А. Японский феодализм

В VII в. Япония под сильным китайским влиянием пережила централизацию: реформы Тайка 646 г. положили конец существованию свободных общин, состоявших из групп родовой знати и зависимых землепашцев, и впервые создали единое государство. В административном отношении оно строилось по модели современной ему империи Тан в Китае; новое японское государство, которое стало регулироваться созданным в начале VIII в. (702 г.) Кодексом Тайхо, опиралось на монопольную государственную собственность на землю. Земля делилась на мелкие участки, периодически перераспределяемые среди землепашцев-арендаторов, которые должны были выплачивать государству натуральный налог или отрабатывать барщину. Первоначально используемая в пределах владений императорской семьи, система участков в течение следующего столетия постепенно распространилась на всю страну. Многочисленная центральная бюрократия, состоявшая из гражданского аристократического класса, рекрутируемого на должности по наследству, а не через систему отбора, поддерживала единый политический контроль над страной. Государство было разделено на округа, провинции, районы и деревни, находившиеся под жестким правительственным контролем. Была создана постоянная призывная армия, несмотря на рискованность этого шага для элит. В империи были построены симметрично спроектированные города по китайскому образцу. Буддизм, синкретически перемешанный с местными синтоистскими культами, стал официальной религией, формально интегрированной в государственный аппарат . Однако примерно с 800 г. эта китаизированная империя начала разрушаться под воздействием центробежных сил.

С самого начала отсутствие системы отбора бюрократии, подобной той, что утвердилась у китайских мандаринов, делало государственные должности лакомым куском для их приватизации знатью. Буддистские религиозные ордены сохраняли на пожалованных им землях особые привилегии. В 792 г. была отменена воинская повинность, около 844 г. запрещено перераспределение земельных участков. В провинциях появились «наполовину частные» поместья или сёэны, владения знати или монастырей; первоначально изъятые из государственной собственности, они со временем получили освобождение от налогов и в итоге полную свободу от кадастровых проверок центральных властей. Более крупные из таких владений, часто находившиеся на только что освоенных землях, занимали несколько сотен акров. Крестьяне, возделывавшие сёэны, теперь платили подати непосредственно своим хозяевам, в то время как внутри этой зарождавшейся манориальной системы права на продукцию (главным образом, конечно, рис) приобрели промежуточные слои управляющих или бейлифов. Внутренняя организация японских поместий сильно зависела от особенностей рисоводства, основной отрасли сельского хозяйства. Здесь не было трехполья европейского типа и общинные земли не играли особой роли ввиду отсутствия скота. Крестьянские наделы были намного меньшими, чем в Европе, меньше было и скоплений деревень в условиях относительно высокой плотности сельского населения и нехватки земли. Кроме того, не было настоящей системы разделения на господскую и крестьянскую землю; шики (shiki ), или право на произведенную на земле продукцию, относилось ко всему сёэну [590]Сравнительный анализ сёэна проведен в работе : Jouon des Longrais. L’Est et l’Ouest. Institutions dujapon et de l’Occident Comparees. Paris, 1958. P. 92–103.
. Тем временем придворная аристократия кюге развивала изысканную светскую культуру в столице, где клан Фудзивара надолго установил контроль над самой императорской династией. Но за пределами Киото администрация империи все больше деградировала. В то же время с отменой воинской повинности вооруженные силы в провинциях постепенно становились частью новой военной знати — воинами-самурая-ми или буси, которые впервые стали заметным явлением в XI в. Как чиновники центрального правительственного аппарата, так и владельцы сёэнов на местах собирали отряды таких воинов для обороны и нападений. Междоусобица обострялась по мере приватизации аппарата насилия, так как провинциальные войска буси вмешивались в борьбу придворных клик за контроль над столицей империи и административной системой.

Разрушение старой системы Тайхо достигло кульминации с основанием в конце XII в. сёгуната Камакура Минамотоно Иоритомо. Императорская династия и двор в Киото, а также традиционная гражданская администрация были сохранены новым правителем, который вырос в Киото и демонстрировал большое уважение к их наследию . Но бок о бок с ними был создан новый военизированный аппарат под командованием сёгуна или «генералиссимуса» с центром в собственной столице Камакуре и укомплектованный буси. Реальная власть в Японии с тех пор находилась в руках именно этого правительства. Сёгунат, который стали называть бакуфу (буквально означает «палатка или полевая ставка»), в начале опиравшийся на поддержку 2 тысяч гокэнин— «домашних людей» или личных вассалов Иоритомо, присвоил или конфисковал множество сёэнов для собственного использования. В провинциях были назначены военные губернаторы сюго и земельные управляющие или дзито, отобранные из его вассалов. Первые стали на практике основной местной властью в своих регионах, в то время как на вторых была возложена ответственность за сбор податей с сёэнов, благодаря чему они сами постепенно стали приобретать все больше прав шики за счет их бывших собственников . Новая система сюго-дзито, созданная сёгунатом и ответственная перед ним, представляла собой черновой вариант бенефициарной системы: буси выполняли репрессивные и налоговые функции в обмен на право получения дохода с земель. Формальные письма-подтверждения даровали местным вассалам права как на доходы с земель, так и на воинов . Законы и бюрократия империи, однако, все еще существовали: формально сёгун назначался императором, сёзн оставался объектом государственного права, большая часть земли и населения оставались под властью старой гражданской администрации.

Господство правителей Камакура, ослабленное в финансовом и военном отношении нашествием монголов в конце XIII в., в итоге закончилось междоусобицей. Во время сменившего его сёгуната Асикага был сделан следующий решительный шаг на пути к полной феодализации японского общества и строя. Теперь сёгунат переехал в Киото, с этим прекратилась затянувшаяся автономия императорского двора. Священная династия и аристократия кюге были лишены большей части своих земель и богатства, их роль была низведена до чисто церемониальной. Военные губернаторства сюго в провинциях полностью оттеснили гражданскую администрацию. Но в то же время сёгунат Асикага был гораздо слабее, чем его предшественник Камакура: как следствие, сами сюго все больше превращались в неуправляемых региональных властителей, подчинивших дзито, назначавших собственную барщину и отбиравших половину доходов местных сёэнов во всей провинции, порой «получая» весь сёэну его отсутствующего владельца . К этому моменту была разработана система настоящих феодальных поместий или чигио (chigyo ), которая впервые прямо объединила вассальную зависимость и бенефиций, военную службу и условное землевладение: сами сюго владели такими феодами и распределяли их среди своих сторонников. Введение права старшего сына на наследование среди аристократии консолидировало новую феодальную иерархию в сельской местности . Соответственно, положение крестьянства ухудшилось, так как свобода передвижения этого класса была ограничена, а их повинности возросли: сельские воины невысокого ранга из слоя буси были более расположены к изъятию излишков у прямых производителей, чем отсутствовавшая в своих владениях знать кюге. На селе распространилось производство товаров на продажу, особенно в центральных регионах вокруг Киото, где было сконцентрировано изготовление саке и возрос объем денежного обращения. Производительность сельскохозяйственного труда повышалась по мере совершенствования инструментов, увеличения спроса на использование тягловой силы скота; объем производства сельскохозяйственной продукции резко возрос во многих областях . Росла внешняя торговля, так как в городах развивались гильдии купцов и ремесленников, подобные существовавшим в средневековой Европе. Но архаичная система империи продолжала свое существование, хотя и пронизанная ячейками новых феодальных иерархий при относительно слабом центральном сёгунате. Губернаторские полномочия сюго по-прежнему распространялись на гораздо большую территорию, чем занимали земли их феодов, и отнюдь не все буси на ней были их личными вассалами.

Именно коллапс сёгуната Асикага после начала войны Онин (1467–1477) окончательно ликвидировал остатки административной системы Тайхо и завершил процесс феодализации в масштабах страны. На волне анархии, когда «низы» правили «верхами», региональные сюго были низвергнуты своими вассалами-узурпаторами, зачастую их бывшими заместителями, а сёэны и юрисдикция над провинцией были потеряны.

Порожденные войной искатели приключений новой эпохи Сенгоку нарезали свои собственные княжества, которыми они управляли как чисто феодальными территориями, в то время как центральная власть в стране практически исчезла. Даймё или магнаты в конце XV — начале XVI в. контролировали компактные районы, в которых все воины были их вассалами или подвассалами, а вся земля была их собственностью как сюзерена. Разделенные права шики концентрировались в отдельных единицах чигио. В территориальном отношении феодализация была более полной, чем в средневековой Европе, так как аллоды были неизвестны в деревне. Вассалы-самураи приносили клятву военной преданности своим господам и получали от них полные феодальные поместья — пожалованные земли вместе с правами управления . Размер феода рассчитывался в «деревнях» или мура (административные единицы несколько большие, чем село), а владение на правах аренды осуществлялось под прямым контролем буси. Города-крепости и субинфеодация развивались во владениях даймё, которые регулировались новыми феодальными династическими законами, кодифицирующими прерогативы их сюзеренов и иерархию личной зависимости под ними. Связь между лордом и вассалом в японском феодализме по-прежнему отличалась двумя особенностями. Личная связь между сеньором и вассалом была сильнее, чем экономическая привязанность вассала к земле: вассалитет преобладал над бенефицием в системе связей феода . В то же время отношения между лордом и вассалом были более асимметричными, чем в Европе. Договорной компонент клятвы вассала был гораздо слабее; вассалитет носил скорее «семейный» и сакральный, нежели юридический, характер. Понятие сеньориального преступления или разрыва связи со стороны господина было неизвестно, у одного вассала не могло быть нескольких господ. Собственно внутрифеодальные отношения в связи с этим были односторонне иерархичными; их терминология была заимствована из отцовской власти и системы родства. Европейский феодализм всегда изобиловал внутрисемейными ссорами и характеризовался излишним сутяжничеством; японскому феодализму, однако, не хватало юридической составляющей, а его квазипатриархальный тип характеризовался большей авторитарностью благодаря широким отцовским правам усыновления и лишения наследства, которые эффективно удерживали сыновей от неповиновения, столь обычного в Европе . С другой стороны, интенсивность феодальных войн, усугублявшихся бесстрашием и личными умениями вооруженных рыцарей, была на уровне аналогичной в современной им позднесредневековой Европе. Жестокая борьба между соперничающими княжествами даймё не прекращалась. Более того, в зазорах, оставленных политической раздробленностью Японии, появились и процветали автономные купеческие города, напоминающие средневековые европейские — Сакай, Хаката, Оцу, Удзия-мада и др.; путешественники-иезуиты называли порт Сакай восточной Венецией . Религиозные секты создали свои собственные вооруженные анклавы в Kara и на полуострове Ното на Японском море. На короткое время появились даже мятежные сельские общины, состоявшие из крестьян-бунтовщиков под предводительством недовольного дворянства: самая известная возникла в центральном регионе Ямаширо, где коммерциализация способствовала резкому росту задолженности среди сельского населения . Беспорядки этого периода были усугублены приходом европейского огнестрельного оружия, техники и идей с появлением португальцев в Японии в 1543 г.

Во второй половине XVI в. серия крупных гражданских войн между главами княжеств даймё привела к повторному объединению страны сменявшими друг друга победоносными полководцами Нобунага, Хидэёси, Иэясу. Одо Нобунага создал первую региональную коалицию для контроля над центральной Японией. Он ликвидировал буцдистский милитаризм, лишил независимости купеческие города и получил контроль над Уз страны. Огромный труд по объединению был завершен Тоетоми Хидэёси, руководившим огромными армиями, оснащенными мушкетами и пушками и состоявшими из объединенных сил союзных даймё [603]Победа Хидэёси представляла собой не столько объединение, сколько завоевание всей Японии одной лигой даймё: См. Hall J. W. Government and Local Power in Japan. P. 284.
. Однако результатом подчинения Хидэёси всех остальных магнатов стала не реставрация исчезнувшего централизованного государства в традициях Тайхо. Скорее это была первая интеграция мозаики региональных поместий в единую феодальную систему. Даймё не были лишены своей собственности, но, в свою очередь, были поставлены в вассальную зависимость от нового правителя, который с этого момента даровал им их поместья в качестве феодов и к которому они отправляли родственников в качестве залога своей вассальной верности. Императорская династия была сохранена как религиозный символ легитимности, находившийся выше и отдельно от действовавшей системы феодального сюзеренитета. Новая кадастровая опись стабилизировала систему землевладения, консолидировав реорганизованную пирамиду поместий. Население было разделено на четыре закрытых слоя: дворян, крестьян, ремесленников и купцов. Буси были выселены из деревень и собраны в городах-крепостях своих даймё в качестве воинов всегда готовых к военным действиям. Их число было официально закреплено, и с этого момента класс самураев составлял 5–7 % населения — слой людей, носивших мечи, был относительно большим. Крестьяне тогда же были лишены всякого оружия, прикреплены к земле, по закону они были обязаны отдавать 2/з произведенной продукции своим господам . Города эпох Асикага и Сэнгоку были лишены автономии, купечеству было запрещено покупать землю (также, как самураям запрещено заниматься торговлей). С другой стороны, города-крепости самих феодальных магнатов поразительно быстро росли в тот период. Стремительно развивалась торговля благодаря защите даймё, чьи крепости-резиденции обеспечивали основной прирост сильно увеличившейся сети городов в Японии. После смерти Хидэёси власть перешла к Иэясу Токугава, даймё из блока Тоётоми, который мобилизовал новую коалицию феодалов. Они победили соперников в битве при Сэкигахара в 1600 г., и в 1603 г. Иэясу стал сегуном. Он основал государство Токугава, которое просуществовало 250 лет, до самой эпохи промышленной революции в Европе. Стабильность и длительное существование нового режима во многом обеспечивались формальной закрытостью Японии для практически любых контактов с внешним миром: использование этого способа было первоначально вызвано вполне обоснованным опасением Иэясу, что католические миссии, основанные в Японии, были идеологическим авангардом европейского политического и военного проникновения. Результатом строгой изоляции страны было ее обособление от внешних потрясений и тревог в последующие два столетия и окаменение структур, созданных Иэясу после Сэкигахара.

Сёгунат Токугава навязал Японии единство без централизма. Итогом стала стабилизация своего рода кондоминиума между режимом сёгуна-сюзерена, располагавшегося в столице Токугава Эдо, и автономными правительствами даймё, размещавшимися в их провинциальных поместьях. В связи с этим японские историки назвали эту эпоху периодом бакухан, термин, производный от слов бакуфу (правительственный комплекс Токугава) и хан (дворы баронов в их собственных поместьях). Эта гибридная система была интегрирована благодаря двойственной основе власти самого сёгуна. С одной стороны, сёгунату принадлежали собственные владения дома Токугава, так называемые земли тэнрё, составлявшие 20–25 % территории страны, — гораздо больше, чем находилось во владении любого феодального клана, — и занимавшие стратегически важные территории центральных равнин и побережья Восточной Японии. Лишь немногим более половины этих земель управлялись напрямую аппаратом бакуфу; остальные жаловались в качестве феодальных поместий хатамо-то или «знаменосцам» дома Токугава, которые насчитывали около 5 тысяч человек . Кроме того, во-первых, сёгунат мог рассчитывать на примерно 20 родственников по боковой линии или шимпан, которым было дано право обеспечивать наследников для сёгуната, и, во-вторых, на многочисленных мелких дворян, которые были преданными региональными вассалами Иэясу еще до получения им высшей власти. Последние составили так называемый фудаи или «домашние» даймё: к XVIII в. их было около 145, а их земли заняли еще 25 % поверхности Японии. Фудаи формировали большую часть высшей бюрократии администрации бакуфу, низшие эшелоны которой набирались из хатамото, тогда как родственные дома были исключены из системы правления сёгуната, как потенциально слишком могущественные сами по себе, хотя они и могли выступать в качестве советников. Сам сёгунат постепенно подвергся процессу «символизации», сопоставимому с тем, который испытала на себе императорская семья. Токугава Иэясу оттеснил императорскую династию не более чем его предшественники Нобунага и Хидэёси, он тщательно восстановил большую часть религиозной ауры, окружавшей ее, в то же время он совершенно изолировал императора и придворную знать кугэ от светской власти. Монарх представлял духовную власть, его задачи были сведены к выполнению религиозных функций, полностью отделенных от политических дел. Оставшуюся двойственность системы управления империи и сёгуната, принимая во внимание религиозную роль первого, в каком-то смысле можно соотнести с отделением Церкви от государства в феодальной Европе; в результате в эпоху Токугава в Японии всегда существовали два потенциальных источника легитимности. Однако, с другой стороны, поскольку император был также и политическим символом, эта двойственность воспроизвела такую черту любого светского феодализма, как расколотый суверенитет. Сёгун правил от имени императора в качестве его представителя в соответствии с официальным мифом, институционализировавшим «тайное правление» (behind the screen). Династия Токугава, из которой вышли последующие сёгуны, формально контролировала государственный аппарат бакуфу, однако в конечном итоге сама потеряла власть над ним (через несколько поколений значительная политическая мощь перешла к Совету сёгуната родзю, состоявшему из знати, рекрутированной из средних кланов фудаи), став второй ступенью «тайного правления» . Бюрократия сёгуната была многочисленной и аморфной, в этой среде была широко распространена путаница в функциях и совмещение множества должностей. Закрытые вертикальные клики интриговали по поводу постов и прав распределять ресурсы внутри этого тайного механизма. Половину должностей занимали военные, половину гражданские чиновники.

Правительство бакуфу теоретически могло призвать на службу 80 тысяч конных воинов, состоящих примерно из 20 тысяч «знаменосцев» и членов дома, плюс их вассалов. На практике его реальный потенциал был гораздо меньше. Он основывался на силе преданных контингентов фудаи и шимпан. Численный состав постоянных подразделений его гвардии в мирное время составлял примерно 12 200 человек . Сегунат извлекал доходы в основном из урожая риса на своих собственных землях (поначалу он составлял 2/з всех его доходов) , кроме того, у сёгуната была монополия на добычу золота и серебра, из которых он чеканил монеты (с уменьшавшейся, начиная с XVIII в., ценностью); позже, когда сегунат столкнулся с растущими финансовыми проблемами, он прибег к частому уменьшению ценности монеты и насильственным займам и конфискации купеческих богатств. Размер его армии и казны, таким образом, был ограничен территориями дома Токугава. В то же время сегунат осуществлял формально жесткий внешний контроль над даймё за пределами своей прямой юрисдикции. Все господа земель хан были фактически его главными арендаторами: главами поместий их, как своих вассалов, делал сёгун. Их территории могли в принципе быть изъяты или переданы, хотя эта практика прекратилась на поздних стадиях эпохи Токугава, когда земли хан стали фактически наследственными . Брачная политика сёгуната была направлена на то, чтобы связать главные кланы феодалов с династией Токугава. Более того, даймё были обязаны иметь в столице бакуфу Эдо собственную альтернативную резиденцию, где они должны были проводить каждый второй год или одно полугодие ежегодно, оставляя членов семьи в заложниках, когда они возвращались в свои поместья. Эта так называемая система санкин котай была разработана для обеспечения постоянного контроля над поведением региональных феодалов и для препятствования их независимым действиям в своих цитаделях. Ее действенность обеспечивалась целой системой информаторов и инспекторов, которые вели разведку для сёгуната. Движение вдоль основных путей строго контролировалось благодаря использованию внутренних паспортов и дорожных застав; морской транспорт также регулировался правительством, которое запрещало постройку судов, превышавших определенный размер. Даймё было позволено содержать только одну крепость, максимальный размер их воинских подразделений был зафиксирован в официальных документах сёгуната. В землях хан не было обычного налогообложения, но бакуфу могло время от времени требовать средства на чрезвычайные расходы.

Эти внушительные и инквизиторские меры контроля, казалось, давали сёгунату Токугава полное политическое доминирование в Японии. На практике же его реальная власть всегда была меньше, чем его номинальный суверенитет, и разрыв между ними со временем увеличивался. Основатель династии Иэясу победил своих соперников феодалов юго-запада в битве при Сэкигахаре; но не уничтожил их. Под властью сёгуната Токугава находились около 250–300 даймё. Из них до были тозама или «внешними» домами, которые первоначально не были вассалами Токугава, а многие из них воевали против Иэясу. Дома тозама считались потенциально или традиционно враждебными сёгунату и тщательно отстранялись от участия в аппарате бакуфу. Они включали большинство крупнейших и богатейших владений. Из 16 крупнейших хан не менее 11 относились к категории тозама [610]См. Craig А. Choshu in the Meiji Restoration. P. 11.
. Они были расположены в окраинных регионах страны — на юго-западе или северо-востоке. Дома тозама владели в общей сложности 40 % земель в Японии. Однако на практике их богатство и власть были еще большими, чем это было отражено в реестре бакуфу. К концу эпохи Токугава, хан Сацума контролировал 28 тысяч вооруженных самураев, в 2 раза больше официально разрешенной численности, хан Тёсю обладал 11 тысячами, что опять-таки было больше дозволенного контингента; в то же время верные дома фудаи держались в рамках номинально разрешенной численности, и сам сёгунат в начале XVIII в. в общей сложности мог выставить всего около 30 тысяч воинов, что составляло менее половины теоретического рекрутского набора . Новые земли в удаленных поместьях тозама включали больше неосвоенных участков для развития рисоводства, чем старые земли сёгуната в центре страны. Богатая долина Канто, самый развитый регион Японии, контролировалась бакуфу; но новые сельскохозяйственные культуры, которые начали выращивать на продажу, как правило, ускользали от традиционного сбора податей властями сёгуната Токугава, основанного на рисовом стандарте. Таким образом, налог, выплачивавшийся тозама, в конечном итоге стал выше, чем подати с владений сёгуната . Хотя сёгунат осознавал разницу между номинальной «рисовой» оценкой производства во владениях тозама и его реальным объемом, которая в некоторых случаях имела место с начала периода бакухан, упадок его власти на территориях хан не позволял Эдо исправить ситуацию. Более того, когда коммерциализация сельского хозяйства достигла отдаленных регионов Японии, более компактные и энергичные правительства хан оказались способными установить прибыльную местную монополию на товарные культуры (такие, как сахар и бумага), увеличив доходы тозама, в то время как доход бакуфу от разработки месторождений снижался. Экономическая и военная мощь любого даймё были тесно связаны, так как самураи получали средства к существованию из рисовых доходов. Материальное могущество больших домов тозама было более устойчивым, чем казалось, и оно улучшалось со временем.

В своих владениях все даймё (будь то тозама, шимпан или фудаи) обладали неограниченной властью: действие предписаний сёгуната заканчивалось у границ их феодов. Они выпускали законы, осуществляли правосудие, собирали налоги и содержали войска. Политическая централизация даймё была сильнее в их собственных владениях хан, чем централизация на землях сёгуната тзнрё, так как она не опосредовалась субфеодализацией. Первоначально территории хан были разделены на земли правящих домов даймё и феоды, пожалованные их вооруженным вассалам. Однако во время эпохи Токугава в каждом хан постоянно росло число самураев, которым просто платили жалованье рисом вместо предоставления земель как таковых. К концу XVIII в. практически все вассалы буси за пределами территории сёгуната получали зарплаты рисом из зернохранилищ сюзерена, и большинство из них проживало в городах-крепостях своих господ. Этой перемене способствовал традиционный сдвиг во внутрифеодальных отношениях к полюсу вассалитета, а не бенефиция. Отделение класса самураев от сельскохозяйственного производства сопровождалось его включением в административную бюрократическую систему, как в бакуфу, так и в хан. Государственный аппарат сёгуната с его быстро увеличивающимся количеством должностей и неопределенностью системы департаментов воспроизводился на территориях провинциальных феодалов. Каждый дом даймё стал создавать свою собственную бюрократию, состоящую из самураев и управляемую советом высших вассалов или кашиндан (kashindan), которые, как и совет родзю в сёгунате, зачастую пользовались властью от имени господина хан, часто остававшегося лишь номинальным главой . Класс буси теперь сам стал обладать сложной стратифицированной наследственной системой рангов, только верхние этажи которой обеспечивали высших чиновников для правительства хан. Дальнейшим результатом превращения самураев в бюрократов было преобразование их в образованный класс, все более лояльный владению хан в целом, а не личности даймё— хотя восстания против последних практически неизвестны.

В основании всей феодальной системы находилось крестьянство, юридически прикрепленное к земле, которому было запрещено переезжать или обмениваться своими участками. По статистике, средний размер крестьянского участка был очень маленьким — от 2 до 3 акров, а оброк с него, которые крестьянин должен был выплатить хозяину, составлял 40–60 % продукции в начале эпохи Токугава; к концу сёгуната их размер уменьшился до 30–40 % . Деревни несли коллективную ответственность за налоги, которые обычно выплачивались в натуральной форме (хотя переход к денежной форме встречался все чаще) и собирались налоговыми чиновниками даймё. Так как самураи больше не выполняли манориальных функций, все непосредственные отношения между крестьянством и рыцарством на земле были исключены, за исключением сельской администрации должностными лицами хана. Длительный мир в эпоху Токугава и установление постоянного способа оценки излишков, предназначенных для изъятия, стали причиной впечатляющего подъема аграрного производства в течение первого столетия со времени установления сёгуната. Происходило освоение больших площадей земли с официального одобрения бакуфу, распространялись железные сельскохозяйственные орудия труда. Интенсифицировалось орошение, расширялись площади рисовых полей, широко использовались удобрения, расширялся ассортимент возделываемых зерновых. В XVII в., по официальным оценкам, посевные площади под рисом выросли на 40 %; наделе, реальные объемы недооценивалась из-за уклонений; общее производство зерновых в целом, вероятно, почти удвоилось в этот период . Население выросло на 50 %, составив примерно 30 миллионов человек в 1721 г. Однако затем оно уменьшилось из-за неурожаев и голода, которые уничтожили избыток рабочей силы, а деревни начали практиковать мальтузианский контроль, для того чтобы парировать эти угрозы. Поэтому в XVIII в. демографический рост был минимальным. В то же время рост валовой продукции заметно замедлился: согласно официальным подсчетам, площади обрабатываемых земель увеличилась на 30 % . С другой стороны, поздняя эпоха Токугава характеризовалась более интенсивной коммерциализацией сельского хозяйства. До самого конца сёгуната рисоводство продолжало составлять 2/з аграрного производства благодаря внедрению усовершенствованных устройств для молотьбы . Избыток риса, уходивший в виде оброка сеньорам, в конечном итоге в городах обращался феодалами в деньги. В то же время в течение XVIII в. быстро развивалась региональная специализация: такие товарные культуры, как сахар, хлопок, чай, индиго и табак, производились непосредственно для продажи, их выращиванию часто способствовали монопольные предприятия хан. К концу сёгуната значительная доля сельскохозяйственного производства была коммерциализирована , либо прямым производством крестьянами товаров для рынка, либо опосредованно — через продажу феодалами рисового оброка.

Вторжение денежной экономики в деревню и конъюнктурные колебания цен на рис неизбежно приводили к усилению социального расслоения в крестьянской среде. С самого начала эпохи Токугава землевладение в японских деревнях было неравным. Богатым крестьянским семьям принадлежали участки размером больше средних, которые они обрабатывали при помощи зависимых работников и бедных крестьян, замаскированных под родственников. В то же время богатые доминировали в деревенских советах в качестве традиционной общинной элиты . Распространение коммерческого сельского хозяйства серьезно увеличило власть и богатство этой социальной группы. Хотя продажа и покупка земли этой категорией формально была незаконной, на практике в течение XVIII в. бедные крестьяне часто в отчаянии закладывали свои участки деревенским ростовщикам, когда урожаи были плохими, а цены высокими. Таким образом, в сельской экономике появлялся второй эксплуатирующий слой, промежуточный между сеньориальной бюрократией и непосредственными производителями: дзинуси или ростовщики-землевладельцы, которые по происхождению были богатейшими крестьянами или старостами (шойя ) в деревне. Зачастую они увеличивали свои богатства, вкладывая деньги в распашку новых земель, предпринимаемую зависимыми субарендаторами или наемными работниками. Землевладение в мура неуклонно становилось более концентрированным, а родственные фикции отменялись в угоду денежным отношениям между жителями деревни. Таким образом, хотя в течение поздней эпохи Токугава с прекращением демографического роста доход на душу населения видимо увеличился , а слой дзинуси расширялся и процветал, оборотной стороной того же процесса было ухудшение положения беднейшего крестьянства. Именно поэтому XVIII–XIX вв., отмеченные повторяющимся смертоносным голодом, стали временем роста народных восстаний в сельской местности. Изначально они носили локальный характер, но со временем приобрели региональный и, наконец, квазинациональный охват, что вызвало тревогу как властей хан, так и бакуфу [621]К настоящему времени современные исследования выявили около 2 800 крестьянских бунтов между 1590 и 1867 г.; еще 1 000 народных восстаний произошли в городах: Takabashi К. La Restauration de Meiji au Japon et la Revolution Francaise // Resherches Internationales. N 62. 1970. P. 78. В xix в. возросло число «внутрикрестьянских» (в противоположность антифеодальным) восстаний: Akamatsu P. Meiji 1868: Revolution et Contre Revolution au Japon. Paris, 1968. P. 44–45.
. Крестьянские бунты эпохи Токугава были слишком беспорядочными и неорганизованными для того, чтобы представлять серьезную политическую угрозу системе бакухан; однако они стали симптомами накопления кризисных экономических явлений в старом феодальном порядке.

Между тем в этой аграрной экономике, как и в феодальной Европе, развивались важные городские центры, занятые торговыми операциями и мануфактурным производством. Муниципальная автономия торговых центров эпох Асикага и Сэнгоку была уничтожена в конце XVI в. Сёгунат Токугава не позволял никакого городского самоуправления: самое большее, были разрешены почетные купеческие советы в Осаке и Эдо, действовавшие под строгим контролем чиновников бакуфу, на которых была возложена ответственность за управление городами . Города-крепости хан также не давали возможности развиваться муниципальным институтам. С другой стороны, умиротворение страны и установление системы санкин котай предоставляло беспрецедентный коммерческий стимул для развития городского сектора японской экономики. Потребление предметов роскоши высшей аристократией быстро развивалось, в то время как превращение рыцарского класса в чиновников, получающих зарплату, повысило спрос на комфорт среди них (как бюрократия сёгуната, так и чиновничество хан были чрезмерно раздуты из-за размера класса самураев). Перетекание огромного богатства даймё в Эдо и Осаку было вызвано дорогостоящим строительством и показной роскошью резиденций крупных феодалов в столице Токугава. По некоторым оценкам, до 6о-8о% денежных расходов хан уходило на санкин котай [623]Tsukahira Т. G. Feudal Control in Tokugawa Japan: the Sankin-Kotai System. Cambridge USA. 1966. P. 96–102. Графический анализ нового городского стиля жизни, находившегося под влиянием знати и купечества в Эдо, представлен в работе: Hall]. W. Tanuma Okitsugu 1719–1788. Cambridge USA, 1955. P. 107–117.
. В Эдо было более 600 официальных резиденций или ясики, содержавшихся даймё (большинство крупных феодалов имели более трех резиденций каждый). Эти резиденции фактически были обширными поместьями, крупнейшие из которых занимали площади до 400 акров и включали особняки, учреждения, казармы, школы, конюшни, гимнастические залы, сады и даже тюрьмы. Вероятно, около 1/6 свиты хан постоянно проживало в этих резиденциях. В огромной городской агломерации Эдо доминировала концентрическая система таких резиденций даймё, планомерно размещенных вокруг большого замка — дворца самого сёгуната Чиода, расположенного в центре города. Половина населения Эдо жила в самурайских имениях, не менее 2/з всей площади города были собственностью военных . Чтобы поддерживать огромную стоимость этой системы обязательного феодального потребления, правителям хан приходилось переводить свои налоги, полученные главным образом от крестьянства в натуральной форме, в деньги. Излишек риса продавался в Осаке, которая стала центром распределения и торговым дополнением потребительского центра Эдо: именно там купцы управляли товарными складами хан, выдавали кредиты феодалам и вассалам под залог налогов или жалований, спекулировали на фьючерсных товарных контрактах. Вынужденная монетизация феодальных доходов подготовила условия для быстрой экспансии торгового капитала в городах. В то же время классу городских жителей чонин было законодательно запрещено приобретать сельскохозяйственные угодья: следовательно, японские купцы эпохи Токугава были лишены возможности вкладывать свой капитал в сельскохозяйственную собственность, по примеру их китайских коллег . Сама жесткость системы классов, созданной Хи-дэёси, таким образом, парадоксально стимулировала рост чисто городского богатства.

Таким образом, в XVII–XVIII вв. в больших городах формировался в высшей степени процветающий слой купечества, вовлеченный в широкий круг торговой деятельности. Компании чонин накапливали капитал благодаря торговле сельскохозяйственными излишками (продавая рис и такие товары, как хлопок, шелк и индиго), транспортным услугам (интенсивно развивалось каботажное судоходство), производя обменные сделки (в тот период в обращении ходили более 30 валют, поскольку каждый хан выпускал бумажные банкноты в дополнение в металлическим монетам бакуфу), мануфактурное производство текстиля, фарфора и других товаров (сконцентрированных в городских мастерских или разбросанных по деревням с использованием надомного труда), производство пиломатериалов и строительство (частые пожары в городах делали его постоянно необходимым), ссуды денег даймё и сёгунату. Крупнейшие купеческие дома стали контролировать доходы, эквивалентные богатствам большинства влиятельнейших региональных феодалов, на которых они работали в качестве финансовых агентов и которые использовали их как источники кредита. Расширение коммерциализации сельского хозяйства сопровождалось массовой нелегальной миграцией в города, что привело к серьезному расширению городского рынка. К XVIII в. население Эдо составляло, видимо, 1 миллион человек — больше чем население Лондона или Парижа в то время. Осаку и Киото населяли, вероятно, по 400 тысяч жителей; и примерно Vio населения Японии проживала в городах с населением более 10 тысяч человек . Мощная волна урбанизации привела к ножницам цен между продукцией мануфактур и аграрными товарами, учитывая относительную неэластичность предложения в сельскохозяйственном секторе, из которого знать получала свои доходы. И как результат — хронические бюджетные проблемы у правительств бакуфу и хан, долги которых перед купцами, ссужавшими их займами под залог их налоговых доходов, все возрастали.

Усугубление денежного дефицита в среде знати конца эпохи Токугава, однако, не означало соответствующего подъема социальной группы чонин в общественной системе в целом. Сёгунат и даймё реагировали на кризисное состояние своих доходов, аннулируя свои долги, вымогая большие «подарки» из купцов, сокращая рисовое жалованье подчиненных самураев. Чонин юридически были во власти знати, которой они предоставляли кредиты, а их прибыль могла безо всяких оснований быть изъята в виде обязательного «добровольного» приношения или путем введения специальных налогов. Право эпохи Токугава было «социально неполным и территориально ограниченным»: оно действовало только во владениях тэнрё, ему не хватало реально работающей судебной системы, и оно было направлено главным образом на наказание преступников. Гражданское право находилось в зачаточном состоянии, власти бакуфу неохотно следили за исполнением законов, воспринимая свое участие в тяжбах между частными сторонами как особую милость . Следовательно, безопасность имущественных сделок никогда не была надежно обеспеченной, несмотря на то что крупные города сёгуната и предоставляли купцам защиту от давления даймё, хотя и не от бакуфу. С другой стороны, сохранение системы бакухан препятствовало появлению единого внутреннего рынка и мешало росту торгового капитала в национальном масштабе, притом что расходы на санкин котай достигли пределов. Контрольные пункты хан и пограничники препятствовали свободному движению товаров и людей, главные дома даймё следовали протекционистской политике ограничения импорта. Главным фактором в судьбе класса чонин в Японии стал изоляционизм Токугава. С 1630 г. Япония была закрыта для иностранцев, за исключением голландско-китайского анклава в Нагасаки, японцам было запрещено покидать страну. Эти закрытые границы стали удавкой, препятствовавшей развитию торгового капитала в Японии. Одной из фундаментальных предпосылок первоначального накопления капитала в ранней новой Европе была существенная интернационализация обмена товарами и эксплуатация, начиная с эпохи Великих географических открытий. Ленин постоянно и верно подчеркивал, что «нельзя себе представить капиталистической нации без внешней торговли, да и нет такой нации» . В итоге политика изоляции сёгуната препятствовала возможности перехода к капиталистическому способу производства собственно в системе Токугава. Из-за отсутствия внешней торговли активность коммерческого капитала в Японии постоянно сдерживалась, капитал развивался в направлении паразитической зависимости от феодальной знати и политической системы, ею созданной. Его заметный рост, несмотря на эти непреодолимые ограничения его экспансии, был возможен только благодаря плотности и емкости внутренних рынков, несмотря на их разделенность. Япония, в которой проживали 30 миллионов человек, в середине XVIII в. была более населенной, чем Франция. Но не могло существовать «капитализма в одной отдельно взятой стране». По существу, изоляционизм Токугава обрек чонин на подчиненное существование.

Рост городов, вызванный системой санкин котай, завершился в начале XVIII в. вместе с прекращением роста населения в целом. Ограничительные официальные монополии были разрешены сёгунатом в 1721 г. Примерно с 1735 г. в крупных городах бакуфу прекратились строительство и расширение . К тому времени коммерческая инициатива от банкиров и купцов Осаки фактически уже перешла в руки более мелких региональных оптовиков. Они, в свою очередь, в конце XVIII в. овладели монопольными привилегиями, и предпринимательская активность сместилась глубже в провинции. В начале XIX в. именно слой сельских торговцев-землевладельцев дзинуси стал самой активной деловой группой, получавшей доходы от отсутствия гильдейских ограничений в деревне на внедрение таких отраслей промышленности, как изготовление сакэ и шелковые мануфактуры (в эту эпоху они переместились из городов) . Таким образом, наблюдалось прогрессивное распространение коммерции, которое в большей степени изменило деревню к концу эпохи Токугава, чем трансформировало города. Само перерабатывающее производство оставалось очень примитивным: как на сельских, так и на городских предприятиях разделение труда было минимальным, отсутствовали крупные технические изобретения, относительно небольшой была концентрация наемной рабочей силы. Фактически японская промышленность носила в основном ремесленный характер, оборудование было скудным. Экстенсивному развитию организованной торговли никогда не сопутствовал интенсивный прогресс методов производства. Промышленные технологии были архаичными, их совершенствование было чуждо традициям чонин. Процветание и энергичность японского купеческого класса способствовали возникновению особой городской культуры с высокой художественной утонченностью, прежде всего в изобразительном искусстве и литературе. Но они не стимулировали никакого роста научного знания или инноваций в политической мысли. Творчество чонин в рамках порядка бакухан было ограничено областью воображения и развлечений; оно никогда не поднималось до научного сомнения или критического мышления. Купеческому сообществу как классу не хватало интеллектуальной самостоятельности или корпоративного чувства собственного достоинства: оно было полностью погружено в условия существования, сложившиеся в силу феодальной автаркии сёгуната.

Инертность самого бакуфу, в свою очередь, сохраняла структурный парадокс во взаимоотношениях государства и общества, порожденный сёгунатом. В отличие от любого варианта феодализма в Европе, Япония эпохи Токугава сочетала жестко закрепленное деление суверенитета с очень высокими скоростью и объемом циркулирования товаров. Социальная и политическая система страны оставалась сопоставимой со структурой, существовавшей во Франции в XIV в., по мнению одного из ее ведущих современных историков ; однако размеры экономики Эдо были большими, нежели у Лондона в XVIII в. Уровень образованности в Японии был рекордным: около 30 % взрослого населения, 40–50 % мужчин были грамотными к середине XIX в. Ни один регион мира за пределами Европы и Северной Америки не обладал столь интегрированными финансовыми механизмами, такой развитой торговлей и такой высокой грамотностью. Высокая степень совместимости между японским государством и экономикой в эпоху Токугава основывалась на диспропорции между обменом товарами и производством внутри страны: как мы видели, монетизация сеньориальных излишков, которая стала основной движущей силой роста городов, не соответствовала реальному масштабу коммерциализации сельского хозяйства крестьянами как таковыми. Это была искусственная конвертация натуральных феодальных налогов, наложенных на основные виды производимой продукции, преимущественно служившей средствами к существованию, несмотря на рост ориентации на собственный рынок в конце периода сёгуната. Именно это объективное разделение в основе экономической системы позволило законсервировать внутреннюю юридическую и территориальную фрагментацию Японии, начиная с установления мира после Сэкигахары. Внешней совершенно необходимой предпосылкой стабильности в эпоху Токугава была старательно поддерживаемая изоляция Японии от остального мира, которая закрывала ее от идеологического воздействия, экономических ударов, дипломатических споров или любой военной конкуренции. Тем не менее к началу XIX в. даже в душном мире дворца Чиода нарастало понимание напряжения, связанного с сохранением устаревшей средневековой государственной машины в условиях динамичного развития экономики раннего Нового времени.

Кризис доходов постепенно охватывал бакуфу так же сильно, как провинциальные даймё, находившиеся в точке пересечения суверенитета и производства; их налоговая система была уязвимейшим звеном сёгуната. Самому правительству Токугава, конечно, не приходилось нести расходы по системе санкин котай, навязанные им хан. Но с тех пор как основным обоснованием показного потребления, включенного в нее, стала демонстрация ранга или престижа внутри аристократического класса, собственно добровольные демонстративные расходы сёгуната были неприменно больше, чем затраты даймё: содержание одного только двора, состоявшего из придворных дам, составляло в XVIII в. большую долю бюджета, чем расходы на оборонительные сооружения Осаки и Киото . Более того, бакуфу должно было осуществлять определенные квазина-циональные функции в качестве верхушки пирамиды феодального суверенитета в Японии, при этом занимая лишь Vs земельных ресурсов страны: в связи с этим всегда имел место дисбаланс между его обязанностями и возможностью собирать налоги. Его огромная бюрократия вассалов буси, естественно, была гораздо многочисленнее, чем число чиновников любого хан, и ее содержание обходилось очень дорого. Общая сумма, уходившая на жалованье вассалам, составляла около половины его годового бюджета; причем коррупция в рядах чиновников бакуфу стала широко распространенным явлением . В то же время налоговые прибыли с его земель имели тенденцию уменьшаться в реальном исчислении, потому что оно не могло предотвратить обмена рисового налога на деньги, что опустошало казначейство, так как пересчет производился по ценам ниже рыночных и сама цена монет снижалась . В начале эпохи Токугава монополия сёгуната на драгоценные металлы была сверхприбыльной статьей доходов: выработка в Японии серебра в начале XVII в., например, составляла около половины объема всего американского экспорта в Европу на пике активности испанских поставок . Но в XVIII в. шахты страдали от затоплений и производство сильно сократилось. Бакуфу попыталось решить эту проблему, прибегнув к систематическому снижению ценности монеты: в 1700–1854 гг. объем выпущенный сёгунатом денежной массы, находившейся в обращении, увеличился на 400 % . Эта девальвация обеспечивала от Vi до Vi его ежегодного дохода: так как никакая конкурирующая монета не поступала в страну, а внутренний спрос в целом возрастал, долгое время ценовая инфляция была относительно невелика. Регулярное налогообложение торговли отсутствовало, но периодические и значительные конфискации у купечества осуществлялись с начала XVIII в., по решению сёгуната. Постоянные бюджетные провалы и критическая ситуация в финансовой сфере продолжили беспокоить бакуфу, чей ежегодный дефицит к 1837–1841 гг. составлял более полумиллиона золотых рё ; краткосрочные ценовые колебания в периоды плохих урожаев вызывали кризис как в деревне, так и в столице. После почти десятилетия неурожаев зерновых, большая часть Японии страдала от голода в 1830-х гг., а правящая клика родзю тщетно пыталась снизить цены и укрепить доходы дома (внутри страны). В 1837 г. в Осаке поднялось восстание плебса, которое, хотя и было подавлено, продемонстрировало, насколько напряженной стала политическая ситуация в стране. В то же время вооруженный аппарат сёгуната после двух веков мира в стране был в состоянии сильного разложения: несовременные и ослабленные гвардейские подразделения земель тэнрё более не могли обеспечивать безопасность даже в пределах Эдо в условиях гражданского конфликта ; бакуфу более не имело оперативного преимущества перед силами, которые могли быть собраны в провинциях тозама хан юго-запада. Военная эволюция феодализма Токугава была противоположна развитию европейского абсолютизма: здесь происходило прогрессивное сокращение и упадок военной мощи.

Вследствие этого к началу XIX в. японский феодальный порядок переживал муки медленно развивавшегося внутреннего кризиса: но если товарная экономика и разрушила стабильность старой общественной и институциональной инфраструктуры, она не выработала еще элементов для политического решения о ее замене. В середине столетия мир Токугава был еще непоколебим. Именно внешнее влияние западного империализма, начавшееся с прибытия эскадры командора Пери в 1853 г., спровоцировало слияние воедино многочисленных скрытых противоречий сёгуната и революционный взрыв. Агрессивное вторжение американских, российских, британских, французских и других военных кораблей в японские воды с требованием установления дипломатических и торговых отношений под дулами орудий поставило бакуфу перед зловещей дилеммой. В течение двух веков бакуфу систематически насаждало ксенофобию среди всех классов в Японии; одной из самых священных тем официальной идеологии и одним из ключевых принципов его управления было полное изгнание иностранцев. Однако теперь ему противостояла военная угроза в виде технологической мощи, воплощенной в бронированных пароходах, находившихся в гавани Йокогама, и, очевидно, легко способной разбить японские армии. Бакуфу было вынуждено пытаться выиграть время и ответить на требование Запада «открыть» Японию, для того чтобы выжить. Сделав это, правительство тотчас стало уязвимым для ксенофобских нападок изнутри. Крупные боковые ветви дома Токугава проявляли неистовую враждебность к присутствию иностранных миссий в Японии: первые убийства иностранцев в анклаве Иокогамы были делом рук самурая из феода Мито, представителя одной из трех ветвей младших сыновей династии Токугава. Император в Киото, охранитель и символ традиционных культурных ценностей, яростно противостоял взаимодействию с незваными гостями. С началом процесса, которые все части японского феодального класса восприняли как чрезвычайную ситуацию национального масштаба, императорский двор неожиданно превратился во второй полюс власти, а аристократия кугэ вскоре стала средоточием интриг против бюрократии сёгуната в Эдо. Режим Токугава оказался в крайне сложном положении. Политически он мог только оправдывать свои последовательные уступки и послабления Западу, объясняя их даймё своей военной слабостью. Но такое поведение означало демонстрацию собственного бессилия и, таким образом, способствовало вооруженному перевороту. Загнанное в угол внешней опасностью, правительство уже с трудом справлялось с внутренними беспорядками, спровоцированными тактикой промедления и проволочек.

Более того, с экономической точки зрения внезапное окончание японской изоляции сокрушило жизнеспособность денежной системы сёгуната: до этого момента ценность монет Токугава с гораздо меньшим содержанием драгоценных металлов, чем их номинальная стоимость, обеспечивались эдиктами. Теперь западные купцы отказывались принимать их наравне с западными валютами, чья стоимость основывалась на реальном содержании серебра. Приобретение западной торговлей крупных масштабов заставило бакуфу резко девальвировать валюту до уровня реального содержания драгоценных металлов в монетах и выпустить бумажные деньги, в то время как резко повысился внешний спрос на основные местные продукты: шелк, чай и хлопок. Это повлекло за собой катастрофическую внутреннюю инфляцию: в 1853–1869 гг. цены на рис выросли в 5 раз , вызвав резкое общественное недовольство в городах и деревнях. Бюрократия сёгуната с ее ограниченными возможностями и отсутствием единства была неспособна проводить сколько-нибудь разумную и решительную политику в ответ на угрожавшие ей опасности. Прискорбное состояние ее аппарата безопасности проявилось, когда единственный решительный лидер, выдвинутый бакуфу, Ии Наосуке был убит ксеиофобом-самураем в Эдо в 1860 г. ; два года спустя еще одно покушение заставило его преемника уйти со своего поста. Владельцы поместий тозама на юго-западе, Сацума, Тёсю, Тоса и Сага, по структурным причинам всегда противостоявшие бакуфу, теперь обрели смелость для начала наступательной операции и организации заговора с целью ниспровержения его власти. Их собственные военные и экономические ресурсы, расчетливо расходуемые режимами, более компактными и эффективными, чем правительство Эдо, были приведены в боевую готовность. Войска хан были модернизированы, переоснащены западными вооружениями, численность их была увеличена; Сацума и так уже владел самым крупным самурайским корпусом в Японии, военачальники Тёсю набирали и обучали богатых крестьян, чтобы сформировать силы из простых людей для использования против сёгуната. Народные ожидания больших перемен в форме суеверий распространялись среди населения Нагои, Осаки и Эдо, тогда же была получена тайная поддержка некоторых банкиров чонин, обеспечившая необходимые финансовые ресурсы для ведения гражданской войны. Постоянная связь с недовольными кугэ в Киото гарантировала лидерам тозама необходимое идеологическое прикрытие планируемой операции: это была не менее чем революция, формальной целью которой была реставрация императорской власти, узурпированной сёгунатом. Император, таким образом, представлял собой трансцендентный символ, вокруг которого теоретически могли объединиться все классы. Быстрый государственный переворот передал Киото войскам Сацума в 1867 г. В условиях контроля над городом со стороны военных император Мейдзи зачитал декларацию, подготовленную его двором, формально положившую конец сёгунату. Бакуфу, нивергнутое и деморализованное, оказалось неспособным к организованному сопротивлению: в течение нескольких недель вся Япония была захвачена мятежными армиями тозама и основано единое государство Мейдзи. Падение сёгуната повлекло за собой окончание японского феодализма.

Экономически и дипломатически подрываемое из-за границы, лишившееся безопасности изоляции государство Токугава было уничтожено изнутри политически и военной силой благодаря той самой раздел енности суверенитета, которую оно всегда сохраняло: отсутствие монополии на вооруженные силы, провал попытки подавить легитимность империи, в конце концов привели к его неспособности противостоять хорошо организованному восстанию от имени императора. Государство Мейдзи, которое его сменило, быстро предприняло широкий круг мер для ликвидации феодализма сверху, ставших самой радикальной из где-либо осуществленных программ. Была ликвидирована система феодов, уничтожен четрыхсословный порядок, провозглашено равенство всех граждан перед законом, подвергнуты реформированию календарь и одежда, созданы единый рынок и введена в обращение единая валюта, систематически проводилась индустриализация и военная экспансия. Капиталистическая экономика и политическая система родились прямо из уничтожения сёгуната. Сложные исторические механизмы революционной трансформации, произведенной реставрацией Мейдзи, еще предстоит изучить. Здесь важно подчеркнуть, не соглашаясь с предположениями некоторых японских историков , что государство Мейдзи не являлось, ни в каком смысле этого слова, абсолютистским. Первоначально пережив кризисную диктатуру нового правящего блока, оно вскоре стало безусловно капиталистическим государством, чья мощь через несколько десятилетий была проверена на прочность в операции против истинного абсолютизма. В 1905 году поражение России при Цусиме и Мукдене открыло миру разницу между ними. В Японии переход от феодализма к капитализму был осуществлен уникальным образом без политической интерлюдии.

 

Б. «Азиатский способ производства»

I

Как мы уже видели, Маркс определенно отрицал утверждение, будто империя Великих Моголов и османская Турция относятся к феодальной формации. Однако это негативное определение, признающее существование феодализма только в Европе и Японии, оставляет открытым вопрос о том, какую позитивную классификацию Маркс предлагал для социально-экономических систем, представленных этими примерами. Ответ, получающий все большее признание с 1960-х гг., заключается в том, что, по мнению Маркса, упомянутые государственные образования являют собой специфическую разновидность, которую он называл «азиатским способом производства». Это понятие в последние годы оказалось в центре широкой международной дискуссии между приверженцами марксизма, и в свете выводов данного исследования будет полезным напомнить об интеллектуальных истоках того, от чего Маркс отталкивался. Теоретическое сопоставление и противоположение европейских и азиатских структур государственности было, как мы видели, давней традицией, начиная с Макиавелли и Бодена: стимулированное близостью турецкой державы, это явление возникло одновременно с новым рождением политической теории в период Возрождения и затем шаг за шагом сопровождало ее вплоть до периода Просвещения.

Выше мы уже отмечали знаменательные и последовательно связанные друг с другом идеи Макиавелли, Бодена, Гаррингтона, Бернье и Монтескье, касавшиеся собственно Османской империи — близкого друга и заклятого врага Европы начиная с XV в. Однако к XVIII в. эти идеи, первоначально зародившиеся в контакте с Турцией, в процессе колониальных открытий и экспансии были распространены на территории, находившиеся к востоку от нее: на Персию, затем Индию и, в конце концов, Китай. С этим географическим расширением произошло концептуальное обобщение комплекса характеристик, первоначально усматривавшихся в Порте или связывавшихся с ней. Зародилась концепция политического «деспотизма»; причем этот термин до тех пор формально (хотя и не по сути) отсутствовал в понятийном аппарате комментировавших ситуацию в Турции европейских наблюдателей. Традиционная характеристика османского султана в работах Макиавелли, Бодена или Гаррингтона изображала его как Великого господина (Grand Seignior), что послужило неудачной проекцией терминологии европейского феодализма на турецкое государство, которое было недвусмысленно объявлено принципиально отличающимся от какой-либо политической системы в Европе. Гоббс был первым крупным автором, писавшим в XVII в. о деспотической власти и притом, как ни парадоксально, рассматривавшим ее в качестве нормальной и допустимой формы правления. Такое толкование, естественно, не получило распространения. Напротив, на протяжении столетия деспотическая власть повсеместно и все более ассоциировалась с тиранией; в то время как во Франции «турецкая тирания» часто приписывалась династии Бурбонов в полемических произведениях ее оппонентов, начиная с Фронды. Бейль был, по-видимому, первым философом, который в 1704 г. использовал концепт деспотизма [644]Koebner R. Despot and Despotism: Vicissitudes of a Political Term // Thejournal of the Warburg and Courtauld Institutes. 1951. Vol. XIV. P.300. В этой работе также прослеживается предыстория слова в Средневековье до того, как оно было отвергнуто в период Возрождения из-за филологической нечистоты его происхождения.
; подвергая его сомнению, он все же принимал данную идею как весьма злободневную.

Появление понятия «деспотизм» с самого начала было связано со взглядом на Восток. Наиболее важной канонической цитатой из произведений периода античности, в которой может быть найдено исходное греческое слово, может считаться знаменитое утверждение Аристотеля: «Варвары по своей природе более раболепны, чем греки, и азиаты более раболепны, чем европейцы; поэтому они одобряют деспотическое правление без протеста. Такого рода монархии подобны тираниям, но они устойчивы, так как являются наследственными и законными» . Таким образом, в европейской философской традиции, начиная с периода ее зарождения, деспотизм приписывался именно Азии. Просвещение, мыслители которого после колониальных открытий и захватов могли умозрительно охватить уже весь земной шар, впервые оказались в состоянии обобщить и сформулировать эту географическую связь. За эту работу принялся Монтескье, который находился под сильным влиянием Бодена и был прилежным читателем произведений Бернье. Монтескье унаследовал от своих предшественников ключевые аксиомы о том, что азиатские государства лишены устойчивой частной собственности и наследственной знати, и потому они основаны на произволе и тирании, — эти идеи он неоднократно повторял со всей ему присущей лапидарностью. По мнению Монтескье, восточный деспотизм основывался не просто на неподдельном страхе, но также на своеобразном равенстве подданных, грань между которыми стирала их полная зависимость от смертоносных прихотей деспота: «для деспотического правительства нужен страх» . Такого рода единообразие представляет собой зловещий антитезис единству общины классической античности: «Все люди равны в республиканских государствах, они равны и в деспотических государствах: в первом случае — потому, что они — все, во втором — потому, что все они — ничто» . Отсутствие наследственной знати, которое давно подмечалось как черта, присущая Турции, в данном случае воспринималось как нечто гораздо большее: как состояние неприкрытого уравнительного рабства по всей Азии. Монтескье также добавил к этой традиции две новые идеи, которые отражали просвещенческие доктрины секуляризма и прогресса. Он утверждал, что азиатские общества были лишены законодательства, а религия играла в них роль функционального заменителя законов: «Есть государства, где законы ничего не значат и служат лишь выражением прихотливой и изменчивой воли государя. Если бы в таких государствах религиозные законы были однородны с человеческими законами, то они также не имели бы никакого значения. Между тем для общества необходимо, чтобы существовало что-то постоянное; это постоянное и есть религия» . В то же время он полагал, что эти общества неизменны: «Законы, нравы и обычаи, относящиеся даже к таким, по-видимому, безразличным вещам, как одежда, остаются и теперь на Востоке такими, какими они были тысячу лет назад» .

Провозглашенный Монтескье принцип объяснения различий в характере европейских и азиатских государств был, разумеется, географическим: несходство их исторических судеб определяли климат и топографические особенности. Поэтому он синтезировал свои взгляды о природе обоих типов государств в форме художественного драматического сравнения: «В Азии всегда были обширные империи; в Европе же они никогда не могли удержаться. Дело в том, что в известной нам Азии равнины гораздо обширнее и она разрезана горами и морями на более крупные области; а поскольку она расположена южнее, то ее источники скорее иссякают, горы менее покрыты снегом и не очень многоводные реки составляют более легкие преграды. Поэтому власть в Азии должна быть всегда деспотической, и если бы там не было такого крайнего рабства, то в ней очень скоро произошло бы разделение на более мелкие государства, несовместимое, однако, с естественным разделением страны. В Европе в силу ее естественного разделения образовалось несколько государств средней величины, где правление, основанное на законах, не только не оказывается вредным для прочности государства, но, напротив, настолько благоприятно в этом отношении, что государство, лишенное такого правления, приходит в упадок и становится слабее других. Вот что образовало тот дух свободы, благодаря которому каждая страна в Европе с большим трудом подчиняется посторонней силе, если эта последняя не действует посредством торговых законов и в интересах ее торговли. Напротив, в Азии царит дух рабства, который никогда ее не покидал; во всей истории этой страны невозможно найти ни одной черты, знаменующей свободную душу; в ней можно увидеть только героизм рабства» .

Основа идей Монтескье, хотя и оспаривалась немногими современными ему критиками , в целом была принята его современниками и для политической экономии и философии позже стала центральной частью его наследия. Следующий важный шаг в развитии идеи о противопоставлении Азии и Европы предпринял, видимо, Адам Смит, когда выразил ее в виде противоположения двух видов экономики, в которых господствовали различные отрасли производства: «Если политическая экономия народов современной Европы больше благоприятствовала мануфактурной промышленности и внешней торговле, промышленности городов, чем сельскому хозяйству деревень, то политическая экономия других народов придерживалась противоположного направления и благоприятствовала больше земледелию, чем мануфактурной промышленности и внешней торговле. Политика Китая благоприятствует сельскому хозяйству больше, чем всем другим промыслам. В Китае, как передают, положение крестьянина настолько же лучше положения ремесленника, насколько в большей части Европы положение ремесленника лучше положения крестьянина» . Смит постулировал наличие связи между аграрным характером азиатских и африканских обществ и ролью гидротехнических работ, включая ирригацию и транспорт: он утверждал, что, поскольку государство являлось собственником всей земли в этих странах, оно было прямо заинтересовано в мелиорации сельского хозяйства. «Сооружения, возведенные древними государями Египта для надлежащего распределения воды Нила, были знамениты в древности, и сохранившиеся развалины некоторых из них до сих пор еще вызывают изумление путешественников. Столь же грандиозными, хотя они и не так прославились, были, по-видимому, подобного же рода сооружения, возводившиеся древними государями Индостана для надлежащего распределения воды Ганга, а также многих других рек… В Китае и в других государствах Азии исполнительная власть принимает на себя постройку больших дорог и содержание судоходных каналов… Эта отрасль общественных дел, как говорят, пользуется большим вниманием во всех странах, но особенно в Китае, где большие дороги и еще более каналы превосходят все, что известно в этом роде в Европе» .

В XIX в. последователи Монтескье и Смита продолжили придерживаться в основном того же направления мыслей. Гегель глубоко изучал труды обоих упомянутых мыслителей и в «Философии истории» воспроизвел большинство суждений Монтескье об азиатском деспотизме как обществе без посредствующих властей. Так, по словам Гегеля, «на Востоке мы видели блестящее развитие деспотизма как формы, соответствующей восточному миру» . Гегель перечислил крупные регионы континента, к которым применимо это правило: «Поэтому в Индии господствует произвольнейший, худший, позорнейший деспотизм. Китай, Персия, Турция, вообще Азия — страна деспотизма и в дурном смысле тирании» . «Поднебесная империя», вызывавшая у мыслителей Возрождения столь смешанные чувства, была объектом его особого интереса как модель, в которой он видел эгалитарную автократию: «В Китае царит абсолютное равенство, и все существующие различия возможны лишь при посредстве государственного управления и благодаря тому достоинству, которое придает себе каждый, чтобы достигнуть высокого положения в этом управлении. Так как в Китае господствует равенство, но нет свободы, то деспотизм называется необходимым образом правления. У нас люди равны лишь пред законом и в том отношении, что у них есть собственность; кроме того, у них имеется еще много интересов и много особенностей, которые должны быть гарантированы, если для нас должна существовать свобода. А в китайском государстве эти частные интересы не правомерны для себя, и управление исходит единственно от императора, который правит с помощью иерархии чиновников или мандаринов» . Подобно многим своим предшественникам, Гегель в определенной степени восхищался китайской цивилизацией, в то время как его оценка индийской цивилизации, хотя она также имела свои нюансы, была гораздо более мрачной. Он полагал, что индийская кастовая система совершенно непохожа на что-либо в Китае и что она представляет собой победу иерархии над равенством. Однако такого рода система делает неподвижной и деградирующей всю социальную структуру. «В Китае господствовало равенство всех индивидуумов, и поэтому управление сосредоточивалось в центральном пункте, в императоре, так что отдельное не достигало самостоятельности и субъективной свободы… В этом отношении в Индии обнаруживается значительный прогресс, заключающийся в том, что из деспотического единства образуются самостоятельные члены. Однако эти различия становятся прирожденными; вместо того чтобы, как в органической жизни, приводить душу как единство в деятельное состояние и свободно ее создавать, они становятся окаменевшими и закоченелыми, и их прочность обрекает индийский народ на унизительнейшее порабощение. Этими различиями являются касты» . Как следствие, «даже если в Китае существовал моральный деспотизм, то в Индии то, что еще можно назвать политической жизнью, оказывается совершенно беспринципным деспотизмом, не признающим нравственных и религиозных правил…» Далее Гегель рассматривает в качестве элементарной основы индийского деспотизма систему инертных сельских общин, управляемых передающимися из поколения в поколение обычаями и распределением остающегося после вычета налогов урожая; систему, которую не затрагивают политические перемены в стоящем над ней государстве. «Весь урожай в каждой деревне разделяется на две части, одна из которых достается радже, а другая крестьянам; но затем соответственные доли получают еще местный старшина, судья, надсмотрщик, заведующий всем относящимся к воде, брамин за совершение богослужения, астролог (также брамин, называющий счастливые и несчастливые дни), кузнец, плотник, гончар, промывальщик, цирюльник, врач, танцовщицы, музыкант, поэт. Это постоянно и неизменно и не зависит от произвола. Поэтому все политические революции безразличны для простого индуса, так как его участь не изменяется» . Этим формулировкам, как мы увидим, была суждена долгая жизнь. Гегель заканчивает повторением к тому времени ставшей традиционной темы исторической стагнации, которую он применял к обеим странам: «Китай и Индия остаются неизменными и влачат растительное существование до настоящего времени» .

Если в немецкой классической философии идеи Гегеля находились в русле взглядов Монтескье, то в английской политической экономии соответствующие взгляды Смита не были сразу же усвоены его последователями. Милль-старший не внес существенных новшеств в традиционные идеи об азиатском деспотизме в своем исследовании о Британской Индии . Более оригинальный анализ восточных реалий содержится в работе другого английского экономиста Ричарда Джонса, работавшего после Мальтуса в Ост-Индском колледже. Его «Очерк о распределении богатства и об источниках налогообложения» был опубликован в Лондоне в 1831 г., тогда же, когда Гегель читал в Берлине свои лекции о Китае и Индии. Работа Джонса, целью которой была критика идей Рикардо, помимо прочего являлась, пожалуй, самой основательной из предпринятых к тому времени попыток конкретного исследования сельскохозяйственных землевладений в Азии. В начале работы Джонс заявил, что «во всей Азии правители всегда имели исключительное право владения землей на подвластных им территориях, и они сохранили это право в исключительной и зловещей полноте, в нераздельном и нетронутом виде. Народ повсеместно является арендатором суверена, который остается единственным собственником; лишь незаконные присвоения прав его чиновниками время от времени разрывают звенья этой цепи зависимости. Именно эта всеобщая зависимость от трона для получения средств к существованию является подлинным основанием нерушимого деспотизма в восточном мире, так как она обеспечивает доходы суверенов и то устройство, при котором общество распростерто у ног властителей» . Однако Джонса не удовлетворяли общие суждения его предшественников. Он стремился с определенной точностью очертить четыре обширные зоны, в которых было распространено то, что он называл «земледельческой рентой» (ryot rent) (имелись в виду налоги, которые крестьяне платили напрямую государству как собственнику возделывавшейся ими земли), — Индия, Персия, Турция и Китай. Одинаковая природа экономических систем и политического управления в этих различных регионах, по его мнению, могла объясняться тем, что каждый из них был завоеван татарскими племенами Центральной Азии. «Китай, Индия, Персия и азиатская Турция — все расположены на внешних границах Центральной Азии, и каждая, в свой черед, покорялась (причем некоторые из них — более одного раза) нашествиям ее племен. Китай даже в наше время едва избежал опасности нового завоевания. Где бы ни селились эти скифские захватчики, они устанавливали деспотическую форму правления, которой сами с готовностью подчинялись, подчиняя ей и жителей завоеванных ими стран… Татары везде или приняли, или сами установили политическую систему, которая так легко соединялась с их национальными привычками подчиняться и с абсолютной властью их вождей. Татарские завоевания привили или возродили эти привычки от Черного моря до Тихого океана, от Пекина до Нербудды. Во всей сельскохозяйственной Азии (за исключением России) господствует одна и та же система» .

Главная гипотеза Джонса о кочевническом завоевании как основе происхождения собственности государства на землю сочеталась с новым набором отличительных признаков, выделявшихся им при оценке степеней и влияния этой собственности в тех странах, на которых он останавливался. Так, он писал, что в поздней Индии Великих Моголов наблюдался «конец всей системы регулирования или покровительства; произвольно установленная разорительная рента собиралась в ходе частых военных экспедиций под угрозой оружия; а попытки сопротивления, которые зачастую предпринимались от отчаяния, беспощадно подавлялись огнем и мечом» . С другой стороны, в турецком государстве формально сохранялись более мягкие формы эксплуатации, однако коррумпированность его представителей на практике часто делала ограничения бесполезными. «В турецкой системе имеются некоторые преимущества по сравнению с системами Индии или Персии. Особенно значительным является такое преимущество, как постоянство и умеренность мири или земельной ренты… Однако ее сравнительные умеренность и устойчивость бесполезны для несчастных подданных из-за пассивности и безразличия государства по отношению к злоупотреблениям провинциальных чиновников» .

В Персии жадность королевской власти не знала границ, однако местная система орошения умеряла ее размах, в отличие от той роли, которая отводилась ей в схеме Смита, привнося формы частной собственности: «Из всех деспотических правительств на Востоке именно Персия, возможно, наиболее жадное и самое безудержно беспринципное; однако особенная почва этой страны привнесла некоторые полезные видоизменения в общую азиатскую систему земледельческой ренты (ryot rent) <при которой> тот, кто проводит воду туда, где ее раньше не было, получает от правителя право наследственного владения той землей, которую он сделал плодородной» . Наконец, Джонс очень четко понимал то, что китайское сельское хозяйство из-за своей огромной производительности представляло собой особый случай, который не мог быть так просто приравнен к случаям описанных им других стран. «В самом деле, весь образ действий этой империи представляет собой яркий контраст по сравнению с образом действий соседних азиатских монархий… В то время как половина Индии и даже меньшая часть Персии использовались для сельского хозяйства, территория Китая была полностью возделана и более населена, чем большинство европейских монархий» . Таким образом, работа Джонса, без сомнения, представляла собой высшую точку, достигнутую в первой половине XIX в. политической экономией в дискуссии об Азии. Милль-младший, который писал почти двумя десятилетиями позже, возродил предположение Смита о том, что типичное восточное государство опекало общественные гидравлические работы — «искусственные водоемы, колодцы, оросительные каналы, без которых в условиях тропического климата в большинстве случаев культивация почв вряд ли могла бы осуществляться» . Однако в остальном он всего лишь повторил общую характеристику «обширных монархий, которые с незапамятных времен занимали азиатские равнины» , уже задолго до того являвшуюся общепризнанной в Западной Европе.

Очень важно сознавать, что две упомянутые основные интеллектуальные традиции, которые внесли решающий вклад в формирование взглядов Маркса и Энгельса, содержали общую и уже существовавшую до них концепцию азиатских политических и социальных систем, а именно общий комплекс идей, который уходит своими корнями в более ранний период Просвещения. Этот комплекс можно суммировать примерно в виде следующей схемы :

Восточный деспотизм =…

Государственная собственность на землю Г1, Б3, М2, Дж

Отсутствие правовых ограничений Б1, Б3, М2

Религиозные заменители права М2

Отсутствие наследственной знати M1, Б2, М2

Социальное равенство в рабстве М2, Г2

Изолированные сельские общины Г2

Преобладание сельского хозяйства

над промышленностью С, Б3

Общественные гидротехнические работы С, М3

Жаркий климат М2, М3

Неизменность в ходе истории М2, Г2, Дж, М3

Как мы видим, ни один из перечисленных авторов не собрал эти идеи в единую концепцию. Один лишь Бернье исследовал азиатские страны лично. Только Монтескье сформулировал логически последовательную теорию восточного деспотизма как такового. Географические примеры в произведениях последующих авторов варьировались от Турции до Индии и со временем стали включать Китай. Лишь Гегель и Джонс пытались провести различие между региональными разновидностями общего «азиатского образца».

II

Теперь мы можем обратиться к знаменитым местам переписки Маркса с Энгельсом, в которых они обсуждали проблемы Востока. 2 июня 1853 г. Маркс писал Энгельсу, изучавшему историю Азии и персидский язык, рекомендуя ему сообщение Бернье о городах Востока как «блестящее, наглядное и яркое». Далее он недвусмысленно и в восторженном тоне одобрил главный тезис книги Бернье: «Бернье совершенно правильно видит, что в основе всех явлений на Востоке (он имеет в виду Турцию, Персию, Индостан) лежит отсутствие частной собственности на землю. Вот настоящий ключ даже к восточному небу» . В своем ответе несколькими днями спустя Энгельс предположил, что основное историческое объяснение такому отсутствию частной собственности на землю должно заключаться в засушливости земель Северной Африки и Азии, что делало необходимыми орошение и, следовательно, гидротехнические работы под руководством государства и других публичных властей. «Отсутствие частной собственности на землю действительно является ключом к пониманию всего Востока. В этом основа всей его политической и религиозной истории. Но почему восточные народы не пришли к частной собственности на землю, даже к феодальной собственности? Мне кажется, что это объясняется главным образом климатом и характером почвы, в особенности же великой полосой пустынь, которая тянется от Сахары через Аравию, Персию, Индию и Татарию вплоть до наиболее возвышенной части азиатского плоскогорья. Первое условие земледелия здесь — это искусственное орошение, а оно является делом либо общин, либо провинций, либо центрального правительства. Правительства на Востоке всегда имели только три ведомства: финансов (ограбление своей страны), войны (ограбление своей страны и чужих стран) и общественных работ (забота о воспроизводстве). <…> Плодородие земли достигалось искусственным способом, и оно немедленно исчезало, когда оросительная система приходила в упадок; этим объясняется тот непонятный иначе факт, что целые области, прежде прекрасно возделанные, теперь заброшены и пустынны (Пальмира, Петра, развалины в Йемене и ряд местностей в Египте, Персии и Индостане). Этим объясняется и тот факт, что достаточно бывало одной опустошительной войны, чтобы обезлюдить страну и уничтожить ее цивилизацию на сотни лет» .

Неделей спустя в своем ответе Маркс согласился с тезисом о важности общественных работ для азиатского общества и обратил особое внимание на совместное существование самодостаточных селений внутри него. «Застойный характер этой части Азии, несмотря на все бесплодные движения, происходящие на политической поверхности, вполне объясняется двумя взаимно усиливающими друг друга обстоятельствами: i) общественные работы — дело центрального правительства; 2) наряду с тем, что существует это правительство, все государство, если не считать немногих крупных городов, состоит из множества сельских общин, каждая из которых имеет свою совершенно самостоятельную организацию и представляет собой особый замкнутый мирок. <…> Внутри общины существует рабство и кастовое деление. Пустующие земли используются как общие пастбища. Жены и дочери занимаются домашним ткачеством и прядением. Эти идиллические республики, которые заботятся лишь о том, чтобы ревностно охранять границы своего села от соседнего, все еще существуют в почти нетронутом виде в северозападных провинциях Индии, только недавно захваченных англичанами. Мне кажется, что трудно представить себе более солидную основу для азиатского деспотизма и застоя». Маркс сделал существенное дополнение: «Во всяком случае, во всей Азии „отсутствие собственности на землю“ как принцип впервые, по-видимому, было установлено мусульманами» .

В тот же период Маркс представил на суд читателей их общие с Энгельсом идеи в виде серии статей для «Нью-Йорк дейли трибьюн»: «Климатические условия и своеобразие почвы, особенно в огромных пространствах пустыни, тянущейся от Сахары через Аравию, Персию, Индию и Татарию вплоть до наиболее возвышенных областей Азиатского плоскогорья, сделали систему искусственного орошения при помощи каналов и ирригационных сооружений основой восточного земледелия. Как в Египте и Индии, так и в Месопотамии, в Персии и в других странах наводнения используют для удобрения полей: высоким уровнем воды пользуются для того, чтобы наполнять питательные ирригационные каналы. Элементарная необходимость экономного и совместного использования воды, которая на Западе заставила частных предпринимателей соединяться в добровольные ассоциации, как во Фландрии и в Италии, на Востоке, — где цивилизация была на слишком низком уровне и где размеры территории слишком обширны, чтобы вызвать к жизни добровольные ассоциации, — повелительно требовала вмешательства централизующей власти правительства. Отсюда та экономическая функция, которую вынуждены были выполнять все азиатские правительства, а именно функция организации общественных работ» . В продолжение Маркс делает акцент на том, что социальным базисом этого типа правления в Индии была «связь между сельскохозяйственным и ремесленным производством» в так называемой «системе сельских общин (village system), которая придавала каждому из этих маленьких союзов независимый характер и обрекала его на обособленное существование» . Британское владычество уничтожило политическую надстройку имперского государства Моголов и теперь, посредством насильственного насаждения частной собственности на землю, разрушало ту социально-экономическую инфраструктуру, на которой то основывалось: «Даже системы заминдари и райятвари, как они ни гнусны, представляют собой две различные формы частной собственности на землю, то есть того, чего так жаждет азиатское общество» . Размашисто, в высшей степени страстно и красноречиво Маркс обозревает исторические последствия завоеваний европейцами азиатских земель, которые тогда уже обнаруживались. «Однако как ни печально с точки зрения чисто человеческих чувств зрелище разрушения и распада на составные элементы этого бесчисленного множества трудолюбивых, патриархальных, мирных социальных организаций, как ни прискорбно видеть их брошенными в пучину бедствий, а каждого из их членов утратившим одновременно как свои древние формы цивилизации, так и свои исконные источники существования, — мы все же не должны забывать, что эти идиллические сельские общины, сколь безобидными они бы ни казались, всегда были прочной основой восточного деспотизма, что они ограничивали человеческий разум самыми узкими рамками, делая из него покорное орудие суеверия, накладывая на него рабские цепи традиционных правил, лишая его всякого величия, всякой исторической инициативы. Мы не должны забывать эгоизма варваров, которые, сосредоточив все свои интересы на ничтожном клочке земли, спокойно наблюдали, как рушились целые империи, как совершались невероятные жестокости, как истребляли население больших городов, — спокойно наблюдали все это, уделяя этому не больше внимания, чем явлениям природы, и сами становились беспомощной жертвой любого захватчика, соблаговолившего обратить на них свое внимание» . Он добавлял: «Мы не должны забывать, что эти маленькие общины носили на себе клеймо кастовых различий и рабства, что они подчиняли человека внешним обстоятельствам, вместо того чтобы возвысить его до положения властелина этих обстоятельств, что они превратили саморазвивающееся общественное состояние в неизменный, предопределенный природой рок…»

Идеи из частной переписки Маркса и его публицистических работ 1853 г. как по направленности, так и по своей тональности были очень близки основным сюжетам традиционных комментариев европейских авторов по поводу истории и общественного развития Азии. Преемственность, открыто признанная первоначальной апелляцией к Бернье, особенно ярко проявлялась в повторявшихся Марксом утверждениях о стагнации и неизменности мира Востока. «Истории индийского общества нет, по крайней мере, нам она неизвестна» , — писал он. Несколькими годами позже он охарактеризовал Китай как «прозябающий вопреки духу времени» . В то же время в его обмене идеями с Энгельсом можно выделить две следующие мысли, которые были частично намечены предшествующей традицией. Первой из них была идея о том, что общественные работы по орошению, необходимые в условиях засушливого климата, были базовым условием существования централизованных деспотических государств в Азии, имевших монополию на землю. Это был, фактически, синтез трех тем, которые до тех пор разрабатывались в относительной обособленности друг от друга: гидравлическое сельское хозяйство (Смит), географическая судьба (Монтескье) и собственность государства на сельскохозяйственные земли (Бернье). Второй тематический элемент включал утверждение о том, что базовыми социальными ячейками, на которые накладывался восточный деспотизм, были самодостаточные сельские общины, заключавшие в себе союз между местными ремеслами и земледелием. Эта концепция, как уже упоминалось, также развивалась в ранней традиции (Гегель). Маркс, черпавший факты из сообщений британской колониальной администрации в Индии, теперь отвел данной концепции новое и более важное значение в той генеральной схеме, которую он перенял. Гидравлическое государство «сверху» и автаркичная деревня «снизу» были соединены в общую формулу, в которой существовал концептуальный баланс между этими двумя элементами.

Однако четырьмя или пятью годами позже, когда Маркс писал черновой вариант работы «К критике политической экономии», именно понятие «самообеспечивающаяся сельская община» приобрело, без сомнения, доминирующее значение в качестве основы того, что он называл «азиатским способом производства». Теперь Маркс пришел к убеждению в том, что государственная собственность на землю на Востоке представляла собой завуалированную общинно-племенную собственность над ней. Она осуществлялась самообеспечивавшимися селами, которые были социально-экономической реальностью, стоявшей над «воображаемым единством» того права на земельную собственность, которое имел деспотический правитель: «…объединяющее единое начало, стоящее над всеми этими мелкими общинами, выступает как высший собственник или единственный собственник, в силу чего действительные общины выступают лишь как наследственные владельцы. <… > Объединяющее единое начало, реализованное в деспоте как отце этого множества общин, предоставляет надел этому отдельному человеку через посредство той общины, к которой он принадлежит. Прибавочный продукт <…> принадлежит, поэтому, само собой разумеется, этому высшему единому началу. Поэтому в условиях восточного деспотизма и кажущегося нам юридического отсутствия собственности фактически в качестве его основы существует эта племенная или общинная собственность, порожденная по большей части сочетанием промышленности и сельского хозяйства в рамках мелкой общины, благодаря чему такая община становится вполне способной существовать самостоятельно и содержит в себе самой все условия воспроизводства и расширенного производства» . Это тематическое нововведение сопровождалось значительным расширением сферы применения Марксовой концепции данного способа производства, который больше настолько прямо не связывался с Азией. Потому Маркс продолжал: «Общинная собственность такого рода, поскольку она здесь действительно реализуется в труде, может проявляться либо таким образом, что мелкие общины влачат жалкое существование независимо друг около друга, а в самой общине отдельный человек трудится со своей семьей независимо от других на отведенном для него наделе, либо таким образом, что единое начало может распространяться на общность в самом процессе труда, могущую выработаться в целую систему, как в Мексике, особенно Перу, у древних кельтов, у некоторых племен Индии. Кроме того, общность внутри племенного строя может проявляться еще и в том, что объединяющее единое начало представлено одним главой важнейшей в племени семьи или же объединяющим единым началом является связь отцов семейств между собой. Соответственно этому форма этого общества будет тогда или более деспотической, или более демократической. Общие для всех условия действительного присвоения посредством труда, ирригационные каналы, играющие очень важную роль у азиатских народов, средства сообщения и т. п., представляются в этом случае делом рук более высокого единого начала — деспотического правительства, витающего над мелкими общинами» . Маркс, видимо, полагал, что такого рода деспотические правительства налагают на подвластное им население нерегулярную повинность в виде эксплуатации неквалифицированной рабочей силы, что он называл «поголовным рабством Востока (которое, как он отметил, не следует путать с тем рабством классической античности, которое имело место в Средиземноморье). В этих условиях города в Азии были случайными или ненужными: «Города в собственном смысле слова образуются здесь наряду с этими селами только там, где место особенно благоприятно для внешней торговли, или там, где глава государства и его сатрапы, выменивая свой доход (прибавочный) продукт на труд, расходуют этот доход как рабочий фонд. <…> История Азии — это своего рода нерасчлененное единство города и деревни (подлинно крупные города могут рассматриваться здесь просто как государевы станы, как нарост на экономическом строе в собственном смысле)» . В данном случае отголосок идей Бернье, источника рассуждений Маркса о Востоке в 1853 г., снова становится очевидно слышимым.

Принципиально важным и новым элементом в работах Маркса 1857–1858 гг. о том феномене, который годом позже он в первый и единственный раз назвал «азиатским способом производства» , была идея о том, что в Азии и других местах существует племенная или общинная собственность на землю, которая осуществляется самодостаточными селениями официально под покровом государственной собственности на землю. Однако в своих завершенных и опубликованных произведениях Маркс никогда больше в явной форме не подтверждал эту новую концепцию. Напротив, в «Капитале» он в основном вернулся нате прежние позиции, которые он занимал в переписке с Энгельсом. С одной стороны, он снова и даже в большей степени, чем когда-либо ранее, сделал упор на значимости особой структуры индийских сельских общин, которые, как он утверждал, являлись прототипичными для Азии в целом. Этот феномен он описывал следующим образом: «Первобытные мелкие индийские общины, сохранившиеся частью и до сих пор, покоятся на общинном владении землей, на непосредственном соединении земледелия с ремеслом и на упрочившемся разделении труда. <…> В различных частях Индии встречаются различные формы общин. В общинах наиболее простого типа обработка земли производится совместно и продукт делится между членами общины, тогда как прядением, ткачеством и т. д. занимается каждая семья самостоятельно как домашним побочным промыслом. Наряду с этой массой, занятой однородным трудом, мы находим: „главу“ общины, соединяющего в одном лице судью, полицейского и сборщика податей; бухгалтера, ведущего учет в земледелии и кадастр; третьего чиновника, который преследует преступников, охраняет иностранных путешественников и сопровождает их от деревни до деревни; пограничника, охраняющего границы общины от посягательства соседних общин; надсмотрщика за водоемами, который распределяет из общественных водоемов воду, необходимую для орошения полей; брамина, выполняющего функции религиозного культа; школьного учителя, на песке обучающего детей общины читать и писать; календарного брамина, который в качестве астролога указывает время посева, жатвы и вообще благоприятное и неблагоприятное время для различных земледельческих работ; кузнеца и плотника, которые изготовляют и чинят все земледельческие орудия; горшечника, изготовляющего посуду для всей деревни; цирюльника; прачечника, стирающего одежду; серебряных дел мастера и, в отдельных случаях, поэта, который в одних общинах замещает серебряных дел мастера, а в других — школьного учителя. Эта дюжина лиц содержится на счет всей общины. Если население возрастает, на невозделанной земле основывается новая община по образцу старой» . Следует заметить, что данный пассаж вплоть до порядка перечисления деревенских занятий (судья — надсмотрщик за водоемами — брахман — астролог — кузнец — плотник — горшечник — цирюльник — прачечник — поэт) практически слово в слово совпадал с соответствующим местом из цитированной выше «Философии истории» Гегеля. Единственными изменениями в перечне «персонажей драмы» были удлинение списка и замена гегелевских «врача, танцовщиц и музыканта» на Марксовых более прозаичных «пограничника, серебряных дел мастера и школьного учителя» .

Политические выводы, которые Маркс сделал из этой миниатюрной социальной диорамы, отнюдь не в меньшей степени напоминали те выводы, которые сделал Гегель двадцатью пятью годами ранее: бесформенное множество самодостаточных деревень, основанных на союзе между ремеслом и сельским хозяйством и совместной обработке земли, рассматривалось в качестве социального базиса «неподвижности» Азии. Поэтому неизменные сельские общины были изолированы от судьбы стоящего над ними государства. «Простота производственного механизма этих самодовлеющих общин, которые постоянно воспроизводят себя в одной и той же форме и, будучи разрушены, возникают снова в том же самом месте, под тем же самым именем, объясняет тайну неизменности азиатских обществ, находящейся в столь резком контрасте с постоянным разрушением и новообразованием азиатских государств и быстрой сменой их династий. Структура основных экономических элементов этого общества не затрагивается бурями, происходящими в облачной сфере политики» . С другой стороны, утверждая, что эти деревни характеризовались общим владением землей и ее общей обработкой, Маркс больше не утверждал, что это являлось воплощением общинной или племенной собственности на землю. Напротив, он теперь вернулся к простому и недвусмысленному подтверждению своей первоначальной позиции, согласно которой азиатские общества типично определяются государственной собственностью на землю. «Если не частные земельные собственники, а государство непосредственно противостоит непосредственным производителям, как это наблюдается в Азии, в качестве земельного собственника и вместе с тем суверена, то рента и налог совпадают, или, вернее, тогда не существует никакого налога, который был бы отличен от этой формы земельной ренты. При таких обстоятельствах отношение зависимости может иметь политически и экономически не более суровую форму, чем та, которая характеризует положение всех подданных по отношению к этому государству. Государство здесь — верховный собственник земли. Суверенитет здесь — земельная собственность, сконцентрированная в национальном масштабе. Но зато в этом случае не существует никакой частной земельной собственности, хотя существует как частное, так и общинное владение и пользование землей» . Таким образом, зрелый Маркс периода «Капитала» остался в основном верным тому классическому европейскому образу Азии, который он унаследовал от длинного ряда своих предшественников.

Осталось рассмотреть поздние, неформальные заявления Маркса и Энгельса, касающиеся вопроса «восточного деспотизма» в целом. Для начала можно сказать, что практически все эти заявления, сделанные в период после «Капитала» — в основном в переписке, — опять содержат характерный лейтмотив работы «К критике политической экономии». Общинная собственность на землю самообеспечивавшихся деревень неоднократно связывается с централизованным азиатским деспотизмом, причем первая объявляется социально-экономическим базисом для второго. По этой причине Маркс в черновиках своего письма к Засулич в 1881 г., определяя русскую общину мир при царизме как тип, при котором «собственность на землю общая, но каждый крестьянин <…> обрабатывает свое поле своими собственными силами», утверждал, что «изолированность сельских общин, отсутствие связи между жизнью одной общины и жизнью других, этот локализованный микрокосм не повсюду встречается как имманентная характерная черта последнего из первобытных типов, но повсюду, где он встречается, он всегда воздвигает над общинами централизованный деспотизм» . Энгельс, со своей стороны, дважды поднимал эту тему. В 1875 г., задолго до переписки Маркса с Засулич, писал в посвященной России статье: «Подобная полная изоляция отдельных общин друг от друга, создающая по всей стране, правда, одинаковые, но никоим образом не общие интересы, составляет естественную основу для восточного деспотизма; от Индии до России, везде, где преобладала эта общественная форма, она всегда порождала его, всегда находила в нем свое дополнение» . В 1882 г. в неопубликованной рукописи о франкской эпохе в западноевропейской истории он снова отметил, что «форма этой государственной власти опять-таки обусловлена той формой, которую имеют к этому времени общины. Там, где она возникает, — как у арийских азиатских народов и у русских, — в период, когда община обрабатывает землю еще сообща или, по крайней мере, передает только во временное пользование отдельным семьям, где, таким образом, еще не образовалась частная собственность на землю, — там государственная власть появляется в форме деспотизма» . Наконец, в своей главной опубликованной работе того времени Энгельс вновь подтвердил оба положения, которые изначально являлись самыми главными отличительными чертами его общих с Марксом идей. С одной стороны, спустя два десятилетия он повторил идею о важности гидротехнических работ для формирования деспотических государств в Азии. «Сколько ни было в Персии и Индии деспотий, последовательно расцветавших, а потом погибавших, каждая из них знала очень хорошо, что она, прежде всего, — совокупный предприниматель в деле орошения речных долин, без чего там невозможно было какое бы то ни было земледелие» . В то же время он снова заявил о том, что в основе азиатского деспотизма лежит существование типичных сельских общин с коллективной собственностью на землю. Замечая, что «на всем Востоке <…> земельным собственником является община или государство» , он продолжал утверждать, что старейшая форма этих общин — а именно тех, которым он приписывал общую собственность на землю, — была основой деспотизма. «Древние общины там, где они продолжали существовать, составляли в течение тысячелетий основу самой грубой государственной формы, восточного деспотизма, от Индии до России» .

Этим категоричным утверждением можно завершить наш обзор взглядов основателей исторического материализма на историю и общественный строй Азии. Попытаемся их резюмировать. Очевидно, что негативное отношение Маркса к распространению концепции феодального способа производства за пределы Европы дополнялось разделяемым им и Энгельсом позитивным убеждением в существовании специфического «азиатского способа производства», характерного для Востока и отделявшего его от Запада в историческом и социологическом планах. Признаком этого способа производства, отличавшим его от феодализма, является отсутствие частной собственности на землю: для Маркса это было главным «ключом» ко всей структуре азиатского способа производства. Энгельс связывал отсутствие личной земельной собственности с засушливым климатом, делавшим необходимым крупномасштабные ирригационные работы и, следовательно, контроль государства над производительными силами. Маркс на какое-то время увлекся гипотезой о том, что такие отношения собственности были привнесены на Восток исламскими завоевателями; но затем он принял тезис Энгельса, согласно которому географическим базисом отсутствия частной собственности на землю, которое отличало «азиатский способ производства», было, вероятно, гидравлическое сельское хозяйство. Однако позже Маркс пришел к зафиксированному в работе «К критике политической экономии» убеждению, согласно которому государственная собственность на землю на Востоке скрывала общинно-племенную собственность над ней, осуществлявшуюся самообеспечивающимися деревнями. В «Капитале» он отказался от этой идеи, вновь сделав акцент на традиционной европейской аксиоме о государственной монополии на землю в Азию и при этом сохранив убежденность в важности замкнутых в себе сельских общин как базы восточного общества. Однако через два десятилетия после выхода в свет «Капитала» как Маркс, так и Энгельс вернулись к идее о том, что социальным базисом восточного деспотизма являлась самодостаточная сельская община с общей собственностью на землю. Из-за отмеченных выше колебаний из их работ нельзя вывести полностью последовательное и систематическое объяснение «азиатского способа производства». Но, делая на это скидку, следует отметить, что описание Марксом того, что он считал архетипичной азиатской социальной формацией, содержало следующие основные элементы: отсутствие частной собственности на землю; наличие крупномасштабных ирригационных систем в сельском хозяйстве; существование автаркичных сельских общин, в которых наличие ремесел сочеталось с земледелием и общинной собственностью на землю; стагнация пассивных рантье или бюрократических городов и господство деспотической государственной машины, распоряжающейся основной частью прибавочного продукта и функционирующей не только как центральный репрессивный аппарат правящего класса, но и как главный инструмент осуществления им экономической эксплуатации. Между самовоспроизводящейся деревней «снизу» и гипертрофированным государством «сверху» промежуточных сил нет. Влияние государства на мозаику деревень «под ним» является чисто внешним и второстепенным; его консолидация, так же как и разрушение, оставляет сельскую общину незатронутой. По этой причине политическая история Востока, в сущности, циклична: в ней нет динамических или кумулятивных элементов. И как результат — вечная инертность и неподвижность Азии с тех пор, как она достигла своего особенного уровня цивилизации.

III

Марксова идея «азиатского способа производства» в последние годы в значительной мере возродилась: многие авторы, осознавая тупиковость квазиуниверсального применения концепции феодализма, одобрили эту идею в качестве теоретического высвобождения от слишком жесткой и линейной схемы исторического развития. После пребывания в забвении в течение долгого периода концепцию «азиатского способа производства» ждала новая судьба . С точки зрения целей данного комментария очевидно, что османское завоевание Балкан ставит перед любым марксистским исследованием даже европейской истории вопрос о том, пригодна ли эта концепция для изучения существовавшего на том же континенте бок о бок с феодализмом турецкого государства. Основная функция идеи Маркса достаточно очевидна: она, в сущности, была предназначена для того, чтобы объяснить несостоятельность крупных неевропейских цивилизаций его времени, которые, несмотря на высокий уровень своих культурных достижений, не смогли подобно Европе развиться по направлению к капитализму. Восточными деспотизмами, которые первоначально имел в виду Маркс, были такие существовавшие в недавнем по отношению к нему прошлом или современные ему азиатские империи, как Турция, Персия, Индия и Китай — то есть те империи, которые находились в центре исследования Джонса. Фактически большинство приводимых Марксом свидетельств были почерпнуты из реалий одной лишь индийской Империи Великих Моголов, уничтоженной веком ранее англичанами. Однако в несколько более поздних рассуждениях из работы «К критике политической экономии» Маркс перешел к расширительному применению понятия «азиатскость» по отношению к обществам самого различного типа, в действительности находившимся за пределами Азии: в особенности к индейским социальным формациям Мексики и Перу до испанского завоевания и даже к кельтам и другим племенным обществам. Причина такого концептуального смещения становится очевидной после знакомства с черновиками работы «К критике политической экономии». Маркс пришел к убеждению о том, что основа «азиатского» способа производства заключается не в частной собственности на землю, централизованных гидротехнических работах или в политическом деспотизме, а в «племенной или общинной собственности» на землю в самообеспечивавшихся общинах, в которых ремесло сочеталось с сельским хозяйством. В рамках исходной схемы главное направление его интереса сместилось от бюрократического государства «вверху» к автаркичным деревням «внизу». Поскольку последние были определены как «племенные» и им была приписана общинная, в большей или меньшей степени эгалитарная система производства и собственности, это открывало дорогу к неопределенному расширению сферы применения понятия азиатского способа производства на общества совершенно отличного типа от тех, которые, по-видимому, первоначально рассматривались Марксом и Энгельсом в их переписке, — на ни «восточные» по расположению, ни сравнительно «цивилизованные» по уровню развития. В «Капитале» Маркс размышлял о логике такой эволюции и отчасти вновь приблизился к своим исходным идеям.

Однако затем и Маркс, и Энгельс развивали темы, связанные с общинной или племенной собственностью на землю, которой владели самодостаточные деревни, как основой деспотических государств, делая это без серьезных уточнений.

Примечательно то, что современная дискуссия по поводу концепции азиатского способа производства и использования этого понятия в значительной мере сконцентрирована вокруг черновых набросков 1857–1858 гг. и их разрозненных продолжений 1875–1882 гг., что способствует радикализации центробежных тенденций в этой концепции, которые начали проявляться в работе «К критике политической экономии». Данная идея фактически развивается в основном в двух различных направлениях. С одной стороны, она распространяется на далекое прошлое, охватывая древние общества Ближнего Востока и Средиземноморья, предшествовавшие классической эпохе: шумерскую Месопотамию, Египет фараонов, хеттскую Анатолию, микенскую Грецию или Италию этрусков. Такое использование понятия сохраняет его изначальный упор на могущественное централизованное государство и, часто, на гидравлическое сельское хозяйство и ставит в центре внимания «всеобщее рабство» и произвольное взимание повинности неквалифицированным трудом, которую производила с примитивных сельских общин стоявшая над ними высшая бюрократическая власть . В то же время сфера применения понятия «азиатский способ производства» распространялась и в другом направлении. Она также расширялась, чтобы охватить первые государственные организации племенных или полуплеменных социальных образований, уровень цивилизации которых был значительно ниже уровня доклассической древности: полинезийские острова, африканских вождей, американские индейские поселения. Такое использование термина обычно приводит к отбрасыванию какого-либо упора на крупномасштабные ирригационные работы или на деспотическое государство: оно концентрируется главным образом на пережитках родовых отношений, общинной сельскохозяйственной собственности и сплоченных самодостаточных деревнях. Это означает, что весь данный способ производства является «переходным» между бесклассовым и классовым обществом, сохраняя многие доклассовые черты . Результатом данных двух тенденций стала чрезмерная инфляция масштабов применения идеи азиатского способа производства, которые в хронологическом плане разрослись до периода начала становления цивилизации и в географическом плане — до предела распространения племенной организации. Образовавшееся в итоге супраисторическое смешение противоречит всем научным принципам классификации. Вездесущая «азиатскость» не представляет собой какого-либо улучшения по сравнению с универсальным «феодализмом»: фактически первый термин является даже менее строгим по сравнению со вторым. Какое серьезное историческое единство существует между Китаем эпохи империи Мин и мегалитической Ирландией, Египтом времен фараонов и Гавайями? Совершенно очевидно, что такого рода социальные образования невообразимо далеки друг от друга. Меланезийские или африканские племенные сообщества с их примитивными техниками производства, незначительными населением и прибавочным продуктом, а также неграмотностью отличаются от солидных и утонченных высокоразвитых культур древнего Ближнего Востока как земля и небо. В свою очередь, те представляют собой, очевидно, иной уровень исторического развития по сравнению с цивилизациями Востока начала Нового времени, будучи отделены от них произошедшими за тысячелетие грандиозными революциями в технологиях, демографии, военном деле, религии и культуре. Смешивать столь явно несопоставимые исторические модели и эпохи в одном названии означает прийти к тому же reductio ad absurdum, которое получается в результате неопределенного расширения сферы охвата понятия «феодализм»: если столь большое количество различных социально-экономических систем, представляющих настолько контрастные уровни цивилизации, сводится к одному способу производства, то все фундаментальные исторические рубежи и изменения должны проистекать из другого источника, что не имеет никакого отношения к марксистской концепции способов производства. Инфляция идей, так же как и денег, ведет лишь к их девальвации.

Однако основание для дальнейшего распространения понятия «азиатскость» можно найти у самого Маркса. Таковым является постепенное смещение последним акцента с деспотического восточного государства на самодостаточную сельскую общину, что делает возможным обнаружение того же самого способа производства за пределами Азии, которой он первоначально был озабочен. Поскольку центр тяжести Марксова анализа был перенесен с «идеального» единства государства на «реальные» устои общинно-племенной собственности в эгалитарных деревнях «внизу», незаметно становится естественным приравнять племенные социальные образования или древние государства с относительно примитивной сельской экономикой к той же категории современных цивилизаций, с которой начали Маркс и Энгельс: как уже упоминалось раньше, первым их приравнял сам Маркс. Последующая теоретическая и историографическая путаница безошибочно указывает на то, что вся идея «самодостаточной деревни» и ее «общинной собственности» была основной эмпирической ошибкой в Марксовой конструкции. Центральными элементами «самодостаточной деревни» в этой концепции были: союз домашних ремесел и сельского хозяйства, отсутствие товарного обмена с внешним миром, вследствие этого изоляция и отчужденность от государственных дел, общая собственность на землю и в некоторых случаях — также ее общая обработка. Маркс основывал свою убежденность в регенерации этих сельских общин и их уравнительных систем собственности практически полностью на своем исследовании Индии, где английские администраторы сообщали о существовании данных феноменов после завоевания полуострова Великобританией. На самом деле, однако, не существует исторических свидетельств того, что общинная собственность когда-либо существовала в Индии Великих Моголов или после этого периода . Английские отчеты, на которые полагался Маркс, были продуктом ошибок и неправильных интерпретаций колониальных деятелей. Точно так же легендой была и общая обработка земли жителями деревень: в начале эпохи Нового времени она всегда осуществлялась индивидуально . Индийские деревни были далеко не эгалитарными; более того, в них всегда существовало резкое разделение на касты и любое совместное владение земельной собственностью ограничивалось высшими кастами, которые эксплуатировали представителей низших каст как арендаторов, обрабатывавших эти участки . В своих первых комментариях относительно индийской деревни, сделанных в 1853 г., Маркс мимоходом заметил, что «в ней существуют рабство и кастовая система» и что на нее оказывают пагубное влияние «кастовые различия и рабство». Однако он, по-видимому, никогда не придавал большого значения этим «пагубным влияниям», которые он в тех же самых параграфах описывал как «безобидные социальные организмы» . Впоследствии он практически полностью игнорировал всю огромную структуру индуистской кастовой системы — центрального социального механизма классовой стратификации в традиционной Индии. Его дальнейшие рассуждения о «самодостаточных сельских общинах» были лишены каких-либо отсылок к этой системе.

Хотя Маркс полагал, что в такого рода деревнях, как в Индии, так и в России, существовало наследственное политическое лидерство «патриархального» типа, общее направление его анализа (ясно обозначенное в его переписке с Засулич в 1880-е гг., в которой он поддержал идею прямого перехода русской общины к социализму) состояло в том, что основой самодостаточных сельских общин был примитивный экономический эгалитаризм. Эта иллюзия была тем более странной, что Гегель, которому Маркс в других случаях столь близко следовал в своих оценках Индии, в гораздо большей степени осознавал жестокую вездесущность вытекающих из кастовой системы неравенства и эксплуатации, чем сам Маркс: в «Философии истории» наглядный раздел посвящается этому предмету, о котором не упоминается в работах «К критике политической экономии» и «Капитал» . Фактически кастовая система сделала индийские деревни — как во времена Маркса, так и до него — одним из самых крайних доводов в пользу отрицания существования «безобидной» сельской общины или социального равенства где бы то ни было в мире. Более того, деревня в Индии никогда в действительности не была «отделена» от стоящего над ней государства или «изолирована» от контроля с его стороны. Монополия империи на землю в Индии Великих Моголов подкреплялась фискальной системой, взимавшей у крестьянства в пользу государства тяжелые налоги. Последние собирались в основном деньгами или частью урожая товарных культур, которая затем перепродавалась государством, что, таким образом, ограничивало «экономическую автаркию» даже самых бедных сельских общин. Более того, в административном плане индийские деревни всегда подчинялись государству, которое назначало сельских глав . Потому, будучи далеко не «безразличным» к могольскому правлению над собой, индийское крестьянство с течением времени поднимало крупные восстания против угнетателей и значительно ускоряло падение их власти.

Самодостаточность, равенство и изолированность как атрибуты индийской деревни также во всех случаях можно считать мифами: как кастовая система внутри них, так и государство над ними препятствовали всему этому . Об эмпирической ошибочности представлений Маркса об индийской деревне можно, в самом деле, догадаться ввиду того теоретического противоречия, которое было заложено в само понятие «азиатский способ производства». Наличие могущественного и централизованного государства, в соответствии с самыми элементарными установками исторического материализма, предполагает развитую классовую стратификацию, в то время как преобладание общественной собственности в деревне подразумевает фактически доклассовую или бесклассовую социальную структуру. Как эти два положения могут сочетаться на деле? Аналогичным образом, первоначальные утверждения Маркса и Энгельса о важности ирригационных работ под руководством деспотического государства совершенно несовместимы с делавшимся ими позже упором на автономность и самодостаточность сельских общин: первое определенно подразумевает прямое вмешательство централизованного государства в местный производительный цикл деревень, что является самым крайним антитезисом утверждения об их экономической изолированности и независимости . Сочетание сильного, деспотического государства с эгалитарными сельскими общинами поэтому практически невозможно: в политическом, социальном и экономических планах они, по сути, взаимоисключают друг друга. Где бы ни появлялось могущественное централизованное государство, там существует развитая социальная дифференциация и наличествует сложный клубок отношений эксплуатации и неравенства, достигающих самых низовых производственных ячеек. Тезисы об «общинной» или «племенной» собственности и «самодостаточных деревнях», которые открыли дорогу к дальнейшей инфляции понятия «азиатский способ производства», не выдерживают критики. Устранение этих тезисов освобождает рассмотрение данной темы от некорректной проблематики племенных или древних социальных образований. В связи с этим мы возвращаемся к первоначальному предмету внимания Маркса: великим империям Азии начала Нового времени. Эти восточные деспотии, характеризовавшиеся отсутствием частной собственности на землю, представляли собой точку отсчета в дискуссии между Марксом и Энгельсом по проблемам истории Азии. Если «сельские общины» при критическом рассмотрении в рамках современной историографии исчезают, какой вердикт можно вынести относительно «гидравлического государства»?

Необходимо помнить, что двумя главными чертами восточного государства, изначально отмеченными Марксом и Энгельсом, являются отсутствие частной собственности на землю и наличие крупномасштабных общественных гидротехнических работ. Одно предполагает другое: монополию правителя на сельскохозяйственные земли порождает строительство государством крупномасштабных оросительных систем. Взаимосвязь между этими двумя феноменами является основой относительно неподвижного характера истории Азии как общего фундамента всех восточных империй, которые доминировали на протяжении этой истории. Следует, однако, ответить на вопрос: подтверждают ли эту гипотезу имеющиеся в настоящее время эмпирические свидетельства? Ответ отрицательный. Напротив, можно сказать, что два упомянутых феномена, выделенных Марксом и Энгельсом в качестве лейтмотивов истории Азии, парадоксальным образом представляются не столько сочетавшимися, сколько альтернативными принципами развития. Проще говоря, исторические свидетельства показывают, что из великих восточных империй эпохи начала Нового времени, которыми первоначально интересовались классики марксизма, те, для которых было характерно отсутствие частной собственности на землю (Турция, Персия и Индия), никогда не имели значительных общественных ирригационных работ; тогда как для тех из них, где существовали разветвленные ирригационные системы (т. е. Китай), напротив, было характерно наличие частной собственности на землю . Таким образом, данные два явления из комбинации, постулированной Марксом и Энгельсом, скорее расходятся, чем сочетаются. Более того, Россия, которую они неоднократно относили к Востоку в качестве примера «азиатского деспотизма», никогда не знала ни разветвленных ирригационных систем, ни отсутствия частной собственности . То сходство, которое Маркс и Энгельс ощущали между всеми государствами, воспринимавшимися ими как азиатские, было обманчивым: в значительной степени оно являлось продуктом неизбежного недостатка у них информации в то время, когда историческое исследование Востока в Европе еще только начиналось. В самом деле, нет ничего более удивительного, чем та степень, в которой они унаследовали фактически целиком традиционный европейский дискурс по поводу Азии и воспроизвели его с небольшими изменениями. Как уже упоминалось выше, двумя главными нововведениями Маркса и Энгельса (каждое из них было уже вкратце предвосхищено предыдущими авторами) были идеи о самодостаточных сельских общинах и гидравлическом государстве; обе они, как научно установлено, не являются обоснованными. В некоторых отношениях можно даже сказать, что идеи Маркса и Энгельса представляют собой шаг назад по сравнению с идеями их предшественников в европейской традиции концептуального осмысления Азии. Джонс в большей степени осознавал наличие политических различий в государствах Востока, Гегель более явственно ощущал роль каст в Индии, Монтескье проявлял более сильный интерес к религиозным и правовым системам в Азии. Никто из этих авторов столь небрежно, как Маркс, не отождествлял Россию с Востоком, и, напротив, все они обнаружили более серьезное знание Китая.

Высказывания Маркса о Китае предоставляют нам последнюю иллюстрацию ограниченности понимания им истории Азии. Не фигурируя в основной дискуссии между Марксом и Энгельсом относительно азиатского способа производства, которая вращалась главным образом вокруг Индии и исламского мира, Китай при этом не рассматривался как нечто отдельное в выработанных ими идеях . И Маркс, и Энгельс часто упоминали Китай в рамках той же точки зрения, с которой они давали общую характеристику Востока. Такие упоминания были, пожалуй, особенно неподходящими. «Вечная небесная империя» была «архиреакционной и архиконсервативной твердыней», которая являлась «прямой противоположностью Европе», замкнутой в «варварской герметичной изоляции от цивилизованного мира». «Разлагающаяся полуцивилизация древнейшего в мире государства» ввергла свое население в «вековое оцепенение»; «прозябая вопреки духу времени», она являлась «представителем одряхлевшего мира», умудряющимся «обманывать самое себя насчет иллюзии своего „небесного совершенства“» . В важной статье, написанной в 1862 г., Маркс снова применил к Китайской империи свои стандартные формулировки «восточного деспотизма» и «азиатского способа производства». Высказываясь по поводу восстания тайпинов, он отметил, что Китай — эта «живая окаменелость», — теперь сотрясаем революцией, и добавил, что «само по себе это явление не было чем-то исключительным, ибо в восточных государствах мы постоянно наблюдаем неподвижность социальной базы при неустанной смене лиц и племен, захватывающих в свои руки политическую надстройку» . Интеллектуальное значение этой концепции, очевидно, проявилось в суждениях Маркса о самой тайпинской революции — крупнейшем восстании эксплуатируемых и угнетенных масс в мире в XIX в. Парадоксально, что Маркс обнаружил сильнейшую враждебность по отношению к восставшим тайпинам, которых он даже описывал следующим образом: «Все их назначение сводится как будто к тому, чтобы застойному маразму противопоставить разрушение в уродливо отвратительных формах, разрушение без какого-либо зародыша созидательной работы» . Набранным из «местных оборванцев, бродяг и негодяев», им давался «carte blanche на учинение каких угодно насилий над женщинами и девушками». «В результате своей десятилетней трескучей и никчемной деятельности» тайпины «все разрушили и ничего не создали» Такой лексикон, некритически заимствованный из английских консульских отчетов, лучше, чем что бы то ни было еще, показывает ту бездну непонимания, которая отделяла Маркса от реалий китайского общества. Фактически ни Маркс, ни Энгельс, как представляется, не были способны внести серьезный вклад в изучение или осмысление китайской истории; их основные интересы лежали в другой области.

Современные попытки создать развитую теорию «азиатского способа производства» из унаследованных от Маркса и Энгельса разрозненных идей, как «общинно-племенной», так и «гидравлическо-деспотической» направленности, являются поэтому в принципе необоснованными. При этом недооцениваются как значимость той проблематики, которая признавалась Марксом и Энгельсом приоритетной, так и уязвимость тех ограниченных изменений, которые они в нее привносили. «Азиатский способ производства», даже очищенный от связанных с деревней мифов, по-прежнему страдает от присущей ему слабости, заключающейся в том, что он является, по сути, типичной остаточной категорией «неевропейского» пути развития , смешивающей особенности различных социальных образований в единую размытую модель. К наиболее явным и выраженным искажениям, ставшим результатом такой процедуры, относится упорное приписывание азиатским обществам «неподвижности». На самом деле, отсутствие в великих восточных империях феодальной динамики западного типа не означает того, что они являются застойными или что их развитие циклично. Очень серьезными изменениями и движением по пути прогресса отмечена значительная часть истории Азии начала Нового времени, даже если это и не вело к капитализму. Такого рода относительная неосведомленность создавала иллюзию «неподвижности» и «одинаковости» империй Востока, хотя внимание историков в настоящее время привлекают различия между этими империями и динамика их развития. Не претендуя ни на что большее, чем самые краткие соображения, можно отметить, что контраст между исламскими и китайской социально-политическими системами в Азии, изначально привлекшими внимание Маркса и Энгельса, достаточно ярок. Эпохальная экспансия каждой из них была грандиозной, и прекратилась она лишь в относительно недавний период. В географическом плане исламская цивилизация достигла максимального могущества на рубеже XVII в., когда была присоединена Юго-Восточная Азия, обращено в ислам большинство населения Индонезии и Малайзии, и самое, главное, в одно и то же время существовали три могущественные исламские империи (османская Турция, сефевидский Иран и могольская Индия), каждая из которых обладала огромными экономическим потенциалом и военной силой. Период наибольшего расширения и процветания Китайской империи пришелся на XVIII в., когда династией Цин были завоеваны обширные территории Монголии, Синьцзяна и Тибета, а население в течение столетия удвоилось, превзойдя примерно в 5 раз численность населения трехсотлетней давности. Однако в рассмотренных случаях характерные социально-экономические структуры и государственные системы резко различались, находясь в различных географических контекстах. В последующих комментариях не будет предприниматься какой-либо попытки поставить центральный вопрос относительно определения тех основных способов производства и их совокупных комбинаций, которые составляли следовавшие друг за другом социальные образования в истории Китая или исламского мира: общий термин «цивилизация» в настоящем случае может быть использован как всего лишь стандартная формулировка, маскирующая эти конкретные нерешенные проблемы. Но даже если не поднимать их прямо, можно провести некоторые предварительные сопоставления, впоследствии подвергая их необходимой и неизбежной корректировке.

IV

Мусульманские империи начала Нового времени, из которых для Европы самой заметной была Османская империя, опирались на обширное институциональное и политическое наследие. Исходная арабская модель завоевания и обращения в ислам установила определенные рамки истории исламского мира, которым тот, по-видимому, всегда оставался относительно верен. Кочевники пустыни и городские купцы были теми двумя социальными группами, которые хотя поначалу и отвергли Мухаммеда, но в итоге обеспечили его успех в Хиджазе: в самом деле, его учение определенно обеспечило идеологическое и психологическое объединение общества, клановое и родовое единство которого все более подрывалось классовыми различиями на улицах и племенной враждой в песках. Это происходило потому, что товарный обмен разлагал традиционные обычаи и связи в зоне северных торговых путей полуострова . У бедуинских племен Аравии, так же, как и у практически всех других кочевников-скотоводов, личная собственность на стада сочеталась с коллективным использованием земли : частная собственность на землю была так же чужда для пустынь Северной Аравии, как и для Центральной Азии. С другой стороны, богатые купцы и банкиры Мекки и Медины владели землей как в пределах самих городов, так и в непосредственно прилегавшей к ним сельской округе . Распределение завоеванных земель, произведенное после того, как сторонниками ислама были одержаны первые победы (в которых участвовали представители обеих групп), в целом отражало представления горожан: Мухаммед санкционировал раздел добычи, включая землю, между правоверными. Но после того как арабские армии победоносно прошли через Ближний Восток в течение великих исламских джихадов VII в. после смерти Мухаммеда, бедуинские традиции постепенно восстановились в новой форме. Для начала земельные владения правителей или врагов на захваченных территориях Византийской и Персидской империй, чьи собственники были побеждены силой оружия, были конфискованы и отведены исламской общине или умме, которая возглавлялась халифом, считавшимся наследником власти Пророка. Земли, принадлежавшие тем неверным, которые принимали предложенные им условия подчинения, оставались в их владении при условии выплаты дани; в то время как арабские солдаты получали в аренду участки (катиа) в конфискованных землевладениях или могли сами купить землю за пределами Аравийского полуострова при условии выплаты религиозной десятины .

Однако к середине VIII в. появился более или менее единообразный налог на землю или харадж, который все земледельцы должны были платить халифату вне зависимости от своей веры; при этом неверные дополнительно облагались подушным налогом (джизьей ). В то же время категория «покоренных» земель была значительно расширена за счет земель, вошедших в состав халифата путем договоренностей с их владельцами . Эти изменения были утверждены формальным принятием при Омаре II (717–720) доктрины, в соответствии с которой вся земля по праву завоевания являлась собственностью правителя, и за пользование этой землей подданные должны были платить налоги халифу. «В своей развитой форме эта концепция военной добычи (фай) означает то, что государство во всех покоренных странах оставляло за собой абсолютное право на всю землю» . Таким образом, обширные территории, недавно присоединенные к мусульманскому миру, отныне рассматривались в качестве собственности халифата; и, несмотря на множество различных интерпретаций и частичные послабления, монополия государства на землю впоследствии стала традиционным юридически закрепленным правилом в рамках политических систем исламского мира: начиная с халифатов Омейядов и Аббасидов и кончая Османской империей и сефевидской Персией . Первоначальное подозрение Маркса относительно того, что распространение данного принципа в Азии происходило в основном благодаря исламским завоеваниям, не является полностью необоснованным. Разумеется, его функционирование на практике было почти всегда слабым и несовершенным, особенно в ранние периоды истории исламского мира — в собственно «арабские» века после хиджры. Никакие политические механизмы того времени не были способны обеспечить полный и эффективный контроль государства над всей земельной собственностью. Более того, само юридическое существование такой монополии неизбежно блокировало появление точных и однозначных категорий собственности на землю в целом, ибо понятие «собственность» всегда подразумевает множественность и негативный смысл: полнота власти собственника исключает ее соответствующее разделение, и это придает собственности жесткие границы.

Характерное состояние исламского права по отношению к собственности на землю заключалось, как это часто отмечается, в органически присущих ему непостоянстве и хаотичности . Такая запутанность осложнялась религиозным характером мусульманского законодательства. Священный закон или шариат, который развивался в течение II в. после хиджры и был формально утвержден в период халифата Аббасидов, включал «всеохватывающий свод религиозных обязанностей, совокупность повелений Аллаха, регулировавших жизнь каждого мусульманина во всех ее аспектах» . Именно по этой причине в его толковании происходил раскол из-за теологических споров между соперничавшими школами. Более того, хотя требования шариата по идее являлись универсальными, на практике светская власть существовала как отдельная сфера: суверен обладал практически неограниченной властью «выполнения» священного закона в делах, касавшихся государства — в первую очередь в вопросах, связанных с войной, политикой, налогами и преступлениями . Поэтому между теорией и практикой применения в классическом исламском праве существовала постоянная пропасть, которая являлась неизбежным выражением противоречия между светской формой правления и религиозной общиной в цивилизации, где отсутствовало какое-либо различение между Церковью и государством. В умме всегда действовало «два правосудия». Более того, разнообразие религиозно-правовых школ делало невозможным какую-либо систематическую кодификацию даже священного права. В итоге это предупреждало появление какого бы то ни было прозрачного и ясного правового порядка. Потому в сельскохозяйственной сфере шариат не привел к выработке практически никаких четких и специфических представлений о собственности, в то время как административная практика часто диктовала нормы, никак не связанные с исламским правом . За рамками непосредственных притязаний правителя на землю, как правило, господствовала крайняя правовая неопределенность относительно нее. После первых арабских завоеваний на Ближнем Востоке право местных крестьян на владение земельными участками в основном не нарушалось; как земли, с которых собирался харадж, эти участки рассматривались как коллективная фай завоевателей и формально считались государственной собственностью. На практике существовало мало как ограничений, так и гарантий распоряжения этой землей обрабатывавшими ее крестьянами; в то время как в других районах, таких как Египет, строго соблюдались собственнические права государства . Аналогичным образом катиа, распределявшиеся в эпоху Омейядов среди мусульманских воинов, теоретически являлись сдаваемыми в долгосрочную аренду участками, находившимися в государственной собственности; однако на практике они могли оказаться в личном пользовании как квазисобственность. С другой стороны, делимость наследства определяла параметры таких катиа и других форм индивидуальных владений и обычно предотвращала консолидацию крупных наследственных владений в рамках священного закона. Двойственность и импровизация характеризовали развитие земельной собственности в мусульманском мире.

Юридическое отсутствие стабильной частной собственности на землю нанесло ущерб сельскому хозяйству великих исламских империй. В самых крайних случаях это типичное явление принимало форму «бедуинизации» обширных земледельческих районов, которые из-за нашествий кочевников или военных грабежей превращались в безводную глушь или пустоши. Первые арабские завоевания на Ближнем Востоке и в Северной Африке в целом, как представляется, поначалу сохраняли или восстанавливали существовавшие до них способы ведения сельского хозяйства, не добавляя чего-то заметно нового. Однако последовавшие волны нашествий кочевников, которыми было отмечено развитие исламского мира, часто оказывали продолжительное деструктивное влияние на земледелие. Двумя самыми крайними примерами могут служить опустошение Туниса племенем хилал и бедуинизация Анатолии тюрками . В этом смысле долговременная историческая тенденция неуклонно вела вниз. Однако практически повсеместно была установлена система устойчивого разделения между сельскохозяйственным производством и городским потреблением прибавочного продукта при посредничестве фискальных структур государства. В сельской местности, как правило, не возникало прямых отношений между господином и крестьянином: скорее, государство временно уступало определенные права на эксплуатацию последних военным или гражданским служащим, проживавшим в городах, — главным образом в форме сбора поземельного налога (хараджа). В результате появились арабские икта — предшественники более поздних османского тимара и могольского джагира. Аббасидские икта были пожалованиями земли воинам, приобретшими форму фискальных прав, которые давались проживавшим в городах держателям земли для эксплуатации мелких крестьян-земледельцев . Государства Буидов, Сельджуков и (в начальный период) Османов требовали от обладателей этих рент или их более поздних версий несения военной службы, однако естественной тенденцией развития такой системы всегда было ее вырождение в паразитический откуп налогов — ильтизам позднего османского периода. Даже под жестким контролем центральной власти государственная монополия на землю просачивалась через коммерциализированные эксплуататорские права держателей земли, что постоянно порождало общую обстановку правовой неопределенности и препятствовало возникновению какой-либо позитивной связи между получателем прибыли и земледельцем . Широкомасштабные гидротехнические работы в лучшем случае заключались в поддержании или восстановлении систем, доставшихся в наследство от предыдущих режимов; в худшем случае эти системы разрушались или забрасывались. В первые столетия при правлении Омейядов и Аббасидов доставшиеся им в наследство каналы в Сирии и Египте в целом поддерживались, а подземная система канат в Персии в некоторой степени расширялась. Но уже к X в. сеть каналов Месопотамии пришла в упадок, так как уровень земли вырос, а пути, по которым шла вода, были заброшены . Не было сооружено никакой новой ирригационной системы, по своим масштабам сопоставимой с йеменскими плотинами древности, разрушение которых стало подходящим прологом к зарождению ислама в Аравин . Единственным важным изобретением в сфере земледельческого сельского хозяйства после арабского нашествия стало появление ветряной мельницы, родиной которой — область Систан в Персии. Однако это изобретение, как представляется, в конечном счете принесло большую пользу сельскому хозяйству Европы, чем исламского мира. Безразличие или неуважение к сельскому хозяйству препятствовало даже стабилизации крепостных отношений: труд никогда не рассматривался эксплуатирующим классом как нечто столь ценное, чтобы закрепощение крестьян стало важной задачей. В этих условиях производительность сельского хозяйства в странах исламского мира раз за разом оказывалось в застое или упадке, создавая сельскую панораму «запущенного убожества» .

Два важных исключения в известной степени подтверждают это общее правило относительно развития деревни. С одной стороны, Нижний Ирак при правлении Аббасидов в VIII в. был местом сахарных, хлопковых и индиговых плантаций, организованных купцами из Басры как передовые коммерческие предприятия на осушенных землях в болотистой местности. Присущая такого рода плантационной экономике система рациональной эксплуатации, прообраз созданных европейском колониализмом в Новом Свете более поздних сахарных комплексов, была далека от общераспространенного типа неповоротливой фискальной системы; но она полностью опиралась на широкомасштабное использование труда африканских рабов, ввозившихся с Занзибара. Однако сельскохозяйственное рабство было всегда чуждо экономике исламского мира в целом: иракские плантации оставались отдельным эпизодом, который лишь подчеркивал отсутствие сопоставимого с этим уровня капитализации где-либо еще , С другой стороны, примечательно то, что садоводство всегда занимало особые позиции в сельскохозяйственных системах исламского мира, достигнув высокого технического уровня, что стимулировало появление соответствующих специальных трудов о растениях и кустарниках в разных регионах от Андалусии до Персии . Причина показательна: сады были сосредоточены в городах или пригородах и поэтому в качестве специфического исключения не являлись государственной собственностью, поскольку, в соответствии с традицией, собственность на городскую землю считалась дозволенной. Потому садоводство расценивалось как эквивалент «сектора роскоши» в промышленности. Оно находилось под покровительством богатых и могущественных людей, создавая престиж самим городам, в тени чьих минаретов и дворцов росли сады, за которыми заботливо ухаживали.

С первых веков арабских завоеваний в исламском мире всегда существовала обширная система городов, отделенных друг от друга запущенной и презираемой глубинкой. Будучи рожденной в транзитном городе Мекке и являясь преемником наследия древних метрополий Средиземноморья и Месопотамии, мусульманская цивилизация была чисто городской, поощрявшей товарное производство, коммерческие предприятия и денежный оборот в городах, которые изначально связывали ее воедино. На первых порах завоевавшие Ближний Восток арабские кочевники создавали свои лагеря в пустыне неподалеку от прежних городских центров; позже эти лагеря сами становились крупными городами, такими как Куфа, Басра, Фостат, Кайруан. С утверждением исламского владычества на территории от Атлантического океана до Персидского залива, в наиболее привилегированных регионах халифата наблюдался беспрецедентный по своим темпам и масштабам рост городов. Согласно одному из современных расчетов (результат которого, несомненно, преувеличен), население города Багдада выросло до двух миллионов человек менее чем за полвека (с 762 по 8оо г.) . Такого рода концентрированная урбанизация, происходившая в некоторых городах, частично являлась отражением «золотого бума» в периоды Омейядов и Аббасидов, когда египетские и персидские сокровища были пущены в оборот, суданская продукция была направлена в мусульманский мир, горнодобывающие технологии существенно усовершенствовались в связи с использованием ртутных соединений. В то же время упомянутая урбанизация отчасти была результатом создания объединенной торговой зоны, охватывавшей разные континенты. Арабское купечество, которое оседлало гребень этой волны коммерческого успеха, было уважаемо и почитаемо как религиозными законами, так и общественным мнением: профессии купца и предпринимателя санкционировались Кораном, который никогда не противопоставлял прибыли благочестие . Финансовые и предпринимательские схемы, использовавшиеся торговцами исламского мира, вскоре стали весьма передовыми; в самом деле, именно на Ближнем Востоке, по-видимому, впервые возник институт комменды, который позже играл столь важную роль в средневековой Европе . Более того, состояния, наживавшиеся арабскими купцами, теперь уже более не были ограничены сухопутными караванными путями. Лишь немногие аспекты исламской экспансии были более удивительны, чем те быстрота и легкость, с которыми арабы пустыни освоили море. Впервые после эпохи эллинизма Средиземное море и Индийский океан были объединены в систему морских путей, а мусульманские корабли при халифате Аббасидов бороздили огромные просторы от Атлантического океана до китайских морей. Исламский мир, находившийся между Европой и Китаем, был хозяином торговли между Западом и Востоком. Накопленное торговлей богатство, соответственно, стимулировало производство, прежде всего, текстильных изделий, бумаги и фарфора. В то время как цены неуклонно росли и это подавляло экономику деревни, в городах процветали ремесла и гедонистическое потребление. Такая конфигурация не была чем-то специфичным для халифата Аббасидов. Более поздние исламские империи всегда отличал резкий рост размера крупнейших городов, таких как знаменитые Константинополь, Исфахан и Дели.

Однако экономической притягательности или богатству этих городов исламского мира не сопутствовало появление каких-либо систем муниципальной автономии или гражданского строя. У городов не было корпоративной политической идентичности; купцам недоставало коллективной социальной власти. Городские хартии были неизвестны, и городская жизнь повсеместно управлялась более или менее произвольными приказами принцев или эмиров. Отдельные купцы могли возвыситься до самых высоких политических должностей в правительственном аппарате ; однако их личный успех всегда был непрочным перед лицом интриг или других опасностей, в то время как их богатства в любое время могли быть конфискованы правителями-военными. Гармония и порядок в городах позднего классического периода, которые достались арабским армиям, поначалу оказывали определенное влияние на последующие города, ставшие частью системы новой империи. Однако вскоре все это иссякло, оставив о себе воспоминание только в виде небольшого количества частных или дворцовых ансамблей, построенных для правителей . Таким образом, исламские города обычно не имели четкой внутренней структуры, как в административном, так и в архитектурном отношениях. Они представляли собой смешение аморфной массы улиц и зданий без центров и пространств общественной активности; исключением были лишь мечети и базары, вокруг которых группировались местные торговцы . Собственники не организовывали никакие торговые или профессиональные ассоциации, в крупных арабских городах тоже не было ремесленных гильдий, которые бы защищали или регулировали деятельность мелких ремесленников . Группы соседей или религиозные братства составляли маленькие очаги коллективизма в общественной городской жизни, которая захватывала окраины или пригородные села. Ниже благочестивых ремесленников обычно находился преступный мир, включавший банды уголовников и шайки нищих из числа безработных или люмпен-пролетариата . Единственной институциональной группой, которая работала на сохранение некоего единства в городах, был улемат, в котором неразрывно сочетались религиозные и светские роли. Его красноречивое религиозное рвение до некоторой степени связывало в единое целое население под властью правителя и его гвардии . Однако именно последние полностью определяли судьбу городов, которые развивались без планировки и уставов и росли беспорядочно.

Что касается исламских государств, то они обычно имели кочевое происхождение: все политические системы Омейядов, Хамданидов, сельджуков, Альморавидов, Альмохадов, осман, Сефевидов и моголов произошли из конфедеративных союзов кочевников пустыни. Даже халифат Аббасидов, в происхождении которого была, по-видимому, наиболее велика роль городских и оседлых элементов, на первых порах почерпнул основную часть своей военной силы из среды представителей племен, ставших поселенцами в Хорасане. Все эти исламские государства, включая саму Османскую империю, являлись по своей сущности военными и грабительскими: их основа и структура, возникшие в результате завоеваний, были военизированными. Собственно гражданская администрация как отдельная функциональная сфера никогда не занимала господствующего положения в правящем классе: функции канцелярской бюрократии, как правило, не выходили за рамки сбора налогов. Государственная машина представляла собой в основном консорциумом профессиональных солдат, организованных либо в жестко централизованные корпорации, либо в более расплывчатые формы; в каждом случае такая система обычно поддерживалась доходами, присваивавшимися ее участниками с государственных земель. Политическая мудрость типичного исламского государства кратко выражена в следующем ярком изречении из руководства по управлению государством: «Мир — это прежде всего зеленый сад, оградой которого является государство; государство — это правительство, которое возглавляется властелином; властелин — это пастырь, которому помогает армия; армия — это группа стражей, которые содержатся на деньги; деньги — это необходимые средства, которые даются подданными» . Линейная логика этих силлогизмов имела любопытные структурные последствия. Именно сочетание военного хищничества и презрения к сельскохозяйственному производству дало толчок к развитию характерного феномена элиты рабов-гвардейцев, которые снова и снова добирались до вершин государственного аппарата. Османское девширме являлось лишь наиболее развитым и изощренным вариантом этой специфически исламской системы военного набора, примеры которой можно было найти по всему мусульманскому миру . Тюркские военачальники-рабы из Центральной Азии основали государство Газневидов в Хорасане и господствовали в халифате Аббасидов в период его упадка в Ираке; полчища рабов-нубийцев окружали халифат Фатимидов, а черкесские и тюркские рабы из Причерноморья составляли основу Государства мамлюков в Египте; славянские и итальянские рабы командовали последними армиями халифата Омейядов в Испании и, когда он пал, создали свои собственные государства тайфа в Андалусии; грузинскими и армянскими рабами укомплектовывались отборные отряды гулямов в сефевидской Персии при шахе Аббасе . Иноземный и рабский характер этих дворцовых формирований соответствовал странной структурной логике сменявших друг друга исламских политических систем. Воины-кочевники, которые, как правило, являлись их основателями, не могли придерживаться своего бедуинского образа жизни в течение долгого времени после завоевания: родовые общины и отгонное животноводство исчезали после оседания. С другой стороны, кочевники не проявляли желания становиться сельской знатью, живущей за счет доходов в наследственных вотчинах или канцелярской бюрократией гражданской администрации: традиционное презрение к сельскому хозяйству и грамоте препятствовало реализации любого из двух вариантов, в то время как беспокойная независимость повышала их сопротивляемость строгой военной иерархии. Это подталкивало победившие династии после установления своей власти создавать специальные гвардейские подразделения из рабов как ядро регулярных войск. Поскольку сельскохозяйственного рабства почти не существовало, военное рабство могло стать почетным. Различные исламские гвардейцы фактически представляли собой феномен, самый близкий к чисто военной элите, который был возможен в то время: лишенной какой-либо аграрной или скотоводческой роли, оторванной от какой бы то ни было клановой организации и, следовательно, теоретически способной быть, безусловно, верной правителю; их рабство было залогом их солдатской покорности. На практике они, разумеется, могли захватить высшую власть для самих себя. Их доминирование было признаком отсутствия в исламском мире территориальной знати.

Отмеченные выше социальные черты, конечно же, неравномерно проявлялись в разные периоды истории мусульманского мира и в различных его регионах; однако родовое сходство между большинством исламских государств представляется в данном случае достаточно очевидным (по крайней мере, в отличие от того положения, которое имело место в других крупных имперских цивилизациях Востока). Однако это не означает, что история исламского мира была всего лишь циклическим повторением. Напротив, ясно прослеживается четкая периодизация ее развития. Государство Омейядов, которое было основано на покоренных территориях Ближнего Востока в VII в., по сути, представляло собой союз арабских племен, которые и достигли первоначальных завоеваний; в этом союзе видные позиции заняла купеческая олигархия Мекки. Халифат со столицей в Дамаске являлся координационным центром для более или менее автономных бедуинских шейхов, командовавших своими собственными воинами, находясь в военных городах-лагерях, расположенных за пределами крупных городов Сирии, Египта и Ирака. Войска арабских пустынь имели монопольное право на получение пенсий из государственной казны, налоговых льгот и военных привилегий. Гражданская бюрократия долгое время оставалась в руках бывших византийских и персидских чиновников, которые выполняли административную работу для своих новых повелителей . Обращенные в ислам неарабы (а также бедные, маргинализировавшиеся арабы) имели нижестоящий статус мавали, платя более тяжелые налоги и обслуживая племенные лагеря в качестве мелких ремесленников, слуг и пехотинцев. Таким образом, халифат Омейядов скорее установил «арабский политический суверенитет» над Ближним Востоком, нежели создал там исламскую религиозную ойкумену. Однако со стабилизацией территории государства правящее арабское военное сословие все более и более становилось анахронизмом; его этническая замкнутость и массовая экономическая эксплуатация мусульман из покоренного населения империи возбудили серьезнейшее недовольство мавали, которые вскоре стали превосходить арабов по численности . Одновременно разногласия между арабскими племенами северной и южной групп подрывали их сплоченность. Между тем поселенцев в отдаленных пограничных районах Персии возмущали те традиционные способы управления, с которыми им приходилось считаться. Именно эта оседлая группа населения, по-видимому, подняла восстание против государства, центральная часть которого находилась в Сирии, а столицей являлся Дамаск. Успех этого восстания в народных массах был обеспечен широко распространившимся среди мавали Персии и Ирака недовольством властями. Организованная тайная агитация против правления Омейядов, использовавшая религиозное рвение еретического шиизма, но прежде всего враждебность мавали по отношению к узкоарабскому характеру правившей в Дамаске династии, разожгла политическую революцию, которая привела к власти дом Аббасидов, распространившись на запад из своего очага в Хорасане по Персии и Ираку .

Создание Аббасидского халифата означало конец власти арабской племенной аристократии: новый государственный аппарат, созданный в Багдаде, опирался на персидских администраторов и защищался хорасанскими гвардейцами. Формирование постоянных бюрократии и армии с их космополитическими порядками сделало новый халифат политической автократией с гораздо более централизованной властью по сравнению с его предшественником . Отвергая свои еретические корни, в новом халифате проповедовали религиозную ортодоксию и провозглашали божественность власти. В период существования Аббасидского государства в исламском мире имел место наибольший расцвет торговли, промышленности и науки: в начале IX в., во время апогея его могущества, оно представляло собой богатейшую и самую высокоразвитую цивилизацию в мире . В крупных городах купцы, банкиры, товаропроизводители, спекулянты и откупщики накапливали огромные суммы денег; городские ремесла становились все более разнообразными и многочисленными; в сельском хозяйстве появился коммерческий сектор; морские суда дальнего плавания пересекали океаны; астрономия, физика и математика были перенесены из греческой культуры в арабскую. Однако развитие Аббасидского государства относительно скоро достигло своих пределов. Несмотря на впечатляющее процветание торговли в VIII–IX вв., в сферу производства было внедрено слишком мало ценных инноваций, и использование результатов научных изысканий привело к незначительному технологическому прогрессу. Наиболее важным собственным изобретением был, вероятно, треугольный парус — усовершенствование в сфере морского сообщения, которое лишь облегчило торговлю. Местом происхождения хлопка, наиболее значительной новой товарной культуры того времени, был Туркестан; формула производства бумаги, главной новой отрасли эпохи, была заимствована у китайских военнопленных .

Размах и лихорадочная активность купцов, опережавшая импульсы, исходящие из сферы собственно производства, привели к взрывоопасной социальной и политической напряженности в халифате. Коррумпированность и продажность администрации были взаимосвязаны с ростом фискальной эксплуатации крестьянства; повсеместная инфляция нанесла удар по мелким ремесленникам и лавочникам; в анклавных зонах плантаций концентрировались многочисленные банды доведенных до отчаяния рабов. В то время как внутренняя безопасность режима ухудшалась, профессиональные гвардейцы тюркского происхождения, пользуясь своей ролью военного оплота против растущей волны различного рода социальных протестов «снизу», все активнее захватывали власть в центре. В конце IX–X в. следовавшие одно за другим восстания и заговоры потрясали все здание империи. Рабы-зинджи восстали в Нижнем Ираке и в течение 15 лет успешно вели войну против регулярных армий, прежде чем восстание было подавлено. Движение карматов, отколовшейся шиитской секты, создало эгалитарную рабовладельческую республику в Бахрейне, а приверженцы исмаилизма, другого шиитского движения, устраивали заговоры и организовывались для свержения существовавшего порядка на всем Ближнем Востоке до тех пор, пока не захватили власть в Тунисе и не основали в Египте соперничавшую с Аббасидами империю — халифат Фатимидов . К этому времени находившийся в руках Аббасидов Ирак пришел в безнадежный экономический и политический упадок. Весь центр тяжести исламского мира переместился в Египет к Фатимидам — победителям в социальных волнениях данного периода, основавшим город Каир.

В отличие от своих предшественников, правители халифата Фатимидов после установления своей власти отнюдь не отрицали свою религиозную инакость, а, напротив, агрессивно ее подчеркивали. Плантации рабов никогда не создавались вновь; в то же время мобильность крестьян в фатимидском Египте жестко контролировалась. Международная торговля в значительной мере возродилась, как с Индией, так и с Европой: процветание египетской торговли в XI и XII вв. снова продемонстрировало предприимчивость арабского купечества и традиционное мастерство арабских ремесленников. Однако перемещение экономического и политического главенства в мусульманском мире с берегов Тигра к берегам Нила также означало и выдвижение на первый план новой силы, которая повлияла на весь дальнейший путь развития зоны распространения ислама. Превосходство фатимидского Египта с географической точкой зрения являлось функцией его относительной близости к Центральному Средиземноморью и к средневековой Европе. «Влияние европейской торговли на местный рынок было огромным» . Династия установила связи с итальянскими торговцами уже в самом начале своего расцвета в X в., когда ее центром являлся Тунис, торговое процветание которого обеспечило основу для последующего завоевания Египта. Становление западного феодализма с этого времени было постоянным историческим фактором на фланге исламского мира. Поначалу морское транспортное сообщение с итальянскими городами ускорило экономический рост Каира; с течением времени военное вторжение франкских рыцарей в Левант нарушило стратегическое равновесие арабской цивилизации на Ближнем Востоке. Преимущества торговли вскоре обернулись несчастьями крестовых походов. Ключевой водораздел в истории исламского мира теперь был близок.

Уже в середине XI в. туркменские кочевники захватили Персию и Ирак, взяли Багдад, в то время как арабские бедуины из Хиджаза опустошили Северную Африку, разграбив Кайруан. Эти сельджукские и хилалийские нашествия обнаружили слабость и уязвимость обширных оседлых территорий мусульманского мира. Новый устойчивый порядок не был сформирован ни в Магрибе, ни на Ближнем Востоке. Сельджукские армии взяли Иерусалим и Дамаск, однако не смогли закрепиться в Сирии либо Палестине. Неожиданное наступление христиан в Леванте в XII в. ускорило общий стратегический кризис на Ближнем Востоке. Впервые границы сферы распространения ислама сжались, так как мелкие государства сирийско-палестинского побережья потерпели тяжелые поражения. Сам Египет, средоточие богатства арабского мира и центр власти в регионе, теперь подвергся прямому нападению. Тем временем династия Фатимидов достигла последней стадии разложения и упадка; к 1153 г. крестоносцы достигли Синайского полуострова. Но среди беспорядка и неразберихи того времени в мусульманском мире начал возникать политический порядок нового типа и вместе с ним наметилась новая фаза развития исламского общества. В условиях противостояния экспансии с Запада то, что произошло впоследствии, было чем-то вроде реакции исламского мира, которая приняла форму крайней милитаризации господствовавших государственных структур Ближнего Востока и соответствующей декоммерциализации экономики региона под властью новых этнических правителей. В 1154 г. Нур ад-Дин Занги, внук тюркского солдата-раба и хозяин Халеппо и Мосула, захватил Дамаск. Отныне христианско-мусульманское соперничество за контроль над Каиром должно было решить судьбу всего Леванта. Борьбу за дельту Нила выиграл посланный Нур ад-Дином на юг офицер-курд Саладин, который завоевал Египет, положил конец правлению династии Фатимидов и основал в своих владениях режим Айюбидов, устроенный по образцу и подобию тюркских государств. Получив вскоре контроль над Сирией, а также Месопотамией, Саладин отразил крестоносцев, вернул Иерусалим и большую часть побережья Палестины. В результате контратак европейцев с моря анклавы крестоносцев были восстановлены; в начале XIII в. военно-морские экспедиции дважды высаживались в самом Египте, захватывая Дамиетту в 1219 и 1249 гг. Однако эти усилия оказались напрасными. Христианскому присутствию в материковой части Леванта положил конец Бейбарс — военачальник, который создал чисто тюркский султанат мамлюков , чья власть распространилась от Египта до Сирии. Тем временем на севере сельджуки завоевали большую часть Анатолии, а довершило их дело в Малой Азии возвышение Османской династии. В Ираке и Персии нашествия монголов и Тимуридов привели к созданию татарских и тюркских государств. В условиях общего кризиса европейского феодализма в период позднего Средневековья новая волна исламской экспансии пришла в движение, которое не останавливалось в течение четырех следующих веков. Наиболее яркими проявлениями такого движения были, конечно же, захват Константинополя и наступление осман в Европе. Однако для развития социальных формаций исламского мира в целом имели наибольшее значение общие структурные характеристики новых тюркских государств начала Нового времени. Прототипами этих режимов в позднесредневековый период служили султанат Великих сельджуков в Ираке и, прежде всего, султанат мамлюков в Египте; примерами законченной формы таких режимов являлись три великих империи: Османская Турция, сефевидская Персия и могольская Индия.

В каждом из этих случаев тюркизация исламского политического порядка решающим образом выдвинула на первый план военный компонент исходных арабских систем за счет их торгового компонента. Тюркские кочевники Центральной Азии, которые, начиная с XI в., волна за волной наводняли мусульманский мир, по своему социальному и экономическому происхождению были, очевидно, очень похожи на арабских бедуинов из Юго-Западной Азии, изначально захвативших Ближний Восток. Историческая конгруэнтность этих двух зон кочевания, расположенных выше и ниже «плодородного полумесяца», обеспечивала основу для преемственности мусульманской цивилизации после тюркских завоеваний: собственное прошлое пришельцев дало им возможность в значительной степени приспособиться к ее культурному укладу. Тем не менее между кочевниками Центральной Азии и Аравии существовали некоторые важные различия, которые наложили свой отпечаток на характер всего дальнейшего развития мусульманского общества. В то время как на родине ислама — в Аравии — сочетались пустыни и города, купцы и кочевники, а сама она являлась важным наследником остатков городских институтов античности, в степях Центральной Азии, из которых вышли кочевые завоеватели Турции, Персии и Индии, по сравнению с предыдущим случаем было мало городов и слабо развивалась торговая активность. Плодородная Трансоксиана, расположенная между Каспийским морем и Памиром, всегда была густонаселена и относительно урбанизирована: лежавшие на ключевых сухопутных торговых путях в Китай Бухара и Самарканд были чрезвычайно ценными партнерами Мекки и Медины. Однако этот богатый территориальный пояс, который арабы называли Мавераннахром, исторически был иранским. За его пределами лежала огромная зона степей, пустынь, гор и лесов, простиравшаяся до Монголии и Сибири, в которой практически совсем не было городских поселений. Она становилась родиной все новых и новых племен алтайских кочевников — сельджуков, Данишменидов, гузов, монголов, ойратов, узбеков, казахов, киргизов; появляясь друг за другом, они препятствовали сколько-нибудь продолжительному закреплению оседлости в тюркском мире Центральной Азии. Аравийский полуостров относительно мал по величине и окружен морями; с самого начала вокруг него проходили морские торговые пути и, кроме того, он имел очень ограниченный демографический потенциал. Фактически после первоначальных завоеваний VII–VIII вв. собственно Аравия полностью потеряла свою политическую значимость, пребывая в таком состоянии на протяжении остальной части истории мусульманского мира вплоть до настоящего времени. Центральная Азия, напротив, представляла собой огромную изолированную от морей территорию, демографический потенциал которой постоянно пополнялся воинственными кочевниками . Начиная с позднего Средневековья баланс между кочевыми и городскими традициями внутри классической исламской цивилизации поэтому неизбежно изменялся из-за тюркского преобладания в ней. Военная организация укрепилась, а торговое предпринимательство ослабло. Этот сдвиг не был абсолютным или единообразным, но его общая направленность была очевидной. Медленные изменения характера метаболических процессов внутри исламского мира после крестовых походов были, конечно же, результатом действия не только внутренних сил. Не меньшее определяющее значение имела и внешняя среда, включая такие ее факторы, как война и торговля.

Тюркские кочевники Центральной Азии поначалу установили свое господство на Ближнем Востоке благодаря искусству своих конных лучников; это искусство было незнакомо пользовавшимся дротиками арабским бедуинам. Однако военный потенциал новых империй начала Нового времени основывался на регулярных войсках, имевших огнестрельное оружие и поддерживавшихся артиллерией; таким войскам был необходим порох. Тяжелые пушки для осады были впервые применены египетскими мамлюками в конце XIV в. Тем не менее консервативные кавалерийские традиции мамлюкской армии воспрепятствовали использованию полевой артиллерии или мушкетеров. Османское завоевание Египта стало возможным как раз благодаря превосходству турецких аркебузиров над мамлюкской кавалерией. К середине XVI в. благодаря европейцам османы научились лучше использовать пушки и мушкеты. Сефевиды вскоре убедились в важности огнестрельного оружия после первого поражения, нанесенного им турецкой артиллерией при Чалдыране, и укомплектовали свои войска современным оружием. Могольские войска имели на вооружение артиллерию и пушки с самого начала завоевания Бабура . Распространение пороха на Ближнем Востоке, безусловно, было одной из наиболее явных причин значительно больших стабильности и устойчивости власти в новых тюркских государствах по сравнению с арабскими режимами более раннего периода истории исламского мира. Военная машина Османской империи могла успешно противостоять европейским противникам еще долго после того, как она утратила стратегическую инициативу на Балканах и в Причерноморье. Сефевидские и могольские армии наконец остановили дальнейшие тюркские нашествия на Персию и Индию, как только разбили узбекских кочевников, завоевавших Мавераннахр в XVI в.: отныне стратегический барьер защищал три великие империи исламского мира от волн кочевых племен из Центральной Азии . Превосходство этих империй начала Нового времени определялось, однако, не только военной технологией: оно было также административным и политическим. Монгольское искусство государственного управления в период Чингисхана и его преемников было уже в организационном плане более совершенным, чем в арабском мире; и завоевание монголами значительной части Ближнего Востока, возможно, надолго оставило после себя определенные традиции правления. Как бы то ни было, османские, сефевидские и могольские войска на пике своего успеха являлись воплощением образцовой дисциплины и подготовленности, несвойственным их предшественникам. Их административно-хозяйственная основа оказалась более устойчивой и цельной. Традиционная арабская икта была в значительной степени паразитическим фискальным механизмом, который скорее разрушал, чем укреплял, военное призвание живших в городах держателей, получавших доходы с этих участков. Новые формы — османский тимар и могольский джагир — налагали на обладателей гораздо более жесткие обязательства военной службы и укрепляли пирамиду военного командования, которое теперь было организовано в более формальную иерархию. Кроме того, в этих тюркских политических системах государственная монополия на землю укреплялась с особой силой, ибо кочевые традиции теперь более, чем когда бы то ни было, преобладали в сфере регулирования и распределения собственности на землю. Знаменитый великий визирь первого сельджукского правителя в Багдаде Низам аль-Мульк провозгласил султана единственным обладателем всей земли; объем и неукоснительность прав Османского государства на землю общеизвестны. Сефевидские шахи возобновили юридические претензии на то, чтобы стать монопольными собственниками земли; могольские императоры создали безжалостную эксплуататорскую фискальную систему, обосновывавшуюся их притязаниями на всю обрабатываемую землю . Сулейман, Аббас и Акбар располагали в своих владениях силами большими, чем те, которыми обладал любой халиф.

С другой стороны, торговая энергия арабской эпохи, которая циркулировала по всей «посреднической» цивилизации периода классического ислама, теперь постепенно угасала. Эта тенденция была, конечно же, связана с расцветом европейской торговли. Изгнание крестоносцев из Леванта не сопровождалось возвращением мусульманами господства над торговлей в Восточном Средиземноморье. Напротив, уже в XII в. христианский флот завоевал доминирующее положение в египетских водах . Курдско-тюркское контрнаступление на суше, олицетворенное Саладином и Бейбарсом, было достигнуто ценой преднамеренного отказа от морского могущества: для того чтобы воспрепятствовать вновь и вновь повторяющимся десантам европейцев, айюбидские и мамлюкские правители были вынуждены разрушить порты и опустошить палестинское побережье . Османское государство, напротив, создало в XVI в. внушительный военно-морской флот, используя моряков-греков. Этот флот восстановил контроль мусульман над Восточным Средиземноморьем и осуществлял грабительские рейды в Западном Средиземноморье с использованием североафриканских баз корсаров. Однако османское морское могущество оказалось сравнительно недолговечным и искусственным: оно было всегда функционально ограничено военной мощью и пиратством, так и не создав торгового флота и будучи до конца слишком сильно зависимым от мастерства и человеческих ресурсов покоренных народов. Более того, как раз в то время, когда мамлюкский Египет был включен в Османскую империю, что впервые дало ей прямой доступ в Красное море, маршруты португальских путешествий в период Великих географических открытий обошли с тыла весь мусульманский мир. В начале XVI в. португальцы установили свое стратегическое господство по всему периметру Индийского океана, имея базы в Восточной Африке, Персидском

Заливе, в Индии, на Малайских островах и в Индонезии. С этого времени на международных морских торговых путях постоянно господствовали западные страны, лишив государства исламского мира морской торговли, которая приносила столь большие доходы их предшественникам. Такое развитие событий было тем более серьезным, учитывая, что процветание средневековых экономик государств арабского мира обеспечивалось скорее за счет обмена и торговли, чем производства; несоответствие между этими двумя сферами было одной из главных причин кризиса этих государств в позднее Средневековье и успеха экономической экспансии европейцев за их счет . В то же время традиционное для арабского мира уважение к купечеству теперь более не разделялось тюркскими преемниками: презрение к торговле было общей отличительной чертой правящего класса в новых государствах, торговая политика которых в лучшем случае заключалась в терпимости, а в худшем — в дискриминации сословия городских торговцев . Деловой климат Константинополя, Исфахана и Дели в начале Нового времени не напоминал средневековый Багдад или Каир. Показательно, что торговые и банкирские функции были монополизированы этническими «чужаками»: греками, евреями, армянами или индусами. С другой стороны, в османском государстве впервые появились гильдии ремесленников, сознательно использовавшиеся властями как инструмент контроля над городским населением . Эти гильдии обычно становились средоточием теологического и технологического обскурантизма. В правовых системах поздних империй исламского мира также вновь усилилась роль клерикального элемента, по прошествии времени увеличилась и административная роль религиозных доктрин по сравнению с прежними неформальными светскими обычаями . Особенно сильным был официальный фанатизм Сефевидов.

Военная жестокость, религиозный фанатизм и вялость торговли стали обычными нормами режимов в Турции, Персии и Индии. Последнее поколение крупных исламских государств перед тем, как европейская колониальная экспансия подавила мусульманский мир, уже подверглось двойному давлению со стороны Запада. Будучи превзойденными в экономическом плане начиная с периода Великих географических открытий, в течение еще одного века они преобладали от Балкан до Бенгалии над соперниками в военной сфере и в сфере обращения в свою веру. В территориальном плане границы зоны распространения ислама на Востоке продолжали расширяться. Однако за новыми обращениями в ислам в Южной и Восточной Азии скрывался демографический застой или упадок на территориях распространения мусульманской классической цивилизации в целом. Относительно периода после 1600 г., самые оптимистичные подсчеты указывают на небольшое, но заметное уменьшение в течение последующих двух столетий численности почти 46-миллионного населения обширной зоны, простиравшейся от Марокко до Афганистана и от Сахары до Туркестана . Прозелитизм в Индии и Индонезии, расширивший рамки мусульманского мира, не мог компенсировать отсутствие демографической энергии внутри него. Контраст с Европой или Китаем того периода в данном случае был несомненным. Исламские империи XVII в. даже в периоды их военных успехов находились среди других территорий Старого Света в невыгодном положении по динамике своего демографического развития.

Империя Моголов, которой Маркс уделял особое внимание, является иллюстрацией большинства элементов позднего мусульманского государства, хотя, будучи наиболее удаленной от Европы и имевшей наименее исламизированное население, в некоторых отношениях она представляла собой более пеструю и оживленную панораму, чем ее турецкий и персидский аналоги. Сходство ее административного устройства с устройством Османской империи уже в XVII в. поражало Бернье. Сельскохозяйственные земли находились под монопольной экономической и политической властью императора. Местным крестьянам было гарантировано постоянное и передающееся по наследству распоряжение их земельными участками (так же как и в турецкой системе земельных отношений), однако они не имели права свободно распоряжаться ими; земледельцы, которые не обрабатывали свои наделы, подлежали изгнанию . Общинные владения в деревнях отсутствовали, последние были разделены социальными кастами и резким экономическим неравенством . Государство всегда присваивало до половины всего произведенного крестьянами продукта в качестве собственных «доходов с земли» . Рента часто взымалась в денежной или натуральной форме с последующей перепродажей государством полученной части урожая. Это вело к широкому распространению выращивания коммерческих культур (пшеницы, хлопка, сахарного тростника, индиго или табака). Земля была относительно богатой, и производительность сельского хозяйства была не ниже, чем в Индии XX в. Оросительные каналы большого значения не имели, увлажнение земли обеспечивалось дождями и водой из местных колодцев или водоемов . Однако жесткое фискальное давление на сельское население со стороны могольского государства вело кувеличению ростовщических процентов, задолженности в деревнях и увеличению случаев бегства крестьян из них.

Верхушкой самого государственного аппарата был элитный слой мансабдаров, включавший примерно 8 тысяч военачальников, объединенных в сложную ранговую систему. Им была отдана основная часть земельных доходов в форме джагиров (наделов), передававшихся во временное пользование императором. В 1647 г. 445 человек получили более 6о % всего дохода государства, причем лишь 73 из них — примерно 37,6 % дохода . В этническом плане группа мансабдаров состояла преимущественно (как и следовало ожидать) из «чужаков» по происхождению — в основном персов, туранцев и афганцев. Примерно 70 % мансабдаров при Акбаре были иностранцами по рождению или их сыновьями, остальные являлись местными «индийскими мусульманами» или индуистами-раджпутами. К 1700 г. пропорция родившихся в Индии мусульман выросла, вероятно, до 30 % . Степень наследственной преемственности в распоряжении джагирами была ограниченной: назначение в мансабдары осуществлялось по личному усмотрению императора. Данная группа не имела горизонтальной социальной сплоченности как орден аристократов, хотя представителям ее верхушки жаловались «дворянские» титулы: ее различные компоненты всегда сознавали свое разное этническое происхождение, что закономерно вело к распрям внутри нее. Эти элементы держались вместе только благодаря подчиненности властной вертикали. Мансабдары жили в городах и были обязаны содержать конное войско общей численностью 200 тысяч человек, от которого зависело военное могущество могольского государства: стоимость содержания этого войска поглощала около 2/5 их доходов от джагиров или получаемого ими из государственной казны жалованья. Средний срок держания джагира был менее трех лет. Он мог продлеваться в зависимости от желания императора, который постоянно перемещал держателей с целью не допустить их укоренения в том или ином регионе. С помощью такой системы по глубинке были рассредоточены заминдары индийского происхождения и местные сельские властители, командовавшие пехотинцами и замками и имевшие право забирать значительно меньшую долю производившегося крестьянами прибавочного продукта — примерно 10 % от всех доходов с земли, получаемых государством в Северной Индии .

Сельскохозяйственная рента потреблялась в основном в городах, где огромные расходы короны и мансабдаров шли на содержание дворцов, садов, слуг и на предметы роскоши. Уровень урбанизации населения был относительно высок, составляя примерно 10 %. Крупные города Индии в начале XVII в., по оценкам некоторых путешественников, превосходили по величине европейские города. Городскую рабочую силу составляли преимущественно мусульмане, при этом кустарные ремесла были многочисленными и высокоразвитыми. Такие ремесла дали толчок к развитию в некоторых районах надомной системы под контролем купеческого капитала. Однако крупными мануфактурами, использовавшими наемных рабочих, были лишь королевские или принадлежавшие «знати» кархана, которые производили продукцию исключительно для потребления хозяйствами их владельцев . Состояния купцов всегда могли быть произвольно конфискованы правителями; зачатки промышленного капитала не развивались. Могольское государство, являвшееся главным инструментом экономической эксплуатации правящего класса, существовало в течение 150 лет, до тех пор пока оно не стало жертвой крестьянских восстаний, индуистского сепаратизма и британского вторжения.

V

Таковы, в самом сжатом виде, некоторые центральные элементы исламской социальной истории. Характер развития китайской цивилизации, с другой стороны, представляет собой набор черт, противоположных исламскому развитию. Здесь нет места для обсуждения долгой и сложной эволюции Древнего Китая от бронзового века эпохи Шан (1400 г. до н. э.) до конца эры Чжоу (V в. до н. э.), а также для изучения вопросов, касающихся образования единого государства Цинь в III в. до н. э. Достаточно кратко суммировать материальное наследие образованной цивилизации, насчитывавшей два тысячелетия до момента появления имперской государственной системы, ставшей отличительной чертой китайской политической истории в целом.

Колыбелью китайской цивилизации был северо-запад Китая, экономика которого была основана на сухом зерновом земледелии. Основными злаками Древнего Китая были просо, пшеница, и ячмень. В рамках своего интенсивного оседлого сельского хозяйства, однако, китайская цивилизация рано создала значительные гидротехнические системы для выращивания зерна на лессовых нагорьях и на равнинах северо-запада Китая. Первые каналы для доставки речной воды с целью орошения полей были построены во времена существования государства Цинь в III столетии до и. э. В нижнем бассейне реки Хуанхэ и далее к северо-востоку в эпоху Хань были возведены рвы, дамбы и водохранилища для предотвращения наводнений и регулирования объема воды для сельского хозяйства ; были изобретены цепные насосы , а на юге в I в. до н. э. впервые появились террасные рисовые поля . Однако в тот период в сельском хозяйстве было более распространено выращивание проса и пшеницы. Обе династии, Цинь и Хань, соорудили внушительные транспортные каналы — возможно, первые в мире — для быстрой транспортировки зерновых налогов в свои закрома. На всем протяжении китайской истории государство придавало приоритетное значение транспортным водным путям, имевшим фискальные и военные (логистические) функции, а не тем системам, что использовались для сельскохозяйственных нужд, прежде всего для ирригации . Однако даже помимо гидротехники уже на раннем этапе в сельском хозяйстве были внедрены важные технические достижения. В целом они намного опережали появление подобных изобретений в Европе. Вращающаяся мельница была изобретена приблизительно в то же время, что и в Западной Римской империи во II в. до и. э. Колесная телега была создана на тысячелетие раньше, чем в Европе, — в III в.; в это же время стали использоваться стремена. Эффективность от применения лошадей значительно повысилась с появлением современной упряжи в V столетии. Арочные мосты были построены к VII в. Еще более поразительно, что техника железного литья впервые была использована в V–IV вв. до н. э., тогда как в Европе ее стали применять только в позднем Средневековье, а сталь стала производиться начиная со II в. до н. э. Китайская металлургия, таким образом, значительно превосходила любой другой регион мира. В то же время в Древнем Китае были открыты три производства: шелк, производившийся там с древнейших времен; бумага, которая была изобретена в I–II столетиях; и фарфор, производство которого достигло совершенства к V столетию . Эти великолепные технические изобретения создали материальную основу для первой великой династической империи, надежно объединившей Китай после междоусобицы и разделения 300–600 гг., — государства Тан, с которым обычно связывают начало собственно китайской имперской цивилизации.

Земельная система Таиской империи была во многом удивительно близка к азиатскому архетипу, каким его воображали поздние европейские мыслители, включая Маркса. Юридически государство было единственным собственником земли, в империи действовало правило: «Под небесами любой участок земли — земля императора» . Обработка земли была основана на так называемом chun-t’ien — системе «равных наделов», унаследованной от государства СевернаяВэй. Эта система была с такой административной педантичностью проведена в жизнь, что это удивляло историков. Фиксированные наделы земли размером 13,3 акра официально предоставлялись государством крестьянской семье на время ее трудоспособности с обязательством выплачивать оброк, главным образом зерном и тканью и отрабатывать государственную барщину. Пятая часть предоставляемого надела использовалась для производства шелка или конопли и могла передаваться по наследству, в то время как остальная часть возвращалась государству после ухода на пенсию . Главной целью системы было увеличение обработки сельскохозяйственных земель и предотвращение создания землевладельческой аристократией крупных частных поместий. Сами государственные чиновники получали в собственное распоряжение большие наделы государственных земель для обработки. Тщательная регистрация всех землевладений и работников была частью этой системы. Жесткий административный контроль, установленный над сельской местностью, дублировался и усиливался в городах, начиная со столицы империи Чанъань, с численностью жителей, превышавшим миллион. Китайские города раннего периода существования империи Тан были хорошо спланированы и охранялись имперской полицией. Обычно они имели геометрическую форму и были окружены рвами и валом, разделены на прямоугольные внутренние районы, тщательно изолированные друг от друга стенами с охраняемыми воротами, открытыми днем и закрывавшимися на ночь; чиновники находились на территории, огражденной от остального города двойной стеной . Проникновение туда горожан без разрешения считалось проступком и строго наказывалось.

Государственный аппарат, установивший подобный режим бдительности в городах и деревнях, изначально контролировался военной аристократией, которая завоевала свои позиции в постоянных междоусобных войнах в предшествующий период и по своим традициям и мировоззрению все еще оставалась родовой знатью. Первое столетие эпохи Тан было временем значительных китайских военных завоеваний на северном и западном направлениях. Маньчжурия и Корея были подчинены; Монголия умиротворена; а китайское влияние распространилось глубоко в Центральную Азию, а также в регион Трансоксианы и Памира. Такое расширение во многом было заслугой кавалерии, созданной с помощью программы элитного коневодства и управляемой воинственной аристократией . Обязанности по обеспечению безопасности вновь образованной империей возлагалась на пешее народное ополчение, которое наделялось обрабатываемой землей, но с конца VII столетия для охраны границ империи стали необходимы большие постоянные войска. Стратегический экспансионизм сопровождался культурным космополитизмом, впервые в китайской истории официальная идеология сформировалась под иностранным влиянием. Буддизм стал государственной религией. Одновременно более глубинные и продолжительные перемены понемногу изменяли облик государственного аппарата. Именно в эпоху Тан в имперском Китае зародилась характерная для него гражданская бюрократия. С середины VII столетия бюрократическая элита в правительстве впервые стала набираться на основе системы открытых экзаменов, хотя большинство постов все еще распределялись, исходя из наследственных привилегий или по рекомендации знатных семей. Появилось специальное правительственное агентство, состоявшее из отдельно подобранной группы гражданских чиновников, на которых возлагался контроль и проверка работы главных имперских бюрократических органов, с целью обеспечения точности выполнения их работы и проведения политической линии . К середине периода Тан произошло политическое усиление гражданского бюрократического аппарата, созданного экзаменационной системой, престиж которого привлекал даже магнатов. Военная ветвь государственного аппарата, несмотря на то что позднее из нее выходили сменявшие друг друга генералы-узурпаторы, никогда снова не стала функционально правящей в Китайской империи. Кочевники-завоеватели (тюрки, монголы или маньчжуры) позднее вторгались на территорию Китая и устанавливали свою политическую власть, опираясь на собственную армию; однако эти армии оставались вне рамок повседневного административного управления страной, система которого пережила их всех. Образованная бюрократия, по контрасту, стала отличительной чертой китайского имперского государства.

Сельскохозяйственная система Таиской эпохи на практике довольно быстро разрушилась. Виной тому были крестьянские претензии на незаселенную и незарегистрированную землю, которые вкупе с усилиями богачей по захвату и обработке новых участков и саботажем чиновников, решительно настроенных на увеличение собственных владений, вскоре сломали уравнительную систему chunt’ien. В 756 г. произошло решающее восстание варварского генерала Ань Лушаня, как раз в то время, когда китайская внешняя сила была ослаблена победами арабов и уйгур в Туркестане. Династическая стабильность была на время разрушена; границы империи сужены из-за восстаний покоренных народов; происходило повсеместное ослабление внутренней стабильности и порядка. Сильный кризис середины VIII в. полностью разрушил систему регистрации земельных наделов и на практике положил конец системе chun-t’ien в сельской местности. В течение пяти лет после восстания под руководством Ань Лушаня число зарегистрированных землевладений снизилось на 8о% . Теперь появились крупные частные поместья chang-yuan, ими владели помещики, бюрократы или офицеры. Эти крупные поместья были не просто объединенными латифундиями, а объединениями участков земли, которое возделывалось крестьянами — арендаторами, наемной рабочей силой либо в некоторых случаях рабами, под надзором управляющего фермой. Арендная плата арендатору обычно составляла половину всего того, что было произведено в этом поместье, — гораздо больший уровень эксплуатации, нежели извлекавшийся государством с наделов chun-t’ien [792]См. Ibid. P. 18–20.
. Одновременно изменялась налоговая система, переходившая от фиксированного подушного оброка и отработок к налогам на имущество и землю, которые платились наличными и зерном. Косвенные налоги на ценное имущество становились все более прибыльными по мере расширения коммерческих сделок и денежных отношений . Китай до Таиской эпохи имел в основном бартерную экономику, постоянно испытывая нехватку меди для чеканки монет и используя шелк как средство обмена. Подавление буддийских монастырей в середине IX в. освободило большое количество меди из их сокровищниц и облегчило денежное обращение. Само это решение было частью ксенофобской реакции, присущей концу эпохи Тан. Династический подъем после кризиса середины VIII столетия сопровождался новой враждебностью к иностранным религиозным организациям, которая положила конец доминированию буддизма в идеологической системе китайского государства. Светская консервативность конфуцианской мысли, поучительная и антифанатичная, сменила его в качестве основной официальной доктрины имперского строя. С этого времени Китайскую империю отличал сущностно светский характер легитимизации. Движущей силой этого культурного изменения были, в свою очередь, южные помещики-джентри, которые поставляли кадры для гражданской бюрократии; отступление империи из Центральной Азии и Маньчжурии — Кореи привело к общему ослаблению старой военной аристократии северо-запада, с ее большей восприимчивостью к иностранному влиянию, и к усилению позиций в государстве образованных чиновников . В то же время население и богатство постепенно перемещались на юг в долину Янцзы. Интенсивное разведение риса впервые приобрело большое значение с развитием технологии пересадки растений, которая исключила необходимость оставлять земли под паром и поэтому значительно увеличила производительность.

Во времена следующей династии Сун (Х-ХШ вв.) весь сельский порядок принял новые формы. Последняя фаза правления династии Тан была отмечена дезинтеграцией центральной династической власти, постоянными региональными восстаниями, регулярными вторжениями варваров с севера и стала временем полного исчезновения традиционной военной аристократии северо-запада. Китайский правящий класс в империи Сун был новым по социальному составу, являясь наследием гражданского бюрократического аппарата предшествующей династии: теперь это был расширенный класс образованных джентри. Государственный аппарат был разделен на функциональные секторы: гражданский, финансовый и военный — с особым путем карьерного роста в каждом; провинциальная администрация также была реорганизована и усилена. Имперская бюрократия династии Сун в количественном отношении была гораздо больше, чем бюрократия эпохи Тан, удвоившись в размерах за первое столетие правления Сун. Регулярное обучение чиновничества было введено в X в., доступ к нему контролировался с помощью экзамена, а продвижение по службе — оценкой деловых качеств работника. Тренинг для ранговой системы стал гораздо более строгим, а средний возраст выпускников увеличился с от 25 до 35 лет. Прошедшие экзамен чиновники вскоре стали доминировать в каждом секторе государства за исключением армии. Формально военная карьера имела равный статус с гражданской, но на практике была гораздо менее почитаемой . К XI в. большинство ответственных чиновников были выпускниками вышеуказанной системы. Они жили в городах и контролировали сельское имущество, которым, в свою очередь, управлял дворецкий и на котором работали зависимые арендаторы. Самые крупные из таких поместий стали концентрироваться в новых районах, Цзянсу, Аньхой и Чжэцзян, здесь находились дома большей части высших должностных лиц государства . Крестьяне, которые обрабатывали землю этих землевладельцев, несли трудовые повинности и платили оброк, в то время как их передвижение ограничивалось их арендными контрактами. Нет сомнений в решающем значении этой поместной системы, основанной на крепостном труде в сельском хозяйстве в эпоху династии Сун. С другой стороны, возможно, что 60 % и даже более деревенского населения теперь стали владельцами мелких участков за пределами поместья . Именно они платили основную часть сельскохозяйственных налогов. Государственная собственность на всю землю номинально сохранялась в правовой теории периода Сун, но на практике она с того времени была «мертвой буквой» . С этого времени частная сельскохозяйственная собственность, хотя и с некоторыми важными ограничениями, характеризовала китайское имперское общество сверху донизу. Ее социальное господство совпало с большими достижениями в китайском сельском хозяйстве. Миграция населения и сдвиг к производству риса в долине нижнего течения Янцзы сопровождались быстрым развитием третьего типа гидравлической системы — осушению болот и сельскохозяйственной обработке дна озер. Это был впечатляющий подъем ирригационных проектов, ежегодный средний охват которых во время эпохи Сун более чем утроился по сравнению с любой предшествующей династией . Землевладельцы эпохи Сун инвестировали в крупномасштабную обработку земли сверх государственных проектов. Появление частной собственности на землю сопровождало освоение ирригационного рисоводства в китайской сельскохозяйственной экономике. И то и другое было новым явлением в период Сун. Основные ирригационные работы с этого времени носили локальный характер, нуждаясь лишь в небольшом вмешательстве государства : большинство из них были результатом инициативы землевладельца или жителей деревни, когда гораздо более эффективный производственный цикл водного земледелия распространился в регионе Янцзы. Именно в это время появились более сложные приводимые в движение водой механизмы для молотьбы, водяные мельницы и насосы. Плуг, мотыга, лопата, серп распространялись и модернизировались. Ранний сорт риса чампа был завезен из Вьетнама; урожай пшеницы увеличился в разы . Конопля, чай и сахар выращивались на продажу. Сельскохозяйственная производительность увеличивалась очень быстро, сопровождаясь увеличением плотности населения. Население Китая, которое постоянно, начиная со II в. до и. э., составляло 50 миллионов человек, удвоилось за период между серединой VIII и X–XIII столетиями, достигнув 100 миллионов человек .

Тем временем быстрый прогресс происходил в горном деле и металлургии. В XI в. увеличилась добыча угля, привлекшая гораздо большие инвестиции капитала и рабочей силы, нежели традиционное топливо, добыча достигла огромного уровня. Спрос увеличился благодаря решительному прогрессу в черной металлургии, технологии которой были существенно усложнены (например, клапанные мехи были стандартным оборудованием). Литейные цеха оставались, вероятно, самыми крупными в мире вплоть до конца XIX в. В 1078 г. производство черных металлов во времена династии Северный Сун оценивалось примерно в 75 — 150 тысяч тонн. Увеличение в 12 раз произошло за 200 лет. Возможно, уровень производства железа в Китае в XI в. был приблизительно эквивалентен общему европейскому производству в начале XVIII в. Именно этот быстрый рост черной металлургии сделал возможным расширение использования сельскохозяйственных инструментов и увеличение производства вооружения. Этот же период был временем новых выдающихся изобретений. Огнестрельное оружие впервые использовалось в войне, был изобретен наборный шрифт и печатный станок; магнитный компас стал инструментом для мореплавания; были сконструированы механические часы . Три или четыре наиболее выдающихся инновации европейской эпохи Возрождения были известны в Китае намного раньше. Руль на ахтерштевне и гребное колесо усовершенствовали транспорт . Быстро развивалось керамическое производство; фарфоровые изделия, возможно, впервые превзошли шелк в качестве экспортного товара империи. Увеличилась чеканка медных монет. В то же время частными банкирами и государством стали выпускаться бумажные деньги. Одновременный прогресс в сельском хозяйстве и в промышленности способствовал огромной волне урбанизации. К 1100 г. в Китае, вероятно, было целых 5 городов с численностью населением более миллиона . Такие огромные агломерации были в большей степени результатом спонтанного экономического роста, чем сознательных решений бюрократии, и потому города имели более свободную планировку . Комендантский час был отменен в столице Сунской империи Кайфын в XI в., старая система перегороженных районов в имперских городах прекратила существование, ей на смену пришла новая, более подвижная уличная система. Новые торговые сообщества в городах получали прибыль от сельского хозяйства, ориентированного на рынок, резкого подъема горной промышленности, роста металлургии, а также нововведений в банковском и кредитном деле. Производство медных денег выросло в 20 раз по сравнению с уровнем эпохи Тан. Выросла морская торговля на дальние расстояния, чему способствовал значительный прогресс в морском инженерном деле и создание имперского военного флота.

Резкие изменения во всей структуре китайской экономики в эпоху Сун стали особенно очевидны в результате покорения северного Китая чжурчженьскими кочевниками в середине XII в. Отрезанная от традиционного центрально-азиатского и монгольского тыла китайской цивилизации, империя Сун в Южном Китае вынуждена было обратиться от сухопутной к морской ориентации. Это было новым для Китая; и ввиду этого особый вес приобрела городская торговля. Впервые в истории Китая сельское хозяйство перестало быть главным источником государственных доходов. Поступления в казну от налогов на торговлю и монополий по объему был примерно равен объему земельных налогов уже в XI в.; в южном государстве Сун в конце XII–XII столетии доходы от торговли значительно превосходили поступления от сельского хозяйства . Новый фискальный баланс отражал не только рост внутренней и внешней торговли, но и расширение производственной базы всей экономики, распространение горного дела и развитие ориентированного на рынок сельского хозяйства. Исламская империя халифата Аббасидов была богатейшей и влиятельнейшей цивилизацией в мире в VIII–IX вв.; китайская империя эпохи Сун была, без сомнения, самой богатой и наиболее передовой экономикой на земле в XI–XII столетиях, и ее процветание было более устойчивым, поскольку основывалось на диверсифицированном производстве в сельском хозяйстве и промышленности, а не на обменных сделках международной торговли. Динамичное экономическое развитие государства Сун сопровождалось интеллектуальным расцветом, который сочетал в себе почитание древнего китайского прошлого с новыми исследованиями в области математики, астрономии, медицины, картографии, археологии и других дисциплинах . Образованные джентри, которые теперь управляли Китаем, характеризовались мандаринским презрением к физическому спорту и военным тренировкам, а также внимательным, вдумчивым отношением к эстетическому и интеллектуальному времяпрепровождению. Космические размышления совмещались с систематизированным неоконфуцианством в культуре эпохи Сун.

Монгольское завоевание Китая в XIII в. стало проверкой устойчивости всей социально-экономической системы, которая достигла зрелости. Большая часть Северного Китая была вначале отдана под скотоводство новыми кочевыми правителями, под властью которых сельское хозяйство пришло в упадок; последующие попытки юаньских императоров исправить ситуацию в сельском хозяйстве не имели успеха . Промышленные инновации в основном прекратились; наиболее значимым техническим достижением монгольской эпохи, возможно, стала отливка пушечных стволов . Налоги на сельских и городских жителей увеличились, была введена наследственная регистрация их занятий, для того чтобы закрепить классовую структуру общества. Арендная плата и процентная ставка оставались высокими, и крестьянская задолженность неуклонно росла. Хотя землевладельцы юга поддержали вторгнувшуюся монгольскую армию, династия Юань не демонстрировала особой веры в китайских мандаринов. Экзаменационная система была упразднена, центральная имперская власть усилена, провинциальная администрация реорганизована, сбор налогов отдан на откуп иностранным корпорациям уйгуров, на которых монгольские правители опирались в административных и деловых вопросах . С другой стороны, политика династии Юань способствовала продвижению коммерческих предприятий и стимулировала торговлю. Интеграция Китая в обширную монгольскую империю привела к наплыву исламских продавцов из Центральной Азии и распространению международного мореплавания. Была введена национальная бумажная валюта. Был создан крупномасштабный прибрежный транспорт для доставки зерна на север, где была основана новая столица Пекин. Был возведен Большой канал, связывающий экономический и политический центры страны непрерывным внутренним водным путем. Но этническая дискриминация династии вскоре породила антагонизм большинства класса джентри, в то время как усиление денежных поборов, обесценивание денег и распространение системы крупного землевладения привели к крестьянскому вооруженному восстанию. Итогом стал общественный и национальный подъем, который положил конец монгольскому правлению в XIV в. и установил правление династии Мин.

В новом государстве, с некоторыми важными изменениями, была возвращена традиционная политическая структура правления образованных джентри. Экзаменационная система была быстро восстановлена; но теперь со встроенной в нее региональной системой квотирования, предназначенной для ограничения монополии Юга на занятие должностей, обеспечивая 40 % степеней кандидатам Севера. Крупные землевладельцы Янцзы переводились в новую столицу династии Мин — Нанкин, где их принудительное местонахождение облегчало правительственный контроль; в то время как имперский Секретариат, традиционный барьер на пути деспотичных желаний императора, был упразднен. Авторитарные черты государства были усилены во время правления династии Мин. Ее тайная полиция и система надзора была гораздо более жестокой и обширной, чем в эпоху Сун . Придворная политика управлялась главным образом корпорацией евнухов (по определению не вписывавшейся в рамки конфуцианских норм отцовской власти и ответственности, передаваемой по наследству) и сопровождалась жестокой фракционной борьбой. Сплоченность образованной бюрократии была ослаблена отсутствием гарантий сохранения должностей и разделением обязанностей, в то время как возраст окончания учебы в ранговой системе постепенно отодвигался все дальше. Сначала была создана очень большая армия из з миллионов человек, значительная часть которой впоследствии была превращена в военных поселенцев. Главная фискальная инновация государства Мин заключалась в систематической организации общественных работ для сельского и городского населения, которое было организовано в рамках тщательно контролируемых сообществ.

В сельской местности ограничительные контракты, заключенные в эпоху династии Сун, потеряли свою силу , в то время как наследственная профессиональная регистрация династии Юань была сохранена, хотя и в облегченном виде. С установлением гражданского мира и восстановлением владения на правах аренды, в сельском производстве вновь были зафиксированы успехи. Огромная программа сельскохозяйственного восстановления была официально запущена основателем династии Мин императором Чжу Юаньчжаном с целью упорядочивания жизни после разорения, нанесенного монгольским правлением и разрушениями, вызванными восстанием, покончившим с ним. Была организована обработка земли, расширены гидравлические работы, и по приказу императора было завершено беспрецедентное освоение лесных массивов . Результаты оказались быстрыми и впечатляющими. В течение шести лет после свержения династии Юань объем зерновых пошлин, получаемых государственной казной, почти утроился. Импульс, который придала сельскохозяйственной экономике эта реконструкция «сверху», был дополнен быстрым сельскохозяйственным подъемом «снизу». В долинах и на равнинах постоянно расширялось и улучшалось ирригационное рисоводство, распространялись скороспелые сорта и двойной сбор урожая в районе Нижней Янцзы до Хэбэя, Хунаня и Фуцзяня; на юго-западе был заселен Юннань. Приграничные земли на юге засеивались пшеницей, ячменем и просом, привезенным с севера. Коммерческие растения, такие как индиго, сахар, табак, выращивались на более широких площадях. Численность населения Китая, очевидно сократившаяся до 65–80 миллионов при монгольском правлении, теперь снова быстро росла. К 1600 г. она составила примерно 120–200 миллионов человек . В городах развивалось шелкоткачество, керамика и переработка сахара. Хлопковый текстиль впервые стал использоваться широкими массами населения, вытеснив традиционную одежду из пеньки. Создание крестьянами мануфактур сделало возможным появление крупных производственных центров для производства одежды: к концу эпохи Мин в в текстильном производстве региона Сунцзян работало приблизительно 200 тысяч ремесленников. Межрегиональная торговля способствовала интеграции страны, одновременно наблюдался явный сдвиг в сторону новой денежной системы. Бумажная валюта была отменена из-за последовательного обесценивания валюты во второй половине XV столетия. Увеличивающийся объем серебра импортировался из Америки (через Филиппины) и из Японии, став главным средством оборота до тех пор, пока фискальная система Китая не перешла также к использованию серебра.

Однако значительный подъем экономики в начале эпохи Мин не продолжился в следующем столетии правления династии. Первые проблемы в экономическом развитии проявились в сельском хозяйстве: начиная с 1520 г. цены на землю стали падать, так как уменьшилась прибыльность сельскохозяйственных инвестиций для класса джентри [817]Gernet J. Le Monde Chinois. P. 370–371.
. Рост населения, по-видимому, тоже замедлился. Маленькие города, с другой стороны, все еще коммерчески процветали за счет усовершенствования методов производства на некоторых старых мануфактурах и увеличения поставок золота. В то же время промышленная технология более фундаментального характера потеряла динамику развития. В эпоху династии Мин не было сделано ни одного значимого городского изобретения, в то время как прежние достижения (часы и шлюзы) были забыты или заброшены . Текстильная индустрия перешла от использования в качестве сырья пеньки к хлопку, однако в этот момент она прекратила использовать механическую прялку, применявшуюся для производства пеньки с XIV в., что было серьезным регрессом. С организационной точки зрения, несмотря на то что производство пенькового текстиля в эпоху Сун уже привело к появлению надомной системы организации труда под купеческим контролем, сельские хлопковые мануфактуры обычно возвращались к простому кустарному производству . Военно-морская экспансия достигла своего апогея в начале XV в., когда китайские джонки, грузоподъемность которых значительно превышала любое европейское судно того времени, пересекали океан, достигая Аравии и Африки. Но морские экспедиции были прекращены к середине столетия, а имперский флот полностью демонтирован в результате мощного реакционного поворота в среде джентри — бюрократии, который предзнаменовал переход чиновничества к регрессу и обскурантизму . Ксенофобский и реставрационный климат культуры Мин, изначально сформированный под влиянием жестокой ненависти к монгольскому правлению, казалось, привел к психологическому и образовательному сдвигу в интеллектуальной сфере, которая сопровождалась упадком интереса к науке и технике. Политически имперское государство династии Мин вскоре воспроизвело более и менее знакомую кривую: дворцовая расточительность, административная коррупция и уклонения землевладельцев от налогов истощали казну, приводя к усилению давления на крестьянство, для которого барщина была заменена денежным налогом, который постепенной увеличивался по мере того, как режим попадал под давление внешних врагов. Японские пираты взяли под свой контроль моря, подведя черту под периодом китайского военно-морского могущества. Возобновились внезапные монгольские нападения на севере, они сопровождались огромными разрушениями; а японские экспедиционные атаки на Корею были отражены только благодаря огромным расходам на имперскую армию .

Экономический и демографический рост страны, таким образом, постепенно остановился в XVI в., наряду с политическим упадком правительства и военных из-за их некомпетентности. К началу XVII столетия, когда произошло первое маньчжурское нашествие в Северо-Восточный Китай, внутренняя стабильность в государстве Мин была разрушена, голод опустошил деревню, а дезертирство подорвало армию. Восстания узурпаторов и крестьянские мятежи распространялись по равнине от Шэньси и Сычуаня до Цзянсу.

Таким образом, в эпоху правления последних императоров династии Мин внутренние условия подготовили Китай к маньчжурскому завоеванию: в результате долгого наступления в течение жизни двух поколений Тунгусские знамена утвердились на территории от Мукдена до Кантона. К 1681 г. весь китайский континент был захвачен. Новая династия Цин, пришедшая к власти, повторила практически такой же экономический цикл, что и ее предшественники, но в более широком масштабе. Политически правление династии представляло собой смешение традиций династий Юань и Мин. Этнический сепаратизм поддерживался маньчжурским правящим классом, который размещал свои знаменные полки по стране и монополизировал военные должности на самом верху государства . Маньчжурские генерал-губернаторы, командующие двумя провинциями одновременно, обычно доверяли китайским правителям управление отдельными провинциями. За китайским классом джентри были, по существу, сохранены позиции в гражданской службе, а экзаменационная система была даже усовершенствована, уровняв представительство провинций. Традиционная цензура в области культуры, осуществляемая имперским государством, была усилена. Почти целое столетие (1683–1753 гг.) маньчжурские власти понижали налоги, справлялись с коррупцией, сохраняли мир внутри империи и продолжали колонизацию. Распространение через Филиппины американских корнеплодов (кукурузы, картофеля, арахиса, сладкого картофеля) позволило впервые обрабатывать неплодородные холмистые участки. Миграция крестьян в заросшую лесом горную местность, до тех пор заселенную отсталыми племенами, быстро включала большие участки земли в сельскохозяйственный оборот. Сбор риса продолжал увеличиваться за счет использования ранних культур эпохи Сун. Сельскохозяйственные площади и урожайность, таким образом, снова значительно возросли, создав предпосылки для усиленного демографического роста, который превзошел предыдущие рекорды. Население Китая удвоилось или утроилось в 1700–1850 гг., достигнув в общей сложности 430 миллионов человек . В то время как численность общего населения Европы увеличилась с 144 миллионов человек в 1750 г. до!93 миллионов человек в 1800 г., численность населения Китая возросла со 143 миллионов человек в 1741 г. до 360 миллионов человек в 1812 г.: гораздо большая урожайность риса по сравнению с сухим злаковым сельским хозяйством способствовала демографической плотности, не имевшей аналогов на Западе . Одновременно маньчжурские военные кампании впервые в истории привели Монголию, Синьцзян и Тибет под китайский контроль, значительно увеличив территории, потенциально доступные для сельскохозяйственной обработки и заселения. Китайские внутренние границы были отодвинуты войсками и чиновниками династии Цин далеко в пределы Центральной Азии.

Однако к XIX в. в китайской деревне наступил относительный экономический застой. Эрозия почв создавала проблемы для сельского хозяйства на холмах и для ирригационных систем; сверхэксплуататорская система крупных частных землевладений и ростовщичество безудержно росло в самых плодородных регионах; крестьянское перенаселение в деревнях становилось все нагляднее . Маньчжурская военная экспансия и придворные излишества во время правления императора Цяньлу-на во второй половине XVIII столетия привели к восстановлению фискального давления до невыносимых пределов. В 1795 г. вспыхнуло первое большое крестьянское восстание на северо-западе, которое было подавлено с большими сложностями после восьми лет борьбы. Вскоре для городских мануфактур также настало время углубляющегося кризиса. XVIII столетие стало временем возрождения коммерческого процветания в городах. Производство текстиля, фарфора, шелка, бумаги, чая и сахара расцвели за время цинского мира. Значительно расширилась внешняя торговля, стимулированная новым европейским спросом на китайские товары, хотя даже в конце столетия доход от нее был в 6 раз меньше поступлений от внутренней торговли. Но качественного изменения в структуре китайской промышленности не произошло. За великими достижениями черной металлургии эпохи Сун не последовал какой-либо соизмеримый прогресс; в Китае раннего Нового времени не развивалось производство как таковое. Индустрия предметов потребления, которая, начиная с эпохи Мин, всегда была наиболее жизнеспособной, также не произвела какого-либо технического прорыва в эпоху Цин; повлияло на это и распространение наемного труда, который значительно преобладал к началу XIX столетия. На общий баланс между городским и сельским секторами экономики под контролем маньчжурских правителей указывало полное преобладание в фискальной системе земельного налога. До конца XVIII в. он составлял 70–80 % от всех доходов государства Цин . Кроме того, с середины XIX столетия европейская империалистическая экспансия впервые стала наступать на традиционную китайскую торговлю и производство и лишать привычного места весь оборонный комплекс цинского государства. Первоначальные формы западного влияния были торговыми: незаконная опиумная торговля, находясь под руководством английских компаний со второго десятилетия XIX в. на юге Китая, создала дефицит внешней торговли для маньчжурского правительства, поскольку увеличился импорт наркотиков. Растущий кризис платежного баланса дополнялся падением мировых цен на серебро, что вело к снижению стоимости китайской валюты и увеличению внутренней инфляции. Попытка династии Цин остановить опиумную торговлю была сломлена вооруженным путем в ходе англо-китайской войны 1841–1842 гг.

За экономическими и военными провалами, сопровождавшимися тревожным идеологическим проникновением из-за границы, последовало социальное землетрясение — восстание тайпинов. В течение 15 лет (с 1850 по 1864 г.) этот крупномасштабный крестьянский и плебейский мятеж — самое большое народное восстание в мире в XIXв, — встряхивал всю империю до самого основания. Большая часть центрального Китая была покорена солдатами «Небесного царства», привлеченными эгалитарными и пуританскими идеалами тайпинов. Северный Китай тем временем сотрясало крестьянское восстание няньцзюней; угнетенные этнические и религиозные меньшинства — особенно мусульманские общины — восстали в Гуйчжоу, Юньнани, Шэньси, Ганьсу и Синьцзяне. Жестокие репрессии, развязанные государством Цин против следовавших друг за другом восстаний бедноты, длились почти три десятилетия. Лишь к 1878 г. маньчжурские военные операции были завершены с «усмирением» Центральной Азии; общее число жертв в гигантской борьбе составило приблизительно 20–30 миллионов; разруха в сельском хозяйстве была соизмерима с этими потерями. Тайпинское восстание и сопутствовавшие ему обстоятельства свидетельствовали о необратимом упадке маньчжурской политической системы. Имперское государство пыталось улучшить свое финансовое положение новыми налогами на торговлю, их общий объем в 1850–1910 гг. вырос приблизительно в 7 раз: бремя, которое еще сильнее ослабило внутреннюю промышленность, наряду с широкомасштабной иностранной конкуренцией . Английская и североамериканская текстильная промышленность задавили местное производство; индийский и цейлонский чай разрушили местные плантации, японский и итальянский шелка завоевали традиционные экспортные рынки. Империалистическое военное давление неуклонно усиливалось, завершившись китайско-японской войной 1894–1895 гг. Иностранное унижение провоцировало неистовое возбуждение в империи (Боксерское восстание), которое приводило к следующему иностранному вторжению. Государство Цин рушилось под этими множественными ударами, и в конечном счете было уничтожено республиканской революцией 1911 г., в которой вновь смешались социальные и национальные элементы.

Заключительная агония и крах имперского правления в Китае оставили у европейских наблюдателей XIX в. впечатление застойного общества, рухнувшего под натиском динамичного Запада. Представление о полном разгроме поздней империи Цин было, тем не менее, обманчивым в долгосрочной перспективе. Все течение имперской китайской истории от эпохи Тан до эпохи Цин показывает в общих чертах картину накапливавшихся проблем; значительное увеличение численности населения страны с 65 миллионов человек в 1400 г. до 430 миллионов человек в 1850 г., — демографический рост, значительно превышавший показатели того же времени в Европе, сам по себе свидетельствовал о громадном развитии производительных сил в имперском Китае после эпохи Юань. Сельскохозяйственные достижения Китая раннего Нового времени были великолепны с любой точки зрения. Немыслимый демографический рост, который привел к увеличению численности населения страны в 6 раз в течение пяти столетий, свидетельствовал о соответственном увеличении производства зерна вплоть до самого конца существования империи: производство на душу населения оставалось практически неизменным с 1400 по 1900 г. Значительный рост производства зерна в течение этой половины тысячелетия объяснялся такой же количественной экспансией земельных площадей и качественным улучшением урожайности; каждый из факторов стал причиной примерно половины общего роста производства . Среди причин роста урожайности, в свою очередь, примерно половина приходилась на улучшение семенного фонда, введение ежегодного двойного сбора урожая и разнообразие новых растений, вторая половина была результатом ирригации и использования удобрений . В конце этой долгой эволюции, несмотря на катастрофические финальные годы правления династии Цин, уровень урожайности риса в Китае был значительно выше, чем в других азиатских странах, таких как Индия и Тайланд. Однако после династии Сун сельскохозяйственное развитие фактически было лишено выдающихся технологических улучшений . Производство зерна росло вновь и вновь за счет экстенсивной обработки земли и более интенсивного применения труда, увеличения многообразия семян и расширения применения ирригации и удобрений. Во всем остальном набор сельскохозяйственных технологий оставался неизменным.

Имущественные отношения также были изменены сравнительно незначительно после эпохи Сун, хотя исследования этой проблемы все еще фрагментарны и неоднозначны. По одной недавней оценке общих показателей аренды земли безземельными крестьянами, она могла сохраняться неизменной, на уровне 30 % с XI по XIX в. Государство Цин оставило после себя ту конфигурацию в деревне, которая была фактически выражением вековых тенденций китайской сельскохозяйственной истории. В 1920-1930-х гг. приблизительно 50 % китайского крестьянства были владельцами земли, которую они занимали, 30 % были арендаторами, другие 20 % были одновременно собственниками и арендаторами . Широко распространялось ростовщичество и номинальные владельцы были часто немногим больше, чем арендаторы земли у ростовщиков . Три четверти земли, обрабатывавшейся арендаторами в эпоху Цин, сдавались за фиксированную натуральную ренту или наличные, формально позволяя непосредственному производителю присваивать излишки от роста урожайности; оставшаяся четверть земель управлялась договоренностями по разделу урожая, главным образом в беднейших регионах севера, где аренда земли играла меньшую роль . Во всех частях примерно 30–40 % сельскохозяйственной продукции производилось на рынок к концу эпохи Цин . Поместья лендлордов, сосредоточенные в районе Янцзы, на юге и в Маньчжурии, занимали основную часть самых плодородных земель: ю% сельского населения владели 53 % обрабатываемых почв, а средний размер собственности джентри был в 128 раз больше, чем средний крестьянский надел . Три четверти землевладельцев являлись отсутствующими собственниками. Города обычно служили центрами четко выделенных концентрических кругов сельскохозяйственной собственности и производства. Пригородная земля, монополизированная купцами, чиновниками и джентри, на которой выращивались садовые или промышленные культуры, сменялась принадлежавшими джентри полями риса или пшеницы, дававшими прибыль за счет продажи, и, наконец, собственными крестьянскими наделами, которые находились на удалении, в наиболее высокогорных и недоступных регионах. Число провинциальных городов выросло в эпоху Цин, но пропорционально китайское общество было более городским во времена Сун, более чем полутысячелетием раньше .

Рост производительных сил в имперском Китае принял форму спирали после великой социально-экономической революции во время династии Сун в X–XIII вв. Движение повторялось на новом уровне по восходящей линии, даже не меняя внешний облик, пока в итоге это динамическое повторение не было прервано силами, находившимися за пределами традиционного социального строя. Парадокс этого своеобразного развития китайской истории в раннее Новое время состоит в том, что большинство технических условий для капиталистической индустриализации были достигнуты гораздо раньше в Китае, чем в Европе. Китай обладал всесторонним и убедительным технологическим преимуществом перед Западом в эпоху позднего Средневековья, предвосхитив на столетия практически каждое из ключевых изобретений в сфере материального производства, сочетание которых высвободило экономический динамизм ренессансной Европы. Все развитие китайской имперской цивилизации может, в известном смысле, рассматриваться как величайшая демонстрация силы и бессилия техники в истории . Великие беспрецедентные прорывы экономики периода Сун — преимущественно в области металлургии — исчерпали себя в последующую эпоху; радикальная трансформация промышленности и общества, которую они обещали, так никогда и не случилась. В этом отношении все указывает на эпоху Мин, как на момент краха китайской головоломки, которую еще следует разгадать будущим историкам. Именно в то время, несмотря на впечатляющие изначальные успехи на земле и море, механизмы научного и технологического роста в городах окончательно остановились или пережили регресс . Начиная с XVI в., в то время как Ренессанс итальянских городов распространялся на всю Западную Европу, в китайских городах перестали появляться фундаментальные инновации. Возможно, последним основанием города была постройка новой китайской столицы Пекина в эпоху Юань. Династия Мин пыталась перенести политический центр страны в старый город Нанкин, не создав ничего своего. Впоследствии с точки зрения экономики все, казалось, происходило так, как будто последовательные фазы чудовищной сельскохозяйственной экспансии происходили без какого-либо сравнимого роста промышленности и без технологического импульса, исходящего от городской экономики, до тех пор пока в итоге сельскохозяйственный рост не достиг пределов перенаселения и нехватки земли. Кажется очевидным, что традиционное китайское сельское хозяйство достигло вершины в раннюю эпоху династии Цин, когда уровень производительности был значительно выше по сравнению с европейским сельским хозяйством и мог, соответственно, впоследствии был увеличен только путем использования продуктов промышленного производства (химических удобрений, механической тяги) . Именно неспособность городского сектора произвести их стал решающим для окончательной остановки развития всей китайской экономики. Наличие обширного внутреннего рынка, который доходил до отдаленной сельской местности, огромное накопление купеческого капитала, казалось, создало благоприятные условия для появления настоящей системы фабрик, соединявших механическое оборудование с наемным трудом. В действительности, так и не случился ни переход к массовому производству товаров потребления путем использования машин, ни преобразование городского ремесленничества в промышленный пролетариат. Сельскохозяйственный рост достиг пресыщенности в то время, когда промышленный потенциал оставался слабым.

Эта глубокая диспропорция, несомненно, может быть прослежена во всей структуре китайского государства и общества, поскольку, как мы видели, способы производства любой докапиталистической социальной формации всегда отличаются политико-юридическим аппаратом классового правления, который предоставляет законную силу внеэкономическому принуждению. Частная собственность на землю, основное средство производства, развилась в Китае гораздо дальше, чем в исламской цивилизации, и их разные пути были естественным образом предопределены этим фундаментальным отличием. Но китайская идея владения, тем не менее, была далека от европейской концепции собственности. Общее семейное владение было распространено среди джентри, в то время как права преимущественной покупки и перепродажи ограничивали продажу земли . Городской купеческий капитал страдал от отсутствия каких-либо форм майората и от государственного монополизма в ключевых секторах внутреннего производства и внешнего экспорта . Архаизм клановых связей — особенность, отличавшая Китай от великих исламских государств, отражал отсутствие какой-либо правовой системы как таковой. Обычаи и кровное родство продолжали существовать, как мощные факторы сохранения традиций в отсутствии кодифицированного закона: правовые предписания государства являлись, по существу, карательными, нацеленными только на наказание за преступления, и не устанавливали каких-либо юридических рамок для экономической жизни . Подобным образом, китайская культура не смогла развить теоретические идеи естественного права, выйдя за рамки своего практического мастерства в области технических изобретений и усовершенствования официально поддерживаемой астрономии. Их наука занималась скорее классификациями, чем выявлением причинно-следственных связей, считая, в рамках собственной гибкой космологии, наблюдаемые ими (часто гораздо с большей точностью, чем современная им западная наука) аномалии допустимыми и не пытаясь критиковать или объяснять их; отсюда — приверженность к раз установленным парадигмам, опровержение которых могло бы привести к теоретическому подъему . Более того, жесткое социальное разделение между учеными и ремесленниками предотвратило судьбоносную встречу между математикой и экспериментом, которая заложила в Европе основы современной физики. Китайская наука в итоге всегда была более в духе да Винчи, чем Галилея, по выражению Нидхема , она никогда не переходила границу «точной вселенной».

Взаимосвязанное отсутствие юридических законов и законов природы в надстроечной традиции имперской системы в перспективе могло лишь немного замедлить развитие производства в городах, которые сами никогда не получили какой-либо гражданской автономии. Купцы в районе Янцзы часто накапливали огромные средства в торговле, в то время как банкиры Шаньси открывали филиалы по всей стране в эпоху Цин. Но сам процесс производства оставался в Китае незатронутым торговым или финансовым капиталом. За несколькими исключениями, промежуточная ступень надомной системы организации труда даже не развивалась в городской экономике. Торговцы-оптовики заключали сделки с поставщиками, которые покупали прямо у ремесленников-производителей и доставляли товар на рынок без вмешательства управляющих в реальное производство. Барьер между производством и распространением был зачастую институционализирован официальным распределением ключевых монополий . Поэтому вложение коммерческого капитала в улучшение производственных технологий оказалось минимальным: эти два процесса были функционально разделены. Купцы и банкиры, которые никогда не пользовались таким почтением, как торговцы в арабском мире, обычно стремились вложить свои богатства в покупку земли, а позднее — в достижение чиновничьих должностей через экзаменационную систему. Они не имели корпоративной политической идентичности, однако сохраняли личную социальную мобильность . Наоборот, джентри на позднем этапе пользовались возможностью получения прибыли в коммерческой деятельности. В результате не кристаллизовалась никакая коллективная сплоченность или организация городского коммерческого класса, даже когда частный сектор экономически количественно вырос на заключительном этапе существования эпохи Цин; купеческие ассоциации имели региональный тип, похожий на землячества (Landsmannshaft ) , политически больше разделявший, чем объединявший торговцев. Как и можно было предположить, роль китайского купеческого класса в республиканской революции, которая в итоге разрушила империю в начале XX столетия, была сдержанной и противоречивой .

Имперская государственная машина, стеснявшая города, наложила свой отпечаток и на джентри. Класс китайских землевладельцев основывался на двойственной экономической основе: поместьях и государственной службе. Общее количество имперской бюрократии само по себе было всегда незначительным по сравнению с населением страны: 10–15 тысяч чиновников в эпоху Мин, менее чем 25 тысяч в эпоху Цин . Их эффективность зависела от неформальных связей между должностными лицами в провинциях и местных землевладельцев, которые сотрудничали с ними в выполнении общественных функций (транспорт, ирригация, образование, религия и т. д.) и в поддержании гражданского порядка (оборонительные подразделения и т. п.), от которых они получали «служебные» доходы . Крупные семьи джентри традиционно включали несколько членов, которые прошли экзамены, получив ранг chin-shih и формальный доступ в бюрократический аппарат государства, а также остававшихся в маленьких провинциальных городках и сельских районах без подобных мандатов. Обладатели рангов обычно занимали центральные или местные административные посты, в то время как за их землями присматривали родственники. Но наиболее богатый и могущественный слой в классе землевладельцев всегда состоял из тех, кто обладал постами и связями с государством, чьи доходы от службы (состоявшие из жалованья, коррупции и выплат за услуги) регулярно превышал их частные доходы от сельского хозяйства, возможно на 50 %, в эпоху Цин . Таким образом, в то время как китайское джентри в целом было обязано своей социальной и политической властью контролю над средствами производства, реализованному в частной собственности на землю, его сменяющаяся элита — возможно, всего лишь немногим более 1 % от всего населения XIX в, — определялась системой рангов, которая давала официальный доступ к огромным богатствам и руководству в рамках самой административной системы . Сельскохозяйственные инвестиции были, таким образом, также отведены всепоглощающей ролью имперского государства в самом правящем классе. Внезапные огромные прорывы в сельскохозяйственной производительности в Китае обычно происходили внизу, в фазе сокращения фискального и политического давления со стороны государства на крестьянство в начале династического цикла. Последующий демографический рост, как правило, вызывал социальное недовольство на земле, каждый раз становившееся все более опасным для джентри, по мере роста населения, вплоть до финального эпизода Тайпинского восстания с созданием «Небесного царства». В то же время политический авторитаризм имперского государства после эпохи Сун усиливался . Конфуцианство постепенно становилось более репрессивным, а власть императора более всесторонней, до самого кануна падения династии Цин.

Китайская и исламская цивилизации, которые в различных природных условиях к эпохе раннего Нового времени занимали большую часть азиатского континента, представляли собой две различные морфологии государства и общества. Различия между ними можно наблюдать буквально в каждой черте. Костяк исламской политической системы часто образовывала военная гвардия, состоящая из рабов; напротив, китайским имперским государством управляли гражданские образованные джентри власть имела соответственно преторианский либо «мандаринский» оттенок. Религия соединяла всю идеологическую вселенную мусульманских социальных систем, затмевая клановую организацию; светская мораль и философия управляла официальной культурой в Китае, в то время как клановая организация сохранялась в общественной жизни. Социальный престиж купцов в арабских империях был недостижим для торговцев Поднебесной империи, ареал их морской торговли значительно превосходил то, что когда-либо было достигнуто китайцами. Города, бывшие центрами их деятельности, были не менее разнородными. Классические китайские города образовывали бюрократически разделенные сегменты, тогда как исламские города представляли собой запутанные, случайные лабиринты. Апогей интенсивного сельского хозяйства, использовавшего самую развитую гидравлическую систему в мире, сочетался в Китае с частным владением землей, исламский же мир обычно демонстрировал юридическую монополию суверена на землю и ее бессистемную или экстенсивную обработку без использования ирригационных систем. Ни в том, ни в другом регионе не было уравнительных сельских общин, однако, с другой стороны, неразвивающаяся производительность деревни Ближнего Востока и Северной Африки резко контрастировала с великом сельскохозяйственным прогрессом, продемонстрированным Китаем. Различия климата и почв, конечно, сыграли здесь свою роль. Демография двух регионов, естественно, совпадала с производительными силами в основных отраслях любой докапиталистической экономики: ислам демонстрировал стабильность, Китай — приумножение. Технологии и наука тоже следовали в противоположных направлениях: китайская имперская цивилизация генерировала гораздо большее число технических изобретений, чем средневековая Европа, в то время как исламская цивилизация вообще была более скудной по сравнению с ними . Последним по порядку, но не по значению был тот факт, что исламский мир соприкасался с Западом, рано подчинился его экспансии и, в конечном счете, его окружению, тогда как китайское государство находилось вне этого процесса, недосягаемо для Европы долгое время, вероятно больше отдавая Западу, нежели получая от него, в то время как «промежуточная» исламская цивилизация противостояла восходящему западному феодализму и его непобедимому наследнику на другой оконечности Евразии.

Это элементарное сопоставление, естественно, никоим образом нельзя считать даже началом сравнения реальных способов производства; их сложная комбинация и последовательность определяла действующие в данный момент социальные формации этих огромных регионов за пределами Европы. Они всего лишь резюмируют некоторые самые очевидные признаки несоответствия между исламской и китайской цивилизациями (самодельная терминология, которая сама нуждается в дифференциации и переводе для любого научного анализа), которые противостоят любой попытке объединить их как простые примеры общего «азиатского» способа производства. Давайте наконец предадим это понятие заслуженному им погребению. Совершенно ясно, что дальнейшее историческое исследование необходимо прежде, чем по-настоящему научные выводы могут быть сделаны из изучения множества путей неевропейского развития в столетия, современные западному Средневековью и началу Нового времени. В большинстве случаев исследования только «поцарапали поверхность» обширных регионов и периодов по сравнению с тщательностью и интенсивностью научного изучения европейской истории . Но один процедурный урок совершенно ясен. Азиатское развитие ни в коем случае не может быть сведено к единой категории, оставшейся после того, как были установлены законы европейской эволюции. Любое серьезное теоретическое исследование исторического поля за пределами феодальной Европы должно будет преодолеть традиционное сопоставление с ней и перейти к четкой и точной типологии социальных формаций и государственных систем по их собственному праву, а также уважать значительные различия между ними в структуре и развитии. Только наше невежество придает всему незнакомому одинаковые очертания.