— Сегодня вы директор, завтра — никто, обыкновенный учитель! — В голосе женщины была угроза. Ярко накрашенные губы кривились и вздрагивали. Она была вне себя от гнева. — Не забывайтесь! Мой муж — Ахмедли! Сегодня вы есть — завтра вас нету, а Ахмедли — всегда Ахмедли!

Предположим, Ахмедли. Женщина не говорила именно «Ахмедли». Была другая фамилия. Она забылась. Фуад не мог вспомнить настоящей фамилии мужа той женщины. Как-никак двадцать девять лет прошло с тех пор. Разве упомнишь? В памяти не осталось ни имени, ни фамилии, но все остальное запомнилось отчетливо — и габардиновое, цвета кофе с молоком, пальто высокой, статной шатенки, и выражение надменного холеного лица, и черная шляпа с модной тогда вуалью, буквально все-все, вплоть до малейших оттенков, интонаций ее негодующего голоса.

Отец стоял спиной к двери, не видел его. Он зашел к нему в кабинет случайно — попросить денег, чтобы купить в буфете пончик. Фуад учился тогда в шестом классе. Войдя в кабинет отца и увидев искаженное злобой лицо Бильгейс-ханум (допустим, Бильгейс-ханум), услышав ее надменный, презрительный голос, он растерянно застыл на пороге. Он не видел выражения отцовского лица, но, даже глядя ему в спину, на его плечи, затылок, чувствовал, что отец бледен как мел. Бильгейс-ханум пришла защищать своего сына. Кажется, Курбан-киши выгнал ее сына из класса, не допустил к занятиям, заявив: «В таком виде в школу больше не являйся, Меджнун двадцатого века! Придешь тогда, когда срежешь свои локоны…» Бильгейс-ханум без конца повторяла эти фразы. Возмущению ее не было предела.

— Разве наш сын плохо учится? Или натворил что-нибудь? Подумаешь — длинные волосы! Хорошо, допустим, вам захотелось сделать ему замечание по этому поводу, — так неужели нельзя было сказать наедине, с глазу на глаз, объяснить ребенку? Он ведь уже большой, в восьмом классе. А вы прямо при его товарищах! Там ведь и мальчики, и девочки… У ребенка есть самолюбие… Может, вас кто-нибудь не так проинформировал?.. Может, вы думаете, его некому защитить? Что за самоуправство?! Или мы, его родители, умерли, что вы так обращаетесь с ним? Учитель называется! Мальчик со вчерашнего дня не ест, не пьет. Вы травмировали его! Ясно вам — травмировали!

Словом, Бильгейс-ханум метала громы и молнии. Курбан-киши угрюмо молчал. И это беспокоило Фуада. Он хорошо знал характер отца: подобное молчание было признаком его крайнего душевного напряжения, означало, что нервы отца натянуты как струны, готовы вот-вот лопнуть.

«Что-то сейчас случится, что-то случится», — подумал тогда Фуад. И тут он заметил сына Бильгейс-ханум, того самого восьмиклассника, он стоял впереди матери, небольшого роста, щупленький, смуглолицый; волосы, как у девчонки, до плеч — тогда это еще не вошло в моду, только начиналось.

Как же его звали? Имя, имя?.. Вот черт! Тоже забылось.

Бильгейс-ханум говорила:

— Имейте в виду, если муж узнает…

Курбан-киши резко обернулся, и Фуад увидел его лицо.

— Вон… немедленно… — еле слышно, одними губами, сказал отец.

Бильгейс-ханум… Эту женщину, разумеется, звали иначе, не Бильгейс, Бильгейс — имя покойной тещи Фуада, у которой не было сына, была одна-единственная ненаглядная дочь — Румийя, ставшая женой Фуада. Румийя, Рима, Римочка! И она — эта Рима, Римочка, Румийя — училась совсем в другой школе. Но…

В сознании, в памяти Фуада эта женщина почему-то отождествлялась с Бильгейс-ханум. С Бильгейс-ханум, с которой Фуад познакомился много лет позже, а затем породнился. Почему отождествлялась? Кто знает. Может, из-за внешнего сходства. Может, потому, что Бильгейс-ханум тоже ярко красила губы. Может и у нее было габардиновое пальто того же цвета или черная шляпа с вуалью. Впрочем, нет, Фуад не припоминает, чтобы Бильгейс-ханум пользовалась когда-нибудь яркой губной помадой. Габардиновое пальто, возможно, было… Было ли?.. Может, и было когда-то, в те времена, когда габардин был в моде, когда Фуад еще не знал ее, Бильгейс-ханум. И черная шляпа с вуалью, возможно, у нее когда-то была. А может, все дело в спеси, надменности, высокомерии Бильгейс-ханум?.. Или в ее грубости?.. В грубости по отношению к его отцу Курбану?.. Нет, с тех пор, как их семьи породнились, Бильгейс-ханум ни разу не сказала ничего грубого, неприятного ни Курбану-киши, ни Черкез-арвад, ни самому Фуаду. Тогда откуда же, почему, отчего эта ассоциация, эта причуда памяти, это отождествление? Почему, когда ему вспоминалась давняя сцена в кабинете отца, он мысленно называл эту женщину — Бильгейс? Может, потому, что и настоящая Бильгейс-ханум, и та, которую он условно называл этим именем, обе были высокие, крупнотелые, а Курбан-киши — маленький, низкорослый (кстати, Фуад ростом в отца), и поэтому они, разговаривая с ним, смотрели на него сверху вниз?

Разумеется, выражение «сверху вниз» применительно к теще Фуад мысленно употреблял не в переносном, а в буквальном, физическом смысле.

— Фуад-гардаш, мы едем куда-нибудь в перерыв?

— С половины двенадцатого будь в гараже, Касум, жди звонка: поедем в аэропорт.

Фуад привычным взглядом скользнул по одной из двух табличек на двери, где были указаны его фамилия, имя, отчество, дни и часы приема посетителей. Он вошел в приемную, где сидела их общая — с начальником управления Ахмедом Назаровым — секретарша Нелли. Нелли тотчас встала и поздоровалась с ним. Обе двери, справа и слева, начальника и заместителя, были открыты настежь. Настенные часы показывали ровно девять. Так у них было заведено: Нелли приходила на работу чуть пораньше, минут за пять, за десять до девяти. Фуад — ровно в девять, а начальник — десять — пятнадцать минут десятого. Фуад твердо решил про себя: когда он переселится в кабинет Ахмеда Назарова, он не изменит своему правилу — будет приходить на работу ровно в девять и такой же точности потребует от своего заместителя. В том, что такое переселение — вопрос ближайших недель, а может, даже дней, он не сомневался.

На Нелли было новое зеленое платье с короткими рукавами, делавшее девушку еще эффектнее, еще привлекательнее. Нелли было девятнадцать лет. Проходя мимо, Фуад нахмурился: у стола ее стоял парень-молокосос в джинсах, худенький, стройный, спортивного типа, как теперь говорят. Фуад знал парня в лицо, он работал в отделе Мир-Исмаила, но, кажется, большую часть времени околачивался здесь, в приемной, возле Нелли.

«Интересно, о чем они без конца шепчутся? Шепчутся, пересмеиваются. Надо как-нибудь сказать Мир-Исмаилу, пусть надерет „ковбою“ уши. Надо, надо… Но сколько их — этих всевозможных „надо“?! И то надо, и другое, и третье. Откуда на все, на всех взять время? Проклятый цейтнот!»

Следует сказать, к Нелли не были равнодушны и остальные сотрудники управления, точнее, вся его мужская половина. Каждый старался под каким-нибудь предлогом заглянуть к ней в приемную, а заглянув, считал своим долгом сказать ей комплимент. В праздники же, особенно накануне Восьмого марта, Нелли делали подарки: плитку шоколада, букетик цветов, флакон дефицитных духов — кто что. Разумеется, красота и молодость были не единственной причиной доброго отношения сотрудников к Нелли. Большинством руководили земные, прозаические мотивы. С помощью Нелли можно было быстрее донести до руководства свою просьбу, быстрее получить подпись на нужном документе. Да, в таких делах многое зависело от того, как Нелли относится к вам лично. Она могла посоветовать, стоит или нет идти сегодня на прием к начальству. Знала, в каком настроении сейчас Назаров, в каком — он, Фуад, его зам. Нелли могла сказать, например: «Сегодня будет очень кстати поднять этот вопрос, а вот об этом лучше не заикаться». И наконец, Нелли лучше всех была в курсе взаимоотношений между начальником и заместителем в данный конкретный момент; знала, как в их глазах котируется тот или иной сотрудник, в каких тонах поприветствовали начальника и его заместителя «великие мира сего» — Ахмедов-Мамедов-Султанов, как прошла встреча начальника с секретарем парткома, о чем разговаривал заместитель с председателем месткома, и так далее. Подобного рода сведения можно было получить только и только от Нелли.

Фуад и сам был слегка неравнодушен к Нелли. Что-то в ней было такое!.. Длинные, стройные ноги. Легкая походка. Прямые волосы до плеч — черные, блестящие, высшего качества, будто дорогой парик. Строгий, даже чуточку надменный взгляд. Смотрит на собеседника несколько исподлобья, хочет казаться непроницаемой — и вдруг, лицо озарится такой обаятельной улыбкой! Чистюля, каких редко встретишь, можно сказать — эталон стерильности. Руки, пальцы — ухоженные, прямо-таки произведение искусства.

Словом, Фуад втайне симпатизировал Нелли. Что в этом особенного? Просто симпатизировал — и все. У него, в отличие от некоторых, было твердое правило: «не класть глаз» на женщин там, где работаешь, особенно на тех, кто у тебя в непосредственном подчинении. В данном случае, в случае с Нелли, это выражение — «не класть глаз» — было не совсем точным, не очень подходило, так как все-таки он на Нелли заглядывался, и, значит, глаз его на ней задерживался. Да еще как! Воображение Фуада, грешным делом, иногда откалывало такие номера, рисовало такие легкомысленные картинки!.. Однако он всегда был в состоянии мгновенно подавить в себе эти всплески чувственной фантазии, осадить расшалившиеся желания.

А ведь неплохо было бы завести небольшой романчик с Нелли. В этом году ему исполняется сорок два. Когда-то ему нравились женщины старше его. Теперь он больше симпатизировал молоденьким, считая это признаком если не старости, то, во всяком случае, вполне завершившейся зрелости.

…Однажды, давным-давно, более двадцати лет назад, он и Октай сидели на скамейке в Приморском парке. Было начало июня — разгар их первой весенней сессии. В городе царил пряный, душноватый запах цветущего кавказского ясеня. Друзья запланировали позаниматься на свежем воздухе. Мимо, оживленно разговаривая, прошли две девушки, их сверстницы. Одна прямо-таки поразила их. В Баку красивое девичье лицо не редкость, но в этой было нечто необыкновенное. Разумеется, на них девушки не обратили никакого внимания.

Октай сказал:

— Смотри, Фуад, прямо марсианка! — А когда девушки скрылись, спросил: — Как ты считаешь, в чем секрет — нравиться? Есть ли здесь какая-нибудь закономерность? В чем она? Согласись, одни мужчины больше нравятся женщинам, другие — меньше. Отчего так? Внешность? Но внешняя привлекательность — кратковременный фактор. А что главное?

— Я думаю, — ответил Фуад, — для того чтобы нравиться женщинам, надо быть или очень знаменитым, или очень талантливым, или очень умным, словом, каким-нибудь выдающимся человеком.

Октай начал возражать:

— Представь себе, ты стремишься нравиться женщинам. Не так это просто — выделяться среди других. Чтобы преуспеть в этом, ты должен потратить годы. Борьба — есть борьба. Вот и выходит, что на любовь, на женщин у тебя уже не остается ни времени, ни сил. К тому же любовь расслабляет, усыпляет бойца, отвлекает его от каждодневной схватки. У тебя нет возможности по-настоящему любить и быть любимым. Стремление выделиться во имя женщин, красоты, любовных радостей неизбежно превращается из средства в самоцель. И еще вопрос к тебе, Фуад: в чем, собственно, ты видишь смысл жизни? По большому счету… Или ты ставишь знак равенства между гражданской целью в жизни и личным счастьем, то есть счастьем, построенным на любви, сердечных радостях, женщинах и тому подобном?..

Да, совсем мальчишками были они — он и Октай. Смешные разговоры вели, решали глобальные проблемы.

«Гражданская цель в жизни…» Не очень точно, вернее, не очень привычно выразился тогда Октай, но… Фуад хорошо понимал, что он имеет в виду. Он запомнил этот их разговор на скамейке в аллее Приморского парка. Запомнил потому, что потом, в течение последующих двух десятилетий, не раз «исследовал» эту извечную тему (смешную и ненужную, безумно важную, наипервейшую) — о смысле жизни, о личном счастье, о «гражданской цели», о соотношении этих последних. Размышлял по-разному и всерьез — осторожно, не очень умело опираясь на факты, выводы, формулы, почерпнутые из «умных» книг, сверяя, сопоставляя, примеряя их, эти факты и выводы, с собственным жизненным опытом, с собственными частными выводами и все-таки затрудняясь прийти к какому-то окончательному, последнему, всеобъемлющему выводу; а иногда и не всерьез — так, по-обывательски, по-житейски, — как получалось, как в голову приходило, черт те как! Был даже случай на днях… У него шло совещание, говорили об освоении фондов. Был представитель министерства — Джавадов. Критиковал их немного, мямлил что-то маловразумительное. Неделю назад этот самый Джавадов звонил Фуаду, зондировал почву относительно однокомнатной квартиры для сына, выпускника юрфака. Так вот, Джавадов тянул свою резину, присутствующие «почтительно внимали» его косноязычным толкованиям, кое-кто даже делал пометки. И в этот момент вошла Нелли, положила Фуаду на стол нужные ему документы, повернулась и пошла назад к двери — как всегда строгая, непроницаемая до надменности, прелестная задавака. Безукоризненная спина, ладные — аж дух захватывает! — бедра, длинные ноги, да еще на высоких — сантиметров десять — каблуках. И вдруг он подумал: «Эх, закрутить бы с Нелли роман! Втюриться в нее по уши, потерять голову! — Сам же сделал попытку поддеть себя — С Нелли?! Это мне-то, сорокалетнему?! — И сам же начал оправдывать себя — А что?.. Нелли такая… Какая?.. Строгая, серьезная, чистая, положительная, неизвестная, недоступная! Марсианка! Как та… тогда в Приморском парке…» Может, любовь к Нелли (неизвестной марсианке!) и ее — к нему (сорокалетнему начальнику, рост — метр шестьдесят четыре) и станет для него наивысшим счастьем в жизни?! Что рядом с нею всякие там распределители, спецзаказы, крабы, зеленые горошки, новая должность и прочие его привилегии?!

Да, лезли порой в голову мысли о романчике с Нелли. Однако Фуад понимал и другое: нереально все это, несбыточно, пустые мечтания. У него есть семья, два сына, есть Шовкю — долговременные, так сказать, непреходящие ценности. А даже самая безумная, самая страстная любовь протянется месяц, ну три, максимум год, — а дальше что? Все, что пылает, должно сгореть, улетучиться в атмосферу. После горения остается только пепел, ничего больше.

Но, с другой стороны, человек есть человек, и в сердце у каждого, верно, существует уголок тайных, сокровенных желаний. Замуровать их навеки — тоже несправедливо. Словом, небольшой романчик с Нелли скрасил бы его жизнь. Конечно, не здесь, не в Баку. Например, осенью, во время отпуска, махнуть с ней куда-нибудь на курорт — в Крым, Сочи, Прибалтику. Забраться в какую-нибудь глушь, где наверняка не встретишь ни одного бакинца. Страна большая: есть Байкал, есть Иссык-Куль, есть, наконец, Камчатка. И там есть курорты, черт побери! Может, когда-нибудь? Кто знает… Возможны и другие варианты. Например, после того как Фуад станет начальником, в один из дней — деловая поездка. Он скажет серьезно, веско: «Нелли! Меня вызывают в Москву, важное совещание! Будет много дел, уйма писанины. Понадобится стенографистка. Скажите в отделе кадров, пусть подготовят приказ на вас…»

Да, знала бы Нелли, о чем он думает! Почему, как назло, ему всегда нравятся высокие? Румийя — исключение: они с ней одного роста, разумеется если Румийя не на высоких каблуках. Как часто в юности его маленький рост вставал непреодолимой преградой между ним и девушками, которые ему нравились! Сейчас он иронически посмеивается, вспоминая свои двадцатилетней давности переживания из-за роста, но тогда ему было не до смеха. Это была драма! И какая! Да, сейчас все это кажется ему смешным, но в ту пору, когда он влюблялся в каждую мало-мальски хорошенькую девушку и, влюбившись, мечтал о женитьбе, семейном счастье, тогда все эти девушки были для него недоступны. Из-за его маленького роста. Увы! Кроме шуток, это была драма. Например, как он страдал, когда влюбился в Эсмер! Эсмер и Октай учились в одном классе. Фуад — в десятом, они — в восьмом. Эсмер жила в Ичери Шахаре вдвоем с матерью. Потом она стала женой Джамала. Джамал преподавал в их школе английский. Курбан-киши не любил его. Говорил: «Терпеть не могу мужчин-кокеток! Что ждать от человека, который носит в кармане маникюрные ножницы?» Джамал и вправду был воплощением аккуратности, стильно одевался. Все думали, Эсмер встречалась с Октаем, и Фуад безумно ревновал Эсмер к Октаю. Окончив школу, Эсмер неожиданно для всех вышла замуж за Джамала, вскоре они уехали из Баку. Фуад постепенно забыл Эсмер, затянулась его сердечная рана. Но тогда, в школе, и потом, в армии (он не попал сразу в институт, был призван, служил два года под Ленинградом), ах как он страдал по Эсмер! Чего он только не делал, чтобы подрасти! Еще когда учился в школе, записался в баскетбольную секцию, занимался лечебной гимнастикой. Он сходил с ума по Эсмер, но сердца ей своего не открыл, боялся, что она посмеется над ним, расскажет Октаю и другим ребятам, опозорит его…

…Сев за стол, он первым делом открыл рабочий блокнот, где было записано, что он должен сегодня сделать, с кем встретиться, кому позвонить и так далее. Все планировалось заранее, накануне. Пробежал глазами страницу:

«10.00 — планерка у А. Н.

11.00 — летучка у меня.

12.10 — аэропорт. Делегация из ГДР. Обед с ними.

16.00 — похороны.

19.00 — открытие!!!»

После слова «открытие» стояло три восклицательных знака, их смысл был ведом одному лишь Фуаду. Ниже шли памятки: кому звонить, по какому вопросу, и, наконец, самая последняя строка гласила: «Встреча с самим собой!» Фуад улыбнулся.

Нелли принесла свежие газеты и стакан чаю. Он подумал: «Давно я не покупал ей заварку. Начальник пьет, я пью, она сама пьет. Те десять пачек индийского, которые я привез ей из Москвы, наверное, давно кончились». Записал в блокноте, на «завтрашней» странице: «Чай». Просмотрел газеты. Ежедневно ему приносили десять — двенадцать газет. Из них он внимательно читал только две — «Правду» и «Бакинский рабочий».

В двадцать минут десятого к нему пришел юрисконсульт Михаил Моисеевич. Поздоровался. Положил перед ним на стол папку с бумагами. Фуад пробегал глазами каждый документ, Михаил Моисеевич давал пояснения, затем Фуад накладывал резолюцию.

Михаил Моисеевич бросил взгляд на очередной документ:

— Фуад Курбанович, четвертая проектная просит погасить задолжность по первому кварталу.

— Четвертая мастерская? — Фуад помолчал, что-то прикидывая. — Хорошо, не возражаю. — Черкнул вверху наискось: «Не возражаю. Мехтиев».

За два года работы с Ахмедом Назаровым… Сотрудники управления называли его между собой — Ахмед Назар; сочинили про него стишки: «Ахмед Назар, Назар Ахмед! Бью одного — вопит весь свет!» Да, так вот, за два года работы с Ахмедом Назаром Фуад научился у него очень многому. Бо́льшая часть усвоенного — уроки негативного характера. Фуад наблюдал за поступками, действиями, методом работы начальника, за тем, как он держит себя с людьми в том или ином случае, как строит отношения с сотрудниками, как разговаривает с теми, кто ниже его по рангу, кто выше, и, наблюдая, делал вывод: «Плохо. Так нельзя!» Меньшая часть из того, что он усвоил, общаясь с Ахмедом Назаром, были вещи позитивного характера. Как-никак Ахмед Назар считался «опытным кадровым работником». Формулировку «Не возражаю» Фуад позаимствовал как раз у него. Тут был один очень тонкий нюанс. Можно, например, написать — «Согласен», «Хорошая инициатива», «Одобряю» и тому подобное, а можно — «Не возражаю». Когда ты пишешь — «Согласен», «Одобряю», ты как бы ратуешь за выдвинутое предложение, ты — соучастник тех, кто его выдвинул, и, значит, в какой-то степени делишь с ними ответственность. А в «Не возражаю» есть вроде бы элемент твоего пассивного отношения к инициативе. Ты не выдвигал данного предложения, ты не соавтор идеи, ты всего лишь… не возражал. И в будущем, в случае неблагоприятного исхода дела, твоя ответственность в том только и будет заключаться, что ты «не возражал». Значит, и вины твоей в этом деле всего лишь чуть-чуть, ну, двадцать пять процентов, максимум — пятьдесят. Очень удобная, выгодная формулировка. Пользу от нее Фуад познал на практике, в конкретных делах неоднократно.

Следующий документ Фуад читал очень долго.

Михаил Моисеевич пояснил:

— Этот вопрос оговорен с Ахмедом Назаровичем.

«Нет, я тоже не дурак, — подумал Фуад. — Сложное, кляузное дело». Поднял глаза на Михаила Моисеевича:

— Раз оговорено с Ахмедом Назаровичем, пусть он и подпишет.

Юрисконсульт улыбнулся. Вопрос был ясен обоим. Несомненно, Михаил Моисеевич знал, что Ахмед Назар в ближайшее время уходит. И кто придет на его место, наверняка слышал. Ясно, что накануне ожидаемых перемен Фуаду не было смысла связываться с запутанным делом. Естественно, и Ахмед Назар, сидя, как говорится, на чемоданах, не хотел взваливать на свои плечи груз возможной ответственности. Поэтому уже два месяца документ «отфутболивался», по выражению Михаила Моисеевича, от начальника к заму, от зама к начальнику.

Раздался телефонный звонок. Фуад взглянул на часы: половина десятого. «Началось», — подумал он и взял трубку одного из четырех телефонов, стоящих на столе, — голубого.

— Мехтиев слушает… А, Джабир! Привет, привет. — Прикрыл ладонью трубку, спросил Михаила Моисеевича: — У вас ко мне все?

Михаил Моисеевич кашлянул:

— Есть еще один вопрос, Фуад Курбанович, личный. Но я зайду попозже. — Сложил документы в папку и вышел.

— Чем могу, Джабир? Всегда рад служить… — Зазвонил второй телефон, Фуад сказал в голубую трубку: — Извини, Джабир, минутку… — Взял белую трубку. — Мехтиев слушает… Так… Понял вас. Есть. — Положил белую трубку на аппарат. Нажал кнопку звонка на столе, вызывая Нелли. Сказал в голубую трубку: — Джабир, я слушаю… — Начал слушать. Вошла Нелли. Он, прикрыв ладонью трубку, сказал ей: — Закажите Сумгаит, Новрузова. — Нелли вышла. Сказал в трубку: — Не беспокойся, Джабир, я поручу, этим займутся. Позвоню тебе, счастливо. — Положил трубку.

Захрипел селектор, послышался голос Ахмеда Назара:

— Товарищ Мехтиев.

Слишком официально. Очевидно, начальник не один или разговаривает с кем-нибудь по телефону. Обычно он говорил ему: «Фуад» или «Фуад-муаллим», а если разговор шел по-русскии — «Фуад Курбанович».

— Да, слушаю вас.

— Доброе утро. Есть ответ от Воробьева?

— Доброе утро, Ахмед-муаллим. Я заказал Сумгаит, Новрузова. Жду.

Селектор выдал добродушный смешок:

— Значит, оба ждем.

— Понял вас, Ахмед-муаллим.

Селектор выключился. Фуад снял телефонную трубку, набрал номер:

— Григорян, барев ара, вонцес? Ну что ж ты, друг? Ты же давал слово: будет, будет… Когда? Меня вот уже с утра теребят. Прошу, займись лично! Действуй от моего имени. Так и передай Захиду… Ну, есть, пока… «Арарат» проиграл, а, кум?! Ха-ха-ха!.. — Положил трубку.

Вошла Нелли.

— Новрузова нет на месте, Фуад Курбанович. Я сказала, чтобы он позвонил вам, когда придет.

— Хорошо. — «Чертовски ей идет это зеленое платье! Интересно, встречается с кем-нибудь?.. Разумеется. Лицо какое! Фигура! В городе небось проходу не дают». — Вызовите ко мне начальника отдела кадров.

— Хорошо, сейчас. Еще, может быть, чаю?

— Нет, спасибо.

Сделал пометки в блокноте: «Сумгаит. Новрузов. Джабир. Племянник — Гаджиев Ага. Григорян. Пенсия».

Вошел начальник отдела кадров.

— Вызывали, товарищ Мехтиев?

— Да, товарищ Гусейнов. — В голосе стальные нотки. — Оформите приказ! — Заглянул в блокнот. — Гаджиев Ага. Сегодняшним числом. Сколько раз я могу повторять это вам?

— На испытательный срок?

— Да.

— Будет сделано.

Фуад снял трубку с зеленого аппарата (их внутреннего телефона), холодно бросил Гусейнову:

— Вы свободны. — Набрал трехзначный номер. — Сабир, браток, ну что там твои расчеты?.. Дорогой мой, завтра я не смогу… Не будет ни минуты свободной… Нет, нет, исключено! Я хотел посмотреть сегодня вечером дома… Не знаю, что ты думал, — я свое слово сказал, потом не обижайся на меня!.. Да, обязательно. Сегодня до пяти расчеты должны быть у меня на столе. И не надо шутить… — Жестко добавил: — Если так пойдет и дальше, нам будет трудно работать вместе. — И сразу же положил трубку.

Взглянул на часы: без десяти десять. Итак, в десять — планерка у Ахмеда Назара, в одиннадцать — летучка у него, затем — аэропорт, в четыре он должен быть на похоронах и сказать надгробное слово, вечером — открытие выставки. Михаилу Моисеевичу было поручено подготовить текст его вечернего выступления.

«Может, и надгробное слово тоже поручить ему, пусть набросает? Нет, нельзя. Нехорошо. Бедный Фуад Салахлы! Называл меня всегда „тезка“ или „Маленький Фуад“. Точнее, не всегда, а лишь до тех событий… Эх, жизнь, жизнь! Ничего, что-нибудь да скажу. Ведь у гроба не надо читать пространных лекций. А вот вечернее выступление — вещь серьезная. Михаил Моисеевич набросает черновик — отдам его Сабиру, пусть тоже почитает, подработает немного. Сабир не очень расторопный, но грамотный парень, ничего не скажешь — владеет пером…»

Фуад улыбнулся. Вспомнился забавный случай. Был сумасшедший день. Тысяча дел свалилась ему на голову, и все — срочные, неотложные. Он вызвал к себе тех, на кого мог положиться. Аврал. Так уж получилось, что он не смог даже сделать пометки у себя в блокноте, держал все дела в голове. Словом, вечный проклятый цейтнот!.. В этот момент Нелли принесла ему стакан чаю, на блюдце положила шоколадную конфету, в красивой обертке, московского производства. Чай был горячий, и шоколад растаял. Фуад испачкал пальцы, они стали липкими. Выйти бы помыть руки! Не было возможности. Кабинет его был полон вызванными Нелли людьми. Каждый получал задание и выходил. Когда все дела были распределены, выяснилось, что два сотрудника не «загружены». Они стояли перед столом Фуада, ждали.

— Все, — сказал Фуад, — вы свободны.

— А мы? А нам? — недоуменно спросил один. — Фуад-муаллим, может, что-нибудь?..

И тут вдруг Фуад позволил себе разрядиться шуткой:

— А вам поручаю: пойдете к себе в отдел — по дороге помойте за меня руки.

Голос Нелли прервал мысли Фуада:

— Фуад Курбанович, вас просят к телефону. Я сказала, вы заняты, но он говорит, вы ждете его звонка.

— Кто такой?

— Октай Мурадов.

— А, Октай… — Фуад вспомнил. — Хорошо, соедините. — Нелли вышла. Он взял трубку с черного аппарата. — Октай?.. Еще раз здравствуй! Клянусь тебе, через пять минут у Ахмеда Назаровича начинается совещание. Продлится не меньше часа. В одиннадцать — летучка у меня… Да, да, прозаседавшиеся… Это — про нас, про нас… И не говори… А в чем дело?.. Да, бедный Фуад Салахлы… Хорошо, подожди, дай подумать… — Умолк, заглянул в блокнот: «11.00 — летучка у меня. 12.10 — аэропорт». Продолжил: — Сделаем так, Октай: я закончу летучку на пять минут раньше, а в аэропорт выеду на пять минут позже. Касум наверстает в дороге… Мой шофер — Касум… Короче, мы можем встретиться только на десять минут. Приходи ровно без пяти двенадцать. Только прошу быть пунктуальным. Смотри! Мы, несчастные, живем по часам, по минутам. Итак, жду тебя… — Положил трубку.

Октай был у Фуада всего лишь раз. В этом самом кабинете. Тогда он тоже пришел по какому-то делу Фуада Салахлы. Фуад уже не помнит — по какому. Разумеется, сам Фуад Салахлы не мог прийти по своему делу, не снизошел бы. А узнал бы, что Октай хлопочет за него, запротестовал бы, был бы очень недоволен. Короче, Октай пришел втайне от Салахлы. Фуад, конечно, сделал все, что требовалось. Между тем, он уже много лет не поддерживал никаких отношений с Фуадом Салахлы. С тех самых пор… С Октаем тоже виделся крайне редко, встречались в официальных местах — на конференциях, выставках, обсуждениях. Боже, как он ревновал Эсмер к этому Октаю! А между ними, оказывается, ничего и не было. Оказывается, за Эсмер приударял другой. Судя по всему, Октай, как и он, лишь вздыхал по Эсмер. Джамал натянул им носы обоим. Ай да Джамал! Давно уже выяснилась необоснованность его, Фуада, ревности к Октаю, но там, в глубине души, что-то осталось, похожее на неприязнь. Октай тоже был с ним холоден уже много лет, однако на это были свои причины.

«Встреча с самим собой!» Фуад усмехнулся. Эта запись у него в блокноте была своего рода памятным подарком от Октая.

…В тот день он тоже был занят, закручен, замотан, как всегда. Навалилась уйма дел, требующих немедленного решения. Собрания, совещания, заседания теснились, наслаивались друг на друга, рвали его на части. Все-таки он изловчился, нашел лазейку, принял Октая. Он непременно должен был исполнить его просьбу, обязан был принять его. За все эти годы, за два десятка лет, Октай ни разу не выразил желания встретиться с ним. И вдруг… Они учились в одной школе. Правда, Октай на два года был младше Фуада. Затем они учились в одном институте, и теперь уже на одном курсе, на одном факультете, так как Фуад два года прослужил в армии. Год не дослужил, был демобилизован по болезни: гепатит. В институте они сдружились. Эсмер к этому времени вышла замуж за Джамала. Ревность, соперничество остались в прошлом. Как-никак они были выпускниками одной школы, им было что вспомнить. Это и сблизило их. До тех самых событий… Фуад Салахлы… Бедный Фуад-муал-лим…

Словом, Октай попросил принять его. Фуад почему-то думал, что Октай немного смутится, увидев его кабинет, телефоны, секретаршу, будет разговаривать с ним, испытывая некоторую неловкость. Но он ошибся. Октай держал себя совершенно раскованно и независимо, словно всю жизнь провел в таких вот кабинетах. А может, его непринужденность была показной? Своего рода панцирь, защита для самолюбия?

Тогда они тоже заговорили о нехватке времени. Фуад где-то прочел, что у каждой эпохи есть свои дефицитные вещи.

— Например, — сказал он, — в одну эпоху самым ценным было золото, в другую — пряности, в третью — нефть, или, скажем, хлеб, земля, территория, вода… А мы с тобой, Октай, живем в период острой нехватки времени. Время — самая дефицитная вещь в наши дни! Веришь ли, Октай, иногда я неделями не общаюсь с детьми, не вижу их лиц. Встаю утром — дети уже в школе, прихожу вечером — они спят. А случается, и по воскресным дням приходится работать. Естественно, почти ничего не читаю. Когда? Нет возможности, нет времени!

Заговорили о книгах. Октай сказал, что недавно прочел интересную монографию, посвященную дзен-буддизму, и некоторые положения этой философии объяснили ему в какой-то степени его самого. Посоветовал и Фуаду прочесть книгу, даже пообещал прислать свою. Действительно, через неделю прислал. В один из дней Фуад лег сравнительно рано, открыл хваленную Октаем книгу, полистал, почитал с пятое на десятое; по правде говоря, ничего не понял, почувствовал, в сон тянет; закрыл книгу, потушил свет, мысленно сказал Октаю: «Эх, бедняга! Не женился в свое время — теперь чокаешься понемногу. Будь у тебя жена, дети, не стал бы тратить время на всякую белиберду — не до того было бы. Серьезным делом надо заниматься, дорогой! Ведь ты неплохой архитектор. А что толку? Что ты сделал по большому счету в жизни? И возраст у тебя уже не тот, чтобы предаваться пустым надеждам и мечтам: „Я то сделаю, это сделаю — дайте срок! Всем утру нос!“ Бесплодное прожектерство это, Октай. Бесплодное и смешное! В жизни нельзя ничего откладывать на потом. „Когда-нибудь что-нибудь сделаю… Когда-нибудь что-нибудь изменится… Когда-нибудь… Что-нибудь…“ Чепуха все это! Самообман! Признак слабости! Что есть, чего нету — все только сейчас, сегодня, в данный момент, в данной точке потока — бесконечно текущего времени! На завтра не надейся, дорогой! Наши мудрые деды хорошо сказали: не откладывай на завтра то, что можно сделать сегодня».

Странно, почему всегда, вспомнив Октая, подумав об Октае, он непременно начинал мысленно спорить с ним? И этот спор неизменно кончался в его, Фуада, пользу. Гипотетические возражения Октая, его ошибочные выводы, умозаключения, контраргументы порождали в нем еще большее упорство в защите собственных взглядов, точек зрения, убеждений. Фуад всегда хотел что-то доказать Октаю. Бедный Октай! Занят проектированием сельских бань и очень гордится своей деятельностью. Однако он столь энергично демонстрирует эту свою гордость, так часто бравирует ею, что возникает сомнение: насколько все это искренне? Архитектор с высшим образованием, диплом с отличием, но если в свои сорок он способен строить лишь районные бани, у него есть все основания посетовать на судьбу. Значит, на большее у него не хватает ни воли, ни сил, ни умения. Затем… пристрастие к бутылке. По правде говоря, и оно в какой-то степени повредило Октаю в его карьере.

Бедный Фуад Салахлы тоже много пил. Сам Фуад не станет утверждать, как некоторые считают, что и дружили-то они, Октай Мурадов и Фуад Салахлы, на почве выпивки. Так-то… Но Фуад Салахлы — это все-таки Фуад Салахлы. Человек с именем, заслугами. Уважаемая личность! Умер — в газете некролог, и хоронят во «второй почетной аллее». А если, конечно, не дай бог, завтра умрет Октай Мурадов, что он оставит после себя? Районные бани? Чистота — залог здоровья?! А может, он, Октай, на большее и не способен? Институтские успехи ни о чем еще не говорят. К тому же, в те годы Фуад Салахлы взял Октая под свое крылышко. Фуад хорошо помнит защиту Октаем диплома: тот день превратили чуть ли не в праздник, триумф какой-то. Все в один голос кричали о великой будущности Октая. Новый Корбюзье! Райт! Братья Веснины! Все пятеро — в одном лице! Дадашев и Усейнов — в одном лице! А что потом? Районные бани. Чистота — залог здоровья. Выходит, пороху-то у Октая было всего лишь на один выстрел. Бедняга Октай не понимает, что жизнь — не вереница триумфов, но каждодневная, каждочасная, каждоминутная борьба. Серьезная, тяжелая борьба, в которой побеждают только сильные, только упорные. Октай никак не хочет этого уразуметь. И даже сам Фуад, то есть Большой Фуад, Фуад Салахлы, тоже не понимает этого, вернее — не понимал, царство ему небесное! Так и ушел, не постигнув до конца главной истины: если хочешь победить, хочешь достичь поставленной цели, ты должен показать всем свою мощь, свою силу; пусть люди почувствуют твою энергию, узнают о твоих возможностях. Тогда, во время той их первой встречи, Фуад пытался внушить эти мысли Октаю, но Октай слушать ничего не хотел. Больше того, из его слов выходило, будто он во всех отношениях удачливее и счастливее Фуада, доволен и своей судьбой, и работой, словом, все у него в жизни замечательно. Фуад извинился перед Октаем за то, что не может уделить ему больше времени, показал свой блокнот:

— Вот мой рабочий день. Сейчас час дня, так?.. В два — встреча в райкоме. В три — надо быть на приеме у министра. В четыре — с главным архитектором едем на объект. В половине пятого ко мне придут работники конструкторского бюро. В пять — встреча с Новрузовым.

— Ты там пометь еще одну встречу — с самим собой, — сказал шутливо Октай.

Фуад улыбнулся:

— Ты прав, действительно не остается времени для встречи с самим собой. — Взял ручку, написал у себя в блокноте: «Встреча с самим собой!» Показал Октаю. Оба посмеялись.

Но удивительно было другое. Обычно в конце дня, подводя итоги сделанному, Фуад вычеркивал из блокнота то, что было выполнено, а невыполненные дела, несостоявшиеся встречи переносил на завтра или на какой-нибудь другой день. Так вот, после той встречи с Октаем среди «невыполненного», «несостоявшегося» неизменно оказывалась и… «встреча с самим собой!». Он автоматически вписывал фразу в дела следующего дня. Это стало привычкой.

Захрипел селектор.

— Да, Ахмед-муаллим…

— Фуад, мы начинаем. Ждем тебя.

— Иду.

Он встал из-за стола, направился к двери. В кабинет вошла Нелли. Сказала как-то многозначительно (правда, это едва улавливалось):

— Фуад Курбанович, возьмите трубку.

— Кто?.. Я иду на совещание.

Нелли произнесла все с той же едва уловимой многозначительностью:

— Рейхан-ханум.

«Совсем некстати!»

Они познакомились два года назад. Рейхан работала в газете, пришла брать у него интервью. Симпатичная молодая женщина. Она сразу же приглянулась Фуаду. И хотя, как всегда, времени у него было в обрез, они проговорили больше часа. Собственно, для интервью вполне хватило бы и двадцати минут. Однако Фуад отвечал на вопросы корреспондентки слишком обстоятельно. Несомненно, ему хотелось показать себя. К концу разговора выяснилось, что миловидная журналистка не случайно пришла к нему брать интервью. Была у нее и личная просьба. Несколько месяцев назад Рейхан развелась с мужем и теперь хочет произвести обмен жилплощади, вернее — получить отдельную квартиру. Не может ли Фуад оказать содействие? Фуад оказал: устроил ей однокомнатную квартиру в Восьмом микрорайоне. В день получения ордера Рейхан с сияющими глазами пришла в кабинет Фуада. Она была счастлива, взволнована. Благодарила Фуада, не выдержала — расплакалась. Фуад начал успокаивать ее, сказал:

— Еще рано благодарить. Сначала поставим вам телефон. А то журналист — и без телефона!

Действительно, вскоре Рейхан оказалась с телефоном. Как-то вечером Фуад позвонил ей:

— Хочу завтра прийти посмотреть вашу квартиру.

Купил шесть серебряных подстаканников и шесть хрустальных стаканов.

— Стаканы — мои, чай — ваш.

Приятно беседуя, засиделись допоздна. Фуад рассказывал о своих поездках по зарубежным странам, где он побывал в составе делегаций. Как-никак объездил полмира! Рейхан слушала с большим вниманием и даже умилением. Через неделю снова увиделись. На этот раз Фуад принес ей букет гвоздик и дорогую хрустальную вазу для цветов. Рейхан была смущена:

— Ой, ну зачем? Честное слово, даже неудобно.

— Не оказалось целлофана, чтобы завернуть цветы, — пришлось купить вазу.

Посмеялись.

Уже потом, ночью, в минуту доверительной откровенности, Рейхан призналась ему, что он завоевал ее своим бескорыстием. Ведь ни тогда, когда Фуад устраивал ей квартиру, ни после, когда ей по его протекции установили телефон, он не дал ей понять (ни взглядом, ни намеком, ничем буквально), что она ему нравится. Это благородство, деликатность покорили ее сердце. Как Фуад мог сказать Рейхан, что уже в первую их встречу, во время того интервью у него в кабинете, он наметил себе четкую цель и точно знал, чем все должно кончиться? Эта связь была приятна им обоим и во всех отношениях устраивала Фуада. Восьмой микрорайон находится далеко от центра города, здесь его никто не знает, — почти полная гарантия того, что все будет шито-крыто. Не дай бог, узнает Румийя! Или Шовкю. Главное, конечно, чтобы не дошло до ушей Шовкю. Однажды Рейхан пришла к нему на работу. Фуад сказал ей: «Не надо!» Ее телефонные звонки тоже не нравились ему. Пожалуйста, вот уже и Нелли что-то почувствовала. Поистине, женская интуиция в подобных делах — непостижимая вещь. Как, каким образом они обо всем догадываются? По телефону он всегда разговаривал с Рейхан сухо, официально. Вот и сейчас…

Вернулся к столу, взял трубку:

— Да.

— Привет. Что случилось? Исчез, не звонишь…

— Клянусь, ни минуты свободной. Вздохнуть некогда. Как ты?

— Без тебя — плохо.

— Хорошо, не обижайся. На днях обязательно увидимся.

— На днях? — В голосе Рейхан обида и немного иронии.

— Непременно позвоню. Извини, у нас совещание. — И добавил, соврав: — Здесь, у меня.

— Буду ждать. Позвони.

Фуад положил трубку. Быстро, ловко, несколькими штрихами, нарисовал в блокноте, пониже списка дел, подобие цветка. И в записной книжке у него на страничке с буквой «р», напротив номера телефона Рейхан, был нарисован такой же цветок. Что это было — осторожность, конспирация или дань поэзии? Он и сам не знал. Разумеется, Фуад помнил номер телефона Рейхан, но так, без записной книжки, уже не полагался на память. К тому же, когда долго не звонишь, существует опасность забыть номер телефона. Точно так же он боялся запамятовать дату ее рождения. Если он не поздравит в этот день Рейхан, она сильно обидится. Вот поэтому и в календарике, который имелся у него в записной книжке, рядом с датой «9 сентября» он нарисовал крошечный иероглиф — цветок, который как бы символизировал Рейхан, был ее эмблемой.

Однако вся эта история слишком затянулась. Их связь продолжалась уже полтора года. Отходя от стола, Фуад подумал: «Бесперспективная связь. Все прогорело. Пора кончать». Кажется, Рейхан раньше, чем он, почувствовала приближение кризиса, потому и встревожена. Бедная Рейхан! Привязалась к нему всем сердцем. Да, привыкла, присохла, для нее расставание не пройдет безболезненно. Но если они не расстанутся сейчас, потом боль будет еще мучительнее: она еще больше привяжется к нему. Разве иногда привязанность не бывает такой же великой силой, как любовь, далее сильнее любви? Фуад знал это.

«Сейчас самый подходящий момент. Расстаться надо по-хорошему, щадя нервы друг друга. Вот и Нелли сказала о звонке Рейхан как-то непросто, многозначительно. Не хватает только, чтобы о наших отношениях узнали! Словом, потом будет поздно. Да, пора положить конец этой истории — осторожно, деликатно, вежливо, благородно. Надо найти время, сосредоточиться и обмозговать: как это должно произойти?»

Он миновал приемную, где сидела Нелли. Входя в кабинет Ахмеда Назара, подумал: «Обязательно спросит про заключение санитарных врачей».