1. Рабовладельческий способ производства

Зарождение капитализма, после того как ему были посвящены знаменитые главы «Капитала» Маркса, было предметом многочисленных исследований, вдохновленных историческим материализмом. Генезис феодализма, напротив, в рамках этой традиции во многом остался неизученным: как особый тип перехода к новому способу производства он никогда не входил в общий корпус марксистской теории. Тем не менее, как мы увидим, его значение для понимания законов исторического развития, быть может, не меньше значения перехода к капитализму. И, как это ни парадоксально, сегодня, возможно, впервые известное суждение Гиббона по поводу падения Рима и конца античности оказывается в полной мере истинным: «переворот, который останется памятным навсегда и… до сих пор отзывается на всех народах земного шара». В отличие от «кумулятивного» характера прихода капитализма, генезис феодализма в Европе восходит к одновременному и взаимосвязанному «катастрофическому» краху двух различных предшествующих способов производства. Начало феодальному синтезу в собственном смысле слова, всегда сохранявшему свой гибридный характер, дала именно рекомбинация разных элементов. Этими двумя предшественниками феодального способа производства были, конечно, разложившийся рабовладельческий способ производства, на основе которого некогда было возведено все огромное здание Римской империи, и расширенные и деформированные первобытные способы производства германских завоевателей, которые сохранялись на их новой родине после варварских завоеваний. Эти два глубоко различных мира в последние столетия античной эпохи пережили медленный распад и постепенное взаимопроникновение.

Чтобы понять, как это произошло, необходимо сначала рассмотреть исходную матрицу всей цивилизации классического мира. Греко-римская античность всегда была миром, в центре которого находились города. Величие и прочность раннего греческого полиса и более поздней римской республики, вызывавшие восхищение у многих последующих эпох, отражали расцвет городов-государств и культуры, которому не было равных на протяжении всего последующего тысячелетия. Философия, наука, поэзия, архитектура, скульптура, право, управление, деньги, налоги, избирательное право, публичные споры, военная служба – все это возникло или развилось до небывалой силы и сложности. И все же этот фриз городской цивилизации всегда создавал для последующих поколений эффект фасада-обманки. За этими городскими культурой и политией не стояло никакой сопоставимой с ними городской экономики : напротив, материальное богатство, которое поддерживало их интеллектуальную и гражданскую жизнеспособность, изымалось главным образом из сельской местности. В количественном отношении классический мир был в основном и почти всегда сельским. Сельское хозяйство на протяжении всей его истории оставалось безраздельно господствующей областью производства, неизменно обеспечивая основное богатство городов. Греко-римские города в большинстве своем никогда не были сообществами производителей, торговцев или ремесленников: они изначально и в принципе состояли из множества живущих в них землевладельцев. В устройстве всех городов – от демократических Афин до олигархической Спарты или сенаторского Рима – преобладали в основном собственники сельскохозяйственных земель. Свой доход они получали от зерна, масла и вина – трех важнейших товаров античности, производимых в имениях и хозяйствах за пределами города. Производство в нем самом оставалось незначительным и зачаточным: спектр обычных городских товаров никогда не простирался дальше тканей, глиняной посуды, мебели и изделий из стекла. Техника была простой, спрос – ограниченным, а транспорт – непомерно дорогим. В результате, производство в эпоху античности развивалось не благодаря росту концентрации, как в более поздние эпохи, а благодаря рассредоточению и рассеянию, поскольку относительные издержки производства определялись скорее расстояниями, чем разделением труда. Наглядным свидетельством относительного веса сельских и городских экономик в классическом мире служат соответствующие доходы казны, получавшиеся в Римской империи в IV веке н. э., когда городская торговля, наконец, стала облагаться имперскими налогами после collatio lustralis Константина: налоговые поступления от городов никогда не превышали 5 % поступлений от поземельного налога.

Естественно, статистического распределения производства в этих двух секторах недостаточно для того, чтобы отказывать античным городам в экономической значимости. В почти полностью сельскохозяйственном мире валовая прибыль от городской торговли могла быть незначительной, но совокупное превосходство, которое она давала данной сельскохозяйственной экономике над другими, все же могло иметь решающее значение. Важной предпосылкой этой специфической характеристики классической цивилизации был ее прибрежный характер. Греко-римская античность была средиземноморской по самой своей структуре. Ибо вести торговлю, объединявшую ее в единое целое, можно было только по воде – морской транспорт был единственным подходящим средством обмена товарами на средние или большие расстояния. Колоссальную важность моря для торговли можно оценить по тому простому факту, что в эпоху Диоклетиана пшеницу было проще доставить по морю из Сирии в Испанию – с одного конца Средиземного моря в другой, – чем провезти ее по земле 75 миль. Поэтому не случайно, что Эгейской зоне – лабиринту островов, гаваней и мысов – суждено было стать первым пристанищем городов-государств; что Афины – классический образец такого города – основной свой доход получали от мореплавания; что, когда в эллинистическую эпоху греческая колонизация распространилась на Ближний Восток, александрийский порт стал главным городом Египта, первой приморской столицей в его истории; и что в конечном итоге Риму, который был расположен в верхнем течении Тибра, также пришлось стать приморской метрополией. Вода была незаменимым средством сообщения и торговли, которое делало возможными рост городов и развитие сложной городской жизни, существенно опережающей развитие сельских внутренних областей. Поразительный блеск античности был достигнут благодаря морю. Своеобразное сочетание города и деревни, определявшее классический мир, в конечном итоге сложилось благодаря наличию в центре него огромного водоема. Средиземное море – это единственное крупное внутреннее море на поверхности Земли: только оно создавало возможность быстрых морских перевозок и предоставляло прибрежные убежища от ураганов или штормов на большом географическом пространстве. Уникальное место классической античности во всеобщей истории неразрывно связано с этим физическим преимуществом.

Иными словами, Средиземноморье послужило необходимой географической основой для античной цивилизации. Ее историческое содержание и новизна, однако, состоит в социальной основе сложившихся в ней отношений между городом и деревней. Рабовладельческий способ производства был главным изобретением греко-римского мира, которое стало основной причиной и его расцвета, и его упадка. Необходимо подчеркнуть новизну этого способа производства. Рабство в различных формах существовало по всему древнему Ближнему Востоку (как и позднее в других частях Азии), но оно никогда не было юридически чистым состоянием и зачастую принимало форму долговой кабалы или каторжных работ, просто составляя низшую ступень в аморфной иерархии разных форм и степеней зависимости, которая охватывала практически все общество сверху донизу. И оно не было преобладающим типом изъятия излишков в этих догреческих монархиях – оно было периферийным явлением, в то время как основной рабочей силой были крестьяне. Шумерская, вавилонская, ассирийская и египетская империи – «речные» государства, основанные на интенсивном ирригационном сельском хозяйстве, которое значительно отличалось от менее интенсивного сельского хозяйства на не требующих ирригации почвах в более позднем средиземноморском мире, – не были рабовладельческими экономиками, а в их правовых системах отсутствовало четкое представление о движимом имуществе в виде рабов. Именно греческие города-государства впервые сделали рабство «чистым» и преобладающим, превратив его тем самым из вспомогательного средства в систематический способ производства. Классический греческий мир, конечно, никогда не покоился исключительно на использовании труда рабов. Свободные крестьяне, зависимые арендаторы и городские ремесленники всегда в различных комбинациях в различных городах-государствах Греции сосуществовали с рабами. К тому же соотношение между ними могло существенно меняться от столетия к столетию вследствие собственного внутреннего развития этих городов-государств или под действием внешних факторов: каждая конкретная общественная формация – это всегда специфическое сочетание различных способов производства, и античность здесь не является исключением. Но преобладающим способом производства в классической Греции, определявшим сложные сочленения локальных экономик и оставившим свой отпечаток на всей цивилизации городов-государств, было именно рабовладение. Это в равной степени справедливо и для Рима. Древний мир в целом никогда не отличался постоянным и повсеместным преобладанием рабского труда. Но в свои великие классические эпохи, когда античная цивилизация достигла своего расцвета – в V–IV веках до н. э. в Греции и со II века до н. э. до I века н. э. в Риме, – рабство было наиболее распространенной формой среди всех трудовых систем. Наивысший расцвет классической городской культуры сопровождался расцветом рабства; а ее упадок в эллинистической Греции или христианском мире сопровождался его закатом.

За неимением сколько-нибудь надежной статистики, невозможно точно определить долю рабского населения на родине рабовладельческого способа производства постархаической Греции. Признанные оценки заметно варьируются, но, по последним оценкам, соотношение рабов и свободных граждан в перикловских Афинах составляло 3:2, преобладание рабов в населении Хиоса, Эгины или Коринфа в определенные времена, вероятно, было еще больше, а в Спарте илоты всегда численно превосходили спартанцев. В IV веке до н. э. Аристотель отмечал как нечто само собой разумеющееся, что «в государствах неизбежно имеется большое число рабов», а Ксенофонт разработал схему возвращения богатства Афинам, по которой они «стали бы приобретать государственных рабов, пока их не оказалось бы по три на каждого афинянина». В классической Греции рабы, таким образом, впервые стали использоваться в ремесле, производстве и сельском хозяйстве за пределами домохозяйства. В то же время, по мере распространения использования рабства, его природа стала абсолютной – оно больше не было одной из многих форм относительной зависимости в последовательном континууме этих форм, а представляло собой состояние полной утраты свободы, которое существовало одновременно с новой и безграничной свободой. Ибо именно формирование четко определенного рабского населения подняло население греческих городов на неведомые доселе высоты сознательной юридической свободы. Греческие свобода и рабство были неотделимы друг от друга – одно было структурным условием другого в диадической системе, которая не имела примера или соответствия в социальных иерархиях ближневосточных империй, незнакомых ни с понятием свободного гражданства, ни с понятием рабовладения. Эта глубокая юридическая перемена была социальным и идеологическим коррелятом экономического «чуда», вызванного появлением рабовладельческого способа производства.

Цивилизация классической древности, как мы видели, была основана на аномальном господстве города над деревней в условиях преобладания сельской экономики – полная противоположность раннефеодальному миру, который пришел ей на смену. Условием этого великолепия метрополии при отсутствии городского производства было существование рабского труда в сельской местности: ибо он один мог так радикально освободить землевладельческий класс от его сельского происхождения, что тот смог превратиться в преимущественно городское население, которое продолжало тем не менее получать свое основное богатство от земли. Аристотель выразил возникшую в результате социальную идеологию позднеклассической Греции в своем высказанным им мимоходом замечании: «Если говорить о желательном порядке, то лучше всего, чтобы землепашцы были рабами. Они, однако, не должны принадлежать к одной народности ( homophylon ) и не должны обладать горячим темпераментом; именно при таких условиях они окажутся полезными для работы, и нечего будет опасаться с их стороны каких-либо попыток к возмущению». Для полностью развитого рабовладельческого производства в римской деревне было характерно даже делегирование руководящих функций надсмотрщикам и управляющим из числа рабов, следившим за трудом других рабов на полях. Рабовладение, в отличие от феодального манора, позволяло разделить место жительства и источник дохода; прибавочный продукт, который обеспечивал богатство классу собственников, мог извлекаться без его присутствия на земле. Связь между непосредственным сельским производителем и городским присвоителем его продукта не основывалась на обычае и не была опосредована самим земельным наделом (как в более позднем крепостничестве). Напротив, в ее основе лежал, как правило, универсальный коммерческий акт покупки товара, который осуществлялся в городах, где обычно были рынки рабов. Рабский труд классической древности, таким образом, воплощал в себе две противоречивые черты, в единстве которых заключался секрет парадоксального раннего развития городов греко-римского мира. С одной стороны, рабство представляло собой самую радикальную деградацию сельского труда – превращение самих людей в инертные средства производства с лишением их всех социальных прав и юридическим приравниванием к вьючным животным – в римском праве сельский раб определялся как  Instrumentum vocale , говорящий инструмент, недалеко ушедший от скота, считавшегося  Instrumentum semi-vocale , и простых инструментов, которые были  Instrumentum mutum . С другой стороны, рабство отражало самую радикальную коммерциализацию труда в городе: сведение всей личности работника к стандартному объекту покупки-продажи на городских рынках. Большинство рабов в классической древности использовалось в сельскохозяйственном труде (так обстояло дело не везде и не всегда, но в целом было именно так), но их сосредоточение, распределение и отправка производились на рыночных площадях городов, которые, конечно, также были местом работы и для многих из них. Рабство, таким образом, было экономическим стержнем, соединявшим город и деревню и обеспечивавшим непомерные богатства полиса . Оно поддерживало невольническое сельское хозяйство, которое сделало возможным полный отрыв городского правящего класса от его сельских корней, и способствовало междугородной торговле, которая дополняла такое сельское хозяйство в Средиземноморье. Рабы, помимо других достоинств, в мире, где транспортные ограничения играли определяющую роль в структуре всей экономики, были чрезвычайно мобильным товаром. Их без труда можно было перевозить из одной области в другую; их можно было обучить множеству различных навыков; к тому же во времена избыточного предложения они, будучи альтернативной рабочей силой, позволяли сокращать затраты там, где трудились наемные работники или независимые ремесленники. Богатство и беззаботность имущего городского класса классической древности – прежде всего, Афин и Рима во времена их расцвета – основывались на значительных излишках, извлекавшихся при помощи этой системы труда, которая оказывала решающее влияние на все другие.

Но цена, которую приходилось платить за такое грубое и прибыльное устройство, была высокой. Рабовладельческие производственные отношения накладывали определенные непреодолимые ограничения на античные производительные силы в классическую эпоху. И, прежде всего, они вели к параличу производства как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Конечно, в экономике классической древности были определенные технические улучшения. Каждый способ производства на этапе своего подъема порождает материальный прогресс; и рабовладельческий способ производства достиг определенного прогресса в экономике благодаря своему новому общественному разделению труда. Здесь можно вспомнить распространение более прибыльных культур для производства вина и масла; внедрение жерновых мельниц для зерна и улучшение качества хлеба. Были придуманы винтовые прессы, развивалось стеклодувное дело и строительство печей; определенные успехи были достигнуты также в селекции зерновых, ботанике и орошении. Ни о какой простой и окончательной остановке развития техники в классическом мире не может быть и речи. Но в то же время не было сделано кластера значительных изобретений, который способствовал бы переходу античной экономики к качественно новым производительным силам. При сравнительном взгляде в прошлом более всего поражает общий технологический застой античности. Достаточно сравнить достижения восьми веков, начиная от возвышения Афин до падения Рима, с таким же промежутком времени для феодального способа производства, сменившего его, чтобы ощутить разницу между статичной и динамичной экономикой. В самом же классическом мире еще больше поражает контраст между богатством его культуры и надстройки и бедностью его базиса – ручная технология древности была совершенно примитивной не только по меркам последующей истории, но и, прежде всего, по меркам собственных интеллектуальных достижений классической древности, которые в наиболее важных отношениях намного превосходили достижения Средневековья. Нет никаких сомнений в том, что такая необычайная диспропорция была обусловлена именно структурой рабовладельческой экономики. Аристотель, величайший и наиболее показательный мыслитель античности, сжато изложил ее социальный принцип в своем замечании: «Наилучшее государство не даст ремесленнику гражданских прав, ибо ручным трудом сейчас занимаются в основном рабы и иноземцы». Такое государство было идеалом рабовладельческого способа производства, который не был полностью претворен в жизнь ни в одной реальной общественной системе Древнего мира. Но его логика всегда имманентно присутствовала в природе классических экономик.

Как только физический труд стал ассоциироваться с утратой свободы, исчезли все возможные социальные основания для изобретения. Отсутствие развития техники оказывало влияние на рабство, и это не было просто следствием низкой средней производительности самого рабского труда или даже объема его использования – оно незаметно сказывалось на всех формах труда. Маркс попытался описать воздействие, которое оно оказывало, в своей знаменитой, хотя и загадочной теоретической формуле: «Каждая форма общества имеет определенное производство, которое определяет место и влияние всех остальных производств, и отношения которого поэтому точно так же определяют место и влияние всех остальных отношений. Это – то общее освещение, в сферу действия которого попали все другие цвета и которое модифицирует их в их особенностях». У самих сельскохозяйственных рабов, как только надсмотр над ними ослабевал, по понятным причинам было мало стимулов для полноценного и добросовестного выполнения своих экономических обязанностей; наиболее удобно использовать их было в работах на небольших виноградниках или в оливковых рощах. С другой стороны, многие рабы-ремесленники и земледельцы часто обладали выдающимися умениями и навыками, конечно, в рамках господствующей технологии. Структурные ограничения, которые накладывало рабство на технологии, таким образом, связаны не столько с прямой внутриэкономической причинностью, хотя и она имела немаловажное значение, сколько с опосредующей социальной идеологией, которая охватывала тотальность физического труда в классическом мире, ставя на наемный и даже независимый труд клеймо унижения. Труд рабов в целом не был менее производительным, чем труд свободных, а иногда был и более производителен, но он задавал темп обоих видов труда, так что между ними не было серьезных различий в общем экономическом пространстве, которое исключало применение культуры к технике для изобретений. Оторванность материального труда от сферы свободы была настолько значительной, что в греческом языке даже не было слова для выражения идеи труда как социальной функции или личной деятельности. И сельскохозяйственный, и ремесленный труд обычно считались «приспособлением» к природе, а не преобразованием ее; они были формами обслуживания. Платон полностью исключал ремесленников из полиса, так как для него «труд остается чуждым всякому человеческому достоинству и в каком-то смысле кажется даже противоположным тому, что составляет сущность человека». Техника как продуманное, прогрессивное применение человеком орудий труда к природному миру была несовместима с ассимиляцией людей этому миру в качестве «говорящих орудий». Производительность сдерживалась непрестанной рутиной  Instrumentum vocalis, которая обесценивала весь труд, исключая сколько-нибудь серьезный интерес к средствам его экономии. Типичной формой экспансии в античности для всякого данного государства всегда была экспансия «вширь» – географическое завоевание, а не экономический прогресс. Поэтому классическая цивилизация была колониальной по своему характеру: «клетки» городов-государств неизменно воспроизводили себя – на этапах подъема – путем основания новых поселений и ведения войн. Грабеж, получение дани и захват рабов были основными целями и средствами колониальной экспансии. Военная сила была связана с экономическим ростом теснее, чем, возможно, в любом другом предшествующем или последующем способе производства, потому что главным источником рабской рабочей силы, как правило, были пленники, а создание свободных городских войск для ведения войн зависело от поддержания рабовладельческого производства; поля сражений поставляли рабочую силу для сельскохозяйственных полей, и наоборот – пленные позволяли создавать армии граждан. В классической античности можно проследить три больших цикла имперской экспансии, последовательные и различные черты которых определяли общее развитие греко-римского мира: афинский, македонский и римский. Каждый из них предлагал определенное решение политических и организационных проблем, связанных с завоеваниями, которое принималось и преодолевалось следующим, никогда не ставя, однако, под угрозу основы общей городской цивилизации.

 

2. Греция

Греческие города-государства появились в Эгейской зоне еще до классической эпохи, но на основе имеющихся неписьменных источников о них можно говорить только в самых общих чертах. После краха микенской цивилизации около 1200 года до н. э. Греция переживала продолжительный период «темных веков», когда грамотность исчезла, а экономическая и политическая жизнь свелась к зачаточной стадии домохозяйства; этот примитивный деревенский мир описан в гомеровском эпосе. Затем наступила эпоха архаической Греции, продлившаяся с 800 по 500 год до н. э., когда произошла постепенная кристаллизация городского устройства классической цивилизации. Незадолго до появления исторических записей местные цари были свергнуты племенными аристократиями, и именно при власти этой знати были основаны или получили свое развитие города. Аристократическое правление в архаической Греции совпало с возрождением торговли на большие расстояния (главным образом с Сирией и Востоком), первым появлением чеканной монеты (изобретенной в Лидии в VII веке) и созданием алфавитного письма (заимствованного у Финикии). Урбанизация неуклонно прогрессировала, распространяясь все дальше в Средиземноморье и Причерноморье, и к окончанию периода колонизации в середине VI века в самой Греции и за ее пределами было уже примерно 1500 греческих городов, причем практически ни один из них не отстоял от береговой линии дальше, чем на 25 миль. Эти города были, в сущности, местом сосредоточения земледельцев и землевладельцев – в типичных небольших городах той эпохи земледельцы проживали в пределах города, каждый день выходя работать в поле и возвращаясь вечером; кроме того, в города входила сельская округа с проживавшим в ней постоянно сельским населением. Социальная организация этих городов во многом была отражением племенного прошлого, из которого они выросли – их внутренняя структура четко определялась наследственными объединениями, родовая номенклатура которых отражала перенос в города традиционного сельского деления. Так, жители городов обычно организовывались в порядке убывания размера и открытости – в «племена», «фратрии» и «кланы». «Кланы» были закрытыми аристократическими группами, а «фратрии», возможно, – их первоначальной клиентелой. Нам мало известно о формальном политическом устройстве греческих городов архаической эпохи, поскольку, в отличие от Рима, оно не сохранилось в классическую эпоху; но, очевидно, это устройство основывалось на привилегированном правлении наследственной знати остальным городским населением, обычно осуществлявшемся посредством закрытого аристократического совета.

Разрыв с этим общим порядком произошел в последнем столетии архаической эпохи с наступлением эпохи «тиранов» (около 650–510 гг. до н. э.). Эти диктаторы порвали с господством в городах наследственных аристократий. Они представляли новых землевладельцев и новое богатство, накопленное во время экономического роста предшествующей эпохи, и в своей власти в намного большей степени опирались на уступки непривилегированной массе горожан. Тирании VI века на деле были важным этапом при переходе к классическому полису, поскольку именно в эпоху их преобладания были заложены экономические и военные основы классической греческой цивилизации. Тираны были продуктом двоякого процесса, разворачивавшегося в греческих городах поздней архаической эпохи. Появление чеканки монеты и распространение денежной экономики сопровождалось быстрым ростом общей численности населения и торговли Греции. Волна заморской колонизации VIII–VI веков была наиболее очевидным выражением этого развития; в то же время более высокая производительность вина и оливкового масла по сравнению с тогдашним зерновым производством, возможно, обеспечила Греции сравнительное преимущество в торговом обмене в зоне Средиземноморья. Экономические возможности, которые открылись благодаря этому росту, привели к появлению страты новых богатых сельскохозяйственных собственников, не связанных с традиционной знатью и в некоторых случаях, возможно, получавших прибыль от вспомогательных торговых предприятий. Новое богатство этой группы никак не сказывалось на распределении власти в городе. В то же время увеличение численности населения и рост и распад архаической экономики вызвали острую социальную напряженность среди беднейшего класса земледельцев, постоянно находившихся под угрозой впасть в полную нищету и зависимость от знатных землевладельцев, и породили новые трения и противоречия. Одновременное давление недовольного крестьянства снизу и новых богачей сверху сломало систему правления в городах узкого круга аристократии. Специфическим итогом политических потрясений в городах стало появление переходных режимов тирании конца VII–VI веков. Сами тираны обычно были обладавшими большим богатством выходцами из низов, а их личная власть символизировала получение социальной группой, из которой они вышли, почета и положения в городе. Но их победа была возможна только благодаря использованию ими глубокого недовольства бедных, а их самым важным достижением были экономические реформы в интересах народных классов, которые им пришлось провести или с которыми им пришлось смириться ради сохранения собственной власти. Тираны, вступившие в борьбу с традиционной знатью, объективно заблокировали монополизацию сельскохозяйственной собственности, к которой могло привести неограниченное правление знати и которая могла вызвать дальнейший рост социального угнетения в архаической Греции. За исключением единственной не имевшей выхода к морю области, равнины Фессалии, в эту эпоху небольшие крестьянские хозяйства по всей Греции смогли не просто сохраниться, но и окрепнуть. Различные формы, в которых происходил этот процесс, принимая во внимание нехватку письменных свидетельств из доклассической эпохи, приходится реконструировать в основном на основании его более поздних последствий. Первое крупное восстание против господства аристократии, которое при поддержке низших классов привело к успешному установлению тирании, произошло в Коринфе в середине vii века, где семья Бакхиадов лишилась традиционной власти над городом, который был одним из наиболее ранних и процветающих торговых центров в Греции. Но наиболее ясным и подробно описанным примером того, что, возможно, было чем-то вроде общей закономерности того времени служат, конечно, реформы Солона в Афинах. Солон, который сам не был тираном, был облачен высшей властью, чтобы положить конец серьезной социальной борьбе между богатыми и бедными, разразившейся в Аттике на рубеже VI века. Его главным шагом была отмена долговой зависимости, вследствие которой мелкие земледельцы становились жертвами крупных землевладельцев и превращались в зависимых арендаторов, а арендаторы попадали в кабалу и личную зависимость к аристократическим собственникам. В результате рост владений знати был остановлен, и произошла стабилизация небольших и средних хозяйств, которые с тех пор стали определяющей чертой сельской местности в Аттике.

Этот экономический порядок сопровождался новым распределением политического влияния. Солон лишил знать ее монополии на власть, разделив население Афин в зависимости от дохода на четыре класса: первые два получили доступ к высшим административным должностям, третий – к более низким, а четвертый – и последний – к голосованию на собрании граждан, которое отныне стало созываться регулярно. Такое устройство просуществовало недолго. В последующие тридцать лет Афины с созданием городской валюты и распространением местной торговли пережили быстрый экономический рост. Социальные конфликты между гражданами вспыхнули с новой силой, достигнув наивысшей точки в захвате власти тираном Писистратом. Именно при этом правителе произошло окончательное оформление афинской общественной формации. Писистрат поддерживал программу строительства, которая обеспечила занятость городским ремесленникам и чернорабочим, и установил свой контроль над стремительным развитием морских путей из Пирея. Но, прежде всего, он оказывал прямую финансовую помощь афинским земледельцам в виде общественных кредитов, которые в конечном итоге обеспечили их автономию и безопасность накануне появления классического полиса. Выживание мелких и средних земледельцев было гарантировано. Этот экономический процесс, отсутствие которого позднее определило совершенно иную социальную историю Рима, по-видимому, происходил по всей Греции, хотя никаких иных описаний этих событий, кроме афинских, не имеется. В других местах средний размер землевладений иногда мог быть и больше, но крупные аристократические имения были только в Фессалии. Экономической основой существования греков являлась небольшая аграрная собственность. Вместе с этим социальным успокоением в эпоху тиранов произошли существенные изменения в военной организации городов. Армии отныне состояли в основном из гоплитов, тяжеловооруженных пехотинцев – новшество, которым средиземноморский мир обязан грекам. Каждый гоплит покупал себе оружие и доспехи за свой счет, таким образом, эти воины должны были обладать достаточными средствами, и гоплитское войско всегда состояло из проживавших в городах средних землевладельцев. Свидетельством его военной эффективности стали впечатляющие победы греков над персами в следующем столетии. Но наибольшее значение в конечном итоге имело положение гоплитов в политической структуре городов-государств. Вооружавшие сами себя граждане-воины послужили предпосылкой более поздней греческой «демократии» или расширенной «олигархии».

Спарта была первым городом-государством, воплотившим в своем устройстве социальные результаты гоплитской войны. Ее развитие является своеобразным вариантом развития Афин в доклассическую эпоху. Дело в том, что в Спарте не было тирании, и отсутствие этого нормального переходного этапа сказалось впоследствии на ее экономических и политических институтах, особым образом сочетавших в себе передовые и архаические черты. За короткий промежуток времени Спарта завоевала сравнительно большие области на Пелопоннесе, сначала на востоке в Лаконии, а затем на западе в Мессении, поработив значительную часть жителей обеих областей, которые стали государственными «илотами». Это расширение территории и социальное порабощение соседнего населения были достигнуты при монархическом правлении. Но в течение VII века – или после первоначального завоевания Мессении, или после последующего подавления мессенского восстания, и вследствии их – в спартанском обществе произошли радикальные перемены, традиционно связываемые с мифической фигурой реформатора Ликурга. Согласно греческой легенде, земля была разделена на равные части, которые были распределены между спартанцами в виде kleroi или наделов, возделываемых принадлежавшими государству илотами. Эти «древние» держания позднее стали считаться неотчуждаемыми, в то время как другие, купленные позже, участки земли считались личной собственностью, которую можно было покупать или продавать. Каждый гражданин обязан был вносить фиксированный вклад в натуральном виде для проведения совместных трапез – сисситий, поварами и прислугой на которых были илоты: тот, кто был неспособен внести его, автоматически терял гражданство и становился своеобразным «гражданином второго сорта», беда, во избежание которой, возможно, и было введено владение неотчуждаемыми наделами. Результатом этой системы было создание прочной сплоченности среди спартанцев, которые гордо называли себя hoi homoioi – «равные», хотя полного экономического равенства среди граждан Спарты никогда не существовало. Политическая система, возникшая на основе клеров, также была новой для своего времени. В отличие от других греческих городов, монархия здесь так до конца никогда и не исчезла, но она была сведена к наследственному праву командования войсками и ограничивалась совместным правлением представителей двух царских домов. Во всех остальных отношениях спартанские «цари» были простыми членами аристократии, не имевшими особых привилегий в совете из тридцати старейшин или герусии , которая изначально правила городом – типичный конфликт ранней архаической эпохи между монархией и знатью здесь был разрешен институциональным компромиссом между ними. Но в VII веке рядовые граждане образовали полноценное городское собрание, которому совет старейшин, сам ставший избираемым органом, передал право решения политических вопросов; в то же время пять годовых магистратов или эфоров наделялись высшей исполнительной властью путем прямых выборов, в которых принимали участие все граждане. Герусия могла наложить вето на решение собрания, и эфоры были наделены необычайно большой самостоятельной властью. Но спартанская конституция, которая кристаллизовалась в доклассическую эпоху, в социальном отношении была тем не менее самой передовой для своего времени. В ней впервые в Греции гоплиты действительно стали обладать правом голоса. Ее введение часто связывается с новой ролью тяжеловооруженной пехоты в завоевании или порабощении жителей Мессении; и после этого Спарта, конечно, всегда славилась невероятной дисциплиной и отвагой своего гоплитского войска. Необычайные военные достоинства спартанцев, в свою очередь, были следствием повсеместно распространенного илотского труда, который освобождал граждан от какого-либо участия в производстве, позволяя им заниматься исключительно подготовкой к войне, не отвлекаясь ни на что другое. В результате сложился корпус из 8000–9000 спартанских граждан, экономически самодостаточных и политически полноправных, который был намного более широким и эгалитарным, чем любая современная аристократия или более поздняя олигархия в Греции. Крайний консерватизм спартанской общественной формации и политической системы в классическую эпоху, благодаря которым к V веку она стала казаться отсталой, на самом деле была продуктом успеха ее передовых преобразований в VII веке. Греческое государство, первым пришедшее к гоплитской конституции, последним изменило ее – устройство архаической эпохи сохранялось в основных чертах вплоть до окончательного падения Спарты пять веков спустя.

В других местах, как было отмечено ранее, греческие города-государства шли к своей классической форме более медленно. Тирания обычно служила необходимым промежуточным этапом развития: ее аграрные законы или военные нововведения подготовили греческий полис V века. Но для появления классической греческой цивилизации нужно было еще одно важное нововведение. Речь, конечно же, идет о введении масштабного рабства. Сохранение мелкой и средней собственности на землю разрешило социальный кризис в Аттике и не только в ней. Но само по себе оно лишь удерживало политическое и культурное развитие греческой цивилизации на «беотийском» уровне, препятствуя появлению более сложного социального разделения труда и городской надстройки. Относительно эгалитарные крестьянские общества физически могли сосредоточиться в городах; но в своем простом состоянии они никогда бы не смогли создать ту блистательную городскую цивилизацию, которую теперь впервые должна была продемонстрировать античность. Для этого был необходим широкий прибавочный труд рабов, позволявший освободить правящую страту для создания нового гражданского и интеллектуального мира. «Вообще говоря, рабство лежало в основе греческой цивилизации в том смысле, что его отмена и замена свободным трудом, если бы кто-то попытался сделать это, стала бы потрясением для всего общества и лишила бы высшие классы Афин и Спарты их свободного времени».

Поэтому не случайно, что за спасением независимых земледельцев и отменой долговой кабалы вскоре последовал стремительный рост использования труда рабов и в городах, и в сельской местности классической Греции. И как только в греческих общинах произошло блокирование крайностей социальной поляризации, логичным решением нехватки рабочей силы для господствующего класса стало обращение к поставкам рабов. Цена рабов – в основном фракийцев, фригийцев и сирийцев – была крайне низкой, немногим превышавшей стоимость их годового содержания; поэтому их использование распространилось по всему греческому обществу – ими смогли владеть часто даже самые скромные ремесленники или мелкие земледельцы. Первым образчиком такого экономического развития также послужила Спарта; ведь именно предшествующее создание массы илотов, занятых сельскохозяйственным трудом в Лаконии и Мессении, позволило появиться сплоченному братству спартанцев. Появление первого многочисленного рабского населения в доклассической Греции и достижение гоплитами гражданских свобод и прав – две стороны одного и того же процесса. Но в этом, как и в других случаях, спартанское первенство сдерживало дальнейшее развитие: илотия оставалась «неразвитой формой» рабства, поскольку илотов нельзя было покупать, продавать или освобождать и поскольку они были коллективной, а не индивидуальной собственностью. Полноценное товарное рабство, определявшееся рыночным обменом, было введено в городах-государствах Греции, соперничающих со Спартой. К V веку, расцвету классического полиса, Афины, Коринф, Эгина и практически все остальные крупные города имели огромное рабское население, нередко превосходившее по численности свободное население. Именно введение этой рабовладельческой экономики – в горном деле, сельском хозяйстве и ремесле – сделало возможным внезапный расцвет греческой городской цивилизации. Естественно, последствия этого, как было отмечено ранее, были не только экономическими. «Рабство, конечно, было не просто экономической необходимостью; оно было жизненно важно для всей социальной и политической жизни граждан». Классический полис основывался на новом концептуальном открытии свободы, сопровождавшимся систематическим насаждением рабства – свобода гражданина, в том числе и свобода от труда, теперь могла быть противопоставлена рабству и труду. Первые «демократические» институты в классической Греции появились в Хиосе в середине VI века, и именно Хиос считается первым греческим городом, который приступил к масштабному ввозу рабов с варварского Востока. В Афинах после реформ Солона в эпоху тирании произошел резкий рост численности рабского населения; а вслед за этим была введена новая конституция, разработанная Клисфеном, которая отменила традиционное племенное деление, позволявшее поддерживать отношения аристократической клиентелы, реорганизовала население в территориальные «демы» и ввела избрание по жребию в расширенный совет пятисот для контроля над делами города в сочетании с народным собранием. В V веке в греческих городах-государствах наблюдалось распространение политической формулы «предварительного обсуждения»: небольшой совет предлагал публичные решения более широкому собранию, которое голосовало за них, не имея права инициативы (хотя в более демократических государствах собрание позднее получило такое право). Различия в составе совета и собрания и в системе выборов магистратов государства, которые осуществляли управление им, определяли относительную степень «демократии» или «олигархии» в пределах каждого полиса. Спартанская система, в которой господствовали эфоры, воспринималась как противоположность афинской системе, властью в которой обладало общее собрание граждан. Но главная разделительная линия проходила не внутри граждан полиса, организованного или стратифицированного тем или иным образом. Она отделяла граждан – 8000 спартанцев или 45 000 афинян – от неграждан и несвободных, над которыми они возвышались. Община классического полиса, несмотря на свое внутреннее классовое разделение, возвышалась над порабощенной рабочей силой, которая определяла его форму и сущность.

Эти города-государства классической Греции постоянно соперничали и боролись друг с другом. Распространенной формой экспансии после завершения процесса колонизации в конце VI века было военное завоевание и получение дани. С изгнанием персидских войск из Греции в начале V века Афины постепенно стали самым сильным среди соперничающих городов Эгейского бассейна. Афинская империя, построенная поколением от Фемистокла до Перикла, казалось, обещала политическое объединение Греции под властью одного полиса (или несла в себе угрозу такого объединения). Ее материальной основой служило особое положение самих Афин, наиболее крупного в территориальном и демографическом отношении греческого города-государства, хотя и занимавшего по площади всего около 1000 квадратных миль и имевшего, возможно, до 250.000 человек населения. Аграрная система Аттики была типичной для своего времени (и возможно, наиболее ярким образцом общегреческой). По греческим меркам, крупным землевладением было имение площадью 100–200 акров. В Аттике было не слишком много крупных имений, и даже состоятельные землевладельцы имели не сконцентрированные латифундии, а множество небольших хозяйств. Владения площадью в 70 или даже в 45 акров считались выше среднего, а самые маленькие участки, по-видимому, были немногим больше 5 акров. К концу V века три четверти свободного населения имело свои земельные участки. Рабы служили прислугой, работали на полях, обычно возделывая земли богатых, и занимались ремесленным трудом; численно свободные работники в сельском хозяйстве и, возможно, в ремеслах, по-видимому, превосходили рабов, но рабы в целом составляли намного более многочисленную группу, чем граждане. В V веке в Афинах, очевидно, было около 80.000–100.000 рабов и 30.000–40.000 граждан. Треть свободного населения жила в самом городе. Большая часть остальных проживала в сельской местности неподалеку от города. Большинство граждан в соотношении 1:2 составляли классы «гоплитов» и «фетов»; последние были беднейшей частью населения, неспособной экипировать себя для службы в тяжеловооруженной пехоте. Разделение между гоплитами и фетами зависело от дохода, а не от рода занятий или места жительства: гоплиты могли быть городскими ремесленниками, а половина фетов, очевидно, были бедными крестьянами. Над этими двумя рядовыми классами возвышались два не столь многочисленных сословия более богатых горожан, элита которых составляла верхушку афинского общества из примерно 300 семей. Эта социальная структура с ее признанной стратификацией, но отсутствием глубоких расколов в массе граждан, составляла основу афинской политической демократии.

К середине V века совет пятисот, следивший за отправлением власти в Афинах, набирался из всех граждан по жребию во избежание преобладания аристократии и клиентелизма на выборах. Единственными крупными избираемыми должностями в государстве были десять военачальников, которые, как правило, были выходцами из верхней городской страты. Совет больше не предлагал спорных решений собранию граждан, которое к этому времени сосредоточило в себе весь суверенитет и политическую инициативу, занимаясь простой подготовкой программы для него и ставя перед ним ключевые вопросы, требующие решения. Собрание проводило минимум 40 заседаний в год, на которые обычно являлись никак не меньше 5000 граждан, так как кворум в 6000 человек был необходим для обсуждения даже самых рядовых вопросов. На нем обсуждались и разрешались все важные политические вопросы. Судебная система, которая обрамляла законодательный центр полиса, состояла из заседателей, избираемых по жребию из населения и получавших, как и члены совета, плату за исполнение своих обязанностей, что позволяло беднякам принимать участие в судопроизводстве. В IV веке этот принцип был распространен и на работу самого собрания. Никакого постоянного бюрократического аппарата не существовало; административные должности распределялись по жребию среди участников собрания, а немногочисленная полиция состояла из скифских рабов. На практике, конечно, прямая народная демократия афинской конституции размывалась неформальным господством над собранием профессиональных политиков, набиравшихся из традиционно богатых и знатных городских семей (или – позднее – из новых богатых). Но это социальное доминирование никогда не было юридически установленным или закрепленным и всегда могло быть подорвано и оспорено вследствие самой природы афинской политии, основанной на гражданском равенстве и прямой демократии. Противоречие между этими двумя моментами лежало в основе структуры афинского полиса и находило поразительное отражение в единодушном осуждении беспрецедентной демократии города мыслителями, олицетворявшими его беспримерную культуру – Фукидидом, Сократом, Платоном, Аристотелем, Исократом или Ксенофонтом. Афины так никогда и не создали никакой демократической теории – практически все выдающиеся аттические философы или историки придерживались олигархических убеждений. Аристотель предложил наиболее полное выражение этой точки зрения в своем решительном требовании исключения из идеального государства всех, кто занимается физическим трудом. Рабовладельческий способ производства, поддерживавший афинскую цивилизацию, естественно, находил свое наиболее чистое идеологическое выражение в привилегированной социальной страте города, интеллектуальные достижения которой покоились на прибавочном труде, создавшемся молчащими низами, служившими основанием полиса.

Структура афинской общественной формации, однако, сама по себе была недостаточна для достижения имперского господства в Греции. Для этого нужны были еще две особые черты, которые отличали афинскую экономику и общество от всех остальных греческих городов-государств V века. Во-первых, в Аттике в Лаврийских горах имелись богатейшие в Греции месторождения серебра. Благодаря труду многочисленных рабов (около 30.000 человек), руда из этих шахт позволила оплатить строительство афинского флота, одержавшего победу над персидскими судами при Саламине. Афинское серебро с самого начала было условием военно-морского могущества Афин. Кроме того, благодаря ему появилась аттическая монета, которая – единственная из всех греческих монет того времени – стала широко приниматься за границей и превратилась в средство торговли между различными местностями, во многом способствуя торговому процветанию города. Этому процветанию также немало способствовала необычайная концентрация в Афинах чужестранцев-«метеков», которым запрещалось владеть землей, но которые начали господствовать в городских торговле и промышленном производстве, сделав Афины основным торгово-промышленным центром в регионе Эгейского моря. Морская гегемония, установленная Афинами, сказалась на политическом устройстве города. Гоплитский класс средних земледельцев, составлявший пехоту полиса, насчитывал примерно 13.000 человек – треть населения. Но афинский флот был укомплектован моряками, которые происходили из более бедного класса фетов; гребцам выплачивалась заработная плата, и они были заняты на службе восемь месяцев в году. Их численность была почти равна численности пехотинцев (12.000), а их присутствие способствовало сохранению в афинском государстве более широкой демократии, чем в других греческих городах-государствах, в которых социальной основой полиса служила одна только категория гоплитов. Именно денежное и военно-морское превосходство Афин сделало возможным их империализм; и оно же способствовало их демократии. Население города было освобождено от прямых налогов: в частности, собственность на землю, которой обладали только граждане, не облагалась никакими налогами, что было главным условием независимости землевладельцев в полисе. Доходы Афины получали от государственной собственности, косвенных налогов (например, портовых сборов) и обязательных финансовых «литургий», приносившихся городу состоятельными гражданами. Этот мягкий налоговый режим дополнялся оплатой работы судей и многочисленных моряков – сочетание, которое позволяло поддерживать значительную степень гражданского мира, бывшую отличительной особенностью политической жизни Афин. Экономические издержки этой народной гармонии переносились на афинскую экспансию вовне.

Афинская империя, возникшая после персидских войн, была морской системой, созданной для силового подчинения греческих городов-государств Эгейского моря. Собственно заселение новых территорий играло второстепенную, хотя и весьма существенную, роль в ее структуре. Примечательно, что Афины были единственным греческим государством, создавшим особый класс заморских граждан или «клерухов», которым предоставлялись земли, отобранные у мятежных союзников за рубежом, и за которыми, в отличие от всех остальных греческих колонистов, сохранялись все юридические права в их родном городе. Постепенное насаждение клерухий и колоний в V веке позволило городу перевести более 10.000 афинян из фетов в гоплиты, наделив их землями за рубежом и значительно усилив свое военное могущество. Но суть афинского империализма состояла не в создании этих поселений. Рост влияния Афин в Эгейском море создал политический порядок, реальной задачей которого были контроль над уже урбанизированным побережьем и островами и их эксплуатация при помощи системы денежной дани, собиравшейся для содержания постоянного флота, номинально общего защитника греческой свободы от угрозы с Востока, а на деле основного инструмента имперского угнетения Афинами своих «союзников». В 454 году основная казна Делосского союза, первоначально созданного для борьбы с Персией, перешла к Афинам; в 450 году Афины отказались распустить этот союз после того, как заключение мира с Персией сделало его de facto империей. Во время своего расцвета в 440-х годах афинская имперская система включала около 150 – главным образом ионийских – городов, которые ежегодно выплачивали Афинам установленную сумму и не имели права держать собственный флот. Общий объем дани от империи на 50 % превышал собственные внутренние доходы Аттики и, несомненно, финансировал гражданский и культурный расцвет перикловского полиса. В самих Афинах флот, оплачиваемый государством, давал работу наиболее многочисленному и наименее состоятельному классу горожан, а общественные работы, финансировавшиеся им, были связаны в основном с украшением города, наиболее заметным из которых был Парфенон. За пределами Афин их эскадры охраняли воды Эгейского моря, а постоянные политические представители, военачальники и пребывавшие из Афин с поручениями посланники обеспечивали покорность городских властей в подчиненных государствах. Афинские суды преследовали граждан союзных городов, заподозренных в неблагонадежности.

Но вскоре пределы внешней власти Афин были достигнуты. Возможно, она стимулировала торговлю и производство в Эгейском бассейне, в котором использование аттической монеты было расширено приказным путем, а пиратство решительно подавлено, хотя основные доходы от роста торговли и накапливались у общины метеков в самих Афинах. Имперская система также пользовалась симпатией у более бедных классов союзных городов, потому что афинское покровительство, как правило, означало установление в них демократических режимов, подобных тому, что существовал в самом имперском городе, а бремя выплаты дани в основном падало на высшие классы. Но она была неспособна институционально включить союзников в единую политическую систему. В самих Афинах права граждан были настолько широкими, что афинское гражданство невозможно было распространить на неафинян, поскольку это функционально противоречило прямой демократии собрания жителей, осуществимой только в очень ограниченном географическом масштабе. Поэтому, при всех демократических влияниях, которые оказывало на союзные города афинское правление, «демократическая» внутренняя основа перикловского империализма неизбежно порождала «диктаторскую» эксплуатацию ионийских союзников Афин, которая вела к колониальному рабству. Не было никаких оснований для равенства или федерации, которые могла бы дать более олигархическая конституция. Но в то же время демократическая природа афинского полиса, основным принципом которого было прямое участие, а не представительство, исключала и создание бюрократической машины, способной поддерживать расширенную территориальную империю при помощи административного принуждения. В городе, политическая структура которого определялась неприятием специализированных органов управления – гражданских или военных, – отсутствовал профессиональный государственный аппарат, отделенный от массы простых граждан; в афинской демократии отсутствовало разделение между «государством» и «обществом». Не было никакой основы для создания имперской бюрократии. Афинский экспансионизм поэтому довольно быстро потерпел крах – как вследствие собственных структурных противоречий, так и вследствие сопротивления ему (облегченного этими противоречиями) более олигархических городов материковой Греции во главе со Спартой. Спартанский союз обладал преимуществами как раз в том, в чем были слабости Афинского союза: это была конфедерация олигархий, сила которой основывалась на гоплитских собственниках без примеси простонародных моряков, а сплоченность не была связана с денежной данью или военной монополией гегемонистского города (самой Спарты), власть которого всегда представляла для других греческих городов меньшую угрозу, чем власть Афин. Нехватка сколько-нибудь значительных тылов на материке существенно ограничивала для Афин возможность – и в комплектовании войска, и в ресурсах, – военного противостояния коалиции сухопутных соперников. В Пелопоннесской войне нападение внешнего противника сопровождалось мятежом бывших союзников Афин, имущие классы которых присоединились к сухопутным олигархиям, как только она началась. Но даже в этом случае для победы спартанского флота над афинским понадобилось персидское золото – прежде, чем Лисандру удалось, наконец, разбить афинскую империю на суше. После этого у греческих городов не было уже никаких шансов самим создать единое имперское государство, несмотря на их сравнительно быстрое экономическое возрождение после окончания продолжительной Пелопоннесской войны – равенство сил и множество городских центров в Греции исключали возможность совместной внешней экспансии. В середине IV столетия, когда классический полис столкнулся со все более серьезными трудностями в финансах и в привлечении к военной службе, симптомами неизбежной старости, стало очевидно, что греческие города исчерпали свои возможности.

 

3. Эллинистический мир

Второй большой цикл колониального завоевания исходил из сельской северной периферии греческой цивилизации с ее огромными демографическими и крестьянскими резервами. Македонская империя изначально была племенной монархией в горной местности, отсталым регионом, в котором сохранились многие социальные отношения постмикенской Греции. Македонское царство – именно благодаря своей примитивности в сравнении с городами-государствами Юга – не угодило, как они, в тупик и оказалось способным в новую эпоху их упадка преодолеть их ограничения. Его территориальная и политическая основа, как только к нему присоединилась значительно более развитая цивилизация собственно Греции, сделала возможной их совместную международную экспансию. Титул македонского царя передавался по наследству, хотя и требовал признания собранием воинов царства. Все земли формально находились в собственности монарха, но на деле племенная знать получала от него владения и претендовала на родство с ним, образуя окружение царских «спутников», которые служили его советниками и правителями. Большинство населения состояло из свободных земледельцев-арендаторов, а численность рабов была сравнительно невелика. Города были развиты слабо, а сама столица – Пелла – была недавно возникшим и не крупным городом. Возвышение македонской державы на Балканах в правление Филиппа II началось, прежде всего, с аннексии фракийских золотых рудников (они сыграли ту же роль, что и аттические серебряные копи в предыдущем столетии), которая позволила Македонии получить необходимые средства для внешней агрессии. Армиям Филиппа II удалось победить греческие города-государства и объединить греческий полуостров во многом благодаря его военным нововведениям, отражавшим иной социальный состав племенного населения внутренних областей Северной Греции. Кавалерия – аристократический род войск, прежде всегда игравшая в Греции вспомогательную роль по отношению к гоплитам силой – была преобразована, и было установлено ее гибкое взаимодействие с пехотой, а пехота отказалась от части своих тяжелых гоплитских доспехов ради большей мобильности и более широкого использования в сражениях длинных копий. В результате сложилась знаменитая македонская фаланга, прикрываемая с флангов конницей, которая неизменно одерживала победы повсюду – от Фив до Кабула. Успех македонской экспансии, конечно, зависел не только от искусности солдат и командиров или изначального доступа к драгоценным металлам. Предпосылкой для вторжения в Азию послужило предварительное поглощение самой Греции. Македонская монархия добилась успехов на полуострове, создавая из греков и других жителей завоеванных областей новых граждан и урбанизируя внутренние сельские области – тем самым она доказывала свою способность осуществлять власть на более широких территориях. И именно политические и культурные стимулы, которые она получила от интеграции наиболее передовых городских центров той эпохи, позволили ей при Александре за несколько лет завоевать весь Ближний Восток. Символично, что незаменимый флот, который перевозил и снабжал непобедимые войска в Азии, всегда был греческим. Единая македонская империя, которая возникла после сражения при Гавгамелах и простиралась от Адриатики до Индийского океана, не пережила самого Александра, который умер прежде, чем была создана ее сколько-нибудь цельная институциональная структура. Увидеть, с какими социальными и административными проблемами ей пришлось столкнуться, можно уже из попыток Александра объединить македонскую и персидскую знать путем официальных браков, но решение этих проблем было оставлено им его преемникам. Междоусобная борьба соперничающих македонских военачальников – диадохов – завершилась разделением империи на четыре основные зоны – Месопотамию, Египет, Малую Азию и Грецию, причем первые три превосходили последнюю по политическому и экономическому влиянию. Династия Селевкидов правила Сирией и Месопотамией; Птолемей основал Лагидское царство в Египте; а полвека спустя Атталидское царство в Пергаме стало главной силой в западной Малой Азии. Эллинистическая цивилизация была в основе своей продуктом этих новых греческих монархий Востока.

Эллинистические государства были гибридными образованиями, которые определили исторический облик Восточного Средиземноморья на многие столетия. С одной стороны, они породили самую большую волну основания городов, когда-либо наблюдавшуюся в классической древности: крупные греческие города возникали по стихийной инициативе или под покровительством царей по всему Ближнему Востоку, сделав его наиболее плотно урбанизированной областью Древнего Мира и подвергнув эллинизации местные правящие классы везде, где они создавались. Если количество основанных городов было меньше, чем во времена архаической греческой колонизации, то по своей величине они были намного больше. Наиболее крупным городом в классической Греции были Афины с общей численностью населения в V веке до н. э. в 80.000 человек. А три крупнейших городских центра эллинистического мира – Александрия, Антиохия и Селевкия – могли насчитывать до 500.000 жителей. Новые города распределялись неравномерно, так как централизованное Лагидское государство в Египте с подозрением относилось ко всякой полисной автономии и не поддерживало создания многих новых городов, тогда как Селевкиды, напротив, активно множили их, а в Малой Азии местная знать создавала собственные города, подражая эллинистическому образцу. Всюду эти новые города заселялись приезжими греческими и македонскими солдатами, чиновниками и торговцами, которые создавали господствующую социальную страту в эпигонских монархиях диадохов. Распространение греческих городов по Востоку сопровождалось ростом международной торговли и коммерческого процветания. Александр открыл сокровищницу персидского ахеменидского царства, пустив накопленные в ней средства в валютную систему Ближнего Востока и обеспечив тем самым резкий рост объема рыночных сделок в Средиземноморье. Аттический денежный стандарт теперь распространился по всему эллинистическому миру, за исключением птолемеевского Египта, способствуя международной торговле и морским перевозкам. Торговля в треугольнике между Родосом, Антиохией и Александрией стала основой нового торгового пространства, созданного эллинистическим Востоком. Банковское дело при Лагидском правлении в Египте достигло степени сложности, которая так и осталась непревзойденной в античную эпоху. Городская модель Восточного Средиземноморья определялась, таким образом, греческой эмиграцией и греческим образцом.

Однако в то же время предшествующие ближневосточные общественные формации – со своими совершенно иными экономическими и политическими традициями – упорно сопротивлялись греческому влиянию в деревне. В результате, на эллинистическом Востоке труд рабов в сельской местности не получил широкого распространения. Вопреки распространенной легенде, кампании Александра не сопровождались массовым порабощением, и в ходе македонских завоеваний доля рабов, по-видимому, почти не выросла. Поэтому производственные отношения в сельском хозяйстве остались почти нетронутыми греческим правлением. В традиционных сельскохозяйственных системах великих речных культур Ближнего Востока существование землевладельцев, зависимых арендаторов и собственников-крестьян сочеталось с верховной или непосредственной царской собственностью на землю. Сельское рабство никогда не имело большого экономического значения. Цари веками притязали на монопольное владение землями. Новые эллинистические государства унаследовали такое устройство, чуждое Греции, и сохранили его с незначительными изменениями. Основные различия между ними касались степени, в которой царская собственность на землю действительно осуществлялась династиями каждого царства. Лагидское царство в Египте, наиболее богатая и наиболее жестко централизованная из новых монархий, притязало на полную монополию на землю за пределами немногочисленных полисов. Лагидские правители сдавали практически всю землю, разделенную на небольшие участки, в краткосрочную аренду бедным крестьянам; государство получало от них ренту, не давая им никаких гарантий на срок аренды и заставляя участвовать в ирригационных работах. Династия Селевкидов в Месопотамии и Сирии, которая правила значительно большими по величине и менее связанными между собой территориями, никогда не пыталась проводить такую жесткую эксплуатацию. Царские земли передавались ею знати или правителям провинций, и независимые деревни крестьянских собственников спокойно сосуществовали с зависимыми арендаторами ( laoi ), которые составляли значительную часть сельского населения. Примечательно, что в сельском хозяйстве труд рабов использовался только на царских и аристократических землях Атталидского Пергама, самого западного из новых эллинистических государств, отделенного от Греции только Эгейским морем. Географические границы этого способа производства, впервые возникшего в классической Греции, распространялись на близлежащие области Малой Азии.

Если города строились по греческому образцу, а деревня оставалась восточной, то структура государств, включавших и города, и деревни, неизбежно представляла собой синкретичное смешение греческих и азиатских форм, в которых явно преобладало многовековое наследие последних. Эллинистические правители унаследовали глубоко деспотические традиции речных цивилизаций Ближнего Востока. Монархи-диадохи пользовались той же неограниченной личной властью, что и их восточные предшественники. Новые греческие династии даже усилили и без того громадное идеологическое значение царской власти в регионе, введя официальный культ правителей. Божественность царей никогда не была доктриной персидской империи, разбитой Александром – это было македонское новшество, впервые введенное Птолемеем в Египте, где многовековой культ фараонов существовал еще до его поглощения Персией, естественным образом подготовив плодородную почву для обожествления правителя. Обожествление монархов вскоре стало идеологической нормой во всем эллинистическом мире. Развитие новых царств происходило по схожему образцу, создавая восточную в своей основе систему с незначительными греческими усовершенствованиями. Военные и гражданские кадры государства состояли в основном из македонских или греческих эмигрантов и их потомков. Никто больше не пытался произвести их этническое смешение с местными аристократиями, вроде того, которое когда-то планировал Александр. Была создана многочисленная бюрократия – имперский инструмент, которого так не хватало классической Греции, – причем на нее нередко возлагались амбициозные административные задачи, прежде всего, в Египте Лагидов, где она управляла почти всей сельской и городской экономикой. Селевкидское царство всегда было более свободным, а в его администрации не-греков было больше, чем в аталлидской или лагидской бюрократии; в ней также преобладали военные, как и подобало государству с обширными пространствами, в отличие от администраций Пергама и Египта, в которых преобладали писцы. Но во всех этих государствах, несмотря на существование централизованной царской бюрократии, полностью отсутствовали сколько-нибудь развитые правовые системы, призванные четко определить или сделать более универсальными ее функции. Там, где произвол правителя был единственным источником всех государственных решений, не могло появиться никакого безличного закона. Эллинистическая администрация на Ближнем Востоке так и не создала единых сводов законов, просто импровизируя с существовавшими системами греческого и местного происхождения, в применение которых всегда мог вмешиваться монарх. Точно так же бюрократическая машина государства обречена была ограничиваться бесформенными и случайными собраниями «друзей царя», нестабильной группы придворных и военных, которая составляла непосредственное окружение правителя. Глубокая аморфность эллинистических государственных систем проявлялась в отсутствии у них каких-либо территориальных наименований: эти государства были просто землями династий, которые и давали им свое имя. В таких условиях ни о какой подлинной политической независимости городов эллинистического Востока не могло быть и речи – дни классического полиса давно прошли. Свободы греческих городов на Востоке нельзя назвать незначительными, принимая во внимание деспотическую среду, в которой они находились. Но поскольку эти новые города находились в среде, совершенно непохожей на греческую, им так никогда и не удалось достичь независимости или жизнеспособности своих прообразов. Деревня внизу и государство вверху образовывали среду, которая сдерживала их развитие и встраивала их в вековые традиции региона. Их судьба, возможно, лучше всего иллюстрируется Александрией, которая стала новой морской столицей Египта Лагидов и на протяжении нескольких поколений оставалась наиболее крупным и процветающим греческим городом Древнего мира, экономическим и интеллектуальным центром Восточного Средиземноморья. Но богатство и культура Александрии при Птолемеях дались дорогой ценой. В сельской местности, населенной зависимыми земледельцами ( laoi ), и в царстве, в котором господствовала вездесущая бюрократия, неоткуда было взяться свободным гражданам. И в самом городе финансовая и промышленная деятельность, которой в классических Афинах занимались метеки, не смогла развиться, несмотря на исчезновения сдерживающей ее старой полисной структуры. Ибо на большинство крупных городских товаров – масло, ткани, папирус или пиво – существовала царская монополия. Сбор налогов был передан частным откупщикам, но при строгом контроле со стороны государства. Характерная поляризация свободы и рабства, которая служила отличительной особенностью эпохи классической Греции, таким образом, полностью отсутствовала в Александрии. Примечательно, что лагидская столица была одновременно сценой самого яркого эпизода в истории античной технологии – александрийский музей был источником большей части немногочисленных важных технических нововведений классического мира, а его сотрудник Ктесибий был одним из выдающихся изобретателей античности. Но даже в этом случае основным мотивом царей, которые основали музей и оказывали поддержку в его работе, было стремление к военным инженерным изобретениям, а не к экономичным и трудосберегающим инструментам, и его работа по большей части определялась именно этим. Эллинистические империи, эклектично сочетавшие греческие и восточные формы, расширили пространство городской цивилизации классической древности, выхолостив ее содержание, но при этом они не смогли преодолеть ее внутренние ограничения. Со II века до н. э. римская имперская власть продвигалась на восток, последовательно их разрушая, и к середине II века римские легионы смели все серьезные препятствия, стоявшие у них на пути. Символично, что именно Пергам, когда последний правитель династии Атталидов завещал его Вечному Городу, стал первым эллинистическим государством, вошедшим в новую Римскую империю.

 

4. Рим

Возвышение Рима ознаменовало собой начало нового цикла городской имперской экспансии, которая означала не только смещение центра тяжести античного мира к Италии, но и дальнейшее социально-экономическое развитие способа производства, который впервые появился в Греции и обладал намного большим потенциалом, нежели тот, что раскрылся в эллинистическую эпоху. Поначалу римская республика развивалась так же, как и все предыдущие классические города-государства – локальные войны с соперничающими городами, аннексия земель, подчинение «союзников», основание колоний. Но в одном важном отношении римский экспансионизм с самого начала отличался от греческого опыта. Конституционная эволюция города вплоть до классического этапа его развития законсервировала политическую власть аристократии. Архаическая монархия была свергнута знатью в самом начале его существования, в конце VI века до н. э., что в точности соответствовало греческому образцу. Но после этого, в отличие от греческих городов, Рим так никогда и не познакомился с тираническим правлением, которое сломало бы аристократическое господство и привело к последующей демократизации, опиравшейся на прочное мелкое и среднее сельское хозяйство. Вместо этого наследственная знать сохранила свою власть в крайне сложном гражданском устройстве, которое подверглось серьезным изменениям в ходе продолжительной и жесткой социальной борьбы в городе, но так никогда и не было отменено или заменено другим. Республика находилась под властью сената, который контролировался на протяжении первых двух веков ее существования небольшой группой из кланов патрициев; кооптивное членство в сенате оставалось пожизненным. Ежегодно сменяемые магистраты, наивысшее положение среди которых занимали два консула, избирались «народными собраниями», включавшими все население Рима, но организованными в неравные по весу «центурии», которые гарантировали большинство имущим классам. Консульские должности были высшими исполнительными должностями в государстве и вплоть до 366 года до н. э. по закону консулами могли быть только члены закрытого сословия патрициев.

Эта первоначальная структура в прямой и простой форме воплощала политическое господство традиционной аристократии. Затем после продолжительной борьбы, служившей наиболее близким римским эквивалентом греческих этапов «тирании» и «демократии», но так и не приведшей к результатам, сопоставимым с греческими, произошло определенное изменение и смягчение этой системы в двух важных аспектах. Прежде всего, в 366 году до н. э. недавно разбогатевшие «плебеи» вынудили «патрициев» открыть для них доступ к одной из годовых консульских должностей, хотя для того, чтобы в 172 году до н. э. обоими консулами впервые стали плебеи, потребовалось еще почти два столетия. Эти постепенные изменения привели к расширению состава самого сената, так как бывшие консулы автоматически становились сенаторами. В результате сложилась общественная формация расширенной знати, включавшей семьи как «патрициев», так и «плебеев», а политическое свержение самой системы аристократического правления, которое произошло в эпоху тиранов в Греции, так и не произошло. Хронологически и социологически с этим соперничеством в богатейших стратах республики пересекалась борьба более бедных классов за получение в ней более широких прав. Это давление снизу вскоре привело к созданию трибуната плебса, корпоративного представительства народных масс. Трибуны ежегодно избирались собранием «триб», которое, в отличие от собрания «центурий», было по сути своей глубоко эгалитарным – как и в архаической Греции, деление населения на «трибы» было на деле территориальным, а не родовым. В самом городе было четыре трибы и семнадцать за его пределами – показатель достигнутой к тому времени степени урбанизации. Трибунат служил вспомогательным и параллельным исполнительным органом, призванным защищать бедных от угнетения со стороны богатых. В конце концов, в начале III века до н. э., собрания триб, которые избирали трибунов, получили законодательные полномочия, а сами трибуны обрели номинальное право вето на решения консулов и постановления сената.

Направление этой эволюции соответствовало тому, что привело в Греции к появлению демократического полиса. Но здесь также процесс был остановлен прежде, чем он смог привести к введению в городе нового политического устройства. Трибунат и собрание триб просто дополнили существовавшие институты сената, консулата и собрания центурий: они не означали внутреннего преодоления олигархического комплекса власти, который определял республику, а служили лишь внешним дополнением к нему, практическое значение которого зачастую было намного меньше его формального потенциала. Ибо борьба более бедных классов обычно возглавлялась богатыми плебеями, которые отстаивали народное дело для достижения своих частных интересов – ничего не изменилось даже после того, как недавно разбогатевшие плебеи получили доступ в ряды самого сенаторского сословия. Трибуны, которые обычно были состоятельными людьми, таким образом, стали на долгое время послушными инструментами самого сената. Господство аристократии в республике не было серьезно подорвано. Плутократия теперь просто дополнила родовую знать, используя широкие системы «клиентелы» для приобретения сторонников среди городских масс и не скупясь на взятки, чтобы обеспечить избрание на годовые магистратуры через собрание центурий. Римская республика при помощи своего сложного устройства сохранила традиционное олигархическое правление вплоть до классической эпохи своей истории.

Возникшая в результате социальная структура римского гражданства, таким образом, неизбежно отличалась от той, которая была типичной для классической Греции. Патриции с самого начала стремились сосредоточить собственность в своих руках, загоняя более бедных свободных земледельцев в долговую кабалу (как в Греции) и присваивая себе ager publicus или общие земли, которые использовались для пастьбы и возделывания. Тенденцию к превращению путем долговой кабалы свободных земледельцев в зависимых арендаторов удалось сдержать (хотя проблема самих долгов осталась), но экспроприация ager publicus и упадок мелких землевладельцев продолжались. Никакого экономического или политического переворота, способного стабилизировать собственность простых жителей Рима и сопоставимого с тем, что имел место в Афинах или – в другой форме – в Спарте, не произошло. Когда Гракхи, в конце концов, попытались пойти по пути Солона и Писистрата, было уже слишком поздно. В конце II века до н. э., чтобы спасти положение бедных, уже нужны были куда более радикальные меры – перераспределение земли, которого требовали братья Гракхи – и, соответственно, у них было значительно меньше шансов преодолеть противодействие аристократии. На самом деле, никакой продолжительной или глубокой сельскохозяйственной реформы в республике так и не произошло, несмотря на постоянные волнения и озабоченность этим вопросом на последнем этапе ее существования. Политическое господство знати блокировало все попытки остановить резкую социальную поляризацию собственности на землю. В результате произошло постепенное размывание класса средних землевладельцев, который составлял основу греческого полиса. Римским эквивалентом категории гоплитов – мужчин, способных экипировать себя доспехами и оружием, необходимыми для службы в легионах, – были assidui или «осевшие на земле», прошедшие соответствующий имущественный ценз и признанные владеющими достаточными средствами, чтобы иметь собственное оружие. Ниже них стояли proletarii , неимущие граждане, чье служение государству заключалось в простом выращивании потомства ( proles ). Возросшая монополизация земли аристократией, таким образом, постепенно привела к сокращению числа assidui и неуклонному росту класса proletarii . Кроме того, римский военный экспансионизм также вел к сокращению рядов assidui , которые служили в армиях, осуществлявших экспансиию, и, соответственно, гибли в войнах. В результате к концу III века до н. э. proletarii составляли, вероятно, уже абсолютное большинство граждан и чтобы справиться с чрезвычайной ситуацией – вторжением Ганнибала в Италию – пришлось призвать в армию и их; при этом имущественный ценз для assidui снижался дважды, пока в следующем столетии он не стал ниже минимального объема земли, необходимого для обеспечения средств к существованию.

Мелкие землевладельцы в Италии не исчезли полностью; но они вынуждены были уходить все дальше и дальше вглубь страны, в болотистые или горные земли, непривлекательные для крупных землевладельцев. Структура римского государства в республиканскую эпоху, таким образом, заметно отличалась от греческого образца. И если сельская местность была разделена на крупные землевладения знати, то города, напротив, были населены пролетаризированной массой, лишенной земли или любой другой собственности. Полностью урбанизированный, этот многочисленный и находящийся в отчаянной бедности низший класс утратил всякое желание вернуться к положению мелкого землевладельца, и им часто могли манипулировать аристократические клики, выступавшие против проектов аграрной реформы, которые поддерживались земледельцами assidui . Его стратегическое положение в столице растущей империи вынуждало римский правящий класс удовлетворять его прямые материальные потребности, осуществляя государственное распределение зерна. На деле это было дешевой заменой распределения земель, которого так никогда и не произошло: для сенатской олигархии, которая правила республикой, пассивный потребляющий пролетариат был предпочтительней непокорного производящего крестьянства.

Теперь можно рассмотреть последствия этой конфигурации для особого развития римского экспансионизма. Рост римской власти последовательно отличался от греческих образцов в двух важных отношениях, непосредственно связанных с внутренней структурой города. Прежде всего, Рим смог расширить свою собственную политическую систему, включив в нее италийские города, которые были подчинены им в ходе его экспансии на полуострове. С самого начала, в отличие от Афин, он требовал от союзников войск для своих армий, а не денег для казны, облегчая тем самым для них бремя своего господства в мирное время и прочно связывая их с собой во время войны. В этом он следовал по пути Спарты, хотя его централизованный военный контроль над союзными войсками всегда был намного сильнее. Но Риму также удалось добиться и полного включения союзников в свое собственное государство, которого не мог представить себе ни один греческий город. Это стало возможным благодаря особой социальной структуре Рима. Даже самый олигархический греческий полис опирался на средних собственников и исключал крайнее экономическое неравенство богатых и бедных в городе. Политический авторитаризм Спарты – образчика греческой олигархии – не означал классовой поляризации среди населения – на самом деле, как мы видели, ему сопутствовал экономический эгалитаризм классической эпохи, возможно, включавший распределение каждому спартанцу неотчуждаемых государственных владений, дабы исключить возможность «пролетаризации» гоплитов, наподобие той, что произошла с ними в Риме. Классический греческий полис, независимо от степени относительной демократии и олигархии, сохранял гражданское единство, укорененное в сельской собственности на его непосредственной территории. И именно поэтому он был территориально негибким – неспособным к расширению без утраты идентичности. Римская конституция, напротив, была олигархической не только по форме. Она была намного более аристократической по своему содержанию, потому что за ней стояла совсем другого порядка экономическая стратификация римского общества. Это позволило распространить республиканское гражданство вовне, на схожие правящие классы в союзнических городах Италии, которые были социально родственны самой римской знати, и получали выгоду от римских завоеваний за рубежом. В конце концов, в 91 году до н. э., когда их требование о предоставлении римского гражданства (чего никогда не требовали союзники Афин или Спарты) было отвергнуто, италийские города восстали против Рима. Но и тогда их военной целью было не какое-либо возвращение к независимости отдельных городов, а полуостровное италийское государство со столицей и сенатом в подражание римскому устройству. В военном отношении италийское восстание потерпело поражение в продолжительной и жестокой «союзнической войне». Но в последующей суматохе гражданских войн между фракциями Мария и Суллы в республике сенат смог принять основную политическую программу союзников, потому что характер римского правящего класса и римская конституция облегчали реальное распространение гражданства на другие италийские города, находившиеся под властью городской знати, которая по своему характеру походила на сенаторский класс и обладала достаточными богатством и свободным временем, чтобы, пусть и на расстоянии, принимать участие в политических делах республики. Италийская знать, естественно, не смогла сразу же удовлетворить свои притязания на центральную власть в римском государстве, и ее скрытые амбиции после получения гражданства послужили мощным стимулом последующих социальных преобразований. Но ее гражданская интеграция тем не менее имела большое значение для будущей структуры Римской империи в целом. Относительная институциональная гибкость Рима послужила важным преимуществом во время его имперского подъема: она позволила избежать двух полюсов, между которыми разрывалась греческая экспансия, которая из-за этого и потерпела поражение, – преждевременного и бессильного закрытия города-государства или головокружительного триумфа царей за его счет. Политическая формула республиканского Рима представляла собой заметный прогресс в эффективности.

Тем не менее основные новшества римской экспансии в конечном счете были экономическими – это было введение крупных рабовладельческих латифундий, которые никогда прежде не существовали в античную эпоху. Рабы, как мы видели, широко использовались в греческом сельском хозяйстве; но само оно ограничивалось небольшими областями с небольшим населением, поскольку греческая цивилизация всегда оставалась по своему характеру прибрежной и островной. Кроме того, и это наиболее важно, возделываемые рабами участки земли Аттики или Мессении обычно были совсем небольшими – в среднем от 30 до – самое большее – 60 акров. Такое сельское устройство, конечно, было связано с социальной структурой греческого полиса, с отсутствием в нем концентрации богатства. Эллинистическая цивилизация, напротив, отличалась большим накоплением земельной собственности в руках царских династий и знати, но рабский труд в сельском хозяйстве не был широко распространен. И только в римской республике крупное землевладение впервые соединилось с масштабным трудом рабов в деревне. Появление рабства как организованного способа производства возвестило, как и в Греции, о наступлении классического этапа римской цивилизации, апогея ее могущества и культуры. Но если в Греции оно совпало со стабилизацией небольших хозяйств и компактного корпуса граждан, то в Риме оно осуществлялось под контролем городской аристократии, которая уже обладала социально-экономической властью над городом. В результате возник новый сельский институт экстенсивных латифундий с использованием труда рабов. Рабочая сила для огромных владений, которые начали появляться с конца III века до н. э., поставлялась за счет ряда кампаний, проведенных Римом для установления своей власти в Средиземноморье – Пунических, Македонских, Югуртинской, Митридатской и Галльских войн, которые доставляли военнопленных в Италию на благо римского правящего класса. В то же время на самом полуострове продолжалась жестокая борьба – Ганнибаловская, Союзническая и Гражданская войны, – которая предоставила в распоряжение сенаторской олигархии или одержавших в ней верх фракций большие территории, конфискованные у побежденных в этих конфликтах, особенно в Южной Италии. Кроме того, те же внешние и внутренние войны обострили упадок римского крестьянства, которое некогда составляло здоровое мелкоземлевладельческое основание социальной пирамиды города. Постоянная война вела к бесконечной мобилизации; assidui призывались в легионы и ежегодно погибали тысячами под их штандартами, а выжившие не могли заниматься дома своими хозяйствами, которые все более поглощались знатью. С 200 по 167 год до н. э. на военную службу постоянно призывалось 10 % или более всех взрослых мужчин Рима – этих впечатляющих военных показателей можно было достичь, только если гражданская экономика поддерживалась за счет труда рабов, высвобождающего соответствующие человеческие ресурсы для армий республики. Победоносные войны, в свою очередь, поставляли все больше рабов-пленников в города и имения Италии.

В результате объем землевладений, обрабатываемых рабами, вырос до невиданных ранее размеров. Выдающиеся представители знати I века до н. э., вроде Луция Домиция Агенобарба, могли иметь свыше 200.000 акров земли. Эти латифундии были новым социальным явлением, которое преобразило облик италийской деревни. Они, конечно, не всегда и не обязательно составляли единые блоки земли, которые обрабатывались как целостные единицы. Часто встречались латифундисты, имевшие множество вилл средней величины, иногда расположенных рядом, но чаще разбросанных по сельской местности и организованных так, чтобы достичь оптимального контроля со стороны управляющих и его агентов латифундиста. Но даже такие разбросанные владения были намного больше своих греческих предшественников, зачастую превышая 300 акров (500  Iugera ), а консолидированные владения, подобно имению Плиния-младшего в Тоскане, могли составлять 3000 акров или более. Появление италийской латифундии привело к более широкому распространению скотоводства и междурядному выращиванию винограда и маслин со злаками. Приток рабского труда был настолько значительным, что в поздней республике он преобразовал не только италийское сельское хозяйство, но и торговлю и ремесленное производство – вероятно, 90 % ремесленников в Риме были по своему происхождению рабами. Характер гигантского социального переворота, связанного с римской имперской экспансией, и основной движущей силы, поддерживавшей его, лучше всего можно понять, взглянув на вызванную им демографическую трансформацию. По оценкам Бранта, в 125 году до н. э. в Италии были примерно 4.400.000 свободных граждан и 600.000 рабов; к 43 году до н. э., вероятно, было уже 4.500.000 свободных и 3.000.000 рабов – на самом деле, возможно, общая численность свободного населения даже сократилась, тогда как количество рабов выросло впятеро. Ничего подобного Древний мир прежде не наблюдал. Потенциал рабовладельческого способа производства в полной мере был раскрыт именно Римом, который, в отличие от Греции, довел его до логического завершения. Хищнический милитаризм римской республики был ее главным рычагом экономического накопления. Война приносила земли, дань и рабов; а рабы, дань и земли обеспечивали материальную составляющую войны.

Но историческое значение римских завоеваний в Средиземноморье, конечно, ни в коей мере не сводилось просто к необычайному обогащению сенаторской олигархии. Триумфальное продвижение легионов вызвало куда более глубокие изменения во всей истории античности. Рим объединил западное Средиземноморье и его северные внутренние области в единый классический мир. Это было важным достижением республики, которая, в отличие от своей дипломатической осторожности на Востоке, с самого начала дала волю своим аннексионистским устремлениям на Западе. Греческая колониальная экспансия в восточном Средиземноморье, как уже было отмечено, происходила в форме основания множества новых городов, сначала создававшихся сверху самими македонскими правителями, а затем и копируемых снизу местной знатью региона; и это произошло в зоне с развитой цивилизацией, которая имела куда более долгую предшествующую историю, нежели цивилизация самой Греции. Римская колониальная экспансия в западном Средиземноморье отличалась, в основном, по контексту и характеру. Испания и Галлия – а позднее Норик, Реция и Британия – были далекими землями, населенными первобытными кельтскими племенами, многие из которых вообще не имели до этого связей с классическим миром. Их включение в состав Римской империи создало проблемы совершенно иного порядка, чем эллинизация Ближнего Востока. Они были не только социально и культурно отсталыми: это были внутренние области такого типа, который классическая древность никогда прежде даже не пыталась организовать экономически. Исходная матрица города-государства предполагала наличие прибрежной территории и моря, и классическая Греция никогда от нее не отступала. Эллинистическая эпоха сопровождалась интенсивной урбанизацией приречных культур Ближнего Востока, которые в прошлом основывались на речной ирригации, а теперь частично переориентировались на море (перемена, символом которой служит переход от Мемфиса к Александрии). Но пустыня слишком близко прилегала к побережью южного и восточного Средиземноморья, поэтому в Леванте или Северной Африке глубина заселения никогда не была слишком большой. Однако в западном Средиземноморье расширяющиеся римские рубежи не были ограничены ни прибрежной территорией, ни размерами оросительных систем. Здесь классическая древность впервые столкнулась с огромными внутренними пространствами, не имевшими предшествующей городской цивилизации. Именно римский город-государство, создавший рабские латифундии в сельской местности, оказался способным совладать с ними. Речные пути Испании или Галлии способствовали этому проникновению. Но непреодолимой силой, толкавшей легионы к Тахо, Луаре, Темзе и Рейну, была сила рабовладельческого способа производства, который в полной мере раскрыл себя на земле, где для него не было никаких ограничений или препятствий. Именно в эту эпоху – одновременно с экспансией Рима в западном Средиземноморье и как свидетельство динамизма сельского хозяйства этого региона – был совершен единственный серьезный прорыв в сельскохозяйственной технологии классической древности: изобретение ротационной мельницы для зерна, которая впервые появилась в двух своих основных формах в Италии и Испании во II веке до н. э. Успешная организация масштабного сельскохозяйственного производства с рабской рабочей силой была предпосылкой перманентного завоевания и колонизации огромных внутренних пространств на севере и западе. Испания и Галлия вплоть до падения Империи оставались – вместе с Италией – римскими провинциями с наибольшим распространением труда рабов. Если греческая торговля проникала на Восток, то латинское сельское хозяйство «открыло» Запад. Естественно, города, которые основывались римлянами в западном Средиземноморье, также строились по берегам судоходных рек. Создание рабовладельческого сельского хозяйства зависело от распространения процветающей сети городов, которые являлись пунктами назначения для его прибавочных продуктов и его структурным принципом организации и контроля. Были построены Кордова, Лион, Амьен, Трир и сотни других городов. Их количество никогда не было сопоставимо с числом городов в куда более древних и плотно заселенных обществах восточного Средиземноморья, но их было значительно больше, чем городов, основанных Римом на Востоке.

Римская экспансия в эллинистической зоне происходила совершенно иначе, чем в кельтской глуши Запада. В течение долгого времени она была куда более колеблющейся и неуверенной, ограничивавшейся скорее интервенциями, направленными против тех царей, которые угрожали разрушить существующий баланс сил в эллинистической системе государств (Филипп V, Антиох III), и создававшей клиентские царства, а не завоеванные провинции. Характерно, что после разгрома последней великой армии Селевкидов в Магнезии в 198 году до н. э., на протяжении полувека не была захвачена ни одна восточная территория; и только в 129 году до н. э. Пергам мирно перешел под власть Рима по завещанию его лояльного царя, а не воле сената, став первой азиатской областью империи. И только в I веке до н. э., когда Рим полностью осознал, какими огромными богатствами располагал Восток, а его военачальники взяли расширение военного могущества Рима за рубежом в свои руки, агрессия стала более быстрой и систематичной. Но власти эпохи республики обычно управляли богатыми азиатскими провинциями, отобранными теперь римскими генералами у их эллинистических правителей, не производя в них почти никаких социальных изменений и не преобразуя их политические системы, а лишь заявляя об их «освобождении» от деспотов-царей и удовлетворяясь взиманием с них обильных налогов. Никакого значительного внедрения рабского труда в сельском хозяйстве Восточного Средиземноморья не было; многочисленные военнопленные превращались в рабов, но отправлялись для работ на Запад, в саму Италию. Царские владения присваивались римскими управляющими и авантюристами, но система труда на них оставалась по сути неизменной. Основное новшество римского правления на Востоке касалось греческих городов региона, в которых теперь был введен имущественный ценз для занятия муниципальных должностей, что приблизило их устройство к олигархическим нормам самого Вечного Города. Но на деле это была просто юридическая кодификация de facto власти местной знати, которая и так уже господствовала в этих городах. Цезарь и Август создали несколько собственно римских городских колоний на Востоке, чтобы поселить в Азии латинских пролетариев и ветеранов. Но это не имело большого значения. Примечательно, что когда при принципате (прежде всего, в эпоху Антонинов) прокатилась вторая волна основания городов, они были в большинстве своем греческими, что соответствовало предшествующему культурному характеру региона. И никогда не предпринималось попыток романизации восточных областей; полноценной латинизации подвергся именно Запад. Языковая граница, простиравшаяся от Иллирии до Киренаики, разделяла новый имперский порядок на две основные части.

Римские завоевания в Средиземноморье в последние два столетия республики и широкое распространение сенаторской экономики, которому они способствовали, сопровождались беспрецедентным для Древнего мира развитием надстройки. Именно в эту эпоху римское гражданское право появилось во всем своем единстве и своеобразии. Постепенно развивавшаяся с III века до н. э., римская правовая система занималась в основном регулированием неформальных отношений контракта и обмена между частными лицами. Она была ориентирована, прежде всего, на экономические сделки – покупку, продажу, наем, аренду, наследование, залог – и на экономические аспекты семейных отношений (собственность супругов, наследственное право). Отношения гражданина к государству и патриархальные отношения главы семьи с домочадцами играли второстепенную роль в развитии правовой теории и практики; первые считались слишком изменчивыми, чтобы быть систематизированными, тогда как вторые покрывались в основном областью уголовного права. Но республиканская юриспруденция не интересовалась ни тем, ни другим – ни публичным, ни уголовным правом; в центре ее внимания находилось гражданское право, которое регулировало споры между сторонами по поводу собственности, и в котором были достигнуты наиболее впечатляющие успехи. Развитие общей теории права также было новшеством для античности. Она было создана не государственными функционерами или практикующими юристами, а специализирующимися в этой сфере аристократическими юристами, которые не участвовали в самом процессе судебной тяжбы, высказывая перед судом суждения относительно правовых принципов, а не обстоятельств дела. Республиканские юристы, не имевшие никакого официального статуса, разработали ряд абстрактных «договорных фигур», применимых к анализу отдельных случаев коммерческого и социального взаимодействия. Их интеллектуальные наклонности были аналитическими, а не систематическими, но общим результатом их работы было появление – впервые в истории – организованного корпуса гражданского права как такового. Экономический рост товарного обмена в Италии сопровождавший строительство римской имперской системы и основывавшийся на широком использовании труда рабов, нашел свое юридическое выражение в создании в поздней республике беспрецедентного торгового права. И высшим, главным достижением нового римского права было, что вполне соответствовало его социальному контексту, изобретение понятия «неограниченной собственности» – dominium ex jure Quiritium . Ни одна предшествующая правовая система не была знакома с понятием неограниченной частной собственности – собственность в Греции, Персии или Египте всегда была «относительной», иными словами, обусловленной превосходящими или сопутствующими правами других властей и сторон или обязательствами по отношению к ним. Именно римское право впервые освободило частную собственность от всех внешних условий или ограничений, проведя новое различие между простым «владением» (фактическим распоряжением имуществом) и «собственностью» (правовыми основаниями на него). Римское право собственности, значительная часть которого была посвящена собственности на рабов, служило концептуально чистым выражением коммерциализированного производства и обмена товаров в расширенной государственной системе, которая стала возможной благодаря республиканскому империализму. Точно так же, как греческая цивилизация первой отделила абсолютный полюс «свободы» от политического континуума относительных условий и прав, всегда преобладавшего ранее, так и римская цивилизация первой выделила чистый цвет «собственности» из экономического спектра непрозрачного и неопределенного владения, который обычно предшествовал ей. Квиритская собственность, юридическое оформление расширенного рабовладельческого римского хозяйства, была важным достижением, которому суждено было пережить мир и эпоху, породившие ее.

Республика завоевала Риму его империю, и своими победами сама сделала себя анахронизмом. Олигархия одного города не могла удерживать Средиземноморье в едином государстве – масштабы ее успехов превосходили ее саму. Завоевания последнего столетия существования республики, которые привели легионы к Евфрату и Ла-Маншу, сопровождались резким ростом напряженности в римском обществе – прямое следствие триумфальных побед, которые одерживались за границей. Крестьянское брожение из-за земельного вопроса было задушено с подавлением Гракхов. Но затем оно приняло новые и более опасные формы уже в самой армии. Постоянный призыв постепенно ослаблял и сокращал класс мелких землевладельцев, но его экономические чаяния сохранились и теперь нашли свое выражение в требованиях выделения земельных наделов отставным ветеранам – тем, кто остались в живых, исполнив воинский долг, тяжким бременем ложившийся на римское крестьянство, – которые стали последовательно выдвигаться со времен Мария. Сенаторская аристократия извлекла огромную выгоду из финансового разграбления Средиземноморья, последовавшего за завоеваниями Рима, сколотив огромные состояния на дани, вымогательстве, землях и рабах; но она вовсе не собиралась предоставлять даже малейшую компенсацию солдатам, которые завоевали для нее все эти неслыханные богатства. Легионерам мало платили, и их бесцеремонно увольняли без какой-либо компенсации за долгие годы службы, за время которой они не только рисковали своими жизнями, но даже часто лишались своей собственности. Выплата компенсаций при увольнении со службы означала бы – пусть и незначительное – обложение налогами имущих классов, на которое правящая аристократия наотрез отказывалась идти. В результате, в поздних республиканских армиях военные выказывали лояльность уже не государству, а успешным генералам, которые своим личным авторитетом могли гарантировать своим солдатам добычу или дары. Связь между легионером и командиром все больше начинала напоминать связь между патроном и клиентом в гражданской жизни – с эпохи Мария и Суллы солдаты обращались к своим генералам за экономической помощью, а генералы использовали своих солдат для своего политического роста. Армии стали инструментами популярных командиров, а войны начали становиться частными инициативами честолюбивых консулов – Помпей в Вифинии, Красс в Парфянском царстве, Цезарь в Галлии строили свои собственные стратегические планы завоевания или агрессии. Фракционное соперничество, которым традиционно сопровождалась городская политика, последовательно перешло на военную сцену, которая больше не ограничивалась одними только узкими рамками самого Рима. Неизбежным результатом этого стали полномасштабные гражданские войны.

И если бедственное положение крестьян служило предпосылкой военных волнений и беспорядков в поздней республики, то положение городских масс резко обострило кризис сенаторской власти. С расширением империи столичный Рим неудержимо рос в размерах. Все больший уход крестьян с земель и широкий ввоз рабов вызывали стремительный рост метрополии. Ко времени Цезаря в Риме проживало, по-видимому, около 750.000 человек – больше, чем в самых крупных городах эллинистического мира. Переполненные трущобы столицы, населенные ремесленниками, рабочими и мелкими лавочниками из числа рабов, вольноотпущенников или свободнорожденных, были охвачены голодом, болезнями и нищетой. Во II веке до н. э. знать умело направляла городские толпы против аграрных реформаторов – операция повторилась еще раз, когда римский плебс в очередной раз поддавшись на олигархическую пропаганду о «подстрекателе» и враге государства, отверг Катилину, до конца верными которому остались только мелкие земледельцы Этрурии. Но это был последний такой эпизод. После этого римский пролетариат, по-видимому, окончательно вышел из-под опеки сенаторов; его настроения в последние годы республики становились все более угрожающими и враждебными по отношению к традиционному политическому порядку. Поскольку сколько-нибудь надежных или серьезных полицейских сил в переполненном городе с населением в три четверти миллиона человек практически не было, непосредственное массовое давление, которое могли оказывать городские бунты в ситуациях политических кризисов в республике, было очень велико. Организованный трибуном Клодием, который вооружил часть городской бедноты в 50-х годах, в 53 году до н. э. римский пролетариат впервые добился для себя бесплатной раздачи зерна, ставшей с тех пор отличительной особенностью римской политической жизни; к 46 году до н. э. число его получателей выросло до 320.000 человек. Более того, именно народные волнения позволили Помпею получить чрезвычайные полномочия, которые вызвали окончательный военный распад сенаторского государства; народное восхищение Цезарем сделало его такой угрозой аристократии десять лет спустя; и восторженный народный прием гарантировал его триумфальное вхождение в Рим после пересечения Рубикона. А после смерти Цезаря, опять-таки именно народные волнения на улицах Рима в отсутствие преемника вынудили Сенат в 22–19 года до н. э. обратиться к Августу с просьбой принять продленные консульские и диктаторские полномочия, что и положило конец республике.

Наконец, и это, возможно, самое главное, из-за стремления оставить все по-старому в сочетании с бессистемными действиями в управлении провинциями римская знать становилась все более непригодной для руководства космополитической империей. Ее исключительные привилегии были несовместимы со сколько-нибудь прогрессивным объединением ее зарубежных завоеваний. Провинции были еще неспособны дать серьезный отпор ее хищному эгоизму. Но Италия, первая провинция, которая получила формальное гражданское равенство после жестокого восстания в предшествующем поколении, была способна на это. Италийская знать была юридически интегрирована в римское общество, но до сих пор не была допущена в сенат и во власть. И на последнем этапе гражданских войн между триумвирами у нее появилась возможность совершить решительное политическое вмешательство. Провинциальная знать стекалась под крыло Августа, самозваного защитника ее традиций и привилегий от пугающего и странного ориентализма Марка Антония и его сторонников. Именно ее присяга на верность Августу, принесенная ‘tota Italia’ в 32 году, гарантировала ему победу при Акции. Примечательно, что все три гражданские войны, определившие судьбу республики, развивались по одному географическому образцу – все они были выиграны стороной, которая контролировала Запад, и проиграны стороной, опиравшейся на Восток, несмотря на намного большее богатство и ресурсы, имевшиеся на Востоке. Победы при Фарсале, Филиппах и Акции были одержаны в Греции, которая служила аванпостом проигравшей половины империи. Динамичный центр римской имперской системы вновь оказывался в западном Средиземноморье. Но если изначальной территориальной базой Цезаря служили варварские области Галлии, то Октавиан сколотил свой политический блок в самой Италии – и его победа оказалась впоследствии менее «преторианской» и более прочной.

Август получил верховную власть, объединив вокруг себя множество сил недовольства и распада в поздней республике. Ему удалось сплотить нищий городской плебс и тоскующих по дому солдат против немногочисленной и ненавистной правящей элиты, напыщенный консерватизм которой вызывал все большее народное озлобление. Но, прежде всего, он опирался на провинциальную знать, стремившуюся теперь урвать свой кусок власти и славы в системе, которую она помогла создать. После битвы при Акции установилась стабильная и всеобщая монархия, поскольку только она могла преодолеть ограниченный муниципализм сенаторской олигархии в Риме. Македонская монархия внезапно была навязана огромному, чужому континенту и не смогла создать единый правящий класс, чтобы править ею post facto , несмотря на возможное осознание Александром этой главной структурной проблемы, стоявшей перед ним. В отличие от нее, римская монархия Августа была установлена именно тогда, когда пришло ее время – ни слишком рано, ни слишком поздно – решающий переход от города-государства к всеобщей империи, знакомый циклический переход классической древности, произошел при принципате поразительно успешно.

Наиболее острые противоречия поздней республики теперь удалось ослабить благодаря ряду проницательных политических мер, призванных вновь стабилизировать римский общественный порядок. Прежде всего Август предоставил земельные наделы тысячам солдат, демобилизованных после гражданских войн, оплатив приобретение многих из них из своих личных средств. Эти пожалования, как и пожалования Суллы до него, делались, по-видимому, за счет других мелких землевладельцев, которые лишались земли, чтобы освободить место для возвращавшихся ветеранов, и потому не слишком способствовали улучшению социальной ситуации крестьянства в целом или изменению общего устройства сельскохозяйственной собственности в Италии. Но они действительно снизили остроту требований важного вооруженного меньшинства из класса крестьян, ключевой части сельского населения. Плата за действительную воинскую службу была увеличена вдвое еще при Цезаре, и при принципате рост продолжился. И – что еще более важно – с 6 года н. э. ветераны стали получать регулярные денежные вознаграждения при увольнении в размере заработка за тринадцать лет, которые выплачивались из специально созданной военной казны, получавшей средства от скромных налогов на продажи и наследство, возложенных на имущие классы Италии. Такие меры вызвали острое противодействие сенаторской олигархии, которая требовала их отмены, но с введением новой системы в армию вернулись дисциплина и лояльность, численность легионов сократилась с 50 до 28, а сама армия превратилась в постоянную и профессиональную силу. В результате, удалось произвести самую важную реформу – ко времени правления Тиберия воинская повинность была отменена, и тем самым италийские мелкие землевладельцы были освобождены от постоянного бремени, которое вызывало такие страдания при республике. Возможно, это была для них более ощутимая материальная выгода, чем любая из схем распределения земли.

В столице городской пролетариат был успокоен раздачами зерна, которые вновь были увеличены с уровня цезаревских времен и стали теперь – после включения в империю египетской житницы – более гарантированными. Была запущена амбициозная программа строительства, которая обеспечила городским низам занятость, а городские службы после создания пожарных команд и системы водопровода стали заметно лучше. Кроме того, в Риме теперь постоянно находились преторианские когорты и городская полиция для подавления волнений. Тем временем произвольные и необузданные поборы республиканских откупщиков в провинциях – одно из худших злоупотреблений старого режима – были прекращены, и была введена единообразная фискальная система, включавшая поземельный и подушный налог, основанные на точных переписях – доходы центра выросли, а периферийные области перестали страдать от поборов откупщиков. Правителям провинций стало выплачиваться регулярное жалованье. Судебная система была перестроена так, чтобы расширить возможность апелляций против произвольных решений и для италийцев, и для жителей провинций. Чтобы соединить обширные пространства империи непрерывной системой коммуникаций, впервые была создана имперская почтовая служба. В отдаленных областях, преимущественно в западных провинциях, основывались римские колонии и муниципалитеты и латинские общины. После поколения разрушительной гражданской борьбы был восстановлен внутренний мир, а вместе с ним – и процветание провинций. На границах успешное завоевание и интеграция важных коридоров между Востоком и Западом – Реции, Норика, Паннонии и Иллирии – обеспечило окончательное геостратегическое объединение империи. Иллирия, в частности, была важнейшим военным звеном в имперской системе Средиземноморья.

В новых границах наступление принципата означало введение семей италийской муниципальной знати в ряды сенаторского сословия и высшего руководства, где они теперь служили одним из столпов власти Августа. Сам сенат перестал быть основным органом власти в римском государстве – он не был полностью лишен власти или престижа, но отныне стал послушным и зависимым инструментом сменявших друг друга императоров, политически оживляясь только во время династических споров и междуцарствий. Но если сенат как институт стал бледной тенью себя в прошлом, само сенаторское сословие, теперь очищенное и обновленное реформами принципата, продолжало оставаться правящим классом империи, во многом сохраняя власть над имперской государственной машиной даже после широкого распространения назначений на высшие должности всадников. Оно обладало выдающейся способностью к культурной и идеологической ассимиляции новичков. Ни один представитель старой знати никогда не дал столь яркого выражения ее взглядов на мир, как некогда скромный провинциал из Южной Галлии при Траяне – Тацит. На протяжении нескольких столетий после создания империи сенаторская оппозиционность проявлялась в глухом недовольстве или открытом неприятии автократии, введенной принципатом. Афины, имевшие самую полную демократию в Древнем мире, так и не породили ни одного ее крупного теоретика или защитника. Парадоксально, но вполне логично, что именно Рим, не знакомый ни с чем, кроме ограниченной и репрессивной олигархии, породил самые выразительные плачи по свободе в античности. Не было никакого реального греческого эквивалента латинского культа Libertas , которому посвящены столько серьезных или ироничных страниц у Цицерона или Тацита. Это явно было обусловлено различной структурой двух рабовладельческих обществ. В Риме не было никакого социального конфликта между литературой и политикой – при республике и при империи власть и культура были сосредоточены в компактной аристократии. Чем уже был круг тех, кто пользовался особой городской свободой античности, тем чище была защита этой свободы, которая завещалась потомкам и оказалась столь памятной и влиятельной даже пятнадцать веков спустя.

Сенатский идеал libertas , конечно, подавлялся и отрицался имперской автократией принципата и отрешенным примирением имущих классов Италии с новым устройством государства, отчужденным обликом их же собственной власти в грядущую эпоху. Но он так и не исчез совсем, так как политическая структура римской монархии, которая теперь включала весь средиземноморский мир, никогда не была такой, как структура предшествующих эллинистических монархий греческого Востока. Римское имперское государство покоилось на системе гражданского права, а не на царских прихотях, и его чиновники никогда не нарушали основных правовых установлений, унаследованных от республики. Более того, принципат впервые предоставил римским юристам официальные должности в государстве, когда Август избрал видных правоведов в качестве советников и подкрепил их толкования закона авторитетом империи. С другой стороны, самим императорам отныне приходилось заниматься законодательной деятельностью, выпуская эдикты, принимая решения и вынося предписания по вопросам или ходатайствам от подданных. Развитие автократического публичного права путем принятия имперских указов, конечно, делало римскую правовую систему намного более сложной и гетерогенной, чем при республике. Политическая дистанция, пройденная от цицероновского Legum servi sumus ut liberi esse possimus («Мы подчиняемся законам, чтобы быть свободными») до ульпиановского quod principi placuit legis habet vicem («Воля принцепса имеет силу закона»), говорит сама за себя. Но основные принципы гражданского права – прежде всего, те, что определяли экономические сделки, – остались, в сущности, нетронутыми этим авторитарным развитием публичного права, которое, в общем и целом, не посягало на область отношений между гражданами. Собственность имущих классов оставалась юридически гарантированной в соответствии с порядком, установленным при республике. Уголовное право – по сути, предназначенное для низших классов – оставалось таким же произвольным и репрессивным, как и всегда, будучи социальной гарантией всего господствующего порядка. Принципат сохранил классическую правовую систему Рима, но наложил на нее новые полномочия императора вносить инновации в области публичного права. Ульпиан позднее сформулировал различие, которое придало всему корпусу права при империи особую чистоту: частное право – quod ad singulorum utilitatem pertinet – четко отделялось от публичного права – quod ad statum rei Romanae spectat . Первое никак не пострадало от расширения последнего. На самом деле именно при империи благодаря деятельности северовских префектов Папиниана, Ульпиана и Павла в III веке н. э. произошла серьезная систематизация гражданского права, которая придала римскому праву кодифицированную форму, сохранившуюся до более поздних времен. Своей прочностью и стабильностью римское имперское государство, столь непохожее на все, что было создано эллинистическим миром, было обязано этому наследию.

Последующая история принципата была во многом историей растущей «провинциализации» центральной власти в империи. Как только монополия центральной политической власти, которой обладала римская аристократия, была разрушена, постепенный процесс диффузии интегрировал в имперскую систему все более широкие землевладельческие классы Запада за пределами самой Италии. Происхождение сменявших друг друга династий принципата прямо отражало это развитие. На смену дому римских патрициев Юлиев-Клавдиев (от Августа до Нерона) пришел италийский муниципальный род Флавиев (от Веспасиана до Домициана); а за ними последовал ряд императоров провинциального испанского или южногалльского происхождения (от Траяна до Марка Аврелия). Испания и Нарбонская Галлия были старейшими римскими завоеваниями на Западе, а их социальная структура ближе всего была к социальной структуре самой Италии. Состав сената также отражал растущий приток сельских сановников из Транспаданской Италии, Южной Галлии и средиземноморской Испании. Унификация империи, о которой когда-то мечтал Александр, символически была завершена в эпоху Адриана, первого императора, который лично объехал все свои огромные владения от края до края. Формально она было произведена по указу Каракаллы в 212 году н. э., которые предоставил римское гражданство почти всем свободным жителям империи. Политическая и административная унификация дополнялась отсутствием внешних угроз и экономическим процветанием. Дакское царство было повержено, а его золотые рудники захвачены; азиатские рубежи были расширены и укреплены. Сельскохозяйственные и ремесленные техники несколько усовершенствовались: винтовой пресс способствовал маслоделию, тестомесильные машины облегчили изготовление хлеба, широкое распространение получило стеклодувное дело. Новому pax romana, прежде всего, сопутствовала новая волна муниципального соперничества и украшения городов с использованием римских архитектурных открытий – арок и сводов почти во всех областях империи. Эпоха Антонинов, возможно, была периодом наивысшего расцвета городского строительства в античную эпоху. Экономический рост при принципате сопровождался расцветом латинской культуры, когда поэзия, история и философия раскрылись во всей красе после сравнительной интеллектуальной и эстетической простоты ранней республики. Для Просвещения это был «золотой век», по словам Гиббона, «период всемирной истории [когда] положение человеческого рода было самое счастливое и самое цветущее».

На протяжении почти двух веков безмятежное великолепие городской цивилизации Римской империи скрывало ограниченность и противоречия производственной базы, на которой оно покоилось. В отличие от феодальной экономики, которая пришла ему на смену, рабовладельческий способ производства античности не обладал естественным внутренним механизмом самовоспроизводства, потому что его рабочую силу невозможно было гомеостатически стабилизировать в рамках системы. Традиционно поставки рабов зависели прежде всего от завоеваний за рубежом, так как военнопленные всегда служили основным источником рабского труда в античную эпоху. Республика, чтобы установить римскую имперскую систему, награбила рабочую силу по всему Средиземноморью. Принципат прекратил дальнейшую экспансию в трех оставшихся областях возможного продвижения вперед – Германии, Дакии и Месопотамии. С окончательным закрытием имперских границ после Траяна источники военнопленных неизбежно иссякли. Коммерческая работорговля не в состоянии была восполнить возникшую нехватку, так как в конечном счете она всегда зависела от поставок пленных. Варварская периферия империи продолжала поставлять рабов, покупавшихся посредниками на границах, но их все же было недостаточно для решения проблемы поставок в условиях мира. В результате цены на рабов резко взлетели вверх; к I–II векам н. э. они в восемь раз превышали уровень II–I веков до н. э. Этот резкий рост затрат на рабов делал все более очевидными противоречия и риски, связанные с использованием их труда. Каждый взрослый раб представлял собой ненадежное капиталовложение для рабовладельца, которому в случае его смерти приходилось списывать его стоимость  In toto , так что возобновление принудительного труда (в отличие от труда наемного) требовало больших предварительных издержек на все более ограниченном рынке. Ибо, как отмечал Маркс, «капитал, уплаченный при покупке раба, не входит в состав того капитала, посредством которого из раба извлекается прибыль, прибавочный труд. Наоборот. Это – капитал, отчужденный рабовладельцем, вычет из того капитала, которым он располагает в действительном производстве». Кроме того, естественно, расходы на потомство рабов всегда были для рабовладельца непродуктивными издержками, и он стремился их минимизировать или вообще пренебрегал ими. Сельскохозяйственные рабы жили в ergastula казарменного типа, в условиях, близких к условиям сельских тюрем. Рабыни-женщины были немногочисленны, ибо рабовладельцам было невыгодно содержать их из-за отсутствия для них работы, помимо работ по дому. Поэтому половой состав сельскохозяйственного рабского населения всегда был искаженным, и у рабов почти полностью отсутствовали супружеские отношения. В результате, уровень воспроизводства неизбежно оказывался низким, и численность рабочей силы сокращалась от поколения к поколению. При позднем принципате для противодействия такому сокращению землевладельцы все чаще стали заниматься «разведением» рабов, выдавая рабыням премии за рождение ребенка. И хотя у нас не слишком много сведений относительно масштабов такого «разведения» рабов в империи, на какое-то время оно могло стать средством, способным смягчить кризис во всем способе производства после закрытия границ. Но сколь-нибудь долгосрочным решением этого вопроса оно стать не могло. И при этом рост свободного сельского населения неспособен был возместить потери в рабовладельческом секторе. Опасения имперской власти по поводу демографической ситуации на селе выказывались еще Траяном, который учредил государственные ссуды землевладельцам на содержание местных сирот – предзнаменование грядущей депопуляции.

Сокращение рабочей силы невозможно было компенсировать и за счет роста производительности. Рабовладельческое сельское хозяйство в поздней республике и ранней империи было более рациональным и выгодным для землевладельцев, чем любая другая форма эксплуатации, отчасти и потому, что рабов можно было использовать постоянно, в то время как от арендаторов на протяжении значительных промежутков времени в течение года прока не было. Катон и Колумелла старательно перечисляют различные виды домашней и несезонной работы, которую рабы могли выполнять, когда уже не нужно было заниматься вспахиванием полей или сбором урожая. Рабы-ремесленники были такими же умелыми, как и свободные мастера, так что именно они стали определять общий уровень развития всякой области, в которой они были заняты. С другой стороны, производительность латифундий зависела не только от качества их vilicus управляющих (всегда бывшего слабым звеном в хозяйстве fundus ), но и от надсмотра за рабами, который было особенно трудно осуществлять при выращивании на полях экстенсивных зерновых культур. Но, прежде всего, невозможно было преодолеть определенные внутренние пределы производительности рабской рабочей силы. При рабовладельческом способе производства были свои технические достижения; как мы видели, его возвышение на Западе было отмечено важными нововведениями в сельском хозяйстве, прежде всего, внедрением ротационной мельницы и винтового пресса. Но его развитие было очень ограниченным, так как он покоился, по сути, на аннексии труда, а не на эксплуатации земель или накоплении капитала; поэтому, в отличие от феодального и капиталистического способов производства, которые пришли ему на смену, рабовладельческий имел слишком мало объективных стимулов для технологического прогресса – его тип роста, постоянно требующий дополнительного труда, образовывал структурную область, которая в конечном итоге сопротивлялась техническим нововведениям, хотя изначально и не исключала их. Поэтому, хотя и не вполне справедливо утверждать, что александрийская технология оставалась неизменной основой трудовых процессов в Римской империи или что за четыре века ее существования не было введено ни одного трудосберегающего орудия труда, пределы развития римского сельского хозяйства вскоре были достигнуты и жестко закреплены.

Непреодолимые социальные препятствия на пути к дальнейшему техническому прогрессу и основные ограничения рабовладельческого способа производства лучше всего можно проиллюстрировать судьбой двух основных изобретений, которые появились при принципате – водяной мельницы (в Палестине на рубеже I века н. э.) и жатки (в Галлии на рубеже I века н. э.). Огромный потенциал водяной мельницы – основы более позднего феодального сельского хозяйства – вполне очевиден. Это было первым приложением неорганической силы в экономическом производстве; по замечанию Маркса, «машина в ее элементарной форме завещана была еще Римской империей в виде водяной мельницы». Но само это изобретение не получило в империи широкого распространения. Оно практически осталось незамеченным при принципате; в более поздней империи она применялась несколько чаще, но в античную эпоху так никогда, по-видимому, и не стала обычным сельскохозяйственным инструментом. Точно так же жатка, созданная для ускорения жатвы в дождливом северном климате, не получила сколько-нибудь широкого применения за пределами Галлии. Здесь отсутствие интереса было отражением более общей неспособности изменить методы сельского хозяйства Средиземноморья – с его сохой и двупольной системой – при переходе на глинистую и влажную почву Северной Европы, которая нуждалась в новых орудиях труда. Оба этих случая показывают, что сама техника никогда не была основным движителем экономических изменений – изобретения отдельных людей могут веками оставаться незамеченными, пока не возникнут социальные отношения, которые сделают из них коллективную технологию. В рабовладельческом способе производства не было места для мельницы или жатки, и римское сельское хозяйство в целом до самого конца не знало о них. Примечательно, что основные трактаты о прикладных изобретениях или технике, сохранившиеся от Римской империи, были военными или архитектурными и касались ее сложных вооружений и фортификаций, а также ее гражданского «украшательства».

Но и в городах не было никакого спасения от болезни деревни. Принципат способствовал беспрецедентному городскому строительству в Средиземноморье. Но рост числа больших и средних городов в первые два столетия существования империи никогда не сопровождался качественным изменением структуры общего производства в них. Ни промышленность, ни торговля не в состоянии были выйти в накоплении капитала или своем росте за жесткие рамки, установленные экономикой классической древности в целом. Регионализация производства из-за транспортных издержек препятствовала всякой концентрации промышленности и развитию более передового разделения труда в мануфактурах. Население, состоявшее в основном из самостоятельно обеспечивавших себя всем необходимым крестьян, рабочих-рабов и городской бедноты, образовывало ничтожный по своим размерам потребительский рынок. Помимо налоговых откупов и государственных подрядов республиканской эпохи (роль которых заметно снизилась при принципате после финансовых реформ августовской эпохи), не создавалось никаких коммерческих компаний и не делалось никаких долгосрочных займов – система кредитования оставалась зачаточной. Имущие классы сохраняли свое традиционное презрение к торговле. Торговцы были презираемой категорией, часто комплектовавшейся за счет вольноотпущенников. Освобождение домашних рабов и рабов-управителей было распространенной практикой, которая регулярно сокращала численность рабов среди горожан; к тому же численность рабов-ремесленников в городах должна была постепенно уменьшаться из-за сокращения поставок извне. Экономическая жизнеспособность городов всегда была ограниченной и производной – она отражала, а не дополняла развитие деревни. И не было никаких общественных стимулов для изменения отношений между ними. Более того, после установления принципата, характер самого имперского государственного аппарата начал подавлять развитие коммерческих предприятий. Государство было крупнейшим потребителем империи и единственным реальным центром сбыта для товаров массового производства, который был способен содействовать динамичному развитию производственного сектора. Но проводимая политика в сфере поставок и специфическая структура имперского государства исключали такую возможность. В классической античности обычные общественные работы – строительство дорог, зданий, акведуков, водостоков – как правило, выполнялись рабами. Римская империя со своей масштабной государственной машиной развила этот принцип еще дальше: все доспехи и оружие, а также значительная часть снабжения военного и гражданского аппарата автаркически производились и поставлялись государственными предприятиями, укомплектованными полувоенными кадрами или наследственными государственными рабами. Таким образом, единственный действительно масштабный производственный сектор был во многом исключен из товарного обмена. Постоянное и прямое использование римским государством труда рабов – структурная особенность, которая сохранилась вплоть до Византийской империи, – было одним из основных столпов политической экономии поздней античности. Рабовладельческий базис нашел одно из наиболее ярких своих выражений в самой имперской надстройке. Государственное хозяйство могло расширяться, но большого прока для городской экономики от этого не было – более того, его размеры и вес, как правило, подавляли частную коммерческую инициативу и предпринимательскую деятельность. Таким образом, никакой рост производства в сельском хозяйстве или промышленности в пределах империи не в состоянии был возместить постепенное сокращение рабской рабочей силы после прекращения внешней экспансии. В результате к началу III века в экономической и социальной системе начался общий кризис, который вскоре привел к глубокому разложению традиционного политического порядка в сочетании с усилившимися нападениями на империю извне. Внезапная нехватка источников, также один из симптомов кризиса середины III века, осложняет ретроспективное отслеживание его точного развития или механизмов. Серьезные трудности возникли, кажется, уже в последние годы эпохи Антонинов. Германское давление на дунайские рубежи привело к продолжительным Маркоманнским войнам; серебряные динары были обесценены Марком Аврелием на 25 %; произошла первая крупная вспышка социального разбойничества с угрозой захвата обширных областей Галлии и Испании вооруженными бандами дезертира Матерна, попытавшегося при несчастном правлении Коммода даже вторгнуться в саму Италию. Вступление на престол после непродолжительной гражданской войны дома Северов привело к власти африканскую династию: региональная ротация императоров, по-видимому, вновь сработала, так как гражданский порядок и процветание, очевидно, были восстановлены. Но вскоре началась стремительная инфляция не совсем ясного происхождения, и валюта начала резко обесцениваться. К середине столетия произошел полный крах серебряной монеты, в результате которого динарий упал до 5 % его обычной стоимости, а цены на зерно к концу столетия взлетели в 200 раз по сравнению с началом принципата. Политическая стабильность быстро исчезала вместе с денежной стабильностью. За хаотические пятьдесят лет, прошедшие с 235 по 284 год, сменилось не менее 20 императоров, восемнадцать из которых погибли насильственной смертью, один был взят в плен за границей, а другой пал жертвой чумы – судьбы, весьма показательные для эпохи. Гражданским войнам и узурпациям не было конца – от Максимина Фракийца до Диоклетиана. К этому нужно присовокупить непрестанные и разрушительные нападения на границах и вторжения вглубь страны. Франки и другие германские племена не раз разоряли Галлию, прокладывая себе путь в Испанию; аламанны и ютунги наступали на Италию, карпы совершали набеги на Дакию и Мезию; герулы заполонили Фракию и Грецию; готы пересекли море, чтобы разграбить Малую Азию; Сасанидская Персия захватила Киликию, Кападокию и Сирию; Пальмира перекрыла путь в Египет; кочевые племена мавров и блеммиев не оставляли в покое Северную Африку. Афины, Антиохия и Александрия в разное время попадали в руки неприятелей; Париж и Таррагона были сожжены; сам Рим пришлось укреплять заново. Внутренняя политическая неразбериха и внешние вторжения вскоре вызвали эпидемии, которые привели к ослаблению и сокращению численности населения империи, и без того пострадавшего от войны. Земли были заброшены и начались перебои с поставками сельскохозяйственной продукции. Налоговая система распалась с обесцениванием валюты, а фискальные сборы приняли натуральный вид. Городское строительство резко прекратилось, археологические свидетельства чего встречаются по всей империи; в некоторых областях городские центры увяли и пришли в упадок. В Галлии, где отколовшееся от империи государство со столицей в Трире продержалось пятнадцать лет, в 283–284 годах происходили масштабные восстания эксплуатируемых масс сельского населения – первые в ряду восстаний «багаудов», которые потом вновь и вновь повторялись в западных провинциях. Под сильным внутренним и внешним давлением на протяжении почти пятидесяти лет – с 235 по 284 год – римское общество столкнулось с возможностью своего краха.

Но к концу III – началу IV века имперское государство изменилось и оправилось. Военная безопасность постепенно была восстановлена силами дунайских и балканских генералов, которые последовательно захватывали трон – Клавдий II разбил готов в Мезии, Аврелиан изгнал аламаннов из Италии и покорил Пальмиру, Проб избавил от германских захватчиков Галлию. Эти успехи позволили преобразовать все устройство римского государства в эпоху Диоклетиана, провозглашенного императором в 284 году, вследствие чего стало возможным не слишком прочное возрождение в последующем столетии. Прежде всего, имперские армии существенно выросли после повторного введения воинской повинности – в течение столетия количество легионов удвоилось, а общая численность войск была доведена до более чем 450.000 человек, или около того. С конца II и в начале III века для поддержания внутренней безопасности и обеспечения порядка в сельской местности на сторожевых постах вдоль дорог стало размещаться все больше солдат. Позднее, со времен Галлиена, с 260-х годов, полевые армии вновь были развернуты в отдалении от имперских границ для большей мобильности в борьбе с внешними нападениями, оставив второсортные подразделения limitanei для охраны внешнего периметра империи. В армию было принято также множество добровольцев из числа варваров, которые стали составлять многие элитные подразделения. Более важно, что все ведущие военные посты теперь стали предоставляться только всадникам; таким образом, сенатская аристократия перестала играть свою традиционно ведущую роль в политической системе, поскольку высшая власть в империи стала все больше переходить к профессиональному офицерскому корпусу. Диоклетиан систематически отстранял сенаторов от гражданской администрации. Количество провинций выросло вдвое, так как они были разделены на менее крупные и более управляемые единицы, и соответственно выросло количество чиновников в них, которые должны были осуществлять более жесткий бюрократический контроль. После провала середины столетия была введена новая фискальная система, сочетавшая принципы поземельного и подушного налогообложения, рассчитываемого на основе новых и всесторонних переписей. Впервые в античном мире были введены ежегодные бюджетные сметы, которые позволяли приводить налоговые ставки в соответствие с текущими расходами, – и понятно, что произошел резкий рост и тех, и других. Резкое расширение государственного аппарата, которое произошло в результате принятия всех этих мер, неизбежно вступало в противоречие с идеологически мотивированными попытками Диоклетиана и его преемников стабилизировать социальную структуру поздней империи. Указы, превращавшие большие группы населения в подобные кастам наследственные гильдии после потрясений прошедшего полувека не имели большого практического эффекта; социальная мобильность, вероятно, даже несколько выросла благодаря появлению новых возможностей продвижения по военной и гражданской службе. Периодические попытки административной фиксации цен и жалований по всей империи были еще менее реалистичными. С другой стороны, имперская автократия сама упразднила все традиционные ограничения, накладываемые сенаторским мнением и традицией на осуществление личной власти. «Принципат» сменился «доминатом», когда императоры, начиная с Аврелиана, стали объявлять себя dominas et deus и насаждать восточные церемониалы падения ниц при появлении императора – proskynesis , введение которого некогда Александром знаменовало появление эллинистических империй Ближнего Востока.

В связи с этим политический облик домината часто истолковывался как отражение смещения центра тяжести римской имперской системы к восточному Средиземноморью, вскоре завершившемуся возвышением Константинополя, нового Рима на берегах Босфора. Несомненно, в двух важных отношениях восточные области теперь имели большее значение в рамках империи. С экономической точки зрения, кризис развитого рабовладельческого способа производства, как и следовало ожидать, поразил Запад, где он был сильнее укоренен, серьезно ухудшив его положение: он больше не обладал никакой внутренней динамикой, способной уравновесить традиционное богатство Востока, и явно начал превращаться в более бедную часть Средиземноморья. В культурном отношении Запад также себя исчерпал. Греческая философия и история вернула свое влияние уже в конце эпохи Антонинов: литературный язык Марка Аврелия, не говоря уже о Дионе Кассии, больше не был латинским. Еще более важным, конечно, было постепенное созревание новой религии, которой суждено было захватить империю. Христианство родилось на Востоке и распространилось здесь в течение III века, тогда как Запад оставался сравнительно незатронутым им. Тем не менее эти важные изменения все же не находили соответствующего отражения в политической структуре самого государства. Никакой эллинизации правящей верхушки имперского государства на самом деле не было, и еще меньше оснований говорить о сколько-нибудь серьезной ее ориентализации. Ротация династической власти резко остановилась перед греческо-левантийским востоком. Казалось, что африканскому дому Северов в очередной раз удалось произвести спокойную передачу имперской власти новой области, когда сирийская семья, с которой породнился Септимий Север, организовала возведение на трон местного юноши, объявленного его внуком, и в 218 году он стал императором Элагабалом (Гелиогабалом). Но из-за культурной экзотичности этого молодого человека – религиозной и сексуальной – среди римлян о нем осталась не самая лучшая память. Он был быстро изгнан оскорбленным в своих лучших чувствах сенатом, установившим свою опеку над его ничем не выдающимся двоюродным братом Александром Севером, другим несовершеннолетним, получившим образование в Италии и ставшим его преемником до своего убийства в 235 году. После этого только один выходец с Востока стал римским императором – опять-таки крайне нетипичный представитель региона Юлий Филипп, араб из трансиорданской пустыни. Поразительно, но ни один грек из Малой Азии или из самой Греции, ни один сириец и египтянин никогда больше не получили императорской мантии. Самые богатые и урбанизированные области империи так и не смогли добиться участия во власти в государстве, которое правило ими. Они не допускались в римскую по своему характеру империю, основанную и построенную Западом, который в культурном отношении всегда был гораздо более гомогенным, нежели разнородный Восток, где по крайней мере три основных культуры – греческая, сирийская и египетская – вели спор за наследие эллинистической цивилизации (не говоря уже о других заметных меньшинствах в этой области). К III веку италийцы перестали составлять большинство в сенате, треть которого, возможно, составляли выходцы с грекоязычного Востока. Но пока у сената сохранялась возможность выбирать и контролировать императоров, он избирал представителей землевладельческих классов латинского Запада. Бальбин (Испания) и Тацит (Италия) были последними сенатскими претендентами на титул императора в III веке.

В то же время столица перестала быть центром политической власти, который переместился в военные лагеря пограничных областей. Галлиен был последним правителем той эпохи, проживавшим в Риме. Впредь императоры приводились к власти и свергались за пределами сенаторского влияния в результате фракционной борьбы между военачальниками. Это политическое изменение сопровождалось новым и важным изменением региона, из которого происходили династии императоров. С середины III века и далее имперская власть с удивительной регулярностью переходила к генералам из отсталой области, которая исторически называлась Иллирией, а теперь состояла из ряда провинций – Паннония, Далмация и Мезия. Доминирование этих дунайско-балканских императоров сохранилось до падения римского государства на Западе и даже после него. Среди них были Деций, Клавдий Готик, Аврелиан, Проб, Диоклетиан, Констанций, Галерий, Иовиан, Валентиниан и Юстиниан; их общее региональное происхождение тем более примечательно, что между ними отсутствует какое-либо родство. Вплоть до рубежа VI века единственным выдающимся императором не из этой зоны был выходец с далекого Запада империи испанец Феодосий. Наиболее очевидная причина возвышения этих паннонских или иллирийских правителей состоит в той роли, которую играли дунайские и балканские области в обеспечении новобранцев для армии – они были традиционным источником профессиональных солдат и офицеров для легионов. Но были и более веские причины, которые определяли важность этого региона. Паннония и Далмация были основными завоеваниями августовской эпохи, так как включение их в империю завершило ее географическое пространство, закрыв разрыв между ее восточной и западной частями. И с тех пор они служили основным стратегическим мостом, связывавшим две части империи. Все сухопутные движения войск по оси восток-запад неизбежно проходили через эту зону, обладание которой имело решающее значение для исхода многих крупных гражданский войн империи, в отличие от войн республиканского периода в Греции, разворачивавшихся в основном на море. Контроль над проходами в Юлийских Альпах позволял быстро перебрасывать войска и разрешать конфликты в Италии. Победа Веспасиана в 69 году была одержана из Паннонии; можно также вспомнить триумф Септимия в 193 году, узурпацию Деция в 249 году, захват власти Диоклетианом в 285 году и Констанцием в 351 году. Но помимо стратегической важности этой зоны, она имела для империи еще и особое социальное и культурное значение. Паннония, Далмация и Мезия были непокорными областями, которые, несмотря на свою близость к греческому миру, так никогда и не были полностью включены в него. Это были последние континентальные области, подвергшиеся романизации, а переход к обычному сельскому хозяйству, основанному на виллах, произошел в них намного позднее, чем в Галлии, Испании или Африке, и не был таким полным. Рабовладельческий способ производства не получил в них такого распространения, как в других латинских провинциях Запада, хотя, возможно, и имел определенный успех, когда он уже начал приходить в упадок в более старых областях: Паннония выделяется как главный экспортер рабов в обзоре провинций империи конца IV века. P Кризис рабовладельческого сельского хозяйства, соответственно, не был здесь таким ранним или таким острым, численность свободных землевладельцев и арендаторов была более значительной, а структура сельского хозяйства была схожа с восточной. Сохранение жизнеспособности этого региона в условиях дальнейшего упадка Запада, несомненно, было связано с этим особым устройством. Но в то же время его основная политическая роль была неразрывно связана с его латинской принадлежностью. В языковом отношении он был римским, а не греческим – грубой, самой восточной окраиной латинской цивилизации. Таким образом, его значение определялось не только его территориальным положением в точке соединения Востока и Запада – положение на «верной», латинской стороне культурной границы сделало возможным его неожиданное преобладание в имперской системе, которая все еще по самой своей природе и происхождению оставалась римским порядком. Династический переход к дунайским и балканским землям отражал максимально возможный сдвиг римской политической системы в восточном направлении, позволявший сохранить и единство империи, и ее интегрально латинский характер.

Военная и бюрократическая решительность новых паннонских и иллирийских правителей позволила восстановить стабильность имперского государства к началу IV века. Но административное восстановление империи было куплено ценой серьезного раскола, нарастающего в общей структуре власти. Новая политическая унификация Средиземноморья привела к расколу среди господствующих классов. Благодаря традиционной концентрации богатства сенаторская аристократия Италии, Испании, Галлии и Африки оставалась на Западе, безусловно, наиболее сильной в экономическом отношении стратой. Но теперь она была отделена от военного аппарата, который служил источником политической власти, перешедшей к зачастую незнатным офицерам с бедных Балкан. Таким образом, весь правящий порядок домината был пронизан теперь структурным антагонизмом, которого никогда не было при принципате и который в конечном итоге должен был иметь фатальные последствия. Он был доведен до крайности жестким отказом Диоклетиана назначать кандидатов из сенаторов на какие-либо важные военные и гражданские должности. В этой обостренной форме конфликт не мог продлиться долго. Константин полностью изменил политику своих предшественников по отношению к традиционной знати на Западе и систематически обхаживал ее, назначая на должности управляющих провинциями и другие почетные административные посты, но не на командные посты в армии, от которых она теперь была отлучена навсегда. Сам сенат был расширен, а в нем была создана новая элита из патрициев. В то же время состав аристократии во всей империи в целом радикально изменился после серьезных институциональных перемен в правление Константина – христианизации государства после обращения Константина и его победы над Максенцием в битве у Мульвиева моста. Примечательно, что новая восточная религия завоевала империю только после принятия ее цезарем на Западе. То, что армия, шедшая из Галлии, навязала веру, рожденную в Палестине, было не просто парадоксальной случайностью, но скорее свидетельством политического влияния латинских областей римской имперской системы. Возможно, наиболее важным институциональным следствием этих религиозных перемен стало социальное продвижение многих «служилых христиан», которые сделали свои административные карьеры благодаря лояльности новой вере и вошли в расширенные ряды «светлейших» IV столетия. Большинство из них были выходцами с Востока, которые заполонили второй сенат, созданный в Константинополе Констанцием II. Их включение в обширную машину домината с ее громадным количеством новых бюрократических должностей одновременно и отражало и усиливало постепенное расширение влияния государства в позднем римском обществе. Кроме того, введение христианства как официальной религии империи прибавляло к и без того раздутому светскому государственному аппарату огромную церковную бюрократию, которой прежде не существовало. В самой церкви также, по-видимому, разворачивался подобный процесс усиления мобильности, поскольку церковная иерархия набиралась главным образом из куриального сословия. Жалованье и дополнительные доходы этих церковных сановников, выплачиваемые из огромных рент, получаемых от совокупных богатств церкви, вскоре стали превышать доходы светской бюрократии. Константин и его преемники делали церкви щедрые пожалования; в результате, количество и объем индикций и налогов начали неуклонно расти. Но при Константине была увеличена и численность войск (пехоты и кавалерии): в IV веке она достигла почти 650.000 человек – почти вчетверо больше войск, чем при раннем принципате. Римская империя IV–V веков была перегружена растущей военной, политической и идеологической надстройкой.

С другой стороны, разрастание государства сопровождалось сокращением экономики. От демографических потерь III века так и не удалось оправиться до конца. Хотя сокращение численности населения невозможно выразить статистически, продолжительное запустение некогда обрабатывавшихся земель ( agri deserti поздней империи) служит безошибочным свидетельством общей тенденции к сокращению населения. В IV веке политическое возрождение имперской системы вызвало временный подъем в городском строительстве и восстановление денежной стабильности с выпуском золотых солидов. Но в обоих случаях возрождение было ограниченным и непрочным. Городской рост был во многом сосредоточен в новых административных центрах, находящихся под прямым покровительством императоров: в Милане, Трире или Сардике и, конечно, прежде всего, Константинополе. Этот рост не был спонтанным экономическим феноменом и не мог прекратить общий долгосрочный экономический упадок городов. Муниципальные олигархи, которые некогда контролировали гордые и жизнеспособные города, во времена раннего принципата, когда специальные имперские «кураторы» стали направляться из Рима для наблюдения за провинциальными городами, были поставлены под все более сильный контроль. Но, начиная с кризиса III века, отношения между центром и периферией полностью изменились – отныне императоры постоянно пытались убедить или заставить сословие декурионов, которое осуществляло муниципальную администрацию, исполнять свои наследственные обязанности в советах, в то время как эти местные землевладельцы избегали выполнения своих гражданских обязанностей (и связанных с этим расходов), а города приходили в упадок из-за нехватки государственных средств или частных капиталовложений. Наиболее распространенным вариантом «бегства из декурионов» был переход в более высокий ранг «светлейших» или в центральную бюрократию, которые освобождали от муниципальных обязанностей. Между тем мелкие ремесленники и мастера, сталкиваясь с социальными трудностями, бежали из городов, пытаясь найти убежище и работу в имениях сельских магнатов, несмотря на официальные указы, запрещавшие такое переселение. Обширная сеть дорог, соединявших города империи, которые всегда были прежде всего стратегическими, а не коммерческими конструкциями, могла в конечном итоге оказывать даже негативное влияние на экономику областей, которые они пересекали, будучи не торговыми путями или путями привлечения капиталовложений, а путями, по которым прибывали солдаты на постой и чиновники для сбора налогов. В этих условиях стабилизация валюты и монетизация налогов в IV веке не привели к сколько-нибудь значительному возрождению городской экономики. Новый денежный стандарт, введенный Константином, соединял новую золотую монету, предназначенную для использования государством и богатыми с постоянно обесцениваемыми медными монетами, используемыми для своих нужд бедняками, не устанавливая никаких соотношений между ними и создав фактически две раздельные денежные системы, явился скорее ярким свидетельством социальной поляризации Поздней империи. В большинстве провинций городская торговля и промышленность сокращались – в империи происходило медленное, но верное наступление деревни.

Завершающий кризис античности начался именно в деревне; и пока города пребывали в состоянии застоя или приходили в упадок, именно в сельской экономике произошли далеко идущие изменения, предвещавшие переход к совершенно другому способу производства. После того как границы империи перестали расширяться, неизбежные ограничения рабовладельческого способа производства стали очевидны – именно они лежали в основе политических и экономических неурядиц III века. Теперь, в условиях приходящей в упадок Поздней империи, рабский труд, который всегда был связан с системой политической и военной экспансии, начал становиться все более редким и обременительным; и поэтому широкое распространение среди землевладельцев получило прикрепление к земле. Важный поворотный момент наступил, когда кривая цен на рабов, которая, как мы видели, резко рванула вверх в первые два столетия принципата из-за перебоев с поставками, в III веке начала выравниваться и падать – верный признак сокращения спроса. Собственники перестали содержать многих своих рабов, но стали предоставлять им небольшие наделы, позволявшие им самим заботиться о себе, и собирать с них произведенные излишки. Имения стали делиться на нуклеарные хозяйства рядом с домом землевладельца, на которых продолжали работать рабы, и массу арендованных земель, населенных зависимыми земледельцами, вокруг них. Благодаря этим изменениям производительность, возможно, несколько выросла, но, учитывая сокращение общего числа рабочей силы в деревне, – не производство. В то же время деревни мелких землевладельцев и свободных арендаторов, которые всегда существовали бок о бок с рабами в империи, стремясь найти защиту от фискальных поборов и воинской повинности, попадали под «покровительство» крупных землевладельцев, и их обитатели начинали занимать экономическое положение, очень близкое к положению бывших рабов.

В результате в большинстве областей появились и, возможно, начали преобладать колоны, зависимые крестьяне, связанные с имением своего господина и выплачивающие ему ренту в натуральном или денежном виде, или отрабатывая ее на издольной основе (отработочная рента в собственном смысле слова была редким явлением). Колонам оставалась примерно половина урожая с их наделов. Преимущества этой новой системы труда для эксплуататорского класса в издержках в конечном итоге стали очевидными, когда землевладельцы пожелали платить больше, чем рыночную цену рабов, за то, чтобы колонов не забирали в армию. Диоклетиан своим указом установил, что арендаторы должны быть прикреплены к своим деревням с целью сбора налогов; после этого юридическая власть землевладельцев над колонами в IV–V веках постепенно усилилась в соответствии с указами Константина, Валента и Аркадия. Между тем сельскохозяйственные рабы постепенно перестали служить обычными товарами, пока Валентиниан I – последний великий преторианский император Запада – формально не запретил их продажу за пределами земель, на которых они трудились. Так, в результате процесса сближения рабов и свободных земледельцев или мелких землевладельцев в Поздней империи сложился класс зависимых сельскохозяйственных производителей, юридически и экономически отличавшийся и от тех и от других. Появление этого колоната не означало сокращения богатства или влияния землевладельческого класса: напротив, именно благодаря поглощению прежде независимых мелких крестьян и смягчению проблем масштабного управления и надзора произошло серьезное общее увеличение размера имений, принадлежавших римской аристократии. Совокупные владения сельских магнатов, часто рассеянные среди множества областей, достигли своей максимальной величины к V веку.

Естественно, никакого окончательного исчезновения рабства не произошло. На самом деле, имперская система никогда не могла обойтись без него. Ведь государственный аппарат все еще опирался на основанные на рабском труде системы снабжения продовольствием и коммуникаций, которые поддерживались в почти традиционных масштабах до самого конца империи на Западе. Рабы повсеместно трудились в домашних хозяйствах имущих классов, хотя их роль в городском ремесленном производстве заметно сократилась. Кроме того, по крайней мере в Италии и Испании, и, возможно, больше, чем принято думать, и в Галлии, они оставались относительно многочисленными в сельском хозяйстве, работая на латифундиях провинциальных землевладельцев. Аристократка Мелания, в начале v века обратившаяся к религии, могла иметь 25.000 рабов в 62 деревнях только в своих имениях вокруг Рима. Рабовладельческого сектора сельского хозяйства, обслуживавшего рабского населения и основанного на рабском труде государственного производства было достаточно, чтобы гарантировать дальнейшую социальную деградацию рабочей силы и закрытость сферы труда для технических изобретений. «Но умирающее рабство оставило свое ядовитое жало в виде презрения свободных к производительному труду», – писал Энгельс. «То был безвыходный тупик, в который попал римский мир». Изолированные технические находки принципата, незамеченные во время расцвета рабовладельческого способа производства, оставались также невостребованными в эпоху его распада. Превращение рабов в колонов не создало никаких стимулов для развития технологии. Производительные силы античности были заблокированы на своем традиционном уровне.

Но с формированием колоната центр тяжести экономической системы сместился – теперь его образовывали отношения между зависимым сельским производителем, землевладельцем и государством. Разбухшая военная и бюрократическая машина поздней империи требовала огромных затрат от общества, экономические ресурсы которого существенно сократились. Появление городских налогов ослабляло торговлю и ремесленное производство в городах. Но непереносимо тяжкое бремя постоянных поборов было взвалено, прежде всего, на плечи крестьян. Годовые бюджетные оценки или «индикции» выросли вдвое за период с 324 по 364 год. К концу империи ставки налога на землю были втрое больше тех, что существовали при поздней республике, и государство поглощало от четверти до трети всей сельскохозяйственной продукции. Кроме того, возросли издержки взимания налогов: до 30 % собранных средств уходило на содержание чиновников, которые вытягивали их. Часто налоги собирались самими землевладельцами, которые могли избежать выплаты своих финансовых обязательств, переложив их на плечи своих колонов. Государственная церковь – институциональный комплекс, неизвестный классической античности, в отличие от ближневосточных цивилизаций, которые предшествовали ей – была еще одним паразитом, питавшимся сельским хозяйством, от которого она получала 90 % своей ренты. Внешней беззаботности церкви в материальной сфере и невероятной алчности государства сопутствовала резкая концентрация частной собственности, когда крупная знать приобретала владения у мелких землевладельцев и присваивала земли прежде независимых крестьян.

Таким образом, в последние годы IV века империю раздирали экономические трудности и социальная поляризация. Но именно на Западе эти процессы достигли своей наивысшей точки, приведя к краху всей имперской системы, столкнувшейся с варварскими вторжениями. Распространенный анализ этой финальной катастрофы обращается к концентрации германского давления на западные провинции и их большей стратегической уязвимости по сравнению с восточными провинциями. Знаменитая эпитафия Пиганьоля гласит: L’Empire Romaine n’est pas mort de sa belle mort; elle a été assassinée . («Римская империя не умерла своей смертью; она была убита»). В этом объяснении правильно подчеркивается катастрофический характер падения империи на Западе, в противовес многочисленным попыткам ученых представить его в виде мирной и незаметной мутации, почти не замеченной теми, кто ее пережил. Но вера в то, что «внутренняя слабость империи не могла быть главным фактором в ее падении», явно несостоятельна. Здесь отсутствует какое-либо структурное объяснение причин того, почему империя на Западе сдалась первобытным отрядам захватчиков, бродившим по ней в v веке, тогда как империя на Востоке, нападения на которую вначале представляли намного более серьезную опасность, выжила и сохранилась. Ответ на этот вопрос состоит в предшествующем историческом развитии двух зон римской имперской системы. Обычно ее окончательный кризис рассматривается на слишком кратком временном фоне; на самом деле различные судьбы Восточного и Западного Средиземноморья в V веке н. э. тесно связаны с их интеграцией в римское правление еще в начале республиканской экспансии. Запад, как мы видели, служил действительной основой римской имперской экспансии, театром подлинного и решающего расширения всего мира классической античности. Именно здесь республиканская рабовладельческая экономика, доведенная до совершенства в Италии, была успешно перенесена и пересажена на практически девственную социальную почву. Именно здесь основывались римские города. Именно здесь проживала большая часть позднего провинциального правящего класса, пришедшего к власти с принципатом. Именно здесь латинский язык стал сначала среди чиновников, а потом и среди народа основным разговорным языком. С другой стороны, на Востоке римское завоевание просто накладывалось на развитую эллинистическую цивилизацию, которая уже составляла фундаментальную социальную «экологию» региона – греческие города, проживающие вокруг них крестьяне и знать, восточный монархизм. Развитый рабовладельческий способ производства, придавший энергию римской имперской системе, с самого начала был натурализирован преимущественно на Западе. Поэтому логично и предсказуемо, что внутренним противоречиям этого способа производства суждено было окончательно раскрыться и прийти к своему логическому завершению именно на Западе, где они не смягчались и не сдерживались какими-либо предшествующими или альтернативными историческими формами. Там, где среда была наиболее чистой, симптомы были наиболее острыми.

Начнем с того, что сокращение численности населения империи с III века должно было сильнее сказаться на куда менее населенном Западе, чем на Востоке. Точные оценки невозможны, хотя можно предположить, что численность населения Египта в поздней империи составляла примерно 7.500.000 человек по сравнению с 1.500.000 человек в Галлии. Города Востока были намного более многочисленными и оставались намного более жизнеспособными в коммерческом отношении – блестящий взлет Константинополя как второй столицы империи был важным городским успехом IV–V веков. И не случайно, как мы видели, рабовладельческие латифундии до самого конца оставались наиболее распространенными в Италии, Испании и Галлии – там, где они впервые возникли. Поразительно, но географическая граница новой системы колоната соответствовала тому же основному разделению. Распространение колоната началось с Востока, прежде всего из Египта, где он впервые появился; и тем более примечательно, что его превращение в основную систему отношений в сельской местности произошло на Западе, где его преобладание в конечном итоге намного превзошло его роль в эллинистической деревне Восточного Средиземноморья. Точно так же patrocinium поначалу был феноменом, распространенным в Сирии и Египте, где он обычно означал защиту деревень командующими военными подразделениями от злоупотреблений мелких агентов государства. Но именно в Италии, Галлии и Испании под ним стала пониматься передача крестьянином своих земель своему патрону-землевладельцу, который затем возвращал их обратно в качестве временного держания (т. н. precario ). Этот тип патронажа никогда не получил такого распространения на Востоке, где свободные деревни часто сохраняли свои автономные собрания и свою независимость как сельские общины дольше, чем города, и где мелкая крестьянская собственность была намного более распространена (в сочетании с крепостными и зависимыми держаниями), чем на Западе. Имперское налоговое бремя на Востоке также, по-видимому, было сравнительно более легким: судя по всему, по крайней мере в Италии ставка налога на землю в V веке вдвое превышала египетскую. Более того, на Западе официально санкционированные поборы мытарей в форме «вознаграждения» за их услуги, по-видимому, были в шестьдесят раз больше, чем на Востоке.

Наконец, важно, что в обеих этих областях преобладали во многом различные классы собственников. На Востоке сельские землевладельцы были средними собственниками, базировавшимися в городах, отлученными от центральной политической власти и подчинявшимися указам царя и бюрократии: это было то крыло провинциального землевладельческого класса, которое не основало ни одной императорской династии. С ростом вертикальной мобильности в поздней империи и созданием второй столицы в Константинополе, эта страта стала оплотом государственной администрации на Востоке. Именно она составляла значительную часть «служилых христиан» и нового константинопольского сената, расширенного Констанцием II до 2000 человек и состоявшего практически полностью из вышедших в люди чиновников и сановников в грекоязычных провинциях. Их состояния были меньше, чем у более старой и более влиятельной римской знати, их местная власть – менее репрессивной, а их лояльность государству соответственно – более глубокой. На Востоке от Диоклетиана до Маврикия почти не было гражданских войн, тогда как Запад страдал от непрестанных узурпаций и междоусобной борьбы среди класса землевладельцев. Отчасти это было связано с политической традицией эллинистического почитания обожествленных царей, которая все еще была сильна в регионе. Но это также отражало и совершенно иное соотношение социальных сил между государством и знатью. Ни один западный император никогда не пытался сдерживать распространение патроната, несмотря на то, что это вело к выходу целых областей из-под надзора агентов государства; тогда как восточные императоры в Iv веке, напротив, постоянно принимали законы, направленные на противодействие этому.

Сенаторская аристократия представляла совершенно иную силу. Она больше не составляла той же сети семей, что и при раннем принципате – очень низкие показатели рождаемости среди римской аристократии и политические потрясения послеантониновской эпохи привели к возвышению новых родов на всем Западе. Провинциальные землевладельцы Галлии и Испании утратили политическое влияние в столице в эпоху средней империи; с другой стороны, характерно, что единственной зоной, создавшей сепаратистскую «династию» в эту эпоху, была Галлия, где ряду региональных узурпаторов – Постуму, Викторину и Тетрику – удавалось сохранять сравнительно стабильный режим на протяжении десятилетия, причем влияние этой династии простиралось также на Испанию. Италийская знать по понятным причинам оставалась ближе к центру имперской политики. Но установление тетрархии привело к существенному сокращению традиционных прерогатив землевладельческой аристократии на всем Западе, хотя и не ослабило ее экономическое влияние. В III веке сенаторский класс лишился своей военной силы и большей части своего прямого политического влияния. Но он так и не лишился своих земель и не забыл своих традиций – имений, которые всегда были самыми большими в империи, и памяти об антиимперском прошлом. Диоклетиан, сам имевший не слишком знатное происхождение и казарменное мировоззрение, лишил сенаторское сословие почти всех должностей наместников провинций и систематически отстранял его от основных властных постов в тетрархии. Но его преемник Константин полностью отошел от его антиаристократической политики и вновь позволил сенаторскому классу, который теперь вместе с сословием всадников составлял единую знать «светлейших», занимать высшие посты в бюрократическом аппарате империи на Западе. При его правлении сенаторские президы ( praesides ) и викарии ( vicarii ) вновь распространились в Италии, Испании, Северной Африке и по всему Западу. Мотивом для сближения Константина с западной аристократией, возможно, послужила другая важная перемена, произошедшая при его правлении, – его обращение в христианство. Сенаторское сословие на Западе было не только экономически и политически самой сильной частью землевладельческой знати в империи: оно также было идеологической цитаделью традиционного язычества, потенциально враждебным к религиозным нововведениям Константина. Реинтеграция этого класса в состав административной элиты, вероятно, была обусловлена краткосрочной потребностью в примирении с ним в рискованной ситуации установления христианства в качестве официальной религии империи. Но в конечном счете именно богатство и связи богатых семей патрициев на Западе, всех этих породнившихся друг с другом Анициев, Бетициев, Сципионов, Цейониев, Ацилиев и других, обеспечили их политическое возвращение.

Ведь сенаторская аристократия Запада, отлученная от политики при тетрархии, добилась невероятных экономических успехов. Высокие показатели обогащения и низкие – рождаемости привели к огромной концентрации земельной собственности в руках немногочисленных крупных землевладельцев, а средний доход западной аристократии в IV веке впятеро превысил доходы их предшественников в I веке. Императоры, пришедшие на смену Константину, часто были военными низкого происхождения – от Иовиана и далее все чаще они происходили из scholae palatinae или дворцовой стражи. Но все они, даже резко настроенный против сената Валентиниан I, заканчивали назначением «светлейших» на ключевые государственные посты, начиная с преторианской префектуры. Контраст с Востоком разителен: там те же бюрократические функции выполнялись незнатными, а немногочисленные аристократы, получавшие должности, зачастую – что еще более поразительно – сами были выходцами с Запада. Военная машина западной империи оставалась в стороне от аристократического сообщества Запада. Но со смертью Валентиниана в 375 году сенаторская плутократия начала возвращать себе саму императорскую власть, отбирая ее у армии, и со слепым эгоизмом патрициев постепенно сокращать весь оборонный аппарат, который находился под особым покровительством военных правителей империи начиная с Диоклетиана. Уклонение от налогов и военной службы долгое время были распространены среди западного землевладельческого класса. Его закореневшая «цивильность» получила новый стимул с переходом армейского командования на Западе к германским генералам, которые в силу своего этнического происхождения не могли, в отличие от своих предшественников из Паннонии, присвоить себе императорский титул и вызывали ксенофобскую ненависть у солдат, которых они возглавляли, чего никогда не было при балканских генералах. Арбогаст или Стилихон, франк и вандал, так и не смогли перевести свое военное влияние в стабильную политическую власть. Сменявших друг друга слабых императоров – Грациана, Валентиниана II и Гонория – аристократические клики без труда настраивали против этих социально изолированных чужеземных генералов, чья ответственность за оборону империи не могла обеспечить им господство в ней или даже их собственную безопасность. Таким образом, землевладельческая знать окончательно вернула себе власть в империи – и тем самым привела ее к гибели. Через несколько лет за этим постепенным аристократическим переворотом сверху последовали массовые восстания снизу. Начиная с конца III века, в Галлии и Испании происходили спорадические крестьянские восстания: беглые рабы, дезертиры, угнетенные колоны и деревенская беднота периодически соединялись в банды грабителей, именовавшихся багаудами, которые в течение многих лет вели партизанские войны против военных гарнизонов и провинциальных властей, так что для их усмирения иногда требовалось даже прямое вмешательство императоров. Эти восстания, не имевшие аналогов на Востоке, были одновременно восстаниями и против рабства и против колоната – первой и последней систем труда в сельском хозяйстве на Западе. На рубеже V века в условиях тяжкого бремени налоговых и рентных платежей и ослабления границ после восстановления сенаторской власти восстания багаудов разразились вновь в еще большем масштабе и с еще большей силой в 407–417, 435–437 и 442–443 годах. В центральной зоне восстания – Арморике, простиравшейся к северу от долины Луары, – восставшие крестьяне, по сути, создали независимое государство, изгнав чиновников, экспроприировав земельные владения, наказывая рабовладельцев обращением их самих в рабство и создав свой собственный суд и армию. Социальная поляризация Запада, таким образом, имела мрачный двойной финал, в котором империя была разодрана внутренними силами сверху и снизу, прежде чем внешние силы поставили жирную точку в ее судьбе.

 

1. Германские истоки

Именно в этот мрачный мир сибаритствующих олигархов, разрушенной оборонительной системы, и доведенных до отчаяния деревенских масс пришли германские варвары, пересекшие в конце 406 года покрытый льдом Рейн. Каким был общественный строй этих захватчиков? Когда римские легионы впервые столкнулись с германскими племенами в эпоху Цезаря, те были оседлыми земледельцами с преимущественно пастушеским хозяйством. У них преобладал первобытнообщинный способ производства. Частная собственность на землю была им неведома. Каждый год вожди племени определяли, какую часть общих земель предстояло вспахать, и выделяли части ее соответствующим родам, которые возделывали землю и присваивали урожай сообща. Периодические перераспределения исключали возможность появления больших различий в богатстве между родами и домохозяйствами, хотя скот находился в частном владении и составлял богатство лучших воинов племени. В мирное время никаких вождей, чья власть распространялась бы на весь народ, не было – они избирались лишь на время войны. Многие роды оставались матрилинейными. Эта первобытная социальная структура с приходом римлян на Рейн и их временной оккупацией Германии вплоть до Эльбы в I веке н. э. подверглась значительным изменениям. Торговля предметами роскоши на границе вызвала среди германских племен рост внутренней стратификации – чтобы покупать римские товары, воины продавали скот или совершали набеги на другие племена для захвата рабов, которые экспортировались на римские рынки. Ко времени Тацита земля перестала распределяться между родами и наделы начали передаваться напрямую индивидам, причем частота этих перераспределений сократилась. Обрабатываемые земли, расположенные среди безлюдных лесов, часто менялись, и племена не имели никакой прочной территориальной закрепленности – сельскохозяйственная система поощряла сезонные войны и делала возможными частые масштабные переселения. Наследственная аристократия с накопленным богатством составляла постоянный совет, который осуществлял стратегическую власть в племени, хотя общее собрание свободных воинов все еще могло отклонять его предложения. Происходило складывание династических квазикоролевских родов, из которых избирались стоявшие над советом вожди. Еще более важно то, что сильные мужчины в каждом племени собирали вокруг себя для совершения набегов «дружины» воинов, которые не были связаны с родовыми единицами. Эти «дружины» состояли из знати, которая жила за счет урожая с отведенных для нее земель, но сама в сельскохозяйственном производстве не участвовала. Они составляли ядра будущего постоянного классового деления и институционализировали принудительную власть в этих первобытных общественных формациях. Борьба между рядовыми воинами и амбициозными знатными вождями, стремившимися узурпировать диктаторскую власть в племенах, опираясь на силу своих дружин, становилась все более острой; сам Арминий, победитель сражения в Тевтобургском лесу, был участником и жертвой одного из таких столкновений из-за власти. Римская дипломатия подогревала эти междоусобные споры при помощи субсидий и альянсов, чтобы нейтрализовать варварское давление на границу и создать страту аристократических правителей, готовых сотрудничать с Римом.

Так и экономическими, и политическими средствами – благодаря торговому обмену и дипломатическому вмешательству – римское давление ускорило социальную дифференциацию и распад общинных способов производства в германских лесах. Народы, наиболее тесно контактировавшие с империей, неизбежно вырабатывали и наиболее «передовые» социально-экономические структуры, все дальше отходя от традиционного племенного образа жизни. Алеманны в Шварцвальде и, прежде всего, маркоманны и квады в Богемии имели виллы, устроенные по римскому образцу, с имениями, обрабатывавшимися трудом пленных рабов. Более того, маркоманны подчинили другие германские народы и создали ко II веку в области центрального Дуная организованное государство с королевским правлением. Их империя вскоре была разрушена, но это было предвозвестие грядущего. Полтора века спустя – в начале IV века – вестготы, которые заняли Дакию после того, как Аврелиан вывел из нее свои легионы, переживали ровно те же социальные процессы. Их сельскохозяйственная техника была более развита, и в основном они были крестьянами, выращивавшими зерновые культуры, занимавшимися деревенскими ремеслами (с использованием гончарного круга) и имевшими элементарный алфавит. Вестготская экономика в этой некогда римской провинции с сохранившимися городами и укреплениями теперь настолько сильно зависела от торговли через Дунай, что римляне могли успешно использовать в качестве основной военной меры против них торговую блокаду. Общее собрание воинов полностью исчезло. Союзный совет оптиматов осуществлял центральную политическую власть над покорными деревнями. Оптиматы были классом собственников, которые имели земли, дружины и рабов и были четко отделены от остального народа. И чем дольше существовала римская имперская система, тем больше своим влиянием и примером она способствовала появлению у германских племен на своих границах все большей социальной дифференциации и все более высокого уровня политической и военной организации. Последовательный рост варварского давления на империю с эпохи Марка Аврелия и далее, таким образом, не был для нее случайным ударом судьбы – он был прежде всего структурным следствием ее собственного существования и успеха. Медленные изменения, вызванные в ее внешнем окружении подражанием и вмешательством, постепенно накапливались, и пограничные германские области становились все опаснее по мере того, как римская цивилизация постепенно меняла их.

Между тем в самой Римской империи все больше германских воинов служило в рядах имперских армий. Римская дипломатия традиционно пыталась везде, где только можно, оградить империю внешним кольцом foederati , союзных или «вассальных» вождей, которые сохраняли свою независимость за пределами римских границ, но отстаивали римские интересы в варварском мире в обмен на финансовую и политическую поддержку и военную защиту. Но в поздней империи имперское правительство перешло к постоянному рекрутированию солдат из этих племен в свои собственные подразделения. В то же время варварские беженцы или пленники оседали на пустующих землях как laeti , обязанные служить в армии в обмен на свои держания. Кроме того, многие свободные германские воины добровольно шли служить в римские полки, привлеченные перспективами заработка и продвижения по службе в имперском военном аппарате. К середине IV века значительная часть отборных дворцовых войск, офицеров и генералов имела германское происхождение, будучи культурно и политически интегрированной в римский социальный мир. Франкские генералы, вроде Сильвана или Арбогаста, дослужившиеся до звания magister militum или главнокомандующего на Западе, не были большой редкостью. В самом имперском государственном аппарате имело место определенное смешение римских и германских элементов. Социальные и идеологические последствия интеграции большого количества тевтонских солдат и офицеров в римский мир для германского мира, который они оставили навсегда или на время, не трудно представить – они служили мощным катализатором дифференциации и стратификации в племенных обществах за пределами Рима. Политическая автократия, социальный статус, военная дисциплина и денежное вознаграждение были уроками, усвоенными за рубежом и с готовностью усваивавшимися местными правителями и оптиматами у себя дома. Таким образом, ко времени Völkerwanderungen в V веке, когда вся Германия пришла в движение под давлением гуннских кочевников из Средней Азии, и племена начали пересекать римские границы, германское общество вследствие внутреннего и внешнего давления уже заметно отличалось от того, каким оно было во времена Цезаря. К этому времени сложившаяся дружинная знать и индивидуальные земельные состояния почти повсеместно сменили первоначальное грубое родовое равенство. Длительный симбиоз римских и германских общественных формаций в пограничных областях постепенно сократил разрыв между ними, хотя в наиболее важных отношениях этот разрыв все еще оставался значительным. И из их окончательного, катастрофического столкновения и смешения, в конечном итоге, суждено было родиться феодализму.

 

2. Нашествия

Германские нашествия, захлестнувшие Западную империю, разворачивались в два последовательных этапа, каждый из которых имел свои отличительные особенности и направленность. Первая большая волна началась с рокового перехода ночью 31 декабря 406 года покрытого льдом Рейна широким союзом свевов, вандалов и аланов. Через несколько лет, – в 410 году – вестготы под руководством Алариха разграбили Рим. Двадцать лет спустя – в 439 году – вандалы захватили Карфаген. К 480 году на старых римских землях была создана первая грубая система варварских государств: бургундцы в Савойе, вестготы в Аквитании, вандалы в Северной Африке и остготы в Северной Италии. Характер этого страшного первого нашествия, послужившего для более поздних эпох архетипическим образом начала Темных веков, на самом деле был очень сложным и противоречивым. Ведь оно одновременно было крайне разрушительным нападением германских народов на римский Запад и необычайно консервативным с точки зрения почитания латинского наследия. Военное, политическое и экономическое единство Западной империи было окончательно подорвано. Некоторые римские полевые армии comitatenses просуществовали еще несколько десятилетий после того, как limitanei пограничной обороны были сметены; но сохранение окруженных и изолированных землями, подвластными варварам, автономных военных областей, вроде Северной Галлии, лишь подчеркивало полный распад имперской системы как таковой. Провинции вновь погрузились в хаос, традиционная администрация либо исчезла, либо просто «плыла по течению»; социальные бунты и бандитизм распространялись на обширные территории; и как только римская патина в отдаленных областях стала сходить, наружу начали выходить архаические и подавленные местные культуры. В первой половине V века имперский порядок был сметен волной варваров, захлестнувшей весь Запад.

И все же германские племена, которые разрушили западную империю, сами по себе не в состоянии были заменить ее каким-то новым и определенным политическим устройством. Различие «уровней» этих двух цивилизаций все еще было слишком значительным, и чтобы объединить их, нужно было создать своего рода систему «шлюзов». Дело в том, что варварские народы первой волны племенных нашествий, при всей своей прогрессирующей социальной дифференциации, ко времени своего вторжения на римский Запад все же оставались еще крайне незрелыми и примитивными обществами. Ни одному из них не было знакомо сколько-нибудь продолжительно существовавшее территориальное государство; все они были язычниками, преимущественно неграмотными; не у многих имелась сколько-нибудь четкая и стабильная система собственности. Хаотичное завоевание обширных областей бывших римских провинций, естественно, создавало для них серьезные проблемы с непосредственным присвоением их и управлением ими. Эти неизбежные трудности усугублялись географическими особенностями первой волны нашествий. Ведь в этих Völkerwanderungen , часто связанных с пересечением целого континента, окончательное оседание конкретных варварских народов происходило вдалеке от отправной точки. Вестготы двигались с Балкан в Испанию, остготы – из Украины в Италию; вандалы – из Силезии в Тунис; бургунды – из Померании в Савойю. Ни одно варварское общество не занимало просто римских земель, граничивших с изначальной областью своего постоянного проживания. В результате германские поселенцы в Южной Франции, Испании, Италии и Северной Африке с самого начала были ограничены в численном отношении вследствие проделанного ими большого пути и практически лишены возможности получать подкрепление путем дальнейшей естественной миграции. Временное устройство первых варварских государств отражало общее состояние относительной слабости и изоляции. Они во многом опирались на ранее существовавшие имперские структуры, которые парадоксальным образом сохранялись всякий раз, когда существовала возможность их сочетания с германскими аналогами, образуя систематический институциональный дуализм. Так, первой и наиболее важной проблемой, которую предстояло решить вторгавшимся сообществам после побед на поле брани, было экономическое использование земель.

Обычное решение одновременно было и очень похоже на ранние римские практики, хорошо знакомые германским солдатам, и предполагало серьезный разрыв с племенным прошлым и переход от него к крайне дифференцированному социальному будущему. Вестготы, бургунды и отсготы навязали местным римским землевладельцам режим hospitalitas. Основанный на старой имперской системе расквартирования войск, в которой участвовали многие германские наемники, она, в конечном счете, предоставляла варварским «гостям» в Бургундии и Аквитании 2/3 пахотных земель крупных имений; а в Италии, общая площадь которой позволяла выделять им меньшую долю отдельных вилл, и где неразделенные имения платили специальный налог для более равномерного распределения бремени, – 1/3. Бургундские hospes также получали 1/3 римских рабов и 1/2 лесных угодий. В Испании вестготы позднее получили в каждом имении 1/3 земель, находящихся в непосредственном хозяйстве собственников и 2/3 арендуемых земель. Только в Северной Африке вандалы просто экспроприировали значительную часть местной знати и церкви без каких-либо компромиссов или уступок – решение, за которое им, в конечном итоге, пришлось дорого заплатить. Распределение земель при системе «гостеприимства», вероятно, не так уж сильно сказалось на структуре местного римского общества: учитывая незначительную численность варварских завоевателей, sortes – или отводившиеся им доли – всегда распределялись лишь на какой-то части территорий, находившихся под их правлением. Обычно из страха распыления после оккупации военных сил происходила их еще большая территориальная концентрация – компактные поселения остготов в долине По были типичным явлением. Нет никаких свидетельств того, что раздел крупных состояний встречал жесткое сопротивление со стороны латинских собственников. С другой стороны, его влияние на германские сообщества не могло быть незначительным. Дело в том, что sortes не предоставлялись прибывавшим германским воинам в целом. Напротив, все сохранившиеся договоренности между римлянами и варварами о разделе земли касались только двух человек – провинциального землевладельца и какого-то одного германского партнера; хотя позднее sortes обрабатывались многими германцами. Поэтому, скорее всего, земли присваивались клановыми оптиматами, а затем заселялись рядовыми соплеменниками, становившимися их арендаторами или, возможно, небогатыми мелкими землевладельцами. Первые внезапно стали равными провинциальной аристократии, а последние прямо или косвенно попали в экономическую зависимость от них. Этот процесс, лишь косвенно прослеживаемый по документам той эпохи, несомненно, смягчался свежими воспоминаниями о лесном равенстве и всем характером вооруженного сообщества захватчиков, что гарантировало рядовому воину его свободное состояние. Первоначально sortes не были полной или наследственной собственностью, и простые солдаты, которые возделывали их, сохраняли большую часть своих обычных прав. Но логика системы была очевидна – в течение примерно одного поколения германская аристократия закрепилась на земле, приобретя зависимых крестьян, а в некоторых случаях и этнических рабов. Как только ранее скитавшиеся племенные союзы территориально закрепились в бывших имперских границах, началась быстрая классовая стратификация.

Политическое развитие германских народов после нашествий подтверждало и отражало эти экономические изменения. Формирование государства, а вместе с ним и принудительной центральной власти над сообществом свободных воинов, было теперь неизбежно. В ряде случаев этот переход сопровождался продолжительными и мучительными внутренними конвульсиями; политическая эволюция вестготов в ходе их скитания по Европе от Адрианополя до Тулузы с 375 по 417 год представляет собой последовательность ярких эпизодов, когда авторитарная царская власть над племенными воинами – активно насаждавшаяся и развивавшаяся под римским влиянием – постепенно закреплялась, и к прибытию во временное пристанище в Аквитании в границах бывшей империи уже сложилось полностью институционализированное династическое государство.

«Закон бургундский», вскоре провозглашенный новым бургундским государством, был принят собранием из 31 представителя знати, власть которой теперь полностью упразднила всякое народное участие в законодательстве племенного общества. Вандальское государство в Африке стало самой жесткой автократией, которая ослаблялась только крайне непредсказуемой и эксцентричной системой наследования. Точно так же, как экономическое устройство первых германских поселений основывалось на формальном разделении римских земель, политическая и правовая форма новых германских государств покоилась на официальном дуализме, разделявшем королевство административно и юридически на две различных системы – очевидное свидетельство неспособности захватчиков справиться с новым обществом и организовать совпадающее с ним целостное новое государство. Типичные германские королевства на этом этапе все еще оставались зачаточными монархиями с неопределенными правилами наследования, опиравшимися на корпус королевской стражи или дружину, которая была чем-то промежуточным между личными приверженцами предводителя из племенного прошлого и землевладельческой знатью феодального будущего. Ниже находились рядовые воины и крестьяне, везде, где только можно – особенно в городах, – проживавшие обособленно от остального населения.

Римская община, с другой стороны, обладала собственной административной структурой с комициальными единицами и чиновниками и собственной юридической системой, обслуживавшимися провинциальным землевладельческим классом. Этот дуализм больше всего был развит в остготской Италии, где германский военный аппарат и римская гражданская бюрократия прекрасно сочетались в правительстве Теодорика, которое сохранило большую часть наследия имперской администрации. Обычно существовало два различных свода законов, применявшихся к соответствующему населению – германский закон, происходивший из обычного права (тарифицированные наказания, присяжные, родственные узы, клятвы), и римское право, фактически оставшееся неизменным со времен империи. На германских правовых системах часто сказывалось серьезное латинское влияние, что было неизбежно при замене неписаных обычаев писаными сводами законов; множество элементов императорского кодекса Феодосия II были заимствованы в V веке бургундским и вестготским правом. Кроме того, дух этих заимствований в целом был враждебен родовым и клановым принципам, связанным с ранними варварскими традициями – власть новых королевств должна была строиться, преодолевая влияние этих старых родовых моделей. В то же время не предпринималось никаких или почти никаких попыток вмешательства в собственно латинское право, определявшего жизнь римского населения. Римские правовые и политические структуры в этих ранних варварских королевствах во многом оставались неизменными: соответствующие германские институты просто сосуществовали бок о бок с ними. Схожим было и идеологическое устройство. Все основные германские захватчики все еще оставались перед своим вторжением в империю язычниками. Племенная социальная организация была неотделима от племенной религии. Политический переход к территориальной государственной системе всегда сопровождался идеологическим обращением в христианство, которое, по-видимому, неизменно происходило на протяжении жизни одного поколения после пересечения границы. Это не было результатом миссионерских усилий католической церкви, которая игнорировала или презирала вновь прибывших в империю. Это было объективным результатом самого процесса социальной трансформации при переселении, внутренним проявлением которой и была смена веры. Христианская религия освящала отречение от субъективного мира родового общества – более широкий божественный порядок был духовным дополнением более прочной земной власти. И здесь первая волна германских завоевателей воспроизводила такое же сочетание почтительного и одновременно отстраненного отношения к институтам империи. Они единодушно приняли арианство, а не католическую ортодоксию, и тем самым заявили о своей особой религиозной идентичности в рамках христианского мира. В результате, во всех ранних варварских королевствах германская церковь существовала «параллельно» с римской церковью. Нигде, кроме вандальской Африки, где была экспроприирована старая аристократия и вместе с ней подверглась репрессиям католическая церковь, не было арианских преследований католического большинства. Во всех других местах эти две веры мирно сосуществовали друг с другом, и прозелитизм между этими двумя сообществами в v веке в целом был минимальным. Более того, остготы в Италии и вестготы в Испании даже юридически осложнили принятие римлянами их арианской веры, чтобы сохранить разделение между этими народами. Германское арианство не было ни случайным, ни агрессивным: это был знак обособленности в рамках некоего признанного единства.

Таким образом, после того, как имперская оборона была окончательно сломлена, положительные экономические, политические и идеологические последствия первой волны варварских вторжений были сравнительно ограниченными. Сознавая несопоставимость того, что было ими разрушено, и что они могли построить, большинство германских правителей стремилось восстановить первоначально разрушенные ими римские строения. Наиболее выдающийся из них, остготский Теодорих, создал в Италии тщательно разработанную систему административного кондоминиума, занимался украшением своей столицы, покровительствовал постклассическому искусству и философии и в отношениях с другими государствами использовал традиционный имперский стиль. Вообще эти варварские королевства не слишком сильно изменили социальные, экономические и культурные структуры позднего римского мира. Они скорее раскололи его, чем слились с ним и преобразовали его. Примечательно, что наряду с другими важными сельскохозяйственными институтами Западной Империи, включая колонат, в них сохранилось и масштабное сельскохозяйственное рабство. Новая германская знать, естественно, не выказывала никаких симпатий к багаудам и при случае использовалась римскими землевладельцами, ставшими теперь их социальными партнерами, для их подавления. Только последний остготский вождь Тотила, столкнувшийся с победоносными византийскими армиями, обратился  In extremis к освобождению рабов в Италии, – что само по себе свидетельствовало об их значении, – чтобы получить широкую поддержку в своей последней, отчаянной борьбе, закончившейся его гибелью. Помимо этого единичного случая вандалы, бургунды, остготы и вестготы в крупных поместьях, в которых они встретились с обрабатывавшими землю бригадами рабов, сохранили эту систему. На средиземноморском Западе сельскохозяйственное рабство по-прежнему оставалось важным экономическим явлением. Так, в вестготской Испании, по-видимому, имелось особенно много рабов, судя по юридически закрепленным нормам наказания за их провинности, и по тому, что они, вероятно, составляли большинство принудительно набранных служащих в постоянной армии. Таким образом, хотя города продолжали приходить в упадок, сельская местность во многом оставалась нетронутой первой волной вторжений, если не считать неразберихи, порожденной войной и гражданскими беспорядками, и германские имения и крестьяне бок о бок сосуществовали со своими римскими прототипами. Наиболее показательным свидетельством ограниченности варварского проникновения на этом этапе было то, что оно не изменило языковой границы между латинским и тевтонским миром – ни в одной области римского Запада не произошло германизации языка под влиянием этих первоначальных завоевателей. Их пришествие – самое большее – просто разрушило римское господство в более отдаленных провинциях, позволив местным доримским языкам и культурам выйти на поверхность общественной жизни – в начале V века баскскому и кельтскому языкам удалось добиться больших успехов, чем германскому.

Продолжительность существования этих первоначальных варварских государств была не слишком большой. Франкская экспансия поработила бургундов и изгнала вестготов из Галлии. Византийские экспедиции разбили вандалов в Африке и после продолжительной войны истребили остготов в Италии. Наконец, исламские завоеватели свергли правление вестготов в Испании. От их поселений осталось не слишком много следов, если только не считать самого северного их оплота – Кантабрии. Но следующая волна германских переселений определила карту позднейшего западного феодализма глубоко и надолго. Тремя основными эпизодами этого второго этапа варварской экспансии были, конечно, завоевание Галлии франками, завоевание Англии англосаксами и – столетие спустя – приход ломбардов в Италию. Характер этих переселений отличался от переселений первой волны, как, вероятно, и их масштаб. В каждом случае это было сравнительно скромное движение непосредственно из сопредельной географической базы. Франки до того, как они проникли на юг, в Северную Галлию, населяли современную Бельгию. Англы и саксы проживали на североморском побережье Германии напротив Англии; ломбарды до своего вторжения в Италию обитали в Нижней Австрии. Поэтому линии коммуникаций между завоеванными областями и местами первоначального поселения были короткими, и впоследствии постоянно могли прибывать дополнительные контингенты тех же или союзных племен, усиливая первых переселенцев. В результате, произошло медленное, постепенное продвижение в Галлии, множество высадок в Англии, подробности которых мало известны, и последовательное перемещение на юг в Италии, которые позволили заселить эти бывшие римские области намного более плотно, чем во время первых военных прорывов эпохи гуннов. Только первоначальные ломбардские вторжения сохранили эпический характер собственно военного Völkerwanderung . Но даже они становились более медленными и рассеянными по мере дальнейшего продвижения, заходя дальше и глубже предшествующих остготских завоеваний. Хотя ломбардские силы, как и у их предшественников, были сосредоточены в северных равнинах, ломбарды впервые продвинули варварские поселения до глубокого юга Италии. Франкские и англосаксонские переселения представляли собой постепенную военную колонизацию областей, в которых фактически был политический вакуум. Северная Галлия спустя шестьдесят лет после того, как имперская система на Западе потерпела крах, оставалась оплотом последней, предоставленной своей судьбе римской армии. Римскому правлению в Британии не пришлось столкнуться с военным вызовом; оно спокойно сошло на нет, как только была прервана связь с континентом, и страна вновь распалась на отдельные молекулы кельтских племен. Глубину этих переселений второй волны можно оценить по степени языковых изменений, вызванных ими. Англия пережила германизацию en bloc , насколько простиралось англосаксонское заселение (кельтские окраины острова не оставили ни малейших следов в языке завоевателей), что свидетельствует о незначительной романизации этой самой северной области империи, которая никогда не охватывала здесь массу населения. На континенте граница языковой романизации была отодвинута на 50–100 миль от Дюнкерка до Базеля и на 100–200 миль к югу от Верхнего Дуная. Франки оставили порядка 500 слов во французском словаре, а ломбарды дали около 300 слов итальянскому языку (больше, чем вестготы, которые оставили всего 60 слов испанскому, и свевы, оставившими 4 слова португальскому). Культурные отложения второй волны завоеваний были намного более глубокими и длительными по сравнению с первой.

Одна из основных причин этого, конечно, состоит в том, что после первой волны возможность организованного сопротивления со стороны имперской системы на Западе была уже полностью исключена. Созданные этой первой волной государственные структуры были глубоко подражательными и хрупкими и по большей части даже не притязали на контроль над всей территорией, освобожденной от римской системы. Последующие же переселения осуществлялись большой человеческой массой и привели к достаточному контролю над завоеванными землями, чтобы породить на Западе более цельные и прочные социальные формы. Жесткий и хрупкий дуализм V века постепенно исчез в VI веке (за исключением последнего оплота государств первого поколения – вестготской Испании, которая увяла в VII веке). Постепенно начался медленный процесс слияния, соединивший германские и римские элементы в новый синтез, который должен был изменить и те, и другие. Наиболее важный результат этого развития – появление новой сельскохозяйственной системы, – к сожалению, хуже всего освещен в последующей историографии. Сельская экономика меровингской Галлии и ломбардской Италии остается одной из наиболее темных глав в истории западного сельского хозяйства. Но о некоторых вещах в этот период можно говорить с полной уверенностью. Никто больше не обращался к системе hospitalitas . Ни франки, ни ломбардцы (ни, тем более, англосаксы) не перешли к подобному регулируемому разделению римской земельной собственности. Вместо этого, по-видимому, сложилась несколько аморфная двойственная система заселения. С одной стороны, и франкские, и ломбардские правители просто осуществляли конфискацию местных латифундий, отчуждая их в пользу королевской казны или распределяя их среди своих придворных. Сенаторская аристократия, которая сохранилась в Северной Галлии, отступила к югу от Луары еще до того, как Хлодвиг в 486 году разбил армию Сиагрия и вступил во владение доставшимися ему провинциями. В Италии ломбардские короли не предпринимали никаких попыток успокоения римских землевладельцев, которые подавлялись и уничтожались везде, где они препятствовали присвоении земли, а некоторые из них сами превращались в рабов. Переворот в крупной земельной собственности во время второй волны вторжений был куда более значительным, чем во время первой. Но, с другой стороны, поскольку демографическая масса более поздних переселений была значительно большей, а темпы их продвижения были более медленными и постепенными, народная и крестьянская составляющая нового сельскохозяйственного порядка также была более заметной. Вероятно, именно в этот период деревенские общины, которые играли такую важную роль в последующем средневековом феодализме, получили широкое распространение во Франции и других местах. В обстановке неопределенности и анархии той эпохи количество деревень выросло, а число вилл, как организованных производственных единиц, сократилось.

По крайней мере, в Галлии этот феномен может быть связан с двумя встречными процессами. Распад римского правления подорвал стабильность основного инструмента латинской сельской колонизации – систему вилл; из-под нее теперь пробился старый кельтский ландшафт с примитивными деревушками и крестьянскими жилищами, которых в романизированной Галлии было множество. В то же время переселение местных германских общин на юг и на запад – не обязательно военное – приводило к переносу на новую почву многих племенных сельскохозяйственных традиций, которые оказывались менее размытыми временем и ситуацией длительной миграции, чем в эпоху эпического первого Völkerwanderung . В результате, аллодиальные крестьянские наделы и общинные деревенские земли – прямое наследие северных лесов – появились и в поселениях новых переселенцев. С другой стороны, последующие войны эпохи Меровингов привела к появлению новых рабов, поступавших из пограничных областей Центральной Европы. Но точное соотношение имений германской знати, зависимых держаний, небольших крестьянских наделов, общинных земель, сохранившихся римских вилл и сельского рабства не поддается оценке из-за неразберихи и темноты этой эпохи. В то же время ясно, что в Англии, Франции и Италии свободное этническое крестьянство было одной из составляющих англосаксонских, франкских и ломбардских переселений, хотя доля его и не поддается определению. В Италии ломбардские крестьянские общины организовывались в виде военных колоний со своей автономной администрацией. В Галлии франкская знать получила земли и должности по всей стране в форме, которая заметно отличалась от франкских сельских поселений, и явно свидетельствующей, что простые переселенцы не обязательно были зависимыми арендаторами прежней страты оптиматов. В Англии англо-саксонские вторжения привели к быстрому и полному краху системы вилл, которая из-за ограниченной романизации была здесь куда более слабой, чем на континенте. Но и там после переселений варварская знать и свободные крестьяне сосуществовали в различных комбинациях, при общей тенденции к росту зависимости на селе по мере появления более стабильных административно-территориальных единиц. В Англии более глубокая пропасть между римским и германским порядками, возможно, привела и к более резкому изменению в самих методах земледелия. Во всяком случае, форма англосаксонского сельского поселения отличалась от формы римского сельского хозяйства, которая предшествовала ему, и служила прообразом для некоторых важных изменений в более позднем феодальном сельском хозяйстве. Если римские имения обычно располагались в холмистой местности с более рыхлой почвой, которая была похожа на средиземноморскую и могла возделываться при помощи сохи, то англосаксонские хозяйства обычно располагались на равнинах с тяжелой, влажной почвой, которая распахивалась с помощью железного плуга; если римское сельское хозяйство имело значительную скотоводческую составляющую, то англосаксонские захватчики обычно расчищали большие участки леса и болота для земледелия. Рассеянные кельтские деревни уступили место нуклеарным деревням, в которых индивидуальная собственность крестьянских хозяйств сочеталась с коллективным возделыванием открытых полей. Стоявшие же над этими поселениями местные правители и знать консолидировали свою личную власть, и к VII веку в англосаксонской Англии сложилась юридически закрепленная наследственная аристократия. Таким образом, хотя вторая волна вторжений создала повсюду германскую аристократию, обладавшую имениями большими, чем когда-либо прежде, она также создала деревню с прочными общинами и мелкой крестьянской собственностью. В то же время она пополнила и сельское рабство за счет военнопленных. Она еще неспособна была организовать эти различные элементы сельского хозяйства Темных веков в новый цельный способ производства.

В политическом отношении вторая волна вторжений обозначила или предвосхитила кончину дуалистического правления и права и отмирание римского юридического наследия. Ломбарды не пытались повторить в Италии опыт остготского дуализма. Они пересматривали гражданскую и правовую систему страны в областях, которые они занимали, распространяя новое право, записанное на латыни, но основанное на традиционных германских нормах, которое вскоре стало преобладать над римским правом. Меровингские короли сохранили двойную правовую систему, но с ростом анархии в эпоху их правления латинские воспоминания и нормы постепенно исчезали. Германское право постепенно становилось господствующим, а земельные налоги, унаследованные от Рима, которые больше не шли на какие-либо общественно полезные службы или на единое государство, перестали взиматься из-за противодействия населения и церкви. Налогообложение постепенно приходило в упадок во всех франкских королевствах. В Англии же римское право и администрация практически полностью исчезли еще до появления англосаксов, так что такой проблемы там и не возникло. Даже в вестготской Испании, единственном варварском государстве, истоки которого восходили к первой волне нашествий, дуалистические право и администрация прекратили свое существование в конце VII века, когда монархия в Толедо полностью отвергла римское наследие и подчинила все население видоизмененной готской системе. С другой стороны, теперь произошло исчезновение и германского религиозного сепаратизма. Франки с крещением Хлодвига в конце v века после победы над аламаннами приняли католицизм. Англосаксы постепенно были обращены в христианство римскими миссиями в VII веке. Вестготы в Испании отреклись от своего арианства с обращением Реккареда в 587 году. Ломбардское королевство приняло католицизм в 653 году. Pari passu с этими изменениями два класса землевладельцев – римский и германский – там, где они сосуществовали друг с другом, постепенно устанавливали родственные отношения и ассимилировались. Этот процесс сдерживался в Италии ломбардской исключительностью и византийским реваншизмом, которые исключали установление сколько-нибудь прочного мира на полуострове, и конфликт между которыми заложил основу для постоянного разделения на север и юг в более поздние эпохи. Но в Галлии этот процесс при меровингском правлении неуклонно прогрессировал, и к началу VII века он был в основном завершен – консолидировалась единая сельская аристократия, которая больше не была по своему менталитету ни сенаторской, ни дружинной. Подобное слияние римского и германского элементов в церкви заняло куда большее время: на протяжении большей части VI века практически все епископы в Галлии были римлянами, и полного этнического слияния в церковной иерархии не было до VIII века.

Но вытеснение простых дуалистических механизмов аккомодации к римским имперским формам само по себе не привело в более поздние Темные века к сколько-нибудь ясной и прочной новой политической формуле. Прежде всего, отказ от развитых традиций классической античности привел к регрессу в сложности и развитости государств-преемников, усугубленному с начала VII века последствиями исламской экспансии в Средиземноморье, которая положила конец торговле и привела к сельской изоляции Западной Европы. Возможно, климатические улучшения в VII веке, принесшие более теплую и сухую погоду в Европу, и начало демографического роста, начали благотворно сказываться на сельском хозяйстве. Но в политической неразберихе той эпохи признаки такого прогресса были едва различимы. Чеканка золотой монеты исчезла после 650 года, что стало следствием постоянного дефицита в торговле с византийским Востоком, а также арабских завоеваний. Меровингская монархия оказалась неспособной сохранить контроль над чеканкой, которая стала рассредоточиваться и вырождаться. Государственное налогообложение в Галлии было предано забвению; дипломатия стала более жесткой и ограниченной; управление было примитивным и децентрализованным. Ломбардские государства в Италии, расколотые и ослабленные византийскими анклавами, оставались примитивными и находились в постоянной обороне. В этих условиях, возможно, главным позитивным достижением варварских государств было завоевание самой Германии до Везера меровингскими кампаниями в VI веке. Эти завоевания впервые включили родину переселенцев в один политический мир с бывшими имперскими областями и тем самым объединили две зоны, столкновение между которыми дало начало Средневековью, в единый территориальный и культурный порядок. Снижение институционального уровня городской цивилизации во франкской Галлии сопровождалось и сделало возможным ее относительное возвышение в баварской и алеманнской Германии. Но даже в этой области меровингское правление было необычайно грубым и бедным – ни грамотности, ни денег, ни христианства не было введено наместниками, посылавшимися править на том берегу Рейна. По своим экономическим, социальным и политическим структурам Западная Европа оставила позади шаткий дуализм первых десятилетий после завершения античной эпохи; произошел грубый процесс смешения, но результаты его все еще оставались неоформленными и разнородными. Ни простое соседство, ни грубое смешение не могли создать нового общего способа производства, способного вывести из тупика рабства и колоната, а вместе с ним и нового цельного общественного строя. Иными словами, этого можно было достичь только в результате подлинного синтеза. И лишь немногие признаки возвещали тогда о наступлении такого исхода. Наиболее примечательным было появление в пограничных областях между Галлией и Германией, очевидное уже в VI веке, полностью новых антропонимических и топонимических систем, соединявших германские и римские языковые элементы в организованные единицы, чуждые им обоим. Разговорный язык, вовсе не следуя постоянно за материальными изменениями, иногда может их предвосхищать.

 

3. В направлении синтеза

Историческим синтезом, который и произошел в конечном итоге, был, конечно, феодализм. Сам термин – Synthese — принадлежит Марксу, наряду с другими историками того времени. Катастрофическое столкновение двух распадавшихся предшествовавших способов производства – первобытного и античного – в конечном итоге создало феодальный строй, который распространился по всей средневековой Европе. То, что западный феодализм был специфическим результатом сплава римского и германского наследий, было очевидно уже для мыслителей эпохи Возрождения, когда его происхождение впервые начало обсуждаться. Современные споры по этому вопросу восходят к эпохе Просвещения и Монтескье, который заявил о германских истоках феодализма. С тех пор проблема точных «пропорций» в смеси романо-германских элементов, которая, в конечном счете, породила феодализм, распаляла страсти среди сменявших друг друга поколений националистических историков. Фактически, даже сам характер описания конца античности зачастую менялся в зависимости от патриотизма описывающего. Для Допша, писавшего в Австрии после Первой мировой войны, крах Римской империи был просто кульминацией многовекового мирного поглощения ее германскими народами: он воспринимался жителями Запада как спокойное освобождение. «Римский мир постепенно был завоеван изнутри германцами, которые мирно проникали в него на протяжении многих веков и осваивали его культуру, зачастую управляя им, так что устранение его политического господства было просто окончательным следствием продолжительного процесса перемен, вроде изменения номенклатуры предприятия, старое название которого давно перестало отражать то, кто является реальными директорами концерна… Германцы не были врагами, разрушившими или стершими с лица земли римскую культуру; напротив, они сохранили и развили ее». Для Лота, писавшего во Франции приблизительно в то же время, напротив, конец античности был невообразимым крахом, гибелью самой цивилизации – германский закон был ответственен за «бесконечное, необузданное, бешеное насилие» и «непрочность собственности» последующей эпохи, «отвратительная развращенность» которой сделала ее «поистине проклятым периодом истории». В Англии, где не было никакой конфронтации, а была просто цезура между римским и германским порядками, споры велись о норманнском завоевании, а Фримен и Раунд полемизировали об относительных достоинствах «англосаксонского» или «латинского» вклада в местный феодализм. Тлеющие угли этих споров все еще вспыхивают сегодня; недавно на проведенной в России конференции этот вопрос вызвал жаркое обсуждение советских историков. На самом деле, конечно, определение точных пропорций романских или германских элементов в чистом феодальном способе производства имеет намного меньшее значение, чем их распределение в различных социальных формациях, которые появились в средневековой Европе. Иными словами, как мы увидим, необходима типология , а не простая генеалогия европейского феодализма.

Изначальное происхождение определенных феодальных институтов в любом случае кажется слишком запутанным, принимая во внимание неоднозначность источников и параллелизм в развитии двух предшествующих социальных систем. Так, вассальная зависимость может уходить своими корнями либо в германский comitatus , либо в галло-римскую clientela – две формы аристократической дружины или свиты, которые существовали по обе стороны Рейна задолго до гибели империи, и которые обе, несомненно, внесли свой вклад в возникновение вассальной системы. Бенефиции, с которым они, в конечном счете, соединились, чтобы сформировать феод, точно так же могут восходить к поздним римским церковным практикам и к германским племенным разделам земли. С другой стороны, манор явно происходит из галло-римского fundus или villa , которые не имели никакого соответствия в варварском мире – крупные, обособленные имения, которые возделывались зависимыми крестьянами coloni , отдававшими часть урожая в натуральном виде крупным землевладельцам, явно были прообразом хозяйства домена. Общинные анклавы средневековой деревни, напротив, были в основном германским наследием, сохранившимся от первоначальных лесных систем при общей эволюции варварского крестьянства через аллодиальное к зависимому состоянию. Крепостничество, вероятно, происходит одновременно из классического статуса colonus и из медленного вырождения свободных германских крестьян путем квазипринудительной «коммендации» клановым воинам. Правовая и конституционная система, которая сложилась в эпоху Средневековья, также была гибридной. Народный суд и традиция формально взаимных обязательств между правителями и управляемыми в племенной общине оказали большое влияние на правовые структуры феодализма даже там, где, как во Франции, народных судов в собственном смысле слова не осталось. Сословная система, сложившаяся позднее в феодальных монархиях, многим была обязана, в частности, и этому. С другой стороны, римское наследие кодифицированного и письменного права также имело большое значение для правового синтеза Средневековья, а соборное наследие классической христианской церкви сыграло важную роль в развитии сословной системы. Составлявший вершину средневековой политии институт феодальной монархии первоначально представлял собой неустойчивую смесь германского военного вождя, полуизбираемого и с зачаточными гражданскими функциями, и римского имперского правителя, священного самодержца, наделенного безграничными полномочиями и обязанностями.

Базисный и надстроечный комплекс, который должен был после краха и неразберихи Темных веков образовать общую структуру феодальной тотальности в Европе, таким образом, имел глубоко двойственное происхождение. Но единственным институтом, который оставался, в сущности, неизменным на всем протяжении перехода от античности к средневековью, была христианская церковь. На деле она была важнейшим, хотя и слабым акведуком, через который содержимое культурных резервуаров классического мира перетекло теперь в новый мир феодальной Европы, где грамотность стала церковной. Странный исторический объект par excellence , особая темпоральность которого никогда не совпадала с простой последовательностью перехода от одной экономики или политии к другим, но которая при этом пересекалась со многими из них – и пережила их – в своем собственном ритме, церковь так и не получила теоретического осмысления в историческом материализме. У нас нет возможности восполнить здесь этот недостаток. Но нужно сделать несколько кратких замечаний касательно ее роли в переходе от античности к феодализму, так как в большинстве исторических описаний этой эпохи она либо переоценивается, либо недооценивается. В эпоху поздней античности христианская церковь, как уже было показано, внесла значительный вклад в ослабление сопротивления римской имперской системы. И этому способствовали не деморализующие учения или внемирские ценности, как полагали историки эпохи Просвещения, а ее значительный мирской вес. Ибо обширный церковный аппарат, который она породила в поздней империи, был одной из главных составляющих паразитического давления, истощившего римскую экономику и общество. Ведь к уже существующему репрессивному бремени светского государства присоединилась вторая, дополнительная бюрократия. К VI веку епископов и духовенства в империи было намного больше, чем административных чиновников и функционеров государства, и они получали намного более высокое жалованье. Невыносимое бремя этого раздутого аппарата было главной причиной краха империи. Прозрачный тезис Гиббона, что христианство было одной из двух основных причин падения Римской империи, – яркое проявление идеализма Просвещения – таким образом, может быть пересмотрен сегодня в материалистическом ключе.

Тем не менее, именно в церкви появляются первые признаки освобождения техники и культуры от ограничений мира, основанного на рабстве. Необычайные достижения греко-римской цивилизации были собственностью небольшой правящей страты, полностью оторванной от производства. Ручной труд отождествлялся с рабством и eo Ipso вырождался. В экономическом отношении рабовладельческий способ производства вел к техническому застою: в нем не было никаких стимулов к трудосберегающим улучшениям.

Мы уже видели, что на всем протяжении истории Римской империи сохранялась александрийская технология – было сделано не много серьезных изобретений, и ни одно из них не получило широкого применения. С другой стороны, в культурном отношении рабство сделало возможной зыбкую гармонию человека и мира природы, которой были отмечены искусство и философия классической древности – бездумное освобождение от труда было одной из предпосылок безмятежного отсутствия противоречий с природой. Тяжкий труд материального преобразования или даже руководства этим преобразованием, являющийся субстратом общества, по сути, был исключен из сферы его культуры. Но блистательное интеллектуальное и культурное наследие Римской империи не только сопровождалось техническим застоем: оно еще и изначально ограничивалось узкой прослойкой правящих классов метрополии и провинций. Наиболее показательным примером его вертикальной ограниченности служит то, что значительная масса населения в языческой империи не знала латыни. Язык управления и сама грамотность были монополией небольшой элиты. И именно возвышение христианской церкви впервые сигнализировало о подрыве и изменении этого положения вещей. Ибо христианство разорвало союз между человеком и природой, духом и миром плоти, потенциально развернув отношения между ними в двух противоположных, болезненных направлениях: аскетизма и активизма. В то же время победа церкви в поздней империи сама по себе не привела к немедленному изменению традиционного отношения к технологии или к рабству. Амброзий Миланский выразил новое официальное мнение, объявив даже чисто теоретические науки, вроде астрономии и геометрии, нечестивыми: «Нам неведомы тайны императора, и мы еще притязаем на знание тайн Господа». Точно так же отцы церкви от Павла до Иеремии единодушно принимали рабство, просто советуя рабам подчиняться своим господам, а господам – быть справедливыми к своим рабам – в конце концов, в этом мире и не может быть подлинной свободы. На деле церковь в эти века зачастую сама была крупным институциональным рабовладельцем, а ее епископы могли иногда отстаивать свои законные права на беглых рабов даже с большим, чем обычное, карательным рвением. Но на окраинах самого церковного аппарата рост монашества указывал в другом возможном направлении. Египетское крестьянство имело традицию уединенного проживания в пустыне или анахорезиса как формы протеста против сбора налогов и другого социального зла; в конце III века н. э она была преобразована Антонием в аскетическое религиозное анахоретство. Затем в начале IV века в возделываемых областях близ Нила Пахомием создается общинное монашество, в котором сельскохозяйственный труд и образование были также обязательны, как молитвы и пост; а в 370-х годах Василий впервые связал аскетизм, ручной труд и интеллектуальное наставление в едином монашеском уставе. Но хотя это развитие можно ретроспективно рассматривать как один из первых признаков медленного преобразования социального отношения к труду, рост монашества в поздней Римской империи, вероятно, только усугубил экономический паразитизм церкви, частично лишив производство трудовых ресурсов. И потом оно не играло особенно тонизирующей роли в византийской экономике, где восточное монашество вскоре стало, в лучшем случае, просто созерцательным, а в худшем – бесполезным и обскурантистским. С другой стороны, перенесенные на Запад и заново озвученные Бенедиктом Нурсийским из темных глубин VI столетия, монашеские принципы, начиная с поздних Темных веков, оказались организационно действенными и идеологически влиятельными. Дело в том, что в западных монашеских орденах интеллектуальный и ручной труд сочетались в служении Богу. Тяжелый труд в сельском хозяйстве обрел достоинство божественного служения и производился грамотными монахами: laborare est orare . Вместе с этим, несомненно, пало одно из культурных препятствий техническому изобретению и прогрессу. Было бы ошибкой связывать эту перемену с каким-то самодостаточным влиянием церкви – различного развития событий на Востоке и Западе достаточно, чтобы прояснить, что в конечном итоге весь комплекс социальных отношений, а не только религиозный институт определил экономическую и культурную роль монашества. Его производственная карьера могла начаться только после того, как распад классического рабства освободил элементы для иной динамики, достигнутой с формированием феодализма. И в этом трудном переходе поражает как раз гибкость церкви, а не ее ригоризм.

Но в то же самое время церковь, несомненно, несла более прямую ответственность за другое громадное постепенное преобразование, произошедшее в последние века империи. Сама вульгаризация и разложение классической культуры, осуждавшиеся Гиббоном, на самом деле были частью огромного процесса ее ассимиляции и адаптации к более широкому населению, которому суждено было одновременно и погубить и спасти ее в условиях краха ее традиционной инфраструктуры. Наиболее поразительное проявление этой передачи культуры опять-таки связано с языком. Вплоть до III века крестьяне Галлии или Испании говорили на своих кельтских языках, не проницаемых для культуры классического правящего класса, и любое германское завоевание этих провинций в это время имело бы совершенно иные последствия для более поздней европейской истории. Но с христианизацией империи в IV–V веках епископы и духовенство западных провинций, обратившие в христианскую веру многочисленное сельское население, глубоко латинизировали его речь. В результате этой популяризации появились романские языки, одно из основных связующих звеньев между античностью и средневековьем. Чтобы оценить важность этого достижения, достаточно представить себе последствия германского завоевания этих западных провинций, если бы они не испытали до этого серьезной латинизации.

Это главное достижение ранней церкви указывает на ее истинные место и роль в переходе к феодализму. Ее самостоятельную действенность следует искать не в области экономических отношений или социальных структур, где ее иногда по ошибке искали, а в культурной сфере над ними – во всей ее и ограниченности, и необъятности. Цивилизация классической древности отличалась развитием крайне изощренных и сложных надстроек над сравнительно неизменным грубым и простым базисом; в греко-римском мире всегда существовало поразительное несоответствие между величественным интеллектуальным и политическим небосводом и ограниченной экономической почвой, лежащей под ним. И когда наступил его окончательный крах, было совершено не очевидно, что его надстроечное наследие, полностью оторванное теперь от породивших его социальных реалий, все же сохранится, пусть и в измененном виде. Для этого нужен был особый носитель, достаточно отдаленный от классических институтов античности, хотя и сформированный в них, и потому способный избежать полного краха для передачи таинственных посланий из прошлого менее развитому будущему.

Эта роль объективно и выполнялась церковью. В некоторых ключевых отношениях надстроечная цивилизация античности сохраняла за собой превосходство над цивилизацией феодализма на протяжении целого тысячелетия – вплоть до эпохи, которая сознательно объявила себя ее Возрождением, указав тем самым на произошедший в промежутке откат. Условием сохранения ее влияния в хаотичную и примитивную эпоху Темных веков была прочность церкви. Ни один другой динамичный переход от одного способа производства к другому не сопровождался подобными сложными «перекосами» в развитии надстройки; равным образом ни при одном другом не было сопоставимого института, соединявшего основанные на разных способах производства общества.

Таким образом, церковь была необходимым мостом между двумя эпохами при «катастрофическом», а не «кумулятивном» переходе от одного способа производства к другому (структура которого неизбежно  In toto отличалась от перехода от феодализма к капитализму). Примечательно, что она была официальным наставником первой систематической попытки «обновления» империи на Западе, каролингской монархии. С каролингским государством и начинается история феодализма в собственном смысле слова. Ибо эти огромные идеологические и административные усилия по «обновлению» имперской системы старого мира на самом деле, как это часто было в истории, как раз наоборот, содержали в себе и скрывали неосознанное закладывание основ новой системы. Именно в каролингскую эпоху были предприняты основные шаги в формировании феодализма.

Но впечатляющая экспансия новой франкской династии давала лишь слабые намеки на то, какое наследие она оставит Европе. Ее главной темой было политическое и военное объединение Запада. Победа Карла Мартелла над арабами в битве при Пуатье в 733 году остановило продвижение ислама, который только что поглотил государство вестготов в Испании. Затем в течение каких-то тридцати лет Карл Великий захватил ломбардскую Италию, завоевал Саксонию и Фрисландию, а также поглотил Каталонию. Тем самым он стал единственным правителем христианского мира за пределами Византии, если не считать недоступного побережья Астурии. В 800 году он принял давно забытый титул императора Запада. Каролингская экспансия была не просто приращением территорий. Ее имперские притязания сопровождались реальным административным и культурным возрождением на всем пространстве континентального Запада. Чеканка монеты с восстановлением централизованного контроля подверглась реформированию и стандартизации. В тесной координации с церковью каролингская монархия способствовала восстановлению литературы, философии, искусства и образования. В языческие земли за пределами империи направлялись религиозные миссии. Новая широкая зона фронтира в Германии, расширившаяся с покорением саксонских племен, впервые стала объектом пристального внимания и последовательной христианизации – программа, которой способствовал перевод каролингского двора на восток, в Ахен, посередине между Луарой и Эльбой. Кроме того, на все земли от Каталонии до Шлезвига и от Нормандии до Штирии была наложена сложная и централизованная административная сеть. Ее основными единицами были графства, созданные на основе старых римских civitatis . Для управления этими областями графами назначались доверенные представители знати, обладавшие военными и судебными полномочиями с ясным и четким делегированием государственной власти, которая всегда могла быть отозвана императором. Во всей империи было, наверное, 250–350 таких должностей; их носителям не выплачивалось никакого жалованья, но они получали долю местных королевских доходов и земельные пожалования в графстве. Графские карьеры не ограничивались какой-то одной областью – способного представителя знати могли направлять в различные области, хотя на практике отзывы с должности или переводы случались нечасто. Браки среди знати и перемещение семей землевладельцев из разных областей империи создали определенную социальную основу для «надэтнической» аристократии, придерживавшейся имперской идеологии. Одновременно над региональной системой графств возвышалась менее крупная центральная группа религиозных и светских магнатов, привлекавшихся в основном из Лотарингии и Эльзаса и нередко близких к личному окружению самого императора. Они обеспечивали missi dominici , мобильный резерв непосредственных имперских агентов, направлявшихся полномочными представителями для разрешения особенно сложных вопросов в отдаленных провинциях. Missi стали регулярным институтом правления Карла Великого после 802 года. Обычно направляемые парой, они все чаще набирались из числа епископов и аббатов, дабы оградить их от местного давления на их миссии. Именно они в принципе обеспечивали действительную интеграцию обширной сети графств. В стремлении исправить традиции откровенной безграмотности, унаследованной от Меровингов, возросло использование письменных документов. Но на практике это был механизм, работа которого, в отсутствие сколько-нибудь серьезной придворной бюрократии, способной обеспечить безличную интеграцию системы, всегда была крайне медленной и неповоротливой и страдала от множества изъянов и проволочек. Тем не менее, принимая во внимание тогдашнюю обстановку, охват и масштаб каролингских административных идеалов был серьезным достижением.

Но реальные и потенциальные новшества этой эпохи состояли в другом – в постепенном появлении фундаментальных институтов феодализма под аппаратом имперского правления. Меровингской Галлии были известны и присяга личной верности правящему монарху, и предоставление королевских земель приближенным представителям знати. Но они так никогда и не слились в единую и значимую систему. Меровингские правители обычно предоставляли имения своим верным слугам напрямую, используя для таких дарений церковный термин «бенефиция». Позднее многие имения, предоставлявшиеся таким образом, были конфискованы у церкви арнульфингами для получения дополнительных войск для своих армий; хотя церковь и получила компенсацию с введением Пипином III десятины, единственного подобия всеобщего налога во франкском государстве. Но именно в эпоху Карла Великого произошел важнейший синтез между земельными дарениями и обязательствами служения. В конце VIII века происходило постепенное сплавление «вассалитета» (обещания личной верности) и «бенефиции» (пожалования земель), а в IX веке «бенефиция», в свою очередь, стала все больше сращиваться с «честью» (должностью и юрисдикцией). Пожалования земель правителями перестали служить дарами, превращаясь в условные держания, предоставлявшиеся в обмен на клятву в верности и службу; схожие юридические изменения касались и нижестоящих административных должностей. В сельской местности теперь сложился класс vassi dominici , непосредственных вассалов императора, которые получили свои бенефиции от самого Карла Великого, сформировав местный землевладельческий класс, разбросанный по графствам империи. Именно эти королевские vassi , которые каждый год призывались для службы в постоянных зарубежных кампаниях Карла Великого, составляли ядро каролингской армии. Но система распространилась далеко за пределы верности непосредственно императору. Другие вассалы были держателями бенефиций князей, которые сами были вассалами вышестоящего правителя. В то же время правовой «иммунитет», первоначально предоставленный церкви (юридические изъятия из действия германских «правд», восходящие к началу Темных веков), стал распространяться и на воинов-мирян. Поэтому вассалы, наделенные таким иммунитетом, были защищены от вмешательства графа в их владения. Конечным итогом сходящихся, ведущих к одному результату, процессов было появление «феода» как землевладения, сопряженного с соответствующими юридическими и политическими полномочиями, пожалованного в обмен на военную службу. Развитие примерно в то же время тяжеловооруженной кавалерии способствовало консолидации новых институциональных связей, хотя и не было причиной их появления. Потребовалось еще столетие, чтобы на Западе сформировалась и укоренилась полноценная система феодальных владений; но ее первое ядро несомненно было различимо уже при Карле Великом.

Между тем постоянные войны королевства ложились все более тяжким бременем на массу сельского населения. Условиями существования свободных воинов-земледельцев в традиционном германском обществе были подсечно-огневое земледелие и война, которая была локальной и сезонной. Как только произошла стабилизация сельских поселений, а военные кампании стали более продолжительными и требующими перемещения на дальние расстояния, материальная основа социального единства войны и земледелия неизбежно была разрушена. Война стала прерогативой конной знати, тогда как оседлое крестьянство трудилось у себя дома, поддерживая постоянный ритм земледелия, не имея оружия и неся на своих плечах бремя снабжения королевских армий. В результате произошло общее ухудшение положения массы крестьянского населения. В этот период сформировалась также типичная феодальная единица производства, обрабатываемая зависимыми крестьянами. Каролингская империя практически была громадным замкнутым внутриконтинентальным пространством и, несмотря на свои средиземноморские и североморские рубежи, вела минимальную внешнюю торговлю и имела очень вялое денежное обращение. И экономическим ответом на изоляцию было развитие манориальной системы. Villa в государстве Карла Великого уже предвосхитила структуру манора раннего средневековья – большое автаркическое имение, состоящее из личного хозяйства собственника и множества мелких крестьянских наделов. Размер этих владений знати или церкви зачастую был очень значительным – порядка 2000–4000 акров. Урожаи оставались крайне низкими; при таких примитивных методах возделывания даже отношение 1:1 не было редкостью. Земли, входящие в личное хозяйство сеньора, mansus Indominicatus , составляли обычно примерно четверть всей территории; остальные земли обычно возделывались servi или mancipia , проживавшими на небольших «мансах».

Они составляли значительную часть зависимой рабочей силы в деревне и хотя юридически они продолжали определяться римским словом, использовавшимся для обозначения «раба», их положение теперь на деле было ближе к положению будущего средневекового «крепостного – серва» – перемена, отмеченная семантическим сдвигом в употреблении слова servus в VIII веке. Ergastulum исчез. Каролингские mancipia , как правило, были крестьянскими семьями, связанными с землей, выплачивавшими своим господам натуральный оброк и отрабатывавшими барщину; эти повинности, по-видимому, были больше, чем у старых галло-римских колонов. В крупных каролингских имениях могли также быть арендаторы из числа свободных крестьян ( manses Ingenuiles ), которые также обязаны были платить оброк и отрабатывать барщину, но при этом не были крепостными, но такие крестьяне встречались намного реже. Часто в обработке хозяйской земли mancipia помогали наемные работники и рабы, которые никуда не исчезли. Принимая во внимание неоднозначную терминологию того времени, невозможно сколько-нибудь точно установить количество реальной рабской рабочей силы в каролингской Европе; но, по некоторым оценкам, она составляла 10–20 % сельского населения. Система villa , конечно, не означала, что земельная собственность стала исключительно аристократической. Небольшие аллодиальные держания, все еще существовавшие между большими пространствами поместий, находились в собственности свободных крестьян – pagenses или mediocres – и обрабатывались ими. Их относительную численность еще предстоит определить, хотя ясно, что в начале правления самого Карла Великого значительная часть крестьян еще не была закрепощена. Но с этого времени началось закрепление основных производственных отношений в деревне.

Таким образом, ко времени смерти Карла Великого под навесом псевдоримской централизованной империи уже существовали основные институты феодализма. На самом деле, вскоре стало очевидно, что быстрое распространение бенефиций и их растущее наследование вели к подрыву всего громоздкого каролингского государственного аппарата, честолюбивая экспансия которого, принимая во внимание низкий уровень развития производительных сил в VIII–IX веках, никогда не отвечала его реальным способностям административной интеграции. Внутреннее единство империи, с династическими гражданскими войнами и растущей регионализацией класса магнатов, который некогда сплачивал ее, вскоре стало распадаться. В итоге произошло неустойчивое разделение Запада на три части. Дикие и неожиданные нападения извне, со всех сторон, с моря и по суше, викингов, сарацинов и мадьяров разрушили последние остатки параимперской системы графского правления. Для того, чтобы противостоять этим нападениям, не было никакой регулярной армии или флота; франкская кавалерия была слишком медленной и неповоротливой, чтобы ее можно было быстро мобилизовать, а идеологический цвет каролингской аристократии погиб в гражданских войнах. Централизованная политическая структура, завещанная Карлом Великим, распалась. К 850 году почти везде бенефиции стали наследственными; к 870 году исчезли последние missi dominici ; к 880-м годам vassi dominici перешли под власть местных правителей; а к 890-м годам и графы стали на деле наследственными региональными правителями. И в последние десятилетия Ix века, когда шайки викингов и мадьяров разорили земли Западной Европы, термин feudum впервые начал использоваться в средневековом смысле «феода». Тогда же сельская местность, например, Франции была пересечена частными замками и укреплениями, возводившимися сельскими господами безо всякого спроса императора для противостояния новым нашествиям варваров и закрепления их местной власти. Новый, усеянный замками ландшафт был одновременно и защитой, и тюрьмой для крестьян. Крестьянство, которое становилось все более зависимым уже в последние дефляционные и военные годы правления Карла Великого, теперь стало окончательно превращаться в единую массу крепостных. Укрепление местных графов и землевладельцев в провинциях благодаря складывавшейся системе феодальных владений и консолидации их манориальных имений и власти над крестьянством создало основу феодализма, постепенно установившегося по всей Европе в последующие два столетия.