7
В спальне стоит южнонемецкий садовый гном — прямо посреди паласа.
Ингмар теряется в догадках: может быть, Кэби решила повеселить его, когда он проснется и откроет глаза?
И вдруг гном оказывается в кровати. С трудом ползет по мягкому одеялу. Садится к Ингмару на колени, приготовившись сладко вздремнуть, но тотчас сползает на пол.
Начнем сначала: Ингмар видит, что у гнома на губах цинковая мазь, а вместо шапочки на голове носовой платок с уголками, завязанными в узлы. Гном вытаскивает из-под кровати пыльную книгу, перелистывает ее до страницы восемьдесят семь и ждет, когда Ингмар начнет читать:
Свет и тишина: в Пятый павильон входит режиссер. Посреди просторного помещения стоит ризница, высоко-высоко над ней перекрестились стальные балки стропил.
Стены источают запах новых красок, клея, свежего дерева.
Он идет вглубь по ковру, огибает бесцветный тыл ризницы с подпорками и задвижками и заглядывает в самое дальнее помещение церкви сквозь вход в низкой каменной стене.
— Не знаю, — говорит он почти беззвучно. — Я думал, мы поговорим один на один, но когда я ехал в машине по дороге сюда…
На мгновение он зажмуривается и тотчас слышит шуршание. По полу тянутся кабели, от них исходит шепот.
Он понимает, что все пространство вокруг него заполняется, а затем заполняется и небольшая комнатка. Покачиваясь из стороны в сторону, он чувствует, как вокруг что-то оживленно копошится.
Ледяная вода из ручья струится у его ног.
— В машине по дороге сюда, — шепчет он и замолкает.
Вдруг он слышит голоса, совсем рядом. Понимает, что скоро пора будет открыть глаза.
— Вы мне скажите, есть объектив с переменным фокусом для «Аррифлекса» в звукозащитном боксе? — говорит кто-то.
— Поговори со Скором, может, у Де Бри есть.
Ингмар садится, опершись о стену, и видит, как их взгляды обращаются к нему. Он понимает, что глаза его раскрыты.
— В машине по дороге сюда, — продолжает он. — Я подумал, что мы должны изо всех сил сосредоточиться на одной сцене.
Он кивает на стол, показывая угол съемки.
— Здесь служка. Гуннар подходит оттуда, камера следует за ним, сначала сюда, потом туда, понимаете? Ну как, получится?
— Думаю, да, — отвечает Свен.
— Сюда и потом немного туда.
Свен кивает, садится на корточки, чешет светло-рыжую голову.
— Оланд, — говорит он, — значит, камера будет здесь.
— Для панорамных съемок вот тут.
— Стало быть, стенку придется перенести? — спрашивает Оланд.
— И все остальное тоже, — отвечает Свен.
— Я вас очень прошу, поторопитесь.
Поблескивают острые кончики скошенных зубов, затем лицо вновь обретает серьезность.
Ингмар знает, что надо сохранять спокойствие, он идет и садится за режиссерский стол.
Ускорить процесс он не в силах.
Технические приготовления и репетиции перед первой съемкой продолжатся до обеда, тут ничего не поделаешь.
Пытаясь придать лицу беззаботное выражение, Ингмар подходит к Стигу Флудину, который стоит в курилке вместе с одним из ассистентов.
— И это все, что осталось? — спрашивает он. — Тихий писк?
— Ты его уже слышал?
Появляется Гуннар.
— Хлопушку упростили, — улыбается Ингмар. — Да здравствует… как там ее?
— Световая хлопушка.
— Да здравствует световая хлопушка! — говорит он, сияя улыбкой во все лицо. — Понимаешь? Никакого тебе мела, от которого столько пыли. Просто праздник какой-то!
Гуннар усмехается:
— И вместо этого дикого грохота теперь…
— Всего лишь тихий писк.
— Настоящая революция, — шутит он.
Подходит Свен, который сообщает, что все готово для проб.
На заднем плане распятие из фильма «Седьмая печать», служка высыпает деньги из сачка для сбора пожертвований.
Пастор ставит на стол термос в тот момент, когда служка начинает считать монеты. Потом он ставит на подложку письменного стола кофейную чашку и садится.
Кашлянув, встает и подходит к окну. Облокачивается на подоконник.
Ингмар втягивает голову в плечи. Волосы на затылке длинные и немного взлохмаченные. Напряженно сосредоточившись, он закусил нижнюю губу, и на лице появилась детская гримаса.
Сосчитав деньги, служка спрашивает пастора, нашел ли тот какую-нибудь экономку.
— Сами вы больше справляться не можете.
— Бросьте, — отвечает пастор. — Пять лет уже как справляюсь, и ничего.
Служка записывает сумму в приходно-расходную книгу.
— Вы могли бы попросить Мэрту Лундберг помочь вам. Она была бы рада. Могу у нее узнать.
— Спасибо, не стоит, — благодарит пастор.
Услышав скрип, оба переводят взгляд на железную дверь.
— Хорошо, — говорит Ингмар, проводя рукой по носу. — Это…
В темноте у звукооператорского пульта стоит Стиг Флудин. Качая головой, он объясняет, что Бриан не может подойти с микрофоном-удочкой в тот момент, когда звучат первые реплики.
— Это еще почему? — возмущается Ингмар. — От него требуется только стоять здесь, и все.
— Нет, тогда тут будет тень от прожектора.
— Черт с ним.
Бриан выходит вперед и пробует, но, как бы он ни поворачивал удочку, она все равно отбрасывает тень на стенку ризницы.
— Да, вы правы, — говорит Ингмар. — Что будем делать? Можешь подойти ближе с той стороны?
— Если только на сантиметр.
— Давайте попробуем, а если не получится, пойдем дальше.
Пятый павильон: Ингмар стоит в стороне, наблюдая, как вокруг ризницы устанавливают кулисы. Рабочие что-то кричат друг другу, передвигают тяжелую секцию декораций.
Он чувствует, что слишком быстро проглотил свой обед. Вареная ветчина с яичницей никак не улягутся в желудке. Осторожно, даже почти рассеянно, Ингмар просит Кульбьорна говорить без лишнего драматизма, сдержанней — совсем чуть-чуть. Никакой проблемы тут нет, просто пришло вдруг в голову — может, стоит попробовать?
Но Кульбьорн уже готов к обороне, он кивает, глаза как-то подозрительно сужаются.
— Черт, да я так и знал, — говорит он, скрестив на груди руки.
— Понимаешь, в общем-то и без того все прекрасно, — объясняет Ингмар.
— Но ты беспокоишься, что получится плохо.
— Вовсе нет, не получится.
— Вот в театре…
— Да, ты совершенно прав, — перебивает Ингмар. — Бывает по-разному. Но здесь не театр, а кино. Поэтому лучше сделать так, как делаешь ты. Этого будет вполне достаточно, а может, даже и чересчур — такое тоже вполне возможно. Вот я и прошу тебя попробовать еще немного сбавить обороты.
Заметив скептический взгляд Гуннара, он поворачивается к нему.
— Ты понимаешь, ведь это чертовски важно: если мы в первый же день поймаем нужную интонацию, то дальше все пойдет как по маслу.
— Какую именно? — спрашивает Гуннар.
— Твоя — в самый раз, все прекрасно.
— Хотя не мешает немного сбавить обороты, да?
— Давайте попробуем разные варианты. Хорошо? Время у нас есть.
Гуннар пытается улыбнуться, Ингмар бросает взгляд на Свена, тот кивает в ответ.
Катинка смотрит на часы.
— Хорошо, — вздыхает Ингмар. — Ну что? К первым съемкам готовы?
Взгляд Гуннара просто невыносим.
— Тишина в студии, мотор!
Пелена падает сверху, накрывая все ателье и окутывая зимой. Слышится чье-то учащенное дыхание, но вскоре оно сливается с дыханием остальных.
— Камера, — немного рассеянно произносит Ингмар.
— Камера, поехали! — отзывается Стиг Флудин, сидящий за звукооператорским пультом.
Раздается громкий голос.
Служка высыпает содержимое сачка для сбора пожертвований себе в руку, пастор ставит термос на стол, и вдруг в воздухе над головами проносится какой-то мужчина.
Он беззвучно парит над землей.
Всё происходит в считанные секунды. Однако все успевают его увидеть. Перекошенный, словно отражение в луже. Лицо бледное.
Он пытается приземлиться на ноги, но весьма неудачно, ботинки едва касаются пола, ноги скользят, и главный удар приходится на плечо и бедро.
К нему подбегают люди. Мужчина садится.
— Здорово я приложился, — бормочет он, глядя перед собой невидящими глазами.
— Что с тобой, Калле? Сильно ушибся?
— По-моему, это прожектор, — говорит он, пытаясь встать. — Не припаяли небось.
Кульбьорн стоит в самом центре суматохи и сам с собой репетирует сцену, проклинает свою бездарность и начинает все заново.
Электрики снимают с камеры стальную раму с маленькими лампочками.
Ингмар отходит подальше и садится на пол в стороне от всех. Учащенное биение сердца сказывается дрожью в руках.
Он прислоняется к стене, и легкая тень заполняет морщинку, полукружьем согнувшуюся у рта рядом со старым шрамом, который со временем превратился в ложбинку.
Вокруг ризницы посреди огромного павильона ходят люди, рабочие, не торопясь, протягивают черные кабели. О чем-то беседуя, снова закуривают.
Ингмару вдруг почему-то приходит в голову, что Стриндберг написал пьесу «Лебедь белая» специально для Харриет Боссе, но потом сделал все для того, чтобы роль досталась Фанни Фалькнер.
Свен Нюквист подает знак, что все готовы начать еще раз. Взглянув на часы, Ингмар встает за камерой в ризнице. Видит, как все занимают свои места, чувствует, как спокойствие разливается по всему телу, и, когда пищит световая хлопушка, мягкие волны проходят по свету.
— Вы неважно выглядите, — говорит служка, и Ингмар тотчас слышит, что звучит это из рук вон плохо. Голос Кульбьорна утратил ту ноту отсутствия, которую они так долго отрабатывали во время репетиций. Он прижимает подбородок к груди, как они и договорились, но все остальное — настоящий театр.
В глазах у Кульбьорна паника. Он чувствует, что играет хуже других.
Слова так и льются из Гуннара:
— Если бы пойти поспать, то…
Кульбьорн протирает очки, разглядывая их на свету.
— Вы могли бы попросить Мэрту Лундберг помочь вам, — говорит он. — Она была бы рада. Могу у нее узнать.
— Спасибо, не стоит, — резко отвечает пастор.
Вдруг оба переводят взгляд на железную дверь.
— Спасибо, — говорит Ингмар, почесывая затылок и подыскивая предлог попросить актеров повторить дубль, не обидев при этом Кульбьорна.
Стиг Флудин за звукооператорским пультом показывает кулак с большим пальцем.
Ингмар видит, что актеры ждут от него какой-то реакции.
Кульбьорн делает вид, что улыбается.
— Отлично, Гуннар, — говорит Ингмар. — Только мне кажется, это твое «спасибо, не стоит» получается слишком резким. Понимаешь, что я имею в виду?
— Нет.
На лбу поблескивают капельки пота.
Гуннар сидит за столом в ризнице и ждет объяснения. Между бровями пролегает двойная морщина, рот подозрительно изогнулся.
— Давайте попробуем еще раз, — говорит Ингмар. — Может, это вовсе не обязательно, но время-то у нас есть. Ну как? Что скажешь, Гуннар?
Гуннар встает и убирает со стола термос и кофейную чашку.
Тишина.
— Камера! — кричит Ингмар.
— Камера, поехали! — отвечает Стиг Флудин.
Пищит световая хлопушка, покачивается золотая кисть на сачке. Ингмар грызет ноготь большого пальца и вдруг оказывается в Мэстере Олофсгордене после премьеры «Лебедь белая».
Немцы заняли Париж, мать стояла немного поодаль в темном фойе с чашкой кофе в руке, за окнами кружился снег.
— Ты неважно выглядишь, — сказала одна из актрис.
Ингмар провел рукой по губам, не глядя ей в глаза.
Сейчас бы пойти прилечь.
По группе прокатился легкий шорох.
— По-моему, перед нами юное дарование, — сказал какой-то мужчина, понизив голос и кивая на Харриет Боссе. Невысокая женщина чуть старше, чем его собственная мать. Миловидная, подумал он. Гордо посаженная голова и круглые щеки.
Она неторопливо разглядела его, затем, слегка улыбнувшись, спросила:
— Мать с отцом были на представлении?
— Я видел только мать, — ответил он, делая жест матери.
— Ей понравилось?
— Не знаю.
— Могу спросить у нее.
— Нет, спасибо, — отвечает пастор.
Актеры смотрят на кованую железную дверь.
— Спасибо, — говорит Ингмар. — Отлично. Правда, отлично. Вы сами заметили, что на этот раз получилось? Раз — и все. А теперь пора отведать торта.
Он идет за Свеном, но, вспомнив, что надо поговорить с Катинкой, возвращается и сквозь тонкие церковные стенки слышит, как Гуннар говорит:
— Дело тут вовсе не в интонации, он не стремится к стилизации или точности. Ему лишь бы гадость какую-нибудь сказать.
Ингмар краснеет, но сдерживает порыв гнева и не врывается на площадку.
Надо вышвырнуть его со съемок, уходя, думает он. Страх каскадом обрушивается где-то в желудке, скручивая кишки.
Он замирает и ждет, не понимая, что произошло. Мутный свет свисает с арматуры, словно рваная простыня.
Словно застывшие потоки минувшего ливня.
Словно пластиковое покрывало, что тянется с пола до потолка.
В Большом павильоне пустынно и тихо. Кофейная чашка и смятая сигаретная пачка.
Время около трех часов ночи, но он идет дальше.
Посреди пустого пространства на полу лежат черный мужской ботинок и порнографическая газета. Как только он нагибается к ним, что-то проносится у него за спиной. Оборачиваясь, он успевает заметить мелькнувший фрагмент обнаженного тела, который мгновенно исчезает за ризницей. В уголке глаза отпечатываются промелькнувшие ягодицы, мощная ляжка. Кажется, даже бугорки позвоночника.
Слышно, как в ризнице кто-то двигает стол, ножки скребут по полу. Он подходит к двери и прислушивается. Стол волочат дальше, потом раздается стук.
Редкие, но тяжелые удары.
Порывистые вздохи и всхрапывание. На деревянную поверхность сыплется земля.
Стол волочат дальше, он упирается в дверь. Приподнимается кем-то и падает на пол, царапает поверхность двери, упираясь в нее.
Ингмар ложится на пол, пытаясь заглянуть в щель под дверью. Теплый сквозняк, струящийся по полу, приносит с собой едкий и кислый запах.
Он почти погружается в дрему прямо на полу, как вдруг слышит смех Стига Флудина и Бриана Викстрёма у звукооператорского пульта. Ингмар поднимается, щурясь от света люстры, приглаживает волосы.
— Ну что там? — спрашивает К. А. — Хотел приподнять дверь?
— Нет, — отвечает Ингмар.
Спина вспотела, он немного замерз.
К. А. стоит рядом и пьет кофе из блестящей темно-коричневой кружки.
Ингмар заходит в курилку, там стоят актеры вместе со Свеном и Оландом.
— Это просто какое-то сборище клоунов, — говорит Туннель, садясь на стул с табличкой, где написано ее имя.
— Чур я самый смешной, — шутит Макс.
— Пока не дошло до самоубийства, — говорит Туннель. — А потом буду я — у меня самый большой живот.
— Вы-то в этом не виноваты, — вступает Гуннар.
Свен идет к ризнице.
— Ну, если серьезно, то не так уж все плохо, — говорит Ингмар. — Мой отец прочитал сценарий три раза, и он вовсе не показался ему мрачным. Мы ведь и не собирались снимать комедию.
— Хотя получилось чертовски уныло и грустно, — возражает Аллан с улыбкой.
— Кому вообще может быть интересен этот фильм? — спрашивает Гуннар. — Кроме твоего отца. Для кого мы его снимаем?
Ингмар, смеясь, отвечает, что на днях он стоял в пробке, заглядывал в другие автомобили и думал: и ты не посмотришь мой фильм, и ты не посмотришь, и ты и так далее.
— По-моему, над этим стоит задуматься, — бормочет Аллан.
Гуннар отводит взгляд, Макс делает равнодушную мину, а Туннель говорит, что не стоит недооценивать зрителя.
Ингмар покидает свое место рядом со Свеном и кинокамерой и подходит к актерам, сидящим за пасторским столом.
— Прекрасно, — говорит он. — Но давайте попробуем еще раз. Постарайтесь добавить немного воздуха.
— Какого воздуха? — спрашивает Гуннар.
— Не стоит слишком нагнетать в самом начале. Как Андреа Дориа. Ведь настоящие ужасы начнутся потом. Вы о них пока даже не знаете. Тут нужно нечто среднее между стыдливостью и нелюдимостью. Вам не по себе, правильно? По крайней мере тебе, Макс. Вся ситуация кажется тебе просто смешной: помешать пастору…
— Да, именно так я и думаю.
— Это довольно захватывающая сцена, разве нет? — спрашивает Ингмар. — Пастор, который разговаривает сам с собой.
— Мой любимый эпизод, — отвечает Гуннар.
— Спасибо на добром слове, — улыбается Ингмар.
— Да нет, я правда с тобой согласен. Мне нравится тот момент, когда я потрясен собственным неумением изображать жажду жизни.
— Да, ты правильно уловил суть. Именно это с вами и происходит. А ты, Туннель, находишься в самом центре. И ты никак не можешь понять всю серьезность происходящего между этими двумя мужчинами.
— Если хочешь, я могла бы даже сыграть облегчение от того, что наконец сделала этот шаг, — предлагает Гуннель.
— Давай, конечно.
— Мне кажется, я таким образом переложила часть своей ноши на пастора.
— Точно, — говорит Ингмар, глядя на нее долгим взглядом. — Ну что, попробуем еще раз? Что скажете? По-моему, неплохо у нас получается, правда?
Гуннар кивает.
— Но самое главное для всех — сохранять обычные интонации, — продолжает Ингмар. — Должна быть иллюзия обычных шведских будней. Ни в коем случае никакого театра.
В Пятом павильоне сгущается тьма. Единственный луч света, проникая сквозь окошко в ризнице, падает на пасторский стол.
Во время генеральной репетиции Стиг Флудин подает сигнал, что он доволен звуком.
Поправив стул, К. А. выходит из комнаты.
Свен кивает Ингмару.
Бриан занимает свое место.
Тишина.
Вернувшись из школы, Ингмар понял, что мать до сих пор не вставала с кровати. Воздух был спертый. В доме царило сонное настроение, хотя его заливал яркий свет.
Он пошел на кухню, чтобы проверить, позавтракала ли она. Решил заглянуть к ней в комнату и предложить кофе.
Он немного подождал у двери, прислушиваясь. Тихонько постучал, еще подождал и постучал снова.
Затем сел на пол, прислонившись спиной к стене и глядя на пылинки, кружившиеся над дощатым полом в коридоре. Они мягко подпрыгивали в воздухе, попадая в луч света, тянувшийся из окна в комнате Нитти.
Он почесал комариный укус, нащупав небольшой бугорок на коже.
Раздался удар Энгельбректского колокола, а затем, словно из-под земли, прокатилось эхо.
Из комнаты матери послышался шорох. Кажется, она взяла с тумбочки стакан с водой и, сделав пару глотков, поставила его на место.
Ингмар встал, осторожно постучал в дверь и вошел в душную комнату.
— Что ты хотел, Малыш?
Я собирался помочь ей, думает Ингмар. Она ведь радовалась, когда я хотел поговорить с ней о красоте, о том, что нравится нам обоим, об опере, театре, искусстве.
— Я чувствую себя совершенно бессильным. Не знаю, что тебе сказать. Я понимаю твой страх, но надо жить дальше.
— Зачем надо жить? — спрашивает Юнас с прямолинейностью, которая удивляет его самого.
Пастор опускает взгляд.
Немного погодя на лице Юнаса появляется оживление, возможно, даже торжество.
— Пастор болен, не стоит нам сейчас рассуждать. Все равно от этого мало толку.
Воздух в Пятом павильоне тяжелый и теплый. Неспешными волнами он расходится по помещению от статичного жара прожекторов. Упираясь в высокие стены, он приносит с собой кисловатый медовый запах ковра, окутывающий молчащих людей вокруг съемочной площадки.
— Спасибо, — говорит Ингмар, вытирая капельки пота над верхней губой. — Отлично. Вы… Черт, да вы просто молодцы!
— Еще раз? — спрашивает Гуннар.
— Нет, и так все прекрасно.
На лицах актеров читается облегчение, они переглядываются почти удивленно.
Некоторые начинают хлопать в ладоши, Оланд открывает массивные двери павильона, и в помещение врывается прохладный воздух, а за ним и легкий свет, совсем непохожий на павильонное освещение.
Ингмар и Гуннар выходят на грузовой причал, стоят рядом в тусклом солнечном свете, глядя на полупрозрачные кроны осенних деревьев. Вдыхая всей грудью воздух, чувствуют, как прохлада растекается по лицу.
Ингмар косится на Гуннара, одетого в пасторское облачение. Тот слегка ослабляет желтый воротник.
Через всю пристань тянется глубокий след в деревянной обшивке, который оставила кулиса, волочившаяся на прицепе к машине.
Ингмар провожает глазами взгляд Гуннара, наблюдающего за стайкой овсянок, что словно осадок в стакане с водой взвихряются с желтых листьев под кленом.
* * *
Облокотившись на дверной косяк, чтобы немного отдохнуть, Ингмар смотрит на церковные ограждения, на мощные подпорки кулис.
Словно для того, чтобы удержать на месте огромное стадо скота, думает он, перешагивая через кабели и мотки шнуров, перетянутые изолентой, хромая мимо коробки с катушками киноленты. Он медленно пробирается по опустевшему павильону, однако ногу под коленом пронзает такая боль, что он вынужден остановиться и сесть на стул возле курилки.
Задрав штанину, он понимает, что позабыл о протезе.
Он таращится на пластмассовую ногу, на гильзу, блестящие изгибы искусственной лодыжки.
Непостижимым образом руки привычно двигаются, ослабляя ремни, отстегивая протез и массируя культю.
Входит Макс с открытой бутылкой шампанского. Он подмигивает, отстегивает свою искусственную руку и наполняет ее вином. Ингмар смеется, подставляя пластмассовую ногу. Макс наливает туда вина, и они чокаются.
Ингмар сидит в темноте просторного хорового зала между Свеном и Стигом Флудином. Хмель все еще не покинул тело, он улыбается самому себе. Пленки с первыми съемками проявлены.
В светлом прямоугольнике со скругленными концами видно большое распятие, висящее на стене ризницы, бархатный сачок для сбора пожертвований, который опустошает чья-то рука, термос, который кто-то ставит на стол.
Пастор садится, кашляет, встает и подходит к окну.
— Что за ерунда со звуком? — шепчет Ингмар.
Он встает, щурясь на окошко, где установлен проектор.
— Погоди, — говорит Стиг, пытаясь удержать его.
Сев обратно, он видит, как служка протирает очки, и замирает, когда тот говорит с пастором об одиночестве.
— Звук такой, будто дело происходит не в ризнице, а в консервной банке, — говорит Ингмар, когда меняют катушку.
— Давай послушаем следующую.
— Готовы?
— Поторопитесь.
Снова на экране сачок, термос и пастор, который встает у окна. Палец передвигает монеты на столе, очки на фоне ноябрьского солнца.
— Звук просто ужасный, никуда не годится, — говорит Ингмар. — Придется записывать все по новой.
Стиг трет лицо руками и шепчет: «Черт, черт, черт!»
Все разговаривают вполголоса, обсуждая световую хлопушку.
Ингмар чувствует, как учащается пульс.
— Ну что? Все из-за нее?
— Не знаю, — отзывается Стиг.
— Пока не узнаешь, придется все отложить, — говорит Ингмар, повысив голос. — Не хочу никого обвинять, но это стоит чертову кучу денег — аренда павильона и зарплата.
— Пойду позвоню в техподдержку Госкино.
— Давай, Стиг, — говорит Ингмар, грызя ноготь большого пальца. — Позвони.
Он подмигивает ему. Темные взъерошенные волосы. Как хорошо, что я не стал злиться, думает Ингмар.
— Все уладится, — бормочет он, усаживаясь рядом со Свеном. — А картинка и освещение — все получилось прекрасно.
— Правда? — спрашивает Свен, широко улыбаясь. — Мне тоже понравилось.
— Сможешь повторить все в точности, когда будем переснимать это дерьмо?
— Думаю, да.
Ингмар чешет шею, пытаясь собраться с мыслями. Он стоит у режиссерского пульта, чувствуя, что готов опрокинуть его. И разбить в щепки. Накричать на кого-нибудь и выбежать прочь из павильона.
Он хватает сценарий, чтобы разорвать в клочья, и тут взгляд его падает на коробку шоколада «Дросте».
Целлофановая обертка обтягивает новую упаковку, мокрое поблескивание пластика на темной коробке.
Он понимает, что это Катанка села в машину, съездила куда-то, купила шоколад и оставила у него на столе.
— Ну что тут сказать, — бормочет он, перелистывая сценарий.
Опустившись на стул, он просматривает эпизоды, которые надо переснимать из-за испорченного звука. Помечает верно найденный тон, который хотелось бы воссоздать, ищет лакуны, которые можно бы было заполнить.
Мужчина в светло-сером костюме стоит возле звукооператорского пульта вместе со Стигом и Брианом.
Светло-рыжая капитанская бородка и очки в руке.
Ингмар наблюдает за ними, дожидаясь, пока они попрощаются и мужчина выйдет из павильона. Потом подходит и поднимает с пола пятиэревую монетку.
— Что он сказал?
Стиг так рад, что глаза его слегка увлажняются, когда он рассказывает, в чем состояла ошибка, которую они уже выяснили и исправили: хлопушка была неправильно собрана.
— Он так сказал?
— Да, он попробовал…
— И вы уверены, что все дело в этой дурацкой хлопушке?
— Госкино плохого инженера присылать не станет, — отвечает Стиг. — Понимаешь, если сам изобретатель говорит, что хлопушка испортила звук…
Они несколько мгновений молча смотрят друг на друга и улыбаются.
— Значит, можно приступать к съемкам? — спрашивает Ингмар.
— В любой момент.
В одиночестве сидя за столиком на веранде в столовой, Ингмар склонился к тарелке и ест вареную ветчину с яичницей и картошкой.
Оконная рама устало похлопывает в петлях. Там, где отошла белая краска, виднеется черное железо. Занавеска слабо подрагивает от сквозняка.
Он спускается взглядом по склону между деревьями. За окном так холодно, что свет превратился в стекло, повисшее рваными осколками над красным диким виноградом и кирпичом.
Он кладет вилку на стол, чувствуя запах сигаретного дыма. Под окнами веранды кто-то замолчал в разгар оживленной беседы, потоптался на гравии и громко рыгнул.
— У Ингмара на съемках вечно какие-то проблемы с аппаратурой, всегда одно и то же.
— Черт, я тоже это заметил, — говорит мужчина помоложе.
— А все потому, что ему обязательно надо во все соваться, понимаешь, а то без него не справимся: здорово, парни, клево у вас получается, но…
— Ага, только вы… Прекратите, ребята, — смеется третий. — После съемок сами будете хвастаться, что…
Те бурно выражают недовольство, усталый голос говорит что-то неразборчивое. Оконный крюк бьется о железную скобу. Последний окурок, описав дугу, приземляется на гравий.
В столовой вилка бряцает о тарелку, сливаясь с разноголосым дребезжанием других ножей и вилок.
Сладкий кофейный аромат предвещает появление Биргера Юберга. Поставив чашку, он выдвигает из-за стола стул.
— Я сейчас слышал, что вам придется переснимать все с самого начала, — приветливо говорит он.
— Нет, просто чертова световая хлопушка испортила весь звук, — отвечает Ингмар.
— Значит, будете все переделывать?
— Да, но…
— Так будете или нет?
— Но светопостановка, репетиции…
— Вчера я поговорил с Алланом. Он сказал, что тебе будет сложно уложиться в бюджет, даже в тот, который был выделен без учета твоих экспериментов со всякими непонятными хлопушками.
— Ее уже починили.
— Вот оно что, — говорит Биргер, на ощупь вытаскивая пачку сигарет из нагрудного кармана рубашки. — Если ты думаешь уложиться в бюджет и деньги больше тебе не потребуются, лучше скажи об этом сейчас.
Они смотрят друг на друга, понимая, что стали по-другому относиться друг к другу с тех пор, как Биргер заступил на место Димлинга.
— Хочешь, чтобы я попросил? — внимательно глядя ему в глаза, спрашивает Ингмар.
Биргер откидывается на спинку стула.
— Нет, я только сказал, что…
— А ведь я попрошу, — продолжает Ингмар, постукивая по пластмассовой ножке. — Еще как попрошу. Ты этого хочешь? Чтобы я умолял тебя на коленях?
Он берет Биргера за правую руку.
— Кончай дурачиться.
— Нет, я хочу поцеловать тебе руку.
Биргер пытается высвободить руку и удивленно смеется, когда Ингмар не выпускает ее.
— Ну да, я готов поцеловать тебе руку, чтобы…
— Да ты…
Ингмар целует его руку и встает на колени.
— Милый Биргер, — с улыбкой говорит он, — я прошу тебя чуточку увеличить бюджет. Просто чтобы…
— Нет, так дело не пойдет.
Ингмар снова целует его руку.
— Пожалуйста.
Тот вырывается, но Ингмар тотчас хватает его за ногу.
— Прекрати, — шепчет Биргер, глядя по сторонам.
— Я буду целовать тебе ноги, — смеется Ингмар. — Исцелую все ноги до полусмерти.
Стул, на котором сидит Биргер, переворачивается. Он падает, размахивая руками.
Ингмар дрожащими руками запирает дверь в туалет. Вспыхнув четыре раза, лампа дневного света наконец загорается.
Пахнет свинарником. Бумажные полотенца разбросаны по мокрому полу. Из крана бесшумно струится вода.
Потная рубашка прилипает к спине, когда Ингмар отрывает кусок туалетной бумаги и вытирает желтые капли с сиденья на унитазе.
Он садится, и очередной приступ спазмов, прокатившийся по желудку, заставляет его нагнуться к коленям, напрягая лодыжки и пальцы ног.
Кто-то дергает дверь.
Он снова нагибается над унитазом, закрывает глаза и чувствует, как от смущения, слабости и страха его бросает в жар. Вытирая капельки пота над губой, он думает, что прямо сейчас мог бы заснуть.
Кто-то бежит по проходу и стучит во все двери. Затем раздаются другие шаги, потяжелее. Лампа дневного света гаснет. Слегка потрескивает алюминий на арматуре. Крик пробегает меж стен.
Кто-то пытается вскрыть замок в туалетной двери. Острый металлический скрежет, трущиеся друг о друга поверхности. Что-то соскакивает, и скрежет возобновляется. Ручка проворачивается вокруг себя, и замок щелкает.
Затем все происходит очень быстро.
Его выволакивают в коридор, несут. Лампы под стеклянными колпаками ослепляют. Двери распахиваются и захлопываются. Ингмар сопротивляется, хочет увидеть их лица. Вертит головой, пытается вырваться, но со всех сторон только спины.
Его сажают на стул, он моргает от мягкого света. Видит борова, который, сгорбившись, перебирает копытцами монеты на столе.
Коза катает по полу термос.
Камера едет, делая мягкую панораму, затем отъезжает назад. Свет падает на бородатую морду козы. Взгляд исподлобья, она думает об отступлении.
Из носа, не переставая, течет.
Подбородок борова тесно прижат к шее, кожа складчатая. Хриплый голос словно звучит внутри огромной грудной клетки. Длинный желтый клык поблескивает меж пересохших губ.
Ингмар думает, что все они ряженые, которые под масками носят маски.
Коза смотрит на железную дверь. Затем туда же устремляется взгляд борова.
Они начинают по новой, коза встряхивается так, что воротник падает на пол. Ингмар молчит. Свинья прижимается пятачком к сачку для сбора пожертвований, тянет его за собой, запрокинув голову.
— Тишина. Мотор, — шепчет Ингмар.
Тонкий звон пилы, пронзающей стену полуметровой толщины из колотого гранита. Железо с легкостью скользит вниз.
Когда пила натыкается на задвижку, звук меняется, тяжеловесными каскадами пульсирует шпон.
Отсек с окном и глубокой нишей отодвигается и уносится.
Взвизгивают гвозди, и из пола выдергиваются деревянные планки.
Неожиданно появившись в проеме, Свен что-то показывает и отходит в сторону.
И вновь тишина. Петер Вестер шепчет что-то, указывая на свое плечо и щеку.
Ингмар встает на место Ингрид и спрашивает Свена, все ли в порядке.
— Да.
Он отодвигается.
— Ну как?
— Хорошо, — недоумевая, говорит Свен.
Ингмар садится на корточки, Свен кивает:
— Все отлично. Хотя погоди. — Он подходит к камере и заглядывает в нее. — Хорошо, — бормочет он.
— Как насчет того, чтобы снять все за один раз? — спрашивает Ингмар, пряча улыбку.
— Было бы замечательно! — удивленно говорит Свен, делая шаг в сторону.
— Петер, сядь на стул.
— Сюда?
Свен щурится: съемка получится мировая.
— Но если положить рельс, то, может, будет… — говорит Ингмар.
— Тогда у нас тут все превратится в часы с кукушкой, — убеждает его Свен. — Но мы могли бы…
— Но… Прости, что ты хотел сказать?
— Мы могли бы попробовать пустить камеру по мазонитовым щитам.
— Парни, вы это слышали?
Они смотрят на него.
— Пол должен быть из абсолютно натурального материала. Правда, Свен? Отсюда и досюда.
Ингмар бежит по коридору мимо дверей с рифлеными стеклами. Ленн ждет возле ослепительно яркой лампы рядом с его кабинетом.
— Не забудьте про встречу с Харальдом Муландером, — говорит Ленн, открывая дверь.
Ноздри Ингмара раздуваются, он смотрит на часы.
— В чем дело? Он хочет, чтобы мы вернули ему Большой павильон, да?
— Понятия не имею, — отвечает Ленн, направляясь в кабинет.
Ингмар идет за ней, садится, берет телефонную трубку, лежащую на столе, и отвечает.
— Нам надо как следует поговорить — раз и навсегда. Я звоню тебе, но никто не подходит. Пытаюсь все уладить, но в ответ никакого понимания, — говорит мать. — Неужели тебя совсем не расстраивает, если такая знаменательная дата в жизни отца будет вконец испорчена?
— Но у меня сейчас съемки в самом разгаре, а Кэби…
— Ингмар, как можно быть таким черствым? Не понимаю. Неужели так трудно освободить один день?
— Двадцать второго у меня не получится.
— Почему?
За стеклянной дверью Ленн печатает на машинке.
— Мне пора, — говорит Ингмар.
В трубке слышится неторопливое дыхание матери.
— Я не знаю, что делать, — произносит она почти беззвучно.
— Пригласи каких-нибудь друзей.
— При том, что из близких никто не придет?
— Не стоит из-за этого ссориться.
Одной рукой он пытается вскрыть конверт с письмом. Это трудно, почти невозможно. И вдруг видит со стороны всю тщету своих судорожных попыток.
— Вчера вечером я рассказывала отцу о твоем фильме, — говорит мать.
— Правда? И что он сказал?
— Возможно, его стоит посмотреть, сказал он.
— Что? Он действительно так сказал?
— Не уверена, что он меня слушал. Кажется, я говорила, что работа пастора в каком-то смысле была препятствием у него на пути.
— И тогда отец сказал, что хочет посмотреть мой фильм?
— Не помню, может быть, он решил, что это напоминает время, проведенное в Форсбаке.
— Ты можешь в точности передать мне его слова?
Газировка ударила в нос, на глазах выступили слезы. Он посмотрел на отца и, увидев, что тот готов засмеяться, засмеялся сам, думает Ингмар, входя в ризницу.
Плотники пока еще не настелили мазонитовые плиты. Они курят, перебирая огромные белоснежные листы с чертежами.
Он подходит к ним и, проводя рукой по губам, спрашивает:
— Ну что, как дела?
— Замечательно, — отвечает один.
Другой смущенно улыбается.
Ингмар слишком рад интересу отца. Не в состоянии как следует разозлиться, он понижает голос:
— У вас есть десять минут, чтобы застелить пол, если вы не хотите лишиться этой работы, — говорит он, прикрывая рукой рот, растянувшийся в нежданной улыбке. — Мне плевать на все ваши сложности, если я найду хоть крошечную неровность на стыках или еще какую халтуру, вылетите отсюда со свистом — всей честной компанией.
Ингрид целует Гуннара в губы и в щеку с отчаянием брошенной женщины. Затем радостно смотрит на Ингмара и спрашивает, хорошо ли, что она не сняла варежку.
— Прекрасно, — смеется Ингмар. — Попробуем так.
— Остановиться? — спрашивает она.
— Нет, спасибо. Не надо.
— Тумас, тебе надо многому научиться.
— И это говорит мне учительница, — шутит тот.
— Здесь ты должен быть совершенно измученным, — объясняет Ингмар. — Ты говоришь почти без всякого чувства. Он так безнадежно устал оттого, что его ни на минуту не оставляют в покое. Стоит ему куда-то пойти, как она тотчас спрашивает, можно ли ей пойти вместе с ним. Когда он отвечает, что нельзя, она начинает плакать и канючить, как малый ребенок.
— Кстати, ты прочитал мое письмо? — спрашивает Ингрид.
— Твое письмо? Нет, пока не успел… — отвечает Гуннар.
— Только не перебарщивай, — просит Ингмар. — Камера подъезжает совсем близко, тебе надо лишь наморщить лоб, вот и все.
Гуннар не отвечает, глядя в другую сторону. Губы его побледнели еще сильнее.
Ингмар садится на корточки перед актерами.
— Попробуем еще раз быть невыразимо унылыми?
Когда дядя Юхан стал часами заниматься переделкой держателя пленки и объектива проектора, он попросил Ингмара об ответной услуге: спрятать его трубку в какое-нибудь надежное место, чтобы Ма не нашла ее и не забрала.
Но уже на следующее утро Даг с трусливыми глазами размахивал трубкой над головой, требуя, чтобы Ингмар засунул палец пуделю в задницу. Он попробовал, но Тедди жалобно заскулил, и Даг медленно сломал трубку.
Ингмар кричал, пытался избить брата и заметил, что обмочился, только когда Даг стал смеяться.
Тепло, неожиданно растекающееся по ногам, и бешеный стук сердца. Затем штаны тяжелеют, а тепло неожиданно сменяется холодом.
— Спасибо, — говорит Ингмар радостным голосом, поворачиваясь к ассистенту оператора. — Сколько метров получилось? Сто пятьдесят есть?
Он проверяет: сто пятьдесят семь.
Птица, ворвавшаяся в павильон, прорезает воздух, резко снижается, парит на месте и, вновь разворачиваясь, летит кверху.
Ослепительный прямоугольник со скругленными углами пульсирует на экране. Дрожащий светящийся лист. Но вдруг на свету проявляются темные пятна: черная спина пастора, тень на каменном полу.
— Это еще что такое? — выходит из себя Ингмар.
Миновав Свена, слова долетают до Бриана, который переворачивает штатив с громкоговорителем.
Почесав затылок, Ингмар смотрит на Бриана. Тот, покраснев, поднимает штатив. Ингмар поворачивается к Свену.
— Грязь в объективе, — говорит он. — Когда это началось? Ты это видел? После восьмидесятой сцены — или когда?
— Наверняка после того, как мы заряжали пленку, — вздыхает Свен.
— Черт, — говорит Стиг.
— Никто тут не виноват, но до чего же обидно, — бормочет Ингмар. — До чего глупо. Придется снова переснимать все это дерьмо…
Ингмар стоит спиной к экрану, затем передвигается вдоль стены по направлению к металлической двери.
Свен разговаривает с Петером Вестером, Стиг смотрит в пол.
Входит Ленн, машет Ингмару и спешит ему навстречу.
— Вы знаете, что Муландер ждет у вас в кабинете?
Ингмар открывает дверь в хоровой зал.
— Встреча была назначена уже…
Он выходит на холодный воздух, слышит, как хлопает дверь, обходит Малый павильон и, миновав наружную лестницу, идет к машине. Руки так сильно дрожат, что ключ не попадает в замок.
— Твою мать!
Он бьет кулаком по крыше машины. Странный протяжный грохот эхом отдается от кирпичной стены. Сердце колотится в груди.
* * *
Ингмар кладет темно-синие носки на свою кровать и выходит из кабинета босиком. Ворс медленно расправляется, и следы на бледно-желтом ковре исчезают.
Он входит в комнату примирения и ставит бокал мартини на стол. Смотрит на улицу сквозь балконную дверь. Колыхание мокрой листвы в полосе света, льющегося с первого этажа дома. Тяжелые яблоневые ветви со зрелыми плодами покачиваются меж реек перил.
Глаза свербит от усталости.
Пальцы проводят по взлохмаченным волосам. Пульсируют часы на запястье.
Мятые брюки, серый свитер.
Он замечает, что Кэби наблюдает за ним, угадывая ее силуэт за «Стейнвеем».
Она говорит, что забыла свой бокал в спальне, и идет следом за Ингмаром, когда он хочет забрать его.
Останавливается на пороге в угловую комнату.
Бокал, стоящий на трюмо, почти пуст. Цитроновый вихрь улегся, оливка исчезла.
Они встречаются взглядами.
Фронтон широкой кровати обит тем же цветастым желтым ситцем, из которого сделаны занавески. Узор криво отражается в латунных дверцах изразцовой печи.
Она, улыбаясь, подходит к нему.
— Неужели я все выпила?
— Почти.
Она берет его руку и прижимает к своей щеке.
Он смотрит на нее.
— Что ты хотел? — спрашивает она почти беззвучно.
Он ставит свой бокал.
— Я думал, у тебя сейчас твои особенные дни.
— Вчера все кончилось, — тихо отвечает Кэби, но все же не переходит на шепот. Она садится в светло-голубое кресло Карла Мальмстена.
Ингмар крутит на пальце обручальное кольцо.
— Мне тридцать девять лет, — говорит она. — Прежнего постоянства уже нет, но старой я себя совершенно не чувствую.
Колючий свитер натирает шею, впивается в рыжую шкуру, когда лис поворачивает голову к Кэби.
Она осторожно протягивает блюдо с соленым миндалем и предлагает Микелю попробовать.
Но взгляд лиса скользит дальше, от блюда к руке и дальше, к затылку.
Она кивает на апельсины, но глаз неподвижен. Черный штрих покоится в сердцевине медного облака, неотрывно глядя, как золотистый шлейф колышется в такт биению пульса в шейной артерии.
Внезапный выпад. Кэби со смехом отшатывается. Лис спотыкается о стеклянный столик, голова исчезает в широком вороте свитера, руки ищут опору.
— Ах ты черт!
Ингмар извлекает чучело лиса. Он оцарапался когтями. Розовая нить бежит по мягкому животу, на коже выступает колье из крошечных кровавых жемчужин.
— Что случилось?
Свитер падает, он проводит рукой по животу.
— Завтра мы со Свеном устраиваем пробный показ «Как в зеркале» — ты пойдешь?
— Я ведь его уже видела, когда ты…
— Знаю, но я думал…
— Просто… Извини, что перебиваю. Просто я хотела сказать, что с удовольствием бы пошла, но придется репетировать этот ужасный Concerto Ricercante.
— Ясно.
Подбородок напрягается, напрягаются плечи и руки.
— Что случилось? Ты расстроился, что…
— Нет, дело не в этом, — говорит Ингмар, слегка краснея. — Как раз перед тем, как пленку переписывали для премьеры, я решил кое-кому посвятить этот фильм.
— Кому же?
— А как ты думаешь?
— Твоему отцу, — шутит она.
— Прекрати.
— Неужели ты посвятил этот фильм мне?
— Я думал, ты будешь рада.
— Конечно, я уже рада.
— Понимаешь, я никогда прежде никому ничего не посвящал, — тихо говорит он.
— Так почему же ты сделал это теперь?
Он ложится в кровать, скрестив руки на груди, словно хочет уснуть. Кэби смотрит на него. Ложится рядом и кладет голову ему на плечо. Говорит, что от него воняет формалином.
Он улыбается сам себе, шевеля пальцами на ногах.
— Эта кровать гораздо удобнее, чем моя, — может быть, мне переехать сюда?
— Добродетельная мораль предписывает каждому иметь свою комнату, — сухо говорит Кэби в ответ.
— Помнишь, как в самом начале? Когда я тайком крался из твоего номера… да, точно, в «Палас-отеле». Я крался на цыпочках по коридору в одном халате…
— Ага, там еще должна была быть какая-то пресс-конференция, да?
— Про которую мы забыли.
Она широко улыбается: открывается дверь чужого номера и наружу осторожно выбирается Ингмар Бергман в одном…
— Да, здорово они тогда удивились.
— Так что ты сказал?
— Guten Rutsch!
Она смеется.
— Ну а что я еще мог сказать? Что я заблудился? Или хожу во сне?
* * *
Ингмар садится за кухонный стол и кладет на хлеб сыр с ветчиной. Кэби достает из холодильника банку с горчицей и возвращается к столу.
— Тебе кажется, я только и думаю что о твоей предстоящей поездке в Ретвик? — спрашивает она. — Вы будете жить все вместе в «Сильянсборге»?
— Нет, только я один, — шутит он.
Она открывает крышку и ставит банку на стол.
— Не забудь, что Ингрид замужем за Харри.
— О чем ты?
Он намазывает толстый слой горчицы ножом на ветчину.
— Да о том, что, по-моему, он не такой добрый и милый, как мой бедный…
— Кэби, о чем ты? — мягко переспрашивает Ингмар.
— Я стараюсь верить тебе, когда ты говоришь, что…
— Дорогая, — перебивает он, — о чем ты вообще говоришь?
— Не знаю, — отвечает она. — Я… я просто не понимаю, почему ты вдруг стал таким внимательным. Посвящаешь мне фильм, ласкаешь меня то и дело, разглядываешь старые фотографии и все в таком духе.
— И что с того?
— По-моему, ты жалеешь меня. Это правда? Думаешь, я больше не могу забеременеть? Да? Ты такой добренький, потому что хочешь уйти?
— Что мне еще сделать? — спрашивает он. — Что ты от меня хочешь? Клятвы?
— Прости. Я не хотела… Просто на меня ужасно давит Нюстрём.
— Но почему ты не едешь в Штутгарт?
— Думаешь, сто ит? В любом случае я могу позвонить Марии Луизе, — улыбается Кэби. — Так я и сделаю, может быть, у нее найдется время приехать сюда.
— Не лучше ли тебе самой туда съездить?
— Тебе этого хочется?
В Большом павильоне светло и тихо, входит Ингмар. Он идет к бесцветному нефу. Минует широкий проход между шпоновыми щитами, задвижками и подпорками.
Не заходя в преддверие церкви, он проходит под галереей с органом и направляется по каменному полу между скамьями в длинный дом.
Триумфальное распятие подвешено к балке у входа на хоры. Его перевесили со стены на подобающее при литургии место. Вместо высокого витража виднеется низенькое окошко просмоленного алтарного складня и изображение Бога Отца, который держит распятие с Иисусом между колен.
Ужас растекается по груди, неподдающееся описанию чувство, будто он находится в горящей церкви. Горит остроконечная крыша, и внешние стены тоже тронуты языками неторопливо кипящего пламени. Тихое потрескивание предвещает неожиданный грохот, когда разноцветные стекла летят на хоры, а огонь пробивается вперед прямо под потолком, охватывая фризы и небесный свод.
И, только остановившись возле алтарной ограды, он понимает, что это непонятное чувство ужаса имеет свое объяснение: жар прожекторов вкупе с сухим ароматом свежеспиленного дерева не сочетается в его голове с картиной, которую он видит перед собой — старинная каменная церковь.
— Пора начинать крупные планы с Туннель, — бормочет он, закрывая глаза.
Постояв молча в теплой тишине павильона, он чувствует, как по пространству бегут волны, словно здание накреняется куда-то вперед.
Что-то выкатывается из преддверия церкви в проход. Бряцает, словно деревянная чурка, которую волочат за веревочку, словно копыта спотыкаются на каменном полу.
Прожектор разворачивается с чуть слышным скрипом.
Кабели волочатся по скамьям, застревают в цоколе. Высвобождаются резким рывком.
Лошадь фыркает, деревянная скамья трещит под тяжестью тела.
Ингмар открывает глаза и видит, как Свен, стоя за камерой, беседует с Петером. Он следит за настройкой, оборачивается.
— Ну как? — спрашивает он.
Гуннель сидит на церковной скамье, дыша полуоткрытым ртом. Опухшее лицо, живот выпирает под серым пальто, рядом лежит бархатная шляпка с бантиком.
— Да так, — вздыхает она, потирая бедро. — Здесь немного болит, когда хожу слишком быстро.
— Черт, мы вообще успеем сделать крупные планы?
— Ну я ведь не прямо сейчас рожу.
— Ты обещаешь?
Ингмар встает под сводами хоров, оглядывается, чуть улыбнувшись, делает незаметный жест, слегка поднимая руки, и произносит:
— Agnus Dei…
Прихожане встают.
За спинами Макса и Гуннель что-то мелькает — мощная туша овцы, серая шкура.
Ингмар поднимается, глядя на Свена. Чувствует, как дрожит рука, когда он жестикулирует, обращаясь к животному.
— Ну что? Сделать так, чтобы ее было лучше видно? — спрашивает Свен. — Я думал, ты хочешь ее…
— Можно я посмотрю в камеру?
Спотыкаясь о кабели, Ингмар обходит площадку.
Сквозь объектив он видит Макса и Гуннель, стоящих у церковной скамьи, за ними наискосок сидит Ингрид в светло-серой мутоновой шубе.
— Все нормально, — говорит он, возвращаясь к длинному дому. — Месса в первую очередь нужна для того, чтобы познакомить с главными героями. Юнас, например, поможет своей жене встать со скамьи, мыслями он где-то не здесь, как мы уже сказали. А ты, Ингрид, встань чуть погодя. Ведь ты поступаешь так, как они. Ты здесь, скорее, в роли ребенка, которого совершенно не интересует ритуал.
Ларс Уве садится на стул задом наперед, привалившись грудью к спинке.
— Черт, что за ерунда, — говорит он, сдувая с глаз челку. — Глупо начинать с этой дурацкой мессы.
— Он знает, что делает, — возражает Гуннар.
Ингмар грызет ноготь, глядя в сторону.
— Я тут за всем этим понаблюдал, — продолжает Ларс Уве, — и скажу вам, что это полная ерунда, — к концу вы все больше утяжеляете фильм: бах-бах, ба-бах!
— Мы и не собирались снимать комедию, — вздыхает Ингмар.
— Ингмар, скажи, что все будет хорошо, — улыбаясь, просит Гуннар. — Ведь правда?
Тот пожимает плечами и оставляет их. Ходит туда-сюда по каменному полу молельни, пока камера передвигается для съемок причастия.
Гуннар стоит под триумфальной аркой.
— Господь Иисус в ту ночь, в которую предан был, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите, сие есть Тело Мое.
— Отлично, сцена будет потрясающая, — говорит Ингмар, подходит к Гуннару и продолжает, немного понизив голос: — Ты на верном пути, все хорошо, но мне хотелось бы немного другого, как бы это сказать… немного пафоса. То есть другого пафоса. Дело в том, что для тебя это как бы только работа, возможно, ты стоишь перед прихожанами, а сам думаешь в этом момент совсем о другом, ты простыл, устал и все в таком духе.
— Понимаю, — тихо отвечает Гуннар.
— Пасторы гораздо лучше смотрятся в фильме, — говорит Ингмар, широко улыбаясь. — Правда? В настоящей жизни они никогда не могут быть абсолютно серьезными, не то что актеры. Разве что только мой отец. Это я к тому, что если бы я был пастором, то церемонии богослужения превратились бы в мытье посуды или что-то в этом роде.
— Попытаюсь мысленно находиться не здесь.
— Только не раздувай из себя…
— Понял, — устало перебивает Гуннар и отходит.
Кладет руку на кафедру.
Глядя на него, Ингмар едва сдерживается, чтобы не пойти за ним следом. Он пытается заговорить со Свеном о том, что надо убрать перила с органной галереи для кадров с органистом, а сам смотрит за Гуннаром.
— Ну что, поехали дальше? — спрашивает он.
Вертикальные железные балки на внешних стенах павильона соединяются конструкцией из тонких железных листов. Ингмар заходит за большую кулису, проводит рукой по ржавой перекладине, останавливаясь на стыке, который скреплен стальным тросом.
Он ковыряет пластик между задвижками, трогает клочья желтой стекловаты, торчащей из щелей. Затем закручивает жесткий стальной трос вокруг пальца, затягивая его изо всех сил.
Он знал, что Гуннар именно так и отреагирует, и все же не мог остановиться.
Закрыв глаза, он немного подается вперед.
Перед глазами появляется усталое лицо Гуннара, из губ вырываются все те же слова.
Совсем близко слышится, как кто-то глотает: женщина пьет что-то горячее.
Неожиданно на церковной скамье рядом с Мэртой появляется кормилица, прикрывающая рот носовым платком. Ингмар открывает глаза и хочет шагнуть назад.
Встав со стула, он хлопает в ладоши, так что туалетная бумага, обвязанная вокруг пальца, разматывается, обнажая кровавый узор.
— Да это было просто чертовски круто, — говорит он. — Настоящий пастор, который старается изо всех сил, но каждое мгновенье страдает от сознания того, что он человек.
— Ну, не знаю.
— Гуннар, это было прекрасно, — говорит Ингмар, ущипнув его за руку. — С тобой иначе и не бывает.
Ингмар бежит к группе монтеров и плотников.
— В чем дело? Вы давно должны быть там вместе с лестницами и всяким другим дерьмом. Я думал, все уже готово! От вас всего-то требуется убрать перила, — говорит он.
— Но их же надо открутить изнутри.
— И кто это будет делать?
— Юке.
— Я хочу сегодня успеть снять сцену с органом.
Ингмар входит большими шагами, распахнув стеклянную дверь. Следом за ним, придержав ее, входит Ленн.
— Утром на меня набросился Экелунд. Говорил, что вы совершенно вышли за рамки, бухгалтерия уже скоро задушит…
— Плевать я на них хотел, — перебивает Ингмар. — Я этот фильм не брошу.
— Куда вы? — спрашивает Ленн, смеясь.
Ингмар взволнован, он машет рукой в сторону конторы.
— Ингмар, мы едем в «Оперу». Встреча…
— Разве я назначал эту встречу?
— Да, вы хотели обсудить порядок переезда в Даларну.
— Ах да! Когда они будут грузить монтажный стол?
— Не знаю, но Флудин сказал, что автобус со звукоаппаратурой уже готов.
— А осветительная техника?
— По-моему, Нюквист сам хотел этим заняться.
Встав из-за стола, Ингмар доедает последнюю ложку кефира и идет к двери. Он вытирает рот рукой и выходит из столовой.
— Да какая разница, кто это, — отвечает Макс. — Но он всем говорит, будто ты боишься, что…
— Это Гуннар?
— Гуннар? Нет, — отвечает Макс и быстро уходит.
Ингмар еле сдерживается, чтобы не сбежать по крутому проходу вниз. Трава схвачена инеем, краски выцвели. Белое небо висит над крышей старого павильона немого кино.
— Но ведь я боюсь не больше, чем прежде, правда?
— Он говорит, что теперь ты снимаешь фильмы для критиков.
— Теперь понятно, почему они меня любят.
— Ага, — смеется Макс. — А если серьезно, я рассказал тебе это потому, что народ начал волноваться.
— И ты тоже? Думаешь, я утратил сноровку показывать настоящие фокусы?
— Нет, но…
— Я не могу устраивать показы только для того, чтобы…
— Хотя сейчас для этого самый подходящий момент, — перебивает Макс. — Чтобы все поняли — если ты только захочешь, то сможешь.
Войдя в Пятый павильон, они видят Аллана с чашкой кофе в руке и блюдечком с крошками зеленого марципана.
Гуннар облизывает ложечку, рассматривая стальные балки и арматуру на потолке.
— В честь чего у нас торт?
— У Гуннель родилась дочь, — отвечает Аллан.
— Дочь? Прекрасно, — остановившись, бормочет Ингмар.
Он вдруг понимает, что сияет, словно комплект новых кастрюль на солнце. Словно искрящаяся гора серебряной посуды, подсвечников, подносов, ножей и вилок.
Сидя за режиссерским столиком вместе с Ингрид и Гуннаром, они обсуждают длинную сцену — письмо пастору от учительницы.
— Надо попытаться понять ее, ощутить это отчаяние.
— Ведь она чувствует, что теряет его, — говорит Ингрид.
— И не понимает, что вся эта тягомотина только убивает любые возможности…
Он умолкает, когда Ингрид отводит взгляд.
— Я не имел в виду ничего такого.
— Нет, просто…
— Но все же она немного противна со своей…
Ингрид встает, он смотрит на часы и пытается сменить тему:
— Сделаем это перед камерой, но я хотел бы, чтобы ты говорила с Гуннаром на репетициях. Всегда есть риск потерять чувство роли, камерность отношений, если…
— Да, но…
— Хочу сказать тебе, что играешь ты потрясающе, — поспешно говорит он. — Вы оба великолепны.
— Если немного порепетировать, я чувствую себя совершенно уверенно, — говорит Ингрид.
Ингмар вспотел, он стягивает с себя свитер.
— Конечно, — говорит он, глядя на Ингрид. — Не знаю, стоит ли обсуждать, что происходит в тот момент, когда она появляется со своей экземой.
— Я бы попробовала по-всякому.
— Да, только не забывай, Ингрид, что пора завязывать с этими вариациями.
Он хохочет, почесывая затылок.
— Но попробовать ведь не мешает.
— Я знаю одно: все должно быть предельно чисто и просто. Я все это уже видел.
— Но актер постоянно должен анализировать, какие… — говорит Гуннар.
— Не забивайте себе голову, — перебивает Ингмар. — У вас и так все уже есть. Отработанная техника и прочее… Но в тот момент, когда вы начинаете думать, что выходит скучно, вот тогда действительно становится довольно скучно. Разве нет, Гуннар?
— В каком смысле?
— Разве не правда, что только посредственности нуждаются в том, чтобы пускать в ход всякие техники?
Он смеется. Гуннар вскакивает и швыряет сценарий.
— Гуннар! Я вовсе не хотел сказать, что…
Тот уходит. Ингмар садится.
— Ну что, я должен его догнать?
— Думаю, да, — говорит Ингрид.
Он встает и выходит из павильона. С низкого бурого неба сыплется дождь, плавно переходящий в мокрый снег. Ингмар идет к стоянке мимо луж с жухлой осенней листвой и садится в машину.
* * *
Миновав Стургатан, освещенную тусклым солнечным светом, который льется словно сквозь купол грубо отшлифованного стекла, они оказываются в квартире и садятся за маленький столик.
Глаза вглядываются в черное пространство вокруг, таращатся на неподвижную темноту, которая начинает медленно вращаться, образуя обитые свинцом пластины.
— Карин пошла на кухню? — шепчет Кэби.
— Не знаю, — отвечает Ингмар, поворачивая настольную лампу.
Его лица касается серый свет. Язвительные контуры напряженных челюстей, темный пиджак почти сливается с чернотой картины, написанной маслом.
Кэби сидит на одном из деревянных густавианских кресел. Она моргает, всматриваясь в очертания Ингмара в темноте, наклоняется и берет его за руку.
Рука совершенно окаменела.
Она вздрагивает от неожиданного грохота.
Словно листы железа громыхают о дерево.
Карин случайно оборвала занавеску, когда пыталась отодвинуть ее, чтобы впустить в комнату немного вечернего света. Она стоит, прижав к себе темную сетчатую ткань.
— По-моему, стало чуть-чуть светлее, — говорит Ингмар.
— Может быть, — отвечает мать.
Ингмар помогает матери сложить занавески. Из своей комнаты выходит отец, от его лба расходится тусклый свет, сотканный из сахарной ваты.
— Отец купил себе налобный фонарь, — говорит Карин и поджимает губы.
Неверной походкой, но довольно быстро, Эрик направляется прямо к Кэби. На нем отутюженный темно-серый костюм с жилетом и галстуком.
Только когда он останавливается, наконец проступает лицо в мутном свете фонарика. Он вцепляется в нее бесцветным угрюмым взглядом. Что-то говорит и, растопырив пальцы, протягивает правую руку. Кэби вежливо улыбается, протянув руку в ответ. На периферии светового поля, словно желтые вольфрамовые нити, слабо мерцают пальцы.
Ингмар спотыкается о стул, отодвигает его, собирается сесть, думая о том, что надо бы рассказать о завтрашней поездке в Ретвик, как вдруг губы отца искривляются.
Это уже не улыбка.
Лоб его краснеет. Рука проводит по усам, затем, двигаясь слишком быстро, ползет к галстуку.
Ингмар приближается.
Кэби мрачнеет, на переносице появляется складка. Губы изломлены в беспокойном изгибе.
— Мы собираемся устроить монтажную мастерскую в «Сильянсборге», — говорит Ингмар, выступая вперед.
Рука Кэби нащупывает его плечо.
— Ты стоял здесь все это время? — спрашивает она.
— Представляете, мы устроим там лабораторию, хоровой зал и все, что надо, прямо на природе — современный монтажный столик, гримерки.
— Извините, — произносит отец. — Мне сейчас должны позвонить.
Ингмар идет за ним следом.
— Мама сказала, что день рождения удался.
— Наверное, так, — бормочет тот.
— Я про ланч у Агды и путешествие на машине в Кафедральный собор.
Открывая дверь кабинета, отец оборачивается к Ингмару.
— Что-то еще?
— Нет, я просто… Мать говорила, что рассказывала вам о моем фильме.
Отец вздыхает, порываясь уйти.
— Она сказала, что он, должно быть, напомнит вам о времени, проведенном в Форсбаке.
Он опять нетерпеливо вздыхает.
— Я понимаю, что это совершенно другое, — поспешно прибавляет Ингмар. — Ведь вас любили в приходе.
— Не думаю. «Любили» — это нечто иное. Я был их собственностью, прихожане всецело владели мной и…
— Совершенно точно, именно это я и хотел сказать, — оживленно говорит Ингмар. — Пастор больше не принадлежит самому себе. Если б я был пастором, меня подавляло бы чувство долга — то, что я обязан творить добро, обязан…
— Впрочем, все намного сложнее.
— Да-да, конечно, разумеется, все сложнее, — говорит Ингмар, широко улыбаясь. — Но я надеюсь, это не помешает вам посмотреть фильм, когда он…
— Не думаю, что…
— Это всего лишь один из аспектов.
— Не думаю, что твой фильм может быть для меня интересен, — дружелюбно произносит отец, заходит в кабинет и затворяет за собой дверь.
Ингмар стоит перед закрытой дверью. Немного погодя он тихонько стучит, но, не получая ответа, подходит к книжной полке и в темноте проводит пальцами по корешкам книг. Прохладная бумага, нежная кожа переплета.
— Ингмар! — зовет Кэби.
— Я здесь.
Она подходит ближе.
— Что он сказал? — шепчет Кэби. — Я догадалась, что вы говорили о фильме…
— Да, я рассказал ему немного о том, каким бы я был пастором. Отцу показалось, что это довольно интересно.
— Замечательно.
— Он хочет посмотреть фильм.
— Ингмар, я ведь только что слышала его последние слова.
— Но до этого он говорил другое.
— Нет, — шепчет она.
— До этого, Кэби. Это правда. Он сказал, что хочет посмотреть мой фильм.
Карин убрала чашки и сахарницу и освещает карманным фонариком альбом с фотографиями и газетными вырезками.
— Хотите взглянуть? Это что-то вроде блокнота с воспоминаниями Эрика, с фотографиями из детства и юности Ингмара.
Кэби подходит ближе, спотыкается, но удерживает равновесие.
— На полу что-то лежит, — тихо произносит она.
— Наверное, сумка Эрика, — говорит Карин. — Он искал ее.
— Скорее похоже на пальто или одеяло.
— Тогда пусть лежит, — отвечает Карин, переводя луч фонарика на фотографии. — Здесь Ингмару двадцать один.
На пожелтевшей фотографии теснятся люди на фоне черной травы и темно-серых еловых ветвей. Тщательно причесанный Ингмар сидит в непринужденной позе, оживленно улыбаясь и держа за руку женщину в белом платье, подол которого немного задрался, обнажив голень. Вспышка застала ее с нарочито мстительной гримасой, словно она как раз собиралась ткнуть Ингмара в живот.
— Кто это? — спрашивает Кэби.
— Марианне фон Шанц, — отвечает Карин. — А это Дитер, который жил у нас во время войны, Сесилия Турсель и Нитти.
Ингмар ощупью продвигается к двери отцовского кабинета.
— Какой серьезный юноша, — нежно говорит Кэби.
— Помню, мы встретили его и еще нескольких студентов в телеге, запряженной белыми лошадьми, — рассказывает Карин.
Ингмар стучит в дверь, накрывая ладонью ручку.
— Красивая фотография, — тихо говорит Кэби. — В ней так сильно чувствуется девятнадцатый век — и шляпа, и воротник.
— Ингмар очень любил Ма.
— Знаю.
Карин переворачивает страницу.
— Лабан, мой младший брат. А это Фольке и Юхан.
— Это дядя Юхан?
— А это малютка Мэрта, — показывает Карин.
Серый снимок, на котором видны обои с косым узором и край написанной маслом картины в золотой раме.
Напротив белоснежного буфета, на котором в стеклянной вазе красуется букет раскидистых люпинов и боярышника, стоит маленький бледный мальчик с испуганным лицом.
Он вот-вот заплачет. А может быть, слезы едва только высохли.
На мальчике белая рубашка и темная юбка. Он боязливо присел, голые ноги в синяках слегка согнуты, мыски зашнурованных ботинок истерты.
Ингмар подходит к колеблющемуся свету фонарика, к матери и жене, сидящим за столом.
— До чего ж он хорошенький, — говорит Карин, улыбаясь и поблескивая зубами. — Когда Малыш писал в штаны, в наказание он ходил остаток дня в красной юбочке или платье.
— По-моему, я похож на маленького идиота.
— Нет, ты…
Они громко смеются.
— Ты похож на…
— На идиота, который написал в штаны, — ухмыляется Ингмар и грызет ноготь на большом пальце.
Кэби встает, не в силах оторвать взгляд от снимка, освещенного неверным светом фонарика.
Она смотрит на мальчика с оттопыренными ушами, тонкими причесанными волосами и ровно подстриженной челкой — до тех пор, пока страница не переворачивается.