- Операция «Золотой век» не вышла… Все отменяется, - бормотал приезжий, бредя по дороге. - Может быть, они не поняли насчет нежности? - бормотал он. - Может быть, они подумали, что нежность - это слюнтяйство? Может быть, надо было сослаться на авторитеты, например, на великого режиссера Довженко, который говорил, что нежность - это высшее образование сердца?… Нет, суслики… - бормотал он. - Нежность-это не всепрощающая «любве», это не слюнтяйство… нежность - это прежде всего мужество, если хотите знать… И он грозил кому-то кулаком, а кому неизвестно. Он шел по дороге и бормотал всякую чушь, застрявшую у него в мозгу с незапамятных времен, весь мусор, который прилип к нему на стойбищах или пристал во время кочевий.

Уже начинало светать, и он уже довольно далеко ушел от города, от Прошлого переулка, и все мечтал встретить хотя бы умную лошадь, так дружески протянувшую ему переднее копыто, хотел встретить хотя бы знакомого муравья, который, наверно, с рассветом снова поползет по буграм и ухабам мраморного памятника придорожной Венере. Впереди зафырчала машина. Приезжий поднял руку и вышел на дорогу. Машина остановилась. Шофера в ней не было.

- Если ты до сих пор ехала без шофера, видимо, ты и дальше сможешь так? - спросил приезжий.

Машина молчала. Он шагнул к ней. Дверца отворилась.

- Порядок, - сказал приезжий и уселся на переднее сиденье.

Дверца захлопнулась. Машина стояла на месте. Наверное, она дожидалась команды.

- Я не знаю, куда ехать, - сказал приезжий. - Понятно?… Главное, увези меня отсюда… Трогай.

Машина рванулась с места и развернулась, потом еще развернулась и стала делать виражи и восьмерки. Шоссе поскакало, как сумасшедшая стрелка на часах.

- Допрыгались… - зловеще сказал приезжий.

- Помолчал бы, - внятно сказала машина и понеслась по шоссе.

Приезжий закрыл глаза…

…Тихо и незаметно ушел он из кафе, ни с кем не простившись. Тихо и незаметно приедет он куда-нибудь на этой телеге-модерн.

Машина остановилась и сказала тонким голосом:

- Вылазь…

Приезжий открыл глаза. Они стояли возле тихого предрассветного кафе на окраине города. Возле того же самого кафе.

Дверца распахнулась. Сиденье решительно подтолкнуло приезжего, и он оказался на краю кювета. Он еле успел схватить с сиденья вещмешок и плащ. Дверца захлопнулась, машина умчалась в город.

- А почему, собственно, все отменяется? - спросил приезжий и оглянулся по сторонам. Но никто ему не ответил.

Вдали, в глубине площади, куда выходил Прошлый переулок, приезжий увидел какое-то движение.

Он подошел поближе. Негромко фырчали машины. Огромные лапы манипулятора устанавливали на постамент обернутую в пластик скульптуру. Техника работала молча и безукоризненно.

«Золотой век», - подумал приезжий и подошел к человеку в комбинезоне, стоявшему у переносного пульта.

- Что это? - спросил приезжий.

- Памятник, - ответил комбинезон.

- Кому?

- Изобретателю.

Комбинезон был разговорчивый. Приезжий взял его за рукав и повернул к себе.

- Говорите членораздельно, - сказал приезжий. - Какому изобретателю, что он изобрел… Тот посмотрел на него рассеянно и сказал:

- Памятник тому, с кого начался сегодня в три ноль-ноль Золотой век… Этот человек изобрел вечный двигатель…

И снова уткнулся в пульт. Лампы манипулятора помедлили, потом осторожно смахнули пыль с памятника и расправили складки покрывала.

Приезжий пошел по переулку в сторону кафе.

- Да здравствуют инженеры! - тихо и печально сказал он, останавливаясь посреди газона. - Хронос прав. Часы тикают. Есть чем измерять время.

Памятник изобретателю его окончательно доконал. Опять надо было начинать все сначала. Вот и эксперимент удался, и началась у них цепная реакция творчества и всякий там Золотой век. Только не совсем та цепная реакция и не совсем тот Золотой век, на который рассчитывал приезжий, когда сочинял сказочки про великанов и детей, про то, как великаны опираются на детей, а дети на великанов. Они вовсе не всполошились, когда спичечный коробок сказал: крак! - и умерла ящерица, маленькая рептилия, крокодил, любовный фокус. Как они вцепились в нарождающуюся нежность, и никто не заметил гибели. Ложь, ложь! Поэт заметил и его Муза. Правда, поэт уже ко всему притерпелся, а официантка еще не то видела за последние пять тысяч лет патриархата. Ничего они не поняли в его рассказах. Идти было некуда.

- А почему я, собственно, должен куда-то идти? - громко сказал приезжий. - Какого черта!

Собеседников не было, но это его не смутило. Собеседники во всем городе спали и видели такие сны, какие заслуживали.

- А почему я, собственно, должен куда-то идти? - сказал приезжим. - Это мои переулок. Хватит. Есть великие поэты, и слава их вежливо гремит по вселенной. Пусть. Я не замахиваюсь. Но это мои переулок. Я сам его выбрал, и значит, я сшит по его мерке. Пусть. Я поэт этого участка вселенной.

Он расстелил плащ на мокром газоне и положил мешок в головах. Потом он поднял с травы белеющее в сумерках вчерашнее меню и написал на нем крупными буквами «УЧАСТКОВЫЙ ПОЭТ. ПРИЕМ от 7 до 17».

Он повесил объявление на сучок и улегся поспать под деревом.

Хватит…

И тут к нему подошли акушерка, парикмахер и гробовщик. Не было только дворника, потому что крокодил умер по ошибке, а его уже начинали любить, и не было официантки, потому что музы не любят тех, кто сдался. Не было также Хроноса. Но какое дело времени до неприятностей поэзии.

- Если я откажусь от поэзии, незачем жить, - сказал им приезжий. - Если я откажусь от жизни - поэзия не нужна… Старая безвыходная байка; с тонущего парохода упали в воду жена, муж и его мать. Кого спасать, если можно спасти только одного?

- Настоящая мать всегда пожертвует собой… - сказала Венера Михайловна.

- А как после этого жить сыну? - спросил Амедей Гофман.

- Значит, нет выхода… - сказал Саша Македонский.

- Есть выход, - раздался громкий и пренебрежительный голос. - Не допустить гибели парохода. Наступила тишина.

- Кто это сказал? - спросил приезжий. - Ты?

- Нет.

- Ты? Ты? Ты?…

- По-моему, это сказал репродуктор… - нерешительно промолвил гробовщик Саша.

- Это ты сказал? - спросил приезжий молчавший репродуктор.

- Да, я, - ответил репродуктор на столике кафе.

- Мы же тебя выключили вчера.

- Меня выключить можно. Время нельзя выключить.

- Опять какая-то сказка… - сказал Амедей Гофман.

- Почему сказка? - сказал репродуктор. - Сегодня Хронос выглядит так. Разве совесть - это сказка? Дурачок. Нет такой сказки, которая бы не исполнялась.

- Розовая болтовня, - сказал приезжий. - Я тоже так считал когда-то.

- Конечно, - сказал Хронос. - Сказки сбываются не тогда, когда их выдумывают. Но неужели ты такой прохвост, что не поработаешь на сказку, даже если не доживешь до счастливого конца?

- Я не прохвост, - сказал приезжий. - Я просто устал.

- Усталость проходит, - сказал Хронос. - А сказка - самая реальная вещь на свете.

- Замолчи… Я не могу стать ребенком, - сказал поэт.

- Ты никогда не переставал им быть… Ты же взрослый человек. Ну… ты… ты же прекрасно понимаешь, что только детские ценности чего-нибудь стоят на этой земле. Слушай команду!

- Замолчи! - крикнул поэт.

- Слушай команду… Один.

- Что?

- Два.

- Отстань, - сказал поэт.

- Три.

- Уйди прочь!

- Четыре…

- Слушай… Я не могу больше, - сказал поэт.

- Пять.

- Я устал.

- Не сдохнешь. Шесть.

- Мне все опостылело.

- Семь.

- Мне не справиться! Черт! Мне не справиться! - крикнул поэт.

- Восемь.

- Ладно, - сказал поэт, поднимаясь. - Встаю.

- Девять, - сказал Хронос.

И приезжий встал в стойку, прикрыл плечом подбородок и стал тяжело передвигаться по газону, ища противника.

- Мальчик, - сказал Хронос, - в этом бою кулаки не годятся. Важно, что ты встал.

Над краем домов ударил прожектором первый луч рассвета.

К закрытым дверям кафе подбежали официантка Семина и дворник.

- Да ладно тебе… Не психуй, - сказал дворник, тяжело дыша.

- Он ушел… - сказала официантка Семина. - Ушел… Большая беда.

- Старый я вокруг города бегать, - сказал дворник. - Чумовые все стали. Золотой век изобрели, совсем покоя нет… Ищем не знай кого… Как он хоть выглядел, этот псих ненормальный?

- …А ты и правда крокодил, - сказала официантка Семина. - Он же с тобой разговаривал вчера…

- Не запомнил, - сказал дворник. - Ушел, и слава богу, какая беда? И так он всех перебаламутил.

- Ушел… - сказала официантка Семина.

И тут они услышали храп.

Еще не веря, еще боясь поверить, медленно и как будто припоминая, официантка Семина повернула голову.

- Не положено, - уверенно сказал дворник, весь растопырился и пошел поднимать с газона бродягу.

Но тут, змейкой пролетев по траве, его на полкорпуса обошла Муза и оттолкнула от спящего.

Она наклонилась над приезжим и выдернула из-под него плащ. Тот даже не пошевелился.

- Отойди, - сказала она дворнику. - Не тронь его.

Дворник ахнул. Перед ним стояла женщина окончательной, не требующей поправок красоты. Глаза ее глядели твердо, а ресницы вздрагивали.

Несколько секунд дворник глядел на эту немыслимую, душераздирающую красоту. Потом отвел взгляд.

Храп прекратился, и дворник побрел прочь.

Приезжий открыл глаза.

- Ну что ж, - сказал он. - После долгих просьб я, наконец, согласился принять этот пост.

Он кивнул на вывеску: «УЧАСТКОВЫЙ ПОЭТ. ПРИЕМ от 7 до 17»

- Я тебе говорил об этом? Или мне приснилось?

- Нет, - сказала она. - Не говорили. Да вставайте же, господи!.. Беда может случиться… Вся окраина поднялась!

- А что такое?

- Да из-за ящерицы все…

Приезжий подскочил и услышал странный звук, похожий на стон, и не сразу можно было различить отдельные голоса, кричавшие одну фразу:

- Ящерица умерла…

- Ящерица умерла! - кричали голоса. И паника слышалась в этом стоне.

- Муза… - еле слышно сказал приезжий. - Скорей.

Официантка Семина кинулась прочь. Приезжий за ней.

- Не умерла! - крикнул приезжий. - Не умерла ящерица!

А Семина ползала по траве и шарила руками.

- Скорей… - сказал приезжий. - Не может быть, чтоб нам так не повезло…

Было видно, как вдали по переулку в сторону кафе бежали люди.

- Есть… - сказала Семина и что-то накрыла ладонью в траве.

Приезжий достал спичечный коробок и выплеснул на траву белые спички.

- Ну, в чем дело? В чем дело? - сонно спросил приезжий.

- Правда, что она умерла?… - спросили люди.

- С ума вы посходили… - сказал приезжий, приоткрывая коробок. - Да вот она, вот… Господи, сколько шуму из-за какой-то ящерицы.

Люди смущенно молчали.

- Что у вас, ящериц, что ли, мало? Да их полно… - сказал приезжий.

- …Эта вроде уже знакомая, - сказал шофер. - Мы к ней привыкли.

Люди недоверчиво и взволнованно расходились и, только отходя на несколько шагов, начинали галдеть.

- А где же этот бог времени? - вдруг заволновался приезжий.

- Какой бог?

- Бог времени Хронос.

- А-а… Хронов? - сказала она небрежно. - Это часовщик. Он за углом живет.

Приезжий неожиданно успокоился.

- Ну что ж, - сказал он. - Убедительно. Эта концепция меня устраивает. Он поднялся с травы.

- Теперь пойдем посмотрим памятник этому малому, - сказал он.

- Какому малому?

- Изобретателю вечного двигателя… Надо знать их вкусы, - сказал он, идя к площади. - Все ж таки мне с ними жить.

Она подоспела в тот момент, когда он начал тянуть за полотнище.

- Нельзя, - сказала она.

- Пустяки… Откроем и снова накроем.

Он дернул полотнище и отошел к ней поглядеть издали.

И они увидели довольно нескладный памятник, изготовленный торопливо и решительно со всею силой предварительного эскиза.

На венском стуле, отлитом из бронзы, сидел мужчина, прекрасный сам собою, с лицом Аполлона и длинными волосами. Одна рука его сжимала венок, а в другой почему-то была лира.

- Странный памятник инженеру, - сказал приезжий.

И тут он увидел, что на колене бронзового мужчины сидела ящерица. Впрочем, если присмотреться, то можно было заметить, что это не ящерица, а крокодил очень маленького размера. «ПАМЯТНИК НЕИЗВЕСТНОМУ ПОЭТУ», - было отчеканено на постаменте. Тут же лежал мегафон, оставленный для митинга.

- …Смотри, Муза… тут и от меня кое-что… - сказал приезжий и кивнул на маленького крокодила.

Потом он вдруг закрыл лицо руками, сел на ступеньку цоколя и заплакал. Муза молчала. Мегафон скатился на землю, и Муза его подняла.

Он посмотрел на нее.

- Слушай, скажи что-нибудь! - крикнул он в непонятном отчаянии. - Скажи! Как узнать время?

- Не знаю… не знаю… - растерянно сказала она и отступила еще дальше, прижав к груди мегафон.

И тут на пустой площади вдруг стали слышны странные прерывающиеся звуки. Они были похожи на хрипловатые стуки и шорохи и удары какого-то очень старого механизма, часов, может быть.

Удары были глухие и громкие, усиленные магафоном, и не сразу угадывалось, что это стук сердца.

…Наступало первое утро Золотого века, и репродуктор на столике придорожного кафе пел второй куплет песенки приезжего.