Еще два-три дня – и можно штурмовать, взорвав стены.

День штурма пока еще не определен. Но если бы сам царь да и каждый из воевод заговорили откровенно о своих потаенных мыслях, открылось бы удивительное: все с нетерпением ждали окончания подкопов и в то же время надеялись, что не так скоро наступит этот решающий момент. Ждали штурма, готовились к нему и одновременно боялись его. Вернее, не самого штурма боялись, а возможной неудачи. Бед никому не хотелось. Особенно царю Ивану Васильевичу.

Никак не желал он позорного отступления. Его устраивала только победа. Оттого столь придирчиво все сам осматривал, хотя воеводы, особенно главный, князь Михаил Воротынский, его увещевали более молить Господа Бога о благодати, чем младших воевод заменять.

День штурма определился не решением царя, а десницей Божьей. Царю донесли, что подкопы окончены, порох уложен, к взрыву все готово, но Иван Васильевич медлил сказать свое последнее слово. И тут начали свершаться чудеса. То одному ратнику явятся во сне все двенадцать апостолов с угодником Николаем, которые утверждали, что благословил Господь христианам опоганенную неверными благодатную землю; то сразу многим бойцам привидится во сне преподобный Сергий, подметающий улицы Казани, а на вопрос, отчего сам метет, отвечает, что ради гостей христианских, которые войдут в город. А потом и вовсе вещий сон привиделся младшему воеводе Царева полка: вошел к нему в шатер святитель Николай Мирликийский, повелел встать, пойти к царю и передать, чтобы в Покров Пресвятой Богородицы шел бы он без страха, не ленясь, на штурм, оставив всякие сомнения, ибо Бог предаст ему сарацинский город.

Воевода тот младший остерегся поведать сей пророческий сон, тогда на следующую ночь вновь появился в его шатре святитель Николай, но уже с упреком: «Не думай, человек, что видение это – обман. Истину говорю тебе, скорее вставай и поведай то, что возвестил я тебе прежде».

Не мог христолюбивый царь всея Руси не выполнить пророчества святителя Николая. Едва лишь заря возвестила начало великого дня Покрова Пресвятой Богородицы, Иван Васильевич, уже помолившись, сел в седло и направил коня в сторону Арских ворот, туда, где развернутся главные события штурма. Он уже проехал добрых полверсты, как ему навстречу подскакало несколько воевод во главе с князем Михаилом Воротынским. Князь Воротынский попросил настойчиво:

– Воротись, государь. Молись за успех дела нашего. Позовем, как пир кровавый окончим.

– Эка, указчики! Ну-ка, расступись!

Никто не сдвинулся с места. Стояли друг против друга как неприятели. Царь гневом кипел, князья-воеводы упрямством отчаянным полнились. А время шло. Тогда Воротынский спрыгнул с коня, взял под уздцы коня царского и, силком развернув его, повел к стану.

– Ладно уж, пусти, – смилостивился царь. – Послушаюсь я. Езжайте к своим полкам.

Иван Васильевич и в самом деле вернулся в тафтяную церковь, где правилась уже новая служба, прошел ближе к иконостасу и, вознесясь помыслом своим к Господу Богу, принялся отбивать поклоны.

Дьякон зычным басом певуче возгласил: «Отверзи очи свои, Боже, и увидь злобу поганых варваров, и спаси от заклания рабов своих, и учини над окаянными суд горький, какой и они чинили над православными русскими людьми, и покори под ноги государя нашего его врага и супостата…» – и тут вздрогнула земля, заколыхались пологи шатровые от гулкого взрыва, докатившегося от Арских ворот. Служба не прервалась. Дьякон даже не сделал паузы: «И будь едино стадо и един пастырь…» – грохнул второй, еще более сильный взрыв, царь истово перекрестился, и зашептали его губы призывную молитву, а сердце наполнилось надеждою и тревогой. Бил поклоны Иван Васильевич до тех пор, пока не прислал главный воевода Михаил Воротынский добрую весть: полки в Казани, татары рубятся лихо, но их уже оттеснили на ханский бугор. У соборной мечети, где особенно рьяно сопротивлялись сарацины, все утихло. Сеид Кул-Шериф повержен, аки свинья, шестопером, побиты и все остальные, кто с ним бок о бок бился. Велит обрадованный царь коня подавать, но и на сей раз взяли за уздцы аргамака и из стана не выпустили.

– Твое, государь, время наступит. Сеча еще не окончена. Как дело повернется, Богу только известно.

И верно. Русские ратники, празднуя уже победу, прежде времени ослабили напор, замешкались у Ханского бугра, намереваясь дать себе передышку (куда теперь татары денутся!), но этим поспешила воспользоваться рать казанская, ринулась неудержимо на штурмующих. И так это было неожиданно, что попятились русские, и казанцы принялись отбивать у них одну за другой улицы. Воеводы вдохновляли ратников, сами кидаясь в гущу сечи, увлекая за собой своей храбростью оробевших, гибли посеченные, но остановить казанцев не удавалось. Воротынский сам поскакал к царю за подмогой.

Снимать заслоны с Ногайского тракта долго, может прибыть поддержка к шапочному разбору, но и свой полк Иван Васильевич опасался пускать в дело, медлил оттого с решением. Пришлось князю Воротынскому упорствовать:

– Иль хочешь, государь, чтоб из города рать твою вытеснили?! Оставь половину детей боярских, остальных – в крепость. Не расходуй зря, государь, время. Не на пользу это. Два штурма не поддержал ты, я понимал тебя, теперь же – не понимаю и не одобряю.

Видел Михаил Воротынский, как насупился Иван Васильевич, но не отступал. И добился своего. Царь решился:

– Вели брату своему вести половину моего полка. С остальными сам поскачу к Арским воротам. Встану у ворот с хоругвей своей.

Это было явно лишним, ибо не бежали еще ратники из города и останавливать их таким способом нужды пока не было, но князь Воротынский не стал отговаривать царя, а передав повеление государево брату, поскакал в крепость. В гущу сечи.

Десять тысяч спешившихся детей боярских сразу же внесли перелом. Казанцы не выдержали напора свежей силы, и отпятились к Ханскому дворцу. На сей раз штурмующие не стали прохлаждаться, к тому же им в помощь подкатили пушки. Те, что на колесах. Первые же их выстрелы образумили сопротивлявшихся. Они выбросили белый флаг и запросили переговоров. Воевода князь Дмитрий Полецкий, ближе всех находившийся к тому месту, где поднялся белый флаг, остановил сечу.

Не вдруг можно было оценить, какое коварство задумали огланы. Не погнушались ради этого даже жестокостью. Они предложили выдать хана Едыгара живым и невредимым, а тех, кто возмутил Казань на клятвопреступление, посечь саблями. За это просили выпустить оставшуюся рать и всех желающих из города. Они ссылались на прежнее обещание царя русского.

Куда как ладно было бы согласиться с татарскими ратниками, только одно смущает: их еще более десяти тысяч, самых храбрых и умелых, самых непримиримых грабителей России. Оказавшись на воле, не станут они мирными хлебопашцами, ремесленниками да купцами, сабель из рук не выпустят, и сколько прольется еще крови христианской, кто может ответить? Не разумней ли теперь же взять штурмом ханский дворец? Да, погибнет в бою много русских ратников, но игра стоит свеч. Поразмыслив над всем этим немного, князь Полецкий ответил:

– Едыгара приму. Кого из своих вам сечь, кого миловать вашего ума дело. Жизни никого не лишу, если шеломы скинете да сабли пошвыряете в кучу. В доспехах и с оружием не выпущу. Не согласны, судья меж нами – Господь Бог.

Нет, ратники казанские оружие сдавать не пожелали, в плен идти посчитали позорным для себя, а Господь Бог рассудил так: пробились неистовые, оставив добрую половину своих рядов побитыми, к воротам Нура-Али, кто через них, а кто и через стену (тайный ход-то взорван) вырвались на простор и бросились было на русский стан, но путь им успели заступить не меньшие храбрецы – юные князья Андрей и Роман Курбские с богатырскими дружинами своими. Полегли почти все дружинники князей, но жизнями своими спасли неисчислимо жизней, ибо стан русского воинства был почти без ратников, посыпались бы головы ертоульцев и посошников, аки трава под взмахами косца. Татары же, понявшие, что на смену одним дружинам подоспеют другие, изменили свой первоначальный план и устремились к густому лесу за Казанкой.

Коннице несподручно идти вдогон, болотистое место, но и отпускать пять тысяч храбрецов резону нет, вот Иван Васильевич и послал конный отряд во главе с князьями Симеоном Микулинским и Михаилом Глинским в объезд Казанки. Настигли воеводы беглецов, предложили сдаться, но те предпочли смерть в жаркой сече постылой жизни в рабстве. Никто не сдался живым.

В городе к тому времени были тоже посечены последние сопротивлявшиеся, но русские ратники не вложили мечи в ножны, не прекратили буйства, секли всех, кто попадал под руку, поджигали дома, в которых хозяева надеялись укрыться и перегодить лихо. Стон и крики убиваемых неслись отовсюду, и это радовало сердце царя всея Руси Ивана Васильевича, который победителем въезжал в город Казань через ворота Hyp-Али и правил к Ханскому дворцу. Хоругвь свою, образ Спаса и родившей его Пречистой Богородицы с животворящим крестом сам держал высоко над головой.

На подъезде к Ханскому дворцу царя встретили главный воевода князь Воротынский и князь Полецкий. Михаил Воротынский поклонился поясно:

– Ликуй, государь! Твоим мужеством и счастием свершилась победа. Казань, государь, твоя. Что повелишь?

– Славить Всевышнего, – ответил Иван Васильевич, слез с коня и, водрузив животворящий крест на землю, продолжил вдохновенно: – Где царствовало зловерие, упивавшееся кровью христиан, станет царствовать благочестие и милосердие. Стоять на сем месте храму соборному Благовещения Пресвятой Богородицы!

Истово перекрестился царь и в низком поклоне возблагодарил Господа Бога, что призрел его, не дал восторжествовать басурманам жестокосердным.

Это произошло первого октября 7061 года от сотворения мира, 1552 года от Рождества Христова, в день памяти святых великомучеников Киприяна и Устины, а если считать по магометанскому календарю, то сей несчастный для правоверных мусульман день – 13 шевваля 939 года.

Мечом и кровью зачиналось Казанское ханство, мечом и кровью оно закончилось…

Князь Полецкий подвел к государю хана Едыгара. Без гнева смотрел на знатного пленника Иван Васильевич, ибо знал, что тот намерен был сдать город в его руки без крови, но не преуспел в своем желании. Спросил все же:

– Иль не ведомы были тебе могущество России, коварство и лживость казанцев?

– О могуществе знал. В неверности в слове казанцев убедился уж после того, как согласился принять ханство.

– Кто предал меня и подстрекнул твоих неслухов?

– Ратник твой Булгаков, – ответил Едыгар и подал письмо, отправленное в город стрелой.

Иван Васильевич обнял Едыгара.

– Будь моим гостем. – Затем повелел князю Воротынскому: – Успокой ратников. Довольно лить кровь. Построй полки на поле Арском. А изменника казнью лютой казни.

Победители, получив приказ, спешили на Арское поле, ликуя сердцами, и выстраивались в привычном порядке: в центре – Царев и Большой полки, по бокам – Правой и Левой руки, далее – Передовой и Сторожевой, образуя полукруг; чуть особняком ото всех стоял негустой строй пушкарей-героев, а за боевыми частями, уже не столь строго соблюдая ряды, теснились Ертоул, посошники и тысячи освобожденных из рабства россиян, кои с особой радостью приветствовали государя, их избавителя.

Иван Васильевич, не слезая с коня, поднял руку, чтобы утихла рать и освобожденные, затем заговорил громко:

– Вой мужественные! Бояре, воеводы, дьяки! В сей знаменитый день, испив общую чашу крови во имя Божье, за веру, отечество и царя, вы приобрели славу неслыханную в наше время. Вы – достойные потомки витязей, которые с великим князем Дмитрием сокрушили Мамая! Казань, возникшая гнездом поганым на крови люда болгарского, в древней вотчине великих князей русских, сотню лет кровянила восточные наши земли, не слушая ни краем уха мольбы о мире. Вашими руками свершено божественное возмездие! Чем могу воздать вам?! Любезнейшие сыны России там, на поле брани лежащие! Вы уже сияете в венцах небесных вместе с первыми мучениками христианства. Се дело Божье! Наше дело – славить вас во веки веков, вписать имена ваши на хартии священной для поминовения в соборной Апостольской церкви. А вы, своею кровью обагренные, но еще живые для нашей любви и признательности! все храбрые, коих вижу перед собою! внимайте и верьте моему обету любить и жаловать вас до конца дней своих!

Поле Арское возликовало. Да как же иначе, если сам государь-самодержец клянется столь милой сердцу каждого клятвой. Князья и бояре восторгались юным царем не менее рядовых ратников. На какое-то время они даже забыли о своей сановности. Они искренне поверили своему государю, и желание в тот момент у них было одно – служить и впредь столь же ревностно, помогая юному властелину утверждать могущество России.

Сколько раз они станут вспоминать слова царского обета, а князь Михаил Воротынский даже напомнит их Ивану Васильевичу в минуты жестокой пытки. Но это еще грядет. Еще за горами. А пока царь велит всем трапезовать, воевод же и бояр зовет за свой стол.

И вот, когда уже веселье достигло высшего предела, когда, казалось, ничто уже не могло добавить радости, предстал перед царем вестник из Москвы, от жены его любезной, и сообщил, что родила она сына. Наследника престола.

Налиты пенные кубки, посланник щедро одарен. Бояре и воеводы встали, а посланник шепнул Михаилу Воротынскому, стоявшему по правую руку царя, что и его княгиня разрешилась дочерью. В один, почитай, день с царицей.

Как ни тихо было это молвлено, царь услышал и вслед за здравицей наследнику предложил осушить кубки за дочь воеводы-героя.

К концу пира Иван Васильевич спросил князя Воротынского:

– Душа домой рвется? К княгине и дочке?

– Вестимо.

– Скоро исполнится твое желание. Похороним падших в сече, разошлю жалованные грамоты князьям и мурзам, освятим церковь Благовещения и – в путь.

Хотя князь Воротынский сразу же посчитал поспешность ухода государя и большей части, естественно, рати из Казани неразумным, он в то же время хорошо понимал его душевное состояние, его желание скорее обнять жену и наследника, потому согласился покорно:

– Ладно будет.

Много крови прольется в результате той торопливости, но – как вышло, так и вышло. Уж очень хотелось молодым счастливым отцам приголубить своих любимых жен, увидеть чад своих.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Встреча с княгиней, а ее Михаил на манер отца называл Ладушкой, да с дочкой-крикуньей, была короткой, как присест воробышка. Ойкнула княгиня, увидев пунцовый рубец через всю щеку, след кривой татарской сабли, затем прижалась к груди, трепетная, истосковавшаяся, и запричитала:

– Жив, слава тебе Пресвятая Богородица, заступница наша перед Спасом, сыном своим! Жив, сокол мой ненаглядный!

Да, чуть было не остался он там, вместе с погибшими за святое дело, когда прорубался к туру. В горячке сечи не заметил, что бармица сбилась, и отсек бы ему половину головы крепыш-татарин, не оглоушь того шестопером, опередив сабельный удар на миг всего дружинник. Нет, не стремянный Фрол. Тот более о себе заботился. Простой дружинник по прозвищу Селезень. Николка Селезень. Совсем еще молодой и бесшабашно храбрый. В стремянные определил Михаил Воротынский своего спасителя, заметив при этом, как скис Фрол. Хотя, что бы, казалось, быть тому недовольным, его же не отдалил от себя и не понизил.

– Позади горе-печаль, – гладя по толстой русой косе успокаивающе говорил князь Михаил. – Теперь вот царь на пир кличет. В парадные облачусь и – в Кремль. Замыслил государь храм Покрова Богородицы перед Спасскими воротами заложить. Тоже велел быть при торжестве. А через несколько дней в Сергиеву Лавру тронемся. Крестить дочь нашу. Вместе с сыном царя нашего Ивана Васильевича.

– Слава Богу, высок твой полет, сокол мой! Дух захватывает, – с гордостью за мужа ответила княгиня. И благословила: – Спеши, коль нужно. Бог даст, не заполночь же воротишься. Все одно, подожду.

Конечно, не заполночь, но и не засветло. Парадный выезд его несся домой лихо, ибо понимали слуги княжеские, как любо ему поскорей сбросить пышные одежды и обнять княгиню свою. Они любили князя, жили его жизнью, понимали и разделяли его душевное состояние, радовались его радостью, печалились его печалью. Но сегодня места для печали не оставалось. Видели они, как горд князь той любезностью, какой платил государь Иван Васильевич своему ближнему боярину за верную службу.

За столом Михаил Воротынский сидел выше первостатейных бояр, по правую руку брата царева Владимира Андреевича. Ласковым словом и золотым рублем-медалью одарил Иван Васильевич главного воеводу первым, а после долгого пира позвал князя с собой на беседу с мастерами Бармой и Постниковым, кому по совету патриарха Макария поручал царь воздвигнуть храм в честь взятия Казани.

Разговор был долгим. Без загляду в царский рот.

«Ты рассуди, государь, – возражал густым баритоном каменных дел мастер Постников, оглаживая темно-русую окладистую бороду и лукаво глядя на Ивана Васильевича, – на кой ляд в самом сердце города тому храму стоять? Не ты ли подмял басурманский стольный град, не здесь ли, в Кремле, тот успех твой ладился? Вот я и говорю: за стеной кремлевской храму стоять, у пяты твоей, а не в сердце. Мы с Бармой и место подходящее углядели. У самых Кулишек, что на спуске к реке Москве. Если благословишь, Бог тогда нам в помощь».

«Ишь ты! Не только, выходит, хоромы Божьи вы ладить мастера, ума у вас еще – палата. – И к митрополиту Макарию: – Что скажешь, первосвященный?»

«Скажу, ладно будет. Окроплю только то место святой водой да и с Богом».

«А еще мы думаем, грешным делом, чтобы храм на мечеть басурманскую походил. Сказывают, есть в Казани соборная кулшерифовская мечеть, вот ей в укор и ставить храм, – высказал свое мнение Барма, детина под стать своему другу-мастеру, только чуток светлей бородой да глазами голубей. – Поглядеть бы на ту мечеть сперва, пока за дело не взялись».

Иван Васильевич задумался. Верный, вроде бы совет, и будто кощунственный. Но не митрополита вопросил, а князя Воротынского: «Что скажешь, князь Михаил?»

Михаилу Воротынскому лестно, что его мнение царь поставил впереди митрополичьего, а совет каменных дел мастера Бармы ему пришелся по душе дерзостью своей. Ему, воеводе, дерзость всегда похвальна. Ответил без запинки: «Зело разумно». «Что ж, если духовный наш пастырь не возражает, пошли за Спасские ворота».

Место выбирали долго. И так прикидывали, и эдак, а уж когда сумерки начали подступать, сошлись на одном: лучше того, какое место определили мастера, не сыскать.

Сейчас, спеша домой, и, предвкушая радость предстоящих минут и часов, Воротынский одновременно как бы вновь проходил памятью по сегодняшнему дню, и гордостью полнилось его сердце. Да как же иначе, потомки будут помнить его не только как главного воеводу рати, взявшей Казань, но и как участника закладки храма Покрова Богородицы в честь славной для России победы.

Да, блаженственное счастье – крылатое. Увы, оно может так же быстро улетучиться, как и прилететь. Зато помехи счастью тому хотя и подползают, таясь и не прытко, зато уж как силу наберут, отступают ой как не вдруг.

Для Михаила Воротынского время безмятежного отдохновения пронеслось словно миг. Крещена дочь в одной купели с наследником престола Дмитрием, отшумели пиры в честь столь богоугодного дела, подумывать начал князь Михаил, как бы ловчее положить почин просьбе государю, чтобы отпустил бы он его в свой удел служить службу порубежную, ибо дважды уже слал верный стремянный Никифор Двужил вестовых с известием о неспокойности на рубежах удела. Доставил он и отписку нойона Челимбека, который сообщает, что подружился с калгой и теперь ведомы ему дела и даже намерения хана Крымского. В той отписке черным по белому сказано: не смирятся без борьбы ни Таврида, ни османская Турция с покорением русским царем Казани, станут готовить походы один за другим. Погуще и сакм полезет через засечную линию тревожить русские земли и хватать полон.

Доволен князь Воротынский, что не забыл его верный слуга Челимбек, достигнув высокого положения в ханстве, но вместе с тем забота о безопасности удела, а значит, и безопасности украин царских, гложет душу и сердце. Мила, конечно же, жизнь в стольном городе, скучней и обременительней станет она в Одоеве, только как без этого? На то и пожаловал государь вотчину на краю, почитай, земли своей, чтобы владелец берег ее как зеницу ока.

И вот в тот вечер, когда князь Воротынский окончательно решил завтра попроситься в удел, переписал набело Челимбеково предостережение, убрав, правда, его имя, чтобы не дай Бог в Разрядном приказе, куда, наверняка, передаст тайную отписку нойона царь, не стал он известен дьякам, ибо, чем черт не шутит, пока Бог спит, а терять такого верного друга Воротынскому не хотелось, тем более подвергать его опасности – так вот, в тот самый вечер, когда все было подготовлено к предстоящему с государем разговору, прискакал из Кремля гонец.

– Государь велит поспешить к нему!

– Что за дело на ночь глядя? Иль стряслось что?

– Худо. Зело занедюжил свет Иван Васильевич. Поспеши, князь.

– Так вдруг?

– Нет. С утра в горячке. Таился только. Теперь же в беспамятстве больше. Вот и скликать велел бояр думных. Дьяк царев Михайлов духовную пишет. Поспеши.

Хоть и прилично от Кремля дворец Воротынского, но у кровати больного оказался князь Михаил не последним. Брат его, князь Владимир, был уже там, князья Иван Мстиславский, Дмитрий Полецкий, Иван Шереметев, Михаила Морозов, Захарьины-Юрьевы. Братья царевы, князья Шуйские, Глинские и иные первостатейные, похоже, не очень-то спешили. Не было, к удивлению Михаила Воротынского, среди прытко отозвавшихся на зов царя, ни иерея Сильвестра, ставшего волей Ивана Васильевича его духовником, ни Адашева, обласканного и возвышенного государем будто тот сын его любезный. Им бы в первую очередь здесь быть.

У изголовья находившегося без сознания Ивана Васильевича стоял царев дьяк Михайлов со свитком в руке. «Вот и духовная готова, – с тоской подумал Воротынский. – Неужто так безмерны наши грехи, что отнимает Господь у нас такого царя?!»

Прошло добрых полчаса гнетущего молчания, никто больше не появлялся, и это начало беспокоить собравшихся. Они поначалу лишь переглядывались недоуменно, но вот не выдержал боярин Морозов:

– Где братья царевы Юрий и Владимир? Шуйские где? Вельские?

И этот тихий голос, спугнувший тишину, словно разбудил больного, царь тихо застонал, глаза его приоткрылись, поначалу совершенно бессмысленный взгляд постепенно обретал привычную для всех цепкость. С трудом одолевая беспомощную слабость, Иван Васильевич заговорил, то и дело прерываясь от утомления:

– С дьяком Михайловым… духовную составили. Сыну моему… Дмитрию… престол оставляю. Присягой затвердите духовную. В Золотой палате… Или… в трапезной. Мстиславскому поручаю… Воротынскому… Михайлову. Ступайте.

Выходили понурые, словно псы бездомные. У многих слезы на глазах. Дьяк Михайлов предложил, когда за дверью нерешительно скучились:

– В трапезной станем принимать?

– Ладно будет, – согласился Иван Мстиславский. – Не радость же какая, чтоб в Золотой.

К Михайлову протиснулся тайный царев дьяк и зашептал что-то на ухо. Все насторожились, но понять никто ничего не смог. Михайлов сам все рассказал сгоравшим от непраздного любопытства:

– Князь Владимир Андреевич с матерью своей княгиней Евфрасиньей в доме своем детей боярских деньгами жалуют да посулы сулят. Владимир уже определил себя в цари всея Руси. Духовную государеву не признает. Ему князь Иван Шуйский доброхотствует, пособников собирает. Князья Петр Щенятев, Иван Пронский, Симеон Ростовский, Дмитрий Немый-Оболенский славят Владимира Андреевича по всему граду стольному. Более того, Адашев с Сильвестром на двух лавках умоститься намереваются. Вот такие дела, бояре думные.

– Звать их сюда нужно. Добром не явятся, стрельцов слать, государя на то дозволения испросив!

– Посланы вестовые во второй раз, – успокоил Михайлов. – Со строгим словом государя нашего. А не прибудут станет, тогда уж иное дело. Тогда – бунт, стало быть. Для бунтарей место ведомо какое: Казенный двор!

До крайности не дошло. Как бы ни хорохорились сторонники князя Владимира Андреевича, но строгого повеления царя не ослушались. Прибыли в трапезную. Но не смиренными подданными пожаловали, а упрямыми супротивниками, имея надежду склонить на свою сторону и тех, кто стоит за Дмитрия. Кроме, конечно, Захарьиных, сродственников великой княгини. Только вышло так, что в атаку кинулся первым Михаил Воротынский. И не на бояр, прильнувших к Владимиру Андреевичу, а самого претендента на престол взял в оборот:

– Креста на тебе нет что ли, свет Владимир Андреевич? Брат твой на смертном одре, а ты, похоже, даже рад этому. Иль Божьей кары не страшишься?

– По какому праву?! – возмутился князь Владимир Андреевич, – наставляешь меня, брата царева??

– По праву рода своего! По праву ближнего боярина царева, по праву слуги государей наших Ивана Васильевича и сына его, Дмитрия!

– Мне трон наследовать, а не Дмитрию! И не слуга я дитяти несмышленыша!

– Уйми гордыню, князь! Ты такой же слуга, как и я. Мы с тобой оба князья служилые. Дворяне мы с тобой. Вот кто мы.

Даже ярые сторонники царя Ивана Васильевича и Дмитрия оробели от столь резких слов, кои швырял в лицо претенденту на престол Михаил Воротынский, ибо понимали: случись победа Владимира Андреевича, не сносить дерзкому князю головы.

А Воротынский наседал:

– Целуй, князь Владимир Андреевич, святой крест животворящий и своим доброхотам повели присягой крепить духовную!

Адашев слово вставил:

– Царю всея Руси да и сыну его почему не присягнуть? Только ведь, не им крест целовать, а Захарьиным. Вот в чем закавыка.

Князь Иван Пронский тоже масла в огонь подлил:

– Да и к присяге кто приводит! Крамольники? Сколько лет в подземелье цепями гремели за измену?!

Вспыхнули гневом лица братьев Воротынских, Владимир шагнул было к Пронскому, чтобы за грудки схватить, но Михаил положил ему руку на плечо, посоветовал мягко:

– Не горячись. Тебе к присяге приводить, а не в потасовку ввязываться.

Затем, тоже сдерживая гнев и стараясь говорить спокойно, ответил князю Пронскому:

– Верно, князь Иван, верно. Крамольники мы с Владимиром. Только прежде чем упрекать, раскинь, князь, умишком: мы, изменники, зовем тебя, праведника, дать клятву верности государю нашему и сыну его. Мы, крамольники, уже присягнули, а ты, кристальная твоя душа, не желаешь. Как это назвать, а, князь Иван Пронский-Турунтай?

Одобрительный гул в трапезной. Даже смех вспыхнул было, не смотря на трагичность обстановки. Достойно оценили князья и бояре ловкий ответ Михаила Воротынского. Очень важно и то, что предотвращена выдержкой Михаила Воротынского потасовка, но не менее важно и то, что осмелели и другие сторонники Ивана Васильевича. Даже державшие себя с какой-то непонятной робостью Захарьины-Юрьевы, будто виновные в чем-то, взбодрились и уже не глотали молча обвинения в желании захватить безраздельное господство в думе. Тем более что дьяк Михайлов их подстегнул:

– Иль прикидываете, захватив трон, князь Владимир Андреевич пощадит вас и наследника престола? Как бы не так. Вы станете первыми его жертвами. Жизнь ваша на кону, а вы – робкие овечки.

Не вдруг, но начали целовать крест, по одиночке, правда, сторонники Владимировы. Вот уже разделились супротивники на половину, ни у кого нет перевесу, и тут подступил к Михаилу Воротынскому князь Иван Шуйский. Указал жестом в дальний угол и предложил:

– Поговорить ладком нужда есть.

– Что ж, если есть нужда, поговорим, – ответил Михаил Воротынский. – Отчего же не поговорить.

Первым начал Шуйский:

– Как ты, князь Михаил, так и я – Владимировичи мы. Руками рода нашего издревле земля русская множилась и крепла, теперь вот нам Богом определено боронить ее от врагов, блюсти ее честь. Мы – не Гедеминовичи, которые к Литве нос воротят. Для нас выгода державы российской – главное, а ты, князь, похоже, только о государе печешься.

– Не едино ли то – государство и держава? Государю поперек встанешь, державству урон…

– Заблудно мыслишь. Если правда государя и правда верных слуг его едина, тогда верно – все ладом, но если правды эти разнятся, великий вред державе грядет.

– Иль не ходил ты на Казань? Рать слезами умывалась, восторгаясь государем своим! Выйди в город, сколько людишек собралось! Вся Москва, почитай. Люб государь и рати, и холопам.

– Да не о том слово мое. Вспомни, с чего Иван начинал. Тем, говорю тебе, и кончит. Поверь моему слову. Вижу, страшное время грядет. Не упустят Траханиоты, Ралевы, Глинские и иже с ними своего, подомнут Ивана под себя, принудят петь под свою дудку.

– В самочинстве малолетнего государя и Шуйские преуспели.

– Нет и нет! Мы не враги себе и земле русской.

– Еще и прежде, в Иваново малолетство, показали себя Шуйские. Мать его даже не пощадили. Россия стоном стонала, кровью и слезами умывалась. Клевреты ваши…

– Вранье! Напраслина! Лихоимцы, те – стонали и живота лишались. Приживалы иноземные стонали, кому Россия – дойная корова. Только…

– Пусть так, но отчего тогда ни одного опального из подземелий не вызволили Шуйские, кого Елена с Овчиной оковали лишь по навету. Даже нас с братом, Владимировичей, кто, как ты, князь, сказываешь, за землю русскую в ответе. Могу ли веру к вам, Шуйским, иметь?

– Грех берешь на душу, князь Михаил. Шуйские – старшая ветвь Александра Невского. Нам править Россией самим Богом предопределено, не исхитрись бы Калита с милостыней к бедным и страждущим, со смирением лизоблюда к татарским ханам, с коварством паука к братьям и родичам своим. Всех опутал паутиной, у всех соки высосал до конца. А род Шуйских – главный род русской державы. Да и сам он истинно русский, нет в нашей крови ничего чужого. Нам блюсти интересы державные!

– Бодливой корове Бог рогов не дает.

– А погляди на кровь Иванову да Дмитрия, кого в цари нам навязывают? Иван наполовину грек, наполовину черт те кто, то ли литвинин, то ли серб, а может, Овчинина кровушка в его жилах течет. У Дмитрия же еще и прусской прибавилось. Великая-то княгиня от кого? От Кобылы. Переметчика из Пруссии. А сколько волка не корми, он все одно в лес смотрит.

– Корень государева рода и мне, князь, не хуже тебя известен. Если брать великую княгиню Софью, она по отцу цесаревской крови, по матери род ее от италийского знаменитого вельможи, равного нашему светлому князю удельному, нам с тобой равному.

– Верно все. Только так я скажу: сколь знатна бы она ни была, а к нашему неустроению пришла. Через жен-чародеек в предобрый род русских князей посеял дьявол злые нравы, скаредность и лживость. Да еще – властолюбие. Особенно у Калитичей всего этого в достатке.

– Про Глинских – не спорю. Авантюристы. Охотники до чужих тронов. Особенно князь Михаил Львович. Чуть было не выхватил престол у своей племянницы…

– А Елена разве не штучка?! Где это видано, чтобы баба державой правила?!

– Да, вероломна. Только так я скажу: сын – не в мать и не в дядю ее. И еще скажу: мой род никакого худа от государя нынешнего не видел. Россия вон как окрылилась, как в года и во власть Иван Васильевич вошел. Бог даст, не свернет государь наш с праведного пути. А князь Владимир? Верно, муж твердый, умом не слаб, только подлого корня. По трусости отца его и бесчестия отец мой безвинно в оковах сидел. Могу ли я верить сыну коварного труса? Яблоко от яблони далеко ли катится? На сем, князь Иван Михайлович, покончим. За государя Ивана Васильевича я на смертный бой пойду, ибо един он с подданными своими. Един с державой.

– Что ж. Бог тебе судья. Одно скажу: потомки осудят нас, что не разглядели великой беды России, не оберегли от лиха, исподволь вползающего. Да и нам с тобой, мыслю, не сносить голов. Сгинут именитые роды русские. Как пить дать сгинут. И трон Русь отдаст нелюдям. Не вдруг, но так станет по безделью и благодушию нашему.

Ничего не ответил Воротынский. Уверенный в своей правоте, пошагал осанисто к единомышленникам.

А против них князь Владимир Андреевич совсем распалился. Требует, чтобы пустили его к постели умирающего брата. Владимир Воротынский, Мстиславский, Захарьины и дьяк Михайлов встали ему на пути, боясь, как бы не сделал тот больному какое худо. Наверняка станет требовать, чтобы Иван Васильевич изменил духовную в его пользу, что может вконец расстроить больного, лекарь же царев настаивает на полном его покое.

Не ясно, чем бы тот горячий спор окончился, ибо даже духовник государев взял сторону Владимира Андреевича, если бы Михаил Воротынский не шепнул брату:

– Быстро покличь детей боярских Царева полка. Тех, кто понадежней.

До утра трапезная гомонила. Гвардейцы Царева полка впускать в трапезную впускали всех, а выпускать без позволения главного своего воеводы – никого. Это особенно бесило супротивников присяги Дмитрию, но давно уже спорившие не упоминали ни его имени, ни имени самого царя всея Руси, больше все личные и родовые обиды выуживались из забвения, и получалось так, будто не мужи мудрые, кому дела государственные вверены, собрались вместе, а бабы сварливые, кого медом не корми, а дай побазарить.

Лишь Михайлов да тайный государев дьяк исправно делали свое дело: Михайлов, как только Иван Васильевич приходил в себя, пересказывал тому обо всем, что происходит в трапезной, а тайный дьяк – о делах городских, о многолюдном плаче московском.

– Никто по домам не расходится. Бога молят, чтоб здрав ты был, государь. Несколько бояр Владимировых, кто его стал славить, побили изрядно. Больше никто рта не разевает. Ты уж, государь, не оплошай, перемоги себя люду российскому на радость.

– Я стараюсь, – пересиливая слабость, успокоил дьяка Иван Васильевич. – Я очень стараюсь.

Да, царь вполне осознавал, что рано ему отходить в мир иной. Не осилит если он недуга, не жить первенцу его, а жене его любимой в монастыре дальнем монашить. Нет, этого он никак не хотел, оттого молил Бога, как только приходил в сознание, чтобы не карал тот его так строго за грехи тяжкие, невольно совершенные по малолетству своему. Обет дал, что если отступит болезнь, на Белоозеро поедет грехи замаливать. Куда ссылали виновных в крамоле, а то и безвинных, по навету лишь, дед его, отец, мать да и сам он, упиваясь долгожданной властью после разгула боярского.

Утром лекарь, одним на радость, другим на огорчение и даже страх трепетный, сообщил:

– Уснул государь. Миновало самое тяжелое. На поправку должно дело пойти.

После такого известия многие тут же подступили к Мстиславскому и Воротынскому:

– Принимайте присягу.

Многие, но не все. Упрямцев еще хватало. И как ни убеждали их присягнувшие, они стояли на своем. Ждали, вдруг лекарь прежде времени обнадежил. Они соизмеряли свое поведение с поведением князя Владимира Андреевича, который ни за что не хотел поцеловать крест, не поговорив с братом своим, царем Иваном Васильевичем. Но его не пускали, хотя за него стояли не только верные ему князья и бояре, но даже Адашев с Сильвестром. Воротынский детям боярским Царева полка повеления своего не отменял.

К обеду, когда уже совсем стало ясно, что болезнь отступает, Владимир Андреевич сломался. Ну а как он присягнул, тут уж никто не осмелился дальше стоять на своем. Дьяк Михайлов пошел к Ивану Васильевичу с радостным известием, не взяв с собой никого больше. Чтоб с глазу на глаз обо всем, что в трапезной происходило, рассказать со всеми подробностями.

Присмирела трапезная. Ждали с трепетом слова царского. Кто-то надеялся, что то слово душу согреет, окрылит, ну а упрямцы с тревогой поглядывали на дверь, не появятся ли стрельцы Казенного двора. Нет. Пролетело. Дьяк Михайлов, вернувшись, успокоил всех:

– Государь благодарит Бога, что не взял к себе прежде времени, а вам всем шлет ласковое слово и велит всякому свою службу править. Обиды, сказал, ни на кого не держит.

Отрадно, конечно, только что день грядущий с собой принесет? Вдруг передумает самодержец?! Не передумал. Все шло ладом, словно не было никакого бунта боярского во главе с Владимиром Андреевичем, и князь Михаил Воротынский еще раз убедился в своей правоте, что ревностно служит Ивану Васильевичу, справедливому и доброму государю. Он не удержался, чтобы не подковырнуть князя Шуйского:

– Напраслину, видит Бог, на государя ты возводил. Покайся.

– Время покажет, кому из нас каяться, – упрямо ответил князь Иван Шуйский. – Время покажет.

Иван Васильевич, между тем, радовал после выздоровления всех добротой. Даже обещанное еще до болезни Адашеву исполнил – пожаловал отцу его сан окольничего. Многих это даже удивило, ибо кому как не Адашеву стоять было горой за государя, от которого он получил столько милостей, а он вопреки здравому смыслу доброхотствовал, хотя и старался это не выпячивать, князю Владимиру Андреевичу. Что же, за зло – добром… По-христиански это. Передать право судить поступки подданных Господу Богу.

Не стал откладывать Иван Васильевич в долгий ящик и исполнение обета. Свиту определил для поездки малую: самых необходимых слуг, полсотни детей боярских для охраны, а из бояр только князя Михаила Воротынского, как ближнего своего советника. Царя пытались отговорить от такой дальней поездки, даже сам митрополит Макарий говорил по сему поводу с царем, но тот оставался непреклонным. Продолжал собираться в дорогу вместе с женой и сыном.

Царский поезд тронулся в тот самый день и час, какой определил Иван Васильевич. Каким образом Москва узнала о поездке царя замаливать грехи и сколь заинтересованно провожала его, диву можно даваться: колокольни всех церквей всполошили галок, ворон и голубей словно по команде, и радостный перезвон разнесся над городом, над истово крестившимися москвичами, запрудившими те улицы, по которым предстояло ехать государю. Старики и старушки, ничего уже в жизни не опасающиеся, когда царская карета приближалась, осеняли ее крестным знаменем и шептали:

– Дай ему, Господи, доброго пути.

Осеняли крестным знаменем и стражу царскую, впереди которой гарцевал на аргамаке князь Михаил Воротынский.

В Мытищах, как обычно, остановились. День следующий провели в молитвах, потом, сразу же после заутрени, тронулись дальше. Воротынский послал вперед поезда вестового оповестить Лавру, что если Богу будет угодно, к исходу дня государь Иван Васильевич прибудет в нее, оттого там ждали высокого гостя, на звонницы отобрали лучших звонарей, а для своевременного оповещения на самой высокой звоннице посадили самого зоркого чернеца.

Добрых пять верст оставалось еще до Лавры, но когда царский поезд поднялся на взгорок, золотые маковки церквей заискрились радостным блеском на горизонте, и каждый взгорок все более и более оголял, как бы приспуская полог, нерукотворную вязь камня, цветного стекла, серебра и золота. Версты за полторы до Лавры дорога взяла круто вверх, даже шестерка добрых коней с напряжением тянула карету, но вот главная крутизна осилена, и Лавра предстала во всей своей красе, во всем своем величии: высокая стена с бойницами и шатровой крышей по верху, а за стеной, густо, словно боровики на урожайной поляне, играли в лучах солнца разноразмерные и разноцветные маковки, увенчанные гордыми крестами. Вздохнул тяжелый колокол, покатился его могучий вздох над посадом, по полям и перелескам, вслед за первым гулко вздрогнул другой, поменьше, за ним – третий; и вот уже вплелись звенящие перезвоны в могучие голоса главных колоколов, все вокруг запело, заиграло, наполняя сердца путников благоговейной радостью.

Государева карета остановилась, из нее вышли царь с царицей, и мамка с царевичем на руках, осенили себя крестным знаменем, поклонились низко, до самой земли, шепча молитву, славя Господа Бога. Князя Воротынского и детей боярских словно ветром сдуло с коней. Сняв золоченые свои шеломы, они тоже принялись креститься, бить поклоны, моля Господа Бога не карать строго за грехи их тяжкие.

До самых до ворот Лавры государь, царица и все их спутники шли пешком, а в воротах с крестами и иконами встречали их сам игумен и вся монастырская братия. И уже через несколько минут Иван Васильевич отбивал поклоны перед святыми образами, прежде того поцеловав дубовую раку, сработанную собственноручно святым Сергием для своих мощей, где они теперь и покоились.

Весь следующий день прошел в молитвах (служба шла во всех монастырских церквах) и в беседах с настоятелем, с другими святыми отцами. Беседы обычные, о суетности бренной земной жизни, о любви к Господу, о покаянии, и только в келье Максима Грека разговор принял совсем иное направление.

Давно уже Максим Грек жил в Лавре, затворничая. Сразу же, как была снята с него опала, приехал сюда. Он, знавший тяжелую руку русских самовластцев, с осторожностью должен был бы встретить Ивана Васильевича, с трепетом и почтением, но – нет, смиренный перед Богом, он держал себя не только как равный, но и как пастырь, наделенный правом оценивать и наставлять. Подав руку для поцелуя царю, а затем и Михаилу Воротынскому, он осенил их крестным знаменем и предложил сесть на жесткую лавку, стоявшую возле стены напротив такого же жесткого затворнического ложа, застланного лишь волосяной кошмой.

– Известно мне, государь, об обете твоем. Богоугодное дело. Воистину – богоугодное. Только так я тебе скажу, государь, обет твой неразумен. Чернецу ход на богомолье – святое дело. Смердам, холопам, черному люду, немощным да убогим сам Бог велел. Иным всем, кому Бог дал славу, власть и богатство, храмы в честь его возводить, а не по дорогам скитаться. Твое же, царево, дело не в молитвах, а в призрении вдов и сирот, чьи мужья и отцы сложили головы в битвах с сарацинами казанскими и крымскими. Устройство государства могущественного и справедливого – вот богоугодное для государя дело. Десятину церковную свято блюди, монастыри угодьями жалуй, за святость тебе то даяние сочтется.

Посидел смиренно, либо обдумывая свою проповедь, либо не решаясь перейти к главному, затем, перекрестившись и пробормотав: «Господи, прости мою душу грешную», – вновь заговорил настойчиво:

– Воротись, государь, в свой стольный град. Не неси в сердце своем обиды на братьев и на бояр. Бог им судья, ибо не ведали, что творили.

– Никого я не опалил, святой отец, – вставил Иван Васильевич, но Максим Грек поднял руку, прося не перебивать.

– Знаю и это. Смирил ты гордыню, и это – богоугодно. Теперь и сердце очисть. Не оно ли повело тебя в дальний путь с царицей юной Анастасией и сыном-грудничком? Вот об этом я наставляю. Перед Богом молю тебя, великий князь царь Иван Васильевич, не позволь гордыни взять власть над тобой. Богом дана тебе власть над многими, но и в ответе за них перед Богом ты же. Помни, не един ты в державе своей, а и смышленые с тобой рядом. Царь только тогда станет истинным самовластием, если будет главой советчиков своих, любить их будет и жаловать, не бояться их поперечного слова, ради выгоды державной сказанного. Царь – гроза не для мудрых и верных слуг, не для праведных дел, а для злых. Коль не желаешь ты бояться власти – твори добро. Зло делаешь если – бойся, ибо царь не зря носит меч. Для кары злых он, но и для ободрения добрых. – Максим Грек вновь сделал паузу, смиренно-покойную, вновь перекрестился и окончил беседу так же решительно, как ее начал: – Помолись теперь, государь, в церкви Сошествия Святого Духа и поступай согласно разумению своему. Мне, сиротине убогому, тоже Господу нашему поклоны бить время наступило.

Похоже, не очень-то довольным остался Иван Васильевич ни самой беседой, ни тем, как выпроводили его из кельи. Перечить, однако, не стал. Благословясь, позвал князя Воротынского.

– Пошли, князь Михаил. Пошли.

А поздно вечером, когда государь удалился в опочивальню после долгой молитвы именно в той монастырской церкви, на которую указал Максим Грек, и когда Михаил Воротынский тоже собирался, отдав последние приказания детям боярским, удалиться в отведенные ему покои, к князю подошел чернец и шепнул заговорщицки:

– Святой отец Максим хочет тебя, воевода, лицезреть. Велел мне проводить тебя к нему.

Вот это – выходка! Монах не просит, а под конвоем велит доставить ближнего боярина царского. Что-то, значит, важное. И, похоже, тайное. Не очень-то хотелось князю Воротынскому иметь тайную встречу с опальным в прошлом монахом, но, прикинув, решил все же последовать за чернецом. «Если что не так, царю сразу же дам знать». И каково же было удивление Воротынского, когда грек-затворник, даже не приглашая его сесть, сказал всего несколько фраз:

– Государь в обитель святого Кирилла реками собрался: Яхромой, Дубною, Волгою, Шексною. Худо ждет его на этом пути, особенно, если посетит Песношский монастырь на Яхроме. Ты близок к нему, князь, уговори его, если он упрямства своего не переборет, ехать посуху, через Ярославль. Ради Руси православной. И себя, князь, ради. Все, ступай, раб Божий.

Вопрос: «Отчего такие страсти?» Воротынский не посмел задать, принял покорно благословение и вышел из кельи. Долго он потом не мог заснуть, встревоженный страшной просьбой. Очень страшной. Эка важность, вроде бы: плыть ли рекой, ехать ли дорогой прямоезженной, а гляди ж ты, России от этого угроза, да и ему, князю, опасность личная. «Да чего это я, в самом деле, растревожился?! – успокаивал себя Михаил Воротынский. – Перескажу завтра государю угрозу монаха-грека, пусть сам он и решает». Предчувствие чего-то недоброго все же не проходило. Ворочался князь с боку на бок, и только сон сморил его, как зазвенели колокола, приглашая к заутрене.

О поздней своей встрече с Максимом Греком Воротынский рассказал Ивану Васильевичу сразу же после службы. Все. Слово в слово, исключил только предупреждение его самого касающееся. И что странно, царь вовсе не удивился тому, что услышал. Ухмыльнулся недобро:

– Макарию вторит святоша! Слова о Боге, о душе, а задняя мысль суетная, земная. Не желают они встречи моей с Вассианом.

Михаил Воротынский знал, что вскорости после кончины Елены-правительницы дума боярская лишила выходца из Лифляндии Вассиана сана епископа Коломенского и заточила его в монастырь на Яхроме. За лукавство и жестокосердие. Об этом еще в темнице им с братом рассказал доброхот их всезнающий Фрол. В чем лукавство и жестокосердие проявлялось, Фрол не знал, а им, узникам, не особенно верилось в праведность боярских решений и поступков, ибо сами они без всякой вины носили кандалы, и никому до них не было дела.

– Отец мой весьма жаловал Вассиана. Хочу знать, отчего дорог он был моему отцу. Хочу видеть старца и беседовать с ним, любо кому это или нет, не важно!

Вон оно, оказывается, откуда ветер дует. Подальше бы от него, куда как лучше. Только не отнекаешься, раз царем взят в сопровождающие. Впрочем, чему бывать, того не миновать. Только крепко засело в мозгу услышанное: «Ради Руси православной. И себя, князь, ради…» Да, не единожды станет вспоминать князь Воротынский пророческое предупреждение и сколько раз осудит себя, что не попытался отговорить государя от встречи с Вассианом, а оставался лишь безразличным исполнителем государевой воли; станет упрекать себя, что мог бы найти неполадки в ладьях, приготовленных для речного пути, да мало ли чего мог бы при желании придумать; но все это будет потом, сейчас же он решил искать лишь повода прервать поездку самому, ибо считал, что предсказанное монахом худо должно случиться с ним именно в пути. Впрочем, истинные причины нежелания митрополита Макария и иных радетелей благоденствия России князь Михаил Воротынский начал понимать уже с первых слов Вассиана.

– Хочешь, государь, попытать, за что отец твой жаловал меня, а бояре лютовали? – Прошептал смиренно, перекрестившись: «Прости их, Господи, ибо не ведали, что творили», – затем вновь стариковские глаза его налились гневом, да таким, что оторопь взяла князя Михаила Воротынского и, как он видел, Ивану Васильевичу тоже было не очень-то уютно от огненного взгляда, и Воротынский подумал: «Одной ногой в могиле, дряхл донельзя, о душе своей подумать бы, ан нет – земное гложет…»

Вассиан тем временем продолжал:

– Что есть царь-самовластец?! Он подобен орлу в высоком гнезде! Что есть бояре?! Они – нечистоты, окружающие сие гнездо! Орел не имеет сил избавиться от этих нечистот, так сотворен мир Господом нашим Богом, орел просто не замечает нечистот, делает все, что Богом предопределено ему делать. Ты возразишь, государь, будто есть среди бояр мудрые советники. Не возражу, есть. Только и у них своя рубашка ближе к телу. Твое тело, государь, держава. Богом тебе даденая. Она и твоя рубашка. Ты перед Господом Богом в ответе за дела свои, только в молитве обретешь ты мудрость, ибо ее тебе ниспошлет Господь Бог. Та мудрость, Богом данная тебе – твоя путеводная звезда. Помни: князь или боярин, смерд или купец – все рабы твои, и властен ты казнить их и миловать по разумению своему!

– Царь – гроза не для добрых, – возразил Иван Васильевич словами Максима Грека, – а для злых…

Еще большей ненавистью полыхнули глаза старца, распрямил он грудь согбенную свою, заговорил еще жестче:

– Нет добрых у трона царского! Нет! Есть умные и дурные, но все они – мусор. Все – подлые. Если Бог дал тебе самовластие, не держи возле себя тех, кто почитает себя мудрым. Он непременно овладеет тобой! Самим Богом определено тебе учить, а не учиться, повелевать, а не повиноваться, хотя и подспудно! Об этом я и твоему отцу сказывал. Царь должен быть тверд на царстве. Он – гроза бояр, его окружающих! Так должно быть! Так – от Бога!

– Не слишком ли круто, святой отец, – даже не осознавая, как это вышло, пылко возразил князь Воротынский. – Разве худо, когда мудрости царя пособляют умы верных его соратников? Не мудрых нужно опасаться царю, а хитрых, коварных и бессмысленных советников!

– Выйди вон! – змеино прошипел Вассиан, и когда Воротынский даже не пошевельнулся, крикнул визгливо: – Вон!

Ничего от святости в этом святом отце, в этом старике-монахе. Князь Воротынский подождал, не остудит ли вспышку гнева Вассиана Иван Васильевич, не защитит ли своего ближнего боярина, но царь молчал, словно ничего особенного в келье не произошло, и когда Вассиан вновь змеино прошипел: «Вон! Прокляну!» – князь встал и, перекрестившись на образ Спаса, висевший в углу над лампадкой, покинул келью.

Он уже не видел, как царь Иван Васильевич встал и порывисто облобызал старика Вассиана, не слышал и слов Ивановых: «Сам отец не дал бы мне лучшего совета!» – Воротынский кипел гневом, но не на царя, который не защитил своего верного слугу, а на мстительного и злого святошу, который даже перед уходом в мир иной пылает ненавистью к боярам, правым и виноватым, лишившим его, как теперь понимал Воротынский, вполне справедливо, епископского сана. «Не дай Бог смутит государя!»

Он вообще-то надеялся, что такого не случится, но время шло, Иван Васильевич оставался в келье, значит, не противно его совести шел разговор, когда же, наконец, царь вышел, князь Воротынский изумился перемене, с царем случившейся. Возбужден донельзя. Щеки пылают. Глаза блестят. Бурлит душа человека, чем-то сильно взволнованная. Не мелочью какой-то, а крупно, до самой глубины. И самое удивительное, Иван Васильевич даже не пытался скрыть свое состояние, настолько проникло в его суть что-то новое.

Прошел мимо Воротынского, даже не взглянув на него, так был занят осмысливанием того, что услышал в келье от Вассиана.

«Не дай Бог!»

А когда царь не появился на всенощной, князь Воротынский и вовсе расстроился. В голову лезли всякие мысли, но более всего всплывало в его памяти упрямое, сказанное князем Иваном Шуйским: «Не упустят Траханиоты, Ралевы, Глинские и иже с ними своего, подомнут Ивана под себя, принудят петь под свою дудку». Не начало ли этому? «Не дай Бог!»

К заутрене царь Иван Васильевич вышел как обычно чуть ли не первым, молился с прежней усердностью и после службы вел себя по-прежнему, приветливо с окружающими, будто ничего из ряда вон выходящего не произошло.

«Не примет, даст Бог, коварных советов!» – радовался князь Михаил Воротынский, наблюдая за своим кумиром, за своим любимым государем. Теперь у него больше не возникало желания отговориться от дальнейшего следования в Кириллов монастырь, и он начал деятельно готовить, проверяя и перепроверяя, ладьи к отплытию, которое намечалось на завтра.

Случилось, однако же, так, что его искреннему стремлению быть рядом с государем в долгой и опасной поездке не суждено было сбыться. Едва лишь успели они позавтракать, как в монастырь прискакал гонец к князю Воротынскому от Никифора Двужила, и известие его оказалось столь значительным, что Михаил Воротынский поспешил с докладом к царю, не побоявшись испортить ему блаженные минуты отдохновения с любимой своей женой и не менее любимым сыном.

Князь Воротынский сразу заметил, что царь недоволен неурочным его появлением, но вопросил все же мягко:

– Не стряслось ли чего, князь?

– Пока нет. Но вести тревожные. Весьма тревожные. От Крыма угроза. Не мирятся разбойники, что Казань под твоей, государь, рукой.

– Не удивительно это. Рассказывай, какую весть получил.

– Девлет-Гирей, кипя злобой, затевает коварное: готовит тебе, государь, шертную грамоту, предлагая тебе дружбу, сам же собирает тумены для удара по пятигорским черкесам, твоим, государь, друзьям, кому ты грамоту посылал, что станешь их защищать. На украины твои, государь, нынче большой рати не пошлет, но несколькими туменами собирается зорить Рязань, Тулу, Белев с Одоевым и Козельск. Если же дары от тебя, государь, будут, не пустит тогда тумены на твои украины.

– Дарами спокойствие покупать не станем! – сердясь, отрубил Иван Васильевич. – Силой заставим Девлетку хвост прижать! – потом спросил с недоверием: – А не зря ли пугает тебя доброхот крымский?

– Нет. Ни разу еще неверности от него не приходило.

– Тогда так: нужда есть тебе поспешить в Москву. Передашь мое слово Разрядному приказу, чтобы полки окские предупредил и главному воеводе весть послал. А сам – в Одоев. За верховье Оки ты в ответе. Полков не даю, дружинами, да сторожей управляйся. Если уж невмоготу станет, пошлешь гонца главному воеводе в Серпухов.

Вот так, удивительно просто, разрешилось борение мыслей и желаний князя Воротынского. И именно тогда, когда он уже отказался от мысли удалиться в свой удел. Одно лишь осталось решить князю – кто возглавит охрану царя. Подумав немного, предложил:

– Детей боярских, твоего, государь, полка оставляю под руку стремянного моего Фрола Фролова. Деловит, смышлен и службу правит исправно.

– Коль исправно, пусть воеводствует в пути.

Когда Фрол узнал, что остается за князя, так несказанно обрадовался, что Воротынский даже усомнился, разумно ли поступил, передав ему в руки власть, но ничего уже не исправишь, нужно спешно собираться в путь. Благо, Дмитровский тракт наезжен.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном Никифора Космой объезжал засечную линию и сторожи, которые стояли еще прежде того, как Одоевская земля была жалована Воротынскому, и те, которые начал он строить за рекой Упой, но не успел, отозванный Иваном Васильевичем для подготовки похода на Казань. С этой, новой засечной линии, и начал осмотр.

Сторожи стоят – любо-дорого. Крепостицы, а не сторожи. Не тыном обнесены, а городней, да еще с козырьком, где устроены частые бойницы, более для рушниц приспособленные, чем для лучников-самострельцев. Над стенами – шатровая крыша, а по всем четырем углам вежи из двух, а то из трех ярусов. В вежах – пищали затинные.

– Пищали нужны ли? – засомневался князь Воротынский. – И откуда взяли? Не ведаю, чтоб царев Пушкарский двор вам отряжал пищали и пушкарей.

Сразу два вопроса. Один – тактический. Как считал Воротынский, сторожам в осаде сидеть лишнее. Как не упирайся, а конец один – гибель. Стоит ли ловких лазутчиков губить ни за что? Дело сторож сведать о вражеском войске, определить направление его пути, немедленно дать знать о том князю-воеводе, потом уже, по его воле, либо лазутить, либо языков доставлять. И еще одно важное: оборону города усиливать. Заметное подспорье дружине, когда со всех сторож казаки и стрельцы съедутся. А может, что-то новое предложит Никифор? Его выдумка, не иначе. Но Двужил указал на сына:

– Его, князь, пытай. Сторожи он ставил. Они и теперь под его началом. Я старые сторожи в Божий вид приводил, у сына ума заняв.

Вот так проверил Никифор своего сына на прочность и дает возможность князю самому убедиться, достоин ли сын отца.

– Не менял я урочного вашего повеления, – принялся объяснять Косма. – Верно, сторожам нет нужды в крепостице штурма ждать, обретая себе гибель. Только я так рассудил: а ну, нежданно-негаданно ворог подступит? Пока гонцу удастся выскользнуть да весть воеводе доставить, держаться нужно. С пищалями же, князь, спорей дело пойдет. И так еще скажу: городню чуток дольше ладить, зато за козырьком в любую сторону перебегай, где особенно густо полезут. А крыша? Понятно, под ней всегда лучше. И от дождя, и от солнца.

– Но пищали не у татар же отняли?

– Нет, конечно. В Тулу я сбегал. Так, мол, и так. Помогите. Себе же, говорю им, на пользу. Вне урока они отлили. Кружалы еще для ядер дали. Колупы для дроба. Кузнецы твои, князь, теперь сами работают и ядра, и дроб. Зелейный двор тоже свой. А пищалей наготовили не только для новых сторож, но и для старых. Пушкарскому мастерству в Туле же обучили по доброй воле, кто пожелал. Из стрельцов в основном.

Вот так. Все предусмотрел. Молодой, да ранний.

Когда же князь Воротынский поглядел волчьи ямы, сделанные так умело, что не зная их, ни за что не распознаешь, подумал: «Если Никифор свой военный разум сыну передал, замены лучшей старику не сыскать».

Прежние сторожи, что от Поля стоят, тоже перестроены на манер новых. Вокруг – городня. С вежами по углам. Конюшни теплые и просторные, с запасом сена и овса. Дом для стрельцов и казаков ладно срублен, светел и просторен. Для сна – не нары, а каждому своя кровать по единому образцу. Никифор Двужил пояснил:

– Артель столяров сын собрал. А как они на новых все поделали, сюда я их перевел. Лишь на двух сторожах нары остались. Столяры сейчас там. К осени управятся. – И добавил: – Сын мой намеревался еще и на комнаты перегородить, только я отсоветовал. Оно, конечно, по комнатам если – уютней, только, если тревога какая, стучи в каждую дверь. Времени сколько уйдет. А когда все в одной, гаркни только, мертвый на ноги встанет.

– Молодцы, – похвалил князь Воротынский. – Обо всем подумали.

– Мы и службу малость подладили, – осмелев, признался Двужил. – Стоялым головам повелели сменять сторожи чаще, а станицы в Поле слать не от сторож, тем только дозорить у засек, а самим станичным головам. И чтоб смена шла в Поле. В указанных местах. Без разрыва теперь лазутится Поле.

– Не на одном бы месте станицы менять.

– Смекнули. Голова всякий раз место новое определяет. В засаду иначе можно угодить.

Куда как с добром. Теперь стоит только появиться туменам Девлет-Гирея или даже малого войска во главе с каким-нибудь мурзой, ему, князю, сразу станет известно и будет время подготовиться к встрече. Это – радовало. Превосходно, когда беспрерывно станет под оком лазутчиков все Поле. Всю весну и все лето. А вот частая смена на сторожах вызывала сомнение. Месяц, и то срок не велик, а тут – две недели. Ладно ли?

– Помнишь, князь, отписку о земле? Ты же согласился…

Верно, просил Двужил оделить землей всех стрельцов и казаков, отписанных к новым сторожам, поселив их кучно в городках или станицах крупных, чтоб поселение на две сторожи, а то и на три; просил и тем, кто и на прежних сторожах дозорил, подбавить землицы – поддержал тогда просьбы стремянного Воротынский, более того, распорядился, чтобы тем, кого главным смены на сторожах воеводы определят, четей по десять выделили бы добавочно; но разве то доброе дело стало помехой службе?

– Нет, князь. Смены расписаны полюдно. У каждой смены своя сторожа, обвыкать нужды нет, зато и землю служилые блюдут отменно, имея от нее сверх оклада царева знатный прибыток, и дозорят отменно. Я их предупредил: за нерадивость не то чтобы на четырехнедельную смену возверну, но и двухмесячную определю. Бдят отменно, чего Бога гневить. Ни одна сакма за то время, пока ты при царе состоял, не погуляла без наказания. Погибло в сечах всего два стрельца, ранены дюжина казаков и двоих в плен татары заарканили. Крымцев же побили знатно, полон тоже велик.

Ну, что ж, раз польза видна, выходит – разумно все. И добро, и строгость. Люди – есть люди. К ним с одним добром нельзя, на них и окорот необходим. Одни поймут и оценят доброту, у других корысть победит, а корысть – зараза смертельная, расползается быстро, подминая под себя даже честных и нестяжательных. Никифор, не ожидая ни одобрения, ни осуждения его действиям, продолжал:

– Одно дело тебе, князь, нужно бы сделать: царевым словом землю за служилыми закрепить, – и замолчал, опасаясь, как бы не вспыхнул князь, ибо он сам в уделе своем волен поступать, как ему сподручно, только время нынче неустойчивое, сегодня удел твой, а завтра – Бог весть что станется. А новая метла по-новому метет, барское жалование, выходит, надежней.

Князь Воротынский не одернул Никифора Двужила, он понял его, хотя и был уверен, что царь никак не может его, ближайшего слугу, опалить. В удел пожалован Одоев, стало быть, – до живота. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит. В наследственности оставлено лишь треть Воротынска. Ответил:

– Далеко вперед заглядываешь, соломку загодя стелешь, где, Бог даст, даже не придется падать. Но, может, ты и прав. Раз есть сомнение, при первой же встрече с государем попрошу у него жалованные грамоты. А тебе и сыну твоему боярство выговорю.

– Спасибо, конечно, но мне и без боярства за тобой, князь, лучше боярина живется. У сердца своего меня держишь. Надеюсь, и у сына моего сладится.

– Похоже, сладится.

Они подъезжали к очередной стороже, и разговор их поначалу смолк, а затем повернул в новое русло: ладно ли облюбовано место для крепостицы, не близко ли лес, откуда может неожиданно напасть враг – князь оценивал сделанное Никифором придирчиво, но, как и на прежних сторожах, все здесь было устроено без изъяна.

Что ж, осталось побывать на двух последних сторожах, переночевать в городке воеводском или на погосте у головы стоялого, где сподручней окажется, и – домой. К княгине-ладе, к дочке своей улыбчивой, начинающей уже лопотать, хотя и непонятно, но звонко.

Не знал он, что доброе его настроение улетучится, как пар, когда вернется он домой, где уже сутки ждет его вестовой из Серпухова от главного воеводы окской рати. Весть сама по себе радостная, но звонкой пощечиной прозвучит она для Воротынского. Вестовой из тысяцких не вручил никакой отписки князю Михаилу, а сказал всего несколько слов:

– Девлет-Гирей не пойдет нынче. Неразбериха у него между улусами.

Опередили, выходит, с вестью, хотя, казалось бы, он и на сей раз должен был бы первым узнать о новых планах крымского хана. Увы, что-то, значит, не додумано, не доработано. Но более всего обеспокоило князя Воротынского, что царь Иван Васильевич может посчитать ту весть, какую доставил гонец в Яхрому, специально подстроенной, чтобы не продолжать поездки на богомолье. Обвинит, таким образом, в тайном сговоре с противниками поездки, с противниками встречи с Вассианом. Уверенности в этом добавит и то возражение, какое он сделал монаху-затворнику. «Мало одного Челимбека, чтобы и впредь впросак не попадать. Хоть и надежен он, но один. А один в поле – не воин».

На следующий день позвал Никифора Двужила с сыном Космой и Николку Селезня совет держать. Двужил сразу предложил:

– Пошли, князь, меня. С купеческим караваном. Комар носа не подточит.

– Верю, – кивнул князь. – Исполнишь все ладно, только нельзя тебе. В сечах крымцы не раз с тобой меч к мечу сходились, а ну если кто узнает? Не гоже. Купца смышленого поискать бы. Тайное ему и поручить.

Урок не из легких, но определился все же подходящий по всем статьям купец из молодых, рискованных и в то же время рассудительно-мудрых. Возил он свой товар уже к Перекопу и даже в Кафу проникал. В одном неурядица – в Астрахани он торг ведет. Лишь к осени воротится.

– К осени, так к осени, – смирился Воротынский. – К тому времени товар ему приготовим да подарки Челимбеку: меха, серебро и золото.

Еще одна, можно сказать, дерзкая задумка родилась у князя Воротынского: сговориться с литовскими князьями-соседями, чтобы сообща стоять против крымцев, помогая друг другу силой, но, главное, делясь вестями без утайки. Здесь, правда, хитрить не было нужды и подкупать тоже, подготовил письма и разослал с ними верных дружинников. Вроде посольств княжеских. Он, конечно, понимал, что сверх своего берет, что сносится с иноземцами, это дело Посольского приказа и самого царя, но оправдывал себя тем, что не к королю же он шлет послов, а к таким же князьям, как и он сам. «Бог простит грехи невольные…»

И еще он считал, что царь не узнает о его самовольстве, ибо надежны и Никифор Двужил с сыном, и Николка Селезень, пускать же к этим тайным делам он больше никого не намеревался. Даже духовного наставника. Фрола же Фролова нет в усадьбе, и вернется ли он, вилами на воде писано. Лучше бы, конечно, не вернулся. Пусть понравится царю и останется в его гвардии. Сотником, допустим.

Увы, надеждам тем не суждено было сбыться. Царю действительно приглянулся расторопный, услужливый, понимающий с полуслова, а то и со взгляда стремянный князя Воротынского, он намеревался пожаловать ему дворянство, но так случилось, что сам же себе поперечил.

Беседа царя с Вассианом оказалась злым семенем на увлажненной и унавоженной почве, и хотя Иван Васильевич ехал на богомолье и, казалось бы, лишь забота о душе должна была обременять его, увы, после Яхромы он более думал о словах святого старца, чем об обете, данном Богу. Первое решение, которое уже в пути укрепилось в нем твердо, особенно после того, как скончался у него на руках измученный дорогой наследник престола, никому не доверять, а иметь догляд за каждым князем, за каждым боярином, за окольничими и дьяками. Всюду должен быть царев глаз. И первым, кого он позвал к себе по возвращению с богомолья для уединенной беседы, был царев тайный дьяк, в честности и добросовестности которого пока еще не сомневался. Спросил без обиняков:

– У каких князей нет твоих людей?

– Есть почти у всех. С Воротынскими пока не ладно. Кто из моих был там, так в Воротынске и остались, оттого князь Владимир под оком, а вот князь Михаил волен. Не успел еще в Одоеве своего заиметь.

– Как же так? Удел порубежный. Поторопись.

– Есть один на примете, да вот не знаю, как поступить. Сказывают, ты, государь, велел его занести в цареву книгу. Дворянина хочешь жаловать.

– Стремянного имеешь в виду?

– Его.

– Верен он князю, думаю. За нос станет тебя водить.

– Не станет. Он князю Овчине-Телепневу тайно служил. Через меня доносил. Тот ему дворянство обещал. И тысяцким назначить в Царев полк. А Фролка – человек алчный. Родную мать за титул и власть не пожалеет.

– Подготовь жалованную грамоту от меня лично. Покажи ее и определи, когда она вступит в силу.

– Благодарю, государь, за понимание. Теперь у меня, грешного раба твоего, гора с плеч.

– Ну, с Богом.

Так вот и оказался вновь у князя Воротынского в стремянных Фрол Фролов. Приехал в Одоев как раз к тому времени, когда начали ворочаться послы княжеские от князей литовских. Будто солнце весеннее в княжеский терем вплыло, так рад был Фрол встрече со своим князем и любезной княгиней. Но несмотря на бурную радость Фрола, Воротынский почувствовал, совершенно безотчетно, исходящую от него угрозу. И сам этому удивился. Фрол же, не ожидая вопросов, принялся взахлеб пояснять:

– Великий князь царь Иван Васильевич, долгие лета ему, оставлял меня, суля дворянство, только я так рассудил: лучше быть у князя удельного в боярах, чем дворянином в Москве. Там таких, как я, сотни, а то и тысячи. А здесь…

«Не без резона», – оценил князь Воротынский откровение стремянного и подумал, что верную мысль подал Фрол, нужно попросить у государя, чтобы позволил тот иметь хотя бы троих-четверых бояр. Бог с ним, с Фролом, главное – Никифору Двужилу с сыном, а если ладно служба пойдет у Николки Селезня, то и ему.

Сделал, однако, вид, что не понял намека стремянного, а стал расспрашивать его о том, удачно ли прошла поездка царя на богомолье, и чем больше слушал своего стремянного, тем более удивлялся тому, что тот так много знает таких придворных новостей, каких даже сам он, Воротынский, не знал и знать не мог. Когда, бывало, стрелец Фрол Фролов пересказывал им, колодникам, о самых потаенных интригах в Кремле, Михаил Воротынский слушал те рассказы с великим любопытством, даже прикидывая, не скажется ли что на их судьбе узников, теперь же такие познания Фрола его не только удивляли, но и настораживали.

Решил князь Воротынский, твердо решил, не подпускать Фрола и близко к делам тайным. Подальше держать от переписки с литовскими князьями и особенно от замысла послать в Крым купца.

Только вряд ли верно поступал князь. Как утаить от Фрола возвращение, допустим, послов от литовских князей? Никак. А раз его, Фрола, не подпускают, значит, далеко не простое дело делается, и об этом нужно, не откладывая в долгий ящик, известить тайного государева дьяка, своего нового хозяина. А чтобы сообщения не напоминали пустышку, можно что-то и домыслить.

Так бы вот и оказался, нежданно-негаданно князь Воротынский в немилости у царя, к этому все уже шло, не окажи ему услугу сама судьба. Один за другим возвращались посланцы от литовских князей с весьма уклончивыми ответами, и вот, наконец, привалила настоящая радость. Князь Дмитрий Вишневецкий, каневский воевода, любимец днепровских казаков, корня, как и Воротынский, Владимировского, ответил, что готов бить крымцев под знаменами царя всея Руси Ивана Васильевича. Ни рати, ни почестей он не просил, домогался лишь личного благословения российского царя, обещая не только обороняться от татар, но и гулять с казаками по их улусам.

Что ж, семь бед – один ответ. Усадил писаря своего князь Воротынский за челобитную царю. Повинившись за самовольство ради надежности обороны его, царя, украин свершенное, приложил к челобитной ответ князя Вишневецкого, прося не отвергать услуги мужа мудрого, отважного и весьма искушенного в ратном деле.

Письмо это гонец доставил в самое нужное время, ибо царь обдумывал уже, как наказать самовольца, чтобы поучительно стало для других. Сменил тогда царь гнев на милость, послал тайного посланца к князю Вишневецкому, а Воротынскому передал с его гонцом не гневное слово. Увы, подозрение, которое все более и более укреплялось от доклада к докладу тайного дьяка, не улетучилось вовсе; осталось оно, крепко обосновавшись, в душе, хотя и пытался Иван Васильевич, исходя из здравого смысла, верить своему любимому воеводе безоговорочно. Но нет, не выходило. Особенно усилилось сомнение после еще одного тайного доноса о посылке знатных даров в Крым.

Вернувшийся из Астрахани купец согласился без пререкания послужить князю, тем более что все товары были уже припасены, брички сработаны новые, крепкие, на железном ходу – чего ж не ехать. Приготовлены к тому же вьючные кони и верблюды. И вот князь Воротынский после застолья уединился с купцом, чтобы дать последние наставления и вручить меха и серебро для подкупа лазутчиков.

– Вот эти два сорока соболей и кошель с ефимками вручи самому Челимбеку. С письмом моим, – князь передал свиток и отодвинул от общих связок, которые бугрились на широкой лавке, две связки искристых шкурок, притягивающих взгляд красотой своей, затем продолжил было: – Все остальные меха, соболиные, куньи и беличьи, и ефимки либо сам кому определишь, либо…

Дверь отворилась, и в комнату вошел весьма встревоженный Фрол Фролов. Он поклонился поясно:

– Прости, князь, что неурочно, только конь твой боевой от овса отворотился, воды совсем не пил.

– Спасибо, иди. Я скоро буду на конюшне, – ответил, сдерживая недовольство, князь и перехватил прощупывающий и меха и кошели с ефимками взгляд стремянного. Дождавшись, когда дверь затворится, продолжил: – Либо пусть тебе укажет Челимбек. Ему лучше знать, кто на Россию добрым оком смотрит. Но если сам кого из сановитых найдешь, еще лучше: они знать друг о друге не будут.

Проводив купца, поспешил на конюшню. Конь встретил его тихим ржанием, как встречал обычно, потянулся к хозяину, но подсоленную корочку – взял нехотя, лишь бы не обидеть хозяина. Столпившиеся у денника конюхи тоже это заметили, принялись вновь, в какой уже раз, обсуждать, что стряслось с конем, но их урезонил старший конюх, мужчина преклонных лет, хотя и крепкий телом.

– Нишкните! – потом князю: – Не гневайся на нас, князь, что недогляд вышел, когда сено перебирали, молочая скорее всего не углядели. Образуется, Бог даст. Пару деньков покуксится.

И даже ухом не повел на недовольные реплики конюхов, которые обиженно оправдывались, что зря их числят в нерадивцах, что не могли они не углядеть молочая, не лодыри они какие, а уж про молочай все им ведомо. Князь тоже словно не слышал ворчание конюхов. Погладив доверчивую морду боевого друга своего и поговорив с ним душевно, прося его осилить недуг нежданный, Воротынский повелел старшему:

– Неотлучно чтоб человек был при коне. И днем и ночью.

– Сам пригляжу. Послал уже за травой против молочая к знахарке. Все образуется, князь, не печалься.

Куда от нее, от печали, денешься? Да еще кручина гложет от поступка Фрола. Даже Двужил не осмеливался, если не приглашен, входить в комнату, когда он, князь, с кем-то уединяется. «А этот что ввалился? Глаза так и бегают!» Конечно, что аргамаку боевому нездоровится – очень важно, но можно было бы и подождать чуток с сообщением, пока купца он, князь, не проводит. «Может, просто перестарался? Услужливость свою лишний раз выказал?»

И все же как ни пытался князь Воротынский оправдать поступок Фрола, ничего убедительного не находилось. К тому же не мог оставить без внимания князь и реплики конюхов. Он верил им. Они не могли пропустить в сене молочай. «Что-то не так. Сердце, оно – вещун». Месяц, однако же, пролетал за месяцем, ничего необычного не происходило. Воротился купец, довольный своей поездкой: удалось ему склонить на тайную связь с князем кроме нескольких нойонов, на каких указал Челимбек, еще и без его ведома одного мурзу и, главное, ханского советника. Ципцана всего-навсего, самого низкого по званию, но знающего не менее первого советника – ширни. Ципцан был твердо убежден, что только мир с Москвой спасет Крым от участи Казани. Причем, по его мнению, крымское ханство, если не остепенится, падет в ближайшие годы. Вскорости после Астрахани.

«При чем тут Астрахань? – с удивлением размышлял князь Воротынский. – Она – мирная. Царь Иван Васильевич даже не помышляет чинить ей неприятности. Хан Ямгурчей – не воин!» Но не знал еще Михаил Воротынский того, что знал ципцан крымского хана. Ямгурчей, всегда добрым оком взиравший на Москву, изменился в корне. По наущению султана турецкого он примкнул к Девлет-Гирею и к ногайскому князю Юсуфу, который горел к России местью за пленение его дочери Суюн-Беки и внука. В ответ на это многие ногайские мурзы во главе с князем Исмаилом направили к царю всея Руси посольство с просьбой взять под свою руку Астрахань, посадить на ханство Дербыша, изгнанного в свое время Ямгурчеем, и Иван Васильевич, считая ошибочно Астрахань прежней Тмутараканью, начал готовить рать на судах во главе с князем Юрием Ивановичем Пронским-Шемякиным и постельничим Игнатием Вешняковым.

Позже, когда князь Воротынский получит из Серпухова весть о взятии царем Астрахани, он несказанно удивится тому, как много знает четвертый советник ханский, каким даром предвидения обладает и очень обрадуется, ибо иметь такого вельможу крымского в друзьях – куда как славно.

Прошло несколько месяцев, и Воротынский получил еще одну радостную весть: князь Вишневецкий, собрав большой казачий отряд, захватил в низовьях Днепра остров Хортицу, затем сжег крепость Ислам-Кирмень, вывез из нее все пушки на Хортицу, а когда Девлет-Гирей, взбешенный такой потерей, послал войско отбить остров назад, казаки Вишневецкого выстояли. Хортица осталась в руках казаков.

Как понимал Воротынский, теперь по Крыму можно было ударить с двух сторон – от Днепра и от крепостиц Таман и Темрюк, которыми владели от имени России черкесские князья. Послать туда загодя рать конную и пешую, доставить туда огненный снаряд и зелье в достатке и, дождавшись, когда хан поведет свои тумены на Оку, встать заслоном на Перекопе, отрезав ему обратный путь, а главными силами громить его в Поле. Не устоят против клещей татары, Крым ляжет к ногам России. Вернется в отчий дом земля скифов, земля русичей.

С вдохновением диктовал писарю князь Воротынский этот план, надеясь, что выполнять его царь поручит ему, как поручал готовить поход на Казань. Увы, царь Иван Васильевич даже не ответил Воротынскому, чем весьма и весьма огорчил князя. «Неужели не видит выгоды для державы?»

Но что делать? Не полезешь же на рожон, если тебе не внемлет самовластец. Может быть, он знает больше порубежного воеводы, князя служилого.

Но если царь всея Руси не желал воспользоваться представленными стечением обстоятельств возможностями, то хан крымский, понимая серьезную опасность, нависшую над его владением, начал предпринимать меры, чтобы не оказаться покоренным, как покорены Казань и Астрахань. Послы его зачастили к султану, прося немедленной помощи; в Литву и Польшу с предложениями вечного мира направил он авторитетные посольства, а сам в это время собирал под ханские знамена всех, кого мог собрать и кого мог купить или нанять.

Набиралась приличная сила, которая для начала должна была стереть с лица земли города и аулы верных русскому царю пятигорских черкесов, обезопасив, таким образом, правый бок ханства. Следующий поход – казаки князя Вишневецкого. А уж когда сил еще добавится, тогда – Москва.

Не замедлили об этом известить князя Воротынского Челимбек и ципцан. И оба добавляли, что вполне возможно хан повернет свои тумены на Днепр сразу же, если только удастся ему одолеть черкесских князей без больших потерь и в малый срок.

Перво-наперво князь Михаил Воротынский отправил стремянного Фрола на сторожи, проверить, ладно ли идет на них служба, подправить засеки и волчьи ямы. О посланиях из Тавриды не сказал ему ни слова. Не разболтал бы, похваляясь осведомленностью. После этого позвал Никифора с сыном на совет, кого послать к царю со списками тайных посланий, кого направить к Вишневецкому, чтобы предупредить и его о планах Крымского хана. Нужно было продумать и изменения в службе сторож и станиц. Не выдавая истинного положения вещей, следовало настраивать людей на большую настороженность. Особое внимание нужно было обратить на надежность путей отхода со сторож казаков, стрельцов и детей боярских в Одоев, определить группы для разведки вражеских действий.

– К царю Коему пошли. С охраной, – посоветовал Двужил, – а за пороги ладно было бы Николке Селезню отправиться. Со станицей какой-либо пройдет половину пути, а дальше – один. Или, на худой конец, с одним напарником. Отписки, князь, никакой не шли. Перескажи ему, пусть запомнит и передаст.

– Я так и мыслил. Выходит, схожи мы. На том и порешим. А со станицами я думаю так: удвоим их с весны и верст на сто еще глубже в Поле определим.

– Можно и так, а можно и в два яруса. Одни станицы по прежним путям, а свежие – подальше. И чтобы передовые со второй линией связь держали. А те бы со сторожами не порывали, – вставил Косма Двужил. – Надежней так будет.

Дельный совет. Урок и отцу своему, и князю.

– Значит, так, – заключил Михаил Воротынский. – Завтра, Косма, в путь. Дюжину в охрану подбери. А мы с Никифором станичных голов проведаем.

– Можно и стоялых голов повидать.

– Не помешает, – согларидря с Никифором князь Воротынский. – Тем более что по пути будет.

Вернулись в Одоев князь Воротынский с Никифором и Фрол Фролов почти одновременно, и Фрол, узнавший о том, что Косма в Москве, не смог даже сдержаться.

– Иль, князь, мне в Престольной не сподручней было бы? И царь меня знает, и воеводы многие.

– Не к царю послан Косма, – решил не открывать правды Михаил Воротынский. – Не к царю.

– Ой, ли? Сказывают, письма какие-то повез.

«Приструнить нужно писарей! – с гневом подумал Воротынский. – Ишь, языки распустили!» А Фролу ответил:

– Не собирай сплетен, лучше службу неси исправно.

– Справней некуда, – оставил за собой последнее слово Фрол. – От царской милости отказался, чтобы тебе, князь, верой и правдой служить. Об этом можно ли забывать?

Не стал одергивать нахала князь Воротынский, хотя и просилась с языка дерзкая отповедь. Ответил примирительно:

– Не забываю, Фрол. И остальное добро помню.

И неприятно стало на душе от этих неискренних слов. Ему ли, князю, заискивать перед стремянным? Хотя и забывать того, что сделал для него и брата Владимира Фрол, когда они сидели окованными в подземелье, просто грешно. И перед Богом, и перед своей совестью.

Вскоре вернулся Косма с царевой отпиской. Иван Васильевич извещал князя Воротынского, что весной, как обычно, выйдут на Оку полки, а сверх того будет послан воевода Иван Шереметев с дюжиной тысяч детей боярских, казаков и стрельцов Муравским шляхом, чтобы оборонить черкесов, еще отряд казаков в помощь князю Вишневицкому. Велел князю лазутить Поле постоянно и обо всем, что сведает, слать немедленно ему, царю всея Руси, а с весны еще и главному воеводе речной рати. Полк Правой руки окской рати встанет в Одоеве, Белеве. Первым воеводой этого полка быть ему, князю Воротынскому.

Вот и все. Не согласен, значит, государь воевать Крым. Как и прежде, от самой от Куликовской сечи, только оборона. Но почему? Грех не использовать такую возможность. Для этого нужно лишь одно: отступиться на время от тевтонцев и шведов, оставив в покое Ливонию.

Слов нет, северо-западных недругов побить очень важно, но куда сподручней будет это сделать, когда угроза с юга отпадет, а земля причерноморская вернется под руку законного властелина. Вот тогда всю рать можно направить на Ливонию, на тевтонцев и шведов.

Князь Воротынский видел все детали похода на Крым, передумал множество вариантов этого похода в надежде, что Иван Васильевич позовет его в Кремль после списков Челимбекова и ципцанова посланий. Увы, не прислушался государь к совету верного своего слуги. Дал лишь полк под начало. А для чего? Он и без этого полка управится, если крымцы частью сил пойдут в верховье Оки. С Дружиной своей и со сторожей.

На этот раз Девлет-Гирей не отменил своего похода, все начало развиваться так, как сообщили князю Воротынскому его тайные крымские доброхоты. Но и у Девлет-Гирея имелись свои уши и глаза в российской земле. Не успел он миновать полпути до черкесской земли, как получил весть, что русская рать готова заступить ему дорогу к Темрюку и Таману. Посчитав, что к черкесам направлены царем главные силы, Девлет-Гирей решил этим воспользоваться, круто повернул шесть своих туменов на Тулу.

Вот тут и сослужили добрую службу станицы, беспрерывно лазутившие Поле: маневр Крымского хана сразу же был замечен, немедленно извещен об этом Иван Шереметев и Михаил Воротынский.

Князь Воротынский спешно снарядил гонца к царю Ивану Васильевичу, который в это время находился в Серпухове, присовокупив к известию совет: воеводе Ивану Шереметеву заступить Перекоп, чтобы Девлет-Гирей не смог бежать в Тавриду, самому же выступить со всей ратью навстречу крымцам. От Волги Девлет-Гирея отсечь мещерскими казаками, касимовскими татарами и рязанской дружиной, от Днепра – полком Правой руки и казаками князя Вишневецкого. Не дожидаясь ответа царского, повел князь Воротынский полк Правой руки по Сенному шляху.

А в это время воевода Иван Шереметев, тоже на свой страх и риск, ибо не дождался от царя никаких повелений, напал на тыловой стан крымцев, захватил более шестидесяти тысяч вьючных лошадей и почти двести верблюдов, которые приготовлены были, как татары делали это обычно, отвозить в Крым награбленное, пленил сотни ратников, охранявших стан, и так как все это оказалось обузным для небольшой его рати, отправил захваченное под усиленным конвоем в Мценск и Рязань, оставшись сам с менее чем десятью тысячами казаков, стрельцов и детей боярских в ста пятидесяти верстах от Тулы близ Судбищ.

Иван Шереметев, конечно же, рисковал, но он полагал, что царь не станет бездействовать, выйдет навстречу Девлет-Гирею, а в самый разгар битвы он, Шереметев, ударит с тыла. Для такого удара сил у него было вполне достаточно.

Вышло, однако же, не так. Иван Васильевич действительно не стал ждать крымцев на Оке, как ему советовали многие осторожные воеводы, а послушал совет князя Воротынского и иных решительных воевод, переправился через Оку и повел полки к Туле, и извещенный об этом своими дозорными хан Девлет-Гирей не решился принять бой и повернул тумены домой. Вот так и оказался Иван Шереметев с малой силой своей лицом к лицу со всем татарским войском.

Конечно, его никто бы не осудил, пропусти Шереметев тумены татарские, чтобы затем бить их по хвостам, уничтожая захватчиков и пленяя их; но Шереметев поступил иначе: он не уклонился от боя. Более того, начал его победно. Встретив передовой крымский тумен, смял его, захватив даже знамя темника. От полного разгрома передовой тумен спасла наступившая ночь. Девлет-Гирей, не зная, какие силы русских встали на его пути, повелел доставить, что бы это ни стоило, языка, и татарским смельчакам удалось это сделать. И вот кто-то из захваченных русских ратников не выдержал и выдал, сколь малая сила противостоит крымцам.

Сведения важные, и разумно поступить следовало бы так: обойти слева и справа возникшее досадное препятствие, оставив лишь заслон, но ханский гнев победил разум, гордыня (как, уйти с позором от горстки гяуров?!) праздновала победу. Хан грозно повелел:

– Смерть неверным!

Утром почти вся татарская рать навалилась на храбрых витязей российских, заранее предвкушая кровавый пир победы. Увы, не десяткам, а сотням сарацин предопределено было испить смертную чашу, а не торжествовать над трупами россиян. Проходил час за часом, уже солнце на закат повернуло, а сеча не затихала, стрельцы, казаки и дети боярские даже теснили крымцев. И погнали бы, не проявляй упорства янычары турецкие. Они удерживали равновесие в битве.

Счастье, однако, чуть было не повернулось спиной к храбрецам: воевода Шереметев был ранен, младшие воеводы растерялись, ратники дрогнули и смешались. Еще миг, и побегут в панике только что мужественно бившиеся, а кривые сабли татарские начнут косить их безудержно; но случилось удивительное: вовсе не воеводы, а дьяки Алексей Басманов и Стефан Сидоров повелели ударить в бубны и затрубить в трубы, остановили запаниковавших, и вновь продолжилась жестокая сеча. У Басманова и Сидорова, как и у всех ратников, посечены доспехи, Сидоров еще и ранен стрелой, но держится, окруженный храбрыми детьми боярскими. Мелькают в воздухе мечи русские да шестоперы острозубые, мозжа головы неверным.

Силы, правда, иссякают у русских ратников, а хан крымский посылает на них свежие тысячи. До темноты еще далеко, не устоять, похоже, храбрецам, всем им придется сложить буйные свои головы на мать – сыру землю… И вдруг, о, чудо! Повелеваясь трубам своим, крымцы попятились и, оставив в недоумении оборонявшихся, прытко, обходя справа и слева позиции русских, потянулись в степь.

Это дозоры ханские известили его о приближении новой русской рати от Сенного шляха.

Так, не успев к сече, полк Правой руки спас отбивавшихся от крымцев из последних сил, большей частью раненых храбрецов.

До темной ночи преследовал татар полк Правой руки, отбил у янычар добрую дюжину стенобитного огненного снаряда, изрядно посек басурман, не меньше и пленил их, а с наступлением темноты вернулся к воеводе Ивану Шереметеву, чтобы вместе идти в Тулу, куда подтянулась уже вся окская рать во главе с царем Иваном Васильевичем.

В пути отдали богу душу Стефан Сидоров и многие ратники, крепко израненные в сече; священник сбился с ног, причащая их пред кончиной, это наполняло сердца живых скорбью; но не могли они в то же время не радоваться тому, что сами не сложили головы в неравном бою; они заранее воодушевлены были ласковым словом царя и щедрыми его наградами, двигались оттого бодро, чувствуя себя героями.

Царь Иван Васильевич и впрямь обласкал храбрецов, устроил в их честь пир, одарил каждого ратника золотым рублем, велел вписать в поминальник всех павших поименно и, отслужив панихиду, определил воспомоществование семьям испивших смертную чашу ради ратной славы отечества.

И с князем Воротынским не повел жесткого разговора, столь благодушно был настроен. Начал с нестрогого упрека:

– Самовольство твое, князь Михаил, нельзя оставлять без внимания. Победы ради, однако, не взыщу.

– Я надеялся, государь, что воспримешь ты совет слуги своего верного, вот и повел полк.

– Выходит, ты сам за меня решил?! – явно раздражаясь, осадил Воротынского Иван Васильевич. – Иль тебе не ведомо, что решать могу только я?!

– Да, государь. Твоя воля для меня, слуги твоего – воля Всевышнего.

– То-то!

– И все же рискну, государь, настоять на своем: послушай меня, поведи рать на Крым, – начал наступать Михаил Воротынский, видя доброе расположение духа у государя. Поспешил использовать этот момент, опасаясь, что иного такого случая долго не выдастся. – Да, теперь будет накладней ворваться в Крым, но если сядем на хвост Девлетке, то Перекоп осилим без большого труда, а дальше путь для русской рати изведан: еще Святой Владимир, твой, государь, да и мой предок брал Херсонес. С моря князь Вишневецкий, тоже потомок Владимиров, со своими казаками ударит. Не без ладей же они на Хортице.

– Нет! Не поведу рати в Тавриду!

Воротынский, не обращая внимания на сердитую резкость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Васильевича:

– Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если меньше десятка тысяч твоих ратников смогли девлеткины шесть туменов сломить, прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы? Кишка у них тонка против нас. Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары туркские. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом? Оно, конечно, не так просто будет теперь, когда Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.

– Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!

Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротынский: «Но почему?» – сдержал, однако, себя. Едва пересилил, так велико было недоумение. И еще – обида. Невыносимо горькая. Не доверяет, выходит, государь так же, как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол только по мелочам усерден, всего-навсего прислужник ловкий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело крупных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился… «Иль я о Руси святой не забочусь? Я же – Владимирович!»

Вполне справедливый вывод, что царь не доверяет, как прежде, князю. И виной тому не столько доносы Фрола, сколько все более захватывающая уверенность царя Ивана Васильевича, что вокруг его гнезда одни лишь отбросы, которые не уберешь, и с которыми просто приходится мириться, но обращать на них внимание нет нужды. Он, самодержец, один принимает решения. Только он. Остальным безропотно исполнять его волю, аки рабам.

Позже князь Михаил Воротынский узнает, что не только он советовал царю, отказавшись временно от противоборства за Ливонию с тевтонцами, ляхами и шведами, собрать всю рать в один кулак и двинуть ее на Крым. Многие разумные воеводы, даже бояре и дьяки считали, что лучшего момента для того, чтобы покончить с разбойничьим гнездом, единственным гнездом чингисхановским, оставшимся против России, вернуть исконные русские земли в лоно матери-родины, не сыскать. Особенно рьяно настаивали на том, чтобы прекратить ливонскую войну, войну с христианским миром, а наказать Крым, гнездовье неверных и жестоких разбойников, Адашев, Сильвестр и Михайлов. Они убеждали царя всяк своими доводами в выгоде для России разгрома Крымского ханства, но не воспринимал разумные те советы самовластец, а почему, объявлять не счел нужным.

И так, и эдак прикидывали сторонники удара по Крыму и не находили особых препятствий этому. Если страшится царь Иван Васильевич пути, неведомого для полков, то зря. Казаки (они же русские люди!) укажут и броды и переправы, а Ертоул с посохой в два-три месяца наведут гати и мосты, и можно будет двигаться без помех. Не следует забывать, что и бродники, на всех реках занимающиеся переправой купеческих караванов, тоже русские. Разве не помогут они своим, родным христианам? Справа и слева рать тоже оберег имеет: справа казаки Вишневецкого прикроют, слева – черкесы.

Если султана турецкого опасается дразнить, ибо тот считает Тавриду подвластной себе, то тоже без основания. Турция – не Швеция, Польша, Империя и сама Ливония, которые вместе против России стоят. Турция даже не успеет опомниться, как падет Крым. А потом, если и пошлет янычар воевать русскую рать, разве трудно их будет назад в море выпроводить? К тому же Сербия, Молдавия, Валахия, Болгария и Венгрия ополчатся против неверных. Да и Империя, если не поможет ратью, то мешать, во всяком случае, не станет.

Не это, значит, на уме у царя. Намерен, видимо, использовать крымцев в борьбе за Ливонию. Только и тут резона никакого нет. Ляшцы и ливонцы золота не жалеют, натравливают хана на Москву, и коварство ханское уже не един десяток раз изведано. Даже когда вроде бы на Литву походом идет, все едино верхнеокские русские земли пограбит, полон поимеет.

Увы, какими соображениями руководствовался царь-самовластец, никому доподлинно неведомо. Труса ли он праздновал, схитрить ли хотел, либо просто упрямился, только дорого обошлась России та неразумность царская. Очень дорого! Лилась кровь христианская, пылали города и веси, тысячи полонянников продавались в рабство до тех самых пор, пока мощный кулак Потемкина не обрушился на Крым, разметав поганое гнездо.

Но, может, в том князья с боярами тоже виноваты, что не настояли на своем. Взять хотя бы того же Воротынского. Легко покорился упрямому государевому: «Нет!» и изловчился поскорее передать полк Правой руки главному воеводе. С благословения царя вернулся в удел блюсти рубежи земли русской.

А Ивану Васильевичу есть ли нужда удерживать возле себя многознайку. Он с легкостью душевной отпустил его. Только предупредил:

– Послов своих больше не шли ни в Крым, ни в Литву. Посольский приказ для того у меня имеется.

– Лазутчиков, государь, а не послов. Чтоб не слепыми в уделе на украинах твоих сидеть.

Промолчал Иван Васильевич. Не сказал ни да, ни нет. Как хочешь, стало быть, так и поступай. Воротынский, естественно, понял, как ему выгодно: молчание – знак согласия.

Потянулись годы порубежные: погони по ископотям сакм, которые шныряли беспрестанно, и ожидание каждую весну и каждое лето большой крымской рати. Хотя Челимбек с ципцаном извещали лишь о том, что Девлет-Гирей копит пока силы, все же не отступал Разрядный приказ от заведенного правила: пять полков с ранней весны до поздней осени стояли в городах-крепостях на берегу Оки. Если приходил полк в Одоев – хорошо, если не приходил – еще лучше. Хлопот меньше. А с сакмами вполне справлялась дружина княжеская совместно со сторожами.

Дружину чаще всего водил сам князь, но иной раз доверял либо Никифору с сыном, либо одному Косме или посылал его вместе с Николкой Селезнем, и те радовали князя своей умелостью и ратной смекалкой. Фрол же Фролов все более и более отдалялся от дел дружинных, хотя и норовил все время липнуть к князю. Тот его не отталкивал, но ответственные поручения не давал. По мелочам все. Тут он, как говорится, незаменим. И не думал князь Воротынский, каково на душе у бывшего стрельца, ради власти и почета готового на все.

Впрочем, ему было не до мелочей житейских: дела порубежные отнимали почти все время, приковывали к себе все мысли. Да к тому же в семье прибыток: родился сын. Наследник. Окрестили Иваном. Побьет сакму князь либо окончит поездку по сторожам и – к чадам своим спешит, насладиться их беззаботной веселостью, к жене своей кроткой и ласковой. Ничего ему больше не нужно. Счастлив он и службой, и домом. Бога молит, чтобы и впредь все шло так же ладно. О царствующем граде даже не помышлял. Увы, человек грешный просит Бога, но услышит ли его тот, это промысел Всевышнего.

Очередную сакму порубили казаки и дети боярские, не ожидая княжеской дружины в помощь, князь на аргамаке и – к победителям. Ободрить добрым словом героев, о раненых позаботиться, семьи погибших утешить добрым словом и крупным вспомоществованием. Дня три на то ушло, хотел еще и по сторожам проехать, да тут Фрол Фролов прискакал.

– Печальная весть, мой князь! Царица наша Анастасья приказала долго жить.

– Свят! Свят! Что творишь ты, Господи?! – Ровесницы они с женой его, во цвете лет, а – надо же! Чем прогневила Господа Бога? Уж не кротостью ли своей, не добродетельностью? Не разумом ли, достойным уважения? – Откуда горестную сею весть получил? – спросил князь Фрола.

– Посланец царев из Москвы. Тебя ждет, князь. Старается Фрол печаль на себя напустить, очень старается, а ничего у него не получается. Так и прет из него торжествующая радость. «Будто его, Фрола, время пришло! Неужто перемены грядут? Не дай Бог, слова Ивана Шуйского вещими окажутся!»

Да. Так оно и есть. Не сказал всего Фрол Фролов князю, не мог сказать, ибо кроме посланца царева приехал совсем незаметно человек тайного дьяка, который рассказал, что Адашев с Селиверстом удалены от престола и грядет суд над ними, что верх берет боярин Алексей Басманов и сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязный, Малюта Скуратов-Бельский и иные, кто с ними в ладах. А Фрол знал их всех, он сразу понял, куда повернут они царя всея Руси Ивана Васильевича. Оттого и торжествовал. Видел уже конец службы у князя Воротынского, величал уже себя дворянином потомственным. Как в царевой грамоте сказано. Не долго лежать той грамоте без движения. Не долго!

Княгиня в слезах. Подруги, можно сказать. В одном ряду стояли, когда царь жену себе выбирал. Разве такое забудешь? Да и после свадеб не отдалились они слишком. Первенцев своих вместе в Лавре крестили. Особенно сокрушалась княгиня тем, что не может проводить царицу в последний путь. Одно утешение – молитва о спасении ее души.

Не прошла еще горе-печаль в доме Воротынских, как новая кручина, не менее прежней, принесена была дьяком царевым. Прибыл тот с поручением взять с князя клятву не держать стороны Адашева и Сильвестра. Пояснял кратко, не вдаваясь в подробности:

– Винят их бояре думные и государь наш в смерти царицы, кроткой и благодетельной Анастасьи. Чародейством эти ее недоброхоты свели незабвенную в могилу. Либо зельем ядовитым.

«Не может того быть!» – чуть не сорвалось возмущенное с уст князя Воротынского, но он сдержал себя. Тут и цепи подземельные вмиг вспомнились, и слова князя Ивана Шуйского. Нет, он не хотел на Казенный двор, не желал оказаться в царских недругах. С Адашевым и так у него, князя, много связано. Спросил только, после паузы, дьяка:

– Едины в мыслях думные были?

Теперь дьяку впору чесать затылок. Дьяк и сам не верил в то, что окольничий Адашев и священник Сильвестр могли совершить такое злодейство, тем более что они прежде еще смерти царицыной убыли из Кремля; Адашев, приняв сан воеводы, отъехал в Ливонию, а Сильвестр, благословив царя на дела добрые, обрек себя на затворничество монашеское; но не скажешь же об этом князю, ближнему боярину цареву; да и о спорах перед Думой и во время думы уместно ли распространяться – вот в чем закавыка. Ответил уклончиво:

– Духовных санов изрядно царь на думу позвал. Особенно упорно винили опальных святые отцы Вассиан и Сукин. Митрополит Макарий слово сказал за Адашева и Сильвестра, только не многие его поддержали. Отмалчивались больше думные, обвинители же гвалт подняли. Признали виновными. Адашеву поначалу велели жить в Фелине.

– Его умением и мужеством взят тот город для государя! – непроизвольно вырвалось у Воротынского, но дьяк, сделав лишь паузу малую, продолжал:

– Там с честью его встретили. Тогда государь Иван Васильевич повелел заключить его в Дерпте. Сильвестра сослали на Соловки.

Круто повернул царь-самовластец от добродетели ко злу. Очень круто! Если уж Вассиана в думу пригласил, ждать добра не приходится. Никак не лежала душа присягать царю, поощряя тем самым неправедность, и Воротынский встал бы в ряды ослушников, кинулся бы в свару за правое дело, но как он мог это сделать, если и рядов-то никаких не существовало? Единых. Плотных. Если же откажется он от клятвы один, то путь его безоговорочно ясен – оковы. А то и – смерть. Сплотить вокруг себя бояр, недовольных отступлением царя от правосудного правления, он не в состоянии, да и поздно уже. До думы еще нужно было сплотиться, на думе встать стеной, тогда уж и после думы не отступаться. Но для этого нужно было находиться в Москве, в граде царственном.

Он готов был и сейчас подседлать коней, если бы уверовался, что бояре и князья, радетели не за свое, корыстное, а за державное, сговорились противиться окружавшим царя бесчестным властолюбцам.

Но хотя бы слово сказал дьяк. Хоть намекнул бы. И Воротынский решил рискнуть:

– А что митрополит Макарий? Как после думы?

– Слово сказал и на том – баста, – с заметным сожалением ответил дьяк. – Стар он уже. Немощен.

Князь Воротынский хорошо понял недоговоренное дьяком и, больше ни о чем не спрашивая, присягнул, в какой уже раз, на верность царю. Но если прежде делал он это от чистого сердца и с радостью, то теперь – опричь души. Не видя иного выхода.

И все же не понимал он всей пагубности свершаемого. Не вполне осознавал, что сделан еще один шаг к гибели России. Самый, пожалуй, страшный шаг по своим последствиям.

Дьяк уехал, а в доме Воротынских словно поселился нескончаемый великий пост, не слышно ни смеха, не видно ни веселых застолий, и только чуть-чуть начнут успокаиваться князь и княгиня, как новая весть, страшнее прежней, вползает со змеиным шипением: казнены Данила Адашев, брат Алексея Адашева, и его двенадцатилетний сын; отсекли головы палачи трем братьям Сытиным (их сестра была женой Алексея Адашева); следом за ними казнены родственник Адашева Иван Шишкин, его жена и малолетние дети; но более всего потрясла Воротынских казнь далекой от Кремля московской обывательницы по имени Мария и пяти ее сыновей лишь за то, что была она в близком знакомстве с Алексеем Адашевым и пользовалась его милостями – ее обвинили в том, будто она намеревалась чародейством свести царя с престола. Ужасная лютость! Неприкрытое людоедство!

И тут еще Фрол со своим советом:

– В Кремле, князь мой, грусть-тоска миновала. Пирует царь. Объявил о желании жениться.

– Как?! На сороковой день, даже не помянув?!

– Что если до Престольной слух дойдет, – продолжал Фрол, пропуская мимо ушей восклицание князя Михаила Воротынского, – что князь удельный, присягнувший царю не держать руку друзей Адашевых, по крамольникам тужит? Не сносить головы. Брось, князь мой, кручиниться.

– Иль у тебя, Фрол, ничего святого нет? – грустно спросил князь Михаил и, не дожидаясь ответа, повелел: – Ступай. И больше не учи, как нам с княгиней себя вести.

Подумать только – какая наглость! До веселья ли, если приходят вести из Кремля одна другой ужасней. Князю Дмитрию Оболенскому-Овчине царь Иван Васильевич самолично вонзил нож в сердце во время трапезы лишь за то, что тот, урезонивая надменность нового любимца государева Федора Басманова, бросил тому в лицо гневное: «Чем гордишься?! Не тем ли, что развращаешь государя грехом содомским?!»

А князя Михаила Репнина ретивцы царевы умертвили прямо в святом храме во время молитвы. Грех величайший! И не обрушилось небо на извергов рода человеческого! За что же у заслуженного перед державою боярина жизнь отняли? Не захотел, видите ли, вместе с царем скоморошничать, и ему еще посоветовал этого не делать. Разве он не прав? Уместно ли самовластцу великой державы быть скоморохом, да еще думных бояр принуждать к безумствованию? Только тот способен на такое, кто плюет или, более того, ненавидит все святое для русского народа, для Руси.

Нет, не мог Михаил Воротынский побороть себя, хотя вполне понимал, что предупреждение стремянного имеет серьезное основание, хотя, вроде бы, никогда он, князь, не водил дружбы с Алексеем Адашевым. Поход на Казань готовили вместе, но то было по велению самого царя. А после Казани вновь отдалились. Уважая ум окольничего, не мог князь Воротынский принять его как равного себе, безродного служаку, по случаю приблизившегося к царю.

В общем, сложное чувство переживал князь Михаил Воротынский в те недели и месяцы, не осмеливаясь даже себе сказать об истинных причинах злодейств кремлевских. Обвинения в отравления царицы – это только повод. Повод, в который, видимо, и сам Иван Васильевич не верит. Впрочем, верит или нет – кому это известно. А то, что не перестает безобразничать и подвергать опалам тех, кто не восторгался резкой сменой добра на зло, это – факт. А факт – вещь упрямая.

В одном находил утешение князь Михаил Воротынский, в порубежной службе. Заботы о сторожах и станицах отвлекали от грустных и тревожных мыслей. Правда, до тех пор, пока скоморошество и жестокость кремлевские не коснулись семьи Воротынских. Ну, а когда прискакал посланец князя Владимира Воротынского с горьким известием о том, что отстранен тот от главного воеводства Царева полка и в придачу лишен удела, возмущение князя Михаила стало безгранично. «Родовой удел наш Воротынский! Родовой! Как же можно?!» Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодования поведал:

– Еду к государю! Либо послушает, либо – не слуга я ему!

Двужил покачал головой и попытался успокоить своего князя:

– Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков договоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, перестанет чудасить, как уже прежде было, ибо не ведает, что творит.

– Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь? А потом… если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остановит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.

– Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.

– Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!

– Нам тогда тоже голов не сносить, – вздохнул Никифор, но князь не согласился.

– Вы – не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи за князя своего против царя не поднимите. Но тогда – бунт. А этого я не допущу! – Сделав паузу, продолжил более деловым тоном: – Ты, Никифор, с Космой, воеводить останетесь. Под его началом – тыловые сторожи, под твоим – передовые. А если занедюжит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь велите коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.

– Малую бы дружину взять.

– Нет. Зачем сотоварищами рисковать? Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, – в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.

– Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где укрыться, если, не дай Бог, лихо подступит.

Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому – княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:

– Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну тоже не оставлю!

– Не на званый пир же я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?

– Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.

– Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.

– Послушай, князь Михаил, судьба моя, – жестко заговорила княгиня. – Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все разделю с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.

Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:

– Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.

– Куда уж тверже. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.

Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот, наконец, тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь. Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, князь, даже не слезая с коня, распорядился:

– Заносите все в хоромы. Со мной – Николка Селезень.

– Не рискованно ли без охраны? – услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.

Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.

Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь всея Руси Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра – палачей пошлет. Грустен князь Владимир, вздохнул.

– Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле – козлопляс. Мракобесии у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломанного не стоит…

– Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?

– Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход – звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весьма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.

– И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу!

– С Богом. Ты – старший брат, не мне тебя судить. Перед Богом за род наш древний в ответе ты. Знай одно: любое лихо я встречу достойно. Не унижу рода нашего славного.

– Вот и ладно. Глядишь, Бог милует.

Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Экклезиасту: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым – хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.

Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним своим боярином. В первый день царь монаха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых и гневаясь тем, что монах жребий свой принял, молясь Всевышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и церковных служителей, которых согнали на потеху, но которые так и не проронили ни одного слова, ни одного звука. Святоши!

Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от доклада тайного дьяка, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:

– Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.

По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал дьяка со вниманием.

– Со всей семьей пожаловал, – сообщал дьяк. – Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Владимиру…

Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думалось, но он все же повелел:

– Пусть пошлют за ним. Здесь я его стану ждать.

Князь Воротынский был готов пожаловать к царю, оттого не мешкая поднялся в цареву потайную комнату у его спальни и предстал тотчас же перед расхристанным, гологрудым царем во всем параде, в мехах весь, в бархате и атласе, золотым шитьем и самоцветами сверкающий. Поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

– Челом бью, государь.

– Эка, челом… Ты лучше скажи, отчего ускакал из Одоева, оставив украины мои без глазу воеводского? – Отхлебнув кислого кваса и вздохнув горестно, продолжил, но тоже без сердитости, а с вялой безразличностью: – Самовольства в тебе, князь, через верх.

– Не оставил, государь. Око мое там безвыездно. Стремянные Двужил Никифор и сын его Косма, что тебе списки от крымских верных людей доставлял, – ратники славные. Ни одна сакма, даю голову на отсечение, не пройдет тайно, не то, чтобы рать. А если рать начнет тумениться, мне из Крыма весть загодя дадут. Да и Поле станицы беспрерывно лазутят. Приехал же я в царственный твой град оттого, что сердце кровью обливается…

– И у меня обливается. Кто царь всея Руси? Кому Богом трон определен и судьбы рабов его кому в руки даны? Мне. Я в ответе перед Богом, мне и решать, но не плестись за властолюбцами, которым все мало, которым любо меня с трона свести, а не служить мне по чести и совести. Вот и ты, ближний боярин мой, не доволен милостью моей, самовольничаешь, на большее метишь. А уж куда слуге больше?

– Упаси Господи, государь!

– Это – словеса. Дела же о другом говорят: с татарами сносишься, с литовцами тоже. Аки государь. Полк без ведома моего ведешь, куда тебе заблагорассудится. Удел покидаешь, не спросивши.

– Помилуй, государь! Я же обороны твоих украин ради все это делаю. Ты велел бдить, я и бдю. Сам знаешь, что красоваться пред дружиной на аргамаке много ли ума требуется? Знать все наперед, вот в чем сила порубежной стражи!

– Верю тебе, оттого и не опалил. Только край все же знай. Перешагнешь его – не сносить головы.

Воротынский продолжал, вроде бы не ему адресована угроза:

– А еще отчего беру иной раз сверх меры, ибо ты, государь, перестал слушать советы верных слуг своих. На Вселенском соборе ты клялся карать зло и держать у сердца верных слуг. На Арском поле повторил то же самое, крест животворящий поцеловав. Похоже, запамятовал те клятвы, государь. Иль князь Владимир не верой и правдой тебе служил? Отчего ты не мил к нему?

– Я Богу отчет дам! – явно начиная выходить из добродушно-безразличного состояния и наливаясь гневом, обрезал царь Иван Васильевич. – Только Богу! Слишком много вас, советников, развелось!

– Советчик советчику рознь. Одни ко благу отчизны твоей, государь, стремятся, другие, корысти ради, развращают цареву душу.

– Хватит! Злословие твое беспредельно! А я тебя только что предупредил! Впрочем, – пересиливая свой гнев, продолжил Иван Васильевич менее сердито, – не казню тебя, хотя ты и достоин этого. Ты вот что… Завтра же отправляйся в Кирилло-Белозерский монастырь. Княгиню бери, от греха подальше, сына и дочку. Там моего решения подождешь. А оно будет зависеть от того, что мне дьяк Разрядного приказа донесет. Сегодня же пошлю дьяка в Одоев. Пусть поглядит, верно ли ты сказываешь, что не оставил украины мои на произвол судьбы. Если что не так, на монастырское кладбище снесут тотчас же. Всю семью твою. Заруби себе на носу: всю семью! Князя Владимира тоже не пощажу. С семьей вместе!

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

Если не брать во внимание душевное состояние князя и княгини Воротынских, все у них налаживалось. Настоятель, келарь и братия встретили их в монастыре весьма приветливо, выделили вначале небольшой домик, но тут же начали рубить терем, достойный княжеской семьи. За месяц монастырские плотники и столяры сладили терем, а тут и посылка от царя подоспела: вина фряжские, мед, балыки белорыбьи, икра, фруктов разных заморских вдоволь и, ко всему прочему, сто рублей золотыми ефимками. Дьяк, привезший припасы и деньги, объявил волю самовластца Ивана Васильевича:

– По достоинству княжескому припасов в достатке от казны самого царя и монастырской, денег же ежегодных – сто рублев.

Щедро, конечно. Вроде бы не опальный даже, а служилый на жаловании, а не с земли. Только вот долго ли пользоваться придется иезуитской сей милостью, вот что тревожило.

Дьяк ничего не рассказал о делах во граде царственном, но келарь монастырского подворья в Москве, приехавший попутно со своими нуждами, наверняка привез достаточно новостей, о которых поведает архимандриту. Возможно, он ради этого и приехал, ибо вместе с дьяком возвращается в Москву. «Попробую выведать у настоятеля», – решил Воротынский, томимый неизвестностью. Но пока он выбирал для этого удобное время, сам архимандрит позвал его к себе. Усадил в своей просторной и светлой келье и сразу же, без обиняков, словно обухом по голове:

– Окованы боярин думный Иван Шереметев и Дьяк царев Михайлов. Брат Ивана Шереметева Никита обезглавлен.

– Что творится?! – с тоской воскликнул князь Михаил Воротынский. – Герои Казани! Ужас крымцев!

И сам же опешил от неожиданного откровения: все, кто готовил поход на Казань, был душой его, затем отличился во время осады и при штурме города, все – в опале. Все до одного. А за плечами Ивана Шереметева, Данилы Адашева и за его, княжескими, еще и славные дела в сечах с крымцами. Не может такого быть, чтобы случайное совпадение. Не может быть? Архимандрит тем временем продолжал, ничего не ответив на восклицание князя:

– Алексей Адашев, земля ему пухом, удавлен по царскому повелению…

Вот это – новость! Завтра и его, князя, удавят. Княгиню с детьми тоже. Пошлет царь заплечных дел мастеров и – конец всему. Архимандрит продолжал:

– Пыточная в Кремле не лодырничает, по горло кровавой работы. За грехи наши тяжкие наказу ет нас Господь Бог ожесточением души, лишает разума доброго, питая злым.

Князь Воротынский даже поежился, в яве представив себе пыточную. Хотя прошло уже столько лет, сейчас он ощутил тот удушливый запах паленого мяса, почувствовал ту нестерпимую боль, словно ему вновь неспешно рисуют разогретым до белого каления железным прутом православный крест на ягодицах; он вроде бы теперь вот поднял на свои руки безвольное тело отца, и у него вырвалось:

– Нет! Нет! Только не пыточная! Лучше пусть здесь удавят!

– Бог милостив, сын мой, – с бесстрастным спокойствием проговорил архимандрит. – Бог милостив. Не резон, князь, томить душу прежде времени. На все воля Божья.

Совет верный. Чему быть, того не миновать. Но, понимая это, все же не легко одолеть тоску и тревогу, которые вспыхнули в душе с новой силой от услышанного. Хотя он и постарался казаться спокойным, когда вернулся в свой дом, но княгиня сразу же заметила, что муж кручинится больше прежнего. Спросила:

– Что, сокол мой, печалит тебя? Какая лихая весть?

Хотел ответить неправдой, что все, мол, в порядке, лишь хандра безотчетная навалилась, но уж слишком ясными глазами глядела на него княгиня-лада, в которых виделась и тревога, и боль, и желание ободрить любимого супруга.

– Келарь монастырского подворья в Москве приезжал. С дьяком, что нам цареву милостыню привозил. Вот настоятель и позвал меня…

– Худые новости?!

– Да. Алексей Адашев удавлен. Князь Иван Шереметев и дьяк царев Михайлов окованы. Князь Никита Шереметев обезглавлен.

– О, Господи! – воскликнула княгиня, прижалась беспомощным ребенком к могучей груди мужа, всхлипнула раз да другой, но вот напружинилась, распрямилась гордо и, опаля супруга решительным взглядом, заговорила твердо: – Если Богу угодно позвать нас к себе, значит – позовет. Встретим тот миг без низости. Вместе. А пока… стоит ли прежде времени хоронить себя? Будем жить пока живется.

Убеленный сединами, много изведавший в жизни настоятель крупнейшего монастыря и молодая женщина, не знавшая ничего, кроме девичьего терема и ласковости мужа, не сговариваясь, сказали одно и то же. Но более всего успокоила князя Михаила Воротынского решимость княгини-лады без страха и упрека разделить с ним участь его. И он кивнул согласно.

– Как Бог рассудит.

Впрочем, что ему еще оставалось делать, как не уповать на Господа Бога, да еще на милость царя-самовластца? Никак не мог он повлиять на события, которые раскручивались в Москве. До царя – далеко, остается лишь молиться Всевышнему.

Жизнь князя Михаила Воротынского и в самом деле висела на волоске. Устарели сведения, привезенные келарем московского монастырского подворья, а может, не все он знал. Еще до ссылки князя Воротынского отправил царь Иван Васильевич вестового к князю Дмитрию Вишневецкому, чтобы тот оставил Хортицу, более не зля крымского хана. Милостиво царь звал его в свой царственный город, обещая чины и богатый удел. Князь Вишневецкий ответил царю ласково, но твердо: не видит, дескать, резона оставлять крымцам даже не за спасибо то, чего они не могли взять силой. Ответ тот пришел уже после того, как князь Воротынский отбыл к Белоозеру. Случись он раньше, расправа царя с Воротынским могла быть куда как круче, хотя Иван Васильевич по отношению знатного воеводы, слуги ближнего, имел свои, ему только известные планы.

Во всяком случае князь Михаил Воротынский и брат его, князь Владимир Воротынский, были ему еще нужны. Особенно князь Михаил. Но под горячую руку чего не накуролесишь? Самовластец, он и есть – самовластец.

Ответ князя Дмитрия Вишневецкого развязал еще более рты корыстолюбцев, окружавших царя. Они норовили всячески очернить в глазах царя многих князей и бояр, связанных дружбой и родством с князем-неслухом, который оттого не подчинился воле государевой, что надеется на поддержку друзей. Особенно доставалось князю Михаилу Воротынскому, который рекомендовал Ивану Васильевичу обласкать Вишневецкого.

– Не заговор ли, хитро задуманный? – вроде бы вопрошали они царя, давая повод к размышлению. – Не учинить ли розыск?

И так – день за днем. Едва не склонился к дознанию царь Иван Васильевич, но победило все же его, личное. Он позвал тайного дьяка и велел послать одного или нескольких своих людей отравить князя-упрямца Вишневецкого. С Михаилом Воротынским поставил себе так: «Дьяк Разрядного приказа что скажет, по его слову и определю, как поступить».

Удалось всыпать в кубок с вином яд, но то ли малая доза оказалась для могучего князя-воеводы, то ли не весь кубок князь Вишневецкий осушил, только живым он остался. Не медля ни часу, сбежал к Сигизмунду, который приставил к нему самых искусных лекарей.

На Воротынского вновь пошли в атаку царские лизоблюды-изверги. На одном настаивают: начать розыск. Только и на сей раз царь устоял. Нужен ему еще Воротынский. Нужен. Первая отписка от дьяка Разрядного приказа получена восторженная. Все в уделе ладно. Украины российские отменно оберегаются. Дьяк обещал отписать в ближайшие месяцы подробно об устройстве в уделе сторожевой и станичной службы, когда самолично объедет всех голов стоялых и станичных и когда осмотрит сторожи и засеки. «Князь мне еще послужит. Его время еще далеко».

Для всех, равных родами своими царскому, и для всех, чей ум и прилежание служат на благо России – для всех у Ивана Васильевича определено время. Но и для тех, чьими руками исполняется его черная воля, тоже есть время. Только знает о нем он один, и никогда, даже в самую разудалую пьянку, не проговорится.

Но очередные жертвы, к его досаде, выскользнули из рук Ивановых: прознав об угрожаемой опале бежали к Сигизмунду братья Черкасские, Алексей и Гаврила, с которыми Михаил Воротынский сотовариществовал по порубежным делам; но самое главное – успел уйти от расправы Андрей Курбский, уж никак не виноватый ни в каких крамолах. Еще молодой, но уже прославившийся воевода успешными победами в сечах, участник почти всех знаменитых завоеваний Ивана Васильевича, верно служивший царю и Отечеству, имел лишь одну вину – был другом Адашева.

Самовластец в гневе. Велит дознаться, кто уведомил Черкасских и Курбского об опале на них. Застонала пыточная с новой силой, зашлась дикими криками от нестерпимой боли, заскрежетала зубами от бессильной ненависти к палачам – все безрезультатно. И тут Басманов с Вельским, в какой уже раз, принялись нашептывать, особенно в разгар скоморошества, когда ум царев затуманен хмелем:

– Все воеводы, кто сверстник Курбского, – в один клубок сплетены. Ни пытками, светлый царь, не распутаешь, ни ссылками не разъединишь. Путь один: всех – на плаху.

Он и сам так же считал. Он начал уже вносить изменения в очередность расправ, им намеченных, и выходило так, что братья Воротынские оказывались в числе первых изменников. А чтобы выглядело это хоть немного правосудно, решил искать повод. Позвал тайного дьяка и без лишних уверток повелел:

– Пошевели своих людей, что у князей Михаила и Владимира Воротынских. Не верю, чтоб не замешаны были в крамоле.

– Князь Михаил Воротынский ни с кем сношений не имеет, только часто беседует наедине с настоятелем.

– Вот видишь!

– Князь Владимир будто бы задремал. Из палат своих – никуда. Гонцов тоже ни к кому не шлет.

– За нос водят! Не иначе! Приглядись пристальней.

– Хорошо, государь.

– Остри око еще и на князя Горбатого-Шуйского…

– Тоже рода Владимирова? – словно невзначай выпалил тайный дьяк. – Воевода славный умом и мужеством, герой Казани…

– Не тебе, дьяк, ценить рабов моих! Иль жизнь наскучила?! В пыточную захотел?

Ему ли хотеть? Нет, конечно. Больше уж не возражал, укладывая в памяти всех, кого назвал государь, без пререкания. А если недоумевал или жалел, то только про себя.

Наветы готовились со спешкой: полгода не прошло, а у царя имелся в руках уже повод начать розыск. С помощью пыток. И вот тут счастье, можно сказать, привалило братьям Воротынским: одна из одоевских станиц перехватила письмо Сигизмунда Девлет-Гирею, в котором польский король звал крымского хана воевать Россию. Для царя Ивана Васильевича это был знатнейший подарок. Дело в том, что он затеял породниться с Сигизмундом, и послы российские выбрали в невесты младшую сестру Сигизмунда – Екатерину. Король польский возжелал подарок за невесту потребовать безмерный: Новгород, Псков, Смоленск и полный отказ от Литвы. Тогда, как он уверял, наступит вечный мир между двумя державами.

Послу королевскому, естественно, отказали, сватовство расстроилось, но Сигизмунд продолжал настаивать на своем, обвиняя царя всея Руси в захватнических устремлениях, себя же провозглашая миролюбцем. Эту мысль Сигизмунд усиленно навязывал всем королевским домам Европы, а Иван Васильевич, знал об этом, ничего противного не предпринимал, упрекал лишь Сигизмунда в том, что тот хочет присвоить древние достояния русских царей, а этого он, самодержец всея Руси, не потерпит, ибо цель имеет святую: вернуть свое, защитить православных от ига католического.

Перехваченное сторожами письмо полностью разоблачало двуличие польского державного двора, и Иван Васильевич тут же повелел составить с него списки, затем немедленно отправить их и самому Сигизмунду и Императору, чтобы оповестил тот весь христианский мир о коварстве польского короля, призывающего неверных лить кровь христиан.

Но не только тот факт, что Одоевскими казаками-лазутчиками перехвачено было письмо важное, повлияло на судьбу Михаила Воротынского и, следовательно, на судьбу князя Владимира, его брата. Пожалуй, главное – рассказ дьяка Разрядного приказа, который самолично доставил перехваченное письмо государю.

– Уж как я, государь, старался найти изъян в порубежной службе, однако, не мог. Засеки – любо-дорого. Где особенно ходкое место, по второму ряду сработаны, а между засеками – волчьи ямы. Ловко устроены. Даже знать будешь, все одно не вдруг разглядишь. Сторожи – что тебе крепости. Станицы шарят по Дикому полю денно и ночно. Везде глаза и уши. А когда похвалил я за службу Никифора Двужила и его верных пособников, сына Коему да Николку Селезня, все трое в один голос: князя Михаила Ивановича повеления исполняем. От его, мол, разума все так ладно идет. От его воеводского умения.

После той беседы с дьяком Разрядного приказа царь Иван Васильевич окончательно решил повременить с расправой над князьями Михаилом и Владимиром, но тайному дьяку никаких повелений не дал: пусть глядит в оба за князьями, пусть готовит навет. На будущее вполне пригодится. А сейчас нужно устроить крепкую охрану и оборону южных украин, лучшим же для этой цели видится Ивану Васильевичу князь Михаил Воротынский.

Вызывать, однако же, своего ближнего слугу самовластец не торопился, да и казни тех, кому подошло их время, и на кого тайным дьяком было заготовлено вполне достаточно подлогов, уличающих несчастных в крамоле, на какое-то время отложил. Не признавался царь полностью даже себе, что сановники, большие дворяне, люди приказные, воинские, торговые и даже средние и низшие видят безвинность казнимых. Как бы ловко не был составлен навет, уши все одно выглядывают. Ему нужно было полностью развязать себе руки, получить благословение церкви на расправы и добровольное согласие князей и бояр на безграничное право самовластца решать их судьбу без суда и следствия, а лишь по слову царскому.

Мысль эту ему нашептывала его вторая жена Темгрюк, окрещенная Марией, и Иван Васильевич загорелся этой идеей, стал даже обсуждать с женой, как ловчее воплотить ее в жизнь, удивлялся разумности советов юной царицы, совершенно не догадываясь, что советы ее заемные, с любовником тайным и с Малютой Скуратовым обмозгованные.

Не дремали и другие любимцы царевы: Федор Басманов, Василий Грязнов и подкрадывающийся уже к трону Борис Годунов подсуетились раскрыть великий заговор, напугав до смерти царя, умолив его покинуть Кремль для своей безопасности, а уж потом, спасшись от смерти, продиктовать свою волю.

Они справедливо полагали, что царь не обойдет их за верную службу милостью, да они и сами для этого готовы были постараться подсказать условия самовластцу. Не навязывая их, а исподволь, чтобы рождались они будто бы в голове царевой, были его личным измышлением.

До поры до времени в Кирилло-Белозерском монастыре тайны Кремля не были известны, келарь московского подворья не приезжал, гонца же слать опасался – перехватят еще новые царевы любимцы, и не сносить тогда головы ни ему, ни архимандриту.

Но вот случилось то, что еще больше возмутило душу князя Михаила Воротынского: посланец митрополита привез повеление настоятелю не медля ни часу скакать в Москву. Посланец ничего толком сказать не мог, ибо знал только то, что царь всея Руси великий князь Иван Васильевич отъехал из Москвы с женой, с детьми и со всей казной. Для охраны взял тысячу человек, но не из своего Царева полка, а по указу Малюты Скуратова дворян безродных. Ни одного князя или воеводу с собой не взял. Не взял и бояр думных. Именно это обстоятельство смущало и беспокоило особенно: что задумал самовластец?! Отчего бояр оттолкнул?! И князей-воевод?!

Полный месяц прошел, прежде чем архимандрит вернулся. Воротынский вышел встречать его вместе с монастырской братией, вместе со всеми ждал и его первого слова; настоятель же, вылезши из возка и осенив себя крестным знаменем, сказал лишь облегченно:

– Вот и слава Богу, что дома.

Благословив братию монастырскую, повелел исполнять каждому свой урок.

Все встречавшие в недоумении, но особенно – Воротынский. Он сразу понял, что случилось какое-то важное изменение, да такое, о котором вслух даже в монастырской среде говорить опасно. «Неужели и мне ничего не скажет? Не может быть…» А почему не может? Он же – князь опальный. Поведешь дружбу с опальным, сам в дальнем монастыре заточенным окажешься. На одно надежда: архимандрит сам тоже из доброго княжеского рода.

Протомился князь Воротынский полный день и лишь поздним вечером, когда уже надежды иссякли, позван был он к настоятелю. Беседу тот начал с вопроса:

– Слышал ли, сын мой, слово такое – опричнина?

– Опрично души?

– То и есть, что оприч души, оприч разума! А если вдуматься в это слово, совсем оно нам незнаемо. Дьявольское слово, прости Господи…

– Откуда оно взялось? С какой стати голову ломать?

– Оно, конечно, лучше бы не ломать, да царь наш, Иван Васильевич, опричнину учредил. Пополам святую Русь рассек: опричная – это его, царева, стало быть, земская – не его. Ничья выходит. Сиротинушка несчастная. Наваждение какое-то.

– Не совсем понимаю.

– И я тоже. Кремль оставил земцам. Себе новый дворец ладит между Арбатом и Никитскою. Собрал для своей охрани аж тысячу телохранителей. Полка Царева мало, выходит. Объявил царевой собственностью Можайск, Вязьму, Козельск, Перемышль, Белев и иные многие города с доходами. Волости многие московские взял, а в царственном граде улицы Чертольскую, Арбатскую с Сивцевым Врагом, да половину Никитской. Кто из бояр и дворян не угодил в опричники, не люб, стало быть, царю, того взашей со своей земли, из своего дома, а на их место – новых. Опричников. Суд у него нынче свой, опричный. Рать своя, опричная.

– Куролесит государь. Ой, куролесит. Бедная Россия!

– Это еще беда – не беда. Главное-то вот в чем: на престол воротиться согласился при одном условии – невозбранно казнить изменников опалою, смертью, лишением достояния без приговора боярской думы, да чтобы святители не докучали просьбами о милости. Будут докучать – тоже вправе опалить.

– Так это же – гибель России! Изведет роды знатные княжеские и боярские, соберет у трона сброд жестокосердный, без рода и племени.

– Наказует нас Господь за грехи наши тяжкие. За верную службу, за любовь к отечеству, за заботу об умножении земли русской и ее процветания.

– Кому земщина вручена?

– Князьям Ивану Вельскому и Ивану Мстиславскому. Теперь они бояре земские. Не государевы, выходит. Ничьи. О, Господи!

– Значит, ждать мне вскорости гостей из Москвы, – со вздохом произнес князь Воротынский. – Мимо не пройдет.

– Что верно, то – верно. Только, Бог даст, все сладится. Молись, сын мой, и Господь Бог услышит твои молитвы.

А что оставалось делать? И он, и княгиня молили Бога и Пресвятую Деву не обойти их милостью.

На сей раз долго ждать не пришлось. Миновало всего несколько дней и ко двору княжескому подскакала дюжина детей боярских из Царева полка. Михаил Воротынский первым делом метнул взгляд на седла, нет ли на них собачьих морд и метелок, отличительного знака опричников, не увидел их и немного успокоился. Сам не пожелал встречать гостей, послал к ним Фрола. Вернулся тот не очень радостный. Сообщил:

– В Москву царь кличет. Сотник, кому велено тебя доставить, просит видеть тебя.

– Зови.

Вошел муж осанистый, со шрамом через всю левую щеку, как и у самого князя Воротынского. Без стыда и смущения глядит на князя. Поклонился не усмешливо, поясно. Держит себя не властелином, выполняющим строгий царев наказ, говорит уважительно:

– Царь всея Руси великий князь Иван Васильевич повелел без волокиты быть тебе в царственном граде. Под нашей охраной.

– Значит, на Казенный двор?

– Нет, князь. В твои хоромы. Там оставаться под нашим приглядом, пока государь не покличет.

– Что ж, воля государя… Велю княгине собираться.

– Вели, коль желаешь. Только она одна поедет. Мы коней сейчас же меняем и – в путь. Вели себе седлать коня.

– Не обессудьте, но княгиня вас без угощения не отпустит. Да и я не могу. Вы же не враги-басурманы.

– Принимается.

Часа лишь через четыре княгиня, с трудом сдерживая рыдания, перекрестила мужа, прошептав посиневшими от горя губами: «Господи, сохрани и помилуй!» Князь поцеловал ее, и малый отряд выехал за ворота. Князь Воротынский с сотником – впереди.

Сотник неутомимо, под стать Никифору Двужилу, гнал и гнал вперед, меняя на каждой ямской станции коней. На ночевку останавливались близ полуночи, а коней седлали задолго до рассвета. Пронизывающий морозный ветер тоже мало тревожил и сотника, и детей боярских. Князь, однако, не тяготился ни холодом, ни беспрерывной ездой: ему ли они в новинку? Немного, правда, обмяк он за время ссылки, но ничего, сладил с собой быстро.

В общем, так спешили, что не заехали даже в Лавру, чтобы поцеловать раку святого Сергия. Отчего такая спешка, Воротынский не понимал, да и не старался этого сделать. Он уже давно был готов ко всему. И все же, когда князя приконвоировали в московские его палаты, когда сотник уехал и не вернулся ни в первый, ни во второй день, а оставшиеся дети боярские не позволили князю отлучаться из дома даже для встречи с братом, не выпускали за ворота слуг его и никого не впускали, удивление князя Воротынского и волнение тревожное все более и более внедрялось в душу. «Куда гнали? Зачем? Под арестом, выходит?»

Приехала княгиня. Впустив ее, дети боярские вновь заперли ворота. Только Фролу отчего-то позволили покинуть княжеский двор на малое время. Послали, якобы, к сотнику. Что, сами не могли съездить в Кремль? Вернувшись, Фрол сообщил князю:

– Завтра царь пожалует встречей.

Ишь ты, все узнал. Но, может быть, просто бахвалится, и никакого приглашения в Кремль не будет? Вышло, однако, по слову Фрола. Сотник приехал в княжеский дворец, когда засумеречило, и предупредил князя Михаила Воротынского:

– Завтра государь ждет тебя. Нам велено сопроводить.

Значит, вновь под охраной. Скорее всего, похоже, от царя и – прямехонько на Казенный двор. «Лишь бы не в пыточную!»

Выехали за ворота тем же порядком, как двигались до Москвы: сотник с князем – впереди, дети боярские – позади. Вроде бы не конвой, а сопровождение с целью охраны. Странно. Весьма странно. Не понять, под арестом ты или не под арестом.

Сотник держал путь к Спасским воротам, хотя ближе было бы въехать в Кремль через Боровицкие. Князь Воротынский недоумевал, но ничего у сотника не спросил, резонно заключив, что совсем скоро все прояснится. Выехали на Красную площадь. У лобного места – толпа. Не великая, но плотная. «Казнь?!» Не по себе стало князю Воротынскому, когда сотник повернул к лобному месту и, подъехав к толпе, крикнул зычно:

– Расступись!

Протиснулись по узкому коридору в круг. Палач в алом кафтане, в красных сафьяновых сапогах и в красных же шароварах. Топор отточенным носком в плаху врублен; на топорище рука палача, другая кренделем в боку покоится. Ждет палач, гордый собой, очередную жертву. Похоже, высоко мнит о себе, что делает нужное государю и богоугодное дело.

– Подождем, – бросает спокойно сотник. – Не долго.

Вот это – штука! Сейчас дьяки царевы пожалуют, объявят царево слово, сволокут с коня и – на плаху. «А может, сам Иван Васильевич, самовластец жестокий пожалует?!»

Но сотник не стал долго томить князя Воротынского. Из уважения, видимо, к ратной славе воеводы, к шраму его, в сече полученному. Еще и тем, должно быть, покоренный, что спокойно держит себя князь-воевода, даже не побледнел лицом.

– Князя Горбатого-Шуйского с сыном Петром казнят. Затем – Петра Ховрина, шурина княжеского, князя Сухого-Кашина, окольничего Головина и князя Горенского. Князя Шевырева посадят на кол. Но нам недосуг на все казни глазеть. Поглядим на Горбатого-Шуйского с сыном и – к царю.

Вихрь чувств и мыслей: радость, что не он положит на плаху голову, и возмущение тем, что вновь лишается жизни потомок Владимира Святого по ветви Всеволода Великого, умелый ратник, знатный воевода, и не только сам, но и наследник его. Пресекается, таким образом, еще одна ветвь знатного рода. «Вещие слова князя Шуйского! Ох, вещие!»

– Ведут, – вздохнула Красная площадь и примолкла в оцепенении. Воротынский бросил взгляд на Спасские ворота, откуда действительно вышагивали первые ряды стрельцов в тегиляях красных, с угрожающе поднятыми бердышами, еще и саблями на боку, готовые к любой сече, случись она.

Вот уже и вся стража вышагала из ворот. Целая полусотня. В центре ее, в тяжелых цепях дородный князь Александр с гордо поднятой головой, а рядом с ним, взявши отца за руку, так же величаво шествует стройный, на диво прелестный юноша – князь Петр. Словно не на казнь идут, а на званый пир к государю, изъявившему к ним особую милость.

Князь Михаил Воротынский готов был провалиться сквозь землю, будто по его воле ведут родичей, хотя и дальних, под топор палача; но он мог только низко опустить голову, что и сделал.

Перед самым лобным местом стрельцов догнали подьячий в засаленном кафтане и священник Казенного двора. Подьячий объявил волю царя, священник соборовал обреченных, и первым шагнул к плахе юный князь, но отец остановил его:

– Не по-людски, сынок, тебе прежде родителя своего гибнуть. Избавь меня от муки сердечной в кущах райских.

Князь Петр остановился и, повременив немного с ответом, кивнул все же согласно:

– Хорошо, отец. Будь по-твоему.

Четверка стрельцов хотела было взять князя Александра под руки, чтобы приневолить его, если заупрямится положить голову на плаху в последний момент, но князь Горбатый-Шуйский так глянул на них, что они попятились.

Палач привычно взмахнул топором, голова князя мягко ткнулась в настил у плахи, тогда юный князь перекрестился (цепь зловеще звякнула), поднял голову отца, поцеловал ее нежно и положил покорно свою голову на плаху…

Сотник тронул князя Михаила Воротынского за плечо.

– Пора, князь, ехать. Государь ждет, должно быть. Не прогневать бы его.

Воротынский натянул поводья, собирая коня, пустил его рядом с конем сотника, но делал все это он машинально, потрясенный увиденным… Разве ему, порубежному князю-воеводе мало пришлось видеть снесенных с плеч голов, разве ему самому не приходилось рубить во всю свою богатырскую силушку и видеть, как шлепалась голова татарская или ногайская под конские копыта? Но то – сеча с врагами, горячая, безоглядная, где господствует лишь одно: либо снесешь с плеч вражескую голову или рассечешь ее, либо лишишься своей собственной; и еще одно важно: никто не приглашает в земли русские сарацинов-разбойников, они сами лезут, алкая легкой наживы, и если гибнут – туда им и дорога; а здесь, перед его глазами, свершилось злодейство – царь обезглавил верного слугу своего, славного защитника отечества многострадального без всякой его вины в крамоле, да еще и совершенно безгрешного сына бесстрашного воеводы, наследника его ратных подвигов, кто в лихую пору тоже не дрогнул бы и своим мужеством заступил дорогу врагам. «С великими ущербными следствиями для России эта царская жестокость!»

И еще одна мысль билась в сетях неведения: по воле ли сотника, падкого на столь ужасные зрелища, он, князь опальный, был остановлен у лобного места, или по воле самовластца Ивана Васильевича, чтобы внести в душу смятение и напугать перед встречей? «Слово поперек – и то же самое ждет. Так что ли?»

Но странное дело, когда князь Михаил Воротынский убедил себя, что Иван Васильевич специально все это устроил, он словно сбросил с себя все волнения и переживания и воспылал желанием сказать государю в глаза все, что о нем думает. «Пусть скоморошничает с Малютой да с Грязным безродными, а не со мной, Владимировичем! Не позволю! Лучше – голову на плаху!»

Без робости, полный решимости вести с царем серьезный разговор, вошел Михаил Воротынский в уединенную комнату перед спальным покоем царя. Здесь все было так же, как и прежде, когда приглашал Воротынского сюда государь для невсенародных бесед, только полавочники заменены на шитый золотыми нитями малиновый бархат. Иван Васильевич уже сидел в своем весьма напоминающем трон кресле, тоже покрытым малиновым бархатом. Воротынский поклонился царю, коснувшись пальцами пола, и спросил, смело глядя в пронзительные глаза самовластца:

– Ты хотел видеть меня, государь?

Иван Васильевич хмыкнул.

– Позвал я тебя, раба своего…

– А я думал, для совета позвал, вспомнив, что я твой слуга ближний.

– Иль не доволен честью такой? Будто не знаешь, сколько при царях ближних слуг было. По пальцам перечтешь. Отец твой деду моему – слуга ближний…

– За что царица Елена лишила его жизни.

– Не дерзи. Перед Богом моя мать в ответе, не перед рабами смертными! – И, сделав паузу, спросил жестко: – Может, желаешь последовать за Горбатым-Шуйским?! С братом своим совместно! С сыном малолетним, княжичем Иваном?!

– Воля твоя, государь. Если тебе радетели славы твоей державной не нужны, посылай на плаху. Без унижения пойдем, не посрамим рода своего. Одно скажу: любимцы твои новые бражничать горазды, в воеводских же делах сосунки. А без воевод ты от крымцев и турок не оборонишься, не то чтобы за Литву соперничать.

И замолчал, вполне понимая, что уже шагнул за грань предела, за которым – пропасть. Даже за эти слова вполне можно поплатиться головой. Решил подождать ответа государева, а уж потом, если в цепи повелит, то уж без удержу все выложить, если же только погневается, поосторожней речи вести, хотя и не отступаться от своего.

Молчал и царь Иван Васильевич, опустив голову. Словно совестливые думы вдруг отяготили ее.

До предела напрягся Михаил Воротынский, чтобы не показать государю, что с трепетом ожидает его слова. Ни в позе, ни во взгляде не терял он своего княжеского достоинства, и силы душевные давало ему поведение отца и сына Горбатых-Шуйских у плахи и под занесенным топором палача.

Долго, очень долго томилась тишина в небольшой хмурой палате, но вот, наконец, царь разверз уста. Грусть и усталость зазвучали в его голосе, а слова лились совершенно не те, каких ожидал с трепетом князь Михаил Воротынский.

– Приемлю я, князь Михаил, твою обиду за себя и за брата. То верно, что не по своему же Уложению я поступил, лишив вас родовой вотчины. Признаю и исправлю. Треть удела Воротынского – твоя, треть – князя Владимира, брата твоего, ну а треть, что покойной вашей матери на жизнь определена Уложением, как и следует – в казну. За Одоев жалую тебе Новосиль, а князю Владимиру – доход со Стародуба. Быть тебе еще и наместником Казани.

– Милость великая, государь! – взволнованно благодарил Воротынский, но и тут не сдержался, чтобы не высказать сомнения: – Надолго ли только милость, вот это смущает.

– От вас зависит, – с заметной сердитостью ответил Иван Васильевич. – За прилежную службу я и награждаю знатно.

– Иль мы прежде не прилежничали? За что опала?

– Кто прошлое помянет, тому – глаз вон, – вновь с грустной примирительностью продолжил Иван Васильевич, не ввязываясь в пререкания. – А позвал я тебя, князь Михаил, не только миловать, позвал службу править. Порубежную.

– Мы, государь, – князья порубежные, нам не внове эта служба.

– Верно. Ладно у вас с братом все на украинах. И сторожи, и станицы, и засеки. Молодцы.

– Не мы, государь, семи пядей во лбу. Вотчина наша испокон веку порубежная, даже когда под Литвой была. Дед от прадеда, отец от деда, мы – от отца. К тому же, стремянные у нас Богом нам данные. Их бы очинить боярами княжескими. По заслуге то стало бы.

– Очиню. Приговором думы тебе бояр определю, ибо тебе не один Новосиль утраивать, а все мои украины южные. Не удельная, а державная служба. Думаю, по плечу она тебе.

– Воля твоя, государь. Позволь только малое время прикинуть, что к чему ладить. Как с Казанью было. Разреши с братом вместе размысливать. Повели еще и дьякам Разрядного приказа пособлять нам, без волокиты исполнять наши просьбы.

– Хорошо. Торопить не стану, вы сами как сможете, поспешайте. Не мне вам указывать, сколь важно поспешание.

– Это само собой. И еще прошу дозволения скликать в Москву на выбор воевод стоялых и станичных, казаков, стрельцов да детей боярских бывалых, чтобы с ними вместе судить-рядить. Со всех твоих украин южных.

– Иль своего ума не достает?

– Свой ум – хорошо, а сообща – вдесятеро лучше.

– Что ж, и на то моя воля. А тебе одно повеление: пиши клятвенную грамоту, что не замыслишь переметнуться ни в Литву, ни в Тавриду, ни к султану турскому, ни к князю Владимиру Андреевичу и не станешь искать с ними никаких тайных сношений. Князей-поручителей подписи на клятвенной грамоте чтобы две или три да еще и святителева непременно. Нарушишь клятву, не ты один в ответе, но и поручители, как и ты сам.

Вот это – оплеушина. Выходит, ни капли не доверяет самовластец, хотя и вручает судьбу южных украин ему, князю, в руки. Так и подмывало бросить резкое в лицо самовластца, но, усилием воли сдавив гордость, ответил почти спокойно:

– Как повелишь, государь. Одно прошу: с верными людьми моими, особенно крымскими, сноситься не запрещай. Твои послы тебе весть дают, мои доброхоты – мне. Худо ли? Под двумя оками держать врага разве ущербно для отечества? Подарки же им от своей казны слать стану.

– Сносись. Но ни с королем, ни с ханом, ни с султаном. Помни это! Доходному приказу повелю, чтоб тоже не сторонился от подарков.

Что и говорить, огорчило князя Воротынского недоверие государево. Очень огорчило. И все же домой он ехал в приподнятом настроении. Спешил успокоить княгиню, которая, он знал это, извелась вся, его ожидаючи. Послал он и за братом, чтобы поспешил тот в гости на пир радостный.

Однако князь Владимир не очень-то обрадовался, послушав брата. В требовании самовластца писать клятвенную грамоту он увидел не только обиду, но и грозное предупреждение.

– Может, довольно потакать дьявольскому самодурству скомороха?! Сплотим бояр и встанем стеной за Владимира Андреевича. Полк царев пойдет со мной. Обидел крепко детей боярских царь, окружив себя дворянчиками скороспелыми.

– Не гож твой совет, брат. Не гож. Мы присягнули государю Ивану Васильевичу…

– Государю, а не скомороху, злобою пышущему, кровь безвинную льющему. Господь благословит нас на дело святое, праведное, отпустит грех клятвоотступничества, ибо сам самовластец нарушил клятву, дважды даваемую князьям, боярам, ратникам и всему народу. А если, брат мой дорогой, голову страшишься потерять, то я так тебе скажу: не теперь, так через год, через два или пять все одно ни тебе головы не сносить, ни мне. Иль не чуешь, все знатные роды под корень злодей рубит?

– Не о голове речь, – возразил Михаил Воротынский брату. – Не о ней. Ты вспомни, что отец наш перед кончиной говорил. Завет его вспомни. То-то. Царь перед Богом в ответе, не нам его судить. Это – раз, – загнул палец князь Михаил. – Второе, – загнул еще один палец, – не просто милость изъявил Иван Васильевич, вернув нам вотчину родовую, одарив еще и новыми – царь порубежье российское мне вручил! Вот и прикинь, могу ли я от такого дела отказаться? Не царю худо сделаю, отказавшись или службу правя через пень, через колоду, а хлебопашцам рязанским, тульским, мещерским, владимирским, московским, одоевским, белевским, боровским – разве перечтешь, где кровавые исколоти ежегодно, почитай, прокладываются. Мы с тобой свои уделы крепко оберегаем, людны села наши, пашни колосом полные, скот тучный, но везде ли такое? Вот что для меня сейчас важно. Не голова важна.

– Ты думаешь, сладится все сразу, стоит тебе воеводствовать разумно и с прилежанием? Крымцы что, спать станут?..

– Не думаю. Пройдут годы, пока по всему Полю города укрепятся навечно, но начало тому положим мы с тобой. Не сомневайся, брат, в нужности дела нашего. Не сомневайся. А головы? На то воля Господа Бога. Воля государева. Давай-ка осушим кубки пенные меда малинового иль вина фряжского и – за дело.

Словно ожидала этих слов княгиня, вошла в трапезную с подносом, на котором стояли кубки с медом малиновым. Стройна, как тополь. Краса-Девица на выданье, а не мать двоих детей. Сарафан розового атласа, отороченный бархатом и шитый Жемчугом, ласкал глаз нарядностью, а улыбка, счастливая, совершенно безмятежная, завораживала.

– Откушай, князь Владимир, что Бог послал, – радушно попотчевала она деверя, подавая ему кубок с медом.

– Благодарствую, княгиня. – Князь Владимир встал и ласково поцеловал невестку. – Дай Бог тебе благодати Господней.

Пир начался принятой чередой, братья больше не пререкались, разговор переметнулся на семейные проблемы, о доходах с вотчины и уделов, о лошадях выездных и конях боевых – ладно шла беседа, кубкам с вином и медом пенным уже был потерян счет, а хмель не брал пирующих, так взбудоражены были они всем тем, что миновало, а более того тем, что ждало их впереди.

Утром братья без прохлаждения поспешили в Разрядный приказ, чтобы условиться, в какие вотчины и уделы порубежные послать гонцов, дабы прибыли воеводы и порубежники смышленые из нижних чинов; подьячие и писарь тут же писали подорожные, строго наказывая ямским головам без волокиты менять гонцам коней, и уже к обеду князь Михаил Воротынский втолковывал дьяку и подьячему, специально для того выделенным, какие сведения из прошлых порубежных ему нужны. Молодой еще подьячий сразу же уловил суть просьбы и заверил:

– Не только списки из летописей сготовлю, но географические чертежи слажу. От Змиевого вала плясать начну.

– Как звать-величать тебя?

– Сын Логина именем Мартын.

– Сколько тебе времени, Мартын Логинов, надобно, чтобы завершить урок?

– Неделю, князь.

– Не мало ли?

– Мало, если спать ночами. Одно прошу, свечей бы сверх даваемых нынче выделяли. Можно сальных.

– Своих пришлю без волокиты чтобы. Восковых. Сколько потребно, столько и получишь.

– Благодарствую.

Подьячий даже не замечал, что начальник его, дьяк добротной полноты, оттого кажущийся осанистым, сверлил выскочку недоброжелательным взглядом своих глубоко упрятанных глаз-пуговиц. Еще раз пообещал:

– В срок, князь, все приготовлю. В лучшем виде.

Не очень-то доверил обещанию подьячего князь, но тот на удивление уложился точно в срок, представив к тому же не только списки из летописей и чертежи, но и былины о героях-порубежниках, память о которых осталась еще со времен до Христова Рождества. Более того, былины те подьячий не просто записал, но еще и поглядел на них по-своему.

С малых лет да и позже, в зрелые уже годы, Михаилу Воротынскому внушали одно: Святой Владимир, от кого пошел их род, жив в памяти народной не только потому, что крестил Русь, а более потому, что сумел оборонить ее от печенегов, создав несколько защитных линий, надежно прикрыв Киев и иные города от Степи. Оттого он и стал Владимиром Красное Солнышко. Рассказывали воспитатели его и о Змиевых валах, что за добрую тысячу лет до Рождества Христова опоясывали будто бы земли сколотов-днепрян, но о происхождении этих валов говорили по-разному: то в устах рассказчика разрубил де пополам злого змея-горыныча, губителя всего живого, волшебный кузнец, а затем, захватив их кузнечными клещами, впряг половины эти в огромной величины плуг, им же выкованный, и заставил пропахать заветную борозду, через которую был уже заказан путь змею-горынычу; то отдавали рождение Змиевых валов силе чародейства волхвов, которые с помощью треб умолили Берегиню оградить верных ее поклонников от злого ворога-разорителя. У подьячего Логинова Змиевы валы выглядели совсем по-иному и имели уже не былинную, не культовую, а земную основу.

Перво-наперво, валы защищали сколотов-хлебопашцев не от какого-то неведомого зла в образе змея-горыныча, а от воинственных кочевников-киммерийцев, которые в те далекие времена ужасали многие государства, соседствующие со сколотами-словянами. До низовий Дуная доходили киммерийцы, сея смерть, грабя безжалостно, уводя в полон всех, от мала до велика. Сколоты же, по доказательному утверждению подьячего Логинова, зело крепко заступали пути многоголовому огнедышащему врагу. И не только мужеством ратников, коим становился при нужде каждый пахарь, но и продуманной охраной рубежей земли сколотской. Именно в этом была главная важность отписки подьячего и приложенного к ней чертежа.

Любопытная имелась система обороны: Днепр – стержень; от него – валы по крупным рекам, в него впадающим. Слева эти валы были устроены по Конке, Самаре, Ореле, Верскле, Пслу и его притоку – Хоролу, по Суле и ее притоку Оржице, по Трубежу, Десне и ее притоку Снову, и по реке Сосне; справа – по Ингурее, Каменке, Мокрой Суре, Тясмине, Ольшанке и ее притоке – Гнилой, по Роси и притокам ее – Роставе и Роставице, по Ирпеню, Тетереву, по Припяти и Березине. Но не только высокие земляные валы усиливали естественные препятствия для киммерийской конницы, но еще на удобных для переправы бродах были выстроены города-крепости, куда в случае опасности сбегались хлебопашцы-ратники, усиливая находившихся там постоянных ратников. Крепко оборонялись те города, разбивались о них конные лавы захватчиков, ибо многорядно они стояли, и одолеть их было невозможно: обойдешь или возьмешь штурмом одну крепость, ан на пути – новая. Еще более крепкая.

Жившие разбоями киммерийцы не смогли понять умом, что нельзя одолеть днепрян, лезли и лезли на богатые хлебом, скотом и драгоценностями земли, несли огромные потери и, ослабнув, не смогли устоять пред скифским нашествием.

Скифы оказались разумней, остановили свой завоевательский порыв, испытав крепость рубежей сколотских, стали жить с днепрянами мирно, выгодно торгуя с ними. Но мир тот сослужил не добрую службу: земляные валы и города-крепости разрушались за ненадобностью, и когда сотни за три лет до Рождества Христова в степь пришли сарматы, то ни днепряне, ни прибежавшая к ним уцелевшая часть скифов не смогли противостоять захватчикам. Восстановить оборонительные рубежи быстро не удалось, и пришлось сколотам и друзьям их скифам отступить в леса, за болота, где сарматские всадники не могли их достать. Дорого обошлось славянам их благодушие.

Подьячий Логинов без огляда перешагнул многие века.

Степь за то время уже не раз сменила хозяев, то наваливалась мощью, то ослабевала, славяне же, борясь за выживание, объединяли свои племена, строили крепости на новых местах, удобных для обороны, и с северо-запада, и с юго-востока, возводили большие города под прикрытием тех крепостей, крепли век от века, но Степь продолжала терзать славян, особенно среднеднепровских; но пройдясь по тому времени как бы мимоходом, Логинов все же соединил непрерывающейся нитью весь опыт прошлых веков. И получалось, что не Владимир Красное Солнышко прозрел вдруг, что могучим и любимым народом князем станет тот, кто сможет основательно защитить Киевскую Русь от кровожадной Степи, где властвовали тогда разбойники-печенеги, жестокостью своей и алчностью на чужое добро ничем не отличавшиеся ни от киммерийцев, ни от сарматов, а дядя его Добрыня Никитич.

Святой Владимир в конце концов согласился с доводами своего дяди (тут подьячий обращается к летописи дословно), и: «Рече Володимир: „Се не добро, еще мало город около Кыева“ и нача ставить городы по Десне и по Въестре и по Трубежови и по Суле и по Стругне. И нача нарубати муже лучьшее от Славен и от Кривичь и от Чюди и от Вятичь и от сих насели грады. Бе бо рать от печенег и бе воюясь с ними и одоляя им».

В последних словах летописца Михаил Воротынский увидел главный успех предприятия великого князя Владимира: не на полян, угличей и северян, кто жил в соприкосновении с половцами и нес от них большие потери, а более на тех, кто и в глаза-то не видел степняков, оттого и имел крепкое хозяйство и многолюдные села, возложил Владимир Красное Солнышко основную заботу по строительству городов-крепостей, а затем и их оборону.

«Вот так и нынче нужно поступить: всем землям указать, где рубить и по каким рекам сплавлять крепостицы для сторож, воеводские крепости, погосты и станицы, а потом и заселять их, – с благодарностью к усилиям подьячего Логинова рассуждал Михаил Воротынский. – Это очень важно, чтобы вся Россия взяла на свои плечи южные свои украины. Очень важно. Построить и заселить».

Воодушевившись тем, что найден стержень всех определяемых дел, князь Михаил Воротынский принялся рассматривать чертеж оборонительных линий, построенных при великом князе Владимире, надеясь узреть что-то для себя полезное, хотя теперь он окончательно уверился, что отец их и они с братом, да и иные князья порубежных вотчин (каждый, конечно, на свой манер) не торили новые тропы, а шли по прошлым, иногда вовсе заброшенным, но не заросшим окончательно.

Этот чертеж, как и Змиевые валы, выполнен был с большим тщанием, имел к тому же пояснительные приписки. Все оборонительные линии смотрелись, как на ладони, и легко угадывался их главный смысл. По пяти рекам построил великий князь Владимир крепости. Четыре из них – левобережные притоки Днепра, пятая – правобережный приток. И все это предназначалось выполнять одну и ту же задачу.

Первый рубеж шел по Суле. В устье ее восстановлена была и расширена крепость-гавань Воин (название-то какое!), дальше, по правому берегу Сулы вплоть до ее истоков, ставились крепости через пятнадцать-двадцать поприщ друг от друга (тут Логинов пояснил, что поприще на семьдесят саженей длиннее версты) с таким расчетом, чтобы сигнальные дымы видны были от одной до другой крепости. Села и погосты приписывались к крепостям, хотя погосты сами по себе укреплялись стенами, и когда печенеги налетали, пахари, смерды и челядь спешили с семьями за крепостные стены. Гарнизоны сразу усиливались в два, а то и в три раза. Спешила подмога и из соседних крепостей, а то и из самого Киева, оттого часто печенеги, бесцельно положив сотни ратников своих при штурме, вынуждены были убираться восвояси зализывать раны.

Еще один полезный опыт предков сообщен подьячим в пояснении: перед удобными для переправы бродами через Сулу, на левой ее стороне густо разбрасывались триболы вперед почти на поприще и в бока по поприщу. Триболы ковались большей частью в самих крепостях, но везли их возами также из Киева, Переяславля, Чернигова. Трехшильный ежик всегда, как его ни брось, даже в болотистую хлябь, одним острием торчит вверх, и стоит лошади наступить на него, трибола сразу же вопьется в копыто. На остальных рубежах триболы разбрасывались с опаской, чтобы своим конникам не поранить бы ненароком боевых коней, там чаще устраивали волчьи ямы, а то и целые волчьи борозды.

«Ну, молодец Логинов! Расстарался. Триболы непременно нужно ковать. Без скудости, – твердо решил князь Михаил Воротынский. – Как же прежде не пришло о них в голову?» Что ж, лучше поздно, чем никогда.

Посульский рубеж, как передовой, не всегда, конечно, мог сдержать ворогов, если они налетали саранчовыми тучами. Оставив часть сил для осады крепостей, неслись они вглубь Киевской Руси. Тогда перед ними вставала рать порубежная по Трубежу, уже оповещенная дымами, и рать Переяславская.

Вроде бы крепкий замок, но великий князь Владимир не успокоился на этом, руководствуясь народной мудростью: чем упыри не шутят, пока Род и Берегини спят. На случай прорыва и этого рубежа, чего, в общем-то, исключить было нельзя, Владимир Красное Солнышко построил крепости по Остру и Десне, чтобы с полной гарантией был бы защищен Чернигов, древний и богатейший город Киевской Руси.

А если на Киев повернут печенеги? Им один путь: брод под Витичевым. У брода же – мощная крепость с дубовыми стенами, с башнями, одна из которых – сигнальная, выше всех. Дым при тревоге виден из Киева простом глазом.

Последний рубеж, полукольцом окаймлявший Киев, по реке Стугне: крепости Треполь, Тумаш и Васильев, а между ними и Киевом город-лагерь – Белгород.

«В несколько линий. Именно – в несколько. Не как у нас теперь – лишь по Оке. Засеки, какие есть впереди, – не очень серьезная преграда, – переводил уже на себя князь Михаил Воротынский. – Логинова за чертеж сегодняшних засек нужно сажать».

Но для порядка позвал и дьяка. Только и на сей раз дьяк не выказал никакой прыти в мыслях и никакого желания засучить рукава. Эка невидаль: князь-воевода! Не велика птица, чтоб услужать аки государю. Вчера лишь из Белоозера, а нынче гляди ж ты: подай ему то, подай это. Словно своих дел мало. Зато подьячий Логинов, хорошо понявший желание князя, заверил что все сработает ладно и сроку взял опять же всего неделю. Уходя, посоветовал Михаилу Воротынскому:

– Погляди, князь, кого Владимир Святой в порубежники скликал.

– Обязательно, – пообещал Михаил Иванович. – Сейчас же это сделаю.

Он и сам собирался прочитать отписку подьячего о том, как комплектовал великий князь Владимир порубежную рать и гарнизоны новых крепостей. Теперь с большей охотой взялся за чтение.

Ремесленников в служилые не неволил, им своего дела хватало по горло. Они ковали, гончарили, плотничали, плели кольчуги. Вооружал и учил ратному делу великий князь Киевский отобранных молодцов из людей, но особенно из смердов, которые были приписаны к погостам. Не гнушался изгоев. Им была открыта дорога не только в порубежники, но и в княжескую дружину. Не по роду-племени ставил князь Владимир также воевод больших и малых. Не одно боярство честил, а слал в крепости десятниками, сотниками и тысяцкими отличившихся в сечах да и в мирные дни при сборах полюдья разумом и храбростью отроков, гридней, мечников и даже пасынков и милостников. Всех, кого отбирал князь в порубежные крепости, наделял без скаредности землей, холостым повелевал венчаться, семейным – брать с собой жен, детей и домочадцев.

Это тоже весьма разумный ход: не только хлебопашцы, приросшие к земле, стали постоянными жителями тех, в общем-то, весьма неспокойных, но привольных для земледелия мест, а и все порубежники постепенно укоренялись на новых местах, обзаводились хозяйствами, и защищали они не только княжеские украины, но и свое, кровное, трудом и потом нажитое.

«Решит ли нынче государь по-разумному? Не станет ли чего опасаться либо скаредничать?»

Неделя прошла в беседах с прибывающими с украин порубежниками, и Михаил Воротынский убедился, что многие из них вровень с его верным стремянным Никифором Двужилом, а иные еще и живее умом. Особенно много советов давали, как усторожливей дозорить от сторож; иные советы были неожиданными для князя, ибо он всегда расчет делал на добросовестность служивых, на их бескорыстие и честность. Ан, нет. Выискивались и такие дозоры, которые не любили вольных мест, более по лесам тропы тропили. А что из лесу увидишь? На исколоти, конечно, наткнуться можно, если крымцы или ногайцы сакмой пойдут, но после драки кулаками махать – дело ли? Как за стремительными разбойниками гоняться, когда они минуют засеки, Михаил Воротынский знал не по рассказам. Молодой казак из мещерских украин без стеснения, при всех, резал правду-матку:

– Выберут сухое место в полверсте за опушкой, разведут костер, коней на траву пустят, вот тебе и – разлюли-малина. Весь день не тронутся с места, а то и ночь еще там же скоротают. У них одно на уме: станицы есть впереди, они, мол, оповестят воевод, если что. Только если малая ватага татарская идет, не враз станица ее почует, а татары что, они дым за пять верст унюхают, вот и обойдут дозоривших в лесу бездвижно. Потом мы всем миром коней в мыло загоняем, товарищей в сечах теряем.

Казака поддержали многие. Особенно пожилой стрелец веневской сторожи:

– Батогами бить таких, а случись сакма пройдет иль рати не углядят – смертью карать! – И, переждав одобрительные реплики сослуживцев, продолжил так же категорично: – Воеводам тоже бы наказать, чтобы на сторожи чаще наведывались, дозоры бы без своего глазу не оставляли. Да чтоб незнаемо появлялись. А то соберется иной воевода в полгода раз, растрезвонит прежде еще о своих намерениях, свиту целую с собой везет, что тебе князь светлый. Выходит, в конце концов, так: то ли дозорить, то ли воеводскую свиту кормить-поить да обхаживать.

Хотя и вел запись всех советов подьячий (Логинов сам вызвался участвовать в важных беседах, убеждая, что чертеж он подготовит в срок, ибо ночи длинные, а свечей в достатке), мотали на ус и братья Воротынские, уже представляя себе целые разделы боярского Приговора. А что нужен приговор боярской думы, одобренный самовластием всея Руси Иваном Васильевичем, в этом Михаил Воротынский уже не сомневался. Одним Разрядным приказом тут не обойтись.

– Путивльских севрюков, что по найму дозорят, гнать поганой метлой с порубежной службы. У них главное – изловчиться, чтоб поболее получить, да поменее напрячься.

– А что взамен?

– Как что? Оделить землей и взять на жалование ватаги тайные казаков на Червленом Яру, по Хопру и Дону.

– Верно. Есть они еще и на Быстрой Сосне, на Тихой Сосне. По Воронежу их сколько!

– Крымец тогда взбесится.

– Эка невидаль! Волков бояться – в лес не ходить. Изготовиться нашей рати следует, обломать татарве бока, вот и смирятся басурмане. Куда им деваться? Кишка тонка.

– Но это уже не нашего порубежного ума дело, а государево.

– А что, украины царевы – не государево дело? Все едино: отечество.

Вот тебе и не чинные сторожи! Не хуже бояр мыслят. Державно. Как созвучна эта перепалка той, какая произошла у него с братом, когда они прикидывали, где предложить царю строить большие города-крепости. Он, Михаил Воротынский, настаивал углубляться как можно дальше в Дикое Поле, подступать под самый Перекоп, князь же Владимир сомневался: «Ты думаешь, тебе крымцы дадут? Турки к тому же голову поднимут. Польше с Литвой тоже, Думаю, не понравится». «Верно. Никому из них города новые – не мед. Сарацины грабежа вольготного лишатся, ляхи и литвины не смогут при нужде науськивать их на нас, только я так скажу: кулаком нужно бить. Один раз чтобы и – наповал». «Кулак-то у нас пока растопырен. Он и Тавриде грозит, и Ливонии. Убедить бы самовластца против крымцев все силы собрать». «Оно бы отлично стало, только чем обернулась настойчивость здравомыслящих, тебе хорошо известно. Но и с теми полками, что на Оку каждогодно выходят, можно бить крымцев. У великого князя Дмитрия не так уж велика была рать против татарской, а сумел он ее побить. Еще как! Вот и расправила с тех пор крылья Россия, поняв, что пришел конец Божьей каре, и распростер руку свою над христианами российскими Господь. Или вспомни, сколько у Ивана Великого полков на Угру собралось? Татар против них тьма-тьмущая. Наш с тобой удел много тогда на своих плечах вынес, но все перемогли, побежали крымцы в юрты свои не солоно хлебавши».

«Не пусти тогда Иван Великий по Волге судовую рать, из порубежных молодцов собранную, чтоб улусы татарские рушить, еще не известно, чем бы битва на Угре реке кончилась…» «Прав ты. Только неужели у нас ума не достанет изловчиться против крымцев? Да, не легко будет. Всякое может случиться, но я уверен, что успех, в конце концов, неминуем. Пусть десяток лет пройдет в борьбе, пусть даже больше, но все равно заперты будут татары-разбойники за Перекопом. Иль Святому Владимиру, от кого род мы ведем, легко с печенегами пришлось? Они тоже, думаю, не смотрели, руки опустивши и рты раззявив, как города на Суле, по Трубежу и Десне вырастали. И все же поставил он все, какие хотел, крепости, заступил ими разбойничьи пути степнякам, дал Киеву и всей Киевской Руси спокойствие. Неужели же мы, с Божьей помощью, не исполним того, что ждет от нас разоренная, истерзанная земля Русская?! Неужели потомки назовут нас трусами и веками станут проклинать?!»

Убедили или нет князя Владимира эти страстные слова, трудно сказать, только больше тот не возражал, и они принялись обсуждать лишь то, как сделать, чтобы города те появлялись неожиданно для татар. Поставили же Свияжск в момент под носом у казанцев. «Только так и делать. Рубить города в глубоких лесах, а готовые сплавлять реками, везти на подводах и собирать в две-три недели». «Роспись сделать, каким наместникам и удельным князьям какие города возводить». «Монастырям челом ударить. Не останутся в стороне».

Тот их, бояр думных, разговор один к одному повторяли сейчас рядовые порубежники с той же заинтересованностью, с той же заботой о безопасности отечества.

День за днем вел Михаил Воротынский беседы с приглашенными в Москву порубежниками, и каждая беседа все более и более вдохновляла его, хотя он привык в своей вотчине к тому, что если не подминать под себя по-медвежьи людей, они судят обо всем смело и с великой пользой для дела. Теперь он тоже старался не нарушить ненароком той открытости, какая сложилась между ним и нижними чинами. Оттого копились дельные советы, ложась в основу устава.

Никто не оспаривал начала и конец высылки в Поле станиц (с 1 апреля по 1 декабря), но предлагали многие то же самое, что уже делалось в Одоеве: лазутить до смены, которую проводить через две недели. Сторожи высылать тоже с 1 апреля, но на шесть недель. Тут Двужил, предлагавший более частые смены, остался в меньшинстве, и Михаил Воротынский, хотя в Одоеве частые смены стали хорошим стимулом, принял сторону большинства.

Не забыли порубежники и то, чтобы в Приговор были внесены меры наказания опаздывающим на смену: по полуполтине с каждого в пользу тех, кто лишнего нес службу. Не в воеводский карман штраф, на так называемые общественные нужды, а непосредственно сторожам и станичникам, кто лишку находился на стороже или лазутил в Диком Поле.

– По скольку человек в дозоры и станицы, как думаете? – спрашивал многих князь Воротынский, и почти всякий раз получал примерно один и тот же ответ:

– То дело воеводское. Сколь ему сподручно, пусть столько и шлет. Он в первую голову в ответе за усторожливую службу.

И еще в одном проявилось твердое единство – в возмещении из царской казны убытков, которые случатся при несении службы, а тем более в сечах: коня ли потеряет порубежник, оружие ли какое, доспехи ли попортит.

– Раненым в сече воспоможествование было бы, а пленных выкупал бы государь.

– А если неурочная какая посылка, давали бы воеводы, у кого худой конь, доброго, у полчан своих же взяв. Но не безденежно. Алтына бы по четыре-пять в день.

Но самых знатных, как виделось князю Воротынскому, было два совета. Первый, подтверждающий давнюю просьбу Никифора Двужила и его сына о земле из рук государевых, а не от князей и воевод, которую он так и не сумел выполнить.

– Государь пусть жалует, кому сколько четей. Да чтоб без обиды, чтоб ровно и стрельцам, и детям боярским, и казакам.

– Верно, казаки обижены. Их бы с детьми боярскими вровень поставить.

– А кто не пожелает землю брать?

– Пусть на жалование.

Вот так. До каждой мелочи додумываются. Только в том, чтобы государь землею жаловал и казаков не обижал, нет ничего неожиданного: мысли-то о рубашке своей, которая ближе всего к телу, давно выстраданы, а вот что касается второго совета важного, удивил он Воротынского и обрадовал. Не только значимостью своей, но, главное, что не от воевод первое слово сказано, а казаком.

– Свои глаза и уши – хорошо, только куда ладней иметь бы их еще и под сердцем крымским. Возьми бродников. Нашей же крови люди. Иль пособить откажутся? Кто-то, может, и не пожелает, забоится, но многие согласятся. К казакам на Азов, на Дон и даже на Днепр тайных людей послать, чтоб там доброхотов выискать. Казне царевой, конечно, в нагрузку, только не в ущерб. Сторицей окупятся подарки.

«А государь на меня гневался и теперь не доверяет за лазутчиков моих. Настаивать нужно. Глядишь, возьмет в толк полезность тайных сношений».

Целыми, почитай, днями Михаил и Владимир Воротынские проводили в беседах с порубежниками, к вечеру невмоготу уже становилось, да тут еще у Логинова работа над чертежами застопорилась. И не по его вине, а по предусмотрительности. Он все уже нанес на схему: и имеющиеся засечные линии со сторожами и воротами (даже новую засеку и сторожи по Упе не упустил), и все шляхи – Бакаев, Пахмуцкий, Сенной, Муравский, Изюмский, Калмиусский, который одной стороной рогатки идет к Сосне реке, где под Ливнами соединяется с Муравским, другой идет через Дон на Ряжск и круто вильнув, пересекает Воронеж-реку в верховье, соединяясь затем с Ногайским шляхом; а вот где наметить новые засечные линии, как далеко в Поле крепости выдвигать, сам определить опасался, хотя и имел на сей счет свое мнение.

Пришлось князьям вместе с подьячьими сидеть не единожды до полуночи со свечами. И так прикидывали, и эдак, пришли, наконец, к одному решению: в несколько линий, как делал это великий князь Владимир, ладить засеки ставить сторожи, рубить города-крепости.

Первая непрерывная линия – Алатырь, Темников, Ряжск, Орел, Кромы, затем круто в Поле до Путивля, а от него к Новгород-Северскому. Но чтобы бок не был открыт, сделать линию от Калуги на Серпейск, Брянск, Стародуб, Почеп. Следующая непрерывная – Тетюков – Оскол-Змиево, вниз на Изюмскую, а там раскинуть ее вправо и влево, чтобы пересечь Муравский, Изюмский и Калмиусский шляхи, еще и углом опустить к Азову. Вот в этой, нижней части засечной линии, как раз и будут взяты под цареву руку тайные казачьи ватаги.

Согласились князья Михаил и Владимир еще с одним предложением Логинова: поставить засеку перед Тулой, начав ее от Венева, довести до Волхова, а затем потянуть ее точно на юг через реку Орлик, где возвести город-крепость, на Оскол. Будут рассечены, таким образом, Муравский, Пахмуцкий и Сенной шляхи.

Почти к самому Перекопу подступала по этому плану Россия, и орды крымские лишались полностью вольного маневра, а фактор неожиданности исключался совершенно.

– Дай бы Бог нашему теляти да волка съесть, – резюмировал рожденный план князь Владимир.

– Ты не прав, брат. Мы давно уже не теляти, а крымцы не волки. Они скорее – шакалы. Одолеем их с Божьей помощью.

– От ногаев и сибирских татар как отгородимся? – не вмешиваясь в разговор братьев, спросил Логинов. – Иль самой Волги хватит?

– Там казачий полк стоит. Пока пусть службу служит, а год-другой минует, от крымцев когда засечемся, подоспеет пора и для востока.

– Иль не указывать теперь линии?

– Отчего же? Укажи. От Нижнего на Алатырь, от него – на Самару. От Самары до Саратова, а там уж и до Астрахани. От нее – на Лукоморье. К Тмуторокани.

– Теперь всем сомнениям конец. Теперь к сроку управлюсь.

– И сразу же – за устав. Еще раз поглядим на все сказанное порубежниками, отсечем лишнее и – за дело.

– С превеликим удовольствием. Управлюсь быстро.

Подьячий намеревался всего лишь неделю потратить на устав, только понадобилось времени вдвое больше. Первый вариант, правда, был подготовлен быстро, но когда они стали обсуждать его втроем, Логинов с братьями Воротынскими, появилось много поправок. Тогда князь Михаил Воротынский повелел:

– В чем мы засомневались, поправь, затем головам стоялым и станичным почитай, а уж после того детям боярским, стрельцам и казакам. Да не всем скопом, а раздельно. Пусть еще неделя, пусть две пройдет, только все сладь, чтобы порубежникам устав наш не оприч души пришелся. Не нам, а им службу служить. Я же государю челом ударю о земле, о жаловании и ином прочем, что с казной связано.

Вопреки предположению, что придется убеждать царя Ивана Васильевича (и Воротынский основательно к этому готовился), встреча с государем прошла более чем удачно.

– Скоро ли к думе готов будешь? – первым делом спросил Иван Васильевич. – Дело-то на макушку зимы, настает пора не одному тебе шевелиться. Мне еще желательно, чтоб в день Святого Ильи Муромца приговор бы боярский я утвердил.

– К первому января, дню Святого Ильи, управлюсь. Слово даю. Только дозволь, государь, еще малый срок. Чертеж изготовлен, а вот устав нужно обсудить еще с самими порубежниками. Пусть свое слово скажут.

– Лишнее дело велел. Бояре обсудят. Пусть станет это их приговором. Не Устав, царем даденый, а боярский Приговор.

– Воля твоя, государь. Только без твоего слова не смею я предлагать боярам тебе одному подвластное.

– Говори.

– Взять казачьи ватаги на Азове, по Дону и иные другие, что нам тайно доброхотствуют у горла татар крымских… Чтоб Приговор боярский и им Уставом стал. А перво-наперво зелья огненного им послать, пищали да рушницы, землей не скаредничая пожаловать.

– Эка, пожаловать! Земля-то не моя.

– Верно. Но и не крымцев. Ничейная она, сохи пахаря ожидаючи истомилась.

Долго сидел в раздумье Иван Васильевич, вполне понимая, какой дерзкий шаг предстоит ему сделать, прими он совет князя Воротынского, и как взбесятся хан крымский и султан турецкий. Прикидывал, настало ли время для этого шага. Князь же Михаил Воротынский терпеливо ждал, готовя убеждения, если государь смалодушничает. Наконец Иван Васильевич заявил решительно:

– Беру! После приговора думы первым делом отправляй к ним воевод с обозами, с грамотами моими жалованными, с землемерами. Накажи, чтоб как детям боярским меряли бы и под пашни, и под перелог.

– Впятеро, а то и больше сторож потребуется для новых засек. Казаков бы звать, кто хочет. На жалование или с землей, на выбор. Да чтоб с детьми боярскими их тоже уравнять.

– Дельно. Согласен вполне.

– Сторожи и крепости всей землей рубить. Слать туда для жизни тоже отовсюду. И добровольно, и по указу воевод.

– Роспись составь. Бояре ее утвердят. Только Вологду не трожь. И Холмогоры с Архангельском.

– Там лучшие мастера…

– Сказал, не трожь, стало быть – не трожь!

Князь Михаил Воротынский знал, что государь Иван Васильевич строит в Вологде флот, не раззванивая особенно об этом во все колокола. Хотел царь всея Руси вывести его в Балтийское море неожиданно для шведов, датчан, поляков. Но знал Воротынский и то, что уже двадцать боевых кораблей ждут своего часа в устье Кубены, чтоб по повелению царскому быть переведенными в Онегу, оттуда по Свири в Ладогу, а дальше по Неве, мимо Новогорода, в море вольное. Дело, как считал Воротынский, сделано, оттого можно почти всех мастеров и подмастерии поставить на рубку крепостей в тех же вологодских лесах.

Разумно, конечно, если бы не одна загвоздка: царь продолжал строить корабли, теперь уже в тайне от своих бояр и князей. Еще целых двадцать штук повелел построить, крепче прежних и более остойчивых, ибо судьба им была определена иная: путь по бурным студеным морям. То планомерное уничтожение знатных русских родов, к чему уже приступил самовластец, а более того – дела будущие, внушали ему страх, вот он и готовил себе путь бегства из России в Англию. Вместе с казной государственной, которая перевезена была уже в Вологду и хранилась в специально для нее построенных каменных тайных погребах под охраной верных псов-опричников. Да и опричнина-то была им придумана, чтобы выкрутиться из сложного положения, в какое он попал, увезя всю казну из Москвы. Грабя купцов пошлинами, но главное, беря взаймы крупные суммы у монастырей, у удельных князей, он создал вторую казну, а после опричнины все долги свои перепоручил земщине, князей же, кому был должен, уничтожал, забирая их остальное имение себе.

Царь Иван не любил России, да он и не считал себя славянином, а тем более – русским. Куча дьяков давно уже парила лбы, чтобы вывести его родословную от Августа и Прусса, пристегнуть его к баварскому дому. Только куда денешься от Глинских, знатных предательством?

Чего-то не ведал князь Воротынский, чего-то не понимал в коварных замыслах государя своего, оттого и удивлялся резкому запрету Ивана Васильевича включить в роспись Вологду и поморские города и становища. Но удивляйся, не удивляйся, а остается одно: продолжать выторговывать у царя милости. Пока он в хорошем расположении духа.

– Челом бью, государь, подьячего Мартына Логинова очинить дьяком. Разумен. Старателен. Пусть порубежное дело ведет.

– Дьяком, говоришь? Ладно, уважу. Что еще?

– Бояр бы мне четверых.

– Обещал, исполню. Укажи кого. Еще?

– Триболы повели ковать в Пушкарском дворе московском, в Алатыре, Серпухове, Туле, в Пскове, Великом и Нижнем Новгородах. В порубежных уделах княжеских тоже ковать. Станем раскидывать перед бродами да еще в бойких местах перед засеками. А пригляд бы тому делу имели Бранный и Пушкарский приказы.

– Самим коней своих не покалечить бы, забывшись.

– Не должно бы. Ну, а у кого ума мало, сам свой ущерб на себя возьмет. Не из твоей, государь, казны. Пару лет триболам жизни, потом ржа съест. Даже тем, у кого память коротка, не сделают триболы зла.

– Тогда ладно. Велю. Еще?

– Все. Дьяку Логинову читать в думе Устав?

– Ему.

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Дума собралась накануне дня Святого Ильи Муромца – знатного порубежника Киевской Руси. Бояре думные внимательно слушали Логинова, который, даже не в состоянии скрыть своей радости и гордости, читал прерывающимся от волнения голосом «Боярский приговор о станичной и сторожевой службе»:

– По государеву, цареву и великого князя всея Руси приказу боярин Михаил Иванович Воротынский приговорил с детьми боярскими, с станичными головами и с станичники о путивльских, и о тульских, и о рязанских, и о мещерских станицах, о всех украинах о дальних и о ближних, и о месячной сторожех, и о сторожех из каждого города, к которому урочищу станичникам повиднее и прибыльнее ездити, и на которых сторожах и из которых городов и по скольку человек сторожей на которой стороже ставити, которые б сторожи были усторожливы от крымские и ногайские стороны, где б было государеву делу прибыльнее, и государевым украинам было бережнее, чтоб воинские люди на государевы украины войною безвестно не приходили, а станичникам бы к своим урочищам ездити и сторожем стояти в тех местах, которые б места были усторожливы, где бы им воинских людей можно устеречь… А стояти сторожем на стороже с конь не сседая, переменяясь и ездити по урочищам, переменяясь направо и налево по два человека по наказам, каковы им наказы дадут воеводы. А станов им не делати, а огни класть не в одном месте. Коли кому сварити, и тогды огня в одном месте не к ласти дважды. А в коем месте кто полдневал, и в том месте не ночевать, а где кто ночевал, и в том месте не полдневать. А в лесах им не ставица, а ставица им в таких местах, где было бы усторожливо…

«Слава Богу, с расстановками читает. Не ударил в грязь лицом», – довольно думал князь Михаил Воротынский, слушая Логинова и мысленно подбадривая его.

Когда дьяк Логинов окончил чтение «Приговора…», а затем тягловую роспись почти всем российским городам, он еще раз развернул чертеж новых засечных линий, хотя каждому из думных прежде уже показывал, и, поклонившись государю Ивану Васильевичу, молвил покорно:

– На твой суд, государь. – После чего поклонился всей думе, сидевшей чинно по лавкам у стен. – На ваш суд, бояре и дьяки думные.

Замечаний не было. Однако и хвалить не торопились. Все понимали, какое важное для отечества дело они решают и какое нелегкое. Построить крепости – не вопрос; поделать засеки с волчьими ямами, наковать триболы, набрать и вооружить гарнизоны, заселить новые земли – тоже решаемо, хотя и не как по маслу; но вот как к этому отнесутся крымцы, это – вопрос. Как Литва с Польшей посмотрят? Как Турция? Да и Персия может из дружественной стать враждебной. Хватит ли тех полков, какие Разрядный приказ каждую весну (так завел еще Иван Великий) высылает на Оку, и не разумней ли на какое-то время отступиться от Ливонии? Мало кто не понимал этого, но все помалкивали, ибо у всех свежа была в памяти расправа с Адашевым и Сильверстом, со всеми их сторонниками. И даже Иван Вельский, назначенный на это лето главным воеводой окских полков, ответил на вопрос царя, управится ли он, если Гирей нагрянет, уклончиво:

– Бог даст, нынче не пойдет хан крымский.

Надежда такая, впрочем, была и у князя Михаила Воротынского. Он почти одновременно получил известие и от Челимбека, и от ципцана, что Девлет-Гирей готовит поход основательно, ждет от султана тяжелые пушки и янычар, склоняет к участию в походе тех ногайских князей, кто лишь делает вид, что дружен с русским царем, шлет послов в Хорезм и Ургенч, в Бухар и Самарканд, нанимает генуэзцев и немцев, рассчитывает собрать огромное войско к весне следующего года, а на эту весну намечает лишь большую охоту в Диком Поле. Однако князь Воротынский не исключал набега и в этом году, поэтому после думы намеревался сказать царю о сообщениях доброхотов, посоветовать усилить гарнизоны южных городов, послать ратников в монастыри, сделав их более стойкими, но главное – добавить полков князю Ивану Вельскому. Лишним, как считал Воротынский, это не станет.

Дума, тем временем, утвердила все, что представлено было ей Логиновым и Воротынским, лишь в одном вышла досадная промашка, как посчитал Михаил Воротынский, которую он думал легко подправить с помощью государя. Князь, как и договаривался прежде с царем, требовал себе четверых бояр, предложив даже имена их, но кто-то без его ведома изменил его требования, и дума, ни в чем не сомневаясь, утвердила ему троих бояр: Никифора Двужила, Коему Никифоровича и Николая Селезня. Фрол Фролов оказался обойденным.

Правда дума, опять же в обход княжеским предложениям, утвердила и представленных Разрядным приказом помощников ему: князя Михаила Тюфякина, дьяка Ржевского – для свидетельствования и назначения сторож на местах со стороны крымской, и Юрия Булгакова – с ногайской стороны.

Что скажешь, ратники знатные, хорошо знающие Степь. На порубежье не один год провели. Их можно сразу же посылать к тайным казачьим ватагам, а после того пусть определяют согласно чертежам, где какой стороже стоять, где головам станичным и стоялым быть, городам подходящие места изыскивать. А чтоб ускорить все, послать на украины царевы и в Поле Никифора с сыном и Селезня – бояр новоиспеченных княжеских. Они тоже не подведут.

«Фрола придется возле себя оставить. Не по плечу ему роспись сторож, – прикидывал Михаил Воротынский. – Добьюсь ему боярства, еще услужливей станет».

Себе он определил участок новой засеки, что намечена была от Калуги до Почепа. Причем выехать туда собирался сразу же после разговора с царем Иваном Васильевичем. Планировал так: через Тулу сразу на Почеп, а уж оттуда до Калуги, потом – в Тверь. Ей расписано строить вместе с порубежными городами эту новую оборонительную линию. Иван Васильевич, к удивлению Михаила Воротынского, без проволочек пригласил его в комнату для тайных бесед, со вниманием выслушал об известиях нойона и ципцана. Ответ царя, однако, изрядно огорчил князя.

– Главная рать мне в Ливонии нужней. А охотиться хану кто запретит? Пусть охотится. Пойти он нынче не пойдет. Доброхоты твои правы. Я уповаю на посольство, какое послал к Селиму поздравить с воцарением на престол. Новосильцев – посол мой – муж умный и ловкий. Он убедит Селима, что я не враг веры магометанской. Царь Шигалей славит Магомета, Саип-Булат Касимовский – тоже, Кайбула-царевич – в своей вере, Ибак – тоже. Князья ногайские, приказные – все сплошь своего бога славят. Известие от Новосильцева я уже получил. Ладно у него складывается. Селим, он сообщает, совсем в другую сторону нынче глядит: просит у Сигизмунда Киева, чтобы, дескать, Россию сподручней воевать. Только, разумею, он не для этого к Киеву руки свои тянет, и Сигизмунд это вполне понимает. Станет с Селимом играть, как кошка с мышкой. Волынка та год да другой протянется. Так что не стоит этим летом ждать крымцев. На следующее, если что. Тесть мой, Темгрюк, к тому же, беспокоить Девлетку станет. А я в угодность Селиму и Девлетке согласился порушить в Кабарде крепости новые.

– Все так, только у меня есть и иная мысль: прознает хан крымский, что берешь ты под свою руку казаков низовских, поведет тумены, на охоту собранные, к Москве.

– Иван Вельский заступит путь. Сам я тоже в Коломне буду. С сыном. И в Серпухове тоже.

– Еще челом бью, государь: Фрола Фролова Разрядный приказ обошел боярством. Дай ему чин своей волей.

– Не известно мне, отчего Разрядный приказ не согласный с тобой, князь. Дознаюсь. Если недогляд, повелю исправить.

Выходит, отказ. Но почему? Если, как говорил в свое время воевода Казенного двора, служит Фрол и Богу и дьяволу, тогда его никак не обошли бы вниманием. Но что тогда иное? Возможно, отказался стать соглядатаем опричной своры? Вот самовластец и недоволен. Скорее всего, именно так. Малую паузу нарушил сам же Иван Васильевич:

– Поезжай, князь, как задумал. Не забивай голову суетными мыслями. Дела славные тебя ждут.

Оно, конечно, верно, только как от грешных мыслей отмахнешься? Что Фролу сказать на его вопросительный взгляд? Решил не объясняться со стремянным, будто ничего не произошло, хотя и чувствовал по отношению к нему себя гадко. «Ничего, все равно добьюсь у Ивана Васильевича ему чина. Добьюсь! Тогда и расскажу все…»

К удовлетворению князя Михаила Воротынского Фрол Фролов повел себя так, словно и в самом деле ничего необычного не случилось. Прежде, бывало, как ни старался, не мог он скрыть обиды, когда его обходили вниманием, теперь же не выказывал, слава Богу, ни малейшего недовольства. Вроде бы даже обрадовался, когда услышал, что остается при княжеском стремени и что через день выедут они в Почеп.

– Загодя все сготовлю к выезду, – заверил он князя и лишь спросил: – Сколько охраны?

– Не больше дюжины дружинников.

– Верно. Спорей путь, когда малое число свиты. Не обузно.

Михаил Воротынский ждал, что в пути, на привалах либо на ночевках полюбопытствует Фрол, отчего обойден, но дни шли за днями, а он даже не пытался заговорить о боярстве, словно оно его вовсе не волнует. Был Фрол как всегда жизнерадостен и услужлив.

Более трех недель они в пути. Распорядил князь Михаил Воротынский места для сторож и для самой засечной полосы уже в Стародубе, в Брянске, в Серпейске, осталась самая малость до Калуги, когда вдруг прискакал к нему вестовой от князя Ивана Вельского, главного воеводы окской рати, что Девлет-Гирей переправился уже через Оку между полками Правой и Левой руки, и те остались не у дел. Велено теперь им спешить, обогнав крымцев, к Москве для ее обороны. Туда же идет Большой полк. Князь Иван Вельский велит и ему, князю Воротынскому, быть без промедления в Царственном граде.

Поспешишь – людей насмешишь. Что он там с дюжиной своих дружинников сделает? Хорошо бы тверскую дружину себе навстречу позвать, куда как ладно было бы, но кто он такой, чтобы подобные распоряжения давать. Здесь, на порубежье, он воевода главный, здесь его приказы – не самовольство. Впрочем, как не самовольство, если он лишь по своему разумению опустопорожнит украинные города от рати. «Семь бед – один ответ!»

Когда же стал отсылать гонцов в Почеп, Стародуб, Брянск, Серпейск, Воротынск, Одоев, то передумал совсем оголять города, а повелел срочно слать лишь половину гарнизонов. Пусть даже полка полного не наберется, но все равно – не дюжина дружинников. Послал князь Воротынский гонца и в Калугу, в обгон себе, чтобы и там половина рати готовилась идти на помощь Москве.

То, о чем рассказал князю Воротынскому гонец главного воеводы окской рати, не давало возможности представить полностью обстановку, какая теперь сложилась между Окой и Москвой, и он пытался осмыслить все сам, чтобы действовать разумно и с пользой для ратного успеха.

Воротынский к тому же недоумевал, как могло случиться, что, готовя войско лишь к большой охоте, хан вдруг повел его на Россию. Без огнестрельного стенобитного снаряда? Без обоза? Или все сготовлено заранее, но хан так строго в секрете держал свои дела, что даже самые близкие его слуги ничего о них не знали? Только вряд ли такое могло быть. Значит, резко изменились намерения хана, и случилось то, о чем предупреждал он, князь, царя Ивана Васильевича.

Да, произошло худшее. Охота, задуманная ханом как смотр своих сил, шла по расписанному порядку. Тумены окольцевали (все уложились в срок) огромный участок степи в низовьях Дона и ждали урочного часа, чтобы начать сближение-загон. И в это самое время стали поступать донесения, что казаки ведут себя странно, не разбежались, как бывало раньше во время охот, за Дон и к Волге, а лишь позапирались в своих крепостицах. И еще добавляли посланцы темников, что среди казаков появились стрельцы московские, а со стен многих крепостиц глядят пищали.

Девлет-Гирей хотя и удивился, но предпринимать ничего не намеревался. Так рассудил: охота кончится, тогда можно будет разобраться. Но тут под рукой оказался Дивей-мурза, постепенно своими умными советами завоевавший большой авторитет у правителя и мечтавший стать такой же главной фигурой при Девлет-Гирее, каким был Субудай-богатур при Батые. Так вот этот самый Дивей-мурза предложил хану свою услугу:

– Аллах да благословит ваши, светлый хан, деяния, если вы повелите мне захватить у казаков языка. Вам, да продлит Аллах годы вашего царствования, известно, что ничего просто так не бывает.

– Ты прав, верный мой слуга. Посылай за языком.

Еще не были согнаны дикие звери в плотный круг, скорее на бойню, а не для охоты на них, а джигиты Дивей-мурзы уже доставили языка. Не из казаков, а поважнее: наткнулись на растянувшийся по степи обоз, который вез в одну из казачьих ватаг пищали, рушницы, зелье огненное и дроб, без лишнего шума захватили последнюю, изрядно отставшую повозку и доставили ее своему хозяину в целости и сохранности. Вместе с двумя стрельцами. Израненными (они яростно сопротивлялись), но живыми.

Дивей-мурза не поспешил, однако, с докладом к Девлет-Гирею. Переждал, пока окончится охота, и хан пригласит всех на пир. Из стрельцов до того времени выжал все, что можно выжать.

Собственно, сдюжили стрельцы пытки либо нет – все это не имело значения: зелье огненное, рушницы и самострелы, которыми была нагружена пароконка, говорили сами за себя, подтверждая полученные ханом уведомления.

Девлет-Гирей лично повел лучников на последний этап охоты. Газели, сайгаки, каракуйруки, дикие лошади, волки и шакалы – все сбилось в плотную массу, оцепленную плотным, в десятки фарсахов обручем конных ратников, ожидавших появления хана с лучшими стрелками. И вот Девлет-Гирей появился на белом в яблоках иноходце, натянул лук, и вмиг тучи смертоносных стрел посыпались на несчастных животных. До захода солнца не прекращалось избиение. Кончался запас стрел у одних, их сменяли другие, обруч сжимался, и даже привыкшие к крови татарские кони храпели и дрожали, чавкая копытами по лужам крови, преодолевая завалы еще трепыхавшейся в предсмертной агонии добычи.

Еще последняя смена воинов добивала остатки загона, а уже запылали костры под большущими казанами, на вертела насаживались дышавшие еще теплом туши сайгаков и жеребчиков, освежеванных быстро и умело; появились полные бурдюки с кумысом и доброй водкой-бузой, приготовленной из пшена – пир начинался при свете факелов.

И вот, ближе к полуночи, когда у ханского достархана придворные его начали не только возносить до неба меткость стрел ханских на охоте, но и предрекать ему славу чингисхановскую, славу завоевателя Вселенной, Дивей-мурза поднял пиалу с бузой.

– Верно говорят, мой хан, ваши славные советники, ваши нойоны. Повелите, о, могущественный хан, и многие земли лягут под копыта вашего иноходца. Первой такой землей должна стать земля гяуров, извечных данников Золотой Орды, единственным продолжателем славных дел которой являетесь вы, славный хан, да продлит Аллах годы вашего царствования. Вам, мой повелитель, донесли о коварных замыслах раба вашего, князя Ивана, вы захотели иметь подтверждение и повелели мне, слуге верному вашему, доставить их. Я исполнил ващу волю.

Дивей-мурза махнул рукой, и тут же в полусотне метров от девлетгиреевского достархана вспыхнуло десятка два факелов, осветив пароконку с впряженными в нее стрельцами – камчи со свистом хлестнули по спинам несчастных, и повозка, тяжелая, груженая, надрывно тронулась и медленно стала приближаться к пирующим вельможам. Даже в неярком свете факелов было видно, как вспыхнули завистью взоры многих сановников. Да, эффект был потрясающий. Дивей-мурза, гордый собой, ждал, когда повозка приблизится, затем, взмахом руки остановив ее, продолжил свою речь:

– Вы сами, мой повелитель, сможете убедиться, что посылает раб ваш, князь Иван, казакам.

Девлет-Гирей, отхлебнув бузы и закусив куском сайгачины, с трудом поднялся и, покачиваясь, пошагал к пароконке. Нукеры поспешно откинули холстину, и глаза хана налились кровью.

– О, коварный, хотевший называться братом! Мы заставим тебя, князь Иван, слизывать пыль с наших сапог.

– Повелите, светлый хан, своим туменам, как окончится пир, направить морды коней на Москву, – вкрадчиво вплел Дивей-мурза свой совет в гневный всплеск ханский. – Успех обеспечен. Вы, мой повелитель, переправитесь через Оку раньше, чем подойдут к ней на летнее стояние русские полки. Мы налетим внезапно и сделаем то, что сделали в свое время Мухаммед-Гирей и брат его Сагиб-Гирей, надолго подрубив крылья князьям московским. Аллах благословит нас на священный поход против гяуров, и мы вашей крепкой рукой разрушим Москву, обретем большое богатство, много пленных. Князь Иван признает себя вашим, мой повелитель, рабом…

– Да будет так! Такова моя воля! Такова воля Аллаха!

Дальше все шло так стремительно, что ни ципцан, ни нойон, верные друзья Воротынского, не посчитали даже возможным хоть как-то оповестить своего русского друга. Когда рать выходит в поход, впереди ее рыскает множество разъездов, которые вполне могут перехватить гонцов, а оправдан ли риск, вот в чем главная суть. Нет, не оправдан. Ну, пусть на несколько дней раньше получит князь Воротынский весть, все одно, он даже не успеет оповестить всех воевод крепостей на реке Оке, как тумены Девлет-Гирея начнут переправу через нее.

Поход стремительный, без тяжелого снаряжения, без обременительного обоза. Даже караваны верблюдов и вьючных лошадей выйдут позже, лишь через несколько дней, и своих обычных для приема пленников и награбленного мест достигнут тогда, когда Девлет-Гирей подступится уже к Москве.

Совет Дивей-мурзы был еще и тем хорош для хана, что он действительно давал возможность крымским туменам выйти к переправам через Оку раньше того, как русские полки займут свои ежегодные станы и изготовятся ждать возможного вторжения татар. Так, собственно, и вышло. Когда Девлет-Гирей подвел к Оке стотысячное свое войско (несколькими крыльями), полки русские еще шли к Коломне, к Тарусе, к Кашире, и только сам царь Иван Васильевич с опричным полком встал уже в Серпухове. На подходе к нему находился и Большой полк. Когда Девлет-Гирей подступал к Туле, серпуховчане Русин и Тишков, бежавшие от зверств царя своего, сообщили об этом хану, ничего не скрывая. Убеждали того, что рати у царя очень мало, а что города русские опустошены мором и голодом, и царь не сможет быстро получить помощь. Они надеялись, что крымский хан окружит Серпухов, пленит, а то и лишит жизни царя-кровопийцу; Девлет-Гирей, однако, не очень-то поверил перебежчикам, посчитав, что они просто-напросто хотят замедлить его стремительный бег, дать возможность Москве подготовиться к обороне. Он решил обойти Серпухов, раз там уже находится рать. Что сделает Серпухов, если падет Москва?!

Мог бы Иван Васильевич встретить своим опричным и Большим полками передовые отряды крымских войск, задержать их на день-другой, а к тому времени подоспели бы все остальные полки к месту сражения, Правой руки совсем находился рядом, в дневном переходе. Левой руки – в двухдневном переходе; почти вместе с ним подтянулся бы и Передовой. Сторожевой бы тоже не надолго от них отстал. Вот и набралась бы изрядная сила, способная встать стеной; но Иван Васильевич давно был не тем царем, для кого благо государства ставилось выше личной безопасности, как было это в молодые его годы, он даже не подумал о встрече крымцев, а кинулся наутек со своими опричниками в Александровскую слободу, но даже и там не остался и ускакал еще дальше – в Ярославль.

Главный же воевода не нашел ничего лучшего, как повернуть все полки к Москве, чтобы там встретить татарское войско и дать ему бой. Расчет, в общем-то, был верный: пока крымцы переправятся, полки успеют вернуться и занять оборону на выгодном рубеже.

Они и в самом деле успели, но, как оказалось, собрались не на славный бой, а на бесславную гибель. И виновником этого стал главный воевода князь Иван Вельский. Он почему-то решил встретить крымские тумены не перед царственным градом, выбрав для этого ладное место, а в самой Москве.

И в этом, казалось бы, на первый взгляд, главный воевода был прав: втрое меньше русских войск, чем татарских, к тому же татарские ратники не мастаки вести бои на улицах, где каждый дом становится крепостью; но эта выгода стала бы выгодой, не будь Скородум, Белый город да и многие дома Китай-города деревянными. Вот этого-то и не взял в расчет князь Иван Вельский, и никто из воевод его не поправил. Все с готовностью принялись распределять ратникам участки обороны. Сам князь Иван Вельский и второй воевода Большого полка Морозов встали на Варламовской улице. Выбором позиции для Большого полка послужило и то, что на Варламовской находился дворец главного воеводы, где он и поставил быть ставке своей.

Князья Мстиславские и Шереметев с полком Правой руки изготовились к встрече крымцев на Якиманской; князь Владимир Воротынский и воевода Татев получили участок обороны на Таганском лугу против Крутил; а опричный дворянин Темкин с дружиной опричников расположился на Неглинной.

У русских полков в достатке было рушниц, пищалей (особенно много полевых, на колесах, что давало возможность маневрировать в ходе боя) и огнезапаса к ним, так что не хлеб и соль ждали татар в Москве, а огненный смерч.

День целый полки отдыхали, набираясь сил и мужества для кровавого пира, и вот тихим ясным утром Вознесения Господня Девлет-Гирей подступил к Москве. И остановился в нерешительности перед частоколами и китаями, видя за ними множество стволов пушечных и рушниц, готовых к стрельбе. У него не было с собой ничего, чтобы ответить огнем на огонь, только конница стремительная да стрелы меткие. Он не сомневался, что русские, в конце концов, будут уничтожены, но сколько они погубят славных крымских воинов! Вот он и посчитал, что нужно крепко подумать, стоит ли рисковать. Не лучше ли, постояв с частью туменов здесь, остальными разграбить и пожечь окрестности Москвы, набрать побольше полона и уйти обратно, не потеряв ни одного воина. И тут вновь, в самый нужный момент, заговорил Дивей-мурза.

– Главный город гяуров, мой повелитель, ляжет к копытам вашего иноходца с очень малыми потерями, если вы пошлете две или три сотни отважных джигитов с огненными стрелами. Вам, мой хан, останется только смотреть из царского охотничьего дворца в Воробьеве, как горят в огне непослушные ваши рабы.

– И мы сможем тогда послать многие тысячи карать огнем и саблей гяуров вправо и влево.

– Да, мой повелитель, поблизости много богатых селений и даже городов.

– Ты, как всегда, даешь разумные советы.

Девлет-Гирей не стал ожидать, когда смельчаки кинутся выполнять его приказ, он со всей своей свитой и тысячей нукеров поскакал в село Воробьево, чтобы оттуда, с высокого берега Москвы-реки лицезреть распаляющее его гордыню зрелище.

Пока Девлет-Гирей скакал в Воробьево, его меткие смельчаки, большей частью, конечно, погибшие от дроби рушниц, сделали все же свое черное дело: сухие крыши домов моментально запылали от впившихся в них стрел с горящей смолой, и вот уже дым зачернил небо, укутал солнце, факелами запылали дома, взметнувшиеся вихри понесли языки пламени дальше и дальше от Скородума в Белый, а затем и в Китай-город; ратники и горожане, смешавшись, метались среди горящих домов, ища спасения; многие устремились к Кремлю, куда пожар не перекидывался, но все ворота кремлевские оказались наглухо закрытыми. Одно спасение: Москва-река, Яуза и Неглинка.

Давя друг друга, москвичи, ратники и бежавшие от нашествия пахари подмосковных сел устремились к воде, но там их поначалу встречали меткие татарские стрелы, но вскоре вороги перестали стрелять, считая это излишним. И действительно, очумевшие от жары люди бросались в воду, топя друг друга, образовывая целые завалы из человеческих тел, карабкающихся друг на друга и в итоге погибающих поголовно.

Взрывы пороха, приготовленного для стрельбы из пушек и рушниц в изрядном количестве, довершили разрушение города.

Вот в это самое время, когда Москва уже догорала, передовой отряд князя Михаила Воротынского встретил татарскую сотню на подступах богатого села, жители которого вовсе не ожидали никакого лиха. Сюда, почти на сотню верст к западу от Москвы, не долетела еще страшная весть о татарском походе. Дружинники Воротынского без особого труда, сделав засаду, расправились с татарами, и только нескольким басурманам удалось вырваться живыми.

Князь Воротынский после этой встречи с крымцами повелел двигаться спешнее, хотя и не изменил осторожности, усилив передовой отряд и выслав дополнительные дозоры. Он планировал через сутки подойти к Москве со стороны Воробьевых гор, чтобы, осмотревшись, принять соответствующее обстановке решение; но, естественно, ускакавшие татарские ратники опередили его намного. Они, рассыпавшись веером, стали предупреждать всех о появлении русской конницы, а один из них, на самом крепком коне, понесся что есть мочи в ставку Девлет-Гирея.

Еще задолго до рассвета вестник подскакал к воротам Воробьевского дворца, осадил коня (тот рухнул замертво) и крикнул стражникам:

– Открывай! Сообщение хану: идет войско гяуров!

Пока стражники отворяли ворота, их начальник поспешил к Дивей-мурзе. Нукеры уже прекрасно понимали, что хан делает только то, что советует ему этот мурза, хотя он и не является предводителем похода. Дивей-мурза повелел немедленно привести прискакавшего, и тот рассказал без утайки, как сотня, ворвавшись было в село, оказалась окруженной гяурами.

– Их было очень много! Сотник приказал нашей десятке вырваться из боя и дать знать о русских. Мы выполнили его приказ. Пробились, хотя и не все.

Никакого приказа от сотника не поступало, но кривил душой воин, чтобы не быть обвиненным в трусости, и, как принято в татарском войске, не оказаться с переломанной спиной. Он смело ссылался на сотника, ибо видел сам, как тому шестопером размозжило голову.

Дивей-мурза едва сдерживал радость, слушая воина. «Его послал сам Аллах!»

Дивей-мурзу не интересовало, много ли, мало ли идет русских к Москве; он скажет хану о множестве конных полков, чтобы тот немедленно направил бы копыта своего коня за Перекоп. Мурза весь вчерашний день думал, как заставить хана это сделать, ибо то, чего можно было ожидать от спешного похода, достигнуто. Вышло даже лучше того, что предполагал он, Дивей-мурза, и теперь настало самое время уйти обратно, сохранив тумены. Не так уж и важно, что добыча не велика, для нее настанет будущий год, когда, как и готовился хан, рать станет еще многочисленнее и сильнее, вооружится добрым огнестрельным снарядом. Придумать, однако, Дивей-мурза ничего не смог, а без всякого довода подступать к хану опасался, видя, как самодовольно держится Девлет-Гирей, взирая на уничтоженную Москву. Дивей-мурза молил Аллаха, чтобы тот удержал хана от опрометчивого приказа начать штурм Кремля.

Вчера не отдал Девлет-Гирей такого приказа, но что взбредет в его самолюбивую голову сегодня? И вот сам Аллах, направляющий на верный путь, прислал вестника-спасителя. Недолго раздумывая, Дивей-мурза решился на очень смелый поступок: разбудить начальника ханских гвардейцев, ибо только он мог повелеть своим подчиненным пропустить кого-либо в ханские покои в неурочное время. Приукрашенная опасность подействовала. Нойон сам вызвался сопровождать Дивей-мурзу. Разбуженный хан вначале разгневался:

– Как вы осмелились потревожить наш покой?!

– Страшная весть принудила меня, мой светлый хан, совершить столь дерзкий поступок. Выслушай меня, прежде чем казнить…

– Говори! – все еще гневаясь, смилостивился, тем не менее, Девлет-Гирей.

– Полки гяуров в одном переходе отсюда. Большая рать. Очень большая.

– Кто известил?

– Воин порубленной русскими сотни. Он спасся и прискакал к тебе, мой повелитель.

– Он – отважный воин. Только за дурную весть, не говоря уже о бегстве, он должен быть казнен. Он знал это и все же прискакал.

– Да. Загнал к тому же коня. Конь сдох у ворот дворца. Воин достоин награды.

– Беру к себе его нукером. Десятником нукеров.

Это никак не устраивало Дивей-мурзу. Принесшего весть нужно отправить подальше от глаз хана, иначе может открыться его, Дивей-мурзы, преувеличение о якобы грозной опасности. Не мог так быстро царь Иван направить полки к Москве, это понятно каждому, кто хоть чуть-чуть сведущ в ратном деле, но Дивей-мурза рассчитывал на то, что у страха глаза велики, и хан не станет придирчиво оценивать его сообщение, не созовет совета нойонов.

– Позвольте, мой повелитель, стать ему сотником в том тумене, сотня которого погибла?

– Ты прав. Пусть так и будет. А теперь говори, что ты нам предлагаешь. Ты не осмелился бы будить нас, не имея совета. Мы хорошо знаем тебя.

– Да благословит Аллах вашу, мой повелитель, мудрость. Я, низкий раб ваш, действительно хочу предложить с рассветом увести тумены за Оку, а оттуда, без всяких задержек, – домой. Избегая всяких стычек с гяурами.

– Москва у наших ног. Мы станем ждать послов от князя Ивана. Мы принудим его стать нашим данником! Разобьем его полки! Пойдем в Тверь! В Ярославль!

– Не стоит, мой повелитель, спешить. Ваши, светлый хан, тумены без тяжелых пушек вряд ли смогут одолеть стены Ярославля, стены Твери. Не нужно вам, о мудрый из мудрых, и данничество князя Ивана. Вы готовили поход на следующий год, и не откладывайте его. Сегодня, мой повелитель, вы показали гяурам свою силу, сгорело в огне большое войско московское, пополнить его быстро князь Иван не сможет, по России прошел великий мор, поэтому вы, мой повелитель, легко на следующий год возьмете Кремль и Тверь с Ярославлем, и Владимир с Нижним Новгородом, уничтожите, как это делал Чингисхан, всех князей и бояр, все их роды до единого человека, во всех городах посадите своих нойонов и мурз, а столицей Великой Орды сделаете Москву.

Для Девлет-Гирея мысль новая. Он, чингизид, знал только то, что замышляли и что воплощали в жизнь чингизиды, а стремление выскочки Мамая оставалось для него тайной за семью печатями. А Мамай шел на Москву походом именно с этой целью: оставив грызущимся ханам их Орду, самому ворваться в Москву, стать полным и безраздельным властелином России. Ее царем. Вот эту мамаевскую идею подсунул Дивей-мурза хану, выдавая ее за свою, и она так легла на душу Девлет-Гирею, что он без лишних раздумий воскликнул:

– Великий Хан Великой Орды! Нам покорятся все земли на север и на запад! Да будет так!

– Теперь же, о великий из великих, посылайте гонцов в тумены, чтобы повернули они коней к Оке, не медля ни часу.

– Мы сделаем это, чтобы вернуться на следующий год! Ты, Дивей-мурза – лашкаркаши того похода. Сегодня уводить тумены тоже тебе.

Знай бы князь Михаил Воротынский об этом разговоре в Воробьевском дворце, он повел бы свою Дружину наперерез отступавшим, поклевал бы изрядно крымцев, отбил бы не одну тысячу пленных, но он, чем ближе подходил к Москве, тем более расчетливо вел рать. Он предвидел бой и готовился именно к нему, стараясь спешить, и в то же время подступить к царственному граду не на измученных конях, поэтому делал привалы хотя и короткие, но частые. Как еще в детские годы учил его Никифор Двужил. Передовому отряду он повелел, тоже ради сохранения резвости коней, чаще менять дозоры. Определил и специальный резерв, готовый не мешкая помочь передовому отряду, если тот скрестит сабли с крымцами.

Вопреки, однако, расчету князя Воротынского: чем ближе к Москве, тем чаще станут стычки с разбойными татарскими сотнями – крымцы вовсе не встречались. Да и села попадались совершенно не тронутыми. И только верстах в пятнадцати от Москвы грабители успели побывать почти во всех деревнях, селах и погостах, но, ограбив их и захватив полон, отчего-то даже не пожгли их. Почему? Видимо, очень спешили. Что-то заставило их отказаться от обычного своего варварства. В некоторые погосты, обнесенные крепким тыном, они даже не пытались врываться, проносясь мимо них. Да и дома в селениях не все подчистую грабились. Если ворота да изгородь крепкие, татары их даже не ломали. Так, во всяком случае, рассказывали те, кто считал, что чудом остался жив и невредим. Вот тут Воротынский стал понимать, что крымцы побежали домой, оттого решил на свой страх и риск, вопреки приказу главного воеводы, не идти к Воробьевым горам, а повернуть на Серпуховскую дорогу.

Маневр этот, весьма запоздалый, мало что дал конникам князя Воротынского. Они лишь посекли сотни две крымцев, гнавших полон тысячи в две по Калужской дороге, схлестнулись дважды в удачных сечах с отрядами арьергарда, прорвались даже к одной из переправ, наведя там панику, но короткую, ибо вынуждены были спешно отступить, чтобы не оказаться в прочном мешке. Воротынский еще немного подождал в надежде, что вот-вот подойдут из Москвы полки окские, которые туда были стянуты, но миновал день, миновал второй, крымские тумены беспрепятственно переправились через Оку, а о русской рати ни слуху, ни духу. Оставалось одно: идти, выполняя приказ главного воеводы, к Москве.

И тут один из дозоров приконвоировал целую свиту знатных крымцев в парадных доспехах. Десятник, возглавлявший дозор, доложил:

– Талдычут: послы мы, дескать. Вот этот за главного себя выдает.

Надменный татарин в новгородской кольчуге, украшенной по груди позолоченной чешуей, глядел на князя Михаила Воротынского вызывающе, но в том надменно-нахальном взгляде улавливался тщательно скрываемый страх. И не без основания. Сейчас потребует русский воевода ханское письмо (а он сам, нойон, так бы и поступил), прочитает его и тут же прикажет все посольство изрубить.

Таи и следовало бы поступить князю Воротынскому, если раскинуть умом: порубить спесивцев, объявив их лазутчиками, за послов себя выдавших, письмо же ханское царю Ивану Васильевичу сжечь без свидетелей. Вроде и не было его вовсе. Увы, поопасался потребовать князь от посла ответа, какая цель посольства. Раз к государю направляются, пусть он и решает, принимать их или нет. Ведал бы князь, где споткнется, а где упадет, подстелил бы без скаредности соломки. Только не дано это смертному. Тут Фрол со своей готовностью помочь князю:

– Поставь приставом к ним меня. Дай в охрану дюжины две ратников, я до Коломенского их доставлю, там слова государева обожду.

– Слишком велика для басурман честь, – ответил Михаил Воротынский Фролу Фролову. – Ты к государю Ивану Васильевичу поскачешь, а приставом к послам и сотник в самый раз будет. А то и десятник. Тот, кто перехватил их.

Повелев приставу подержать посольство крымского хана в Серпухове три дня, чтобы не смогли татары увидеть, сколько ратников дерзнуло преследовать татарские тумены, после чего доставить посольство в Коломенское и ждать там царева слова, повел князь Воротынский отряд свой к Москве. Он ждал встречи с окскими полками с часу на час, но версты оставались позади, вот уже и Десна, и ни одного ратника, не то, чтобы полка, не попадалось. «Где полки? Где князь Иван Вельский?!» – со все возрастающей тревогой спрашивал себя Михаил Воротынский и, естественно, ответа не находил.

Глаза у него открылись лишь тогда, когда выехал он на берег Москвы-реки. Широко от ужаса открылись. Он, много испытавший и познавший ратник, такого еще не видывал: широкая река была битком набита трупами. Перемешалось все: стрельцы в своих ярких тигелях, дети боярские в кольчугах, воеводы в зерцалах, купцы московские в атласных кафтанах, ремесленники в пропитанных потом рубахах, женщины в ярких сарафанах и дети бесштанные, пахари в грубых домотканных серьмягах. Ветер, дувший в спину, относил запах тлена, и оттого это переплетение мертвых тел, на добрую версту перегородивших реку, казалось чудовищно-нереальным.

Особенно властно какая-то неведомая сила держала взгляд князя на крошечном младенце в кружевных пеленках, который будто бы спал, притулившись, к жесткой кольчуге ратника.

Когда оторопь отступила, и князь Воротынский смог, наконец, оторвать взгляд от младенца, покоящегося в воздушных кружевах, он ужаснулся еще больше: груды угля и пепла, черные трубы, словно вздернутые в небо руки молящихся, редкие каменные церкви, тоже черные, без крестов и маковок – ни Скородума, ни Белого города, ни Китая не осталось и в помине, и на всех пепелищах трупы, трупы, трупы. Людские и конские. Обугленные. Черные. Только стена кремлевская стояла жива-здоровехонька, а за ней задорно искрились на солнце золотые купола храмов. «Успели ли княгиня с сыном и дочкой укрыться в Кремле?! Где Владимир?! Что с его семьей?! – один за другим хлестали по сердцу вопросы, пересиливая все остальное. – Живы ли, родимые?!»

Они были живы. Князь Владимир Воротынский успел отправить их со всеми чадами и домочадцами, со всем скарбом и под хорошей охраной в Лавру; когда же запылал город и огонь стал приближаться к Скородуму у Таганского луга, он увел свой полк от явной и никчемной гибели и перекрыл им Ярославскую дорогу – несколько крымских сотен, понесшихся было на грабеж подмосковных сел на пути в Лавру, попали в засады и сложили бесславно свои разбойные головы.

Все это предстоит еще узнать к великой его радости князю Михаилу Воротынскому при встрече с братом, уже понявшим, что татары ушли от Москвы и для верности пославшим лазутчиков. Лазутчики те повстречаются с ратниками Михаила Воротынского, и князь Владимир, собрав полк, поспешит к брату. Но пока, упрятав как можно глубже личную тревогу, созвал Михаил Воротынский младших воевод и сотников, чтобы попросить их повременить ворочаться в города свои.

– Не успели мы, други, помочь Москве в рати, поможем ей в тризне. Могилы братские рыть станем, из реки-Москвы перенесем в них утопших. Знаю, не ратника это дело, а посохи, но нет здесь кроме нас никого живых, и не по-христиански будет оставить погибших без погребения.

– Отпеть бы, – послышалось сразу несколько голосов. – Грех ить без покаяния.

– В монастыри ближние вестовых теперь же пошлю, – ответил князь Воротынский. – В Кремле митрополит должен быть, если сохранил его Господь.

– В ближние села тоже бы послать. За подмогой.

– Все они здесь, ближние села, – указал на плотину из трупов Воротынский. – Или, арканами опутанные, бредут в Кафу. Самим придется. Пока царь Иван Васильевич не пришлет посошников из земель, татарами не тронутых.

– Исполним, воевода, божеское. Не сомневайся.

– Вот и ладно.

Без проволочек приступили к скорбному делу ратники, а тут еще полк князя Владимира подошел, начало все ладиться спорей. Митрополит Кирилл сам панихиды правил у каждого братского рва.

Отдельно хоронили лишь знатных воевод, кого опознавали, да купцов иноземных, особенно лондонских, которых навытаскивали более двух дюжин, на их кладбище, что за Кукуем. Не православной же они веры, чтобы вместе с нашими лежать. Лишь князя Ивана Вельского, главного воеводу, которого нашли в его же погребе задохнувшимся от дыма, да доктора царева Арнольда Линзея оставили до приезда самого Ивана Васильевича. Как он распорядится.

Царь, однако же, не спешил. Гнал лишь посошных людишек в Москву, чтобы очищали ее от пожарищ и трупов. Опасался мора в царственном граде, и только когда многие тысячи сгоревших и нашедших смерть в Москве-реке да в Яузе были преданы земле, когда после этого прошло изрядно времени, а мора не появилось, вот тогда царь всея Руси пожаловал в Кремлевский дворец. Со своей, ставшей уже его тенью, многотысячной ордой опричников.

Съежился Кремль. Даже митрополит благословлял Ивана Васильевича дрожащей от страха рукой, хотя и прилагал все усилия, чтобы соответствовать своему сану. Особенно трепетали бояре и воеводы, бездействовавшие в Кремле за запертыми воротами в то время, когда полыхал город. Они предвидели скорую и жестокую расправу. Не могли определенно сказать и братья Воротынские, как расценит самовластец их действия. Была у них поначалу мысль сослаться на повеление покойного главного воеводы (кто теперь это подтвердит или опровергнет?), но, поразмыслив, решили выложить царю все как на духу. Ответить за самовольство, которое, тем более, оказало лишь пользу.

Вопреки, однако, ожиданию казней, царь Иван Васильевич никого ни в чем не обвинил, каждому нашел нужное в этот момент дело, выделил знатную сумму из казны на восстановление Москвы, несколько раз обсуждал на думе, из каких городов и по сколько взять мастерового люда, чтоб заселить столицу, щедро раздавал своим опричникам землю в Китае и в Белом городе. Предложил он и Воротынским выбрать себе места поближе к Кремлю, но те не стали этого делать, тем более что Фрол Фролов уже расстарался подрядить артели плотников и столяров как для своего князя, так и для князя Владимира, и те, осмотрев сохранившиеся в земле дубовые основания, пообещали управиться с теремами в двухнедельный срок, а еще за две-три недели восстановить гридню, конюшню, двор и остальные службы.

Но не это было самым важным сейчас для князя Михаила Воротынского. Дворец построится. Куда ему деваться? А вот как с намеченным строительством крепостей и засечных линий? Молчит пока по этому поводу самовластец. Не зовет для беседы главного порубежного воеводу.

Впрочем, не спешит принимать Иван Васильевич и послов крымского хана. Выжидает чего-то.

О послах, понятное дело, у князя Михаила Воротынского малая забота, а вот о том, как выполнять Приговор боярской думы, без отдыху наседают одна за другой мысли. Рати окской нет. Вся, кроме одного полка, погибла. А без нее как? Вот и проводил много времени Михаил Воротынский в Разрядном приказе, наскребая людей для новых четырех полков. Подготовил он с Логиновым и несколько новых росписей по тягловой повинности городам с учетом того, что они выделяют людей на обустройство и заселение Москвы. Полностью подготовившись к разговору с царем, князь Михаил Воротынский сам сделал первый шаг.

– Время, государь, идет. Боярский наказ и твое повеление не исполняются. Дозволь приступить, прежде мои новые предложения и предложения Разрядного приказа послушав.

– Послезавтра послов Девлетки приму. На следующий день, после заутрени, жду.

К приему послов крымского хана готовились основательно. Одежду велено было надеть боярам, князьям и всем иным, кому надлежало присутствовать на приеме, самую никудышную, цветом однотонную, серую либо черную, без единого украшения. Даже перстни печатные надлежало снять. Перед троном, на который было наброшено серое рядно, установили частую решетку с узким проходом сбоку. Мысль такая: не людей царь принимает, а зверей диких, для жизни опасных. Только рындам не велено было менять одежды и посольские топоры на худшее оружие, да короны все три держать над царевой головой вельможами со всей пышностью. И еще велел царь Иван Васильевич облачить посла крымского хана в дорогую соболью шубу, жемчугом шитую, а шапку преподнести ему из чернобурки. Все остальные вельможи, посла сопровождавшие, оставлены были без внимания. Как приехали в своих походных овечьих одеждах, в том велено было вести их на прием царев. С крепкой охраной к тому же.

В урочный час кованые ворота Казенного двора отворились (а именно там держали крымцев под доброй стражей), и в окружении стрельцов вывели посольство, аки преступников, идущих под топор палача. Взбешенные таким унижением, метали гневные молнии налитых кровью раскосых глаз вельможи крымские, скулы их, и без того выпирающие, вздулись жгутами, лица злобно-багровые, от взгляда на которые оторопь берет. И только важно шагавший впереди своих соплеменников посол гордо нес и свою голову, увенчанную высокой шапкой, и свой живот, на котором поверх ласкового меха скрестил он грубые руки, привыкшие к жестким поводьям, к сабле, к тугому луку. Он, похоже, не замечал плотных рядов стрелецких, так был польщен вниманием, ему оказанным, и так обрадован необычайно дорогим подарком царя, а может, представлял, что стрельцы не конвоируют его, а приставлены для охраны от возможного нападения разъяренной толпы. Впрочем, толпы никакой не было, а те немногие люди, кто видел эту картину, невольно улыбались, хотя в те черные дни для Москвы людям было не до улыбок.

Когда посол Девлет-Гирея вошел в тронную палату, величественно неся увенчанную высокой шапкой голову и ступая по узорчатому половику заскорузлыми от конского пота сапогами так, словно на ногах его были шитые золотом сандалии, а думных бояр даже не удостоил взглядом, почти вся дума тоже заулыбалась, хотя и ей так же было далеко до улыбок.

Наконец увидел посол решетку в нескольких метрах перед царским троном и остановился пораженный. Дышащее благородным высокомерием лицо посла вмиг побагровело и стало похожим на бычью морду. Он и взревел по-бычьи:

– Так не принимают послов великого хана рабы его!

– Ты будешь допущен до руки великого князя, Царя всея Руси, – спокойно ответил послу пристав его. – Ты один.

Не были бы предусмотрительно отобраны у татар их сабли и ножи, наверняка кинулись бы они на стрельцов, на бояр думных, не вынеся столь явного оскорбления. Теперь же они только скрежетали зубами, с ненавистью глядя на стрельцов, еще плотнее сомкнувших плечи, и на бояр да на самого Ивана Васильевича. Пристав посла, указав на узкий проход в решетке, пригласил посла совершенно будничным голосом:

– Проходи вот туда.

Клокоча гневом, посол стал протискиваться между железными прутьями, стараясь все же не повредить дорогой шубы, а как оказался за решеткой, тут же словно из-под земли выросли возле него пара богатырского сложения опричников, готовых в любой миг скрутить посла в бараний рог. Один из опричников настойчиво потребовал от посла:

– Шапку долой!

– Пусть его, – остановил опричника царь Иван Васильевич. – Пусть покрасуется. Небось, не нашивал в жизни ничего похожего. – И к послу: – Слушаю, что велел сказать тебе хан твой.

Не поинтересовался, как принято было в те годы по этикету, о здоровье ханском. Еще одна мелочная демонстрация своего величия сыграла совершенно иную роль, какая ей предназначалась: посол воспринял ее с усмешкой: «Побитый пес скалит беззубую пасть». Он даже снял шапку и поклонился.

– Мой и твой, князь Иван, повелитель просил сообщить тебе, своему рабу, что жив и здоров. Еще он пожелал спросить тебя, как понравилось тебе его ханское нерасположение, показанное огнем и острой саблей? Он послал тебе письмо и щедрый подарок.

Посол, откинув полу шубы, достал из-за пояса свиток и протянул его царю, а когда дьяк, стоящий за троном, взял свиток, посол достал небольшой нож с рукояткой из копыта каракуйрука, в изрядно потертых ножнах, и тоже протянул его Ивану Васильевичу.

– Мой и твой, князь Иван, повелитель, да продлит Аллах годы его царственной жизни, посылает тебе вот этот нож, чтобы ты в утешение себе перерезал свою глотку.

– Вон! – крикнул царь Иван Васильевич, и дюжие опричники в один момент вытолкнули посла через щель в решетке, там стрельцы-охранники подхватили его, швырнули в кучу татарских сановников и, подталкивая бердышами, погнали посольство Крымское прямехонько на Казенный двор.

На следующее утро, едва лишь занялась заря, князь Михаил Воротынский опустился на колени перед образом Спаса, молясь дать царю всея Руси силу не отступиться от планов порубежного устройства юга отечества, а ему, самому князю, твердости духа в беседе с царем.

Внемлил, видимо, Бог горячей молитве княжеской, ибо царь почти со всем согласился, что предложил князь Михаил Воротынский, хотя поначалу сердце екнуло у главного воеводы порубежного, и руки чуть было не опустились.

– Садись, князь, – как обычно указал Иван Васильевич на лавку, покрытую искусной работы мягким полавочником. Особенность сегодняшняя была лишь в том, что даже в этом одном слове чувствовалось безразличие ко всему на свете.

Помолчали. Затем со вздохом подал Иван Васильевич Воротынскому свиток.

– Читай.

Михаил Воротынский развернул свиток. Письмо Девлет-Гирея царю. Уже переведенное в Посольском приказе. Бросилась в глаза витиеватая аккуратность переписчика, словно великое вдохновение озаряло скромного служаку. Воротынский начал читать: «Жгу и пустошу Россию единственно за Казань и Астрахань, а богатство и деньги применяю к праху…» «Чего ради прежде грабили наши земли, шакал лицемерный?!» – с возмущением подумал Михаил Воротынский и продолжил чтение: «Я везде искал тебя, в Серпухове и в самой Москве, хотел венца и головы твоей, но ты бежал из Серпухова, бежал из Москвы – и смеешь хвалиться своим царским величием, не имея ни мужества, ни стыда! Ныне узнал я пути государства твоего: снова буду к тебе, если не сделаешь, чего требую, и не дашь мне клятвенной грамоты за себя, за детей и внучат своих…»

Еще продолжал читать Михаил Воротынский наглое, как он оценивал, послание девлетгиреевское, а царь уже начал исповедь, удивившую и обрадовавшую князя.

– За грехи мои тяжкие карает Господь. За кровь христианскую, мною проливаемую по наущению лжедругов престола. За Новгород подрубленный, за Торжок казненный. Оттого и мор на царство мое напустил Господь. Оттого и ляхи с литовцами зело петушиться стали. Вот и Девлетка тумены свои пригнал, окровянив землю мою, спалив всю Москву.

Неужели одумается, как и в молодости, после великого московского пожара? Дай-то Бог! Вздохнет тогда вновь полной грудью Россия, и не страшны станут ей вражеские силы ни с юга, ни с северо-запада.

Ой, как ошибался князь Воротынский, возмечтавший о спокойствии России, о добропорядочности царя Ивана Васильевича. Он-то не первый уже раз костит себя грешником негодным, даже злодеем, особенно в беседах с иноземцами. Это он перед своим ближним слугой впервые покаялся. И, видимо, не случайно. Пройдет всего несколько недель, и вновь прольется кровь родов знатных российских, а чуть больше чем через год откликнется и самому князю эта, казалось бы, искренняя исповедь. Но сейчас царю еще очень нужен был опытный и разумный воевода, который бы выполнял свой урок со рвением, без малейшего колебания. Оттого и заговорил царь, после самоуничижения, о желании пойти на попятную, принять если не все, то многие условия Крымского хана.

– Не пойду поперек воли Господа, отдам Девлетке Астрахань. Казань не вдруг, но тоже уступить придется. Повелел готовить письмо послу моему в Крыму Афанасию Нагому. Пусть скажет о моем желании Девлетке. Следом послов к нему пошлю. С шертной грамотой.

– Иль воеводы у тебя, государь, перевелись? Иль рати ты всей лишился? Прикинь, великому князю Киевскому Владимиру легко ли было обороняться от печенегов-половцев? Выдюжил! И Россия с ним вместе выдюжила. Или против Мамая прадед твой встал играючи что ли? Силу силой ломать надобно. И то сказать, уступишь ты Девлетке-сарацину, все твои недруги головы поднимут. Заедят. Не забудь и казаков, кто тебе поверил и под твою руку встал. На погибель оставишь их если, твое слово впредь гроша ломаного не будет стоить.

– Твоими устами да мед бы пить…

– А ты руки мне развяжи. Отдай мне не только порубежников, но и окскую рать. Под единым воеводством разумней дело пойдет. Не хулю покойника Вельского и Вельских вообще, только Магмет-Гирей обманом стольный град при отце твоем разрушил, теперь вот, тоже обманом, – Девлет-Гирей.

– Не суди отдавших Богу души.

– Верно, судить не мне, грешному, но наперед без поспешности главного воеводу на речную рать следует ставить. Самое же лучшее, как я челом бью, под единую руку полки и порубежников. Доверься без опаски. Как поход на Казань в свое время доверил. Я уже с Разрядным приказом роспись сготовил, откуда сколько ратников на Оку. Без городов северных и западных.

Не вдруг ответил царь Иван Васильевич. Долго думал только ему известную думу, заставляя тем самым тревожиться князя Михаила Воротынского, искать убедительный слова в пользу того, что он предлагает, и вместе с тем сомневаться, вернул ли самовластец свое ему доверие или все еще во власти ложных наветов и считает возможной измену. Это предположение особенно угнетало князя-воеводу. А самовластец молчал. И настала такая минута, когда Михаил Воротынский едва сдержался, чтобы не отказаться от всех чинов и не попросить царя отпустить его во вновь пожалованный удел – в Новосиль. Еще бы миг. Но Иван Васильевич вздохнул, словно давила на его душу непомерная тяжесть, и молвил:

– Будь по-твоему, – и тут же повелел: – Роспись Разрядный приказ сегодня же пусть мне представит.

– Мы с дьяком Логиновым новую роспись по строительству сторож, крепостей и засек подготовили, прикинув, сколько Москве понадобится посохи, чтобы отстроить и заселить ее…

– Лишнее. Все оставь по-прежнему. Москву Вологда и Поморье на свои плечи возьмут. Дерзай, князь! Поспешая, дерзай!

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Загонял князь Михаил Воротынский и помощников Тюфякина, Ржевского, Булгакова, и своих новоиспеченных бояр: едва они определили места новым городам, новым сторожам и засечным линиям, как князь отправил их в те районы, где рубились эти города и сторожи – все шло по росписи, никто не тянул время, работа спорилась, уже можно было везти санными обозами многие крепостицы для сторож, ставить их и приниматься за устройство засек; все ждали только его, главного порубежного воеводы слова. А он-то никак не решался его сказать. Он как бы остановился на развилке дорог с предостерегающими указателями: вправо пойдешь, без худа не обойдешься, влево пойдешь, не меньшее худо обретешь.

Еще когда Девлет-Гирей, возвращаясь в Крым, переправлялся через Оку, нойон Челимбек послал в Одоев своего человека. Как и было условлено, если не встретится он ни с князем, ни с Двужилом, то должен обратиться к настоятелю соборной церкви. Посланец Челимбека, человек опытный в таких делах, из бывших христиан, принявший мусульманство, без труда нашел нужного священника и пересказал ему все, что было велено: на будущий год поход не отменяется, назначен уже предводитель похода – Дивей-мурза.

Известив об этом царя Ивана Васильевича, князь Воротынский испросил на этот раз разрешение на отправку в Тавриду своего купца, чтобы тот, встретившись с нойоном и ципцаном, своими глазами поглядевши, своими ушами послушавши, узнал бы более подробно о предстоящем походе. Вернуться купец должен был через месяц, не раньше, тогда станет ясно, как разумно поступить, сейчас же князь никак не мог справиться с раскоряченными мыслями.

Да и как справишься, если куда ни кинь – всюду клин. Ну, повезут посошники крепостицы, поставят их на место, им предназначенное; ну, казаки, стрельцы да дети боярские, к сторожам приписанные, прибудут, а дальше что? Каждому дом обживать, землю с весны начинать обхаживать, иначе чем коней и себя кормить; и не успеют они с местностью, где им служить, познакомиться как следует, дома не обживут – тут тебе и татары нагрянут. Бросай все и – ноги в руки. К воеводам под крыло. А крымцы что? Оставят, что ли, сторожи нетронутыми? Держи карман шире. Вот и получается, что весь труд посохи – козе под хвост.

А если с другой стороны посмотреть, то вроде бы грех готовые укрепления не ставить на пути крымских туменов. Вырастут они в Поле, особенно по берегам рек возле удобных переправ, как грибы – не вольготно поведет Девлет-Гирей свою рать, вынужден будет вступать в мелкие стычки, что затормозит его движение, позволит лучше подготовиться к встрече, более подробно выяснить направление главного его удара, получить от по-рубежников совершенно точные сведения о численности войска. Разве от такого можно отказываться?

В общем, никак не мог определиться главный порубежный воевода. Без совета, получалось, никак не обойдешься. «Одна голова – хорошо, две – лучше. Сяду-ка я с Никифором Двужилом и Мартыном Логиновым, как они посоветуют, так и поступлю».

Разговор получился удивительно коротким. Князь Воротынский без обиняков признался, какие сомнения его мучают, и первым заговорил дьяк Логинов:

– Слушал я прежде, как ты, князь, брату своему сказывал, что право в Поле соваться в бою добудется. Если дадим по мордасам крымцам так, чтобы надолго отбить охоту лезть на нас, вот тогда и пойдем, засучив рукава, новые линии осваивать. Таков и мой совет: пусть в лесах все срубы подождут. Долго ли осталось? Лето одно. А вот засеки ладить я бы послал. Со стрельцами, конечно, для охраны. С казаками, чтобы те дозорили. Как только басурманы появятся, тут же, не мешкая, – в города.

– И это – лишнее, – возразил Двужил. – Засеки, они когда засеки? Если у сторож под глазом. А если поход когда, какая от них задержка? Ну, угодят в ямы другой да третий десяток, а толку-то что? Слезы. Разметать засеку тумену – раз плюнуть. Так что, князь, мое слово такое: не гони на лихо людишек, пусть до срока все так остается, как есть. Не одну сотню лет жили, а уж лето передюжим. Тебе сейчас лучше ополчать полки новые. Старых-то, знающих окскую службу, нет. Пищали полковые оплавились. Рушниц сколько погибло в пожаре. Вот и проси царя, чтоб Пушкарский приказ повелел всем мастеровым на окские полки работать.

– Государь указал уже. Я уж послал Фрола в Алатырь.

– Что Фрол? Ему бы балаболить да пятки лизать. Селезня шли, Коему, меня да Логинова. По всем пушкарским дворам. Про самострелы тоже забывать не стоит. Они ой как в сече ладные… И еще… Чуть не опростоволосился: станицы вдвое в Степь шли. Они углядят татар, как те появятся.

Вот и все совещание. Вроде бы пятерик с плеч. И в самом деле, зачем зряшний риск, зачем пустопорожняя сутолока? Если же кто упрекнуть вздумает за нерешительность в укреплении порубежья, тому всегда можно будет растолковать, почем пуд лиха.

Впервые за многие недели ехал князь Воротынский в свой дворец засветло и со спокойной душой. Восстановленный из пепла дворец ему очень нравился. Нет, что ни говори, а Фрол – молодец. Почти ни у кого из князей и бояр, чьи дворцы сгорели, не были закончены даже плотницкие работы, уже не говоря о столярных, а у него и у князя Владимира не только терема княжеские красовались ладной рубкой и красной резьбой, но и гридня, все службы, конюшни со скотным двором завершены полностью. Иные князья еще во временных теремах ютятся, а у него – все лучше прежнего.

Довольна и княгиня. Не нахвалится, как все до мелочи продумал Фрол: ничего лишнего, но и нужды ни в чем нет. Истинно княжеский дворец.

Княгиня, как всегда, встретила мужа на резном крыльце поклоном низким, дочь повисла на шее, а сын, хотя и был рад несказанно такому раннему приезду отца, но не позволял выплескиваться этой радости по-детски. Тем более что он сегодня собирался напомнить о его обещании подарить меч настоящий, лук со стрелами, кольчугу с чешуей и шлем с бармицей. Особенно мечталось княжичу Ивану иметь бармицу на шлеме. Он уже примерял отцовский боевой шлем, и ему очень понравилось, как золоченые кружева холодили шею и мягкой тяжестью лежали на плечах. Снисходительно разрешив отцу потрепать его по русым кудрям, княжич Иван спросил, не откладывая в долгий ящик:

– Меч и доспехи, отец, не готовы ли?

– Нет, сын мой. Саадак со стрелами готов. Сам видел. Лук, сказали, завтра сработают. Меч с кольчугой и шелом обещали на этой неделе завершить. Так что – потерпи. Моим мечом пока забавляйся…

– Тяжел он мне, отец. Пробовал. Не подниму.

– Жаль, детские мои доспехи куда-то запропастились. Ну, да ладно, будет и у тебя все, как у воеводы, огнем золотым гореть.

Подхватив сына, посадил его на плечо, на второе поднял дочь и, обняв княгиню, пошагал, блаженно-умиротворенный, в горницу. А княгиня в это чудное время не сдержала вздоха грустного.

– Иль что стряслось, мне неведомое? – спросил Михаил Воротынский жену. – Поведай. Не носи в себе.

– Побанься, баня готова, поужинаем, тогда уж расскажу тебе о моих тревогах. Может, пустяшные они, только сердце – вещун.

То, чего еще не знал князь, занятый порубежьем, княгиня уже знала: выбранная царем Иваном Васильевичем невеста Марфа Собакина, дочь купца новгородского, вдруг занедюжила, и пошел слух, будто доктор царев Бомалей углядел отравление. Княгини и боярыни со страхом ждали очередного царского гнева и гадали, на кого он падет. Жена Воротынского, как и все жены, опасалась за своего любимого. Вот и собиралась она посоветовать ему, чтобы нашел он предлог покинуть Москву на какое-то время. Перед сном хотела это сделать, когда они останутся вдвоем.

Но вышло не совсем так, как она рассчитала. Еще супруг ее парился в бане, отменно построенной стараниями Фрола Фролова, а во дворец пожаловал князь Владимир со страшным известием: самовластец начал очередную расправу над теми, кто, якобы, отравил Марфу Собакину, а заодно над теми, кто пособничал изменникам, понуждавшим Девлет-Гирея штурмовать Серпухов, чтобы убить или пленить самовластца всея Руси. Уже отравлены зельем, приготовленным царевым лекарем Бомалеем, любимец царев Григорий Грязной, князь Иван Гвоздев-Ростовский. Царь самолично подносил им кубки с отравленным вином.

Уволокли опричники на Казенный двор шурина Ивана Васильевича князя Михаилу Темтрюковича (завтра утром его посадят на кол), воеводу Замятию Сабурова, следом – боярина Льва Салтыкова и, не утихомирившись еще, рыскают по Кремлю и Москве, хватая все новые и новые жертвы.

Князь Михаил Воротынский, которому поспешил рассказать обо всем этом брат прямо в бане, не очень-то удивился услышанному. Ухмыльнулся:

– Разве не понятно было, что грядет это? Ждал самовластец лишь повода.

– А мне казалось – одумался. Как после того пожара.

– И я, признаться, долго на это надеялся. Увы, вразумил его Бог лишь на малое время.

– Кроме Бога есть еще и злостники, трон окружившие.

– Так и есть. Прости нам, Господи, кощунство наше, но отвернул ты лицо свое от царя нашего, от России.

– Не ровен час и к нам псиные морды пожалуют.

– Все в руках Господа. Одно тебе скажу: поезжай теперь же домой. Вместе нельзя нам. В сговоре еще обвинят.

– Хорошо, брат. Будь здоров. Да сохранит нас Господь!

– Княгине рассказал все?

– Да.

– Ясно. Поезжай с Богом.

Наскоро ополоснувшись, но не забыв поставить ведро воды и веник на полке для Банника, да приговорить: «Тебе Банник на помывку, а мне на здоровье», – Воротынский поспешил к жене, чтобы успокоить ее, но она уже успела взять себя в руки, и ужин семейный прошел без уныния. Зачем детям знать раньше времени о горе-печали? Да и челяди, прислуживающей за столом, вовсе не стоит видеть истинное настроение своих властелинов. Но зато когда князь и княгиня удалились в опочивальню, отвели они душу в долгой беседе, успокаивая друг друга, определяя линию поведения в самых сложных, не дай Бог, положениях. Княгиня настаивала на одном:

– Покинь Москву. Разве мало тебе дел на царевых украинах? Проведай и свой Новосиль. Пусть и князь Владимир в Стародуб отправится.

– Брату можно. Мне же иная забота. Завтра же попрошу царя, чтоб полки речные сразу после масленицы в Коломне собрать. Поглядеть нужно, что за ратники. Если что не так, подучить да снарядить по-людски можно будет без лишней горячки.

– Не совет мой тебе егозиться. Повремени с Коломной. До масленицы ой как много времени.

– На попятную не пойду, раз задумал так. Да и не позволительно главному воеводе не знать, на что годны полки, данные под его руку. Как я встану, не зная их, супротив Девлетки? А пойти он – непременно пойдет. Не рано, должно быть, не весной, но пойдет. Весть я о том уже получил, теперь вот еще купца жду. К тому же, ладушка моя княгиня, уловки твои ровным счетом ничего не дадут: если самовластец задумает лихо, достанет и в Новосиле, и в другом ином месте. Нам с тобой одно остается: молиться Господу и Пресвятой Богородице, чтоб оберегли нас от деспота.

Так и прокоротали ночь супруги, не успокоив себя и не обретя душевной ровности. Но утром князь Воротынский ни в чем не проявлял своего тревожного настроения. Да разве он один? Все бояре собрались на думу обычным порядком, кланялись друг другу, справлялись о здоровье, делились мелкими бытовыми новостями, словно никто не знал, что всю половину вчерашнего дня и до самой полуночи не затворялись ворота Казенного двора, а кузнецы трудились до седьмого пота. Только один из Шуйских, когда Михаил Воротынский оказался с ним поодаль ото всех, упрекнул князя:

– Поупрямились вы с брательником да дьяк Михайлов, вот теперь расхлебываем. Десница Божья, за недоумь нашу, прости Господи.

Ничего не ответил князь Михаил Воротынский, осознавая вполне справедливость упрека. Но не признаваться же в этом. Опасна сегодня откровенность. Очень опасна. С кем бы то ни было.

Думу царь Иван Васильевич тоже вел привычным порядком, обсуждая с боярами, дьяками и дворянами размер пошлины с ногайских конеторговцев, словно в это самое время не вздрагивала пыточная башня от нечеловеческих воплей пытаемых, будто через час-другой не начнутся жестокие казни, ибо цель их не только умертвить тех, кого наметил царь-деспот, но еще и устрашить тех, очередь которых еще не подошла, чтоб тряслись их души, как заячьи хвостики. Вот и изгалялись весьма знатные на злодейские выдумки мясники-опричники. Все, и царь, и думные, знали о том, что десятки несчастных мучаются на дыбах, истязаются каленым железом и, в конце концов, будут иезуитски умерщвлены, но все делали вид, что мирно и тихо в Кремле, что размер пошлины с ногайских конеторговцев – наиважнейший на сегодня вопрос. Когда дума приговорила пошлину в десять коней с сотни, царь отпустил всех, не дав никому никакого поручения. Тогда князь Воротынский – к нему.

– Челом бью, государь.

– Что стряслось? – пронзил подозрительным взором Михаила Воротынского царь Иван Васильевич.

– Повели Разрядному приказу полки окские раньше срока звать в Коломну. Сразу же после масленицы. Хочу смотр загодя провести, подучить, если что, оружие и доспехи привести в пригодность для доброй сечи.

– Велю. Дерзай. Второго воеводу себе, первых и вторых воевод полков думе представишь. Князя Владимира не трожь. В Ливонию его пошлю.

Отлегло от сердца. Выходит, ни ему, ни брату царь не замышляет лиха. И все же князь Воротынский не передумал ехать в Коломну, хотя мог бы послать того же Логинова, чтобы вместе с воеводой тамошним определить все нужное для раннего сбора рати и расписать, кому какой урок исполнять для этого.

В Разрядном приказе, куда он направился после разговора с царем, встретили государево повеление с хорошо скрываемым неудовольствием: у них все было продумано по сбору войска на конец марта. Месяца до выхода на Оку вполне, как они считали, достаточно, чтобы и смотр провести, и устранить неполадки. А отрабатывать взаимодействие в бою вполне можно и там, на своих летних станах. Да и чем иным там полкам заниматься, если не учебой? Чего князь дурью мучается, ни себе, ни людям спокою не дает? Не выполнить, однако, волю царскую дьяки приказные не могли, оттого заверили, что завтра же разошлют гонцов с царевым повелением всем воеводам.

– А я завтра вместе с дьяком Логиновым еду в Коломну. Распоряжусь, чтоб к сбору рати все изготовили бы.

На следующий день, однако же, он лишь послал гонца в Коломну с письмом к воеводе, чтоб начал тот подготовку к приему полков, самому же князю удалось выехать туда только через неделю. И виной тому стала весть от купца, вернувшегося из Крыма. Он прислал гонца, что имеет важное сообщение, которое может изложить только самолично, и что вслед за посланцем выезжает в Москву сам. Князь Воротынский, получив такую весть, не мог, естественно, покинуть Москву, и нисколько об этом не жалел. Он давно уже ждал этого дня.

Дружинники княжеские встретили купца еще на Десне и привезли его прямехонько во дворец. Сам князь пошел с ним в баню, чтобы прогрел купец бренное тело свое после зябкой дороги. Там и разговор состоялся. Без лишних ушей.

– Ни нойон, ни ципцан не дали посланий. Поосторожничали. И правы оказались: караван мой дважды перетряхивали, а меня и погонщиков до самых до исподних общупывали. Чтоб, значит, тайна не выскользнула за Перекоп. А тайна великая: сам Селим Второй вдохновляет Девлета. Войско Девлетка уже собрал. Как сказывают, за добрую дюжину туменов перевалило. Со всего миру войско то. Одних ногайцев тумена три. Астраханцев тоже – море.

– Неужели султан не понимает, что себе же яму роет?

– Каво там – понимает! Пушек навез в Тавриду видимо-невидимо. Янычар – тьма-тьмущая. Сам, сказывал ципцан, мурз для городов наших отбирал. И не только из крымской знати, но и из стамбульских. Одно скажу: одолеет Девлетка нынче, считай, нет России больше. Крышка ей. В Татарию ее превратят. Попыжится-попыжится люд русский, только со временем или костьми ляжет, либо отуречится. Как славяне многие южные.

– Верно глаголишь, опасность невероятно велика. Я завтра же государю челом ударю, пусть сам тебя послушает.

– Не гоже бы купцу с царем не о пошлинах да не о товарах речи вести.

– Твое слово убедительней. Своими глазами видел, своими ушами слышал. Может, повернет царь лицо свое от Ливонии в сторону Крыма. В раскоряку когда, не ладно может все кончиться. Ради России прошу выложить все, как на духу. Без страха.

– Что ж, добро. Ради России даю купеческое слово.

Он сдержал клятву. Робел, конечно, отвечая на вопросы царя Ивана Васильевича, но не путался, толково все разложил по полочкам, и так это понравилось самовластцу, что одарил он купца шубой.

Вроде бы, что для купца шуба? Эка невидаль! Их у него своих куры не клюют. Только ведь не сама шуба царева дорога, сколько подклад. Он куда дороже верха: тут тебе и чин, и земля с деревнями, тут и беспошлинная торговля… Впрочем, купец не очень-то обрадовался щедрой царской милости. Поблагодарил, конечно, с низким поклоном. Не станешь же отказываться. Не оценит этого самовластец. Разгневается. Но с князем Михаилом Воротынским пооткровенничал, когда тот провожал верного исполнителя тайных своих поручений домой. Преподнес князь ему подарок: кубок золотой для меда пенного.

– От меня и от княгини. В приклад к царевой шубе.

– С благодарностью, князь, приму подарок ваш, хотя, если говорить честно, квиты мы: ты рать станешь готовить знаючи, я барыш получил знатный и России послужил к тому же. А вот что касаемо царевой милости, сомневаюсь, не станет ли она горше горького. Царь-то наш, прости Господи, сегодня милует, завтра казнит.

– Казнит крамольников, – поосторожничал князь Воротынский, – а верных слуг жалует.

Ничего купец не ответил, поклонился только хозяйке дома, хозяину затем и – в возок.

Будет тот разговор лишь на следующий день, сейчас же ни царь Иван Васильевич, ни князь Михаил Воротынский не заметили, что купец не рад подарку. Царь, довольный тем, что щедро вознаградил купца, спросил Михаила Воротынского, когда купец был отпущен:

– Подумал уже, что предпринять?

– Конечно. Перво-наперво, не повезем ни крепостицы, ни города к местам сборки. Сготовить – сготовим, но повременим со сборкой. Не пошлем посоху на гибель.

– Отступаешься от Приговора думы?

– Нет. Побьем Девлетку, и как только станет он уползать из земли твоей, государь, мы следом – плоты и обозы.

– Эко! Побьем! Силищу такую. Что я ей противопоставлю? Где я возьму такую несметную рать?!

Хотел князь Воротынский сказать то, что не единожды советовал государю: «Отступись на время от Ливонии», – но побоялся. Ответил со вздохом:

– Мне столько и не нужно. Если тысяч восемьдесят или восемьдесят пять дашь, куда как ладно.

– Сейчас я тебе к тем полкам, что на Оку расписаны, добавлю только опричный полк в дюжину тысяч. Воеводами ставлю верных слуг моих Хованского и Хворостинина. Передовым его определи. От Строгановых распоряжусь тысячу казаков прислать. И еще казаков атамана Черкашенина дам. Все. Больше у меня никого нет. Если Девлетка пойдет, я тогда – в Новгород. Соберу там полк-другой и пошлю к тебе.

Мерзопакостно стало на душе у князя Воротынского. Что, не понимает самовластец, какое лихо грядет? Не об охотничьей забаве речь идет, а о жизни и смерти России, о его престоле, наконец. Самому бы с ратью быть, собрав ее со всех концов страны, а он – в бега. Подальше. Его же, Воротынского, бросает на произвол судьбы, оставив с ним всего-навсего шестьдесят тысяч ратников. Будто в насмешку. Или на испытание: выдержит либо нет. Не судьба России движет его мыслями, а свои интересы. Никаких полков царь, конечно, не пришлет. «Ладно! Поглядим! Не просто так Девлетке достанется Москва! Не за понюх табака сядет в Кремле! В дыму, как Иван Вельский, не задохнусь! Потягаюсь с Девлет-Гиреем и с Дивей-мурзой! Потягаюсь!» Вслух же сказал:

– Не припоздняйся, государь, с подмогой. Крайний срок – начало июля. И пушек полковых на колесах дай мне сколько сможешь. Алатырь пусть только на меня работает, Васильсурск, Серпухов, Тула, Вятка, Москва. Что смогут пушкари восстановить от прошлогодних пушек, пусть восстанавливают, но самое важное – новые бы спешно лили.

– Ладно. Большой наряд дам. И гуляй-город. С воеводами Коркодиновым и Сугорским.

– Благодарствую. Это – знатная подмога.

– Немцев-наемников Юргена Фаренсбаха возьми. Всех. Не слишком много их, но дело свое они туго знают.

– Что ж, какую дырку заткнуть – сгодятся. Деньги царевы они честно отрабатывают.

Все перепуталось в голове князя Михаила Воротынского: с одной стороны самовластец не дал достаточно рати, с другой – опричный полк от себя оторвал, но особенно – наемников. Всем известно, что они – главная и самая надежная его личная охрана. «Неисповедимы пути государя нашего…» Исповедимы. Он вполне это поймет спустя всего лишь малое время. Теперь же, когда он вышел из маленькой комнаты для тайных бесед, голову его тяготили думы, он даже не замечал поклонов царевой дворни и опричников-охранников, лишь дьяк Логинов вернул его на землю грешную. Тот поджидал князя у Красного крыльца.

– Кручинушка, князь, одолела? – с нарочитой задорностью спросил дьяк, отчего Михаил Воротынский вздрогнул. – Иль государь не понял тебя, иль слишком много рати под руку твою дал, что голова кругом пошла?

– Пусть бы шла, заботливый ты мой Мартын. Беда в том, что полк опричный в дюжину тысяч добавил да наемников отдал. Хорошо хоть, что огненный наряд не отказал. Ну, да ладно, Бог с ним. Государева воля – Божья воля. Пойдем, покумекаем, за чертежом сидючи.

Только сиди хоть до морковкина заговенья, если силенок мало, то – мало.

– Большой огненный наряд – у бродов. Как Иван Великий Ахметку на Угре встречал. Так ведь и не дал переправиться…

– У Ахметки сколько было? Двадцать тысяч. С ними по многим бродам не побегаешь, тем более, что и у Ивана Третьего почти столько же рати под рукой, если не больше. А сейчас мы сколько пушек можем поставить, если на все броды поделим? Семечки. Играючи татары сомнут заслоны.

– Не приемлемо, говоришь? Что ж, тогда в единый кулак собери.

– Про то и моя, Мартын Логинов, думка. Если вот здесь, в верховьях Нары укрепиться… Только вот что меня смущает: не станет ввязываться в сечу Дивей-мурза. Хитрая он бестия. Скует нас пятком туменов, а хан, обойдя полки наши, прямиком поползет в Москву. Выйдет хуже даже, чем в прошлом году и когда Магмет-Гирей с братцем своим Москву пожег. Нужно так повернуть дело, чтоб незнаемо для них оно оказалось, и не они, а мы бы водили их на аркане, как медведя ручного. Думать стану. Времени еще много. Тебя попрошу напрячься, Никифора Двужила с сыном, Селезня Николая. Как вернемся из Коломны, поговорим.

Однако с дьяком Логиновым, которого князь взял с собой в Коломну, не ждали они урочного часа. Что взбредет в голову, тут же обкатывают со всех сторон. Но из всего множества рождавшихся предложений принято было одно, и там же, в Коломне, положено было ему начало. А выплыла эта разумность, как часто бывает, совершенно случайно, из несбыточного. Дьяк Логинов предложил:

– Сделать бы так, как царь Иван Великий поступил: он не только рогом уперся на Угре, а послал водную рать, из порубежников собранную, по Волге-реке вниз. Улусы татарские громить. Что оставалось делать Ахметке, как ни кинуться спасать свои владения?

– Голова твоя, Мартын Логинов, светлей солнца ясного, – с ухмылкой ответил князь Воротынский. – Кто был Иван Третий? И кто мы с тобой? То-то. Мне государь прямо сказал, что больше у него ничего нет, и сколько бы я не просил, он ничего не даст. Нет у него будто бы ни одного лишнего человека. Вот так. Да и Астрахань нынче под рукой царя нашего. Позволительно ли жечь улусы за измены малой части князей? Зачем грех на душу брать. К тому же крымцев Астрахань меньше всего будет волновать. Ногайцы и сами астраханцы только покинут Девлетку.

– И то не худо бы. Два или три тумена.

– Пустое глаголишь, Мартын Логинов. Пустое.

– Похоже, и впрямь не туда погреб. – И вдруг стукнул себе по лбу. – Пустое, да не очень. Вспомни, князь, как корабли отца нашего государя черемиса топила, когда он рать Волгой к Казани сплавлял?

– Это совсем иной кафтан…

– Другой. Верно. Только, думаю, куда как ладно придется он тебе, князь. Изготовь, князь, на Оке речную рать, упрячь ее в затонах вблизи переправ, и добрую она тебе службу сослужит, разя басурман, когда они станут переправляться.

– А что?! Разумно. Вернемся в Москву, ударю челом государю Ивану Васильевичу.

– А по мне, так не стоит этого делать. Вятичи в окскую рать расписаны? Расписаны. Из них и собери речников добрых. Они и лодьи помогут строить, чтоб ловкими были для стрельбы из рушниц и самострелов. За Серпуховым их поставить. У Калуги где-нибудь. Вниз скатываться сподручней будет, когда татары начнут переправляться.

– Спасибо, умница ты мой. Теперь же, в Коломне, мастеров подберем, обмозгуем, какие лодьи сподручней ладить и – с Богом.

– В Рязань пошли воеводу, чтоб и там мастеров нашел. Меня же пусти в Каширу, в Серпухов и в Калугу. Пока ты здесь побудешь да в царственный град вернешься, я строить лодьи начну. Как все налажу, так поспешу к тебе.

– Согласен. Так и поступим.

В Коломне перво-наперво они, взяв с собой воеводу, направились к артельщикам, которые работали по лодкам, лодьям и дощаникам. Но совет держали не со всеми – зачем трезвон в столь важном деле? Артельных голов позвали да пожилых надежных каравелов. Объяснять долго им не пришлось, они все поняли и тут же принялись обсуждать, какие изменения внести при постройке боевых кораблей.

– Фальшборт высоко если задрать, остойчивость потеряется. Чуть что не так – вверх дном.

– На аршин-то можно поднять фальшборт, стрельницы прорезав. А чтоб укрыть стрельцов, аршина на полтора уступить палубу у борта. Шириной ступень тоже аршина полтора.

– Фальшборт сам и ниже на аршин, а то и полтора – воловьей кожей оббить. Для надежности от стрел басурманских.

– А если навесом станут пускать стрелы?

– Козырек сладить. На него можно вдвое шкуру пустить.

– Эко, вдвое. На излете имеет ли стрела силу большую? В один ряд – куда с добром хватит.

Слушал князь Михаил Воротынский корабельных мастеров, и душа его радовалась. Вот они – костяк крупной артели, которую действительно лучше собрать в Калуге. Многоручно если, то быстро все сделают, только подвози нужный им лес. Но когда князь заговорил о том, где лучше строить лодьи и дощаники, мастера, поразмыслив, предложили иное:

– Всяк у себя пусть остается. Не кучьте. Возьми, к примеру, нас: все под рукой, все привычно. Даже лесу на целую, почитай, лодью наберется. А пока суд да дело, новый лес тут как тут.

– А ежели есть сомнение, будто вверх по воде гнать до Калуги не сподручно, – поддержал артельного голову седокудрый корабельщик, – так я тебе, князь, так скажу: вожу с пользой то дело пойдет. К команде приглядится, какова в плавании, реку с ратным углядом углядит.

Что ж, вполне приемлемо. Действительно, можно кроме Коломны строить лодьи и дощаники в Кашире, в Серпухове, в той же Калуге. По паре штук, а то и по три поставят на воду, куда с добром. Пресечь татарам переправы не пресекут, но потопить не одну сотню сарацинов потопят. Но главное, пушки и припасы зольные к ним на дно пускать. Крепкий тут урон можно сотворить ворогам. А если еще триболы на версту перед переправами разбросать, тогда и коней знатно Девлет-Гирей потеряет.

Ударили по рукам с артельщиками на три лодьи и на один дощаник, чтоб готовы были к пасхе. Воевода дал слово, что с лесом, а если нужда выйдет, то и с подмастерьями, никакой задержки не станет, и Логинов тут же, не мешкая, выехал в другие приокские города.

– Недели через три жди, князь. Поспрашаю к тому же у местных воевод, что они предложат, как татар встречать…

– Спрашивать – спрашивай, но о речном отряде не раззванивай. Не забывай, сколько в прошлом году переметнулось к Девлетке, когда он к Оке подошел.

– Как такое забыть!

Несколько дней с воеводой Коломны-крепости обговаривал Воротынский все вопросы, самолично вникая в каждую мелочь раннего приема рати, исподволь выпытывал и мнение воеводы, как лучше распорядиться полками, встречая крымцев, но ничего интересного от него не услышал. Но те беседы имели какое-то влияние на то, что у самого князя все отчетливей вырисовывался замысел, хотя и очень рискованный, но суливший в итоге победу. Пока это был только общий план, не обросший конкретными деталями, но и он бодрил князя. «Бить вдогон! Только так. Иначе – поражение!»

Делиться своими мыслями князь Воротынский, однако, не позволял себе. Только четверым решил довериться полностью (дьяку Логинову и своим боярам), послушать их, не возразят ли, а если нет, то сообща обмозговать несколько возможных вариантов. Остальным же воеводам, даже первым всех пяти полков, указывать только то, что их касается, не знакомя с общим замыслом до самых последних дней, а может быть, до последнего часа.

В общем, когда собрал Михаил Воротынский своих бояр и Логинова, вернувшегося с удачной, как тот доложил, поездки, князь уже вполне уверился в правильности своего замысла и готов был отстаивать его выгодность, оттого и начал твердо, уверенно:

– Хочу бить Девлетку по чингисхановским наказам, только с еще большей хитростью.

– Воеводы речь! – с явным одобрением воспринял первые слова князя боярин Двужил.

А Логинов молвил со вздохом:

– Нужда заставит есть калачи.

– Верно, – согласился князь Михаил Воротынский. – Нужда изворачиваться заставляет. Одно я скажу: до Москвы Девлетку допускать нельзя. Да я и не желаю задохнуться, как мышь трусливая, в погребе своего дворца.

Подождал, не скажет ли кто какого слова, но ближние его советники промолчали, ибо не о том пока глагол князя, что можно обмозговывать, и тогда Михаил Воротынский продолжил. Теперь уже о сути своего замысла:

– Стеной встречать крымцев на Оке не станем. Пусть его переправляется. Все одно помешать мы ему не в силах. А дальше так: на ту дорогу, по какой пойдут главные силы, поставим полк Правой руки. Пусть поупирается чуток, но в большую сечу не ввязывается, поначалу попятится, будто под неудержимым нажимом татар, а затем и вовсе – пятки в руки. Вроде бы в Москву побежит полк. На самом же деле, оставив не более тысячи для огрызания на удобных холмах и на переправах, уйдет во фланг крымцам и станет теснить их сбоку. Левая рука тоже фланг татарский зажмет. Окажутся татары хоть и не в крепком, но все же в ощипе. Передовой опричный полк начнет хвост татарский щипать. Да не так, чтобы легонько, а со злостью. Девлетка наверняка не захочет иметь в тылу рать русскую и пошлет тумен-другой уничтожить наших ратников, только мы и тут не станем ввязываться в серьезный бой, а тоже – в побег. Смысл в том, чтобы привести преследователей к Большому полку. Вот тут мы их встретим.

– Верно, можно будет основательно вывернуть скулы тем туменам, прыти тогда у Девлетки поубавится, – с искренним восторгом воскликнул Селезень. Он никак не мог свыкнуться с мыслью, что теперь он боярин и должен хотя бы выглядеть степенным, рассудительным. Он оставался все тем же Николкой Селезнем, моментально воспламеняющимся, когда что-то ему ложилось на душу. Он не заметил даже, как посуровел челом Двужил, продолжал все так же восторженно: – Если сарацинский хан не совсем безмозглый, повернет разбойников своих. Обязательно повернет? Вот тут – под дых ему! По мордасам!

– Не гопай, пока не перепрыгнешь, – не сдержался Двужил. – Кто кому мордасы начистит, Богу одному ведомо. Пока же утихни, дай князю слово закончить.

– Да я, вроде бы, обо всем сказал, – решил слукавить Михаил Воротынский, промолчать и о переправах, и о мерах по обороне самой Москвы на случай, если Дивей-мурза разгадает его, Воротынского, замысел и посоветует Девлет-Гирею не отвлекать большие силы по мелочам, а идти, не теряя времени на Москву. Сам-то он в одном еще не определился: какую задачу поставить Сторожевому полку. Все остальное он продумал до мелочей, но посчитал не лишним послушать своих бояр и дьяка Логинова, а уж потом решить, в чем поступить по-своему, в чем согласиться с мнением своих соратников. А они молчали. На этот раз удивленные, недоумевающие. И только когда уже безмолвствовать стало невмоготу, заговорил Двужил. Пользуясь правом учителя княжеского:

– Сдается мне, до всего ой как далеко. Иль ты, князь, тронный город на произвол судьбы бросить надумал? Если так, худой ты воевода…

– Что посоветуешь? Как бывало прежде…

– Прежде ты, князь, княжичем был, дитем, теперь же – матерый воевода. Казань к ногам царевым положил. От одного этого слава тебе на веки-вечные. Иль уже считаешь, что Бога за бороду ухватил? Верхоглядством не занедюжил ли, грешным делом?

– Да нет, сердитый мой учитель, не задрал я носа. Просто пока что не все обмозговал. Надеюсь к тому же, что не пустопорожние слова от вас услышу. Особенно от тебя, боярин Никифор. Не серчай попусту, а пособи.

– Ладно уж, прости старика ворчливого, если что лишнего сказанул. А по делу если, то так: хитрить нужно с умом, не считая, будто татарва безмозгла. Один Дивей-мурза чего стоит. Да и темник ногайский Теребердей, ой, как не промах. Их шеломами не закидаешь, если еще прикинуть, что и шеломов-то у нас вдвое, почитай, меньше. Вот мой тебе, князь, совет такой: на переправах без боев не обойтись. Это – перво-наперво. Москву нельзя тоже открытой оставлять.

– Верно твое слово. Скажи только, как это сделать, чтобы двух зайцев одной борзой?

– Размести Сторожевой полк по монастырям. В Даниловом. В Новоспасском. В Симоновом. Испроси, князь, благословение первосвятителя. Вылазки оттуда делать зело ловко. Не поведет рать свою сарацинскую хан, не вытащив такие занозы. Тут и ты – в загривок. Да во всю силушку русских богатырей! Чтоб татарве тошно стало!

– Дело. Весьма разумен твой совет.

– Погоди, князь, не все я сказал. На переправах опричню поставь. Пушки для пособления. Не так, конечно, густо, но по полдюжины на каждую переправу отряди.

– Про водную рать не следует забывать, – вставил дьяк Логинов. – Не зря же лодьи и дощаники спешно ладим…

– Разумная твоя, дьяк, голова. Польза от твоей выдумки большая может стать. И урон крымцам будет, и для сокрытия хитрости нашей ратной.

Князь Михаил Воротынский не хотел растаскивать Передовой опричный полк по переправам, он считал достаточным небольшие заслоны из городовых казаков и ополченцев из приокских городов во главе со смышлеными воеводами, но совет боярина Двужила показался ему стоящим. «И в самом деле, Дивей-мурзе пальца в рот не клади».

А Никифор Двужил продолжал:

– Вестимо, весь полк по реке разбрасывать бессмысленно. Не более четверти его хватит. Пособить же опричникам могут стрельцы, дети боярские и казаки из порубежных сторож. Наказ им дать: стоять насмерть.

– Разумно ли? – усомнился сын Никифора молодой боярин Косма. – Верно, порубежники – ратники куда с добром, только кем их в лазутном деле заменить?

– Дельно, – с благодарностью оценил реплику Космы Двужила князь Воротынский не только по смыслу, но и по форме. Сам он готов был уже резко возразить Двужилу: «Порубежников не трону!» Косма же не только опередил его, но и преподал урок пристойности. Поглядел на Никифора, который все же насупился. Как же, яйцо курицу учит. Успокоил его.

– Не гневись на сына боярин Никифор, что перечит. Бога благодари, что сыном таким род твой пополнил.

– Я что? Я – как лучше. Сам, князь, прикинь, кто из нас правее.

– Сын твой прав, – ответил Михаил Воротынский и продолжил: – Возьмем казаков городовых из окских крепостей. Добровольцев ополчим. Боярину Косме Двужилу и повелим этим заняться. К полусотне опричников по две-три сотни городовых и ополченцев. Триболы им же разбрасывать. Это, боярин Косма, тоже твоя забота.

– Не ахти стойко станут, – усомнился дьяк Логинов. – Ополчение и городовые – не Бог весть какие ратники.

– Не скажи, – возразил боярин Косма. – Из рушниц да самострелов при желании быстро можно наловчиться стрелять. А если с мечами и копьями не приучены, топорами и шестоперами что не крушить поганые головы? Постоят за святую свою землицу не умением, так упорством.

– Не почует ли Дивей-мурза, что ратники аховые, не задумается ли, отчего так? – продолжал стоять на своем Никифор Двужил.

– А откуда бывалой рати взяться? – вопросом ответил Двужилу князь Воротынский. – Вся она прошлым летом в Москве сгорела. На это крымцы и рассчитывают. Им неумелость ратная не внови станет. Они тогда, еще больше себя убедив, попрут дуром на Москву… А это – на нашу мельницу вода.

– Ну, хотя бы у Сенькина брода поставить сотни две-три детей боярских, – не сдавался боярин Никифор. – Не гоже, чтоб для главной переправы не нашлось ратников настоящих. Никто этому не поверит.

– С этим, видно, стоит согласиться. Ополченцы, городовые, опричники пусть само собой, а к ним еще добавить две сотни детей боярских и казаков. Из порубежников.

– Вот и ладно, – успокоился Никифор, – Так оно верней будет. И еще одно что скажу: главную сечу сладить стоит, подальше от Оки супостатов отпустив. Верст за тридцать-сорок от святого нашего стольного града. Тогда мы двух зайцев убьем: допечем ворогов шпынянием, впору им станет хоть выть, а самое главное – перед жадными зенками басурманскими меха да злато кремлевское замаячит заманчиво. До Десны до самой, почитай, идти нужно следом, на дневной переход отстав Большим полком от Девлетки. Дозволь, князь, на Серпуховской дороге место доброе подыскать.

– А если через Коломну пойдут?

– И ту дорогу погляжу. И Боровскую. На случай, если верховье Оки изберут крымцы. И там места пригляжу подходящие.

– Тогда гуляй-город нужно держать там, откуда мог бы он ко времени подоспеть на любую дорогу.

– Место для гуляя и огненного наряда мы с Космой и Селезнем найдем. Дороги тайные в лесах прорубит Ертоул, но важно другое, чтоб брички были бы без изъяну, сбруя бы справная, да кони сытые. Это твоя, князь, забота. Либо дьяка Логинова. Нам, боярам княжеским, не гоже носом тыкать воеводу, царем поставленного.

– Сам проверю.

– И колесные пушки осмотри. Доставят если ломовозных лошадей в упряжи, их и рысью даже не расшевелишь. Лучше пару лишних в упряжи иметь, но ходких чтобы. Ногайские кони под это дело сгодятся. Это тоже, князь, твоего догляду дело. Накажи воеводе-пушкарю, чтоб готов был верст по тридцати, а то и сорока в день осиливать, А при нужде и более того.

Час да другой, стараясь не забыть самой мелкой мелочи, держали совет верные помощники главного воеводы. А когда, казалось бы, не осталось ничего стоящего их внимания, князь Михаил Воротынский попросил последнего совета:

– Государь указал мне первого и второго воевод на полки представить загодя. Сам определил лишь на опричный, на гуляй и большой огненный наряд.

– Тебе, князь, важнее всего Правая рука, как я понимаю, – первым начал дьяк Логинов. – Ему почин класть в первом бою, ему крымцев за нос водить. Вот мой тебе совет по этому полку, князь: первым воеводой полка Правой руки ставь боярина Федора Шереметева, вторым у него – князя Никиту Одоевского.

– Князя Одоевского в свой полк хотел взять…

– В Правой руке он лучшую службу сослужит.

– Принимаю.

– Меня, князь, поставь на речную рать.

– Ишь ты. Совладаешь ли? – усомнился Двужил, чем весьма смутил Логинова.

Князь, увидев это, поторопился с ответом:

– Думаю, не оплошает. Быть тебе, дьяк Логинов, воеводою речной рати. Добрых вожей подбери и – с Богом. – И почти без паузы: – Совет закончен. Теперь, засучив рукава, каждый за свой урок. Сразу же после Благовещения выступаем. Кажется, много еще до Благовещения времени, только оно ой как летит. Оглянуться не успеешь – вот тебе и марток приказал долго жить.

Через несколько дней после совета князь Михаил Воротынский еще раз, хотя всю местность у Серпухова знал хорошо, поехал в приокскую крепость, чтобы Большой полк разместить не на привычном стане, а укромно, лишь малую часть полка оставив в самом городе, но так, чтобы видимость создать такую, будто стан полковой там, где привычно ему вот уже многолетне: в городе и у Высоцкого монастыря. Правда, внес он малое изменение для людского глазу: разместить полутысячу решил на самом берегу Оки в спешно отрытых посохой бороздах с редкими раскатами для орудий и легким тыном перед бороздами.

Расчет прост: прознает Дивей-мурза, что Большой полк в Серпухове, посоветует Девлет-Гирею оставить у крепости тумен либо два, осадить, не штурмуя, а лишь встречать вылазки, всем остальным войском двигаться к Москве без остановок. Это-то и нужно. Пусть двигается. Изгоном не сможет, ибо велик у него обоз с несколькими сотнями правителей городов земли русской, советники и прислуга для самого хана, который намеревается обжить Кремль, сделав его своим ханским дворцом. В общем, времени хватит, если все продумать до мелочей, чтобы, собрав всю рать в единое ядро, двинуться за крымцами на один дневной переход до самого до того места, какое выберет Никифор Двужил для сечи.

И вот тут начнется самое важное: ударить крымцев с тыла, посечься для видимости и, отступая в полной, якобы, панике, вывести ворогов на гуляй-город. Польза двойная: тумен либо два какие устремятся за русским полком, получат изрядно по зубам, и, чтобы оправдаться перед ханом и не быть казненными за трусость, вдвое или даже втрое увеличат силы русской рати, что, вероятней всего, смутит хана. Он-то будет считать, что главные силы осаждены в Серпухове.

«Важно, с Божьей помощью, соблюсти полную тайну замысла до последнего часа, – думал Михаил Воротынский. – Найдется перебежчик, донесет хану, что в Серпухове сил – кот наплакал, все тогда пойдет юзом. Половину своей дружины во главе с Космой оставлю в Серпухове для охраны ворот и стен. В Высоцком монастыре Селезня посажу, чтоб тоже муха не вылетела без его ведома…»

И еще князь Воротынский много думал о том, как бы не подвели пушки на колесах. Не приходилось еще использовать их на столь долгом пути. И чтобы окончательно убедиться в надежности полковых, как он их окрестил, пушек, он велел добрую дюжину их беспрестанно, меняя лишь лошадей, таскать по самым ухабистым лесным дорогам целых три недели. Более того, князь не ограничивался докладом главного пушкарского воеводы, что все в порядке, огненный наряд, повозки с ядрами и зельем выдюживают куда с добром, но и самолично убеждался, не лукавят ли пушкари. Нет, и в самом деле упряжь не подводила, оси не лопались, колеса не ломались, пушкари и посоха действовали сноровисто, когда случалась какая заминка из-за худой дороги.

– Молодцом, – хвалил всякий раз князь пушкарей и посошных людишек, а в Пушкарском приказе просил, чтобы мастеров, литейщиков поощряли без скаредности, не забывали бы и подьячих, которые следят за качеством работ.

За хлопотами и заботами незаметно подкралась весна. Вот уже и Благовещение Пресвятой Богородицы на носу. Князь Михаил Воротынский – к царю Ивану Васильевичу с челобитьем:

– Дозволь, государь, мне в Коломну путь держать. Поведу, благословясь у митрополита, рать на Оку.

– С Богом. Вести отсылай без промедления, если что. Только, думаю, не пойдет сей год Девлетка, хоть и готовится.

– Пойдет, государь. Пойдет. – И добавил со вздохом: – Рати у меня маловато…

– Не клянчай. Ничего не дам. Нет у меня рати лишней.

– Что ж, на нет – и суда нет.

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Смотр рати перед выходом из Коломны на большом поле в устье Северки проходил устоявшимся за десятилетия порядком (на этом настоял главный воевода), и только он один, его бояре и другие ближние соратники имели не оглашаемую цель проверить, все ли устранено из того, что было замечено неладного при первом зимнем смотре.

Довольный ладностью рати своей, отстоял князь Михаил Воротынский вместе со всеми торжественный молебен и, благословясь у архиепископа Крутицкого и Коломенского, отдал приказ полкам выступать. Каждому к своему стану. В Серпухов, в Каширу, в Калугу, в Серпейск. С выделением, как обычно, части сил своих на переправы, какими при набегах пользовались крымцы.

Ничто не выдавало того, что у главного воеводы есть на этот год свой, отличный от предыдущих лет план, что скрытно сооружены загодя станы полков вовсе в иных местах, хотя и вблизи торных дорог, но в укрытых елбанами и чащобами местах.

Первый дневной переход заканчивался, полки начали уже останавливаться на ночевку, и тут ко всем первым воеводам понеслись от князя Воротынского гонцы с повелением не медля ни часу прибыть на совет к главному воеводе. Как ни велико было удивление первых воевод полков (вчера вечером все обговорили, что же могло стрястись?), однако, никто не стал волынить, слать с вопросами своих гонцов и ждать ответного подтверждения, каждый воевода, с малой лишь охраной, поспешил на зов князя.

Удивление воевод еще более возросло, когда Михаил Воротынский, не ожидая сбора всех, приглашал немедля каждого подоспевшего в свой шатер. Более того, прибывших одновременно первых воевод Сторожевого и Передового полков позвал не обоих вместе, а поодиночке.

Князь ни с кем не советовался, только приказывал, необычно жестко и необычно кратко, как изменить маршрут, направив в прежде определенные полкам станы не более четырех-пяти сотен, но сделать это так, чтобы создалось полное впечатление, будто встал на свое летнее стояние весь полк. В проводники к новым станам давал своих бояр.

Даже Федору Шереметеву, первому воеводе полка Правой руки, с которым Михаил Воротынский был связан ратной дружбой, не раскрыл всего замысла. На вопрос боярина: «Иль задумка какая неожиданно появилась?» – ответил:

– Появилась. Только не неожиданно. Станы новые для полков с ранней весны Ертоул ладил. Они уже готовы. Пока все, что дозволяю я себе открыться. Не обессудь, дружище. Настанет час, обо всем поведаю. Поклонюсь низко, чтобы исполнил ты мною намеченное безропотно. России ради. А пока занимай стан на Наре выше Серпухова и поставь такую охрану вокруг, чтобы никто не смог перебежать к татарам, когда Девлетка подойдет.

Более долгий разговор получился с первым воеводой Сторожевого полка. И это естественно, ибо полк предстояло дробить на три части, одна из которых сядет в Симоновом, Даниловом и в Новоспасском монастырях под Москвой, вторая, с приданными городовыми казаками и ополченцами, встанет у переправ через Оку, а третья зароется в землю в устье Нары у Высоцкого монастыря.

– Рвы в рост человека чтобы были. И землянка для каждой десятки. Не один день сидеть предстоит. Месяц, а то и два. Раскаты ладить, осыпи. Чтоб все чин чином. Ертоул пришлет помощь, но не великую. У ертоульцев дел по горло. Повелю добавить еще посошных людишек.

Уточнив лишь кое-какие детали, первый воевода Сторожевого полка заверил:

– Все, князь, исполню, как велишь. Не сомневайся.

– Самое главное, хорошо это запомни, чтоб в тайне осталось, что в монастыри под Москвой ратников отрядил. Самых верных тысяцких туда пошли. Но без огласки отправь. Пусть даже все остальные ратники считают, будто весь полк на Усть-Наре и на переправах.

– Не сомневайся, князь, – заверил еще раз воевода. – Иль разумения нет у меня?

Поясно поклонившись, шагнул из шатра. Вдогон услышал:

– Зови первого воеводу Передового полка.

Князь Андрей Хованский вошел с совершенно нескрываемым неудовольствием: его, первого воеводу опричного полка, а не земского, к тому же по численности не меньше даже Большого полка, зовут после воеводы Сторожевого. Его, князя Хованского, сам государь поставил на полк, и это должен бы помнить главный воевода. Не поклонился. Кивнул лишь небрежно, с подчеркнутым высокомерием. Князь Михаил Воротынский воспринял это высокомерие с досадой, но не стал сразу же ставить подчиненного на свое место. По-доброму предложил:

– Садись, князь. Разговор долгий предстоит. В ногах правды нет…

– Верно сказываешь: в ногах правды нет, только вон сколько времени проторчал я у тебя под порогом на ногах.

Вновь пропустил князь Воротынский мимо ушей обидную реплику князя Андрея Хованского, повел разговор о деле.

– Стоять полкам в сей год наметил я по-иному. Твоему полку сработал тайный стан. Половину туда уведешь, я сам провожу, вторую половину раздели по отрядам и поставь за заставами Сторожевого полка поодаль от переправ. Верстах в пяти, а то и чуток подальше. Особенно крупно встань у Сенькиного перевоза, у Дракина брода и у Телишова…

– Мой полк Передовой, – резко возразил князь Хованский. – И не мне по оврагам сидеть или спину Сторожевого оберегать!

Не вдруг обрубил заносчивого воеводу, как заносчивы были тогда все опричники, коих царь поставил на целую голову выше земских, князь Воротынский. Помолчал, обдумывая, как ловчее ответить, чтобы понял Хованский всю неуместность пререканий и исполнял бы приказы точно и с прилежанием. Потом заговорил. Жестко, словно вбивая колья в тын:

– Запомни, князь! Я не потерплю непослушания! Не поймешь, заменю тебя Хворостининым! Ясно?!

– Меня сам государь первым поставил!..

– Ведомо мне это! Но ведомо, как и тебе, иное! Сколько крови пролилось ратников и пахарей по вине воевод, споривших перед сечами о главенстве. Так вот, я, как главный воевода окской рати, как слуга ближний государя, чин, князь, не в пример твоему, предупреждаю тебя: я подобного не потерплю! А перед государем ответ мне держать!

Помолчал, утихомиривая гневность свою, и, теперь уже мягче, вновь заговорил:

– Тебе государь наш Иван Васильевич сказывал, верно, что Девлет-Гирей замыслил и какую рать собрал на нас? Нет? Худо. Так вот, слушай: если он верх возьмет, не быть больше России. Князей и бояр русских – под корень. Воевод, кто не обасурманится, тоже – под корень. Сам в Кремле сядет, а на все наши города правителями царевичи, мурзы и князья крымские собраны. Не данницею Россию идет сделать, а ханствовать в ней. Как в свое время Мамай намеревался.

– Ну, Мамай – иное дело. Он не чингизид. Ему в Орде править не дозволено было, вот он и решил сесть на трон в Москве…

– Верно. Только и Девлетка такое же наметил, хотя он чингизид. Тогда, как он считает, Астрахань и Казань его станут, а Орда снова в Золотую превратится, вот тогда замысел Чингисхана достичь копытами коней берегов великого западного моря можно будет выполнить. Так что не только о России мечтает Девлетка, но и о иных странах, что за нашей спиной. К тому же – не одинок он. Османцы его поддерживают, генуэзцы к нему в наем идут… И вот, спрашиваю я, позволительно ли нам в такое время шапки ломать?

– Но я должен знать обо всем, что ты, князь, задумал. Иначе какой же я первый воевода Передового полка?

– Поведаю. Тебе одному из всех первых воевод. Только поклянись Богом, что никому до времени ничего не скажешь.

– Клянусь Господом Богом! Слово твое останется со мной до смерти.

Михаил Воротынский поверил клятве, хотя она исходила из уст царского опричника, а для них не было ничего святого – известно это всей земле русской необъятной. До самых до захолустных деревушек.

– Рискованно, – высказал свое отношение князь Андрей Хованский, выслушав подробнейший рассказ главного воеводы. – Очень рискованно. Но – великомудро. При малых силах самое то, что нужно. – И еще раз уточнил: – Мой полк, выходит, главный стержень замысла.

– Верно понял. Сумеешь раздразнить хана так, чтобы он на тебя хотя бы пару туменов пустил, тогда он точно в петлю угодит, сам того не заметив.

– Сделаю, князь, все, что смогу.

– И даже больше того…

– И даже больше. И то сказать: дюжина тысяч отборных ратников – не шуточки какие. А уж распорядиться им, поверь мне, я сумею.

– Ведомо то мне. Воевода ты видный, не из замухрышек. И правая рука твоя, князь Хворостинин, тоже не лыком шит. Только, князь, не забывай того, как предки назидали: не хвались, идучи на рать, а хвались, идучи с рати. И еще помни, что темники крымские и ногайские – крепкие орешки, а войско ведет не хан, а Дивей-мурза. Это тоже многого стоит. Так что в себя верь, только без верхоглядного зазнайства.

– Не любы мне, князь слова твои эти, не сосунок я в ратном деле, но на ус намотаю тобой сказанное. Только еще раз я тебе слово княжеское даю: положись на меня, как на самого себя!

Что ж, еще один верный соратник, от которого, к тому же, очень многое зависит. Если не самое главное.

Полки окские двинулись в путь лишь после обеда следующего дня. Основные их силы – тихо, глухими перелесками, с хорошими разъездами по бокам и с тылу, меньшая же часть, показная, шла обычными путями, не таясь от людского глаза, как это делалось все годы. Когда же стали приближаться к своим полковым станам, городки многолюдные проходили по два, а то и по три раза одними и теми же сотнями, стараясь делать это в сумерках. Может быть, то была излишняя предосторожность, но, как считал князь Михаил Воротынский, кашу маслом не испортишь. Он и воевод полковых сумел убедить, чтоб не спустя рукава пыль в глаза пускали. Вот те и старались.

Тем временем главные силы полков заняли свои новые станы и затаились. Станы ладные: казармы срублены добротно, хотя и из сырого леса и лишь мхом конопачены, но то не беда – не зимовать же в них; дома для воевод совсем хорошие, что тебе терема городские; коням – коновязи, сена – скирды, с избытком хватит до зеленой травы; овса – вдоволь, в высоких клетях припасенного; пушки и огнезапас к ним – под крышами – все продумано как нельзя лучше, живи, не тужи.

Впрочем, тужить времени просто не оставалось: с раннего утра до позднего вечера – и так день за днем – ратники раз за разом совершали обходные маневры по оврагам, устраивали засады, но особенно много времени тратили на отработку ложного отступления. Чтоб вполне поверилось врагу, что оно паническое.

Для русского – он же не татарин какой, не литовец и не лях, непривычно лукавить в бою. Надевает он перед сечей чистое льняное исподнее, чтобы случись рана, не было заражения крови, и стоит в бою насмерть. Если же бежать приходится, то бежит без огляду. Тогда его голыми руками можно брать. Это хорошо знали все недруги России, а сами русские ратники считали такое поведение в бою вполне нормальным. И вот недолга: воеводы учат их совершенно иному, что опричь души – посопротивляться для виду и – деру. Но с оглядом, чтоб сарацина туда приволочь на своем хвосте, куда велено будет.

Только по душе или нет такая учеба, но коль воеводам хочется, что ж не услужить. Через месяц у ратников стало получаться все ловко. Казалось, будто и комар носа не подточит, но воеводы отчего-то не отступаются, не дают передыху, муштруют и муштруют. Не ведомо рядовым ратникам, даже десятникам и сотникам, что такова воля главного воеводы князя Михаила Воротынского. Он вполне резонно решил учить и учить полки слаженным действиям по его, князя, плану, ибо вековая истина гласила: дело спорится лишь в умелых руках. Да и второй заяц убивается: не мучаются ратники от безделья в оторванной от городов и сел глухомани.

Не понимают ратники да и воеводы, что помладше, чего ради их упрятали подальше от людского глазу, еще и казаки-порубежники шныряют по лесу, для того, видимо, чтобы излавливать тех, кто намерится сбежать. А куда и чего ради бежать, если даже охота возникнет? Тихо окрест. Ни тебе рати душегубов-крымцев и ногайцев, ни даже изгоном сакмы не жалуют. Чего зря комаров кормить?

Если, однако, князь Михаил Воротынский каждодневной учебой отвлек в какой-то мере ратников от подобных расслабляющих мыслей, то каково было ему самому, если июнь миновал, неделя июля прошла, а из Степи от станиц ни слуху, ни духу? Доклады же со сторож утомительно однообразны: тишина удивительная на украинах царских. Он уже начал сомневаться все более и более, чаще вспоминать слова государя Ивана Васильевича, что вряд ли Девлетка нынче пойдет, ибо походы год за годом не в правилах крымцев. И в самом деле, если повспоминать и поразмыслить: крымцы никогда не налетали на Россию на следующий год после удачного похода, каким был прошлогодний поход Девлет-Гирея. Изрядно награбивши, они обычно жируют два-три года. Все так. Не отбросишь, однако, то, о чем извещали нойон с ципцаном, и что привез из поездки в Крым купец. Не грабежа ради готовит Девлет-Гирей великий поход. Не грабежа ради!

И все же сомнения грызли с каждым днем все сильнее и сильнее. Князь потерял сон, стал раздражительным и прилагал большие усилия, чтобы окружавшие его соратники не раскусили его душевного состояния и не впали бы тоже в тоску.

Вторая июльская неделя канула в лету, третья началась, и вот тут, когда, казалось бы, всякому терпению конец, прискакал на взмыленном коне казак-порубежник.

– Крымцы пожаловали! Передовой тумен уже под Тулой, посады пожег, а остальные еще в Поле пылят. Несчетно их. Силища неимоверная!

Эти тревожные слова гонца для князя Воротынского прозвучали пастушеским рожком, пробуждающим хозяек на утреннюю дойку.

– Спасибо, казак! Останься в моей дружине.

К вечеру того же дня – новое известие: Девлет-Гирей не осадил Тулу, а обходит ее, оставив под стенами города лишь малые силы, чтобы отбивать вылазки.

Князь Михаил Воротынский кликнул писаря и Фрола Фролова, втроем они быстро сообразили донесение государю, в котором без утайки описали силу крымскую, чтобы побудить тем самым царя Ивана Васильевича послать все же несколько полков навстречу татарам. Увы, опасное письмо возымело совершенно иное действие на самовластца. Не о полках новых он подумал, а о бегстве. Об этом рассказал стремянной Фрол Фролов, которого князь Михаил Воротынский направил в Москву с донесением и который вернулся в тот самый день, когда крымцы подошли к Оке.

– Самолично государь всея Руси принял письмо из рук моих, – с гордостью начал Фрол Фролов отчет о поездке. – Бояр тут же созвал, меня не отсылая. Ряд шел не долго. Государь не расслышал совета идти самому на Оку со своим царевым полком и ополченцами из опричников и земцев. Он повелел князьям Юрию Токмакову и Тимофею Долгорукову оборонять Москву, сам же на следующее утро выехал в Новгород.

– За полками?

– Сказывал, что да. Только у меня иная мысль. Дозволь без огляда выложить?

– С каких пор ты меня опасаться начал?

– Время, князь, такое. Самого себя теперь не грех поопасаться.

– Возможно и так, только отчего нам друг с другом лукавить? Иль жизнь не проверила нас?

– Слава Богу, – будто бы с успокоением произнес Фрол Фролов, но князя Воротынского удивило то, что не ответил стремянный на прямо поставленный вопрос, не подтвердил свою верность ему, князю. Фрол Фролов же продолжал: – Почитай, пять сотен возов с казной повез царь из Москвы. Сказывают, в Вологду обоз тот направлен. В Новгород государь взял с собой жену свою Колтовскую, сыновей своих обоих, братьев царицыных Григория и Александра. Любимцев своих, что престол облепили, тоже не бросил.

Да! Верно, что не вдруг, а с опаской Фрол Фролов выложил своему князю все это, заручившись его дозволением. За такие речи один путь – в пыточную. Откуда узнал? Отчего такую крамолу на царя всея Руси разносишь? Выходит, царь махнул рукой на стольный свой град, вполне уверенный, что Девлет-Гирей возьмет и Москву, и Кремль. Не судьба державы его волнует, о себе и близких своих его забота. Увезти казну и оголить Москву, уведя с собой отборную рать в столь опасное для России время?! Может ли после этого Иван Васильевич именовать себя царем всея Руси?! Нет! Не может! Долго молчал князь Михаил Воротынский. Очень долго. Никак не мог хоть чуть-чуть оправдать действия самовластца, Божьего помазанника. Спросил, наконец, подавленно:

– Не ложно ли все это? Может, людишки московские с перепугу навыдумали?

– Мои приятели из стрельцов Казенного двора приставлены были к казне для ее охраны. А выезд царев я самолично видел. Всех, кто с ним, запомнил. Да и брат твой, князь Владимир, получил повеление царское ехать в Новгород следом.

– Ясно. Забудем этот разговор. Девлетку встречать нужно…

– Мне, князь, что поручишь?

– Место стремянного где? Верно, возле князя. При мне и останешься.

Не скрыл неудовольствия Фрол Фролов. Он надеялся, что князь за такие важные сведения отблагодарит, пошлет туда, где можно отличиться без особого риска для жизни. Увы, этого не случилось.

У Михаила Воротынского поначалу действительно было желание послать Фрола на устье Нары в Высоцкий монастырь, но тут же отмахнулся он от этой мысли. С одной стороны он не хотел раскрывать Фролу даже частицу своего плана, с другой – опасался, не навредил бы тот делу своей шумливой неумелостью. Да и геройства от него не жди. В трудную минуту больше о своей жизни печься станет, на риск не пойдет. Ясно было князю Воротынскому, что даже об отъезде царя из Москвы, оставившим и свой стольный град, и более половины державы своей на произвол судьбы, поведал корысти ради: услужит – получит награду.

«Ничего, князюшка, нещедрость твоя тебе же недобром обернется! Двужилы да Селезень тебе милей! Меня, значит в сторону! Как аукнется, так и откликнется. Ой, как откликнется!» Фрол, хотя князь и отпустил его, медлил с уходом, решая трудную для себя задачу: покорно выйти или откровенно сказать князю, что зря тот обижает его, верного слугу, недоверием… И в этот самый момент князю доложили:

– Гонец от воеводы Сторожевого полка.

– Зови.

Несмотря на взволнованность и спешность (вошел он, не отряхнувши пыли и не отерев с лица пота, забыл даже поклониться главному воеводе), доложил гонец обо всем основательно, со своими оценками:

– Поначалу, похоже, многие тумены подвел Девлетка к Наровому перевозу. Хотел уже начать Переправу, только углядел окопы наши, подволок тогда турские пушки и – айда-пошел. Шуму много, а рать евонная поредела знатно. Увел, выходит, тумены в иное какое место.

– Лодьи наши подоспели?

– Мимо, почитай, прошмыгнули. Чуток пушкарей пощипали из рушниц и – вниз покатили.

– Стало быть, и они поняли, что не здесь Девлетка станет переправляться.

– Вестимо.

– Благодарю за весть. Передай воеводе, пусть стоит, пока я иное что не велю делать. Да пусть скажет ратникам, чтоб во рвах сидели тихо. Чего ради под пушки головы высовывать? Редкие бы лишь доглядывали, чтоб, если сарацины все же станут переправляться, не упустить бы того начала.

– Вестимо.

– Князь! – влетел взъерошенный Фрол и, прервав гонца, сообщил испуганно: – Два гонца! От Сенькина брода и от Дракина переезда!

– Зови обоих, – подчеркнуто буднично воспринял доклад Фрола князь Воротынский, как бы говоря этим своему стремянному, как нужно себя держать в этой обстановке. – Зови, зови.

Вести весьма неутешительные: два тумена ногайской конницы начали переправу на Сенькином броде, смяв невеликий заслон. Лишь лодьи разят переправляющихся, но остановить они ногайцев не в состоянии. Первые их сотни уже вышли на московскую дорогу. Ведет их мурза Теребердей.

– В моей дружине до времени оставайся, – выслушав гонца от Сенькиного брода, повелел ему князь, затем спросил второго гонца: – У вас как?

– То же самое. Дивей-мурза с туменами. Заслон побит. Две лодьи потоплены. В обход Серпухова пошли те, кто уже переправился. Мимо опричного полка, похоже, намереваются прошмыгнуть.

– Не прошмыгнут. Опричный воевода Штаден у них на пути встанет.

– Сил-то у Штадена – кот наплакал! – воскликнул Фрол.

– Достанет. Ты вот что, не паникуй, а зови первого воеводу полка Правой руки Шереметева. – И добавил: – Все идет так, словно сам Господь Бог над нами руку свою простер.

Зачем он все это сказал? Фрол не посвящен в его замыслы, и будь он даже честнейшим слугой, все едино удивился бы благодушию главного воеводы, мимо которого крымцы двинулись уже к столице России, а он довольный-предовольный. Для Фрола же слова эти княжеские – драгоценный козырь. «Запомнить это непременно нужно, – решил он про себя. – Крамольничает!» Поспешил, однако же, выполнить распоряжение княжеское.

Когда князь Воротынский получил известие о приближении татар к Туле, он повелел прислать от каждого полка младших воевод для связи, первому же воеводе полка Правой руки сделал особое повеление: поспешить в ставку лично, ибо с ним предстоял очень трудный разговор. И очень важный. Такое гонцам не доверишь.

– Что, князь Михаил, прут сарацины через переправы, а мы, сложа руки, сидим сиднем?! – не то вопросил возмущенно прибывший на зов Федор Шереметев, не то упрекнул главного воеводу по старой дружбе. – Не похоже на тебя, князь!

– Садись. Объясню все, – пригласил Михаил Воротынский Федора Шереметева, а затем повелел Фролу: – А ты покличь младших воевод, от полков которые. Как мы покончим с боярином дело, первым пусть заходит от Левой руки. Потом уж – от опричного.

– Понятно, – неопределенно ответил Фрол Фролов и с явной обидой за то, что его выставляют за дверь, отправился выполнять княжеский приказ.

– Ничего ему не понятно, – проговорил князь. – Да и тебе, боярин Федор Шереметев, воевода знатный, тоже пока ничего не понятно. Слушай меня, умоляю тебя, без возмущения. Пойми, чести ради нашей, жизни ради, России ради мои повеления. А к тебе еще и личная просьба…

– Иль не грудью встретить ворога, путь ему заступив?

– Именно, не грудью. Бежать тебе придется. Спешно выводи полк на Серпуховскую дорогу и встань у Нары на холмах. Затей сечу, но не завязни в ней. Передовых нехристей бей, а как главные силы Дивей-мурзы попрут – дрогни. Да так, чтобы поверил тебе хитрый татарский воевода, будто ты и в самом деле труса празднуешь…

– Позор роду моему. Иль ты, князь Михаил, другого на эту роль не сыскал?!

– Не сыскал. Тебе да князю Одоевскому верю, как самому себе, вот и решился на такое. А позор от потомков? Они, Бог даст, не без голов будут. Нам же с тобой сейчас не о позоре думку нужно иметь, а о том, как Россию спасти. Сил у нас супротив крымцев едва половина, грудью-то устоять сможем ли? Вот нам и следует хитрить, хитрей хитрого действовать, чтоб и голов не сложить своих, и Девлетку побить, как пса паршивого. Оттого и Богом молю, поступай так, как я велю, с полным радением, без обиды на меня, – сделал паузу, ожидая, что ответит на это Федор Шереметев, но тот молчал, и тогда Михаил Воротынский продолжил: – Бежать, однако, беги не без головы. Загодя тысячу поставь заслоном. Да не одного тысяцкого оставляй, а Никиту Одоевского приставь к нему. Вот им стоять насмерть, пока ты весь остальной полк повернешь ко мне. Я с Большим полком и с огненным снарядом следом за Девлеткой пойду, на дневной переход отстав.

– Ишь ты! Кусать, стало быть, станем, да дразнить, – вполне удовлетворенно воскликнул Шереметев. – Пусть, стало быть, он в догадках теряется, где мы и сколько нас.

– Верно. Одно прошу: лишь князю Одоевскому перескажи весь план, пусть даже тысяцкие не ведают его. Приказ отдавай в самый последний момент, что кому делать.

– Да уж само собой. Девлетка проведает о твоем плане, все вверх тормашками пойдет.

– Ну, с Богом, друже.

Князь Михаил Воротынский троекратно поцеловал своего соратника, а потом добавил:

– Убегать станешь, саадак, будто мешал тебе, брось. Девлетка узнает трофей твой казанский и возликует.

– Жалко. Красив зело.

– Не жалей. Новым разживешься. Иль его, Бог даст, вернем. Ну а если, не дай Бог, головы сложим, нужны ли будут нам доспехи?

– Так-то оно – так… Ладно, сделаю, как ты велишь.

И тут вошел Фрол Фролов. Вновь испуганный, теперь, верно, старающийся скрыть испуг.

– Гонец от князя Хованского. Опричный отряд Штадена разбит Дивей-мурзой.

– Пусть погодит. Вместе с младшим воеводой Передового полка возвернется к себе. А ты зови Левую руку.

Князь Воротынский был весьма доволен тем, как развиваются события. Еще пару дней, и крымцы, со всем обозом, со всеми царевичами, мурзами, князьями и беками поползут к Москве змеей многоголовой. Вот тогда можно будет трогаться им во след. «Не подвел бы Федор Шереметев. Ой, как много от него сейчас зависит».

Миновал день. Занялся второй. Не только воеводы, но и простые ратники недоумевали и даже возмущались бездействием главного воеводы. Но если стрельцы и дети боярские вполголоса делились меж собой заботой своей, то казаки, особенно строгановские и атамана Черкашенина, бурлили. Наседали на Черкашенина, чтобы тот сам вел их на крымцев.

– Иль сабли наши ржой съедены?! Иль руки ослабли шестоперы держать?! Давай, атаман, круг!

Атаман, как мог, успокаивал казаков, но, в конце концов, пошел на попятную.

– Вот что, други, круг я соберу после того, как поговорю с главным воеводой. А прежде с Юргеном Фаренсбахом. Он хоть и немец, но башку добрую имеет.

Фаренсбах выслушал Черкашенина с удивлением. Успокоил его:

– Главный воевода имеет свои действия. Нам если не говорит, стало быть, не желает.

– Почему – не желает?! Мы что, слепыми кошаками к нему прилипшие?!

– Спросить главного воеводы право наше есть. Можно спросить.

– Так пойдем?

– Я не имею желания. Но если вы так хотите… Полезно ли станет от нашего вопрошания?

– Еще какая польза! Чего эт мы сидим, сложа руки, когда крымцы на Москву прут?!

– У главного воеводы есть на плечах голова. А нам, как вы, русские говорите, Бог рогов не дал. А то мы очень бодливы. Князь Михаил мне известен, не любит он, как вы говорите, пустозвонных поперечников.

Выяснить, однако, что их ждет, он согласился. Велел подавать латы и меч.

Фрол, знавший и о возмущении казаков, и о том, что атаман Черкашенин у предводителя наемной немецкой дружины Юргена Фаренсбаха, не упустил случая лишний раз блеснуть своей осведомленностью и выказать преданность властелину своему. Вошел к Михаилу Воротынскому, демонстрируя великую взволнованность. Заговорил тревожно:

– Казаки, князь, бунтуют. Послали своего атамана к Юргену-немцу. Думаю, пожалуют к тебе ответа требовать, отчего Большой полк бездвижен, хотя крымцы заканчивают переправу, а передовые их тысячи уже прут на Москву.

– Ты вот что, Фрол, повели дружине моей изготовиться. Не ровен час, казаков усмирять нужда возникнет. И гонца в опричные полк пошли. Извести Хованского и Хворостинина на всякий случай.

Встретил же главный воевода атамана и начальника наемников, будто не знал, чего ради они появились в его ставке. Спросил не строго:

– Не терпится узнать, как я понимаю, когда в сечу?

– Верно, – запальчиво ответил атаман Черкашенин: – Не сидеть же, рот разинув и руки сложив, пока татары до стольного града доскачут?! Казаки мои и строгановские рвутся заступить дорогу басурманам!

– Остынь, атаман! – резко остановил Черкашенина князь Воротынский. – Выходит, ты не со спросом пришел, не мысль нужную принес, вынянчив ее, а нахрапом прешь. Так вот, слушай: сложить буйны головы лихости ради – дело не хитрое, ума много не требует, а нам с вами Россию спасать нужно, чтоб не отатарили ее сарацины! Все. Больше ничего я ни тебе, атаман, ни тебе, Юрген-витязь, не скажу. Сейчас же возвращайтесь к своим ратям и ждите моего повеления. Приставов к вам пошлю своих. Если они донесут, что вы не утихомирились, расценю это как бунт и сам поспешу с дружиной своей к вам. При нужде и опричный полк пособить попрошу. Все, идите! И поймите, не время нам меж собой распри чинить, нам на ворогов злобу копить надлежит, чтоб в урочный час каждый бы за двоих, за троих дрался!

Вошли гоголем, особенно атаман Черкашенин, а вышли, словно под ливнем побывавшие. Юрген упрекнул Черкашенина:

– Я сказал: не любит князь пустозвонных поперечников. Он имеет свой план. Он держит его в тайне. Он умный и с долгим глазом воевода. Вперед далеко смотрит. Я преклоняю перед ним колено и стыд имею, что стоял в одной строй с тобой, атаман.

Неприятен для Михаила Воротынского визит отважных соратников. Очень неприятен. Они – выразители общего мнения. Они не побоялись высказать свое недовольство бездействием рати, а сколькие тысячи молча осуждают его, воеводу главного, виня его, скорее всего, в трусости. А то и в крамоле. А что он может противопоставить этому недовольству? Раскрыть свой план? Ни за что! Дать команду изготовиться к походу? Пустое. Два часа, а то и меньше, и полк в сборе. Зачем же попусту ратников будоражить? Изготовятся быстро, потом станут ждать приказа на марш, а он, главный воевода, не сможет его отдать, пока не прискачет гонец от первого воеводы полка Правой руки, что все исполнено, как и задумано.

Полный следующий день один за другим впускали в ворота полкового стана казаков-порубежников на взмыленных конях. Князь принимал каждого сам лично, и сердце его наполнялось радостью: двинулся Девлет-Гирей по Серпуховской дороге, где лучше всего можно провести в жизнь задуманное. Наконец прискакал гонец и от воеводы Федора Шереметева. Сообщил:

– Полк встал на Наре. Передовой отряд крымцев подошел и разбит. Воевода считает, завтра на рассвете ударит Девлетка несколькими туменами.

– Дай бы Бог. Дай бы Бог.

Как ни держал в тайне свой план Михаил Воротынский, но он не был вполне уверен, что Дивей-мурза не разгадает его. И не без основания опасался: Дивей-мурза действительно начал уже тревожиться; он уже заподозрил, что не случайно русские воеводы так легко дали переправиться через Оку. Он не раз уже задавал себе вопрос, отчего все переправы, кроме устья Нары, оставались почти без рати, лишь триболы вывели из строя несколько сотен коней да лодьи потопили довольно много людей, а еще и десяток турецких пушек. Лодьи расчетливо действовали. Появлялись, когда отчаливали от берега плоты, уничтожали всех, кто на них находился, но как только пушки, поддерживающие переправу, открывали по ним стрельбу, скатывались по воде подальше от ядер. Пришлось от них отбиваться постоянной стрельбой пушек. Судя по действию лодий, русские получили весть о походе Девлет-Гирея давно и готовились к его отражению. Но почему же тогда на переправах не установили пушки, чтобы помогать лодьям? Что, ума не хватило? Не похоже. И где же русская рать? В Серпухове? В Коломне? В Кашире? Бездействуют в своих привычных станах или, как и в прошлом году, спешат в Москву для ее обороны? Не похоже и это. Дозоры, которые шныряют по всем дорогам, не встречали полков. Дивей-мурза уже послал за мурзой Теребердеем, военачальником умным и хитрым, но, главное, ногайцем, как и он сам, Дивей-мурза, оттого и пользующимся полным доверием лашкаркаши. Разговор с глазу на глаз с Теребердеем еще больше насторожил Дивей-мурзу. Теребердей, как оказалось, обеспокоен тем же. Он считал, что все идет не так, как всегда. Похоже, русские где-то упрятали свои основные силы, мелкие же отряды не стоят насмерть, как обычно бывало, а бегут в страхе.

– Остановиться бы и оглядеться, таково мое мнение. Хан примет совет, если он сойдет с твоих уст.

– Верно. Нужен серьезный разговор с ханом. Хан узнает и о твоем мнении, – ответил Дивей-мурза своему соплеменнику, и тот, вполне удовлетворенный, покинул ставку предводителя войска крымского.

Дивей-мурза, однако, не поделился с Теребердеем своим планом, который он уже выносил и который намеревался предложить Девлет-Гирею. Лишь Аллаху известно, чем бы закончился разговор крымского хана с лашкаркаши, если бы не доложили Девлет-Гирею почти сразу же, как Дивей-мурза начал говорить о своих сомнениях, что прискакал посланник от передового тумена.

– Пусть войдет, – повелел хан.

– Русские стоят на левом берегу Нары. Передовая тысяча уже напала на них.

Не сказал, что разбита в пух и прах, побоявшись вызвать этим гнев ханский и, возможно, лишиться головы.

– Разведали, сколько полков? – спросил Дивей-мурза.

– Мы взяли языка. Один полк.

– Всего один?!

– Да. Мы пытали пленного, он…

Девлет-Гирей, перебив гонца, повелел ему:

– Передай темнику нашу волю: пусть очистит дорогу. Ему в помощь мы посылаем еще тумен ногайцев.

– Велика ваша мудрость, о, великий хан, – заговорил Дивей-мурза, когда они вновь остались одни. – Два тумена лучше одного управятся с полком. Остальное войско, хан, да продлит Аллах годы вашего владычества, предлагаю разделить немедленно. Большую часть пустить на Боровск, меньшую – на Коломну. Двумя этими дорогами подойдем к Москве. С туменами по Боровской дороге пойду я, на Коломну поведет тумены Теребердей. Вам, мой повелитель, и всему обозу лучше двигаться со мной. Тумены же, посланные вами на русский полк, не шли бы в бой сразу, а лишь держали бы русских на привязи. Пусть думают, что мы выжидаем подхода главных сил. Русские воеводы не могут не знать правило великого Чингисхана, достойным потомком которого являетесь вы, великий хан: не атаковать противника, если нет у тебя десятикратного превосходства. Так мы обведем вокруг пальца гяуров и без всяких помех возьмем Москву. – Лашкаркаши сделал паузу и спросил Девлет-Гирея: – С каким крылом войска своего желаете, свет моих очей, двигаться вы с будущими управителями русского улуса Золотой Орды?

– Мы желаем одного: не бегать трусливым зайцем по дорогам, которые волей Аллаха принадлежат нам. Все! И не для того мы собрали такое войско, чтобы бежать вправо и влево, встретив на пути полк наших завтрашних рабов. Мы сметем всех, кто посмеет сопротивляться нашим туменам!

Лицо хана побагровело от гнева, глаза метали молнии. Казалось, вот сейчас хан хлопнет в ладоши, вбегут в шатер верные ханские гвардейцы, и он повелит им: «Сломайте хребет трусу!» Дивей-мурза ждал именно этого исхода, готовый принять смерть вполне уверенным в своей правоте. «Моя смерть дорого тебе обойдется, безмозглой властолюбец!» Хан, однако, принял необычное для него решение. Он, как бы с великим сожалением, проговорил:

– Мы совершили ошибку, назначив тебя лашкаркаши. Ты не главнокомандующий похода, ты – всего лишь темник. Хороший темник, и не больше.

Об этом разговоре Дивей-мурзы с ханом князь Михаил Воротынский узнает лишь через несколько дней от самого Дивей-мурзы, пока же он с нетерпением ждал новых вестей от своего соратника Федора Шереметева. И они пришли. Даже прежде ожидаемого. Тумена два или три налетело на полк, и его бегство не могло вызвать никакого подозрения. Все сделано так, как и следовало сделать.

Ликовал главной воевода окской рати. Понеслись гонцы к первым воеводам полков с приказами идти на соединение с Большим полком. Послал гонцов князь Воротынский и к воеводам большого огненного наряда, и гуляй-города.

Еще пуще князя Воротынского ликовал хан Девлет-Гирей. Гонца, принесшего весть о разгроме русской рати (гонец по повелению темников вдвое увеличил силы русских) и положившего саадак казанского хана к ногам Девлет-Гирея, назначил тысячником. Не сдерживая гордости за свое мудрое решение, хан велел позвать Дивей-мурзу, чтобы унизить того прилюдно, заставив выслушать рассказ гонца о большой победе над гяурами и самолично посмотреть на знатный трофей.

– Этот саадак казанского хана не мог носить простой воевода, – торжествуя, внушал хан Дивей-мурзе. – Мы разбили не полк, а все воинство гяуров. Путь на Москву свободен. Тех, кто остался в Серпухове, мы станем держать в осаде. Они нам не помеха.

Очень хотелось Дивей-мурзе возразить хану, предупредить, что он ошибается, и эта ошибка может обернуться большой бедой, но сделать этого не посмел. Он заставил себя промолчать. А хан, полный надежд, торжествующе повелевал:

– Завтра с рассветом идем на Москву по Серпуховской дороге. Никого не трогать, деревни и города не сжигать, пленных не брать. Отныне гяуры – наши подданные. Брать только необходимое на корм коням и для пищи моим воинам! За ослушание – смерть! Нам нужны рабы. Как можно больше рабов! Нам не нужны разрушенные жилища, запустелые пашни, бесскотные пастбища!

На десяток верст вытянулось сжавшееся было татарское войско, и поползли захватчики многоголовым чудищем неспешно, будто и впрямь нечего было ему опасаться. Хан, однако же, себя и свой походный гарем окружил внушительной силой телохранителей, его примеру тут же последовали царевичи, мурзы, князья и муллы. Но это никого не удивило (ибо так завещал великий Чингисхан), кроме нескольких нойонов и темников, которые, как и Дивей-мурза, не очень-то верили в повторение пройденного. Тем более что им постоянно доносили о множестве русских разъездов, шныряющих вокруг войска от головы до пят, а пойманные языки ничего вразумительного не говорят даже под пытками. Похоже, они и сами ничего не знают.

Да, это было именно так. Князь Воротынский еще полный день не покидал своей главной ставки, оттуда посылал он казаков-порубежников лазутить. Туда же велел присылать гонцов с донесениями.

Малая часть Сторожевого полка тоже продолжала перестрелку с крымцами, все делая так, словно противостоял разбойной рати целый полк, сам же полк не знал, что оказался в полной изоляции, что Серпухов давно обойден крымцами, а князь Воротынский специально не посылал к оборонявшимся связных, чтобы, не дай Бог, не попали бы те в руки татарские. Лишь к исходу дня воеводы на свой страх и риск отпятились от Оки и укрылись за стенами Высоцкого монастыря, и крымцы осадили его. Сил на то, чтобы окольцевать и Серпухов, у них не доставало, им было впору сдерживать вылазки из монастыря. Хану же своему они доносили (один из таких гонцов был перехвачен и под пытками признался, что именно он должен был сообщить хану), что плотно окружили крупные силы русских и не выпускают их из крепости. На это и рассчитывал Воротынский, не спешивший покидать своей ставки, где ежегодно сиживали главные воеводы окской рати.

Только поздно вечером он выехал в скрытый стан Большого полка, повелев своей дружине и отобранным порубежникам из казаков и детей боярских, чтобы те перекрывали все дороги наглухо.

– Излавливать всех лазутчиков крымских и доставлять их ко мне.

В прежней ставке он оставил несколько порубежных воевод, дабы они принимали от станиц и лазутных дозоров донесения и переправляли ему лишь с теми, кому доверяют как самим себе. Только эти воеводы знали, когда и в каком месте будет находиться главный воевода. Это, конечно же, замедляло поступление свежих вестей, но пока еще пару суток с этим можно было мириться. Пока важно другое: пусть без сомнения крымцы двигаются по Серпуховской дороге. До самой до Пахры.

На следующее утро Большой полк наконец-то выступил, присоединяя к себе по пути полки Левой и Правой руки, который почти не поредел в первой стычке с татарами. Ратники поняли, что воеводы их хитрят, что главная сеча еще впереди, ждали ее и были готовы сложить головы без сожаления и страха ради отчизны своей, и только их воевода Шереметев был подавлен. Он никак не мог перебороть себя, ему представлялось, что обесчестил он свое доброе имя бегством. Жалел он и саадак – славный трофей славной победы. И даже добрый совет князя Воротынского: «Не куксись. Ты честно послужил деду», не подействовал на него.

Ничто не обременяло русские ратные полки, ни обоз с гуляй-городом, ни пушки, ни Ертоул, те шли своими дорогами под село Молоди, а вели их бояре князя Воротынского к выбранному княжеским боярином Никифором Двужил ом месту. Для них главным было поспеть на место к сроку и сохранить в тайности свое движение. Для этого им были выделены проводники, хорошо знающие лесные дороги, и по доброй сотне порубежников к каждой колонне, чтобы ловить возможных перебежчиков и ханских лазутчиков, если те вдруг появятся.

Особняком ото всех шел Передовой полк. Полк опричный. Тоже без обоза и пушек. Шел несколькими колоннами, чтобы, объединившись возле Пахры, ударить неожиданно по крымцам, когда те вынуждены будут скучиться перед переправой.

Девлет-Гирей у Пахры приостановился на пятый день после переправы через Оку. Времени оказалось больше чем по горло, чтобы все задуманное Михаилом Воротынским осуществить. К тому же все его соратники действовали четко и быстро. Едва лишь замыкающие части крымской рати миновали Молоди, как тут же на высоте, которую определил Никифор Двужил для гуляй-города, появился Ертоул с посохой и застучали топоры, завизжали двуручные пилы. Не заставил долго себя ждать и сам обоз с гуляй-городом. Когда же к условленному месту подошли главные силы окской рати, гуляй-город крепко, будто вросший в землю, стоял многоверстной стеной, непробиваемой для стрел.

Сам князь Михаил Воротынский лично объехал гуляй-город по внешнему обводу. Прежде он уже побывал здесь с Никифором Двужилом и согласился с его выбором, но только теперь, когда встала на холме перевозная крепость, он окончательно убедился, что лучшего места от самого Серпухова найти невозможно. Впереди – верстовое покосное поле, окаймленное густым лесом, который как бы взбирается на водоспуск, довольно крутой, возвышающийся над полем саженей на сто; гребень этот в том месте, где поставлен гуляй-город, как бы пучится высоким холмом. За водоспуском – вековые дебри с сырыми, заросшими лещиной оврагами. Два из них подходили почти вплотную к стенам гуляй-города. Напротив них и определены были въездные ворота.

Обойти стремительной конной лавой крепость просто невозможно, остается одно – бить в лоб, а здесь вся огненная мощь. Здесь, перед гуляем, все крупные деревья спилены, оставлен лишь редкий подлесок, который не укроет атакующих ни от дроби, ни от стрел, но который в сочетании с триболами нарушит стройность атаки, собьет ее стремительность. Против же обходных маневров, к которым татары, если, конечно, решат разгромить русскую рать, обязательно прибегнут, можно по оврагам посадить крепкие засады. Но об этом не сиюминутная забота. Сейчас важно татар науськать.

Позвав Фрола Фролова, Михаил Воротынский повелел ему:

– Скачи к князю Андрею. Скажи ему: с Богом.

Надежная штука гуляй-город. Сколько раз, раскинув в момент крепкие китаи из толстых досок и, подперев их бричками, встречали русичи степняков и, выдержав первый удар конной лавы, сами шли в наступление и побеждали.

Тумены Чингисхана, которые вел к Днепру Субудей, тоже споткнулись о гуляй-город, в котором засела киевская дружина. Заманенные в степь татаро-монголами дружины князей черниговского, смоленского, курского, трубчевского, путивльского, волынцы, галичане и кипчаки разбиты поодиночке собранным в кулак субудеевским войском, которое, в общем-то, по численности не превосходило русское. Погнавшихся за остатками разбитых русских дружин и остановил гуляй-город киевского князя Мстислава Романовича. Всего десять тысяч ратников три дня отбивали лютые штурмы татар, губили их сотнями.

Стрелы татарские не пробивали умело подогнанные китаи из сосновых плах, а дружинники киевских князей, стоя на бричках, метко вышибали из седел пришельцев незнаемых. Тех же, кто пробивался к стенам гуляй-города и пытался подняться на них, секли боевыми топорами на длинных топорищах, обоюдоострыми мечами и шестоперами.

Видя, что не одолеть дружины киевские, Субудей пошел на коварную подлость: отправил со своими послами окованного в цепи бродника, плененного в проводники в самом начале похода, чтобы тот уговорил русских сложить оружие и идти безбоязненно в свой Киев. Субудей обещал освободить и самого бродника, и никого из ратников не трогать. Он предлагал мир. Он заверял, что отпустит всех, кого захватили его чауши в плен. Всех до единого. Он предлагал дружбу.

Честные по природе, доверчивые русичи вышли из своей походной крепости брататься с неведомыми пришельцами и были тут же иссечены саблями. Этот урок долго помнили воеводы и дружинники русских городов и старались впредь не попадаться на удочку, однако хитрость и коварство степняков были настолько неожиданными и непредсказуемыми, что не раз еще дружины князей русских гибли напрасно, сдавали даже неприступные города, как Козельск, меньшей по силе рати.

«Нынче вы у меня попляшете под мою дудочку! – довольный полностью гуляй-городом и вдохновенностью воинов, жаждущих сечи с ворогами, торжествовал Михаил Воротынский. – По заветам чингисхановским и субудеевским бить вас буду!» Велел позвать первого воеводу Ертоула. Приказал:

– Спешно, пару часов у тебя всего времени, разбросай триболы. Саженей на полета от гуляя. Дальше не нужно. Свои бы не налетели. Два прохода с тыла оставь. Вышли туда проводников, чтобы опричному полку указали входы в гуляй.

Через два часа, когда ему доложили, что триболы разбросаны, проводники на своих местах, князь Михаил Воротынский приказал изготовиться к стрельбе пушкарям, стрельцам из рушниц и самострелов. По его расчету вот-вот должен был притащить за собой Передовой полк татар.

Так и вышло. Едва успели пушкари установить как следует свои пушки, а стрельцы разместиться на подводах так, чтобы и стрелять было ловко, и друг дружке не мешать (а плотность такая, что плечо к плечу), как появился всадник с красным флажком на копье. Помаячил не более минуты перед гуляй-городом, ускакал влево и скрылся в чаще лесной. Так было условлено подать весть, если татары гонят полк.

– Зажигай фитили! – понеслась волной команда от орудия к орудию. – Сыпь порох на полки!

Стрельцы тоже изготовились. Ратники, кому шестоперами, топорами и мечами встречать ворогов, если дело дойдет до боя рукопашкою, тоже скучились всяк против своего участка. И притих гуляй-город, творя сотнетысячную молитву: «Сохрани и помилуй, Господи! Не дай торжествовать над рабами твоими неверным басурманам. Не отврати лица своего от России православной».

Первые всадники опричного полка высыпали на покосное поле. Самые, если не знать приказа главного воеводы, трусливые. Через поле – наметом. Напрямик к гуляй-городу. И вот уже все большущее поле покрылось всадниками (добрая дюжина тысяч как-никак), стремительно несущимися к крепости на холме. Такое впечатление, будто сейчас они кинутся на штурм. Половину поля проскакал уже полк, и лишь тогда из леса вылетели первые сотни преследователей.

– Слава Богу, воронье пожаловало! – довольно проговорил Михаил Воротынский, который стоял на бричке и внимательно наблюдал за происходящим перед крепостью.

Не только неприязни ради назвал князь ногайских всадников вороньем. Они резко отличались от русской рати: вместо кольчуг или чешуйчатых лат – нагрудники из воловьей кожи, на головах – не сверкающие на солнце шеломы, а малахаи, толсто стеганные и тоже темные; кони у них темных мастей, и издали татарские всадники виделись черными, действительно, как вороны, вот народ и прилепил им кличку – воронье. Да и нравом татары вполне подходили на эту нахальную, вероломную птицу.

Опричный полк начал сплачиваться, словно готовиться к бою рукопашкою, ногайцы, уже кинув поводья на шеи тренированных своих коней, взялись за луки, еще немного, и полетят стрелы саранчевыми тучами на отступающих, стоит им лишь остановиться и дать возможность ногайцам приблизиться на полет стрелы. Вот-вот это произойдет. Вот-вот.

Гуляй-город затаил дыхание: не припозднятся ли воеводы? Впрочем, поспешность тоже не на пользу. Нужно накатить тумен ногайский на гуляй-город так, чтобы не только пушками попотчевать можно было незваных гостей, но и из рушниц и из самострелов достать. А сделать это можно лишь тогда, когда татары, которые наверняка уже увидели гуляй-город, посчитают, что русские ратники спешат укрыться в нем и что, воспользовавшись этим, можно будет ворваться в крепость на плечах бегущих. На этом и строился весь расчет. Не сплоховали бы только князья Хованский и Хворостинин да и все остальные воеводы и ратники-опричники. «Пора бы. Трубу! Трубу! – мысленно командовал князьям-воеводам опричного полка Михаил Воротынский: – Пора! Трубу!»

И словно услышал приказ воеводы главного князь Хованский: пробасила его боевая труба, в тот же миг многоголосьем подхватили трубы тысяцких и сотников, и полк, словно послушная десятка ратников, рассекся точно посредине и не веером начал обходить гуляй-город, а понесся к правой и левой опушкам, все более и более очищая середину поля – татарская лава не вдруг поняла, что произошло, а, поняв, не сразу смогла остановиться: конь, увлеченный массой скачущих собратьев, не вдруг подчинится поводу – вот в это самое время многоствольный орудийный залп осыпал ногайцев крупной дробью и ядрами, прореживая лавину.

Положение куда как неприглядное. Самое разумное решение – отступить, и Теребердей (а именно он вел тумен ногайских конников) прекрасно это понимал, но пока тумен будет разворачиваться, огонь пушек, рушниц и самострелов выбьет не одну сотню. Да и ложно отступавший полк (поздно понял это Теребердей) вот-вот скроется в лесу, и кто знает, не перекроет ли он путь отступления. Мурза Теребердей принял самое смелое решение – без остановки штурмовать гуляй-город.

– Урагш!

Еще миг и поле взвыло истошно: «Урр-а-а-гш!» и понеслось на гуляй-город, стегая нагайками своих верных коней. Грохот орудий и рушниц, густо стрелявших по несущимся конникам, утонул в тысячеголосом татарском боевом кличе: «Вперед!»

Ничто, казалось, не сможет остановить десятитысячную черную лаву озверевших людей и разгоряченных коней. Ничто!

Князь Михаил Воротынский повелел дать сигнал, чтобы ратники изготовились к бою рукопашкою. «Как сработают триболы?!» – с все возрастающей тревогой думал князь Воротынский, видя, что дроб и ядра пока бессильны против густой лавы. Они хоть и прорежают ее, но не вносят сумятицы, не сбивают темп, а это весьма опасно.

Но как только первые сотни влетели в полосу трибол, сразу же образовалась куча мала; острые шипы впивались в копыта коней, те падали десятками (щедро рассыпали триболы ертоульцы, молодцы!), новые ряды наваливались на передовые, еще не понимая, что произошло, а кони их тоже валились с раздирающим душу ржанием, бились, силясь вновь подняться, отчего триболы впивались им в бока, причиняя новую боль. Обезумевшие кони уже не думали о своих хозяевах, давили их, били копытами.

– Слава тебе, Господи! – воскликнул князь Воротынский. – Огонь, братцы! Чаще! Прицельней!

Хотя не мог не понимать главный воевода, что его крик могли услышать лишь те, кто стрелял рядом с ним.

До боя рукопашкою не дошло. Теребердей велел дать сигнал отступления.

Опричный полк все это время не почивал на лаврах. По противоположным склонам водослива ратники поспешили выйти на путь отступления ногайцев, причем князь Хованский растянул полк насколько успел, и получилось так, будто лес напичкан русскими ратниками, которые разили всадников из самострелов и рушниц, но стоило лишь ногайцам кинуться на стрелявших, как те рассыпались по ерникам и оврагам, в которые татары боялись соваться. Меньше половины тумена доскакало до главных крымских сил. Мурза Теребердей пал ниц к ногам Девлет-Гирея:

– Ты волен, о великий из великих, отсечь мою голову или переломить хребет, но русских оказалось слишком много для одного тумена. Мои воины не отступили без приказа, их храбрости можно позавидовать, но… Весь лес заполнен полками гяуров.

Хан со злостью пнул в бок мурзу Теребердея и ушел в свой шатер. Думать. Вскоре он велел позвать Дивей-мурзу и долго с ним совещался. Когда же лашкаркаши вышел от хана, то приказал всему войску переправляться через Пахру как можно быстрее и на левом берегу изготовиться для встречи русских полков.

Князь же Воротынский, как только был отбит первый штурм, велел ертоульцам, призвав им на помощь ратников-добровольцев, рыть глубокий ров перед стенами гуляй-города. Он был вполне уверен, что уже на следующий день штурм повторится еще большими силами. «Не меньше трех-четырех туменов пошлет Девлетка…»

Не приостановил князь земляных работ даже после того, как лазутчики из порубежных казаков стали присылать гонцов с вестью, что крымцы переправляются через Пахру, но дальше не идут, а изготавливаются к встречному бою. Подтвердили переход крымцев к обороне и доставленные порубежниками «языки». Князь Воротынский позвал своих бояр.

– Девлетка хочет, чтобы я по нему ударил. Стоит ли? – спросил он своих бояр и стал терпеливо ждать ответа.

Не вдруг решишься высказаться по такому трудному вопросу. Князь, понимая это, и не торопил. Пусть подумают.

– Нет! – наконец твердо сказал Никифор Двужил.

– Нет! – повторил Косма.

– Нет! – поддержал Двужилов Селезень.

– Спасибо, други. Сомнение меня было взяло, теперь вижу – зря. Дивей-мурза схитрить хочет, только не выйдет у него его хитрость.

– Не гопай, князь, не перепрыгнувши. Дивей-мурзу еще заставить нужно, чтоб повернул он на нас. Еще один полк послал бы ты, князь, травиться с нехристями. Без свемного, понятно, боя. По первоначалу ты так и сказывал: травить Правой и Левой рукой да опричниками, теперь же всего одним хочешь отделаться.

– Тогда не так ясно все было. Но подумаю. Два полка отпустить от себя – заметно сил поубавится, но и надеяться на авось, собрав под руку всю рать, тоже рискованно. А ну Девлетка плюнет на все и повелит туменам своим нестись к Москве? Пока подоспеешь, он все порушит, что за год успели люди отстроить. Может, конечно, Сторожевой полк, в монастырях упрятанный, задержать крымцев на день-другой, но может и не смочь, тогда – конец Москве. А главному воеводе такое не простится ни царем, ни людом русским. К тому же пятно на славный их род ратный. Позорное пятно. Несмываемое пятно!

Велел звать первых воевод Передового полка и полка Правой руки.

Первым прибыл воевода Шереметев. Настороженный. Опасавшийся, что вновь ему будет поручено неблагодарное для ратной славы дело, и князь Михаил Воротынский, уловивший состояние соратника, поспешил успокоить его, стал объяснять суть предстоящего, не ожидая прибытия Андрея Хованского. Начал с вопроса:

– Жаль саадака? И стыд глаза к долу клонит?

– Всем же не объяснишь, что приказ такой ты отдал…

– Объяснишь. Только повремени еще малое время. Пока же – славное предприятие тебя ждет. Вместе с опричным князем Хованским татар станешь задорить, аки псов цепных, чтоб не решились те идти на Москву, имея за спиной своей рать русскую. До тех пор станешь зубатить, пока не сорвутся они с цепи и не навалятся на гуляй всей силой.

Заметно ободрился Шереметев и, когда вошел Хованский, встретил его не потупленным взором, а светло-радостным.

Более часа князь Воротынский вел разговор с приглашенными воеводами, определяя, как ловчее вести себя. Остановились в итоге на том, чтобы каждый полк разделить на три части и клевать крымцев со всех сторон. По их мнению, такая тактика поддержит опасение крымцев, что лес напичкан русскими ратниками.

– Не забывайте помогать порубежникам лазутить, – напутствовал на прощанье воевод князь Воротынский. – Я пошлю десятка два станиц, каждое чтоб шевеление татарское мне известно становилось тут же, а наше не доходило бы до Девлетки.

– Как не помочь? Пособим. Особенно, если в переплет какой станица попадет.

– Ну, тогда с Богом.

Перекрестились на иконы, висевшие над лампадой в красном углу просторной горницы и, надев шеломы, решительно вышагали за порог.

Михаил же Воротынский, державшийся с воеводами уверенно, подпер кулаком щеку, чтоб не сникла вовсе голова, отягощенная беспокойными мыслями. Один на один с собой он мог позволить себе расслабиться, дать волю сомнениям, не сдерживать смятение душевное, ибо он прекрасно понимал, какую великую ответственность взвалил на свои плечи. Много времени, однако, чтоб хандре потворствовать, у князя просто не было, и Михаил Воротынский вновь усилием воли заставил себя думать и рассуждать. Он как бы пересел сразу в два вражеских шатра: Дивей-мурзы и хана Девлет-Гирея. И если в ханском шатре все ему виделось ясно (Девлет-Гирей в гневе повелевает навалиться на русских всеми силами и изрубить их всех до единого), то в шатре Дивей-мурзы следующие шаги крымцев представлялись не с такой ясной простотой. Сразу же возникали сомнения (какие могли быть у лашкаркаши), откуда у русских могло взяться такое большое войско, чтобы заполнить все окрестные леса? По городам российским мор прошел великий, и не так просто заменить сгоревшую в Москве окскую рать, а не то чтобы выставить новые полки. Царь Иван ни из Новгорода, ни из Пскова, ни из иных крепостей на границе с Польшей и Литвой не тронул ни одного полка, ни одной пушки. К тому же, будь под рукой у царя великая рать, он сам бы ее повел, а он зайца трусливей бежал из своей столицы. Стало быть, не верит, что можно оборонить тронный свой город. Но можно ли двигаться к Москве, оставив без внимания хотя и не так великую, но не бездействующую рать? Посады взять удастся без всякого сомнения, а вот с Кремлем, главной целью похода, посложней будет: начнешь штурмовать его, тут тебе в спину – удар…

Князь Михаил Воротынский даже воспроизвел мысленно тот разговор, который наверняка произойдет в шатре Девлет-Гирея. Дивей-мурза убедит хана повременить еще день-другой: вдруг полки русские решатся на главную битву, а если не решатся, то послать на них три-четыре тумена, остальные же силы вести на Москву. «Иного не свершится! – уверенно думал Воротынский. – Не может Дивей-мурза поступить иначе. Не может! Нужно готовить знатную встречу туменам. Чтоб отбить охоту даже мыслить о Москве».

И в самом деле, закончится бой с нехристями удачно, станет Девлет-Гирей и дальше плясать под его, Воротынского, дудку; не смажут пятки крымцы от гуляй-города, а вцепятся в него зубами, обложат со всех сторон, пойдет тогда войско крымское к столице России, и ничем ему уже не помешаешь. Такого допустить нельзя! Главное, встретить татар до того, как они приблизятся к гуляй-городу на полет стрелы и станут, кружа множеством каруселей, разить защитников крепости, особенно пушкарей и стрельцов, тучами стрел. Меткими. Очень меткими. Этого у них не отнять. На полном скаку попадают в ту часть шеи, которая не защищена бармицей. Или в глаз. «Поставить стрельцов-самострелыциков, как казак-воевода Боброк в Куликовой сече сделал? Ловко вышло тогда: кованый болт самострельный разит втрое дальше обычной стрелы, играючи прошивая кожаные татарские панцири».

Проверенный тактический прием. Он в свое время перевернул все с головы на ноги. «Золотые шпоры» – отборное рыцарское войско Франции, посланное усмирить восставших ремесленников Куртра во Фландрии, впервые в истории Европы потерпело полное поражение. Прежде такие походы рыцарей оканчивались поголовной резней черни, а тут она, чернь, вооруженная арбалетами и построенная фалангами, встретила рыцарей кованными стрелами. Жалкие крохи остались от грозного королевского войска. Лиха беда – начало. Талантливые полководцы сразу смекнули, что будущее за массированным огнем арбалетов, и битва под Кресси это подтвердила полностью: английские горожане-ремесленники и земледельцы разгромили в пух и прах цвет французского рыцарства. «Но англичане выставили десять тысяч стрелков против тринадцати тысяч рыцарей, а что у меня? Три тысячи. Против тридцати или сорока. У Боброка тоже поболее стрельцов было… А мне что, на гибель их ставить?..» Иного, однако, пути, чтобы сбить атакующий порыв крымцев, князь Михаил Воротынский не находил. «Несколько пушек поставлю по бокам и в центре. Сотни две стрельцов с рушницами добавлю! Сам их поставлю! Настоятель походной тафтяной церкви молебен отслужит…»

В последние дни июля заря от зари уже перемежается темнотой, вот и пришлось зажечь свечи, чтобы еще и еще раз вглядеться в подробнейший чертеж местности, подготовленный Логиновым лишь к позднему вечеру. Сам Логинов давал пояснения, на сколько верст тянутся овраги за кряжем, каковы берега Рожаи-речки переплюйки, что текла в четверть версты впереди покосного поля.

– Не очень великая помеха, – говорил дьяк Логинов. – Но берега топкие, тальниковые, строй смешают. Вот бы туда полк выставить.

– Полками швыряться не могу, а стрельцов поставлю там, – и рассказал Логинову о своей задумке. – Завтра же с рассветом сам выставлю их.

– Не завтра, а уже – сегодня. Только, думаю, не рано ли? Лазутчиков бы дождаться с известием, что Девлетка повернул на нас.

– Рано, это – не поздно. Ертоул шалашей понаставит для отдыха на случай задержки крымцев.

– Если возьмешь, пойду с тобой. Я на Рожайке уже побывал, быстрее место и определим.

– Хорошо. Пойди теперь сосни малое время.

Князь Воротынский тоже, потушив свечи, прилег на кровать. Перина лебяжьего пуха ласково облегла уставшее тело, дрема склонилась было над отягощенной думами головой воеводы, но тут в дверь спальной горницы постучал Косма Двужил. Вошел, не ожидая позволения.

– Извини, князь, но дело такое: сразу несколько гонцов от станиц лазутных. Гирей костры велел тушить и поднял рать. Ночью, аки тать.

– Куда? На Москву?!

– Нет. На нас. С часу на час языков доставят Казаки. И еще, князь, переметчик пожаловал. Ни с кем говорить не желает, к тебе просится.

– Давай кафтан и зови.

Перебежчик сразу же заявил, что говорить будет только наедине с князем, и Михаил Воротынский понял: от Челимбека, верного друга. Действительно, тот послал надежного слугу в самый ответственный момент.

– Нойон велел передать: хан Девлет-Гирей намерен побить тебя, князь, только тогда идти на Москву. Первыми пойдут ногайцы. Четыре тумена. Хан повелел им не оставлять в живых ни одного человека, кроме тебя и твоих бояр. Тебя и твоих бояр он казнит сам. На глазах у всего своего войска. Он его тоже ведет. Вслед за ногайцами. Все. Мне пора возвращаться.

– Передай нойону мой низкий поклон. А тебе это, – и князь подал ему кошель, полный золотыми ефимками.

«Вот тебе, свет Логинов, и рано. Не опоздать бы».

Поспешив, успели. Даже триболы разбросали по берегу Рожайки. Саженей с десяток в ширину, но густо. Сплошняком усеяна полоса острыми колючками. Успели даже отслужить молебен, и князь Воротынский сказал свое последнее слово:

– Вам, соколы, первыми встречать сарацинов! Стойте, живота своего не жалея, святой России ради! Благослови вас Господь!

Задача у стрельцов такая: встретить лаву татарскую и продержать ее, пока хватит сил, затем моментально рассыпаться по лесу, бегом выскочить к правой и левой опушкам покосного поля и продолжать стрельбу, мешая ряды ногайские, чтобы не получилось у них стремительной и стройной атаки на гуляй-город.

Не успел князь возвратиться в свою ставку, как донесся от Рожайки залп рушниц. «Простри, Господи, руку свою над соколами. Дай им силы душевной, укрепи мужеством…» Он словно находился среди стреляющих по крымцам, видел, как первые ряды стрельцов с рушницами отступили за спины своих товарищей с самострелами и торопливо засыпают в стволы мерки пороха, пыжат его, загоняют дробь – и вновь несколько шагов вперед. Второй залп. Как на тренировках. Секунда в секунду. «Молодцы!»

Почти полчаса доносились от Рожайки залпы рушниц, но вот мощь их стала заметно спадать, а вскоре слышны стали лишь одиночные выстрелы. На опушке, поначалу несмело, появились первые ногайские конники, и тут же поле стало заполняться чернотой, будто паводок нес в стремительной круговерти годами скопившуюся грязь.

Затрубили трубы, ударили бубны, беспорядочное воронье быстро начало обретать стройность, и тут от опушек, справа и слева, принялись стрелять рушницы. Не густо, но от многотысячного строя моментально отсеклись несколько сотен и стремительно понеслись на стрельцов. А те, вовсе не обращая внимания на скачущих к ним ногайцев, стреляли по главному строю. Но, заглушив полностью выстрелы рушниц, над полем взметнулось: «Урра-а-а-гш!», и конница, набирая скорость, устремилась на крепость.

Но, как и рассчитывал князь Михаил Воротынский, перейти на такой галоп, когда балдеют и кони и всадники, несясь вперед без удержу, ногайцы не успели, оттого первый же залп орудий смешал их ряды. Князь Воротынский ликовал: «Все! Отобьемся!» Не рано ли умозаключать вот эдак?

Вышло, что не рано. Опытен воевода, знает, что к чему. Да, ногайцы все же дотянулись до стен гуляй-города, заполнив ров трупами всадников и коней, дело дошло до топоров, мечей, копий и шестоперов; на этом, однако, штурм окончился: не одолели русских ратников ногайцы, валились храбрецы, пытавшиеся взобраться на дощатую стену, в ров, с размозженными головами – все выше и выше трупы у стен гуляй-города, по ним уже лезут штурмующие, им уже легче дотягиваться до верха стен, однако и пыл штурмующих иссякает, уже не подбадривали они себя истошным «Урр-аа-а-агш!», лезли молча. Только страх расправы за трусость заставляет их повиноваться приказу Теребердея.

Теребердей, воевода, коего в лоб перстом не ударишь, понял состояние своих воинов и повелел сигнальщику:

– Отступление!

Когда ногайцы попятились, князь распорядился:

– Детям боярским преследовать нехристей! Покуда возможно!

Гуляй-город выпустил несколько тысяч всадников. Князь Воротынский, проводив их, на время забыл о них: его мысли переметнулись в завтрашний день. Каким он будет? Наверняка навалится Девлет-Гирей еще большими силами. Если не всеми. Значит, не избежать сечи на покосном поле. В гуляй же отступать, если станет невмоготу. Собрал воевод.

– С рассветом встанем на покосном поле. Чуть далее полета стрелы от опушек. Чтоб не потрафить крымцам в их каруселях. Знатно было бы впереди стрельцов несколько тысяч поставить, да где их взять. Нет! – сокрушенно вздохнул. – Остается одно: все самострелы в первые ряды. Как крымцы появятся на опушках, болтами их.

– Поле и без того не даст крутить круги, – заговорил воевода Шереметев. – Самострелы – дело хорошее. Пощипают крымцев еще до рукопашки, а нельзя ли, князь, огненный наряд из гуляя выставить? Не весь, понятное дело, но добрую половину.

– Дельно. Так и поступим. Выдели по сотне к каждой пушке. Чтоб, когда до мечей дойдет, сопроводили бы обратно пушкарей в крепость. Сам гуляй-город полку Левой руки стеречь. Особенно с тыла опаску иметь. Дивей-мурза может любую каверзу выкинуть.

– Засады по оврагам посажу, – пообещал первый воевода полка. – Сотен по пяти.

– Не лишнее, – одобрил князь Воротынский. – Все остальное тоже изготовь. Сам убедись в ладности обороны. Изготовься и нас принять, если крымцы теснить станут.

Как предполагал Михаил Воротынский, завтрашний день решит судьбу противостояния многодневного, судьбу России, но он ошибался. К счастью. Ибо не устояла бы рать русская, пусти Девлет-Гирей, как ему и советовал Дивей-мурза, все свои тумены. Но хан крымский считал, что и половины сил вполне достаточно, чтобы побить неверных. Пнув сапогом Теребердея, который распластался у его ног, оправдывая неудачу свою многочисленностью русских полков, Девлет-Гирей со злобным спокойствием повелел:

– Ты снова поведешь своих трусливых зайцев на русскую крепость из дощечек. Мы даем тебе дополнительно три лучших наших тумена. Русских не может быть много! Ты это докажешь, либо погибнешь.

Дивей-мурза пытался убедить хана, что ошибочно вновь посылать не все тумены на русских, но тот отрубил:

– Ханское слово твердо, как скала. Таков наказ великого Чингисхана!

Вот и вышло так, что татары численностью немного превосходили русских ратников.

Излюбленный маневр, когда передовые конники начинают кружить круги в десятках трех саженей перед строем изготовившейся к сече вражеской рати, отчего воины гибли не десятками, а сотнями, не обнажив даже мечей, крымцам не удался. Рушницы (а их наскребли несколько сотен), самострелы и, главное, пушки колесные, стрелявшие не ядрами, а дробью, заставили крымцев изменить тактику и кинуться в атаку сразу. Сквозь тучи железных кованных стрел, сквозь секущую дробь. Они несли потери, а не русская рать.

И все же крымцы приближались стремительно. Русские полки ощетинились копьями, неся смерть первым смельчакам. Но вот то в одном, то в другом месте прорывались сквозь лес копий самые ловкие, самые сильные, и сеча рукопашкою начала набирать силу.

Не обязательно быть современником тех событий, чтобы представить, сколько богатырей с той и с другой стороны обагрили кровью нежную зелень травы нескошенной. Упорная рубка не прекращалась до самого вечера. Никто не смог взять верха. Летописец оставил беспристрастный вывод по итогам упрямого противостояния: русские полки отошли в обоз, «а татаровья в станы свои…» Что даст следующий день? Новую сечу? Но как показал день минувший, она тоже может окончиться пустопорожне. А если татар добавится? Да если еще и намного?

У главного воеводы трещала голова. Ему предстояло и приманку съесть и в мышеловку не угодить. «Не повторить ли вновь Боброка?» Великий риск. Чтобы удар сбоку имел силу решающую, нужно выводить из гуляй-города почти всю рать. Однако и крепость без обороны не оставишь, иначе маневр потеряет весь смысл. Важно, чтобы крымцы втянулись главными своими силами в штурм гуляй-города. «Порубежники пособят. Оставлю самую малость их лазутить, а остальных – сюда. Наемников всех оставлю. Упорны они. Отчаянно упорны. Может, и Ертоул привлечь? Посошников тоже. Посошники и ертоульцы топорами мастаки орудовать…» Гонцы понеслись к порубежным воеводам с приказом князя, а он сам позвал Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сугорского – воевод большого огненного наряда и гуляй-города.

– Решил я завтра крымцев встретить не так, как нынче. В поле не встанем. Затемно еще уведу полки по оврагам и до срока затаюсь в чаще. Штурм отбивать вам. Порубежники еще подтянутся. Когда невмоготу станет, дым дадите. Только прошу, сигналить не вдруг. Биться до последней возможности. Но и не припоздниться. Не дай Бог, татарва за стены пробьется, великой бедой это обернется. Пойдемте, еще раз поглядим, где ловчее всего пушки расставить, как сплести ертоульцев-неумельцев с рыцарями Юргена, с порубежниками-казаками и детьми боярскими.

И вот в то самое время, когда князь Воротынский с воеводами, остававшимися оборонять гуляй-город, объезжал крепость изнутри, за стенами ее, ища удобное место для главного удара при штурме, ехал с малой охраной сам Дивей-мурза. Когда Теребердей вернулся в стан хотя и не побитым, но и не победителем, Дивей-мурза, смиренно склонив голову, попросил Девлет-Гирея:

– Изъяви милость, о великий из великих, позволь мне, рабу твоему, встать во главе штурма крепости гяуров. Завтра крепость ляжет к твоим, великий хан, ногам, а гяуров всех я порежу, как баранов!

– Да поможет тебе Аллах!

Гордый доверием хана, поскакал Дивей-мурза к гуляй-городу, не огородив себя боковыми дозорами. Никак не предполагал знатный воевода, что случится у него встреча с русскими порубежниками. Когда же он оказался в том месте, где к гуляй-городу подступал овраг и принялся прикидывать, как воспользоваться этим удобным подходом к крепостной стене, из этого самого оврага выехал один из гонцов главного воеводы, суздальский ратник Темир Талалыкин с несколькими станицами. Так два небольших отряда столкнулись лоб ко лбу.

Порубежникам, привыкшим к подобным встречам, не нужно было долго соображать что к чему, тем более численностью они превосходили врагов, татары же замешкались и оказались охваченными полукольцом, которое теснило их к крепостной стене. И тут Дивей-мурза, хлестнув своего коня камчой, вырвался из окружения и понесся прочь. Увы, далеко уйти ему не было суждено: конь пропорол копыто триболой и завалился. Всадника тут же заарканил Талалыкин.

Захваченных допрашивали, по поручению Воротынского, его бояре, но крымцы, словно сговорившись, твердили одно и то же: хотели взять языка. Двужилу же такое единодушие показалось подозрительным и он доложил об этом своему князю:

– Дозволь попытать?

– Что ж, не искренни раз. Бог простит.

Но и пытки никакого успеха не дали. Телохранители мурзы, да и сам мурза, сказавшийся рядовым воином, терпеливо сносили пытки, что еще больше убеждало Никифора Двужила, да и самого Михаила Воротынского в сановитости одного или даже нескольких из пойманных. «Не иначе, как оглядывали гуляй-город для осады и штурма», – рассудил главный воевода, а чтобы подтвердить этот свой вывод, повелел Ники-фору Двужилу:

– Пусти половину моей дружины на вылазку. Язык нужен. И даже не сотник. Знатный нужен.

– Сам поведу, – ответил Двужил. – Понятно мне, сколь важен знающий много язык.

Князь Воротынский надеялся на свою дружину и особенно на верного своего боярина, но даже он не смог представить, какая удача ждет его. Дело в том, что Девлет-Гирей, обеспокоенный долгим отсутствием Дивей-мурзы, послал к гуляй-городу тысячный отряд во главе с одним из своих сыновей – царевичем Ширинбеком. Ширинбек, уверенный, как был уверен и Дивей-мурза, в том, что русские после дневного боя зализывают раны и ни о чем больше не помышляют, не выслал впереди себя дозоры. Двужил же, даже если бы не понимал, что татары всполошились из-за запропастившегося куда-то предводителя войска, все равно выслал бы вперед и в бока дозоры, ибо, как он считал, береженого Бог бережет. От этого правила он никогда не отступал, оттого никогда не попадал в засады, сам же их ловко устраивал.

Вот и вышло, что отряд Ширинбека угодил в засаду и после короткого боя бежал, оставив более половины убитыми и плененными. В руках у дружинников оказался сам царевич. Допрос Ширинбека был очень коротким. Поначалу он надменно молчал, и тогда князь Михаил Воротынский предупредил его:

– Разве ты не ведаешь, как мы, русские, поступаем с непрошенными гостями и как царь наш жалует тех, кто встает на его сторону? Мало ли царевичей, особенно казанских, живут в почести в городах российских? Станешь упрямствовать, я вынужден буду пытать тебя, несмотря на царское твое происхождение, ответишь чистосердечно на мои вопросы, молвлю за тебя слово самому царю, да и теперь не пленником ты станешь, а гостем моим.

Минута молчания и – подавленно:

– Я скажу все. Спрашивай, князь.

– Что собирается делать дальше отец твой, хан крымский?

– Думы великого хана в голове у Дивей-мурзы, а он нынче не у вас ли в плену?

«Неужто суздалец с порубежниками его заарканил?!» – еще не веря такому счастью, все же невольно возликовал душой Воротынский. Спросил, стараясь оставаться спокойным:

– Если я покажу тебе моих пленников, укажешь его?

– Да.

Ширинбек сдержал слово, и свое разоблачение Дивей-мурза воспринял с достоинством великого. На вопрос о своих планах ответил просто:

– Я собирался победить тебя, князь, но Аллах предопределил мне иное, и сейчас не важно, как я это собирался сделать.

– Как думаешь, хан крымский Девлет-Гирей постарается тебя вызволить?

– Взял бы ты моего повелителя, – гордо вскинув голову, ответил Дивей-мурза, – я бы его промыслил, он же мною не промыслит. Он – некудышный лашкаркаши. Теребердею-мурзе войско он не отдаст, того дважды ты бил, и это станет роковым. Хан может сегодня же повести тумены обратно в Крым, чтобы вернуться через год или два. Внезапно для вас. Как в прошлом году.

Ответ этот весьма озадачил князя Воротынского. Уйди хан небитым, вновь придется трудно выставлять новые сторожи, ладить новые засечные линии, возводить новые города-крепости в Поле, ибо не дадут крымцы покоя ни летом, ни даже зимой, противясь продвижению русских в ничейные земли. И если ратники и посоха, подчиняясь повелению царя Ивана Васильевича, поедут в Поле, возможно даже на смерть, то пахари, ремесленники, купцы и иной деловой люд не очень-то расхрабрятся – кому хочется оказаться на базаре рабов в Кафе. «Не сложа руки сидеть, ожидаючи ханского хода! Не сложа! Упредить! Заставить штурмовать гуляй всеми силами! Заставить!» Легко сказать – заставить. Но как? Если, однако, очень хочется, то решение в конце концов найдется. И оно нашлось. «Объявлю о захвате Дивей-мурзы, лашкаркаши крымского войска. Радость-то великая. Пусть ликуют ратники. К хану же пошлю как перебежчика Селезня Николку, чтоб шум в стане моем объяснил, будто гонец государев прискакал, идет-де царь всея Руси с полками. Поспешает. Завтра на исходе дня здесь будет».

Сказано – сделано. По гуляю и так уже расползся слух о пленении самого главного воеводы крымцев, радостно будоража всех, но этому верилось и не верилось. Вот тут в самое время слово главного воеводы князя Михаила Воротынского. Подошел он всего лишь к одному костру, где в тесном кругу сидела десятка вместе со своим десятником и пила крутой травный чай.

– Ликуйте, соколы. У меня в руках сам Дивей-мурза. Без ратной головы остались крымцы-разбойники.

Через четверть часа весь стан русский пел песни, кричал ура. Ахнула первая пушка, вторая, третья – началась канонада, словно встречали пушкари лезущих на штурм татар. А князь Воротынский в это время говорил наедине с боярином своим Николаем Селезнем.

– Два хода нынче у хана крымского: дуром на нас переть либо через Поле бежать к себе. Вот этого никак не хотелось бы. Сколько людишек, которые срубы сторож и городов повезут в Поле, на смерть, фактически, посылать мы будем. Рати не хватит всех оборонить, ибо сохранит Девлетка свои тумены и станет противиться нам в Поле. Да и новый поход замыслит, тумены новые полча. Нам его в пух и прах разбить желательно. С Божьей помощью. Вот тогда без помех порубежье на ноги встанет. Успеет оно и окрепнуть, пока Крым снова с духом соберется. Вот этому делу тебе послужить предстоит.

– Повелевай, князь. Исполню все. Только дозволь слово свое сказать?

– Милости прошу.

– Рискуешь, князь. У тебя вдвое меньше рати, чем у Девлетки. Пустил бы от греха подальше Девлетку в свои улусы. А засеки? Исподволь станем пробиваться с Божьей помощью, да царевой волей…

– Рискую. Верно: либо пан, либо пропал. И еще одно меня мучит: как наше поражение на судьбе России скажется? Хоть и говорят с исстари, будто мертвые сраму не имут, только не верно это. Проклянут нас потомки наши, как проклинают сербы нынешние тех воевод, которые не смогли одолеть турок под Косово. Народ все помнит. Особенно, плохое. Доброе скорей забывается, когда мир и достаток. И все же я хочу сечи! Надеюсь победить!

– Что мне делать?

– Бежать к Девлетке. Так, мол, и так: в гуляе тысяч двадцать, не более, но весть пришла, что поспешает на выручку сам царь с великими полками. Стой на этом, ежели даже пытать начнут, – и спросил тревожно: – Выдержишь?

– Не сумлевайся, князь. Поверит хан.

Все вроде бы чин чином сделали, даже погоню устроили, но не вдруг хан поверил перебежчику, хотя, казалось бы, говорит он правду. Что войска мало осталось, тут и гадать нечего. Пусть не смог Теребердей-мурза посечь неверных, но если он потерял половину из каждого тумена, то и гяуров пооил достаточно. И то, что царь послал войско, что ж тут удивительного, но сам ведет то войско – это сомнительно. А боярин Николай Селезень смотрит в глаза преданно и убеждает:

– Разобьешь, великий хан, остатки и без того малой рати Воротынского, сядешь сам в гуляй-городе и встретишь царя как подобает. Когда же его пленишь, кто тебе поперек слово молвит? Престол российский твой. Кремль сам ворота отворит.

– Ты говоришь, в обозе мало войска, но почему тогда мой мурза Теребердей четырьмя туменами не смог сломать деревянную изгородь перед обозом?!

– Сам он виноват. В лоб пошел, а там пушки, там рушницы, туда все ратники сбежались со всех концов обоза. Да и рвом гуляй-город от покосного поля отгородился. Начни бы штурм он со всех сторон, взял бы гуляй как нечего делать. И не стоял бы я перед тобой, великий хан. Не хочу класть голову за изверга Ивана. Был бы царь как царь, можно было бы не жалеть живота своего, а за изверга… чести много…

Заманчиво, если не лукавит сбежавший от своего хозяина боярин. Хан для верности повелевает:

– Пусть повторит это под пыткой!

А Селезень, трусливо съежившись, затараторил захлебисто:

– Отчего не веришь верному рабу своему? Не корысти ради прибежал к тебе, а служить честью и правдой. Казнишь меня, кто больше к тебе побежит? В прошлом году не послушал серпуховчан Русина и Кудияра Тишкова, кто к тебе нынче побег? Никто. Я один осмелился.

И в самом деле, не поверил в прошлом году перебежчикам хан, а говорили они правду: князь Иван был в Серпухове с малым войском. Боясь ловушки, протолкался возле Тулы, упустил время, дал возможность князю Ивану сбежать. Кусал потом свои пальцы, да толку от того никакого. «Поверить без пытки? Заманчиво и очень опасно. Пусть его попугают как следует!» Истуканом сидел крымский хан, не отменяя своего приказа, и нукеры поняли: пора тащить из шатра русского боярина. Как только выволокли Селезня из шатра, хан сразу же заговорил:

– Мы считаем, что гяур-боярин сказал правду. Согласны ли с этим нойоны мои и темники?

Первым склонил в низком поклоне голову Те-ребердей.

– Русских, мой повелитель, многое множество…

Но его резко прервал нойон Челимбек:

– Ты, почтенный темник, говоришь так потому, что перебежавший боярин обвинил тебя в неумелом штурме. Гяуров не может быть много. Перебежчик прав. Если мы упустим время, подоспеет крепости помощь. Не придется ли нам тогда стегать камчами коней, чтобы спасти свои тумены?!

– Ты прав, нойон Челимбек! Вот наше слово: готовьте все тумены к штурму. С рассветом окружим обоз гяуров и начнем штурм.

В отличии от Девлет-Гирея, князь Михаил Воротынский не стал ждать рассвета. Как только сообщили ему, что боярин в руках у крымцев, он тут же велел всем воеводам выводить полки из крепости и выделил каждому проводника, чтобы указал тот место. Никифор Двужил и Косма эти места уже определили. Чтоб близко, но и укромно. Сигнал к действию – дым в гуляй-городе. Если же хан не поведет тумены на штурм, вестовые сообщат, как дальше поступать.

Главный воевода и верил в успех боярина Селезня, и сомневался. Однако считал, что преследовать крымцев, когда они попрут к себе, можно не только из гуляй-города. Конечно, потребуется время, чтобы вывести полки из чащоб, но овчинка стоит выделки, ибо главное на сегодня – разбить крымцев, если они навалятся на гуляй-город. «Хорошо бы со всех сторон полезли. Вот тогда – успех. Селезню тогда – великая слава!»

Юрген Фаренсбах, воеводы Коркодинов и Сигорский ни свет ни заря подняли своих соратников, расставили по местам. Особенно много хлопот вышло с посохой. Мужики понимали, что предстоит им топором не податливое дерево тесать, не пилой вжикать, а рубить живых людей, хотя и нехристей, но для них это так непривычно, что переспрашивали они одно и то же по несколько раз, определяя себе образ своего действия. Но все в конце концов уладилось, и воеводы сообщили Никифору Двужилу (а именно его оставил Воротынский за главного воеводу, наказав особенно не спешить с дымом, но и не припоздниться), что пусть татары лезут, для встречи их все изготовлено.

Двужил после этого сам поехал по всем стенам крепости, чтобы подправить, если что не так. Особенно придирчиво глядел, не оставлена ли где посоха без рыцарей-наемников и порубежников, и где замечал такое, тут же повелевал добавить опытных ратников. Еще и к пушкарям велел побольше обороняющихся – бойницы все же достаточно вольные, и если добегут до них штурмующие, встречать их тут надлежит дружно. Не успел еще Двужил закончить объезд, как наблюдатели донесли:

– Татары!

Никифор не поторопил коня, продолжал ехать шагом, словно ничего особенного не случилось. Он ждал, как дальше поведут себя крымцы, попрут через поле в лоб, как прежде уже поступали, либо начнут окружать гуляй-город в осаду. Каждый маневр вражеский определял и его дальнейшие распоряжения. Вот он и не среагировал на первый доклад наблюдателей. Новый доклад:

– В осаду, похоже, намерились. Тьма-тьмущая воронья!

«Значит, есть час времени».

Окончив объезд, поднялся Двужил по лестнице к наблюдателю. Отменное место: в середине гуляй-города почти на макушке кряжистого дуба спилены ветки и сооружена круговая площадка с перилами – во все стороны хорошо все видно. Здесь и решил Никифор Двужил остаться, чтобы наблюдать за ходом боя. А для быстрой связи с воеводами повелел прислать дюжину вестовых и сигнальщиков. Костер ладить повелел рядом, чтобы услышали костровые с голоса приказ дать дым. Крымцы действовали по вековой татарской тактике: передовыми сотнями стремительно замкнули круг, а потом уже неспешно стали подтягиваться остальные силы. Действительно, тьма-тьмущая. Выходит, все тумены послал Девлет-Гирей на гуляй-город. Это – хорошо. «Сдюжить бы с часок с гаком. Озвереют, забудут про спины, – рассуждал Двужил. – Вот тут в самый раз князю в сечу идти».

Не то, чтобы с гаком, но даже и часу не выдержали осажденные. Как ни прорежали из пушек лезущих, многим все же удавалось прорваться к стене. Встречали их дружно. Ертоульцы и посоха секли топорами руки тех, кто успевал схватиться за верх китаев, тех же, кто избегал такой участи, ратники разили мечами, шестоперами и боевыми топорами. Особенно часто мелькали в воздухе шестоперы – любо русским богатырям это тяжелое оружие, для них оно неутомительное. И все шло бы ладно, не пускай тучи стрел крымцы из-за спин штурмующих. На место срезанных пушкарями всадников вставали новые, и создавалось такое впечатление, будто без всякого толку стрельба по лучникам, их же стрелы доставали оборонявшихся.

Особенно быстро таяла посоха без щитов, кольчуг и шеломов. И все же Никифор сдерживал себя, размеренно прошагивая по помосту круг за кругом. Наконец крикнул, перегнувшись через перила:

– Дым!

У сигнальщиков факелы горящие в руках, поленья, изрядно в дегте выкупанные, уложены холмом; с четырех сторон поднесены факелы, и тут же дым пополз в небо. Поначалу медленно и тонко, но каждую минуту черный ствол жирел и высился – не увидеть его было просто невозможно.

Никифор Двужил внимательно наблюдал за штурмующими, как они воспримут дым, но те даже не обратили внимания на него. Не до дыма им, чувствуют, что еще немного усилий, и прорвутся они в крепость, где их кровожадные души вдоволь натешатся.

Первыми навалились на тылы крымцев конники опричного полка. Дети боярские из других полков тоже не замешкались. Следом и пешцы подоспели. Секли врагов первые несколько минут, как траву на сенокосе. Гуляй-город тоже ободрился. Откуда новые силы взялись у его защитников? Пушки метче ударили, рушницы скороговорней заговорили, болты каленые из самострелов роем пчелиным понеслись над головами лезущих на стену к дальним лучникам, разя всадников и коней – картина боя резко изменилась, татар обуял страх, им казалось, что сам лес преображался в ратников заклинанием неведомой силы, и хотя во многих местах крымцы пришли в себя и отчаянно рубились с русскими ратниками, но в целом удача повернулась спиной к татарским туменам.

Бой рукопашкою, однако, переменчив, а крымцев вдвое, почитай, больше, и как бы дело повернулось, еще не известно, не предприми князь Михаил Воротынский еще один шаг, ставший в итоге решающим. Своей дружине во главе с Космой Двужилом он повелел прорубаться к знамени ханскому, она в короткое время оказалась почти у цели, но гвардейцы ханские, оберегая своего властелина и его знамя, быстро сообразили что к чему и встали стеной против дружины княжеской. Не упускавший из виду свою дружину, князь Воротынский понял, что не осилит она гвардейцев хана, потому приказал князю Хованскому:

– Тысячу лучших ратников – на ханский стяг!

Нукеры не дрогнули, устилали своими трупами и трупами наседающих каждый шаг отступления, дрогнул сам хан – он, увидев, что русские ратники вот-вот закольцуют его, хлестнул коня камчой и понесся прочь в окружении двух десятков телохранителей.

Лиха беда – начало. Да еще если пример подал сам властелин. Один за другим покидали поле боя нойоны и темники, за ними тысячники, оставляя на произвол судьбы своих воинов, которым оставалось одно – отбиваться, пока есть силы, и уповать на милость Аллаха. Они и отбивались еще добрых четверть часа, но вот из гуляй-города по повелению Никифора высыпала вылазка: порубежные казаки и дети боярские да немцы-наемники. Действие предельно рискованное, ибо крепость оставалась почти незащищенной (только пушкари с посохой и ертоульцами), но это оказалось весьма кстати: крымцы сломились окончательно. Началась безжалостная бойня. Забыли, казалось, русские ратники заповеди Христовы, а старались лишь ублажить своего древнего бога Перевита о пяти головах, для которого одна утеха – кровь побежденного врага. Как можно больше его крови.

Каждая малая речушка, тормозившая паническую скачку крымцев, давала возможность русским ратникам наваливаться на них большими силами и буквально перепружать переправы трупами захватчиков.

До берегов Оки доскакала лишь малая часть совсем недавно могучего войска, а на реке их встречали лодьи и дощаники дьяка Логинова с ловкими на веслах и в стрельбе из луков пермяками. Да и погоня далеко не отстала. Каждый русский ратник мстил за веками обливавшуюся кровью и слезами от татарского беспредела Россию, за свою семью, ибо почти каждая русская семья имела свои счеты с поработителями.

Ускакавший с поля брани хан забыл о своих сыновьях-царевичах, о мурзах и князьях, которых оставил на левом берегу Протвы ожидать его победного возвращения. Вспомнил о них своевременно князь Михаил Воротынский. Повелел дружине своей и той тысяче опричного полка, которая вместе с дружиной брала ханское знамя, спешно перекрыть Серпуховскую дорогу, устроив на ней засаду.

– Не секите почем зря, – наставлял Коему Двужила и тысяцкого опричного полка Михаил Воротынский. – Лишь того рубите, кто выхватит саблю из ножен. Живыми царю нашему нужны князья и мурзы татарские. Ваш ему подарок будет. Обдерите их, как липок. Добычу меж собой поделите по-братски. В исподнем одном повезем правителей говенных! – И добавил, обращаясь лишь к одному Косме: – Боярина Селезня отыщи. Глядишь, Бог даст, жив сокол мой! Но и мертвый если, найди непременно. Домой свезем и с почестями похороним.

Обоз со знатью крымской, жаждавшей стать правителями России, захватили почти бескровно. Благоразумным для себя сочли мурзы, князья и царевичи сложить оружие, повелев то же самое сделать своим телохранителям-нукерам. Один из мурз сразу же пожелал выслужиться.

– Не казнить, а жаловать меня. Я предатель ваш вам верну, – и откинул полог повозки, где лежал связанный по рукам и ногам волосяным арканом окровавленный Николка Селезень. – Предатель казни.

Великой силой сдержал себя Косма, чтобы не срубить голову расчетливому палачу, лишь плюнул смачно в лицо ему. Выхватив засапожный нож, осторожно стал перерезать аркан.

Исполосован весь. Лицо без кровинки. Руки беспалы. Видно, саблей пальцы рубили. Да не все сразу, а поодиночке, ибо культя не ровного сруба. И каждый палец припечатан каленым железом. Селезень застонал, и Косма, погладив его по голове железной своей ладонью, попросил как можно нежней:

– Потерпи, брат, потерпи. Рассупоню сейчас и – к князю доставлю. На руках понесем.

Когда положили боярина Селезня на траву возле князя Воротынского, тот опустился на колени и молвил с жаром:

– Великую службу сослужил ты не только мне, но и всей России!

– Грозились, что вначале руки по плечи стешут, да не вдруг, а по частям, затем за ноги примутся. Болваном, мол, станешь круглым. А чтоб кровь не хлестала, прижигали отрубы.

Содрогнулись все, кто слышал тихие слова боярина Селезня, а князь процедил сквозь зубы с нескрываемой злобой:

– Жаль, сбег Девлетка-варвар! Самолично снес бы ему голову!

Фрол Фролов, подошедший в этот самый момент, чтобы сказать князю, что лекарь будет с минуты на минуту, смерил князя подозрительным взглядом своих шустрых глаз, но ни сам князь, ни Косма Двужил, ни дружинники, принесшие на мягких носилках истерзанного боярина, не заметили того подозрительного взгляда близкого княжеского слуги. Подскакал связной от воеводы Шереметева:

– Князь, воевода велел спросить, гнать ли татарву за Окой?

– Гнать! Гнать и сечь! Чтоб ни один до степи не доскакал!

С подобным же вопросом гонец от воеводы Хованского; затем воевода большого огненного наряда подступил, воевода гуляй-города – все ждали его, главного воеводы, слова, и князю Воротынскому недосуг было дальше оставаться с героем-боярином. Поручив его Фролу Фролову, ушел он с головой в воеводские заботы. В радостные заботы, но оттого не менее хлопотные, требующие полного напряжения мысли и душевных сил.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Князь Воротынский не подгадывал специально, но так получилось, что ратники возвращались в Москву в Рождество Пресвятой Богородицы. Разноголосье колокольное созывало христианский люд на торжественные молебны по случаю столь великого их праздника, однако москвичи, нарядившись празднично, заполняли не церкви, а улицы, хотя князь Михаил Воротынский не слал в стольный град вестника с сообщением о дне возвращения, город, однако же, откуда-то узнал об этом и высыпал встречать своих спасителей. Спасителей России.

Ничего подобного воевода-князь еще не видывал: Москва встречала его, Воротынского, более радостно, чем царя Ивана Васильевича – юного покорителя Казани. Под копыта княжеского саврасого коня в парадной сбруе бабы расстилали шелковые платы свои, сами же, не стыдясь греха, оставались простоволосыми. Цветы летели на него, князя, на дружину его, на всех ратников изобильно, и весь разномастный люд, от знатных до изгоев, низко ему кланялся. Священнослужители, не велев прекращать колокольного звону, тоже выходили на улицы с крестами и кадилами, чтобы благословить победителей.

Гордость за себя, за дружину свою, за соратников-соколов вольно или невольно воцарилась в душе главного воеводы. Вместе с тем гордость законную, заслуженную подтачивала непрошенная тревога, отравляя безмятежную радость. Да, все складывалось не так, как мыслил князь Михаил Воротынский. Верно, победа знатная, чего греха таить, но он – воевода, выполнивший лишь с честью царский урок, не ему почести царские, а самому государю. Так велось на Руси издревле: торжественный колокольный звон разносился по всей необъятной России в честь великих князей, в честь царей-самовластцев. Сегодня же колокола пели свою торжественную песнь в честь его, служилого князя, хотя и знатности великой, но все одно – слуги царева. Это было необычно, оттого и вызывало беспокойство, совершенно, казалось бы, лишнее в такой праздничной радости, ложкой дегтя, портившей бочку меда. Отделаться, однако, от тревожности, от непрошенной тоски сердечной князь не мог. Как клещ вцепилась она в душу.

Еще более неуютно почувствовал бы себя победитель Девлет-Гирея, знай он, что колокольный звон, начавшийся по повелению царя в честь славной победы еще два дня назад, волнами, как от брошенного в воду камня, покатился по русской земле, и, к досаде Ивана Васильевича, в торжественных службах славили не только царя всея Руси, но и князя-воеводу Михаила Воротынского. И как чудилось Ивану Васильевичу, имя слуги его, раба его, произносилось более торжественно.

Видит Бог, Михаил Воротынский не хотел этого. Донести царю весть о победе послал он боярина своего Коему Двужила, имея две мысли: царь на радостях может пожаловать Коему более высоким чином, чего тот, конечно же, заслужил; но главное, посылая своего слугу, князь как бы подчеркивал, что считает победу над крымцами не своей заслугой, а заслугой самого царя, он же, воевода, раб царев, лишь выполнил его волю.

Косма Двужил, однако же, доскакал только до Москвы. Разрядный приказ, князья Юрий Токмаков и Тимофей Долгоруков, коих царь оставил оборонять стольный город и кои теперь не хотели быть обойденными, перехватили вестового княжеского и отрядили в Новгород своего: князя Ногтева и сановника Давыдова. Два саадака и две сабли Девлет-Гирея, которые вез Косма в подарок царю от имени своего князя, передали Давыдову и Ногтеву и научили, с какими словами надлежит вручить сей трофеи Ивану Васильевичу.

Государь с великой радостью принял подарки и выслушал здравицу в честь его, царя всея Руси преславной победы, осыпал милостями вестовых и тут же повелел бить во все колокола, петь молебны три дня. Сам же, не медля ни часу, стал собираться в Москву.

Неподсудны слугам царевым поступки их властелина, но на сей раз уж слишком откровенно разошлись слова Ивана Васильевича с делами его. Выходило, что не ради ливонцев и шведов сидел он в Новгороде, а по трусости своей, из опаски оказаться в руках Девлет-Гирея. Теперь он спешит в свой стольный град принимать благодарность народную за великую победу, им одержанную.

В церквах же не обошли вниманием само воинство, воевод его славных, но, главное, князя Михаила Воротынского. С клиросов возвещали ему многие лета, о чем услужливые наушники царевы тут же его уведомили.

Царь проглотил досаду, не запретил церкви славить героя-воеводу, поопасался, видимо, осуждения народного. Он вполне понимал, что вот так, сразу, опалить князя Воротынского даже ему, самодержцу, кому волей Бога вручена жизнь подчиненных, коих волен он казнить и миловать, а ответ держать лишь перед Всевышним, несподручно в сей торжественный для России момент. «Подумаем. Прикинем. Найдем путь урезонить зазнайку!» – распаляя себя, грозился Иван Васильевич.

Князю же Воротынскому было не до зазнайства. Менее недели он, помиловавшись с женой и поласкав сына с дочерью, да и то отрываясь на дела порубежные, велел седлать коня себе и Фролу с малой свитой. Подался во владимирские леса, где рубили город-крепость Орел. Разослал он и своих бояр, князя Тюфякина, дьяков Ржевского, Булгакова и Логинова по всем тем местам, где либо уже были готовы сторожи, либо рубились. Наказ один: начать немедленно сплавлять их по рекам, везти обозами.

– Самое выгодное время! – внушал он своим соратникам. – До зимы мы просто обязаны встать на всех новых засеках.

Спешил он еще и потому что хотел подчеркнуть этим будничность совершенного им: царю празднества и вся слава, а не ему, слуге цареву. Ему, князю-порубежнику, Приговор думы исполнять со рвением.

И вот в то самое время, когда вожи первых десятков плотов оттолкнули их от берега, когда первые десятки обозов потянулись по лесным проселкам на юг – в это самое время царский поезд все более приближался к Москве. Хмурость не сходила с лица Ивана Васильевича, и вся свита трепетала, понимая, что вот-вот разразится гроза, но не зная, кого та гроза опалит. Непредсказуем самодержец. В том, что холодно его встретили Торжок и Тверь (они не забыли изуверства царева, залившего кровью эти города, особенно Торжок), царь может обвинить кого угодно.

Притронники царские старались вовсю, чтобы стольный град встретил государя своего невиданным доселе торжеством, гонцы челночили, загоняя до смерти коней, между поездом и Кремлем, и все, казалось, сделано угодниками, все предусмотрено…

Увы… Первый, тушинский блин оказался комом. Нет, дорога, по которой ехал царский поезд была и многолюдная и ликующая, но многолюдье то состояло в основном из сановников московских, дьяков и подьячих, писцов и иных всяких клерков, да еще ратников, а за разнаряженным, радостно вопящим славу царю-победителю служивым людом, за ратниками, сверкающими парадными доспехами, тонюсенькой полоской стояли простолюдины, которые хотя и славили царя Ивана Васильевича, но со снисходительными улыбками на лицах. Не мог этого не заметить царь, и чело его стало еще хмурей к страху приближенных.

Иван Васильевич даже не остановился принять от тушинцев хлеб-соль, будто не заметил сверкающих самоцветами на бархате и камке жен и знатных их мужей, склонившихся в низких поклонах. В Москве – второй блин комом. Колокола трезвонили и радостно, и торжественно, народ густо толпился на улицах, однако радость москвичей весьма сдержанная. Лишь служилые, как и в Тушине, горланят безудержно, и этим, увы, подчеркивают сдержанность простолюдья.

Не так встречала Москва его, юного царя, когда въезжал он в свой стольный град покорителем Казани; не так ликовала престольная даже после очередных побед над ливонцами, побед не столь знатных для России. Не так…А тут еще вкрадчивый голос наушника:

– Бают, князя Воротынского знатней встречали. Платы под копыта стелили. Сам же он на белом коне гарцевал аки князь великий либо царь.

Промолчал Иван Васильевич. Не снизошел даже до кивка доброхоту-шептуну.

Митрополит с епископами, бояре, князья, дьяки приказные, воеводы знатные встретили Ивана Васильевича хлебом-солью у Казанского, как его стали называть обыватели, собора, подчеркивая этим сопоставимость покорения Казани с победой под Молодями. От имени воинства его приветствовали воеводы Андрей Хованский и Федор Шереметев. Поясно поклонившись, они поочередно, от опричнины и от земщины, поздравили государя с великой победой над ханом крымским, разбойником безбожным, змеем многоголовым. Эти бы слова, да из уст князя Воротынского! Иван Васильевич, однако, не снизошел, чтобы нарушить торжественность встречи выяснением, отчего не главный воевода окской рати держит речь.

– Колоколам звонить три дня! А мы почестный пир пировать станем. Ты, князь Андрей, за единый стол со мной. По правую руку.

Вот это – честь! Князю бы Воротынскому сидеть по правую руку государя, но он, гордец, даже царя не соизволил встретить. Будто сторожи не подождут пару или тройку недель. А сам царь не спрашивает о нем, знает, стало быть, где ближний его слуга. Или осерчал сильно. Тогда – не жди добра.

Царь же, вошедши в свои хоромы, первым делом велел позвать тайного дьяка. Встретил его в комнате перед опочивальней. И сразу:

– Где князь Воротынский? Михаил?

– Сторожи и города в Поле двинул. Чтоб, значит, на хребтине остатней рати крымской, как сказал своим товарищам и своим боярам, зубами вцепиться. Намертво. Навечно.

– Веришь? Говорить можно одно, даже делать одно, а думку иметь совсем иную. Лукавит, считаю. Не в сговоре ли с Девлеткой-разбойником?

– Воля твоя, государь. Тебе видней. Не мне, рабу твоему, учить тебя…

– Не виляй! В оба гляди за князем! Но особенно за его боярами! Через них он, если черное в сердце имеет, действует. И слуге его ближнему, твоему человеку, как его?..

– Фрол Фролов.

– Фролу этому самому скажи: близко его дворянство. Я позову тебя, когда настанет время полный донос донести. Все изготовь загодя. И запомни, не князь Михаил сечу выиграл, а князь Андрей. Не опричный бы мой полк да не наемники мои, рыцари немецкие, сидел бы Девлетка давно в Кремле. Сегодня же об этом исподволь молву пусти. Среди моих придворных поначалу, а уж затем и по всей Москве. Во все, мол, дырки совал опричников, чтоб сгубить полк, только не удалась ему гнусность эта – полк из всех сечь выходил победителем. И у Молодей лишь стойкость немцев-витязей да храбрость опричников принудили главного воеводу пустить в сечу Большой полк и все остальные полки.

– Понял я, государь. Благослови обо всем позаботиться.

– С Богом.

Нужда у царя в князе Воротынском отпала. Крымцев он разбил так, что десяток, а то и более лет не сумеют они ополчиться для большого похода. Ни людей, ни денег не хватит. Даже если Польша с Литвой и Турция станут помогать. Надолго успокоятся южные украины, а за это время укрепиться на них можно будет отменно, далеко продвинуться в Дикое Поле. Тем более, что Приговор думы есть, зачин сделан знатный князем Михаилом Воротынским, дальше и без него дело пойдет. Пусть не как по маслу, но все едино – ходко. Найдутся добрые исполнители. Из тех, кто далек по крови от трона. Владимировичей же всех нужно – под корень. Всех до единого. А уж князя Михаила – во что бы то ни стало.

Вошел, низко склонившись, князь Афанасий Вяземский:

– Время, мой государь, идти на пир. Вели переодеваться.

На том пиру, на котором царь щедро жаловал на радостях и достойных, и едва причастных к славной победе, зато угодников, не обошел вниманием и своих любимцев, ни за что, ни про что, а так, по случаю, про князя Михаила Воротынского государь даже словом не обмолвился; честил только князей Хованского и Хворостинина, Юргена Фаренсбаха, Коркодинова и Сигорского, то есть только тех воевод, кого сам определил в окскую рать – так вот тот пир почестный в первый же день перерос в скоморошеский загул; и оно бы, конечно, ладно, пусть пьет царь-государь в удовольствие свое, но беда-то в том, что под пьяную руку начал он новые казни, да такие, что уму непостижимо: сажал на колы, зашивал в медвежьи шкуры и травил псами, поджаривал и, насладившись мучениями и кровью несчастных, вновь пил и скоморошничал.

Примолкла в ужасе знатная Москва. Уныло во дворцах. Робко. И вот в эту самую робость приехал князь Михаил Воротынский из владимирских лесов. Вдохновенно-радостный. Работа у посохи спорилась, обоз за обозом тянулись к местам сплавов, а плоты шли один за другим на юг. Отступили у князя на задний план все тревоги, касаемые возможного царского неудовольствия, радение простолюдин, понимающих, что вершат они великое для России дело, передалось князю, и все остальное, не касаемое обустройства порубежья в Диком Поле и на Волге, казалось Воротынскому мелким, суетным, не достойным того, чтобы придавать им какое-то внимание.

Увы, Москва с первого же дня возвратила его в мир интриг, злобства и вероломства. Поначалу шло все как нельзя лучше: приласкавшиеся жена, сын и дочь, светившаяся радостью дворня, затем баня с дороги, с привычным напоминанием мамки-ворчуньи: «Банника не забудь самолично ублажить», и торжественный обед, на который подоспели брат Владимир и Федор Шереметев.

Князь Михаил Воротынский сразу заметил, что веселость гостей деланная, пробивающаяся сквозь глубокую печаль. Но делу время, а потехе час, решил поэтому Михаил Воротынский не торопить события: настанет час, и гости сами поведают о своих заботах. Впрочем, он уже понял, что гости кручинятся не столько о себе, сколько о нем, хозяине, и та тревога, которая влезла в душу в радостные минуты встречи с ликующей Москвой – та тревога, пока еще безотчетная, только теперь с большей силой, прищемила сердце.

Первый тост. Хозяйка, нарядная, в камке узорчатой, золотом и серебром шитой, поднесла гостям кубки с вином заморским. Князь Владимир высоко поднял бокал.

– С превеликим удовольствием осушу кубок сей зелена вина за спасителя России. Пусть завистники шепчутся, будто победу ковал опричный полк князей Хованского и Хворостинина, но им не оболгать правды…

– Постой, постой. Что говоришь такое?!

– Да, князь, он прав, – подтвердил Федор Шереметев. – Не только в Кремле об этом перешептываются, но вся Москва перемалывает напраслину, удивляясь, веря и не веря слухам. Обо мне же говорят, что припустил я от татар будто заяц трусливый, саадак даже потерял.

– От кого пошло? Не от князя Андрея, это уж – точно. Он сразу же по выходе из Коломны узнал мой замысел и одобрил его, хотя и с опаской. Не сам ли государь?

– Сказывают, что сам. Через тайного дьяка своего. Заревновал. Как бы слава, ему единственному принадлежащая, тебе не досталась.

В общем, не обед торжественный начался, а головоломка со многими неясностями. Гадали, с кем и как себя вести, намечали общую линию поведения, которую под конец обеда князь Воротынский определил так:

– Станем делать свое дело. По чести и совести служить государю и отечеству. Что на роду написано, того не миновать.

На следующее утро князь собрался было на думу, но Фрол отсоветовал:

– Никакой думы, князь, вот уже более недели нету. Государь празднует разгром Девлетки.

Что ж, выходит, можно день-другой побыть дома. С детьми, соскучившимися по отцу, с женой-ладой, ласковой и заботливой. На большее он не мог позволить себе расслабиться: он считал непременной для себя поездку к казакам понизовским ватажным, чтобы окончательно сговориться с ними и о земле, и о жаловании, выяснить, в чем они нужду имеют, сколько леса потребно, чтобы дома новые срубить тем, кто станет царю служить, чтоб сторожи поставить стойкие да крепости атаманские возвести. Время здесь особенно поджимало. Упусти его – трудно будет наверстывать. На Россию теперь Девлет-Гирей не пойдет, тут к ворожею ходить не нужно, а казаков приструнить, чтоб на цареву службу не переметнулись, а стояли бы, как и прежде, между Крымом и Россией, не принимая никакого подданства, на это у Тавриды силенок хватит. Не протяни, выходит, казакам сейчас руку свою Москва, Таврида протянет. «Перегожу малый срок, авось кончит царь куролесить и злобствовать, поутихнет. А нет, все одно поеду в Кремль. Испрошу дозволения ехать в ватаги казачьи с зельем, с рушницами, с пищалями и с самострелами…»

Так, однако, получилось, что на закате солнца оповестили князя Михаила Воротынского, чтобы завтра после утренней молитвы прибыл бы он к государю. Не порадовала эта весть князя, а встревожила еще больше. Конечно, для порубежного дела – отменно. Нужда есть о многом поговорить спешно, но откуда царь узнал, что он, князь, приехал домой? Никого не оповещал он о своем прибытии, только за братом и за Шереметевым Фрола посылал. «Выходит, самовластцу известен каждый мой шаг?! Но кто же тогда доносит? Шереметев не мог проговориться, тем более свероломничать. Кто же тогда? Конечно, Фрол! Никто кроме него дворца даже не покидал. Но, может, кто тайно?» В общем, не пойманный – не вор. И все же князь Воротынский решил еще более осторожно вести себя с Фролом Фроловым. Если, конечно, царь на Казенный двор не отправит, оковав.

Вопреки ожиданию, Иван Васильевич встретил слугу своего ближнего весьма радушно. Посадил на лавку, устланную мягкой узорчатой полавочницей, осведомился о здоровье, о жене и чадах, затем заговорил с грустинкой в голосе:

– Ума не приложу, чем отблагодарить тебя за службу ревностную. Чин твой в вотчине моей самый высокий – ближний слуга государев. Вотчина есть. К трети Воротынска, от отца наследованной, еще жаловал я тебе Новосиль. Что еще? Поклон мой прими и ласковое слово, воевода славный.

«Не густо, – ухмыльнулся про себя князь Воротынский. – Не густо. Стало быть, и в самом деле прогневался самовластец. Жди, выходит, опалы». Но, ответив поклоном на низкий поклон царя, заговорил о делах порубежных:

– Сторожи и воеводские крепостицы, да Орел-город – в пути. Стрельцы, дети боярские – с обозами. Дома для них рублены, ставить же им самим, где кому любо. Землемеры с ними. Оделят пахотной и перелогом, как в Приговоре думном и по твоей, государь, воле. Меня же, государь, отпусти к казакам ватажным с зельем и огненным нарядом. Мыслю на Быстрой и Тихой Сосне побывать, на Воронеж-реке, на Червленом Яру, по Хопру и по Дону проехать.

– Иль мы не посылали казакам пищали, рушницы и зелье в достатке? Иль не передали им, что беру я их под свою руку?

– Они, государь, и стоять против Девлетки стояли, и гонцов ко мне слали, лазутя крымцев, теперь твое ласковое им слово ко времени бы. Порасспросить еще хочу, в чем нужду имеют, леса сколько, утвари какой. Девлетка пригрозит купцам своим, чтоб те прекратили торговлю с ватажными казаками или станет ласками приманивать ватаги к себе, задабривать всячески, вот тут бы нам не припоздниться: купцам охранный путь туда проторить, с жалованием определиться окончательно. С землей. Нужда в моей поездке, государь, большая. Купцов двух-трех возьму, дьяков пару из Разрядного приказа да и из Пушкарского, землемера, а то и двух. Путь долгий. Здесь князь Тюфякин останется, имея под рукой бояр моих для рассылок, чтоб нигде никакого тормоза не случилось с обозами да плотниками.

– Поезжай, Бог с тобой, – будто через силу выдавил Иван Васильевич. – Не мешкая, собирайся.

– На исходе зимы ворочусь.

С тяжелым сердцем поехал князь Воротынский в свой дворец, не навестив даже Разрядный и Пушкарский приказы. У него зародилось подозрение, что передумает царь отпускать его в дальнюю поездку. Чего-то испугался. Не измены ли? Жди тогда оковы и Казенный двор. В лучшем случае – Белоозеро. Поделился своим опасением с женой, она, однако, не разделила его тревоги. Успокоила. В то же время посоветовала:

– Бог даст, обойдется. Ты возьми, да не езди в Поле. Худо ли тебе дома? Или я не ласкова? Или дети обижают? Или слуги бычатся? Тогда и Иван Васильевич подозрение отбросит. Пошли Двужила, а может, еще и Логинова с ним.

– Оно, конечно, можно было бы и не ездить самому, только уж дело больно стоящее. Казаки – сила. Если все под цареву руку встанут, порубежье превратится для крымцев в крепкий заслон. Не гоже княжеским боярам, а не цареву с казаками речи вести. Не гоже. Ну, а гнев царя? Неужто не ясно ему, чего ради я живота своего не жалею, о покое своем мысли даже не держу?

– Гляди тогда сам. Я стану Пресвятой Богородице молиться, чтоб заступницей перед Богом за тебя выступила, сохранил бы Бог тебя и помиловал.

Он тоже надеялся на Божью справедливость. До Бога, однако, далеко, а до самовластца лютого – рукой подать. Оттого перед самым отъездом в Поле решил сына наставить на жизненную стезю. Поопасался не припоздниться бы ненароком. Пусть княжич знает что к чему и впросак не угождает по неведению и простоте душевной, по честной натуре своей.

– Ты, княжич, уже не дитя малое. От наставников твоих знаешь, что мы – Владимировичи, род наш славен ратной славой и имеем мы полное право сидеть на троне державном. Но Бог судил так, что Калитичи его под себя приладили. Иван Калита расширил и возвеличил Москву, то скупая земли боярские и княжеские за деньги, от дани татарской утаенные, то по хитрости и коварству множился. Потомкам своим оставил он сильное княжество, и те, с Божьей помощью, смогли еще более укрепить его, сделать центром России. Державным сделать. Такова воля Божья, и не нам с тобой, сын мой, вступать в спор с этой волей. Был случай, когда все могло измениться, послушай я с дядей твоим, князем Владимиром, князей Шуйских, протяни им руку, но я, помня наказ отца, в темнице перед кончиной сказанный, служить без изъяну царю и отечеству, не посмел изменить самовластцу. К горю России сбылось предсказание Шуйского-князя. Гибнут знатные княжеские роды под плугом глубоким и кровавым. Подошел, похоже, и наш черед. Оклеветали меня, по всему видно, приспешники царевы, ибо слава победителя Девлетки им поперек горла. Так вот, если нам Бог сулит попасть в руки палачей государевых, встретим смерть, как и подобает князьям. Достойно. Без позора. Если же тебя минует сия горькая участь, умножай ратную славу рода нашего, служи царю безропотно, на трон его не прицеливайся. Но тебе еще и особый наказ: держись Шуйских. Они, как и мы, – перворядные, род их тоже державный, не грех оттого идти с ними рука об руку. Тем более что Шуйских числом поболее, чем Воротынских. Все понятно?

– Да, отец! – взволнованно воскликнул княжич. – Клянусь, чести родовой урона я не свершу!

Княжич склонился в низком поклоне, отец прижал его, юного, крепкого телом, к своей все еще могучей груди, и замерли они в блаженном единении. Они еще не хотели верить в то, что прощание их сегодняшнее – прощание навеки. Но так было предопределено им судьбой. Царь Иван Васильевич не мешал князю Михаилу Воротынскому до конца его поездки к казакам, но Фрол Фролов слал отписки тайному цареву дьяку каждую неделю. Оповестил Фрол тайного дьяка и о том, что возвращаться князь намерен через Новосиль и Воротынск. Казалось бы, естественное желание княжеское побывать и в жалованной вотчине, и в наследственной, но именно эта весть подтолкнула царя Ивана Васильевича к скорейшему исполнению своего кровавого замысла по отношению к воеводе, ставшему ему обузным.

Может, опасался царь, что князю Воротынскому легко будет бежать из наследственной вотчины (там все знакомо, все слуги поддержат своего властелина, дружина, которая теперь под рукой у Шики, не заступит ему пути), чего ж не последовать примеру князя Андрея Курбского, князя Дмитрия Вишневецкого и других иных сановников и воевод, коих царь почитал предателями, но которые, служа усердно царю и отечеству, не желали подвергать себя злобному своевласхию самовластца. Только такая опаска вряд ли была у Ивана Васильевича. Разве он не понимал, что князь Воротынский не сбежит? Важно иное: слава героя-воеводы, крепкого умом и духом, выше его, царя, почитаемого простолюдьем, угрожает трону и единовластию. Вот почему судьба князя была решена окончательно.

Собственно говоря, она была решена уже давно. Еще когда Иван Васильевич определял, какие знатные роды российские должны исчезнуть с лица земли русской, и понятно, князья Воротынские, потомки святого Владимира, значились не в последних рядах. Лишь по нужде царь Иван Васильевич держал князя Михаила у себя под рукой. Теперь такой нужды не стало. Усилиями самого же князя Воротынского, его ратной умелостью и радением. А Воротынск был хорошим предлогом. Посылая туда своих людей, чтобы оковать князя-воеводу, он мог оправдать свои действия тем, что, якобы, князь намерился бежать в Ливонию, предав его, царя всея Руси.

Еще царь велел оковать и пытать дьяка Логинова, бояр княжеских Никифора и Коему Двужилов, Николку Селезня, купца из Воротынска, ездившего в Тавриду для поддержания, якобы, крамольных княжеских связей; а всю старую дружину князя отправить во главе с Шикой в Сибирь, промышлять соболя и иного какого пушного зверя. Без права возвращения. Пригляд за ними поручить Строганову.

О ссылке дружины узнал князь Воротынский еще в Новосиле. Успел Шика послать тайного вестника. И счастье его, что не проведал об этом Фрол Фролов – не миновать бы и Шике, и вестнику его пыточной башни.

Нет, это не сигнал к началу опалы, это уже – само начало. Лучшим выбором в тот момент оставался один – бежать в Литву. Такая мысль возникла сразу же и крепко засела в голове, как он от нее не отбивался. За то, чтобы поворотить коней на запад, был главный аргумент – жизнь; против же, хотя и не таких весомых, – несколько: судьба жены и детей, судьба брата и его семьи, судьба, наконец, всего рода Воротынских. Судьбу слуг тоже не сбросишь со счетов.

Какое решение праздновало бы победу, сказать трудно, если бы через день после первого вестника не прискакал бы второй. От князя Владимира, с еще более недоброй вестью: окованы и свезены на Казенный двор дьяк Логинов, все трое бояр княжеских, посланы стрельцы за купцом в Воротынск, а также дьяк Разрядного приказа с ними, чтобы отправить дружину Воротынскую на пушной промысел. И вот эта страшная весть определила дальнейшие действия князя Михаила Воротынского. Он повелел:

– В наследственную вотчину мою не поеду. Я – к государю. Со мной Фрол и дюжина охраны, остальные можете ехать неспешно.

Он не мог оставить в беде своих бояр, дьяка Логинова, очень много сделавшего доя того, чтобы Приговор боярской думы по укреплению порубежья был бы так ладно устроен, чтобы на многие годы ничего не переиначивать, а поступательно осваивать Дикое Поле, тесня татар к Перекопу, и для победы над Девлет-Гиреем; надеялся князь и упредить арест купца, с риском для жизни ездившего в Тавриду лишь для того, чтобы он, главный порубежный воевода, и царь Иван Васильевич знали бы всю подноготную подготовки похода Девлет-Гирея – князь намеревался, меняя коней, доскакать до Москвы за пару дней и сразу же броситься в ноги самовластцу, все ему объяснить и просить для своих соратников милости. «Отмету клевету завистников! Отмету! Не совсем же без головы государь!»

Хотя, если быть перед собой совершенно честным, князь Михаил Воротынский даже не представлял, кто и что наговорил на него царю. Он не единожды обмозговывал каждый свой прежний поступок, каждое свое слово с момента, когда назначен был главным порубежным воеводой и, особенно, главным воеводой окской рати, но ничего осудительного не мог определить. Единственное: Москва встречала его так, как встречала когда-то самого Ивана Васильевича, покорившего Казань. Однако не он, князь Воротынский, в том повинен. Не бояре его, не дьяк Логинов. Они тоже никаких действий, направленных на организацию торжественной встречи, не предпринимали. Никто не уговаривал простолюдинов, купцов, дворян и бояр выходить на улицы, не советовал это и духовенству; никто даже не подумал внушить женщинам насчет охапок цветов, а тем более снимать платы узорные и стелить их под копыта воеводского саврасого, под копыта коней ратников-победителей.

«Сам же виновен царь всея Руси, спраздновавший труса. Сам. Иль народ глупее глупого, чтобы не смог расставить все во полкам? Ну, посерчал бы царь, да и ладно бы. Чего ради лютовать, взваливая свою вину на головы славных соратников моих?!» Князь, конечно же, не собирался высказывать все это царю откровенно, зная его крутой нрав: ткнет острым посохом и – какой с него спрос? Князь хотел лишь защитить своих соратников, поведав государю о их роли в победе над Девлет-Гиреем и даже в отработке самого плана разгрома крымцев. Увы, даже этого ему не удалось сделать: как не спешил князь Воротынский, весть о том, что он не поехал в наследственную вотчину и скачет в Москву, обогнала его, и когда он подскакал к воротам Белого города, его окружили стрельцы Казенного двора.

– Пойман ты, князь, по цареву велению.

Ни к царю, ни тем более домой он не попал.

Дьяк Казенного двора позволил сменить доспехи на походную одежду, которая всегда находилась во вьюках заводного коня. Доспехи князь передал Фролу и попросил:

– Отдай их сыну моему, княжичу Ивану. Жене низко кланяйся. Да хранит их Господь!

Оприч души было давать это поручение стремянному, ибо князь почти уверился что Фрол – двурушник. Самый, казалось бы, близкий к нему человек, а не арестован. Все остальные близкие окованы, а Фрол – нет. Царь Иван Васильевич просто так ничего не делает. Наметив очередную жертву, он продумывает все до малейших мелочей.

А Фрол ликовал. Все! Дворянство! Жалованное царем. Оно, можно сказать, уже в кармане! И потешится всласть, когда передаст княгине низкий поклон мужа и добавит от себя, что ждет князя пытка и смерть. Что касается доспехов, то он не собирался отдавать их княжичу, а имел мысль придержать их у себя. Выпутается князь, что почти невозможно, вернет их, объяснив, что не верил в его, князя, смерть, вот и сберег кольчужное зерцало, саблю, саадак с луком, а если палач срубит князю голову, то и слава Богу.

Улучив момент, дьяк Казенного двора шепнул Фролу Фролову:

– Тебя ждет тайный царев дьяк. Сегодня. Не медли.

Поостереглись конвоиры, хотя им очень хотелось покрасоваться всесильством своим, окольцевать князя, аки татя злодейского, так ехали, будто почетные к нему приставы. Но не просто гарцевали те, кто впереди держался, но то и дело покрикивали:

– Расступись! Дорогу князю!

Иногда даже добавляли: «…князю-победителю! Князю-герою!» Скоморошничали. Москвичам же невдомек то скоморошество, они за чистую монету те окрики принимали. Они, завидев князя Воротынского, бросали все свои дела и создавали живой коридор разноодежного люда, который, при приближении князя и его приставов, кланялся низко. Многие снимали шапки, крестились. Не знали они, что их спаситель, их кумир едет на мучение и на смерть. Даже не догадывались. Иначе бы, вполне возможно, взбунтовались бы и повалили к Кремлю, либо, скорей всего, смяли бы стражу, вызволив арестованного. А каково было арестованному, князю Михаилу Воротынскому, в те минуты?!

Перед воротами Казенного двора конвоиры отсекли дружинников княжеских. Им предстояло пополнить отряд Шики и навечно стать заготовителями пушнины для царской казны. Князю же Воротынскому дьяк повелел, теперь уже с безбоязненной издевкой:

– Слезай, аника-воин! Напринимался досыта поклонов людских. Настало время самому кланяться!

Князя без промедления оковали цепями, свели в подземелье и втолкнули за дубовую дверь в полутемную зловонную сырость. Свет едва пробивался через окошко-щель под самым потолком, стены сочились слезами и даже лавка, без всякой на ней подстилки, была мокрой. Тишина гробовая.

Вскоре окно-щель померкло. Стражник принес кусок ржаного хлеба с квасом и огарок свечи. Оставил все это на мокром столике, прилаженном ржавыми штырями к стене, и, ни слова не сказавши, вышел. Задвижка лязгнула, и вновь воцарилась мертвая тишина. До звона в ушах. До боли в сердце.

Утро не принесло изменений. Стражник принес скудный завтрак, и больше никто его не беспокоил. На допрос не звали, где бы он, князь, смог бы понять, в какой крамоле его обвиняют.

«Неужто вот так и буду сидеть веки вечные?!»

Да нет, конечно. У царя Ивана Васильевича уже придумана казнь, только фактов, которые бы обвинили князя Воротынского в сговоре с Девлет-Гиреем захватить трон российский, никак он не мог добыть. Уж как ни изощрялись в пыточной, никто словом не обмолвился об измене. Мужественно сносили пытки все, кроме купца, тот вопил нечеловеческим голосом, когда его прижигали или рвали ногти, но ничего нового, кроме того, что рассказывал царю после последней своей поездки в Крым, не говорил. Его били, медленно протягивали по груди и животу раскаленный до белизны прут, он орал надрывно, но как после этого не сыпали вопросами дьяк с подьячим, а то и сам Иван Васильевич, приходивший насладиться мучением людским и выудить зацепку для хотя бы видимого обвинения князя Михаила Воротынского, купец вновь и вновь повторял уже сказанное. Понять бы извергам, что ничего иного честный купец не знает, отпустить его с миром, но нет, они снова приступали к мучительству. Не выдержал в конце концов купец, крикнул истошно:

– Будь ты проклят, царь-душегубец!

И плюнул кровавой пеной ему в лицо.

Царь взмахнул посохом, угодив острием его прямо в невинное, преданное России сердце купца, тот вздрогнул и отошел в мир иной. В спокойный, без страстей, без жестокостей и коварства.

Так же безвинны были ответы бояр княжеских и дьяка Логинова.

– Пропустить крымцев через Оку без свемного боя князь-воевода задумал загодя…

Они без стонов выдерживали пытки. Особенно доставалось боярину Селезню. У того добивались показания, будто послал его князь к Девлет-Гирею подтвердить прежний уговор: штурмуй, дескать, гуляй-город безбоязненно, из него будет выведена рать. Затем, объединившись, двинуться вместе на Москву, чтобы захватить престол. Царь Иван Васильевич ехидничал:

– Пальчики, вишь, ему посекли. Для отвода глаз. Боярином думным, а то и слугой ближним у царя оно и беспалым любо-дорого…

Николка Селезнь обалдел от такого обвинения. Процедил сквозь зубы:

– Что, с ума что ли все спятили?!

Царь в ответ гневно выкрикнул:

– На колы! Всех – на колы! Такие же упрямцы, как Василий Шибанов, пес верный Курбского! На колы!

У царя оставалась надежда – человек тайного дьяка. Иван Васильевич срочно вызвал подручного темных дел. Отписку получил от этого самого?..

– От стремянного Фрола?

– От него.

– Вот. Не смышлен. Ухватки никакой нет. Вот, пожалуй, одно: князь благодарил Бога, что простер тот руку над ратью русской, когда Шереметев бежал, саадак даже свой бросив, когда отряд опричный Штадена разбит был Дивей-мурзой, когда всеми переправами крымцы полностью овладели. И вот еще что… воевод всех вместе не собирал, каждому с глазу на глаз волю свою высказывал, Фрола всякий раз выпроваживая. Да, вот еще… Казаки круга требовали, в сечу рвались. К самому князю атаман их Черкашенин ходил. Вместе с Фаренсбахом.

– А ты говоришь, ухватки никакой. Иль оплыли жиром твои мозги? А может, потакаешь князю? Заодно с ним?! Поспрашать и тебя в пыточной?!

После таких слов задумаешься, если жизнь дорога. До испарины на лбу. Засуетишься. Аж спина взмокнет.

Приказал своему помощнику:

– Доставь Фрола ко мне. Да быстро! Одна нога там, другая – здесь!

Сам склонился над доносом Фрола. Пустопорожним, как он определил его для себя. Да и что мог отписать слуга княжеский, если сам князь верой и правдой служит царю и отечеству. «Навет. Только навет. Чем невероятней, тем лучше». Время шло, а какую мыслишку подбросить Фролу, дьяк никак не находил. Всуе славил Бога? В то время, когда лилась кровь христиан, и они бежали без оглядки от туменов крымских, сарацинских. Не богохульство ли? «Нет. Мелко. Мелко…»

Наконец, осенило. Двоедушие. Князь-двоедушник. Днем воевода, ночью – колдун. Оттого поодиночке воевод кликал, чтобы чарами колдовскими опутывать. Вот и выполнялись приказы его беспрекословно. Всех не собирал, ибо боялся не совладать со всеми. «Только опричный воевода князь Андрей Хованский не поддался чарам. Да еще немцы неправославные. Они-то и налетели на крымцев соколами. Что оставалось делать главному воеводе, чтоб совсем себя не разоблачить?!»

Зашел запыхавшийся Фрол. Еще и встревоженный изрядно. Вроде бы он все сделал, как велено было, ждал с часу на час жалованную грамоту царя Ивана Васильевича, а вдруг – писарчук какой-то влетает, как скаженный, не дает даже переодеться. «Не угодить бы в пыточную!»

Тайный дьяк радушно приглашает:

– Садись, Фролушка. Разговор не короткий. – И меняет тон на строгий. – Если, конечно, ладком он пойдет.

Переждал малость, чтобы усвоил гость последние слова до глубины души, затем вопросил:

– А не замечал ли ты, Фролушка, что князь твой – двоедушник?

У Фрола челюсть отвисла. Как можно о таком даже подумать?! Тайный дьяк достает тем временем цареву жалованную грамоту и показывает ее Фролу.

– Читай. Дворянин Фрол Фролов. Потомственный. Гляди: печать и подпись царя саморучная. Так вот, либо ты с ней домой возвертаешься, либо… Ты сам с ним курду шей вызывал по ночам.

Что такое пытка, Фрол видел своими глазами, а грамота царева – о ней давно он мечтал. С нетерпением ждал он вот этой минуты, когда станет лицезреть ее. Тут, как говорится, без выбора – выбор.

– Частенько князь одиночествовал ночами, свечей повелев принести побольше. Чадный дух исходил из двери…

– А не подглядел ли ты ненароком колдовские его действия?

– Не без того.

– Тогда так… Пиши. Я подсказывать стану.

«Не жаловал меня, князь, теперь получишь сполна», – злорадствовал Фрол Фролов, пододвигая к себе бумагу.

Миновал у князя Воротынского третий день одиночного сидения в сыром, полном зловония подземелье, оконце-щель начало заметно темнеть, князь собирался запалить свечной огарок в ожидании ужина, он уже начинал свыкаться и с одиночеством, и со скудной пищей, какую вносил ему молчун-стражник; он полностью положился на волю Господа и почти смирил свой гнев на коварство царское; увы, сей вечер не стал похожим на прошлый – за дверью послышались нахальные шаги нескольких человек, а не вкрадчивые стражника, дверь распахнулась, и тут же прозвучал довольно грубый приказ:

– Выходи! Сам государь желает допрос тебе чинить!

Его повели в пыточную. Он это сразу понял. Путь этот ему запомнился на всю жизнь. Здесь он проходил вместе с отцом и братом, по этому пути на руках несли они с братом обмякшего, ставшего из могучего грузным отца. «Господи, укрепи душу! Дай силы выдержать!»

И князь перекрестился, звякнув цепями.

В пыточной мало что изменилось. Стены, забрызганные многослойно кровью, стойкий запах окалины и паленого мяса, пылающий горн, только на сей раз в нем не было видно ни щипцов, ни прутьев, но огонь в очаге пылал необыкновенно жарко, пожирая добрую охапку дров. И еще одно новое бросилось в глаза – неуклюжий массивный трон, поблескивающий не драгоценностями, а острыми иглами. «Господи, укрепи душу!»

Минут несколько спустя отворилась боковушка, и в пыточную вошел царь. Один. Без сопровождающих. Палачи склонились в низком поклоне, поклонился царю и князь Воротынский.

– Ишь ты, кланяется. Это я пришел к тебе с низким поклоном. Ты трона желал, садись. Изготовлен специально для тебя.

Крепкорукие палачи подхватили князя и плюхнули его на трон – десятки острых игл впились в тело, помутив разум; а царь Иван Васильевич встал перед князем на колени, затем опустил голову до самого закорузлого пола.

– Повелевай, царь-государь всея Руси, рабу твоему…

Гневом вспыхнуло лицо князя. Боли он уже не чувствовал от охватившего его возмущения. Ответствовал резко:

– Да, род наш державный! Ты прав, государь. И ты, и я – Владимировичи. Но Бог судил не нам, ветви Михаила Черниговского, а вам, Калитичам, царствовать, а Воротынским служить вам. Дед мой, отец мой и я – преданно вам служили. Не за здорово живешь отец мой носил титул ближнего слуги царского, и ты мне жаловал такой же чин за то, что я Казань положил к твоим ногам!

– Казань я взял! – гневно крикнул царь, поднимаясь с колен и с вызовом глядя на слишком разговорившегося раба. – Я взял!

– Ее взяла рать по плану, какой предложен был мною, Адашевым и Шереметевым. Ты въехал уже в покоренный город, и в благодарность за то пожаловал меня высшим чином!

– Да, я жаловал тебя, не ведая о твоем двоедушии, о колдовской твоей сущности!

– Род наш, государь, всегда служил ревностно Богу, царю и отечеству, а не дьяволу. В скорби сердечной мы прибегали и прибегаем к алтарю Господа, а не к ведьмам!

– Твой слуга слышал, как ты благодарил Бога за то, что льется кровь ратников-христиан, а полки, которые я тебе вручил, бегут. Он видел, как ты вызывал курдушей и повелевал им сеять страх и робость у православных, ярость и злобу у воронья сарацинского!

– Я имел подозрение, что Фрол Фролов не честен со мной, но чтобы до такого оговора дойти…

– Не оговор. Казаки и немцы-витязи не понуждали ли тебя к действию? Не ты ли оставил гуляй-город, уведомив прежде об этом Девлетку, послав к нему своего дворянина?! Если бы не упорствовали в гуляй-городе мои наемники, если бы князь Андрей Хованский не устоял против твоих колдовских чар и не повел бы свой полк на помощь отважным защитникам крепости, твой коварный замысел был бы исполнен: как баранов порезали бы православных ратников неверные, а ты с Девлеткой вошел бы в Кремль, чтобы занять мой трон!

– Осведомись, государь, у князя Хованского. Ему одному из воевод поведал я свой план еще у Коломны.

– Осведомлялся. Не знает он никакого твоего плана!

Выходит, воевода-опричник сдержал клятву более того, как обещал. Даже когда пристало время все рассказать, промолчал. Быть может, смалодушничал, понимая намерение царя и боясь оказаться в опале? Не исключено, что к душе пришлась и слава первейшего в разгроме крымцев и в спасении России. Бог ему судья. И потомки. Но вполне возможно и иное: самовластец не пытался выяснить истину в личном с князем Андреем разговоре, честил его, жаловал, чинил, основываясь лишь на своих интересах и слушая лишь облепивших трон нечестивцев. Случись душевная беседа царя и князя-опричника, не утаил бы тот, вполне возможно, истины, восстать же против величания царского не решился. Мало, очень мало таких людей, кто истину ставит выше своего благополучия, а тем более – жизни.

– Господи? Укрепи душу! Дай силы!

– Не кощунствуй! Огнем душу твою бесовскую очищу, тогда, возможно, примет тебя Господь Бог!

Палачи, а у них все было заранее обговорено, выгребли кучу углей, разровняли их на полу (толстый слой запекшейся крови зачадил, наполнив сразу же пыточную душным смрадом) и, схватив князя Воротынского, распяли его на углях. Только вместо гвоздей по палачу на каждой руке и ноге.

– Ну, как? Очищается душа от дьявольщины?

– Верного слугу изводишь, государь, – через силу выдавливал слова князь Михаил Воротынский, – а недостойных клеветников жалуешь!

– Двоедушник! – выкрикнул царь Иван Васильевич и принялся подгребать под бока князю откатившиеся в сторонку угли.

Князь глухо простонал, сознание его помутилось, он уже не понимал, о чем спрашивает его царь, что исступленно выкрикивает. И лишь несколько раз повторенное: «Клятвопреступник! Клятвопреступник!! Клятвопреступник!!!» – дошло до его разума, вновь обида от незаслуженного оскорбления чести княжеской пересилила дикую боль.

– Я присягал тебе и не отступал… Я верил тебе… Твоей клятве на Арском поле… У Тафтяной церкви… Перед Богом… При людях вселенских на Красной площади… митрополиту клялся… быть отцом добрым… судьей праведным… На всю жизнь… Ты отступил от клятвы… Честишь недостойных… Казнишь честных… кто живота не жалеет во славу отечества… И твою, царь… Господь Бог спросит с тебя…

– Ты пугаешь меня, раб? Ты грозишь карой Господа? На тебе! На!

Посохом своим Иван Васильевич стал истово подсовывать под бока князя угли. Пеной вспучился перекошенный от злобы рот царев.

Ведал что творил самодержец всея Руси: не под бока честного воеводы подпихивал он пышущие жаром угли, но под славу и могущество великой державы. И под свой трон. Иван Васильевич, конечно же, не был глупцом и, скорее всего, не мог противиться злой воле рока. Он изменил России.

Больше ни слова не промолвил князь Михаил Иванович Воротынский. Лишь скрежетал зубами, сдерживая стон…

Не так ли сдерживала стон, сцепив зубы, Россия, когда вздернул ее на дыбу Петр Первый, когда отощавшие гольштинские и ангельтцербтские князьки, эксплуатируя фамилию Романовых, гнули русский люд до земли, а недовольных загоняли в конюшни и секли до смерти; когда строили на костях народа многотерпимого дворцы себе и благополучие Европы, а если становилось невмоготу мужикам российским и брались они за топоры, уничтожали восставших беспощадно, изуверски; не так ли сцепила зубы Россия, потерявшая в борьбе с вандалами лучших своих сынов, под игом так называемых марксистов-ленинцев, газами травивших хлебопашцев, гнавших их, как скот, в товарных эшелонах в Сибирь и на Север на верную смерть лишь только за то, что не согласны были они отдавать потом и кровью возделанные клочки земли в иезуитскую народную собственность; не так ли сдерживает стон россиянин и теперь, понимая вполне, что у державного руля скучившиеся вожи взяли не тот стриг, по которому можно достигнуть берегов кисельных и рек молочных, а привели Россию к самой пропасти, и мысли Великого Народа Великой Державы нынче не о славе и могуществе, но о выживании.