1. Красная киноварь
I
Красная дымка окутала Флоренцию. От форта да Бассо до форта Бельведер, от Луговых ворот до Римских. Заря нового дня пробивалась сквозь красные облака — казалось, что над широкими городскими стенами возвели красный купол. Под этим куполом алого тумана все было красным, как витраж в церкви Санта Мария дель Фьоре. Потрошеные барашки, висящие над прилавками городского рынка, и языки голодных псов, лижущих кровь под коровьими тушами; черепица Понте Веккьо и обнаженный кирпич Понте алле Грацие; разверстые глотки торговцев, стоящих на одном месте, и замерзшие носы торговцев бродячих — все было кроваво-красного цвета, даже более красного, чем всегда.
В это самое утро несколько человек шагали по берегу Арно, по направлению к Виа делла Фондерия, под ногами идущих шуршали сухие листья. Это был самый тихий угол старого кладбища: в стороне от величественных мавзолеев, за рядами сосен, отделяющих склепы патрициев от заброшенного поля с бедными крестами и покосившимися плитами. Трое мужчин, согбенных скорее от горя, нежели под тяжестью грубо сколоченного гроба, который они несли на плечах, медленно брели к только что вырытой могиле. Во главе скромной процессии, в одиночку взвалив на себя половину ноши, шел Франческо Монтерга — самый, пожалуй, знаменитый из художников, творивших под не слишком щедрым покровительством герцога Вольтерра. Следом за ним, поддерживая гроб с боков, тяжело шагали его ученики Джованни Динунцио и Хуберт ван дер Ханс. Замыкали процессию двое священников — аббат Томмазо Верани и настоятель Северо Сетимьо. Оба шли, сцепив пальцы на груди.
Покойного звали Пьетро делла Кьеза, и был он младшим из учеников мастера Монтерги. Оплату скромных расходов на погребение взяло на себя Братство Милосердия, поскольку семьи покойный не имел. Он был оставлен на Божье попечение, когда ему было всего несколько дней от роду: младенца бросили у дверей церкви Санта Мария Новелла. Отсюда и фамилия — делла Кьеза . Малютку, лилового от холода и совсем больного, обнаружил отец Томмазо Верани, он же его и окрестил, он же, семнадцать лет спустя, тусклым голосом шептал слова молитвы, долженствующей обеспечить крестнику легкий переход в Царство Божие.
Гроб был сделан из тополя, и сквозь щели уже начинал пробиваться тошнотворный запах многодневного разложения. Поэтому Северо Сетимьо властным взглядом дал аббату понять, что отпевание не стоит затягивать дольше положенного; ограничились необходимыми формальностями, которые завершились несколько преждевременным «аминь». Сразу после этого настоятель приказал могильщикам доделывать их работу. Судя по выражению лица Франческо Монтерги, наблюдение за их решительными и безразличными действиями не прибавило старому художнику ни веры, ни утешения.
Пять дней спустя после внезапного исчезновения Пьетро делла Кьеза его труп обнаружили за стенами города, в дровяном сарае неподалеку от деревни Кастелло Корсини. Найденное тело больше всего походило на статую Адониса, грубо сверженную с пьедестала. Ученик художника лежал совершенно голый, окоченевший, уткнувшись лицом в землю. Белая, натянутая, покрытая кровоподтеками кожа придавала его телу сходство с мрамором. При жизни это был юноша редкой красоты; теперь же напряженность его позы делала это стройное мускулистое тело одновременно жутким и прекрасным. Зубы юноши впились в землю, он кусал влажную почву; руки раскинуты крестом, кулаки судорожно сжаты — то ли для защиты, то ли от отчаяния. Подбородок плавал в грязной луже его собственной крови, одно колено было прижато к животу.
Причиной смерти явилась короткая рана, нанесенная холодным оружием, перерезавшая горло от кадыка до яремной вены. Кожа с лица была содрана до самых костей. Мастеру Монтерге стоило большого труда признать в набухшем кровью трупе тело своего ученика; однако, сколько бы он ни противился мысли, что эти останки принадлежали Пьетро делла Кьеза, доказательства были неоспоримы. Монтерга знал его, как никто другой. Словно бы нехотя, в конце концов он объявил, что маленький шрам на правом плече, продолговатой формы пятно на спине и две парные родинки на левом бедре действительно и несомненно совпадали с особыми приметами его ученика. Как будто чтобы рассеять последние сомнения, неподалеку от сарая была найдена одежда Пьетро, разбросанная по лесу.
Останки разложились уже настолько, что не было даже возможности отпеть Пьетро в открытом гробу. И не только из-за зловония, исходившего от трупа: смертная судорога так крепко схватила тело, что, чтобы положить юношу в гроб, пришлось переломать ему кости рук, которые никак не хотели сгибаться.
Мастер Монтерга, устремив взгляд в какую-то неясную точку, расположенную даже глубже, чем дно могилы, вспоминал день, когда он впервые увидел того, кому было суждено стать самым верным его учеником.
II
Однажды утром, в 1474 году, в мастерскую Франческо Монтерги зашел аббат Томмазо Верани, с собой он притащил какие-то свертки. Отец Верани возглавлял тогда Оспедале дельи Инноченти . Он приветствовал художника с особым радушием, было видно, что он, как никогда, оживлен, не в силах скрыть переполняющее его возбуждение. Священник бросил на стол несколько холстов, пристально посмотрел на мастера и попросил высказать свое ученое мнение. Тот взглянул на первый из рисунков, так некстати принесенных аббатом, поначалу без особого интереса. Предполагая, что речь идет о дерзновенной попытке самого отца Верани пуститься в плавание по коварному морю художнического ремесла, Франческо Монтерга решил проявить снисхождение. Не выказывая никакого энтузиазма, еле заметно покачав головой, мастер произнес приговор первому рисунку тоном, в котором читалось предостережение:
— Совсем неплохо.
Это был рисунок углем — девять арок галереи Воспитательного дома, построенного Брунеллески. Художник подумал про себя, что начинающий мог бы справиться с такой задачей и гораздо хуже. Он отметил хорошее понимание законов перспективы, интересный ракурс, а также, уверенность линий в изображении высокой колокольни Сантиссима Аннунциата на заднем плане. Игра света и тени передана, конечно, грубовато, но и здесь по крайней мере прослеживалась довольно четкая идея, соответствующая расхожим представлениям о свете. Прежде чем Франческо Монтерга успел рассмотреть рисунок во всех деталях и высказаться более определенно, отец Верани развернул другой холст поверх первого. Это был портрет самого аббата, рисунок сангиной — наивный, но выполненный решительной и легкой рукой. Выражение лица аббата было схвачено точно. В любом случае, подумал мастер, между правильностью этих рисунков и стремлением к совершенству, в котором и состоит талант художника, лежит непреодолимая пропасть. К тому же надо учитывать и возраст отца Верани. Он попытался подыскать нужные слова, чтобы, с одной стороны, не ранить самолюбие священника, а с другой стороны, не обольщать его напрасными надеждами.
— Мой дорогой аббат, эти работы, несомненно, выполнены со всем тщанием. Но в нашем возрасте… — продолжил он нерешительно, — я хочу сказать… это то же самое, как если бы я в мои годы попытался стать кардиналом…
Глаза отца Верани загорелись, словно отзыв художника показался ему верхом похвалы. Он перебил, не дожидаясь окончания приговора:
— И вы еще совсем ничего не видели!
Священник подхватил Франческо Монтергу под руку и почти что потащил к дверям, бросив остальные рисунки на столе. Он повлек мастера вниз по ступенькам, и прежде чем тот нашелся что сказать, они уже шагали по улице по направлению к Оспедале дельи Инноченти.
Художнику был хорошо известен порывистый нрав отца Верани. Когда аббату что-нибудь взбредало в голову, никакие разумные доводы не могли убедить его отказаться от задуманного. Он шел, не выпуская руки Монтерги, который едва поспевал за его решительной поступью. Старый мастер сквозь зубы проклинал себя за то, что не сумел выразиться более решительно. Когда они свернули на Виа деи Серви, художник рывком высвободил руку и приготовился бросить в лицо священнику все, что должен был сказать двумя минутами раньше. Но было поздно: они уже подошли к воротам Воспитательного дома. Пересекли площадь, прошли под арочной галереей и вошли внутрь. Укрывшись щитом терпения и покорности судьбе, мастер приготовился потратить свое утро на новую причуду аббата. Комнатенка, в которую тот его привел, представляла собой импровизированную мастерскую, скрытую за дверьми врачебного кабинета, в который никто давно не заходил; место выглядело таким потаенным, что казалось, тут занимаются подпольной деятельностью. По всей комнате были разбросаны холсты, доски, бумага, кисти, угли, в ноздри бил резкий запах atramentum и растительных красителей. Когда глаза мастера немного привыкли к полумраку, он различил в углу комнаты силуэт ребенка, сидящего к нему спиной на светлом фоне холста. Рука мальчика носилась взад-вперед по полотну с живостью ласточки, летающей по ясному небу. Ручонка была такая маленькая, что уголь, которым он рисовал, едва в ней помещался. Пораженный, Франческо Монтерга задержал дыхание, боясь, что малейший шум может положить конец этому зрелищу. Отец Верани взирал на изумленного, сбитого с толку художника, сложив руки на животе и блаженно улыбаясь.
Мальчика звали Пьетро делла Кьеза, ему тогда еще и пяти лет не исполнилось. С того самого дня, когда аббат подобрал его возле церкви Санта Мария и решил, что младенец уже мертв, а тот, вопреки всем предсказаниям, выжил, отец Верани понял, что этот мальчик будет не таким, как другие приютские дети.
Так же как и всех его собратьев по несчастью, малыша записали в малопонятную, неряшливую, сомнительной точности Книгу записи новорожденных под фамилией делла Кьеза. Но в отличие от других детей, которых нарекали именами святых в зависимости от дня, когда они попадали в Воспитательный дом, на сей раз отец Верани решил нарушить правила и окрестил младенца Пьетро в честь себя самого, так как звали его Пьетро Томмазо. Очень скоро выяснилось, что мальчик отличается поразительным любопытством. Его черные живые глазенки глядели на мир с необыкновенным интересом. В приюте он всегда получал больше внимания и заботы, чем другие, — возможно, потому, что находился под опекой самого аббата. Однако доподлинно известно, что он начал присматриваться к вещам вокруг себя гораздо раньше, чем это обычно бывает, а вскоре стал пытаться и как-нибудь отобразить увиденное. Для этой цели, и опять-таки очень рано для своего возраста, он научился использовать все, что могло оставлять следы на земле или на стенах, на одежде или даже на собственном теле. Сестра Мария, смуглая португалка, занимавшаяся воспитанием мальчика, каждый день приходила в ярость, обнаруживая новые свидетельства его юного дарования. И тут уж могло сгодиться все, что угодно: грязь, пыль, остатки еды, уголь, штукатурка, которую он соскребал со стен. Любой материал, попадавший в руки мальчишки, безжалостно расходовался на покрытие любой чистой поверхности, какую он только мог обнаружить. Когда сестра Мария в наказание решалась запереть его в пустой комнате, мальчик проявлял чудеса изобретательности, чтобы только его работа не прекращалась: раздавленные насекомые, добросовестно смешанные с его собственными экскрементами, становились для Пьетро лучшей в мире темперой. Большой внутренний двор служил ему роскошным складом красителей. Прекраснейшие акварели всегда были у него под рукой: спелые фрукты, коровья жвачка, цветы, земля, слизняки, пыльца самой разнообразной расцветки. Казалось, терпение и благорасположение его покровителя поистине безграничны. Сестра Мария никак не могла понять, по какой причине аббат, всегда насаждавший дисциплину в приюте железной рукой, позволяет маленькому Пьетро превращать Воспитательный дом в свинарник. Вместо того чтобы распорядиться очистить стены, священник с восторгом созерцал мерзопакостные следы деятельности своего подопечного, словно это были мозаичные панно на куполе Баптистерия. Частью для того, чтобы сестра Мария бросила дуться и негодовать и прекратила бормотать португальские проклятия, частью чтобы дать новую пищу дарованию своего любимца, отец Верани подарил мальчику пригоршню углей, несколько сангин, привезенный из Венеции карандаш и стопку бумажных листов, оказавшихся непригодными к употреблению в типографии архиепископа. Идея оказалась бесценной. Карандаш разместился в руке мальчика, как будто бы стал продолжением его тела. Пьетро привык изображать себя раньше, чем научился произносить собственное имя. И с тех пор как он получил эти подарки, мальчик ограничил себя рисованием на замкнутом пространстве бумаги; впрочем, он так никогда и не отказался от желания поэкспериментировать с не столь привычными материалами. Пьетро делал потрясающие успехи; однако раннему развитию его способностей суждено было натолкнуться на стену, которую сложно было перепрыгнуть.
Приступы негодования сестры Марии бывали столь же яростными, сколь и кратковременными — особенно если учесть, что мальчик мог всегда рассчитывать на ее нежность, и уж точно, ее мимолетные вспышки гнева были ничем по сравнению с молчаливой яростью, которую ребенок пробудил в человеке, которому суждено было стать реальной угрозой его счастливой жизни в приюте — в настоятеле Северо Сетимьо.
Северо Сетимьо надзирал за всеми учреждениями, что находились в ведении архиепископства. Каждую неделю, никто не знал точно в какой день и час, он неожиданно появлялся в Воспитательном доме. Сцепив пальцы за спиной, высоко задрав подбородок, он вышагивал по коридорам, заходил в жилые комнаты и методично выискивал следы беспорядка. Провожаемый испуганными детскими взглядами, Северо Сетимьо скользил, как змея, по приюту; отец Верани неотлучно следовал рядом с ним, молясь про себя, чтобы на этот раз ничто не вызвало раздражения настоятеля. Но казалось, его немые молитвы никогда не получали отклика у Всевидящего Провидения: случайная морщина на покрывале, взгляд или жест, в котором можно было различить малейший признак непочтительности, еле слышный шепот — все это могло послужить основанием, чтобы неумолимый указующий перст Северо Сетимьо остановился на каком-нибудь из подкидышей. Тотчас же следовал приговор, обжалованию не подлежащий: маленьких преступников на целые часы ставили коленями на горох, а если преступление было более тяжким, настоятель лично брал на себя труд отхлестать юных нарушителей жестким прутом по подушечкам пальцев. Самая незначительная мелочь становилась поводом, чтобы устроить нечто вроде инквизиционного судилища; если, например, во время обхода у кого-нибудь из воспитанников при виде важной воинственной фигуры настоятеля вырывался легкий смешок, вызванный нервным напряжением, безмолвная ярость не заставляла себя ждать. Северо Сетимьо незамедлительно приказывал детям выстроиться в два ряда друг против друга; шагая между рядами, он вглядывался в лица и наугад избирал того, кому предстояло сыграть роль прокурора. Мальчик должен был указать виновного и назначить соответствующее проступку наказание. Если незадачливый обвинитель проявлял признаки сообщничества и говорил, что не знает, кто нарушил порядок, он сам становился обвиняемым, и вот уже другому воспитаннику приходилось избирать для него наказание. Если настоятель находил приговор слишком мягким и основанным на чувстве товарищества, наказывался уже и сам сердобольный палач. Таким вот способом, карая невинных за виноватых, священник добивался того, что кто-нибудь наконец сознавался в первоначальном преступлении. Но все эти наказания выглядели милостью по сравнению с карой, которой боялись сильнее всего и сама мысль о которой пробуждала в детях больше ужаса, чем боязнь Божьего гнева: la casa dei morti . Так называли старинную тюрьму, страшный ад, куда сходили те, что совершили преступления, за которые исключают из Воспитательного дома. Дом мертвецов был крепостью на вершине высокого утеса без имени. Пять отвесных стен падают прямо в пропасть, у подножия крутой скалы — ров с черной стоячей водой, невозможно было даже помыслить о побеге из такой тюрьмы. Поэтому, каким бы жестоким ни был приговор настоятеля, каждый раз, когда наказание должно было свершиться в стенах приюта, преступник вздыхал с облегчением.
Казалось, что инспектор архиепископа особенно пристрастно относится к маленькому Пьетро. А лучше сказать, давняя неприязнь, которую он питал к отцу Верани, превращала любимца аббата в мишень для его нападок. Как только настоятель узнал о необыкновенных способностях Пьетро, он тут же запретил изображать что-либо на бумаге, дереве, холсте и тем более на стенах, арках и других поверхностях внутри Воспитательного дома. И разумеется, конфисковал все инструменты, которые могли бы сгодиться для подобных целей. Так и получилось, что стоило сестре Марии услышать голос Северо Сетимьо, она бросалась уничтожать все следы богомерзких упражнений Пьетро. Отец Верани самоотверженно старался отвлечь инспектора, чтобы дать монашке время очистить стены, спрятать самодельные инструменты маленького художника и вымыть ему руки, потому что грязь под ногтями неопровержимо свидетельствовала о совершенном преступлении. И все-таки, хотя у настоятеля не всегда получалось собрать достаточное количество улик, он знал, что отец Верани потакает рискованным занятиям Пьетро. И уж конечно, остаться совсем без наказания любимчику аббата никогда не удавалось.
Отец Верани понимал, что если какая-нибудь милосердная душа не сжалится над маленьким Пьетро и не возьмет его под свое покровительство, то, когда мальчик достигнет положенного возраста, Северо Сетимьо не колеблясь отправит его в Дом мертвецов.
III
В тот день, когда Франческо Монтерга впервые увидел любимца аббата, он никак не мог справиться с удивлением, наблюдая, с какой ловкостью малыш водит углем по холсту. Мальчик встал, посмотрел на старого мастера и поклонился. Тогда отец Верани сделал ему едва заметный знак одним движением бровей. Не говоря ни слова, маленький Пьетро взял простой лист бумаги, вскарабкался на стул, встал на колени и оказался как раз вровень с поверхностью стола. Он вгляделся в лицо мастера, потом осмотрел его с головы до ног. Франческо Монтерга был человек внушительных размеров. Его обширный выдающийся живот несколько скрадывался за счет высокого роста. Огромная безволосая голова больше всего походила на глыбу полированного мрамора. Серая всклокоченная борода придавала ему благостный и одновременно пугающий вид. В целом внешность флорентийского мастера внушала почтение. Правда, этому облику лесовика-дровосека никак не соответствовали голос и мимика: говорил он тонким голоском, с какой-то жеманной интонацией. Его длинные худые пальцы все время находились в движении, а большие руки сопровождали каждое слово широким жестом. Если что-то приводило мастера в замешательство, он не мог удержаться от нервного подмигивания. И тогда его глубокие карие глаза наполнялись неуверенностью, взгляд становился робким и бегающим.
Именно так он и выглядел в тот момент, когда неожиданно для себя стал моделью для юного художника. Мальчик сжал уголь своими крошечными пальцами и приготовился к работе. Франческо Монтерга, побуждаемый нехорошим любопытством, резко мотнул головой и стал смотреть в другую сторону. Взгляд Пьетро сосредоточился на бумаге, лишь изредка мальчик поднимал глаза на мастера — казалось, перемена позы нисколько его не заботит. Раньше, чем свечка на столе успела догореть до конца, малыш уже закончил свой рисунок. Он спустился со стула, подошел к Монтерге, протянул ему листок и снова поклонился. Мастер посмотрел на портрет и подумал, что глядится в зеркало. Пьетро бросил на лист всего-навсего пригоршню штрихов, но этого оказалось достаточно, чтобы точно передать сходство с оригиналом. Под рисунком была выведена изящная надпись: «Francesco Monterga Florentinus Magister Magistral» . Сердце художника забилось чаще, и хотя Франческо Монтерга был мужчиной сильным и сдержанным, глядя на рисунок, он понял, что растроган. Никогда раньше не получал он подобных знаков внимания: ни один из его коллег не взял на себя труд создать его портрет. Да и сам художник ни разу не побаловал себя автопортретом. Поэтому вышло так, что он в первый раз видел свое лицо — если не считать отражения в треснувшем зеркале в его доме. И несмотря на то, что во Флоренции Франческо Монтерга был человеком с солидной репутацией, никто раньше не жаловал его титулом Magister Magistral. И теперь, созерцая свой портрет, художник впервые в жизни задумался о грядущем.
Увидев себя изображенным на бумаге, он убедился, что уже стар. Его жизнь, признался Монтерга самому себе, была не чем иным, как вереницей неиспользованных возможностей. Он мог бы сверкать так же ярко, как сверкал Джотто, воспетый Данте, он имел такое же право на признание, как и его современник Пьеро делла Франческа, и уж конечно, он заслуживал такого же богатства, как и фламандец Ян ван Эйк. Как и фламандец, он мог бы претендовать на покровительство герцогов Бургундских или самих Медичи, а не зависеть от скупого меценатства герцога Вольтерра. Теперь, когда жизнь его вступала в пору осени, мастер задумался над тем, что в своем кратком странствии по этой юдоли слез не оставил по себе даже наследника. Он был совершенно одинок.
Казалось, отец Верани умеет читать по отсутствующему взору Франческо Монтерги.
— Мы уже старики, — вздохнул аббат, и мастер горько улыбнулся в ответ.
Священник положил руки на плечи мальчика и приблизил его еще на шаг к старому художнику. Он откашлялся, помедлил в поисках нужных слов, зачем-то осмотрелся по сторонам и после долгого молчания произнес дрогнувшим, но решительным голосом:
— Возьмите его к себе.
Франческо Монтерга остолбенел. Смысл этих четырех слов дошел до него не сразу. Пока художник поворачивал голову к отцу Верани, лицо его изменилось до неузнаваемости. Конвульсивно дернувшись, он отступил на шаг назад, словно перед ним стоял сам дьявол. Между бровей у него залегла глубокая складка, на лице теперь читалась смесь испуга и ярости. Он наконец понял, по какой причине ему было оказано столько внимания. Чтобы перейти от спокойствия к бешенству, Франческо Монтерге требовалось меньше времени, чем занимает промежуток между молнией и громом. В таких случаях голос мастера становился еще выше, а руками он начинал описывать в воздухе форму своей ярости.
— Так вот чего вы от меня хотели!
Он потрясал портретом, который все еще сжимал в своих длинных пальцах, не переставая повторять:
— Так вот чего вы хотели…
Франческо Монтерга швырнул рисунок в лицо священнику, повернулся и решительным шагом направился прочь из потайной мастерской. Маленький Пьетро, униженный больше, чем напуганный, подобрав с пола портрет, пытался разровнять морщины на бумаге ладошкой. В ту самую минуту, когда мастер нашел дорогу обратно на улицу, аббат, перешедший от удивления к негодованию, изо всех сил уцепился за его руку и прокричал:
— Несчастный!
Франческо Монтерга, пунцовый от гнева, остановился, обернулся к отцу Верани и приготовился излить на него поток брани и оскорблений — и тут он увидел, что мальчик испуганно прячется в пурпурные складки одеяния священника. Художник заставил себя промолчать, только потряс в воздухе пальцем перед лицом отца Верани. Пытаясь успокоиться, аббат сказал, что было бы тяжким грехом вернуть малыша в состояние сиротства, что он никогда раньше не видел ребенка с такими способностями, потребовал, чтобы мастер еще раз взглянул на портрет, и пригрозил, что Франческо Монтерга никогда не простит самому себе, если упустит возможность, предоставленную ему Богом. Видя, что художник стоит уже у самой двери, отец Верани закончил свою речь так:
— Тот, у кого нет ученика, не заслуживает, чтобы его звали мастером.
Последняя фраза, видимо, попала в самую точку. Приступы гнева у Франческо Монтерги были столь же громогласными, сколь и кратковременными; бурные воды сразу же возвращались в русло его спокойного духа, его ярость проходила так же быстро, как и вспыхивала. Художник остановился на пороге, посмотрел на маленького Пьетро, и ему неожиданно вспомнился его собственный учитель, великий Козимо да Верона.
Глядя в пол, Франческо Монтерга смущенно напомнил аббату о своей бедности, о том, что ему едва хватает денег, чтобы самому сводить концы с концами. Работа по отделке Палаццо Медичи, которую он вел под деспотичным руководством Микелоццо , не приносила ничего, кроме горстки дукатов и постоянного риска свернуть себе шею.
— Мне нечего предложить этому бедному сироте, — вздохнул он, не поднимая головы.
— Зато, возможно, он сможет дать вам многое, — ответил аббат. Маленький Пьетро покраснел и опустил глаза, чувствуя, что все это время был предметом жаркого спора.
Затем отец Верани объявил художнику официальные правила попечительства, согласно которым опекун получает право пользоваться плодами труда своего приемного сына, и напомнил, что в будущем, когда сирота достигнет совершеннолетия, опекун может потребовать с него оплаты расходов на проживание и содержание. Он также заметил, что в руках этого мальчика заключено целое состояние, и выразил уверенность, что под мудрым руководством мастера ему суждено превратиться в величайшего из художников, которого когда-либо знала Флоренция; наконец, он добавил, что Господь воздаст мастеру за его великодушие, ниспослав ему процветание на земле и место в Царствии Небесном в вечности.
Отец Верани, охваченный печалью, от которой сдавливает горло, скрывая гримасу боли под довольной улыбкой, смотрел, как удаляется все дальше от приюта исполинская фигура мастера, а рядом с ним легко и счастливо семенит фигурка маленького Пьетро делла Кьеза, наконец-то спасенного от козней Северо Сетимьо. По крайней мере на какое-то время.
IV
И теперь, глядя, как могильщики заканчивают свою невеселую работу, Франческо Монтерга вспоминал день, когда этот мальчик с черными глазами и золотистыми локонами вошел в его жизнь. В первый раз ступив на порог своего нового дома, маленький Пьетро почувствовал себя таким счастливым, каким он никогда раньше не бывал. Мальчику было мало двух его огромных черных глаз, чтобы разглядеть сокровища, заполнявшие стеллажи мастерской: кисти всевозможных форм и размеров, шпатели различной ширины, деревянные и бронзовые ступки, угли таких диковинных разновидностей, каких он и представить себе не мог, растушевки, пипетки, палитры в таком количестве, что казалось, они зарождаются здесь сами собой, как сорная трава; сангины и карандаши б стеклянной оправе, краски и чернила всех оттенков, склянки, полные жидкостей невообразимых расцветок, холсты, и доски, и рамки, и еще бесчисленное количество предметов и материалов, о предназначении которых малыш мог только догадываться. Пьетро завороженно разглядывал циркули, треугольники и линейки, которые можно было увидеть с высоты его роста; вставая на цыпочки, он тянулся к огромным мольбертам; вертя головой по сторонам, исследовал кипы бумажных и пергаментных листов; даже старые тряпки, которыми мастер обтирал свои инструменты, казались Пьетро чудесными драгоценностями. Остолбенев, он уставился на незавершенную картину — старый портрет герцога Вольтерра, который Франческо Монтерга не мог закончить уже многие годы. Мальчик изучал каждый штрих, каждый мазок и сочетание наложенных друг на друга слоев с простодушным волнением ребенка — ему ведь не было еще и пяти лет. Он покосился на своего нового опекуна со смесью робости и восхищения. Безмерное счастье наполняло его сердце. Все сокровища этого дома были теперь у него под рукой. Он хотел только одного: схватить палитру и прямо сейчас приняться за работу. Пьетро делла Кьеза пока не догадывался, как долго ему придется ждать этого часа.
В тот первый вечер мастер и его маленький ученик ужинали в молчании. Впервые за много лет Франческо Монтерга делил свой стол с другим человеком, не только с собственной тенью. Они не осмеливались смотреть друг другу в глаза; можно даже сказать, что старый мастер не знал, как ему обращаться к мальчику. А Пьетро вообще боялся попусту беспокоить своего благодетеля, он ел, стараясь производить как можно меньше шума, и от волнения все время болтал ногами — стул был высокий и до пола мальчику было не достать. Ему очень хотелось поблагодарить художника за его великодушный поступок, но он не решался нарушить суровую тишину, в которой замкнулся старый мастер. До этого вечера Пьетро никогда не задумывался, что означает быть сиротой, у него не было иного дома, кроме приюта, и он, в сущности, не знал, что такое отец. А теперь, когда у него появился дом и то, что называют «семья», горло его сжималось от какой-то неведомой доселе печали. Когда с едой было покончено, мальчик спустился со стула, отнес тарелки на кухню и огляделся в поисках лохани, чтобы их помыть. Не вставая с места, Франческо Монтерга указал на ведро в углу. Он все так же сидел за столом и со смесью удивления и радости наблюдал, как новый обитатель его дома моет посуду. Покончив и с этим делом, Пьетро подошел к своему опекуну и спросил, не нужно ли ему еще чего-нибудь. Франческо Монтерга улыбнулся уголками рта и покачал головой. Повинуясь какой-то безотчетной инерции, малыш снова направился в сторону мастерской и замер на пороге, созерцая полки, заполненные сокровищами. Он глубоко вздохнул, наполняя легкие ароматами мастики, сосновых шишек и орехов, из которых готовились масла и смолы. И тогда печаль его начала растворяться в этой смеси благовоний и вскоре исчезла без остатка. Мастер решил, что пришло время ложиться спать, он отвел Пьетро в маленькую мансарду, которой с этого дня суждено было стать его жилищем.
— Завтра времени для работы будет достаточно, — сказал мастер, взял со стола карандаш в стеклянной оправе и протянул его мальчику.
Пьетро заснул, сжимая карандаш в ладошках; больше всего ему хотелось, чтобы утро наступило как можно скорее.
Мальчик проснулся от страха: он боялся, что все, что с ним случилось, было только прекрасным сном, боялся раскрыть глаза и увидеть над собой все тот же облупившийся приютский потолок. Но карандаш, который Франческо Монтерга дал ему накануне вечером, по-прежнему был у него в руке. Убедившись в этом, Пьетро открыл глаза и увидел сияющее небо в маленьком окошке его мансарды. Тогда он соскочил с кровати, торопливо оделся и опрометью кинулся вниз по лестнице. В мастерской перед мольбертом стоял его учитель, он грунтовал новый холст. Не глядя на Пьетро, Франческо Монтерга заметил ему, приветливо, но строго, что негоже начинать день в такое время. Нужно привыкнуть подниматься еще до рассвета. Малыш понурил голову, но раньше, чем он успел попросить прощения, старый мастер сам продолжил разговор: сегодня их ожидает долгий и трудный день. С этими словами он взял кувшин, в котором стояли кисти, и протянул его своему новому ученику. У Пьетро заблестели глаза. Наконец-то он будет писать как настоящий художник, под мудрым покровительством мастера. Когда он уже собирался выбрать кисть для работы, Франческо Монтерга указал ему на ведро, полное бурой воды, и скомандовал:
— Я хочу, чтобы они стали чистыми. Чтобы и следа краски не осталось.
Прежде чем вернуться к полотну, мастер еще раз высунул голову в проем двери и добавил:
— И чтобы из них не выпало ни волоска.
Маленький Пьетро покраснел от стыда за свои дурацкие мечтания. Но конечно, он тут же склонился над ведром и приступил к работе со всей возможной старательностью. Колокола на соседней церкви прозвонили два часа, когда мальчик отмывал последнюю кисть. Не успел он с ней закончить, как Франческо Монтерга подошел к ученику и спросил про карандаш, который дал ему накануне вечером. Мальчик порылся в кожаной сумке, которую носил на поясе, достал оттуда карандаш и, держа за кончик, показал мастеру. Руки у него были мокрые, подушечки пальцев побелели и покрылись морщинками.
— Прекрасно, — улыбнулся Франческо Монтерга, — пришло время пустить его в дело.
На этот раз Пьетро не позволил себе обрадоваться, но когда он увидел, что художник протягивает ему еще и лист бумаги, сердце его забилось чаще. Мастер между тем указал на длиннющие ряды полок, которые поднимались до самого потолка, и велел ученику привести в порядок абсолютно все, что там было навалено, вычистить все, что нуждается в чистке, а после карандашом по бумаге написать полный список этих вещей. И добавил, уже собираясь продолжить работу, что обо всех предметах, которые мальчику не знакомы, он должен спрашивать. Пьетро, конечно, не мог знать, что это была первая ступенька на крутой лестнице школы, которую должен пройти всякий художник. Так об этом писал учитель самого Франческо Монтерги, великий Козимо да Верона. В своем «Трактате о живописи» он наставлял:
Первое, что следует изучить тому, кто собирается стать художником, — это орудия, коими придется ему работать. Прежде чем ты сделаешь свой первый набросок, прежде чем проведешь первую линию на бумаге, холсте либо дереве, ты должен освоить все инструменты, как будто они — часть твоего тела; карандаш и кисть должны быть покорны твоей воле в той же мере, что и твои пальцы. (…) С другой стороны, порядок — лучший друг вольности. Если, поддавшись лени, ты оставишь свои кисти грязными, то после потратишь времени гораздо более, чтобы освободить волоски от застаревшей краски. (…) Самая лучшая, самая дорогая кисть не сможет служить тебе, если ты не содержишь ее в порядке: грязная кисть испортит и краску, и дерево. (…) Следует также узнать, какой инструмент для какой цели пригоден, поэтому раньше чем использовать уголь, проверь его твердость: слишком твердый уголь будет царапать бумагу, слишком мягкий не оставит следа на дереве; кисть с жестким волосом потащит за собой краску с предыдущего слоя, если он не до конца еще просох, а тонкой кистью ты не сможешь нанести нового слоя. Посему, до того как примешься за рисунок и живопись, научись распознавать потребные тебе инструменты.
День сменился ночью, Пьетро клевал носом над листом бумаги, ему стоило нечеловеческих усилий снова и снова разлеплять слипающиеся веки — но все-таки полный перечень предметов, хранящихся на полках мастерской, был закончен. Франческо Монтерга осмотрел высокие стеллажи и понял, что никогда раньше вещи здесь не содержались в столь безупречном порядке. Бутыли, кисти, карандаши сверкали чистотой, и каждый из его инструментов лежал на строго определенном месте. Когда мастер снова опустил взгляд на маленького Пьетро, тот уже спал глубоким сном, уронив голову на свои записи. Франческо Монтерга поздравил себя с прекрасным вложением капитала. Если все пойдет так, как предсказывал аббат, через несколько лет он будет пожинать плоды усилий, которые затратит на обучение этого ребенка. Франческо Монтерга, всегда следовавший наставлениям своего учителя Козимо да Верона, полагал, что воспитанию ученика следует уделять тринадцать лет. В идеале, обучение нужно начинать как раз в пять лет.
Сначала, в самом раннем возрасте, ученику потребен год, чтобы выучиться технике простейшего рисунка. Позже он должен находиться в мастерской рядом с учителем, обучаясь всем видам работ, что лежат в основе нашего искусства, привыкая растирать краски, варить клей, замешивать гипс, а также работать с холстом и деревом: осветлять, полировать, золотить, зернить — все это занимает шесть лет. Еще шесть лет потребуется, чтобы изучить цвет, освоить технику травления, научиться работать с позолотой — и при этом не оставлять рисования, рисовать всегда, и в будний день, и в праздничный. (…) Многие утверждают, что стали художниками, не имея учителей. Не верь тому. Примером тебе да послужит эта книга: ты можешь читать ее денно и нощно, но, пренебрегши уроками учителя, никогда ничего не достигнешь. Ничего, что может быть сопоставлено с работами великих мастеров.
В первое время маленькому Пьетро пришлось смириться с тем, что новая жизнь его отныне состоит из чистки, уборки и классификации. Иногда он тосковал по всему, что оставил в Воспитательном доме; разумеется, приятно вспомнить о веселом отце Верани, если живешь рядом с таким хмурым, суровым, неприветливым человеком, каким был его новый опекун. Пьетро говорил себе, что теперь ему ведомо множество пигментов, масел, красок и инструментов, о существовании которых он так недавно не имел ни малейшего понятия; он признавал, что может уже на равных разговаривать со своим учителем о различных материалах, о технике живописи и о всяких диковинных приспособлениях, но мальчик поневоле задавался вопросом, на что он сможет употребить свое новое знание, если все эти вещи были для него под запретом — не считая, конечно, их чистки, уборки и классификации. Однако Франческо Монтерга был уверен: чем дольше ему удастся сдерживать порывы своего ученика, тем ярче вспыхнет его талант, когда придет срок.
И конечно, великий день застал Пьетро врасплох. Однажды утром, ничем не отличавшимся от других, мастер подозвал мальчика. Перед художником лежала небольшая доска, три карандаша, пять остро наточенных долот и флакон черных чернил. Франческо Монтерга решил, что первое задание для его ученика станет данью почтения его учителю. На хорах часовни больницы Святого Эдигия была маленькая иконка работы Козимо да Верона, известная под названием «Триумф света». Франческо Монтерга поставил перед Пьетро задачу скопировать изображение, а затем этими сверкающими долотами вырезать его на дереве. Гравюра считалась самой трудоемкой и, бесспорно, самой сложной дисциплиной в ремесле художника; она сочетала в себе рисунок, резьбу и живопись. Не имея трех измерений, как скульптура, она должна была воссоздавать впечатление глубины; не обладая преимуществами цветного изображения, требовала от художника передачи полутонов — только при помощи чернил и белого фона бумаги. Огромные черные глаза мальчика распахнулись еще шире, когда он услышал, что поручает ему учитель. Губы его сами собой расплылись в улыбке, а сердце так и норовило выскочить из груди. Кроме всего прочего, такая работа была знаком доверия — ведь малейшая оплошность в обращении с острым долотом могла привести к страшному ранению. Несомненно, награда, которую Пьетро получал за свое терпение, оказалась куда больше, чем он мог ожидать.
Работа заняла всего несколько дней. Франческо Монтерга был ошеломлен: гравюра не только точно соответствовала оригиналу, но казалось, юный художник с помощью одних лишь чернил придал изображению еще большую глубину и ясность. В тот день ни Пьетро, ни Франческо Монтерга, конечно, не подозревали, что этим четырем картинкам суждено переменить ход их жизни.
V
Стоя на краю прямоугольной ямы, которая с каждой новой лопатой все невозвратнее пожирала прогнившие останки того, кто при жизни походил на прекрасного эфеба, Франческо Монтерга не мог сдержать беспорядочного потока нахлынувших воспоминаний. Когда упоминают о сыне, на память невольно приходит и отец, — повинуясь той же логике, мастер Монтерга думал сейчас о своем учителе, Козимо да Верона. У него флорентийский художник выучился всему, что знал, от него же унаследовал и все свое незнание. Поистине, те тайны, в которые он так и не смог проникнуть, были для Монтерги много важнее, чем жалкая горстка истин, которыми он обладал. Но что мучило его больше всего, чего он никогда не смог себе простить, — так это постыдное воспоминание о том, что его учитель умер в тюрьме, куда его, дряхлого и ослепшего, отправили за долги, и Франческо Монтерга не помешал этому. Козимо да Верона умер, всеми покинутый, — никто из учеников, включая самого Монтергу, не проявил великодушия, не оплатил его долгов и не вытащил старика из темницы. Но старый мастер из Вероны не превратился в мрачного угрюмца — напротив, до самого последнего дня сохранил он то же добросердечие, которое всегда было его путеводной звездой. Он был настолько великодушен, что передал в руки Франческо Монтерги, тогда еще юноши, самое ценное из своих сокровищ: старинную рукопись монаха Эраклия, трактат «Diversarum Artium Schedula» . Нет сомнений, этот манускрипт девятого века стоил много дороже, чем общая сумма долгов мастера, но он не мог допустить, чтобы рукопись окончила свое существование в гнусных лапах какого-нибудь ростовщика. Он был готов скорее умереть в тюремной камере. И так и сделал. В тот день, когда Козимо да Верона вручил трактат своему ученику, он поведал, что рукопись эта содержит тайну, разгадать которую стремились все художники во все времена, ради которой любой живописец отдал бы свою правую руку и даже более того — самое дорогое, что есть у художника, — великий дар зрения. Рукопись эта содержала бесценный «Secretus colons in status purus», мифический секрет цвета в первозданном состоянии. Однако когда Франческо Монтерга жадно прочел весть трактат и несколько раз перечитал последнюю главу, «Coloribus et Artibus» , он не только не стал обладателем бесценного откровения — напротив, столкнулся с новой загадкой. Вместо внятного и прозрачного объяснения приводился отрывок из «Книги о порядке» Святого Августина, строки которого перемежались рядами цифр, и не было заметно в этих цифрах никакого порядка. Больше пятнадцати лет бился Франческо Монтерга над загадкой рукописи, но смысла в расстановке цифр так и не нашел. Мастер хранил трактат под семью замками. Единственный, кому он рассказал про его существование, был Пьетро делла Кьеза.
Новый ученик Франческо Монтерги освоил художническое ремесло поразительно быстро. Способности, которые он выказывал в детстве — а подтверждением им служит та первая гравюра, — не шли ни в какое сравнение с тем, чего ему суждено было достичь. За двенадцать лет, что Пьетро провел рядом с учителем, он, как говорили все сведущие люди, превзошел достижения Таддео Гадди, самого талантливого ученика Джотто — а тот жил под опекой мастера целых двадцать четыре года.
Пьетро превратился с годами в стройного, веселого, аккуратного юношу с умным взглядом и ясной приветливой улыбкой. Волосы у него были вьющиеся и светлые, а глаза черные-пречерные, глубокие, полные вопросов. Говорил он мягко, размеренно и, как и его учитель, несколько жеманно — но при этом без всякой аффектации. В общем, вступив в пору созревания, Пьетро не сильно переменился, но взросление еще больше подчеркнуло его редкую красоту, которой он пользовался с некоторой робостью.
К своему природному таланту рисовальщика юноша добавил методичное изучение геометрии и арифметических вычислений, пропорций золотого сечения, анатомии и архитектуры. В этом Пьетро был истинным флорентийцем: его безупречное умение передавать перспективу и искусное построение ракурса позволяли говорить о счастливом сочетании врожденной зоркости сердца и точного математического расчета. Франческо Монтерга не мог скрыть переполнявшей его гордости, когда выслушивал хвалебные отзывы знатоков и полузнаек, превозносивших способности его ученика. Но сам Пьетро, взыскательный к себе и чуждый самодовольства, хорошо знал пределы собственных достижений: он признавал, что с помощью ежедневных упражнений сумел овладеть техникой рисунка и изучил законы перспективы. С другой стороны, вся его уверенность в себе исчезала, когда дело доходило до работы с красками и холстом; насколько твердой была его рука, вооруженная карандашом, столь же нерешительной и слабой становилась она под весом кисти. И хотя картины юноши не выдавали его внутренних сомнений, цвет оставался для него непостижимой загадкой. Все добродетели художника, которыми обладал Пьетро, были плодом терпеливых наставлений его учителя; но верно также и то, что Франческо Монтерга отвечал и за все изъяны его творческого становления. По правде говоря, флорентийский мастер, сам того не замечая, посеял в душе своего ученика семена собственных страхов и слабостей.
Франческо Монтерга был уже стариком, но он не допускал мысли, что умрет, не сумев проникнуть в тайну цвета. Он верил, что в этом деле ему поможет ученик — молодой, умный, полный беспокойных мыслей. Мастер и Пьетро вместе просиживали ночи напролет, запершись в библиотеке, бесконечно перечитывая рукопись, исследуя каждую из циферок, вкрапленных в текст Святого Августина, но их сочетание не поддавалось никакому внятному логическому объяснению.
Когда случилась трагедия, ученичество Пьетро делла Кьеза подходило к концу, совсем скоро ему предстояло сделаться наконец-то самостоятельным художником. И, без сомнения, одним из самых ярких среди тех, что когда-либо знала Флоренция. Поэтому всем, находившимся на кладбище, была понятна доходившая до отчаяния безутешная скорбь Монтерги. Казалось, мастер глядит на то, как становятся прахом все его надежды, все мечтания о том, что его ученику и сыну удастся исполнить то, чего он сам так и не сумел достичь.
VI
Наблюдая за могильщиками, бросающими влажную землю на крышку убогого гроба, Франческо Монтерга сохранял на лице отсутствующее выражение — казалось, он полностью погружен в свои мысли. Настоятель Северо Сетимьо, наклонив голову и скрестив руки на груди, пристально разглядывал каждого из участников мрачной церемонии, его маленькие птичьи глазки перебегали с одного лица на другое. Призвание всей его жизни состояло в том, чтобы подозревать. Именно этим он сейчас и занимался. Северо Сетимьо присутствовал на похоронах Пьетро делла Кьеза не за тем, чтобы возносить молитвы за упокой его души или воздавать последние почести его телу. В первые годы жизни Пьетро этот инспектор архиепископа был самым страшным его кошмаром; теперь, шестнадцать лет спустя, он, кажется, был готов его преследовать и на том свете. Судьбе или случаю было угодно, чтобы во главу комиссии, призванной расследовать загадочную смерть юного художника, герцог поставил Северо Сетимьо — того, кто в прежние времена вершил инквизиционный суд над детьми. Он еще больше полысел и сгорбился, но взгляд его оставался все таким же проницательным. Настоятель не выказывал никаких признаков скорби — напротив, его старая неприязнь к любимцу отца Верани, казалось, только усилилась с течением времени. Возможно, поскольку ему так и не посчастливилось отправить мальчика в la casa dei morti — да, как ни странно, может быть, именно из-за этого давнего неосуществленного желания, — все его подозрения обращались теперь против самой жертвы. Первые вопросы, которые он успел задать, вращались вокруг одного, незаданного: «Что за страшное деяние, совершенное молодым художником, стало причиной этой кровавой развязки?»
По правую руку от настоятеля, обратив глаза к какой-то неясной точке над верхушками сосен, стояли два других ученика Франческо Монтерги, Джованни Динунцио и Хуберт ван дер Ханс. Взгляд Северо Сетимьо остановился теперь на втором — долговязом юноше с гладкими белыми волосами, производившем на фоне рассвета впечатление альбиноса. И действительно, настоятелю никак не удавалось определить, отчего у Хуберта покрасневшее лицо и слезы на глазах: то ли он так опечален смертью своего товарища, то ли солнечный свет, бьющий юноше прямо в лицо, вызывает эти гримасы, слезливость и насморк.
Настоятель Северо Сетимьо узнал в ходе предварительного допроса, что Хуберт ван дер Ханс родился в городе Маасейк, что в провинции Лимбург, близ восточной границы Нидерландов. Отец его, богатый коммерсант, занимавшийся экспортом шелка из Фландрии во Флоренцию, рано обнаружил у своего первенца призвание к живописи. Коммерсант решил отвести сына к самым знаменитым фламандским мастерам, братьям Грегу и Дирку ван Мандер. Так Хуберт, будучи всего десяти лет от роду, стал лучшим учеником фламандских братьев. Его потрясающая интуиция при работе с цветом, при изготовлении красок, пигментов и лаков, точность в передаче оттенков на копиях старинных картинпредвещали ему счастливую будущность под сенью покровительства Иоанна Баварского. Юноша провел десять лет в мастерской братьев ван Мандер. Однако торговцу шелками пришлось в интересах дела переместиться с семьей во Флоренцию: оказалось, что в новых обстоятельствах намного выгоднее вывозить из Фландрии необработанные ткани, окрашивать их во Флоренции, используя последние технические достижения здешних мастеров, и уже потом экспортировать готовый продукт в Нидерланды и в прочие земли. Когда фламандское семейство обосновалось во Флоренции, отец Хуберта решил, воспользовавшись рекомендацией герцога Вольтерра, что его сын, чтобы не прерывать занятий живописью, должен стать подмастерьем в доме Франческо Монтерги.
Дирк ван Мандер при любом удобном случае горько сетовал, что дезертирство Хуберта явилось для него настоящим бесчестьем: речь шла не только о том, что флорентийский мастер отбирал у него вполне сложившегося ученика, — помимо этого переход молодого человека от одного учителя к другому стал еще одним событием в ходе необъявленной войны, которую с давних пор вели между собой художники.
Дело в том, что между мастером Монтергой и младшим ван Мандером всегда существовало соперничество, — но это была не только личная вражда — скорее, отражение большого спора за первенство в европейской живописи, спора между двумя ведущими школами, флорентийской и фламандской. Очень многие художники были вовлечены в эту войну, трофеями в которой служили меценаты, принцы и герцоги, ученики и учителя, портреты дворян и новоявленных богачей, одержимых чувством семейственности или жаждой бессмертия, стены дворцов и церковные
апсиды, семейные склепы бургундских придворных и папские усыпальницы. Исход этой старинной войны, к которой Монтерга иван Мандер присоединились много лет назад, решали сомнительные союзы и интриги, рецепты изготовления красок и технические хитрости, методы ведения шпионажа, системы утаивания и шифрования формул. Противники разыскивали старинные тексты и боролись за обладание рукописями великих мудрецов и подозрительных астрологов: все могло оказаться спорной территорией, которую пытались взять с бою, сражаясь кистями и шпателями, зубилами и долотами. А возможно, и с помощью иного оружия. Настоятелю Северо Сетимьо было известно, что во Флоренции и Риме, во Франции и Фландрии происходят странные события. Мазаччо умер совсем молодым, он был отравлен в 1428 году, при крайне загадочных обстоятельствах. Много предположений вызвала и трагическая кончина Андреа дель Кастаньо: по одной из версий, не подкрепленной, впрочем, достоверными фактами, его убил Доменико Венециано, ученик Фра Анджелико. До ушей настоятеля доходили и другие слухи, еще более темные и менее доказательные: поговаривали, что и несколько других художников погибли вследствие странных отравлений, которые приписали неосторожному обращению с опасными красителями, — свинцовые белила, например, могут оказаться смертоносным ядом. У скептиков, впрочем, хватало поводов для подозрений.
Очутившись в самом центре этой молчаливой схватки, которая, казалось, не имеет границ, молодой Хуберт ван дер Ханс помимо своей воли превратился в военную добычу. В ходе краткого допроса настоятелю Северо Сетимьо удалось установить, что отношения между фламандцем и Пьетро делла Кьеза никогда не были особенно дружелюбными. С того самого дня, как новый ученик перешагнул порог мастерской, «первенец» Франческо Монтерги (если можно так выразиться) испытывал к нему противоречивые чувства. С одной стороны, это была естественная ревность ребенка, у которого появляется братик; но парадокс состоял в том, что новый «братец» был двумя годами старше. Поэтому Пьетро даже не мог утешаться ощущением превосходства, которым первенец обладает над младшеньким. Оказалось, что «братец» на две головы выше, к тому же у него низкий голос, уверенная манера держаться, иностранный акцент, богатые диковинные наряды и он намного лучше Пьетро умеет работать с цветом, — все эти качества, бесспорно, отодвигали Пьетро делла Кьеза на второй план в глазах учителя. Юноша страдал молча. Его приводила в ужас возможность потерять последнее, что у него оставалось: любовь учителя, С каждым днем жизнь его все больше походила на безмолвную пытку. С другой стороны, его преследовало ощущение, что в его родном доме поселился враг. Пьетро вырос в мастерской Франческо Монтерги, ежечасно слушая проклятия, которыми учитель осыпал фламандцев. Каждый раз, когда до мастера доходило известие, что какой-нибудь флорентиец заказал картину у художников с севера, старый художник ревел от бешенства. Кардинала Альбергати, посланника папы Мартина Пятого, он заклеймил как предателя за то, что тот позировал Яну ван Эйку в Брюгге. Он возненавидел и супругов Арнольфини, заказавших двойной портрет у того же гнусного фламандца, ругательски ругал их отпрысков и призывал на их головы позорнейшее банкротство.
Пьетро делла Кьеза было невдомек, что для Франческо Монтерги его новое «приобретение» — это добыча, с бою взятая у неприятеля, поэтому он не мог постичь, какими загадочными мотивами руководствовался учитель, раскрывая самые сокровенные тайны своего искусства перед выучеником смертельного врага. По правде говоря, дело было не только в тщеславном удовольствии, с каким выставляют напоказ захваченный трофей, — Франческо Монтерга еще и получал из рук отца Хуберта более чем щедрое вознаграждение.
Мастер честил последними словами все, что было связано с фламандцами. Он расточал потоки брани на новых голландских буржуа, покровительство которых низводило живопись до самого низкого эстетического уровня. Он обращал внимание на скудость навыков северян при передаче перспективы, когда все линии пересекались лишь в одной точке схода. Он высмеивал неуклюжесть построения ракурса, которую, как он полагал, едва ли удавалось скрыть за счет скрупулезной, но бессмысленной проработки деталей и которая подменяла высокую духовность живописи духом бахвальства и домовитости — отличительными чертами буржуа. С другой стороны, говорил Франческо Монтерга, этим новоявленным меценатам не под силу скрыть своего происхождения: на их портретах, ниже роскошных украшений, пышных одежд и драгоценностей, всякий может заметить обувь простолюдина, который вынужден ходить пешком, а не ездить на лошади или в паланкине, как подобает дворянину. Взять, к примеру, картину ван Эйка: хоть и позируют супруги Арнольфини в великолепном антураже, разодетые в шелк и меха, — все равно на ногах отца семейства деревянные крестьянские башмаки.
Тем не менее за гневными словоизвержениями Франческо Монтерги скрывались переживания иного рода — замешенные на цементе зависти, сбитые из глины постыдного восхищения. Да, действительно, новые меценаты были торговцами с замашками аристократов, но верно также и то, что благородный покровитель флорентийца герцог Вольтерра не мог дать ему ничего, кроме жалкой горсти дукатов, которых едва хватало, чтобы сохранить видимость достойной жизни. Благодаря его «щедрости» старому мастеру Монтерге приходилось участвовать в работах по перестройке старого дворца Медичи почти наравне с простыми каменщиками. Да, действительно, Франческо Монтерга был неподражаем в умении передавать перспективу, а его техника построения ракурса основывалась на секретных формулах, ревниво сберегаемых в глубинах его библиотеки. Самый талантливый фламандский художник отдал бы все, что имеет, чтобы познакомиться с ними, — но верно также и то, что лучшие из его полотен выглядели блеклыми в сравнении с лучезарностью самых неудачных из тех, что писал Дирк ван Мандер. Полутона его фламандских собратьев светились таким реализмом, что казалось, портреты их дышат тем же воздухом, что и люди, на них изображенные. Франческо Монтерга не мог постичь, какие секретные компоненты, подмешанные в краски, заставляют их картины сверкать таким неподражаемым блеском. В сердце своем он признавал, что готов отдать правую руку, лишь бы только узнать заветную формулу. Бесчисленное количество раз слышал Пьетро делла Кьеза, как его учитель бормочет эту фразу, и всякий раз не мог удержаться от горькой улыбки: ведь мастер столь же часто повторял, что Пьетро — это его правая рука.
Хуберт, прилежный ученик фламандских мастеров, был не очень-то силен в работе с перспективой и ракурсами. Фламандец рисовал, не прибегая к математическим подсчетам, не обращая внимания на местоположение точки схода, которую он мог поместить на картине в любом месте. Юноша обладал даром тонкой наблюдательности, но наброски у него получались хаотичные, смазанные, испещренные ненужными линиями, — что приводило в ярость мастера Монтергу. Однако когда дело доходило до работы с цветом, его эскизы, запутавшиеся в собственных очертаниях, мало-помалу обретали относительную гармонию, которая основывалась скорее на логике тонов и полутонов, а не на сочетании форм. В отличие от Пьетро делла Кьеза, чей природный талант рисовальщика дополнялся усердным систематическим обучением и чтением старых греческих математиков, Хуберт ван дер Ханс компенсировал недостаток способностей к рисованию врожденной интуицией цвета и по-настоящему хорошей школой его северного учителя. Этим качествам Пьетро мог только завидовать.
Со своей стороны, Хуберт не выказывал по отношению к соученику ни малейшего уважения. Он смеялся над его тонким голоском, маленьким ростом и дразнил обидной кличкой La Bambina . Маленький Пьетро краснел от гнева, вены вздувались у него на шее, но, принимая в расчет габариты противника, он не мог придумать ничего лучше, как забиться в угол и поплакать.
За день до исчезновения Пьетро делла Кьеза мастер видел, как два его ученика о чем-то разгоряченно спорят. И он расслышал, как Хуберт, наставив на Пьетро указательный палец, предупреждал мальчика, что тот должен хранить какой-то «секрет», иначе пусть сам отвечает за последствия. В ответ на расспросы мастера никто из двоих не сказал ни слова, и Франческо Монтерга решил не придавать этому случаю значения, убежденный, что это была очередная детская ссора, к которым он за последнее время успел привыкнуть.
VII
Беспокойные глазки Северо Сетимьо, занявшего позицию наблюдателя на заднем плане, теперь, казалось, сосредоточились на третьем ученике Франческо Монтерги. Джованни Динунцио родился в Борго-Сан-Сеполькро, неподалеку от Ареццо. По всему было ясно, что маленький Джованни, когда подрастет, станет шорником — так же, как его отец и отец его отца, так же, как его братья и как все предыдущие поколения Динунцио из Ареццо. Однако младший сын этого семейства с самого раннего детства не мог выносить запаха кожи, вскорости это неприятие развилось в странное заболевание. Любой контакт с выделанной кожей вызывал у мальчика целый набор причудливых реакций: от появления экземы и зуда, который перерастал в нечто вроде чесотки, до одышки и опаснейшего задыхания, отнимавших у малютки последние силы.
Первые шаги Джованни на поприще живописи были связаны со странными причудами его болезненного самочувствия. Антонио Ангьяри сначала стал его врачом, и только потом учителем. Познания старого художника и скульптора из Ареццо в анатомии превратили его, за неимением никого более подготовленного, в местного доктора. Выяснилось, что запахи сонного мака и киновари, ароматы масел и растертых листьев, царившие в мастерской Антонио Ангьяри, оказывают на хрупкое здоровье Джованни Динунцио целительный и скорый эффект. По этой причине превращение пациента в ученика свершилось как нечто само собой разумеющееся. Между мальчиком и живописью установились отношения естественные и обязательные, как само дыхание, в прямом смысле этих слов: в запахе мака он обрел противоядие от всех своих скорбей. Никто тогда не обратил внимания, что в его теле и в его душе начинает вызревать необоримая потребность вдыхать испарения масел, которые добывают из мака. Джованни Динунцио провел шесть лет под опекой учителя. Видя, что талант ученика скоро превзойдет его скромные дарования, Ангьяри убедил старого шорника отправить сына учиться в соседнюю Сиену. Когда Джованни наконец добрался до города, охристые тона стен заставили его понять глубинный смысл этого цвета . Он испытал неведомое доселе счастье, прочтя надпись на воротах Камолилья: «Cor magis tibi Sena pandit» . Между тем удача недолго сопутствовала юноше. Мастер, к которому его направил Антонио Ангьяри, знаменитый Сассета, ожидал его, вытянувшийся, бледный и окаменевший, в деревянном ящике. Он только что умер. За обучение юного художника из Ареццо взялся Маттео ди Джованни, самый талантливый его ученик. Но Джованни Динунцио провел рядом с ним только восемь месяцев: он не мог устоять перед искушением Флоренцией. Судьбе было угодно, чтобы он встретился — почти что случайно — с мастером Монтергой.
Молодой провинциал сразу же поразил Франческо Монтергу. Его глаза, столь же синие, сколь и робкие, черные всклокоченные волосы, скромность и бесхитростность — почти что стыдливость — тронули сердце старого флорентийского мастера. Тщательнейшим образом изучив рисунки и картины юноши, мастер пришел к выводу, что ему придется взять на себя труд сначала разрушить все, что было до него, а уж потом строить. Краткого пребывания Джованни Динунцио во владениях Лоренцо де Монако оказалось достаточно, чтобы к нему пристали все пороки сиенской школы: нарочито вытянутые фигуры, их деланная одухотворенность, нагромождение деталей и пустое украшательство на французский манер, немыслимые складки и невозможные извивы на одежде, избыточно назидательные сюжеты при раздражающей скудости повествования, наивное, попросту декоративное использование заднего плана — именно так выглядели для Франческо Монтерги десять заповедей художника, как раз такой и не должна была быть живопись.
Новый ученик стал для мастера настоящим испытанием. Джованни Динунцио был полной противоположностью Пьетро делла Кьеза. Флорентиец имел сходство с влажной глиной — такой же податливый и мягкий; вновь прибывший, наоборот, обладал твердостью камня. И дело было не в отсутствии таланта, вовсе нет — Франческо Монтерга не оставлял надежды, что, преодолевая свои пороки, юноша проявит те же способности, какие выказал, приобретая их в столь краткий срок. Для Пьетро, как ни странно, появление нового ученика из Ареццо оказалось большим облегчением. Робость и скромность Джованни помогали переносить высокомерный цинизм Хуберта. Джованни Динунцио прислушивался к критическим замечаниям Пьетро делла Кьеза и, несмотря на то, что был двумя годами старше, с готовностью следовал его советам и указаниям. Очень скоро Пьетро и Джованни стали друзьями. Первого ученика мастера Монтерги совершенно, казалось, не беспокоит необходимость уделять вновь прибывшему специальное внимание. Со своей стороны, Хуберт относился к Джованни с плохо скрываемым презрением. Провинциальные манеры, поношенное платье и наивная открытость сына шорника вызывали в нем чувство, граничащее с отвращением.
Как-то раз, вечером в августе, когда Джованни Динунцио снимал с себя рабочую одежду, Пьетро делла Кьеза случайно увидел его голым. К полнейшему своему изумлению, флорентиец заметил, что между ног его товарища болтается нечто таких внушительных размеров, что больше всего это подошло бы главному колоколу на соборной колокольне. Юноша рассматривал этого мертвого зверя с набухшими венами, которые, как реки, сливались и разливались, и не мог понять, как только Джованни удается носить такое чудо и жить при этом нормальной жизнью. С того дня Пьетро не мог не задумываться о себе с сожалением каждый раз, когда видел те скудные возможности, которыми наградил или, точнее, недонаградил его Бог. Но вскоре юноша сделал еще одно открытие, которое напугало его много больше.
Однажды ночью Пьетро делла Кьеза услышал подозрительный шум, который доносился из библиотеки. Встревоженный юноша подумал, что в дом забрались воры, и решил для начала глянуть в замочную скважину. Он застал именно тот момент, когда Франческо Монтерга в первый раз созерцал тайное чудо, хозяином которого был его новый ученик. И насколько мог разобрать Пьетро, мастер был настолько поражен увиденным, что, разуверившись в собственном зрении, решил прибегнуть к осязанию, но, боясь, что и это чувство его обманывает, посчитал необходимым попробовать на вкус. Пьетро делла Кьеза, духовного сына Франческо Монтерги, охватило томительное изумление, и он не смог устоять на ногах. Он потерял равновесие, причем так неудачно, что споткнулся, ухватился за створки двери и настежь распахнул их. Все три участника этой сцены в ужасе замерли, глядя друг на друга. В следующий миг Джованни бросился наутек, сгорая со стыда, а мастер выпрямился и, не произнося ни слова, сурово посмотрел на Пьетро; такого выражения лица ученик не помнил. Приговор был ясен: Пьетро никогда ничего не видел. Все это случилось за день до его исчезновения.
Но настоятелю Северо Сетимьо, как ни старался он проникнуть в смысл молчания присутствующих на похоронах, ничего не было известно об этих событиях, происходивших в стенах дома Франческо Монтерги и сокрытых от посторонних глаз.
VIII
Солнце поднималось все выше над холмами Кальвана, и красная дымка начала рассеиваться. Косые тени сосен неуловимо перемещались, словно тень от иглы солнечных часов, приближаясь к церквушке, стоящей в центре кладбища. Утренний ветерок приносил далекие ароматы с виноградников Кьянти и оливковых рощ Прато. Настоятель Северо Сетимьо, укрытый пурпурным капюшоном, наблюдал, как скорбящие, собравшись вокруг могилы, украдкой переглядываются между собой и опускают глаза, если вдруг замечают на себе посторонний взгляд. Создавалось впечатление, что замкнутое молчание, в котором они заперты, есть не только знак скорби. Казалось, каждый из них таит невысказанные подозрения, у каждого есть свой секрет, законным владельцем которого, так или иначе, оставался покойный. Пьетро делла Кьеза, верный безмолвному приказанию учителя, унес с собой в могилу ужасное открытие, о котором никто не должен был знать. По правде говоря, недавнее происшествие в библиотеке, случайным свидетелем которого он явился, стало для него не открытием, а лишь горестным подтверждением.
Северо Сетимьо было известно, что в последнее время участились слухи о связях Франческо Монтерги со своими учениками. Все настойчивее выползали на свет странные истории — из тех, что рассказывают вполголоса. Пьетро никогда не обращал внимания на эти шепотки, хотя они касались и его. Тем не менее он придавал кривотолкам так мало значения, что ему никогда не приходило в голову разобраться в их происхождении. По правде говоря, он не удержался от подглядывания в замочную скважину по очень конкретной причине: за несколько дней до того он видел, как Хуберт ван дер Ханс роется в архиве Франческо Монтерги и пытается взломать сундучок, в котором флорентийский мастер хранит рукопись монаха Эраклия, трактат «Diversarum Artium Schedula». Пьетро делла Кьеза отлично знал, что значит эта книга для учителя. Поэтому в тот раз Пьетро, не раздумывая, ворвался в библиотеку и напомнил фламандцу, что Франческо Монтерга строго-настрого запретил ему приближаться к архиву. Прежде чем юноша перешел на крик, Хуберт, опасаясь, как бы шум не привлек и старого мастера, вытолкал Пьетро из библиотеки и потащил по коридору в мастерскую. Там он схватил флорентийца за горло и буквально поднял в воздух, так что ноги юноши болтались в пустоте. Приблизив свое лицо к лицу жертвы, много раз повторив обидное слово bambina и кивком указав на кувшин, в котором хранились железные опилки, Хуберт объяснил, что если вдруг у Пьетро родится мимолетная идея хоть словом обмолвиться Франческо Монтерге о происшедшем, то он лично возьмет на себя труд превратить Пьетро в порошок для изготовления красителей.
Именно этот финальный эпизод и застал учитель, когда вошел в мастерскую. Он потребовал объяснений, но не очень настойчиво, раздосадованный скорее самой склокой, а не ее причинами. Не добившись ничего, кроме согласного молчания молодых людей, он не придал скандалу почти никакого значения и вернулся к своим делам.
Пьетро делла Кьеза охотно бы все рассказал своему опекуну. Но его приводила в ужас мысль, что Хуберт как-нибудь прознает о доносе. Он решил дожидаться подходящего момента. Потому что с тех пор Пьетро был твердо убежден, что его сотоварищ на самом деле — шпион, подосланный братьями ван Мандер. Но главный вопрос состоял в другом: как удалось фламандцам проведать о существовании рукописи, о которой знали только он и его учитель? Может быть, Пьетро делла Кьеза так и не смог найти ответа на этот вопрос. А может быть, его разыскания привели к разгадке, которая и стала причиной его гибели. Точно можно сказать одно: в последние недели библиотека стала для Пьетро обиталищем кошмаров или, еще точнее, его собственным приговором.
С другой стороны, именно в этом месте Хуберт ван дер Ханс оказался невольным свидетелем еще одного странного эпизода. В ходе предварительного расследования Северо Сетимьо узнал кое-что, что привлекло его внимание: несколько недель назад во Флоренцию приехала дама, супруга португальского коммерсанта, и заказала флорентийскому мастеру свой портрет. По какой-то причине Франческо Монтерга держал новый заказ в строжайшем секрете. Его клиентка проникала в дом тайком и, склонив голову, пряча лицо под темным покрывалом, быстро проходила в библиотеку. Каждый раз, заслышав стук в дверь, учитель приказывал ученикам скрыться в соседнем с мастерской помещении и разрешал им выйти только после ухода загадочной гостьи. Художник часто жаловался на странные причуды буржуа, но такое поведение, казалось, переходит все границы. Однажды вечером, сгорая от любопытства, Хуберт прокрался к дверям отдельного помещения, где работал мастер. Дверь была слегка приоткрыта, и вот сквозь узенькую щель фламандец смог разглядеть очертания женщины: спину, контур юной груди и одну из щек на ее запретном лице. Увиденного Хуберту хватило, чтобы понять, что женщина очень молода, и он с юношеским пылом вообразил, что она неотразимо прекрасна. Возле мольберта, лицом к юной красавице стоял Франческо Монтерга и делал первый набросок углем.
Таинственные посещения продолжались неделю. Но в последний день гостья, всегда такая скрытная, неожиданно нарушила молчание. Из мастерской донеслись вопли португалки. Она была в негодовании, кричала на художника и жаловалась, что работа продвигается слишком медленно. Хуберт никогда бы раньше не подумал, что кто-нибудь может так обращаться с флорентийским мастером. Сцена завершилась гулким стуком двери. С тех пор никто из учеников не осмеливался обсуждать с Франческо Монтергой скандальный эпизод. Этому происшествию, малозначительному на первый взгляд — всего-навсего оскорбление, о котором можно забыть, — в будущем суждено было повлиять на другое событие, но о далеких последствиях двух этих событий никто в ту пору не мог подозревать.
Когда могильщики закончили трамбовать землю, Франческо Монтерга разразился сдавленными рыданиями, такими горькими, что никто даже не пытался его успокоить. Возможно, именно по этой причине аббат Томмазо Верани удержался от желания подойти к художнику со словами утешения. Он ограничился тем, что оглядел по очереди каждого из скорбящих, словно старался проникнуть в потаенные глубины их душ и там отыскать ответ на вопрос, который, казалось, все боятся задать вслух: кто убил Пьетро делла Кьеза?
