I
В декабре 1961 г. Хулио Роберто Касерес (Патохо), молодой гватемальский друг и протеже Че, тайно выехал с Кубы на родину с твердой целью организовать там партизанское движение под марксистскими знаменами. Че всегда по-братски относился к несколько углубленному в себя Патохо. Более того, последние три года тот жил в одном доме с Че и Алейдой.
Возвращение Патохо в Гватемалу произошло в тот момент, когда в стране сложились все условия для начала революции. Недавние выборы в парламент сопровождались массовыми фальсификациями. Затем, в конце января 1962 г., был убит глава тайной полиции при президенте Идигорасе Фуэнтесе, и двумя неделями позже произошли первые нападения на военные посты близ Пуэрто-Барриос, осуществленные партизанами под командованием Йона Сосы и Турсиоса Лимы. Назвав свою группировку «Партизанским движением имени Алехандро де Леона и 13 ноября» — в память о дате их первого, неудавшегося восстания и о погибшем товарище, — повстанцы провозгласили свои цели в февральском воззвании к восстанию против «тирании» в Гватемале и восстановлению демократии в стране.
В марте 1962 г., всего через четыре месяца после отбытия Патохо, Че получил известие, что его друг погиб в бою. Гевара составил некролог, который был опубликован в «Верде оливо» в августе. Коротко описав жизнь Патохо и историю их отношений — как они жили и работали вместе, еще будучи фотокорреспондентами в Мехико, как Патохо хотел присоединиться к бойцам «Гранмы», но так и не попал на ее борт, как затем он приехал на Кубу, чтобы принести пользу революции, — Че писал:
«После того как он прибыл на Кубу, мы почти все время жили под одной крышей… но между нами не было былой близости, и я заподозрил, что Патохо вынашивает какие-то замыслы, только увидев, что он изучает один из языков индейцев его родины. Однажды Патохо сказал, что уезжает, что ему пришло время отдать свой долг…
Со временем пришла весть о его гибели… И не только его, но и целой группы товарищей, бывших с ним, но неизвестных мне лично. И снова — этот горький вкус поражения…
И снова молодая кровь увлажнила плодородные почвы Америки, чтобы сделать возможной свободу. Очередная битва проиграна; нам нужно время, чтобы оплакать наших павших товарищей, пока мы точим свои мачете…
Наши общие друзья в Мексике передали мне стихи, записанные Патохо в дневнике. Это последние стихи революционера; также это песнь любви к революции, к родине, к женщине. К женщине, которую Патохо знал и любил на Кубе, обращены эти последние призывные его строки:
Вот мое сердце — возьми его,
Спрячь в руке,
А когда к нам рассвет придет,
Руку раскрой,
Солнцем его согрей.
Сердце Патохо останется среди нас, в руках его возлюбленной и в благодарных руках целого народа, ждущего, когда его согреет солнце нового дня, который непременно займется над Гватемалой и всей Америкой».
Смерть Патохо дала сигнал к новой волне партизанских действий в Латинской Америке под патронажем кубинских властей: благодаря Че к 1962 г. Куба превратилась в подлинный центр партизанских операций. В условиях неослабевающей враждебности со стороны США и общеамериканской изоляции Кубы мечта Че о «континентальной революции» получала особый стратегический смысл: расширение партизанской угрозы помогало снизить давление США на Кубу и одновременно повышало цену, которую приходилось платить Вашингтону за продолжение своей региональной политики сдерживания.
Что еще важнее, Фидель внес эту цель в официальную программу правительства. Отвечая на исключение Кубы в январе 1962 г. из Организации американских государств, Кастро выступил 4 февраля с документом, получившим название «Вторая Гаванская декларация» и провозглашавшим неизбежность революции в Латинской Америке. В этом заявлении правительства соседних государств увидели скрытое объявление войны против их стран.
По словам Хуана Карретерро (он же «Ариэль»), высокопоставленного офицера кубинской разведки того времени, в 1962 г. он подключился к работе над проектом Че по созданию трансконтинентального антиимпериалистического «театра революционных действий в Латинской Америке». Ариэль работал под непосредственным началом Мануэля Пиньейро Лосады (он же «Барба Роха» — «Рыжебородый»), заместителя Рамиро Вальдеса в Агентстве госбезопасности, курировавшего партизанские программы.
Весной 1962 г. Че занялся набором и военной подготовкой добровольцев из сотен латиноамериканских студентов, прибывших на Кубу по зову революционных властей. Тут были боливийцы и венесуэльцы, аргентинцы и уругвайцы, никарагуанцы, гватемальцы и колумбийцы. Около восьмидесяти человек прибыли из Перу, среди них был Рикардо, младший брат бывшей жены Че Ильды, который не замедлил сойтись со своими соотечественниками. Впрочем, довольно скоро произошел раскол между теми студентами, кто «просто хотел учиться», и теми, кто, по словам Рикардо, «хотел перенять кубинский революционный опыт, чтобы по возвращении домой совершить собственную революцию». Для Рикардо именно это было определяющим фактором, и он примкнул ко вторым.
Его решение совпало с перуанским военным переворотом в марте 1962 г., в результате которого были аннулированы результаты выборов, приостановлена работа парламента и под сомнение поставлено будущее всей политической системы Перу. Для перуанцев, желавших применить к своей стране кубинскую модель, настало время действовать.
В середине 1962 г. Рикардо Гадеа и его перуанские товарищи ушли из университета, чтобы начать партизанскую подготовку в Сьерра-Маэстре. Их инструкторами были ветераны кубинской повстанческой армии; сам Фидель выступал перед ними с наставлениями; но именно Че, по словам Гадеа, был для них подлинным учителем.
Другой страной, тема «освобождения» которой волновала Че, была Никарагуа. После разгрома повстанческого отряда на гондурасско-никарагуанской границе летом 1959 г. никарагуанские повстанцы, боровшиеся с режимом Сомосы, вновь стали появляться на Кубе. Карлос Фонсека, идеолог их движения, оправился от ран, полученных во время первого предприятия, и вернулся в Центральную Америку, чтобы наладить политический союз между своей группировкой, другими политэмигрантами и противниками Сомосы внутри самой Никарагуа.
Пока Фонсека был в разъездах, в Гавану прибыл один из его ближайших учеников — Томас Борхе. Он хотел договориться о помощи недавно сформированной группе Никарагуанской революционной молодежи. Со своим товарищем Ноэлем Герреро и другом Че Родольфо Ромеро он пришел на встречу с Геварой в Национальный банк.
Как вспоминает Борхе, он начал было цветастую приветственную тираду «от имени никарагуанской молодежи», но Че оборвал его, коротко сказав: «Давайте оставим приветствия и перейдем прямо к делу». Однако Борхе заверил, что речь его «далека от демагогии», и Че согласился его выслушать. Когда Борхе закончил, Гевара обнял его и сказал, что «принимает» приветствие, после чего выдал ему и его товарищам двадцать тысяч долларов на организацию их дела.
Военным главой группировки был назначен Родольфо Ромеро, и Борхе с товарищами начал переброску никарагуанцев на Кубу. В общей сложности их набралось около тридцати человек, все они были приняты в революционное ополчение Кубы и для получения опыта боевых действий отправлены в Эскамбрай, где продолжалась борьба с контрреволюционерами.
В июле 1961 г. Карлос Фонсека вернулся в Никарагуа, и в течение всего лета его организация стремительно набирала силу. Фонсека направлял действия подпольщиков в крупных городах Никарагуа, где они в числе прочего занимались ограблениями банков и диверсиями, а Томас Борхе и около шестидесяти партизан под командованием Ноэля Герреро проникли с территории Гондураса в северные джунгли Никарагуа. Их отряд, который впоследствии получит название «Сандинистского фронта национального освобождения» (СФНО), был готов к боевым действиям.
Щедрый по отношению к активистам будущей латиноамериканской революции, Че был куда скупее к собственной семье: он отказался помочь своим родителям, которые хотели приехать к нему в гости. После их первого визита в 1959 г. «мадре» Селия приезжала на Кубу еще раз, в 1960 г., и на следующий год Гевара Линч написал Ильде, что пытается накопить денег, чтобы вместе с Селией еще раз навестить сына на Кубе. Они хотели посмотреть на свою младшую внучку Алейдиту и еще раз повидаться с Ильдитой. Они знали, что очень скоро у них появится еще один отпрыск, поскольку Алейда была беременна во второй раз и должна была родить ребенка в мае 1962 г.
Ильда взяла на себя задачу поговорить с Че, чтобы тот выделил родителям немного денег, но наткнулась на резкий отказ. Че заявил: «Так ты, значит, из тех, кто не верит, что я живу на зарплату, и думает, что я использую народные средства, как мне вздумается». Пораженная, Ильда возразила, что совершенно не имела в виду ничего подобного: «Я только подумала, что ты частично оплатишь дорогу своему отцу. Ты же можешь передавать ему деньги порциями». Тогда Гевара слегка успокоился и сказал: «Ну ладно. Только давай оставим пока эту тему. Сейчас не время».
Между тем гражданской войной запахло в Венесуэле. Тут и там стали появляться партизанские отряды, а в мае 1962 г. на военно-морской базе близ Каракаса вспыхнул антиправительственный мятеж. Компартия открыто поддержала восстание, и президент Венесуэлы Бетанкур в наказание запретил и ее, и «Движение революционных левых».
В декабре компартия, объявленная вне закона, официально признала необходимость ведения «вооруженной борьбы», и уже через два месяца было объявлено о создании коалиции под названием «Вооруженные силы национального освобождения» (ВСНО).
Че не замедлил поддержать вновь образованную революционную организацию Венесуэлы, еще на один шаг приближавшую осуществление его мечты об общеконтинентальной партизанской борьбе против американского империализма.
II
Вскоре Че начал планировать восстание и в своей родной Аргентине. Он вынашивал эту идею в течение долгого времени, и очередной военный переворот, в результате которого был сброшен президент Фрондиси, только усилил его пыл. В качестве театра военных действий Гевара избрал джунгли на самом севере Аргентины — близ Сальты. Любопытно, что это была та самая территория, где он путешествовал в 1950 г. на мотоцикле и где во время остановки размышлял о смысле жизни, о смерти и собственной судьбе.
По плану Че, организовать партизанскую базу должен был аргентинский журналист Хорхе Рикардо Мазетти. От него требовалось наладить контакт с местным крестьянством и создать сеть поддержки в городах, не вступая пока в прямое столкновение с врагом. Затем, когда все условия будут созданы, Че собирался приехать в Аргентину и лично возглавить повстанческую армию.
Че попросил Альберто Гранадо помочь ему с набором бойцов в аргентинские партизанские войска. В октябре 1961 г. Альберто с семьей перебрался из Гаваны в Сантьяго под предлогом проведения биомедицинских исследований в местном университете и в течение всего 1962 г. вербовал среди аргентинских эмигрантов тех, кто был готов поучаствовать в реализации революционных замыслов Че. В Сантьяго он подружился с аргентинским художником Сиро Роберто Бустосом, который прибыл на Кубу примерно в то же время, что и он сам. Их беседы вскоре коснулись темы «вооруженной борьбы», и, когда Гранадо узнал, что Бустос поддерживает идею осуществления революции кубинскими методами на их родине, он не замедлил рассказать тому о Че, всячески его восхваляя. Вскоре Гранадо устроил им встречу.
В тот же год Альберто отправился в Аргентину. Он поездил по стране, занимаясь подбором «специалистов» для работы на Кубе, но истинной его целью был поиск добровольцев для партизанской борьбы. Впрочем, как Гранадо узнал несколько лет спустя, аргентинские службы безопасности догадывались о его настоящих мотивах и следили за всеми его передвижениями по стране.
Мазетти оставил работу в «Пренса латина». После операции в заливе Свиней он подготовил для телевидения несколько сюжетов с участием военнопленных, а затем пропал из виду. Официально причиной его ухода из агентства были трения с работавшими там коммунистами (сам Мазетти коммунистом не был). Говорили, что он затем перешел в отдел пропаганды кубинских вооруженных сил, однако на самом деле этот человек работал на Че.
Уйдя из «Пренса латина», Мазетти прошел курсы подготовки офицеров и получил звание капитана, после чего отправился с секретным заданием от Че в Прагу — ставшую новой базой кубинской разведки по ту сторону океана — и в Алжир, где он через Тунис передал алжирскому ФНО крупную партию американского оружия, захваченного на Плайя-Хирон. Мазетти сопровождал один из новобранцев Гранадо, Федерико Мендес, который, хотя ему было едва за двадцать, уже успел послужить в армии. В течение нескольких месяцев они жили в ставке генштаба ФНО, и Мендес обучал алжирцев пользоваться американским оружием. Ко времени возвращения на Кубу оба установили самые тесные контакты с лидерами алжирских революционеров и ключевыми офицерами их движения.
25 мая, в День независимости Аргентины, 380 членов аргентинской общины Гаваны собрались на торжества с неизменным асадо, национальными костюмами, народной музыкой и традиционными танцами. Когда организаторы обратились к Че с предложением посетить мероприятие в качестве почетного гостя, он сказал, что было бы неплохо позвать также Хайди Тамару Бунке. С момента ее прибытия из Берлина Тамара, как все ее называли, работала переводчицей с немецкого в Министерстве образования и с большим энтузиазмом воспринимала все происходящее на Кубе. Она стала участвовать в добровольческих работах, вступила в народное ополчение и в Комитет защиты революции — в результате Тамара заработала репутацию преданного революции человека. Она стала завсегдатаем встреч повстанцев из различных стран Латинской Америки, собиравшихся то и дело в Гаване.
Перед своими соотечественниками Че выступил с традиционной речью на тему революционной борьбы в Латинской Америке, особое внимание уделив Аргентине. Он говорил о том, что «антиимпериалистическим силам» Аргентины следует преодолеть идеологические разногласия, причем особо подчеркнул, что имеет в виду в том числе и перонистов. По словам одного кубинца, присутствовавшего на торжествах, в какой-то момент во время трапезы Че написал что-то на спичечном коробке и без слов протянул его сидевшему рядом с ним аргентинцу. Там было написано лишь одно слово: «единство». Спичечный коробок пошел дальше по кругу, ясно передавая мысль Че.
Че потихоньку расставлял шахматные фигуры своей партии, на кону которой стояла судьба его родины. Он уже готовил несколько различных аргентинских боевых группировок, отличавшихся друг от друга идеологически, но объединенных общим желанием начать боевые действия. В нужное время каждая из группировок должна была войти в состав единой армии под началом самого Че. Отправка Мазетти стала первым ходом Гевары.
Тем временем в мире случилось несколько важных событий, имевших прямое отношение к судьбе Че. В сентябре предыдущего года при крайне подозрительных обстоятельствах погиб Генеральный секретарь ООН Даг Хаммаршельд. Это произошло в результате авиакатастрофы во время его посещения Конго после того, как войска ООН вступили в страну, чтобы противостоять бельгийским и южноафриканским наемникам, орудовавшим в богатой медью провинции Катанга.
Давно назревавший советско-китайский конфликт приобрел открытую форму в октябре 1961 г., когда китайский премьер-министр Чжоу Эньлай демонстративно покинул конгресс КПСС в Москве; обе державы стали теперь претендовать на мировое влияние и, в частности, оказывать давление на Кубу и компартии Латинской Америки, заставляя тех выбрать, на чьей они стороне.
В марте 1962 г. Фидель начал кампанию против «старых коммунистов» из НСП, пытавшихся взять под контроль Объединенные революционные организации, или ОРО (новая правительственная партия, возглавленная Фиделем и поглотившая «Движение 26 июля» вместе с НСП и «Революционной директорией»). Главной жертвой последовавшей чистки стал Анибаль Эскаланте, бывший влиятельный функционер НСП, а теперь первый секретарь ОРО, обвиненный в том, что при распределении постов он оказывал предпочтение и составлял протекции своим старым товарищам. Подвергнутый жесткой публичной критике, Эскаланте был сослан в Москву. Затем Фидель предложил новое название реформированной партии — Единая партия социалистической революции, — что стало следующей ступенью к созданию ныне действующей кубинской Коммунистической партии.
Летом 1962 г. Гранадо организовал встречу Сиро Бустоса с Че. Их беседа, состоявшаяся однажды ночью в конце июля в гаванском кабинете Че, была краткой. Че рассказал Бустосу, что есть особая «группа», которую готовят для Аргентины, и спросил, хочет ли он участвовать. Художник ответил утвердительно. Этого было достаточно. Бустосу велели оставаться в отеле: за ним должны были прийти. Затем его перевезли в дом в гаванском районе Мирамар, где он встретился с человеком, которого знал по фотографиям в газетах, а именно с Хорхе Рикардо Мазетти. Кстати, в свое время именно книга Мазетти о кубинской войне «Те, кто борется, и те, кто плачет» (1959) пробудила интерес Бустоса к Кубе.
Мазетти объяснил, что это «проект Че», но, поскольку команданте не может пока оставить Кубу, именно ему предстоит возглавить партизанские войска на начальной стадии операции; Че должен был приехать позже и развязать настоящую войну. Он спросил, готов ли Бустос оставить все ради этого дела, и художник вновь ответил утвердительно. Для видимости ему пришлось вернуться в Ольгин и ждать там, пока его не вызовут, а предлогом для его неожиданного исчезновения должно было послужить выделение стипендии от Министерства промышленности на обучение в Чехословакии. Его жена должна была остаться на Кубе и хранить в секрете истинное местопребывание своего мужа.
В сентябре Бустоса и еще трех аргентинцев поселили на вилле в фешенебельном районе на востоке Гаваны. Опустевший после массового бегства с острова богатых людей, этот зеленый анклав с обнесенными оградами особняками находился теперь под охраной кубинских вооруженных сил, что давало все возможности для успешного прохождения здесь военной подготовки. Аргентинцы поселились в одной комнате, чтобы поближе познакомиться друг с другом и подготовиться к предстоящей им жизни. Их обучение состояло из пеших переходов и стрельбы по мишеням.
Время от времени к ним наведывались Мазетти, Че и некоторые офицеры разведки, прежде всего Ариэль и Пиньейро. Люди Гевары — Орландо «Оло» Тамайо Пантоха, служивший при Че офицером во времена войны в сьерре, и Эрмес Пенья, один из его телохранителей, — также принимали активное участие в тренировках, и вскоре выяснилось, что «капитан Эрмес» отправится с ними в Аргентину на правах заместителя Мазетти.
Другим человеком, регулярно появлявшимся в расположении аргентинской группы, был Абелардо Коломе Ибарра по прозвищу «Волосатый», бывший ни много ни мало начальником гаванской полиции. Он также намеревался присоединиться к аргентинской кампании в качестве руководителя базового лагеря в Боливии и ответственного за поддержание связи с Кубой. Впрочем, подготовкой их руководил не кубинец и не аргентинец, а советский генерал испанского происхождения, которого они знали как Анхелито. Сиро Бустос, так же как все остальные, понимал, что им не стоит задавать этому человеку слишком много вопросов; в тот момент присутствие советских военных на Кубе оставалось темой весьма щекотливой.
Эрмес Пенья старался воссоздать сцены баталий в сьерре, дабы на этих примерах подготовить своих подопечных к тому, с чем им предстояло иметь дело. Довольно скоро всем членам группы в соответствии с их умениями и наклонностями были вменены определенные обязанности. Так, Бустоса готовили к тому, чтобы он отвечал за вопросы безопасности и разведки.
Че всегда прибывал к ним очень поздно: в два-три часа ночи. Сиро Бустос вспоминает, как они всей группой впервые встретились с Геварой. «Едва ли не первое, что он нам сказал, было: "Ну что же, вы все добровольно решились на это, и теперь нам необходимо все подготовить как следует, однако начиная с этого момента вам лучше считать себя мертвыми. Смерть — это единственное, о чем можно говорить тут с уверенностью. Кто-то из вас, может, и выживет, но в этом случае остаток своей жизни ему уместно будет рассматривать как подарок судьбы"».
Че намеренно расставлял все точки над «i». Ему было важно добиться, чтобы каждый партизан чувствовал себя психологически готовым к тому, что может с ним произойти. Как вспоминает Бустос, им предстояло «идти в самое пекло, не зная, дойдет ли хоть кто-то до цели и сколько времени это может занять».
III
Карибский кризис вынудил Че форсировать подготовку своей аргентинской кампании. Во время кризиса Гевара снова командовал войсками Кубы, базировавшимися на западе, в Пинар-дель-Рио. Ставка его командования располагалась в нескольких пещерах около одной из советских ракетных установок.
Когда разразился кризис, Че взял своих аргентинских подопечных к себе, определив их в батальон под командованием кубинских офицеров. В случае чего они должны были принять участие в сражении.
В момент максимального напряжения — после того как советская ракета класса «земля-воздух» сбила американский самолет-разведчик «Ю-2», убив пилота, — Фидель телеграфировал Хрущеву, что рассчитывает на то, что в случае начала американского наземного вторжения Москва первой приведет свои ракеты в действие. Он и кубинский народ, заверял Фидель, готовы биться насмерть. Только день спустя Кастро узнал, что у него за спиной Хрущев совершил сделку с Кеннеди, предложив вывести ракеты в обмен на обещание не нападать на Кубу и на вывод американских ракет «Юпитер» из Турции. Сначала Фидель ушам своим не поверил, а затем пришел в бешенство и несколько раз ударил кулаком по зеркалу. Че, узнав о произошедшем, сухо приказал своим людям оборвать все контакты с соседней военной базой СССР и помчался в Гавану на встречу с Фиделем.
В течение следующих дней Кастро непрерывно ругался с Хрущевым, и в Гавану для улаживания ситуации был послан несчастный Микоян, сделавший все, что было в его силах, однако Фидель и Че по-прежнему пребывали в убеждении, что Хрущев продал их ради достижения своих стратегических целей. Их переговоры продолжались несколько недель, и по временам накал страстей достигал критической отметки. Один раз ошибка, допущенная русским переводчиком, привела к тому, что представители обеих сторон начали попросту кричать друг на друга. Когда недоразумение разъяснилось, Че спокойно вытащил из кобуры свой пистолет и вручил его переводчику, сказав: «По-моему, это для тебя лучший выход…» По словам Алексеева, все, включая Микояна, засмеялись; черный юмор Гевары разрядил обстановку.
Через несколько недель после кризиса Че, еще разгневанный «предательством» СССР, дал интервью Сэму Расселу, корреспонденту британской социалистической «Дейли уоркер». Гевара заявил Расселу, что, будь ракеты в руках кубинцев, они привели бы их в действие. После интервью Рассел испытывал смешанные чувства. Он назвал Че «душевным человеком, к которому тотчас пропитался симпатией… Гевару несомненно отличает большой ум, хотя, похоже, он слегка спятил из-за этих ракет».
Как вспоминает Сиро Бустос, когда напряжение из-за кризиса спало, их перевезли обратно в Гавану, и Че сказал: «Вы уезжайте. Я не хочу, чтобы вы тут находились».
Членам аргентинской группы было велено оставить дом, в котором они жили, точно таким же, каким он был до их вселения, устранив абсолютно все следы своего пребывания. Одного из аргентинцев, Федерико Мендеса, направили на курсы подготовки радистов, а Бустос прошел недельный курс криптологии. Его обучили советской кодовой системе, основанной на десяти неповторяющихся числах. «Все это напоминало истории про Джеймса Бонда, — вспоминает Бустос. — Расшифровав сообщение, нужно было сжигать текст».
Затем в дело вступили «специалисты по паспортам» службы Пиньейро. Они дали каждому члену группы паспорта различных стран: Бустос стал уругвайцем. «Это было что-то невообразимое, — говорит он. — Они сделали меня очень молодым, да еще и светловолосым». Но художника успокоили, сказав, что в таком виде он предстанет только в Чехословакии, дружественной стране, где никто не станет задавать лишних вопросов.
Также членам группы стало известно, что они будут продолжать подготовку до тех пор, пока кубинская служба безопасности не подготовит для них безопасную базу на южной границе Боливии, рядом с Аргентиной. Вся группа получила название Народной повстанческой армии, а каждый из ее членов — особое прозвище на период кампании: Бустос был отныне Лауреано, Мазетти — команданте Сегундо. Нетрудно догадаться, что команданте Примеро был Че, который пока оставался в тени, будучи подпольным руководителем под кодовым именем Мартин Фьерро. Операции в целом было присвоено название «Тень». Все эти обозначения имели двойной смысл, отсылая к аргентинскому героическому прошлому, олицетворяемому фигурами Мартина Фьерро и дона Сегундо Сомбры.
В Праге группу из пяти человек встретил майор Рафаэль «Папито» («Папаша») Сергера, которого они мельком видели в Гаване и который ныне действовал под прикрытием кубинского посольства в Праге. Он отвез всех на озеро Слапи, находящееся в часе езды от столицы, и поселил в отеле, где им уже были забронированы номера. Стояла глухая осенняя пора, и кроме них в отеле был только обслуживающий персонал. По соглашению с чешской разведывательной службой, однако, была придумана легенда, объяснявшая появление этих людей в отеле. «Нас объявили кубинскими студентами, — вспоминает Бустос, — выехавшими за город немного отдохнуть».
Папито Сергера навещал их пару раз, в остальном же пятеро будущих партизан были предоставлены самим себе. Им нечем было заняться, и, чтобы поддерживать себя в форме, члены группы стали совершать пешие переходы по окрестностям, покрытым снегом — «по 20–25 километров в один конец». В конце концов, утомленные такой однообразной жизнью, они связались с Сергерой и стали жаловаться, но он призвал всех к терпению: боливийская ферма, которой предстояло стать их базой, еще не была куплена.
Еще месяц Мазетти со своими людьми провел в полудобровольном заключении в отеле на озере Слапи, после чего Сергера наконец позволил им перебраться в Прагу. Однако чехословацкие спецслужбы выразили недовольство таким нарушением мер предосторожности, поэтому латиноамериканцам пришлось разделиться: Мазетти поселился в одном отеле, а Сиро Бустос и остальные — в другом.
Тем временем уже наступил декабрь, и чехам все больше начинало не нравиться затянувшееся пребывание кубинцев на их территории. В конце концов Мазетти больше не мог всего этого выносить и заявил, что летит в Алжир договориться о разрешении перебраться со своей группой туда, чтобы продолжить подготовку. В июле после переговоров с де Голлем была окончательно провозглашена независимость Алжира от французского колониального правления, и во главе суверенного государства встал теперь «Фронт национального освобождения».
«Мазетти улетел в Алжир и вернулся два дня спустя, — продолжает свой рассказ Бустос. — Он сказал, что Бен Белла и Бумедьен, президент и министр обороны независимого Алжира, встретили его в аэропорту и согласились нам помочь. Мы отправились туда незамедлительно». Но для того, чтобы долететь до Алжира, необходимо было сделать пересадку в Париже и провести там несколько дней, а для Бустоса, продолжавшего путешествовать по поддельному паспорту, это представляло определенную проблему. Он решил ее, высветлив волосы перекисью водорода. «Я стал похож на какого-то трансвестита из кабаре», — вспоминает художник с мрачным юмором.
Члены группы прибыли в Париж 1 января 1963 г. Три дня из четырех они провели в старом отеле «Пале д'Орсе», недалеко от вокзала д'Орсе. Вынужденные поддерживать абсолютную секретность, будущие партизаны приняли все меры предосторожности, причем Бустос отвечал за безопасность группы и решил, что им следует выдать себя за туристов. «Мы сходили в Лувр, — вспоминает он, — и много гуляли по городу».
4 января они прилетели в город Алжир. На стенах многих домов были видны следы пуль, а на улицах сплошь и рядом встречались руины обрушившихся зданий — все это свидетельствовало о недавней войне, но долгое кровопролитие не смогло уничтожить удивительной красоты города.
Решительно переходя от военных действий к управлению страной, алжирские лидеры начали с «чистки» — то же самое устроили и кубинцы четырьмя годами ранее, разобравшись с собственными чивато и предателями. Город еще был охвачен военной истерией: повсюду рыскали военные из ФНО, выискивавшие коллаборационистов и недавних палачей, при этом на всех европейцев и прочих иностранцев подозрительные арабы бросали откровенно враждебные взгляды. Понимая, что люди Че не могут чувствовать себя в безопасности в такой обстановке, революционные правители Алжира отправили в аэропорт двух генералов и целый взвод охраны для встречи гостей. После этого прибывших незамедлительно препроводили на виллу в пригороде и снабдили охраной.
Спустя некоторое время члены группы перебрались на другую виллу, на сей раз уже в самой столице, но, поскольку опасность того, что их могут принять за французов, по-прежнему сохранялась, они редко покидали ее пределы. А в том случае, если будущие партизаны все же куда-то направлялись, их повсюду сопровождали сотрудники алжирских сил безопасности.
В течение следующих нескольких месяцев аргентинцы — в компании алжирских ветеранов борьбы за независимость — упражнялись в стрельбе и гимнастических упражнениях, а каждый из них, кроме того, занимался теми областями военной науки, за которые отвечал. Алжирцы возили гостей на бывшие передовые линии фронта, к пещерам, в которых были прорыты туннели, где они прятали бойцов и запасы оружия во время войны, а также к французским передовым линиям. Папито Сергера, который как раз получил должность кубинского посла в Алжире, вскоре прибыл на место и, помимо исполнения своих прямых обязанностей, стал выполнять функцию связующего звена между группой и Че. Бустос, продолжавший отвечать за безопасность группы, получил право покидать территорию виллы и ездить в посольство за новостями.
Во время своего пребывания в Алжире аргентинцы весьма крепко сдружились с местными революционерами. Однако время шло, и Мазетти не мог дождаться, когда они наконец смогут отправиться на место назначения. В ответ на его бесконечные расспросы Папито Сергера передавал им «странные и противоречивые» (по выражению Бустоса) сообщения из Гаваны, которые как будто исходили от Че. «Волосатый» вылетел на Кубу, чтобы выяснить, что происходит, и вернулся встревоженный: они с Че просмотрели все присланные им сообщения, и выяснилось, что некоторые из них Гевара не отправлял. Поскольку вся связь с будущими партизанами шла через Пиньейро, то они решили что его служба дала сбой. Однако кое-кто, в том числе Бустос, начали подозревать нечто большее — возможно, намеренный саботаж планов Че. Впрочем, вся эта история так и осталась покрытой завесой тайны.
Тем временем телохранители Че Альберто Кастельянос и Гарри Вильегас ожидали от команданте распоряжений о выезде в ту или иную страну. Однако прошло много месяцев, а от Че не поступало никаких сигналов. Кастельянос успел уже окончить курсы подготовки кадров при своем министерстве, вновь вступить в вооруженные силы и заняться военной переподготовкой. В конце февраля он на выходные вернулся домой в Гавану, и тут его шеф неожиданно послал за ним. Поскольку сообщение Че, как обычно, было очень лаконичным, Кастельянос решил, что его ждет какое-нибудь наказание. «Всякий раз когда Че посылал за нами, это происходило потому, что он хотел надрать нам уши за какую-нибудь провинность. Вот я и сказал себе: "Странно, я в последнее время вроде бы ничего такого не сделал — даже не напился ни разу". В общем, я и представить не мог, почему Че хочет меня видеть».
Несколько обеспокоенный, Кастельянос отправился к Че и перед дверью в его кабинет спросил у секретаря Гевары, Хосе Манресы, что случилось. Невозмутимый словно сфинкс, Манреса ответил: «Ничего, все нормально».
Когда Кастельянос вошел к Че, тот многозначительно посмотрел на него и напомнил офицеру, что у него есть жена, о которой стоит подумать. Затем Че сказал, что задание, о котором пойдет речь, не предполагает легкомысленного отношения: «Это задание может вылиться для тебя в двадцать лет борьбы, и хорошо еще, если ты вообще сможешь вернуться».
Че предложил офицеру обдумать все серьезно, прежде чем дать окончательный ответ, но, как говорит Кастельянос, он подумал лишь секунду-другую, после чего спросил: «Куда ехать?»
Гевара не сообщил никаких подробностей, лишь заметил, что в том месте, куда он его отправляет, Кастельянос обнаружит некоторых своих знакомых. Еще Че добавил: «Тебе придется дожидаться меня с группой товарищей, которых я также туда посылаю; ты будешь главным до моего прибытия». Гевара сказал, что намерен присоединиться к ним до конца года. Затем Кастельянос направился к Пиньейро, чтобы получить от него инструкции, свою новую легенду и программу действий.
IV
Примерно в то же время Тамара Бунке поступила на курсы разведчиков при департаменте Пиньейро, подвергшись перед этим, как пишут ее официальные кубинские биографы, «проверке на благонадежность, занявшей несколько месяцев».
«Бунке пришла к нам и попросила, чтобы ее имели в виду как кандидата на участие в каком-нибудь задании», — говорит заместитель Пиньейро, Ариэль. В то время, по словам Ариэля, они рассматривали Тамару как главного претендента на отправку в Аргентину.
Согласно досье, собранному на нее в разведывательном управлении бывшей ГДР, перед отправкой на Кубу в 1961 г. Тамара Бунке была неофициальным информатором «Штази». В то же время ее держало в поле зрения Главное разведывательное управление (ГРУ) этой организации, подумывавшее об использовании Бунке в качестве агента глубокого прикрытия в Аргентине, а в перспективе — и в США.
Принимая во внимание жесткий внутренний контроль, принятый в системе безопасности ГДР, а также то, что сама Тамара была воспитана в духе идей марксизма-ленинизма, не стоит удивляться, что она стала информатором «Штази». «Информировать» о деятельности своих сограждан и иностранных гостей заинтересованные структуры коммунистического государства было для этой женщины патриотическим долгом, который она, похоже, выполняла без всяких угрызений совести. Но на кого же работала Тамара, когда оказалась на Кубе: на кубинские власти, на восточногерманские спецслужбы или на тех и других? Орландо Боррего, друживший с этой женщиной, говорит, что «не сомневается в том, что она работала на германские спецслужбы», но также и не сомневается в ее полной преданности идеям кубинской революции. Александр Алексеев предполагает, что Бунке была немецким агентом, которого «Штази» передала в помощь кубинцам. «Немцы готовы были предложить свою помощь, — рассказывает он. — Они стремились к дружбе с революционной Кубой, что было неплохо и для нас».
Алексеев согласен с Боррего в том, что Тамара была предана «кубинцам, Фиделю и Че». Он полагает, что Че «покорил ее своими идеями: он умел убеждать и привлекать к себе людей».
Еще один человек (аргентинец по происхождению), тесно работавший с Че и знавший Тамару лично, говорит о ней следующее: «По-моему, Бунке работала на германскую спецслужбу, которая передала ее в ведение разведки Че, о чем она сама же и просила. Ни Че, ни немцам не понравилось бы, если бы она стала посылать отчеты в два места одновременно. Гевара был совсем не глуп: он ни за что не допустил бы двойной игры».
Согласно недавно обнародованным документам «Штази», Тамара Бунке изначально была завербована агентом восточногерманской разведки Гюнтером Маннелем, отвечавшим в «Штази» за американское направление.
Через месяц после отбытия Тамары на Кубу в 1961 г. Маннель бежал в Западный Берлин, где вскоре перешел на службу ЦРУ. Он передал информацию о некоторых завербованных им агентах, действовавших в Западном Берлине, и они были арестованы; кроме того, он проинформировал ЦРУ о Тамаре.
По-видимому, в ГРУ «Штази» об этом догадывались. 23 июля, вскоре после предательства Маннеля, на Кубу было послано письмо для Бунке, в котором ее уведомляли об опасности и настоятельно рекомендовали не пытаться «ехать в Южную или Северную Америку и в любом случае предварительно обо всем консультироваться».
Впрочем, судя по документам «Штази», контактов с Тамарой у нее больше не было. Тем не менее в связи с этими документами встает ряд вопросов. Когда кубинская разведка принимала Тамару на службу, сообщила ли та о своих предыдущих связях со «Штази» и о том, что ее собственный вербовщик всего через месяц после ее прибытия дезертировал в Западный Берлин? Если Бунке рассказала об этом, то почему кубинцы использовали ее в том же самом регионе — Боливии и Аргентине, — куда изначально планировало ее послать ГРУ «Штази»? Вполне логично было бы заключить, что после предательства Маннеля ЦРУ и дружественным спецслужбам было прекрасно известно о личности Тамары и ее предполагаемой роли в разведывательных действиях.
Вот что говорит по этому поводу Пиньейро: «Я сам занимался Бунке. И поинтересовался, работает ли она на немецкую разведку. Она ответила отрицательно». Пиньейро добавил также, что, даже если бы он знал о Маннеле и письме, которое прислали Тамаре, он все равно одобрил бы ее кандидатуру, поскольку Бунке продемонстрировала «отличные навыки» разведчика, а также потому, что доверял своей организации в отношении создания для нее надежной легенды.
V
В то время как Бунке начинала подготовку в рядах кубинских спецслужб, а группа Мазетти была в Алжире, Че занимался изучением политических изменений в своей родной Аргентине, стремясь получить любую информацию, которая могла бы ему помочь определить, когда лучше всего дать старт партизанской кампании. Одним из источников нужных сведений были друзья и родственники, которых Че приглашал к себе на Кубу. В феврале он послал за Рикардо Рохо. Их политические взгляды несколько расходились — Рохо был хотя и «антиимпериалистом», но не социалистом, — и тем не менее у них за плечами был долгий опыт общения, и Че знал, что Рикардо является превосходным политическим аналитиком с широким кругозором. Да и, кроме того, именно Рохо познакомил Гевару с Ильдой, впервые прислал на Кубу Мазетти, а в последнее время стал еще и большим другом матери Че.
Че разместил Рохо по высшему разряду: в одной из правительственных резиденций в районе Мирамар, неподалеку от бывшего укрытия группы Мазетти. Рохо провел там два месяца, и Че частенько вызывал его к себе для бесед. Впоследствии Рохо писал, что Гевара был удручен нарастающей региональной изоляцией Кубы и по-прежнему крайне недоволен «патерналистским» отношением к Кубе со стороны СССР во время Карибского кризиса. В их разговорах Че ясно дал понять, что не думает, будто Куба сможет преодолеть изоляцию до тех пор, пока в других латиноамериканских странах не произойдут социалистические революции, и совершенно не скрывал, что размышляет о том, как этот процесс ускорить. Рохо вспоминает, что они вместе обсуждали каждую из стран Латинской Америки, пока наконец в один из дней Че не попросил его всесторонне поговорить с ним об Аргентине.
Во время их разговора Гевара кое-что записывал. Рохо заметил, что Че выказывает особый интерес к рабочему и университетскому движению в Аргентине и стремится понять, кто есть кто в нынешней аргентинской оппозиции. Они также обсуждали феномен популярности Перона у аргентинского рабочего класса, и Че показал Рохо письмо, которое он получил от изгнанного каудильо, выражавшего свое восхищение кубинской революцией. Рохо показалось, что Че взвешивает все за и против создания альянса с перонистами как средства разжигания повстанческого движения. Военное правительство было не слишком популярным в Аргентине, и в трудовых массах нарастало недовольство; Че задавался вопросом, какова будет «реакция масс», если Перон переедет жить на Кубу.
В начале апреля 1963 г., непосредственно перед отъездом Рохо с острова, на военно-морской базе в Буэнос-Айресе вспыхнул мятеж. Его быстро и жестоко подавили войска, но для Че этот инцидент стал свидетельством серьезной разобщенности в рядах военных, и он сказал Рохо, что, по его мнению, в Аргентине начинают складываться «объективные условия для борьбы». Самое время было добавить «субъективных условий», чтобы показать людям, что они могут сбросить своих правителей силовым путем. Рохо же доказывал, что революция победила на Кубе только потому, что американцы ослабили контроль, но это время прошло и теперь Соединенные Штаты вместе со своими региональными союзниками бдительно следят за ситуацией. Че согласился со второй частью доводов Рохо, однако отказался признать успех Кубы лишь «исключением из правил».
Тем временем Мазетти, который находился в Алжире, узнал, что люди Пиньейро наконец приобрели для них ферму в Боливии, однако по-прежнему не было никаких признаков того, что их группа скоро туда отправится. Тогда Мазетти решил, что ждать дольше он не может, и попросил алжирцев помочь ему переправиться в Боливию, на что те тотчас согласились.
«Алжирцы дали нам все, — вспоминает Бустос. — Они дали бы нам и оружие, но мы не могли его взять, поскольку нам предстояло пройти пограничный контроль нескольких стран».
В мае 1963 г., через семь месяцев после отъезда из Гаваны, группа Мазетти отправилась наконец в Южную Америку. Правда, не в полном составе, лишившись одного из своих членов. Аргентинский еврей Мигель, рекрутированный Альберто Гранадо, склонный к спорам и нарушению дисциплины, стал вдруг нападать на Мазетти, открыто оспаривая его лидерство. Они постоянно спорили и соперничали между собой. Их борьба достигла кульминации в момент, когда группа собиралась покинуть Алжир: Мигель заявил, что не хочет ехать, если руководителем будет Мазетти. Это означало неминуемое и окончательное выяснение отношений. Как вспоминает Бустос, «Мазетти, который служил в свое время в аргентинском военном флоте и всегда пытался походить на мачо из кинофильмов, не мог этого так оставить». Кончилось тем, что противники подрались. Их растащили, но Мазетти по-прежнему жаждал отмщения. Он настоял на проведении импровизированного трибунала, который должен был решить, оставаться Мигелю в группе или нет. Бустос был назначен обвинителем, а Федерико — адвокатом Мигеля.
Бустос считал, что Мигель просто-напросто струсил и спровоцировал Мазетти специально ради того, чтобы отколоться от группы. Выступая в роли обвинителя, он подчеркнул нежелание Мигеля соблюдать дисциплину, и, поскольку им предстояла рискованная поездка через несколько иностранных государств, было бы логично не брать его с собой. Даже защитник Мигеля Федерико не сильно возражал против такого решения вопроса.
Но Мазетти этого было мало. Он стал настаивать на том, что желание Мигеля отколоться от группы является дезертирством, а это преступление карается смертью, поэтому Мигеля следует поставить к стенке. Более того, он заявил, что может организовать расстрел при помощи своих друзей — алжирских военных. В тот день мнение Мазетти возобладало, и группа единогласно проголосовала за смерть Мигеля. Алжирцы прислали взвод солдат, которые увели приговоренного к смерти.
Бустос, хотя и был уверен в правильности принятого решения, тем не менее чувствовал себя скверно. «Мы… были поражены тем, что парень ведет себя на редкость достойно… Ушел по-мужски, хладнокровно, не причитая и не прося о пощаде».
Начиная с этого момента Бустос и все остальные если говорили о Мигеле, то называли его не по имени, а «Фусиладо» («Расстрелянный») и считали его первой жертвой во имя аргентинской революции. Только спустя долгое время выяснилось, что они напрасно говорили о нем в прошедшем времени.
Будущие партизаны разбились на несколько групп и с алжирскими дипломатическими паспортами вылетели в Рим. Там они решили, что Мазетти и «Волосатый» поедут отдельным маршрутом, а Бустос, Федерико, Леонардо, Эрмес и двое алжирских агентов, которые все это время их опекали, полетят в бразильский Сан-Паулу. Из Сан-Паулу они на поезде доехали до города Санта-Крус-де-ла-Сьерра, находящегося уже в тропических низинах на востоке Боливии. Там алжирцы из тактических соображений отделились от группы и отправились в Ла-Пас, где оставили привезенное ими военное снаряжение в специальном месте и затем от имени нового алжирского правительства продолжили свою «дипломатическую миссию» в соседних с Боливией государствах. Несколько дней спустя Бустос со товарищи прибыли в Ла-Пас и вступили в контакт со своими единомышленниками — молодыми активистами из Коммунистической партии Боливии а вскоре к ним присоединился и «Волосатый».
Все вместе они отправились к месту расположения базового лагеря, и по пути к ним присоединился Мазетти. Они всем говорили, что якобы являются партнерами в новом совместном аргентинско-боливийском предприятии и приобрели для своих нужд ферму в удаленной части страны — там, где река Бермехо разделяет боливийскую и аргентинскую территорию; их участок располагался посреди гористого и лесистого треугольника с аргентинскими землями по двум сторонам. Туда вела только одна, покрытая грязью дорога, и до ближайших соседей было много километров.
На ферме их уже ждал помощник — активист боливийской компартии. «Волосатый», выступавший в роли «администратора», разъезжал на джипе, привозил продовольствие и оружие, но когда будущие партизаны увидели снаряжение, подготовленное для них людьми Пиньейро и сотрудничавшими с ними боливийцами, то пришли в ужас. «Это была очень уж тонкая форма, сшитая из блестящего нейлона, — вспоминает Бустос. — Обычные нейлоновые рубашки и кобуры со звездочками… Это выглядело несерьезно».
Рюкзаки и ботинки также были плохого качества, но, к счастью, алжирцы снабдили их несколькими комплектами хорошей югославской военной формы, патронташами и полевыми биноклями. Вообще весь арсенал, доставленный с Кубы, был достаточно разнообразным и хорошего качества: он включал китайские базуки, пистолеты, пистолет-пулемет Томпсона, автоматы и множество боеприпасов. Сиро Бустосу достался пистолет с глушителем.
Изучив маршруты для перехода на территорию Аргентины, Мазетти решил, что они готовы к выходу. 21 июня передовой отряд Народной повстанческой армии из пяти человек пересек аргентинскую границу.
VI
Начало операции Мазетти почти совпало с разгромом в Перу другого партизанского формирования, отправленного с Кубы. В мае колонна партизан из сорока человек, подготовленная на Кубе «Фронтом национального освобождения» во главе с Эктором Бехаром, попыталась перейти боливийскую границу и проникнуть на территорию Перу, но безуспешно. Бехар планировал достичь Валье-де-ла-Конвенсьон в районе южных Анд на территории Перу, где правительственная армия пыталась подавить небольшую группу повстанцев, возглавляемую крестьянским лидером троцкистского толка Уго Бланко. В ноябре группировка Бланко напала на пост гражданской гвардии и с тех пор скрывалась от преследования, и кубинцы сочли эту ситуацию подходящим поводом для ФНО вмешаться в дело.
Проще всего Бехару было попытаться проникнуть на территорию Перу из Боливии — этой большой и в основном не очень развитой страны, расположенной в сердцевине южноамериканского континента, с плохо охраняемыми границами, отделяющими ее от Перу, Чили Аргентины, Парагвая и Бразилии. Другим аргументом в пользу Боливии было то, что Куба имела хорошие отношения с левоцентристским правительством Виктора Паса Эстенсоро из «Национально-революционного движения» (НРД); это было одно из немногих правительств в Латинской Америке, по-прежнему сохранявших дипломатические отношения с Гаваной. Кубинским послом в Перу был Рамон Аха Кастро — человек, близкий Че и в свое время сопровождавший его на конференции в Пунта-дель-Эсте, а его помощником был назначен Ариэль, работавший у Пиньейро. Немаловажным было также и то, что Коммунистическая партия не была запрещена в Боливии и могла содействовать кубинцам, предоставляя партизанам нужные связи, явочные квартиры и транспорт. Кубинские власти попросили боливийских коммунистов помочь колонне Бехара дойти до перуанской границы, а Мазетти — до аргентинской. Те согласились и направили своих людей на помощь обеим группам, однако это решение было принято с большой неохотой.
Коммунистическая партия Боливии (КПБ) действовала в стране вполне легально, и ее лидеры, как и руководители многих других родственных партий в соседних странах, сторонились вооруженной борьбы за власть, навязываемой Кубой — и особенно Че, — предпочитая укреплять свои позиции путем участия в выборах. Боливийские коммунисты установили дружеские отношения с правительством Паса Эстенсоро и рассчитывали двигаться и дальше в том же направлении.
В сущности, КПБ согласилась помочь Гаване в проведении перуанской и аргентинской операций только потому, что надеялась отвлечь внимание Кубы от Боливии. Кроме того, в молодежном крыле партии имелась прокубинская фракция, которая вполне могла стать опорой для партизанской армии, поэтому, давая возможность ее членам помочь кубинцам в Аргентине и Перу, лидеры КПБ рассчитывали не допустить раскола партии, как это произошло с перуанскими коммунистами. Как вспоминает Марио Монхе, бывший глава боливийской компартии, первыми заговорили с ним на эту тему кубинские дипломаты в Ла-Пасе.
«Они сказали, что нуждаются в помощи молодых перуанских коммунистов, которые были бы хорошо обучены и мечтали вернуться на родину. Они считали, что лучшей исходной точкой для них будет именно Боливия». По словам Монхе, он заявил кубинцам, что не согласен с их стратегией, ибо считал, что кубинский опыт уникален и не может быть повторен еще где бы то ни было. Он также сказал им, что не может действовать за спинами своих товарищей из перуанской компартии и должен сообщить им обо всем и узнать их мнение. На встречах в Чили и Уругвае Монхе рассказал перуанцам о предложении кубинцев и выяснил, что для них эта идея совершенно неприемлема. «Они не хотели иметь ничего общего с партизанами», — говорит он.
Хотя Монхе перуанцев прекрасно понимал, он попытался убедить их не идти на открытый разрыв с Гаваной, призывая «быть гибкими и стараться контролировать ситуацию».
Впрочем, и до Монхе, и до других его товарищей уже начинали долетать слухи о том, что и Боливию Гавана тоже хочет охватить войной. На заседании Политбюро КПБ было принято единогласное решение выступить против идеи вооруженной борьбы в их стране, после чего Монхе с другим членом Политбюро, Иларио Клауре, выехал в Гавану. По словам Монхе, их целью было выразить официальную позицию боливийской партии, выступавшей против кубинского «интервенционизма» в регионе, а также попытаться «стать посредниками» между Гаваной и негодующими перуанцами.
Встречаясь с Мануэлем Пиньйеро, Монхе напомнил ему, что в 1930-е гг., при Сталине, СССР, также поддерживал партизанские движения в Латинской Америке, но это ни к чему не привело.
Пиньейро предложил ему поговорить с Фиделем и организовал им встречу, на которой Монхе вновь изложил и свою точку зрения, и точку зрения перуанцев по поводу планов Кубы. Но Фидель, назвав кубинский революционный опыт реальной альтернативой традиционным методам коммунистической партии, заявил, что не может и не станет лишать этой альтернативы молодежь, желающую последовать кубинскому примеру. «Мы намерены помогать им, — сказал Фидель Монхе. — Я понимаю вашу позицию, но полагаю, что мы обязаны помогать тем, кто сейчас собирается приехать в вашу страну. Я не прошу помощи у перуанской партии, я прошу помощи у вас».
Решив, очевидно, что Кастро из чувства благодарности не станет начинать никаких партизанских действий за их спинами, Монхе с Клауре пошли навстречу Фиделю; они согласились, ничего не сообщая перуанской компартии, помочь группе Бехара проникнуть на территорию Перу. Затем они поговорили и с Че, но эта встреча была куда менее дружеской. По словам Монхе, Гевара отстаивал свои взгляды «агрессивно и твердо», и между ними возникло не доверие, а напряженность.
По словам Клауре, они с Монхе вернулись в Ла-Пас, отнюдь не избавившись от подозрений, что кубинцы намерены осуществить свои замыслы, невзирая на позицию КПБ, и потому были полны решимости сохранять бдительность. Довольно скоро стало понятно, что их опасения не напрасны. Во время следующего визита Монхе в Гавану ему довелось провести один день с Че за городом, и вот, когда они лежали на траве и разговаривали, Че вдруг повернулся к нему и сказал: «Эй, Монхе, а почему бы нам не начать партизанскую войну в Боливии?» Тот ответил: «А зачем? Что нам это даст?» Тогда Че сказал вызывающе: «Ты просто боишься, да?» Монхе, если верить его словам, принял вызов: «Нет, это у тебя в голове одни пулеметы, и ты просто не можешь представить себе другого способа вести борьбу с империалистами». Че рассмеялся и закрыл тему.
Помимо расхождений с кубинскими властями в отношении революционной теории, Монхе и его товарищи по боливийской компартии принимали во внимание еще и то, что лично им инициированная Кубой партизанская борьба не обещает никаких особенных выгод и будет больше на руку Кубе. Как рассказывает Монхе, довольно скоро после описанной беседы с Че «высокопоставленный кубинский чиновник» заявил ему, что «будет великолепно», если его партия начнет вооруженную борьбу в Боливии, «поскольку это отвлечет внимание империалистов и снизит их давление на нас».
Некоторое время Монхе старался поддерживать как можно более хорошие отношения с кубинцами. Он даже попросил у кубинских властей позволения прислать на Кубу некоторых молодых членов партии на том основании, что КПБ хотела бы «перенимать опыт кубинской революции». Тем временем партийцы начали оказывать поддержку группам Бехара и Мазетти, отправляя им в помощь молодых активистов. Именно боливийцы подобрали и приобрели землю на реке Бермехо, которая должна была стать базой для проведения операции Мазетти. После ряда задержек и изменений в планах колонна Бехара была выведена из Ла-Паса и длинным речным маршрутом доставлена через восточные боливийские джунгли на границу с Перу.
Это произошло в мае, и к тому моменту намерения Бехара были, по-видимому, уже хорошо известны перуанским властям. Бехар отправил передовой отряд пересечь границу, но тот был сразу же обнаружен полицией перуанского городка Пуэрто-Мальдонадо. В последовавшей перестрелке погиб один из бойцов, талантливый молодой поэт Хавьер Эро. Большей части остальных удалось вернуться в Боливию, правда примерно дюжина людей Бехара была схвачена местными властями, но потом отпущена на свободу — это был жест доброй воли со стороны правительства Пас Эстенсоро в адрес Кубы. В конце мая Уго Бланко также арестовали и бросили в перуанскую тюрьму. В начале июня военная хунта, захватившая власть в Перу годом ранее, провела обещанные выборы, на которых победил правоцентрист Фернандо Белаунде Терри. Первая попытка организовать в Перу партизанское движение закончилась полным провалом, но Бехар с товарищами стал готовить силы к новой операции.
Столь быстрое раскрытие планов группы Бехара вызвало подозрения в адрес местных компартий: Бехар обвинил партию Монхе в том, что она уступила требованиям перуанской компартии и стала чинить ему препятствия, причем он особенно отмечал тот факт, что боливийцы составили маршрут таким образом, чтобы его группа вошла на территорию Перу в сотнях миль от места, где действовал Бланко. В ответ на эту критику партийные лидеры Боливии заявляли, что действовали в полном соответствии с пожеланиями кубинских властей: их люди доставили Бехара к перуанской границе и потом не бросили его в беде, обеспечив укрытие и другую помощь.
Что касается бывшего шурина Че Рикардо Гадеа, то он не участвовал в провальном мероприятии Бехара. После раскола, случившегося в революционном перуанском движении, Гадеа вместе с некоторыми другими будущими партизанами образовал «Левое революционное движение», которое выступало с иных позиций, нежели «Армия национального освобождения» и ее кубинские покровители: оно ставило перед собой цель сначала создать социальную и организационную базу в Перу и только затем начинать войну. Кубинские власти не одобряли подобных идей, и, по словам Гадеа, в отношении к ним кубинцев «появился холодок». Пока Бехар со своей группой переправлялся в Боливию, Гадеа и его единомышленники были посланы в горы Эскамбрай для борьбы с орудовавшими там контрреволюционерами. Все их просьбы о возвращении в Перу получали решительный отказ или вовсе оставались без ответа. Только после фиаско Бехара и поездки в Гавану лидера их партии Луиса де ла Пуэнте Уседы им наконец разрешили уехать. Перед отбытием Гадеа в последний раз встретился с Че.
«Для меня это был важный разговор, — вспоминает Гадеа, — поскольку впервые Че смотрел на меня не как на ученика и не как на члена семьи, но как на человека, который принял решение осуществить революцию в Перу… Он сказал мне: "Что ж, испытай себя. Каждый должен пройти через это, и твой путь к знанию также лежит через опыт"».
Гадеа описывает свои чувства при расставании с Кубой как схожие с теми, что испытывает юноша, оставляющий родительский дом против воли отца и матери и мучимый сомнениями, но тем не менее полный решимости самоутвердиться в жизни. Хотя с тех пор прошло уже больше тридцати лет, он по-прежнему гордится тем, что все члены его партии благополучно прибыли в Перу, избежали ареста и начали подпольную работу, так что уже через два года были готовы к началу партизанской войны.
Тем временем Че с нетерпением ожидал, когда Мазетти организует в Аргентине базу для партизанских действий.
VII
Алейда не хотела, чтобы Че уезжал, но знала, что не в силах его остановить. Он был революционером, когда они познакомились, и ни на секунду не переставал быть им в дальнейшем. С самого начала Че ясно давал понять жене, что придет день, когда он оставит ее, чтобы начать революцию у себя на родине.
В мае 1962 г. у них родился второй ребенок, Камило. Если дочь Алюша унаследовала смуглоту Че, то новорожденный сын был светленьким — в Алейду. Он так и вырос светловолосым, но от отца ему достались большой лоб и выразительные глаза. Во время Карибского кризиса Алейда забеременела вновь, и супруги переехали в новый, более просторный дом в районе Нуэво-Ведадо, в нескольких кварталах от зоопарка и неподалеку от комплекса правительственных зданий на площади Революции. 14 июня 1963 г. — в тридцать пятый день рождения Че — Алейда родила вторую девочку, которую они назвали Селией — в честь бабушки.
То, что ребенка назвали в честь матери Че, было особенно важно, так как она в этот момент находилась в тюрьме. В январе 1963 г. Селия приехала на Кубу, где провела три месяца, а в апреле, по возвращении в Аргентину, она была арестована по обвинению в хранении кубинской пропагандистской литературы и в шпионаже.
9 июня Селия написала Че из женской исправительной тюрьмы в Буэнос-Айресе: «Мой дорогой, ты просил меня написать тебе, правда с тех пор прошло уже много времени. Исправительная тюрьма — не самое лучшее место для писем… В моем королевстве сейчас пятнадцать человек, почти все — коммунистки». Селия понятия не имела, когда ее освободят, но писала: «…Единственное, что я нахожу неудобным, — это то, что у меня в течение дня нет ни минуты, когда я могла бы остаться одна. Мы едим, спим, читаем и работаем в нашей камере 14 на 6 метров, а также в галерее, где через решетку можно увидеть небо и откуда нас вышвыривают, стоит там появиться обычным заключенным…
Я завтракаю в восемь, делаю упражнения; с трех до четырех мы играем в волейбол в патио. Я — почти самая старая, если не считать Консуэло, арестантки семидесяти лет, а остальные шестеро — молоденькие девушки, все студентки. Меня единодушно провозгласили лучшим игроком, и команда, за которую я играю, — чемпион».
У Селии имелись хорошая кровать, теплое одеяло, вполне сносная еда, и охрана не прибегала к «ненужной жестокости». Помимо невозможности уединиться, ей больше всего не нравились обыски, которым арестантка подвергалась до и после любого визита к ней, но наиболее унизительным Селия считала то, что просматриваются все ее письма. «Обыски сопровождаются сомнительными поглаживаниями: практически все заключенные здесь — лесбиянки, и я подозреваю, что наши стражи избрали эту чудесную работу также по причине подобных наклонностей…
Я не знаю — хотя нет, знаю, — почему правительство решило упечь меня в это место… Представь, мне задали вопрос: "Какую роль вы играете в правительстве Фиделя Кастро?"»
Мать заверила Че, что с ней обращаются нормально. Полицейские, допрашивавшие ее, даже ни разу «не повысили голос».
С тех пор как ее сын Эрнесто превратился в «Че», политические взгляды Селии существенно изменились, став более радикальными. Она утверждала теперь, что верит в социализм, хотя и не была коммунисткой; как говорят те, кто хорошо знал эту женщину, она не любила Фиделя и не доверяла ему. Больше всего Селии не нравилось то, что Фидель, как она считала, имеет власть над ее сыном. Однако она яростно защищала право Кубы на самостоятельное определение своей политической судьбы. Но прежде всего Селия Гевара защищала революцию потому, что одну из основных ролей в ней играл ее сын.
Хотя в письме к Эрнесто Селия постаралась заретушировать тему своих отношений с сокамерницами-марксистками, порой они делали ее существование просто невыносимым. Вот что рассказывает ее невестка Мария Элена Дуарте: «Они вводили такие правила, какие не приходили в голову даже тюремщикам. Когда Селия садилась читать, соседи, издеваясь над ней, выключали свет. Если она хотела поиграть во что-нибудь во дворе, ей говорили: нет, в этот час заниматься спортом нельзя. Все это было так жестоко… и, по-видимому, направлено лично против нее!»
В скором времени после того, как Селия послала Че это письмо, ее выпустили на свободу, но жизнь ее уже не могла идти как прежде. Дети выросли и зажили собственной жизнью, у нее самой не было даже собственного дома.
Вместе с младшим сыном — девятнадцатилетним Хуаном Мартином — сеньора Гевара оставила дом на улице Араос на попечение служанки-индианки и перебралась в маленькую съемную квартиру, где к ним вскоре присоединилась невеста Хуана Мартина — Мария Элена. Пока Селия была в тюрьме, Мария Элена родила сына, и, чтобы не быть молодым помехой, сеньора Гевара после своего освобождения отдала эту квартиру им, а сама переехала к дочери Селии, жившей в старом темном доме на улице Негро.
Мария Элена и Хуан Мартин чувствовали себя крайне неловко и просили Селию остаться с ними. «Нет, — сказала она им. — У нас замечательные отношения, и я не хочу их испортить совместным проживанием». Они часто виделись, встречаясь обычно по выходным у Роберто, однако в целом Селия стала вести настолько замкнутый образ жизни, что даже родные дети многого о ней не знали. Им было известно, например, что Селия любит ходить в кино, но только после смерти матери они обнаружили в карманах ее пальто обрывки билетов, по которым можно было догадаться, что она почти всегда бывала в кино одна.
«У Селии был свой круг друзей… но в сущности она жила очень обособленно, — говорит Мария Элена, — и, я думаю, ей в каком-то смысле нравилось это одиночество. Она много читала и размышляла».
Конечно, тот факт, что Че был ее сыном, перевернул всю жизнь Селии, да и у остальных членов семьи жизнь не могла не измениться. Превращение Эрнесто в революционера Че стало для них «взрывом», заставившим определиться с собственными политическими позициями и невольно поставившим их под удар вследствие родственной связи со знаменитым «команданте-коммунистом».
В письме из тюрьмы Селия пожелала Че хорошо отметить день рождения, несмотря на то что он наверняка проведет праздник «погруженным в дела министерства и прочие заботы», и затем добавила: «Чуть не забыла спросить — как там развивается кубинская экономика?»
Как Селия, без сомнения, знала, ни о каком особом экономическом прогрессе говорить не приходилось. Рикардо Рохо, посетивший остров одновременно с нею, моментально отметил ухудшение ситуации с момента своего прошлого визита. Неоновые вывески, некогда освещавшие улицы Гаваны, исчезли напрочь; американские сигареты достать было невозможно, их заменили местные марки, вроде «Криольос» и «Дорадос»; кубинские машины и автобусы стали превращаться в развалюхи из-за отсутствия запчастей, и по той же причине в полях ржавели сотни брошенных американских тракторов.
Кубинские революционные власти, очевидно, не просчитали до конца все последствия полного разрыва отношений с США. Старая система была разрушена до основания, а новая пока не отвечала насущным нуждам Кубы — и еще меньше ее амбициозным планам на будущее. В советском бензине содержалось слишком много серы, и он разъедал трубы на построенных американцами сахарных заводах, а инженеры из стран восточного блока оказались неспособными должным образом использовать оставленное американцами на Кубе оборудование. Мало того, значительное количество промышленного оборудования, прибывшего на Кубу из стран социалистического блока, оказалось некачественным или устаревшим.
Че едва справлялся со множеством забот. «Если бы меня спросили, как себя чувствовал в те месяцы Гевара, — пишет Рохо, — я бы ответил, что постоянная борьба потихоньку подрывала его оптимизм. Он казался не таким остроумным, как обычно, и все мысли его были, похоже, заняты статистикой и производством».
Альберто Гранадо объясняет мрачное настроение Че еще и тем, что он утратил веру в советскую модель, которую ранее принял с детским воодушевлением. Попытки перенести ее на Кубу — со всем ее бюрократизмом, неэффективностью и напыщенной риторикой — давали весьма посредственные результаты. Гранадо вспоминает, как Че описывал свое обращение в марксизм, произошедшее во времена его жизни в Гватемале и затем в Мексике. Он оставался «скептиком», пока «не открыл Сталина», фигура которого увлекла его по-настоящему. «Именно тогда Гевара начал искать мир, который был бы больше лозунгов и манифестов, исполненный важности мир, — и я думаю, что он, опьяненный прочитанным, поверил в то, что только в Советском Союзе можно найти путь к спасению и что написанное в книгах реально отражает то, что было там построено. Однако в 1963 и 1964 г. он понял, что его ввели в заблуждение, а, вы знаете, Че терпеть не мог, когда его обманывали».
Гевара находился на пороге среднего возраста, у него было четверо детей, он являлся государственным министром, пребывая на вершине своей революционной карьеры. В нем почти не осталось былой веселости духа. Сама внешность Че все более соответствовала его возрасту. Он состриг длинные волосы, которые отличали его в период жизни в горах и затем в первый год жизни на «свободной Кубе». Лицо Че заметно округлилось; хотя он говорил Рикардо Рохо, что в этом виноваты лекарства от астмы, в действительности он набрал лишний вес.
Че был единственным кубинским команданте, отказавшимся носить официальную военную форму: он упрямо ходил в одежде защитного оливкового цвета, с рубашкой навыпуск, перетянутой ремнем. Брюки он обычно не заправлял в ботинки, а носил свободно. Никто, конечно, не смел его упрекать. «Че есть Че», — говорили обычно окружающие, пожимая плечами.
Дома Гевара мог часами сидеть, запершись в маленьком, забитом книгами кабинете — там он читал, писал, думал. Единственными украшениями кабинета были бронзовый барельеф Ленина, маленькая бронзовая статуэтка Симона Боливара и большая фотография Камило Сьенфэугоса в рамке. Если Че спрашивали, почему он никогда не отдыхает, он обычно ссылался на свою занятость. У него почти не было времени, чтобы побыть с Алейдой и детьми. Частенько ему приходилось выезжать куда-нибудь по работе, и все эти отлучки неизменно носили затяжной характер; Алейду в поездки он с собой не брал. Че инспектировал кубинские фабрики, военные подразделения, кооперативы и школы, выступал с речами, принимал почетных иностранных гостей, посещал дипломатические приемы. На «светские» мероприятия он по возможности старался приводить Алейду. Но рабочая неделя у него длилась с понедельника по воскресенье, причем ночи были частью рабочего времени, а по воскресеньям утром он еще занимался добровольческими работами. На семью оставались только воскресные вечера.
Че обычно садился в гостиной на пол и играл с детьми и собакой — немецкой овчаркой по кличке Муралья, которая любила сопровождать хозяина до работы. Старшая дочь Гевары Ильдита, которой исполнилось восемь лет, также приходила к ним на выходные, и они смотрели вместе по телевизору бокс и футбол.
Однако иной раз Че мог выступить и в роли строгого отца. Однажды, когда Алюша стала капризничать, он подошел к ней и отшлепал. Алюша заплакала еще сильнее. Тогда няня София взяла девочку на руки и попыталась ее успокоить, однако Че сказал, чтобы она этого не делала, так как Алюша должна запомнить, почему ее наказали. Но особенно сурово он относился к своим телохранителям, жившим в пристройке около его дома. Невеста одного из них вспоминает, что как-то раз Че запер Гарри Вильегаса голым в чулане в наказание за какой-то мелкий проступок.
Таков был «Че Непримиримый», верховный политкомиссар, требовательный к окружающим, но сам стоявший выше критики, так как его образ жизни соответствовал установленным им строгим стандартам. Одни уважали и обожали его, другие презирали и боялись, но никто не оставался к нему равнодушен.
Возможно, самым противоречивым дисциплинарным нововведением Че стала организация лагеря «Гуанаакабибес». Этот «реабилитационный» лагерь находился на западной оконечности Кубы, в скалистом регионе с непереносимо жарким климатом, и туда для прохождения исправительных работ направлялись правонарушители из Министерства промышленности. Наказание это было «добровольным» и могло длиться от месяца до года в зависимости от степени тяжести проступка, который обычно касался этической сферы. Если кто-то занимался кумовством, намеренно скрывал ошибку или имел преступную связь с женой товарища, нарушитель представал перед Че. Тот давал провинившемуся возможность «принять» наказание, предполагавшее пребывание в «Гуанаакабибес», либо уйти из министерства. Если виновный отбывал срок в лагере и показывал, что осознал свои ошибки, ему дозволялось вернуться в министерство, не получая никаких «черных меток» в своем личном деле. Если же он отказывался, то тут же лишался работы.
Другим детищем Че была экспериментальная ферма имени Сиро Редондо в провинции Матансас. Это была сельская коммуна, в которой жили и работали неграмотные гуахиро, сражавшиеся когда-то под началом Че в сьерре. Чтобы проверить, как развивается их хозяйство, он часто летал туда на самолете «Чессна» с личным пилотом Элисео де ла Кампой.
Однажды Гевара взял с собой на ферму Рехино Боти и решил проверить навыки чтения у некоторых из живших там крестьян. Один из них читал настолько плохо, что Че грубо отругал его, сказав: «Ну, если ты продолжишь учиться в том же духе, то, может, лет через двадцать станешь не глупее вола», — после чего развернулся и ушел. Бедолага-гуахиро был так унижен, что даже расплакался. Боти пошел за Че и сказал ему, что не следовало вести себя настолько грубо.
Подобные эпизоды случались сплошь и рядом. Склонность Че к резкости частенько требовала вмешательства со стороны его более дипломатичных коллег и друзей. Казалось, он не понимает, какой уничтожающий эффект могут производить его слова на других. Впрочем, иногда происходили и комичные случаи.
Однажды на набережной Малекон в Гаване Че, известный своим лихачеством, врезался сзади в какую-то машину. Реакция ее владельца была вполне нормальной: он тут же стал клясть горе-водителя на чем свет стоит. Однако, увидев Че, пострадавший немедленно принялся перед ним лебезить. «Че, команданте, — с придыханием заговорил он. — Какая честь для меня, что вы врезались в мою машину!» После чего, любовно поглаживая вмятину, объявил, что не станет чинить автомобиль, сохранив повреждение как память о личной встрече с Че Геварой.
Подобные истории до сих пор в ходу у жителей Гаваны. Большинство их связано со знаменитым распорядком дня Че, с его ненавистью к лизоблюдам и строгостью. По-видимому, с женой Гевара был столь же суров, как и с подчиненными по министерству. Рассказывают, что как-то раз Селия Санчес послала Алейде новую пару итальянских туфель, но Че заставил ее вернуть подарок. Разве обычная кубинка может носить импортную итальянскую обувь? Нет. Значит, и Алейда не может.
Когда супруги переехали из дома на 18-й улице в Мирамаре в новый дом в Нуэво-Ведадо, Алейда решила украсить стены декоративными светильниками. Че поинтересовался, откуда они взялись, и Алейда сказала, что взяла их из прежнего жилища. Че вспыхнул и велел жене вернуть светильники назад. В другой раз, когда заболел один из их детей, Алейда спросила, нельзя ли отвезти ребенка в больницу на машине Че. Но муж ответил отказом, сказав, чтобы Алейда «садилась в автобус, как все», ведь иначе она потратит «народный» бензин, который предназначается только для служебного использования, а никак не для удовлетворения личных нужд.
Когда возник дефицит с едой и один из коллег Че пожаловался на это, Гевара раскритиковал его, заявив, что он с семьей прекрасно обходится тем рационом, который предлагает ему правительство. Стоило коллеге указать на то, что Че положен особый паек и потому-то он и доволен своим рационом, как команданте тут же бросился выяснять ситуацию и, обнаружив правоту сослуживца, отказался от всех привилегий для своей семьи.
Ходили слухи о том, что в семье Гевары частенько не хватает еды и что Алейда тайком занимает деньги у телохранителей Че, чтобы свести концы с концами. Тимур Гайдар, бывший корреспондент газеты «Правда» на Кубе, вспоминает, что как-то раз один из сотрудников советского посольства, посочувствовав Алейде, украдкой, чтобы Че не заметил, вложил ей в сумочку какой-то деликатес. Вдова Гевары никогда не расскажет, в действительности ли ее муж был таким суровым, каким его рисуют эти рассказы: она чувствует себя обязанной всемерно защищать образ Че и настаивает на том, что он был «человеком без изъянов».
Отношения Че с Алейдой многим представлялись загадкой — столь разителен был контраст между супругами. Он был интеллектуалом, эрудитом, питавшим неутолимую страсть к чтению книг. Алейда же предпочитала фильмы и живое общение. Че был суров и добровольно отстранялся от всех радостей жизни. Алейда, напротив, подобно большинству из нас, ценила земные блага и немного завидовала женам других команданте, не отказывавшим себе в комфорте. Это, по-видимому, не раз приводило к спорам между супругами.
Но, несмотря на коренные различия между ними, Че и Алейда любили быть вместе, испытывали страстное физическое влечение друг к другу и при всех обстоятельствах хранили верность. Оба любили грубоватый юмор. Однажды, будучи в гостях у своей тещи в Санта-Кларе, на предложение принять ванну Че отреагировал: «Если только вместе с Алейдой».
Оба они были романтиками в душе, хотя Че редко проявлял эту сторону своей натуры на публике. По вечерам, в спальне, он нередко читал Алейде стихи — к огромному ее удовольствию. Его любимым поэтом был, конечно же, Пабло Неруда.
Другой чертой, которая объединяла супругов, была прямота. Алейда могла быть даже еще менее тактичной и более резкой в разговоре, чем Че. Если ей кто-то не нравился, она могла высказать это ему прямо в лицо. Че не раз говорил, что это одна из черт, которые особенно нравятся ему в жене.
Но больше всего Че любил Алейду за то, что она создавала неведомое ему ранее ощущение «дома». Как рассказывает Алейда, муж тепло относился к своему отцу, потому что тот очень заботился о нем, но из-за присущих ему причуд Че воспринимал Эрнесто-старшего почти как ребенка. (Сама Алейда мало общалась со свекром и признает, что после смерти Че у них даже случилась стычка, так как, услышав заявление Гевары Линча, будто Эрнесто перенял увлечение социализмом от него, невестка обвинила его во лжи, чего старик ей так и не простил.)
С «мадре» Селией все было несколько иначе. Они с Че были «щепками от одного дерева», как говорят в Латинской Америке. Когда Селия приезжала в Гавану, они с Че могли говорить часами и при этом, по словам Алейды, все время «цапались». Мать и сын спорили обо всем на свете. «Селия всегда была очень политизирована и упряма, и, услышь их беседу сторонний человек, он бы, наверное, решил, что сейчас они разругаются навек, но это просто был их стиль общения».
Но как Че ни любил свою мать, она всегда была довольно сдержанна в проявлении своего женского начала, и именно этого ему не хватало. В юные годы Че потому так и любил ездить к тете Беатрис, что от нее исходило некое материнское тепло, а теперь, уже будучи к взрослым человеком, он нашел то же самое в Алейде. Жена понимала эту его потребность и отвечала на нее, как умела: окружала мужа лаской, одевала и даже купала.
Алейда рассказывает, что каждое утро, перед тем как Че отправлялся на работу, она проверяла, все ли у него «в порядке» — Гевара был известен безразличием к своему внешнему виду. Причина, по которой он носил рубашку по-казацки — навыпуск, подпоясав ремнем и расстегнув верхнюю пуговицу, — состояла в том, что он очень страдал от влажного кубинского климата, усугублявшего его астму. Ни дома, ни на работе он никогда не держал ковров. Поскольку Че не любил кондиционеры, было решено в конце концов загерметизировать окна, защитив кабинет от проникновения в него воздуха с улицы. Как говорит Алейда, только так у мужа и получалось спасаться от астмы. (Свою болезнь Че передал по наследству: от нее страдают двое из четырех их с Алейдой детей, да и среди его внуков также имеются астматики.)
При всей посмертной мифологизации его образа на Кубе Че до сих пор резко выделяется на фоне других великих фигур революции. Некоторые кубинцы находят в его поведении даже нечто уничижительное для их национальной культуры. Гевара не любил вечеринки — кубинское общенародное увлечение — и редко ходил в гости или приглашал кого-то к себе. Боррего, один из его ближайших друзей, говорит, что за все время жизни на Кубе Че только раз заскочил к нему домой, хотя они жили всего в паре кварталов друг от друга.
В стране, где без местного рома не обходятся ни одни посиделки с друзьями, Че к нему даже не прикасался. Все, что он себе позволял, — это выпить при случае красного вина, выделяясь даже этим, поскольку большинство кубинцев вино не любят. Живя среди кофеманов, у которых каждый день, точно пунктиром, отмечен чередой выпитых чашечек свежего эспрессо, Че открыто предпочитал родной мате — напиток, любимый в южной части Латинской Америки. Из еды кубинцы превыше всего ценят жареную свинину, а Че предпочитал запеченный бифштекс. Кубинцы любят простодушный, грубый юмор, Че же был ироничен и остроумен, а временами шутки его были весьма ядовитыми.
Хотя у Че было почетное кубинское гражданство и на Кубе он прожил уже не один год, в культурном отношении Гевара по-прежнему оставался аргентинцем. Он любил говорить, что считает себя «латиноамериканцем». Это отвечало его идее объединения всех наций Западного полушария в братское сообщество. Но на самом деле он оставался аргентинцем, и даже на Кубе его лучшими друзьями — людьми, с которыми Гевара мог говорить наиболее свободно и открыто, — были его соотечественники, например Альберто Гранадо.
Гранадо был одним из тех немногих людей, кто не боясь критиковал Че в лицо и, хотя он помогал набирать людей для отряда Мазетти, а также служил его связным с некоторыми венесуэльскими партизанами, не верил, как Че, в возможность извне насадить революционные настроения в странах Латинской Америки путем создания там партизанского движения. По этому поводу они часто спорили, но так ни в чем друг друга и не переубедили.
Гранадо вспоминает один разговор с Геварой, в котором тот сформулировал фундаментальное различие между ними: Че может навести прицел на врага и спустить курок, зная, что убийством помогает «спасти от жизни впроголодь» 30 000 еще не родившихся детей, а Альберто, глядя в прицел, видит человека, у которого есть семья.
Альберто, чувствовавшему вкус к танцам, выпивке и веселому времяпрепровождению, кубинский образ жизни подходил куда лучше. Этим он кардинально отличался от Че, который, по признанию Гранадо, своей саркастичностью настроил против себя немало кубинцев. Многим он казался этаким святошей от революции.
Единственная истинно кубинская черта, которую Че приобрел на острове, — это пристрастие к сигарам, которое, разумеется, было ему противопоказано из-за астмы. Но даже в этом он умудрялся отличиться: выкуривал сигары до самого конца, чтобы продукт человеческого труда не «пропал впустую».
Сама по себе болезнь Че делала его пребывание на Кубе парадоксальным. Влажный климат этой страны настолько не подходил Геваре, что сложно было бы найти место, в котором ему было бы хуже жить.
Хотя многие подчиненные Че пытались ему подражать — безуспешно, надо сказать, — аскетизм команданте был как кость в горле у многих его соратников-революционеров, вознесенных ныне на вершины власти и отличавшихся не самым возвышенным образом жизни. В стране, где у многих мужчин имеются наряду с законной женой вторая, а и то и третья «жены», Че, по всем свидетельствам, умудрялся оставаться приверженцем моногамии, хотя и имел множество страстных почитательниц, преследовавших его, словно фанатки рок-звезду.
Зная о том, какой успех Че имеет у женщин, Боррего однажды спросил у него с характерной кубинской прямотой, почему он женился на такой «дурнушке», как Ильда Гадеа. Че страшно возмутился, хотя и согласился, что его первая жена не была внешне привлекательна. Однако Гевара сказал, что Ильда была для него превосходной спутницей жизни, а кроме того, добавил он, необязательно иметь красивую внешность, чтобы творить чудеса в постели.
Один из помощников Гевары был свидетелем того, как на одном из мероприятий какая-то красотка открыто пыталась флиртовать с Че. Но Че не ответил ей галантным комплиментом — напротив, он отчитал женщину, посоветовав «следить за своим поведением». Впрочем, он не всегда был таким строгим и мог оценить красоту женщины по достоинству. Как рассказывает друг Гевары, которому случилось быть с ним на обеде в иностранном посольстве, рядом с ними за столом сидела обворожительная дочь посла, и похоже, эта молодая женщина являлась приманкой, с помощью которой дипломат рассчитывал теснее сойтись с Че. Их соседка, как рассказывает друг Че, была настолько красива, что любой другой и думать забыл бы о жене и принципах революционера, если бы ему представилась возможность переспать с ней. Похоже, Че тоже едва удерживался от искушения, поскольку в конце концов повернулся к своему товарищу и прошептал: «Найди предлог вытащить меня отсюда, а то я погиб».
Че с подозрением относился ко всем, кто стремился оказать ему какую-нибудь любезность, так как видел в этом угодничество и лизоблюдство. Классическим примером служит история о том, как новый телохранитель Гевары принес ему до блеска начищенные сапоги. Че дал ему пинок под зад и обозвал подхалимом. Когда же тот, оскорбившись, вышвырнул сапоги на улицу, Че в наказание лишил телохранителя недельного жалованья.
Однако те, кого Гевара удостаивал своим расположением, отвечали ему фанатичной преданностью. В их глазах Че воплощал собой Революцию, и именно поэтому такие люди, как Эрмес Пенья, Альберто Кастельянос и Хорхе Рикардо Мазетти, добровольно бросали работу, жен и детей, чтобы участвовать в его военных проектах.
VIII
В течение двух недель отряд Мазетти с большим трудом продвигался по диким просторам Северной Аргентины. Их целью была местность к югу от городка Оран. Избранный партизанами путь, однако, привел к поросшим густым лесом утесам, и они вынуждены были отступить назад на ферму, чтобы набраться сил и попробовать найти иной маршрут.
Вернувшись, они узнали, что в Аргентине произошли серьезные политические изменения. 7 июля аргентинские военные все-таки провели президентские выборы, но, так как они устранили от участия в них крупнейшую партию страны — перонистов, — Мазетти наряду с большинством других аргентинцев был уверен, что победит ставленник военных — правый радикал генерал Арамбуру. И тем не менее с небольшим перевесом верх одержал кандидат от центристской Народной радикальной партии — почтенный шестидесятитрехлетний врач из Кордовы Артуро Ильиа.
Это известие вызвало смятение среди повстанцев: одно дело было вести борьбу против военного режима, незаконно захватившего власть в стране, и совсем другое — воевать с демократически избранным гражданским президентом. Новости из Аргентины обещали неизбежный «возврат демократии» в страну.
Поначалу Мазетти решил отменить кампанию. «Волосатый» уехал в Ла-Пас, чтобы провести консультации с Гаваной, а Федерико «Флако» («Тощий») Мендес отправился в Аргентину, чтобы связаться с Хорхе «Лоро» («Попугаем») Васкесом Вьяньей, молодым боливийским коммунистом, исполнявшим роль связного. Лоро также должен был координировать совместные действия с разрозненными троцкистскими группами, активисты которых хотели присоединиться к вооруженной борьбе.
Пока Мазетти раздумывал над тем, что делать дальше, Че находился в Алжире на праздновании первой годовщины победы алжирской революции. Он проехал по местам боевых действий и, разумеется, не мог не поблагодарить алжирского президента за помощь, которую его правительство оказало Мазетти и его группе. Гевара вернулся в Гавану как раз к торжествам 26 июля в компании с алжирским министром обороны Хуари Бумедьеном, что еще раз подчеркивало факт революционного альянса между Кубой и Алжиром.
Ко времени возвращения Че на Кубу Мазетти успел изменить свое первоначальное решение. Всего через два дня после отправки «Волосатого» и Федерико он пересмотрел свои выводы касательно итогов аргентинских выборов и решил все-таки продолжать действовать. Мазетти сел и написал вновь избранному президенту так называемое «Открытое письмо от повстанцев».
Назвав Ильиа человеком с развитым чувством гражданского долга, достойным всяческого уважения, Мазетти затем подверг жесткой критике решение «опуститься» до участия в устроенной военными игре, ставшей «самым скандальным электоральным мошенничеством в истории страны». Он призвал президента уйти в отставку, чтобы восстановить свою репутацию и объединиться с теми аргентинцами, которые хотят освободиться от власти военных — этих «шантажистов с оружием, стоящих на охране империалистов и олигархов». Народная повстанческая армия (НПА), заявлялось в документе, вооружена и хорошо организована. «Мы — единственные свободные люди в этой угнетенной республике… и если мы выйдем отсюда, то лишь затем, чтобы драться». Письмо было подписано так: «Сегундо команданте, Народная повстанческая армия, 9 июля 1963 г., лагерь имени Аугусто Сесара Сандино… РЕВОЛЮЦИЯ ИЛИ СМЕРТЬ».
Закончив этот труд, Мазетти отправил Сиро Бустоса вслед за Федерико, чтобы отменить первоначальный приказ. Бустос должен был также позаботиться о том, чтобы открытое письмо к Ильиа было напечатано, а затем проехать по аргентинским городам и провести начальную работу по организации подпольной сети помощников повстанческой армии.
В течение следующих нескольких недель Бустос ездил по Аргентине, в основном между Кордовой, Буэнос-Айресом и своим родным городом Мендосой. Он сумел опубликовать письмо Мазетти, но только в «Кампаньеро», левом перонистском и весьма маргинальном издании, так что эффект от этой публикации вышел очень незначительный. Куда более преуспел он в организационной деятельности. В Кордове Бустос связался со своим старинным приятелем Оскаром дель Барко, ученым левых взглядов, соучредителем и редактором интеллектуального марксистского журнала «Пасадо и Пресенте». Бустос рассказал ему о планах повстанцев и попросил о помощи. Не прошло и дня, как дель Барко собрал группу людей, в основном интеллектуалов и таких же, как он, диссидентов из среды компартии, работавших на факультете философии и словесности Кордовского университета. Бустос изложил им планы НПА, а также откровенно рассказал о том, что проект курирует лично Че, что ядро группы прошло подготовку на Кубе и в Алжире и что проблем с финансированием нет. Но им нужны новобранцы, чтобы увеличить свои ряды, а также конспиративные квартиры, городские помощники и поставщики припасов — короче говоря, полномасштабная подпольная инфраструктура.
Присутствовавшие на встрече интеллектуалы именно потому и были вытеснены на задворки аргентинской компартии, что защищали идею «революционных действий», и им не потребовалось много дней на раскачку, чтобы довольно быстро наладить хорошо скоординированную цепь ячеек в полудюжине городов по всей стране: от Буэнос-Айреса до Сальты.
На базе партизан в это время появилась новая важная персона — Хосе Мария «Папи» Мартинес Тамайо, капитан кубинской армии и одна из ключевых фигур в ведомстве Пиньейро. Теперь он оказался в подчинении у Че. Во время войны Папи служил под началом Рауля Кастро, затем остался в армии и с конца 1962 г. неутомимо ездил в качестве инструктора по лагерям различных латиноамериканских партизанских группировок. Он был у Турсиоса Лимы в Гватемале, участвовал в подготовке Тамары на Кубе, помогал обучать аргентинскую троцкистскую группу Васко Бенгочеа.
Папи прибыл в лагерь аргентинских партизан, чтобы помочь им на начальной стадии и подготовить все условия к приезду Че.
Папи также должен был освободить от части забот «Волосатого», который не только отвечал за их базовый лагерь в Боливии, но и был связным с кубинским посольством в Ла-Пасе.
В сентябре ферму посетила боливийская полиция, заинтересовавшаяся новоприбывшими поселенцами, — до нее, без сомнения, дошли слухи о том, что на недавно приобретенном участке наблюдается повышенная активность. К счастью, на ферму вела только одна дорога и шум мотора было слышно издалека; в итоге полиция уехала, не найдя ничего подозрительного. На случай повторного визита повстанцы организовали дополнительный лагерь в лесу неподалеку от фермы, где часть людей могла скрываться от посторонних глаз.
Но, когда в конце сентября — начале октября Папи доставил на ферму Альберто Кастельяноса, Мазетти с людьми по-прежнему был там. Сегундо только что вернулся из разведывательной вылазки на аргентинскую территорию. Разведчикам приходилось соблюдать повышенную осторожность и перемещаться по ночам, поскольку аргентинская жандармерия, чьи посты имелись вдоль всей границы, постоянно патрулировала местность. Кроме того, север страны был малонаселен, и потому чужаков, особенно вооруженных, бородатых и одетых в форму, легко было обнаружить.
Кастельянос должен был дожидаться в лагере приезда Че, но, увидев, что один из людей Мазетти болен, и желая поскорее принять участие в деле, попросил взять его с собой в качестве бойца. Он черкнул Че записку, в которой объяснял свое решение, и переслал ее через Папи. Но группа их по-прежнему была очень малочисленной. Помимо лопоухого весельчака Кастельяноса, которого все звали «Моно» («Обезьяна»), к ним присоединились еще только один-два новичка. Учитывая заслуги Бустоса в организации сети городского подполья, Мазетти теперь попросил его заняться набором добровольцев.
Среди первых, кого завербовал Бустос, были братья Жюв из маленького городка в провинции Кордова. Эмилио и Эктор были детьми эмигранта франко-баскского происхождения. Обоим было едва за двадцать, и оба состояли ранее в «Коммунистической молодежи», однако разочаровались в пассивности партии и сформировали собственную небольшую «боевую группу» в Кордове, деятельность которой, впрочем, ограничилась лишь сбором оружия. Когда явился Бустос со своим предложением, они, разумеется, не могли упустить шанс уйти в горы к партизанам.
К этому моменту группа успела обзавестись грузовиком, в котором кордовский друг Бустоса «Петисо» («Коротышка») Канело переправлял добровольцев на север. В городе Сальта была открыта «книжная лавка», служившая складом вещей, нужных партизанам. Из Буэнос-Айреса прибыли еще трое добровольцев.
В октябре Мазетти и его бойцы перешли границу и встали лагерем в лесу на реке Пескадо, примерно в пятнадцати километрах от пограничного аргентинского городка Агуас-Бланкас. Их лагерь располагался в горах, немного в стороне от дороги из Сальты, к югу от Орана. Усилиями Бустоса их ряды начали потихоньку пополняться, причем он углубился далее в горы, надеясь охватить «военной пропагандой» тамошних крестьян. Вступая с ними в разговоры, Бустос пытался пробудить в них сознательность, объясняя, что движение ставит целью освободить крестьян от бедности и несправедливости. Однако поначалу его старания оказались безрезультатными.
«Я был поражен до глубины души, — вспоминает Бустос. — Эти люди… жили на небольших участках, расчищенных от зарослей. Там кишели блохи, носились собаки… да сопливые ребятишки. Никакой связи с внешним миром. Их условия жизни не дотягивали даже до уровня жизни индейцев, которые по крайней мере имели свою кухню, племенные традиции и тому подобное. А эти люди были настоящими маргиналами».
Район, который повстанцы выбрали для своего лагеря, был слишком малонаселенным, и, чтобы попасть из одного селения в другое, им приходилось тратить по нескольку часов, преодолевая крутые холмы, поросшие джунглями, и переходя реки, во многих местах перерезавшие им путь. Стоял сезон дождей, и реки разбухли, так что партизаны нередко промокали насквозь. У них болели мышцы, на ногах вздувались мозоли, и еще их постоянно донимали блохи. Орды москитов безжалостно терзали повстанцев. Поскольку вокруг было мало крестьянских хозяйств, добыть еду удавалось не всегда, и они практически полностью зависели от того, что им привозили из города на грузовике.
НПА едва ли можно было назвать эффективно действующей организацией. Не имея такого мощного союзника среди местных крестьян, каким был Кресенсио Перес, в свое время снабдивший маленькое повстанческое воинство Фиделя проводниками, курьерами и бойцами, Мазетти и его люди оставались в этих местах «инородным телом». Большинство добровольцев составляли городские ребята, в основном студенты, происходившие из семей среднего класса; их привлекали образы героев-партизан и мечты о создании нового общества. Некоторые из них имели опыт военной службы, были физически подготовлены к тяготам партизанской жизни и умели обращаться с оружием, но остальным было непросто адаптироваться к жизни в лагере: к тяжелым природным условиям, изнуряющим марш-броскам, скудости пищи и суровой военной дисциплине.
К тому же темная сторона личности Мазетти начинала проступать все более отчетливо. Его раздражение из-за позднего начала кампании, усиленное досадой на политические перемены в Аргентине, переросло в медленно кипящую злобу, изливавшуюся на желторотых бойцов, которых он водил по раскисшим от влаги джунглям. Чаще всего объектом для измывательств становились новички, особенно тяжело переносившие нагрузки: Мазетти жестко наказывал их за малейшие провинности, заставляя нести наряды вне очереди, работать «мулами», то есть носить на себе провизию, а иногда подвергая «голодной диете», длившейся порой два-три дня. Эрмес, суровый гуахиро из кубинского Орьенте, прошедший «школу Че», только поддерживал его.
У Мазетти были и свои любимчики, например Эктор «Кордовес» Жюв, которого он назначил политическим комиссаром. Жюв был высок ростом, хорошо сложен и прошел службу в войсках; он с легкостью приспособился к партизанской жизни. Но те, кому это было сделать сложнее, вскоре почувствовали на себе суровость Мазетти. Тот придирчиво следил за поступившими в его распоряжение юношами, выискивая среди них «потенциального дезертира». И вскоре он нашел такого.
Им оказался Адольфо Ротблат по прозвищу Пупи — еврейский юноша двадцати лет, приехавший из Буэнос-Айреса. Бедняга страдал от астмы и во время переходов отставал от товарищей, жалуясь на тяжесть партизанской жизни. Было невооруженным глазом видно, что он не годен к ней, однако, вместо того чтобы отпустить юношу, Мазетти продолжал таскать его за собой в походы. С каждым днем физическое и моральное состояние Пупи ухудшалось. Вскоре он был окончательно сломлен.
Когда в октябре в повстанческий лагерь на несколько недель вернулся Бустос, он обнаружил Пупи в положении совершенно жалком. Бедняга жил в постоянном страхе, вечно плакал, отставал во время переходов. Все вокруг испытывали к нему отвращение.
Однажды Бустос и Пупи отправились на рекогносцировку местности и заблудились. В конце концов они набрели на реку, где Бустос сумел сориентироваться, однако Пупи наотрез отказался ее переходить. «Он сказал, чтобы я застрелил его прямо там. Когда аргументы не помогли… я вынужден был вытащить пистолет и приставить его к голове Пупи, и только после этого парень пошел, причем временами мне приходилось применять силу, буквально пинать под зад. Так я тащил его, пока не наступила ночь».
Они решили переночевать в лесу, а на следующее утро вновь тронулись в путь. Не доходя до лагеря, они наткнулись на Эрмеса, посланного на поиски пропавших.
Несколько дней спустя Мазетти сказал Бустосу: «Слушай, это уже становится невыносимо… Никто не может более терпеть Пупи. Никто не хочет нянчиться с ним. Нам нужно принять санитарные меры для восстановления хорошего психологического климата в отряде, меры, которые освободят нас от порчи, разъедающей изнутри». «Это было более или менее общее мнение, — рассказывает Бустос. — Сегундо решил застрелить Пупи».
Это должно было произойти в тот вечер, когда в лагерь прибыли трое новеньких. Сегундо выбрал на роль палача одного из них — Пиринчо, студента из Буэнос-Айреса, выходца из богатой аристократической семьи. Как понял Бустос, Мазетти намеренно хотел проверить парня на прочность, так как мягкий, дипломатичный Пиринчо «действовал ему на нервы». «Ему нужны были суровые воины, ребята из стали, послушные его воле».
Ни о чем не подозревавшего Пупи накормили транквилизаторами и привязали к гамаку, который повесили невдалеке от лагеря. Было объявлено общее собрание. Мазетти рассказал, что именно сейчас произойдет и кто будет исполнителем. На лице Пиринчо отразился ужас, однако он повиновался.
«Пиринчо отошел… и мы услышали выстрел, — вспоминает Бустос. — Затем Пиринчо вернулся с отчаянным выражением на лице и сказал: "Он не хочет умирать", — и тогда туда отправили меня… Подойдя, я увидел, что пуля попала Пупи в голову и он уже не жилец. Но он еще дергался, и я решил покончить с этим».
Бустос вытащил пистолет и сделал выстрел, после чего вернулся к товарищам. По Пиринчо было видно, что он совершенно подавлен, однако остальные, напротив, пришли в хорошее расположение духа. «Так бывает, когда кто-то умирает и окружающие чувствуют потребность устроить поминальный пир с выпивкой и тостами».
Итак, 5 ноября 1963 г. НПА освятила свое существование пролитием жертвенной крови, а команданте Сегундо временно вернул себе хорошее настроение и решимость двигаться вперед.
Но было уже поздно. До жандармерии дошли распространявшиеся среди местных жителей слухи о вооруженных людях, поселившихся в лесах около Орана. Были опрошены скотоводы и владельцы деревенских лавок, видевшие чужаков; уже к концу года не оставалось сомнений в том, что поселившиеся в лесу были теми самыми «повстанцами», которые ранее выступили с угрозой в адрес президента Ильиа.
Папи сказал Мазетти, что, как ему кажется, они слишком задержались на этом месте и что зона, в которой они находятся, не слишком удобна для организации партизанской базы. Он предложил открыть второй фронт в регионе Чако, к востоку от андских предгорий, где они сейчас засели; «Флако» Мендес жил там несколько лет и имел хорошие связи с местным населением. Папи предложил привести в действие троцкистскую группу Васко Бенгочеа в провинции Тукуман, которую лично готовил на Кубе; он сам мог ее возглавить и в качестве помощника хотел взять Эктора Жюва.
Мазетти рассердился и обвинил обоих соратников в том, что они пытаются подорвать его авторитет. «Ты всегда хотел быть команданте, — заявил он Жюву. — Но у тебя ничего не выйдет — ты останешься здесь».
В ноябре Папи привез в боливийский базовый лагерь одного из доверенных людей Че. Это был Мигель Анхель Дуке де Эстрада, бывший счетовод Че в Эскамбрае, затем судья трибунала в Ла-Кабанье и сотрудник НИАР по специальным поручениям. Задачей Дуке было ждать Че на ферме, чтобы затем отправиться вместе с ним в зону военных действий.
Тем временем Кастельянос заработал себе тяжелую болезнь дыхательных путей, и в декабре стало ясно, что ему требуется операция. Их курьер, доктор Канело, отвез больного в Кордову, где организовал операцию у знакомого врача, который, впрочем, не подозревал, с кем имеет дело. Он был уверен, что лечит перуанца Рауля Давилу. Кастельянос провел Рождество и Новый год в Кордове, затем был прооперирован и весь январь оставался в городе, приходя в себя после операции.
В это время к нему заявился Папи с сообщением, что приезд Че откладывается и что Дуке отозван с боливийской фермы в Гавану. Че приказывал группе «продолжать разведывать территорию… а крестьян не рекрутировать, пока не будет достигнута полная готовность к войне».
IX
Между тем положение Че в Гаване стало не таким прочным. У него появилось несколько новых врагов — как на Кубе, так и за ее пределами. Идеологический сектор Кремля был озабочен поступающими сведениями о том, что Че все более открыто склоняется в пользу Пекина.
И Пекин, и Москва стремились перетянуть на свою сторону компартии различных стран мира, а в Латинской Америке эта борьба за влияние привела даже к расколам в рядах нескольких партий с отделением «прокитайских фракций». Существование большинства латиноамериканских компартий зависело от субсидий из Москвы, и поэтому они выбрали Советский Союз. Кубинское правительство, оказавшееся перед необходимостью выбора, в конце концов отказалось от нейтралитета, и Фидель лично поддержал советскую позицию во время своего визита в СССР весной 1963 г. Хрущев принял его как героя-освободителя Кубы, и Фидель купался во всеобщей любви и овациях. Была подписана совместная советско-кубинская декларация, в которой Куба провозглашалась полноправным членом социалистического лагеря; Москва официально взяла на себя обязательство защищать «независимость и свободу» Кубы, а Фидель в ответ заявил, что Куба поддерживает «социалистическое единство» и политику Москвы по «мирному сосуществованию» с капиталистическим Западом. Поддержка эта была сугубо номинальной и выражена не в столь четких формулировках, как, возможно, того хотел бы Хрущев, однако заявления Кастро оказалось вполне достаточно для того, чтобы нервировать Китай.
Изначально Че был архитектором советско-кубинских отношений, но теперь его фигура вызывала беспокойство. Идя наперекор советской политике «мирного сосуществования», он постоянно искал способы расширения вооруженной борьбы, делал ставку на партизанские движения в сельской местности и привечал коммунистов-диссидентов, даже троцкистов, принимал их в свои тренировочные лагеря, обеспечивал вооружением и деньгами, невзирая на протесты официальных компартий соответствующих стран, что в конечном счете заставило Москву подозревать, что Че является фигурой в игре Мао.
Еще в конце 1962 г. Кремль внедрил в окружение Че агента КГБ. Звали его Олег Дарушенков, и, хотя официально он занимал пост атташе по делам культуры при советском посольстве, более важной его задачей было работать переводчиком при Че. Его предшественник Юрий Певцов, проведя на Кубе только год, был отозван в Москву. Собственное отношение Че к Дарушенкову письменно нигде не засвидетельствовано, но, по утверждению некоторых людей, входивших тогда в его ближний круг, Гевара считал переводчика провокатором, чьей задачей было за ним шпионить.
После Карибского кризиса в Кремле было немало тех, кому не нравились действия Кубы по подготовке партизанских «авантюр» (а всем понятно было, что верховодит там Че Гевара), так как они могли привести Советский Союз к новой конфронтации с Соединенными Штатами. «После кризиса СССР опасался, что кубинцы могут что-нибудь натворить, — говорит Георгий Корниенко, заместитель советского посла в Вашингтоне. — Мы не хотели, чтобы эти действия осложнили наши отношения с США».
Федор Бурлацкий, некогда бывший советником Хрущева, вспоминает, что в ЦК партии мнения разделились: одни поддерживали линию Че, другие, и их было большинство, не доверяли ему. Бурлацкий причисляет себя ко вторым. «Нам не нравилась позиция Че. Он стал примером для авантюристов, которые могли спровоцировать конфронтацию между СССР и США».
По словам Бурлацкого, мнение, что Че представляет собой «опасную персону», укрепилось после его заявлений по поводу Карибского кризиса, в частности, о том, что СССР «следовало применить свои ракеты». Эту мысль высказывал также и Фидель, но — частным образом, а Че заявлял об этом публично, и мало кто сомневался, что Гевара имел в виду именно то, что говорил. Его слова в сущности повторяли обвинения Пекина в том, что Советы «капитулировали» перед Вашингтоном.
Словно нарочно взяв на себя роль еретика, Че продолжил испытывать терпение Советского Союза. Ободренный собственными успехами, а также «Второй гаванской декларацией» Фиделя, в которой провозглашалась неизбежность всеобщей революции в Латинской Америке, в сентябре 1963 г. Че выпустил в продолжение своей книги «Партизанская война» статью под названием «Партизанская война как метод». В статье этой содержался призыв к общеконтинентальной партизанской борьбе.
Упрекая коммунистические партии Латинской Америки в стремлении узурпировать право на борьбу в своих странах, Че писал: «Быть в авангарде партии означает быть на передовой линии борьбы рабочего класса за власть. Это означает, что необходимо знать, как руководить этой борьбой, чтобы кратчайшим путем добиться победы».
Подтверждая свои аргументы цитатой из Фиделя, Че писал: «Субъективные условия в каждой стране, а к ним относятся такие факторы, как революционное сознание, организация и наличие лидеров, могут ускорить или замедлить приход революции, и зависит это от уровня развития той или иной страны. Рано или поздно в каждую историческую эпоху при созревании условий появляется сознание, выстраивается организация, возникают лидеры, и так происходит революция».
В его призыве к оружию ощутимо зазвучали некоторые новые нотки: вместо старого коммунистического эвфемизма «вооруженная борьба» он стал использовать куда более прямое слово «насилие». «Насилие не является монополией эксплуататоров, эксплуатируемые также могуг прибегать к нему и, более того, обязаны делать это, когда наступает подходящий момент… Диктатура старается функционировать, не прибегая к силе. Таким образом, мы должны постараться заставить диктатуру прибегнуть к насилию, чтобы тем самым открыть ее истинное лицо — как диктатуры реакционных социальных классов».
И наконец: революция в Латинской Америке должна носить общеконтинентальный характер, поскольку только так можно переиграть янки, которые готовы сделать все для того, чтобы разделить, подмять под себя, подавить восставшие народы. «Как сказал Фидель, все Анды станут латиноамериканской Сьерра-Маэстрой, и огромная территория, которую занимает этот континент, предстанет сценой борьбы с империализмом не на жизнь, а на смерть».
Богатая Аргентина давно уже была для Кремля лакомым кусочком, а лидеры ее компартии не только имели привилегии при распределении московских субсидий, но и могли оказывать влияние на политику СССР в Латинской Америке. Остальные региональные партии, за редкими исключениями, присоединяли свои голоса к мнению аргентинских товарищей, и в конце 1963 г. их посыл был общим: Че вторгается на территорию их стран, и его пыл следует охладить.
Поначалу желание Хрущева установить «неформальные» отношения с революционной Кубой оказалось сильнее скептицизма части кремлевских чиновников, которые предпочли бы сохранять с островом Свободы прямые межпартийные связи, где Кремль мог бы играть доминирующую роль, как это было в случае со странами-сателлитами в Восточной Европе. В их глазах Куба оставалась в социалистическом блоке «белой вороной», и, несмотря на заявления Фиделя о приверженности социализму и намерении построить на Кубе компартию советского типа, они по-прежнему чувствовали себя некомфортно из-за того, что не могли контролировать этот процесс.
Николай Метуцов, заместитель секретаря ЦК партии Юрия Андропова, отвечавший за связи с социалистическими государствами за пределами Европы, признает, что СССР стремился установить более жесткий контроль над Кубой. «Была целая группа товарищей, которые придерживались той точки зрения, что мы должны научить наших кубинских товарищей… помочь им стать марксистами, подлинными марксистами, поскольку они не были достаточно подкованы в теории».
Метуцов, который до того работал в Пекине, был направлен на Кубу для проверки идеологической лояльности Че. «Для меня как представителя моего отдела… идеологическая позиция кубинских лидеров была делом первостепенной важности, — говорит Метуцов. — Для меня, для Андропова, для Хрущева, конечно же, да и для других членов Политбюро прежде всего важно было прояснить теоретические и идеологические позиции кубинских лидеров». В частности, требовалось определить их позиции в отношении, как он выразился, «теоретических проблем всемирного революционного процесса» — этим эвфемизмом обозначалось соперничество между Москвой и Пекином.
Метуцов приехал на Кубу в конце 1963 г. в составе советской делегации, возглавляемой Николаем Подгорным, председателем Президиума Верховного Совета СССР. По словам Метуцова, ни Фидель, ни Рауль их тогда не интересовали. «Мы знали о том, как они пришли к марксизму, насколько искренним было их восприятие марксизма… Нам было известно, что в сущности Фидель был либеральным буржуазным демократом и что его брат Рауль был ближе к коммунистам и состоял в партии. Другое дело — Че Гевара: из всего политического руководства он казался наиболее подготовленным в теоретическом плане».
В свое время именно Че подвел Фиделя к принятию социализма, к установлению отношений с Советским Союзом, а теперь стал еретиком, enfant terrible кубинской революции, да еще и с немалыми международными амбициями.
Во время своего визита Метуцов много раз говорил с Че, и одну из этих бесед, состоявшуюся в начале января 1964 г. и длившуюся всю ночь, Метуцов вспоминает во всех подробностях. В ту ночь они до самого рассвета сидели в библиотеке в советском посольстве и, закончив разговор, вместе поплавали в бассейне.
По словам Метуцова, Че начал объяснять, почему не является маоистом. «Гевара сказал, что по своим идеологическим и теоретическим убеждениям марксиста он куда ближе к нам, чем к китайцам… и попросил меня твердо это уяснить, чтобы дать знать моим товарищам, что он является подлинным другом Советского Союза и ленинской партии».
«Гевара понимал, что его прозвище, «Че», стало отражением его личности. Во время нашей беседы у меня сложилось впечатление, будто он уже знал, что вошел в историю, историю национально-освободительного движения. Но ему хватало ума думать об этом без тщеславия, и он оставался нормальным человеком».
Хотя Че призывал к вооруженной борьбе и был источником беспокойства для некоторых товарищей Метуцова по Центральному Комитету, он сам отрицает, что все руководство СССР и лично Хрущев разделяли это беспокойство. «Был ли Советский Союз заинтересован в развитии всемирного революционного движения? Да. Так что было дурного в том, что Куба помогала этому делу, вносила свою лепту? Все шло в общую копилку».
Пока Метуцов и Че вели свою ночную беседу, Фидель готовился к ответному визиту в Советский Союз. 2 января 1964 г., в пятую годовщину революции и накануне своего отъезда, он выступил с пространным обращением к кубинскому народу.
Фидель, очевидно, многого ожидал от предстоящей поездки и уже готовился отступить от своего нейтралитета по вопросу китайско-советского спора и открыто поддержать внешнюю политику Москвы. Он с преувеличенным энтузиазмом говорил о будущем кубинской экономики и в восторженных тонах отзывался о партнерстве Кубы с Советским Союзом. Он несколько раз повторил, что Куба поддерживает политику мирного сосуществования и желает жить в мире с любой страной, какова бы ни была ее политическая система, в том числе и с Соединенными Штатами.
Его речь была явно рассчитана и на американских слушателей. Двумя месяцами ранее они с Кеннеди обменялись рядом осторожных сообщений, имевших целью «нормализацию» отношений, однако вскоре после этого Кеннеди был убит в Далласе. И теперь в своем обращении к народу Фидель четко дал понять, что он рассчитывает на продолжение переговоров с новым американским президентом, Линдоном Джонсоном.
Фидель получил от Москвы щедрое обещание закупить в течение шести лет двадцать четыре миллиона тонн кубинского сахара. Но взамен он подписал совместное советско-кубинское заявление, в котором Куба и СССР выражали неприятие раскольнической деятельности в рамках мирового коммунистического движения. Кроме того, Куба выказала готовность «сделать все необходимое для установления добрососедских отношений с Соединенными Штатами Америки, основанных на принципах мирного сосуществования». Хрущев высоко оценил эту новую позицию Кубы, которая должна была способствовать «укреплению мира и ослаблению международного напряжения».
По мнению Мориса Гальперина, американского политолога и экономиста, документ, подписанный Фиделем в Москве, был весьма двусмысленным. «Послание в адрес Соединенных Штатов — равно как и в адрес Латинской Америки — было следующим: Кастро решил искать компромисс с Вашингтоном, Хрущев дал на это свое согласие, и для Латинской Америки это означало, что Кастро готов отказаться от идеи всеобщей латиноамериканской революции ради договора с США».
Конечно, как и другие страстные заверения Фиделя, слова о поддержке идеи «мирного сосуществования» были не более чем хитрой уловкой необходимой для начала диалога с Вашингтоном. В тот момент кубинское оружие и кубинские кадры были напрямую задействованы в целом ряде конфликтов на территории Латинской Америки и по крайней мере в одном конфликте в Африке. Бойцы Мазетти рассекали джунгли Орана, партизанская колонна Эктора Бехара стремилась вторгнуться на территорию Перу, и всего за два месяца до того венесуэльские власти захватили груз из трехсот тонн оружия, отправленный с Кубы для местных партизан. Бывший начальник революционной полиции Эфихенио Амейхейрас и другие кубинские военные находились в Алжире, тайно помогая руководить вооруженным батальоном в пограничной войне, разгоревшейся между Алжиром и Марокко.
Для Че термин «мирное сосуществование» был абсолютно неприемлем, поскольку означал примирение с империалистической системой. Пока что он молчал, но нет сомнений в том, что его пути с Фиделем уже начали расходиться. Целью Фиделя было добиться кубинского экономического благосостояния и собственной долговечности как политика, и ради этого он готов был пойти на компромисс. А Че видел свою миссию в том, чтобы распространить социалистическую революцию за пределы Кубы. Близилось время покинуть остров. Его надежды были связаны с Хорхе Рикардо Мазетти, который должен был подготовить почву для этого решительного шага.
X
В феврале кубинский повстанец Альберто Кастельянос вернулся в «зону военных действий» из Кордовы. За месяц спокойной жизни в городе, где он хорошо питался и пил пиво, он набрал лишний вес и потерял форму. В ходе шестичасового перехода к партизанскому лагерю Кастельянос трижды падал в обморок. По прибытии же он узнал, что Мазетти решил перейти к активным действиям.
Однако за те месяцы, что прошли среди зеленых, залитых дождями лесов Орана, склонность Мазетти к авторитаризму приобрела угрожающие масштабы. Новой жертвой его преследования стал Генри Лернер, молодой студент-медик из Кордовы, прибывший в лагерь в ночь казни Адольфо «Пупи» Ротблата.
Лернер, так же как Ротблат, был евреем. Сын старого коммуниста, сам считавший себя «сталинистом», Лернер гордился собственным несгибаемым духом и силой своих убеждений. Однако замечания Мазетти в его адрес становились все более нелицеприятными, командир выбирал его для наиболее унизительных поручений, вследствие чего Лернер стал осознавать, что Мазетти считает его недостойным быть партизаном и старается пробить брешь в его самообладании.
Лернер пришел в отчаяние. Он был настроен на то, чтобы повиноваться приказам и уважать своего командира, и поэтому из кожи вон лез, стараясь безупречным исполнением всех указаний завоевать одобрение Мазетти. Но этого, похоже, было недостаточно.
На Рождество партизанам прислали из города целую гору деликатесов. После ужина Лернер сел, прислонившись к дереву, закурил сигарету и погрузился в ностальгические воспоминания. Его мысли обратились к семье и жене, которых он оставил в городе, и тут Мазетти подкрался к нему сзади и громко спросил: «Эй, о чем это ты думаешь?» Когда Лернер ответил, Мазетти промолвил: «Значит, планируешь дезертировать, да?»
Лернер понял, насколько серьезно его положение. Он уже слышал о Фусиладо, а Пупи и вовсе был казнен в день его приезда. С точки зрения Мазетти, одного подозрения в дезертирстве было достаточно, чтобы применить смертную казнь.
Лернер приватно поговорил с Бустосом и попросил у него помощи. Бустос вмешался и сказал Мазетти, что тот не прав: Лернер — надежный кадр, он предан делу и совсем не является потенциальным дезертиром. Он призвал Мазетти дать Лернеру шанс проявить себя, и Мазетти согласился. Он поручил Лернеру проследить за поведением двух других бойцов, которые, по его мнению, заслуживали наказания.
Одним из них был новичок по прозвищу Нардо. Настоящее его имя было Бернардо Гросвальд, он был банковским служащим из Кордовы, евреем по национальности. Суровые будни в джунглях давались ему тяжело, и он начал проявлять те же симптомы отчаяния, которые привели Пупи к его трагическому концу. Лернер вывел Нардо в его первый поход за пределы лагеря и в ходе общения понял, что юноша совершенно не представляет себе, во что ввязался.
Второй жертвой был «Грильо» Фронтини, фотограф по профессии, сын известного и влиятельного буэнос-айресского адвоката. Грильо координировал работу подполья в столице, но вел себя расточительно и небрежно с доверенными ему финансами организации. Мазетти приказал Бустосу арестовать его и доставить в горы для суда.
Он поместил обоих молодых людей под арест, и Лернеру было поручено провести с ними неделю в лесу и внимательно следить за их поведением. Он должен был попытаться определить, достойны они доверия или нет, и от его показаний зависело решение их судьбы.
Мазетти постоянно видел вокруг себя врагов. Его настроение было непредсказуемым. То он чувствовал эйфорию, то погружался в глубокую депрессию, которая могла длиться несколько дней.
Бустоса особенно волновала судьба Нардо. Он намеревался подыскать надежных людей, которые могли бы подержать Нардо у себя на ферме, пока его нельзя будет отпустить совсем. Мазетти обещал, что подождет.
Тем временем Пиринчо получил особое задание. С момента убийства Пупи он сильно переменился, запрятав глубоко внутрь все свои душевные муки. Завоевав полное доверие Мазетти, он добился позволения вернуться в Буэнос-Айрес. В Уругвай с Кубы как раз должна была прибыть крупная партия оружия, и Пиринчо предстояло привезти ее по Ла-Плате на яхте своей семьи.
Мазетти задумал новый план, и ему для этого требовалось оружие. Всеобщая конфедерация труда (ВКТ) Аргентины, огромная организация, в которой преобладающую роль играли перонисты, решила начать общенациональную забастовку против правительства Ильиа. Мазетти хотел снабдить оружием группу Бенгочеа и организовать серию скоординированных молниеносных атак против военных в зоне, где соединяются провинции Сальта и Тукуман. На фоне всеобщей забастовки НПА могла громко заявить о себе и в то же время продемонстрировать свою солидарность с рабочим движением Аргентины. Затем партизаны собирались уйти с места действий, передислоцировавшись в Анды, в паре сотен километров к югу; Мазетти уже провел рекогносцировку местности в поисках подходящих маршрутов к отступлению. Их резкое исчезновение должно было также сбить с толку правительственные силы безопасности, создав впечатление, что они обладают куда большей силой, чем на самом деле. Именно такую тактику с успехом применяли Фидель и Че на начальных стадиях войны в сьерре, и Мазетти намеревался последовать их примеру.
В феврале он попросил Бустоса связаться с Пиринчо и узнать, как обстоят дела с доставкой оружия. Бустос уехал в Буэнос-Айрес и договорился о встрече с Пиринчо. Но Пиринчо на нее не явился. Они договорились о новой встрече — и опять тот же результат. Наконец Пиринчо согласился встретиться с Бустосом на вокзале Бельграно. Когда Бустос прибыл на место, то увидел, что Пиринчо подстраховался, опасаясь, очевидно, что к нему могут применить «крайние меры». Он не только выбрал для встречи оживленное место, но был также в сопровождении нескольких друзей, которые сторожили выходы.
«Пиринчо сказал мне, что он согласен встретиться и дать объяснения именно мне, — вспоминает Бустос, — но не Сегундо. Он хотел объяснить мне, почему не вернулся, поскольку знал, что я пойму его. Он рассказал обо всем: о душевных страданиях, об утрате веры из-за убийства Пупи, о том, что он знает, что партизанское дело не замыкается на личности Сегундо, что он уважает это дело и хранит ему преданность. Он сказал: "Я хочу уехать отсюда. Я еду в Европу… Даю слово, я ничего никому не скажу"».
В отсутствие Бустоса Мазетти нарушил свое обещание по поводу Нардо. Лернер, проведший неделю подле Нардо и Грильо, вернулся вместе с ними в лагерь и доложил Мазетти об их поведении. Грильо «удалось реабилитироваться», но «ничего хорошего нельзя было сказать» о Нардо, чье поведение только ухудшилось.
По словам Лернера, он был «полностью уничтожен, даже не разговаривал. Он падал на колени, ползал; глубоко несчастный, он плакал, он мастурбировал. Так он очищал себя, это была примитивная форма гигиены».
Мазетти распорядился устроить суд над Нардо. В памяти Лернера почти ничего не сохранилось об этом мероприятии, которое длилось минут десять-пятнадцать, но он помнит, что у него возникло ощущение, будто Нардо «решил изобличить себя», поскольку не сказал ничего в ответ на обвинение, что если он попадет в руки полиции, то расскажет все, что знает.
Этот вывод, разумеется, был сделан заранее, и вердикт не заставил себя долго ждать. «Нардо приговорили к смерти, — говорил Лернер. — Ему сказали, что его расстреляют за неподчинение революционным законам».
На рассвете была вырыта яма, на край которой поставили приговоренного. Лернер стоял неподалеку и наблюдал за происходящим. В последнюю минуту, когда был дан приказ к расстрелу, Нардо расправил грудь. «Он смотрел прямо перед собой, не трясся, не падал на колени, не просил ни о чем».
После приведения приговора в исполнение никто не промолвил ни слова. «Мы все старались спрятаться от своих мыслей», — вспоминает Лернер. Мазетти же вел себя как ни в чем не бывало.
Обращение Мазетти с Генри Лернером тотчас улучшилось — с него были сняты все подозрения. Только многие годы спустя Лернер осознал, как близок он сам был к тому, чтобы стать одной из жертв Мазетти. Также он задумался над странным совпадением: он сам, Мигель, Пупи и Нардо были евреями, а Мазетти начинал свою политическую карьеру в Националистическом освободительном союзе, отличавшемся ультранационалистическими и антисемитскими взглядами.
Бустос, вернувшийся в лагерь, расстроился из-за того, что случилось с Нардо, но ничего уже нельзя было изменить. Когда он рассказал Мазетти об измене Пиринчо, тот отказался ему верить. Пиринчо был одним из его любимчиков, он просто не мог его предать. Мазетти приказал Бустосу вернуться в Буэнос-Айрес и привезти Пиринчо к нему.
Но было слишком поздно. Пиринчо, как и обещал, уехал в Европу и затерялся там. А затем и для всей Народной повстанческой армии наступили тяжелые времена. Через несколько дней после отъезда Бустоса в город прибыли пять новобранцев, направленных в лагерь буэнос-айресскими коммунистами, не согласными с официальной линией партии. Двое из них оказались двойными агентами, работавшими на секретную полицию Аргентины. Им поручили проникнуть в ряды НПА найти ее базовый лагерь и вернуться назад с полученной информацией.
Тем временем жандармерии удалось определить точное место нахождения партизан. Основной помощник партизан в Сальте, молодой и образованный Энрике Болини Рока, плохо походил на провинциального владельца торговой лавки: он был слишком привлекателен, и это сыграло с ним дурную шутку. Привлеченные красотой Энрике, местные женщины следили за каждым его шагом. Жандармы вскоре вычислили, куда именно он ездит по дороге в Оран. И не замедлили отправить туда разведывательный отряд.
Почти в это же время солдаты наткнулись на группу партизан около склада с провизией, которую те собирались доставить в основной лагерь в горах; там были Кастельянос, Лернер, Грильо Фронтини и еще один партизан по прозвищу Маркес. Они заявили, что якобы охотятся в джунглях на «диких индеек». Им, разумеется, никто не поверил. Также были арестованы оба агента спецслужб, но те очень скоро раскрыли жандармам, кто они такие и что им удалось выведать. В горы были брошены дополнительные силы, и очень скоро НПА пришел конец.
К 18 апреля передовой отряд Че в Аргентине был полностью ликвидирован. Около дома одного крестьянина они попали в засаду, и Эрмес был убит сразу же. Остальные партизаны во главе с Мазетти попытались уйти через горы.
Довольно скоро они оказались во влажном тропическом лесу высоко в горах — на высоте три-четыре тысячи метров. У них не было еды. Из-за тумана они почти ничего не видели. Три новобранца умерли во сне от недоедания.
Мазетти, который едва мог идти из-за боли в позвоночнике, вместе с Атилио, Эктором и Антонио Паулем отбился от остальных и послал Эктора с Антонио на поиски отряда. Спускаясь вниз с горы, Антонио сорвался с высокого утеса и упал в реку. Эктор, попытавшийся его удержать, упал вместе с ним. Антонио расшибся о скалу, но Эктор остался жив.
В течение нескольких дней выжившие партизаны были схвачены. В Жужуе, Оране и Буэнос-Айресе были арестованы Болини Рока и другие участники городского подполья. Бустосу и остальным членам движения в Кордове удалось скрыться и бежать в Уругвай. «Волосатый» благополучно вернулся на Кубу, никем не раскрытый.
О Мазетти и Атильо ничего слышно не было. Жандармы прочесали лес, но вернулись с пустыми руками. К концу апреля в тюрьме Орана сидело восемнадцать человек, в том числе Кастельянос, Лернер, Фронтини, Федерико и Эктор Жюв. Все члены группы держались уверенно и не думали помогать следствию. Они молчали о связях с кубинскими властями и даже смогли сохранить в тайне личность телохранителя Че Альберто Кастельяноса.
Впрочем, кубинский след вскоре все-таки вышел наружу. Был найден дневник Эрмеса, и по использованной в нем лексике полиции удалось определить, что его автор был кубинцем. Кроме того, аргентинские силы безопасности проверили происхождение захваченного оружия и выяснили, что бельгийские автоматы «ФАЛ» были ранее проданы компанией «Фабрик насьональ» именно Кубе. Что касается советского оружия, то Куба и вовсе была единственной страной Западного полушария, которая имела к нему доступ.
Эта история получила широкий резонанс в прессе, пытавшейся ответить на вопрос: не стоит ли за историей с НПА Че Гевара собственной персоной? Вскоре вопрос отпал сам собой, так как сначала в одном из погибших партизан опознали Эрмеса Пенью, бывшего личным телохранителем Гевары, а затем стало известно, что пропавший команданте Сегундо есть не кто иной, как Рикардо Мазетти, которого Че публично назвал «героем-революционером».
Впрочем, о конкретных деталях операции никто в Аргентине так и не узнал. История с «партизанами в Сальте» осталась загадкой, небольшим инцидентом, перекрытым вскоре более серьезными и драматическими событиями. Лишь горстка людей знала, насколько этот эпизод был важен для Че и как сильно неудача Мазетти повлияла на его жизнь и на последующие события в Латинской Америке.
Мазетти так и не нашелся. Его выжившие товарищи полагают, что здесь возможны только три варианта. Первый: Мазетти осознал, что все кончено, и вместе с Атильо совершил самоубийство. Второй: они умерли от голода. Третий: жандармы все-таки их нашли, забрали около двадцати тысяч долларов, которые были в распоряжении Мазетти, и убили обоих, чтобы оставить содеянное в тайне.
Довольно скоро партизаны предстали перед судом. Хотя их защищали хорошие адвокаты, все они были осуждены на тюремное заключение сроком от четырех до четырнадцати лет.
Гевара был подавлен и сбит с толку кошмарными новостями о разгроме его аргентинской базы. Для Че это была не только личная трагедия, но и серьезный удар по его планам начать вооруженную борьбу в Аргентине. Че потерял двух своих ближайших помощников: Эрмеса и Мазетти, — которые к тому же не послушали его советов и совершили ряд промахов, приведших к обнаружению лагеря.
Лишь немногие осознавали, насколько сильно Гевара привязан к своей родине. Аргентинской журналистке Росе Марии Оливер довелось невольно обнажить в нем эти чувства во время их разговора, состоявшегося в феврале 1963 г. Они сидели, потягивая мате и ностальгируя по родной стране, когда вдруг Че ударил себя по колену и воскликнул почти умоляюще: «Довольно: давай не будем больше говорить об Аргентине!»
«Но почему? Ты же так ее любишь», — спросила Оливер.
«Именно по этой причине…»
Через некоторое время после того, как стало известно об исчезновении Мазетти, в кабинет к Че зашел Альберто Гранадо. Че выглядел удрученным. Гранадо попытался его немного растормошить, пошутив: «Что такое, Че? Ты почему такой кислый?» В ответ он услышал: «Петисо, я вот сижу тут, за рабочим столом, а мои люди тем временем гибнут там, куда я их послал».
Че продолжал говорить, горестно сетуя на то, что Эрмес, опытный партизан, не последовал его инструкциям и не настоял на смене места дислокации. Разгром был вызван именно тем, что повстанцы задержались на одном месте слишком долго и аргентинские жандармы смогли их обнаружить. Постоянное движение — одно из основополагающих правил ведения партизанской войны, и если не Мазетти, то Эрмесу это должно было быть хорошо известно. Именно поэтому Че отправил его туда, и тем не менее опыт и партизанские инстинкты этого человека не помогли спасти операцию от провала.
Неудача в Сальте стала поворотным пунктом в жизни Че. «Хорошие», но недостаточно опытные исполнители вновь оказались не способны воплотить на практике его теорию ведения партизанской войны. И Геваре стало ясно, что он должен подать личный пример, если хочет, чтобы его идеи воплотились в жизнь. Успех революционного движения на всем южноамериканском континенте был невозможен без личного присутствия признанного лидера, а кто еще мог взять на себя эту роль, как не он сам?
