Вот уже третий день князь Михаил Воротынский с Никифором Двужилом, Николкой Селезнем и сыном Никифора Косьмой объезжал засечную линию и сторожи, которые стояли еще прежде того, как Одоевская земля была жалована Воротынскому, и те, которые начал он строить за рекой Упой, но не успел завершить, отозванный царем для подготовки похода на Казань. С этой, новой засечной линии и начал осмотр.

Сторожи стоят — любо-дорого. Крепостицы, а не сторожи. Не тыном обнесены, а городней, да еще с козырьком, где устроены частые бойницы, более для рушниц приспособленные, чем для лучников-самострельцев. Над стенами — шатровая крыша, а по всем четырем углам вежи из двух, а то из трех ярусов. В вежах — пищали затинные.

— Пищали нужны ли? — засомневался князь Воротынский. — И откуда взяли? Не ведаю, чтоб царев Пушкарский двор вам отряжал пищали и пушкарей.

Сразу два вопроса. Первый о смекалке и мудрости военной. Как считал Воротынский, сторожам в осаде сидеть лишнее. Как ни упирайся, а конец один — гибель. Стоит ли ловких лазутчиков губить ни за понюх табака? Дело сторож сведать о вражеском войске, определить направление его пути, немедленно дать знать о том князю-воеводе, потом уже, по его воле, либо лазутить, либо языков доставлять. И еще одно важное: оборону города усиливать. Заметное подспорье дружине, когда со всех сторож казаки, дети боярские и стрельцы съедутся.

А может, что-то новое предложит Никифор? Его выдумка, не иначе.

Но Двужил указал на сына:

— Его, князь, пытай. Сторожи он ставил. Они и теперь под его началом. Я старые сторожи в божий вид приводил, у сына ума заняв.

Вот так проверил Никифор своего сына на прочность и дает возможность князю самому убедиться, достоин ли сын отца.

— Не менял я урочного вашего повеления, — принялся объяснять Косьма. — Верно, сторожам нет нужды в крепостице нападения ждать, обретая себе гибель. Только я так рассудил: а ну нежданно-негаданно ворог подступит. Пока гонцу удастся выскользнуть да весть воеводе доставить, держаться нужно. С пищалями же, князь, спорей дело пойдет. И так еще скажу: город ню чуток дольше ладить, зато за козырьком в любую сторону перебегай, где особенно густо полезут. А крыша? Понятно, под ней всегда лучше. И от дождя, и от солнца.

— Но пищали не у татар же отняли?

— Нет, конечно. В Тулу я сбегал. Так, мол, и так. Помогите. Себе же, говорю им, на пользу. Вне урока они отлили. Кружалы еще для ядер дали. Колупы для дроба. Кузнецы твои, князь, теперь сами работают и ядра, и дроб. Зелейный двор тоже свой. А пищалей наготовили не только для новых сторож, но и для старых. Пушкарскому мастерству в Туле же обучили по доброй воле тех, кто пожелал. Из стрельцов в основном.

Вот так. Все предусмотрел. Молодой, да ранний.

Когда же князь Воротынский поглядел волчьи ямы, сделанные так умело, что, не зная их, ни за что не распознаешь, подумал:

«Если Никифор свой военный разум сыну передал, замены лучшей старику не сыскать».

Прежние сторожи, что от Поля стоят, тоже перестроены на новый лад. Вокруг — городня. С вежами по углам. Конюшни теплые и просторные, с запасом' сена и овса. Дом для стрельцов, казаков и детей боярских ладно срублен, светел и просторен. Для сна — не нары, а каждому свое ложе по единому образцу.

Никифор Двужил пояснил:

— Столяров сын собрал. А как они на новых местах все поделали, сюда я их перевел. Лишь на двух сторожах нары остались. Столяры сейчас там. К осени управятся. — И добавил: — Сын мой намеривался еще и перегородки ставить, только я отсоветовал. Оно, конечно, уютней, но если тревога какая, стучи в каждую дверь. Времени сколько уйдет. А когда все вместе, гаркни только — мертвый на ноги встанет.

— Молодцы, — похвалил князь Воротынский. — Обо всем подумали.

— Мы и службу малость подладили, — осмелев, признался Двужил. — Стоялым головам повелели сменять сторожи чаще, а станицы в Поле слать не от сторож, тем только дозорить у засек, а самим станичным головам. И чтоб смена шла в Поле. В указанных местах. Без разрыва теперь лазутится Поле.

— Не на одном бы месте станицы менять.

— Смекнули. Голова всякий раз место новое определяет. В засаду иначе можно угодить.

Куда как с добром. Теперь стоит только появиться туменам Девлет-Гирея или даже малому войску во главе с каким-нибудь мурзой, ему, князю, сразу станет известно, будет время подготовиться к встрече. Это радовало. Превосходно, когда беспрерывно станет под оком лазутчиков все Поле. Всю весну и все лето.

А вот частая смена на сторожах вызывала сомнение. Месяц, и то срок не велик, а тут — две недели. Ладно ли?

— Помнишь, князь, отписку о земле? Ты же согласился…

Верно, просил Двужила оделить землей всех детей боярских, стрельцов и казаков, отписанных к новым сторожам, поселив их кучно в городках или станицах крупных, чтоб поселение на две сторожи, а то и на три. Просил и тем, кто и на прежних сторожах дозорил, подбавить землицы — поддержал тогда просьбы стремянного Воротынский, более того, распорядился, чтобы тем, кого главным смены на сторожах воевода определит, четей по десять выделил бы добавочно; но разве то доброе дело стало помехой службе?

— Нет, князь. Смены расписаны полюдно. У каждой — своя сторожа, обвыкать нужды нет, зато и землю служилые блюдут отменно, имея от нее сверх оклада царева знатный прибыток, и дозорят отменно. Я их предупредил: за нерадивость не то что на четырехнедельную смену возверну, но и двухмесячную определю. Бдят отменно, чего Бога гневить. Ни одна сакма за то время, пока ты при царе состоял, не погуляла без наказания. Погибло в сечах всего два стрельца, ранены дюжина казаков и двоих в плен татары заарканили. Крымцев же побили знатно, полон тоже велик.

Ну, что ж, раз польза видна, выходит — разумно все. И добро, и строгость. Люди — есть люди. К ним с одним добром нельзя, на них и окорот необходим. Одни поймут и оценят доброту, у других корысть победит, а корысть — зараза смертельная, расползается быстро, подминая под себя даже честных и нестяжательных.

Никифор, не ожидая ни одобрения, ни осуждения его действиям, продолжал:

— Одно дело тебе, князь, нужно бы сделать: царевым словом землю за служилыми закрепить. — И замолчал, опасаясь, как бы не вспыхнул князь, ибо он сам в уделе своем волен поступать, как ему сподручно, только время нынче неустойчивое, сегодня удел твой, а завтра — Бог весть, что станется. А новая метла по-новому метет. Царское жалование, выходит, надежней.

Князь Воротынский не одернул Никифора Двужила, он понял его, хотя и был уверен, что царь никак не может его, ближайшего слугу, опалить. В удел пожалован Одоев, стало быть, до живота. Впрочем, чем черт не шутит, пока Бог спит. В наследственности оставлена лишь треть Воротынска. Ответил:

— Далеко вперед заглядываешь, соломку загодя стелешь. Но, может, ты и прав. Раз есть сомнение, при первой же встрече с государем попрошу у него жалованные грамоты. А тебе и сыну твоему боярство выговорю.

— Спасибо, конечно, но мне и без боярства за тобой, князь, лучше боярина живется. У сердца своего меня держишь. Надеюсь, и у сына моего сладится.

— Похоже, сладится.

Они подъезжали к очередной стороже, и разговор их поначалу смолк, а затем повернул в новое русло: ладно ли облюбовано место для крепостицы, не близко ли лес, откуда может неожиданно напасть враг, — князь оценивал сделанное Никифором придирчиво, но, как и на прежних сторожах, все здесь было устроено без изъяна.

Что ж, осталось побывать на двух последних сторожах, переночевать в городке воеводском или на погосте у головы стоялого, где сподручней окажется, и — домой. К княгине-ладе, к дочке своей улыбчивой, начинающей уже лопотать, хотя и непонятно, но звонко.

Не знал он, что доброе его настроение улетучится как пар, когда вернется он домой, где уже сутки ждет его гонец из Серпухова от главного воеводы Окской рати. Весть сама по себе радостная, но звонкой пощечиной прозвучит она для Воротынского.

Гонец из тысяцких не вручил никакой отписки князю Михаилу, а сказал всего несколько слов:

— Девлет-Гирей не пойдет нынче. Неразбериха у него между улусами.

Опередили, выходит, с вестью, хотя, казалось бы, он и на сей раз должен был бы первым узнать о новых планах крымского хана. Увы, что-то, значит, помешало Челим-беку.

«Мало одного Челимбека, чтобы и впредь впросак не попадать. Хоть и надежен он, но один. А один в поле — не воин».

На следующий день позвал Никифора Двужила с сыном Косьмой и Николку Селезня совет держать. Двужил сразу предложил:

— Пошли, князь, меня. С купеческим караваном. Комар носа не подточит.

— Верю, — кивнул князь. — Исполнишь все ладно, только нельзя тебе. В сечах крымцы не раз с тобой меч к мечу сходились, а ну если кто узнает? Негоже. Купца смышленого поискать бы. Тайное ему и поручить.

Урок не из легких, но определился все же подходящий по всем статьям купец из молодых, рискованных и в то же время рассудительно-мудрых. Возил он свой товар уже к Перекопу и даже в Кафу проникал. В одном неурядица — в Астрахани он торг ведет. Лишь к осени воротится.

— К осени так к осени, — смирился Воротынский. — К тому времени товар ему приготовим да подарки Челим-беку: меха, серебро и золото.

Еще одна, можно сказать, дерзкая задумка родилась у князя Воротынского: сговориться с литовскими князьями-соседями, чтобы сообща стоять против крымцев, помогая друг другу силой, но, главное, делясь вестями без утайки. Здесь, правда, хитрить не было нужды и подкупать тоже, подготовили письма и разослал с ними верных дружинников. Вроде посольств княжеских.

Он, конечно, понимал, что сверх своего берет, что сносится с иноземцами, что дело это Посольского приказа и самого царя, но оправдывал себя тем, что не к королю же он шлет послов, а к таким же князьям, как и он сам.

«Бог простит грехи невольные».

И еще он считал, что царь не узнает о его самовольстве, ибо надежны и Никифор Двужил с сыном, и Николка Селезень, пускать же к этим тайным делам он больше никого не намеревался. Даже духовного наставника. Так, скорее всего, и произошло бы, не случись непредвиденного.

Один за другим возвращались посланцы к литовским князьям с весьма уклончивыми ответами, но вот наконец привалила настоящая радость — князь Дмитрий Вишневецкий, каневский воевода, любимец днепровских казаков, корня, как и Воротынский, от Михаила Черниговского, ответил, что готов бить крымцев под знаменами Ивана Васильевича. Ни рати, ни почестей он не просил, домогался лишь личного благословения российского царя, обещая не только обороняться от татар, но и гулять с казаками по их улусам.

Что ж, семь бед — один ответ. Усадил писаря своего князь Михаил Воротынский за челобитную царю. Повинился за самовольство, ради надежности обороны его, государя-самодержца, украин свершенное, приложил к своей челобитной ответ князя Вишневецкого, прося не отвергать услуги мужа мудрого, отважного и весьма искушенного в ратном деле, и отпустил гонца в Москву, наказав, чтобы лично царю передал.

Иван Васильевич обрадовался было столь приятной вести, велел готовить тайного посланца к князю Вишневецкому с благословением, а князя Михаила Воротынского намерился отблагодарить ласковым словом, простив ему самовольствр, но вмешался Малюта Скуратов-Вельский, который, расталкивая всех на своем пути, кого считал возможной помехой в достижении поставленной цели, стремительно подкрадывался к власти.

Началом его приближения к царю послужило его самовольство во время болезни Ивана Васильевича — он, наделив сам себя правом приводить к присяге царевичу Дмитрию Государев Двор и даже ратников царева полка, где ласковым словом, где угрозой принудил всех целовать крест на верность младенцу Дмитрию. Эта ретивость, хотя и самовольная, не осталась без внимания царя, и тот позвал Малюту Скуратова в свою комнату для уединенных бесед. Можно сказать, для тайных. Малюта превзошел себя: выложил все о происходившем не только в Государевом Дворе во время болезни его, царя-батюшки, но и в трапезной. Многое не сошлось с тем, что докладывал ему думный дьяк Михайлов, и это весьма насторожило Ивана Васильевича. Однако Малюта Скуратов рассказывал так искренне, так, похоже, правдиво, что царь поверил ему полностью.

А Малюта, понявший, что царь слушает его благосклонно, окончательно осмелел.

— Тайный дьяк твоего, государь, сыска не за всеми князьями и боярами имеет свой глаз, а это — худо…

— А тебе откуда это известно?

— От верных тебе, государь, дворян.

— Ишь ты, ловкий ответ. Да и совет твой разумен. Тебе его и исполнять. Отдаю под твою руку Сыскной приказ.

Дух захватило от такого успеха. Ответил, низко поклонившись:

— Обрел ты, государь, в моем лице самого преданного слугу.

Именно он, Малюта Скуратов, все более и более входивший в доверие к царю-самодержцу, посеял в его душе семена недоверия к князю Михаилу Воротынскому.

— Не крамольную, ли сеть плетет в Одоеве твой ближний слуга, прикрываясь заботой об охране твоих, государь, украин?

— Какую сеть, если его усилиями князь Вишневецкий под мою руку намерился перейти. Великая польза от этого грядет!

— Не олух же князь Михаил, чтобы белыми нитками стежки стегать? Воля твоя, государь, а меня настораживает, что Воротынский и Вишневецкий от одной ветви древа Владимировичей, от Черниговской. С Даниловичами никогда они дружны не были, тебе это хорошо ведомо.

— Ты вот что… Заимей свой глаз в Одоеве. Да чтоб при самом князе. Приглядимся к нему повнимательней. Рубить сплеча повременим.

— Я думал об этом. Надежней надежного — Фрол Фролов, стремянный князя, при тебе в пути на богомолье оставленный.

— Зело расторопный. Намерен я дворянство ему пожаловать.

— В твоей это воле, государь, но, думаю, лучше бы повременить. Зацепка хорошая у меня в руках будет.

— Ладно. Поступай по своему разумению.

Спустя несколько месяцев Малюта Скуратов торжествовал.

— Отписку я получил, государь, из Одоева. Князь Михаил Воротынский послал в Крым своего человека под видом купца с великими подарками.

— Всех новостей — новость.

Не хотелось Ивану Васильевичу верить, что крамольничает его ближний слуга, воевода отменный, но факты наводят на подозрение.

— Дозволь дознаться?

— Повременим. Ступай.

Князь Михаил Иванович еще нужен был самодержцу, которого все чаще стали именовать Грозным, ой как нужен. К тому же от решительного шага царя сдерживала мысль о том, что, вполне возможно, Воротынский поступает в интересах охраны украинных земель отечества.

«Позвать стоит его в Кремль да поговорить с глазу на глаз. Все выяснить…»

Увы, зародившийся уже червячок сомнения отогнал эту мысль, не позволил сделать разумный шаг.

Князь Михаил Воротынский действительно ни о чем ином не думал, кроме своей пользы и пользы для России, посылая в Крым купца с товарами и подарками. Не хану подарки, не тем, кто точит зуб на Россию, а для верного товарища своего Челимбека и для тех, кому укажет нойон. И теперь он ждал возвращения своего посланца, отсчитывая неделю за неделей, месяц за месяцем и моля Бога, чтобы купеческая поездка оказалась успешной.

Наконец пришло время, и купец возвратился весьма довольный содеянным: удалось ему склонить на тайную связь с князем кроме нескольких нойонов, на каких указал Челимбек, еще и без его ведома одного мурзу и, главное, ханского советника. Ципцана всего-навсего, самого низкого по званию, но знающего не менее первого советника — ширни. Ципцан был твердо убежден, что только мир с Москвой спасет Крым от участи Казани. Причем, по его мнению, Крымское ханство, если не остепенится, падет в ближайшие годы. Вскорости после Астрахани.

«При чем здесь Астрахань? — с удивлением размышлял князь Воротынский. — Она — мирная. Царь Иван Васильевич даже не помышляет чинить ей неприятности. Хан Ямгурчей — не воин!»

Но не знал еще Михаил Воротынский того, что знал ципцан хана. Ямгурчей, всегда добрым оком взиравший на Москву, изменился в корне. По наущению султана турецкого он примкнул к Девлет-Гирею и к ногайскому князю Юсуфу, который горел к России местью за пленение его дочери Суюм-Беки и внука. В ответ на это многие ногайские мурзы во главе с князем Исмаилом направили к царю московскому посольство с просьбой взять под свою руку Астрахань, посадив на ханство Дербыша, изгнанного в свое время Ямгурчеем, и Иван Васильевич, считая ошибочно Астрахань прежней Тмутараканью, начал готовить рать для похода на судах во главе с князем Юрием Ивановичем Пронским-Шемякиным и постельничим Игнатием Вешняковым.

Позже, когда князь Воротынский получит из Серпухова весть о взятии царем Астрахани, он несказанно удивится тому, как много знает четвертый советник ханский, каким даром предвидения обладает, и очень обрадуется, ибо иметь такого вельможу крымского в друзьях — куда как славно.

Прошло несколько месяцев, и Воротынский получил еще одну радостную весть: князь Вишневецкий, собрав большой казачий отряд, захватил в низовьях Днепра остров Хортицу, затем сжег крепость Ислам-Кирмень, вывез из нее все пушки на Хортицу, а когда Девлет-Гирей, взбешенный такой потерей, послал войско отбить остров назад, казаки Вишневецкого выстояли. Хортица осталась в руках казаков.

Как понимал Воротынский, теперь по Крыму можно было ударить с двух сторон — от Днепра и от крепостиц Таман и Темрюк, которыми владели от имени России черкесские князья. Послать туда загодя рать конную и пешую, доставить огненный снаряд и зелье в достатке и, дождавшись, когда хан поведет свои тумены на Оку, встать заслоном на Перекопе, отрезав ему обратный путь, а главными силами громить ево в Поле. Не устоят против таких клещей татары, Крым ляжет к ногам России. Вернется в Отчий дом земля скифов, земля русичей.

С вдохновением диктовал писарю князь Воротынский этот план, надеясь, что выполнять его царь поручит ему, как поручал готовить поход на Казань.

Увы, царь Иван Васильевич даже не ответил Воротынскому, чем весьма и весьма огорчил князя.

«Неужели не видит выгоды для державы?»

Но что делать? Не полезешь же на рожон, если тебе не внемлет самовластец. Может быть, он знает больше порубежного воеводы, князя служилого.

Но если царь Иван Васильевич не желал воспользоваться возможностями, представленными удачным стечением обстоятельств, то хан крымский, понимая серьезную опасность, нависшую над его владениями, начал предпринимать меры, чтобы не оказаться покоренным, как покорены Казань и Астрахань. Послы его зачастили к султану, прося немедленной помощи; в Литву и Польшу с предложениями вечного мира направил он авторитетные посольства, а сам в это время собирал под ханские знамена всех, кого мог собрать и кого мог купить или нанять.

Набралась приличная сила, которая для начала должна была стереть с лица земли города и аулы верных русскому царю пятигорских черкесов, обезопасив, таким образом, правый край ханства. Следующий поход — казаки князя Вишневецкого. А уж когда сил еще добавится, тогда — Москва.

Не замедлили об этом известить князя Воротынского Челимбек и ципцан. И оба добавляли, что вполне возможно хан повернет свои тумены на Днепр сразу же, если только удастся ему одолеть черкесских князей без больших потерь и в малый срок.

Перво-наперво князь отправил стремянного Фрола на сторожи проверить, ладно ли идет на них служба, подправить засеки и волчьи ямы. О посланиях из Тавриды не сказал ему ни слова. Не разболтал бы, похваляясь осведомленностью. После этого позвал Никифора с сыном на совет, кого послать к царю со списками тайных посланий, кого направить к Вишневецкому, чтобы предупредить и его о планах крымского хана. Нужно было продумать и изменения в службе сторож и станиц. Не выдавая истинного положения вещей, следовало настраивать людей на то, чтобы были бдительнее. Особое внимание нужно было обратить на надежность путей отхода со сторож казаков, стрельцов и детей боярских в Одоев, определить группы для разведки вражеских действий.

— К царю Косьму пошли. С охраной, — посоветовал Двужил, — а за пороги ладно было бы Николке Селезню отправиться. Со станицей какой-либо пройдет половину пути, а дальше — один. Или, на худой конец, с одним напарником. Отписки, князь, никакой не шли. Перескажи ему, пусть запомнит и передаст.

— Я так и мыслил. Выходит, схожи мы. На том и порешим. А со станицами я думаю так: удвоим их с весны и верст на сто еще глубже в Поле определим.

— Можно и так, а можно и в два яруса. Одни станицы по прежним путям, а свежие — подальше. И чтобы передовые со второй линией связь держали. А те бы со сторожами не порывали, — вставил Косьма Двужил. — Надежней так будет.

Дельный совет. Урок и отцу своему, и князю.

— Значит, так, — заключил Михаил Воротынский. — Завтра, Косьма, в путь. Дюжину в охрану подбери. А мы с Никифором станичных голов проведаем.

— Можно и стоялых голов повидать.

— Не помешает, — согласился с Никифором князь Воротынский. — Тем более что по пути будет.

Вернулись в Одоев князь Воротынский с Никифором и Фрол Фролов почти одновременно, и Фрол, узнавший о том, что Косьма в Москве, не смог даже сдержаться.

— Иль, князь, мне в Престольной не сподручней было бы? И царь меня знает, и воеводы многие.

— Не к царю послан Косьма, — решил не открывать правды Михаил Воротынский. — Не к царю.

— Ой ли. Сказывают, письма какие-то повез.

«Приструнить нужно писарей! — с гневом подумал Воротынский. — Ишь, языки распустили!» А Фролу ответил:

— Не собирай сплетен, лучше службу неси исправно.

— Справней некуда, — оставил за собой последнее слово Фрол. — От царской милости отказался, чтобы тебе, князь, верой и правдой служить. Об этом можно ли забывать.

Не стал одергивать нахала князь Воротынский, хотя и просилась с языка дерзкая отповедь. Ответил примирительно:

— Не забываю, Фрол. И остальное добро помню.

И неприятно стало на душе от этих неискренних слов. Ему ли, князю, заискивать перед стремянным? Хотя и забывать того, что сделал для него и брата Владимира Фрол, когда они сидели окованными в подземелье, просто грешно. И перед Богом, и перед своей совестью.

Вскоре вернулся Косьма с царевой отпиской. Иван Васильевич извещал князя Воротынского, что весной, как обычно, выйдут на Оку полки, а сверх того будет послан воевода Иван Шереметев с дюжиной тысяч детей боярских, казаков и стрельцов Муравским шляхом, чтобы оборонить черкесов, и еще отряд казаков в помощь князю Вишневецкому. Велел князю лазутить Поле постоянно и обо всем, что сведает, вести слать бы немедленно ему, а с весны еще и главному воеводе речной рати. Полк Правой руки Окской рати встанет в Одоеве и Белёве, первым воеводой этого полка быть ему, князю Воротынскому.

Вот и всё. Не согласен, значит, государь воевать Крым. Как и прежде, от самой от Куликовской сечи, только оборона. Но почему? Грех не использовать такую возможность. Для этого нужно лишь одно: отступиться на время от тевтонцев и шведов, оставив в покое Ливонию.

Слов нет, северо-западных недругов побить очень важно, но куда сподручней будет это сделать, когда угроза с юга отпадет, а земля причерноморская вернется под руку законного властелина. Вот тогда всю рать можно направить на Ливонию, на тевтонцев и шведов.

Князь Воротынский видел все детали похода на Крым, передумал множество вариантов этого похода в надежде, что Иван Васильевич позовет его в Кремль после списков Челимбекова и ципцанова посланий. Увы, не прислушался государь к совету верного своего слуги. Дал лишь полк под начало. А для чего? Он и без этого полка управится, если крымцы частью сил пойдут в верховье Оки. С дружиной своей и со сторожей.

На этот раз Девлет-Гирей не отменил своего похода, все начало развиваться так, как сообщили князю Воротынскому его тайные крымские доброхоты. Но и у Девлет-Гирея имелись свои уши и глаза в российской земле. Не успел он миновать полпути до черкесской земли, как получил весть, что русская рать готова заступить ему дорогу к Темрюку и Таману. Посчитав, что к черкесам направлены царем главные силы, Девлет-Гирей решил этим воспользоваться, круто повернул шесть своих туменов на Тулу.

Вот тут и сослужили добрую службу станицы, беспрерывно лазутившие Поле: маневр крымского хана сразу же был замечен, немедленно извещены об этом Иван Шереметев и Михаил Воротынский.

Князь Воротынский спешно снарядил гонца к царю, который в это время находился в Серпухове, присовокупив к известию совет: воеводе Ивану Шереметеву заступить Перекоп, чтобы Девлет-Гирей не смог бежать в Тавриду, самому же выступить со всей ратью навстречу крымцам. От Волги Девлет-Гирея отсечь мещерскими казаками, касимовскими татарами и рязанской дружиной, от Днепра — полком Правой руки и казаками князя Вишневецкого. Не дожидаясь ответа царского, повел князь Воротынский полк Правой руки по Сенному шляху.

А в это время воевода Иван Шереметев, тоже на свой страх и риск, ибо не дождался от царя никаких повелений, напал на тыловой стан крымцев, захватил более шестидесяти тысяч вьючных лошадей и почти двести верблюдов, которые приготовлены были, как татары делали это обычно, отвозить в Крым награбленное, пленил сотни ратников, охранявших стан, и так как все это оказалось обузным для небольшой его рати, отправил захваченное под усиленным конвоем в Мценск и Рязань. Сам же остался с менее чем десятью тысячами казаков, стрельцов и детей боярских в ста пятидесяти верстах от Тулы близ Судбищ.

Иван Шереметев, конечно же, рисковал, но он полагал, что царь не станет бездействовать, выйдет навстречу ДевлетТирею, а в самый разгар битвы он, Шереметев, ударит с тыла. Для такого удара сил у него было вполне достаточно.

Вышло, однако же, не так. Иван Васильевич действительно не стал ждать крымцев на Оке, как ему советовали многие осторожные воеводы, а послушал совет князя Воротынского и иных решительных воевод, переправился через Оку и повел полки к Туле, и извещенный об этом своими дозорными хан Девлет-Гирей не решился принять бой и повернул тумены домой. Вот так и оказался Иван Шереметев с малой силой своей лицом к лицу со всем татарским войском.

Конечно, его никто бы не осудил, пропусти Шереметев тумены татарские, чтобы затем бить им по хвостам, уничтожая захватчиков и пленяя их; но Шереметев поступил иначе, он не уклонился от боя. Более того, начал его победно. Встретив передовой крымский тумен, смял его, захватив даже знамя темника. От полного разгрома передовой тумен спасла наступившая ночь.

Девлет-Гирей, не зная, какие силы русских встали на его пути, повелел доставить, чего бы это ни стоило, языка, и татарским смельчакам удалось это сделать, и кто-то из захваченных русских ратников не выдержал и выдал, сколь малая сила противостоит крымцам.

Сведения важные, и разумно поступить следовало бы так: обойти слева и справа возникшее досадное препятствие, оставив лишь заслон, но ханский гнев победил разум, гордыня (как уйти с позором от горстки гяуров) праздновала победу. Хан грозно повелел:

— Смерть неверным!

Утром почти вся татарская рать навалилась на храбрых витязей российских, заранее предвкушая кровавый пир победы.

Увы, не десяткам, а сотням сарацин предопределено было испить смертную чашу, а не торжествовать над трупами россиян. Проходило время, уже солнце на закат повернуло, а сеча не затихала, стрельцы, казаки и дети боярские даже теснили крымцев. И погнали бы, не проявляй упорства янычары турецкие. Они удерживали равновесие в битве.

Счастье, однако, чуть было не повернулось спиной к храбрецам: воевода Шереметев был ранен, младшие воеводы растерялись, ратники дрогнули и смешались. Еще миг — и побегут в панике только что мужественно бившиеся, а кривые сабли татарские начнут косить их безудержно; но случилось удивительное: вовсе не воеводы, а дьяки Алексей Басманов и Стефан Сидоров повелели ударить в бубны и затрубить в трубы, остановили спаниковавших, и вновь продолжилась жестокая сеча. У Басманова и Сидорова, как и у всех ратников, посечены доспехи, Сидоров еще и ранен стрелой, но держится, окруженный храбрыми детьми боярскими. Мелькают в воздухе мечи русские да шестоперы острозубые, мозжа головы неверным.

Силы, правда, иссякают у русских ратников, а хан крымский посылает на них свежие тысячи. До темноты еще далеко, не устоять, похоже, храбрецам, всем им придется сложить буйные свои головы… И вдруг — о чудо! Повелеваясь трубам своим, крымцы попятились й, оставив в недоумении оборонявшихся, прытко, обходя справа и слева расположения русских, потянулись в степь.

Это дозоры ханские известили его о приближении новой русской рати от Сенного шляха.

Так, не успев к сече, полк Правой руки спас отбивавшихся от крымцев из последних сил, большей частью раненых, храбрецов.

До темной ночи преследовал татар полк Правой руки, отбил у янычар добрую дюжину стенобитного огненного снаряда, изрядно посек басурман, не меньше и пленил их, а с наступлением темноты вернулся к воеводе Ивану Шереметеву, чтобы вместе идти в Тулу, куда подтянулась уже вся Окская рать во главе с царем Иваном Васильевичем.

В пути отдали Богу душу Стефан Сидоров и многие ратники, крепко израненные в сече; священник сбился с ног, причащая их перед кончиной, это наполняло сердца живых скорбью; но не могли они в то же время не радоваться тому, что сами не сложили головы в неравном бою, они заранее воодушевлены были ласковым словом царя и щедрыми его наградами, двигались оттого бодро, чувствуя себя героями.

Царь Иван Васильевич и впрямь обласкал храбрецов, устроил в их честь пир, одарил каждого ратника золотым рублем, велел вписать в поминальник всех павших поименно и, отслужив панихиду, определил вспомоществование семьям испивших смертную чашу ради ратной славы отечества. И с князем Воротынским не повел жесткого разговора, столь благодушно был настроен. Начал с нестрогого упрека:

— Самовольство твое, князь Михаил, нельзя оставлять без внимания, победы ради, однако, не взыщу.

— Я надеялся, государь, что воспримешь ты совет слуги своего верного, вот и повел полк.

— Выходит, ты сам за меня решил?! — явно раздражаясь, осадил Воротынского Иван Васильевич. — Иль тебе неведомо, что решать могу только я?!

— Да, государь. Твоя воля для меня, слуги твоего, — воля Всевышнего.

— То-то!

— И все же рискну, государь, настоять на своем: послушай меня, поведи рать на Крым, — начал наступать Михаил Воротынский, видя доброе расположение духа у государя. Поспешил использовать этот момент, опасаясь, что иного такого случая долго не выдастся. — Да, теперь будет накладней ворваться в Крым, но если сядем на хвост Девлетке, то Перекоп осилим без большого труда, а дальше путь для русской рати изведан: еще Святой Владимир, твой, государь, да и мой предок, брал Херсонес. С моря князь Вишневецкий, тоже потомок Владимиров, со своими казаками ударит. Не без людей же они на Хортице.

— Нет! Не поведу рать в Тавриду!

Воротынский, не обращая внимания на сердитую резкость ответа, продолжал убеждать царя Ивана Васильевича:

— Нет у Девлетки ни силы, ни ратного духа. Посуди, государь, если не могли девлеткины шесть туменов сломить меньше десятка тысяч твоих ратников. Прежние ли нынче татары ловкачи и храбрецы. Кишка у них тонка против нас! Они вообще бы побежали, не будь столь стойки янычары турецкие. Вот я и говорю, не пойти ли за Девлеткой следом. Оно, конечно, не так просто будет теперь, когда Перекоп не оседлан твоими, государь, полками, но все едино, пробьемся в Крым. С трудом, но пробьемся.

— Я уже сказал: не поведу полки через Дикое поле! Иль не ясно?!

Чуть было не воскликнул князь Михаил Воротынский: «Но почему?» Сдержал, однако, себя, едва пересилил, так велико было недоумение. И еще — обида. Невыносимо горькая. Не доверяет, выходит, государь, так же как он, Воротынский, не доверяет Фролу. Но Фрол только по мелочам усерден, всего-навсего прислужник ловкий, а он, князь, разве не показал себя в делах зело крупных? Одна Казань чего стоит! А то, что у ханского трона свои глаза и уши завел, разве это в ущерб Отечеству? И послов к литовским князьям не без пользы посылал. Вон князь Вишневецкий под самое сердце крымского хана занозой впился…

«Иль я о Земле Русской не забочусь? Я же — Владимирович!»

Вполне справедливый вывод, что царь не доверяет, как прежде, князю. И виной тому не столько доносы Фрола, сколько всё более захватывающая уверенность царя Ивана Васильевича, что вокруг его гнезда одни только отбросы, которые не уберешь и с которыми просто приходится мириться, но обращать на них внимание нет нужды. Он, самодержец, один принимает решения. Только он. Остальным следует безропотно исполнять его волю, аки рабам.

Позже князь Михаил Воротынский узнает, что не только он советовал царю, отказавшись временно от противоборства за Ливонию с тевтонцами, ляхами и шведами, собрать всю рать в один кулак и двинуть ее на Крым. Многие разумные воеводы, даже бояре и дьяки, считали, что не сыскать лучшего момента для того, чтобы покончить с разбойничьим гнездом, единственным оставшимся гнездом чингисхановским против России, вернуть исконно русские земли в лоно матери-родины. Особенно рьяно настаивали на том, чтобы прекратить ливонскую войну, — войну с христианским миром, а наказать Крым, угнездившихся там жестоких разбойников, — Адашев, Сильвестр и Михайлов. Они убеждали царя, всяк своими доводами, в выгоде для России разгрома Крымского ханства, но не воспринимал разумные те советы самодержец, а почему, объяснять не счел нужным. И так и эдак прикидывали сторонники удара по Крыму, но не находили особых препятствий для него.

Если страшится царь Иван Васильевич пути неведомого для полков, то зря. Казаки (они же русские люди!) укажут и броды, и переправы, а Ертоул с посохой в два-три месяца наведет гати и мосты, и можно будет двигаться без помех. Не следует забывать, что и бродники, на всех реках занимающиеся переправой купеческих караванов, тоже русские. Разве не помогут они своим, родным христианам. Справа и слева рать тоже оберег имеет: справа казаки Вишневецкого прикроют, слева — черкесы.

Если султана турецкого опасается дразнить, ибо тот считает Тавриду подвластной себе, то тоже без основания. Турция — это тебе не Швеция, Польша, Империя и Ливония, которые вместе против России стоят. Даже не успеет опомниться, как падет Крым. А потом, если и пошлет янычар воевать русскую рать, разве трудно их будет назад в море выпроводить. К тому же Сербия, Молдавия, Валахия, Болгария и Венгрия ополчатся против неверных. Да и Империя, если не поможет ратью, то мешать, во всяком случае, не станет.

Не это, значит, на уме у царя. Намерен, видимо, использовать крымцев в борьбе за Ливонию. Только и тут резона никакого нет. Ляшцы и ливонцы золота не жалеют, натравливают хана на Москву, и коварство ханское уже не один десяток раз изведано. Даже когда вроде бы на Литву походом идет. Все едино верхнеокские русские земли пограбит, полон поимеет.

Увы, какими соображениями руководствовался царь, никому доподлинно было неведомо — труса ли он праздновал, схитрить ли хотел либо просто упрямился, — только дорого обошлась России та неразумность царская. Очень дорого! Лилась кровь христианская, пылали города и веси, тысячи полоняников продавались в рабство до тех самых пор, пока мощный кулак Потемкина не обрушился на Крым, разметав поганое гнездо.

Но, может, в том князья с боярами тоже виноваты, что не настояли на своем. Взять хотя бы того же Воротынского. Легко покорился упрямому государевому «нет!». Изловчился поскорее передать полк Правой руки главному воеводе, с благословения царя вернулся в удел блюсти рубежи земли русской.

А Ивану Васильевичу есть ли нужда удерживать возле себя многознайку. Он с легкостью душевной отпустил его. Только предупредил:

— Послов своих больше не шли ни в Крым, ни в Литву. Посольский приказ для того у меня имеется.

— Лазутчиков, государь, а не послов. Чтоб не слепыми в уделе на украинах твоих сидеть.

Промолчал Иван Васильевич. Не сказал ни да, ни — нет. Как хочешь, стало быть, так и поступай.

Воротынский, естественно, понял, как ему выгодно: молчание — знак согласия.

Потянулись годы порубежные: погони по ископотям сакм, которые шныряли беспрестанно, и ожидание каждую весну и каждое лето большой крымской рати. Хотя Челимбек и ципцаном извещали лишь о том, что Девлет-Гирей копит пока силы, все же не отступал Разрядный приказ от заведенного правила: пять полков с ранней весны до поздней осени стояли в городах-крепостях на берегу Оки. Если приходил полк в Одоев — хорошо, если не приходил — еще лучше. Хлопот меньше. А с сакмами вполне справлялась дружина княжеская совместно со сторожами.

Дружину чаще всего водил сам князь, но иной раз доверял либо Никифору с сыном, либо одному Косьме или посылал его вместе с Николкой Селезнем, и те радовали князя своей умелостью и ратной смекалкой. Фрол же Фролов все более и более отдалялся от дел дружинных, хотя и норовил все время липнуть к князю. Тот его не отталкивал, но ответственных поручений не давал. По мелочам все. Тут он, как говорится, незаменим. И не думал князь Воротынский, каково на душе у бывшего стрельца, ради власти и почета готового на все.

Впрочем, ему было не до мелочей житейских: дела порубежные отнимали почти все время, приковывали к себе все мысли. Да к тому же в семье прибыток: родился сын. Наследник. Окрестили Иваном. Побьет сакму князь либо окончит поездку по сторожам и — к чадам своим спешит, насладиться их беззаботной веселостью, к жене своей кроткой и ласковой.

Ничего ему больше не нужно. Счастлив он и службой, и домом, Бога молит, чтобы и впредь все шло так же ладно. О царствующем граде даже не помышлял.

Увы, человек не волен распоряжаться собой — по жизни ведет его судьба, предопределенная Всевышним.

Очередную сакму порубили казаки и дети боярские, не ожидая княжеской дружины в помощь, князь на аргамака и — к победителям. Ободрить добрым словом героев, о раненых позаботиться, семьи погибших утешить добрым словом и крупным вспомоществованием. Дня три на то ушло, хотел еще и по сторожам проехать, да тут Фрол Фролов прискакал.

— Печальная весть, мой князь! Царица наша Анастасия приказала долго жить.

— Свят! Свят! Что творишь ты, Господи?! Ровесницы они с женой его, во цвете лет, а — надо же.

Чем прогневила Господа Бога? Уж не кротостью ли своей, не добродетельностью? Не разумом ли, достойным уважения?

— Откуда горестную сию весть получил? — спросил князь Фрола.

— Посланец царев из Москвы. Тебя ждет, князь.

Старается Фрол печаль на себя напустить, очень старается, а ничего у него не получается. Так и прет из него торжествующая радость.

«Будто его, Фрола, время пришло? Неужто перемены грядут? Не дай Бог, слова Ивана Шуйского вещими окажутся!»

Да. Так оно и есть. Не сказал всего Фрол Фролов князю, не мог сказать, ибо кроме посланца царева приехал совсем незаметно человек тайного дьяка, который рассказал, что Адашев с Сильвестром удалены от престола и грядет суд над ними, что верх берут боярин Алексей Басманов и сын его, кравчий Федор, князь Афанасий Вяземский, Василий Грязный, Малюта Скуратов-Вельский и иные, кто с ними в ладах. А Фрол знал их всех, он сразу понял, куда повернут они царя Ивана Васильевича. Оттого и торжествовал. Видел уже конец службы своей у князя Воротынского.

Княгиня в слезах. Подруги, можно сказать. В одном ряду стояли, когда царь жену себе выбирал. Разве такое забудешь? Да и после свадеб не отдалились они слишком. Первенцев своих вместе в Лавре крестили. Особенно сокрушалась княгиня тем, что не может проводить царицу в последний путь. Одно утешение — молитва о спасении ее души.

Не прошла еще горе-печаль в доме Воротынских, как новая кручина, не менее прежней, принесена была дьяком царевым. Прибыл тот с поручением взять с князя клятву не держать стороны Адашева и Сильвестра. Пояснил кратко, не вдаваясь в подробности:

— Винят их бояре думные и государь наш в смерти царицы кроткой и благодетельной Анастасьи. Чародейством эти недоброхоты свели незабвенную в могилу. Либо зельем ядовитым.

«Не может того быть!» — чуть не сорвалось возмущенное с уст князя Воротынского, но он сдержал себя. Тут и цепи подземельные вмиг вспомнились, и слова князя Ивана Шуйского. Нет, он не хотел на Казенный двор, не желал оказаться в царских недругах. С Адашевым и так у него, князя, много связано. Спросил только, после паузы, дьяка:

— Едины в мыслях думные были?

Теперь дьяку впору чесать затылок. Дьяк и сам не верил в то, что окольничий Адашев и священник Сильвестр могли совершить такое злодейство, тем более что они прежде еще смерти царицыной убыли из Кремля: Адашев, приняв сан воеводы, отъехал в Ливонию, а Сильвестр, благословив царя на дела добрые, обрек себя на затворничество монашеское; но не скажешь же об этом князю, ближнему боярину цареву; да и о спорах перед думой и во время думы уместно ли распространяться — вот в чем закавыка. Ответил уклончиво:

— Духовных санов изрядно царь на Думу позвал. Особенно упорно винили опальных святые отцы Вассиан и Сукин. Митрополит Макарий слово сказал за Адашева и Сильвестра, только не многие его поддержали.

— А что митрополит Макарий? Как после Думы?

— Слово сказал и на том — баста, — с заметным сожалением ответил дьяк. — Стар он уже. Немощен.

Князь Воротынский хорошо понял недоговоренное дьяком и больше ни о чем не спрашивал, присягнул, в какой уже раз, на верность царю. Но если прежде делал он это от чистого сердца и с радостью, то теперь — опричь души. Не видя иного выхода.

И все же не понимал он всей пагубности свершаемого.

Не вполне осознавал, что сделан еще один шаг к гибели России. Самый, пожалуй, страшный шаг по своим последствиям.

Дьяк уехал. А в доме Воротынских словно поселился нескончаемый великий пост, не слышно ни смеха, не видно ни веселых застолий, и только чуть-чуть начнут успокаиваться князь и княгиня, как новая весть, страшнее прежней, вползает со змеиным шипением: казнены Данила Адашев, брат Алексея Адашева, и его двенадцатилетний сын; отсекли головы палачи трем братьям Сытиным (их сестра была женой Алексея Адашева); следом за ними казнены родственник Адашева Иван Шишкин, его жена и малолетние дети; но более всего потрясла Воротынских казнь далекой от Кремля московской обывательницы по имени Мария и пяти ее сыновей лишь за то, что была она в близком знакомстве с Алексеем Адашевым и пользовалась его милостями, — ее обвинили в том, будто она намеревалась чародейством свести царя с престола.

Ужасная лютость! Неприкрытое людоедство!

И тут еще Фрол со своим советом:

— В Кремле, князь мой, грусть-тоска миновала. Пирует царь. Объявил о желании жениться.

— Как?! На сороковой день даже не помянув?!

— Что если до Престольной слух дойдет, — продолжал Фрол, пропуская мимо ушей восклицание князя Михаила Воротынского, — что князь удельный, присягнувший царю не держать руку друзей Адашевых, по крамольникам тужит? Не сносить головы. Бросв, князь мой, кручиниться.

— Иль у тебя, Фрол, ничего святого нет? — грустно спросил князь Михаил и, не дождавшись ответа, повелел: — Ступай. И больше не учи, как нам с княгиней себя вести.

Подумать только — какая наглость. До веселья ли, если приходят вести из Кремля одна другой ужасней. Князю Дмитрию Оболенскому-Овчине царь Иван Васильевич самолично вонзил нож в сердце во время трапезы лишь за то, что тот, урезонивая надменность любимца государева Федора Басманова, бросил тому в лицо гневное: «Чем гордишься?! Не тем ли, что развращаешь государя грехом содомским?!»

А князя Михаила Репнина ретивцы царевы умертвили прямо в святом храме во время молитвы. Грех величайший! И не обрушилось небо на извергов рода человеческого! За что же у заслуженного перед державою боярина жизнь отняли? Не захотел, видите ли, вместе с царем скоморошничать и ему еще посоветовал этого не делать. Разве он не прав? Уместно ли самовластителю великой державы быть скоморохом, да еще думных бояр принуждать к безумствованию? Только тот способен на такое, кто плюет или, более того, ненавидит все святое для русского народа.

Нет, не мог Михаил Воротынский побороть себя, хотя вполне осознавал, что предупреждение стремянного имеет серьезное основание, хотя вроде бы никогда он, князь, не водил дружбы с Алексеем Адашевым. Поход на Казань готовили вместе, но то было по велению самого царя. А после Казани вновь отдалились. Уважая ум окольничего, не мог все же князь Воротынский принять его как равного себе, безродного служаку, по случаю приблизившегося к царю.

В общем, сложные чувства переживал князь Михаил Воротынский в те недели и месяцы, не осмеливаясь даже себе сказать об истинных причинах злодейств кремлевских. Обвинения в отравлении царицы — это только повод. Повод, в который, видимо, и сам Иван Васильевич не верит.

Впрочем, верит или нет — кому это известно. А то, что не перестает безобразничать и подвергать опалам тех, кто не восторгался резкой сменой добра на зло, это — факт. А факт — вещь упрямая.

В одном находил утешение князь Михаил Воротынский: в порубежной службе. Заботы о сторожах и станицах отвлекали от грустных и тревожных мыслей. Правда, до тех пор, пока скоморошество и жестокость кремлевские не коснулись семьи Воротынских. Ну, а когда прискакал посланец князя Владимира Воротынского с горьким известием о том, что отстранен тот от главного воеводства царева полка и в придачу лишен удела, возмущение князя Михаила стало безгранично.

«Родовой удел наш — Воротынских! Родовой! Как же можно?!»

Позвал тут же Никифора и Коему. Не скрывая негодования, поведал:

— Еду к государю! Либо послушает, либо — не слуга я ему!

Двужил покачал головой и попытался успокоить своего князя:

— Повремени, Михаил Иванович. Пусть у тебя самого гнев уляжется, а то, не дай Бог, во гневе своем до оков договоришься. Да и государь, Бог даст, в разум войдет, перестанет чудачить, как уже прежде бывало, ибо не ведает, что творит.

— Нет, Никифор. Мы с братом за него стеной встали, когда недуг держал его на одре. Если запамятовал он это, как же я смогу ему служить впредь. А потом… если на родовое руку поднял, то на жалованное что его остановит? Захочет и прогонит завтра меня из Одоева.

— Так-то оно так, только поперек царевой воли идти себе же в ущерб. Я так думаю.

— Лучше опала, но пусть знает государь, как верный слуга его не приемлет злобства и самочинства!

— Нам тогда тоже голов не сносить, — вздохнул Никифор.

Но князь не согласился:

— Вы — не бояре мои, а дружинники. С дружинников же спрос какой, если мечи свои за князя против царя не поднимете. Но тогда — бунт. А этого я не допущу! — сделав паузу, продолжил более деловым тоном. — Ты, Никифор, с Косьмой здесь останетесь. Под его началом — тыловые сторожи, под твоим — передовые. А если занедужит кто иль иное что стрясется, в одни руки другой берет. А теперь велите коней седлать. С собой беру Николку Селезня да Фрола.

— Малую бы дружину взять.

— Нет. Зачем сотоварищами рисковать. Если что, Николка известит тебя, а Фрол со мной останется. У него в Кремле много доброхотов. Завтра же, помолясь Господу Богу, — в путь. Вам двум княгиню с дочкой и сыном на руки оставляю. Как покойный отец мой оставлял мою мать у тебя, Никифор, на руках.

— Не сомневайся, князь. Убережем. Найдем, где упрятать, если, не дай Бог, лихо наступит.

Однако выезд князя на следующее утро не получился, и виной тому — княгиня. Когда Михаил Воротынский сказал ей о своем решении, она, вопреки обычной своей мягкости и уступчивости, упрямо заявила:

— Без тебя я здесь не останусь! Княжича и княжну тоже не оставлю!

— Не на званый пир я еду, ладушка моя. Иль в толк не взяла это?

— Оттого и хочу с тобой, князь мой ненаглядный, что не на пир собрался.

— Но ты же знаешь, как лютует самовластец. Ни жен, ни детей малых не щадит.

— Послушай, князь Михаил, судьба моя, — жестко заговорила княгиня. — Или мы с тобой не поклялись у алтаря быть навеки вместе?! Не подумал обо мне, какая мне жизнь без тебя? Запомни, что ни случится, я все равно с тобой. Если уж разлюбил, тогда иной разговор.

Михаил Иванович нежно обнял жену, поцеловал благодарно, но еще раз спросил:

— Твердое твое слово? Не ждет нас впереди радость.

— Куда уж твердо. А вместе когда, князь мой милый, радость радостней, горе-кручина одолимей.

Выезд княжеский получился громоздкий, с детьми и княгиней мамок и нянек нужно было взять, охрану посолидней иметь, оттого и сборы заняли добрых два дня. И вот наконец тронулись в путь. Князь мыслями уже в Москве, у брата в тереме, ему бы коня в галоп пустить, но покинуть княгиню не смеет. Так и ползут они по полусотне верст за день. Что поделаешь? Выше себя не прыгнешь.

Но как только въехал поезд во двор их московского дворца, даже не слезая с коня, распорядился:

— Заносите все в хоромы. Со мной — Николка Селезень.

— Не рискованно ли без охраны? — услужливо вопросил Фрол, но Михаил Воротынский даже не ответил ему, крутнул аргамака и взял с места в карьер.

Николка, огрев своего коня плетью, полетел вдогон.

Жив братишка, и это немного успокоило Михаила Воротынского. Он опасался худшего, хотя никому о том не говорил. Уж слишком скор на расправу стал царь Иван Васильевич. Сегодня отдалит от себя, завтра — палачей пошлет.

Грустен князь Владимир. Вздохнул:

— Не знаю, верно ли поступил ты, приехавши… В Кремле — козлопляс. Мракобесный у трона и на троне. Жизнь слуг верных гроша ломаного не стоит…

— Иль помалкивать, видя зло, государя окружившее?

— Поздно, брат. Поздно! Мне тут виднее было, чем тебе в уделе. Единственный выход — звать на трон великого князя Владимира Андреевича. Только теперь это весь ма затруднительно. Скорее головы сложим, чем задуманного добьемся.

— И все же не смолчу. Всю правду-матку государю выложу! Глядишь, пронесет.

Не простер на сей раз Бог руки своей над князем Михаилом Воротынским. Получилось точно по Екклезиасту: праведников постигает то, чего заслуживали бы дела нечестивых, а с нечестивыми бывает то, чего заслуживали бы дела праведников. Не храбрым победа, не мудрым — хлеб, и не разумным богатство, и не искренним благорасположение, но время и случай для всех их.

Только на третий день царь нашел время для разговора с ближним своим боярином. В первый день царь монаха медведями травил за злословие против царской особы, а потом бражничали, хваля свирепость косолапых, и гневались тем, что монах жребий свой принял, молясь Всевышнему, а не потешил их трусливым бегством от смерти по загону. Осуждали, гневя Ивана Васильевича, и церковных служителей, которых согнали на потеху, но которые так и не проронили ни одного слова, ни одного звука. Святоши!

Следующее утро началось с похмелья, которое само по себе переросло в пьянку на весь день. Даже от Малюты Скуратова, пытавшегося донести о самовольном приезде в Москву князя Михаила Воротынского, отмахнулся:

— Завтра. Сразу же после заутрени жду тебя.

По такому случаю не стал государь похмеляться, а лишь осушил кубок-другой клюквенного квасу. Слушал Малюту со вниманием.

— Со всей семьей пожаловал. Украину твою бросил на стремянного и его сына, годами не зрелого. А здесь, с коня не слезши, поскакал к брату своему, князю Владимиру…

Настроение у Ивана Васильевича подавленное, ему ничего не хотелось, ни о чем не думать, но он все же повелел:

— Пусть пошлют за ним. Здесь я его стану ждать. Князь Воротынский был готов пожаловать к царю, оттого, не мешкая, поднялся в цареву потайную комнату у его спальни и предстал тотчас же перед расхлестанным, гологрудым царем во всем параде, в мехах весь, в бархате и атласе, золотым шитьем и самоцветами сверкающий. Поклонился, коснувшись кончиками пальцев пола.

— Челом бью, государь.

— Эка челом… Ты лучше скажи, отчего ускакал из Одоева, оставив украины мои без глазу воеводского? — отхлебнув кислого кваса и вздохнув горестно, продолжил, но тоже без сердитости, а с вялой безразличностью: — Самовольства в тебе, князь, через верх.

— Не оставил, государь. Око мое там безвыездно. Стремянные Двужил Никифор и сын его Косма, что тебе списки от крымских верных людей доставлял, — ратники славные. Ни одна сакма, даю голову на отсечение, не пройдет тайно, не то чтобы рать. А если рать начнет тумениться, мне из Крыма весть загодя дадут. Да и Поле станицы беспрерывно лазутят. Приехал же я в царственный твой град оттого, что сердце кровью обливается…

— И у меня обливается. Кто царь всей России? Кому Богом трон определен и судьбы рабов его кому в руки даны? Мне. Я в ответе перед Богом, мне и решать, но не плестись за властолюбцами, которым все мало, которым любо меня с трона свести, а не служить мне по чести и совести. Вот и ты, ближний боярин мой, не доволен милостью моей, самовольничаешь, на большее метишь. А уж куда слуге больше?

— Упаси Господи, государь!

— Это — словеса. Дела же о другом говорят: с татарами сносишься, с литовцами тоже. Аки государь. Полк без ведома моего ведешь куда тебе заблагорассудится. Удел покидаешь. Не спросивши.

— Помилуй, государь! Я же обороны твоих украин ради все это делаю. Ты велел бдить, я и бдю_ Сам знаешь, что красоваться пред дружиной на аргамаке много ли ума требуется? Знать все наперед, вот в чем сила порубежной стражи!

— Верю тебе, оттого и не опалил. Только край все же знай. Перешагнешь его — не сносить головы.

Воротынский продолжал, вроде бы не ему адресована угроза:

— А еще, отчего беру иной раз сверх меры, ибо ты, государь, перестал слушать советы верных слуг своих. На Вселенском соборе ты клялся карать зло и держать у сердца верных слуг. На Арском поле повторил то же самое, крест животворящий поцеловав. Похоже, запамятовал те клятвы, государь. Иль князь Владимир не верой и правдой тебе служил? Отчего ты не мил к нему?

— Я Богу отчет дам! — явно начиная выходить из добродушно-безразличного состояния и наливаясь гневом, обрезал царь Иван Васильевич. — Только Богу! Слишком много вас, советчиков, развелось!

— Советчик советчику рознь. Одни во благо отчизны твоей, государь, стремятся, другие, корысти ради, развращают цареву душу.

— Хватит! Злословие твое беспредельно! А я тебя только что предупредил! Впрочем, — пересиливая свой гнев, продолжил Иван Васильевич менее сердито, — не казню тебя, хотя ты и достоин этого. Ты вот что… Завтра же отправляйся в Кирилло-Белозерский монастырь. Княгиню бери, от греха подальше, сына и дочку. Там моего решения подождешь. А оно будет зависеть от того, что мне дьяк Разрядного приказа донесет. Сегодня же пошлю дьяка в Одоев. Пусть поглядит, верно ли ты сказываешь, что не оставил украины мои на произвол судьбы. Если что не так, на монастырское кладбище снесут тотчас же. Всю семью твою. Заруби себе на носу: всю семью! Князя Владимира тоже не пощажу. С семьей вместе!