«Он совсем чокнулся комиксами про селезня Андерса. И про Человека — Летучую Мышь, про Супермена, про Тарзана. Всю нашу комнату перерыл. Курт, разумеется, не утерпел и высказался. Как-то вечером, после того как родитель в очередной раз шарил по нашим шкафам в поисках комиксов, Курт выдал ему на полную катушку. На него иногда найдет, он прямо как законник строчить начинает. И вот сидим мы за ужином, и вдруг его повело.

«Мною установлено, что ты завел себе абонемент в моей библиотеке, — изрекает он с таким видом, будто только что проглотил с потрохами целого профессора или даже двух — физиономия до того надутая и важная, что сил нет. — Однако я бы тебя попросил обращаться к ответственному дежурному, с тем чтобы у меня была возможность контролировать выдачу и возврат журналов. Ибо ты, к сожалению, имеешь обыкновение посещать библиотеку в мое отсутствие».

Понять Курта, конечно, можно, и все же я готов был его придушить. То есть, разумеется, было довольно-таки противно, что родитель погряз во всех этих Тарзанах, Андерсах и прочей мути. Но все равно… Можно же было сказать ему об этом по-другому. Человек и так в тоске, верно. И к тому же он вообще не переваривает Куртовой трескотни. Потому что, я уж тебе говорил, тарахтеть — это он может, Курт. Причем без передышки, пока всех не уморит.

Ну, и, конечно, скандал был дикий. Родитель завелся; раскричался: что за безобразие, да кто дает нам деньги на карманные расходы, да на чьи деньги, в конце-то концов, куплены все эти Андерсы и Тарзаны. А мама пыталась остановить военные действия, мол, стоит ли затевать ссору из-за каких-то дрянных журнальчиков, которые мы с Куртом все равно уже не читаем, и я тоже что-то такое вякал. Ну, и кончилось тем, что ужин остыл, и когда мы все четверо наконец угомонились и принялись за еду, холодную и засохшую, то никто из нас счастливее не стал. Дело, естественно, не в еде, можно привыкнуть есть подливку, на которой сверху наросла пленка, и картошку, которая засохла снаружи и остыла внутри. Но, если это все просто так, если это абсолютно ничего не дает, тогда, знаешь ли, удовольствие получается сомнительное.

А ведь тут это действительно ничего не дало. Единственным результатом было то, что родитель начал ездить в город, обменивать эти журнальчики на другие. Он нашел лавку, где торгуют подержанными книгами и всякими такими вещами — сдаешь туда пятьдесят журналов да плюс доплачиваешь по пятьдесят эре за штуку, а взамен получаешь пятьдесят других. Но, если ты думаешь, что он привозил оттуда только безобидные комиксы про селезня Андерса, ты очень ошибаешься. Там были и всякие не слишком приличные журнальчики, которые наверняка стоили дороже. И это в то время, когда он совсем ни черта не делал. Даже пивные бутылки за собой не убирал. Рассчитывал, что мы с Куртом придем из школы и вынесем их на кухню. И мы выносили. Потому что скандалы нам осточертели.

Ну, а мама, значит, терпела-терпела, а потом задала ему жару. Мы с Куртом давно замечали, что ей уже здорово надоело приходить с работы и подбирать за ним разбросанные журнальчики, и вот как-то раз она его проучила.

Ты-то не знаешь мою маму, но она у нас правда молодчина. Заглянул бы как-нибудь вечерком, сам бы увидел. Так вот, однажды приходит она с работы, и вид у нее еще более усталый, чем всегда. Смотрю, она идет прямо в большую комнату, а сама даже пальто не сняла. Входит, садится в кресло и глядит по сторонам: штук пять пивных бутылок, ворох журналов, пепельница, доверху заполненная окурками, — она молчит, ничего не говорит.

Немного погодя выходит на кухню, потом возвращается обратно, и все молча. Мы с Куртом сразу заметили неладное, но в чем дело, не знаем. Ну, сидим, ждем, что будет, а отец, видим, тоже не может понять, что такое происходит. Но мама все молчит и молчит, долго ничего не говорила.

Родитель сидит как на иголках, не придумает, что ему делать. В общем, знаешь, как бывает: чувствуется что-то такое в воздухе, а что — неизвестно. Всем уже не по себе стало. Меня так и подмывало удрать, но что-то удерживало. Наконец мама посмотрела на свои часы и говорит:

«Курт и Пелле, наденьте куртки. Мы с вами уходим».

Родитель до того изумился, что так и застыл с отвалившейся челюстью.

«Что за дьявольщина! — говорит. — Ничего не понимаю! А ужинать мы что же, сегодня не будем?»

«Почему не будем? — говорит мама, спокойно так говорит. — Мы трое, во всяком случае, будем».

««Мы трое»! Что ты хочешь этим сказать? А я, по-твоему, голодать должен?»

«Это уж дело твое. Мы с ребятами пойдем куда-нибудь поедим, но только одни, без тебя», — отвечает мама и поднимается с места.

«Совсем спятила баба! — вопит родитель и вскакивает со стула. — Да что на тебя такое нашло?»

«Прекрати, пожалуйста, Карл, — говорит мама. — Вопервых, я бы попросила не называть меня бабой, а вовторых, раз я сказала, значит, так и будет. И если уж тебе угодно знать, что на меня нашло, я тебе скажу: я устала. Устала нести двойную нагрузку — на фабрике и дома, да плюс еще быть тебе нянькой. У тебя весь день свободен, а ты палец о палец не ударишь. Думаешь, я не понимаю, что безработным быть совсем несладко? Но, если ты не возьмешь себя в руки, пойми, ты же пойдешь ко дну… Ну ладно, я с ребятами ухожу. А ты, если хочешь есть, сам о себе позаботься. И не забудь, пожалуйста, за собой убрать».

Я тебе скажу, мне не часто приходилось слышать, чтобы моя мама столько всего наговорила за один раз. И не то чтобы она была злая, нет. Просто она держалась очень твердо, понимаешь, настолько, что даже в голову не приходило вступать с ней в спор.

Но как только мы вышли из дому и зашагали вместе по улице, все опять стало вполне нормально. То есть мы с Куртом еще какое-то время молчали, потому что, когда предки друг с другом цапаются, веселого в этом мало. Но зато мама сразу начала с нами болтать, спрашивать, куда мы хотим пойти поужинать. И в конце концов мы зашли в какое-то кафе, заказали себе свиное жаркое с красной капустой и отлично провели время — все у нас шло прекрасно, пока Курт не спросил, как мы думаем, что там делает наш родитель.

«Наверняка пошел куда-нибудь в кабачок, как и мы с вами», — сказала мама. Но сказала так, как будто считает это вполне естественным и ничуть не расстраивается. Ну, я подумал, раз так, то и нам с Куртом нечего беспокоиться.

Его и правда не оказалось дома, когда мы вернулись, по довольно скоро он появился. Конечно, под градусом, но нельзя сказать, чтобы совсем пьяный; пришел и бухнулся в кресло с газетой, ни слова не говоря.

Через некоторое время Курт пошел на кухню и сварил кофе — тот вечер был у нас кофейный. Я чуть со стула не свалился, когда он вошел с подносом, с чашками и со всем, что положено, потому что Курт не имел обыкновения тратить свое драгоценное время на подобные занятия. Но потом-то я, конечно, понял, что это с его стороны был тонкий ход.

Получилось такое, знаешь, тихое вечернее кофепитие. Мы перекинулись несколькими словами с мамой — так, ни о чем, а родитель сидел и время от времени икал.

Потом мы с Куртом пошли спать.

Курт, между прочим, и со стола сам убрал».