ПРЕДИСЛОВИЕ

Множество странных слухов ходит о судьбе моего друга Арне Краг-Андерсена, причем все они далеки от истины, куда более удивительной. Поскольку в событиях, переполошивших нашу прессу осенью 1938 года я принимал непосредственное участие, я и решился написать обо всем книгу. Если это не правда, то хорошая выдумка — гласит итальянская пословица. Но будучи по натуре человеком, начисто лишенным фантазии, я никогда не придумал бы ничего подобного. Пусть это послужит гарантией достоверности моего рассказа. Книжка, бесспорно, оказалась слишком сенсационной, и я благодарен моему другу Бернарду Борге, рискнувшему взять на себя ответственность за это издание — как в литературном, так и в юридическом отношении. Моральную ответственность несу я, хотя и не отношусь к этому чересчур серьезно.

Пауль Рикерт

 

Глава 1

ПИРАТСКИЙ КОРАБЛЬ «КРЕБС»

Эта история произошла в старые добрые времена, когда Зло (как полагают многие) еще не окончательно утвердилось в мире. Во всяком случае, не в нашей Богом избранной стране невинности — Норвегии. Все начиналось февральской ночью 1938 года. На вилле Арне Краг-Андерсена в Уллеразене собралась маленькая компания друзей, и атмосфера вполне отвечала нашим понятиям о милом уюте несравненных зимних домашних праздников.

Без сомнения, читатели помнят, кто такой Арне Краг-Андерсен. Все тогда знали Арне, во всяком случае, все люди нашего круга. Арне был представителем восхитительной человеческой породы, обладающей редким умением очаровывать метрдотелей любых ресторанов. Самые неприступные «мэтры» принимались угодливо гнуть спину, пришептывая: «О, сахиб!..», стоило Арне явить свой божественный лик в дверях ресторана. В самом деле, власть этого человека над обычно столь непреклонным сословием норвежских официантов была безгранична и сказочна, словно власть Алладина над джинном, обитающим в лампе. Арне жил в Осло подобно королю, и причиной тому отчасти служили деньги. Если судить даже по налоговым декларациям, Арне был очень богат, но ходили слухи, будто данные налогового ведомства — лишь слабое отражение истинного состояния Краг-Андерсена. В карьере Арне, с момента, когда он закончил коммерческую гимназию (с хорошими оценками, но с пустыми карманами), и до теперешнего времени, когда в возрасте тридцати одного года он стал директором компании «Мексикэн Ойл Лимитед» и ворочал огромными капиталами, пожалуй, не обошлось без спекуляций и использования военной конъюнктуры. Впрочем, ничего конкретного утверждать не могу.

Арне не ограничивался зарабатыванием денег. Он проявлял исключительный талант и в том, как их тратить. Роскошные автомобили, яхты, виллы — им не было числа. Но больше всего он любил окружать себя веселыми праздными людьми. Чуть ли не каждый вечер перед его любимым домом в Уллеразене парковался длинный ряд машин, а всякий уик-энд управляющий одной из его загородных вилл получал телефонограмму с распоряжением приготовить дом к вторжению такого-то количества гостей.

Сборища у Арне отличались не только изысканным угощением и драгоценными винами. На его вечеринках, как правило, случалось нечто непредвиденное и фантастическое: маленькая инсценировка, розыгрыш или мистификация. Обычно, прежде чем созвать гостей, Арне распространял слух о том, что назревает скандал или драма. Я помню, как одна молодая актриса устроила сцену известному архитектору, безобразную сцену с истерикой. Упрекая его в неверности, она выхватила пистолет и выстрелила. Однако падая замертво, архитектор улегся с такой осторожностью, что трагедия сразу же обернулась фарсом, и мы от души повеселились. В иных спектаклях Арне оставлял себе главную роль. Однажды, к примеру, наше мирное веселье было нарушено появлением трех незнакомцев, которые заявили, будто обязаны опечатать дом со всем имуществом, а сам директор фирмы, господин Краг-Андерсен за задержку платежей будет иметь дело с судебным исполнителем. Гости разъехались по домам, плохо скрывая злорадство под озабоченными минами, чтобы на утро узнать из газет, что господин Арне Краг-Андерсен купил накануне новую фабрику, выложив наличными шестизначную сумму.

Однако в тот памятный вечер ярких происшествий не случилось. Нас было всего шесть человек. После лукуллова пиршества мы погрузились в глубокие кресла перед камином, с удовольствием предвкушая священный миг появления бутылочки виски.

Арне, как всегда, был прекрасным хозяином, вежливым и предупредительным, в отличном расположении духа. Рядом с ним сидела его подруга, Моника Винтерфельдт, наследница половинного состояния старого Винтерфельдта, а в остальном я бы охарактеризовал ее как изысканную орхидею, плод многих поколений экономической независимости. Танкред Каппелен-Йенсен тоже был подлинным представителем высшего общества: длинный, ленивый, одетый по английской моде. Благодаря полученному от матери наследству, он смог по достоинству оценить столь важную вещь, как благостную праздность. Он был неслыханно медлителен, но обладал прекрасными манерами и незаурядным умом, и к тому же, в его характере было что-то на редкость привлекательное, обезоруживающее, обаяние цивилизованности, действовавшее равно на всех окружающих, за исключением, кажется, его собственного отца. С ним была и его жена, Эбба, девушка с современными взглядами и хорошеньким живым личиком.

Пятым в нашей компании был близкий друг Танкреда и Эббы писатель Карстен Йерн, молодой, но уже успевший создать себе имя как популярный автор остросюжетных произведений. Должен признаться, я не отношусь к поклонникам его творчества. Я люблю детективы, если в них соблюдаются определенные правила. Убийство должно происходить в старинном английском замке, ухоженном и приятном, с площадкой для гольфа и с лошадьми для верховой езды, поблизости от маленькой, идиллической деревушки с трактиром, где сыщик мог бы уютно расположиться, выпить кружку пива и, между делом, покалякать с народом. Но в книжках Йерна бедняга сыщик лишен возможности вкусить благородный напиток. Он даже не может подержать стремя у горячего скакуна, подсаживая в седло юную леди в амазонке. Истории Йерна источают сырость октябрьских туманов, запахи гиблых болот, могильных склепов, там бродят оборотни и вампиры… Кстати заметить, Карстен Йерн — член Общества парапсихологов и помешан на всяких потусторонних явлениях.

И наконец, в тот вечер у Арне был я, Пауль Рикерт, собственной персоной, студент юридического факультета (моя учеба к тому времени продолжалась уже девять лет, так как я во всем люблю основательность). Что еще можно сказать о себе? Я был лучшим другом Арне. Иной раз эта дружба приводила к тому, что я становился его правой рукой. Поскольку Арне любил собирать у себя большое общество, ему нужен был хороший помощник: для организации подобных предприятий требуется время, а недостаток времени — обычная штука для дельца, который не желает упускать из виду ни нефтяные разработки где-то в Южной Америке, ни биржу в Амстердаме. С другой стороны, не поручать же столь ответственную задачу домоправительнице, у которой начисто отсутствуют вкус и фантазия! Нет уж, в таких делах без Пауля Рикерта не обойтись.

Дело в том, что я обладаю особым даром организовывать празднества. И этот талант я смог реализовать в устройстве частной жизни моего друга Арне. Я заказывал напитки, составлял меню, я заботился о том, чтобы холодильники были всегда наполнены, и наполнены тем, чем нужно; я следил за сервировкой стола, давал указания кухарке, принимал на работу и увольнял прислугу. Когда Арне начал ухаживать за Моникой, именно мне пришлось покупать для нее цветы и конфеты, а нередко и сопровождать девушку вместо Арне, который то и дело вынужден был исчезать по своим делам.

В тот вечер вся организационная часть тоже легла на меня, а Арне, как водится, приберег себе сферу чистого творчества: подготовку очередного сюрприза. Впрочем, сюрприза еще надо было дождаться. Если обыкновенный человек выболтал бы свою сенсацию в самом начале вечеринки, то Арне хладнокровно выжидал подходящего момента. И вот мы сидим в удобных мягких креслах, с бокалами в руках, расслабленные и блаженствующие.

— Приглашая вас к себе сегодня, — начал Арне, — я, разумеется, в первую очередь руководствовался желанием иметь удовольствие видеть в своем доме нашу старую гвардию в полном составе. Но есть и еще причина. Я хочу отпраздновать немаловажное событие. Друзья мои, я купил поместье! Обширный участок земли с домом на побережье. Собственно, полагалось бы «обмыть» покупку в новом доме, однако место весьма отдаленное, и, я надеюсь, вы простите, если мы скромненько отпразднуем этот факт здесь.

— Неужели в Норвегии еще оставались дома, которые ты не успел скупить? — с улыбкой спросил Танкред.

— А где расположено твое поместье? — поинтересовалась Эбба.

— На западном побережье, недалеко от маленького городка Лиллезунд, ответил Арне и уточнил. — Там есть полуостров под названием Хайландет…

— Хайландет? — встрепенулся Карстен Йерн. — У меня там дом! Значит, будем соседями.

Я тем временем усиленно вспоминал, где я мог слышать или читать про Хайландет? Совсем недавно?.. Мое подсознание упорно отказывалось отвечать, но я чувствовал, что с этим полуостровом что-то связано. Очевидно, и Моника мучилась тем же ощущением. Она спросила:

— Откуда я могу знать это место? Я точно помню, недавно оно было на слуху.

— Вполне вероятно, — сказал Йерн. — Ты, должно быть, читала в газетах про покинутый корабль. Помнишь: эстонский пароход «Таллинн»? Его нашли как раз у Хайландета.

Теперь и я вспомнил. Между Рождественским праздником и Новым годом на юго-западном побережье бушевал шторм, а наутро рыбаки увидели в миле от берега неуправляемый пароход. Когда поднялись на борт корабля, обнаружилось, что он абсолютно пуст. Команда исчезла — как вымерла. При этом судно было на плаву и практически не повреждено, за исключением небольшой пробоины. Корабль отбуксировали в Лиллезунд, а пропавших моряков долго разыскивали, но никаких следов не нашли.

— Так называемый мертвый корабль, — проговорил Арне. — Кажется, так окрестили его газетчики. Когда я поехал осмотреть поместье, мне опять про него рассказывали. Народ там весьма суеверный, они сплели целую теорию… В связи с какой-то старинной легендой…

— Карстен, а какой у тебя там дом? — спросила Моника.

— Маленькая рыбацкая хижина на самом берегу, — ответил Йерн. — Я там обычно отсиживаюсь, если хочу, чтобы мне не мешали работать. Я неплохо знаю эти места и все, что с ними связано… Так вот, относительно эстонского корабля: лично у меня нет сомнений, что местные жители со своими теориями абсолютно правы.

— И что это значит? — на вздернутом носике Эббы показались насмешливые морщинки.

— А то, что судно «Таллинн» бесспорно подверглось нападению корабля-призрака. Если хочешь, скажу еще точнее: это был пиратский корабль «Кребс» под началом капитана Йонаса Корпа.

— Что еще за «корабль-призрак»? — заинтересовался я. — Ты имеешь в виду каких-то современных грабителей? Пираты двадцатого века?

— Нет, я имею в виду настоящий корабль-призрак. Ему уже больше ста лет… (и Йерн обратился к Арне). Ведь ты побывал на Хайландете! Неужто тебе не рассказывали про капитана Корпа и его корабль?

Лицо Йерна было серьезно, однако нас это не слишком удивило, и Арне охотно подал нужную реплику:

— Возможно, Карстен. Даже вполне вероятно. Но я тогда не придал этому большого значения. А теперь, я думаю, ты должен нам все рассказать.

— Расскажи, Карстен! — поддержала его Моника. — Обожаю страшные истории!..

Йерн наслаждался ситуацией. Он уселся поудобнее и задумчиво повертел в руках хрустальный бокал с недопитым виски.

— Начало этой истории, — начал свой рассказ Карстен Йерн, — относится к тем временам, когда пиратство на море было обычным делом. Как вы знаете, с 1807 по 1814 год Норвегия воевала с Англией. С норвежской стороны война велась, главным образом, в виде каперства. Любой человек мог получить специальное разрешение и вступить, так сказать, в войну с Англией; определенную часть добычи нужно было отдать государству, а остальное, включая захваченный корабль, становилось собственностью капитана и команды. Да, война позволила многим славным норвежским морякам сколотить большое состояние.

Так вот, одним из самых отважных каперов был капитан Йонас Корп. Он получил правительственную бумагу еще в 1807 году и ходил на своей шхуне «Кребс» по Северному морю вдоль и поперек. В самое свое первое плавание «по каперскому делу» он захватил два английских торговых судна и сразу же разбогател. А через пару лет это был чуть ли не самый богатый судовладелец во всем Серланде. Да, надо сказать, Корп был, на редкость, удачлив.

Однако, как и царю Мидасу, богатство не принесло ему счастья. На берегу его мучило странное томительное беспокойство, он практически не выходил из своего дома и не мог спать. Ночи напролет он бродил по комнатам или стоял на втором этаже у окошка и смотрел на море. Люди поговаривали, будто «Кребс» занимается уж совсем нехорошими делами. Поползли слухи, что его видели под чужим флагом, что капитан не держит обещаний, что он нападает не только на вражеские, но и на нейтральные корабли. Рассказывали, будто он грабил и датские суда, причем все датчане были отправлены за борт, чтобы не осталось свидетелей преступления. И якобы даже в день Святого Рождества Йонас Корп не прекращал своего кровавого промысла.

И вот, люди стали его сторониться. Даже его собственная команда жила в постоянном страхе перед своим отчаянным капитаном. И только одно существо относилось к Йонасу Корпу с нежной привязанностью — его старая кошка. Это была огромная черная зверюга, которая сопровождала капитана буквально повсюду, даже в море. На земле она бегала за ним, как собака, а на борту обычно усаживалась к нему на плечо, словно возомнив себя попугаем. Моряки из команды рассказывали, будто эта кошка никогда не мурлычет и не мяукает, впрочем, никто и не видел, чтобы капитан ее гладил или ласкал.

Появился, правда, один человек, с которым капитан Йонас Корп сошелся ближе, чем с остальными. Его звали Йорген Улле. Этот Улле был прежде священником на Хайландете, но после скандальных историй с прихожанками Улле был отлучен от Святой Церкви и проклят. На Хайландете верили, что Улле заколдовывал женщин, чтобы склонить их к греху и отдать во власть дьявола. Утверждали, что он был большим знатоком черной магии и разных оккультных наук. На шхуну Йонаса Корпа Улле явился как простой матрос, но благодаря своим недюжинным познаниям скоро стал вторым человеком на судне. По мнению многих, именно колдовство Улле принесло кораблю удачу, а вовсе не мастерство и отвага капитана — ведь все прочие каперы, начинавшие вместе с Корпом, давно уже кормили рыб на дне Северного моря или сидели в английских тюрьмах, в то время как «Кребс» оставался неуязвим.

Но настал день, когда судьба отвернулась от шхуны Корпа. Летом 1812 года «Кребс» ввязался в перестрелку с крупным английским корветом. Менее чем через четверть часа дела на пиратском корабле обстояли следующим образом: значительная часть команды была перебита, паруса превращены в клочья, боеприпасы на исходе и после очередной пробоины «Кребс» начинал тонуть. Улле в бою не участвовал. Он сидел, запершись в своей каюте, и капитан не велел его беспокоить. И вот, когда судно дало течь, все оставшиеся в живых услышали голос Улле: он звал капитана. Корп со своей кошкой на плече поспешил к нему. Оставленный за главного боцман решил, что положение безнадежно. Англичане спустили на воду шлюпки и мчались к тонущей шхуне, на палубе стонали раненые, начался пожар, и боцман приказал спустить флаг. Но в этот миг появился капитан в сопровождении Улле. Корп зверски зыркнул на боцмана и отменил приказ спускать флаг. Все заметили, что капитан был бледен, как покойник, да и Улле выглядел не лучше.

И тут случилось чудо. Улле устремил свой пылающий взгляд на вражеский корабль, и английский корвет взлетел на воздух. Он превратился в пыль! На месте, где только что был корабль, образовалась воронка. Захваченные страшным водоворотом, в воронку устремились шлюпки с английскими моряками. Через несколько секунд все было кончено. «Кребс» перестал тонуть и выправился.

Легенда повествует, что Улле и Корп в этот день подписали договор с дьяволом. Они обязались с тех пор и навечно не расставаться с морем. И с каперством.

И поныне носится «Кребс» эдаким «летучим голландцем» по морю и каждый седьмой год нападает на очередной корабль. По договору, он должен отдать дьяволу души захваченных в длен моряков. Не без помощи магических чар Улле удалось склонить к этому черному делу остальных членов команды. Только один матрос отказался вступить в сделку с дьяволом. Он прыгнул за борт и плыл в открытом море всю ночь, пытаясь держать курс по звездам, пока на рассвете его, полуживого, не подобрали рыбаки. А «Кребс» с той поры выходил победителем из любой схватки — с ним уже ничего не могло случиться… Но с тех пор каждый седьмой год в Северном море при загадочных обстоятельствах пропадает корабль. Даже если судно удается найти, на нем нет ни души. И в мрачные зимние ночи, когда завывает ветер и свирепствует шторм, жители побережья говорят; «Ну, видно, снова «Кребс» рыщет по морю и охотится за человеческими душами»…

Карстен Йерн откинулся в кресле и закурил. Он закончил повествование глухим, монотонным голосом, сосредоточенно глядя в ярко пылающий камин, будто видел там все, о чем шел рассказ. Обгорелое полено с громким треском развалилось, выбросив яркий язык пламени, похожий на парус, и мне показалось, будто я вижу в камине объятый огнем корабль. В комнате стало тихо.

Общее молчание прервал суховатый голос Танкреда.

— Интересная история! — сказал он с легкой улыбкой. — Я думаю, ты вполне можешь использовать ее в новом романе. Представь: в первой главе кто-то рассказывает старинную, жутковатую легенду, все сидят у камелька, а в окошко стучат капли осеннего, скажем, октябрьского дождя. В самом деле, очень и очень недурная завязка. Но, положа руку на сердце — ты сам в это веришь?

— Разумеется, — ответил Карстен с невозмутимой миной. — Я считаю себя более или менее просвещенным человеком. Во всяком случае, не разделяю модных предрассудков, которые называются «ма-те-ри-а-лизм».

— Конечно, в Северном море иногда пропадают суда, — заметил Арне, — и для этого есть вполне очевидные причины. Но при чем тут нечистая сила? Не станешь же ты утверждать, будто кто-нибудь видел этот корабль-призрак?

Йерн кивнул.

— Вот именно! Есть очевидцы, которые видели корабль собственными глазами.

— А это случайно не те же люди, которые видели морского змея? — парировал Танкред. — Знаешь, у меня есть один приятель, который видел лично меня верхом на белом крокодиле. Да, честное слово! Наверное, у него хорошие способности к оккультным наукам. Правда, на мой взгляд, он слишком много пьет.

— Нет, так не годится, — вмешался я — Дайте же выслушать Карстена! Кто эти очевидцы? Может, моряки, потерпевшие крушение?

— Я понимаю, куда ты клонишь! — Карстен улыбнулся. — Нет, это было бы слишком просто… А мне известны и еще кое-какие вещи. Но это уже другая история.

— Карстен, ну расскажи! — попросила Моника.

— Да, да! — подхватила Эбба. — Не томи! Я уже сгораю от любопытства!..

— Рассказывать таким, как вы — бросать слова на ветер!.. Ну, уж ладно… Так вот, Йонас Корп скоро стал очень богат. И первым делом он решил выстроить себе новый дом. Но он не рвался в город, в Лиллезунд, как прочие разбогатевшие на этой войне каперы, а построил дом на Хайландете, прямо на берегу, причем в самом пустынном и диком месте, где нет ничего, кроме моря и скал.

У него теперь было множество самых разнообразных вещей, разнородных, но, говорят, уникальных. Причем уже после того, как была снята блокада и запретили каперство, «Кребс» напал на торговое судно и захватил купленную одним очень богатым англичанином коллекцию картин — сами понимаете, это был уже чистый разбой! Так вот, этих картин с тех пор никто не видел, но говорят, они спрятаны у него в доме. Корп любил разглядывать свои сокровища, особенно по ночам, когда ему не спалось. С лампой в руке он бродил по дому, из комнаты в комнату, в сопровождении все той же огромной черной кошки, которая, кажется, вообще не собиралась умирать. Собственно, сам капитан тоже не умер — во всяком случае, его никто не хоронил. Но однажды, уходя в море, Корп оставил завещание, довольно странный документ… Карстену надо было бы играть на сцене! Он сделал глоток виски и тянул паузу.

— Почему странный? — не выдержала Моника.

— Йонас Корп завещал дом и все свое состояние единственному племяннику, но ставил условие: в доме никогда и ничего не менять, не перестраивать и даже не переставлять. Каждый ковер, каждое кресло, каждая картина, каждая безделушка решительно все должно оставаться по-прежнему, как было при капитане.

Если обитатели дома нарушат это непременное условие, на них обрушится страшная кара. Случится большое несчастье, а возможно и смерть. Если же кто-то позволит себе проигнорировать последнюю волю Корпа, то он явится сам на своем корабле, сойдет на берег и месть его будет ужасна.

Тут последовала еще одна эффектная пауза. Йерн смаковал виски, и, по-моему, напрашивался на аплодисменты. Наконец, он продолжил:

— Во всяком случае, я могу утверждать одно: местные жители, безусловно, верят в силу капитанского заклятья. И в подтверждение приводят целый ряд доказательств. Самый первый наследник Корпа, его племянник, попытался в 1825 году продать кое-что из мебели, но в присутствии оценщика с ним случился удар, и он скоропостижно умер. Сделка, сами понимаете, не состоялась. В восьмидесятые годы прошлого века один из наследников хотел перестроить западное крыло дома, но строительные леса обрушились, и он погиб. В самом конце века кто-то менял оконную раму, упал, порезался стеклом и через двадцать четыре часа скончался от заражения крови. И наконец, лет двадцать назад, старший брат нынешнего владельца дома полез на крышу, чтобы ее отремонтировать. И вдруг он теряет равновесие, падает и ломает себе шею. Причем очевидцы этого несчастного случая еще живы, и все как один утверждают, что он не сорвался, не оступился — нет! Все выглядело так, словно его отшвырнула от крыши невидимая рука. И каждый раз, когда происходило нечто подобное, люди видели вечером или утром в морской дымке силуэт парусного корабля. Я разговаривал с одним старым рыбаком — его зовут Мортен Пребенсен. Он готов поклясться на Библии, что видел шхуну «Кребс» собственными глазами. Он тогда был еще мальчиком и помогал отцу в море. Это было на рассвете. Парусник появился из тумана, какое-то время его было видно очень хорошо. Пребенсен описал мне шхуну довольно подробно, особенно его поразило, что она очень быстро двигалась — как будто летела. Корабль удалялся от берега и быстро скрылся в тумане. Отец Мортена сильно перепугался, они тотчас повернули домой и на другой день в море не выходили. Местные жители боятся даже рядом ходить с этим домом, его прозвали «пиратское гнездо». Говорят, нынешний владелец дома совсем свихнулся. Он запрещает прислуге даже вытирать пыль.

Карстен наклонился и бросил окурок в камин. Надо сказать, что подобного буйства фантазии я не ожидал даже от него. Все-таки образованный человек, писатель — и такая детская наивность… Средневековое мышление. Если бы я не знал о его страсти к подобным вещам, я бы подумал, что он нас разыгрывает.

— А ты бывал в этом доме? — спросил я.

— Ни разу! Ни единого разочка!.. — сокрушенно воскликнул наш избранник муз. — А я бы дорого дал за ночь в этом доме!.. Что за дом! В нем есть какая-то жуткая привлекательность, это мощный, огромный кусок скалы — нет, не скала… Это что-то живое, он излучает энергию! Да, вот именно! Эти мощные каменные стены, эти старинные окна — все продолжает жить и излучает энергию, но не тепло. Я бы сказал: это энергия Тайны. Помните, у Эдгара По «Дом Ашера»?.. Боже, что за дивное место!.. Все эти годы меня тянет к нему, как магнитом, я кручусь вокруг, по никак не могу проникнуть внутрь: там живет этот старый псих и никого не хочет видеть.

— Какой псих?

— Последний потомок капитана! Его зовут Эйвинд Дорум. Действительно, полуидиот… А может, уже и полный. Никого не пускает к себе. Говорят, если долго прожить в этом доме, непременно свихнешься! Но можно подумать, будто к нему так и рвутся в гости! Да все соседи боятся его как чумы! А меня он не пускает…

Арне вдруг поднял руку:

— Подожди, дорогой! Успокойся. Сейчас я тебе что-то скажу. Старое пиратское гнездо больше не собственность идиота Эйвинда Дорума. С сегодняшнего дня им владеет совсем другой человек, гораздо более симпатичный, гостеприимный, и вообще — душка. И зовут его Арне Краг-Андерсен, твой покорный слуга! Дамы и господа! Именно покупку этого самого «пиратского гнезда» мы с вами сейчас и отмечаем!

Вот вам, Арне Краг-Андерсен — в своем полном блеске! Разумеется, он знал, что у Карстена дом на Хайландете, и что он «болен пиратским гнездом». Разумеется, он нарочно подзадорил нашего доверчивого, ничего не подозревавшего писателя, чтобы тот разогрел публику своими рассказами и подготовил для Арне эффектный выход. Теперь покупка стала настоящей сенсацией, мы дружно подняли бокалы и поздравили Арне.

Йерн сиял, точно солнце:

— Нет, в самом деле? Это слишком прекрасно, чтобы быть правдой! Арне, ты гений, ты просто гигант!.. Но как же?..

— Обыкновенно, Карстен, самым пошлым и прозаическим образом. Даже старые психи становятся очень сговорчивыми, если у них нет денег. Платежи просрочены, он весь увяз в долгах. И дом, и поместье должны были пойти с молотка. Собственно, я и явился на аукцион. Но — самое смешное — у меня не было конкурентов! Ни одного!.. И я получил — баснословно дешево — дом с полной обстановкой и прилегающие земли. За бесценок. Этот Дорум мог спасти дом, если, скажем, продал бы картины. Но тогда его постигло бы проклятье старого пирата! Да!.. Он даже отказался от права обратного выкупа. Таким образом, дамы и господа, вы видите перед собой счастливого обладателя самого импозантного дома с привидениями в нашей стране.

По-моему, Арне чересчур разважничался. Можно подумать, он Рокфеллера вытолкал в шею из нефтяного бизнеса!.. Наверное, он уже был под парами.

— И знаете, что я замыслил? Я желаю бросить вызов темным силам! В «пиратском гнезде» я устрою гостиницу. Рай для туристов! Летний отель, модный курорт… А? Летом там дивно! Замечательно — чистенько, уютно… девственный край. Масса возможностей. Я дам объявление в «Таймс»: «Добро пожаловать в дом с привидениями! Только у нас, в старой доброй Норвегии вы можете провести ночь с пиратским капитаном и покататься на корабле-призраке! Ваши шотландские «бурги» нам в подметки не годятся!» И я гарантирую: туристы налетят, как саранча…

— Вот это идея! — сказал я, посмотрев на Йерна. Карстен Йерн переменился в лице:

— Так вот, значит, каков твой план… Позволь тебе заметить: это детские шалости! Месть Йонаса Корпа обрушится на твою голову, и мне будет жаль…

— Да ведь твой Йонас Корп будет самым желанным гостем у меня в доме! — И Арне расхохотался. — Для «Кребса» я выстрою удобный причал! А если Улле — как его там?.. Йорген? Если Йорген Улле соскучился по женскому обществу, я устрою ему самых сладких цыпочек из Осло! Фифи и Биби годятся?.. Мы закатим такой шабаш, что небу будет жарко! Друзья мои, выпьем за то, чтобы старым пиратам у нас понравилось! Чтоб они почаще навещали нас, грешных!..

Йерн покачал головой.

— Ты варвар! Ты хуже, чем варвар!.. Порождение современной цивилизации, заменившей храмы на биржи, а соборы на нефтяные вышки… Ты, конечно, не веришь в сверхъестественные силы — Боже упаси! — Ты у нас закончил коммерческую гимназию, ты культурный, современный, образованный человек — я признаю… Но я должен предупредить тебя: берегись, Арне! Как твой друг, я обязан сказать: с тобой может случиться то же, что и с одним писателем из Дании. После четырнадцатой рюмки перно он усомнился в законе притяжения. Он решил доказать, что закон земного притяжения — просто чушь, ерунда и предрассудки. Как он это доказал? Очень просто! Вышел прогуляться из верхнего окна Круглой Башни! Ты, конечно, можешь мне не поверить, но он сломал себе шею.

Какой горький пафос прозвучал в его словах! — Мы заулыбались, а Карстен, ни на кого не глядя, осушил свой бокал. После возлияния, правда, он несколько смягчился и продолжил свои обличения в более теплых, дружественных тонах:

— Эх ты, американец!.. Твой прагматизм не доведет — тебя до добра… Это ведь настоящее осквернение храма понимаешь ты или нет? — Это примитивнейший вандализм, Арне! — Нет, в самом деле, я не нахожу тебе оправданий… Кроме одного, пожалуй…

В этот миг наш дорогой писатель, наконец, сбросил железную маску. Его лицо осветилось широкой улыбкой:

— Но это твое достоинство бесспорно. Арне, друг мой, ты предлагаешь гостям превосходнейшее виски!

 

Глава 2

КОШКА

Мне показалось, что голос Арне звучал необычно, когда теплым ранним августовским вечером он позвонил мне по телефону и попросил срочно приехать к нему. Он говорил как-то натужно, так бывает, если в горле застряла рыбья кость. Помнится, я еще подумал: может, он простудился, или слишком весело кутнул накануне.

Предыдущие три недели его не было в Осло. Он пребывал на Хайландете, совмещая отдых с подготовкой к ремонту и переоборудованию дома. Насколько я знал, после нашей вечеринки в феврале Арне несколько раз побывал в «пиратском гнезде», но то были кратковременные наезды. А остальное время домом занимался управляющий.

Приехав в Уллеразен, я застал там Монику. Надо заметить, в отсутствие Арне мы провели с ней вместе много приятных часов — в рамках приличий, разумеется: не пожелай, как сказано, жены ближнего своего, его быка, осла и чего-то там еще.

Но мы, и впрямь, прекрасно провели время и нам удалось замечательно поладить друг с другом. Да, пожалуй, мы с Моникой подружились.

Мы плавали наперегонки на каяках, до утра танцевали в сомнительных кабаках Вестэнда, умирали со смеха на модной премьере Норвежского Национального театра — напыщенной и помпезной, а однажды потерпели настоящее кораблекрушение на борту шестиметровой яхты Арне. Мы подолгу и весело болтали и даже вели серьезные беседы по разным философским вопросам. У меня создалось впечатление, что Моника как-то меняется, она как бы освобождалась, выбивалась из принятой на себя роли, из книжного образа утонченной молодой леди. Я открыл, что у нее есть чувство юмора, и она может быть впечатлительной, задиристой и смешливой. Томная бледная орхидея исчезала у меня на глазах, уступая место восхитительной яркой дикой розе.

Поэтому я был несколько разочарован, обнаружив, что в присутствии Арне она снова вошла в прежний «изысканно-благородный» образ. Стало быть, перебесилась, — подумалось мне. Отвела душу. Ну, и слава Богу. Выглядела она, впрочем, прелестно и напоминала «Весну» Боттичелли, но еще я подумал, что Боттичелли все же не достиг в своем искусстве такого мастерства, как Господь Бог.

Мой друг Арне, напротив, выглядел не столь мило. У него было измученное бледное лицо, под глазами — круги.

— Привет, старичок, — сказал я, — что случилось? У тебя вид, как у вегетарианца… Плохо отдохнул?

— Садись! Налей, чего хочешь, сам… Я совсем не в форме. Из-за этого чертова дома я скоро поседею.

— Пиратское гнездо?

— Угадал. Кажется, я скоро дозрею до Общества парапсихологов.

— Ты хочешь сказать, что видел приведение?

— А!.. Если бы хоть видел!.. В конце концов, я совсем не против милых старых добродушных приведений. Пусть будет мертвец, скелет, там, я не знаю саван! Пусть цепями звенит, стонет — ради Бога! Но тут просто черт знает, что такое…

— Ну, давай, Арне, выкладывай.

Он отставил свой стакан и наклонился ко мне через стол.

— Слушай, Пауль! Ты знаешь, я не психопат! Я всегда считал, что Бог вообще позабыл дать мне нервы, что у меня их просто нет, понимаешь? Ни в бизнесе, ни в случае опасности я их никогда не чувствовал, ты же знаешь! Самым страшным привидением для меня всегда был налоговый инспектор… Я бы в жизни не подумал, что такая гнусная, примитивная чушь может так нервировать…

— Давай-ка, дорогой, рассказывай по порядку. Обмозгуем это дело и решим, чем тебе может помочь дядя Пауль… Ну?

— По-моему, Арне созрел не для Общества парапсихологов, а для нервной клиники. Или уже пора лечиться от алкоголизма. Одно из двух.

Я не поверил своим ушам: неужели Моника говорит со своим блистательным женихом в таком тоне? Новый поворот? Или всего лишь ироническая маска?

— Хорошо, попробую рассказать по порядку. Правда, на Монику мой рассказ не произвел впечатления… Так вот. Сначала я долго искал рабочих в Лиллезунде: надо же отремонтировать дом! Помнишь, Карстен рассказывал про человека, который вставлял стекло, порезался и умер? Так вот, они с тех пор жили с незастекленным окном! Можешь себе представить?.. Дикость какая… Ну, нашел я, наконец, стекольщика, посулил ему чертову уйму денег, притащил в дом. Привел на второй этаж. Это разбитое окно, между прочим, в капитанской спальне. Веселенькая комнатка, я тебе скажу! Стенки выкрашены в желтый цвет — в жизни не видел более ядовитого желтого цвета! Адское пламя… «Желтая комната» неплохо звучит, а? Как название рассказика Эдгара По… Они там безумно боятся этой комнаты, просто безумно — и знаешь, не без Оснований…

Итак, представь себе: стекольщик возится с окном, вынимает осколки, промеряет раму, обрезает новое стекло, а я стою тут же в комнате, и смотрю на море. Все происходит средь бела дня. Чудная погода, пустая рама распахнута… Мужичок садится на подоконник и тянется рукой к раме, чтобы ее закрыть и вставить новое стекло. И вдруг я вижу: он жутко дергается, как будто его толкнули в спину, хватает рукой воздух и с душераздирающим воплем ныряет вниз! Слава Богу, я не растерялся, бросился к окну и успел схватить его за ноги! Представляешь? Я втащил его обратно, он был в полной отключке. Стекло мы конечно разбили… хоть не порезались! Спасибо еще, он не подумал, будто я его толкнул. Короче, он очухался и убрался в город. Даже денег не взял. Только мне от этого не легче.

— Да… Представляю себе. Положение не из приятных. Ну, а если мы отвлечемся от всякой чертовщины… Может, ему стало дурно? Бывают такие внезапные легкие сердечные приступы или головокружение…

Арне кивнул:

— Будем надеяться. Ты знаешь, он, пожалуй, и в самом деле на вид был не очень здоров… Такой бледный, тщедушный… Но я ведь тогда договорился еще с двумя: один должен был выкрасить стены у меня в комнате, а другой починить дверь. Так эти оба тут же собрали манатки и — привет! Только я их и видел… Небось, рекорд установили в спортивной ходьбе! Короче, весь город теперь цепенеет при моем появлении. А уж найти там рабочих — и вовсе безнадежное дело! Пришлось самому вставлять стекло и чинить дверь. А малярные работы я пока отложил, терпеть не могу, как воняет краска…

— Вот это интересно! И с тобой ничего не случилось? Нечистая сила не покушалась на твою жизнь?..

— Как видишь! Но через несколько дней произошло нечто новенькое. Жуткая глупость, но ужасно неприятно…

Руки его терзали спичечный коробок. К этому моменту от коробка остались лишь крошечные, микроскопические кусочки. Расправившись с коробком, он приготовил себе смесь тоника и джина, в которой джина было ровно три четверти. Отпив полстакана, Арне продолжал:

— Это было вечером. Часов в восемь. Я сидел в гостиной на первом этаже и читал Стэнли Гарднера.

Курил сигареты. Было довольно приятно, на улице шел небольшой дождик. Сижу себе тихо, читаю про Перри Мэйсона, и вдруг слышу: надо мной кто-то ходит. Сперва я подумал, что это, наверно, Мари — Мари Миккельсен, моя прислуга. Есть еще управляющий Людвигсен, между прочим, отчаянно суеверный и трусливый тип, но он был в Лиллезунде… Да, я забыл сказать! Я находился как раз под этой чертовой капитанской спальней! Под желтой комнатой… А Мари этой комнаты очень боится — ну просто панически боится. Она соглашается там убираться только в моем присутствии, так что вряд ли она пошла бы туда одна, да еще вечером. К тому же, знаешь, мне показалось, что шаги очень тяжелые: половицы скрипели, я хорошо слышал… Так мог ходить только крупный, грузный человек. Я подумал: «Черт побери! Значит, в дом забрался вор!» Ну, в общем, ты сам понимаешь, что я на самом деле подумал, но я не хотел так думать. Хотя я прекрасно понимал: никто не мог пробраться в дом, да еще на второй этаж так, чтобы я не заметил. Не такое уж захватывающее чтение Стэнли Гарднер… Ну, ладно. Хватаю палку и поднимаюсь по лестничке на второй этаж. Стараюсь идти как можно тише, но ступеньки старые и, конечно, скрипят. Если там, наверху, кто-то был, он вполне мог слышать, как я поднимался. Перед дверью я замираю и прислушиваюсь. Все тихо. Тут я молниеносно поворачиваю ручку и распахиваю дверь…

Арне доламывал спички, которые прежде высыпал из коробка. Покончив с этим делом, он схватил свой стакан и сделал еще один большой глоток. Если он и мистифицировал меня, то чересчур уж талантливо.

— Там кто-то был? — невольно вырвалось у меня.

— Да! — сказал Арне. — Там был… некто. На полу. Черное, косматое, с круглыми сверкающими желтыми глазищами — огромная кошка!

— Кошка капитана Корпа!.. — воскликнул я.

— Черт ее знает!.. Я уставился на нее, как загипнотизированный. Я в жизни не видел таких кошек: колоссальная, черная как сажа, косматая как медведь, чудовищное существо! Ты не представляешь, как она на меня смотрела! С такой холодной зверской злобой, нет, не зверской — это ничего общего не имеет с нормальной живой природой… Кошки — очень милые существа, я всегда к ним нежно относился, особенно к маленьким котятам… Нет, это было воплощенное дьявольское зло, просто ЗЛО — понимаешь?

— Да, да! Ну, и что?

— Я торчал там, как столб, со своей палкой, и так бы, наверное, стоял до сих пор — я не мог пошевелиться. Но тут, она выгнула спину, разинула кроваво-красную пасть и зашипела. Я совершенно обезумел, поднял палку и раз!..

— Попал?!

— Разумеется, нет. Она увернулась. Спасибо, не вцепилась мне в лицо. Или уж прямо в горло… Она промчалась в дверь и исчезла как черная тень на лестнице. Я немножко отдышался и осмотрел комнату. Совершенно пусто! Окна заперты. Спрятаться некуда. Я побежал вниз по лестнице. На площадке между первым и вторым этажами было открыто окно, наверное, это чудище туда сигануло, потому что в доме кошки не было. Я побродил по дому, пораскинул мозгами и решил ничего не говорить Мари и этому дураку Людвигсену. Если они уйдут — где мне взять новых людей? В общем-то, я теперь начинаю их понимать…

— Арне, малыш, ты наверное был просто пьяненький! — Моника произнесла это сладким голоском, как обычно говорят врачи с тяжелыми пациентами. — Неужели ты стал бояться кошек? Или ты хочешь сказать, что сам Мефистофель пришел к тебе в гости, а? Ты перепутал: у Гете он превращался в пуделя. Арне! Ну, в самом деле, ты ведь серьезный человек, делец, директор международной нефтяной компании…

— Я не могу не верить собственным глазам! — сердито сказал Арне. — И я был трезв. И не надо говорить со мной, как с больным. Я нормальный, здоровый человек, и у меня не бывает галлюцинаций. Наркотиками я не балуюсь. Ну что? Продолжать?..

— Конечно, Арне. Я весь во внимание.

— Был еще третий случай. Его нельзя было скрыть от Мари, так что… Тут уже нечто похожее на полтергейст. Началось с того, что я решил оценить одну картину. По-моему, это раннее рококо. Французская школа. Пьеро догоняет Пьеретту — все это в густой тени очаровательного сада — и некая меланхолическая фигура, вроде бы паяц, за ними наблюдает. Картина прелестная, она без подписи, но я чувствую, что это подлинник Ватто. Или, по крайней мере, картина его школы. Ну, я решил взять полотно с собой в Осло и показать экспертам. Оно маленькое, его нетрудно довести… Картина висела на стене в гостиной, среди множества других. Вечером, накануне отъезда, я ее снял, запаковал и поставил в угол.

Наутро мы вошли в комнату вместе с Мари. И что ты думаешь? Картина висит на прежнем месте! На стенке. А в комнате — полный разгром! Причем капитанские вещи, мебель, картины — все в полном порядке! Но мое барахло… Книжки вышвырнуты из шкафов на пол, сигареты вытряхнуты из портсигара и раскрошены, мой серебряный портсигар искромсан в куски! На стуле я оставил пуловер — ты бы видел, в какие лохмотья он превратился!.. Можешь представить себе, что творилось с Мари… Мне пришлось пустить в ход все свое обаяние, чтобы она перестала шмыгать носом и плакать. Я преклонял колена, божился, что пальцем не тропу ни одну картину… Она поставила условие: если такое повторится, она немедленно берет расчет, и ноги ее больше не будет в доме. А мне без нее не обойтись. Она толковая, аккуратная, хозяйственная… Она все и всех знает… Давно работает в этом доме — у прежнего хозяина… И вообще, где взять новую домоправительницу? На такое-то место!

В соседней комнате зазвонил телефон. Арне направился туда и, прикрыв за собой дверь, взял трубку. Я обратился к Монике.

— Как тебе кажется, это правда? Или все сказки? Она пожала плечами:

— Не знаю, что и думать… С ним никогда не поймешь, что в шутку, а что всерьез. Арне надежен, как прогноз погоды. Ты сам знаешь, как он любит присочинить… Но, по правде говоря, мне бы очень хотелось взглянуть на этот дом.

Через пару минут Арне вернулся. Он рухнул в кресло и покачал головой. Физиономия его выражала полную растерянность.

— Нет, это переходит всякие границы, — изрек он. — Это звонил Людвигсен, скотина… Желает, видите ли, немедленно взять расчет.

— На каком основании? — поинтересовался я.

— На том основании, что он больше не может оставаться в «пиратском гнезде». Там что-то опять произошло, и он от страха совсем потерял голову. Спрашиваю: что такое? А он не хочет говорить по телефону. Требует, чтобы я немедленно приехал. Я сказал, что завтра буду. Придется продлить каникулы… на неопределенный срок. Просто не знаю, как быть. Мари не согласится жить там одна… Не могу же я бросить без присмотра дом, набитый такими сокровищами!

Арне подпер голову кулаком и, хлопая глазами, уставился в одну точку. Вдруг его лицо прояснилось, и он посмотрел на меня:

— Пауль! Послушай, у меня идея! Нужен надежный, просвещенный человек с крепкими нервами и неглупыми мозгами. Поверь, это дело нельзя доверять местным придуркам… И такой человек у нас есть — это ты. Я предлагаю тебе, скажем так, место хозяина «пиратского гнезда».

Я немного опешил. Вот уж, в самом деле, неожиданное предложение… С другой стороны — почему бы и нет? «Хозяин дома с приведениями»! Раз уж жизнь предлагает столь редкую возможность…

— Пауль, ты мне всегда помогал! — продолжал Арне. — Я всегда знал, что могу на тебя положиться. Ты же не бросишь меня в этом дурацком положении! А я уж, разумеется, позабочусь, чтобы ты жил там, как князь! Если хочешь твердый оклад — сам назови сумму! От тебя потребуется только одно: присматривать за домом. Там есть одна единственная животина — старая лошадь. Надо, чтобы конюх о ней заботился. Все остальное сделает Мари. У тебя будет только одна задача: смотреть, чтобы дом не ограбили. Хотя я не думаю, чтоб кто-то из Лиллезунда или вообще из местных осмелился сунуть нос в «пиратское гнездо»…

— О-кей! Я согласен.

— Отлично, дружище! Ты мой спаситель. Ангел-хранитель!

— Да, я таков… Ну, и когда же мне заступать на новую должность?

— Можешь поехать со мной завтра. Годится? Там сейчас, кстати, Карстен Йерн, на Хайландете. Так что тебе не будет совсем уж скучно. Послушай, Моника, а ты бы не хотела отправиться с нами?

— С превеликим удовольствием! — воскликнула Моника. — Мне ужасно любопытно побывать в этом доме, после того, как ты так его разрекламировал. Ты гарантируешь нам всякие ужасы и кошмары?

— Что-что, а это я, кажется, могу обещать. — Ты меня очень обрадуешь. Тогда завтра отправляемся. Мне надо собраться. Отвезите меня домой!

* * *

Был чудный, мягкий августовский вечер, когда мы втроем прибыли в Лиллезунд. На станции нас встречали Людвигсен и Мари. Людвигсен оказался маленьким тщедушным человеком с острым мышиным личиком, из тех, кто боится смотреть собеседнику прямо в глаза. После скомканного приветствия он неловко схватил наши чемоданы и потащил вперед. Мари Миккельсен была типичной старой девой, которая не вышла замуж по той простой причине, что родилась на свет слишком некрасивой. Ее лицо напоминало неправильной формы репку или картофелину — снимки таких экземпляров нередко публикуют осенние газеты: смотрите, дескать, какая странная игра природы! Что-то подсказывало мне, что она должна быть очень набожной. Вообще она производила впечатление милого и доброго человека. Когда я подал ей руку, Мари смутилась и сделала книксен.

— Людвигсен, отнесите чемоданы в отель «Виктория», — сказал Арне. — Я думаю, с дороги нам не повредит кружка пльзеньского.

На первый взгляд, Лиллезунд мне понравился. Это очаровательный лилипутский городок, каких у нас много на побережье в Серланде. Белые, желтые и голубые кукольные домики с цветочными горшками перед окнами, мощеные улочки с пучками зеленой травы в щелях между камнями, старые пожелтевшие таблички с угловатыми буквами: «Миккель Серенсен, сапожник»… И надо всем этим — неописуемый аромат старых деревянных домов, соленой морской воды, вяленой рыбы и свежих крабов. Главная улица, извилистая, с крутым уклоном, вела, разумеется, к рынку, а перед рынком красовался газетный киоск размером с добрый собор — наверное, главная достопримечательность города. Господи, подумалось мне, как же тут славно живется! Впрочем, пожалуй, через годик-другой начнешь изнывать от скуки.

Около рынка располагалась и самая большая местная гостиница, отель «Виктория». Это был светло-бежевый деревянный дом с верандой.

Мы уселись и заказали пиво. Хозяйка, мадам Бальдевинсен, крепкая и тяжелая, словно ржаное поле в августе, сама принесла нам целую батарею пивных бутылок на серебряном подносе. Я одним духом выпил первую кружку и, глубоко удовлетворенный, откинулся в удобном плетеном кресле. Арне обратился к Людвигсену, который сидел с пристыженным видом, теребя собственные подтяжки.

— Да, Людвигсен… Ну, выкладывайте! Почему же вы решили отказаться от места? Что за таинственная причина гонит вас прочь?

Я видел, что бедному Людвигсену очень не хочется отвечать: в присутствии молодой красивой женщины всякому трудно признать, что ты попросту боишься. Он проглотил слюну, потом вздохнул и, наконец, поведал нам спою печальную повесть — сперва запинаясь и мекая, потом несколько более живо:

— С этим домом все-таки, правда, что-то не так… Какая-то чертовщина, знаете… Я все-таки вовсе не суеверный человек. Мало ли что люди болтают! Но тут все-таки что-то не ладно, я вам правду говорю… Короче, не могу я тут жить — и все. Это мне на нервы действует! Это трудно объяснить… Ну вот, нехороший дом!.. Что тут поделаешь, верно? Я и раньше замечал… Господин директор тоже не могли не заметить! И Мари!.. Верно, Мари? Но раньше я ничего такого все-таки не видел. И думал, заработок хороший, надо пожить, пообвыкнуть на новом месте, а это все — так, воображение… Но вчера, понимаете, я сам увидел, своими глазами! Это утром было, часов в одиннадцать. Я стоял у кустов смородины… Смородина не очень хорошая уродилась! Да… Я смотрел на ягоды, а потом посмотрел на дом. Просто так, взглянул на дом. И вдруг вижу в окне — два желтых глаза. Я сначала подумал, что-то отсвечивает. Нет, два огромных круглых желтых глаза! «Что за черт!» — думаю. И тут до меня дошло: это, наверное, кошка. Да, вижу, огромная черная кошка на втором этаже… Ах, ты, думаю, дрянь! Забралась в дом, пока я во дворе. Надо, думаю, выгнать. А то нагадит или испортит чего! Мне показалось, она в желтой комнате. Я пошел в дом, поднялся наверх, в желтую комнату — а там пусто. Дверь закрыта была. Окна тоже закрыты. Я подумал: Людвигсен, ты, наверное, ошибся, может эта дрянь залезла в другую комнату? Может, по соседству?.. Я пошел в соседнюю комнату — там тоже пусто. Я весь дом облазил, знаете, ни черта! Что же это такое? Не растворилась же она в воздухе! Все-таки, я же видел ее, собственными глазами, как вот вас теперь! В общем, какая-то чертовщина. Господа могут думать, что им угодно, а с меня хватит. Вы уж простите меня, господин директор, только я тут жить не хочу. Не могу — и все. И дайте мне, пожалуйста, расчет Этот немудреный рассказ произвел на меня впечатление. Пожалуй, более сильное, чем вчерашние истории, которыми потчевал нас Арне. Людвигсен не был похож на человека с богатым воображением. Мы просидели за пивом еще с полчаса, пытаясь его уговорить, но он наотрез отказался. Зато Мари, благодаря дипломатии Моники, согласилась пока не бросать нас и поработать в доме еще немного. Мы распрощались с беднягой Людвигсеном — он получил свои деньги, — поднялись и направились к причалу. Там стояла наготове новенькая яхта с хромированным подвесным мотором.

— Все на борт! — скомандовал Арне. — Вперед, навстречу новым приключениям!

Мы расселись, и он запустил мотор. Усаживаясь, я спросил Монику:

— Ну, как настроение? Тебе ни чуточки не страшно?

— Честно говоря, — ответила она, — мне как-то не по себе. Боюсь, это добром не кончится.

 

Глава 3

ЧЕЛОВЕК В ЗЮЙДВЕСТКЕ

Вскоре игрушечные домики Лиллезунда исчезли из виду, скрылась и маленькая гавань. Наша моторка с веселым стрекотом бежала между маленькими симпатичными островками, утыканными белыми рыбачьими хижинами, которые жались друг к дружке в небольших бухтах. На зеленых склонах холмов паслись овцы. Навстречу нам из заливчика вынырнуло рыбачье суденышко с парусом цвета оберточной бумаги, с сетями и рыбными ящиками на палубе. Свежий ветер гнал короткие волны с белыми гребешками на галечные пляжи и отвесные камни скал там, где рифы и шхеры взрезывали поверхность воды.

Бойко преодолевая испещренное волнами пространство, мы миновали еще несколько островов, и перед нами открылся длинный, довольно высокий берег, изломанным контуром вырисовывавшийся на фоне неба. К морю он обрывался совершенно голой и крутой скалистой стеной. Это был полуостров, он торчал среди моря, как огромный жесткий язык.

— Хайландет! — провозгласил Арне. — С этой стороны он необитаем. Сейчас вы увидите его с другого бока…

Он повернул руль, и мы обогнули полуостров. Теперь лодка двигалась вдоль истерзанного штормами и весьма негостеприимного с виду берега. Кое-где грозно чернели рифы, словно сторожевые посты, беспрерывно атакуемые лихими волнами.

С дороги мы подустали, особенно Моника, а я, к тому же, и основательно вымок благодаря нарочито отважному маневру нашего рулевого, поэтому я был далек от романтических восторгов по поводу дикой природы Хайландета, и испытал только одно желание: поскорее переодеться, сесть к огню и выпить чего-нибудь согревающего. Однако вид мрачного берега не оставлял мне пока ни малейшей надежды.

Я уже начал терять терпение, когда крутые неприступные скалы неожиданно расступились. Между ними открылась небольшая бухта с кусочком зеленеющей земли, и там, в глубине, метрах в ста от моря, показался длинный приземистый дом.

— Пиратское гнездо! — провозгласил Арне и сделал эффектный жест экскурсовода.

Дом не был низким — два этажа плюс цоколь, но высокие скалы вокруг и его собственная непомерная растянутость создавали впечатление плоского строения, дом как будто присел на корточки, ища защиты от моря и ветра. Он, наверное, когда-то был белым, но его слишком долго не касалась кисть маляра. Вечернее солнце отражалось в длинных рядах черных окон, неяркая зелень запущенного и не слишком пышного сада окаймляла стены.

Откровенно говоря, я испытывал радостное чувство, когда мы поднялись на крыльцо, сооруженное в благородном стиле ампир, и остановились у большой резной двери. Арне вставил в замок огромный ключ, дверь отворилась, и мы оказались в прихожей.

И сразу нас обступило столетнее прошлое. Старинная мебель, тяжелые ткани и затейливые узоры портьер, на стенах картины, написанные маслом, и чудные старые гравюры, модели парусников под могучими балками потолка — все выглядело как во времена наполеоновских войн.

Наша маленькая компания поспешно направилась в кухню, и Мари, усадив нас за стол, бросилась к очагу. Пока мы подходили к дому, я втихомолку наблюдал за ней и заметил, как она побледнела, особенно на крыльце перед дверью, и все старалась держаться поближе к Монике. Но старый дом, очевидно, был настроен вполне благодушно в тот вечер; просторная кухня, рассчитанная на великанов, сверкала начищенной медной посудой, и было приятно смотреть, как раскрасневшаяся Мари сноровисто хлопочет у большущей плиты. Тень черной кошки не витала над нами. Насколько я знаю, кошмарные привидения не очень-то любят являться перед голодными людьми, которые с вожделением смотрят на румяные, золотистые пирожки, когда быстрые руки улыбающейся хозяйки заставляют их весело подпрыгивать и переворачиваться с боку на бок на шипящей и плюющейся маслом медной сковороде.

После ужина Арне показал нам дом. Сначала мы осмотрели картины в большой комнате и, прежде всего, картину Ватто, которая превзошла все мои ожидания. В ней чувствовалась рука большого мастера, она и впрямь заслуживала отдельного музейного зала.

Из Арне получился бы прекрасный чичероне: он подводил нас то к одной картине, то к другой, мы увидели свору спящих охотничьих собак, потом молодую даму с локонами, потом купающихся наяд, а Арне сыпал именами французских и английских художников восемнадцатого века. Демонстрируя мебель, он тоже перечислял имена мастеров, сообщал характеристики стиля и эпохи с гордостью короля, который лично показывает приближенным свою любимую коллекцию.

Мне показалось, что мебель и обои во всем доме были выдержаны в одном стиле, но Арне позволял себе некоторую иронию по поводу излишней пышности обстановки и явной безвкусицы пиратского капитана. Он то и дело замечал: здесь, дескать, нужно изменить интерьер, эту стену вообще придется снести, там будет бар, а туг оркестр. «Стало быть, он не отказался от мысли устроить тут модный отель», — подумал я.

В доме было множество помещений и вскоре я потерял ориентировку. Мы побывали в библиотеке с темными, пыльными томами за стеклянными дверцами шкафов, в небольшой оружейной, сплошь увешанной коврами и разнообразным старинным оружием, и, миновав длинный коридор на втором этаже, наконец, оказались в очень просторной комнате с кроватью в углу, с двумя резными шкафами, комодом, столом и, на редкость, изысканными стульями. Толстую шелковую обивку роскошных спинок и сидений покрывала старинная ручная вышивка; все было в прекрасной сохранности и стоило, на мой взгляд, колоссальных денег. На стене против двери (это был очевидно северный торец дома) висело зеркало в полный человеческий рост. Оно крепилось прямо к стенке на длинном винте и было таким старым, что изображение на его тусклой поверхности расплывалось, кривилось и вызывало неприятное ощущение. Стены были окрашены в желтый цвет самого отвратительного оттенка, какой мне когда-либо доводилось видеть.

— Вы находитесь в желтой комнате! — провозгласил Арне. — Итак, спальня капитана Корпа перед вами. Уютненько, верно? Именно тут обычно является народу черная кошка. А в том углу стоят собственные сапоги нашего знаменитого пирата. Вот так, дамы и господа. Осмотр закончен. Ну, что? Чувствуете атмосферу? По-моему, дом необыкновенный. Если бы решение вопроса зависело только от меня, я бы провел свою первую брачную ночь именно здесь.

Арне взглянул на Монику, но та была слишком занята старым зеркалом и не откликнулась. На стене висело семь или восемь картин, изображавших полуодетых юных дам, которые в свои молодые годы явно слопали слишком много пирожных с кремом и взбитыми сливками. Я обратился к хозяину дома:

— Сколько, по-твоему, стоит вся эта живопись?

— Вот эти картины стоят около ста тысяч. Это школа Фрагонара.

— И откуда только такие познания? Как ты, однако, быстро подковался — и про мебель все знаешь, ну просто искусствовед!

— Дорогой, я же не покупаю кота в мешке. За исключением черной кошки, разумеется, — которая, очевидно, досталась нам даром… Я ведь не новичок в делах. Когда я был здесь в феврале, я притащил с собой кучу специалистов: два эксперта по живописи, художник по интерьеру, архитектор и страховой агент. Мне сразу же определили, что мебель безусловно подлинная — знаешь, сколько стоит обстановка? В пять раз больше, чем я заплатил за все! Ну, и картины тоже уже почти все прошли экспертизу, кроме Ватто.

— А если вдруг пожар?

— Я же не полный идиот. Я оформил страховку. Сразу же после купчей. Так что мы застрахованы и на случай кражи, и на случай пожара.

Моника тем временем оторвалась от зеркала и смотрела в окно. В сумерках вид на море особенно великолепен. Вот так же когда-то и старый пират стоял перед этим окном, и его заблудшая душа тосковала и рвалась в ускользающую морскую даль.

Вдруг Моника оживилась:

— Смотрите, похоже, к нам кто-то идет! Если, конечно, это не привидение.

Мы подошли к окну. Действительно, шел человек, он явно держал курс к дому. На нем были резиновые сапоги и ветровка.

— Если это и призрак, — сказал я, — то не слишком старый.

Мы спустились вниз и прошли на кухню. Мари, оживленно беседуя с гостем, провела его к нам. Это был крепкий мужчина лет сорока. Арне поздоровался и представил нам гостя: Арнт Серенсен, районный инспектор полиции. Гость снял куртку и сел к столу. Мари занялась приготовлением кофе. Серенсен достал трубку, раскурил ее и сказал:

— Я увидел, что в доме кто-то появился и решил заглянуть. Я тут часто гуляю по берегу, если есть время… Все надеюсь хоть что-то найти. Вы люди приезжие и наверно сочтете меня сумасшедшим за такие дела… Я, понимаете, надеюсь, что море вынесет… сам не знаю что: какие-нибудь обломки, следы. Тут у нас в начале года случилась одна странная авария…

— Вы намекаете на историю с эстонским кораблем? — спросил Арне.

— Да, да! Именно! Странная история, верно?

— Скажите, господин Серенсен, — спросила Моника, — а вы сами видели этот корабль?

— Не только видел, но и первым поднялся на борт. И вот, до сих пор никак не могу разобраться. Неприятно, знаете, очень неприятно, когда чего-то не можешь понять.

— А что же там было? Расскажите!

Моника настаивала, как ребенок, требующий обещанную сказку. Серенсен улыбнулся, и, попыхивая трубочкой, стал рассказывать:

— Ночью, под Новый год, здесь был очень сильный шторм. А утром мы получили сообщение, что какое-то судно несет прямо на скалы Хайландета. Мы сели в лоцманскую лодку и вышли в море. Судно мы обнаружили в морской миле от рифов, прямо против этого дома. Грузовое судно примерно на четыре тысячи тонн. Черное, довольно безобразное.

На наш окрик никто не отозвался, и на палубе никого не было видно. Море к тому времени заметно успокоилось. Мы поднялись на борт. Я шел первым. Ну, что я могу сказать? Я осмотрел весь корабль. Впечатление очень странное. В каютах, во всех помещениях корабля все выглядело так, как будто люди отсюда только что вышли. И никаких следов паники, внезапного бегства. В каютах мы нашли под некоторыми подушками часы и кошельки с деньгами. В кубрике — чемоданы и рундуки членов экипажа, в иных замках торчали ключи. Деньги, ценные вещи не взяты… Несколько коек были смяты, будто кто-то проспал ночь и не застелил. Прежде всего, непонятно, почему они так торопились сойти с корабля? Крошечная пробоина! В трюме воды на два фута.

— А спасательные шлюпки? — спросил я.

— Двух не хватало. Но либо они утонули, либо их унесло в открытое море мы их так и не нашли.

— Однако я не вижу тут никакой загадки, — проговорил Арне. — Люди на судне могли совсем верно оценить степень опасности. Представьте, что корабль несло на рифы. Им показалось, что вот она, гибель! Они сели в шлюпки, чтобы избежать смерти на корабле, и погибли в шлюпках, а судно осталось невредимо.

— Но где капитан? Судовой журнал? И машина на корабле была в полной исправности И потом, еще одно: в трюме мы обнаружили семнадцать больших ящиков с деталями каких-то машин. По документам мы установили, что это груз для Коста-Рики. Но по тем же документам ящиков числилось не семнадцать, а двадцать. Где же остальные? Достаточно было хорошенько осмотреть трюм, чтобы стало ясно, что три ящика, первоначально заложенные остальными, были потом извлечены. Было видно, что некоторые верхние ящики отодвинуты и опрокинуты, а между нижними ящиками осталось пустое пространство, где стояли эти три… Разве не странно: люди терпят бедствие, но они бросают свои ценности, чтобы тратить время на отгрузку трех тяжелых ящиков с деталями машин!.. И тащат их на себе в шлюпки?.. Нет, как хотите, а мне эта история не по нутру. И я не собираюсь закрывать дело. Так что и к вам нижайшая просьба: будете гулять, или кататься — посматривайте вокруг, не принесло ли чего на берег. Всякое может случиться… А если вдруг что-то найдете, дайте мне знать, я вам буду весьма благодарен.

Инспектор выпил с нами кофе, отдал должное пирожкам и отправился в темную августовскую ночь. Было уже довольно поздно, за плечами остался напряженный день, мне хотелось спать. Большую парафиновую лампу погасили, и темнота, скрывавшаяся до поры по углам, вдруг подступила вплотную к телу. По стенам заплясали подвижные черные тени, отбрасываемые трепещущим пламенем свечей. В сопровождении трясущейся от страха Мари я проверил, хорошо ли заперта входная дверь, и все вчетвером мы отправились по скрипучей лестнице на второй этаж.

Мари, разумеется, боялась спать одна в комнате, и мы решили устроить обеих женщин на ночевку в большой угловой комнате, а сами, демонстрируя мужественную невозмутимость, почетным караулом разошлись по отдельным «спальням», прилегавшим с двух краев к угловой. Я пожелал Арне сладких сновидений и осмотрелся. Высокая кровать с пологом, выцветшие гравюры на стенах, модель небольшого военного корабля с пушечкой на носу — ничего сверхъестественного. И все же, залезая под одеяло, показавшееся ледяным, я, говоря откровенно, долго не мог унять противную зябкую дрожь.

Обычно, если сон не идет, я беру почитать детектив.

Придя домой, я зажег свечу, но подумал, что «пиратское гнездо», пожалуй, не самое удачное место для подобного чтения, и выбрал бессмертную книжку Джерома — благо, я повсюду вожу ее с собой. Юмор — лучшее оружие против всяческих страхов. В компании Джорджа, Харриса и Монморанси чувствуешь себя гораздо увереннее перед лицом темных сил. Я уснул с блаженной улыбкой и утром за завтраком честно сообщил, что не видел, равно как не слышал ничего необычного. Все остальные, как оказалось, тоже.

И тем не менее, я не чувствовал себя совершенно спокойным. Было что-то настораживающее в атмосфере громоздкого дома, в его старинной, слишком необычной обстановке, даже в пейзаже за окнами — неспокойное море и угрюмые мрачные скалы, — что-то заставляющее лишний раз оглянуться, даже если жуешь поджаренный хлеб с мармеладом.

Мы собирались посвятить этот день осмотру окрестностей. Однако наш план рухнул: с самого утра небо затянуло серыми тучами, и скоро пошел дождь, ровный, упорный, не оставляющий надежды на прояснение. Тем большей неожиданностью для нас было появление гостей.

На тропинке между скалами появились две фигуры в плащах — мужская и женская. К огромной радости, в мужчине я узнал Карстена Йерна. С ним была прехорошенькая молодая особа с темными, кудрявыми, совершенно мокрыми волосами — у ее белого дождевика не было капюшона, а зонтика у них почему-то тоже не было. Меня удивило, что при столь очаровательной внешности спутница Йерна была напрочь лишена всякого кокетства, напротив, она производила впечатление очень робкого, стеснительного, неуверенного существа.

— Я услышал по почте, что вы приехали, — с порога заявил Йерн. И тотчас примчался на вас взглянуть! Ну, как после первой ночи в «пиратском гнезде»?.. Цвет волос, я смотрю, прежний! Моника, радость моя! Неужели ничего страшного? Подожди, Пауль, всему свой срок! Позвольте, дорогие друзья, представить вам фру Лиззи Пале. Лиззи, с нашим другом Арне ты уже знакома, а это наша красавица Моника, Моника Винтерфельдт. Это Пауль Рикерт, видишь, какой милый! Ну, вот…

Продолжая болтать, он разделся и помог фру Лиззи Пале освободиться от мокрого плаща. Пожимая ее холодные пальчики, я подумал: неужели это юное хрупкое чудо уже замужем?

— Я к вам с приглашением, — сказала Лиззи Пале, выдержав все рукопожатия. — Когда мой муж услышал, что вы приехали, он сразу сказал: надо обязательно вас просить к нам. И я тоже очень обрадовалась. Мы живем совсем близко, почти соседи. Я буду очень признательна, если вы не откажетесь сегодня прийти к нам обедать. Мы теперь здесь живем… Но немножко одиноко, знаете, не с кем словом перемолвиться. Вот Карстен тоже обещал прийти. Он у нас еще не был. И муж будет очень рад, он соскучился по людям своего круга, с которыми можно поговорить… на разные темы.

Мы, разумеется, согласились. Мне (да и Монике, как оказалось) интересно было увидеть главу семьи Пале. Но тут встал прозаичный вопрос: а как нам добраться? До дома Пале, по словам милой Лиззи, километра два-три, все тропинки кругом превратились в ручьи и речушки, а Моника сказала, что взяла с собой только босоножки. Выход предложил Арне:

— Только не волноваться! Мы поедем в повозке. Я же говорил, здесь есть лошадь. Пауль, пойдешь со мной? Полюбуешься на нашу лошадку…

Облачившись в просторные плащи, мы отправились взглянуть на лошадку. Конюшня была открыта и Арне сказал, что лошадь, наверное, пасется где-то рядом. Мы пошли за калитку. Арне стал рассказывать про соседей:

— Этот Пале с женой появился тут совсем недавно, я купил «пиратское гнездо» в феврале, а они приехали, кажется, в апреле. И представляешь, где он поселился? В доме Йоргена Улле! Помнишь помощника капитана? Вот, в том самом его доме… Говорят, чернокнижник Улле устраивал там шабаш ведьм. Прелесть! Где же лошадь, черт побери!.. И куда опять девался конюх? Конюшня нараспашку кошмар. Может, прогнать его?

— Не знаю, посмотрим, — отвечал я. — А кто этот Пале?

— Он норвежец, но живет в Штатах. Закончил там курс теологии. Вообще, непонятный тип. Насколько я знаю, он пишет какой-то труд по истории культуры. Поселился на Хайландете, чтобы исследовать местный фольклор, легенды, сказки…

— А Лиззи тоже американка?

— Боже упаси! Она из Хортена. Кажется, сирота. Последний год жила у родственников в Лиллезунде. Там-то Пале ее и подцепил… Впрочем, думаю, это не составило особого труда: она ведь бесприданница. Хорошенькая девочка, а? Просто ангелочек… Только уж слишком закомплексована.

— И что ж, этот Пале — молодой?

— Я бы не сказал… Во всяком случае, далеко не мальчик… Постарше нас с тобой… Он знаешь ли, весьма заинтересовался легендой о корабле-призраке, наверно, поэтому хочет нас заманить к себе. Смотри-ка! Вот наша скотина!

Крепкая, небольшая лошадка мирно стояла, понурив голову, под деревом. В пасти ее виднелся пучок травы. При нашем появлении она подняла голову и принялась жевать. Конюха не было видно, но лошадь оказалась доверчивой и послушной. Арне погладил ее и поманил за собой, и лошадь спокойно пошла за нами к дому. Мы подошли к конюшне, вытащили старую повозку и принялись запрягать. Надо сказать, Арне справился с этой задачей мастерски, и я подумал, что конюха, наверное, и впрямь можно уволить. Когда я позвал Монику, Лиззи и Йерна, на дворе появилась собака. Маленькая серая дворняжка с дружелюбным любопытством обнюхала мои мокрые туфли и завиляла мохнатым хвостом.

— Это Тасс, — сказал Арне. — Не путать с советским телеграфным агентством! Пес прежнего владельца, Эйвинда Дорума. Он часто нас навещает. Мари по-прежнему его кормит. Прекрасно, Тасс, ты пришел как раз вовремя, а то мы уедем… Будешь охранять свою любимую женщину, чтобы она не боялась.

Мы погрузились в повозку. Я решил попробовать править сам, взял вожжи и скомандовал:

— Но! Поехали!

Лошадь послушно пошла. Дорога вилась между скал. Сначала мы ехали в тесном ущелье, потом появились кусты и сочные луга. Но вид по-прежнему был не слишком приятный, и я подумал: вряд ли Арне удастся устроить тут модный курорт… Нам повстречались две женщины с детьми. В руках у них были лукошки, а одна несла большое решето, полное черники Дождь лил, не переставая, но местные жители, кажется, этого не замечали.

Мы миновали какое-то не очень приветливое жилье, и Лиззи сказала:

— Теперь совсем близко! Следующий дом!

Мы попали в узкий проезд между высокими деревьями, своего рода вытянутую пещеру под сводом плотных и тенистых лиственных крон. Впереди показался белый каменный дом, и я решил подстегнуть нашу лошадь, чтобы она сделала лихой завершающий рывок.

В этот миг произошло нечто странное.

Лошадь внезапно дернулась и остановилась. Она прижала уши и, окаменев, уставилась прямо перед собой. Я не понял, что случилось: дорога впереди была пуста, и не было слышно ни звука, кроме однообразного шлепанья дождевых капель. Я резко прикрикнул и стегнул заупрямившуюся кобылу по спине несколько раз подряд, но лошадь не шевельнулась — лишь ее уши еще плотнее прижались к голове.

Тут я заметил, что из дома вышел человек. Он ненадолго замер на крыльце, потом быстро спустился и двинулся к нам навстречу. Это был здоровенный детина в прорезиненной робе, высоких матросских сапогах и зюйдвестке. Его обветренное лицо было не молодым и не старым, глаза скрывались под густыми бровями. Вся его одежда сильно намокла.

На какой-то миг наши глаза встретились — и я вздрогнул. Это были глаза без взгляда! Словно серые лужи с дождевыми каплями вместо зрачков, а точнее, словно морская вода, холодная, ледяная поверхность моря. Северное море в декабре — с его слепыми, зыбкими глубинами… Мгновение я был парализован.

Я вполне допускаю, что впоследствии тут уже поработала моя собственная фантазия, и я невольно кое-что присочинил. Возможно, на меня подействовал испуг пашей лошади — во всяком случае, пока незнакомец приближался, с ней творилось нечто ужасное, а когда он поравнялся с нами, она дрожала, как осиновый лист. И едва он прошел, лошадь с такой силой рванула повозку и ринулась прочь, что нас чуть не выбросило вон. Отчаянным галопом старушка мчалась вперед, и лишь самым большим напряжением сил и голосовых связок мне удалось убедить ее остановиться, когда мы отмахали лишних полсотни метров, оставив дом далеко позади. Остановившись, дрожа всем телом, она боязливо косилась назад. Мои попытки успокоить глупое животное и направить обратно к крыльцу не увенчались успехом; пришлось привязать лошадь к дереву и пройти к дому пешком.

Арне сказал:

— Чертовски комично выступила наша скотина!.. А между прочим, Лиззи, кто этот человек?

Лиззи была взволнована и бледна как полотно.

— Этот тип заходит к моему мужу, — пояснила она. — Понятия не имею, что он у нас забыл. Я его терпеть не могу… Его зовут Рейн.

— Вы обратили внимание на его глаза? — спросил я. — Не удивительно, что лошадь перепугалась… И вас, Лиззи, я вполне понимаю: неприятная личность. Просто привидение, да и только!

Пожалуй, моя реплика прозвучала не так бодро как хотелось, и мне стало неловко. Поднимаясь по лестнице ко входу, я искоса взглянул на Карстена — на лице его блуждала едва заметная усмешка, он наверное, видел, что я испугался. Но когда Лиззи взялась за дверной молоток, Карстен шепнул мне на ухо;

— Ну, теперь смотри в оба! Я уверен: визит обещает быть весьма любопытным…

 

Глава 4

В ЦАРСТВЕ ТЬМЫ СВОИ БОГИ

Высокая дверь отворилась, и в полутемных сенях мы увидели очертания мужской фигуры. Это был Пале. Я не сразу различил черты его лица, но вот он приблизился к порогу. Прежде, чем Пале успел раскрыть рот, я понял, что человек он и в самом деле незаурядный.

Он был невысокого роста, но очень крепок, как профессиональный борец среднего веса, немного сутулый, с длинными, как бы обвислыми, руками. Казалось, каждый мускул его сильного сухого тела постоянно находится под строгим контролем ума. Впрочем, это я отметил подсознательно, поскольку все мое внимание было тотчас приковано к его лицу. Сероватая пергаментная кожа плотно обтягивала череп, словно перчатка руку. Узкие бесцветные губы, тонкие хрящи носа с подвижными, чувственными ноздрями, коротко остриженные асфальтового цвета волосы, и под ними — выпуклый, глобусом, лоб, подчеркнутый снизу резкими дугами бровей. И, наконец, глаза. Темно-карие, почти черные, полные жизни глаза итальянца. Но это были не просто яркие глаза — в них светился могучий ум и острая наблюдательность. Глаза эти делали лицо моложе, однако определить возраст Пале было нелегко. Возможно, ему было лет сорок пятьдесят, или даже шестьдесят… Если не все семьдесят. Пале протянул руку и сердечно улыбнулся:

— Как хорошо, что вы пришли! В нашей глуши это истинная радость — видеть у себя цивилизованных людей! Входите! Проходите сюда, раздевайтесь. Лиззи, дорогая, ты можешь заняться обедом.

Он говорил с чуть заметным американским акцентом, очень приятным, мягким голосом. Моника и я были представлены, и нас провели в гостиную. Она оказалась очень похожей на большую комнату в «пиратском гнезде». Надо сказать, и весь дом, внутри и снаружи, сильно походил на дом капитана, только был меньше, компактнее. Здесь тоже стояла старинная мебель, висели картины, гравюры и модели разных парусных кораблей. Но впечатление было гораздо более приятным: ощущался вкус, чувство стиля, не то что капитанское нагромождение роскоши.

Пале открыл старинную бутылку и налил что-то в маленькие, изящные рюмочки. Густая, ярко-изумрудная жидкость заиграла в граненых рюмках.

— Это надо пить осторожно, — сказал Пале с улыбкой. — Это питье содержит самый настоящий абсент. Я привез его из Португалии.

— Разве священникам можно пить абсент? — спросил Арне. — Я думал, вам это запрещено…

— Не надо считать меня священником, — мягко перебил его хозяин дома. — Моя карьера священника давно закончилась. Теперь я предпочитаю служить Господу совершенно иным образом. Вы, возможно, слышали, что я занимаюсь культурологическими исследованиями. Я выбрал довольно узкую культурно-историческую тему… Этим почему-то не принято заниматься — я имею в виду сатанизм. Да… В определенном смысле я считаю это продолжением своей священнической деятельности: хочешь послужить добру, попробуй сначала как следует разобраться, что же такое зло. Не так ли?

Карстен мгновенно насторожился.

— А какими источниками вы пользуетесь? — деловито спросил он. Магическими книгами?

— Нет, милый Йерн, не оккультными. Я стараюсь собирать голые факты. Меня интересуют легенды о ведьмах и сказки про чертей — все, что хранится в памяти народа. Не слишком развитые и очень суеверные люди — вот самый лучший источник. Так что по методике я неукоснительно следую братьям Гримм… Вот только что от меня ушел человек — возможно, вы его заметили? Его зовут Рейн. Совершенно уникальная личность! Масса материала для меня… Простые крестьяне, рыбаки — у них частенько превосходная память, они помнят все старые истории в мельчайших деталях. Это передается в народе от поколения к поколению, неисчерпаемый кладезь для фольклориста…

— Я вполне допускаю, что именно этот человек может быть толковым специалистом по страшным легендам, — сказал я. — Знаете, как прореагировала на него наша лошадь? Она безумно испугалась!

— Что вы говорите? Это очень любопытно. Да, он бесспорно весьма своеобразное существо и, кажется, ничего не смыслит в животных… Между нами говоря, он немножко не в себе… В такой глухомани это — не редкость. Моя жена, между прочим, тоже его не выносит. Но, по-моему, он вполне безобиден… А вот и Лиззи! Кажется, наш обед готов, пойдемте к столу… Допейте, милая Моника! Допивайте, господа! Этот коктейль — благородный напиток, он сделан по древнему рецепту — так готовили свое питье ведьмы.

Без сомнения Пале говорил правду: это был настоящий ведьмин состав. От крошечной рюмки со мной творилось что-то фантастическое. Казалось, во мне звучала тихая возбуждающая музыка, и возникло ощущение, будто по жилам струится густая зеленая кровь, жидкий изумруд…

Тем временем Лиззи водрузила на стол массивную супницу, распространявшую дивный аромат. Мы уселись за стол. Хозяйка дома готовила замечательно. Спаржевый суп и жаркое были великолепны. Я чувствовал себя, как праведник в мусульманском раю. Пале оказался прекрасным собеседником и разносторонне образованным человеком, он умудрялся поддерживать беседу одновременно во всех направлениях. Обсуждая с Моникой новый роман — какое-то модное чтение, он подробно рассматривал с Арне и со мной все детали предстоящего переоборудования «пиратского гнезда» в современный курорт и подбрасывал Йерну идеи для нового сюжета. И только одно меня неприятно поразило: мне показалось, что со своей женой он разговаривал свысока. Он вообще обращался к ней чрезвычайно редко, и всякий раз лишь затем, чтобы дать какие-то указания — как прислуге. Сама же Лиззи держалась и вовсе нелепо. Мало того, что она со священным трепетом внимала каждому слову своего супруга, она не сводила с него преданных глаз и стремилась предупредить любое его желание. Она радостно улыбалась, если он смеялся, и сидела, затаив дыхание, когда он говорил. Еще чуть-чуть, и она, наверное, бросилась бы лизать его руку… Глядя на них, я подумал, что ни разу еще не видел подобного брака. Лично мне, пожалуй, не хотелось бы иметь такую семейную идиллию.

Тем не менее, Пале меня чрезвычайно заинтересовал, За кофе, к которому подали прелестный ликер и сигары, я перехватил инициативу и повернул разговор в новое русло. Я хотел знать мнение нашего радушного хозяина по вопросу, несомненно интересному для нашей компании:

— Я бы хотел вас спросить вот о чем. Занимаясь старинными повериями и оказавшись в этих местах, не могли же вы, господин Пале, пройти мимо легенды о корабле-призраке? Вы напишите о ней в своем труде?

Он кивнул:

— Непременно! Само собой разумеется. Вы, милый Рикерт, попали в точку: сейчас я приступил именно к этой главе. Тема необычайно интересная. И какое потрясающее совпадение внешних условий! Возможно, вы знаете: дом, где мы с вами имеем удовольствие находиться, принадлежал Йоргену Улле и никому иному. Пиратский пастырь, демоническая личность… И почти все вещи в этом доме — его личные вещи. Что может сильнее возбудить фантазию исследователя!

— А что, собственно, известно об этом человеке? — спросила Моника.

— Очень и очень многое. У меня накопилось столько материала, что хватило бы на самую подробную биографию. Несколько лет он был пастором здесь, на Хайландете, но когда выяснилось, чем он занимался на самом деле, ему пришлось срочно бежать, и он скрылся — ушел в море вместе с Корпом. А штука была в том, что он сколотил здесь настоящую сатанинскую секту. В нее вошло около тридцати человек, почти исключительно женщины. И вот одна из женщин, побывав на черной мессе, которые проходили здесь, в этом самом доме, не выдержала, она покаялась, таким образом все стало известно властям.

— Но это же полный абсурд! — горячо возразил Арне. — Какая-то сатанинская секта! Именно здесь, где такие простые и набожные люди?

— Вовсе не такой уж абсурд, — улыбнулся Пале. — Есть разница между абсурдом и парадоксом, не правда ли? Я поясню: вы абсолютно правы, милый Краг-Андерсен, утверждая, что в этих местах церковь очень сильна. Веками она железной рукой подавляла здесь всякую жизнь. И любая человеческая душа влачила здесь свои дни в постоянном гнетущем страхе перед Иеговой — всемогущим, всевидящим и жестоко карающим. Но в том-то и дело, что именно там, где власть церкви особенно тяжела и мрачна, создается наилучшая почва для сатанизма. Кем приходит сюда сатана? Освободителем! Словно мощный магнит, притягивает он к себе все угнетенные души. Он предоставляет выход всем подавляемым человеческим инстинктам, всем тайным стремлениям. И культ сатаны становится олицетворением свободы человеческого естества… Возьмем того же Йоргена Улле. Известно, что он был личностью весьма и весьма незаурядной. В молодые годы он учился в нескольких европейских странах, он был умен, как старый иезуит. Вполне вероятно, его и направили сюда, в глухую провинцию, потому что опасались его чрезмерной учености. Впрочем, по натуре он был типичным возмутителем спокойствия. А в бытность свою во Франции он познакомился с новыми идеями, которые не могли оставить его равнодушным. Его религиозное сознание было поколеблено… Но без религии он жить не мог. И вот, разуверившись в Боге, обратился к дьяволу. В царстве тьмы — свои боги… Человек недюжинного ума, энергичный и страстный, Йорген Улле имел редкую власть над женщинами — и это тоже сыграло свою роль. Улле стал служить сатане. И с отъявленной ненавистью он ополчился теперь против всего, чему прежде так страстно поклонялся. Утверждают, будто он сделал у себя на пятках татуировку — крест, чтобы буквально на каждом шагу попирать ногами христианский символ…

Пале говорил спокойным, ровным голосом, однако, каждое его слово казалось исполненным важности и особого смысла. Время от времени он подносил ко рту сигару, глубоко затягивался и медленно выпускал дым тонкими бледными ноздрями. Лиззи совсем притихла. Она сидела с застывшим лицом, полуприкрыв глаза, слегка покачиваясь на стуле. Было похоже — она грезит. Или просто задумалась о своем. Я взглянул на Монику, она была вся внимание. Не отрывая от Пале возбужденно блестевших глаз, она жаждала продолжения рассказа.

Вдруг скрипнул стул.

Арне резко встрепенулся, как бы отряхиваясь, и громко заговорил:

— Все это очень интересно. И весьма необычно. Но по-моему, вовсе нетрудно понять психологию такого человека, как этот Улле. Он был, извините, обыкновенным бабником! Все эти сатанинские причиндалы ему были нужны только затем, чтобы обольщать женщин. Подобных лжепроповедников было великое множество. Они пользовались теми же самыми или подобными уловками и достигали, если так можно выразиться, вершин искусства в грехе. Я имею в виду шестую заповедь. Бокаччо в «Декамероне» изобразил всевозможные способы и уловки нагляднее некуда. Что же касается собственно сатанизма, то и тут, на мой взгляд, не осталось ровным счетом ничего таинственного. Современная психология элементарнейшим образом объясняет эти явления: одержимость, ведьмовство и тому подобное… Обычные проявления описанной Фрейдом истерии! Признание ведьмы в суде объясняется крайне просто — внушением! И после того, как все это выяснено, мне, честно говоря, непонятно, — какой смысл тратить время и заниматься тем, что общеизвестно в наше время.

Пале поднялся. Он облокотился на полку камина и стряхнул пепел с сигары. На его губах играла легкая ироническая усмешка, однако глаза приобрели фанатичное выражение. Видимо, мы затронули его излюбленную тему.

— Но что же такого особенного вы усматриваете в нашем времени? — спросил он. — Сегодня эта тема злободневна, как никогда. Возьмите современные деспотии. Что это, если не сатанизм? Что это за организованное массовое политическое движение — с символами веры и культовыми ритуалами? Человек не может обойтись без культа. Чистый материализм невозможен психологически. Если человек теряет Бога, он с неизбежностью обращает свой взор в царство тьмы и обожествляет дьявола. Что такое, по вашему, истерия? Истерия — всего лишь бесконтрольная, полуобморочная речь. Ах, какое гениальное открытие ограниченного, зашоренного врача, начитавшегося Вольтера! Но образ речи, сам по себе, ничего не объясняет! Прежние католические экзорцисты, изгонявшие бесов, знали о тайниках человеческой души такое, что и не снилось современным близоруким психиатрам. Культ сатаны имеет древнейшие корни: он связан с античным культом бога Пана, по сути своей, сатана есть не кто иной, как видоизмененный Пан — бог в образе козла. С победой христианства все боги античности деградировали в демонов… Этот древнейший культ неискореним, он возрождается снова и снова. В средние века, как вы знаете, сформировались Манихейская и альбигойская церкви, которые почитали дьявола как своего благодетеля. Альбигойцы учили: грех может быть преодолен только грехом великий принцип сексуальных оргий. У них был свой папа в Тулузе и свой собор в Лионе. Церковь объявила против них крестовый поход. Святой Доминик, основатель Инквизиции, «искоренял» их с неслыханной жестокостью. Но их учение в принципе неискоренимо, оно появляется в новых формах… С конца средневековья и по восемнадцатый век всю Европу лихорадило от новых и новых процессов над ведьмами. А как насчет девятнадцатого века? Двадцатого августа 1877 года в Мексике на суде алкальд приговорил к сожжению пятерых ведьм. К сожжению заживо. В России, в маленьком городке, через два года сожгли известную ведьму Аграфену — в присутствии попа. Люди вбили себе в голову, будто так называемое просвещение восемнадцатого и девятнадцатого веков покончило с сатанинскими культами. Какое заблуждение! На самом деле все обстоит как раз наоборот: именно новое мировоззрение девятнадцатого века и создало предпосылки для нового, и гораздо более мощного, всплеска сатанизма…

Пале, как мне показалось, впал в экстаз: голос его обрел звучность и силу, глаза на худом бледном лице пылали.

— Вы хотите сказать, в нашей современной цивилизации тоже существуют такие секты? — спросил я.

— Великое множество! Возьмите, к примеру, Францию. Там существуют «винтразисты» — секта, основанная в 1839 году Пьером-Мишелем Винтрасом. Они в основном следуют учению «альбигойцев». Как курьез приведу такой случай. В 1887 году между этой сектой и, так называемыми, «розенкрейцерами» разразилась настоящая «оккультная война». Жертвой этой войны пал сам глава секты винтразистов, Буллан, его погубили средствами черной магии. И, надо вам сказать, в двадцатом веке подобных сект стало куда больше! И оккультные войны ведутся повсюду вокруг нас с вами…

Каспар Йерн пожирал глазами хозяина дома, такие слова, несомненно, звучали в ушах нашего друга райской музыкой. Я и сам слушал с огромным интересом и, видимо, потерял самообладание, потому что задал наивный до нелепости вопрос:

— Но тогда, если я вас правильно понял, вы должны верить и в существование дьявола? Я имею в виду, реального черта?

По комнате словно ангелы пролетели, освежив нас легким дуновением крыльев! Пале суховато рассмеялся:

— Ах ты, Боже мой! Видно, я слишком увлекся и замучил вас своими разговорами… — сказал он, уклоняясь, впрочем, от ответа.

— Давайте-ка лучше я покажу вам дом. Здесь масса преинтереснейших вещей.

Мы поднялись и отправились вслед за ним в маленькую темную комнату. Это была библиотека. По стенам, от пола до потолка, — полки с книгами в старинных кожаных переплетах, многие корешки основательно поистрепались.

— Библиотека Йоргена Улле, — отрекомендовал хозяин. — Крупнейшее собрание старой оккультной литературы в этой стране.

Я достал изрядно зачитанный том, снял застежку, скреплявшую обложку книги, и раскрыл наугад. На толстой желтоватой бумаге усердно изукрашенными, но поблекшими буквами было написано:

«КАК СДЕЛАТЬСЯ НЕВИДИМЫМ Выколи глаза летучей мыши и держи его затем при себе, вымажи лицо кровью летучей мыши. Возьми голову черного кота, свари в сладком молоке и пиве и выпей это, тогда будешь ты невидим девять часов кряду.

КАК СДЕЛАТЬ ЧТОБЫ ВСЕ В ДОМЕ ЗАСНУЛИ Возьми из совиной головы зрачки. Один поплывет, другой потонет. Возьми тот, что поплывет, и зуб мертвой мыши и положи под порог, тогда все будут спать, пока не заберешь обратно.

КАК СДЕЛАТЬ ЧТОБЫ ВСЕ В ДОМЕ ТАНЦЕВАЛИ Напиши на осиновом листе такие слова: Элле Эллеам. Фагиниа. Фагина. Гратон — и положи под порог, тогда все затанцуют».

Арне, который стоял позади меня и заглядывал в книгу через мое плечо, расхохотался.

— Боже милостивый, что за вопиющая чушь! — воскликнул он. — Может, это надо понимать в юмористическом смысле?

— Вряд ли, — проговорил, улыбаясь, Пале. — Это список «Книги черных искусств» Сипериандуса. Она была написана в 1569 году в Виттенберге, очень серьезное произведение. Я, кстати, думаю, ученые должны воздерживаться от скоропалительных суждений, пока метод не опробован экспериментально. Насколько мне известно, пока еще ни один профессор химии не мазал лицо кровью летучей мыши и не пил мелочно-пивного супа из кошачьей головы. Как знать: что за сюрприз ожидал бы профессора, рискни он попробовать?

— Не сомневаюсь: его ожидало бы несколько неприятных минут в мужском туалете, — ответил Арне.

Я продолжал свои изыскания в книжных рядах. На нижних полках стояли более свежие книги, которые, по всей вероятности, привез в дом сам Пале, издания девятнадцатого и нашего века. Но тематика была все та же: доктор Баталья «Дьявол девятнадцатого века», П. Кристиан «История магии», «История сатанинской церкви» и тому подобное.

— Хотите, я покажу вам самое необыкновенное в этом доме? — спросил Пале. Я обнаружил здесь нечто совершенно уникальное. Моя находка позволяет со всей определенностью утверждать, что Йорген Улле действительно занимался тем, в чем его и подозревали. Я однажды возился в подвале и вдруг заметил, что один кусок стены отличается от всей остальной кладки: он явно светлее. Я подумал: а нет ли здесь замурованной двери? Принес кочергу и стал расковыривать стену. И что бы вы думали? Конечно, за кирпичами была дверь. И мне удалось ее открыть. Хотите посмотреть, что там? Ага, сейчас увидите. Лиззи, неси лампу.

Хозяйка дома немедленно принесла лампу, и через минуту мы уже спускались по темной лестнице вниз, в подвал. Лиззи собиралась последовать за нами, но Пале обернулся и сказал своим мягким пасторским тоном, не терпящем, однако, возражений:

— А ты, дорогая, останься здесь. Мы скоро придем. Достань пока что-нибудь вкусное — какие-нибудь фрукты, пожалуй.

Лиззи повернулась, как механическая кукла, и пошла обратно в комнату. Несомненно, было что-то униженное в ее поведении. Патриархальные манеры этого ученого мужа действовали мне на нервы. Лично я привык к уважительному отношению, тем более, к женщине — пусть и к собственной жене.

Мы спустились в угольно-черный подвал и пошли в темноте гуськом, словно монашеская процессия. Пале остановился у двери, утопленной глубоко в стену, кладка вокруг нее была сильно покорежена кочергой.

— Вот сюда, — сказал Пале и нажал на ручку. Дверь отворилась с визгом, который издает кошка, если ее дергают за хвост — чем я, впрочем, никогда не занимался.

Мы вошли в большую комнату без окон. Сначала глаз различал только голые, холодные стены, но когда Пале приблизился с лампой к продольной стене, я увидел нечто совершенно фантастическое.

У стены стоял огромный стол, или алтарь. На нем были два больших серебряных подсвечника, а между ними на столе висело распятие — нет, лучше сказать, отвратительнейшая карикатура на распятие, вырезанная из дерева и выкрашенная в самые неимоверные, кричащие, вопиющие цвета. Такого кошмарного видения я не встречал даже у Гойи.

Пале поставил лампу на стол и произнес:

— Вот, прошу полюбоваться. Вы видите ни что иное, как самую настоящую капеллу для свершения сатанинских обрядов. Здесь Йорген Улле служил черную мессу.

Стоявшая рядом Моника прижалась ко мне и крепко схватила меня за руку пониже локтя. Я взглянул на нее: она во все глаза смотрела на Пале.

— А что это такое? — чуть слышно выдохнула она.

Я сказал:

— Кажется, я что-то читал про черную мессу, но так и не понял, какая, собственно, преследуется цель?

Наш хозяин уселся на стол рядом с лампой, уперся руками в колени и заговорил:

— Черная месса — главнейшая служба в сатанинском культе. Если следовать Винтрасу, это величайшая жертва, которую козел, дух зла, производит над агнцем, чтобы прийти к власти. Это апокалиптический зверь, разверзающий пасть, дабы проглотить справедливость. Это меч Божий, украденный сатаной, чтобы поразить самого Господа… По сути своей, это пародия на католическую мессу. В литературе встречаются блистательные описания черной мессы — между прочим, вам это должно быть интересно, Йерн. Происходит следующее… Община собирается у своего священника. Черный пастор облачается в специальное ярко-красное одеяние, цвета киновари, на спине у него висит перевернутый крест в знак того, что владычеству Христа наступил конец. Мальчики-хористы, одетые в красное, машут кадильницами. Распространяется удушливый, дурманящий аромат. Пастор начинает ритуал, состоящий в самых ужасных надругательствах и издевательствах над распятием и завершающийся осквернением святых даров, хлеба и вина, после чего члены общины набрасываются на них. Все выливается в дикие оргии, причем мужчинам и женщинам представляется, будто они спариваются с демоническими существами — инкубами и суккубами, а то и с самим сатаной — огромным приапическим козлом. Это пламенный страстной бунт подсознания против тысячелетнего угнетения церковью человеческой натуры. В этой комнате много лет назад творились довольно жуткие вещи. Эти стены многое повидали… Посмотрите сюда!

Он поднял лампу, и мы увидели на стене непонятные красные знаки.

— Эти знаки содержат глубочайший смысл. Это каббалистическая монограмма Иеговы, начертанная наоборот. Оккультные науки считают это самым ужасным из всех заклинаний, это оккультное имя дьявола — Мужей человеческой глупости! — громко сказал Арне.

На поверхности стола я заметил какие-то ржавые пятна и спросил:

— Скажите, а это что?

— Скорее всего, кровь. Сюда укладывали обнаженную женщину и поливали кровью, чтобы она напиталась магическими силами. Их содержат все живые соки Парацельс называл это силами мумий. И вполне вероятно, это была человеческая кровь. Ее считали особенно сильной. В восемнадцатом веке французские ведьмы специально покупали или выкрадывали маленьких детей… Была одна ведьма, которая таким вот образом принесла в жертву сатане две тысячи пятьсот младенцев, пока ее не схватили. Зная об этом, можно, пожалуй, несколько иначе взглянуть на суды инквизиции, не правда ли?

Я почувствовал, как Монику бьет озноб. Ее лицо стало белым как мел. Я и сам ощущал тошнотворное отвращение, хотелось уйти из этого мерзкого места. Я сказал:

— Спасибо, но кажется, на сегодня с нас хватит.

Пале улыбнулся и кивнул:

— Конечно, конечно… Пойдемте наверх. Оказавшись в гостиной, мы сменили тему и больше уже не касались оккультизма. Весь остаток дня Пале был очарователен и радушен, и когда ранним вечером мы собрались домой, впечатление было самое благоприятное. Тем не менее, выйдя на воздух, я вздохнул с облегчением.

Дождь прошел. Мы ехали в повозке. Лошадь бежала ровно, а мы обсуждали прошедший визит. Йерн восхищался познаниями Пале в науках, его поразительно широким кругозором, Арне отдал должное прекрасной постановке домашнего хозяйства и кухне фру Пале, а Моника вдруг заявила, что Пале ей не понравился.

— Такого ужасного тирана я еще не встречала! — воскликнула она. — И вообще, отвратительный тип. Его жену можно только пожалеть. Она живет как во сне, словно под гипнозом!..

В этом я согласился с Моникой. Впрочем, подумалось мне, все мы так или иначе оказались под воздействием этой яркой и, бесспорно, незаурядной личности. И еще я подумал: какую же сильную, и впрямь гипнотическую власть над некоторыми женщинами имеет мощный мужской интеллект!

Считанные сотни метров оставались до нашего дома, когда новое происшествие, в высшей степени неожиданное, прервало нашу приятную беседу. До сих пор я лишь слышал от других, будто в «пиратском гнезде» творятся странные вещи, однако, нам, юристам, хорошо известно, сколь ненадежны бывают свидетельские показания. Но теперь я увидел кое-что собственными глазами.

Навстречу нам бежала женщина, она мчалась так, будто спасалась от погони. Скоро мы узнали Мари. Заметив нашу повозку, она побежала чуть медленнее, но не остановилась. Бедняжка едва дышала — по своим физическим данным она отнюдь не годилась для бега на длинные дистанции. Я бросил Арне вожжи и побежал ей навстречу, она рухнула на меня, словно раненый зверь.

Губы ее были синими, глаза полны дикого ужаса, она бормотала:

— Собака!.. Мой песик!.. Тасс!.. Боже мой!..

Повозка подъехала к нам. Арне помог усадить Мари. Она зарыдала и припала к Монике. Энергичные реанимационные меры, предпринятые нами, привели ее в чувство настолько, что она смогла говорить. Мы узнали, что Тасс сначала бегал вокруг дома, а полчаса назад явился на кухню, где Мари готовила ему корм. Впуская собаку, она, разумеется, снова заперла дверь. Но вдруг пес забеспокоился. Он принюхивался и лаял, будто чуял чужих, потом злобно зарычал и стал бросаться на дверь, ведущую на лестницу. Мари, едва не падая в обморок от страха, отворила ему, и он стрелой понесся вверх к желтой комнате. Он страшно рычал и лаял. Мари услышала, как дверь желтой комнаты открылась, и тут раздался раздирающий душу собачий визг — это был короткий, полный смертельной муки вопль. Мари уронила миску. Наступила мертвая тишина. Тогда бедняжка все бросила и побежала прочь.

Пока Мари плакала и рассказывала, лошадь привезла нас к дому. Мы с Арне и Карстеном, обгоняя друг друга, помчались наверх. Перед желтой комнатой — она была закрыта — мы заколебались. Я невольно взглянул на Арне. Его правая рука машинально сжималась и разжималась, точно так же, как в Осло, когда он ломал спички — молниеносно пронеслось у меня в голове. И все же хозяин дома взял инициативу на себя. Он положил два пальца на дверную ручку и повернул ее. Мы вошли в комнату.

Картина, открывшаяся нам, поразила меня. На полу в луже крови лежал бедный пес. Он был мертв. На его мохнатой груди зияла огромная рваная рана. Вся его морда была ужасно изодрана. Да, в самом деле, это было похоже на когти огромной кошки…

Несколько секунд я слышал только собственное дыхание. Потом голос Йерна произнес:

— Ну, вот… И это только начало, скажу я вам.

 

Глава 5

ЭКСПЕРИМЕНТ СО СТАРЫМ КОМОДОМ

— А ведь я хотел завтра уехать в Осло, — проговорил Арне после того, как мы осмотрели мертвого пса. — Послезавтра я рассчитывал уже заняться делами… Нет, Пауль, видно, придется мне задержаться, не могу я все бросить на тебя. Пока все не выяснится, я не уеду.

Йерн торжествующе усмехнулся. Как тут не вспомнить отвергнутых пророков, которые злорадствовали видя, как сбываются их ужасные предсказания! Впрочем, он не стал упрекать нас в неверии, а мягко спросил:

— Ну, что думаешь? Давайте попытаемся спокойно разобраться. Войти сюда никто не мог. Входную дверь ты сам запирал перед отъездом. Значит, оставалась только кухонная дверь. Но там постоянно находилась Мари…

— Она могла на минутку выйти! — вмешался я. — В подвал, в комнату, еще куда-то… Вполне достаточно, чтобы забраться в дом.

— Тогда пес заметил бы это.

— Он и заметил!

— Правильно, — возразил Йерн. — Но когда он забеспокоился? Помнишь? Только чуть позже, когда неизвестный уже находился здесь, на втором этаже, в желтой комнате. Не странно ли? Кстати, собаки, как и другие животные, прекрасно чувствуют такие вещи, о которых люди и не подозревают.

Арне вымученно усмехнулся:

— Ты стало быть, полагаешь что этот, назовем его «собакоубийца», возник тут чудом? Материализовался? Прошел сквозь стену?

— Именно так, — сказал Йерн и с важным видом уселся на стул в стиле ампир.

— И ты еще называешь себя автором детективов? А я-то думал, грешным делом, что твое ремесло предполагает умение анализировать ситуации. Хотя бы столь несложные! Неужто, в самом деле, так трудно понять? В доме есть окна! В любое окошко можно залезть. Да, наконец, можно взять отмычку, или там фомку, и войти через запертую дверь. Тоже мне, ребус!

— Но что за нужда убивать бедную собаку?.. — спросила Моника. Я не заметил, когда она поднялась к нам. Губы ее дрожали, в глазах стояли слезы. Еле слышно она прошептала:

— Кому это нужно?..

Арне ответил, как мне показалось, с нарочитой деловитостью:

— Видимо, это нужно тому, кто что-то ищет здесь, в доме. Собака помешала ему. И могла помешать в дальнейшем. Поэтому первым делом он убрал с дороги собаку. Если предположить, что это тот самый человек, который «являлся» сюда раньше, то наиболее вероятно, что он проникает в дом через окно, которое ведет в какое-то помещение, где мы не бываем. Дом очень большой. И ничего удивительного, если тут есть какие-то уголки, которых я попросту не заметил. В таком случае не исключено, что кто-то может, торчать тут подолгу, оставаясь незамеченным. Он может даже тут ночевать. И время от времени предпринимать свои вылазки. Что он ищет, я не знаю. Но я не исключаю, что он и сейчас находится тут, в доме. Так что я предлагаю: давайте внимательно обыщем весь дом. Так, чтобы не оставалось никаких сомнений!

Пожалуй, это действительно было самым разумным в нашем положении. Мы вооружились фонариками и обследовали весь дом — от огромного пыльного чердака и до холодных подземелий большого подвала. Повсюду, где не успели побывать мы сами или слуги Арне, лежал толстый слой пыли и вид был такой заброшенный, будто туда сотню лет не ступала нога человека. Мы набрели на комнату, которую Арне забыл показать накануне. Наши фонарики осветили стол, стулья, разную мебель — девственный пыльный покров в палец толщиной свидетельствовал о том, что и этой комнатой вряд ли в недавние времена пользовались существа из плоти и крови. Двери были заперты, окна закрыты изнутри.

— Ну что ж, может быть, это просто опытный взломщик, — сказал Арне. — Он мог сделать копию ключа от входной двери, спокойно войти и запереть за собой дверь. А потом, когда Мари убежала, он мог уйти. Как угодно — хоть через распахнутую дверь кухни. Если так, то он уже был в желтой комнате, когда его вдруг почуял пес. Для него собака явилась полной неожиданностью, и ему пришлось убить ее. Впрочем, отнюдь не исключено, что пса, в самом деле, задрала большая черная кошка, которую наш взломщик таскает за собой.

— И все-таки, — сказал я, — непонятно, каковы же мотивы? Ради чего этот тип со своей кошкой является в дом? Что он тут ищет? Сокровища старого пирата? Клад? Если это нормальный грабитель, как он не видит, что сокровища — на каждой стене? Бери любую картину — и ты богат, как Крез. Почему он не зарится на картины?

— Откуда мне знать?! — огрызнулся Арне. — Может, он сумасшедший! Только нам от этого не легче.

Мы покончили с обыском и стояли внизу, в прихожей. Фонарики погасили, чтобы не сели батарейки. В кухню идти не хотелось, чтобы не говорить при Мари. Я достал сигарету и чиркнул спичкой. Огонек осветил лицо Йерна, он насмешливо улыбался.

— Карстен, что ты скажешь? — спросила Моника.

— Моя теория еще полностью не оформилась, — изрек Йерн. — Но я вынужден напомнить: еще зимой, когда Арне сообщил о покупке «пиратского гнезда», я предупреждал, что в этом доме действуют определенные силы… Помнишь, Арне, как ты тогда смеялся? Особенно тебя забавляла возможность мести со стороны мертвого пирата, Йонаса Корпа. Пока эта месть постигла только несчастного пса. Но никто не знает, что случится дальше. На твоем месте, Арне, я бы сейчас, немедленно, отказался от всяких попыток переоборудовать этот дом.

— Но это же чистое безумие!

Арне ходил взад-вперед, засунув руки в карманы. Потом он встал перед Йерном и, вызывающе глядя ему в лицо, сказал:

— Может быть, ты боишься, что «месть» падет и на твою голову? Может, ты полагаешь теперь, что и тебе самому лучше держаться от этого дома подальше?

— Нет, отчего же? Наоборот! Если, конечно, меня тут желают видеть. Как писатель и как человек, которому все это далеко не безразлично, я не хотел бы упустить шанс. Такая возможность выпадает нечасто. И кроме того, я уверен: лично я — вне опасности. Полностью вне опасности. Опасаться надо тебе, Арне. Я еще раз предупреждаю тебя.

Кроме Карстена Йерна, как выяснилось, был и еще один человек, относившийся к мести Йонаса Корпа с глубочайшей серьезностью. Наша милая Мари больше и слышать не хотела о том, чтоб остаться в доме, где творятся такие дела. Явившись на кухню, мы нашли ее полностью одетой, среди сумок и чемоданов. На все наши просьбы и уговоры она категорически отвечала одно: «Не то что ночь ни одной минуты больше в этом доме!» Мы должны были позаботиться о том, чтобы немедленно увезти ее. Она жила в шести километрах.

К нашей радости, Йерн предложил свои услуги в качестве возницы. Снова запрягли лошадь, распрощались с Мари Миккельсен и пожелали ей доброго пути. Мари укатила в сопровождении Йерна в ночную тьму. Моника пошла осмотреться на кухне, а мы с Арне взяли лопаты и похоронили собаку под кустами за домом.

Арне сказал:

— Я попросил Мари пока не рассказывать Эйвинду Доруму про собаку. Хотя конечно… С тем же успехом можно просить дождь перестать лить. Завтра вся округа переполошится. А здешний пастор соберет своих прихожан в молельный дом и еще нагонит на них страху. А этот Дорум… Знаешь, если бы это была не его собака, а, скажем, моя, я бы подумал, что именно он бродит тут вокруг дома. Он совсем ненормальный. Недаром он потомок капитана.

Думаю, я не сообщу ничего неожиданного, если скажу, что вторая ночь в «пиратском гнезде» оказалась значительно более неприятной, чем первая. Невелика мудрость — спокойно заснуть в доме, где бродит какая-то черная кошка, тем более, если любишь животных. И совсем другое дело — ночевать при незапертой двери, зная, что по ночам, возможно, в дом пробирается сумасшедший.

Я снова достал Джерома и углубился в уже упомянутое исполненное прелести путешествие в лодке с собакой. Добравшись до главы, где Харрис поет куплеты, я наконец заснул. Но то был не легкий безмятежный сон, освежающий и благотворный. Разумеется, меня мучили кошмары.

Мне приснилось, будто я снова сижу на козлах в повозке Арне, в руках у меня вожжи, в повозку запряжена та же лошадь. Все было как днем, когда мы ехали на обед к Пале. Но только в повозке я будто бы находился один, и лошадь бежала не по дороге, под тенью деревьев, а прямо здесь, в доме, по темному коридору. Коридор казался очень длинным и тянулся по всему верхнему этажу.

Точно, как днем, лошадь вдруг останавливается и замирает, а я безуспешно пытаюсь заставить ее сдвинуться с места. И вот мне передается весь ужас дрожащей под кнутом лошади, меня охватывает гнетущее чувство надвигающейся неизбежной опасности. Что-то страшное ждет меня. Вдруг дверь желтой комнаты открывается, в конце коридора появляется человек. Медленно-медленно он подходит ко мне. И я вижу: это тот самый человек, который встретился нам в аллее, перед домом Пале и которого Пале называл рыбаком Рейном. Когда он подходит ближе, я вижу, что он совершенно мокрый, с его брезентовой робы стекает вода, и я знаю: это морская вода.

И вот, он стоит уже рядом с повозкой. Я не вижу его, я смотрю прямо вперед, на уши лошади, странно прижатые к голове, но я знаю: он тут, рядом. Ужас накрывает меня ледяной волной, я хочу бежать прочь, слезть с повозки, но не могу пошевелить ни рукой, ни ногой. Я чувствую, что должен сейчас повернуться к этому жуткому человеку, увидеть его лицо и взглянуть в его огромные глаза, серые, словно зимнее море, глаза без зрачков…

Слава Богу, мне удалось проснуться! Обливаясь холодным потом, я пришел в себя, зажег свечу и схватил спасительную книгу.

* * *

На следующий день была восхитительная погода. Солнце жарило, словно в июле, небо было безоблачным, и легкий бриз выгонял на пляжную гальку ласковые, веселые волны. Во всей природе воцарилось сияющее, игривое настроение, придающее особое обаяние тонкой грани между летом и осенью. Я смотрел из окна на море и пляж и теперь только понял, что со стороны Арне вовсе неглупо было замыслить превращение «пиратского гнезда» в летний курорт.

Перемена погоды и изысканный завтрак, появившийся на столе благодаря несколько неожиданному для меня искусству Моники, позволили отвлечься от впечатлений вчерашнего дня. Хотелось радоваться, наслаждаться жизнью, прелестью дня сегодняшнего. В голове вертелись строки из Омара Хайяма, дословно я не помнил, но кажется, там было так:

«На завтра планы?.. Лучше допивай Стакан вина. А завтра снова в путь. Немало (трам-там-та-та) поколений Прошло чрез этот караван-сарай».

Мы помогли Монике вымыть посуду, выкурили по сигарете и отправились на пляж.

Выкупавшись в бодрящей холодной воде, мы валялись на солнце и читали книжки. Моника взяла с собой «Унесенных ветром» Маргарет Митчел, Арне изучал какую-то нудную книгу по технологии нефтяных разработок, а я перечитывал Киплинга. Моника вдруг сняла темные очки, заложила ими книгу и села.

— Моторка! — объявила она.

Я тоже уселся, и Арне, оторвавшись от нефтяных вышек, посмотрел на море. Весело подпрыгивая на прозрачных волнах, к нам приближалась моторная лодка. Вот стало видно, что в ней сидят трое, вот, приветственно взметнулись загорелые руки, и через минуту на берег высаживался Танкред Каппелен-Йенсен в панаме и подвернутых штанах, выгружая элегантные чемоданы и спортивно-элегантную супругу. После серии рукопожатий, объятий, поцелуев и возгласов «Как вы отлично придумали, явиться сюда!», Эбба сообщила, что они с мужем приехали помочь нам и вывести «пиратское гнездо» на чистую воду. А Танкред поблагодарил Арне за приглашение.

Собственно, их появление не было для меня большой неожиданностью. Вечером накануне отъезда из Осло я встретил Танкреда в Театральном кафе и, конечно же, пересказал в общих чертах новости, услышанные от Арне. Кроме того, я упомянул, что завтра мы с Моникой и Арне едем на место, чтобы во всем разобраться. Многие люди, как известно, имеют своего конька: кто выращивает розы, кто коллекционирует марки — так вот, у супругов Каппелен-Йенсен тоже был свой конек. Танкред коллекционировал, если так можно выразиться, необычные криминальные случаи и в лице Эббы он нашел самого рьяного единомышленника. Эбба готовилась к экзамену на степень магистра психологии и, в частности, интересовалась психологией преступников. Когда они объявили о предстоящей свадьбе, я, помнится, пустил такую невинную шутку: свидетелем на свадьбе будет Эркюль Пуаро, а венчать новобрачных приглашен патер Браун… Впрочем, свидетелем был Карстен Йерн, так что, в известном смысле, я попал в точку Не успел Танкред расплатиться с лодочником, как Эбба уже принялась нас расспрашивать. Мы поведали обо всем, что случилось у нас на глазах, не забыли упомянуть о рассказе инспектора про таинственный мертвый корабль, о нашем визите к Пале и об убитой собаке.

Танкред выслушал нас со скептической миной, при моем рассказе о перепуганной лошади Эбба насмешливо ухмыльнулась, а когда Моника в красках живописала поведение Йерна, оба детектива-любителя иронически закивали.

— А вот вы сами убедитесь, что все это правда! — заявил Арне. Вы у нас люди недоверчивые, не то, что прочие наивные дураки!.. Мне кажется, будет любопытно поставить маленький эксперимент. Мы спровоцируем привидение, и посмотрим, что вы на это скажете.

— И как же ты это устроишь? — ехидно сказала Эбба, прищуривая лукавый серый глаз и сморщив очаровательный носик.

— А очень просто! Мы, моя радость, устроим небольшую перестановку. И наш капитан непременно объявится. Он терпеть не может, когда трогают его мебель.

Арне, Моника и я накинули халаты, и мы отправились в дом вместе с новыми гостями. Супругов определили в большую довольно уютную комнату, после чего Арне провел их по всему дому. Тут уж они проявили свой исследовательский темперамент: мебель, картины и оружие осматривались с такой тщательностью, словно там в глазах рябило от отпечатков пальцев, стены простукивались в поисках тайных ходов и потайных дверей. Наконец они добрались до желтой комнаты. Здесь всевозможным исследованиям и вовсе не было конца, но судя по всему, особыми успехами ни Танкред, ни Эбба похвастать не могли. Надо сказать, что будучи любопытным зрителем я получил массу удовольствия, наблюдая «в деле» медлительного, скрупулезного Танкреда и шуструю, энергичную Эббу.

Когда они кончили, Арне вынул руки из карманов и почти серьезно сказал:

— Вряд ли стоило так надрываться: призраки обычно не оставляют следов… Ну, что? Проведем эксперимент здесь, в желтой комнате. Я предлагаю вот этот комод. Давайте передвинем его в другой угол. Годится?

Мне-то показалось, что его предложение было не более, чем шуткой. Но Арне был настроен воинственно. Глупость, конечно… Видно, его уязвили насмешки друзей, и он, как хороший игрок, вошел в азарт.

Комод был большой и громоздкий, в его ящиках хватило бы места для простыней на целую деревню. Мы приладились, поднажали и, все втроем, отдуваясь и пыхтя, передвинули его в противоположный угол.

— И что теперь будет? — спросил Танкред, отряхиваясь.

— Поживем — увидим… — Арне пожал плечами. — Глубокоуважаемый капитан Корп вполне недвусмысленно распорядился ничего не трогать с места. Значит, сей варварский поступок не останется безнаказанным.

— Закатай рукава! — сказала Эбба, не спускавшая с него любопытных глаз. Боюсь, господин фокусник, вы намерены нас одурачить!

Моника рассмеялась, и нам всем стало весело.

Арне сказал:

— Я предлагаю: мы запираем комнату на ключ, ключ отдаем на хранение Эббе. Второго ключа нет. Проверьте окна! Все окна закрыты. Так. А теперь мы выпьем за ваш приезд и отправимся на пляж, вода сегодня восхитительная — это я гарантирую!

Внизу, на согретых солнцем камнях, даже Танкред и Эбба забыли, что прибыли на Хайландет развенчивать привидения. Вода была холодная и чистая, прозрачней стекла, и так солона, что горела кожа. Рядом с бухтой мы нашли небольшое плато — широкую плоскую верхушку скалы — и расположились на нем принимать солнечные ванны. Было очень приятно расслабиться, всеми порами впитывая свежий воздух и лучи солнца. Мне казалось, цвет моей кожи стал совершенно, как у малайца, если, конечно, малаец не уляжется рядом со мной… Одолевала сонливость и истома, как и бывает у малайцев, и скоро мне уже было лень перелистывать страницы. Разговоры затихли и, кажется, я задремал.

Солнце клонилось к западу, когда обнаружились признаки близкой осени. Воздух уже не ласкал, а студил тело, с моря потянуло свежим ветерком. Мы ринулись домой одеваться и приводить себя в порядок. Дамы накрыли на стол, обед был великолепен, и аппетит не оставлял желать лучшего.

Вечером мы расположились в гостиной, каждый со своим напитком в большом бокале, сплетничая и болтая о всяких пустяках, как и положено после дивного летнего дня, проведенного на воздухе.

За окнами сгустились ночная тьма, серп луны висел над морем, прохладный, порывистый ветер трепал кусты крыжовника и смородины. Никто не напоминал Арне про его нелепый эксперимент. Мы вели оживленный спор о том, как наилучшим образом устроить тут летний курорт. Арне пожаловался, что местные жители слишком уж запуганы и суеверны. Он всерьез опасался всяческих пакостей, в первую очередь, со стороны местной церковной общины под идейным предводительством пастора Флателанда.

— Это все — сексуальные комплексы, — заявила Эбба и, сверкнув зубами, откусила кусок спаржи. — Все население Хайландета надо подвергнуть принудительному лечению у психотерапевта. Иррациональные страхи, предрассудки, зажатости коренятся пониже пупа и повыше колена. А кроме того — в солнечном сплетении…

— В таком случае у Карстена тоже перепугано солнечное сплетение, — бросила Моника.

— Арне, а что, если устроить здесь «антимолитвенный дом», так сказать, с учетом грядущего курорта? — предложил Танкред. — Приглашаешь мадам, магистра психологии, и она проводит среди местного населения курс лекций и занятий по современной сексологии. За год, глядишь, привидения исчезнут сами собой.

— А у меня другое предложение: ты мог бы… Но я не успел закончить фразу. Прямо у нас над головой раздался страшный шум, будто наверху заработала паровая турбина. Адский рев завершился мощным ударом, от которого задрожали стены, и снова стало тихо.

Мы сидели, окаменев. У меня отвисла челюсть. Усилием воли закрыв рот, я осмотрелся, другие тоже имели далеко не самый одухотворенный вид. Волна холодного пота окатила меня, так же, как во сне прошлой ночью. Первым пришел в себя Арне. Он медленно поднялся и взял с камина лампу.

— Ну, постой же! — прорычал он. — Это в желтой комнате! Быстро наверх! У тебя ключ, Эбба!

Да, в этот раз ни о каком внушении не могло быть и речи. Мы все слышали одно и то же.

Пока мы топали вверх по лестнице, целая буря мимолетных отрывистых мыслей бушевала в моей голове. Сейчас — вот сейчас — через пару секунд — мы увидим кого?! Живого человека? Зверя? Или..? Образ жуткого мокрого существа в брезентовой робе, с которой ручьями струится вода, — вот что вставало перед моим мысленным взором. Это он стоит там, в желтой комнате — неподвижно стоит перед дверью и ждет, ждет нас! Если же там был живой человек из плоти и крови, ясно одно: он не мог уйти. Мы схватим его. Мои мускулы непроизвольно напряглись. Тело готовилось к борьбе.

И вот мы у двери. Луч фонаря уперся в замочную скважину.

— Ключ! — резко бросил Арне.

Эбба протянула ему ключ, тот вошел в замок и повернулся. Свет фонаря ощупывал стены, пол, потолок. Но я уже знал, я почувствовал интуитивно, как только ступил за порог комнаты: она была пуста. Однако я не смог удержаться от возгласа — тихого, удивленного «Ох!». В тот миг, когда луч осветил угол комнаты. Реакция, впрочем, вполне понятная…

Комод стоял на прежнем месте.

 

Глава 6

ДВОЙКА ТРЕФ

Когда впоследствии я вновь и вновь вспоминал этот эпизод, он неизменно представлялся мне зыбким, ускользающим, как сновидение, как нечто такое, чего в реальности, безусловно, быть не могло. Люди прошедших времен, встречая привидения или сталкиваясь с чем-то сверхъестественным, наверное, не испытывали настоящего потрясения — это только подтверждало существовавшую в их сознании картину мира. Но наши современники, самоуверенные обитатели века техники, во всем привыкшие руководствоваться Законом Причинно-Следственной Связи, рассматривающие мироздание как давно решенную задачку из школьного учебника геометрии, к личной встрече с подобными явлениями решительно не подготовлены. Если вдруг на мгновение у нас зародилось сомнение в том, что задача решена верно, и возможна какая-то основополагающая ошибка — мы беспомощны, словно дети. Тягостный, всеподавляющий, инстинктивный ужас наваливается на нас и превращает в жалкую неразумную массу.

Так стояли мы, пятеро суверенных представителей современной цивилизации, вооруженные всевозможными знаниями и преодолевшие суеверия, обладающие аттестатами зрелости и определенной властью над другими людьми, ежедневно читающие газеты, так мы стояли — и с ужасом взирали на старый комод.

Я позволил себе взглянуть на Танкреда. Где была в тот миг его спокойная, доброжелательная уверенность? С видом десятилетнего задиры, который неожиданно нарвался на суровый отпор, возвышался он рядом с онемевшей Эббой. Мой любопытный взгляд, видно, привел его в чувство. Кадык его дернулся, и он произнес, нарочито растягивая слова:

— Надо действовать спокойно и методично… Так. Окна закрыты. Однако у нашего фокусника не было возможности уйти через коридор. Значит, здесь должен быть потайной выход.

— Да! — рявкнула Эбба и затараторила:

— Разумеется! Ведь мы все слышали: тут кто-то был! Правда? И это очень и очень неслабый парень! Ведь комоды не могут передвигаться самостоятельно, правда? И я не думаю, что такой здоровяк-тяжеловес явился из четвертого измерения! Помните «Кентервильское привидение»? Там — старичок!.. Значит, наш дядька мог улизнуть только через потайной ход.

Щеки Эббы пылали, она была в восторге — и от происходящего, и от своего мужа. Танкред с воодушевлением продолжал:

— Кажется, потолок не внушает подозрений… Пол тоже. Гостиная расположена прямо под этим полом, так Арне? Будь здесь между полом и потолком гостиной большой пустой промежуток, нам бы не было так хорошо слышно. Значит, стены… Эта стена с окнами — мы ее отметаем. Здесь дверь в коридор, — он выглянул в коридор и постучал по стене. — Перегородка тонкая. По сути, нам остаются две стены. Что у нас за стеной, Арне?

— Здесь маленькая темная каморка, я ею не пользуюсь. Вход из коридора… А противоположная стена — торцевая, это северный конец дома. Если наш гость ушел через эту стену, то он свалился со второго этажа. Метров шесть до земли…

— Прежде всего, осмотрим соседнюю каморку. Арне принес парафиновую лампу, и мы «спокойно и методично» обыскали соседнюю каморку, как и все прочие помещения на втором этаже. Стены желтой комнаты тоже стали предметом самых тщательных исследований, впрочем, безрезультатных. Ни малейших следов непрошенного гостя, никакого намека на потайную дверцу мы не обнаружили.

Танкред, в конце концов, уселся на стул и, утирая вспотевший лоб, со вздохом произнес:

— Пять очков в пользу Карстена Йерна. Танкред Каппелен-Йенсен проигрывает со счетом: ноль — пять. Точные науки терпят сокрушительный разгром… И мне это не нравится. Я никогда не любил Эдгара По…

— А что, если тот, кто пугает нас полтергейстом, попросту живет в этом комоде? Гнездо у него тут! В нижнем ящике!.. — я был доволен своей шуткой и вытянул ящик комода, набитый постельным бельем. — Смотрите-ка, нету… А я уж подумал, в наше время граждане испытывают большие затруднения с жильем, как сообщает пресса…

К сожалению, мне не удалось поднять настроение публики. Арне неожиданно зевнул и сказал, что хочет баиньки. Завтра ему предстояло с утра отправиться в Лиллезунд, он хотел бы немного отдохнуть. И, кроме того, ему лично представлялось, что привидение у нас не слишком зловредное и весьма пунктуальное — свои дела предпочитает заканчивать к полуночи, а спать никому не мешает, и дальнейшую исследовательскую деятельность вполне можно перенести на завтра, а сейчас разойтись — так что спокойной ночи, дамы и господа.

Его внезапное охлаждение озадачило меня. Не сам ли он все это инсценировал? Во всяком случае, очень на него похоже.

Улегшись в постель, я продолжил свои размышления. Подозрение имело определенные основания: фантазия Арне не знала границ, и он обожал разыгрывать друзей и знакомых. Но, во-первых, он не покидал нас, когда передвигался комод, и был с нами у Пале, когда погибла собака. А во-вторых… Я хорошо помнил его лицо при виде мертвого пса и не мог допустить мысли, что мой друг Арне способен вот так, шутки ради, позволить кому-то убить живое существо. Нет, это решительно было не в его духе. Но в чем же дело? Кто мог быть заинтересован в подобного рода пакостях? И как, черт побери, ему это удавалось?

Абстрактное мышление, по всей вероятности, не является моей сильной стороной: я заснул, едва сформулировав проблему. Наверное, на меня благотворно подействовала солнечная ванна, той ночью я спал спокойно и крепко. Силы света действуют на человека целительно и, основываясь на личном опыте, я рекомендую всем, кому предстоит провести ночь в доме с привидениями; попробуйте хорошенько позагорать — часа три или четыре, прежде чем укладываться спать в голубой, зеленой или желтой комнате.

* * *

— Давайте навестим Карстена, — предложил Танкред, налегая на клубничный джем. — Мне давно хотелось посмотреть, как живут авторы детективов… Как может жить человек, который производит на свет оборотней, а? До него далеко, Арне?

— Пешком минут двадцать, — Арне допил свой кофе и поднялся из-за стола. Вы можете проводить меня до причала, а дальше я покажу вам дорогу. Там нетрудно найти. Я думаю, быстро обернусь на моторке: в Лиллезунд и обратно…

Эбба, Моника, Танкред и я шли по указанной Арне узкой тропинке вдоль берега. Над морем кружили горластые чайки, пахло йодом и солью — древнейший аромат начала всех начал. Танкред с отсутствующим выражением лица жевал спичку. По всей видимости, он бился над решением проблемы.

— Ну, что? — поинтересовался я. — Как там твое серое вещество? Функционирует? Он покачал головой.

— У меня в голове каша… — он выплюнул разжеванные остатки спички. Вязкая, никуда не годная каша. Невозможно представить, как с такими мозгами я еще не так давно сдавал госэкзамены… Не могу уразуметь, что тут творится. Даже если предположить, что в комнате есть потайной ход — хотя его нет — все равно непонятно: как передвинули этот комод? Об «эксперименте» вообще знали только мы впятером, и никто из нас не отлучался.

Да, фокус не из легких…

— Самое вероятное, — сказала Эбба, — что кто-то пытается выдворить Арне из «пиратского гнезда». Он поставил на то, что человек, даже самый цивилизованный и культурный, может впасть в суеверный ужас, если ею подвергнуть массированному внушению. Этот субъект воспользовался старой легендой. И делает свое дело весьма толково и зрелищно.

— Но, Боже мой, это же такая банальность! Все посредственные писатели, которые пишут про всякие ужасы, непременно суют такую развязку… — сказал я и добавил:

— За исключением нашего друга Карстена, которому эта развязка вообще не нужна, потому что у него привидения настоящие…

— И потому что он — далеко не посредственный! — вставила Моника.

А Эбба резонно заметила:

— Истина чаще всего банальна. И знаешь, Моника, Карстена в данном случае лучше не слушать. Он верит в привидения, поскольку это позволяет ему зарабатывать на жизнь.

Тропинка свернула на небольшой узкий полуостров, и перед нами показался выкрашенный голубой краской рыбачий дом — прелестный, ухоженный серландский домик, с чистенькими окошками и кружевными занавесками, сверкающими белизной. Если Йерн и принадлежал в определенном смысле к богеме, то, как видно, не в отношении собственного жилья: этот игрушечный домик полностью выдавал вкусы и склонности стопроцентного бюргера.

Через несколько минут Карстен, сияя от радости, приветствовал нас. По-моему, он был благодарен, что мы помешали ему работать. Он провел нас в большую комнату. Я обратил внимание на несколько репродукций на стене Брейгель и Гойя, типичных для своеобразных интересов нашего хозяина. В основном же стены были заняты книжными полками. У окна стоял дубовый письменный стол, очень большой и старый. На столе находились весьма характерные предметы: нож для бумаг в виде кривой арабской сабли, маленькая позолоченная статуэтка сфинкса, исполнявшая прозаическую функцию пресс-папье, несколько ручек в деревянном стакане со старинными рунами и большая, массивная пепельница в виде черепа. Множество окурков свидетельствовало о том, что сочинительство идет полным ходом. Посреди лежала толстая раскрытая книга. Я заглянул в нее: «Неведомое»!

— Сказочно богатый материал, — прокомментировал Карстен. — Здесь собрано более полусотни оккультных опытов с научным анализом. Этого материала мне хватит на десять новых книг.

— Ты за деревьями не видишь леса, — заметил я. — Тут, у тебя под носом, творятся самые невероятные вещи. Зачем рыться в книгах, когда жизнь предоставляет тебе такой материал?

И я рассказал про историю с комодом. Карстен мгновенно воспламенился:

— А разве я вам не говорил? Ну, какие еще нужны доказательства, чтобы заставить нашего американца поверить своим собственным глазам? Подобные люди попросту не хотят видеть! Против глупости…

— Против госпожи Глупости бессмысленно бороться даже писателям, — прервал его Танкред и повалился на мягкую софу. — О Великий и Ужасный, о Сын Луны, друг и брат всех оборотней и мертвецов! Мы усталые путники, пришедшие искать защиты и справедливости под твоим кровом — дай же нам выпить.

Йерн подал бокалы и бутылку клубного портвейна.

— Расскажи нам про Пале, Карстен! — требовательно попросила Эбба.

— И про Лиззи! — присоединилась к ней Моника, пригубив бокал.

— Про Пале я знаю немногим больше, чем вы, — сказал Йерн. — Весьма загадочная личность. Насколько мне известно, он о себе ничего не рассказывает, за исключением того, что много лет прожил в Америке и вроде бы был там священником. Он не доверился даже собственной жене… А Лиззи я знаю довольно давно, около года. Грустная история… Родители умерли, когда ей было тринадцать лет. Сначала ее взяли к себе одни родственники, потом другие, потом третьи — странные люди! С одной стороны, общими усилиями они вырастили девочку, но с другой стороны — знаете эту манеру требовать благодарности за добро? Ей вечно давали понять, что каждое платьице, каждый кусок она получает из милости. Конечно, они небогаты, но эта душевная черствость меня поражает. В прошлом году я встретил ее в Лиллезунде у знакомых. Оказалось: она их племянница… Короче, Золушка наших дней.

— А мне показалось, она напоминает героинь Ибсена: создается впечатление, будто у нее какая-то тяжесть на душе… — заметил я. — Но выглядит, впрочем, очаровательно. Сколько ей лет, не знаешь?

— Двадцать один. Между прочим, она умница и очень интеллигентный человек. И давно нашла бы нормальную работу, если бы не ее родственнички…

— «Каждый гражданин, достигший восемнадцатилетнего возраста, имеет право самостоятельно принимать решение о начале трудовой деятельности», — не без удовольствия процитировал я. — «Норвежское право», параграф пятнадцатый, комментарий Рагнара Кнопа.

— Ну и что? Они ей все уши прожужжали про чувство долга перед родными, да про то, какие они все больные и немощные. Она по характеру мягкий, уступчивый человек, вот и жила как девочка на побегушках… И тут появляется Пале. Он ее увидел в продуктовой лавочке. Прошлой весной, в апреле. Поговорил с ней… и произвел на нее колоссальное впечатление. Она вообще очень впечатлительна. И чрезвычайно доверчива… И вот, он предлагает ей место — домоправительницы в его скромном холостом хозяйстве. И она соглашается… Конечно, это был шанс встать на собственные ноги. Он побеседовал с ее родственниками, уломал их кажется, они клюнули на деньги. Короче, он вырвал ее из этой семьи. Она переехала на Хайландет. И вот, не прошло и месяца, как они уже женаты… Как видно, американский напор и американские темпы не чужды даже теологам.

Закончив рассказ, Карстен выпил свой бокал.

— Но видно же невооруженным глазом: этот Пале ее угнетает не меньше тех, прежних! — Моника высказала мои собственные мысли. — Она мне глубоко симпатична, но эта пара производит, по меньшей мере, странное впечатление. Она целиком и полностью от него зависит. Больше того, она явно под его влиянием. Когда-нибудь она очень пожалеет об этом замужестве… Мне, во всяком случае, этот Пале совсем не понравился. В нем есть что-то фальшивое, противоестественное — и потом, эти его отвратительные рассказы про сатанизм и черную мессу! Не говоря уже о наружности.

— А что? — с любопытством спросила Эбба.

— Старый сластолюбец! Представь себе карикатуру на развратного средневекового монаха…

Так мы болтали не более четверти часа, когда раздался стук в дверь. Йерн пошел открывать и через мгновенье возвратился в сопровождении Лиззи.

— Ты легка на помине, Лиззи! Мы как раз говорили о тебе и твоем муже… Садись, выпей с нами портвейна — это хорошо для астрального тела. Нет, пардон, я забыл вас представить: Лиззи Пале — Капеллен-Йенсен, Эбба и Танкред, супруги…

Пока Карстен подал еще бутылку, я отметил, что Лиззи беспокойна и возбуждена. В ее глазах появилось загнанное выражение, как у зверька, оказавшегося в ловушке. Карстен опекал ее по-отечески, усадил с собой рядом на софу и протянул наполненный до краев бокал.

— Ты устала, малышка? Или что-то случилось? Лиззи послушно выпила вина. Щеки ее быстро порозовели, в глазах появился блеск.

— Этот Рейн опять явился к моему мужу. Нет, это свыше моих сил! От него тянет холодом, вы представляете? Весь дом становится ледяным и пахнет сыростью… Нет, я не знаю, как объяснить! Я бы никогда не отважилась пожать ему руку! Мне кажется, он весь мокрый и скользкий, как рыбья чешуя… Я скорей убежала, как только он пришел.

Мне очень стыдно, но я ничего не могу с собой сделать… Это смешно, я понимаю… Но я ничего… Может, я сумасшедшая, Карстен? Объясни мне… Ты всегда так хорошо говоришь… Извините меня, я всегда бегу к Карстену, он так добр, он так хорошо на меня действует…

— Что вы говорите? Неужели наш друг Карстен может действовать на людей успокаивающе? — спокойная улыбка Танкреда разрядила наше замешательство. — Вот тебе, Эбба, какие на свете случаются чудеса. А я-то считал, что это вранье, будто есть люди, которые прекрасно себя чувствуют и могут уснуть в комнате ужасов у мадам Тюссо.

— Так этот Рейн не прекратил своих посещений? — спросил я. — Видно, он знает слишком уж много старых легенд. Будем надеяться, что он скоро выдохнется!

— Я не имею понятия, о чем они говорят между собой, — снова заговорила Лиззи, но теперь чуть спокойнее. — Я никогда не слушаю, и потом, они ведь закрывают дверь. Они там сидят очень подолгу. А вы знаете, я ведь ни разу не слышала чтобы он что-то сказал! Пока я не уйду из комнаты, он вообще не раскрывает рта. Ах, нет, однажды я все-таки слышала его голос — через стену… В самый первый раз, когда он к нам явился…

— А что он сказал? — спросили одновременно мы с Моникой.

— Какой-то пустяк… Но я почему-то ужасно перепугалась! Он сказал… Я услышала только обрывок фразы: «СОЙТИ НА БЕРЕГ»… У него такой хриплый, пришептывающий голос. Мне почему-то стало так плохо, так тяжело, что я ушла из столовой, заперлась у себя в комнате и легла. Я решила, что я заболела. Представляете, такая глупость! И вот он приходит — два раза в педелю, — и каждый раз, каждый раз мне так плохо…

— Лиззи, скажи нам, а как у тебя сейчас с мужем? — ласково спросил Йерн, обняв ее за плечи. — Между вами все хорошо?

— Все хорошо, все просто прекрасно! — сказала она и выпрямилась, теперь она говорила, как примерная ученица. — Благодаря моему мужу, благодаря его помощи я стала самостоятельным человеком. Я… Но мне кажется, он от меня что-то скрывает. Это трудно объяснить, наверное, он считает, что я еще слишком молода, чтобы понять его мысли… Но мне неприятно знать, что он мне не доверяет. Он что-то от меня прячет…

Лиззи опустошила бокал. Мое любопытство было крайне возбуждено, но я колебался: удобно ли ее расспрашивать? Танкред тоже молчал, он глядел заинтересованно и явно ждал продолжения. И Лиззи стала рассказывать:

— У нас в доме, наверху, есть небольшая комната, в которую я ни разу не входила. Муж сказал, что там совершенно прогнили половицы, можно ступить на гнилую доску, и все обрушится. В общем, он запретил мне туда входить. Но странно, что сам он туда ходит и, главное, всегда запирает дверь. А мне почему-то нельзя туда даже заглянуть. Я его очень уважаю, я прекрасно понимаю: кто он — и кто я… И я стесняюсь его расспрашивать. Он говорит: «Из всех женских пороков самый невыносимый — это любопытство»… Карстен, можно мне еще немножко вина?

Карстен наполнил ее бокал, она сделала еще глоток, и мне бросилось в глаза, какие у нее тонкие, худые и бледные руки. Если бы я был художником, я бы взял эти руки как образ человеческой слабости. Исполненный жалости и сочувствия, я отвел глаза. Она продолжала:

— Дело в том, что он ходит туда ночью. И этого я тоже не понимаю, но боюсь спрашивать… Я как-то не спала — я вообще очень плохо сплю — и впервые услышала… У нас спальни рядом, и я услышала, что муж поднялся и куда-то пошел. Ключи звякали. Было около двух часов. Муж пошел наверх, открывал дверь ключом, значит: это была именно та дверь. Остальные не заперты… И потом очень долго было тихо. Я лежала и думала: может, ему не спится и он решил поработать, почитать, просто подумать в тишине? Но почему не в кабинете? Ну, пусть — просто так, ничего… В кабинете он работает днем, а сейчас ему захотелось побыть именно там. Мне совсем расхотелось спать, я ждала очень долго, часов в пять я уснула. Утром я хотела его спросить, но подумала: как-то неловко… Не дай Бог, он решит, будто я за ним шпионила. Он такой внимательный, заботливый — а я отвечу ему черной неблагодарностью? Пусть поступает, как считает нужным, а я не должна совать нос, как… Но мне все равно очень больно и обидно. Тем более, что, оказывается, он довольно часто там сидит по ночам. И ни разу мне ни словом не обмолвился — а меня это просто терзает…

Лиззи сделала еще глоток. Она раскраснелась и замечательно похорошела. Видно, ей было полезно поделиться своей тайной заботой. Она вздохнула и с улыбкой произнесла:

— Какая же я эгоистка! Простите меня, пожалуйста… Все мои проблемы не стоят выеденного яйца, и вообще, я так разоткровенничалась… Это очень нехорошо с моей стороны. Карстен, я кажется опьянела!..

* * *

Через час мы собрались уходить, а Лиззи осталась. Карстен был трогательно нежен и, думаю, ей хотелось поговорить с ним наедине.

— Кажется, наш писатель весьма заинтересован рассказами милой малютки, снисходительно улыбаясь, заметил Танкред по дороге домой. — По-видимому, он надеется на интересный материал. Этот Пале, должно быть, и впрямь редкий зверь. На месте Йерна я назвал бы рассказ «Тайна старого чердака».

Эбба взглянула на Монику, и обе женщины расхохотались.

— Танкред! — воскликнула Эбба. — Какой же ты все-таки милый! Нет, дорогой, новое произведение нашего писателя будет называться «Треугольник» I А Моника добавила:

— И это будет не рассказ, а роман!

Надо признать, для меня это дамское наблюдение оказалось не меньшей неожиданностью, чем для Танкреда. Мы переглянулись, пожали плечами и, как мне кажется, подумали об одном и том же: «Ах, эти женщины! Вечно им мерещится любовь…» Через некоторое время Танкред сказал:

— Наверное, я плохой психолог, но не в том суть… По правде говоря, мне бы очень хотелось познакомиться с господином Пале. Его ночные бдения на чердаке выглядят весьма интригующе.

— Возможно, он предается там юношескому пороку, — проговорила Эбба с серьезным видом.

— Да! И держит там самую большую порнографическую библиотеку Норвегии! — весело поддержала Моника, — Я же говорю: он противный!

Танкред сорвал травинку и, пожевав ее, выбросил:

— Нет, этот таинственный иностранец меня определенно интересует. Бог его знает, не связан ли он каким-то образом с тем, что происходит в «пиратском гнезде»? Арне купил дом в феврале, а Пале появился весной… Да, непременно нужно как-то проникнуть на этот чердачок. Непременно! Но как? Вот премудрость, которая не снилась гамлетовским мудрецам…

* * *

Вечером мы все собрались в гостиной. Йерн пришел к нам, отвечая визитом на визит, и Арне возвратился из Лиллезунда. После ужина мы решили сыграть в карты. Остановились на покере. Хозяин дома принес виски и содовую, и мы углубились в благородную азартную игру.

О лимите не договаривались, но поначалу ставки были маленькие, и все играли осторожно. Потом Арне попытался пару раз вздуть ставки, но, как выяснилось, он блефовал. Выигрывал Йерн, он сгребал свои выигрыши с важной ухмылкой всезнайки.

Арне продолжал проигрывать. Ему постоянно не везло, но он не бросал игры. И блефовал все грубее и заметнее. «Забавно, — подумалось мне, — как он слаб в покере. Я бы скорее предположил обратное…»

Снова сдали карты. На этот раз у меня было два короля. Я прикупил три карты и получил еще короля.

— Сколько тебе карт, Арне?

— Ни одной.

Арне глядел на нас сфинксом. Боже, неужели он думает нас убедить, будто у него эдак сразу «стрит» или «флеш»? Знаем мы эти штучки! Я сказал, что готов открыть карты, предложив десять крон. Эта партия должна была стать моей.

— Ставлю на пятьдесят больше, — твердо сказал Арне и подвинул через стол кучу жетонов. Остальные спасовали.

— Ты у нас человек богатый, — сказал я. — Что тебе стоит потерять пару-другую зелененьких… Еще пятьдесят, господин директор!

— И еще сто.

Его ответ последовал незамедлительно. Кучка жетонов на столе превратилась в пирамиду Хеопса.

— Я хочу посмотреть! — категорически потребовал я. — Я абсолютно уверен: двух «двоек» у тебя нет! Если опять блефуешь, я тебя заранее прощаю. Можешь тогда не «вскрываться». Капитулируй, мой дорогой, и получишь пять крон в утешение!

Исполненным достоинства жестом Арне выложил на стол четыре карты. Это были валет, девятка, восьмерка и семерка бубен.

— Удвоим? — спросил он.

Я посмотрел ему в глаза. По-моему, он судорожно пытался сохранить хорошую мину, как неуклюжий «медвежатник» пытается изображать элегантного Арсена Люпена, когда его застукали перед вскрытым сейфом. Подобные предложения, кстати, почти всегда свидетельствуют о слабости игрока.

— Удвоим! — заявил я. — Ну, Арне, теперь держись! Выкладывай последнюю. У меня три короля.

С широчайшей ласковой улыбкой он выложил на стол десятку треф.

Да! Это был блистательный разгром! Мастерски проведенный удар психологически подготовленный и подогретый целой серией обманных маневров. Директор компании «Мексикан Ойл лимитед», без сомнения, умел играть в покер. А мне, дураку, надо впредь серьезнее относиться к безобидной игре для малолеток. За несколько минут я проиграл сумму, которую средний норвежский служащий получает за два месяца работы.

Арне собрал карты.

— Ну что ж, — сказал он, — а теперь предлагаю новую игру! Новую азартную игру! И ставкой будут не деньги, а… нервы!

— Арне, это нечестно! — возразил я. — Ты меня разорил и отказываешь мне в реванше…

— Насчет своих финансов можешь не волноваться! — Арне взял новую бутылку виски, налил всем и сделал большой, полновесный глоток, — Твой проигрыш будем считать скромным авансом, а остальное за мной, в день получки… Нет, сейчас мы с вами сыграем в другую игру. Только вот нашим дамам я, к сожалению, вынужден заявить: на сей раз мы играем без вас. Я не противник эмансипации, как вы знаете, но есть еще на нашей старушке-Земле белые пятна, есть еще заповедные уголки, где мужчины остаются мужчинами и где ценится воинская доблесть!.. Пью за Джека Лондона!

Он выражался высокопарно — верный знак того, что алкоголь прибрал его к рукам. В подобном шекспировском настроении он обычно приступал к сценическим эффектам. Я насторожился. Выдерживая актерскую паузу, Арне встал и подошел к камину; камин, кстати, был облицован чудесными голландскими изразцами с изображением маленьких ветряных мельниц.

— Ну, скажи толком, что за игра? — не вытерпела Эбба. — И почему это нам, девочкам, нельзя в нее играть?

Арне повернулся к нам лицом, теперь он оперся спиной о каминную полку и засунул руки в карманы:

— Вам, девочкам, нельзя потому, что это опасно. Тут надо иметь стальные мускулы и железные нервы… Нас четверо здоровых мужиков, наши нервы и мускулы, по-моему, в полном порядке. И вот, я предлагаю: пусть каждый получит свой шанс разобраться, что же происходит в этом доме. Нам известно, что призрак предпочитает желтую комнату. Предлагаю: пусть каждый проведет в этой комнате одну ночь. Поодиночке.

— Зачем поодиночке? — воскликнул я. — Можно устроиться там всем вместе! Это же было бы…

— Безопаснее, да? Разумеется, друг мой Пауль, разумеется. Однако вряд ли мы тогда что-нибудь увидим. Насколько я знаю, привидения не любят больших сборищ. Они боятся, что кто-то, смеху ради, пощупает саван или сунет им палец в глаз, да мало ли что? Короче, я считаю: лишь действуя поодиночке, мы действительно имеем шанс схватить врага за хвост. Ну и к тому же чисто спортивный интерес. Я ведь сказал: предлагаю игру, состязание нервов!

— По-моему, идея превосходная! — поддержал его Йерн. — Пора уже подойти к делу серьезно. И вам, материалистам, пора бы сокрушить ваши железобетонные устои.

— Ты полагаешь, Арне, мы должны вступить в схватку с пиратским капитаном безоружными? — спросил Танкред. — Вооружив, так сказать, сердце мужеством? Или ты намерен экипировать нас святым распятием?

— Нет, я думаю, небольшой «браунинг» окажется уместнее. У меня есть пистолет. Можно его положить на тумбочку или под подушку. Годится? Ну, что, играем? Тогда, господа, предлагаю определить очередность.

Но тут запротестовала Эбба:

— Нет, я совершенно не понимаю, почему вы тогда исключаете меня? Я стреляю не хуже вас, у меня призы по стрельбе из пистолета, и уж во всяком случае я не боюсь никаких пиратов! Я категорически настаиваю…

— А я категорически запрещаю, — прервал ее Арне. Он снова уселся за стол и стасовал карты. — Это будет чисто мужская игра.

Он разложил карты веером и сказал:

— Будем тащить по одной. Самые сильные — пики, потом пойдут бубны, черви и соответственно… Кто вытащит самую слабую карту, ночует сегодня. И так далее. Пауль, начинай!

Видно, я был здорово навеселе: затея показалась мне очень забавной. Просто уму непостижимо, как можно расхрабриться в подпитии. Самый трусливый червяк после тройного виски становится Цезарем и готов перейти любой Рубикон.

И все же я ощутил несомненную радость, удостоверившись, что вытащил короля пик. Арне перевернул карту. Это была двойка треф.

— Ну, ниже некуда! — вздохнул он. — Стало быть, право первой ночи за мной.

Йерну досталась четверка бубен, а Танкреду — валет той же масти, и Арне подытожил результат:

— Иными словами, я справляю новоселье сегодня, Йерн ставит оккультные эксперименты завтра, Каппелен-Йенсен послезавтра изучает оставленные всеми нами следы, а Рикерт завершает экспедицию. Таким образом, Пауль, завещаю тебе устроить нам пышные похороны, если каждый из нас, в свою очередь, будет найден в постели испустившим дух от страха.

После продолжительного молчания — а она промолчала почти весь вечер вдруг вмешалась Моника, и голос ее прозвучал встревоженно и трезво:

— Ваша затея мне совершенно не нравится. Эти детские игры могут закончиться весьма плачевно. Никто не поручится. — Значит, два голоса «против» и четыре — «за»! — перебил ее Арне. Наш план принят, господа.

Танкред его поддержал:

— Я полностью солидарен с нашим гостеприимным хозяином. У нас, как во всех европейских парламентах, голоса оппозиции в расчет не принимаются. Нас ждет увлекательная игра и я надеюсь, за эти четыре ночи мы значительно продвинемся к разрешению задачи.

— Вы продвинетесь, — кивнул Йерн, — и к решению задачи, и к сумасшедшему дому.

 

Глава 7

ДРУГАЯ ИГРА — ПОД ДОЖДЕМ

На другое утро, когда я примерно в половине десятого спустился вниз, в гостиной царила милая атмосфера подготовки к завтраку. Эбба и Моника, обе хорошенькие и деловитые, накрывали на стол, утренние лучи августовского солнца ласкали ломти холодной телятины, скользили по масляным спинкам сардин и зажигали золотистые огоньки в вазочке с абрикосовым конфитюром. Танкред устроился в кресле у камина со старым номером какой-то американской газеты в руках.

— Бог в помощь! — произнес я. — Как я вижу, наш хозяин еще не появился. Кто-нибудь скажет мне: он еще жив?

— О да, дорогой, — ответила Эбба. — Я собственными ушами слышала, как он возится в своей комнате ужасов. Он там заперся. Я постучала, спросила, как дела? Он сказал, скоро придет. Значит, он жив. Правда, голосок у него немножко сиплый.

— Пить надо меньше, — проговорила Моника, — и курить тоже. И не выдумывать всякой ерунды. А вообще, он у нас очень заботится о своей внешности, не меньше парижских кокоток. И ни за что не покажется на людях, пока его физиономия не обработана лавандой… А вот и он!

Дверь распахнулась и появился Арне. Надо сказать, он выглядел ужасно: глаза ввалились, в лице ни кровинки — куда подевался вчерашний загар? И весь он был какой-то деревянный.

Я спросил:

— Ну, как ты? Что-нибудь случилось? Или ты нездоров?

Он покачал головой:

— Да нет, ничего особенного. Просто всю ночь не мог заснуть. Совершенно нечего рассказывать. Я голодный как волк. Давайте завтракать.

За столом все молчали. Арне сидел мрачный, с непроницаемым и застывшим лицом. Он двигался машинально и глядел прямо перед собой, постукивая ножом по яичной скорлупе, угодил пару раз по подставке, но, кажется, этого не заметил. Я старался на него не смотреть. Молчание становилось тягостным.

К счастью, его нарушил Танкред:

— Иными словами, первая ночь не принесла ничего, кроме разочарований. Никаких явлений, никаких звуков? Я уж не говорю о том, что никаких сенсаций для газет?

— Ничего подобного. Ничем не могу тебя порадовать. Абсолютно спокойная ночь. Все Тихо, как в могиле. Пожалуй, ты знаешь, именно тишина раздражает… Кажется, ты оглох… И потом, очень было душно — наверное, к дождю.

По-моему, Арне вовсе не так уж хотелось есть: он одолел яйцо, вяло сжевал два маленьких бутерброда и, не допив кофе, вытер салфеткой рот.

— Я прошу прощения, — произнес он, — мне придется снова съездить в Лиллезунд. Надо связаться с архитектором и подрядчиком… Дела! Я понимаю, хороший хозяин не должен бросать гостей на произвол судьбы, но — увы! Так что развлекайтесь пока самостоятельно. До скорого!

Эбба с Моникой отправились после завтрака погулять, а мы с Танкредом уселись перед домом на солнышке покурить. Он снова раскрыл американскую газету.

— Что ты там раскопал? — поинтересовался я:

— Очень любопытная газетенка. Датирована двадцать девятым марта. Видимо, Арне прихватил ее с собой из Осло еще тогда. Очень и очень занятная газета… На, посмотри.

Сперва я не понял, что уж там такого любопытного. На первой полосе громоздились крикливые американские заголовки про убийцу из Оклахомы, про нацистских бандитов в Германии, про последние заявления генерала Франко и про то, что президент Карденас заморозил иностранные нефтяные инвестиции в своей стране.

— Ну, и что? — спросил я. — Все как обычно. Не понимаю, что тебя заинтересовало?

— Посмотри четвертую страницу, внизу. Я открыл четвертую страницу и обнаружил большую заметку под следующим заголовком:

«КРУПНЕЙШИЙ НОРВЕЖСКИЙ БИЗНЕСМЕН КУПИЛ ДОМ С ПРИВИДЕНИЯМИ!»

Давалась весьма лестная характеристика Арне и его положения в деловых кругах, далее шла краткая версия легенды о старом пирате и, наконец, описание планов Краг-Андерсена о переустройстве «пиратского гнезда» с целью его превращения в фешенебельный морской курорт для избранных.

— Фантастика! — вырвалось у меня. — Черт побери! Но каким образом маленькая деревенская новость вдруг попадает в крупную американскую газету?

— Чудачок! Такими вот «сенсациями» питаются газеты всего мира. И не надо забывать, что наш Арне и впрямь «крупнейший норвежский бизнесмен». У него есть хорошие связи во всех больших странах, и, разумеется, у него есть свои связи и в прессе.

— Но к чему такая спешка? Ведь еще ничего не готово…

— Ах, мой милый! Видно, ты недооцениваешь страсть нашего друга к славе. Положение обязывает… Да и по сути это, наверное, прелюдия к будущей крупной рекламной кампании. Но сейчас меня особенно интересует одна вещь… А вот и наши дамы! Мне нужно на почтамт. Эбба, пойдешь со мной?

— Постой; ты же хотел что-то сказать! Они уходили, а я оставался в недоумении.

— После, Пауль, чуть позже! Мне нужно позвонить в Осло.

Моника подошла ко мне. На ней было белоснежное платье. Впервые после приезда на Хайландет мы с ней оказались вдвоем.

— Ну, что мы будем делать? — спросила она, улыбаясь, — Давай покатаемся на лодке.

— Погода, по-моему, портится, — возразил я. — Взгляни-ка вон туда…

На горизонте над морем появились темные мохнатые тучи.

— Ну и что? Боишься промокнуть? — в ее словах мне послышался вызов, который чуть вспыхнул и снова погас, потому что она попросила:

— Ну, пожалуйста, Пауль, поедем! Мне очень хочется!

Мы спустились вниз к сходням, взяли старую моторку и отчалили. Я сидел у руля, а Моника, свесившись через борт лодки, опустила руку в зеленую воду. В этом белом наряде, с опущенной рукой, она походила на большого, прекрасного лебедя из сказки Андерсена. Ветер играл ее мягкими светло-каштановыми волосами, мне было видно ее маленькое розовое ухо. Если бы я был художником или скульптором, я изобразил бы ее вот такой, в лодке. Хотя все фантазии мастеров блекнут пред этой роскошнейшей картиной природы — живой, ослепительно прекрасной женщиной в белом платье.

— О чем задумалась? — спросил я, чтобы она пошевелилась.

Моника взглянула на меня и улыбнулась.

— Хорошо, правда? Я кивнул.

— Я вспомнила одну историю, которую якобы рассказывал Оскар Уайльд. В одном маленьком городе жил молодой человек. Он был поэтом. Каждый день он ходил гулять в одиночестве, а когда возвращался, усаживался в кабачке, и знакомые спрашивали, что он сегодня видел в пути. И он говорил, что когда шел через мост, видел в речке наяд и тритонов, а в лесной чаще танцевали фавны и крошечные эльфы. И каждый день он рассказывал людям свои сказки. Но вот однажды, когда он шел по мосту, он взглянул в реку и вдруг увидел, что там тритоны и наяды. Он пошел в лес — а там танцевали фавны и эльфы. Когда он вернулся в город и зашел в кабачок, его, как обычно, окружили друзья и спросили, что же сегодня он видел? Но он промолчал. Тогда они начали приставать к нему с расспросами. И тут он ответил: ничего.

Я помолчал, но все же спросил:

— И почему же тебе вспомнилась эта история? Ты полагаешь, что Арне — тоже поэт?

— Нет! — Она рассмеялась. — Я просто думаю, когда сам сочиняешь, легко рассказывать… А вот если представить, что твоя выдумка вдруг обернулась реальностью — тут-то и онемеешь!

— Значит, ты веришь, что здесь происходит нечто противоестественное? Сверхъестественное?

— Не знаю, чему тут верить или не верить… Но я чувствую, что надвигается какая-то беда. Когда сегодня я увидела Арне, его лицо, мне захотелось поскорее уехать домой. Да… Но что-то меня держит. Может быть, любопытство… Ах, Пауль, давай просто немножко отдохнем… Господи ты Боже мой, как же хорошо!..

Прошло не более четверти часа, как начал накрапывать дождь. Мои прогнозы сбывались: на море установился полный штиль, а небо продолжало темнеть. Поскольку мы все же находились в Атлантике, которая, как известно, шутить не любит, я предложил переждать грозу на ближайшем острове. Это был довольно большой островок.

В маленькой бухте за шхерами я заметил хижину. Моторка шла полным ходом, стараясь обогнать усиливающийся дождь. Через несколько минут мы вытащили лодку на берег и, привязав ее к боковому валуну, помчались вверх по склону к хижине.

В ней было пусто, на полу валялись рваные рыбацкие сети, пахло рыбьей чешуей. Конечно, домик был далеко не идеальным убежищем: с ветхой крыши в двух местах низвергались веселенькие водопады, стены прогнили и кое-где виднелась плесень. Но за полуразбитым крошечным оконцем уже плотной стеной хлестал дождь. Мир таял на глазах и норовил схлынуть в море…

Я сложил сети в кучу на сухом месте. Мы уселись. Я обнял Монику за плечи и бодро сказал:

— Мы тут, как Иона во чреве кита! Только он был один, а мы — наоборот… Удачно, правда?

Мокрые волосы падали ей на лицо, чудесное белое платье прилипло к телу и стало прозрачным. Она съежилась рядом со мной как дикарка, как женщина каменного века, застигнутая непогодой и ищущая приюта в укромной пещере. Я покрепче прижал ее к себе, а она шепнула:

— Пауль, мне страшно! Так страшно…

— Почему?

— Все очень странно и так… нехорошо. Какая-то отрава в воздухе… И я… боюсь за Арне. Он так переменился. Знаешь, мне кажется, ему правда грозит опасность…

Я чувствовал запах ее духов, словно мне под нос сунули букет нарциссов. Она прижалась виском к моей щеке. Я не мог оторвать глаз от ее мокрой нежной груди, а ниже предательски влажное платье рельефно лепило ее маленький крепкий живот, округлые бедра и лоно. Во мне поднималась горячая красная волна… Я твердо приказал себе: «Пауль! Ты не должен желать жены ближнего, его вола и осла!» Отеческим жестом я похлопал ее по руке и отвел глаза. Старательно выговаривая слова, я произнес как можно тверже:

— Не надо нервничать, дорогая моя. Все это просто дурная шутка. Какой-нибудь местный юморист испытывает наше терпение. А что касается Арне, ты же сама знаешь…

Тут я сбился. Я почувствовал, что делаю что-то не так. Я взял ее за подбородок и повернул лицом к себе. Глядя ей прямо в глаза, я тихо спросил:

— Скажи мне, пожалуйста, честно: что у тебя с Арне? Ты хочешь быть… с ним?

Она опустила глаза. Лицо ее застыло.

— Не знаю… Поговорим лучше о чем-нибудь другом. Ты помнишь, как было чудно тогда, в Осло?

— Конечно, помню… Да ведь это было на прошлой педеле!..

— Да, правда… Уже не верится. Было так хорошо! Я вдруг ощутила себя свободной, как птичка. Как будто с меня свалилась какая-то тяжесть… Знаешь, я раньше всегда ощущала какую-то скованность, я была деревянная — и вдруг ожила. А теперь мне снова так тяжело, как будто меня, живую, заковывают в цепи. Мне так плохо, Пауль, мне хуже, чем прежде… Ты понимаешь? Ты поможешь? Ты — единственный, с кем я это почувствовала, ты не бросишь меня одну?

Что тут ответишь? Разве у меня был выбор? Разве самый крепкий военный корабль, бронированный от кормы до носа, не тонет от прямого попадания? Все мои благие намерения, все строгие параграфы, составляющие неписанный кодекс мужской дружбы, отлетели под натиском тихого, но неодолимого призыва. Я покрывал поцелуями это нежное, милое лицо, я пил слезы с ее сияющих глаз, я ласкал и терзал ее шепчущие губы. Моника, Моника!

О, прекрасные мгновенья упоительной безответственности, когда собственный разум и неумолимое время, наши вечные тираны, теряют свою власть, когда рушатся барьеры и исчезают преграды, когда все твердыни — твердыни стыда и железа — растворяются в аромате и музыке, обретают свежесть и сочность взрезанного ананаса! Никакое шампанское из самых знаменитых подвалов и погребов не сравнится с подлинным дурманом жизни, как бы ни старались его пенные брызги сыграть с нами в ту же игру… Не знаю, сколько продлилось это сладкое безумие: несколько секунд или около часа. Я ласкал ее нежное, мягкое, податливое тело, и упивался восторгом от каждого прикосновения, каждый миг дарил мне все новые откровения красоты. Глаза ее были томно прикрыты, а лицо и все тело излучали неведомое прежде блаженство. Моника, Моника…

И вдруг волшебство исчезло. Она напряглась, подняла голову и огромными, широко раскрытыми глазами уставилась на что-то позади меня. И закричала:

— Пауль! Пауль! Смотри!

Я обернулся и взглянул в окно. От ужаса меня передернуло, будто от удара током: за окошком в струях дождя я увидел грузную фигуру в зюйдвестке и робе. Лицо совсем рядом с разбитым стеклом, было худым и бледным, а глаза, эти незабываемые, водянисто-серые глаза без взгляда, без всякого выражения, смотрели на нас, мимо нас, сквозь нас. Силуэт расплывался, как сгусток тумана, как черный смерч. Но не узнать его было невозможно — это был Рейн.

Внезапно видение отодвинулось и исчезло в пелене дождя.

Мы судорожно сели и принялись приводить себя в порядок, как дети, застигнутые врасплох. Я ждал, что дверь отворится и человек войдет, но никто не входил. Я машинально поднялся и выглянул. Никого! Я вышел под дождь и внимательно осмотрелся.

Остров был пуст. Как большой хмурый тролль, он будто уселся на корточки, подставив мохнатую спину дождю — эта мокрая, поросшая травкой спина горбилась справа от меня, а слева была голая каменистая бухта с нашей лодкой, уныло-одинокой на прибрежной гальке у самой полосы прибоя. Никакого другого «плавсредства» с этой стороны островка видно не было. Я возвратился к Монике.

— Видимо, он деликатный человек, — сказал я, как можно спокойнее. — Понял, что помешал и предпочел удалиться. А может, он застенчив по натуре.

Но Моника была сильно испугана. Глядя на меня широко раскрытыми глазами, она прошептала:

— Ты видел, кто это? Это же тот самый тип, которого боится Лиззи! А помнишь, как испугалась его наша лошадь?

— Ну конечно, это бедняга Рейн. Ну и что? Разве можно так пугаться? Он просто чокнутый, ненормальный, и все. Уверяю тебя, ничего страшного…

Я сел рядом и обнял ее. Она дрожала.

— Что он тут делал?

— Наверное, как и мы… Причалил, чтобы спрятаться от дождя. Что тут страшного, моя радость?

— Но ведь он не вошел!

— Я же тебе говорю: постеснялся. Увидел, что мы тут вдвоем, и решил не мешать… Хороший, добрый дядя, можно сказать, джентльмен…

Я и сам понимал, что слова мои звучат не совсем естественно. А Моника вдруг задала вопрос, которого я боялся:

— Ты видел, на чем он приехал? Его лодку? Надо было ответить. И я сказал:

— Нет, не видел. Но остров большой. Он, наверное, подплыл с другой стороны. Будем надеяться, он найдет, где укрыться от дождя.

Я произнес это сухим, деловитым тоном, не только чтобы успокоить Монику. Страх застрял в моем собственном сердце острой холодной занозой. Я прекрасно ее понимал… И ее, и Лиззи, и нашу лошадку. Этот страх коренился в глубинах подсознания, древний страх человека перед всем непонятным, непознанным, неподвластным, как боязнь грозы или огромного бушующего океана, или страх животного перед огнем, он всегда будет жить в народной фантазии, жить и производить на свет все новых чудовищ. Кто этот Рейн? Обыкновенный рыбак? Конечно, рыбак, просто немножечко ненормальный. Многие, кстати, боятся сумасшедших…

Монику все еще бил озноб. Я обнял ее покрепче и тихо прошептал:

— Ну, все, моя девочка… Моя маленькая, славная девочка… Нам не страшен серый волк! Мы отважные, храбрые поросята — верно?

Она, наконец, улыбнулась и благодарно кивнула. Я, естественно, вновь оказался в своей прежней роли доброго дядюшки. Неожиданно возникший, волшебный новый контакт был нарушен. Но, честно говоря, я был даже рад… Да, я был от души благодарен этому Рейну за его появление. Так или иначе, этот тип помешал мне совершить непоправимое. Как бы тогда я взглянул в глаза Арне? Да и теперь-то…

Тем временем за окошком стало светлее, а еще через несколько минут дождь совсем прекратился. Солнце пробилось сквозь тучи.

Моника мягко высвободилась и встала.

— Поедем, — сказала она. — Надо скорее возвращаться. Когда мы уже были в лодке, она тронула меня за руку.

— Пауль, забудем, что тут произошло. Я была не в себе. У меня сегодня с утра не в порядке нервы. И, пожалуйста, сделай одолжение, никому ни о чем не рассказывай.

— Разумеется, — ответил я. — Ничего и не было. Во всяком случае, не было ничего такого, что я мог бы занести в свой дневник галантных похождений. Я, знаешь ли, люблю описывать свои донжуанские победы, чтобы потом развлекать друзей в пьяной компании. Но я не хвастун. И с тобой у меня ничего не вышло. Так что можешь не беспокоиться.

— Пауль, не надо так… Ты прекрасно знаешь, я не хотела тебя обидеть.

Но мне было скверно. Да, очень скверно было у меня на душе. Чтобы согреться, я сел на весла и греб нарочито сильными, резкими рывками. Мы медленно огибали проклятый остров. Потревоженный тролль уснул, подставляя солнцу горы мускулов. Я смотрел на него с неприязнью: странные нелепые возвышения торчали повсюду, как клубни картофеля. Меж крутых скал было несколько бухт, куда могла причалить небольшая рыбацкая лодка. Но никакой лодки я не обнаружил.

На всем пути мы не сказали друг другу ни единого слова. Моника сидела почти неподвижно и смотрела вдаль. Она то и дело поправляла платье и особенно строго следила за подсохшей юбкой. Я старательно работал веслами. Чайки кружили над нами и орали отвратительными голосами. Внезапно у меня сжалось сердце, я почувствовал тупую, гнетущую боль. Ах, это проснулась моя совесть, меня терзал стыд… Что же за гадость такая?

«Эх, Пауль, Пауль! — подумалось мне, — Друг позвал тебя на помощь, а ты, скотина, пытался соблазнить его девушку! Как ты теперь поведешь себя с Арне? Взрослый человек, уж давно не мальчик! Стыдно, Пауль Рикерт».

— Спасибо, Пауль! — произнесла Моника, выбравшись на причал. — Ты меня замечательно покатал!

Она, видно, заметила кислое выражение моей физиономии и тихо добавила:

— Не надо расстраиваться: все было прекрасно. И мы можем все повторить, когда на небе не будет ни единого облачка…

* * *

Арне возвратился домой лишь под вечер. При виде меня он подошел и положил руку мне на плечо. У меня засосало под ложечкой. Но не мог же он знать! К счастью, это была ложная тревога. С добродушной улыбкой он произнес:

— Мой дорогой управляющий! Настало время приступать к исполнению обязанностей, которые ты соблаговолил на себя принять. Я, видишь ли, совершенно забыл про лошадь. С голоду она конечно не померла, она, по-моему, привыкла жить на подножном корму, но все же неплохо было бы ее найти, завести в стойло, задать ей овса и воды, ну и… по возможности привести в порядок. Конюха-то мы уволили. Все необходимое есть в конюшне. Там и гребень, и скребница, и уздечка. Ты видел. Ты ведь умеешь обращаться с лошадьми?

— Да, конечно, Арне! — пробормотал я. — Я все сделаю. Я был рад возможности поработать и хоть как-то загладить свою вину. Но когда через полчаса я стоял перед лошадью, занимаясь ее гривой, я неожиданно осознал ужасную истину. Я влюблен в Монику. Я безумно, страстно, ревниво любил ее уже очень давно. Я, Пауль Рикерт, который всегда дорожил мужской дружбой, по уши влюбился в невесту своего друга, в то время, как моя несомненная надежность в подобного рода вещах была буквально притчей во языцех и опорой моей репутации! Смех, ей Богу! И что же теперь делать? Я не мог уехать — все решили бы, что я просто струсил, испугался грядущей ночи в желтой комнате… Нет, это решительно невозможно. Но сколько же можно скрывать свои чувства и обманывать друга? Сколько, наконец, может живой человек противиться искушению? Это во многом зависело от Моники.

Что с ней сегодня? Почему она предложила поехать кататься? Может, ей тоже хотелось побыть со мной наедине? Любит она меня? Любила ли Арне? Возможно, она его не разлюбила, и все это было лишь слабостью, естественной пассивностью перепуганной девушки, оказавшейся во власти мужчины. Недаром она поспешила принять строгий тон и даже сказала: забудь. Потом она, правда, опять меня вроде бы обнадежила, но тут-то могла быть другая причина — сочувствие, жалость…

Да, приходилось признать, что Моника для меня была — «терра инкогнито». Казалось, в ней жили два разных существа, и она, независимо от собственной воли, проявлялась то так, то эдак. Но если одно — лишь личина, маска, то не открылось ли ее истинное лицо предо мной в убогой рыбачьей хижине, на старых сетях, на дощатом полу, согретое и разбуженное моими собственными руками? И снова во мне бушевало жаркое алое пламя…

Видно, мое возбуждение, вызванное рисующимися мне фантастическими картинами, передалось старой лошади: она явно занервничала.

— Ну-ну, успокойся, старушка! — сказал я вслух и похлопал ее по крупу. Ты ведь не жеребенок! Почтенная, пожилая кобыла — и такие дела… Или ты воображаешь, что твои предки были горячими арабскими скакунами?

Но лошадь ответила мне перепуганным ржанием и даже попыталась встать на дыбы, да так резво, что выбила у меня из рук гребень. Прижав уши, она таращилась в распахнутую дверь конюшни.

— Черт тебя побери! — рявкнул я на нее и оглянулся. У конюшни стояли двое.

— Мы вам кажется помешали, милый Рикерт? Голос Пале с красивыми модуляциями подействовал успокаивающе если не на лошадь, то хоть на меня. Я вышел из конюшни и прикрыл за собой дверь.

— Никоим образом, господин Пале! — ответил я. — Рад вас видеть! Чем могу служить?

Рядом с Пале стоял чрезвычайно своеобразный субъект. Горбатый и перекошенный — одно его плечо было значительно выше другого, с непропорционально большими руками, болтавшимися на уровне колен, ни дать ни взять рачьи клешни, — с широким, плоским, монголоидным лицом, неравномерно заросшим реденькой недельной щетиной, и глазками-щелочками, запрятанными в складках кожи. Его глаза казались светлыми, почти желтыми, а взгляд был колючий, недобрый. На нем был большой и бесформенный прорезиненный балахон, хотя давно уже жарко светило солнце и на небе не оставалось ни облачка.

— Этот господин желает переговорить с Краг-Андерсеном, — пояснил Пале. Позвольте представить: Эйвинд Дорум, прежний владелец дома.

Дорум протянул мне свою клешню, я назвал свое имя, и мы обменялись рукопожатием. Несмотря на жару, рука его была холодной.

— Нужно поговорить! — буркнул он. — Важное дело к Краг-Андерсену. Срочное!

К моему удивлению, левое веко у него вдруг поднялось, и глаз сделался совершенно круглым.

— Краг-Андерсен дома, — невозмутимо ответил я, стараясь действовать как заправский мажордом. — Позвольте, я вас провожу.

Провожая посетителя к крыльцу (как будто это не был его родной дом!), я снова услышал отчаянный вопль нашей лошади. А когда вернулся к конюшне, Пале стоял у окошка и смотрел внутрь. Лошадь вопила, будто ее режут.

— Необыкновенно нервное животное! — обратился ко мне Пале с улыбкой. — В самом деле, что ее так нервирует? Лошади — весьма любопытные существа, на редкость чуткие… Вам не кажется, что они как-то связаны с потусторонними силами, с нижними мирами? Недаром в народных поверьях у черта обязательно есть лошадиное копыто.

Вы не зайдете к нам выпить чашечку кофе? — быстро спросил я, чтобы только не слушать новую лекцию о сатанизме. При всем моем любопытстве, этот человек теперь был мне решительно несимпатичен.

— Благодарю, в другой раз! — ответил он с легким поклоном. — Я должен вернуться к своей работе. Я вышел немного подышать и увидел Дорума. И пошел вместе с ним: я надеялся услышать что-то новенькое о капитане Корпе.

— Ну, и как?

— Дорум, знаете ли, не слишком общителен. Но все же, кое-что любопытное он мне сообщил. Как вы знаете, согласно легенде, шхуна «Кребс» по уговору с дьяволом должна платить выкуп каждые семь лет.

Теперь считайте: эстонское судно — декабрь 1937 года, не так ли? А в ноябре тридцатого года при подобных же обстоятельствах здесь были найдены «останки» английского парохода. И представьте себе, в феврале двадцать третьего такая же участь постигла норвежское судно «Бесс»…

— Да, поразительно… — сказал я и поинтересовался. — А почему Эйвинд Дорум ходит в плаще в ясную погоду?

Пале мягко улыбнулся и отвечал с кроткой, прямо-таки пасторской интонацией:

— Боюсь, в душе этого бедного человека постоянно бушует непогода. Но мне, в самом деле, пора домой. До свидания, господин Рикерт, передайте привет вашим друзьям!

Распрощавшись, я пошел в конюшню. Навел там порядок. Лошадь больше не бесновалась. А по дороге к крыльцу я снова столкнулся с Дорумом. Он выскочил из дома и бросился прочь, дергаясь как подстреленный медведь. Лицо его было красным, глаза сверкали. Увидев меня, он погрозил мне пальцем и прорычал:

— Нехристи! Столичная сволочь! Поганки! Ну, уж я вам покажу!

И помчался прочь, размахивая огромными кулаками. А я вошел в дом и спросил:

— Арне, неужели ты побил убогого? Мне показалось, он вот-вот лопнет от злости!

— Он решил выкупить обратно родительский дом. Умудрился набрать сумму, которую я заплатил на аукционе. Я уверен, основную часть суммы ему предоставила местная община. Они все тут помешались на том, чтоб все стало по-старому. А я, естественно, отказался. И напомнил ему, что в купчей не предусмотрена возможность обратного выкупа. У него больше нет на имение никаких прав. Кажется, этого он до сих пор не уразумел.

— Ты не должен был так над ним насмехаться, Арне, — холодно бросила Моника.

— Радость моя! Я всего лишь порекомендовал ему потратить свой капитал на что-то более полезное. К примеру, на приобретение бритвенного прибора. Просто он был не расположен шутить, вот и все. К тому же он попытался закатить мне сцену по поводу своей собаки, невинно убиенной в этом доме. А мне до сих пор никто не докладывал о его нежной любви к животным.

— Кстати, о животных! — вмешался я и поведал присутствующим о новом припадке страха у нашей лошади.

— Ничего удивительного! — ответил Арне, кивнув и слегка усмехнувшись. — В данном контексте все объясняется просто. Этот тип, Дорум, вымещает свои неприятности на любой живой твари. Мне говорили, что пес потому от него и удирал. Он измывался над лошадью так, что та просто плакала, а ты, Моника, его жалеешь. Ей-Богу, дорогая, некстати! Лучше пожалей кобылу…

Я снова позволил себе переменить тему:

— Мне показалось, он твердо намерен нам отомстить.

— Не знаю, как насчет вас, а мне он угрожал вполне недвусмысленно, хотя и по-прежнему глупо.

— А что он сказал? — поинтересовалась Эбба. Арне внимательно осмотрел свои холеные ногти.

— Он меня проклял и воззвал к призраку своего прадеда, затем он сообщил, что «Кребс» вернется, Йонас Корп сойдет на берег и проклятье настигнет меня. Он сказал: не пройдет и месяца, как я буду мертвецом.

 

Глава 8

КРЕСТОВЫЙ ПОХОД ОБЪЯВЛЕН

Вечером мы с Танкредом разыскали шахматы и устроились в углу гостиной, дабы отвлечь свои растревоженные умы.

Разыгрывался жесточайший гамбит, я пожертвовал слона и коня в безуспешных атаках на поле f-7 и после шестнадцатого хода оказался в весьма скверном положении. Танкред, обычно слегка бравирующий легкомысленным отношением к жизни, к шахматам относился до смешного серьезно и теперь крушил мою позицию с чисто немецкой основательностью.

— Насколько я успел заметить, ты положил глаз на Монику, — тихо сказал он и продвинул вперед центральную пешку.

От неожиданности я вздрогнул и схватился за первую попавшуюся фигуру, это была ладья.

— Что ты болтаешь? — прошипел я, оглядываясь. В комнате, к счастью, никого не было. Я ткнул ладонью на клетку рядом и, не глядя на Танкреда, произнес:

— Ну, как ты можешь… об этом… Элегантным движением он расправился с моей ладьей и спокойно продолжал:

— Пусть я плохой психолог, но у меня есть глаза, и я считаю тебя достаточно близким человеком, чтобы дать тебе дружеский совет. Ты не слишком силен в гамбитных партиях. По всем учебникам, эта партия для тебя практически безнадежна.

— Но разве ты и сам не видишь, что между нами… ничего не получилось?

— Возможно. Во всяком случае, с ее стороны… Но не забудь про него. Он считает иначе, Пауль. А он, как ни странно, ужасный ревнивец. Да, я, кажется, забыл объявить тебе «шах».

Тут я услышал какой-то шум в комнате над нами и спросил:

— А кто сейчас в желтой комнате?

— Карстен. Готовится к предстоящей ночевке. Сегодня его очередь. Твой ход!

— Сдаюсь, — сказал я. — И спасибо на добром слове. Давай поднимемся, посмотрим, что он там творит?

— С удовольствием!

В капитанской спальне нам открылось странное зрелище. Йерн передвинул кровать в центр комнаты и теперь с увлеченностью ребенка разрисовывал пол вокруг кровати красным мелом. Он начертил две огромные концентрические окружности, одна внутри другой, так что кровать оказалась примерно в центре. На обе окружности накладывалась большущая, правильная пятиконечная звезда, ее лучи немного выступали за пределы внешнего круга, а центром, опять-таки, оставалась кровать. То есть, в плане это выглядело так:

* * *

Справившись с основным чертежом, Карстен принялся выводить какие-то знаки, цифры и буквы в кольце, получившемся между кругами. Он игнорировал наше появление и продолжал свои занятия с самым серьезным, сосредоточенным и важным видом.

— Вроде, сегодня и не было очень жарко? Но, видно, наш Карстен необыкновенно чувствителен к перегреву… — Танкред скорчил озабоченную мину.

— Ради всего святого, что ты делаешь? — поддержал его я. — Не надо нас так пугать!

— Это пентакль, — холодно ответствовал Йерн.

— Что… что?

Положив мел, Йерн поднялся. Он одарил нас снисходительной улыбкой специалиста, столкнувшегося с вопиющим невежеством.

— Трудно было бы ожидать от людей, отрицающих элементарные истины, чтобы они сподобились уразуметь, что означает великое слово: «МАГИЯ».

Карстен вытер ладони платком и отряхнулся. Мы покорно ожидали дальнейших разъяснений и удостоились следующей лекции:

— Вы, разумеется, не знаете, что некоторые цифры, буквы и геометрические фигуры, расположенные в определенном порядке, обладают могучей силой. В наши дни на геометрию принято смотреть как на пошлый инструментарий, которым пользуются в своих прозаических целях землемеры и инженерная братия. О цифрах вы знаете только то, что ими оперируют в банке или на бирже. А уж буквы и вовсе потеряли для вас всякий смысл, и чтобы в этом убедиться, достаточно взять наугад любую статейку в любой газетенке. Но в прежние, более мудрые времена люди видели глубже. Они знали: определенные слова, комбинации цифр и фигур имеют магические свойства? Ученые древнего Вавилона…

— Глубокоуважаемый господин профессор! — прервал его Танкред. Пожалуйста, опустите вводную часть! Перелистните страницу вашего достопочтенного манускрипта и скажите нам в двух словах, коротко и ясно, чего ради ты изгадил тут пол красным мелом и ввел в дополнительный расход нашего хозяина, который теперь будет вынужден потратиться на уборщицу, специально, чтобы это отскрести?

Йерн опустился на описанный выше стул в стиле благородного ампира, скрестил на груди руки и горделиво вскинул голову:

— А я уже вам сказал: это пентакль. Не смей на него наступать! — крикнул он Танкреду, который намеревался пересечь комнату, чтобы подойти к окну.

Тот послушно обогнул луч звезды и уселся на подоконник, поглядывая то в окно, то на нас. Я сел на стул у стены.

— Пентакль, — объяснил Карстен, — своего рода магическое укрепление, преграда на пути всевозможных злых сил, он обеспечивает защиту ото всех темных духов, от всякой нечисти, которой кишат параллельные или нижние миры. А точнее, почти ото всех. Это очень известный, хорошо проверенный, верный способ самозащиты. Маги и вообще оккультисты всегда им пользовались, защищаясь, скажем, от привидений. Об этом написано во многих старых и не очень старых книгах. И, хотите верьте, хотите — нет, а этот вот внешний контуру укрепленный мною соответствующим образом, представляет собой крепкую стену, сквозь которую не может проникнуть ни одно демоническое существо.

— Значит, под защитой этих «стен» ты сможешь спокойно лежать в теплой постельке и изучать материал, в то время как вокруг будут толпиться пиратские капитаны, сатанинские пасторы и черные кошки?

Но ирония Танкреда совершенно не трогала нашего лектора. Он отвечал со спокойной уверенностью:

— Именно так. На это я и рассчитываю.

* * *

Моника явно меня избегала. Она, словно раковина, захлопнула свои створки, и я тщетно пытался в течении вечера хотя бы поймать ее взгляд. Впрочем, после визита Дорума она совсем притихла и, кажется, не общалась ни с кем, кроме Эббы.

Откровенно говоря, меня поразила наблюдательность Танкреда. Я никак не ожидал, что мои чувства заметны постороннему взгляду, а если уж Танкред мог читать во мне, словно по писанному, то Арне… Я старался внимательно присмотреться к нему, но ничего подозрительного не увидел, ровно ничего. Его отношение ко мне никак не изменилось. Во всяком случае, внешне.

Около десяти Эбба сказала, что устала и хочет спать. Моника тут же поднялась, и они отправились наверх. Мы вчетвером остались внизу. Пили виски.

После первой же порции в моем воображении вновь возникла Моника в белом мокром платье, на рваных сетях. В душе запела виолончель… Я встал и прошелся к камину и обратно. Надо было держать себя в руках. Алкоголь, как известно, обладает способностью отключать сдерживающие центры. А я не хотел распускаться: пока не пройдет моя очередь — моя ночная вахта в желтой комнате — нельзя начинать никаких объяснений.

Беседа не клеилась. Йерн скоро стал клевать носом. Наконец, он зевнул и произнес:

— Что-то я устал… Ужасно спать хочется! Пойду-ка я в коечку… Спокойной ночи всей честной компании… Да! Мне нужна ваша помощь.

Он вытащил из нагрудного кармана маленький конверт и осторожно достал из него что-то невидимое: как оказалось — три человеческих волоса. Затем из конверта было извлечено несколько полосок бумаги, с одной стороны на них был слой клея.

— Я попрошу вас, когда я запру дверь, сделать вот что: эти три волоса надо приклеить бумажками так, чтоб они как бы опечатали дверь снаружи. Один под другим, с промежутком в один сантиметр. Понятно?

Карстен в своих чудачествах становился смешон. Арне иронически усмехнулся, а я спросил:

— А это-то зачем?

— Не будь наивным, — ответил вместо него Танкред, — Элементарная магия. Ученые древнего Вавилона всегда опечатывали двери человеческими волосами, правда, Карстен? И что вам, в конце концов, не нравится? Мы сможем проверить, не удрал ли наш ученый друг со своего поста. А если кто-то Проникнет к нему через дверь, наша печать это покажет. Отличная идея.

Короче, мы проводили Карстена наверх. Его так разбирал сон, что он с трудом разделся и рухнул в постель, как подкошенный, и когда мы закончили «опечатывать» дверь, из комнаты уже доносился громовой храп.

* * *

Той ночью меня опять мучил кошмарный сон. Сначала все было прекрасно, мне снилось, что мы с Моникой снова одни на острове. Была ночь, на море полный штиль, вода серебрилась и мерцала в ясном лунном свете. Мы сидели, обнявшись, и шептали друг другу разные слова. Я увидел у нее на шее маленький золотой медальон на цепочке. Я открыл медальон, надеясь найти там свой портрет, но там почему-то было изображение вставшей на дыбы лошади. Я спросил:

— Почему у тебя в медальоне лошадь? В глазах у нее появился испуг.

— Лошадь? — недоуменно прошептала Моника. И вдруг раздалось громкое ржание, очень громкое, заполнившее собой все ночное пространство. Моника тоже ужасно закричала. — Пауль! Смотри! Как это?! Она вцепилась в меня обеими руками и кричала во весь голос. Я обернулся и увидел за своей спиной Пале.

Его лицо в лунном свете блестело, как металлическое.

— Я не помешал? — спросил он мягко, но голос его раздавался гулко, словно в пещере. — Вы слышали лошадь? Необыкновенное нервное животное. Взгляните вон туда!

— И он указал на море. Там по яркой морской глади прямо на наш остров несло лошадиный труп. Морда коня с разинутой пастью торчала кверху, оскалив огромные зубы — отвратительное, ужасное зрелище!

— Вам не кажется, что они как-то связаны с самим сатаной? — гулко и страшно звучал голос Пале. — Почему в народных повериях у черта обязательно есть лошадиные копыта?..

Я проснулся. Зажег спичку и взглянул на часы: половина второго. Я попытался успокоиться и повернулся на другой бок. Но нет! Этот абсурдный сон вспоминался во всех деталях. Тогда я попробовал сосредоточиться и объяснить себе, что это было. Ясно, мне приснились обрывки того, что случилось в реальности за этот день, грубая мешанина кадров из кинопленки, безумный монтаж эпизодов, вырванных из естественного контекста и приправленных собственной фантазией. Кстати, я вспомнил: у Моники в самом деле был золотой медальон, маленький медальон на цепочке. Кажется, я целовал его — мои губы запомнили его лучше, чем глаза. Ну, и что, это значит?

Беспокойство не покидало меня. Я дышал тяжело и неровно. Окно было распахнуто, и в комнате, в общем-то, хватало воздуха. Но спать решительно не хотелось. Я встал, накинул халат, подошел к окну. Была тихая, звездная, очень спокойная и красивая ночь, кусты крыжовника под окном слегка шуршали, покачиваясь, как пожилые сплетницы.

И тут — как продолжение сна — послышалось конское ржание: резкий, звонкий, тревожный звук. «Вот, чертова скотина!» — мысленно выругался я. Конюшня была видна из моего окна, я хорошо видел ее дверь и стену с окошком — там не было ни души. Может, старой лошадке тоже снятся кошмары? Во всяком случае, я подумал, что весь мой сон мог накрутиться на этот реальный звук. Успокоенный, я вернулся в постель. Потом я уснул и проспал до утра без всяких сновидений.

Утром, когда я еще брился, вошел Танкред.

— Пойдем взглянуть, как там наш вавилонский мудрец? — спросил он. Я ополоснул лицо и отправился вместе с ним по коридору.

Перед дверью в желтую комнату мы остановились. Танкред внимательно осмотрел три волоска.

— Магическая печать в порядке, — констатировал он. — Стало быть, ночью дверь не открывали. Эй, Карстен! Ты там живой?

Нам никто не ответил. Сердце мое от ужаса дернулось и заколотилось прямо в ушах: неужели Танкред нажал на ручку. Мы вошли.

Йерн неподвижно лежал на спине, глаза его были закрыты, Я бросился к кровати и схватил его за плечо, он что-то буркнул, повернул голову — Слава Богу! Мои ужасные подозрения не оправдались! Я слегка потряс его.

Он приоткрыл глаза.

— А, это вы!.. — проворчал он, с трудом шевеля языком. — Уже утро?.. Вы что?..

Ни Танкред, ни я не ответили. Остолбенев, мы стояли рядом с кроватью, не отрывая изумленных глаз от пола. Потом я услышал, как Танкред произнес:

— Ты все проспал, соня! Ты упустил главное событие в твоей жизни! Протри глаза и смотри, бестолочь!

Йерн уселся и посмотрел на пол. «Он не мог сдержать изумленного возгласа!» — как выразился бы сам Карстен Йерн, описывая эту сцену в своем романе.

На полу, вокруг кровати ясно виднелась цепочка следов, грязных следов от довольно больших подошв.

Несколько раз огибали они начерченный красным пентакль и вели к окну. А у окна стояли в полуметре друг от друга тяжелые сапоги капитана Корпа — носками к стене, будто там, у окна, широко расставив ноги, стоял невидимый старый пират и смотрел на море.

Танкред подошел к окну, внимательно осмотрел сапоги, сравнил их подошвы со следами по полу. Разумеется, они в точности совпадали. Потом он потрогал пальцем кожу и лизнул свой палец.

— Они совсем мокрые! — сообщил он. — И соленые. Кажется, эти сапожки самостоятельно прогулялись, хлебнули морской воды, а потом вернулись и топали тут, вокруг тебя…

— Однако обратите внимание: ни одного отпечатка внутри пентакля? — радостно провозгласил Карстен. — Он бродил вокруг, но не смог войти внутрь пентакля. Он не смог пройти сквозь магическую стену! Вот что такое старые добрые заклинания! Эх, если бы вы что-нибудь понимали. Ах, я болван! Как же я мог проспать?! Нет, это непостижимо… Такое бывает раз в жизни — и все проспал!

Мы подождали, пока он оделся, и позвали остальных. В очередной раз придирчиво осмотрели всю комнату, и снова безрезультатно. Арне потащил меня в соседнюю коморку:

— Как ты думаешь, — спросил он тихо, — Йерн не мог сам это подстроить? Чтобы продемонстрировать нам свои «старые добрые заклинания» в деле?.. Своего рода — ложь во спасение?..

— А как он мог это сделать? Наша «печать» на двери была в целости и сохранности, я гарантирую. Окно тоже было закрыто…

— Я как раз про окно и подумал. Если он вылез в окно с этими сапогами, окунул их там в море и забрался обратно? Закрыл за собой окно… Не забудь, он все-таки писатель! Голова у него работает…

— Если бы он был акробатом, а не писателем! От окна до земли чуть ли не шесть метров! Он что, умеет ходить по вертикальной стене?

— А по канату?

— Он что, — скалолаз? И где он, по-твоему, спрятал свои канаты, крючья, что там еще? Арне вздохнул:

— Ну, не знаю… Придется мне капитулировать. Вступаю в Общество парапсихологов. Завтра поеду и вступлю.

За завтраком разгорелся жаркий спор, в котором, к сожалению, не родилось истины. Танкред и Эбба безуспешно пытались пробиться сквозь частокол вопросов, их «кто, что, как и почему» повисали в воздухе. Йерн погряз в унылых самобичеваниях и недоумении по поводу своей непростительной сонливости, а я от души обрадовался, когда Арне сумел положить конец переливанию из пустого в порожнее, предложив пойти купаться. Погода с утра была превосходная, и морские ванны, бесспорно, пошли бы нам на пользу. Предложение было встречено общими рукоплесканиями.

Мы улеглись на согретое солнцем скальное плато и расслабились. В ласковом лазурном море даже рифы не производили впечатления чего-то опасного, угрожающего, они сверкали в воде как косяк селедок. Природа казалась довольной и благостной, словно Господь Бог в день седьмой. Прелестные маленькие волны ласково лизали берег. Ночь хитра и обманчива, подумалось мне, день — открыт, он правдив и искренен. Все эти ночные страхи — обычная человеческая глупость, честное слово: глупо бояться природы, нашей доброй, снисходительной матери… Нет, подставим-ка лучше живот теплому солнышку…

— Сюда кто-то идет! — сказала Эбба.

Я поднял голову. В самом деле, по скалистому берегу широким решительным шагом шел человек. Без сомнения, он двигался к нам.

Он был одет в черное, как на похоронах. На голове у него была широкополая плоская шляпа, тоже черная — такие шляпы в восьмидесятых годах прошлого века носили художники. На запястьях виднелись длинные твердые манжеты, которые ему приходилось периодически поправлять, что придавало комическую неправильность его энергичному маршу. Когда он приблизился, я смог разглядеть его лицо: очень узкое, заканчивающееся длинным, острым подбородком, с близко посаженными темными глазками под насупленными бровями. Нос незнакомца торчал, словно птичий клюв — тоже острый и длинный, а бледные узкие губы то казались прямым карандашным штрихом, а то превращались в сморщенный забавный кружочек, словно край воздушного шарика, схваченной крепкой ниткой.

— Что это за пугало? — хихикнула Эбба.

— Местный Савонарола, спаситель Хайландета, — проговорил Арне, поправляя темные очки. — Пастор Флателанд. Ну, сейчас он задаст нам перцу!

Пастор взобрался к нам на плато и выпрямился. Его тень накрыла лицо Арне и длинные ноги Танкреда.

— Я слышал, что вы отказались вернуть имение за ту же сумму Эйвинду Доруму? — заявил он, не здороваясь.

Пастор явно старался говорить литературным норвежским языком, но местный выговор все же давал себя знать.

— Совершенно верно, — сказал Арне. — Состоявшаяся сделка не имеет обратной силы — золотое правило бизнеса.

— Но я настоятельно… прошу вас в данном случае нарушить правило. Обращаясь к вам, я действую от лица… да, от лица всего населения.

— Весьма сожалею, но вынужден вам отказать.

— Вы по-прежнему упорствуете в своем намерении устроить в этом доме летний бордель?

— Вы, вероятно, хотите сказать «летний отель»? — с любезной улыбкой осведомился Арне. — Ах, эти иностранные словечки, их так легко перепутать! Да, господин Флателанд, я не отказался от своего намерения. А вы не находите, что пора уже слегка проветрить это затхлое гнездышко?

— Вы упорствуете в своем намерении и не хотите прислушаться к взывающему гласу?

— Будьте уверены, не хочу.

— Но ведь в таком случае вы навлечете проклятие на весь Хайландет, вы накличете беду, способную пасть на голову невинных! Вы отдаете себе в этом отчет? Неужели вы не видите, что превращаетесь в посланника дьявола, в орудие Левиафана?

Голос его нарастал и обнаружил недюжие резервы. Можно было представить, какой популярностью пользовался этот пастор. Его голос во время молитвы, должно быть, звучал как могучий орган или большой оркестр с трубами и барабанами. Медленным крещендо он продолжал:

— Я не только думаю о разврате, который расцветет в этом летнем отеле, обо всех искушениях плоти, кои коренятся в подобного рода современных курортах, где теряют стыд и обнажают свое тело. (Он одарил строгим взглядом Эббу и Монику.) Я не только думаю о пьянстве, азартных играх и непотребной брани, кои, несомненно, воспоследствуют. А возможно еще и танцы в обнимку и богомерзкие кинофильмы? Я знаю, как опасны семена дьявола, как страшны они даже для набожных кротких душ, какой дьявольской силой обладает соблазн греха даже для моих бедных овечек — сестер и братьев нашей святой общины. Вавилонская блудница возжелала осквернить наш Хайландет! Мы будем обороняться! Мы выступим в крестовый поход против новой чумы! Но я думаю не только об этом…

Господин Флателанд сделал паузу, чтобы поддернуть свои нелепые манжеты. Он, разумеется, чувствовал у себя за плечами не только своих «кротких овечек» но и самого Господа Бога. Его правая рука поднялась к небесам драматическим жестом и последовал, так сказать, завершающий аккорд — фортиссимо:

— Я думаю об иных сатанинских силах, кои будут тут неминуемо выпущены на свободу, как только вы приступите к осуществлению своих богомерзких корыстных планов. Нам известно, что в этом доме уже разбужены темные силы. Сестра Мария свидетельствует о том, что творится за этими стенами. И скоро, очень скоро вы восплачете, но ваш скрежет зубовный не сможет разжалобить небо! Море вышвырнет на берег своих мертвецов, и живые позавидуют мертвым! Нет, мы не станем смотреть, сложа руки, как неразумные, грешные люди играют с огнем! Братья! Услышьте мой голос! Взгляните в свои бедные заблудшие души! Одумайтесь! Это великий, опаснейший грех — искушать силы зла…

Арне удобно лежал на спине, положив на живот руки.

Во рту у него торчала сигарета.

— А позвольте спросить, господин Флателанд, сами-то вы не имеете тут личных интересов? Похоже, вы с Дорумом организовали тайное акционерное общество «Норвежский пиратский дом»?

Пастор умудрился скорчить еще более строгую гримасу.

— Ни в коем случае. Я лишь ссудил бедного Дорума деньгами, чтобы он смог предложить вам полную сумму. Я в последний раз спрашиваю: Арне Краг-Андерсен, вы готовы дать сделке обратный ход?

— Позвольте, господин пастор, и мне задать вам еще один, последний вопрос! Господин Флателанд, ваше имя случайно не Александр?

— Да… Ну, и что?

— В таком случае, я хотел бы ответить, как Диоген:

— Александр, будь так добр — отойди в сторону, не загораживай солнце! У вас, милый Флателанд, особый дар отбрасывать черные тени!

Пастор непроизвольно сделал шаг в сторону — неловкое, очень смешное движение, как у начинающего танцора. Наша смешливая Эбба не выдержала и громко расхохоталась.

На бледных щеках Флателанда вспыхнули два темно-красных пятна. Его черные глазки зажглись ветхозаветным гневом. В этот миг он выглядел просто великолепно.

— Кто поносит слугу Господа, оскверняет и самого Всемогущего! — грянул его необыкновенный голос. — И это не останется безнаказанным, нет, не останется! И как сказано в Псалме Давида: Излей на них ярость Твою, и пламень гнева Твоего да обымет их, жилище их да будет пусто, и в шатрах их да не будет живущих! Псалом шестьдесят восемь, стих двадцать пять — двадцать шесть! Он повернулся и двинулся восвояси. Но через несколько секунд снова остановился и крикнул, тыча пальцем в небо:

— Господь не оставит нас! Он поможет мне найти пути и средства, чтобы изгнать вас отсюда! Засим он продолжал свой путь. Танкред смотрел ему вслед с живым интересом.

— Я думал, такие образы встречаются только в школьной литературе, — сказал он серьезно и даже задумчиво. — А вот, живой человек… Я весьма обеспокоен.

— Между тем, — вздохнув, подытожил Арне, — это было второе предупреждение за двадцать четыре часа. Моя популярность в народе катастрофически падает…

 

Глава 9

ТАЙНА СТАРОГО ЧЕРДАКА

Арне и Моника отправились с пляжа домой.

Я понимал, что им нужно побыть наедине — хотя бы затем, чтобы выяснить отношения, однако, меня мучила неизвестность. Вдруг они помирятся? Арне казался спокойным, но в его взгляде мне померещилась твердость, особая собранность воли, как бывает, если решаешься на определенный шаг. А Моника… она по-прежнему избегала моего взгляда. Я больше не мог спокойно валяться и сел.

Эбба тоже сидела, задумчиво созерцая собственные ногти на ногах — они были покрыты ярко-красным лаком.

— Карстен, скажи, этот Флателанд — состоятельный человек? — вдруг спросила Эбба, как мне показалось, совсем невпопад.

«При чем тут Флателанд?», — подумал я и вздохнул.

Карстен ответил:

— Ну, я думаю, денежки у него есть. Он отнюдь не чужд и земных радостей, насколько я могу судить… А что?

— Он сказал, что ссудил деньгами этого Дорума, чтобы тот выкупил дом. Но мне что-то не верится, что этот пастор занимается чистой благотворительностью. Очень уж он красноречив! И вообще, мне не верится, будто человек в наши дни станет развивать такую бурную деятельность исключительно из благочестивых побуждений. И держался он слишком нелепо… Нет, по-моему, у этого пастора рыльце в пушку, Арне прав!

— Ну-ка, выкладывай, фру Шерлок Холмс! — Танкред обнял жену, подобравшись к ней сзади, пока она рассуждала.

— Вот ты смеешься, — язвительно проговорила Эбба, тычась ему в щеку очаровательным сморщенным носиком, — а почему? Сам растерялся, вот что! Не отпирайся! Не то — укушу! И соблазню обнаженным телом!

Танкред расплылся в широкой и неожиданно глуповатой улыбке. Откровенно говоря, я почувствовал к ним настоящую зависть: если бы Моника также сидела со мной, и я мог свободно, при всех, ее обнимать и выслушивать эдакий милый вздор! Да, я, пожалуй, впервые в жизни позавидовал женатому человеку. Я взглянул на Карстена. Ха! Представитель богемы был тоже смущен, и не меньше меня… Уж не влюбился ли он, в самом деле?

— Танкред! — нарочито громко сказал Йерн, — не мешай человеку! Уймись, дай послушать!

— Правильно! — поддержал его я. — Нечего разводить тут Содом и Гоморру! Он специально тебя отвлекает, Эбба, чтоб ты не подавила его интеллектом.

— Сейчас я подавлю его кулаками! — взвизгнула Эбба. — Он меня щекочет! Негодяй!

Она дубасила Танкреда, а тот хохотал, завалившись на спину и брыкаясь. Нет, это было решительно невыносимо! Мы с Карстеном отправились купаться.

Когда мы вернулись, они утихли, и Эбба возобновила свои рассуждения:

— Флателанд явно смутился, когда Арне спросил, а не сам ли он заинтересован в этом деле. Значит, Дорум нужен пастору только как прикрытие, как человек, имеющий моральные права на дом предков…

— Но послушай, — перебил ее я, — этот пастор не такой дурачок. Он же должен понимать, что сумма-то слишком маленькая и Арне не вернет дом за такие деньги!

— Вот тут-то и зарыта собака! Смотри; с одной стороны, пастору хочется получить этот дом, он мог бы там прекрасно разместиться со своей общиной, но с другой стороны, он скуп и не хочет тратить лишних денег. Что из этого следует?

— Что?

— А то, что он придумал пугнуть Арне привидениями! Кому выгодно, чтобы Арне отсюда уехал? Флателанду! Мотив ясен. Этот пастор в курсе всех местных дел, и он придумал весьма недурной способ избавиться от конкурента — мы все свидетели! Задействован, так сказать, местный колорит. И вот, если предположить, что моя версия верна, наш пастор рассуждает так: я нагнал на них страху, теперь попробую сам поговорить с ними… И он запускает пробный шар. Но пастор недооценивает наши крепкие нервы!

— Милая моя! — покачал головой Карстен, — твоя версия имеет одно слабое звено: в ней начисто отметается вопрос «как, каким образом?». Пастор нормальный человек из плоти и крови. Он при всем желании не смог бы пройти сквозь стену. Как ты объяснишь вашу историю с комодом? Или то, что случилось сегодня ночью?

— Нет, почему же… Я признаю, это выглядит довольно внушительно, можно сказать, загадочно. Но знаешь ли, друг мой, я уже видела своими глазами, как одну даму уложили в длинный черный ящик, потом распилили у всех на глазах, а потом она оказалась целой и невредимой!

Сам понимаешь, это было в цирке. Но выглядело не менее загадочно!

— А к нам гостья! — сказал я.

На сей раз к нам шла Лиззи. На ней было коротенькое платье без рукавов с узором из разноцветных бабочек. Она помахала нам тоненькой, детской рукой и стала спускаться по тропинке. Карстен просиял. А я подумал, что все-таки есть какая-то противоестественность в браке столь прелестного юного существа со странным и неприятным стариком.

— Я так и думала, что вы тут купаетесь! — сказала Лиззи, забираясь к нам. — Можно, я побуду с вами?

— Конечно! — ответил я. — Будете купаться? И не пора ли нам, кстати, перейти на «ты»?

— С удовольствием, Пауль. Если никто не против…

— Никто! — заверила Эбба. — Во-первых, никто не хочет считать себя старым, а во-вторых — мы всегда тебе рады!

— Правильно, — сказал Танкред. — Ну, как там твой муж?

— Он отправился в Лиллезунд. — Лиззи уселась рядом с Йерном. — А я не люблю быть одна в доме. Он приедет нескоро, только вечером…

— Купаться будешь? — спросил Йерн. — Вода холодная.

— Нет, я так посижу… Вообще-то, я хотела с вами поговорить… сказать одну вещь. Точнее, попросить… Я нашла ключ от чердака! И теперь вот мучаюсь… Меня распирает от любопытства, и потом, я ведь имею право знать… Я ведь тоже живу в этом доме! Я хочу знать… Но я… ужасная трусиха. Как только представлю, что я войду туда одна… Нет, у меня просто сердце останавливается!

— Хочешь, чтобы мы пошли с тобой? — Карстен внимательно посмотрел ей в лицо.

— Обязательно! — быстро ответил ему Танкред и вскочил. — Непременно! Во всяком случае, Лиззи, я с тобой, Я тоже умираю от любопытства и горю желанием взглянуть на ваш чердак… Эбба, пойдешь?

— А как же? — Эбба уже собирала вещи. — Обожаю старые чердаки…

Мне показалось, в своем рвении они готовы на все, и я, не слишком, впрочем, уверенно, проговорил:

— А вам не кажется, что это как-то некрасиво? И с юридической точки зрения… А если хозяин вернется?

— Нет, нет! — перебила меня Лиззи. — Я же говорю: он придет только вечером! И потом, это же я вас прошу мне помочь! А я ведь, в конце концов, тоже хозяйка… Пауль, пойми меня правильно! У меня нет никакого недоверия к мужу, наоборот, я его очень уважаю! Может быть, даже слишком сильно уважаю! Но меня беспокоит: почему такие тайны? Я буду вам очень благодарна! Карстен, я плохо поступаю?

— Нет, я не вижу тут ничего плохого, — отвечал Йерн, натягивая брюки. — На твоем месте я поступил бы также. А на своем месте я скажу тебе вот что: я тоже хочу знать, что он от тебя прячет.

Что мне оставалось? Да и впрямь было любопытно взглянуть на этот таинственный чердак. Я накинул халат и мы двинулись к дому.

— Может, Арне и Моника тоже пойдут с нами? — сказала Эбба. — Намечается настоящая экспедиция.

Но Арне и Моника изволили куда-то удалиться. Мне стало совсем не по себе. Теперь я был рад, что можно отправиться вместе со всеми и не терзаться тут от неизвестности. Мы оделись, оставили им записку и двинулись в путь.

Эбба шла со мной рядом, а остальные немного позади.

— По-моему, она смертельно боится мужа, — тихо сказала мне Эбба. Помнишь, у Агаты Кристи, кажется, «Коттедж Соловей»… Там одна женщина вышла замуж за человека, про которого никто ничего не знал. И вот ее начинают мучить разные подозрения. Смутные подозрения, что с ним что-то неладно. И вдруг она обнаружила в ящике старые газетные вырезки. Оказалось, он был убийцей. Некоторые преступники действительно хранят подобные напоминания…

— Бог с тобой, что ты говоришь! — воскликнул я. — Мне и самому этот тип неприятен, но до такого я бы все-таки не додумался!

И тут мне припомнился мой страшный сон, сегодняшний ночной кошмар: конский труп с оскаленными зубами, золотой медальон на Монике, и Пале с блестящим, как металл лицом. Эти картины с необычайной четкостью вставали перед моими глазами.

— О чем задумался, Пауль? Что-то вспомнил?

— Да, я сегодня видел очень неприятный сон, и там присутствовал Пале… Может, ты объяснишь, что бы это значило? Ты ведь занималась Фрейдом.

— Давай, попробуем. Расскажи подробно. Я рассказал. Разумеется, не во всех деталях, но обстоятельно.

— Обычно бывает довольно трудно истолковывать сны, — заметила она для начала, — если не знаешь преамбулы, так называемого анамнеза пациента. Но в данном случае все, на редкость, просто. Этот сон насыщен элементарными символами. Возьми себя в руки и слушай спокойно. Золотой медальон — символ женской сексуальности. Он представляет Монику как объект сексуального влечения. Во сне ты открываешь медальон и видишь там вздыбленного коня, жеребца — правильно?

— Не знаю, жеребца или кобылу — я не заметил.

— Уверяю тебя, это был жеребец, — ее слова звучали деловито и категорично, не хватало только белого халата и очков в роговой оправе, впрочем, я и так почувствовал себя будто под микроскопом. — Итак, это символ мужской сексуальности, в данном случае он символизирует Арне; собственно, в медальоне она и носит его портрет…

— Но я не знал! Откуда мне знать? — запротестовал я, но было уже слишком поздно.

— Твое подсознание это знает! Иными словами, ты увидел, что Арне возлюбленный Моники, как оно и есть на самом деле. Но твой сон показывает, что ты сам в нее влюблен: открывая медальон, ты надеешься увидеть там СВОЙ портрет, правда? Ты хочешь, чтобы она стала твоей. Ты хочешь избавиться от соперника — и вот ты видишь этого жеребца мертвым. Символ все тот же, значит, на самом деле ты увидел труп Арне. Твой сон означает желание смерти.

— Нет, с тобой просто сойдешь с ума! И потом, непонятно: причем же тут Пале?

— Появление Пале тоже очень оправдано. Здесь почти точный повтор вчерашнего эпизода в конюшне, верно? Этот Пале ассоциируется у тебя с испугом лошади, поэтому он воплощает страх. Он и сам тебе неприятен, и вы все говорите, что в нем есть нечто таинственное, мефистофельское. Когда во сне делаешь что-нибудь запретное, про что ты сам знаешь, что это нехорошо, обязательно становится страшно. Обычно, возникает какая-то фигура, которой боишься. Персонифицированный страх. Вспомни: когда ты был мальчиком — как что-нибудь натворишь, обязательно в твоем сознании возникает злой «бука» или какое-то страшилище, которое тебя схватит и утащит…

— Да ничего подобного! У меня были разумные, добрые родители, и я в детстве ничего не боялся! И никто меня не пугал, и вообще не наказывал! И давай прекратим. Ты тут такого наговорила — волосы дыбом! Обвиняешь меня во всех смертных грехах, во всех пороках… Противно, ей-Богу!

Эбба расхохоталась:

— Пауль, милый, не драматизируй! Каждый нормальный человек во сне нарушает этические запреты, мы все — дикие звери, когда спим. Иначе мы сошли бы сума! Сон — это естественный выброс, вентиляция психики, только и всего. Чем дурнее сон, тем цивилизованнее и сдержаннее может быть человек, когда проснется…

Слушая ее разглагольствования, я давал себе клятву никому не рассказывать своих снов! Никогда больше! И уж во всяком случае, никаким психологам! И чем теперь это все кончится?

Эбба, разумеется, читала мои мысли:

— Пауль, не надо себя винить. Во-первых, я никому не скажу, о чем мы с тобой говорили. Это первая заповедь медика и психолога, чтобы ты знал. А во-вторых, если б ты не доверился мне, то я не сказала бы тебе одну важную вещь: ты нравишься Монике.

— Насколько я знаю, она относится ко мне по-дружески… а ты думаешь?

— Я не думаю, а знаю. И тут не надо быть психологом. Мое женское чутье лучше обычного психоанализа. Она весьма и весьма к тебе неравнодушна, можешь мне поверить.

— И что же мне делать, Эбба? Ведь Арне мой друг…

— И даже если во сне ты готов его убить, то на самом деле ты не хотел бы лишиться его дружбы? Все правильно. Да, я думаю, Арне не слишком бы это понравилось. Он даже не понимает, насколько он сам бестолков с женщинами! Не в обиду ему будет сказано: он, как и многие быстро разбогатевшие люди, уверен, что деньги дадут ему все! Вся его энергия направлена на прибыль и на собственный престиж. Он обаятелен, но… Короче, с Моникой он промахнулся, это я тебе точно говорю. Ей нужен душевный контакт и поддержка, чего он ей дать не может, понимаешь? Она с ним порвет, я уверена. Так что тебе надо только чуть-чуть подождать. Терпение, Пауль, терпение. Нет, точно, когда-нибудь я стану старой сводней!

За разговорами я не заметил, как мы отмахали весь путь и теперь входили в знакомую аллею под сводами высоких мощных деревьев. Солнце пробивалось сквозь крышу из плотных листьев, воздух светился и переливался, мы шли словно по дну зеленого аквариума. Две желтые крупные бабочки мелькали перед моими глазами, все было тихо, природу объял сладкий полуденный сон.

Мы с Эббой замедлили шаг, и остальные догнали нас. Карстен сказал:

— Вот здесь в прошлый раз наша лошадь перепугалась и встала!

— Значит, там твой дом?

Танкред обращался к Лиззи, но она не ответила.

— Господи! Опять этот тип! — прошептала Лиззи, встревоженно глядя вперед.

На крыльце мы увидели мужскую фигуру. Видимо, гость постучал в дверь и теперь ждал, поглядывая на окна. Возможно, если бы не реакция Лиззи, я не сразу узнал бы Рейна, но человек на крыльце обернулся в нашу сторону, и я, как в бинокль, увидел его смазанные, мертвые глаза…

— Ну что ему нужно? — чуть слышно выдохнула Лиззи. — Мужа нет дома. Пусть он уйдет!

— Но я бы хотел с ним поговорить! — сухо сказал Танкред и прибавил шагу. Пойдемте скорей! Ах, ты, черт!

К большой досаде Танкреда и к моей собственной радости, Рейн не стремился общаться с нами. Он сразу же повернулся и быстро пошел в противоположную сторону, когда мы подошли к крыльцу, он уже скрылся за углом.

— Этот господин держится подозрительно, — заметила Эбба, — отчего это он удирает от людей? Ой, смотрите, кто там?

В кустах у дороги мелькнула тень: какой-то зверь выскочил на дорогу и стремглав пересек ее.

— Кто это такой шустрый? Неужели собака? — спросил я.

— Какая собака — кошка? Большая кошка! Вон! Вон она! И Карстен взмахнул рукой. Действительно, чуть подальше дорогу еще раз пересекла большая черная кошка и помчалась вслед Рейну. Надо признать, она была очень большая и очень пушистая, и я невольно вспомнил слова Арне, когда он описывал свою неожиданную гостью в желтой комнате: «чудовищный зверь, огромный и косматый, как медведь».

— Слушайте, — сказал я, — а это не тот ли котище, который является в «пиратском гнезде»? Такая зверюга вполне могла справиться с маленьким псом. Помнишь, Карстен, какие на нем были раны?

Карстен молча кивнул, а Танкред глубокомысленно заметил:

— Вполне возможно. Во всяком случае, роскошный экземпляр, и вполне совпадает с описаниями очевидцев. В драме, которую мы наблюдаем, без черной кошки никак не обойтись.

— Она явно побежала за Рейном, наверно, это его кошка?

— И это вполне вероятно. Почему бы и нет? Лиззи, а когда он являлся к вам прежде, он тоже был с кошкой?

— Не знаю, я не видела… Разве кошек водят с собой? Это же не собака… Не знаю.

Она открыла дверь, и мы вошли в дом. Лиззи провела нас в гостиную и сказала:

— Подождите секундочку, я принесу лампу, а то там, наверху, наверное, темно.

Пока она бегала за лампой, меня вновь охватило неприятное чувство. Было просто ребячество, если не сказать наглость, являться вот так, в чужой дом, и шпионить! Вторгаться в чужую частную жизнь, бессовестно вынюхивать… И в то же время, нас попросила хозяйка дома. Попросила как об одолжении. И разве я сам, по чести сказать, не видел, не чувствовал, что ей нужно помочь? Я сам был свидетелем их отношений, ее противоестественной покорности… Моника была права: Лиззи вела себя при нем, как под гипнозом. В его мягких манерах, в его вкрадчивой любезности разве не мерещился мне своекорыстный, злой дух? И в конце концов, женщина должна иметь право знать, чем занимается ее муж.

— Посмотрите, какая любопытная гравюра! — произнес Танкред. Он стоял в углу комнаты и рассматривал небольшую, изрядно выцветшую гравюру. Она висела в нише и не бросалась в глаза, так что в наш первый визит в этом доме ни я, ни Карстен ее не заметили. Мы подошли поближе. Это был портрет человека в одеянии священника, старинное изображение с рафинированной проработкой деталей подобную тщательность можно увидеть в работах немецкой школы. С особым усердием художник занимался руками своей модели: сложенные на коленях спокойные руки довольно правильной формы, с длинными, тонкими пальцами производили, на редкость, тревожное и отталкивающее впечатление — что-то в них было, как мне показалось, от насекомого. К несчастью, лицо на портрете почти полностью покрывало безобразное коричневое пятно.

— Жаль, что она так попорчена, — заметил Танкред, — очень любопытно было бы взглянуть на его лицо.

— Интересный портрет, — пробормотал Йерн, — весьма интересный… Посмотрите на руки, мне кажется, они похожи…

— Извините, что я задержалась! — сказала Лиззи, появляясь с уже зажженной лампой. — Мне пришлось заливать парафин.

— Не знаешь, чей это портрет? — Танкред кивком головы указал на гравюру.

— Это Йорген Улле, «пиратский пастырь», который выстроил этот дом. А на заднем плане вы видите город Лиллезунд в одна тысяча восемьсот десятом году… Но я не люблю эту гравюру… Ну, пойдем? Сходим быстренько наверх, а потом выпьем кофе с ликером, я поставила воду.

Под предводительством Лиззи мы поднялись наверх по узкой деревянной лестнице с выщербленными ступеньками и оказались на просторном чердаке. Сквозь маленькое и грязное чердачное оконце пробивался узкий луч солнечного света по углам было вовсе темно. Огромная паутина свисала с верхнего угла окошка. Она сверкала и переливалась на фоне темной стены, придавая окну очарование романтической заброшенности. Запах пыли шибал в нос, и было очень жарко.

Лиззи быстро прошла через освещенное пространство, в свете ее лампы всего в нескольких метрах перед нами неожиданно обнаружилась стена и дверь. Дверь была низенькая, с коваными петлями и уголками, на ней висел большой, ржавый и тоже кованый замок. Лиззи поставила лампу на пол и достала из кармашка передника огромный ключ, вставила его в замочную скважину, повернулась к нам и сказала шепотом:

— Ну вот… Только я боюсь открывать! Может, кто-то из вас…

— Дай-ка мне! — завороженный этим замком и дверью, я поспешно шагнул вперед.

Разумеется, я никогда не считал себя отчаянным смельчаком, но любопытство, а возможно, и безнаказанность иной раз берут верх над моей природной осторожностью, если не сказать — трусостью. Когда я был маленьким, меня одолевала жажда приключений, опасных путешествий и смелых открытий, и я обожал чердаки и подвалы. Особенно подвалы, потому что там было темно! В десять лет я не расставался с фонариком и к двенадцати я обследовал все подземные ходы, переходы и погреба не только в нашем городском районе, но и в центре. Я был признанным чемпионом среди мальчишек на нашей улице, некоторых я брал с собой, но обычно показывал им уже известные мне маршруты, чтобы блеснуть, так сказать, эрудицией и оставить себе честь и славу первооткрывателя.

Точно такое же детское возбуждение охватило меня при виде этой таинственной двери. Я не смотрел на остальных, но думаю, Танкред (мое мнение о нем за прошедшие пару дней очень переменилось) был в таком же восторге, как я. Короче, я повернул ключ, снял замок и открыл тяжелую дверь. Потом взял лампу и вошел. За мной по пятам шел Танкред, дыша мне в макушку, за ним — все остальные.

Перед нами открылась квадратная, размером примерно четыре на четыре метра комнатка с люком в крыше. Первое, что я увидел, была большая старая шкатулка на полу и ветхий стул. Тут же стояло старинное бюро и высокий бронзовый канделябр со свечами. На столике в бюро лежал раскрытый толстенный манускрипт, а рядом — изумительный письменный прибор: чернильница с крышечкой и песочница с дырочками, чтобы посыпать песком исписанный лист; раньше при письме не пользовались промокательной бумагой. Прибор включал и стаканчик для перьев, и все это было серебряное. Из стакана торчали настоящие гусиные перья! Я достал одно перышко. Оно было заточено и испачкано чернилами. Поодаль я заметил и небольшой, чрезвычайно изящный перочинный нож.

Пока я с изумлением осматривал письменные принадлежности, Эбба, Танкред и Йерн разбрелись по комнате. Я огляделся. Если б не это бюро, комната, пожалуй, выглядела бы обыкновенным захламленным чуланом. В углу валялся массивный, покрытый ржавчиной якорь, к нему был зачем-то приделан старый морской компас. По стенам, словно в музейных витринах, были развешаны два корабельных штурвала, подзорная труба и большой фонарь с красным стеклом, спасательные круги с названиями разных кораблей. У стены стоял деревянный ящик с корабельными талями и целая стопка каких-то больших тетрадей. Я посмотрел это были судовые журналы. И наконец, уж совсем нелепая «деталь обстановки», придававшая каморке сходство с лавкой старьевщика: справа от входа, через все помещение, на уровне плеч, тянулась крепкая проволока, на которой были развешаны матросские брезентовые робы — целый морской гардероб. От них исходил сладковатый запах гнили.

Впечатление от комнаты, уютная или отталкивающая атмосфера, создается людьми, обитавшими в ней. Помещение, где мы очутились, могло показаться кладовкой старого моряка, в которой он хранил дорогие сердцу воспоминания и мог бы в уединении выкурить трубочку, погрузившись в атмосферу прежних бурных дней, проведенных в море. Однако здесь витало нечто иное. Мои нервы были странно возбуждены, словно я видел мумию, которая дышит и двигается. Немыслимое ощущение живого кладбища, попирающего законы природы, времени, повернутого вспять и отринувшего самое смерть, уничтожившего священную грань между живым и мертвым.

Лиззи единственная не вошла внутрь, она застыла на пороге, как бы не рискуя переступить невидимую запретную черту, глаза ее приняли выражение недоуменного отчаяния. Она прошептала:

— Как странно… Зачем ему весь этот хлам? И почему мне сюда нельзя?

Йерн немедленно отозвался:

— Некоторые собиратели, знаешь ли, весьма эксцентричны.

Я поспешил поддержать его:

— У меня был один знакомый, он собирал, представьте себе, заколки для волос, шпильки, гребешки — и никому не показывал! Даже собственной жене. Мы с ним однажды напились вдвоем и он похвастался, что у него есть шпильки Марии-Антуанетты и какие-то гребни Жозефины, возлюбленной Наполеона. Я потом попросил его показать, но он очень смутился и ответил, что это был пьяный бред… Бывают такие чудаки.

Я, разумеется, приврал, мне просто хотелось, чтобы Лиззи немного успокоилась.

— Он не мог притащить это в дом, — сказала она чуть громче. — Посмотрите, какой большой якорь! Он, наверно, очень тяжелый… Нет, я думаю, все это было здесь еще раньше, до нас.

— Однако здесь есть нечто свеженькое, — проговорил Танкред. — Взгляни-ка, что тут написано!

Мы оглянулись на спасательный круг, куда указывал Танкред. Крупные, четкие буквы на белом фоне гласили

«ТАЛЛИНН».

— Эстонский корабль?! — воскликнула Эбба и подошла к белому кругу на стене. — Может, он сам написал это слово? Нет, знаете, краска старая и на ней следы соли. Похоже, этот круг поплавал-таки в морской воде.

— Браво, фру Шерлок Холмс, — суховато откликнулся Танкред и подошел к бюро. Он заглянул в рукопись и сказал:

— Страница недописана. Любопытно… Что-то о сатане. Карстен, это, кажется, по твоей части!

Йерн не ответил, он был занят осмотром матросской одежды и с видом придирчивого покупателя вывернул наизнанку очередные жуткие штаны.

— Будьте добры, не надо тут ничего трогать! — попросила Лиззи, не двинувшись, впрочем, с порога. — А то будет заметно, что мы тут побывали… Мы все посмотрели, давайте пойдем вниз!

— Секундочку, Лиззи! — Йерн, как заядлый старьевщик, копошился над последней робой. — Я нашел тут…

Он не успел закончить фразу. Сдержанно-мягкий, но одновременно властный голос раздался как гром среди ясного неба:

— Я вижу, вы обнаружили мою маленькую пещеру.

Если бы мне за шиворот вылили ушат ледяной воды, думаю, эффект был бы слабее. Ужас пронизал меня до костей. Я втянул голову в плечи и повернулся на прямых деревянных ногах. В дверях стоял Пале с непроницаемой полуулыбкой античной статуи на бледных губах. Бьюсь об заклад, никто из нас не слышал его шагов — он возник на пороге, будто вырос из-под земли. Я уставился на него, как кролик на удава.

— Я вижу, Лиззи показывает вам мою кунсткамеру… Любопытство естественная человеческая слабость, да, малышка? Это так понятно…

Все краски жизни мгновенно исчезли с ее милого личика, остекленевшие глаза уставились в одну точку. Мне показалось, сейчас она упадет в обморок. Йерн бросился к ней и схватил ее за руку. А я забормотал:

— Мы просим у вас извинения за это вторжение… Наше любопытство вынудило нас…

Я спутался и почувствовал, как моя физиономия горит огнем, я не видел выхода из чрезвычайно неловкого положения.

— Ах, милый Рикерт, какие церемонии! Оставим эти глупые условности. Мой дом открыт для наших гостей. Здесь нет ни капканов, ни самострелов, — в его благодушном тоне слышалась неприкрытая ирония. — Это я должен просить прощения у вас и у ваших друзей за то, что напутал вас своим неожиданным появлением. Я закончил свои дела в Лиллезунде раньше, чем рассчитывал. Ну что ж, поскольку мой маленький секрет неожиданно раскрылся, видимо, будет уместно кое-что вам объяснить…

Он достал большой белоснежный платок и медленно вытер уголки рта, потом губы. Затем сказал:

— Это помещение — Попросту моя рабочая комната. А все эти предметы, которые вы тут видите, принадлежат Йоргену Улле. Его пиратские трофеи. Он побывал в доме уже после того, как стал плавать на «Кребсе», и прежде, чем исчезнуть навсегда…

Теперь Пале обстоятельно вытирал платком лоб. У меня создалось впечатление, что он нарочно затягивал паузу, выигрывая время.

— Как жарко сегодня, не правда ли? Так вот, мои милые друзья, вы, наверное, обращали внимание: любая комната обладает собственной аурой… Думаю, вам, милый Йерн, это хорошо известно. Старинные вещи, предметы излучают некую энергию, они могут много сообщить о своем прежнем владельце. А сейчас я работаю над темой, в которой важное место уделяется старой легенде про пиратский корабль «Кребс». И нигде в этом доме я не нашел столь непосредственного контакта с моей темой, как здесь, в этом старом чулане, ночью, в тиши, когда вещи раскрываются, оживают и способны говорить. Здесь меня охватывает чувство, что прошлое продолжает жить в этих предметах и в этих стенах, где все нетронуто…

— Но почему мне нельзя? — робко пискнула Лиззи.

— Я скажу, почему. Я хотел сохранить это место заповедным уголком именно потому, что присутствие современных людей — и твое присутствие, Лиззи, — легко разрушает атмосферу. Мертвые вещи стыдливы и робки, они замыкаются перед любопытными глазами. Они умолкают и отказываются говорить. А я хотел слушать их — без помех, в одиночестве. Я хотел удостоиться их доверия… Атмосфера хрупка, разрушить ее всегда легче, чем сохранить. Понятно? Я надеюсь, вы не обидитесь, если я предложу продолжить нашу беседу в другом месте?

Танкред сделал несколько шагов и представился. За ним последовала Эбба. Даже эта пара крайне самоуверенных людей испытывала смущение от безобразной неловкости нашего положения. И лишь Пале опять оказался на высоте.

Спускаясь по старой лестнице, я ощущал смутную досаду. И вдруг, неожиданно для себя самого, я позволил себе вопрос:

— Скажите, пожалуйста, а этот спасательный круг с эстонского корабля? Он ведь недавно…

— Ах да, конечно, я так и думал, что кто-то из вас обратит на него внимание! Вы наблюдательны, милый Рикерт! Разумеется, этот спасательный круг уже моя находка. Я нашел его поблизости, на одном островке… его прибило к берегу. Кажется, это было в апреле… Да, его принес я — в дополнение, так сказать, к коллекции… По-моему, он вполне подходит. Происшествие с эстонским кораблем придает старой легенде известную злободневность, не так ли? Надеюсь, вы не откажетесь выпить с нами по чашечке кофе?

* * *

— Не могу понять: шарлатан этот человек или настоящий исследователь со своими причудами? — сказала Эбба, когда через полчаса мы покинули дом Пале.

— Возможно, и то, и другое, — задумчиво проговорил Танкред. — Я хотел сказать: одно не исключает другого… Во всяком случае, там, наверху, он, конечно, пытался навесить нам лапшу на уши. Но сделано было красиво… Видно, он мастер по части импровизации. И по сути, он повел себя блестяще. Художественная натура, я бы сказал, талантливый человек…

— Но Лиззи я не завидую! — Эбба покачала головой. — Нет, не хотела бы я поменяться с ней мужьями, как ты считаешь, Карстен?

Йерн шел рядом с нами с отсутствующим видом.

— Тебе видней! — буркнул он и пожал плечами.

— Карстен, очнись! — сказал я. — Ты обнаружил что-то существенное?

— Две важные вещи.

— Выкладывай.

— Во-первых, Пале сказал неправду про спасательный круг.

— Не понял? — Танкред внимательно посмотрел на него.

— Он не мог найти круг с корабля случайно… Или он нашел этот круг не совсем пустым, или…

— Что ты имеешь в виду? Не пугай!

— Я внимательно осмотрел одежду и нашел на одних штанах, на внутреннем шве, ярлычок…

— Ну?! — воскликнули мы в один голос.

— Фирменный знак какой-то фабрики в Таллинне! Иными словами, в этих штанах раньше ходил эстонский матрос. На остальных вещах ярлыки срезаны, но там висела еще пара точно таких же брюк.

Эбба взяла Карстена под руку.

— Какой ты умница, Карстен! Мы тебя недооценивали…

— А во-вторых? — с нетерпением спросил я. Наш писатель не спешил с ответом. Двигаясь тем же решительным шагом вперед, он молчал. Я, мысленно выругался, проклиная его актерские замашки. Наконец он заговорил:

— Вы сами могли бы заметить. У него весьма характерные руки: сухие, очень длинные, узкие, с резко очерченными фалангами пальцев, как скорпионы… Неужели не обратили внимания? Он же вытирал лицо у вас на глазах! Ну, не знаю, слепому видно: точно такие же руки изображены на гравюре, на портрете Йоргена Улле.

 

Глава 10

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ ТАНКРЕДА

Вечером, отправляясь спать, я вынужден был признать, что за пять дней, проведенных в «пиратском гнездышке», нервы мои основательно вышли из-под контроля. Меня пугала темнота — ощущение, прежде не испытанное, повсюду мерещились невидимые существа, которые только и ждали удобного случая, чтобы напасть на меня. В любой тени, в каждом темном углу скрывались грозные, мрачные призраки, таились чудовища, монстры, тянувшие ко мне отвратительные щупальца; я вздрагивал при скрипе половиц, мне было страшно остаться одному.

Я быстро разделся, забрался под одеяло и зажег сигарету. Лежа на спине и пуская колечки дыма к пламени свечи, я заставил себя сосредоточиться. Я постарался припомнить все, что случилось за эти пять дней. Передо мной выстроились следующие картины: лошадь, остановившаяся на дороге в сильном испуге, убитый пес, передвинутый комод, эпизод в заброшенной лачуге, следы сапог вокруг «пентакля». За ними, словно на сцене, разворачивался второй акт события нынешнего дня: гигантская черная кошка, бегущая за Рейном; портрет пиратского пастыря на старой гравюре; чердак с необычной «коллекцией»; внезапное появление Пале; панический ужас Лиззи при виде мужа. Казалось, меня вырвали из нормальной жизни и поместили в какой-то роман ужасов, в самый невероятный и жуткий роман Карстена Йерна, модное чтиво для столичных бездельников, желающих пощекотать себе нервы. Горячечный бред!

Вот бы наутро проснуться у себя дома, в моей славной, обжитой холостяцкой квартире! Проснуться, прочистить желудок и дать себе слово не объедаться к ночи омарами под майонезом! Да, было бы славно… Но, к сожалению, это — из области мечты. Мечта и реальность, сон и явь поменялись местами — и что же?

Стоп, Пауль Рикерт! Подобными философствованиями ты себе не поможешь. Попробуем взяться за дело с другой стороны. Как говаривал знаменитый сыщик своему бестолковому другу. «Это элементарно, Ватсон!». Осколки надо сложить воедино, и мы непременно получим общую картину. Разум подсказывает, что и здесь кроется некий замысел, пока еще скрытый узор мозаики. Надо быть терпеливым и правильно расположить факты, чтобы открылся мотив, целенаправленная человеческая воля — основа всего, что случилось за эти пять дней. Итак, кому это могло понадобиться и зачем?

Попробуем очертить круг подозреваемых. Дорум и Флателанд? Оба угрожали Арне, оба имеют основания желать, чтобы Арне отсюда убрался. Дорум хочет вернуть свою собственность, а фанатик Флателанд видит в планах Арне большую опасность для своей непосредственной деятельности и для спасения душ своих прихожан. Возможно, и версия Эббы верна, то есть Флателанд сам не прочь получить этот дом. Но могут ли столь примитивные люди устроить подобный спектакль? И станет ли слуга Господа, пастор, использовать своих прихожан для подобного шарлатанства, для имитации дьявольских козней? Как люди будут потом ему верить? Не знаю, не знаю…

Арне Краг-Андерсен? Живость воображения Арне общеизвестна, он всегда обожал разыгрывать друзей, его мотивом может быть само удовольствие от мистификации. Не говоря уж об определенной пользе, то есть прямой выгоде от подобной рекламы. Не будем забывать о его деловых интересах, о рекламной статье в американской газете, о привлечении туристов. Блефовать он умеет прекрасно — вспомним недавний выигрыш в покер. Но есть один пункт, о который, пожалуй, разбиваются все подозрения — его твердое алиби. Не слишком ли часто в тот самый момент, когда что-то случалось, Арне сидел со мной рядом?

А Карстен Йерн? Он жил на Хайландете чуть ли не месяц и, следовательно, был здесь в то время, когда с Арне приключились первые неприятности в этом доме. Все происшествия причудливым образом укладывались в канву любого из его сочинений. Когда Арне впервые рассказал нам о своих планах устройства в «пиратском гнезде» летнего отеля, Йерн выступил с горячей отповедью и, между прочим, недавно он вновь повторил свои страшные пророчества, прозвучавшие настоящей угрозой. Зачем? Ради собственной популярности? В конце концов, его книги — тоже своего рода бизнес, и лишняя реклама писателю не помешала бы. Однако придется признать, что у Карстена тоже есть алиби, во всяком случае, он был вместе с нами, когда убили собаку и когда передвигали комод.

Рейн? Пале? Оба весьма и весьма подозрительны. Избегающий нас рыбак, несомненно, каким-то образом связан с некоторыми «чудесами» — взять, к примеру, его загадочную черную кошку. Кошка являлась в дом и где доказательства, что она приходила одна, без хозяина? А Пале, с его извращенным интересом к сатанизму? А «находки» с эстонского корабля, которые он старательно скрывал? Между Пале и Рейном поддерживалась тесная связь — почему не предположить здесь какой-то злой умысел? Но какой?

Я не знал. Пытаясь разобраться в «причинах, следствиях и целях», которыми могла бы руководствоваться эта малоприятная парочка, я терялся в догадках. Мой здравый смысл категорически восставал против признания любых потусторонних сил. Но воображение бушевало, оно рвалось выйти из-под контроля, парализовать мою волю и наполнить душу самыми смутными и безумными страхами. От этой мысли я неожиданно для себя рассердился, плюнул в сердцах на свечку и крепко заснул.

А утро готовило новый сюрприз.

Отправляясь на ночное дежурство в желтую комнату, Танкред настоял, чтобы мы опечатали дверь «по рецепту» Карстена Йерна. По его мнению, это был превосходный способ контроля. Мы так и сделали. Надо заметить, Танкред ничуть не нервничал, напротив, его глаза сияли, как будто он предвкушал самые приятные развлечения. Последнее, что он сказал, пожелав нам около половины двенадцатого спокойной ночи: «Сегодня я намерен вырвать у старого пирата как минимум одну тайну!»

Наутро мы вчетвером — Эбба, Моника, Арне и я — поднялись наверх в надежде послушать его отчет. Наша печать на двери, как и накануне, была не тронута следовательно, никто не входил в эту дверь. Мы постучали — ответа нет. Мы отворили дверь, будучи, как нам казалось, готовыми ко всему, кроме самого невероятного факта — комната была пуста!

Окно, как обычно, было закрыто и заперто. Постель выглядела так, словно Танкред внезапно вскочил: одеяло, отброшенное в спешке, свешивалось на пол. Пижама лежала на стуле.

— Слава Богу, он хоть оделся, — провозгласила Эбба — Значит, во всяком случае, не простудится.

— Практичная ты женщина, — прокомментировал Арне и подошел к тумбочке Револьвер на месте. Однако он снял его с предохранителя, как я вижу. Вероятно, его что-то встревожило.

— Посмотрите! Пропали капитанские сапоги! — воскликнул я. — Вчера они стояли в этом углу!

— Вот увидите: сапоги-то его и похитили, — неловко пошутил Арне, но его замечание не прибавило нам бодрости. Он и сам был заметно бледен, а Моника раздраженно прикрикнула:

— Только избавь нас, пожалуйста, от своих нелепых шуток! Лично я не вижу ничего смешного! Если с Танкредом что-то случилось, виноват будешь только ты.

— Спокойно, ребята! — сказал я. — Надо подумать. Тут у меня неожиданно закружилась голова. Стараясь сохранить безучастную мину, я осторожно уселся на стул.

Но кто из нас действительно не утратил самообладания, так это Эбба.

— Во всяком случае, надо что-то предпринять! Попытаемся выяснить, куда он мог деться. Не так-то много у меня мужей, чтобы я могла спокойно лишиться одного. Верно, Моника? Давай-ка, попробуем обследовать это окно.

Она подошла к окну — Моника послушно двинулась за ней — и освободила задвижку, потом попыталась распахнуть окно, но безуспешно.

— Арне, окно заколочено? Там гвозди?

— Нет, ничего подобного. Оно, наверное, просто присохло, я ведь не открывал его с тех пор, как поставил стекло. Я не хотел рисковать: если это стекло опять разобьется, то стекольщика в Лиллезунде мне теперь не найти, как вы знаете. Хотя возможно, это кому-нибудь покажется нелепым.

В голосе Арне звучала нескрываемая обида. Он достал сигарету и закурил, а Эбба спокойно ответила:

— Нет, почему же? Я все понимаю. Но сейчас я прошу твоего разрешения его открыть.

— Пожалуйста! Конечно! Если сможешь.

— Постараюсь, — сказала она и спросила:

— У кого-нибудь есть нож?

Я достал из кармана свой перочинный нож, открыл лезвие и хотел попытаться сам, но Эбба решительно взяла дело в свои руки. Она забрала у меня нож и принялась осторожно обрабатывать раму по всему периметру. Наконец старое дерево затрещало, рама подалась, и окно капитанской спальни с жалобным вздохом распахнулось.

— Вот видите! — очень довольная собой, проговорила Эбба. — Из меня вышел бы неплохой грабитель.

Она выглянула наружу и стала внимательно осматривать наружную стену и угол дама. Потом она посмотрела вниз и вскрикнула.

— Что там? — спросил я.

Мы стояли позади нее, крайне заинтригованные.

— Посмотри сам! — заявила она тоном триумфатора.

Там, куда она указывала, был виден еще один небольшой причал, полускрытый крупной скалой, выдающейся в море. На краю мостков стояла… пара сапог! Неужто сапог капитана?

— Ну, кажется, я наконец кое-что поняла… Не такая уж жуткая тайна… Арне, тащи свой фонарь, я поведу вас в экспедицию!

Мы вышли из комнаты и спустились вниз. Эбба с усердием юного терьера мчалась впереди. Ее личико светилось воодушевлением: исчезновение супруга, кажется, вызвало у нее лишь новый прилив энергии.

У мостков была привязана небольшая лодочка, и пока я с тупым изумлением таращился на сапоги — разумеется, это были знакомые нам капитанские сапоги Эбба спустилась в лодку.

— Идите ко мне! — крикнула она. — Все на борт! И отвяжите канат.

Арне озадаченно спросил:

— Ты полагаешь, нам надо куда-то плыть?

— Непременно. Прогулка перед завтраком поднимает аппетит. Морские гонки… на пять метров. Ну, залезай!

Моника уже была в лодке, мы с Арне последовали за ней, прихватив причальный канат. Эбба устроилась на носу в необычной позе: она легла на живот.

— Пригнитесь! — скомандовала она. — В голубой грот!

Полный вперед!

Она ухватилась за одну из свай и направила лодку под причал. Пройдя пару метров под мостками, мы, к моему удивлению, проникли вглубь скалы. Стало темно и гулко. Я выпрямился и поднял голову. В лодке свободно можно было сидеть. Арне зажег фонарь. Мы находились в довольно просторной пещере.

— Дай-ка мне лампу, — сказала Эбба.

Арне повиновался. Эбба посветила вперед. Прямо по носу лодки возвышалась глухая скала. Мы подобрались к ней поближе. Эбба внимательно осматривала поросшую водорослями поверхность скалы, держа фонарь то в одной, то в другой руке, пока, наконец, не воскликнула:

— Вот!

Я и сам уже понял: скала не была сплошной, здесь был небольшой лаз, узкий проход, задвинутый дощатой заслонкой. Заслонка эта была покрыта теми же водорослями, и если бы мы не подобрались к ней вплотную, заметить ее было бы невозможно. Здесь же мы нашли и порожек, своего рода скальную ступень, куда мы и причалили.

— Недурно замаскировано? — не без гордости проговорила наша предводительница, как будто это было делом ее собственных рук, впрочем, Эбба имела право гордиться собой. — Я полезу вперед, а вы за мной!

Она отодвинула доску и аккуратно поставила ее на ступеньку, едва возвышавшуюся над водой. Перед нами открылась глубокая, совершенно черная нора. Отважная Эбба на четвереньках полезла вперед. За ней двинулся Арне, потом Моника и, замыкающим, я. Лодку я привязал к крюку, который мы при внимательном осмотре обнаружили, как только отодвинули заслонку. Через семь-восемь метров Проход расширился — потолок резко пошел вверх. Здесь уже можно было встать на ноги. По-моему, тут основательно потрудились киркой и лопатой, без сомнения, стены и свод уже были делом рук человеческих.

Ступая следом за Моникой, я вновь ощутил прилив отчаянной, щемящей нежности. Вот она, совсем рядом… Но она меня избегала: возможно, она и сама еще не разобралась в своих чувствах? О чем они говорили вчера с Арне? Они долго были наедине. Боже мой! Злая, тяжелая ревность зашевелилась во мне. Повинуясь внезапному импульсу, я протянул руку и легонько пожал ее холодные пальчики. Она повернула ко мне лицо, колеблющийся свет фонаря осветил ее ласковую улыбку, и легкое ответное рукопожатие наполнило мое сердце сладкой надеждой. Нет, она не отказалась от меня ради Арне!

Путь наш тем временем шел вверх, и вскоре мы оказались перед каменной лестницей, очень крутой и узкой. Эбба осветила фонариком высокие каменные ступени, в ширину они были не более полуметра.

— Мы находимся внутри дома, — сказала она тоном, не допускающим возражений. — Вот наружная стена! (в самом деле, круг света от фонаря скользил по отвесной каменной кладке) Ступайте осторожно! А вот перила…

Лестница завершалась небольшой площадкой — дальше шла стена. Эбба нашла на ней некое подобие ручки и надавила. Открылась дверь и мгновение спустя мы оказались в желтой комнате.

Потайная дверь находилась как раз за зеркалом, которое было привинчено к ней с таким расчетом, чтобы полностью скрыть. А еще через несколько минут Эбба обнаружила механизм, позволяющий открывать дверь изнутри; он был закреплен в раму, в самом верхнем левом углу кусок рамы выдвигался вперед, словно маленький ящик. Здесь ясно виднелись свежие царапины, следы ножа, которым совсем недавно освобождали ящичек с механизмом и повредили краску.

— Еще вчера краска была нетронута, — уверенно сказала Эбба. — Это, конечно, мой муж потрудился сегодня ночью… Но краска старая, она полностью покрывала все щелочки. Наверно, наш старый пират хотел как можно лучше скрыть эту дверь. И это ему удалось. До сегодняшней ночи, видимо, этим механизмом никто не пользовался…

— Но как же так? — возразил я. — Как они, по-твоему, выходили?

— Элементарно! Наш неизвестный гость, или гости, входили отсюда, делали свои дела и выходили — держа дверь открытой! Зачем им было запираться?

— Да, — сказал Арне, — вот это и впрямь сюрприз! Хотя теперь кажется совершенно естественным: здесь, в этой комнате, и именно за этим дурацким зеркалом должен быть потайной ход! Всего-навсего. И сейчас все получает логическое объяснение. Эбба, прими мои уверения в глубочайшем почтении! Все эти Эркюли Пуаро тебе в подметки не годятся! Объясни мне, пожалуйста, только одно: каким образом ты догадалась? Почему ты вдруг повела нас к этому причалу? И почему ты решила, что там должен быть выход?

— Именно потому, что Танкред поставил туда сапоги! Я, слава Богу, немножко знаю своего мужа. Он был уверен, что тут есть ход. Раз Танкреда нет в комнате, значит, ему удалось этот ход обнаружить. Не мог же он отказать себе в удовольствии поиграть с нами в прятки! Он хотел бросить вызов — прежде всего, конечно, мне, чтобы я не слишком задавалась. Ну, а поскольку он человек благородный, он все-таки оставил подсказку: сапоги на причале. Я сразу поняла, что это его указатель.

— Потрясающе! — от всего сердца восхитился я. — Как вы понимаете друг друга! И, видимо, если судить по вашей чете, удачный брак развивает интеллектуальные способности.

— Я думаю, Пауль, ты совершенно прав! — сказала наша мудрая Эбба и закурила сигарету. — Но, к сожалению, в данном случае ни Танкред, ни я не блеснули интеллектом. Хуже того! Мы чуть не провалили все дело! Просто позор, что мы не нашли эту дверь в день приезда! Значит, мы плохо осмотрели дом. Арне сказал, это северная торцевая стена дома, и мы поверили на слово.

— Клянусь, я и сам так думал!

— Не сомневаюсь, мой дорогой! Но мы не должны были принимать никаких слов на веру. Ведь мы приехали помочь тебе разобраться, не так ли? Значит, и надо было спокойно и основательно все проверить. Смотри, эта внутренняя стена, на которой зеркало, очень толстая, поэтому при простукивании ничего подозрительного не слышно. Но мы должны были обратить внимание вот на что: почему на всей северной «торцевой» стене нет ни одного окна? Это — первое. А второе, и главное, непременно надо было открыть окошко! Вот, посмотри сам: изнутри до стены близко, а если выглянешь и посмотришь снаружи? Совсем другое дело, да? Ну, и зеркало тоже. Зеркало высотой в человеческий рост, привинченное прямо к стене — от этого же на версту разит «Парижскими тайнами»! Само собой, надо было взять обыкновенный гаечный ключ и отвинтить это зеркало. Нет, мы с моим умным мужем выступили весьма и весьма посредственно. На три с минусом.

Завершив свою маленькую лекцию, Эбба, тем не менее, казалась вполне довольной собой и, я считаю, по праву. Арне высказал мою мысль:

— Позволь, дорогая, с тобой не согласиться! Я уверен, ты заслужила приз самый лучший коктейль, спец-продукт, патентованное блюдо, эксклюзивный напиток, приготовленный лично директором будущего летнего отеля! Я тебе от души благодарен. Мне, знаешь ли, казалось, что чего-то тут не хватает… А вот теперь у меня полный комплект: дом с привидениями должен иметь потайную дверцу и подземный ход! Ура! Теперь все на месте, и пиратское гнездо готово к превращению в аттракцион для туристов…

* * *

Час спустя появился и Танкред, голодный и сияющий. Он подтвердил, что нашел этой ночью подземный ход, воспользовался им, чтобы выбраться наружу, и отправился по своим делам в Лиллезунд.

Он уселся завтракать, а я пошел навестить нашу лошадь. Я навел порядок в конюшне, выпустил лошадь постись и присоединился к Танкреду, который вышел из дома покурить.

— У меня впечатление, — сказал я, — будто ты еще что-то видел сегодняшней ночью.

Он уселся на ступеньках крыльца, облокотясь о перила:

— Я мог удостоиться чести лично приветствовать наше привидение, но упустил свой шанс… Он стряхнул пепел.

— Расскажи!

— Я вообще сплю очень чутко и от малейшего шума просыпаюсь, так что если Эбба с годами начнет храпеть, это может нарушить гармонию нашего брака…

— Постарайся к старости оглохнуть, и гармония вашего брака будет спасена, — заметил я.

— Один-ноль в твою пользу! — усмехнулся он. — Короче, я проснулся от какого-то шороха. Было около трех. Я прислушался и явственно услышал какой-то шорох. На мышей или крыс не похоже. Мне показалось, звук напоминал шаркающие шаги. Я вообще не очень хорошо могу определить, откуда исходит шум, но тут все было ясно: от наружной стены. Я был убежден: кто-то топчется у наружной стены. Я достал револьвер и снял его с предохранителя. Потом — короткая пауза, и снова завозились прямо в стене, как мне теперь показалось, у зеркала. Затем металлический скрежет и скрип…

При этих словах на крыльце появились Моника с Эббой, за ними вышел из дома и Арне. Моника тут же спросила:

— Так ты кого-нибудь видел?

— Нет. Возможно я кого-то спугнул. Я, понимаешь ли, резко уселся в кровати, и она загремела, как старый шарабан. Мне показалось, меня было слышно на весь Хайландет. Я снова услышал топот и бросился к зеркалу. Тот, снаружи, явно спускался по лестнице. Ну, а потом я битый час возился с зеркалом. Нашел, наконец… Прошу у тебя прощения, Арне, я там немного поцарапал, но это исключительно в научных целях.

— А то, что ты пропал, как похищенное дитя — это тоже в научных целях? — язвительно произнесла Моника. — Мы чуть от страха не умерли! Я угрожала бедному Арне прокурором! Мог бы хоть записку нам оставить.

Танкред с изумлением уставился на нее — право, сама невинность!

— Нечего хлопать глазами! — строго сказала Эбба. — Тоже мне, маленький лорд Фаунтлерой! Нет, это очень некрасиво с твоей стороны. Нужно было и о других подумать: люди ведь не привыкли к твоим штучкам, не то, что закаленная, верная жена. — Моника, я в самом деле, как-то не подумал… Я прошу прощения. Но я выставил сапоги, не могли же вы не понять? Мне показалось, этого вполне достаточно. Еще раз прошу меня извинить.

— Хорошо, — сказал я, — А как ты добрался к причалу без лодки? Или она ожидала тебя у выхода?

— Нет, никакой лодки не было. Я выполз к воде, увидел свет впереди и подумал про эти сапоги. Я вернулся, забрал сапоги, влез в них, прямо в своих туфлях — они большие — и прошел в них прямо по воде. Там мелко… Тогда я и увидел этот запрятанный за скалу причал и лодку.

— А зачем тебе понадобилось в Лиллезунд? — спросил Арне.

— Тут мне пока еще нечего рассказывать. Есть несколько ниточек, я хочу подождать, пока будет полная картина.

— А как ты думаешь, — снова спросил Арне, — для чего нужен был капитану Корпу этот подземный ход?

Этот вопрос, откровенно говоря, показался мне слишком наивным для Арне. Возможно, ему просто хотелось поболтать? Танкред, во всяком случае, охотно пустился в рассуждения:

— Я не вижу тут ничего удивительного. Он ведь хотел объегорить правительство. Всячески скрывал истинные размеры награбленного, не хотел платить налоги — как деловой человек ты должен его понимать. Разумеется, ему приходилось опасаться, что полиция может устроить облаву. Вот он и оборудовал себе этот ход, так сказать, обеспечил пути к отступлению, подстраховался. Чтобы улизнуть при серьезной опасности или отсидеться со своими картинами и каким-то еще добром. Видимо, он и торчал постоянно в желтой комнате, готовый удрать…

— А ты не думаешь, что туннель можно было использовать и в других целях? — сказала Эбба. — Он мог таким образом свозить в дом часть награбленного, так что никто не видел: своего рода, транспортный канал? И кое-что можно было там просто спрятать…

— Вполне возможно. По сути, из-за этого он запретил перестраивать дом. Он еще не был стар, когда составлял завещание. Надеялся прожить еще долго — и пользоваться своим домом так, чтобы другие не узнали его тайну. А она была бы немедленно раскрыта, пожелай его наследники, скажем, заменить старое зеркало.

— Все это так, — проговорил я. Но не кажется ли вам достойным внимания еще один факт: секрет этого дома известен, как минимум, еще одному человеку нашему незнакомцу…

— Верно! По сути, ему я обязан решением загадки. Без его помощи мы бы еще неизвестно когда нашли эту дверь и подземный ход… Ну, ладно! Так или иначе, можно теперь успокоиться хотя бы в отношении потусторонних сил. Вся мистическая чушь, связанная с этим делом, как всегда, нашла самое банальное и естественное объяснение. Как оно и должно быть. Но это тяжелый удар для нашего друга парапсихолога!

Арне спустился с крыльца, сунул руки в карманы и, повернувшись к Танкреду, сказал:

— Я уверен, наш странный посетитель попытается повторить свой визит. Ясно, он что-то ищет. Теперь мы знаем, как он проходит в дом. Собственно, сегодня подходит очередь Пауля дежурить в желтой комнате, но обстановка сложилась таким образом, что, на мой взгляд, надо нам внести поправку в нашу схему. Иными словами, я предлагаю составить компанию Паулю. Проведем эту ночь в желтой комнате все вместе! И каждый из нас получит возможность поближе познакомиться со здешним привидением, как вы считаете?

— Предложение с радостью принимается! — заявил Танкред. — Все действующие липа собираются на сцене в последнем акте. Надеюсь, прежде чем падет занавес, авторы порадуют нас новыми сценическими эффектами.

 

Глава 11

КРАСНОЕ ОБЛАЧЕНИЕ С КРЕСТОМ НА СПИНЕ

К полудню небо затянулось свинцовыми тучами, и когда стал накрапывать дождь, мы с Танкредом снова решили сразиться в шахматы. В дождливую погоду хорошо сыграть партию в шахматы, особенно если находишься не у себя и, в общем-то, нечем заняться. Мы уселись в маленькой комнате рядом с гостиной. Я в этот раз не отважился на гамбит и старался играть собранно и осторожно, однако мне не везло. Вновь и вновь мои фигуры оказывались в западне, и я понемногу терял к игре всякий интерес.

— Доктор Тарраш в своем пособии настоятельно рекомендует систематически ограничивать жизненное пространство противника… — пробурчал Танкред. — Нет, Пауль, ты играешь слишком вяло. Где твоя инициатива?

— Бог ее знает… Откровенно говоря, меня сейчас интересовало бы Совершенно иное, — признался я. — Почему ты не хочешь сказать, что тебе понадобилось в Лиллезунде?

— Пожалуйста, я скажу… — он откинулся в кресле. — Прежде всего, я послушал, о чем говорят люди. Вот например, меня интересует Рейн. В нашей задачке это «х», одно из неизвестных. Оказывается, о нем здесь никто ничего не знает. Ой вовсе не местный рыбак, никогда здесь не жил. И людям вообще неведомо, где он живет.

— Любопытно! И это ты выяснил в Лиллезунде?

— Нет, конечно. Но и там тоже. А сперва я нашел рыбака с моторкой, он и отвез меня в город. В городе я попытался найти стекольщика, которого Арне нанимал поставить стекло и который тут, якобы, чуть не вывалился из окна. Такового я не обнаружил.

— Иными словами, твое расследование не принесло никаких результатов?

— Почему же? Наоборот. Ну, и еще я получил телеграммы в ответ на свой телефонный запрос.

Он достал из кармана три сложенные телеграммы и протянул мне. Я развернул первую:

«ПАНИЧЕСКИЙ ОТТОК КАПИТАЛА БАЛТИЙСКИХ СТРАН ТЧК ВЕРОЯТНЫ ИНВЕСТИЦИИ ЦЕНТРАЛЬНОЙ АМЕРИКЕ ТЧК КАСПЕРСЕН».

Текст второй телеграммы, по-видимому, был как-то связан с первым сообщением:

«ПРЕДПОЛОЖЕНИЕ ВПОЛНЕ ОБОСНОВАНО ТЧК КРИТИЧЕСКАЯ СИТУАЦИЯ ПОСЛЕ РЕВОЛЮЦИИ МЕКСИКЕ ТЧК ПРЕДПОЛАГАЮ ПОТЕРЯНО ДЕВЯНОСТО ПРОЦЕНТОВ ТЧК САСТАД».

Я с удивлением посмотрел на Танкреда.

— С каких это пор ты интересуешься мексиканской революцией? И зачем тебе знать, как идет движение капитала? Ты собираешься играть на бирже?

— Ничего подобного. Я заинтересовался этим недавно. Точнее, позавчера, около десяти утра. Будешь смотреть третью телеграмму? На мой взгляд, она очень любопытна, в ней содержится ключ ко всему, что происходит в этом доме. Во всяком случае, если моя гипотеза верна.

Я буквально пожирал глазами телеграфный бланк. Нет, похоже, он вешал мне на уши длинную развесистую лапшу: телеграмма состояла из одного довольно бессмысленного слова и подписи:

«ПОЛТОРА ТЧК ХАЙДЕ».

— Что это значит? — недовольно буркнул я. — Полтора? Мне это ничего не говорит. И кто такие Састад, Касперсен и Хайде?

— Три хороших специалиста. Они помогли мне сориентироваться в делах, где я ничего не смыслю. Как ты понял, я заинтересовался некоторыми новыми для себя сферами.

— Стало быть, ты не хочешь мне ничего объяснить? Танкред наклонился к доске и сделал длинную рокировку. Потом он опять развалился в кресле.

— Пауль, по сути, я сейчас играю в шахматы с неким невидимым противником. Партия развивается весьма напряженно и теперь входит в эндшпиль. Я, был бы слишком плохим стратегом, если бы рассказал о своих планах. Согласен? И позволь тебе сказать: в воздухе запахло новыми комбинациями.

— Надеюсь, ты не причисляешь к своим противникам меня?

— Разумеется, нет. Однако с моей стороны было бы неразумно посвящать в свои планы и зрителей. К сожалению, зрители и сочувствующие имеют обыкновение вмешиваться в игру… Смотри-ка! Наша новая приятельница идет. Видно, ей не сидится в собственном доме.

Действительно, через двор шла Лиззи — в знакомом белом плаще и опять без зонта. Она подняла воротник и втянула голову в плечи. Словно бездомная собачонка, подумалось мне. Наш вчерашний безобразный визит со взломом оставил у меня на душе крайне неприятный осадок и вызвал массу горьких раздумий: Как помочь бедной Лиззи, не навредив еще больше? Как повел себя Пале после нашего ухода? Его лицо, при всей сдержанности и благовоспитанности, не сулило ничего хорошего, было в нем что-то неуловимо грозное, когда он все с той же улыбкой провожал нас к дверям.

Поднимаясь с кресла, Танкред многозначительно посмотрел на меня.

— Плохи дела! Пойдем послушаем, что она расскажет. Войдя в гостиную, мы нашли всех в сборе. Лиззи была заметно возбуждена, щеки ее горели, а худые, бледные руки ни секунды не оставались в покое. Арне помог ей снять плащ. Эбба усадила ее в кресло и, обняв по-матерински за плечи, спросила:

— Ну, что случилось?

Лиззи беспомощным жестом убрала со лба мокрые волосы, пальцы ее заметно задрожали. Чуть слышно она проговорила:

— Я больше так не могу… Я… не могу с ним больше оставаться…

— Он был с тобой… груб?

В лице Эббы появилось особое выражение, характерное для борцов за права женщин.

— Нет, что ты! Вовсе нет. Он никогда не бывает грубым! Наоборот, он очень внимателен, он все понимает, но в этом есть что-то ненормальное! Лучше бы он накричал, рассердился! Это было бы так по-человечески. А он… нет! Я не могу объяснить… Мне так страшно! Да, я его просто боюсь! Вот что… Очень! Очень боюсь… Моника принесла кофе и добавила в чашку полрюмки коньяку.

— Выпей, Лиззи, — сказала она ласково и спокойно. — Выпей кофейку, успокойся. Здесь тебя все любят. Тебе надо согреться, просохнуть… И мы все обсудим и обдумаем. Ты не расскажешь, как вы поженились?

Лиззи выпила полчашки и поперхнулась. Она прокашлялась и с явным усилием посмотрела Монике прямо в лицо. Мне показалось, что этот вопрос для нее неприятен. Она с трудом сделала еще глоток и, не отрывая глаз от Моники, произнесла:

— Дело в том… Да, дело в том, что мы не женаты.

— Что ты говоришь? Не женаты?

В голосе Моники звучало искреннее недоумение.

— Священников он презирает, и поэтому о церковном венчании не могло быть и речи. А чтобы зарегистрировать гражданский брак нужны всякие документы… Он еще не получил норвежское гражданство. Он пока еще американец. И чтобы жениться, ему нужно получить какое-то разрешение американских властей. Он ждет, пока придет разрешение… Вообще-то он считает все это пустой формальностью. Он хотел, чтобы все нас считали законными супругами, потому что в нашей стране так принято, здесь у людей свои понятия — к чему их раздражать?

— Многие не в восторге от наших порядков, — бросил Танкред. — Твой муж не одинок.

— Но ты действительно хотела стать его женой? — спросила Эбба.

У Лиззи как будто снова ком стал в горле.

— Это… так трудно объяснить! Для меня было очень важно стать независимой, самостоятельной, когда я жила у родственников в Лиллезунде… Я была ему благодарна, я чувствовала себя обязанной за все добро, которое он для меня сделал. И он необыкновенный человек. И очень сильный. А я… я такая безвольная, слабая… И мне кажется, я теперь целиком в его власти. Раньше я думала: он такой добрый, хороший, а теперь я его боюсь… Я ведь его совершенно не знаю. Он закрыт, он сам по себе. Я даже не знаю, что он делает! И не представляю, чего он хочет, и как он жил раньше — я ничего не знаю!.. Я иногда как лунатик… брожу… Я не знаю, кто он? Вы понимаете? И что он от меня хочет? И я боюсь… Мне нужно от него уйти. Сейчас же! Немедленно!

— Но почему ты принимаешь такое решение именно теперь? — спросил Танкред, не отводя от нее внимательных глаз, — Что происходило вчера, когда мы ушли?

— Ничего особенного… Вы ушли… Я чувствовала себя преступницей… Конечно, с его точки зрения, я совершила преступление, показав вам его чердак. Знаете, как он меня наказал? Он молча заперся в библиотеке! И все! И не сказал мне с тех пор ни слова! Я — пустое место! И я сидела в этом мрачном, холодном доме, в чужом доме, понимаете? Там каждая вещь меня ненавидит… Я думала, я с ума сойду, мне было так плохо, так страшно… Но я боялась выйти, уйти из дома, я боялась, что он еще больше рассердится. Я знаю, он не любит, когда я ухожу. Он, правда, никогда ни словечком об этом не обмолвился, но я знаю. Я сижу там как взаперти — при открытых дверях, как в тюрьме! Как в могиле! Он меня не любит, Но держит… ах, как крепко он меня держит! И сегодня опять пришел этот ужасный Рейн, и они пошли вместе с ним в подвал. И я поняла: или я сейчас убегу, или сойду с ума… И я убежала… Но я побоялась пойти к Карстену: он такой милый, но он про меня не все знает… И вот, пришла к вам…

— И правильно сделала, — поспешила успокоить ее Эбба. — Этот Пале тебе не пара. Надо подумать, что можно сделать. Мы постараемся тебе помочь.

В глазах Лиззи блестели слезы. Еще немного — и она бы расплакалась. Моника налила ей коньяку, и мы заставили ее выпить, а потом стали обсуждать возможности ее устройства в Осло. Вроде бы, Лиззи понемногу приходила в себя. Она дышала ровнее, и глазки просохли. Наконец она с решимостью в голосе произнесла:

— Я все-таки пойду к Карстену. Мне надо все же с ним поговорить…

С легкой улыбкой она встала и пошла за своим плащом. Арне пошел за ней. Одевшись, Лиззи вернулась в гостиную и сказала:

— Огромное вам спасибо! Мне очень совестно, что я вас дергаю со своими проблемами, но я очень, очень вам благодарна! Я пойду! До свидания!

И в этот миг в дверь постучали — три раза, отрывисто и решительно. Лиззи переменилась в лице.

— Это он! — прошептала она. — Не говорите ему, что я здесь! Выпустите меня через заднюю дверь…

— Успокойся, Лиззи! — сказал я. — Это, наверное, наш Карстен! Он часто заходит в это время… Подожди, я открою.

Я пошел в прихожую и отворил дверь. И испытал небольшой шок: там стоял Пале. На нем был старый черный плащ и широкополая шляпа. Он улыбался хорошо знакомой мне улыбкой древней статуи, а со шляпы стекала вода.

— Моя жена здесь, не правда ли? Я могу войти. Вторая фраза уже не была вопросом, нет, она прозвучала как утверждение, и я автоматически сделал шаг в сторону, впуская его в дом. Я был захвачен врасплох и не нашел никакого предлога, чтобы его задержать. Быстрым решительным шагом он направился прямо в гостиную и, коротко поздоровавшись, встал перед Лиззи. Уверенно и спокойно, почти ласково, как разговаривают с детьми, он сказал:

— Будет лучше всего, дорогая, если ты сейчас пойдешь со мной домой.

Он поймал ее взгляд, и лицо ее окаменело. Она уставилась на него пустыми глазами. Мне вспомнился японский рисунок пером — когда я был маленьким, я не мог его видеть без слез: там был нарисован воробышек, застывший перед змеей.

— Да, да, я иду… — пробормотала она без всякого выражения и протянула ему руку.

Пале взял ее послушную ладошку и сунул себе под руку, и Лиззи последовала за ним, опустив голову, как хорошая девочка, которая провинилась, но готова на все, чтобы загладить свою вину и избежать наказания. Эта кошмарная сцена повергла нас в самый настоящий столбняк. Мы застыли на месте и глядели на происходящее, как будто тихий решительный голос Пале изначально пресекал всякие возражения, и только Эбба сделала попытку протестовать. Она выступила вперед и, подняв руку, начала:

— Но, господин Пале!..

Пале обернулся и твердым тоном прервал ее:

— Вы должны извинить нас за эту сцену. Моя жена не совсем здорова. У нее жар. Я запретил ей выходить на улицу в такой дождь, я не хочу, чтобы она получила воспаление легких. К счастью, я ее быстро нашел. Будьте здоровы! Надеюсь вас всех скоро увидеть. Пойдем, Лиззи.

И дверь за ними захлопнулась.

Эбба была потрясена.

— Нет, это переходит всякие границы! Это неслыханно… Он, наверное, профессиональный гипнотизер. Что с нами? Не могу понять… Лично я никогда не терялась настолько, что…

— У этого человека особый дар: он умеет производить на людей такое впечатление, что они сами себе кажутся сопливыми детьми, — согласился с ней Танкред, — Словно учитель в первом классе…

— Ужасно жалко Лиззи, — вздохнула Эбба, — она живет, как в аду… Это же настоящий деспот! Она говорит, он не груб! Еще бы! Зачем ему грубость? Есть и другие способы унизить… уничтожить человека… Калигула, переодетый Христом!

Арне тем временем налил себе коньяку и, понемногу попивая, заметил:

— А мне, честно говоря, кажется, что Пале совершенно нормальный… Может быть, у него несколько патриархальные взгляды и интересы довольно эксцентричные, но он большая умница. А вот Лиззи, по-моему, наоборот обыкновенная курица. К тому же истеричка. И уж не знаю, нет ли у нее мании преследования и всяких там навязчивых идей…

— Да ведь всякий нормальный человек в ее положении станет психом! Возмущенно воскликнула Моника. — Как же можно так говорить!

Мы еще с полчаса спорили на эту тему, пока вдруг Эбба не стукнула себя кулачком по ладони и не заявила самым категоричным тоном: — Все! Хватит! Я пойду туда и поговорю с этим типом. Я должна высказать ему все, что я думаю по этому породу. Раз уж Лиззи не в силах самостоятельно выпутаться из этой гнусности, ей надо помочь. Я пойду и заберу ее из этого дома. Пусть даже мне придется позвать полицию или целую пожарную команду, я этого так не оставлю.

Она направилась в прихожую и стала натягивать резиновые сапоги. Арне пошел за ней.

— Эбба, золотая моя, послушай! Разумеется, это весьма похвально бросаться на помощь угнетенным… «сестрам младшим». Дискриминируемым. Но, радость моя, ты не находишь, что, действуя подобным образом, ты начинаешь грубо — да, грубо! — вмешиваться в чужую частную жизнь?

— Нет, я пойду! — упрямо повторила Эбба и демонстративно сунула вторую ногу в сапог. Обувшись, она потопала ногами. На лице Арне появилась ироническая усмешка:

— А ты не находишь, что роль защитника оскорбленной невинности больше подошла бы Дон-Кихоту?

— Ты становишься просто омерзителен! — Моника, вне себя от гнева, тоже выскочила в прихожую, — Я пойду с тобой, Эбба!

Мы с Танкредом молча переглянулись.

— Не надо, прошу тебя! — решительно ответила Эбба, застегивая плащ. Ее серые глаза сверкали. В блестящем плаще с капюшоном она была похожа на юную Жанну Д'Арк в боевых доспехах. — Теперь у меня боевое настроение. Если кто-то пойдет со мной, я могу расслабиться. Я скоро вернусь. Вместе с Лиззи. Ждите!

— Желаю удачи в бою! — Арне издевательски помахал ей рукой. — Я горжусь тобой! Ты наш Святой Георгий! Насыпь этому дракону соли на хвост!

Последние слова он выкрикнул в открытую дверь. Эбба ушла и нам всем было неловко после этой нелепой сцены. За окном уныло постукивали капли дождя. Нет более удручающего зрелища, чем голые скалы под упорным осенним дождем. Природа — как простуженный больной; ей мокро и холодно, что-то кряхтит и кашляет в облаках, а по всем водостокам, монотонно сопя, льется и льется неудержимая, злая вода. А вот и чихание — порыв ветра швырнул брызги в стекло. Да, без сомнения, налицо все симптомы: наш Господь Бог простудился. Ему бы сейчас в постель…

— Ну что, партию будем заканчивать? — спросил Танкред.

Я покачал головой.

— Неохота.

Арне предложил разнообразия ради перекинуться в картишки. Мы уселись за стол и стали играть в нечто вроде бриджа. Время тянулось медленно. Танкред начал посматривать на часы.

— Что? — бросил Арне — Думаешь, Эбба погибла в неравном бою?

— Думаю, она слишком задерживается. Полчаса туда, полчаса обратно, полчаса — там… А прошло уже около трех часов.

— А может, она решила переждать дождь? — сказал я.

— Боюсь, в таком случае ей придется там заночевать. Не думаю, чтобы это входило в ее намерения. И непохоже, чтобы дождь собирался утихнуть.

— Вот увидишь, — уже миролюбиво заметил Арне, — это просто ее маленькая месть за твое исчезновение сегодня утром.

Прошло еще минут двадцать. Теперь забеспокоилась Моника. Она нервно теребила свой медальон.

— Нет, как хотите, а мне это совершенно не нравится. Там что-то случилось. Кто может знать, что придет в голову этому ненормальному?

Танкред бросил карты и резко поднялся. С его лица словно маску сорвали, и я вдруг понял, какого труда ему стоило тут сидеть, сохраняя напускное спокойствие.

— Она могла попросту перепутать тропинку и заблудиться, — тихо сказал он и отправился в прихожую. — Вы оставайтесь, а я пойду.

— Танкред, уж от тебя-то я не ожидал! — Арне опять кривовато усмехался. Нет, это просто театр! Комедия! Наши мужья бегают из дома в дом за своими быстроногими женушками. Думаешь, Пале сейчас покушается на ее нравственность?

— Могу сказать тебе, что я думаю. Я думаю, что мне не нравится его физиономия, — сухо отрезал Танкред, надевая плащ.

— Я с тобой! — сказал я, вставая. Моника тоже заторопилась:

— И я с вами, Пауль.

— Догоняйте! — уходя, бросил нам Танкред.

Не глядя на Арне, мы пошли одеваться, но он решил последовать за нами:

— Я тоже, конечно, пойду, хотя, по-моему, это и глупо… Вот тебе сапоги, Пауль. А что же нам придумать для Моники?

— Не надо ничего придумывать. Я пойду в своих туфлях.

— Кончайте препираться, — рявкнул я, и в этот миг дверь опять распахнулась. На пороге стояли супруги Каппелен-Йенсен: Танкред со встревоженным, бледным лицом прижимал к себе Эббу. В первое мгновение мне показалось, что ее личико мокро от дождя, но нет: Боже мой, Эбба плакала! Крошечный вздернутый носик покраснел, румяные пухлые губы были поджаты, бойкие серые глазки спрятались и источали потоки слез.

— Что случилось? — в один голос завопили мы с Арне. Моника молча принялась снимать с Эббы мокрый плащ. Та не противилась, только не отвечала и ни за что не хотела отпустить руку мужа.

— Не дергайте нас, — сказал Танкред. — Моника, приготовь пожалуйста, горячую ванну.

* * *

Около часа спустя Эбба, в теплых носках, в брюках, в большом вязаном свитере, причесанная и подкрашенная, сидела с нами в просторной гостиной у самого камина, и готовилась поведать историю своих приключений в доме Пале. Самообладание полностью вернулось к ней, и она была склонна воспринимать происшествие и свою роль в нем скорее с юмористической стороны. Арне соорудил нам по роскошному коктейлю; было очень приятно, что этот нехороший день заканчивается благодушно и мирно.

— Жалко, что Карстена нет, — сказала Эбба, попивая коктейль. — Я сейчас вам такое расскажу!.. Ему было бы тоже интересно…

— Не слишком увлекайся алкоголем! — с добродушной улыбкой заметил Танкред. — Не то ты сейчас такое наговоришь, что мы не поймем, где кончается правда и начинается полет фантазии.

— Ну, давай, дорогая, рассказывай! — произнес Арне. — Мы тут все переволновались, а я уж, грешным делом, подумал, что Пале тебя насилует.

— Самое смешное, что ты не так уж далек от истины! — весело заявила Эбба. — Но я буду рассказывать по порядку, а вы не перебивайте. Значит, дело было так…

Я подошла к дому около трех. И честно говоря, пока я шла, мое боевое настроение почти улетучилось. Просто смешно, настолько отрезвляет обыкновенная прогулка под холодным дождем! «Так Трусами нас делает раздумье», — сказал Гамлет, и я с ним согласна. Если бы я не боялась ваших насмешек, то просто вернулась бы домой. Но самолюбие — о! И поэтому я взяла себя в руки и постучала.

Дверь открыл Пале. Я подумала: ну, держись! Надулась, напыжилась и промаршировала в дом, словно инспектор полиции. И сообщаю: мне нужно поговорить с Лиззи. А он со своей мерзкой улыбочкой отвечает: она больна и ей, дескать, нужно пару дней полежать в постели, и лучше бы поберечь ее сейчас от серьезных разговоров, поскольку она нуждается в покое и отдыхе… Старая свинья! Начинает мне, короче, пудрить мозги. И тут я взрываюсь и выкладываю ему в соответствующих выражениях все, что я о нем думаю. Я сообщаю ему, что это неслыханная наглость — вот так прийти и увести человека из дома, куда он сам пришел за помощью! Говорю, что он самый настоящий садист, что он не имеет никакого права так измываться над молодой, слабой женщиной, которая ему в дочки годится и которая ему даже не жена — ни перед Богом, ни перед людьми. И если он думает, что с человеком можно обращаться, как с подопытным кроликом, то он глубоко заблуждается! И что я не уйду из этого дома без Лиззи.

И что вы думаете? Все это он, разумеется, пропускает мимо ушей. Как о стену горох! Он улыбается еще слаще прежнего и говорит: «Милая фру Каппелен-Йенсен! Боюсь, вы не вполне разобрались в ситуации. У Лиззи было не очень счастливое детство, и вот, как издержки дурного воспитания — девушка выросла очень нервозной, с крайне неустойчивой психикой (это он мне-то, психологу, говорит!) и она страдает некоторыми навязчивыми идеями, и сегодня, по всей вероятности, с ней случился такой срыв, но если вы, милая фру, непременно желаете с ней переговорить, то ради Бога!» И пусть, дескать, Лиззи сама разъяснит мне, что это всего лишь недоразумение. И он, представьте, отвел меня к Лиззи в спальню и оставил там с ней наедине. И даже не подслушивал за дверью, я в этом лично убедилась…

Лиззи лежала в постели, вялая, апатичная, с самым отсутствующим и равнодушным видом… Знаете, на что это похоже? Да, я видела таких наркоманов! Увидела меня и слабо так улыбнулась. Я пыталась ее поднять, говорю: «Я пришла за тобой, пойдем, тебя ждут, он тебя отпустит со мной!» Все без толку… Она вяло так машет рукой и бормочет, что у нее был истерический припадок. И что она наговорила нам всякую чушь, и чтобы мы ее простили, это все неправда, потому что она живет в мире грез и фантазий, и что с ней бывают такие припадки, когда она болтает Бог знает что. И что Пале ее муж, и что ей хорошо с ним и ничего не надо, только бы немного поспать, потому что она очень устала. Я изо всех сил старалась ее растормошить, но она как пьяная. Я пыталась ей объяснить, что на самом деле, все наоборот; это он ей внушает, будто у нее истерия, а она совершенно здоровая, нормальная женщина, что все будет хорошо, она будет жить у нас с Танкредом, пойдет работать, выйдет замуж за нормального молодого человека, родит детей… Все без толку! Мне, говорит, и так хорошо, только дай мне поспать, и буквально засыпает у меня на руках… Ну, что тут делать?

Я спустилась в гостиную. Пале с самым невинным видом предлагает присесть на минутку, чтобы просохнуть и выпить с ним рюмочку превосходного ликера. Я была в такой ярости, что больше всего на свете хотела бы отвесить ему хорошую оплеуху! Моя миссия позорно провалилась! Ну, думаю, ладно, я с тобой присяду и послушаю, что ты мне наболтаешь, грязный ублюдок! Не идти же домой с пустыми руками! Ты, думаю, сейчас будешь пить, язык у тебя развяжется, и я уж задам тебе парочку интересных вопросов на засыпку, ты у меня еще расколешься!

Он ведь не знает, какая у меня специальность! Ну, я улыбаюсь, изображаю большое смущение и сажусь. Наливает он мне какой-то зеленый ликер. Вкус необычный, с горчинкой. Объясняет, что настоящий старинный абсент. И начинает болтать без умолку. Про свою интереснейшую работу, про Йоргена Улле, потом про сатанизм и про всякие культы…

— Это его конек! — не выдержал я. — Точно с таким же докладом он выступал перед нами.

— Я так и поняла, — сказала Эбба. — Я помню, как вы рассказывали. Так вот, я уверена: это выступление у него отработано, как у актера. Наверно, упражнялся перед зеркалом…

Но надо отдать ему должное — выступил он прекрасно. Я бы сказала: он не только мастерски владеет материалом, но у него приемы превосходного лектора при всей логике, речь красочная, образная, то он цитирует старинные книги, то припоминает забавный анекдотец… Параллели тоже очень любопытные. У него получается, что тайные оккультные общества имеют большую власть и оказывают влияние на определенные исторические события. В этом с ним трудно спорить. И еще он вполне убедительно доказывает, что черный культ всегда имел большую привлекательность для человеческой души. Ладно, это все, так сказать, из области рассудочной. Но интересно другое: чем больше он говорил, тем больше меня это захватывало. Я, пожалуй, могу понять, в чем его обаяние… Дьявольское обаяние. — Мефистофель ведь тоже обаятелен на свой лад!

Эбба энергично встряхнула головой и с сосредоточенным видом прополоскала рот коктейлем, словно это был зубной эликсир.

— До сих пор не могу избавиться от привкуса абсента! — сердито проговорила она. — Горько во рту. Я уверена: там не только полынь, там какое-то наркотическое средство подмешано! Ну, ладно. Так он разглагольствовал около часа. А потом решил, что пора переходить к следующему пункту программы.

И вот он загадочно улыбается и предлагает показать мне нечто совершенно необыкновенное, чего я больше нигде не увижу. Домашнюю часовню Йоргена Улле. Если я, конечно, не испугаюсь спуститься в подвал… Ну, я, разумеется, соглашаюсь. Во-первых, я считаю себя не менее храброй, чем он, а во-вторых, мне действительно интересно. И вот он зажигает лампу, и мы, так сказать, спускаемся в преисподнюю.

В этом подвале вы все побывали, за исключением тебя, Танкред, и сами все видели и, наверное, то же самое слышали. Я могу только сказать о своих впечатлениях. Это своего рода горячечный бред! Он стоял, подняв лампу, и рассказывал, и все это сопровождалось весьма выразительной жестикуляцией. И периодически поглядывал на меня. Я должна вам сказать, у меня было чувство, будто он тут совершенно как дома. В конце концов мне стало очень не по себе. Он, наверное, заметил и говорит: «Я вижу, вы отважная, сильная женщина и с богатой фантазией. Хотите, мы сыграем с вами в самую необычную игру? Очень немногие женщины на это отважатся, но и не каждой бы я предложил. Я могу показать вам — и только вам одной — настоящую черную мессу. Хотите?» Я говорю: «А что мне при этом нужно будет делать? Какова, так сказать, моя роль?» Он отвечает:

«Ничего. Только не бояться! Вы ведь не боитесь меня, не так ли?» Я говорю: «Не боюсь. Ладно я буду благодарным зрителем». Он говорит: «Прекрасно! — и сует мне в руки свою лампу. — Я сейчас приду. Ждите!» И исчезает.

Я стою с лампой в этом жутком месте и вдруг думаю: надо удирать. Любопытство — любопытством, но очень уж тут неприятно и как-то тревожно… И это кошмарное распятие прямо перед глазами. Я никогда не пылала праведным гневом против богохульников, но и не думала, что люди способны создать столь отвратительную вещь. И, по правде говоря, не подозревала, что цвета, обыкновенные краски, могут производить такой эффект. Они вопят, визжат как самый издевательский, злобный хохот.

И тут я слышу: «Вы любуетесь произведением искусства?»

Я поворачиваюсь со своей дурацкой лампой и вижу: он обрядился в совершенно фантастическое одеяние! Представьте себе что-то вроде сутаны или рясы длинная, до пола, безумно яркого красного цвета! И в руках кадильница. Кадильница дымится и испускает невообразимый, неописуемый дух. Он непрестанно машет кадильницей и смотрит на меня внимательно. И говорит: «Вы поразительная женщина, милая Эбба! Я рад, что не ошибся в вас. Поставьте лампу на алтарь». Я поставила лампу. «Теперь возьмите спички справа от подсвечника и зажгите эти две свечи». Потом он задул лампу и поставил свечи справа и слева от распятия. У этой кошмарной штуки… Так и хочется сказать: Господи, прости и помилуй!

И тут начался настоящий маразм… Сначала он что-то забормотал — мне показалось, что латынь. Потом стал ходить вокруг меня, размахивая кадильницей и повторяя какую-то абракадабру, и тут я заметила, что он бос. Потом я поняла: он был голый под сутаной. Красный шелк полоскался у меня перед глазами, и начала кружиться голова. Он говорит: «Ступайте за мной и повторяйте мои движения». Меня еще удивило, что на спине у него был вышит золотом крест! Да… А потом началась настоящая ритмическая пляска, да, мы плясали там, как дикари! Как дикари у костра пляшут под барабан! И он все время что-то читал нараспев — с перебивками, и изобретал все новые коленца и позы… Я бы сказала, все более похабные. И вдруг он повернулся ко мне лицом — резко, внезапно! Жуткое зрелище! Мне показалось, он глубокий старик, будто ему сто или тысяча лет. Он был как мумия… Как ожившая мумия! А глаза совершенно живые, горят на мертвом лице… Он впился в меня глазами, и я слышу шепот, но не вижу, как движутся губы… И этот шепот входит прямо в меня: «Женщина! Я подарю тебе безграничную власть над миром и всеми живущими, ты обретешь бессмертие, ты познаешь великую тайну пирамид, ты избрана мною, готовься принять силу мумий…» И я упираюсь спиной во что-то твердое, и вокруг меня этот красный шелк… И вдруг откуда-то издалека раздается голос: «Йорген!.. Йорген!..» И я очнулась.

Эбба резко потрясла головой и выпила свой коктейль до дна. Я перевел дыхание и взглянул на Танкреда. Он сидел неподвижно и смотрел в свой бокал. Все молчали, было очень тихо, лишь камин равномерно гудел и за окнами шумел ветер.

— Это была Лиззи, — продолжала Эбба свое удивительное повествование. Можно сказать, она меня спасла. Вот так: не я ее, а она меня… Я увидела, как открывается дверь и появляется фигура в белом. С вытянутыми вперед руками. Я завизжала. А это Лиззи в ночной сорочке, совсем как лунатик, медленно движется вперед и произносит: «Йорген! Йорген!» Только одно это слово. И, оказывается, я лежу на этом чертовом алтаре, рядом свечи и надо мной это отвратительное распятие. И вижу Пале в этой красной сутане, он страшный, как смерть, смотрит мне прямо в глаза и говорит: «Жди!» Потом отворачивается и тихо идет к Лиззи, берет ее руку и ведет ее прочь. Боже мой! Тут я совершенно очнулась, смотрю: я одета. Ну, и скорее помчалась оттуда. На вешалке висел мой плащ. Я схватила его и бегом, бегом… Напялила его на улице, под дождем, мчалась обратно, как угорелая, и вдруг вижу — Танкред! Ну, и тут я расстроилась, разревелась — и вот… Такая получилась история.

Арне кивнул и с улыбкой сказал:

— Вот видишь, дорогая, как нехорошо вмешиваться в чужую частную жизнь! Я думаю, он хотел тебя проучить. И припугнуть на будущее.

— Но это не повод давать человеку наркотическое пойло! — резко прервал его Танкред.

— Да он просто шизофреник! — заявила Эбба, закуривая. — Теперь я могу поставить диагноз: шизофрения с эротоманией. Он помешался на своих «культурно-исторических» изысканиях.

 

Глава 12

ГРЕХОПАДЕНИЕ

Ровно двадцать четыре часа мы не видели Карстена Йерна, это, скорее всего, означало, что он продуктивно трудился весь день, не отрываясь от письменного стола. Но если автор столь насыщенно общается с явлениями потустороннего мира и выуживает из чернильницы все новые и новые ужасы — простите мне невольный каламбур! — то ему, разумеется, хочется время от времени побыть с нормальными, может быть, глупыми, но земными людьми. Художнику нужно напомнить себе, что созданная им реальность — всего лишь реальность фантазии и, слава Богу, не властна над миром, населенным простыми людьми. Это старое правило позволяет сохранить душевное здоровье, когда ведешь напряженную духовную жизнь. И вот, к вечеру Йерн появился у нас в сопровождении полицейского инспектора Серенсена, которого он встретил по дороге. Эбба увела Йерна в другую комнату, а мы сидели в гостиной и болтали с инспектором.

— А вы нас заставили поволноваться, — начал инспектор, ковыряясь в своей трубке. — Можно сказать, буря в стакане воды. Люди только и говорят, что о всякой чертовщине в этом доме. Как вы считаете, есть основания для таких слухов?

— Какие-то основания, несомненно, есть, — взял слово хозяин дома. — Если не делать из мухи слона. Впрочем, здешняя муха, я полагаю, не имеет ничего общего с чертовщиной…

И Арне в общих чертах изложил блюстителю закона все что случилось за прошедшую неделю. Инспектор слушал с большим вниманием, а когда Арне рассказал про потайной ход, он даже зажал себе от волнения рот и нос ладонью.

— Это для меня полная неожиданность, — сказал он и раскурил трубку. — Во всяком случае, этот факт упрощает дело. Здесь, на Хайландете, не так уж много людей могут знать о существовании такого лаза. Стало быть, возмутитель спокойствия имел хорошую возможность как следует изучить местность. Вполне вероятно, он жил в этом доме. Скажите, пожалуйста, у вас есть основания подозревать Эйвинда Дорума?

— Очень и очень возможно.

Арне вкратце поведал о своей последней встрече с прежним владельцем дома и процитировал его угрозы. Заодно он описал и свое столкновение с пастором Флателандом.

— Да, Флателанд не в восторге от вашей затеи с отелем, — подтвердил инспектор. — Насколько я знаю, он теперь пытается добиться от властей охранной грамоты на этот дом. Дескать, это памятник… Если это удастся, вам запретят перестраивать дом.

Арне расхохотался.

— Вот вам — типичная сектантская политика! Если небеса не желают им помогать, они всегда бегут к местным властям. Но он опоздал! Я собрал все бумаги, все визы, все разрешения, у меня все подписано и в полном порядке. Вы знаете, мне доставляет известное удовольствие махать красной тряпкой под носом у этого мини-папы. А он очень рассвирепел и, кажется, ни перед чем не остановится… Он свято верит, что отель станет причиной гибели нравственности на Хайландете.

— Вероятно, — инспектор улыбнулся, — Его горячие проповеди уже принесли некоторые плоды. Суеверные ужасы распускаются буйным цветом. Люди уже видят призраков.

— Не может быть! — воскликнул Йерн немедленно появляясь в дверях, словно по мановению волшебной палочки. — Каких призраков?

— Да все та же история с кораблем. Летучий голландец. «Кребс». Один рыбак, Тобиасен, утверждает, что сегодня утром видел, как «Кребс» шел под полным парусом между шхерами. Я с ним только что разговаривал. Он вне себя от волнения и твердит одно: это, дескать, дурной знак, и скоро случится беда. Он говорит: «Среди нас появились Бегемот и Левиафан!» Сами понимаете, накануне он наслушался пастора.

— А почему он решил, что это был именно «Кребс»? — спросил я.

— А как же? Легенду все знают… Небольшой старинный парусник с похожей оснасткой, с пушкой на носу, серого цвета, как туман. Тобиасен видел корабль в паре сотен метров от своей лодки — он ходил в море за сельдью… Якобы парусник бесшумно вышел из шхер и быстро скрылся в тумане. Он клянется, что на борту никого не было. Вот так. Нормальные, простые люди начинают страдать галлюцинациями.

— Кстати, о «Кребсе», — сказал Арне, — в прошлый раз вы говорили, что надеетесь разобраться в происшествии с эстонским кораблем. Нашли что-нибудь новенькое?

— Нет, к сожалению, ничего. Вот Йерн мне сейчас рассказал, что у Пале есть спасательный круг и матросская форма с «Таллинна». Завтра же непременно зайду к Пале и порасспрошу…

— А что вам известно о Пале? — поинтересовалась, Моника.

— Ничего особенного. Американец норвежского происхождения, живет здесь четыре месяца, законов не нарушает.

— А как его имя? — спросил я.

— Йорген, — ответил инспектор. — Йорген Пале.

— Можно по-разному не нарушать законы! — донесся сердитый голос Эббы. Она вошла в гостиную и уселась рядом с мужем. Танкред обнял ее и ласково прижал к себе, а Арне метнул в нее красноречивый взгляд: «Молчи уж! Не позорься перед посторонним человеком!» Надо сказать, он весь вечер втихомолку посмеивался над ее неудачным визитом к Пале, намекая, что она вела себя, как полная идиотка. Я держал сторону Эббы, и только подумал, что, видимо, ей не стоило так откровенничать при всех. На скромность Моники я вполне полагался, но, зная насмешливый нрав Арне… Кроме того, мне казалось, что самолюбие Танкреда было крепко уязвлено.

Арне тем временем поспешил повернуть разговор в другое русло:

— Серенсен! У меня интересное предложение. Хотите принять участие в нашей затее? Дело в том, что у нас есть определенные основания полагать, что наш возмутитель спокойствия, как вы прекрасно выразились, снова явится сегодня ночью. Поэтому мы решили устроить засаду в желтой комнате. По-моему, настала пора и представителю закона принять участие в нашем расследовании. Я полагаю, норвежский закон запрещает привидениям нарушать покой добропорядочных граждан в собственном доме. Ну, как? Хотите подежурить вместе с нами?

Инспектор грыз мундштук своей трубки, глаза его весело блеснули.

— Сказать по правде, я шел к вам с надеждой на подобное предложение. О чем еще может мечтать полицейский? Я тут совсем без работы. Уж и не помню, когда мне в последний раз доводилось арестовывать преступника!

* * *

После ужина Серенсен развлекал нас историями и анекдотами из полицейской практики. Нельзя сказать, чтобы это было особенно смешно, впрочем, норвежская полиция никогда не отличалась развитым чувством юмора. Тем не менее, инспектор производил впечатление надежного и симпатичного человека, и я был рад, что он проведет эту ночь с нами. Чувствуешь себя гораздо спокойнее, если рядом нормальный, крепкий мужчина, флегматичный и сильный, вроде медведя, с земным, практическим складом ума.

Вскоре после полуночи Арне решил, что пора «заступать на вахту», и мы всемером отправились в спальню капитана Корпа. Собираясь расположиться на полу, мы набрали с собой множество подушек. Хозяин дома настаивал, чтобы в комнате не зажигали свет. Он был уверен, что свет будет виден издалека и спугнет визитера. Он говорил почти шепотом и нервничал, как режиссер перед ответственной премьерой, давая последние указания по мизансценам. Он расположил нас вдоль стены, где находилось зеркало, чтобы нас не могли сразу заметить, входя в комнату через потайную дверь. В его суете было что-то невыразимо комическое, эта склонность к мелодраматическим эффектам начинала меня раздражать — пожалуй я впервые ощутил, что мое отношение к Арне Краг-Андерсену уже изменилось.

Я сел в дальнем от окошка углу и позаботился о том, чтобы рядом со мной оказалась Моника. В темноте я нашел ее руку и замер. Медленно, осторожно она прильнула ко мне, в этом ответном движении мне почудилась такая нежность, такое безграничное доверие, что от блаженства я чуть не растаял.

Дождь прекратился, ночное небо постепенно прояснилось, между черными быстрыми тучами то и дело проглядывал месяц. От этого бледного света в комнате становилось то светлей, то темней; я смотрел на огромные капитанские сапоги, снова стоявшие на прежнем месте в противоположном углу у окна. После того, что случилось во время дежурства Йерна, эти сапоги вызывали у меня неприятное чувство. Я, разумеется, знал теперь, что с ними не связано ничего таинственного и загадочного, но все равно.

— Ну что, Краг-Андерсен, как вы считаете, долго нам ждать? — раздался довольно громкий шепот инспектора.

Светящийся циферблат на руке Арне мелькнул и завис в темноте.

— Максимум два часа. Конечно, нет стопроцентной гарантии, что он явится сегодня, но мне почему-то кажется, он должен прийти. Я думаю, нам надо продержаться до рассвета. Если кому-то нужно подкрепиться, имейте в виду: у меня с собой фляжечка с виски.

— А что будем делать, если он придет? — прошептал Танкред. — Если конечно он не из телеплазмы.

Арне, судя по звукам, проверил магазин своего револьвера, потом ответил:

— Как только услышим его за стеной, во-первых, затихнем. Едва он войдет, я включаю фонарь. Серенсен, вот вам револьвер, вы его берите на мушку и попросите не дергаться и вести себя благоразумно. Если он не захочет подчиниться, нам придется его хватать. Я имею в виду мужчин, а дамы будут зрителями.

— Эх, надо было мне взять наручники… — вздохнул Серенсен. — Но кто ж мог знать!

— Ничего! — шепнул Арне. — У меня припасен канат на этот случай. Хватит с него и каната.

Последовала длинная пауза. Все сидели, прислонившись к стене, и внимательно слушали. Часы у меня на руке тикали тихо и медленно. Мне хотелось прижаться лицом к руке Моники, но я старательно отвлекал себя от этого навязчивого желания, пытаясь считать ее пульс. Он сливался с моим, а моя собственная кровь начинала стучать в висках так, что я не слышал часов. Я вздохнул.

Карстен — он сидел рядом с Моникой, с противоположной от меня стороны зашевелился и прошептал:

— Арне, давай сюда фляжку. Я работал сегодня, сейчас усну.

Появившаяся из противоположного угла фляжка внесла оживление на нашем фланге: сначала Танкред, расположившийся почти у самого зеркала, потом Эбба сделали по глотку, затем фляга перешла к Карстену и чуть задержалась, потом я принял ее из рук Моники. Мы отправили виски на тот конец и снова затихли.

То и дело в окно бился ветер, в трубе гудело, словно в старом органе. Так прошло больше часа. Ожидание начинало действовать мне на нервы. Я так напряженно прислушивался, что, наконец, вполне созрел для галлюцинаций. Когда долго прислушиваешься, надо на что-то смотреть. Я смотрел на капитанские сапоги. Вдруг мне стало казаться, будто они оживают. Мне пришла в голову дурацкая мысль: что, если здесь, в комнате, сейчас произойдет нечто странное, непонятное? Вот сейчас сапоги зашевелятся и пойдут?

Стоп, Пауль Рикерт! Не хватает еще полупьяного бреда. Все было тихо. Моника теснее прижалась ко мне, ее голова лежала у меня на плече, она засыпала, если уже не спала. Я слегка повернул голову и вдохнул нежный аромат ее волос. Ее близость опьяняла, но я вдруг подумал: почему это страстное, неудержимое влечение вспыхивает именно в темноте и как будто боится дневного света? Почему у меня не хватает мужества просто сказать:

«Я люблю тебя, будь моей, разорви все другие связи»… Да потому, если уж быть до конца откровенным, что на Монике, в таком случае, надо жениться — вот что! А я, как возможная партия, пожалуй, похуже, чем Арне. Кто я? Вечный студент с родительскими деньгами, мальчик на побегушках при Краг-Андерсене, обыкновенный повеса, хотя мне уже скоро тридцать.

Я резко пошевельнулся и покрепче сжал руку Моники, чтобы она проснулась.

Я посмотрел на часы. Было без четверти два. Инспектор рядом с Арне заворочался и прошептал:

— Боюсь, нам сегодня ничего не выудить.

— Тс-с! — зашипела Эбба. — Вы разве не слышали?

Все затаили дыхание. Я прижал ухо к стене: да, в самом деле, какое-то шевеленье! Это не ветер, не мышиная возня — звуки приближались, и я вспомнил рассказ Танкреда: было похоже на чьи-то шаги в мокрых сапогах.

Мы напряженно прислушивались. Я увидел силуэт Арне: он отделился от стены и сел прямо, наверно, держа наготове фонарь. Сердце у меня оглушительно колотилось, я напрягал затекшие ноги. Вот сейчас, через мгновение, откроется эта нелепая дверь, и войдет — кто? Непроизвольно я обнял Монику за плечи и как только почувствовал, что она дрожит, сразу же сам успокоился. Непостижимо, откуда берутся силы, если рядом другой человек, более слабый?

Наш гость, вероятно, добрался до самого порога. Шаги стихли, и стало слышно, как нажимают дверную ручку. Казалось, прошла целая вечность, пока открывалась зеркальная дверь, из нее потянуло холодом и сыростью. И, наконец, показалась фигура человека в длинном шуршащем плаще. Он вошел и двинулся к кровати.

В этот момент вспыхнул луч фонаря. Инспектор вскочил, в его руке блеснул револьвер.

— Стоять! Руки на голову!

Человек обернулся, мы увидели большое бородатое лицо с искаженными паническим страхом чертами.

Это был Эйвинд Дорум. Его прорезиненный морской балахон жалобно всхлипнул, когда Дорум поднял огромные ручищи и послушно опустил себе на голову, словно сокрушаясь о своей незадачливой судьбе. Желтые глаза беспомощно заморгали в ярком свете.

Тем не менее в следующую секунду он вдруг предпринял отчаянную попытку улизнуть, зияющий черный провал за зеркалом был совсем рядом. Серенсен и Танкред бросились с двух сторон ему наперерез, мы с Йерном тоже вскочили и попытались помочь. Дорум был очень силен и, не обращая внимания на револьвер в руках инспектора, стряхнул с себя их обоих, а я получил мощный удар в грудь и отлетел к стене. Пытаясь отдышаться, я видел, как он размахивал ручищами, словно рассерженная горилла, а Йерн, упав на пол, вцепился ему в ногу. Но тут инспектор приемом джиу-джитсу все-таки свалил Дорума. Танкред пришел на помощь Йерну, и они вдвоем крепко Держали бородача за ноги.

— Ну, Дорум, — проговорил, утираясь, инспектор, — будете вести себя хорошо? Или мы вас свяжем?

— Я хотел только взять бумаги! — простонал наш пленник и завозился на полу. — Мои бумаги только хотел…

— Что еще за бумаги? — Серенсен посмотрел на Арне, который взирал на происходящее, с улыбкой поигрывая своим фонариком.

— По всей вероятности, имеется в виду контракт. Купчая, по которой он отказывается от права обратного выкупа. Он, наверное, полагает, что я храню документы здесь, в доме. И если он выкрадет контракт, то снова выкупит и дом. Весьма наивно, милый Дорум. Разве вам неизвестно, что документы регистрируются в соответствующих учреждениях? Вам следовало хоть немножко ознакомиться с правилами ведения дел, прежде чем начинать небезопасную карьеру взломщика.

— Это так, Дорум? Из-за этой бумаги? Ну, говорите же, черт возьми!

Серенсен наклонился и потряс его. Дорум глядел на него с выражением упрямства и злобы, потом прорычал что-то неразборчивое, как загнанный зверь. Пале в своей характеристике был вероятно прав: в душе этого человека постоянно бушевала буря.

— Не стоит, Серенсен, на него давить, — миролюбиво сказал Арне, уселся на стул и достал свою фляжку. — Лучше отпустите его и попробуем поговорить по-хорошему. Хотите выпить, Дорум?

Дорума отпустили, он поднялся с пола и взял фляжку. Жадно, одним духом, он высосал остатки виски и рухнул на стул. Мне стало жаль его. Теперь он сидел перед нами, совсем как побитый пес.

— А почему вы сегодня без черной кошки? — спросил Арне. — Расскажите нам все по порядку. Вы отлично исполнили роль привидения, нам бы только хотелось подробнее узнать, как вы все это проделали?

Чуть не полчаса Арне и Серенсен пытались вести перекрестный допрос, но напрасно: ни жесткий тон инспектора, ни спокойные уговоры Арне не действовали — Дорум упрямился, как ребенок, и лишь бубнил, что ему были нужны только его бумаги.

— Ну, что ж, в таком случае вам придется пойти со мной, — сказал наконец Серенсен. — Все равно вы у нас все выложите. Рано или поздно… И не делайте глупостей! У меня теперь есть все основания арестовать вас.

Но тут Арне положил руку ему на плечо:

— Не надо, инспектор! Я прошу вас, не надо его арестовывать. Я не хочу, чтобы он сел в тюрьму. Мы должны понимать: он провел в этом доме всю жизнь. И в общем, естественно, что он тут бродил — по привычке. И вполне понятно его желание вернуть себе дом. Тут уж он действительно совершил весьма невыгодную сделку… Он старый человек, инспектор, и по-моему не совсем отдает себе отчет в своих действиях, и мне его от души жаль.

— Но он представляет определенную опасность для окружающих. Его нужно хотя бы поместить в лечебницу.

На это возражение инспектора Арне лишь покачал головой, а потом заметил:

— Его тут как следует проучили. Вряд ли он теперь отважится на повторный визит. Будет себе жить потихоньку… Отпустите его.

— Ну, как хотите.

Серенсен пожал плечами. Он зевнул. Видно, он слишком устал и хотел спать, ему было не до служебных обязанностей.

— Ну что ж, — сказал он, поднимаясь. — Надо мне двигаться к дому. Скоро утро. Дорум, пора по домам. А по дороге я все-таки с вами серьезно поговорю…

* * *

Наутро, за завтраком, Эбба сказала:

— Выходит, моя гипотеза оказалась верна. В главном я не ошиблась. По сути, основной целью было запугать Арне и вынудить его признать сделку недействительной, то есть, вернуть дом за ту же сумму прежнему владельцу.

— По-твоему, умственно отсталый человек способен на столь изощренные действия? — усомнился я.

— Во-первых, его вдохновителем, конечно, был пастор. А во-вторых, я не очень-то верю, что Дорум такой уж дурачок. Мне показалось, он прикидывается. Симулирует.

В его положении всегда лучше прикинуться дурачком. Может, у него и засело в голове, что надо во что бы то ни стало утащить эту купчую, но все-таки главной задачей его посещений было нагнать на нас страха. Ведь это понятно: в первую очередь он, а не кто иной, должен был знать про потайной ход. И естественно, ему пришло в голову воспользоваться этим ходом.

— А с чего ему было передвигать комод?

— Элементарно, — Эбба деловито жевала редиску. — Он прожил в этом доме шесть десятков лет. Он прекрасно знает, где что стоит. И вдруг он явился сюда и обнаружил, что комод передвинули. Естественно, он вцепляется в этот комод и тащит его на место. Во-первых, чтобы приструнить нас. А во-вторых, потому, что он сам безумно боится мести капитана Корпа и привык следить, чтобы все оставалось на своих местах. К тому же, ой невероятно сильный — вы сами в этом вчера убедились… Теперь понятно, почему он повесил на место картину Ватто и почему изорвал барахлишко нашего друга Арне. А что касается собаки…

— Вот именно! — сказал Арне. — Ты считаешь возможным, чтобы человек зверски убил свою собственную собаку?

— Ты же сам говорил: здесь все знают, что он мучает животных. Почему пес так рвался в желтую комнату? Да просто он учуял запах своего хозяина-мучителя. Ну, и поскольку собака Доруму помешала и могла еще помешать, он ее зарезал. Логически все сходится. Разве не так?

— А черная кошка? — спросил я. — Как, по-твоему, это увязывается с Черной кошкой? Мы же сами видели: она бегает за Рейном.

— А с чего ты взял, будто на Хайландете существует только одна черная кошка? Насколько мне известно, кошки в Норвегии — весьма распространенные домашние животные. Почему ты уверен, что у Дорума нет большой черной кошки? Кошка Баскервилей, вскормленная на тресковой печенке и способная перепугать не только управляющего Людвигсена, но и самого директора Краг-Андерсена! Блеск! Замечательно! Разумеется, все это слишком банально. И я вполне понимаю твои чувства, Карстен, когда ты так смотришь на меня. Ну, что ты надулся? Я развеяла поэтический флер, и осталась лишь голая действительность.

Йерн и вправду глядел на нее с самым меланхолическим видом. Ковыряя салфетку, он со вздохом процитировал кого-то из старых поэтов:

— Кажется, я попал не на ту планету. Здесь так скучно…

— Да, многие тайны превращаются в прах, если их разложить по полочкам, заметил Танкред, со смаком прожевав половинку сливы из компота. — Я могу привести вам еще один пример, такой же простой и банальный. С эстонским кораблем. Как из учебника по математике: есть задание со множеством квадратных корней, скобок, степеней, а когда сократишь, остается в числителе «а» и в знаменателе «2».

— Интересно, как же решается эта задача? — спросил Арне.

— Ну, это пока еще не окончательное решение, а всего лишь гипотеза. Тем не менее… Эта история имеет важную политическую подоплеку. Дело в том, что в Эстонии все сейчас боятся вторжения русских. Ожидается, что Советы в этом году аннексируют всю Прибалтику. Я проконсультировался с хорошо информированными людьми в Осло, и вот, получил телеграмму на этот счет: из Эстонии идет сильный отток капитала. Состоятельные люди прекрасно понимают, что их ждет при такой оккупации и пытаются подготовиться к грядущей катастрофе. Предприимчивые бизнесмены стараются тайно переправить свой капитал за границу, и обычно они направляются в небольшие латиноамериканские страны. Теперь попытаемся вспомнить: что нам известно про «Таллинн»… Корабль обнаружили у пустынного берега. Судно было на плаву. На нем недосчитались двух спасательных шлюпок, и из двадцати ящиков с какими-то деталями, которые оставались в трюме и предназначались для Коста-Рики, не хватало трех, самых нижних…

— Там было золото! — воскликнула Эбба.

— Молодчина, фру Шерлок Холме! Ты совершенно права. Разумеется, это скорее всего, обычная маскировка при тайных перевозках золота или чего-нибудь подобного. По всей вероятности, команда пронюхала, что у них на борту, и пошла на заговор. Во время шторма они выбросили командиров за борт, взяли две шлюпки, погрузили золото — и вперед!

— Но это гиблое дело! — возразил я. — Даже если бы матросы благополучно добрались бы до берега в шторм. Представьте себе: банда иностранцев с тремя тяжелыми ящиками на улице. Их остановит первый же полицейский.

— Очень справедливое возражение, Пауль, но ты меня недослушал, — ответил Танкред. — Мы вполне можем Допустить, что заговорщики спланировали дело заранее и вообще не высаживались на норвежский берег. По сути, это могла быть любая международная банда. Они получили сведения о том, что «Таллинн» пойдет с золотом на борту. Они могли снюхаться с командой, могли внедрить в экипаж своих людей. Представим себе, что в определенном месте ждало наготове другое судно. На него переправили ящики и ушли. Все!

— Как же в таком случае ты объясняешь появление вещей с «Таллинна» на чердаке у Пале? — спросил Карстен с иронической улыбкой.

— Что касается спасательного круга, то я не понимаю, почему не поверить ему на слово? Он сам объяснил: нашел. Почему бы и нет? А вот с одеждой, я думаю, дело обстояло так. Он нашел труп. Море могло вынести на берег утопленника. Он притащил домой одежду, а в полицию не сообщил. Отсюда и вся его тревога, и тайны, и секреты.

— Неужели? Позволь в таком случае заметить, что Пале появился на Хайландете через четыре месяца после того, как твои мифические заговорщики ограбили «Таллинн» и перебили полкоманды! И за все это время никому из местных рыбаков, которые, между прочим, ходят в море каждый день, поскольку это их промысел, и знают тут все, как собственные пять пальцев, никому из них ни разу не попалось ничего подобного. За четыре месяца! А явился чужак — и вдруг такие находки?

— Ну и что? Труп мог лежать, где угодно. Там, куда рыбаки не заходят, именно потому, что прекрасно знают, где искать рыбу! И вообще, может, это не две находки, а одна. Матрос мог продержаться на спасательном круге какое-то время, а потом захлебнуться или удариться о скалу… И, зная характер Пале, можно представить себе, что он мог принести такое к себе домой — как пополнение коллекции мертвечины… И уж во всяком случае, ясно одно: между историей с эстонским кораблем и тем, что происходило здесь, в «пиратском гнезде», не было никакой связи. Но местные суеверия позволили слепить из абсолютно разнородных событий некое роскошное продолжение легенды.

Йерн поднялся, сердитый, как кардинал, который потерял всякое терпение, наслушавшись богохульственных, еретических, глупых речей.

— Танкред, я бы никогда не подумал, что ты способен на такую чушь! Ты сочинил тут дурацкую историю — приключенческую повесть для детей. Это халтура, мой милый. Короче, я не могу больше слушать такой бред. Мне пора домой, я должен работать. А ты очень скоро увидишь: ты ровным счетом ничего не понял и не прояснил! Жизнь вовсе не так бесталанна!

* * *

Откровенно говоря, я и сам был очень разочарован. Чересчур тривиальной и скучной показалась мне версия Танкреда. Вот так всегда: если и выпадает в жизни какое-то необычное переживание, окутанное поэтической дымкой Невероятного, стоит чуть переждать, и непременно обнаружится все тот же плоский и прозаический закон Причины и Следствия. Он шаркнет ножкой и раскланяется — «Это все Я, Я… И опять Я, — прошу любить и жаловать».

И, не в последнюю очередь, меня разочаровал Танкред. Я спросил его чуть позднее, наедине, что означали, в таком случае, две другие телеграммы, которые он мне показывал? Он ответил уклончиво, дескать, по всей вероятности, он сначала пошел по неверному следу. А что означало загадочное «Полтора», он и вовсе отказывался объяснить. И мне стало ясно: его напускная таинственность и разговоры про «невидимого противника» — обыкновенный блеф. Он разбирался в событиях не лучше нашего, но при этом напускал на себя важный вид и изображал дальновидного всезнайку — довольно нелепая поза, на мой взгляд. Нет, если бы я стал писать детективы, я не выбрал бы Танкреда как прототип своего героя. Уж скорее я взял бы Эббу…

Теперь, поскольку все выяснилось, в «пиратском гнезде» воцарилось предотъездное настроение. Хозяин дома решил на следующее утро отправиться в Кристианзанд, где жил архитектор, который работал над планом переоборудования дома, и обсудить все детали; Арне собирался приехать в следующий раз, лишь когда начнется поставка необходимых материалов. Эбба и Танкред сказали, что дело закончено, и завтра они возвращаются домой, в Осло, а Моника заявила, что поедет вместе с ними. Таким образом, я оставался в доме один — в качестве управляющего на службе у Арне Краг-Андерсена.

Было решено устроить вечером маленький прощальный праздник. По этому случаю я отправился на моторке купить раков. Ближе всех жил рыбак по фамилии Тобиасен, тот самый, что не далее как вчера видел в море призрак шхуны «Кребс». Естественно, за раками я отправился именно к нему.

Теннес Тобиасен оказался крепким мужчиной средних лет, худым, но жилистым, с обветренным, строгим лицом. Пока он вылавливал раков из огромной лохани, я стал расспрашивать его, и он описал мне свои впечатления, обильно снабжая их комментариями из «Откровения Иоанна». Тем не менее, рассказ звучал очень и очень достоверно. Тобиасен подробно описывал судно, его паруса и оснастку и свое собственное состояние при встрече со странным кораблем. Не знаю, насколько возможно сохранить самоконтроль при галлюцинациях? И пусть Серенсен оценил этот случай как чистое визионерство и иронически отмахнулся от слов необразованного рыбака, я, откровенно сказать, призадумался.

Но к сожалению, я был предубежден и позволил себе в разговоре какую-то незначительную насмешку. Тобиасен сразу замолчал и насупился. Когда я с шестью раками был уже в лодке, а он с деньгами стоял на берегу, он вдруг поднял руку с зажатыми в ней купюрами — я узнал жест пастора Флателанда — и с пафосом произнес:

— Только грешники и безбожники поклоняются зверю с семью головами и десятью рогами, а на головах его имена богохульные! Но прольются чаши, наполненные гневом Бога, на всех, поклоняющихся зверю! И вы, в «пиратском гнезде», берегитесь! Вас постигнет несчастье. И гораздо скорей, чем вы думаете!

Вот с таким напутствием я и отчалил…

Наша прощальная вечеринка с самого начала не задалась. Арне тут же напился, стал задираться и всячески выказывал свое раздражение в адрес Моники. Он использовал любую возможность ее уколоть. Она отвечала холодными резкими выпадами. Оба, разумеется, избегали прямых намеков, но без сомнения, мы оказались свидетелями давно накопленной и неожиданно прорвавшейся взаимной неприязни. Мы, собственно, говорили про Лиззи, Моника защищала ее от издевательских нападок Арне, и все вылилось в весьма примитивную дискуссию о женском поле как таковом. Арне характеризовал женщину вообще (а в частности, несомненно, и Монику) как ограниченное, поверхностное, ненадежное, скандальное, истерическое, вечно интригующее и чрезмерно чувственное существо, не заслуживающее к себе мало-мальски серьезного отношения. Он закончил свою отповедь утверждением, что единственное, на что может годиться женщина: это пару часов в постели, а в стране с холодным климатом, как Норвегия, это может оказаться даже полезным, особенно если человек живет в доме, где нет центрального отопления. При этих словах. Моника вскочила и с белым от ярости лицом отмаршировала прочь из комнаты.

Какое-то время мы еще посидели, пытаясь поддерживать разговор, но ничего не получалось. Да, это была отнюдь не уютная сентиментальная атмосфера прощания, когда поднимают бокалы и растроганно говорят: «Не поминайте лихом!» Арне продолжал злиться и отпускать едкие циничные замечания. Под предлогом, что всем завтра рано вставать, мы пожелали друг другу спокойной ночи и разошлись.

Еще три четверти часа я пролежал в кровати с книжкой и вдруг услыхал в коридоре тихие шаги. Они замерли у самой моей двери. Я увидел, как дверная ручка медленно поворачивается, и сердце мое подпрыгнуло. Что это? Дверь бесшумно открылась — на пороге стояла Моника.

Она была в легком халатике, из-под которого выглядывали кружева длинной, до пола, ночной рубашки. Длинные, светло-каштановые волосы, мягкие и шелковистые, были отброшены назад, словно ветром. Никогда еще я не видел ее такой взволнованной и победоносно прекрасной.

Она приложила палец к губам, осторожно закрыла за собой дверь, подошла и села ко мне на край кровати.

— Слава Богу, что ты не спишь, — прошептала она, — я хотела перед отъездом поговорить с тобой наедине.

Перед глазами у меня заплясали крошечные огоньки, как блуждающие огни на болоте. Вот теперь я пропал! Окончательно и бесповоротно. Я привлек ее к себе и нашел ее губы, она ответила на поцелуй, дрожа всем телом.

— Пауль… любимый…

Я сорвался и полетел в пропасть. Боже, я благодарен тебе за все прекрасное на свете: музыку и полет чайки, восход солнца и запах мокрой травы, блеск зарницы в летней ночи… Моника, Моника, ты со мной, ты моя…

* * *

На рассвете я проснулся. Я плавал в космической благодати. Мое тело было невесомым, я был шаром из тончайшего шелка, меня наполнял легкий гелий, и я поднимался к звездам. К Монике, которая лежала в своих кружевах на Большой Медведице.

Еще не проснувшись, я осознал: что-то случилось, и протянул руку, чтобы обнять ее. Потом я открыл глаза и увидел, что я один. Но это не было сном: подушка хранила отпечаток ее головы, воздух благоухал нарциссами. Дивная, страстная, нежная моя Моника, даже имя твое, словно ласка, словно поцелуй, словно радуга над землей…

Я почувствовал что-то холодное под правым плечом. Маленький золотой медальон. Она потеряла его сегодня ночью… Я открыл его и увидел: он пуст. Портрет Арне исчез — или его вообще не было?

И я снова уснул, погрузился в сумрак нирваны, где исчезают и тают любые желания.

 

Глава 13

МЕРТВЕЦЫ СХОДЯТ НА БЕРЕГ

Рано утром я отвозил всю компанию на моторке в Лиллезунд. Оттуда они должны были добираться автобусом до Кристианзанда, где Моника, Эбба и Танкред хотели сесть на поезд до Осло. Утро было туманное, сырое, совсем осеннее. Далеко в море стонал и вопил буй-ревун, как больной зверь в морском тумане. Рифы и шхеры казались особенно унылыми, словно окаменевшие символы одиночества торчали они из серой воды. Сидя за рулем моторки, я ощущал, как легкое, игривое чувство счастливой невесомости, посетившее меня нынче ночью, вытесняется свинцовой тяжестью.

Арне за завтраком был молчалив и сейчас глядел в море, мрачный, как грозовая туча. Тяжелое похмелье? Возможно, неприятные воспоминания о вчерашней сцене травили ему душу, а может быть, он заметил, что между мною и Моникой что-то произошло? Он ни словечком не намекнул на что-то подобное. Во всяком случае, я теперь был готов отвечать перед ним за свое «падение», даже если это и положит конец нашей дружбе. Жизнь, в конце концов, заявляет свои права: я не бесплотный «друг», не скопец, я мужчина, и теперь между нами стояла Моника.

Моника, надо сказать, прекрасно владела собой. Вот они, преимущества воспитания… Она как бы снова надела маску прохладной, чопорной, уверенной доброжелательности. Она спокойно сидела у борта лодки, подставляя лицо морским брызгам, бок о бок с Арне, но была далеко — как русалка. На мгновение во мне даже вспыхнуло подозрение: неужели она-таки попросту отомстила ему этой ночью? Не послужил ли я средством самоутверждения для нее, клапаном, чтобы выпустить пар? Но поймав ее взгляд, я тотчас почувствовал ту же теплую волну доверчивой, радостной нежности; лицо ее осветилось, и она отвела глаза. Нет уж, тут не игра, тут чистая правда.

Мы пришвартовались к лиллезундскому причалу. Потом двинулись с чемоданами на автобусную остановку. А когда пришли, Арне поставил вещи, повернулся ко мне и сказал:

— Ну, теперь все ложится на тебя. Надеюсь, ты справишься со своей новой работой. Сегодня я вышлю тебе деньги. Я приеду, по-видимому, через неделю. Если что — звони в Кристианзанд. Завтра и послезавтра я буду там. Вот тебе телефон архитектора Арстада.

Он написал мне номер телефона. Потом неожиданно улыбнулся с хорошо мне знакомым выражением лукавого фокусника.

— Не забудь, дорогой: ведь теперь твоя очередь ночевать в желтой комнате. Ты единственный не прошел испытания на аттестат зрелости. Докажи, что ты мужчина! Надеюсь, ты не нарушишь правил игры? Хотя мы, конечно, не сможем тебя проверить.

— Можешь поверить мне на слово, — немедленно отреагировал я. — Клянусь, я сегодня ночую в желтой комнате. И тогда мы квиты.

Смеясь, мы пожали друг другу руки.

— Какие вы все-таки дети! — с улыбкой произнесла Эбба. — А меня тревожит судьба Лиззи. Кажется, я не сказала тебе, Пауль: мы с Танкредом заходили туда, когда ты ездил за раками. Танкред хотел серьезно поговорить с этим старым придурком. Но никого не было дома. Представляешь? Не знаю, что и думать. Лиззи меня очень беспокоит.

— Не беспокойся, — сухо сказал Танкред. — Мы это уладим. Карстен пока остается здесь.

— Да, вся надежда на Карстена, я хочу верить, что он не бросит бедняжку в такой дикой ситуации.

Арне с видом насмешливого превосходства похлопал ее по плечу. Моника молчала.

Я помог погрузить багаж в автобус, и мы распрощались. Пожимая мне руку, Моника чуть слышно шепнула:

— Я тебе сразу же напишу. Не задерживайся тут, приезжай поскорее…

— Хочешь, я с ним поговорю? Здесь, немедленно?

— Нет! Не надо. Только не сейчас… Я сама… Ты мне позвони, как сможешь.

— Хорошо! До свидания! — сказал я громко.

— До встречи в Осло! — ответила она и пошла в автобус. На обратном пути я спрашивал себя, какого черта я должен тут торчать? Что это за добровольная ссылка? Почему не сказать Арне, что я передумал, что мне не подходит должность управляющего в его дурацком доме, здесь, в глуши, в этих отвратительных местах? Почему я должен сидеть в одиночестве вместо того, чтобы поехать с Моникой в Осло? Ах, Боже мой, ну конечно, причиной было все то же чувство вины из-за Моники. Нельзя мне сейчас опускаться до бегства — хватит и того, что я увел у него девушку.

Ну, и что же теперь? На всю жизнь оставаться в мальчишках при Арне Краг-Андерсене? Нет, дудки. Пора становиться на собственные ножки. Надо заканчивать университет и идти на службу. В министерстве юстиции как-нибудь найдется местечко для Рикерта-младшего. Пусть поначалу это будет не слишком завидная должность, но голова у меря варит неплохо, и отцовское имя поможет в этом я имел преимущество перед Арне. Стало быть, надо прожить тут неделю, дождаться его приезда и выложить карты на стол. Скажу ему, что решил идти своей дорогой и имею намерение жениться на Монике. Пусть думает, что хочет, а я поеду и серьезно займусь собственными делами.

К вечеру пришел Йерн. Он был оживлен, глаза возбужденно блестели. Пожалуй, в таком прекрасном настроении я его еще не видел.

— Жаль, что они уехали, не попрощавшись со мной! — весело провозгласил он. — Я вчера повел себя очень глупо! Но сейчас у меня потрясающая новость, Пауль, дружище! Я женюсь!

— Что?!

— Женюсь! Как ты думаешь, кто меня ждет дома, в Осло?

— Право, не знаю, что думать!

— Лиззи! Я только что разговаривал с ней по телефону.

— Лиззи? Как это возможно?

— Ха! Я ее похитил! Не веришь? Ага! Нет-нет, дело обошлось без веревочной лестницы и тому подобного, все гораздо проще. Я вчера возвращался от вас и решил зайти к Лиззи. Эбба мне тут порассказала кое-чего, ну, сам знаешь… И встретил инспектора Серенсена. Он говорит: заходил к Пале, чтобы порасспросить о вещах с эстонского корабля, но его нет дома. А Лиззи собирает пожитки, потому что они уезжают, дескать, Пале желает ее подлечить в какой-то частной клинике. Я понял: сейчас или никогда. И ринулся напролом. Она меня увидела — и в слезы. Я схватил ее в охапку, и мы помчались на берег. Тобиасен дал мне моторку и денег — у меня же ничего с собой не было. Приехали в Лиллезунд, по дороге я сделал ей официальное предложение, и она согласна! Да, там сели в попутную машину и в Кристианзенде я посадил ее в вечерний поезд. Сказал, что приеду через пару дней, дал ключ от моей квартиры в Осло.

— С ума сойти! Хочешь выпить?

— Хочу! — сказал он и уселся в кресло.

— Да, — сказал я, усаживаясь перед ним с бокалом вина, — это прекрасно! Совсем как в кино — любовная история! Пью за вас!

Мы чокнулись, выпили. Немного успокоившись, я стал размышлять вслух:

— А тебя не смущает, что могут быть определенные неприятности? Ты уверен, в частности, что они не женаты?

— Уверен. Я сегодня решил взять подшивку «Публичных объявлений» и проверил: апрель, май, июнь, июль, август — ни слова. Но я так и думал, между нами говоря. Они не зарегистрированы, а уж в церковь, понятное дело, ему нельзя… Я никогда не простил бы себе, если бы не вмешался. Мне страшно представить, что она жила с этим чудовищем. Не день, не два… Ох, кошмар! Самое невероятное, что я сам описал подобный случай в «Оборотне». Я, наверное, предчувствовал.

Йерн оставался все тем же! Яне мог сдержать улыбку.

— Но теперь, в таком случае, тебе следует ожидать ответного удара? Он кивнул.

— Разумеется. Я подожду два-три дня. Я хочу посмотреть, что он предпримет. Вроде бы я хорошо подготовился, но это очень опасное существо, понимаешь? Я знаю, ему помогают очень могущественные силы. Но, к счастью, я тоже не безоружен. Я неплохо владею белой магией.

Восторженный влюбленный, писатель, заговорил сухим, деловитым тоном, словно лектор, читающий материал по теории атомной физики. Без сомнения, он относился к делу со всей серьезностью. Да я и сам терял всякую охоту шутить при воспоминании о Пале. Неприятное беспокойство охватывало меня даже при упоминании его имени.

Мы еще поболтали о том, о сем. Когда я упомянул, что намерен провести эту ночь в желтой комнате, Карстен посмотрел на меня озабоченно.

— Это крайне опасная затея. Подумай, Пауль, ты теперь тут один. Я тебе настоятельно советую этого не делать.

— Ну уж! Во-первых, я дал слово Арне. Во-вторых, играть — так играть. В-третьих, я не трусливее прочих.

— Не сомневаюсь. Только зачем тебе лишний риск? Давай я начерчу тебе на полу пентакль!

Я рассмеялся.

— Зачем? Дорум, скорее всего, тут больше не покажется. Роль привидения сыграна…

— Ты хочешь сказать, что поверил их идиотским объяснениям? — воскликнул Карстен, вне себя от возмущения.

— А ты что, отрицаешь, что Дорум…

— Ну при чем же тут Дорум?! Появление здесь этого бедняги — единственная случайность во всей истории. Это чистое совпадение! Роль привидения! Представь себе: на сцене разыгрывается серьезная драма, трагедия, и вдруг — накладка. Вылезает какой-то пьяный из публики, с галерки! Можно ли думать, что этот пьяный и есть главное действующее лицо?!

— А как же теория Танкреда и Эббы? Все факты…

— Какие факты! Господь с тобой… Их гипотеза безнадежно слаба, не выдерживает никакой критики! Они подогнали лишь несколько моментов, напридумали остальное, а на самое важное вовсе не обратили внимания. Какие-то банды, секретные перевозки, заговорщики! Золото! Где доказательства? Ни одного. И с другой стороны, смотри: первое — как они объясняют безумный испуг лошади? Что за странная тревога при виде Рейна? Кто такой Рейн? Серенсен, между прочим, о нем ничего не знает. В полицию он не являлся, никто по соседству о нем ничего не знает, даже его имени! Вопрос второй: почему такой же приступ ужасной тревоги лошадь испытывает при появлении Пале? Как объясняет это версия Танкреда? Вопрос третий: как они объясняют следы вокруг кровати, когда я там спал? Если приходил Дорум, почему он не наступил на пентакль? Там было темно, он не мог видеть, что начертано на полу, да и если бы видел! Ему-то зачем ходить кругами?

Через час Йерн отправился домой. Перед тем он предложил заночевать со мной вместе, например, в соседней с капитанской спальней комнате, чтобы я хотя бы не был один в доме. Но я уперся, как бык, а может, и как осел. Я не хотел демонстрировать собственную слабость и отвечал, что мне все равно придется прожить тут неделю и, стало быть, надо привыкнуть к дому и ночевать в гордом одиночестве. Напоследок, желая, по всей вероятности, меня подбодрить, он сказал, что если я вдруг замечу что-нибудь необычное, мне следует опрометью бежать к нему, потому что бывали такие случаи, когда люди умирали от страха, то есть от шока, вместо того, чтобы бежать и дать выход адреналину.

Закрывая за ним дверь, я подумал, что при всем моем хорошем к нему отношении Каспар Йерн не самая подходящая компания для человека в моем положении. А еще через несколько минут я пожалел, что отказался от его общества. Сама мысль о том, что я нахожусь в огромном доме совершенно один и вдали от людей, приводила меня в волнение. Все мы храбры и беспечны, пока светит солнышко, и очень уверены в себе. Но в ночной тьме… У Нильса Кьера я где-то читал про древних караибов, «чье легкомыслие не знало границ», что утром они продавали свои кровати, начисто забывая про ночь. И проводили весь день в веселье и беспечности. Но «когда начинали сгущаться сумерки и становилось темно, караибов охватывало отчаяние; смутные воспоминания просыпались в их глупых забывчивых головах и, стеная и плача, они шарили по углам в поисках своих постелей». Сидя в мрачной комнате перед лампой, я почувствовал себя древним караибом.

Может, лучше послушаться совета Йерна и не укладываться на ночлег в желтой комнате? Я вынужден был не без раздражения признать, что Карстену удалось запугать меня. Однако ведь это его профессия — вызывать у людей чувство ужаса. Ему, можно сказать, за это и деньги платят. Если он просто решил надо мной поэкспериментировать? Стыдно, Пауль, быть таким трусом. Надо переломить себя, доказать себе самому, что ты не трус, не слабак, и если уж что-то решил — надо сделать. Обыкновенный тест на силу воли и твердость характера.

Я встал и решил для начала немного прибраться в гостиной. Громко насвистывая «Марсельезу», я переставил светильник на каминную полку, вытряхнул пепельницу, смахнул метелкой пыль. Зажег парафиновую лампу. Решил что-нибудь почитать.

Нарочито громко свистя, я подошел к книжному шкафу. Вудхауз? Нет, нужно взять настоящую, серьезную книгу, способную помочь человеку в поисках и в стремлении преодолеть себя. Ибсен? «Пожар». Прекрасно.

Я уселся в кресло и раскрыл книгу. Но читать я не мог. Я постоянно ловил себя на том, что не вижу текста: то какая-то тень мерещилась в уголке глаза, то неясные звуки держали меня в напряжении. Темнота надвигалась, углы большой комнаты растворялись в тени, предметы делались зыбкими, теряли привычные очертания. Причудливые фантазии стремились овладеть мной, они коварно стерегли меня за спиной и мчались из тьмы в лобовую атаку.

Неожиданно я вспомнил: что-то очень знакомое мелькало в моей памяти, когда Тобиасен описывал пиратский корабль. Как будто я уже видел такое судно. Ах, да! Ну конечно: маленькая модель парусника в моей комнате, та самая, с пушечкой на носу! Все-таки странно… Что это хрустнуло там, наверху? Черт побери! Это же ясно: меняется температура, и старые деревяшки сжимаются.

Надо взять себя в руки и спокойно читать. Так, где мы остановились? На первой странице. Одолев два акта, я взглянул на часы. Половина одиннадцатого ну что ж, можно отправляться спать. Я захлопнул книгу, громко, со смаком, зевнул и решительным шагом направился наверх, в спальню пиратского капитана.

Не успел я переступить за порог, как вздрогнул от ужаса. Навстречу мне двинулась высокая фигура с чадящей лампой в руке. Проклятое зеркало! Нет, нервы у меня и впрямь расшалились.

Неровный свет лампы метался по старым картинам, пышные, изнывающие в призывных позах красотки казались особенно выпуклыми на фосфорно-желтом фоне стены, а рассеянный свет лампы заставлял эту плоть подергиваться и дрожать. Тень от меня упала на узкую капитанскую койку, и эта кровать напомнила раскрытый гроб. Осторожный голос во мне прошептал: к чему эта бравада? Пойди в свою собственную комнату и ляг там! Но все мое мужество восставало и требовало — здесь и сейчас! Никаких компромиссов! Если отступишь, то обречешь себя на стыд и раскаяние, на новые и новые отступления. Слово мужчины — на вес золота!

Я разделся и влез в пижаму. В комнате было душно, я отворил окно. Снаружи ворвался сырой резкий ветер, небо было обложено, клочковатый туман наползал с моря. Он разрывался у скал, на берегу, а в море стоял плотной густой стеной. Снова донесся до меня вой далекого буя, то тише, то громче — унылый звук, словно сама неживая природа жаловалась на отсутствие трепетной, бессмертной души. Нет, несмотря ни на что, лучше в такую ночь быть в человеческом доме, под крышей. Выше голову, Пауль!

Я еще раз проверил револьвер Арне и положил его на пол, рядом с кроватью, чтобы не натыкаться на него руками во сне. Затем погасил лампу и забрался под одеяло. Через несколько минут я крепко заснул. Так засыпают люди в спокойной уверенности, что они в безопасности под кровом своих теплых домов, не подозревая, что уже через час их поглотит землетрясение или сожжет удар молнии. Если бы мы обладали способностью заглянуть в будущее, даже на пять минут, мы погибли бы от бессонницы.

Не знаю, что меня разбудило — неясный неожиданный звук или смутная инстинктивная тревога. Мое подсознание было встревожено, красный сигнал опасности вспыхнул во сне: Пауль, проснись, проснись! Во сне я бежал по темной подвальной лестнице, чтобы выбраться на свободу; я добрался до самого выхода и в этот момент проснулся. Я немедленно открыл глаза и тупо огляделся. Пару секунд я соображал, где нахожусь. Вспомнил и тут же машинально повернулся к зеркалу.

Наверное луна пробивалась сквозь разрыв в облаках, поверхность зеркала отсвечивала и кривилась в слабом молочном свете. Что это? Что это двигалось там — стул? Или стол? Нет, вся поверхность высокого зеркала медленно двинулась влево. Наконец-то я понял: открывается дверь! Скрипнуло дерево, лязгнули старые шарниры. Темное отверстие расширялось.

Ужас парализовал меня. Словно связанный по рукам и ногам, я лежал на спине, обливаясь холодным потом; в затылке, в позвоночнике, в пятках леденящий тяжелый свинец. Никогда в жизни, ни прежде, ни впоследствии, мне не доводилось испытывать подобного страха. В дверном проеме возникла высокая фигура и скользнула к моей кровати… прошуршал плащ. Появилась еще одна… и еще… О великий Боже, целая процессия!

Я рванулся, преодолел отвратительный паралич, и сделал отчаянный бросок к револьверу. Если бы мне удалось его схватить, я, не задумываясь, вслепую, разрядил бы обойму вперед, в тишину, в шуршащие длинные плащи. Но мои пальцы успели лишь нащупать холодную рукоятку, когда на голову обрушился мощный удар, словно обвалилась стена, и я потерял сознание.

Невозможно сказать, сколько я был без памяти. Наверное, лишь несколько минут. Потом я мало-мальски очухался. Это было неприятное состояние — между сном и бодрствованием. Сильно, тупо болела голова, ее нельзя было оторвать от подушки, и я потерял всякую власть над собственным телом; изо всех сил стараясь приподнять руку или хотя бы пошевелить пальцем, я не видел результата. Но я понимал, что случилось, я вполне осознавал себя. Мне показалось, лунный свет стал ярче, и я мог наблюдать, что творилось в комнате.

Я находился как бы на дне аквариума; силуэты колебались и слегка расплывались перед моими глазами, и было очень тихо. По комнате двигалось не менее пяти фигур, все они были в длинных матросских плащах и зюйдвестках, их движения подчинялись общему замедленному ритму, как у ныряльщиков под водой. Возможно, у меня был нарушен слух, впрочем, и зрение тоже: под черными зюйдвестками я не мог различить лиц — черты сливались, образуя гладкую, плоскую, светлую поверхность, как у надувного бычьего пузыря. Зеркальная дверь была открыта, у зеркала стоял некто и загадочно жестикулировал; его зеркальное отражение создавало иллюзию лишней пары рук. Другие проплывали в открытую дверь в коридор. Кажется, они разбрелись по всему дому. Некоторые плавно двигались вспять, исчезая в черной дыре за зеркалом. Мне показалось, они что-то уносят. Потом у меня перед глазами поплыл серовато-сиреневый туман, все смешалось. Я снова был в обмороке.

Теперь я, должно быть, провалился надолго. Мне представлялось, что я в дыму. Я задыхался, я бежал от огня. Но откуда-то издали сквозь черный клубящийся дым до меня доносился голос, какой-то человек шел мне на помощь, он звал меня по имени: «Пауль! Пауль!» Это был голос Моники. Она задыхалась, я должен был ей помочь, она без меня погибнет! Моника, где ты? Я бежал, как безумный, кругом взрывалось пламя, с шумом и треском рушились деревья. «Пауль! Пауль!»

Очнувшись, я прежде всего ощутил ту же тяжелую боль в голове. Болело все тело и было трудно дышать. Потом я заметил, что комната на самом деле наполняется дымом; он валил в распахнутую дверь и поднимался кверху из-под пола. В комнате было светло, словно днем, но это не был ясный солнечный свет, нет, это было желтое пламя! Мне стало жарко и я понял: в доме пожар! Дом!.. Внизу — огонь!

Я слушал сухой громкий треск, была страшная жара. Я попытался вскочить и вскрикнул от боли, голова закружилась, мне пришлось снова сесть на кровать. Я осторожно поднялся и, пошатываясь, добрался до двери. В коридоре горел пол! Дым разъедал глаза. Я повернулся и побрел к зеркалу.

«Пауль! Пауль!»

Что это? Снова я брежу? Голос Моники. Надо попробовать поскорее выбраться на воздух, пока я снова не рухнул. Зеркальная дверь была закрыта. Я с трудом поднял руку и нащупал механизм в углу рамы. Господи! Он был разбит, словно ударом тяжелого молотка… Меня качнуло, комната пошла вбок, пол накренился и вздыбился. Вот теперь я пропал…

«Пауль!»

Нет, это не обморок, не игра воображения — я слышал крик Танкреда. Он доносился снаружи! По стенке я добрался до окна. Окно было заперто. Целая вечность прошла, пока мне удалось справиться с задвижкой. Я распахнув окно.

Внизу стояли Танкред и Моника. Увидев меня, они что-то закричали. Из-за угла выскочила Эбба.

Я наклонился, высунулся в окно и дышал. Я чувствовал, что силы мои на исходе. Было невыносимо жарко и кружилась голова. Вдруг снаружи в окно уперлась лестница. По ней карабкался Танкред. Я услышал, как он кричит:

— Пауль! Спокойно! Я сейчас… Только не падай! Спасательная команда… не бросит… друга в огне!

Он болтал без умолку. Я вывалился за подоконник, чуть не встал ему на руки, и мы, мешая друг другу, поползли вниз. Моника с Эббой внизу держали лестницу, она ходила ходуном. С моей пижамы сыпались искры.

А чуть позже я лежал в холодке, облаченный в длинные брюки Танкреда и в его шерстяной свитер, моя бедная голова покоилась на коленях у Моники, а ее дивные пальцы гладили мой гудящий лоб. Эбба сидела на корточках и держала у моих губ бутылку со шнапсом. Моника всхлипывала и шептала:

— Пауль… Мой милый… Какой кошмар!..

— Успокойся, — твердила Эбба, — Все, слава Богу, уже позади. Все-таки мы не опоздали.

Танкред смотрел на горящий дом. Черные стены «пиратского гнезда» были охвачены пламенем, огненные языки лизали уже и северное крыло — они вплотную подобрались к окошку, из которого я только что вылез. В желтой комнате загорелись обои.

— Да… — сказал Танкред, — кое-кто неплохо на этом наживется…

— Не понял… — отозвался я.

— Смотри скорее в окна гостиной! Пока еще видно! Но за черным дымом и ярким огнем я ничего не мог разглядеть, и Моника пришла мне на помощь:

— Там не осталось ни одной картины!

— Черт! — ужаснулся я, — что ж теперь будет с Арне? Танкред повернулся ко мне.

— Прежде всего, ты нам должен все рассказать.

— После! — ответил я, — Дай хоть немного опомниться. Лучше пока расскажите, как вы оказались здесь. Вы что-то забыли в доме?

Он улыбнулся:

— Нет. Это был стратегический маневр. Я был уверен: сегодня ночью все будет сделано. Но мы опоздали… Мы сошли с поезда на первой же станции и отправились в Лиллезунд. Долго искали машину и в Лиллезунде никак не могли договориться. Никто не хотел нас везти. Погода плохая, туман… Да и запуганы люди, боятся «призрака».

— Послушай, а нельзя ли нам попытаться потушить пожар? Может, тут есть пожарная команда?

— Да, тот человек, который согласился нас Отвезти, уже отправился за помощью… Только, боюсь, тут уже ничего не поделаешь.

— Смотрите! Смотрите!.. — вдруг вскрикнула Эбба, она тыкала пальцем в сторону моря и кричала, как мореплаватель при виде долгожданной суши:

— Вон там! Да вот же!

Облака тем временем слегка разошлись, появилась луна, и туман отступил дальше в море, так что видимость была довольно сносная. Эбба указывала на серое пятнышко, мелькавшее меж клочьями тумана: Корабль! Маленькое парусное судно, подгоняемое свежим береговым ветром!

— Ага! — завопил Танкред. — Это они! Плывут себе под парусами! С ценнейшей коллекцией картин… Всем — в моторку! Надо попытаться догнать… Я хочу посмотреть!

Танкред орал, как безумный, и чуть не приплясывал от возбуждения. «Ну и дела!..» — подумал я.

— Как ты, Пауль? Ты поедешь? Я встал и протянул Монике руку.

— Я в полном порядке, — произнес я твердо, но сам заметил, что голос слегка дрожит. — Двинулись!

Мы побежали вниз, к лодке. Я двигался, в общем, неплохо, но когда попытался завести мотор, оказалось, что руки у меня сильно трясутся, я никак не мог ухватиться за шнур. Танкред схватил шнур, и через несколько секунд мы ринулись вперед, в ночное море.

Никогда не забуду эту фантастическую погоню. Позади оставался берег, роскошно иллюминированный свирепым пожаром, желтые отблески пламени вспыхивали даже на отдаленных черных скалах, а по всему полыхавшему дому взрывались новые и новые огненные смерчи. Старое пиратское гнездо бушевало, словно грозный вулкан, издавна копивший в себе разрушительные силы, чтобы однажды внезапно разразиться великолепным всепожирающим буйством. Вокруг нас, окутанное серебристо-серым сиянием луны, сонно колебалось море, безучастное и невозмутимое в сравнении с адским пламенем на берегу. А впереди навстречу густому туману тихо скользил силуэт парусника.

Чем дальше мы уходили от берега, тем круче становились волны, но ветер дул нам в спину, и лодка была хороша. Она энергично рвалась вперед, разрезая вздымающиеся валы, а мотор яростно рычал, как разъяренная гонкой свора охотничьих псов. Вскоре мы нагнали уже не одну сотню метров; расстояние сокращалось с каждой минутой, и очертания судна делались все более четкими в свете луны.

Корабль по размерам был не больше яхты, однако его мачты были значительно выше, чем у современных суденышек Такого класса, а парус оказался весьма устаревшего покроя. Корпус завершался нелепой высоченной кормой в виде закрученной раковины. Весь корабль, и корпус, и паруса, был выкрашен под цвет тумана и очень напоминал маленькую модель парусника у меня в спальне. Вне всякого сомнения, именно этот корабль видел Теннес Тобиасен.

— Надо их догнать, пока не скрылись в тумане! — заявил Танкред, сидевший у руля. — Пауль, как подойдем метров на десять-пятнадцать, включай прожектор!

— Ты хочешь подойти так близко? — вырвалось у меня. — А если они будут стрелять?

— Придется рискнуть! Мы должны рассмотреть повнимательнее! Если полетит пушечное ядро образца одна тысяча восьмисотого года, бросаемся на дно лодки!

«Он еще способен шутить!» — подумал я.

Мы приблизились к паруснику на расстояние хорошего футбольного удара. Я уже мог различить серые фигуры тихо двигавшиеся по палубе, двух человек, неподвижно стоявших у борта. Очевидно, они наблюдали за нами. Мне показалось, что по перилам скользнула черная тень — неужели кошка? Моника судорожным движением схватила мою руку, я ощутил ее частый, тревожный пульс.

Вот мы уже близко: не более тридцати метров разделяет нас, но тут произошло неожиданное. Сила ветра ничуть не изменилась, однако парусник внезапно увеличил скорость, и за секунду расстояние между нами резко возросло.

— Уходят! — крикнул Танкред. — Прожектор! Я повиновался. Яркий пучок света вонзился в ночную мглу. На мгновение наш прожектор выхватил из зыбкого, нереального месива четкую картину. Высокий борт, витая корма, паруса… Судно развило немыслимую для парусной яхты скорость, словно огромная птица, влетело оно в клубящийся туман и растаяло.

Тут случилось такое, о чем я и сегодня не могу вспоминать без ужаса. Эбба, сидевшая рядом с Моникой, вдруг вытянула руки вперед и закричала звонким, срывающимся голосом:

— Йорген! Йорген!

Она поднялась и, хватая воздух руками, слепо таращилась в туман, туда, где скрылся корабль. Моника выпустила мою руку и попыталась ее обнять, но Эбба, казалось, ее не заметила, она кричала, как раненая птица, и рвалась прочь. Танкред бросил руль и в отчаянном броске повалил ее на дно лодки. Все закачалось у меня перед глазами, я услышал, как он кричит:

— Моника, сядь к рулю!

Не понимаю, как мы не перевернулись? Монике чудом удалось добраться до кормы и выключить двигатель. Лодка выровнялась.

Плотная стена серого тумана стояла прямо передо мной, мы буквально уткнулись в нее носом. Эбба уже не кричала, а громко плакала. Танкред сжимал ее в объятиях и что-то тихо говорил. Я был перепутан, оцепенел, как кролик, и едва дышал. Наконец, я сообразил, что пора уже выключить бесполезный прожектор. Пальцы с трудом повиновались — видно, я еще не полностью восстановился после полученного удара по голове.

Эбба тем временем затихла и Танкред усаживался с ней на скамью в центре лодки.

— Пауль, — попросил он, — помоги, я хочу закурить… Я попытался зажечь ему спичку. — одной рукой он все еще крепко прижимал к себе Эббу, которая уткнулась лицом ему в грудь и тихо вздыхала, но у меня ничего не вышло.

— Давай лучше я помогу, — сказала Моника и подобралась к нам с кормы.

Мы все, кроме Эббы, закурили.

— Ну что ж… — сказал Танкред негромко, — по крайней мере, мы живы и увидели все, что нужно. Моника, ты сможешь вести лодку?

— Давай я!.. — поспешил я вмешаться.

— Мне тут ближе, — ответила Моника, — а то как бы нам не перевернуться!

Она без особых проблем запустила мотор и повернула руль. Лодка пошла назад.

— Но как же им удалось так быстро уйти? — спросил я. Танкред глубоко затянулся. Потом выдохнул дым.

— Разумеется, у них есть мотор. Мощный и довольно бесшумный дизельный двигатель. Как только мы слишком приблизились, они его включили. Нам его, конечно, было не слышно — наша мельница трещит, как адская машина… А дым от выхлопа мы бы увидели, не будь тумана.

— Давай я попробую выключить мотор! — предложила Моника. — Может услышим что-нибудь?

Мы так и сделали. Но ничего слышно не было, кроме шума ветра я крика чаек.

— Они тоже выключили двигатель, — сухо прокомментировал Танкред. — Он им больше не нужен. И уж, конечно, им вовсе не нужно, чтобы мы их услышали… Нет уж, давайте-ка постараемся поскорее добраться до берега. Устроим Карстену маленькую радость — ночной визит четырех друзей.

* * *

Оказавшись на берегу, мы увидели, что у горящего дома собрались люди. Они стояли кучкой на почтительном расстоянии и глазели. Ни один не принес ведра воды.

— Старо, как мир, — сказал Танкред, — Норвежцы, по сути, всегда были нацией зрителей и зевак.

Я сделал несколько шагов и тронул за плечо какого-то мужчину.

— Может быть, стоит еще попытаться потушить пожар? Человек обернулся, и я увидел, что это — пастор. В свете трескучего пожара он выглядел не таким допотопным, как среди белого дня. Его фанатичное лицо, казалось, обрело значительность, он праздновал победу.

— Нет, брат мой, нет! Ничто не спасет Содом и Гоморру! Никто не спасется от гнева Господня! Карающая рука постигла великого грешника… Никто не может позволить себе заигрывать с дьяволом.

Мы направились к Йерну и добрались без приключений, разве что я пару раз споткнулся и Эбба еще раз-другой принималась всхлипывать. Танкред вел ее за руку, а в другой руке нес большую сумку, остальные вещи они оставили в Лиллезунде. Мы с Моникой прошли всю дорогу в обнимку. Сегодня она спасла мне жизнь — как странно… Я наклонил голову и тихо сказал:

— Я люблю тебя.

* * *

На следующее утро к нам явился инспектор Серенсен и устроил настоящий допрос. Потом я связался по телефону с архитектором Арстадом, чтобы сообщить Арне о случившемся. Арстад ответил, что Краг-Андерсен, действительно, переночевал у него, но час назад ушел. Он, пообещал сразу же все передать, как только тот вернется.

Известие о пожаре и об исчезновении излома ценнейших произведений искусства распространялось со скоростью огня в степи, вечерние газеты вышли с сенсационными заголовками, а еще днем нас «навестила» целая комиссия из полиции Кристианзанда; нас допрашивали вместе и по отдельности взяли подписку о невыезде. Мы обязались не покидать пределы Хайландета впредь до дальнейших распоряжений. Надо сказать, эта история подняла на ноги всю полицию Норвегии, и в утренних газетах были опубликованы словесные портреты Рейна и Пале вместе с подробным описанием корабля.

Но Арне не появлялся. Новые звонки к архитектору не принесли никаких результатов — Краг-Андерсен к нему не возвращался. Он словно провалился сквозь землю. Наутро в одной из газет было высказано страшное подозрение: а не убит ли известный бизнесмен?

Полиция; разумеется, провела обыск в доме Пале, и мы с Танкредом и Йерном приняли в нем непосредственное участие. Мы установили, что Пале прихватил с собой лишь малую часть вещей. В гостиной, в нише, где прежде висел портрет Йоргена Улле, теперь оставалось лишь светлое пятно на обоях. В библиотеке не хватало двух или двух с половиной десятков книг, с чердака исчез манускрипт, письменный прибор, шкатулка и один из матросских костюмов из прорезиненной ткани. Все прочее было на своих местах.

На четвертое утро после памятного ночного пожара нас пригласили опознать труп; поздно вечером его прибило волнами к берегу. На затылке умершего полицейские врачи обнаружили след от удара, который, однако, не мог послужить причиной гибели. Человек утонул. На нем была матросская одежда из прорезиненной ткани. Судя по фабричному ярлыку, роба была изготовлена в столице Эстонии Таллинне.

Утопленник был Арне Краг-Андерсен.

 

Глава 14

ДВЕ ВЕРСИИ

После опознания мы вернулись в дом Йерна. Я чувствовал себя очень скверна — и физически, и морально. Гибель Арне добила меня окончательно, это была катастрофа. Я переживал низость собственного падения в тысячекратном размере: мало того, что я предал друга, переманив у него девушку, почти невесту, оказалось еще, что он погиб и, по всей вероятности, убит. Я подсознательно желал его смерти, и все сложилось так, словно я сам его убил. Поздно бить себя в грудь и раскаиваться. Мне теперь никогда не изжить это чувство тяжелой вины.

Моника тоже терзалась. Глаза у нее покраснели, она упорно молчала и старалась уединиться.

Йерн позвал нас пить кофе. Я хотел отказаться, но Танкред сказал:

— Пойдем. Я прекрасно вижу: ты мучаешься угрызениями совести, И Моника тоже. Неплохо бы вам, прежде чем грызть себя, узнать одну вещь… Идем!

Моника сидела за столом рядом с Эббой и смотрела в одну точку.

— Так вот, — заявил Танкред, помешивая ложечкой кофе, — на мой взгляд, дело нуждается в некоторых разъяснениях. Пауль, ты должен знать: по плану Арне Краг-Андерсена той ночью погибнуть должен был ты.

— Что?! Ты думаешь, Арне хотел…

— Именно. Помнишь, я тебе говорил: он ревнив, как Отелло. Он видел не хуже меня, что ты неравнодушен к Монике. И он не из тех, кто в такой ситуации великодушно отходит в сторонку…

— Но откуда ты можешь знать? — спросил я не без отчаянной надежды.

— Он все знает, — бросила Эбба, — думаешь, почему мы вернулись тогда, ночью? Ой тогда уже все понял.

Танкред кивнул.

— Да, мне тогда было ясно, в чем дело и каковы истинные намерения Арне. И сейчас больше нет никаких причин…

Он поставил свою чашку и откинулся в кресле. Эта вялая, ленивая поза не вязалась с его сосредоточенным взглядом, «Ах ты, бездельник! — подумал я. Недаром все же ты так хорошо играешь в шахматы!»

— Ну, ладно, — продолжал Танкред. — Я попытаюсь вам все объяснить, хотя в моей версии есть еще несколько слабых звеньев. Но это уже дело времени, как говорится, вопрос техники… Мне не хватает пока некоторых конкретных сведений, но для полиции это не составит труда… В крайнем случае, я намерен использовать собственные каналы, поскольку считаю своим личным долгом взглянуть в глаза одному из… действующих лиц. Так или иначе, моя версия логична и неопровержима.

Прежде всего, разберемся: что мы узнали сегодня? По мнению эксперта, полицейского врача, тело Арне пробыло в воде не менее трех суток. Таким образом, в ночь пожара он НЕ БЫЛ в Кристианзанде. Не знаю, что за человек этот архитектор, но уверен: в плане Арне этому Арстаду была отведена особая роль он обеспечивал алиби. Он должен был подтвердить, что Краг-Андерсен ночевал у него. Дальше — важнейший момент, во что был одет труп? Карстен, во что он одет?

— Правильно, — отозвался Йерн, — это вещи с чердака Пале.

— Так! И что это значит? Очень просто: Арне взял эту робу у Пале, то есть, Арне вместе с Пале и Рейном участвовал в ночном ограблении. По сути, он ограбил сам себя. Понимаешь, Пауль? Среди тех, кого ты видел ночью в желтой комнате, был Арне Краг-Андерсен собственной персоной. И я бьюсь об заклад, именно он ударил тебя по голове: остальным ты был вовсе не нужен и безопасен… Арне вместе с этими уголовниками вынес из дома все ценности, поджег дом и отчалил на корабле. А в море они стукнули его по затылку и выкинули за борт.

Теперь пойдем по порядку.

Я расспрашивал местных жителей и узнал, что Арне в апреле, мае и июне торчал здесь подолгу. Когда он говорил нам, будто едет куда-то в дальние страны, он на самом деле бывал тут. По всей вероятности, он давно уже знал о существовании потайного хода. Все это позволяет нам заключить, что он готовил тут, очередной спектакль, правда, не столь безобидный, как прежние…

Сначала скажу, почему я уверен, что именно он.

Каждый из нас, я думаю, в первую очередь подозревал его самого. Ведь правда? И Арне понимал, что мы знаем его как мистификатора, и тем не менее ему удавалось нас надуть. Всякий раз, когда случалось нечто «потустороннее» у него было алиби. То он вообще сидел в Осло — четыреста километров от места действия! — и ему в вашем присутствии звонил по телефону перепуганный управляющий, то он просто находился среди нас, и мы могли сами «проконтролировать» и убедиться, что он ни при чем.

Но мы-то, так хорошо знавшие Арне, должны были помнить, что Арне всегда использовал заранее проинструктированных помощников! Помните, как он в прошлом году устроил приход судебных исполнителей, опечатавших его дом? Вот и теперь, разумеется, у него были свои «актеры». Например, Рейн с замечательной черной кошкой отлично исполнил роль приведения. Попробуем разобрать всю цепочку «потусторонних явлений». Для чего это было ему нужно, я скажу позже… Сначала — три «случая», про которые Арне рассказывал в Осло. Две истории — про стекольщика и про кошку — чистый вымысел. Я сам установил, что никакого стекольщика, который чуть не вывалился тут из окна, в Лиллезунде нет и в помине. Эпизод с картиной Ватто он инсценировал сам — специально для домоправительницы, а через нее и для всех местных жителей. Кошка — совсем чепуха… Нам он рассказывал про свои «страхи», чтобы подготовить почву.

Арне с самого начала хотел, чтобы Пауль был здесь в определенный момент, сперва ты был нужен ему как свидетель. Он решил устроить так, чтобы ты согласился стать управляющим. Для этого нужно было спровадить Людвигсена. Что и было с успехом достигнуто с помощью Рейна и кошки и, разумеется, потайного хода. Он пригласил и тебя, Моника. Он не был уверен, что ты согласишься поехать, но раз ты согласилась, тем лучше: свидетелей будет двое.

Теперь мы подходим к убийству собаки. Мари оставалась дома одна, и в этот момент было удобно подвергнуть ее такому же шоку, как и Людвигсена. Рейн отправился с этой целью в желтую комнату со своей кошкой, но неожиданно для него появился пес, и Рейн убил собаку. А результат все тот же: вы ошеломлены. Мари в ужасе покидает дом и распространяет страшные слухи по всему Хайландету.

Пока вы были в гостях у этого Пале, Арне в какой-то момент незаметно для вас договорился с ним об «эксперименте с комодом». Эта сцена готовилась для Пауля и Моники, а Арне должен был сидеть с ними. Но поскольку появились мы с Эббой, число свидетелей увеличилось.

Спектакль идет дальше и накал растет. Арне предлагает нам поочередно ночевать в желтой комнате. Тут уж он разыгрался во всю мочь. После собственного «дежурства» он весьма эффектно изображает, будто там что-то такое случилось, о чем он не хочет говорить. Следующим на очереди ты, Карстен. Он тебе подсыпал в коктейль снотворное. Мне показалось подозрительным, что ты так внезапно захотел спать, и я потихоньку прибрал твой бокал — там был веронал, мой милый! Таким образом ты и проспал всю ночь, как убитый. А пока ты храпел, Арне вышел из дома пробрался к тебе и устроил те самые следы вокруг твоего пентакля. Он от тебя же слышал, как должен «действовать» пентакль, и, конечно, не мог не посмеяться над оккультными теориями.

Потом наступила моя очередь. Арне не собирался меня дразнить, но тут неожиданно вмешался Дорум. Как только Арне узнал, что ко мне кто-то явился, или чуть не явился, он сразу же сообразил: это, скорее всего, полоумный Дорум. Для него это был просто подарок судьбы. Ему было выгодно, чтобы подозрения пали на конкретного человека — дескать, его хотят изгнать из дома. И поскольку потайной ход все равно обнаружен, ему необходимо отвлечь подозрения от себя. И он предлагает нам всем — да еще и с инспектором в придачу — подежурить в желтой комнате. Он надеялся, что Дорум попытается снова разыскивать свои глупые бумаги. И Дорум действительно явился и попал к нам в лапы… Арне был очень не глуп. Я сперва удивился: почему он проявляет такое благородство и просит инспектора отпустить старика? Но потом я понял: это была хитрость! Дорум, будучи на свободе, почти наверняка не сможет доказать свое алиби, когда разыграется последний акт драмы. И я до сих пор не пойму, почему полиция не схватила его по подозрению в поджоге. Возможно, полицейские думают, что Дорум связан с остальными, и надеются проследить за ним и выйти на них?

Танкред сделал паузу и налил себе еще кофе. Моника тихо сказала:

— Хорошо, пусть так. Но зачем ему все это нужно?

— Да! — подхватил я. — Какие ты видишь мотивы?

— Пауль, — ответил Танкред, — я же показывал тебе газеты и телеграммы! Помнишь американскую газету от двадцать девятого марта? Там был заголовок: «Президент Карденас заморозил иностранные нефтяные инвестиции в своей стране». А в телеграмме говорилось, что после революции в Мексике потеряно девяносто процентов, помнишь? Ты что, не знаешь, что Карденас — президент Мексики?

Арне, мои дорогие, инвестировал почти весь свой капитал в мексиканскую нефть. Он был, как вы знаете, директором «Мексикэн Ойл Лимитед». И вот в конце марта Карденас предпринял неожиданный шаг, ударивший по всем иностранным спекулянтам: он национализировал все зарубежные нефтяные компании. Без всякой компенсации! Для Арне это был колоссальный удар — он потерял девяносто процентов своего состояния, представляете? Я этого не знал, как и вы, но увидев случайно газету, отправил телеграмму одному знакомому маклеру в Осло, и тот подтвердил мои подозрения. Арне в один момент оказался без средств, ему грозило банкротство. Но у него к этому времени уже был в руках этот дом, набитый ценнейшими произведениями искусства. Он является сюда и знакомится с новым человеком — Пале…

Этот тип, Пале, приехал на Хайландет, чтобы изучать историю культуры. Но я уверен: на самом деле, его привлекли именно сокровища «пиратского гнезда». Раз он прибыл из Америки, значит, он мог прочитать в газете, хотя бы в той же газете от двадцать девятого марта, ту самую статью, где рассказывалось и про дом, и про Арне, и про легенду о «летучем голландце». Этот тип сразу почуял, что здесь пахнет большими деньгами. Он приехал сюда, поселился поблизости и очень ловко изображал интерес к истории и особенно к здешней легенде. Такой, понимаете ли, эксцентричный исследователь фольклора…

Наш Арне и этот Пале нашли общий язык и разработали общий план. Весьма дерзкий план. Представьте себе, берется старая яхта и перестраивается так, чтобы она подходила под известное описание «Кребса». Я полагаю, судно раздобыл Пале. Мы пока не знаем, где оно приобреталось и переоборудовалось. Думаю, не в Норвегии… Но к нужному времени оно было готово. Здесь, в шхерах, легко спрятать небольшой корабль, так чтобы его не было видно с моря.

— Я, кажется, знаю, где они прятали корабль! — воскликнул я. И рассказал про остров, где мы с Моникой пережидали грозу и видели Рейна. И добавил:

— Я тогда подумал: здесь, на острове, много укромных уголков, где могла спрятаться лодка.

— Черт побери, Пауль! Почему же ты сразу не сказал мне?! Мы бы сразу же прочесали весь остров!

Танкред расстроенно и с досадой смотрел на меня. Что я мог ответить?

— Ну, ладно, — вздохнул он, — может, тут и моя ошибка… Я должен был больше интересоваться вашими наблюдениями. Да. Если уж я не мог посвятить вас в курс дела, то конечно… Я сам виноват. Ну, хорошо. Значит, Пале обеспечил судно и команду. Постоянную связь с экипажем поддерживали через Рейна. Откуда он их раздобыл, мы не знаем — пока это и есть отсутствующее звено в цени. Насколько я могу судить, для полиции не составит особого труда это выяснить. По всей вероятности, это какая-то американская банда гангстеров, связанная с Пале, а, возможно, и под его руководством… Итак, Арне и Пале, разрабатывая свой план, знали, что происшествие с эстонским кораблем здесь, на Хайландете, люди восприняли как продолжение старой легенды. Это была очень важным козырем во всей игре. Кроме того, легенда гласит, что Йонас Корп вернется на своем «Кребсе» и жестоко отомстит всякому, кто осмелится переустроить его дом. Арне намеревался переустраивать дом еще до того, как потерпел фиаско в Мексике, и до того, как познакомился с Пале. Он покупал дом с тем, чтобы устроить в нем летний курорт. И сначала все шло спокойно и тихо. Но после мексиканских событий для Арне ситуация изменилась, ему уже нужен не летний курорт, который принесет прибыль позже, а большая сумма, разом — и на покрытие долгов и на новое дело. И он, по сути, меняет свой план: теперь он начинает дразнить местных жителей. Он провоцирует всех, он разжигает суеверный ужас, он укрепляет их веру в силу старой легенды. Но ему мало местных жителей. Мы, просвещенные обитатели столицы, должны стать свидетелями того, что здесь предпринимаются попытки изгнать Арне из дома. Таким образом, пастор Флателанд, со своим сектантским мышлением, становится важным орудием в руках Арне. Пастор видит моральную опасность в появлении здесь «очага разврата». Он соответствующим образом обрабатывает в молитвенном доме свою общину, он внушает легковерным прихожанам, будто сатанинские силы грозят вторгнуться в их жизнь. Мы с вами — свидетели того, как пастор и Дорум наскакивают на Краг-Андерсена с нелепыми угрозами. И это — именно то, что нужно Арне. А потом как-то ночью в доме вспыхивает пожар. Тогда же в море маячит «Кребс». Люди, разумеется, убеждены: это — месть Йонаса Корпа. Никто не пытается потушить пламя, никто не решается вмешиваться, ибо это есть заслуженная кара, обрушившаяся На голову богохульника. Дом, таким образом, обречен выгореть до тла, и никакие эксперты не обнаружат, что он был пуст.

Как вы сами понимаете, речь идет о махинации со страховкой. Арне рассчитывал и страховку получить, и сохранить свои сокровища… Я звонил одному страховому агенту в Осло и попросил его выяснить по своим каналам, какова была сумма страховки. И я получил от него замечательную телеграмму самая короткая телеграмма, которую я когда-либо получал. Помнишь, Пауль?

— «Полтора?»

— Конечно! Я попросил его сообщить, на сколько миллионов застрахован дом. Он ответил: полтора. Я специально это сделал, чтобы Арне каким-то образом не пронюхал, чем я интересуюсь… Мало ли… Ну вот, теперь вы понимаете: за такую сумму стоило развивать бурную деятельность.

Разумеется, встает вопрос: не наивно ли было со стороны Арне думать, будто страховая компания тоже поверит в версию с привидениями? Там сидят трезвые люди, вряд ли они согласятся платить за урон, причиненный «летучим голландцем». Разумеется, Арне не такой простак. Его план предусматривал хитрую, но для нас совершенно прозрачную двойную игру.

Пункт 1. Население должно верить: Йонас Корп вернулся, сошел на берег и отомстил. И если какой-то рыбак случайно увидит судно, он поклянется, что это был «Кребс». Но его показания нетрудно объявить галлюцинацией. Инспектор подтвердит, дескать, люди возбуждены всякими слухами, исключительно суеверны, им может мерещиться нечто подобное, поскольку «пиратское гнездо» овеяно легендами и исторически плодит всевозможные предрассудки. Этот феномен известен — люди перед катастрофой видят морского змея или рассказывают о каких-то небывалых явлениях.

Пункт 2. Сотрудники страховой компании должны быть убеждены, что пожар дело рук местного населения. И для этого очень важны были бы наши свидетельские показания. В первую очередь, подозрения пали бы на Эйвинда Дорума, мы подтвердили бы, что он изображал привидение с целью запугать Арне и выжить его из дома. Если бы эта версия почему-то провалилась, то под подозрение попадает Флателанд — вместе с Дорумом или сам по себе. Я уверен, у следствия было бы достаточно улик, чтобы доказать версию о поджоге. Мотив очевиден: пастор «любыми средствами» добивался изгнания Арне. И опять нам пришлось бы это подтвердить.

Но, разумеется, в планы Арне, отнюдь, не входило наше присутствие при развязке. Поэтому он сделал все, чтобы нас выпроводить, за исключением Пауля, конечно… Даже отвратительную сцену, которую он закатил тебе, Моника, я думаю, он устроил сознательно. Чтобы нам не пришло в голову задержаться, если бы вдруг наутро распогодилось… А я, естественно, не хотел, чтобы он знал о моих подозрениях. Никаких доказательств у меня еще не было, одни голые теории… Его нужно было застать «на месте преступления», а лучше бы — еще до начала. Поэтому я и предпринял отвлекающий маневр: я сделал вид, будто согласен с тем, как объяснила происшествие Эбба, то есть, по сути, с тем, что придумал Арне, и мы уехали «домой». Но, к несчастью, мы задержались в пути. Я не думал, что мы так провозимся с поисками лодки, в конце концов, нам пришлось добираться на лошади, и это было отчаянно долго. И мне очень жаль, Пауль, что я не предупредил тебя — я был уверен, что мы будем тут вовремя, понимаешь? Надо поступать предусмотрительнее, я должен был убедить тебя ночевать у Карстена.

Я думаю, в планы Арне поначалу не входило оставить тебя в доме. Он, вероятно, отправил бы тебя под каким-то предлогом прочь, а потом ты стал бы таким же «свидетелем» как и мы. Но когда он узнал, что происходит между тобой и Моникой (мы теперь можем предположить, что ему донес Рейн), тут уже Арне решился на месть. В нем, так сказать, запылала жажда крови. Теперь он решил: ты погибнешь, сгоришь в этом доме, твой обугленный труп найдут на пепелище, а он еще сможет устроить из этого новый спектакль — горе человека, чей лучший друг пал жертвой полоумных поджигателей! А у него самого, как вы помните, обеспечено алиби через архитектора.

Все ценные вещи из дома, естественно, должны были погрузить на корабль и спрятать в условленном месте. Арне собирался вернуться в Кристианзанд и переждать. Этот Пале якобы намеревался везти жену в некую клинику — она упаковывала чемоданы и сказала Серенсену, что они уезжают. Так что ты, Карстен, как я теперь понимаю, очень вовремя вмешался. Он бы взял ее на корабль — а там — неизвестно, что было бы. Во всяком случае, мы могли бы ее больше никогда не увидеть. И, во всяком случае, планы этого типа несколько отличались от планов Арне. Преступникам, разумеется, вовсе плевать на хитроумные замыслы нашего несчастного дельца, их интересовали ценности. Зачем им было дожидаться какой-то части страховки, когда на борту у них оказался настоящий клад? Они попросту пристукнули Арне и вышвырнули его за борт. Арне любил говорить: «Я не новичок в бизнесе». Я верю, он был очень ловок, как многие выскочки. Но он научился обходить закон, а здесь уже нечто иное… Здесь беззаконие. Или некие собственные уголовные правила, в которых наш Арне был не силен. Такую простую возможность он и не принял в расчет! Вот и все, в общем-то. Я думаю, можно сказать, что мир стал беднее еще на одну Оккультную мистерию.

— А как же мог Арне в последние дни постоянно поддерживать связь с этим Пале? — спросил я. — Ведь он неотлучно был с нами…

— Ты забываешь: он ездил в Лиллезунд. Там-то они и встречались. Я удостоверился, их часто видели вместе… Кстати, вы обращали внимание, как Арне отзывался о Пале? Даже после того, как к нам прибежала Лиззи, он заявил, что она истеричка! Он всячески пытался отвлечь наше внимание от своего сообщника. Он категорически не хотел, чтобы Эбба туда пошла, а потом, чтобы я… Этот Пале не только прожженный негодяй, он владеет гипнозом и законченный эротоман… И если полиция его не найдет, то я уж как-нибудь постараюсь. Да, а Арне старался приуменьшить, свести на нет впечатление от визита Эббы… Поэтому он и насмешничал.

Танкред неожиданно замолчал. Возникла короткая пауза. Йерн пытался сохранять непроницаемую мину, но я был уверен; последуют возражения. Убедившись, что Танкред не намерен больше ничего говорить, Карстен встрепенулся, решительным движением бросил в чашку кусок сахара и взял слово.

— Такова, стало быть, твоя теория, — начал он. — Я отдаю тебе должное, Танкред, многие твои мнения превосходны. И тем не менее, дорогой, в твоей версии есть неувязки. Ты легко и элегантно отбросил факты, которые тебя не устраивают. Они не влезают в твою концепцию. У меня есть другое объяснение, возможно, менее «естественное», но более отвечающее реальности — уж извини!

Я, отнюдь, не сомневаюсь в том, что отчасти твоя версия верна — я имею в виду роль Арне. Несомненно, его намерением было инсценировать некие события с целью получить страховку. Я не вижу причин сомневаться и в том, что с этой целью он связался с Пале, который раздобыл корабль и команду. И еще один бесспорный факт: когда дело было сделано, Арне убили те, с кем он связался. В этом я с тобой полностью согласен. Но проблема таким образом не исчерпывается.

Позволь обратить твое внимание на те моменты, которые ты сам справедливо отметил как слабые звенья в твоей логической цепочке. Ты предполагаешь, что корабль был куплен и соответственно перестроен где-то за рубежом. Ты опять-таки предполагаешь, что команда состояла из членов американской банды гангстеров под предводительством Пале. Кстати сказать, достойно удивления, с какой легкостью ты буквально из воздуха, из ничего сотворяешь подобные банды! Какая-то «банда», по-твоему, так же расправилась с эстонским кораблем, не правда ли? Танкред, признай, это допущение выглядит несколько надуманным, оно плохо увязывается с остальной логикой. Но, главное, ты не сделал вообще никакой попытки объяснить, кто же такие Пале и Рейн. Я тебе помогу.

Прежде всего, задумаемся: что нам известно о Пале? Мы вполне можем утверждать, в прошлом он был теологом, он учен и сведущ, и его основной интерес — изучение сатанизма. Но это не просто интерес — это воздух, которым он дышит и в котором он оживает. Его познания в этой области, на редкость, обширны и разнообразны. И он обладает поразительной властью над женщинами. Даже столь разумная женщина, как наша Эбба — не слишком-то внушаемая, оказалась чуть ли не под гипнозом. Каждый из нас обратил внимание еще на одно странное обстоятельство: трудно определить его возраст. Столько ему может быть лет? Пятьдесят? Шестьдесят? По словам Эббы — а ты, Эбба, единственная из нас видела, скажем, его истинное лицо, — он очень стар. И я вам скажу: это именно так. Он старше нас всех, вместе взятых. Потому что Йорген Пале есть не кто иной, как Йорген Улле собственной персоной!

Только признав этот факт, Танкред, мы можем заткнуть дырки в твоей теории. Это все объясняет — даже, казалось бы, необъяснимое: наш собственный непонятный страх перед этим существом. Кроме того, теперь совершенно ясно, откуда взялись у него на чердаке вещи с эстонского корабля. Он — пиратский пастырь, и сам участвовал в нападении на «Таллинн». Это живой мертвец. И ясно, как Божий день, что вторая загадочная фигура, распространяющая вокруг себя точно такой же иррациональный ужас, со странным именем — или фамилией? — Рейн есть не кто иной, как капитан Йонас Корп.

Разумеется, Арне хотел вывезти ценности и провернуть свои махинации. Но в том-то и дело, что пока он только вынашивал планы, все было тихо, а как только он стал предпринимать определенные шаги, он нарушил запрет. И вызвал недовольство тех самых сил, о которых я пытался ему говорить. Пале появился здесь в тот момент, когда Арне решил, что ему нужны сообщники. Попросту говоря, он их «притянул», или вызвал — как уж вам больше понравится. Это не случай, не ирония судьбы — это было предопределено. Арне фактически пал жертвой мести Йонаса Корпа. Старый пират той ночью забрал свои сокровища, и корабль, который вы пытались преследовать, был действительно «Кребс». И мир вовсе не стал беднее, развенчав старую легенду — наоборот! Она полностью подтвердилась, по всем пунктам.

Ты, Танкред, можешь пока считать, что моя теория иррациональна, безумна как хочешь. Ты можешь ждать, что полиция найдет тебе Рейна и Пале — жди! И мы можем вернуться к нашему спору — через год, через два, через десять! Но в одном ты не можешь меня опровергнуть уже сегодня: мое объяснение включает все очевидные факты. А твое — нет! И вот тебе, в частности, три вопроса, попробуй ответить… Первое. Как ты объяснишь один факт, о котором я говорил вам раньше — Поразительное сходство между руками Йоргена Улле на старой гравюре и руками Йоргена Пале? Второе. Почему Пале забрал с собой именно эту гравюру, старые книги по магии, старый письменный прибор вместе с неоконченным манускриптом и другие вещи с чердака, но оставил несколько ценных картин и, скажем, столовое серебро? Третье: как ты объясняешь панический ужас лошади при встрече с Рейном? И, насколько я помню, когда у конюшни оказался Пале, с лошадью повторился такой же припадок страха, не так ли, Пауль?

Я кивнул. Йерн закинул ногу на ногу и выжидающе покачивал носком ботинка: вся его поза говорила — вот я тебя и поймал!

Танкред изобразил усталую усмешку.

— Вынужден разочаровать тебя, Карстен, но я отвечу. Что касается загадочного сходства между руками Пале и руками человека на гравюре, я скажу тебе просто: это плод твоей разгоряченной фантазии. Такое сходство можно увидеть, если очень хотеть его увидеть. Лично я ничего подобного не заметил, и остальные, по-моему, тоже. Пале забрал гравюру потому, что она очень хороша, весьма ценная и легкая — явное удобство при транспортировке… Книги, которые он взял, были рукописными оригиналами, ценность их бесспорна. Вещи с чердака были нужны на корабле, а матросские робы сразу же пошли в дело: вспомни, например, во что оделся Арне. Что же касается лошади…

— Стоп! — прервал его Карстен. — Рукопись и чернильница вместе с гусиными перьями!

— Да, извини. Над рукописью он по всей вероятности, продолжал работать.

— Совершенно верно! Но я еще раз обращаю твое внимание: почему он так странно работал — пергамент и гусиные перья?!

— Да потому, что ему так нравилось! Ему нравилось погружаться в старину. Почему Бальзак ставил ноги в таз с водой?

— Ах, какие тонкости! — Карстен расхохотался. — Ну, конечно! Но ты не допускаешь естественной мысли о том, что он просто привык именно к такому способу письма — в свои молодые годы?

— Нет, разумеется, не допускаю. Остается лошадь… Танкред слегка замялся. Он явно еще не нашел ответа. Про страхи какой-то там лошади он, видимо, прежде не думал. Неожиданно на помощь ему пришла Эбба:

— Позволь, я объясню! — с прежней энергией вмешалась она. — Тут уже чистая психология, и объяснение очень простое. Мы знаем, что хозяином лошади прежде был Эйвинд Дорум, который был очень жесток с животными. Он вечно ходит в плаще. Плащ шуршит и сильно воняет резиной. Достаточно чуточку знать о психологии животных, чтобы понять: эта лошадь должна бояться каждого человека, облаченного в прорезиненную одежду! Этот запах и звуки в ее сознании накрепко связаны с болью и мучениями. Это всего-навсего условный рефлекс.

— Браво! — воскликнул Танкред.

— Но постойте! — возразил я. — Ведь Пале не был одет ни в матросскую робу, ни в плащ!

— Ты имеешь в виду, когда он стоял у конюшни? — сказал Танкред. — Но ведь он пришел вместе с Дорумом. Лошадь испугалась именно Дорума! И потом боялась, что он снова появится — вот и все. Но появился ты, и она успокоилась. Вот видишь, Карстен! Ты вынужден признать: все события имеют самое естественное объяснение.

— Ты ничем не опроверг мою версию, — заявил Йерн. — В то время, как твоя версия по-прежнему не складывается. Значит, на сегодняшний день — и до тех пор, пока твоя версия не подтвердится, — я остаюсь при своем мнении.

— А мы при своем, — ответила Эбба, закуривая, — Ясно, как Божий день, версия Танкреда подтвердится по всем пунктам, как только полиция схватит этих Пале и Рейна. И давайте, наконец, поговорим о чем-нибудь более приятном.

— Давайте! — со вздохом облегчения проговорила Моника. Потом она вдруг лукаво усмехнулась и, глядя мне прямо в глаза, сказала:

— Что вы думаете подарить нам с Паулем на свадьбу?

* * *

В определенном смысле победу одержал Карстен Йерн. Ни Пале, ни Рейна так и не нашли. Никто больше не видел судна, на котором они исчезли. Их подробнейшие описания были разосланы в полицию многих европейских и заокеанских стран, но ни в одной картотеке не нашлось подходящих субъектов. Танкред пытался вести розыск по собственным частным каналам, но до сих пор безуспешно. Дело оставалось открытым, однако, мало-помалу о нем начали забывать. Мы с Моникой имеем удовольствие наблюдать за продолжением словесных баталий между нашими друзьями — каждый упорно отстаивает свою версию.

Я прежде подумывал о том, что было бы забавно написать детективный роман со множеством запутанных линий, которые бы сплетались в кошмарный клубок, включая совершенно необъяснимые вещи. Так, чтобы читатель начинал себя спрашивать: ну, и как же наш автор сможет это распутать? Заканчиваться книга должна следующей фразой: «Эта история так и осталась нераскрытой».

Разумеется, после публикации такой книги надо было бы спрятаться на годик от толпы разъяренных читателей, но все равно, это было бы интересно.

Я полагаю, мой рассказ о событиях, происшедших в старинном доме под прозванием «пиратское гнездо» шесть лет тому назад, и стал такой книгой.

 

1

Меня зовут Мари Кларисса Блеквуд. Мне восемнадцать лет, и живу я с сестрой Констанцией. Будь я чуть неудачливей, вполне могла бы родиться оборотнем — у меня, как у них, средний и безымянный пальцы на руках одинаковой длины, — ну да ладно, какая уж есть. Я не люблю умываться, а еще собак и шума. Люблю сестру Констанцию, а еще Ричарда Плантагенета и гриб Amanita phalloides — бледную поганку… Других родственников у меня нет — все умерли.

Срок сдачи библиотечных книг, которые стоят на полке в кухне, вышел еще пять месяцев назад; знай я наперед, что книги эти не придется возвращать, что оставаться им у нас на веки вечные, — выбирала бы придирчивей. Вещи, раз попавшие к нам в дом, переставляются редко: Блеквуды никогда не любили перемен. Мы пользуемся, конечно, недолговечными предметами — книгами, цветами, ложками, — но зиждется хозяйство лишь на прочных, вечных вещах. Если что возьмем — непременно положим на место. Мы убираем под столами и стульями, под кроватями и картинами, под коврами и лампами, но не сдвигаем их ни на миллиметр; черепаховый туалетный прибор у мамы на подзеркальнике незыблем. В нашем доме испокон века жили Блеквуды и всегда поддерживали строжайший порядок; стоило очередному отпрыску привести жену в дом, ее вещам отводилось определенное место; дом наш покоился на многих и многих слоях блеквудской собственности, благодаря этому он выдержал натиск внешнего мира.

Книги из библиотеки я принесла в пятницу, в конце апреля. Пятницы и вторники были ужасными днями: я ходила в поселок — в библиотеку и за продуктами. Констанция не ходила дальше сада, а дядя Джулиан не мог.

Поэтому в поселок дважды в неделю я выбиралась не из гордости, даже не из упрямства, а просто оттого, что хотелось читать и есть. Но, возможно, именно из гордости я заглядывала в кафе к Стелле — выпивала чашку кофе и лишь потом шла домой; я убедила себя, что зайти к Стелле дело чести; как ни хотелось мне домой, я неизменно шла туда; да и заметь Стелла, что я иду мимо, она бы решила, что я боюсь, а такого позора мне не вынести.

— Доброе утро, Мари Кларисса, — говорила Стелла, протирая стойку влажной тряпкой. — Как поживаешь?

— Спасибо, очень хорошо.

— А как поживает Констанция Блеквуд?

— Очень хорошо, спасибо.

— А как сам?

— Лучше не бывает. Будьте любезны, черный кофе.

Если кто-нибудь входил и усаживался за стойку, я оставляла кофе недопитым и, нарочито не торопясь, уходила, кивнув Стелле на прощанье. «Будь здорова», — привычно говорила она мне вслед.

Книги в библиотеке я выбирала с толком. Разумеется, и в нашем доме есть книги, две стенки в папином кабинете доверху заставлены книгами, но мне нравятся сказки и книги по истории, а Констанция любит книги про еду. Дядя Джулиан книг в руки не брал, но любил по вечерам, оторвавшись от своих бумажек, смотреть, как читает Констанция.

— Что ты читаешь, дорогая? Как это мило: дама с книгой.

— Я читаю «Кулинарное искусство», дядя Джулиан.

— Восхитительно.

Он довольно кивал и умолкал, но ненадолго, и вчитаться по-настоящему нам было трудно; а книги, что стоят сейчас на полке в кухне, ни Констанции, ни мне открыть так и не довелось. Из библиотеки я вышла погожим апрельским утром, сияло солнце, неверные и чудесные посулы весны ощущались повсюду, они проступали сквозь поселковую копоть и грязь. Помню, как я остановилась на ступеньках библиотеки с книгами в руках, как глядела на нежную зелень веток на фоне неба и мечтала пройти домой по небу, а не через поселок — об этом я мечтала всегда. Я могла перейти улицу прямо у библиотеки и дойти до продуктовой лавки по другой стороне, но пришлось бы миновать универмаг и мужчин, что сидят перед входом.

В этом поселке мужчины никогда не стареют и вечно сплетничают, зато женщины быстро старятся от пепельной, злой усталости и всегда молча ждут, когда же мужчины сподобятся встать и пойти домой. Еще я могла перейти улицу возле продуктовой лавки, так даже лучше, хотя путь лежал мимо почты и дома Рочестеров; там во дворе валяются груды ржавых железок, сломанные машины, пустые газовые баллоны, старые матрацы, водопроводные краны, умывальники — все, что Харлеры сносят в дом и, по-видимому, искренне любят.

Дом Рочестеров самый красивый в поселке, здесь когда-то была библиотека, обитая ореховым деревом, на втором этаже — зал для танцев, а вдоль веранды — заросли роз; здесь родилась наша мама, и по закону дом должен был бы достаться Констанции. Я, как всегда, предпочла идти мимо почты и дома Рочестеров, хотя мне неприятен дом, где родилась мама. Но здесь безопасней: эта сторона по утрам в тени и оттого безлюдна; да и мимо универмага проходишь только раз, на обратном пути, — на два раза меня б не хватило.

За поселком — на Холмистой улице, на Речной и у Старой горы — выстроили красивые новые дома Кларки, Каррингтоны и им подобные. Чтобы попасть к себе, им тоже приходится ехать через поселок — ведь Главная улица, это, по сути, шоссе, которое пересекает наш штат; но отпрыски Кларков и Каррингтонов учатся в частных школах, еду на их кухни доставляют из больших городов, письма и газеты с поселковой почты им развозят на машине, сами же обитатели Старой горы отправляют письма в городе и стригутся у городских парикмахеров.

Меня всегда потрясает: поселковые, что живут в грязных домишках на шоссе и на Проточной улице, улыбаются, радостно кивают и машут руками, когда мимо едут Кларки и Каррингтоны; стоит Хелен Кларк зайти в продуктовую лавку Элберта за банкой томатного соуса или за кофе, которые позабыла купить ее кухарка, все наперебой говорят: «Доброе утро» — и сообщают, что погодка наладилась. Дом Кларков новее, но ничуть не красивее дома Блеквудов. Папа первым привез в дом рояль, прежде в поселке их и не видывали. Каррингтонам принадлежит бумажная фабрика, зато Блеквудам — вся земля от шоссе до реки. Шепарды, что живут у Старой горы, дали поселку деньги на постройку магистрата; белое со шпилем здание возвели на зеленой лужайке, а перед входом установили пушку. Тогда поговаривали: надо бы сделать в поселке новую размежевку, снести лачуги на Проточной и отстроить весь поселок под стать магистрату, но никто и пальцем не шевельнул — может, боялись, что тогда и Блеквуды вздумают посещать заседания магистрата? Поселковые получают там разрешения на охоту и рыбную ловлю, а раз в год Кларки, Каррингтоны и Шепарды приходят на заседания магистрата и торжественно голосуют за то, чтобы убрать харлеровскую свалку с Главной улицы, убрать скамейки от универмага, — и каждый год поселковые радостно и дружно голосуют против. За магистратом сворачивает налево Блеквудская улица — это дорога домой. Блеквудская улица окружает наши земли, сбоку тянется проселочная ограда, поставленная папой. В ней, неподалеку от магистрата, есть калитка, рядом лежит черный камень; я отпирала калитку, запирала ее за собой и шла через лес домой.

Поселковые издавна нас ненавидели.

* * *

По дороге в магазин у меня была своя игра. Она походила на ребячьи настольные игры, в которых поле делят на клеточки и игроки передвигают по ним фишки, бросая кости; игроков всегда подстерегают опасности: «пропусти ход», «отступи на четыре клетки», «вернись на старт», но если повезет, выпадает «перескочи на три клетки вперед» или «сделай дополнительный ход». Мой путь лежал от библиотеки по Главной улице до лавки и обратно, к черному камню, — тогда я выигрывала. В тот день я стартовала хорошо и без помех преодолела пустынный отрезок Главной улицы; неужели весь день будет удачным? Такое иногда случалось, но чтоб весной, да поутру, — очень редко. Если день окажется удачным, я непременно принесу в жертву кольцо или брошь — в знак благодарности.

Вначале я шла очень быстро, глубоко вдыхала — чтоб не сбиться с ритма — и не оглядывалась; я несла библиотечные книги и сумки для продуктов и смотрела, как двигаются мои ноги: одна за другой, одна за другой, в маминых старых коричневых туфлях. Из окна почты за мной кто-то наблюдал; мы перестали получать газеты и отключили телефон шесть лет назад — мучения, с ними связанные, были тогда просто нестерпимы, — но стерпеть этот мимолетный взгляд из окна почты я могла: смотрела старушка мисс Даттон, она никогда не глазела в открытую, как другие, всегда — из-за спущенных штор или занавесочки. На дом Рочестеров я не глядела. Невыносимо думать, что тут родилась мама. Интересно, Харлеры знают, что занимают дом, где по праву должна бы жить Констанция? У них во дворе такой грохот, что мне своих шагов не слышно. Может, Харлерам кажется, что немолчный шум отпугивает злых духов или он услаждает их музыкальный слух? Наверно, в доме у Харлеров не лучше, чем во дворе: вместо стульев — старые ванны, вместо стола — остов древнего «форда»; едят они из разбитых тарелок и непрерывно гремят консервными банками, а голоса — точно трубы иерихонские. Возле дома Харлеров на тротуаре всегда грязь и пыль.

Теперь надо перейти улицу — читай «пропусти ход», — я уже стояла прямо против продуктовой лавки. Я всегда нерешительно мялась на обочине — посмешищем для недобрых глаз, — а мимо мчались машины. Большей частью — проходящие, их привело и уведет шоссе, водители таких машин на меня не глядели; зато местную машину я узнавала тут же по быстрому злобному взгляду из-за руля; интересно, спустись я с тротуара — вильнет на меня машина, быстро и будто бы случайно? Просто испугать, посмотреть, как отскочу? И раздастся хохот — отовсюду, со всех сторон: из-за занавески на почте, от универмага, с порога продуктовой лавки, все-все — и мужчины, и женщины — злорадно расхохочутся, глядя, как Мари Кларисса Блеквуд отпрянет в сторону. Порой я пропускала два и даже три «хода», прежде чем перейти: дожидалась, пока дорога в обоих направлениях совсем расчистится.

Посреди улицы тень кончилась, и я попала под яркое, обманчивое апрельское солнце; к июлю поверхность дороги размягчится от жары, ноги будут увязать, и переходить улицу станет еще опасней. «Мари Кларисса Блеквуд попала под машину при попытке высвободить ногу, увязшую в асфальте», — «вернись на старт и начни игру заново». И дома к июлю станут еще отвратительней. Вообще, в нашем поселке нерасторжимы место, время и стиль, будто здешнему люду не обойтись без уродливых хибар, будто уродство у них в крови. Кажется, дома и магазины сколочены с презрительной поспешностью — поскорей прикрыть скудость и мерзость; а дома Рочестеров и Блеквудов и даже магистрат точно ветром занесло из далекой чудесной страны, где живы лад и красота. А вдруг эти дивные дома попали в плен — в отместку Рочестерам и Блеквудам за их жестокие сердца — да так и остались пленниками поселка и теперь гниют медленно и необратимо, и распад их являет убожество селян? Вдоль Главной улицы вереница лавок и магазинчиков, все — неизменного тускло-серого цвета. Над ними, по второму этажу, тянется ряд безжизненных блеклых занавесок — там живут владельцы магазинов. В этом поселке любой всплеск цвета обречен на поражение. И уж, конечно, не Блеквуды наслали порчу на поселок — таковы здешние жители, и это единственное достойное их место.

Подходя к магазинам, я всегда думала о гнили, о черной мучительной гнили, гложущей изнутри все и вся. Пускай тут все сгниет!

У меня был список — что покупать. Констанция составляла его каждый вторник и пятницу перед тем, как мне выходить из дома. Народ в поселке злился, что у нас всегда вдоволь денег — можем купить все, что хотим; конечно, все наши деньги мы из банка забрали, и люди — я знала — твердили теперь об этих деньгах, припрятанных прямо в доме, точно Констанция, дядя Джулиан и я сидим вечерами среди груд золота, позабыв про библиотечные книги, играем с монетами, ласкаем их, зарываем в них руки по локоть, пересчитываем, раскладываем на кучки и снова рассыпаем — веселимся как можем, запершись на все замки. Я уверена, что в поселке множество гнилых душ алчет наши златые горы, но народ труслив и боится Блеквудов. В лавке я вместе со списком доставала кошелек, чтобы Элберт знал — деньги у меня есть — и не посмел отказать в продуктах.

Сколько бы народу ни было в лавке, меня обслуживали мгновенно; мистер Элберт или его бледная скупердяйка жена спешили подать мне все, что попрошу. Иногда на каникулах им помогал в лавке старший сын, тогда они спешили вдвойне, чтобы ему не пришлось меня обслуживать. Однажды какая-то девчушка, не поселковая, разумеется, подошла ко мне совсем близко, и миссис Элберт ее оттащила, да так грубо, что девочка вскрикнула. Воцарилось долгое молчание; нарушила его в конце концов сама миссис Элберт: «Желаете еще чего-нибудь?»

Когда поблизости были дети, я старалась не двигаться и не дышать — я их боялась. Боялась — вдруг дотронутся до меня, и тут же налетят мамаши, точно стая когтистых коршунов; мне всегда виделась именно такая картина: птицы тучей налетают сверху, клюют и рвут острыми как нож когтями. Сегодня Констанция составила очень длинный список, но детей в лавке, к счастью, нет, да и женщин не так уж много; «дополнительный ход», — подумала я и поздоровалась с мистером Элбертом.

Он кивнул в ответ: совсем не поздороваться не мог, но женщины в лавке глаз с него не спускали. Даже отвернувшись, я спиной чувствовала, как застыли они: кто с консервной банкой, кто с неполным пакетом печенья или вилком салата в руках, — ждали, пока за мной закроется дверь, тогда снова зажурчит их болтовня. Где-то среди них затаилась и миссис Донелл, я заметила ее, когда входила; неужели она снова меня поджидает? Миссис Донелл всегда норовила что-нибудь сказать, она из тех немногих, кто непременно заговаривал.

— Запеченную курицу, — сказала я мистеру Элберту; в другом конце лавки его скупердяйка жена открыла холодильник и, вынув курицу, принялась заворачивать.

— Баранью ножку, — продолжала я. — Дядя Джулиан обожает по весне запеченную баранину. — Тут я явно переборщила: люди в лавке изумленно ахнули. Выскажи я все пожелания — бросились бы врассыпную, точно кролики, но зато потом, на улице, подстерегали бы все как один.

— Пожалуйста, луку, — вежливо сказала я мистеру Элберту, — кофе, хлеба, муки. Грецких орехов и сахару — у нас почти не осталось.

Где-то за моей спиной раздался приглушенный смешок; мистер Элберт глянул туда и снова — на продукты, которые выкладывал на прилавок. Скоро миссис Элберт добавит сюда сверток с курицей и мясом, мне нет нужды оборачиваться.

— Молока, сливок, масла. — Шесть лет назад Харрисы перестали доставлять нам молочные продукты, и я покупала молоко и масло в лавке.

— И еще яиц. — Констанция забыла внести яйца в список, но дома оставалось всего два.

— Коробочку ореховой карамели. — Вечером дядя Джулиан вволю пощелкает, похрустит, весь перемажется и, покуда не расправится с последней конфетой, спать его не уложишь.

— Блеквуды всегда любили богато поесть, — прозвучал сзади голос миссис Донелл. Кто-то хихикнул, кто-то шикнул. Я и головы не повернула: хватит того, что они толпятся за спиною, нечего смотреть в их ненавидящие глаза на серых, стертых лицах. Чтоб вы все сдохли! Как же мне хотелось произнести это вслух. Констанция говорила: «Делай вид, что тебе наплевать. Обратишь внимание — только хуже будет», — наверно, она права, но все же — чтоб вы все сдохли! Вот было бы здорово: прихожу однажды утром в лавку, а они — все до единого, даже Элберты и дети, — кричат от боли, корчатся на полу и умирают у меня на глазах. А я переступаю через их тела, беру с полок все, что пожелаю, и, пнув напоследок миссис Донелл, отправляюсь домой. Я никогда не стыдилась этих мечтаний и хотела только одного: чтобы они сбылись. «Ненависть — чувство вредное, — говорила Констанция, — оно точит силы», но я все равно ненавидела и удивлялась, зачем Богу вообще понадобилось создавать этих людишек.

Мистер Элберт разложил мои покупки на прилавке и ждал, глядя мимо меня, в сторону.

— На сегодня все, — сказала я. Он, так и не взглянув на меня, записал на листке цены, подсчитал сумму и передал мне листок: я всегда проверяла — не обманул ли. Я пересчитывала очень тщательно, не упуская малейшей возможности досадить им, но, увы, он ни разу не ошибся. Продуктов набралось две сумки, и — делать нечего — придется тащить их на своем горбу. Помочь мне никто никогда бы не вызвался, согласись я даже принять их помощь.

«Пропусти два хода». Нагруженная покупками и библиотечными книгами, я иду очень медленно, а дорога лежит мимо универмага в кафе Стеллы. На пороге лавки я помедлила: хотелось найти какую-то мысль, зацепку, чтоб охранила и помогла в пути. За моей спиной уже зашевелились, закхекали. Вот-вот заговорят снова; а Элберты небось таращатся друг на друга с дальних концов лавки и с облегчением вздыхают. Я нацепила на лицо ледяную маску. Буду думать, как мы станем обедать в саду; я шла, глядя прямо под ноги, — мамины коричневые туфли шагали: раз-два, раз-два, — а мысленно расстилала на столе зеленую скатерть и несла в сад желтые тарелки и белое блюдо с клубникой. Да-да, желтые тарелки! — а на меня глазели мужчины возле универмага, — и дяде Джулиану достанется вкусное яйцо всмятку, и он будет обмакивать в него гренок, и я напомню Констанции: пусть набросит дяде Джулиану шаль на плечи, ведь еще холодно, зима только-только кончилась. Не оборачиваясь, чувствую, как тычут в меня пальцами и ухмыляются. Чтоб вы сдохли, а я пройду по вашим трупам! Ко мне обращались редко, судачили меж собой. «Вон блеквудская девчонка идет, — глумливо пищал один. — Девица Блеквуд с ихней фермы». — «Да, жаль Блеквудов, — говорил кто-то едва слышно. — И девочек жаль». — «Отличная у них ферма, — завистливо говорили они. — К ней бы руки приложить — враз разбогатеешь». — «Разбогатеешь, коли не помрешь сперва: чтоб там сеять — три жизни иметь нужно, зато из земли все само прет». — «Сидят на земле — точь-в-точь собаки на сене». — «Разбогатеть — раз плюнуть». — «Жаль девчонок». — «На земле у Блеквудов любая чертовщина вырастет».

Я шагаю по их трупам, мы обедаем в саду, и на плечах у дяди Джулиана шаль. Сейчас надо держать сумки покрепче: однажды, недоброй памяти утром, я уронила сумку именно тут: разбились яйца, пролилось молоко, и я подбирала что могла, а люди что-то злорадно кричали. Я твердила себе: что бы ни случилось — не убегай; я лихорадочно запихивала банки и коробки в сумку, сгребала рассыпанный сахар и твердила себе: только не убегай.

На тротуаре перед Стеллиным кафе была трещина, прямая, точно указательный палец. Была она там испокон века. Другие отметины обезобразили поселок на моей памяти: когда я училась в третьем классе, строили магистрат и Джонни Харрис отпечатал свою пятерню на бетонном цоколе, а сын Мюллера нацарапал свои инициалы на библиотечном крыльце. Но трещина перед кафе была испокон века, да и само кафе стояло столько же. Я помню, как каталась тут на роликах, стараясь не попасть в трещину, а то — я так загадала — маме головы не сносить; помню, как катила здесь на велосипеде, а волосы мои развевались по ветру; поселковые нас в те времена еще терпели, хотя папа всегда считал их отребьем. Мама однажды сказала мне, что помнит трещину с детства, когда жила еще в доме Рочестеров; значит, когда они с папой поженились и она переехала к Блеквудам, трещина уже была; я думаю, что трещина, словно указующий перст, была здесь с незапамятных времен — с тех пор, как воздвигли поселок из серой лежалой древесины и уродливые люди со злобными лицами возникли из мерзкого ниоткуда и поселились тут навсегда.

Когда у Стеллы умер муж и ей выплатили страховку, она купила кофеварку и заменила старую стойку мраморной, иных перемен в заведении не происходило, сколько я себя помню; когда-то мы с Констанцией заходили сюда после уроков — потратить карманные деньги и купить папе газету; теперь уж мы газет не покупаем, а Стелла по-прежнему продает газеты, журналы, грошовые леденцы и блеклые открытки с изображением магистрата.

— Доброе утро, Мари Кларисса. Как поживаешь? — сказала Стелла; я села у стойки, поставив сумки на пол; порой мне хотелось пощадить Стеллу — одну из всех, — когда они начнут умирать по моему велению; Стелла в сравнении с ними казалась даже доброй; кроме того, она сохранила хоть какую-то окраску. Была она кругленькой и розовой и носила яркие ситцевые платья, они блекли не сразу под стать всему вокруг, а сохраняли, пусть совсем недолго, свой цвет.

— Спасибо, очень хорошо.

— А как поживает Констанция Блеквуд?

— Очень хорошо, спасибо.

— А как сам?

— Лучше не бывает. Будьте любезны, черный кофе.

— На самом деле я люблю кофе с сахаром и сливками, чтоб не горчил, но я заходила к Стелле из гордости, значит — никаких поблажек.

Если кто-нибудь появлялся в кафе, я поднималась и тихонько уходила; но случались и неудачные дни. В то утро, не успела Стелла поставить передо мной чашку, на пороге возникла тень, и Стелла, взглянув туда, сказала: «Доброе утро, Джим». Она перешла к другому концу стойки — видно, надеялась, что он сядет там, а я смогу незаметно уйти, но не тут-то было. Пришел Джим Донелл — мне определенно не везло. Вообще-то, все поселковые на одно лицо, но некоторых я запомнила и могла ненавидеть прицельно; Джим Донелл с женой из их числа; они ненавидели нас неистово, а остальные — из тупой, стародавней привычки. Эти остальные прошли бы к Стелле в конец стойки, но Джим Донелл направился прямо ко мне и сел рядом, как можно ближе: он явно решил испортить мне утро.

— Поговаривают, вы уезжаете. — Он повернулся на стуле: хотел взглянуть на меня в упор.

Сел бы подальше! Стелла прошла к нам за стойкой; ну пусть, пусть Стелла попросит его подвинуться — я спокойно выберусь и возьму сумки, и не придется протискиваться мимо Джима Донелла.

— Поговаривают, вы уезжаете, — повторил он значительно.

— Нет, — ответила я, поскольку он ждал ответа.

— Странно. — Он взглянул на Стеллу и снова на меня. — Могу поклясться, кто-то сказал мне, что вы уезжаете.

— Нет, — повторила я.

— Джим, тебе кофе? — спросила Стелла.

— И кто это брякнул, что они уезжают, а, Стел? Кому такое в голову пришло, раз они вовсе не уезжают? — не унимался он. Стелла укоризненно покачала головой, но еле сдержала улыбку. Я опустила глаза: мои руки теребили бумажную салфетку на коленях — отрывали уголки; усилием воли я успокоила руки и задумала, как увижу клочок бумаги, вспомню, что нужно быть добрее к дяде Джулиану.

— Ума не приложу — как эти сплетни расползаются? — произнес Джим Донелл. Когда-нибудь Джим Донелл умрет; может, у него внутри уже завелась гниль, которая его погубит. — Ну где еще сыщешь таких сплетников? — спросил он Стеллу.

— Не трогай ее, Джим, — сказала Стелла.

А дядя Джулиан совсем старый, и он умирает, умирает неотвратимо; он умрет прежде Джима Донелла, прежде Стеллы, прежде всех. Бедный, старый дядя Джулиан умирает, и я твердо решила быть к нему добрей. И сегодня мы устроим на лужайке праздничный обед. Констанция принесет шаль, накинет ему на плечи, а я буду валяться на траве.

— А я никого и не трогаю, Стел. Разве я кого трогаю? Просто спрашиваю мисс Мари Клариссу Блеквуд, правду ли говорят в поселке, будто она и ее старшая сестрица от нас уезжают. Куда подальше. Насовсем. — Он помешивал сахар в чашке; краешком глаза я следила, как кружится и кружится ложечка, и мне хотелось смеяться. Отчего-то было до нелепого глупо: ложечка кружится, а Джим Донелл говорит. Интересно, протяни я руку и останови ложечку — замолчит он? Возможно, и замолчит, мудро рассудила я, возможно, он попросту выплеснет кофе мне в лицо.

— Куда подальше, — повторил он печально.

— Перестань! — попросила Стелла.

Отныне я стану внимательно слушать рассказ дяди Джулиана — всегда. И я несу ему ореховой карамели — это очень, очень хорошо.

— А я-то загрустил, — продолжал Джим Донелл, — негоже поселку терять одно из лучших семейств. Очень печально. — Он резко повернулся, поскольку на пороге появился новый посетитель; я смотрела на свои руки на коленях, на дверь не оглядывалась, но Джим Донелл сказал: «Привет, Джо», и я поняла, что это плотник Данхем.

— Джо, ты только вообрази! Весь поселок твердит, что Блеквуды уезжают, а вот мисс Мари Кларисса Блеквуд говорит — ничего подобного.

Все замолчали. Данхем, должно быть, нахмурился и переводил взгляд с Джима на Стеллу и на меня, пытаясь уразуметь смысл каждого слова.

— Правда, что ли? — произнес он наконец.

— Слушайте, вы, оба, — начала было Стелла, но Джим Донелл перебил ее; он говорил, сидя ко мне спиной и вытянув длинные ноги — не обойти, не выбраться:

— Я только сегодня объяснял людям, как плохо, когда покидают нас старожилы. Хотя, по чести сказать, большинство Блеквудов нас уже покинули. — Он засмеялся и хлопнул ладонью по стойке. — Покинули, — повторил он. Ложечка в его чашке уже не кружилась, а он все говорил. — Поселок теряет свое лицо, когда уезжают старожилы. А кой-кому может показаться, будто их вытурили, — медленно произнес он.

— Верно, — сказал Данхем и засмеялся.

— Подумают, вытурили с распрекрасных земель с оградками, и тропинками, и роскошной жизнью. — Он никогда не останавливался, пока не уставал. Раз задумав что-то сказать, он повторял это снова и снова, обсасывал и так и сяк; у него, очевидно, было не так уж много задумок, и каждую приходилось выжимать до последней капли. Кроме того, собственные мысли с каждым повтором веселили его все пуще, теперь завелся — не остановишь, пока не заметит, что оказался без слушателей. Для себя я решила: никогда ни о чем не думай больше одного раза, — и спокойно сложила руки на коленях. «Я живу на Луне, — сказала я себе, — живу в домике на Луне совсем одна».

— Что ж, — продолжал Джим Донелл; от него к тому же шел дурной запах, — буду всем рассказывать, что прежде знавал Блеквудов. Лично мне они ничего такого не сделали, лично со мной они были крайне вежливы. Правда, к обеду меня не приглашали, чего не было, того не было, — засмеялся он.

— Уймись, — сказала Стелла резко. — На ком другом язык-то точи.

— На ком это я язык точу? Я что, по-твоему, к ним на обед напрашивался? Я что, сбрендил?

— И мне есть что рассказать, — вступил Данхем. — Чинил раз у Блеквудов крыльцо, а мне так и не заплатили. — Он говорил правду. Констанция тогда послала меня сказать, что по плотницкой расценке ему не заплатит: криво прибить сырую доску — дело нехитрое; его же просили, чтоб ступенька получилась как новенькая. Я вышла и сказала, что мы платить не будем; он ухмыльнулся, сплюнул, поднял молоток, вовсе отодрал доску и, отшвырнув ее, сказал: «Чините сами». Потом залез в свой грузовичок и укатил.

— Так и не заплатили, — повторил он.

— Бог с тобой, Джо, это просто недосмотр. Немедленно пойди к мисс Констанции Блеквуд, и она отвалит тебе все, что причитается. Только, если тебя пригласят к обеду, Джо, будь тверд и откажись.

Данхем рассмеялся:

— Еще не хватало у них обедать. Но вот ступеньку я им чинил, и мне так и не заплатили.

— Странно, — сказал Джим Донелл. — Дом чинят, а сами уезжать собираются.

— Мари Кларисса, — Стелла подошла ко мне. — Иди-ка ты домой. Слезай со стула да иди домой. Пока ты здесь, покоя не жди.

— А вот это верно замечено, — подхватил Джим Донелл. Но под взглядом Стеллы он убрал ноги с прохода и дал мне пройти. — Так что, мисс Мари Кларисса, вы только покличьте — мы все сбежимся и вмиг ваши вещички упакуем. По первому слову, Маркиска.

— А сестрице от меня передайте, — начал было Данхем, но я поспешила уйти; оказавшись на улице, услышала за собой громкий смех, смеялись все: и Джим Донелл, и Данхем, и Стелла.

У меня на Луне чудесный домик с камином и садиком (что может вырасти на Луне? Надо спросить Констанцию), и я обязательно буду обедать в саду на Луне. Все на Луне ярких, непривычных цветов; пусть домик будет лазурным. Ноги мои в коричневых туфлях мерно двигались — левая, правая, левая, правая, — а сумки с продуктами тихонько покачивались в такт; у Стеллы я побывала, осталось только миновать магистрат; там в эту пору пусто, лишь какие-то людишки выписывают справки владельцам собак, да сдирают налог с проезжих водителей, да рассылают счета за воду, канализацию и мусоропровод, да штрафуют за костры и рыбную ловлю; людишки эти сидят глубоко во чреве магистрата и согласно скрипят перьями; их мне бояться нечего — разве что задумаю половить рыбу в запретное время. Я ловлю алых рыбок в лунных реках… И вдруг я заметила мальчишек Харрисов: они сидели во дворе перед домом и шумно ссорились с пятью соседскими мальчишками. Я заметила их, обогнув магистрат; еще не поздно повернуть и пойти другой дорогой — по шоссе до протоки, а там, за протокой, как раз наша тропинка, — но я и так уже задержалась, да и далекий это путь с такими тяжелыми сумками, к тому же неприятно идти вброд в маминых коричневых туфлях; «я живу на Луне», — подумала я и прибавила шагу. Они увидели меня сразу. Чтоб вы сдохли, чтоб вы сгнили, чтоб валялись в корчах и истошно кричали, чтоб извивались и стонали у моих ног!

— Маркиса! — закричали они. — Маркиса, Маркиса! — и все до единого облепили забор.

Их, верно, обучили родители — все эти Донеллы, Данхемы, Харрисы поганые; небось проводили им спевки, старательно учили, голоса ставили — иначе откуда бы такой слаженный хор?

Я не понимаю их языка: на Луне мы говорим тихонько, будто журчим; мы поем при свете звезд и глядим сверху на мертвый, высохший мир; вот ползабора уже позади.

— Маркиса! Маркиса!

— А где старушка Конни? Обед стряпает?

— Хочешь мармеладу?

Удивительно: я спрятала душу глубоко-глубоко; шла вдоль забора и ровно и строго, нарочито неспешно переставляла ноги, а душа моя затаилась. Они глазели — я это чувствовала, даже слышала их голоса, даже видела их, а душа моя была глубоко. Чтоб вы все сдохли!

— Где скелет гремит костями — там твоя кровать!

— Маркиса!

Однажды, когда я проходила здесь, на крыльцо вышла мать Харрисов: ей, видно, любопытно стало — чего это детки разорались. Она стояла там, смотрела, слушала, и я остановилась против нее, поглядела прямо в пустые, выцветшие глаза; я знала — заговаривать нельзя, но знала, что не удержусь. «Неужели вы не можете их приструнить? — спросила я в тот день, надеясь, что не все еще умерло у нее в душе; может, и ей доводилось бегать по траве, разглядывать цветы, радоваться и любить. — Неужели вы не можете их приструнить?»

— Детки, не обзывайте тетю, — произнесла она, но ничто в ней не дрогнуло, она продолжала получать свое убогое удовольствие. — Не обзывайте тетю.

— Хорошо, мама, — послушно отозвался один.

— К забору не подходите, тетю не обзывайте.

И я пошла дальше: они все орали и верещали, а женщина стояла на крыльце и смеялась.

Чтоб у них языки сгорели — сгорели в жарком пламени, и глотки чтоб сгорели сейчас, когда они изрыгают эти слова, и кишки чтоб у них обуглились в мучениях, точно на сотнях костров.

— Прощай, Маркиса! — закричали они, когда я дошла до конца забора. — И больше не приходи.

— Прощай, Маркиса! Привет Конни!

— Прощай, Маркиса! — Но я уже дошла до черного камня — там калитка и тропинка к дому.

 

2

Чтобы отпереть ворота, сумки пришлось поставить на землю; замок был совсем простой, висячий, такой запросто собьет любой мальчишка, но на калитке висела табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ, — и дальше никто не шел. Таблички, ворота и замки появились, когда папа перекрыл тропинку; прежде все сокращали путь до шоссе — шли по тропинке из поселка к автобусной остановке мимо нашего дома, так короче метров на четыреста. Но мама терпеть не могла, чтоб шастали взад-вперед возле дома, и вскоре после женитьбы папе пришлось перекрыть тропинку и обнести оградой все земли Блеквудов — от шоссе до протоки. Другой конец тропинки — туда я ходила редко — упирался в ворота, на них тоже был висячий замок и табличка: ЧАСТНОЕ ВЛАДЕНИЕ. ПРОХОДА НЕТ. Мама говорила: «Для простого люда существует шоссе, а мой дом — для меня».

Наши гости, заранее приглашенные, подъезжали к дому по аллее, она тянулась от ворот, выходивших на шоссе, до парадного входа в дом. В детстве я, бывало, лежала у себя в спальне, в глубине дома, и представляла площадку перед входом оживленным перекрестком: по аллее туда — сюда разъезжают достойные люди, опрятные и богатые, разодетые в шелка и кружева, им к нам в гости можно; а по тропинке снуют жители поселка — украдкой, воровато оглядываясь, подобострастно уступая дорогу. «Им сюда не проникнуть, — убеждала я себя, а в темноте на потолке качались черные тени деревьев, — им сюда не проникнуть, тропинка закрыта навсегда». Иногда я доходила до ограды и, прячась за кустами, смотрела, как люди тянутся из поселка к остановке прямо по шоссе. Насколько я знаю, никто и никогда не пытался пройти по тропинке с тех пор, как папа запер калитку и ворота.

Я втащила сумки, и тщательно заперла калитку, и замок подергала — держит ли? Теперь я в безопасности. Тропинка вилась в сумраке: когда папа стал тут хозяином, блеквудские земли пришли в запустение, и деревья, кусты, травы разрослись привольно, зелень стояла стеной везде, кроме большой поляны да сада с огородом, превратилась в густые заросли, и никто, кроме меня, не ведал тайных путей. Я шла по тропинке легко — я уже дома, и мне знаком каждый куст, каждый поворот. Констанция знает названия всех растений, мне же довольно знать, как и где они растут, знать, что они преданно укроют меня от любой опасности. На тропинке только мои следы: в поселок и обратно. За поворотом могли попасться и следы Констанции — она иногда выходила мне навстречу, но в основном ее следы в саду и в доме. Сегодня она встречала меня в конце сада — я увидела ее, как только свернула: стоит на фоне дома, освещенная солнцем. И я побежала навстречу.

— Маркиска, — улыбнулась она. — Гляди, как я сегодня далеко зашла.

— Слишком далеко, — сказала я. — Не успеешь оглянуться — ты и в поселок за мной увяжешься.

— Может, и схожу как-нибудь.

Я похолодела, хотя знала, что она просто дразнит; потом вымученно засмеялась:

— Тебе там не шибко понравится. Ну-ка, не ленись, возьми хоть одну сумку. А где мой кот?

— Ты же опоздала, вот он и принялся бабочек гонять. Ты яйца купила? Я забыла написать.

— Купила-купила. Давай устроим обед на лужайке.

В детстве я свято верила, что Констанция — сказочная принцесса. И все пыталась ее нарисовать: с длинными золотыми локонами и синими-синими — аж грифель крошился — глазами; на каждой щеке — ярко-розовое пятнышко; я всегда удивлялась своим рисункам: Констанция и впрямь была именно такая, даже в самые трудные времена — розово-бело-золотистая, — и ничто не могло ее затмить. В моем мире и по сей день Констанция — самая дорогая драгоценность. Я пошла в дом следом за ней, по мягкой траве, мимо выращенных ею цветов, а из цветов появился мой кот Иона и увязался за мной.

Констанция уже стояла в высоком проеме парадных дверей, я поднялась по ступеням, положила сумки на стол в огромной прихожей и заперла двери. Мы не откроем их до вечера — наша жизнь протекает в задней части дома, на лужайке и в саду, туда не проникнет никто. Фасад сурово и негостеприимно глядит на шоссе и на поселок, он нас надежно укроет. Порядок мы поддерживаем во всем доме, но крутимся в основном на кухне — только спим наверху, а дядя Джулиан и спит в теплой комнатушке возле кухни; все наши окна выходят на широкую чудесную лужайку, на любимый каштан и цветы Констанции; чуть подальше начинаются сад и огород — тут Констанция возится целыми днями, а еще дальше, за деревьями, — протока. И если мы сидим на лужайке за домом, нас ниоткуда не видно.

Дядя Джулиан восседал за огромным письменным столом и копался в своих бумажках; я сразу вспомнила, что обещала быть к нему добрее.

— Ты разрешишь дяде Джулиану поесть ореховых карамелек? — спросила я Констанцию.

— После обеда, — Констанция бережно вынимала покупки из сумки; любая еда ценилась ею чрезвычайно, к продуктам она прикасалась осторожно и уважительно. Меня же к еде не подпускала, мне не разрешалось ни готовить, ни собирать грибы, лишь иногда я приносила овощи с огорода и рвала яблоки со старых яблонь.

— Сегодня делаем плюшки, — Констанция говорила нараспев, почти пела от радости: она раскладывала продукты. — Дяде Джулиану дадим яйцо всмятку, плюшку и немножко пудинга.

— Вкуснота, — сказал дядя Джулиан.

— Маркисе — что-нибудь солененькое, питательное, но не жирное.

— Иона поймает мне мышку, — шепнула я коту, примостившемуся у меня на коленях.

— Я всегда так рада, когда ты приходишь из поселка. — Констанция взглянула на меня и улыбнулась. — И потому, что еду приносишь. И потому, что скучаю.

— А я-то как счастлива, когда прихожу из поселка.

— Очень было тяжко? — Она легонько провела пальцем по моей щеке.

— Тебе незачем знать.

— Я тоже когда-нибудь пойду в поселок. — Она заговорила об этом уже второй раз — и я снова похолодела.

— Констанция, — произнес дядя Джулиан. Он взял со стола обрывок бумаги, внимательно посмотрел на него и нахмурился. — У меня нет никаких данных, выкурил ли твой отец сигару в то утро.

— Ну конечно, он всегда курил в саду по утрам, — сказала Констанция. — Твой котище ловил рыбу в протоке, — обратилась она ко мне, — и вернулся весь в грязи. — Она сложила сумку и убрала ее в ящик для сумок, потом расставила на полке библиотечные книги — тут им суждено остаться навсегда. Нам с Ионой отводилось место в уголке, чтоб не мешали Констанции готовить; мы замирали: любо-дорого смотреть, как она порхает в лучах солнца.

— Сегодня день Хелен Кларк, — сказала я. — Не страшно тебе?

Констанция обернулась с улыбкой:

— Ничуть. И вообще, мне гораздо лучше. А к чаю приготовлю пирожные с ромом.

— А Хелен Кларк как завопит да как стрескает все до одного.

Даже теперь у нас с Констанцией оставался узкий, круг знакомых — они изредка наведывались на собственных машинах и подкатывали к дому по аллее. Хелен Кларк приезжала на чай по пятницам, а по воскресеньям по дороге из церкви заглядывали то миссис Шепард, то миссис Раис, то старуха Кроули: они сокрушались, что мы опять пропустили чудесную проповедь. Ответных визитов мы не наносили, но они приходили регулярно, отсиживали несколько минут — как подобает; иногда приносили цветы из своих садов, книги или ноты — пусть Констанция попробует сыграть эту вещицу на арфе; разговаривали церемонно, смеялись приглушенно и неизменно приглашали нас к себе, хотя знали, что мы не придем. С дядей Джулианом они были обходительны, терпеливо выслушивали его речи, а нам предлагали покататься на машине и называли себя нашими друзьями. Между собой мы с Констанцией поминали их обычно добрым словом: они ведь искренне верили, что их визиты нам в радость. По тропинке они не ходили. Иногда заглядывали в сад — Констанция показывала чудесную новую клумбу или срезала для них черенок розы, — но ни на шаг от нее не отходили; потом садились в свои машины у парадных дверей и отбывали по аллее через ворота. Несколько раз приезжали мистер и миссис Каррингтоны — узнать, как мы справляемся; мистер Каррингтон был когда-то папиным близким другом. В дом они никогда не входили, от угощения отказывались — просто подъезжали к парадному входу и разговаривали, не выходя из машины, очень недолго. «Как вы справляетесь? — всегда спрашивали они, переводя взгляд с Констанции на меня и снова на Констанцию. — Как же вы справляетесь совсем одни? Может, вам чем-нибудь помочь? Не стесняйтесь, просите. Как вы справляетесь?» Констанция всегда уговаривала их пройти в дом: нам в детстве внушили, что держать гостей у порога — дурной тон, но Каррингтоны в дом не шли.

— Интересно, — сказала я, вспомнив о них, — если я попрошу у Каррингтонов лошадь, мне подарят? Я б каталась по большой поляне верхом.

Констанция повернулась и, нахмурясь, долго глядела на меня.

— Ты не попросишь, — проговорила она наконец. — Мы ни у кого ничего не просим. Запомни.

— Да я просто подразнить, — сказала я, и она опять заулыбалась. — И нужен-то мне на самом деле крылатый конь. Мы бы с ним катали тебя на Луну и обратно.

— А помнишь, как ты мечтала завести грифона? — сказала она. — Ладно, мисс Бездельница, бегите-ка накрывать на стол.

— В тот последний вечер они ужасно ссорились, — произнес дядя Джулиан. — Она говорила: «Я не потерплю, я не вынесу этого, Джон Блеквуд», а он говорил: «У нас нет другого выхода». Я, разумеется, подслушивал у двери, но подошел слишком поздно и не понял, о чем речь. Наверно, опять о деньгах.

— Но они жили вполне мирно, — сказала Констанция.

— Да, они были предельно вежливы друг с другом, племянница; вероятно, это ты и принимаешь за мирную жизнь, но не дай нам Бог такого мира. Мы с женой всегда предпочитали поорать друг на друга вволю.

— Не верится, что уже шесть лет прошло, — сказала Констанция. Я взяла желтую скатерть и отправилась на лужайку накрывать на стол, а Констанция за спиной у меня сказала дяде Джулиану: — Иногда кажется, все отдам — только бы их вернуть.

* * *

Мне в детстве верилось: вот вырасту большая и дотянусь до самого верха окон у мамы в гостиной. Окна огромные — стекло снизу доверху; дом замышляли как летний, но зимнего пристанища у нас так и не появилось, и поэтому папа установил отопление; по закону нам должен был достаться дом Рочестеров в поселке, только нам его не видать никогда. Окна в гостиной занимают всю стену — от пола до потолка; до верха я так ни разу и не дотянулась; голубые шелковые занавески в длину больше четырех метров — мама неизменно сообщала об этом гостям. В гостиной два больших окна, два таких же высоких в столовой — напротив, через прихожую. Все фасадные окна снаружи кажутся узкими, а дом благодаря им представляется мрачным и высоким — выше, чем на самом деле. В самой же гостиной было чудесно. Мама привезла в приданое стулья с золочеными ножками, здесь стояла ее арфа, и комната сияла бликами зеркал и стекол. Нам с Констанцией удавалось посидеть там только по пятницам, когда к чаю приезжала Хелен Кларк, но содержали мы здесь все в идеальном порядке. Констанция мыла окна и забиралась на стремянку, чтобы достать до самого верха; мы протирали фигурки из дрезденского фарфора, которые стоят на камине; я накидывала на щетку тряпку и смахивала пыль с лепнины; лепнина кудрявилась по потолку, точно крем по свадебному пирогу: фрукты, листья, ленты с бантиками, а из них выглядывают купидончики; я пятилась вдоль стен, глядя вверх, голова кружилась, Констанция подхватывала меня, и мы весело смеялись. Потом натирали полы и подштопывали обивку с выпуклым узором роз на стульях и кушетках. Золотой волан венчал высокие окна, а золотой орнамент обрамлял камин. В гостиной висел мамин портрет. «Я не потерплю беспорядка в моей чудесной комнате», — говаривала мама, и нас с Констанцией туда вообще не пускали, а теперь у нас тут все сияет и блестит.

Мама всегда накрывала чай своим гостям на низеньком столике возле камина, теперь здесь устраивалась Констанция. Она садилась на розовый диван под портретом мамы, а я — в угол, на стульчик. Мне доверяли разносить чашки и блюдца, подавать бутерброды и пирожные, но чай она наливала сама. Я пила чай потом, на кухне: никогда не ем, если кто-то смотрит. В тот день, когда Хелен Кларк пришла на чай в самый последний раз, Констанция накрыла на стол как обычно: красивые тонкие розовые чашки — мама тоже их предпочитала — и два серебряных блюда: на одном бутерброды, на другом пирожные с ромом; еще два таких пирожных ждали меня на кухне — вдруг Хелен Кларк все съест. Констанция сидела на диване очень спокойно, сложив руки на коленях. Я стояла у окна и поджидала Хелен Кларк — она никогда не опаздывала.

— Тебе не страшно? — спросила я Констанцию, и она ответила:

— Нет, ничуть. — Да и не глядя, просто по голосу, я чувствовала, что она и вправду спокойна.

* * *

Машина показалась из-за поворота, и я увидела в ней двоих!

— Констанция, она еще кого-то привезла!

Констанция на мгновение замерла, а потом твердо сказала:

— Ничего, все обойдется!

Я обернулась: она была по-прежнему спокойна.

— Я их прогоню, — сказала я. — Пускай впредь думает.

— Не волнуйся. Вот увидишь, все обойдется.

— Я не дам им тебя пугать.

— Рано или поздно, — сказала она, — мне придется сделать первый шаг.

Я похолодела.

— Но я их все-таки прогоню.

— Нет. Ни в коем случае.

Машина остановилась возле дома, и я пошла в прихожую распахнуть двери; отперла я их загодя, поскольку делать это перед носом у гостей — дурной тон. Я вышла на крыльцо и поняла, что все не столь ужасно: Хелен Кларк привезла не чужака, а миссис Райт; она уже раз приезжала — маленькая и сама напуганная больше всех. Для Констанции это не такое уж испытание, но все же Хелен Кларк могла бы меня предупредить.

— Здравствуй, Мари Кларисса. — Хелен Кларк вышла из машины и направилась к открытой веранде перед домом. — Чудесный весенний день сегодня, правда? А как поживает дорогая Констанция? Я вам привезла Люсиль.

Думает, ей все с рук сойдет, точно к Констанции, что ни день, приезжают полузнакомые люди. До чего же неохота ей улыбаться!

— Ты же помнишь Люсиль Райт? — спросила она, а бедняжка миссис Райт пропищала, что ей безумно хотелось повидать нас снова. Я распахнула парадные двери, и они вошли. Плащей на них не было — день и вправду выдался теплым, — но у Хелен Кларк хватило ума задержаться в прихожей: «Скажи дорогой Констанции, что мы уже здесь». Она давала мне время подготовить Констанцию к приходу миссис Райт; я проскользнула в гостиную, где тихо ждала Констанция, и сказала:

— С ней миссис Райт — та, напуганная.

Констанция улыбнулась:

— Да, слабовато для первого шага. Все будет прекрасно, Маркиска.

В прихожей Хелен Кларк нахваливала нашу лестницу: рассказывала миссис Райт слышанную-переслышанную историю о точеных перилах и балясинах, которые делали в Италии на заказ; бросив на меня мимолетный взгляд, она сказала:

— Ваша лестница — одна из достопримечательностей округа, Мари Кларисса. Разве можно скрывать от людей такое чудо? Пойдем, Люсиль. — И они вошли в гостиную.

Констанция была предельно собранна. Она поднялась им навстречу, улыбнулась и сказала, что рада их видеть. Хелен Кларк отродясь была неуклюжей, войти и сесть оказалось для нее столь сложно, что она всех вовлекла в причудливый суетливый хоровод: едва Констанция договорила, Хелен Кларк толкнула миссис Райт, та боком отлетела в дальний угол гостиной, точно крокетный шар, и плюхнулась там — совершенно не намеренно — на крошечный, неудобный стул. А Хелен Кларк направилась к дивану Констанции, чуть не опрокинув чайный столик; в комнате полно стульев и еще один диван, но она уселась вплотную к Констанции, которая не выносила рядом никого, кроме меня. Развалившись на диване, Хелен Кларк сказала:

— Как приятно снова видеть тебя.

— И мне так приятно быть вашей гостьей, — встрепенулась миссис Райт. — А лестница у вас — просто чудо.

— Хорошо выглядишь, Констанция. В саду работала?

— Да как тут дома усидишь — хороший день выдался, — засмеялась Констанция. Держалась она прекрасно. — Такое счастье — на грядках копаться, — обратилась она к миссис Райт. — А вы случайно не любите садовничать? Первые весенние дни — счастье для садовода.

Она говорила слишком много и слишком быстро, но, кроме меня, никто этого не замечал.

— Я люблю сад, — воодушевилась миссис Райт. — Очень люблю.

— А как Джулиан? — перебила ее Хелен Кларк. — Как старик Джулиан?

— Спасибо, прекрасно. Хочет сегодня пить с нами чай.

— Ты знакома с Джулианом Блеквудом? — обратилась Хелен Кларк к миссис Райт, та замотала головой и поспешно сказала:

— Я так буду рада с ним познакомиться, я так наслышана… — и умолкла.

— Он слегка… эксцентричен, — произнесла Хелен Кларк и со значением улыбнулась Констанции, точно выдала семейную тайну. По словарю «эксцентричный» означает «странный, отличающийся от нормального»; в таком случае Хелен Кларк куда эксцентричней дяди Джулиана — такая неуклюжая, непредсказуемая и к чаю приводит кого попало; а дядя Джулиан живет себе поживает, тишь да гладь — и никаких неожиданностей. Так что пусть Хелен Кларк не обзывается — никакой он не эксцентричный, — я вспомнила, что обещала быть добрей к дяде Джулиану.

— Констанция, ты всегда была одной из моих ближайших подруг, — говорила тем временем Хелен Кларк; вот чудачка, неужели не видит, как Констанция подобралась, сжалась от ее слов? — И я хочу дать тебе один совет — помни, это дружеский совет.

У меня даже сердце захолонуло, я поняла, что она скажет, сегодняшний день неуклонно, неумолимо катился к чему-то ужасному. Я сидела на стульчике и пристально глядела на Констанцию: ну пусть, пусть она вскочит и убежит, пусть не слушает, что сейчас скажет Хелен Кларк, но та продолжала:

— Сейчас весна, ты молода, прекрасна, ты имеешь право на счастье. Пора вернуться к людям.

Услышь Констанция эти слова какой-нибудь месяц назад, зимой, она бы отшатнулась и убежала, но теперь слушала и улыбалась, хоть и качала головой.

— Хватит затворничать и каяться, — продолжала Хелен Кларк.

— Я бы очень хотела собрать друзей на скромный обед… — начала миссис Райт.

— Ты забыла молоко, пойду принесу. — Обращаясь исключительно к Констанции, я встала. Она удивленно обернулась.

— Спасибо, моя хорошая.

Я вышла из гостиной и отправилась на кухню. Еще утром там было солнечно и радостно, а теперь — мрачно и уныло. Констанция избегала людей столько лет и вдруг ведет себя так, словно и вправду собирается к ним выйти. И речь об этом заходит сегодня уже в третий раз; целых три раза — значит, всерьез! Я не могла дышать, тело будто стянуто проволокой, а голова — огромный шар и вот-вот лопнет; я подскочила к задней двери и высунулась на улицу — глотнуть свежего воздуха. Хотелось побежать: вот добегу до ограды и обратно — и станет легче; но нет — Констанция одна с ними в гостиной, надо спешить. Все же я разрядилась — хлопнула об пол молочник, за которым пришла, мамин молочник, — а осколки оставила: пусть Констанция полюбуется. Потом взяла другой молочник, похуже и не в цвет чашкам; молоко наливать мне разрешалось — я налила до краев и понесла в гостиную.

— …делать с Мари Клариссой, — говорила Констанция, она улыбнулась, когда я вошла. — Спасибо, дорогая, — она бросила взгляд на молочник и снова на меня. — Спасибо, — повторила она, и я поставила молочник на поднос.

— Понемножку для начала, — сказала Хелен Кларк. — Конечно, все удивятся, будьте уверены, но раз-другой навестить старых друзей можно, да и в город за покупками съездить — уж в городе тебя никто не узнает.

— И ко мне на скромный обед, — с надеждой подсказала миссис Райт.

— Я подумаю, — Констанция засмеялась, точно сама себе удивлялась, а Хелен Кларк довольно кивнула.

— И надо обновить гардероб, — сказала она.

Я вышла из своего угла, взяла у Констанции чашку и отнесла миссис Райт; та приняла чашку дрожащей рукой.

— Благодарю, дорогая. — Чай подрагивал в чашке: немудрено, миссис Райт у нас всего-то второй раз.

— Сахару? — предложила я. Просто не смогла удержаться, да и положено спросить — из вежливости.

— Ах нет, — сказала она. — Нет, спасибо. Не надо сахару.

Ни я, ни Констанция черного не носили, а миссис Райт, очевидно, решила, что к нам подобает ездить в черном: на ней было скромное черное платье и нитка жемчуга. Прошлый раз она, помнится, тоже была в черном — одета всегда со вкусом, но здесь, в маминой гостиной, вкусы иные. Вернувшись к Констанции, я взяла блюдо с ромовыми пирожными и отнесла его миссис Райт; с моей стороны это тоже было дурно — сперва надо предлагать бутерброды, — но мне хотелось досадить ей: нечего приходить в трауре в мамину гостиную.

— Сестра испекла пирожные сегодня утром, — сказала я.

— Благодарю. — Робкой рукой она потянулась к блюду, взяла пирожное и аккуратно положила на край блюдца. Ну хоть плачь, до чего вежлива! И я сказала:

— Возьмите два. Моя сестра изумительно готовит.

— Ах нет, — сказала миссис Райт. — Нет-нет, большое спасибо.

Хелен Кларк один за другим уплетала бутерброды, причем тянулась за ними через чашку Констанции. Нигде больше она не позволит себе такого нахальства — только у нас. Ей наплевать, что думаем мы с Констанцией о ее манерах, она считает, что мы безумно счастливы ее видеть. «Уходи, — мысленно приказала я. — Уходи, уходи». У нее, наверно, для визитов к нам есть особые наряды. Представляю, как она перебирает свои вещи и говорит: «Не стану выбрасывать это платье, в нем можно ездить к дорогой Констанции». Я мысленно принялась облачать Хелен Кларк: сначала одела в купальник — зимой, на заснеженном пляже; потом посадила высоко на дерево в тоненьком легком платьице с розовыми оборочками — они цеплялись за ветки и рвались, рвались; наконец она совсем застряла в сучьях и заверещала — я едва не рассмеялась вслух.

— Да и к себе можешь гостей пригласить, — говорила Констанции Хелен Кларк. — Лишь старых друзей для начала, хотя многие желали бы общаться с тобой; ну, дорогая, — несколько старых друзей, как-нибудь вечерком. Или к обеду? Нет, пожалуй, к обеду для начала не надо. Рановато пока.

— Я и сама… — начала было опять миссис Райт; чашка с чаем и блюдце с пирожным аккуратно стояли на столике подле нее.

— Впрочем, почему бы и не к обеду? — задумалась Хелен Кларк. — В конце концов, надо решиться.

Вот сейчас я тоже скажу. Констанция на меня не смотрит — только на Хелен Кларк.

— Почему бы не пригласить наших добрых селян? — спросила я громко.

— Боже милостивый, Мари Кларисса, — сказала Хелен Кларк. — Ты меня напугала. — Она засмеялась. — Не припомню, чтобы Блеквуды знались с жителями поселка.

— Они нас ненавидят, — сказала я.

— Я их сплетен не слушаю, и ты, надеюсь, тоже. И ты, Мари Кларисса, знаешь не хуже меня, что эту ненависть ты просто придумала; будь сама приветливей — никто и слова дурного про тебя не скажет. Разумеется, когда-то давно, может, и недолюбливали, но ты сделала из мухи слона.

— Люди всегда сплетничают, это в крови, — примиряюще сказала миссис Райт.

— Я всем всегда говорю, что дружу с Блеквудами и ни капельки этого не стыжусь. А тебе, Констанция, надо общаться с людьми своего круга. Они друг о друге не сплетничают.

До чего же они занудные — Констанция, по-моему, изрядно устала. Пускай уходят, а я сяду расчесывать Констанции волосы, и она заснет.

— Дядя Джулиан! — Я услышала тихий шорох кресла-каталки и вскочила открыть дверь.

Хелен Кларк сказала:

— Неужели ты думаешь, что люди побоятся сюда прийти?

Дядя Джулиан остановился на пороге. Ради общества он надел свой самый модный галстук и долго умывался — до румянца на щеках.

— Побоятся? — переспросил он. — Сюда прийти?

Он поклонился: сперва миссис Райт, потом Хелен Кларк.

— Приветствую вас, мадам, — произнес он. — Приветствую вас, мадам. — Он, я знала, не помнил ни единого имени, не помнил даже, видел ли эти лица прежде.

— Вы хорошо выглядите, Джулиан, — сказала Хелен Кларк.

— Побоятся прийти сюда? Прошу прощения, что повторяю ваши слова, мадам, но я потрясен. Обвинение в убийстве с моей племянницы снято. Теперь сюда можно приходить совершенно безбоязненно.

Миссис Райт дернулась было к своей чашке, но потом сложила руки на коленях.

— А угроза, скажу я вам, существует везде, — продолжал дядя Джулиан. — Я имею в виду угрозу отравления. Моя племянница может поведать вам о самых неожиданных опасностях: о садовых цветах, которые страшнее ядовитых змей, о простейших травах, которые полосуют ваши внутренности, словно нож. О, мадам, моя племянница может…

— У вас чудесный сад, — проникновенно обратилась миссис Райт к Констанции. — Вы просто кудесница.

Хелен Кларк твердо сказала:

— Джулиан, все давно забыто. Никто об этом и не вспоминает.

— А жаль, — отозвался дядя Джулиан. — Есть что вспомнить, это одна из величайших тайн нашего времени. Моего, во всяком случае. Я ее расследую, это труд всей моей жизни, — сообщил он миссис Райт.

— Джулиан, — поспешно перебила Хелен Кларк; миссис Райт слушала как завороженная. — Джулиан, вам изменяет такт и вкус.

— Вкус, мадам? А вы пробовали на вкус мышьяк? По опыту знаю: поначалу разум напрочь отказывается верить, и лишь потом осознаешь…

Еще минуту назад бедняжка миссис Райт скорей откусила бы себе язык, чем заговорила об этом, но теперь, едва дыша, спросила:

— Неужели вы все помните?

— Помню. — Дядя Джулиан вздохнул и радостно закивал. — Возможно, — с готовностью предположил он, — вам эта история неизвестна? Так я…

— Джулиан, — сказала Хелен Кларк. — Люсиль и слушать вас не желает. Как не стыдно такое предлагать!

Миссис Райт очень даже желала слушать; мы с Констанцией переглянулись, готовые поддержать серьезный разговор, хотя в душе веселились вовсю. Дяде Джулиану повезло: выпал случай поразглагольствовать, ведь он всегда так одинок.

А для бедной, бедной миссис Райт искушение оказалось слишком велико — она уже едва сдерживалась. Сидела, густо покраснев и никак не решаясь спросить; но дядя Джулиан был искусителем, и вечно сопротивляться благонравная миссис Райт не могла.

— Все случилось в этом самом доме, — произнесла она как заклинание.

Никто не сказал ни слова, все вежливо слушали, и она прошептала:

— Простите меня, простите.

— Ну, конечно, в этом доме, — сказала Констанция. — В столовой. Мы ужинали.

— Вечером семья собралась к ужину. — Дядя Джулиан смаковал каждое слово. — Никто и помыслить не мог, что это последний ужин.

— Мышьяк в сахаре, — вымолвила миссис Райт, безнадежно поправ все правила хорошего тона.

— Этот сахар ел и я, — дядя Джулиан погрозил ей пальцем. — Я ел его с ежевикой. К счастью, — тут он благостно улыбнулся, — вмешалась судьба. Увы, иных из нас она в тот день неумолимо увела в мир иной. Они, безвинные, ничего не подозревавшие, сделали этот невольный шаг и ушли в небытие. Зато другие съели очень мало сахара.

— Я вообще ягод не ем, — сказала Констанция. И посмотрела миссис Райт прямо в глаза. — Да и сахар ем очень редко. Даже теперь.

— На суде это была одна из улик, — сказал дядя Джулиан. — Что она не ест сахар. А ягод моя племянница никогда не любила. Еще ребенком обыкновенно от ягод отказывалась.

— Ну пожалуйста, прекратите, — громко сказала Хелен Кларк. — Это же ужасно, это ни на что не похоже, я не могу это слушать. Констанция… Джулиан… что подумает Люсиль?!

— Да что вы, Хелен, право, — миссис Райт замахала ручками.

— Еще одно слово — и я ухожу. Констанции пора подумать о будущем, копаться в прошлом вредно для здоровья; она, бедная девочка, и так настрадалась.

— Конечно, мне их всех очень недостает, — сказала Констанция. — С тех пор и жизнь совсем другая, но я вовсе не считаю, что я настрадалась.

— В каком-то смысле мне несказанно повезло. — Дядю Джулиана несло на всех парусах. — Я единственный выжил после величайшего отравления века. У меня хранятся все газетные вырезки. Я был знаком и с жертвами, и с обвиняемой — близко знаком, так хорошо узнаешь людей, лишь живя с ними в одном доме и находясь в тесном родстве. У меня записано все до мельчайших подробностей. Но я с тех пор неважно себя чувствую.

— Я же сказала, что не буду вас слушать, — перебила Хелен Кларк.

Дядя Джулиан замолчал. Взглянул на Хелен Кларк, потом на Констанцию.

— Что, разве не было этого? — спросил он мгновение спустя и потянул пальцы в рот.

— Ну конечно было, — Констанция улыбнулась ему.

— Я храню газетные вырезки, — неуверенно произнес дядя Джулиан. — И мои записи, — он обращался к Хелен Кларк. — Я все записал.

— Ужасная трагедия, — миссис Райт трепетно потянулась к дяде Джулиану.

— Страшная, — согласился он. — Жуткая, мадам. — Он развернул кресло, чтобы оказаться спиной к Хелен Кларк. — Хотите посмотреть столовую? — спросил он у миссис Райт. — Роковой стол? Я, как вы понимаете, в суде не свидетельствовал, здоровье ни тогда, ни сейчас не позволяет подвергаться грубым расспросам посторонних. — Он слегка кивнул на Хелен Кларк. — А мне ох как хотелось дать показания. Тешу себя надеждой, что в грязь лицом не ударил бы. Ну а Констанцию, само собой, оправдали.

— Разумеется, оправдали, — с нажимом сказала Хелен Кларк. Она потянулась за своей огромной, точно мешок, дамской сумкой и, положив ее на колени, принялась искать в ней перчатки. — И все уже давно забыли об этом. — Она значительно взглянула на миссис Райт и собралась встать.

— А столовую… — робко сказала миссис Райт. — Хоть одним глазком…

— Прошу, мадам. — Дядя Джулиан поклонился из кресла-каталки, и миссис Райт поспешно распахнула перед ним дверь. — Прямо, через прихожую. — Миссис Райт последовала за ним. — Меня восхищает в женщине здоровое любопытство, я сразу понял, мадам, что вы сгораете от желания увидеть место, где разыгралась трагедия; это произошло именно здесь, и именно здесь мы ужинаем и по сей день.

Голос дяди Джулиана доносился отчетливо; он, по-видимому, кружил по столовой, а миссис Райт глядела с порога.

— Вы, очевидно, изволили заметить: стол у нас круглый. Сейчас он слишком велик — от некогда большой семьи почти никого не осталось, но нам не хочется здесь ничего менять, ведь это своего рода памятник; когда-то за фотографию этой столовой любая газета отвалила бы хороший куш. Семья была большая, как вы помните, и дружная. Порой, конечно, не ладили — никто из нас не отличался спокойным нравом, — порой даже ссорились. Но это мелочи, так повздорят муж с женой или брат с сестрой: у каждого свой взгляд на мир.

— Тогда почему она…

— Вот именно, — сказал дядя Джулиан. — Загадка, да и только… Мой брат, будучи главой семьи, сидел, естественно, во главе стола — вон там, спиной к окнам, возле графина. Джон Блеквуд гордился своим столом, своей семьей, своим местом в жизни.

— Люсиль его даже не видела никогда, — ревниво сказала Хелен Кларк и бросила на Констанцию злобный взгляд. — А я помню твоего отца преотлично.

«Лица быстро стираются из памяти, — думала я. — Интересно, встреть я миссис Райт в поселке — я ее узнаю? Да и она, как знать, не пройдет ли мимо, глядя сквозь меня? Или она по робости вообще ни на кого не смотрит?» К чаю и ромовому пирожному она так и не притронулась.

— Я была близкой подругой твоей матери, Констанция. Поэтому считаю себя вправе говорить с тобой — для твоего же блага. Твоя мать наверняка…

— …моя невестка, дама весьма благородная. Вы, вероятно, заметили в гостиной ее портрет: изысканный овал лица, тончайшая кожа. Женщина, самой судьбой предназначенная для трагедии, хотя, пожалуй, слегка глуповатая. Справа от нее за столом сидел я, тогда помоложе и поздоровее. Беспомощным калекой я стал как раз в тот вечер. Напротив меня — мальчик, Томас; разве вы не знали — у меня был племянник, сын брата. Ну, разумеется, вы читали. Было ему десять лет, и уродился он своенравным — весь в отца.

— Он съел сахару больше всех, — сказала миссис Райт.

— Увы, — вздохнул дядя Джулиан. — Затем, возле брата с одной стороны его дочь Констанция, с другой — моя жена Дороти, оказавшая мне некогда честь, связав свою жизнь с моей, хотя она вряд ли предвидела такие испытания, как ежевика с мышьяком. А моей племянницы Мари Клариссы за столом не было.

— Она была в своей комнате, — подсказала миссис Райт.

— Взрослая девица двенадцати лет, но ее отослали спать без ужина. Впрочем, речь совершенно не о ней.

Я засмеялась, а Констанция пояснила Хелен Кларк:

— Маркиса вечно впадала в немилость. Я частенько носила ей подносы с едой по задней лестнице, когда отец уходил из столовой. Она была несносным, непослушным ребенком, — и Констанция мне улыбнулась.

— А все неправильное воспитание, — сказала Хелен Кларк. — Разумеется, за непослушание надо наказывать, но ребенок всегда должен чувствовать любовь окружающих. А детских проказ я тоже не терплю. Но теперь нам действительно пора… — она снова принялась натягивать перчатки.

— … ножка молодого барашка с мятным соусом, Констанция сама выращивает мяту. Молодая картошка, зеленая фасоль, салат — все с огорода Констанции. Я отчетливо помню, мадам. Мои излюбленные блюда. У меня все подробнейшим образом записано: и про ужин, и про весь день, с начала до конца. И все улики узлом завязываются вокруг моей племянницы. Было начало лета, вовсю пошли ранние овощи — год-то выдался прекрасный; у нас с тех пор и лета такого ни разу не было — или мне, старику, так кажется? Констанция всегда баловала нас разнообразными деликатесами, только у нее такое отведаешь — я, разумеется, не имею в виду мышьяк.

— Но главным блюдом на столе оказалась ежевика, — миссис Райт слегка охрипла от волнения.

— Вы глядите прямо в корень, мадам! Как точно, как безошибочно вы рассуждаете. И конечно, спросите сейчас: зачем же ей понадобился мышьяк? Моя племянница не способна на такую изощренность, и защитник, к счастью, это подметил на суде. Констанция могла бы получить бесчисленное множество смертоносных веществ из собственного сада: например, подать к столу соус с пятнистым болиголовом — это такой цветочек, похож на петрушку, съешь, и наступает мгновенный паралич и смерть. Могла бы попотчевать нас повидлом из ароматного дурмана или из красноплодного воронца. Или нарезать в салат Holcus lanatus, его еще называют бархатной травой, — с высоким содержанием синильной кислоты. О, мадам, у меня записано абсолютно все. Сонная одурь — родственник помидора, неужели хоть одному из нас пришло бы в голову отказаться, вздумай Констанция замариновать ее со специями? Да одни грибы чего стоят? Скольких они уже увели в мир иной — ядом и обманом! А мы все очень любим грибы, моя племянница готовит восхитительный омлет с грибами, вы должны непременно попробовать, мадам, словами этот вкус не опишешь; а бледная поганка очень…

— Но как же ей доверяли готовить?! — возмутилась миссис Райт.

— В том-то и дело, мадам. Никто бы и не доверил, если бы в ее намерения входило погубить нас всех с помощью яда; мы были бы чудовищно слепы и безмятежны, доверив ей нашу жизнь. Но с нее сняты все подозрения. Не только в совершении действия, то есть убийства, но и в самом намерении.

— А почему же миссис Блеквуд не готовила сама?

— Увольте. — Голос дяди Джулиана дрогнул, и я, хоть и не видела, явственно представила его жест: он поднял руку к лицу и улыбнулся сквозь растопыренные пальцы — это был самый изысканный его жест. Он так иногда разговаривал с Констанцией. — Предпочитаю жить под угрозой мышьяка.

— Нам пора домой, — произнесла Хелен Кларк. — И что это на Люсиль нашло, не представляю. Я же предупредила ее: на эту тему — ни слова.

— В этом году я разведу землянику, — сказала мне Констанция. — В дальнем углу сада растет дикая — видимо-невидимо.

— …так бестактно с ее стороны, к тому же она меня задерживает.

— …сахарница на серванте, тяжелая, серебряная сахарница. Это семейная реликвия, брат ею чрезвычайно дорожил. Вам, должно быть, интересно, что с ней? Пользуются ли ею до сих пор? Вам наверняка интересно, отмыли ее или нет. Дочиста или нет. Спешу вас успокоить. Моя племянница Констанция вымыла ее еще до прихода врача и полиции. Неподходящее, по-вашему, время мыть сахарницу? Совершенно согласен. Прочая обеденная посуда еще стояла на столе, а сахарницу племянница отнесла на кухню, сахар высыпала, а сахарницу выскоблила и окатила кипятком. Необъяснимый поступок.

— Там был паук, — прошептала Констанция, глядя на чайник. Сахар мы теперь брали кусковой — из маленькой сахарницы с розочками.

— …она утверждала, что там был паук. Так и объяснила полиции. Поэтому она вымыла сахарницу.

— Могла бы придумать отговорку получше, — сказала миссис Райт. — Будь там действительно паук — его же просто вынимают, ну не мыть же из-за этого всю сахарницу!

— Ну-с, мадам, что бы вы придумали?

— Но я в жизни никого не убивала, я не знаю, то есть я не знаю, что бы я придумала. Да первое, что в голову придет. А она, по-моему, была просто не в себе.

— Могу вас уверить, мышьяк вызывает адскую боль. Говорите, не пробовали? Это невкусно. Мне их всех очень и очень жаль. Я и сам страдал и мучился несколько дней, Констанция бы мне, конечно, посочувствовала, но к этому времени она — увы! — была уже далеко. Ее немедленно арестовали.

Голос миссис Райт зазвучал напористей, словно что-то извне подстегивало ее любопытство:

— Я всегда мечтала, как только мы переехали, мечтала познакомиться с вами и выяснить, что же случилось на самом деле, ведь вопрос, главный вопрос, так и остался без ответа; конечно, я не ожидала, что мы затронем эту тему, но коли так, послушайте… — В столовой передвинули стул: миссис Райт явно обосновалась надолго. — Во-первых, мышьяк она купила сама…

— Травить крыс, — подсказала Констанция чайнику и, обернувшись, улыбнулась мне.

— Травить крыс, — произнес дядя Джулиан. — Мышьяк еще применяется при изготовлении чучел, тоже безобидное занятие, но моей племяннице не удалось бы высказать конкретных знаний в этой области.

— Затем. Она готовила ужин и накрывала на стол, — продолжала миссис Райт.

— Признаюсь, Люсиль меня удивляет, — сказала Хелен Кларк. — С виду такая тихоня.

— … они умирали вокруг нее, дохли, простите, как мухи, а она даже врача не сразу вызвала. Она мыла сахарницу! А потом уже было слишком поздно.

— Там был паук, — сказала Констанция.

— … и она сказала полиции, что эти люди недостойны жить!

— Она была чересчур взволнована, мадам. И облекла мысль в неточную форму. В ту минуту она полагала, что и я среди обреченных, но моя племянница не жесткосердна; я, вероятно, тоже недостоин жить — кто из нас праведен? — все же, думается мне, не стала бы она выносить такой приговор.

— Она сказала полиции, что сама во всем виновата.

— А вот в этом ее ошибка. Конечно, она подумала, что дело в ее стряпне, но слишком поспешила взять вину на себя. Я бы ей отсоветовал, спроси она меня вовремя. Весьма похоже на попытку разжалобить.

— Но главный-то вопрос — ведь он так и остался без ответа! Почему? Почему она это сделала? Ведь не маньяк же она, в самом деле…

— Но вы-то ее видели, мадам.

— Простите, что?! Ох, Боже, конечно видела. Совсем забыла. Такая прелестная девушка и… нет, это несовместимо. Но у человека, погубившего столько жизней, должна быть причина, мистер Блеквуд. Пусть даже садистская, извращенная… Ах, бедная девочка. Такая милая, уж и не помню, чтоб мне кто так сразу понравился. И если она и впрямь маньяк-убийца?

— Я ухожу! — Хелен Кларк встала и решительно сунула сумку под мышку. — Люсиль, я ухожу! Мы и так вышли за рамки всякого приличия, уже шестой час.

Миссис Райт ошалело выскочила из столовой.

— Простите, ради Бога, — сказала она. — Мы заболтались, и я забыла о времени. О Боже. — И она бросилась к своему стулу за сумочкой.

— Вы даже к чаю не притронулись, — сказала я: очень уж хотелось, чтоб она покраснела.

— Спасибо, — она взглянула на свою чашку и покраснела. — Все исключительно вкусно.

Дядя Джулиан остановил каталку посреди комнаты и смиренно сложил руки на груди. Он посмотрел на Констанцию, а потом перевел скромный и глубокомысленный взгляд на потолок.

— До свидания, Джулиан, — отрезала Хелен Кларк. — Констанция, извини, мы непростительно засиделись. Идем, Люсиль.

Миссис Райт вела себя, точно провинившаяся девочка; однако не забывала и о хороших манерах:

— Спасибо. — Она было протянула Констанции руку, но тут же отдернула. — Я чудесно провела время. До свидания, — сказала она дяде Джулиану.

Они вышли в прихожую, я за ними: запереть парадные двери. Хелен Кларк нажала на газ, едва бедняжка миссис Райт уселась, она даже не успела захлопнуть дверцу; я услыхала только ее вскрик, и машина понеслась по аллее. Я засмеялась, вернулась в гостиную и поцеловала Констанцию.

— Чудесное чаепитие, — сказала я.

— Какая несносная женщина! — Констанция откинула голову на диванную спинку и расхохоталась. — Невоспитанная, манерная, тупая. И чего она к нам ездит?

— Хочет тебя перевоспитать. — Я поставила чашку и ромовое пирожное миссис Райт обратно на поднос. — Бедняжка миссис Райт, — вздохнула я.

— А ведь ты дразнила ее, Маркиса.

— Только чуть-чуть. Терпеть не могу напуганных, сразу хочется напугать еще больше.

— Констанция, — дядя Джулиан развернул к ней кресло. — Как я выступил?

— Великолепно, дядя Джулиан. — Констанция подошла и легонько погладила старика по голове. — И отлично обошелся без записей.

— Но ведь это и правда было? — спросил он.

— Ну, конечно было. Я сейчас отвезу тебя в комнату, и ты посмотришь газетные вырезки.

— Нет, лучше потом. День выдался превосходный, но я, пожалуй, слегка устал. Отдохну до ужина.

Констанция повезла каталку через прихожую, а я пошла с подносом на кухню. Грязную посуду мне разрешалось относить, но не мыть, и я поставила поднос на стол. Потом Констанция переставила все в раковину — помоет позже, — смела осколки молочника и вынула картошку — почистить к ужину. А я все глядела на нее и наконец спросила, заранее сжавшись от страха:

— Ты сделаешь, как она сказала? Как советовала Хелен Кларк?

Она не стала притворяться, будто не понимает. Посмотрела на свои проворные руки и слабо улыбнулась:

— Не знаю.

 

3

Перемены назревали, но знала о них только я. Возможно, и Констанция что-то предчувствовала: она останавливалась порой среди сада и смотрела вдаль — не на грядки, не на дом, а вдаль — за деревья у ограды или на аллею; смотрела долго и удивленно, точно пыталась представить себя, идущую по аллее к воротам. А я за ней наблюдала. В субботу утром, после чаепития с Хелен Кларк, Констанция взглянула на аллею трижды. Дяде Джулиану в то утро нездоровилось — устал, принимая накануне гостей, — и он остался в кровати, в теплой комнатушке возле кухни; время от времени он выглядывал в окно у изголовья и окликал Констанцию: напомнить о себе. Даже Иона точно с цепи сорвался (грозу торопит, говорила мама), он шарахался и беспокойно спал все дни, пока назревали перемены. Очнется вдруг от глубокого сна, вскинет голову, будто прислушиваясь, потом вскочит разом на все четыре лапы и — рванет вверх по лестнице, по всем комнатам и кроватям, и снова — пулей вниз, вокруг стола в столовой, через стулья, потом на кухню и — в сад; там пойдет вдруг плавно, лениво-неспешно и даже остановится: лизнет лапку, почешет за ушком и полюбуется на чудесный день. И по ночам мы слышали, как он бегает, чувствовали, как скачет по кроватям, по нашим ногам: он «торопил грозу».

Все вокруг предвещало перемены. В субботу утром они велят мне вставать; в тот же миг проснулась и вспомнила — они умерли, а Констанция всегда дает мне поспать вволю. Я оделась и спустилась на кухню, Констанция уже ждала с завтраком.

— Мне показалось, что они меня будят, — сказала я.

— Давай-ка, ешь быстрей, — сказала Констанция. — Погода опять прекрасная.

В погожие дни, даже если я не шла в поселок, дел хватало. По средам я обходила ограду. Хотелось удостовериться, что проволока нигде не порвана и ворота заперты накрепко. Проволоку я подтягивала и чинила сама, работала с радостью; еще неделю, до следующей среды, мы проживем в безопасности.

По воскресеньям с утра я проверяла охранные сокровища: шкатулку с серебряными монетами, закопанную у протоки; куклу, захороненную на длинной поляне; книжку, прибитую в сосновой роще, — пока они на месте, с нами ничего дурного не случится. Вещи я любила закапывать еще с детства; однажды, помнится, поделила длинную поляну на квадраты, в каждом что-то похоронила и загадала: пусть трава растет вместе со мной, чтобы я и впредь могла тут прятаться. А в другой раз я бросила на дно протоки шесть голубых стеклянных шариков и загадала: пусть вода в землю уйдет. «На-ка тебе еще сокровище, закопай», — говорила мне в детстве Констанция и давала монету или яркую ленточку; я похоронила, один за другим, все свои молочные зубы, и когда-нибудь из них прорастут драконы. Наши земли были обильно удобрены моими сокровищами, совсем близко от поверхности таились залежи стеклянных шариков, моих молочных зубов и разноцветных камешков — может, они уже превратились в драгоценные? — все они сплетались под землей в прочную магическую сеть, она крепка, она охранит нас и убережет.

По вторникам и пятницам я ходила в поселок, а в четверг, в день моего наивысшего могущества, залезала на большой чердак и наряжалась в их одежды.

По понедельникам мы с Констанцией прибирали, обходили все комнаты со швабрами и тряпками, протирали и бережно ставили обратно мелкие вещицы, следили, чтобы мамин черепаховый гребень из туалетного прибора оставался точно на прежнем месте. Каждую весну мы драили и чистили весь дом, а по понедельникам просто прибирали; в их комнатах пыли скапливалось мало, но и эту малость мы сметали неумолимо. Иногда Констанция порывалась убрать у дяди Джулиана, но он не терпел, чтобы его беспокоили, и поддерживал порядок сам; Констанция довольствовалась немногим — перестилала постель и мыла стаканчики для лекарств. Мне туда входить не разрешалось.

С утра по субботам я помогала Констанции. Ножей мне в руки не давали, но садовый инвентарь я начищала до блеска; носила ящики с рассадой и овощи, которые Констанция собирала, чтобы солить и мариновать. Подпол в нашем доме забит припасами. Все женщины из семьи Блеквудов непременно преумножали это несметное количество еды. В подполе стоят банки с выцветшими, едва различимыми надписями: повидло, сваренное еще нашими прабабками; есть тут соленья и маринады — их готовили бабушкины сестры; стоят тут банки с овощами — их водрузила на полки сама бабушка; даже мама оставила о себе память шестью банками яблочного повидла. Констанция всю жизнь, не покладая рук, множила эти богатства; ее банки и баночки стоят ровными, стройными рядами, и, разумеется, они тут самые красивые и сияют новизной. «Ты хоронишь еду, как я — сокровища», — говорила я иногда; однажды она ответила: «Еду родит земля, но оставлять ее в земле нельзя — она сгниет, с ней непременно надо что-то делать». Все женщины в семье Блеквудов брали еду из земли и умели ее сохранять; подпол со стоящими бок о бок вареньями и соленьями, банками и бутылками сочных цветов — темно-бордового, янтарного, густо-зеленого, — которые навеки останутся здесь, в этом подполе, — рукотворная поэзия, творенье блеквудских женщин. Мы брали только варенье, соленья и маринады, сделанные Констанцией, старых заготовок не трогали: Констанция сказала, что мы непременно умрем, если съедим хоть что-то.

В то субботнее утро я мазала на гренок абрикосовый джем и представляла, как Констанция когда-то готовила этот джем, чтобы я ела его в одно прекрасное утро; готовила и не знала, что грядут перемены — не успеем мы и джем доесть, как все переменится.

— Маркиса, ленивица, хватит мечтать с бутербродом в руках, ты мне сегодня нужна на огороде.

Она готовила поднос с едой для дяди Джулиана: наливала молоко в кувшинчик, расписанный желтыми маргаритками, подравнивала гренок — чтоб вышел маленьким, аккуратным: дядя Джулиан даже не притрагивался к пище, если куски казались ему чересчур большими или неудобными для еды. Завтракал он обычно в комнате: ночами его мучили боли, порой он просто лежал в темноте без сна, дожидаясь рассвета и Констанции с подносом; само ее присутствие приносило ему облечение. Иногда ночью, когда сердце болело особенно сильно, он принимал одной таблеткой больше и тогда все утро додремывал — сонливый и вялый, — не желал даже горячего молока, требовал только, чтобы Констанция возилась на кухне рядом с его спальней или в саду — тогда он видел ее из окна. Если он просыпался бодрым и веселым, Констанция вывозила его завтракать на кухню; он устраивался за старым письменным столом и сразу погружался в свои записи, роняя на них крошки. «Если судьба пощадит меня, — говорил он Констанции, — я сам напишу эту книгу. Если нет, проследи, чтобы мои бумаги попали в достойные руки, к цинику; пусть книгу напишет человек, которого не заботит истина».

Я собиралась быть доброй к дяде Джулиану, поэтому мысленно пожелала ему приятного аппетита. Пускай поест и отправится на своей каталке в сад — погреться на солнышке.

— А вдруг сегодня тюльпан распустится? — Я выглянула за кухонную дверь, и в глаза ударило солнце.

— Завтра, не раньше, — Констанция всегда знала заранее. — Если соберешься побродить, надень сапоги, в лесу еще совсем сыро.

— Скоро что-то изменится, — сказала я.

— Просто весна, глупышка. — Она взяла поднос. — Не убегай, пока я не вернусь, мне понадобится помощь.

Она открыла дверь в комнату дяди Джулиана и сказала: «С добрым утром». Он ответил тусклым, старым голосом: значит, ему нездоровится и Констанции придется крутиться вокруг него целый день.

— Девочка моя, твой отец уже дома? — спросил он.

— Пока нет, — ответила Констанция. — Давай-ка подложим еще подушку. Сегодня прекрасный день.

— Он всегда так занят, — сказал дядя Джулиан. — Принеси мне карандаш, дорогая, это надо записать. Он всегда очень занят.

— Выпей горячего молока, ты быстрей согреешься.

— Ты — не Дороти. Ты — моя племянница Констанция.

— Пей.

— Доброе утро, Констанция.

— Доброе утро, дядя Джулиан.

Я надумала выбрать три слова-заклинания: пока кто-то не произнесет их вслух, ничто не изменится. Первое слово — мелодия — я вывела ложкой на гренке, на абрикосовом джеме, потом сунула гренок в рот и быстро проглотила. На треть я уже спасена. Констанция вышла с подносом из комнаты дяди Джулиана.

— Он сегодня плох, — сказала она. — К завтраку почти не притронулся — совсем слабый.

— Будь у меня крылатый конь, он отвез бы нас на Луну. Дяде Джулиану там было бы намного лучше.

— Попозже вывезу его на солнышко и приготовлю гоголь-моголь с ромом.

— А на Луне зато совсем не страшно.

Она рассеянно взглянула на меня.

— Одуванчик уже зазеленел. И редис. Я собиралась заняться огородом, но не хочется оставлять дядю Джулиана. Ничего, подождет морковь… — Констанция задумчиво забарабанила пальцами по столу. — И ревень подождет…

Я отнесла свою чашку и тарелку в раковину; надо придумать второе волшебное слово, я уже почти выбрала — Глостер. Сильное слово, годится. Хотя дяде Джулиану порой такое в голову взбредет — он способен что угодно произнести.

— Испеки-ка лучше пирог для дяди Джулиана.

Констанция улыбнулась:

— Скажи уж: испеки пирог для Маркисы. Пирог с ревенем хочешь?

— Мы с Ионой ревень не любим.

— Но у него чудесный цвет. Ревеневый джем — самое красивое, что есть на полках.

— Ну и пусть стоит на полках. А мне испеки пирог с одуванчиками.

— Глупышка — Маркиска, — сказала Констанция. Она стояла в синем платье, на кухонном полу играло солнце. Сад за окном светился молодой зеленью. Иона умывался на крылечке; Констанция, напевая, принялась мыть посуду. Я уже почти спасена, осталось выбрать третье волшебное слово.

Констанция кончила мыть посуду, а дядя Джулиан еще спал, и она улучила минутку — сбегать на огород, собрать первые овощи, сколько успеет. Я осталась за столом на кухне — стеречь дядю Джулиана и позвать Констанцию, если он проснется; но когда она вернулась, он спал. Я грызла маленькие сладкие морковки, а Констанция мыла и убирала овощи.

— Сделаем весенний салат, — сказала она.

— Мы съедаем времена года. Сначала едим весну, потом лето, потом осень. Ждем, пока что-нибудь вырастет, и съедаем.

— Маркиска — глупышка, — сказала Констанция. На кухонных часах двадцать минут двенадцатого; Констанция сняла фартук, заглянула к дяде Джулиану и прошла, по обыкновению, к себе наверх; она будет сидеть там, покуда я не позову. Я же пошла отпирать парадные двери, и не успела я их распахнуть — из-за поворота выехала машина врача. Он, как всегда, спешил: резко затормозил, выскочил и взбежал по ступеням; «Доброе утро, мисс Блеквуд», — он пронесся мимо меня, снял на ходу плащ и бросил его в кухне на спинку стула. Ни на меня, ни вокруг не глядел — направился прямо к дяде Джулиану; оказавшись в комнате, мгновенно стал внимательным и неспешным.

— Доброе утро, мистер Блеквуд, — сказал он ласково. — Как самочувствие?

— А где этот старый дуралей? Где Джек Мейсон? — Дядя Джулиан непременно задавал этот вопрос.

Доктора Мейсона вызвала Констанция в тот вечер, когда они все умерли.

— Доктор Мейсон не смог прийти сегодня, — привычно отозвался врач. — Меня зовут доктор Леви. Я посмотрю вас вместо него.

— По мне так лучше Джек Мейсон.

— Постараюсь его достойно заменить.

— Я всегда говорил, что переживу старого дуралея, — дядя Джулиан захихикал. — Чего вы мне голову морочите? Джек Мейсон уже три года как умер.

— Мистер Блеквуд, — произнес врач. — Вы золото, а не пациент. — Он тихонько прикрыл дверь.

Я решила было выбрать третьим волшебным словом наперстянку, но его же произносили сплошь и рядом, и я остановила свой выбор на слове Пегас. Взяла из горки фужер, трижды четко произнесла в него мое слово, потом налила туда воды и выпила. Дверь в комнату дяди Джулиана открылась, и врач остановился на пороге.

— Так и запомните, — договаривал он. — И до следующей субботы.

— Шарлатан, — сказал дядя Джулиан.

Врач с улыбкой обернулся к нему, потом мгновенно стер улыбку с лица и снова заторопился. Схватил плащ и устремился в прихожую. Я пошла следом, но он уже сбегал по ступеням.

— До свидания, мисс Блеквуд. — Даже не обернувшись, он влез в машину и взял с места в карьер — к воротам и на шоссе. Я заперла парадные двери и подошла к лестнице.

— Констанция, — окликнула я.

— Иду, — отозвалась она сверху. — Иду, Маркиса.

К середине дня дяде Джулиану стало лучше, он сидел на припеке в полудреме, сложив руки на коленях. Я лежала рядышком на мраморной скамейке — маминой любимой, а Констанция сидела на корточках и возилась по локоть в черной земле, будто сама проросла из этой земли; она месила и месила грязь — глубоко, у самых корней.

— Было чудесное утро, — мерно говорил дядя Джулиан. — Чудесное солнечное утро, никто из них и не подозревал, что утро это — последнее. Она спустилась вниз первой — моя племянница Констанция. Проснувшись, я услыхал, как она ходит по кухне; я тогда спал наверху, мог еще взобраться по лестнице, у нас с женой была спальня наверху; я тоже тогда подумал: «Чудесное утро»; мне и невдомек было, что оно последнее. Потом я услышал племянника, нет — сперва брата, брат спустился вниз вслед за Констанцией. Он насвистывал. Констанция?

— Что?

— Что он всегда насвистывал, причем жутко врал?

Констанция задумалась, по-прежнему копаясь в земле, и тихонько напела. Я узнала и содрогнулась.

— Ах да, конечно. У меня с музыкальным слухом всю жизнь плоховато: что люди говорят, что делают, как выглядят — помню, а что поют — убей Бог, не помню. Итак, брат протопал следом за Констанцией, ему и дела нет, что всех перебудит, что я мог бы еще поспать; я, впрочем, в это время уже не спал. — Дядя Джулиан вздохнул и с любопытством обвел взглядом сад. — А он и не ведал, что это его последнее утро. Знай он свою судьбу — вел бы себя потише. Они там внизу разговаривали с Констанцией, и я сказал жене: «Вставай да одевайся, мы живем в семье брата, и следует всячески выказывать им нашу приязнь; одевайся и иди на кухню к Констанции». Жена так и сделала — наши жены всегда были нам послушны; впрочем, невестка моя в то утро нежилась в постели — возможно, ей было небесное знамение, и она решила отоспаться здесь, на грешной земле. Теперь уже голоса всех троих — брата, Констанции и Дороти — доносились с кухни. Потом и мальчик спустился, и я принялся одеваться. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Знаешь, я тогда еще сам одевался — вплоть до последнего дня. Я ходил сам, и одевался сам, и ел, и ничего у меня не болело. И спал я тогда глубоко, как спят крепкие мужчины. Я был уже не молод, но крепок, спал хорошо и сам одевался.

— Накрыть тебе ноги пледом?

— Нет, дорогая, спасибо. Ты всегда была мне хорошей племянницей, хотя есть некоторые основания считать тебя неблагодарной дочерью. Невестка спустилась на кухню прежде меня. На завтрак были оладьи — маленькие тоненькие оладушки; брат съел яичницу из двух яиц, а моя жена налегла на колбасу, хотя я ее аппетитов не поощрял — ведь мы жили в семье у брата. Она ела домашнюю колбасу, приготовленную Констанцией. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Знай я тогда, что это ее последний завтрак, не сердился бы за колбасу. Удивительное дело: никто — ну никто! — и думать не думал, что завтрак последний, они бы тогда, наверное, тоже для нее колбасы не пожалели. Брат всегда следил: что и сколько съели мы с женой, и порой отпускал замечания; он был справедливым человеком и еды не жалел, если ели в меру. Констанция, он в то утро смотрел, как моя жена ест колбасу. Поверь, мы его не объедали! Сам-то он ел и оладьи, и яичницу, и колбасу, но я чувствовал, что он вот-вот сделает Дороти замечание. Зато мальчишка уплетал — аж за ушами трещало. Этот последний завтрак был исключительно хорош, приятно вспомнить.

— Дядя Джулиан, хочешь, я тебе на той неделе сделаю колбасу? Ведь от кусочка домашней колбасы хуже не будет.

— Брат нам еды не жалел, если ели в меру. Моя жена помогала мыть посуду.

— Я была ей очень благодарна.

— Она могла бы помогать и больше, думаю я теперь, задним числом. Впрочем, она развлекала еще мою невестку и чистила одежду, но брат-то наверняка считал, что Дороти могла бы помогать больше. Брат после завтрака отправился по делам.

— Он затеял виноградные беседки, пошел договариваться.

— Жалко — не успел, ели бы сейчас собственный виноградный джем. Стоило ему уйти — у меня развязался язык; помнится, все утро я веселил дам, мы перешли сюда, в сад. Говорили о музыке, моя жена была очень музыкальна, хотя нигде не училась. А у невестки было чудесное туше — это все непременно отмечали, — по вечерам она обычно играла. Но в тот вечер уже не пришлось. В тот вечер она играть уже не смогла. А утром мы еще полагали, что она сыграет нам вечером. Констанция, ты помнишь, как я всех веселил в то утро?

— Я полола овощи, — сказала Констанция. — Но слышала, что все смеялись.

— Я был в ударе, даже вспомнить приятно. — Он немного помолчал: сцеплял и расцеплял руки на коленях. Я хотела быть к нему добрее, но сцеплять вместо него руки не могла, а больше ему ничего не требовалось, поэтому я просто тихонько лежала и слушала. Констанция хмурилась, уставясь на зеленый лист; на лужайку набегали легкие тени облаков.

— Мальчик куда-то делся, — произнес наконец дядя Джулиан по-старчески печально. — Мальчик куда-то делся, он что — пошел тогда ловить рыбу?

— Он влез на каштан.

— Ах да, помню. Я все отчетливо помню, дорогая, и у меня все записано. Это было последнее утро, и ничто не должно стереться из памяти. Он полез на каштан и кричал нам оттуда, с самой верхушки, и бросал сверху прутики, — наконец невестка не выдержала и отругала его. Прутики застревали у нас в волосах, безобразие! Моей жене это тоже не нравилось, но она бы и рта никогда не открыла. Полагаю, моя жена вела себя с твоей матерью корректно, Констанция. Будь это не так, я был бы крайне огорчен — ведь мы жили у брата и ели его хлеб. Брат вернулся к обеду.

— Я подала на обед гренки с сыром, — сказала Констанция. — Провозилась на огороде целое утро, и пришлось состряпать обед на скорую руку.

— Да, они ели гренки с сыром. До сих пор удивляюсь, отчего мышьяк не подложили в гренки. Интереснейшая деталь, в книге я ее всячески подчеркну. Отчего мышьяк не подложили в гренки? Ну прожили б они на несколько часов меньше, зато смерть настигла б их наверняка, безошибочно. Констанция, я не люблю лишь одно блюдо из тех, что ты готовишь, — гренки с сыром. Я их всю жизнь терпеть не мог.

— Знаю, дядя. И я тебе никогда их не делаю.

— А вот мышьяку там — самое место. Я, помнится, вместо гренков ел салат. А на десерт был яблочный пудинг — остатки со вчерашнего дня.

— Солнце уже садится, — Констанция поднялась и отряхнула руки. — Пойдем-ка в дом, а то замерзнешь.

— Констанция, мышьяку в гренках самое место. Странно, что в свое время на это никто не указал. Мышьяк, как ты знаешь, безвкусен — в отличие от гренков с сыром. Куда ты меня везешь?

— В дом. До ужина отдохнешь часочек в комнате, а после ужина я тебе поиграю, если захочешь.

— Дорогая, мне безумно некогда. Необходимо вспомнить тысячи подробностей и все записать, нельзя терять ни минуты. Ни малейшая деталь этого последнего дня не должна быть упущена, иначе книга окажется неполной. Полагаю, день для них выдался приятный, главное, никто не подозревал, что его ждет. Знаешь, Констанция, мне что-то холодно.

— Скоро мы будем в тепле и уюте.

Я неохотно побрела следом — не хотелось покидать сумеречный сад; за мной, привлеченный светом в окнах, шел Иона. Когда мы пришли, Констанция уже закрывала дверь к дяде Джулиану; увидев меня, она улыбнулась.

— Спит почти, — сказала она тихонько.

— Когда я буду старая, как дядя Джулиан, ты будешь обо мне заботиться?

— Если буду жива, — отозвалась она, и я похолодела.

С Ионой на руках я устроилась в уголке и смотрела, как ловко и бесшумно двигается она по ярко освещенной кухне. Скоро она попросит меня накрыть в столовой стол на троих, а после ужина наступит вечер, и мы будем сидеть в теплой кухне, а дом нас надежно охранит, и снаружи никто ничего не увидит — только свет в окнах.

 

4

В воскресенье утром перемены стали еще на день ближе. Я изо всех сил старалась не вспоминать три волшебных слова, я попросту гнала их от себя, но перемены буквально висели в воздухе — и волшебные слова всплывали сами: мелодия Глостер Пегас; перемены туманом окутывали лестницу, кухню, сад… Все же я не позволяла этим словам завладеть моими мыслями. С утра в воскресенье погода испортилась; наверно, Иона своей беготней все-таки накликал грозу; солнечные лучи пока проникали в дом, но по небу неслись облака, и кусачий ветерок гулял по кухне, пока я завтракала.

— Надень сапоги, если надумаешь гулять, — сказала Констанция.

— А дядя Джулиан вряд ли выйдет — слишком холодно.

— Настоящая весенняя погода, — Констанция с улыбкой оглядела сад.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я тебя люблю, глупышка — Маркиска.

— А дяде Джулиану лучше?

— По-моему, нет. Я отнесла ему поднос — ты еще спала, — и он был очень усталый. Опять ночью таблетку принимал. По-моему, ему становится хуже.

— Ты за него боишься?

— Да. Очень.

— Он умрет?

— Знаешь, что он сказал мне утром? — Констанция облокотилась на раковину и печально взглянула на меня. — Он принял меня за тетю Дороти, взял за руку и сказал: «Ужасно быть старым, лежать тут и думать, что это вот-вот случится». Я даже испугалась.

— Зря ты не пускаешь его со мной на Луну.

— Я напоила его горячим молоком, и он вспомнил, кто я.

Дядя Джулиан, должно быть, очень счастлив — ведь о нем заботятся и Констанция, и тетя Дороти; как увижу что-нибудь тонкое и длинное — вспомню, что надо быть к нему добрее; сегодня будет день тонких и длинных предметов: в моей расческе уже застрял волос, за стул зацепился кусок веревки, а от ступеньки на заднем крыльце отскочила длинная щепка.

— Приготовь ему запеканку, — предложила я.

— Пожалуй, приготовлю. — Она вынула длинный тонкий нож и положила на край раковины. — Или какао. А вечером курицу с клецками.

— Я тебе нужна?

— Нет, Маркиса. Беги, гуляй, только сапоги надень.

Солнце то пряталось за облаком, то выглядывало и светило вовсю. Иона шел за мной следом: он кружил, выскакивал на солнце, пропадал в глубокой тени. Бежала я — бежал и он; стоило остановиться и замереть — он останавливался, глядел на меня и быстро уходил в другую сторону, точно совсем со мной незнаком, а потом садился и ждал, когда я побегу снова. Направлялись мы к длинной поляне, она похожа на океан, хотя океана я никогда не видела; трава клонится от ветра, стремительно летят тени облаков, вдалеке раскачиваются деревья. Иона совсем скрылся в траве — такой высокой, что я касалась травинок руками, не нагибаясь; Иона кружил где-то внизу — стоило ветру утихнуть и траве выпрямиться, как становился виден его причудливый маршрут: смятые стебли пригибались и тут же распрямлялись вновь. Я пересекла поляну наискосок и как раз посередине наткнулась на камень: тут похоронена кукла; куклу я всегда находила — в отличие от других, навеки потерянных сокровищ. Камень никто не трогал, значит, и кукла цела. Под моими ногами — несметные сокровища, травинки ластятся к рукам, вокруг простор, вздымается зеленый океан, и сосны клонятся вдали; за спиной — дом, а там, дальше за деревьями, слева, едва виднеется проволочная ограда — ее поставил папа, чтобы нас никто не тревожил. Я прошла поляну, прошла под четырьмя яблонями — мы называли их фруктовым садом — и направилась по тропинке к протоке. Шкатулка с серебряными монетами, закопанная у протоки, тоже цела и невредима. Возле протоки, в укромном месте, — мое убежище; у меня их несколько, но тут я потрудилась на славу и приходила сюда очень часто. Я выкорчевала несколько невысоких кустиков и разровняла землю; кустарник вокруг сплетается с ветвями деревьев; огромная ветка, что закрывает вход, почти касается земли. Меня никто никогда не ищет, и в потайном убежище нет нужды, но мне нравится лежать тут с Ионой и знать, что никому меня не найти. Я устроила ложе из веток и листьев, Констанция дала одеяло. Кусты и деревья густо нависают сверху, и внутри всегда сухо. Воскресным утром я лежала здесь, а Иона мурлыкал мне на ухо свои сказки. Все кошачьи сказки начинаются одинаково: «Давным-давно жила-была на свете кошка…» Мы с Ионой лежали голова к голове. Ничто не изменится, просто пришла весна, и напрасно я так перепугалась. С каждым днем будет все теплее, дядя Джулиан будет греться на солнышке, а Констанция — смеяться и копаться на грядках; и так будет всегда. Иона все мурлыкал: «И стали жить-поживать…» Листья шелестели над головой… Так будет всегда.

У протоки я нашла змеиное гнездо и убила всех змеенышей — Констанция разрешает мне не любить змей. По дороге домой я наткнулась на знак судьбы — дурной, один из самых худших. Книжка, прибитая к сосне, упала на землю, папина записная книжка, — он записывал, кто сколько денег ему должен и кто с ним по гроб жизни не рассчитается. Видно, гвоздь проржавел, книжка упала и не годится теперь для охраны и защиты. Прежде чем прибить книжку, я тщательно завернула ее в плотную бумагу, но гвоздь проржавел, и она упала на землю. Теперь ее лучше уничтожить, иначе она будет мстить; а к дереву надо прибить что-то другое — мамин шарф или перчатку. На самом деле было слишком поздно, только я об этом еще не знала, — а он уже направлялся к дому. Когда я нашла книжку, он, скорее всего, уже оставил чемодан на почте и спрашивал, где нас искать. А мы-то с Ионой знали только, что сильно проголодались, и бежали домой; на кухню мы влетели вместе с ветром.

— Неужели ты ушла без сапог? — Констанция было нахмурилась, но тут же рассмеялась. — Глупышка — Маркиска.

— У Ионы сапог нет. Сегодня чудесный день.

— Может, сходим завтра за опятами?

— Мы с Ионой голодны сейчас.

Он в это время уже шел по поселку к черному камню, а все глазели, удивленно переглядывались, перешептывались за его спиной.

Это был наш последний лениво-чудесный день, хотя мы — как непременно отметил бы дядя Джулиан — об этом и не подозревали. Мы с Констанцией перекусили, похихикали, знать не зная, что, пока мы счастливо смеемся, он дергает запертую калитку, вглядывается в сумрак тропинки и бродит по окрестным лесам — ненадолго же спасла нас папина ограда. Пошел дождь, мы открыли заднюю дверь и глядели: косо летели капли за порогом, умывали огород; Констанция радовалась дождю, как всякий садовник.

— Тут скоро все зазеленеет, — сказала она.

— Мы всегда будем вместе, правда, Констанция?

— А тебе не хочется отсюда уехать?

— Куда? Где найдешь место лучше? И кому мы там нужны? Мир полон злых людей.

— Так ли? — она сказала это очень серьезно, а потом повернулась ко мне с улыбкой. — Не волнуйся, Маркиса. Ничего плохого не случится.

Наверно, как раз в этот миг он обнаружил ворота и быстро пошел по аллее, спасаясь от дождя; через две минуты я увидела его собственными глазами. Знай я все наперед, провела бы эти минуты с толком: предупредила бы Констанцию, или придумала новое, самое разволшебное и надежное слово, или задвинула бы столом кухонную дверь; а я-то вертела в руках ложечку, поглядывала на Иону, а когда Констанция зябко поежилась, сказала: «Принесу тебе свитер». Так я оказалась в прихожей, а он как раз поднимался по парадной лестнице. Я заметила его из окна и похолодела — даже вздохнуть не могла. Дверь, я знала, заперта, это была первая мысль.

— Констанция, — прошептала я тихонько, не двигаясь с места. — Там чужой. Закрой кухонную дверь, живо.

Я думала, она слышит, потому что с кухни донесся шорох, но оказалось, она просто ушла — позвал дядя Джулиан — и оставила сердце нашего дома беззащитным. Я подбежала к парадным дверям, прижалась к ним: за дверями слышались шаги. И он постучал: сперва тихонько, потом все настойчивей. Я прижималась к двери, и каждый стук ударял прямо в меня — человек этот совсем-совсем рядом. Я уже знала: этот из худших, его лицо мелькнуло в окне, когда я шла через столовую; он из худших, из тех, что рыщут и рыщут вокруг дома, пытаются проникнуть внутрь, заглядывают в окна, шарят по закоулкам и готовы растащить весь дом на сувениры.

Он снова постучал, а потом позвал:

— Констанция?! Констанция?!

Уж имя-то ее им известно. Они знают ее, знают дядю Джулиана, знают, какая у нее была прическа и какого цвета те три платья, которые она надевала в суд; они знают, сколько ей лет, как она говорит, как двигается: в суде они все время заглядывали ей в лицо — не видно ли слез.

— Я хочу поговорить с Констанцией, — говорил он за дверью. Это их обычный прием.

К нам давно никто не заглядывал, но своего ужаса перед этими людьми и отвращения к ним я не забыла. Вначале-то они непрерывно тут крутились, подстерегали Констанцию — просто поглазеть на нее. «Гляди, вон, вон она, та самая — Констанция». Они толкали друг друга в бок и тыкали в окна пальцами. «На убийцу не похожа, правда?» Они подначивали друг друга: «Эй, готовь фотоаппарат, сейчас снова выглянет!»— «Давай цветов тут нарвем», — по-хозяйски распоряжались они. «Давай камешки на память соберем — ребятишкам дома показывать».

— Констанция? — позвал он снова. — Констанция? — Он опять постучал. — Я хочу поговорить с Констанцией. У меня к ней важное дело.

У них всегда находились важные дела, они дергали дверь, кричали под окнами, звонили по телефону, присылали жуткие, жуткие письма. Иногда спрашивали Джулиана Блеквуда, меня не спрашивали никогда. Ведь в роковой день меня отослали спать без ужина, в суд не пустили, никто меня не фотографировал. Они глазели на Констанцию в суде, а я тем временем лежала на приютской койке, уставясь в потолок, лежала и мечтала, чтобы все умерли, а Констанция пришла и забрала меня домой.

— Констанция, ты меня слышишь? — крикнул он. — Послушай меня, прошу!

Интересно, он слышит, как я дышу за дверью? Я-то знала, что он теперь сделает. Отойдет на несколько шагов и, прикрываясь ладонью от дождя, будет вглядываться в окна второго этажа: вдруг мелькнет лицо. Потом обойдет дом по нашей тропинке, найдет боковую дверь — она всегда на запоре — и примется стучать и звать Констанцию там. Некоторые уезжали, потоптавшись у запертых дверей; уезжали те, кто слегка стыдился, что их сюда занесло, те, кто жалел о потерянном времени, — смотреть-то оказалось не на что; поняв, что Констанции им не увидеть, они тут же уезжали, но упрямцы (вот им-то я и желала смерти, чтоб упали замертво прямо на аллее) кружили и кружили вокруг дома, дергали дверь, стучали в окна. «Мы вправе ее видеть! — кричали они. — Ведь она их всех поубивала!» Они подъезжали к самому крыльцу и тщательно запирали машины, даже стекла поднимали, а потом принимались колотить в двери и звать Констанцию. Они устраивали пикники на лужайке и фотографировались перед домом, пускали на огород своих собак и малевали свои имена на стенах и дверях.

— Эй, послушайте, — раздалось снаружи. — Вам придется меня впустить.

Я услышала его шаги по ступеням, значит, отошел и глядит теперь вверх. Все окна на втором этаже заперты. Боковая дверь заперта. В парадные двери вставлены по краям узкие стекла, но выглядывать нельзя — они замечают каждое движение; стоит в столовой качнуться занавеске, они уже бегут к дому с криками: «Вон она! Вон она!» Я прислонилась к двери и представила: вот я открываю, а он лежит на аллее мертвый.

Но сейчас он смотрит на дом, а дом стоит тихий и равнодушный, словно потупившись, — ведь занавески на окнах второго этажа всегда задернуты; от дома он не добьется ответа; мне же пора принести Констанции свитер, а то совсем озябнет. Наверх можно идти не спеша, безбоязненно, но я взлетаю стремглав: он бродит вокруг дома и мне хочется побыстрей оказаться возле Констанции. Я взлетаю по лестнице, хватаю свитер со стула в комнате Констанции, бегу вниз, влетаю в кухню — а он уже сидит на моем стуле возле стола.

— Я же загадала три волшебных слова! — Я замерла, прижав к себе свитер. — Три слова — мелодия Глостер Пегас, — и пока их не скажут вслух, нам ничто не грозит.

— Маркиса, — Констанция, улыбаясь, обернулась ко мне. — Это наш брат, двоюродный брат, Чарльз Блеквуд. Я его сразу узнала — он так похож на папу.

— Ну, Мари, — произнес он и встал. Здесь, в доме, он показался мне еще выше, чем там, на улице, и он все рос и рос оттого, что подходил ко мне все ближе и ближе. — Ну, поцелуй брата Чарльза.

За его спиной — распахнутая настежь дверь, он первый проник в дом с тыла, и впустила его Констанция. Констанция тоже встала; она-то знала, что трогать меня нельзя, она лишь повторяла тихонько: «Маркиса, Маркиса» — и протягивала ко мне руки. Но я — точно в тисках, точно стянута проволокой, дышать невозможно, надо бежать. Я швыряю свитер на пол и выбегаю за дверь — к протоке, к своему убежищу. Там меня нашел Иона, мы лежали рядом, под сенью деревьев; они скрывали нас от дождя, они льнули друг к другу — податливо, но властно, — сплетаясь над головой в непроницаемую густую крону. Я смотрела на листья и слушала журчанье воды. Нет никакого брата, никакого Чарльза Блеквуда, чужака, незваного гостя… А все из-за того, что книжка упала, я ее вовремя не заменила, и порвалась наша охранная сеть. Завтра же подыщу что-нибудь могущественное и прибью к дереву. Я заснула под мурлыканье Ионы, как только сгустились сумерки. Посреди ночи он отправился на охоту и, вернувшись, разбудил меня ненадолго: он прижался ко мне, чтобы согреться. «Ионушка», — пробормотала я, и он успокоенно заурчал. Поутру, когда я проснулась, вдоль протоки блуждали туманы, они касались меня, обволакивали лицо. Я лежала и смеялась, ощущая, как туман ласкает и ерошит ресницы, лежала и глядела вверх, на деревья.

 

5

Я вошла в кухню, и туман с протоки вполз следом. Констанция готовила поднос с завтраком для дяди Джулиана. Вместо горячего молока она наливала чай — значит, дяде Джулиану лучше; он, видно, уже проснулся и сам попросил чаю. Я подошла к Констанции сзади и обняла ее, она обернулась и обняла меня.

— С добрым утром, Маркиска.

— С добрым утром, Констанция. Дяде Джулиану лучше?

— Лучше, немного лучше. И дождь сменился солнышком. А тебе, моя хорошая, я сделаю на ужин шоколадный мусс.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я люблю тебя. Что ты хочешь на завтрак?

— Оладьи. Маленькие-маленькие и горячие-горячие. И яичницу из двух яиц. Сегодня прилетит мой крылатый конь, и я забираю тебя на Луну; там мы будем есть лепестки роз.

— У некоторых роз лепестки ядовиты.

— Но не на Луне. А верно, что можно сажать листья?

— Не всякие. Только с пушистыми ворсинками. Такие листья ставят в воду, и они пускают корни, потом их высаживают, и получается новое растение. Не какое-нибудь, разумеется, а то, от которого взят лист. Любое не вырастишь.

— А жалко. С добрым утром, Иона. По-моему, ты похож на лист с пушистыми ворсинками.

— Ты глупышка, Маркиска.

— Мне нравятся только такие листья, из которых вырастет совсем другое растение. В пушистых ворсинках с головы до ног.

Констанция засмеялась:

— Я так заслушаюсь, и дядя Джулиан останется без завтрака. — Она взяла поднос и пошла к нему в комнату. — Горячий чай прибыл.

— Констанция, дорогая. Чудесное утро, по-моему. Я прекрасно поработаю.

— И на солнышке погреешься.

Иона умывался на залитом солнцем пороге кухни. Я проголодалась; положу-ка я перышко на лужайку, где проедет на кресле дядя Джулиан, — просто положу, ведь хоронить сокровища тут не разрешается, а как иначе быть доброй к дяде Джулиану? Зато на Луне мы носим перышки в волосах, а на запястьях — браслеты с рубинами. Едим мы на Луне золотыми ложками.

— Констанция, как ты думаешь, не пора ли начать новую главу?

— Что-что, дядя Джулиан?

— Как думаешь, не начать ли мне сегодня сорок четвертую главу?

— Конечно, начни.

— И отдельные предыдущие главы надо подправить. Тут работы на века.

— Тебя причесать?

— Спасибо, попробую сам. В конце концов, мужчина должен о своей голове заботиться сам. Ты не дала мне джема.

— Принести?

— Нет, я уже, оказывается, весь гренок съел. Констанция, я мечтаю о жареной печенке на обед.

— Договорились. Можно забрать поднос?

— Да-да, спасибо. А я пока причешусь.

Констанция вернулась с подносом на кухню.

— Теперь тебя, Маркиса, буду кормить.

— И Иону.

— Твой Иона позавтракал давным-давно.

— Ты для меня посадишь листик?

— Хорошо, только не сегодня.

Она, склонив голову, прислушалась и сказала:

— Он еще спит.

— Кто еще спит? А я увижу, как он растет?

— Спит брат Чарльз, — ответила Констанция, и день вокруг меня рассыпался на части. Вон сидит Иона на пороге, вон Констанция у плиты, но они вдруг поблекли, сделались как тени. Я не могла вздохнуть, накрепко стянутая проволокой, все вокруг стало мертвяще холодным.

— Он же призрак, — сказала я.

Констанция засмеялась — где-то очень, очень далеко.

— Значит, на папиной кровати спит призрак. А вчера вечером призрак весьма плотно поужинал. Когда ты ушла.

— Мне же просто приснилось, что он приходил! Я лежала на земле и заснула, и мне приснилось, будто он пришел, но потом — в этом же сне — я его прогнала. — Я все еще не могла вздохнуть, я вздохну, когда Констанция мне поверит.

— Мы вчера долго разговаривали.

— Пойди посмотри, — сказала я не дыша. — Пойди же — увидишь, его там нет!

— Маркиса, ты глупышка.

Убегать нельзя, надо спасать Констанцию. Я взяла свой стакан и швырнула об пол.

— Теперь он исчезнет, — сказала я.

Констанция подошла к столу и села напротив меня, очень серьезная. Мне хотелось обойти стол и обнять ее, но как обнимешь тень?

— Маркиса, девочка моя, — заговорила она медленно. — Брат Чарльз здесь. Он и вправду наш брат. Пока был жив его отец — Артур Блеквуд, папин брат, — Чарльз к нам не мог приехать, не мог нам ничем помочь, отец запретил. — Она слегка улыбнулась. — Его отец относился к нам очень плохо. И представляешь, даже не взял тебя к себе, пока шел суд. В его доме о нас нельзя было упоминать.

— Тогда зачем ты упоминаешь о нем в нашем доме?

— Пытаюсь тебе все объяснить. Сразу после смерти отца Чарльз поспешил нам на помощь.

— Чем он нам поможет? Мы и так счастливы, правда, Констанция?

— Очень счастливы, Маркиса. Но будь, пожалуйста, помягче с братом Чарльзом, прошу тебя.

Я уже чуть-чуть могла дышать: все-таки все обойдется. Брат Чарльз призрак, но этого призрака можно выгнать.

— Он исчезнет, — сказала я.

— Он и не намерен тут навеки поселиться, он просто приехал к нам в гости.

Надо найти, придумать какое-то средство против него.

— А дядя Джулиан его видел?

— Дядя Джулиан знает, что он здесь, но вечером ему нездоровилось, он не выходил. Я отнесла ему ужин на подносе, и он съел только супа — совсем чуть-чуть. Я утром так обрадовалась, когда он попросил чаю.

— Нам сегодня дом убирать.

— Только попозже, когда брат Чарльз проснется. И давай-ка я подмету осколки стакана, пока он не пришел.

Я смотрела, как она подметает; сегодня будет день осколков, маленьких сверкающих осколков. С завтраком торопиться нечего, мне все равно не уйти, пока мы не уберем дом; я засиделась за столом — потягивала молоко и наблюдала за Ионой. Дядя Джулиан позвал Констанцию: захотел пересесть на каталку; она вывезла его на кухню, к письменному столу, заваленному бумагами.

— Я решительно принимаюсь за сорок четвертую главу, — сказал дядя Джулиан, потирая руки. — И, начав с небольшого преувеличения, перейду затем к откровенной лжи. Констанция, дорогая!

— Что, дядя Джулиан?

— Я начну с утверждения, что моя жена была красавицей.

И тут мы все замолчали: наверху неожиданно послышались шаги. Непривычно — ведь там давно тишина. И неприятно — ходят будто по голове. Констанция не ступает, а летает, дядя Джулиан не ходит вовсе, а эти шаги были тяжелые, мерные, зловещие.

— Брат Чарльз проснулся, — Констанция взглянула на потолок.

— Вот и хорошо, — дядя Джулиан аккуратно положил перед собой чистый лист и взял карандаш. — Я надеюсь приятнейшим образом провести время в обществе сына моего брата. И надеюсь с его помощью восстановить все оттенки поведения наших родственников во время суда. Признаюсь честно, у меня есть наброски их возможных разговоров, но… — Он потянулся за какой-то тетрадкой. — Боюсь, все же не удастся начать сегодня сорок четвертую главу.

Я взяла Иону на руки и уселась в своем уголке, а Констанция вышла к лестнице — встретить Чарльза.

— Доброе утро, братец Чарльз, — сказала она.

— Здравствуй, Конни. — Голос тот же, что вчера. Они вошли на кухню, и я забилась поглубже в уголок; дядя Джулиан положил руки на свои записи и повернулся лицом к двери.

— Дядя Джулиан! Рад наконец познакомиться с вами.

— Чарльз. Ты сын Артура, а похож на моего брата Джона, он умер.

— Артур тоже умер. Поэтому я и приехал.

— Полагаю, он умер в достатке? Я, в отличие от братьев, умел только сорить деньгами.

— Честно говоря, дядя Джулиан, отец ничего не оставил.

— Какая жалость. А вот его отец оставил изрядную сумму. Даже разделив ее на троих, мы получили немало. Я знал, разумеется, что мои деньги уйдут меж пальцев, но Артур меня удивил. Быть может, твоя мать была мотовкой? Я ее помню смутно. Знаю только, что Констанция написала Артуру письмо во время суда, но его жена потребовала, чтобы мы прервали с ними всякие родственные отношения.

— Мне очень давно хотелось приехать, дядя Джулиан.

— Допускаю. Юные отличаются любопытством. И столь печально известная особа, как твоя кузина Констанция, представляется молодому человеку весьма романтичной. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Я уже завтракал?

— Да.

— Ну ничего, выпью еще чашечку чая. Нам с молодым человеком надо многое обсудить.

Я все еще не могла его толком разглядеть: то ли оттого, что он призрак, то ли оттого, что слишком велик. Огромное круглое лицо, так похожее на папино, поворачивалось от Констанции к дяде Джулиану и обратно, лицо улыбалось, открывался рот. Я совсем вжалась в стенку, но в конце концов огромное лицо повернулось и ко мне.

— Ба, и Мари здесь! — сказало лицо. — Здравствуй, Мари.

Я уткнулась в Ионину спину.

— Стесняется? — спросил он Констанцию. — Не страшно. Меня все дети любят.

Констанция засмеялась.

— К нам редко заходят люди. — Она вела себя так естественно, так спокойно, будто всю жизнь ждала, что приедет брат Чарльз, будто заранее продумала, что и как говорить, будто в ее доме всегда была готова комната для брата Чарльза.

Он встал и подошел ко мне.

— Какая красивая кошка. У нее есть имя?

Мы с Ионой посмотрели на него, и я подумала, что имя Ионы — самое надежное, что есть на свете, его имя и произнести не страшно.

— Иона, — ответила я.

— Иона! Кот? Это твой любимый кот?

— Да. — Мы с Ионой смотрели на него, не смея моргнуть или отвести взгляд. Огромное белое лицо так близко и так похоже на папино, а огромный рот улыбается.

— Мы скоро станем большими друзьями — мы с тобой и с Ионой, — сказал он.

— Что ты хочешь на завтрак? — спросила его Констанция и улыбнулась мне: обрадовалась, что я сказала ему имя Ионы.

— Все, что приготовишь. — Он наконец отвернулся от меня.

— Маркиса ела оладьи.

— Оладьи — это великолепно. Вкусный завтрак в приятном обществе чудесным утром — чего еще желать?

— Оладьи, — вступил в разговор дядя Джулиан, — в этой семье пользуются особым почетом, хотя сам я их ем очень редко: желудок принимает лишь легкую, необременительную пищу. В тот последний день к завтраку подавали оладьи…

— Дядя Джулиан, — прервала его Констанция, — твои бумаги падают на пол.

— Позвольте, я подниму, сэр. — Брат Чарльз встал на колени и принялся подбирать бумаги, а Констанция сказала:

— После завтрака я покажу тебе сад.

— Обходительный молодой человек, — похвалил дядя Джулиан, принимая у Чарльза бумаги. — Я тебе благодарен, сам я не в состоянии перескочить через комнату и встать на колени; отрадно, что хоть кому-то это под силу. Ты, вероятно, старше моей племянницы на год или два?

— Мне тридцать два.

— А Констанции лет двадцать восемь. Мы уже давно не отмечаем дни рожденья, но ей, должно быть, около двадцати восьми. Констанция, мне вредно столько разговаривать на пустой желудок. Где мой завтрак?

— Дядя, ты съел его час назад. Сейчас налью тебе чаю, а братцу Чарльзу сделаю оладьи.

— Чарльз — отважный человек. Твоя стряпня, хоть и высшего качества, все же не лишена определенных недостатков.

— Я безбоязненно съем все, что приготовит Констанция.

— В самом деле? — сказал дядя Джулиан. — Рад за тебя. Я-то имел в виду, что для слабого желудка оладьи — тяжелая пища. А ты, полагаю, подумал про мышьяк.

— Садись завтракать, — сказала Констанция Чарльзу.

Я смеялась, спрятавшись за Ионой. Добрых полминуты Чарльз собирался с духом, чтобы взять вилку, и непрерывно улыбался Констанции. Все смотрели на него — и Констанция, и дядя Джулиан, и Иона, и я, — поэтому он отрезал, наконец, кусочек оладьи и поднес ко рту, но в рот положить не хватило духа. Кончилось тем, что он положил вилку с наколотым кусочком обратно на тарелку и обратился к дяде Джулиану:

— Знаете, а ведь… пока я здесь, я бы мог чем-то помочь: вскопать грядки или сбегать в магазин. Я с любой тяжелой работой справлюсь.

— Чарльз, ты же вчера ужинал и проснулся живым поутру, — сказала Констанция; я засмеялась, хотя Констанция говорила почти сердито.

— Что-что? — переспросил Чарльз. — Ах да! — Он взглянул на будто бы позабытую вилку, схватил ее, быстро сунул кусочек оладьи в рот, прожевал, проглотил и посмотрел на Констанцию. — Очень вкусно. — И Констанция улыбнулась.

— Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Я думаю, что все-таки не начну сегодня сорок четвертую главу. Лучше вернусь к семнадцатой — там, помнится, вскользь упомянуты твой двоюродный брат и его семейство, как они отреклись от нас во время суда. Чарльз, ты разумный молодой человек. Я жажду услышать твою версию.

— Сколько уж лет прошло, — сказал Чарльз.

— Надо было все записывать, — укорил его дядя Джулиан.

— Нет, я не о том. По-моему, стоит все забыть. Какой смысл вспоминать об этом снова и снова?

— Какой смысл? — воскликнул дядя Джулиан. — Смысл?

— Это было печальное и ужасное время. И нечего беспрестанно напоминать о нем Конни, ей только во вред.

— Молодой человек, вы, насколько я понимаю, презрительно отзываетесь о моей работе. А людям свойственно свою работу уважать. Дело есть дело. Запомни это, Чарльз.

— Я просто сказал, что не хочу ничего вспоминать.

— Этим ты толкаешь меня на вымысел, выдумки, игру воображения.

— Хватит об этом.

— Констанция?

— Что, дядя Джулиан? — Она была очень серьезна.

— Ведь это вправду было? Я же помню, — дядя Джулиан уже потянул пальцы в рот.

Констанция, помолчав, сказала:

— Ну, конечно же было, дядя Джулиан.

— Мои записи… — проговорил он угасшим голосом и бессильно простер руку к бумагам.

— Конечно, дядя Джулиан. Все было на самом деле.

Я разозлилась: Чарльз не смеет так обращаться с дядей Джулианом. Вспомнив, что сегодня день сверкающих осколков, я решила положить что-нибудь сверкающее возле кресла дяди Джулиана.

— Констанция?

— Что?

— Можно мне на улицу? Я тепло одет?

— Можно, дядя Джулиан. — Констанция тоже жалела его. Дядя Джулиан печально качал головой, карандаш он отложил. Констанция принесла из комнаты шаль и заботливо укутала ему плечи. Чарльз, ни на кого не глядя, уплетал оладьи; неужели не понял, что обидел дядю Джулиана?

— Вот теперь пойдем на улицу, — тихонько сказала Констанция. — Там припекает солнышко, и все расцветает, а на обед я поджарю тебе печенку.

— Может, не стоит? — сказал дядя Джулиан. — Съем лучше яйцо. — Констанция бережно покатила его к двери и аккуратно свезла по ступеням. Чарльз оторвался было от оладий и привстал, собираясь помочь, но Констанция покачала головой.

— Я посажу тебя в твой любимый уголок, — сказала она дяде Джулиану, — буду все время на тебя посматривать и часто-часто махать из окошка.

Ее голос доносился до кухни все время, пока она везла дядю Джулиана. Иона соскочил с моих колен и уселся на пороге, глядя им вслед.

— Иона, — позвал Чарльз. Иона обернулся. — Сестрица Мари меня не любит.

Мне не понравилось, как он говорит с Ионой и как Иона его слушает.

— Как сделать, чтоб сестрица Мари меня полюбила? — спросил Чарльз; Иона метнул взгляд на меня и снова повернулся к Чарльзу. — Я приехал навестить двух моих милых сестричек, милых сестричек и старого дядюшку, я не видал их столько лет, а сестрица Мари обходится со мной так скверно. Как тебе это нравится, Иона?

Под краном искрилась и набухала капля, вот-вот упадет в раковину. Не буду дышать, покуда капля висит, — и Чарльз исчезнет; но нет, не поможет, задержать дыхание легче легкого.

— Ну, да ладно, — говорил Чарльз Ионе. — Зато меня любит Констанция, а это самое главное.

Констанция стояла у крыльца и дожидалась, пока Иона уступит ей дорогу, но он и ухом не повел — пришлось через него перешагнуть.

— Хочешь еще оладий? — спросила она Чарльза.

— Нет, спасибо. Я тут пытаюсь завязать знакомство с младшей сестренкой.

— Она к тебе скоро привыкнет. — Констанция смотрела прямо на меня. Иона принялся умываться, а я наконец надумала, что сказать:

— Нам сегодня дом убирать.

Дядя Джулиан проспал в саду все утро. Констанция то и дело отрывалась от уборки и подходила к окну взглянуть на него, порой она замирала там с тряпкой в руке, точно позабыв, что надо протирать мамину шкатулку; в шкатулке покоились жемчужное ожерелье, перстень с сапфиром и бриллиантовая брошь. Я выглянула из окна лишь однажды: дядя Джулиан сидел, закрыв глаза, а Чарльз стоял поодаль. Ужасно противно, что он расхаживает там, среди грядок, и под яблонями, и по лужайке, где спит дядя Джулиан.

— Папину комнату сегодня пропустим, — сказала Констанция. — Там теперь живет Чарльз. — Потом она задумчиво сказала: — Может, надеть мамино ожерелье? Я еще никогда не носила жемчуг.

— Но его место в шкатулке. Придется вынимать.

— Вынимать — не вынимать, кому это интересно?..

— Мне интересно — с ожерельем ты станешь еще красивее.

Констанция рассмеялась и сказала:

— Что-то я поглупела. Вздумала зачем-то жемчуг надевать.

— Пускай лучше ожерелье в шкатулке лежит, на своем законном месте, — сказала я.

Чарльз закрыл дверь в папину комнату — не заглянешь; интересно — трогал он папины вещи? Может, положил шляпу, платок или перчатку на комод около папиных серебряных расчесок? И в шкаф, верно, заглядывал, и ящики все выдвигал. Папина комната — над парадным входом, Чарльз глядел из окна вниз, на длинную аллею, что ведет к воротам, — не мечтал ли поскорей дойти до них и убраться отсюда подальше?

— Сколько времени Чарльз сюда ехал? — спросила я.

— Часа четыре. Или пять. До поселка на автобусе, а оттуда пешком.

— Значит, до дома ему тоже четыре-пять часов?

— Ну, конечно. Но пока он не уезжает.

— И сперва ему придется идти пешком в поселок?

— Если ты не подвезешь его на крылатом коне.

— Нет у меня никакого коня.

— Ох, Маркиса. Чарльз вовсе не плохой человек.

В зеркалах играли блики света, а в сумраке маминой шкатулки мерцали бриллианты и жемчужины. Тень Констанции плясала на стене, когда она шла к окну взглянуть на дядю Джулиана, а там, на улице, трепетала и переливалась под солнцем молодая листва. Чарльз проник сюда, потому что порвалась охранная сеть; вот восстановлю эту сеть, и Констанция окажется внутри, а Чарльз снаружи, и он непременно уедет. Надо смыть, стереть его следы по всему дому.

— Чарльз — призрак, — сказала я. Констанция вздохнула.

Я отполировала дверную ручку в папиной комнате — и один из следов Чарльза исчез.

Наверху все было убрано, и мы спустились с тряпками, помелом, мусорным ведром и шваброй — словно ведьмы с прогулки. В гостиной мы протерли золоченые ножки стульев, арфу, и все засияло, даже мамино голубое платье на портрете. Я нацепила тряпку на швабру и смахнула пыль с лепного свадебного пирога на потолке; я слегка пошатывалась, задирая голову, но представляла, будто потолок — это пол, и я просто подметаю и смотрю вниз, на щетку, а сама — невесомая — парю в пространстве; комната раскачивается, кружится… И вот я снова стою на полу, глядя вверх.

— Чарльз еще не видел этой комнаты, — сказала Констанция. — Мама ею так гордилась, и почему я сразу не показала?

— Можно, я вместо обеда бутерброды возьму? Хочу пойти на протоку.

— Рано или поздно тебе придется сесть с ним за стол, Маркиса.

— Вечером, за ужином. Честное слово!

В столовой мы протирали все: и высокие деревянные спинки стульев, и серебряный чайный сервиз. Констанция поминутно бегала на кухню — взглянуть на дядю Джулиана; один раз я услышала, как она засмеялась и воскликнула: «Осторожно, там сплошная грязь!» Она говорила с Чарльзом.

— А куда ты посадила Чарльза вчера за ужином?

— На папино место, — ответила она и добавила:

— У него есть полное право: он гость и к тому же очень похож на папу.

— Он и сегодня там сядет?

— Да, Маркиса.

Я тщательно протерла папин стул, хотя что толку, если Чарльз сядет сюда снова? И все столовое серебро заново перетирать…

Закончив уборку, мы вернулись на кухню. Чарльз курил трубку за столом, и они с Ионой смотрели друг на друга. Табачный дым чужд нашей кухне, и плохо, что Иона опять смотрит на Чарльза. Констанция пошла в сад за дядей Джулианом; я услышала, как он сказал:

— Дороти? Нет, Дороти, я не сплю.

— Сестрица Мари меня не любит, — снова сказал Чарльз Ионе. — Как думаешь, Иона, знает сестрица Мари, как я расправляюсь с теми, кто меня не любит? Тебе помочь с каталкой, Констанция? Что, дядюшка, славно поспали?

Констанция сделала нам с Ионой бутерброды, мы ушли и забрались на дерево: я жевала, примостившись на нижней развилке, а Иона залез на ветку потоньше и караулил птиц.

— Иона, — выговаривала я ему, — не смей больше слушать брата Чарльза.

Иона удивленно таращился на меня: к приказам он не привык.

— Иона, — сказала я. — Он призрак. — Иона прикрыл глаза и отвернулся.

Надо выбрать надежное средство, чтобы прогнать Чарльза. Слабое или неверное колдовство навлечет на наш дом новые беды. Я вспомнила о маминых драгоценностях — недаром сегодня день сверкающих предметов, — но вдруг они бессильны в пасмурный день? Да и Констанция рассердится, если я выну их из шкатулки, — ведь она и сама решила их не трогать. Я вспомнила о книгах: книги обычно обладают недюжинной охранной силой; но папина-то книжка свалилась с дерева, вот и удалось Чарльзу к нам проникнуть; наверно, над Чарльзом книги не властны. Прислонившись к стволу дерева, я размышляла о колдовстве: если Чарльз не исчезнет через три дня, я разобью зеркало в прихожей.

* * *

За ужином он сидел напротив меня, на папином стуле, и огромное белое лицо заслоняло серебряный сервиз за его спиной. Он внимательно смотрел, как Констанция нарезает курицу дяде Джулиану, как раскладывает на тарелке — чтобы тому было сподручнее; он пялился на дядю Джулиана, когда тот взял кусочек и принялся перекатывать во рту.

— Вот тебе булочка, дядя Джулиан, — сказала Констанция. — Съешь мякиш.

Констанция забыла, что я не ем заправленный салат; впрочем, я и незаправленный не стала бы есть, пока нависает над столом это огромное белое лицо. Ионе курица не полагалась, он просто сидел на полу, возле меня.

— Он всегда с вами ест? — Чарльз кивнул на дядю Джулиана.

— Когда хорошо себя чувствует.

— И как ты только выдерживаешь?

— Джон, я тебе вот что скажу, — неожиданно обратился к Чарльзу дядя Джулиан, — теперь уж деньги так выгодно не вложишь, как папа вкладывал. Он был человеком проницательным, но так и не понял, что времена меняются.

— С кем он разговаривает? — спросил Чарльз у Констанции.

— Он думает, что ты его брат Джон.

Чарльз долго смотрел на дядю Джулиана, а потом, покачав головой, принялся за курицу.

— Слева от вас, молодой человек, стул моей покойной жены, — произнес дядя Джулиан. — Я отлично помню, как она сидела здесь в последний раз, мы тогда…

— Об этом ни слова. — Чарльз погрозил пальцем дяде Джулиану; палец блестел от жира, потому что Чарльз ел курицу руками. — Мы об этом больше не говорим.

Констанция была мною довольна — ведь я пришла к ужину — и взгляды мои встречала улыбкой. Она знала, что я не ем при чужих, она оставит мне все на тарелке, а потом даст поесть на кухне; про заправленный салат она явно забыла.

— Я утром заметил: ступенька на заднем крыльце сломана. — Чарльз взял блюдо с курицей и стал присматривать еще кусок. — Давай-ка я починю. Надо свой хлеб отрабатывать.

— Очень будет мило с твоей стороны, — отозвалась Констанция. — Мы без ступеньки давно мучаемся.

— Я завтра сбегаю в поселок за табаком для трубки, могу купить все, что надо.

— Но в поселок по вторникам хожу я! — Я испугалась.

— Ты? — Он глядел на меня через стол: огромное белое лицо повернулось и глядело на меня в упор. Я притихла, вспомнив, что поселок — первый шаг на пути Чарльза домой.

— Маркиса, дорогая, я думаю, мысль отличная, если Чарльза это не затруднит. Мне всегда тревожно, когда ты уходишь в поселок. — Констанция засмеялась. — Чарльз, я дам тебе денег, список, и ты станешь мальчиком на посылках.

— Ты хранишь деньги в доме?

— Конечно.

— Не слишком разумно.

— Но они у папы в сейфе.

— Все равно неразумно.

— Уверяю вас, сэр, — произнес дядя Джулиан. — Я внимательнейшим образом просмотрел их конторские книги, а уж потом согласился иметь с ними дело. Меня не проведешь.

— Значит, я лишаю работы сестрицу Мари? — Чарльз опять посмотрел на меня. — Придется подыскать ей другую работу, Конни.

Я заранее, задолго до ужина, решила, что скажу ему.

— Amanita phalloides, — сказала я, — содержит три ядовитых вещества. Во-первых, аманитин, он действует медленно, но чрезвычайно сильно. Затем фаллоидин — действует мгновенно; и, наконец, фаллин, он растворяет красные кровяные тельца, хотя сильным действием не обладает. Первые признаки отравления проявляются через сорок часов. Признаками являются резкие острые боли в животе, холодный пот, рвота…

— Послушай, — Чарльз положил кусок курицы на тарелку, — ты это брось.

А Констанция смеялась:

— Ой, Маркиса, — она захлебывалась от смеха, — какая же ты глупышка! Это я ее научила, — пояснила она Чарльзу. — У протоки и в поле растут грибы, и я заставила ее выучить все о ядовитых грибах. Ой, Маркиска!

— Смерть наступает спустя пять — десять дней после отравления, — продолжала я.

— Ничего смешного, — сказал Чарльз.

— Глупышка — Маркиска! — повторила Констанция.

 

6

Чарльз, хоть и ушел в поселок, по-прежнему угрожал дому; к тому же Констанция дала ему ключ от калитки. Когда-то у каждого из нас было по ключу — у папы, у мамы, у всех, — и висели они на крючке возле кухонной двери. Когда Чарльз отправился в поселок, Констанция сняла ему ключ — наверно, папин — и дала список для лавки и деньги: расплатиться за покупки.

— Опрометчиво хранить деньги в доме. — С минуту он крепко держал деньги в руке, потом полез в задний карман за кошельком. — Не следует одиноким женщинам держать деньги в доме.

Я забилась в свой уголок, но Иону к себе не подпускала, покуда Чарльз не ушел.

— Ты ничего не забыла? — спросил он Констанцию. — Терпеть не могу ходить дважды.

Когда он был уже далеко и дошел, должно быть, до черного камня, я сказала:

— Он забыл библиотечные книги.

Констанция посмотрела на меня пристально.

— Мисс Злючка, вы нарочно не напомнили.

— Что ему до наших книг? Он в доме чужой, ему и дела нет до наших книг.

— Представляешь, — Констанция заглянула в кастрюльку на плите, — скоро будем салат собирать, такая теплынь стоит.

— А на Луне… — начала я, но замолчала.

— На Луне, — Констанция обернулась с улыбкой, — ты, конечно, ешь салат круглый год?

— На Луне всегда есть всё. И салат, и тыквенный пирог, и Amanita phalloides. И растения, пушистые, как кошки, и кони поводят крыльями, точно танцуют. На Луне дядя Джулиан выздоровеет, и там всегда будет светить солнце. Ты наденешь мамин жемчуг и станешь петь, а солнце будет светить всегда.

— Я тоже хочу на твою Луну. Не замесить ли имбирную коврижку? Или остынет? Вдруг Чарльза долго не будет?

— Не пропадет твоя коврижка, я ее сама съем.

— Чарльз сказал, что обожает имбирную коврижку.

Я строила на столе домик из библиотечных книг, две на ребро — стенки, а третья сверху, поперек, — крыша.

— Ты старая колдунья, — сказала я. — И живешь ты в имбирной избушке.

— А вот и нет, — отозвалась Констанция. — Я живу в чудесном доме с сестренкой Маркисой.

Я рассмеялась, глядя на нее: хлопочет над своими кастрюльками, лицо все в муке.

— Может, он никогда не вернется, — сказала я.

— Вернется-вернется — я ему коврижку пеку.

Чарльз лишил меня работы — заняться нечем. Я решила было пойти на протоку, но одумалась: протоки там могло не оказаться вовсе, ведь по вторникам я туда никогда не ходила. А поселковые, верно, поджидают меня, посматривают на дорогу, подмигивают и вдруг столбенеют — вместо меня идет Чарльз. Где же, где Мари Кларисса Блеквуд? — все ошеломлены. Я хихикнула: Джим Донелл и мальчишки Харрисы небось все глаза проглядели — не иду ли?

— Чего смеешься? — Констанция повернулась.

— Я придумала: ты слепишь имбирного человечка, а я назову его Чарльз и съем.

— Ох, Маркиса, ты опять за свое.

Констанция сейчас рассердится — и на меня, и на коврижку; уберусь-ка лучше из кухни подобру-поздорову. Впереди все утро, но дом покидать не хочется, да и самое время поискать средство против Чарльза; я направляюсь наверх, а запах имбиря преследует меня почти до второго этажа. Чарльз оставил дверь в комнату приоткрытой — не настежь, но вполне достаточно, чтобы просунуть руку.

Я толкаю сильнее, дверь открывается, и глазам предстает папина комната — теперь это комната Чарльза. Постель за собой он убрал — видно, мать в детстве научила. Чемодан на стуле, но закрыт; есть его вещи и на комоде, среди папиных: там и трубка, и носовой платок — все, чем осквернил Чарльз папину комнату. Один из ящиков комода слегка выдвинут: все-таки Чарльз рылся в папиных вещах. На цыпочках почти бесшумно, а то Констанция внизу услышит — подхожу к ящику. Чарльз, верно, разглядывал папины! вещи украдкой; узнай он, что я пронюхала, непременно бы разозлился; значит, вещи из этого ящика наверх наверняка обладают над Чарльзом величайшей властью, ведь они несут печать его вины. Я ничуть не удивилась, обнаружив, что он рылся в драгоценностях: в выдвинутом ящике оказалась обтянутая кожей шкатулка, а в: ней — я знала — золотые часы с цепочкой, запонки и перстень с печаткой. Мамины драгоценности мне трогать не разрешалось, а про папины у нас с Констанцией речи не было, мы в этой комнате вчера даже не убирали; наверно, можно открыть шкатулку и что-нибудь вынуть?

Часы покоятся отдельно, на атласной подушечке, и молчат — не тикают; возле них змейкой свернулась цепь. К перстню я не притронулась, от перстней и колец все внутри сжимается, стягивается проволокой, колец не разомкнуть — они безвыходны; а вот цепочка от часов мне понравилась, стоило вынуть — она обвилась, прильнула к руке. Я бережно поставила шкатулку в ящик, плотно задвинула его и вышла, прикрыв за собой дверь; я отнесла цепочку к себе, и там, на подушке, она снова свернулась сонной золотой змейкой. Сначала я решила ее закопать, но пожалела: она и так долго лежала в темноте шкатулки в папином ящике, она заслужила место наверху, прибью-ка ее вместо упавшей с дерева книжки, пусть сияет там в солнечных лучах… Констанция на кухне пекла имбирную коврижку, дядя Джулиан спал у себя в комнате, Чарльз обследовал поселковые магазины, а я лежала на кровати и играла с золотой цепочкой.

* * *

— Это золотая цепочка от часов брата, — дядя Джулиан, любопытствуя, вытянул шею. — Я полагал, что его похоронили при часах.

Чарльз трясущейся рукой протягивал цепочку, рука так и ходила ходуном на фоне желтой стены.

— На дереве! — Его голос тоже дрожал. — Я нашел ее на дереве, прибитую; Господи Боже мой! Что у вас за дом?!

— Ерунда, — сказала Констанция. — Поверь, Чарльз, это сущая ерунда.

— Ерунда?! Конни, эта штука сделана из золота!

— Но она никому не нужна.

— Повреждено одно звено, — Чарльз все оплакивал цепочку. — А я мог бы ее носить. Какого черта вы так обращаетесь с ценными вещами? Мы могли бы ее продать, — сказал он Констанции.

— Зачем?

— Я-то был совершенно уверен, что его похоронили при часах с цепочкой, — сказал дядя Джулиан. — Брат не из тех, кто легко расстается с вещами. Полагаю, он просто не знал, что ее отобрали.

— Она дорогая, — Чарльз терпеливо объяснял Констанции. — Это золотая цепочка, она, вероятно, стоит немалых денег. Разумные люди не прибивают на деревья такие ценные вещи.

— Успокойся, обед остынет.

— Я возьму ее и положу обратно в шкатулку, — сказал Чарльз. Никто, кроме меня, не заметил, что он знает, где ей положено лежать. Он поглядел на меня. — Мы еще выясним, как цепочка попала на дерево.

— Ее повесила Маркиса, — сказала Констанция. — Садись обедать.

— Откуда ты знаешь? Про Мари?

— Она всегда так делает, — Констанция улыбнулась мне. — Глупышка — Маркиса.

— Неужели правда? — Чарльз медленно пошел к столу, не сводя с меня глаз.

— Брат любил себя чрезвычайно, — произнес дядя Джулиан. — Самовлюбленный человек и весьма нечистоплотный.

* * *

На кухне все стихло; Констанция пошла укладывать дядю Джулиана, он всегда спал после обеда.

— Куда же денется бедняжка Мари, если сестра выгонит ее из дома? — спросил Чарльз у Ионы; тот прислушался. — Что станется с бедняжкой Мари, если Констанция и Чарльз ее разлюбят?

* * *

Не знаю, с чего мне вдруг взбрело в голову, что Чарльза можно попросить — и он уедет. Я отчего-то решила, что достаточно попросить его повежливей; наверно, сам он об отъезде и не думает — так надо ему напомнить. И поскорее, иначе дом пропитается его духом насквозь — не смоешь, не вытравишь никогда. Дом и так уже пропах им, его табаком и лосьоном для бритья; братец целыми днями топает по всем комнатам, оставляет на кухне трубку, раскидывает повсюду перчатки, кисет и бесчисленные коробки спичек. Он ходит в поселок каждый день, приносит газеты и бросает их повсюду, даже на кухне, а там они могут попасться на глаза Констанции. Искрой от трубки он прожег обивку на стуле в гостиной; Констанция не заметила, а я решила ей не показываться надеялась, что теперь оскорбленный дом отторгнет Чарльза сам.

— Констанция, он не говорил, что собирается уезжать? — спросила я одним прекрасным утром; Чарльз жил в доме уже три дня.

Констанция сердилась все больше и больше, когда я заговаривала о его отъезде; прежде она всегда слушала меня с улыбкой и сердилась только, когда мы с Ионой нашкодим; теперь часто хмурилась, словно вдруг взглянула на меня иными глазами.

— Я уже сто раз тебе говорила: не смей болтать глупости про Чарльза. Он наш брат, мы его пригласили, а уедет он — когда захочет.

— Дяде Джулиану от него хуже.

— Просто Чарльз старается отвлечь дядю Джулиана от печальных воспоминаний. И я с ним согласна. Дяде Джулиану надо больше радоваться.

— Зачем ему радоваться, если он все равно умрет?

— Я не исполнила свой долг, — сказала Констанция.

— Что такое долг?

— Я здесь пряталась, — Констанция говорила медленно, точно подбирала слова на ощупь. Она стояла у плиты в солнечных лучах — золотоволосая, синеглазая, но неулыбчивая — и медленно говорила:

— Из-за меня дядя Джулиан живет прошлым, бесконечно проживает тот ужасный день. И ты у меня совсем одичала; когда ты причесывалась в последний раз?

Я не позволю себе сердиться, а на Констанцию — тем более! Но чтоб он сдох, этот Чарльз! Констанцию нужно защищать, как никогда прежде; если я разозлюсь или отвлекусь, она запросто погибнет. Я осторожно начала:

— На Луне…

— На Луне, — Констанция обидно засмеялась. — Я сама во всем виновата. Я не понимала, что нельзя пускать все на самотек и бесконечно прятаться. Я виновата перед тобой и перед дядей Джулианом.

— Так-то твой Чарльз ступеньку чинит?

— Дяде Джулиану место в больнице, с нянями и сиделками. А ты… — Она широко раскрыла глаза, точно увидела вдруг свою Маркису, и протянула ко мне руки. — Ох, Маркиска! — Она тихонько рассмеялась. — Я тоже хороша: вздумала тебя ругать.

Я подошла к ней и обняла:

— Я люблю тебя, Констанция.

— Ты хорошая девочка, Маркиса, — сказала она.

И тогда я пошла разговаривать с Чарльзом. Разговор — я знала — дастся мне нелегко, время вежливых разговоров почти упущено, но все же разок попробую. Даже сад утратил красоту: там, возле яблонь, маячил Чарльз, и яблони согнулись и искривились. Я спустилась с крыльца и медленно направилась к Чарльзу. Я пыталась пробудить милосердие в своей душе — ведь говорить надо по-хорошему; но стоило мне вспомнить, как это огромное белое лицо глазеет и ухмыляется, мне хотелось лишь одного: бить, дубасить, колотить — лишь бы лицо исчезло, мне хотелось увидеть в траве хладное тело и топтать, топтать его… Но милосердие в себе я все же пробудила и медленно подошла к Чарльзу.

— Брат Чарльз, — окликнула я. Он повернулся. И мне опять захотелось, чтобы он умер.

— Брат Чарльз…

— Что тебе?

— Я хочу попросить вас: уезжайте, пожалуйста.

— Ладно, — сказал он. — Считай, что попросила.

— Прошу, уезжайте. Вы уедете?

— Нет.

Больше мне сказать было нечего. Из его кармана свисала папина золотая цепочка от часов: нацепил, несмотря на помятое звено; и часы папины наверняка в кармане. Завтра он непременно наденет папин перстень с печаткой и, возможно, заставит Констанцию надеть мамино жемчужное ожерелье.

— От Ионы отвяжитесь, — сказала я.

— Еще неизвестно, кто из нас двоих останется здесь через месячишко: ты или я.

Я бросилась к дому, ворвалась в папину комнату и туфлей ударила по зеркалу над комодом — оно треснуло поперек. Тогда я ушла к себе и заснула у окошка, положив голову на подоконник.

* * *

Все эти дни я хорошо помнила, что надо быть добрей к дяде Джулиану. Я его жалела: он почти не выходил из комнаты, получал на подносе и завтрак, и обед и лишь к ужину выбирался в столовую — под презрительный взгляд Чарльза.

— Кормила б его с ложки, что ли? — говорил Чарльз Констанции. — Он же выпачкался с головы до ног.

— Простите, я нечаянно, — дядя Джулиан глядел на Констанцию.

— Впору слюнявчик надевать, — смеялся Чарльз.

По утрам на кухне Чарльз уминал все подряд: и ветчину, и картошку, и яичницу, и горячие булочки, и пончики, и гренки, а дядя Джулиан дремал над остывающим молоком в своей комнате; порой, когда он звал. Констанцию, Чарльз говорил:

— Да скажи, что занята! Он под себя ходит, а ты пляшешь вокруг целыми днями. Помыкает тобой, как хочет!

В эти солнечные утра я старалась позавтракать до прихода Чарльза; если не успевала — забирала тарелку и садилась доедать на траву под каштаном. Как-то я подошла к окну дяди Джулиана с нежным, свежим листом каштана и положила на подоконник. Я стояла на солнышке и заглядывала в темную комнату: он лежал неподвижно, и ему снились сны — причудливые сны старого дяди Джулиана; надо быть к нему добрее; пошла на кухню и сказала Констанции:

— Испеки дяде Джулиану к обеду мягкий пирожок.

— Констанция сейчас занята, — произнес Чарльз с набитым ртом. — Твоя сестра и так батрачит, разгибая спины.

— Испечешь? — спросила я снова.

— Прости, дел много.

— Но дядя Джулиан умирает.

— Констанция очень занята, — сказал Чарльз. — Беги, играй.

* * *

Однажды я пошла вслед за Чарльзом; дальше черного камня мне дороги не было: сегодня не пятница и не вторник; я осталась у черного камня и смотрела на Чарльза, идущего по Главной улице. Он поболтал со Стеллой — она грелась на солнышке у порога кафе — и купил у нее газету; потом подсел к сплетникам — тут уж я повернулась и пошла к дому. Если мне доведется снова идти в лавку, Чарльз наверняка окажется среди злобных зевак. Констанция возилась в саду, дядя Джулиан спал в каталке на припеке; я тихонько присела на скамейку, и Констанция, не поднимая головы, спросила:

— Где ты была, Маркиса?

— Бродила. Где мой кот?

— Знаешь, хватит бродить, мы тебе запрещаем. Пора остепениться.

— Это кто же «мы» — ты и Чарльз?

— Маркиса, — Констанция обернулась ко мне. Она так и осталась стоять на коленях на земле, только сцепила руки. — Я до недавнего времени не осознавала, насколько я не права, что обрекла тебя и дядю Джулиана на затворничество. Зачем мы прятались от людей, почему не жили как все? Дядя Джулиан давным-давно мог бы лечь в больницу, там хороший уход, там есть сиделки. А тебе, — она беспомощно развела руками. — Тебе пора иметь поклонников, — вымолвила она наконец и рассмеялась. Даже ей подумать смешно.

— У меня есть Иона, — сказала я, и мы принялись смеяться вместе, дядя Джулиан вдруг пробудился и тоже закрякал по-стариковски.

— Ты глупейшая на свете глупышка, — сказала я Констанции и отправилась искать Иону. Пока я бродила, вернулся Чарльз, принес газету и бутылку вина — себе к ужину, принес он и папино кашне — я накрепко примотала им калитку, чтобы Чарльз, хоть и с ключом, не мог вернуться обратно.

— Я мог бы этот шарф носить, — произнес он раздраженно; я сидела на огороде среди листьев салата возле спящего Ионы, но явственно слышала голос Чарльза. — Вещь дорогая и по цвету мне подходит.

— Это отцовское кашне, — сказала Констанция.

— Кстати, на днях я намерен перебрать всю его одежду. — Он замолчал: усаживался, должно быть, на мою скамейку. Потом небрежно продолжил:

— Да, еще, пока я здесь, надо бы просмотреть бумаги твоего отца. Вдруг там что-нибудь важное?

— Только не мои, — произнес дядя Джулиан. — Пусть этот молодой человек не вздумает прикасаться к моим бумагам.

— Я даже кабинета твоего отца не видел, — сказал Чарльз.

— Мы туда редко заходим, там с тех пор никто ничего не трогал.

— Кроме сейфа, конечно, — уточнил Чарльз.

— Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Пускай мои бумаги достанутся тебе, И чтоб никто, слышишь, никто к ним не прикасался!

— Хорошо, дядя Джулиан.

Сейф с деньгами мне открывать не разрешалось. Просто зайти в кабинет можно, но мне там не нравилось — я и к двери-то никогда не подходила. Нечего Констанции впускать Чарльза в папин кабинет, у него и без того папина спальня, и папины часы с цепочкой, и папин перстень с печаткой. Нелегко, наверно, быть демоном и призраком, даже Чарльзу это непросто: следи непрестанно, чтоб маска не сползла, иначе узнают в тебе демона и прогонят; и за голосом следи, и за выражением лица, и за повадками — а то выдашь себя и пропал. Интересно, предстанет он в своем истинном обличье, если умрет? Похолодало; Констанция, должно быть, повезла дядю Джулиана в дом; я тоже пошла, оставив спящего Иону в зарослях салата. Дядя Джулиан судорожно сгребал свои бумажки в стопку, а Констанция чистила картошку. Чарльз топал наверху, и кухня без него показалась мне теплой, яркой, радостной.

— Иона спит в листьях салата, — сказала я.

— Кошачья шерсть — лучшая приправа к салату, — ласково отозвалась Констанция.

— Пора завести коробку, — провозгласил дядя Джулиан. Он откинулся в каталке и сердито смотрел на свои бумаги. — Все пора сложить в коробку, немедленно. Слышишь, Констанция?

— Хорошо, дядя Джулиан, я найду тебе коробку.

— Сложу бумаги в коробку, поставлю коробку в своей комнате, и этот проходимец их не тронет. Констанция, он проходимец!

— Ну что ты, дядя. Чарльз хороший, добрый человек.

— Он бесчестен. И отец его был бесчестен. Оба мои брата были бесчестны. И не разрешай ему брать мои бумаги, я не позволю рыться в моих бумагах, я не потерплю, чтоб он совал сюда свой нос. Так ему и передай. Он выродок, незаконнорожденный ублюдок.

— Дядя Джулиан!

— В переносном смысле, разумеется. Оба моих брата женились на сильных женщинах; но так уж повелось у мужчин говорить о неприятных людях — для красного словца… Прости, что оскорбил твой слух, дорогая.

Констанция молча подошла к двери в подпол, лестница за дверью вела к бесчисленным банкам и баночкам. Констанция тихонько спускалась по лестнице; шаги Чарльза доносились сверху, шага Констанции — снизу.

— Вильгельм Оранский был незаконнорожденным, — пробормотал дядя Джулиан и, схватив обрывок бумаги, записал эту мысль. Констанция вернулась из подпола с коробкой для дяди Джулиана.

— Вот тебе чистая коробка.

— Зачем?

— Сложить бумаги.

— Этот молодой человек не смеет трогать мои бумаги. Констанция, я не потерплю, чтоб он трогал мои бумаги.

— Это я во всем виновата, — Констанция повернулась ко мне. — Надо было положить его в больницу.

— Констанция, дорогая, я переложу бумаги в коробку, дай-ка мне ее, будь любезна.

— Но ему здесь хорошо, — сказала я.

— Все надо было сделать иначе.

— Бессердечно отдавать его в больницу.

— Придется, если я… — Констанция вдруг осеклась и отвернулась к раковине с картошкой. — Добавить грецких орехов в яблочное пюре?

Я застыла. Я вслушивалась в недосказанное. Время иссякает, оно тисками сдавило дом, оно губит меня… Пора разбить зеркало в прихожей. Шаги Чарльза слышны на лестнице — в прихожей — на кухне.

— О, я вижу, все в сборе, — произнес он. — Что на ужин?

Вечером Констанция играла в гостиной; длинная тень от арфы плавно изгибалась на мамином портрете, звуки лепестками осыпались со струн. Она играла «По морю на небеса», «Беги, река моя, беги», «Я видел женщину» — все, что когда-то играла мама, но никогда мамины пальцы не перебирали струн так легко, так согласно с мелодией. Дядя Джулиан старался не заснуть, то слушал, то задремывал; Чарльз не осмелился задрать ноги на диванную спинку, но он все время ерзал, а табачный дым клубился вокруг свадебного пирога на потолке.

— Нежнейшее туше, — произнес дядя Джулиан. — Все женщины в семье Блеквудов — прирожденные музыкантши.

Чарльз поднялся и выбил трубку о каминную решетку.

— Как мило, — он взял в руки фигурку из дрезденского фарфора. Констанция перестала играть, и он обратился к ней: — Ценная вещь?

— Нет. Но мама их очень любила.

Дядя Джулиан сказал:

— Больше всего мне нравятся «Шотландские колокольчики». Констанция, дорогая, сыграй…

— Хватит на сегодня, — оборвал его Чарльз. — Нам с Констанцией надо поговорить, дядя. Пора обсудить дальнейшую жизнь.

 

7

Четверг — день моего наивысшего могущества. Его-то я и выбрала, чтобы покончить с Чарльзом раз и навсегда. Поутру Констанция замесила тесто на пряное печенье — решила испечь к ужину; конечно, зря она эту возню затеяла: четверг-то оказался последним днем, только мы этого не знали заранее. Даже дядя Джулиан не подозревал; в то утро Констанция вывезла его на кухню, окутанную ароматами корицы и мускатного ореха, — ему было лучше, и он снова принялся запихивать бумаги в коробку. Чарльз взял молоток, нашел гвозди и доску и теперь нещадно колотил по крыльцу; из окошка я увидела, что бьет он неумело, и обрадовалась: пускай-ка саданет себе молотком по пальцу. Убедившись, что все при деле, я украдкой — чтобы не услышала Констанция — пробралась наверх, в папину комнату. Первым делом надо остановить папины часы, которые завел Чарльз. Он чинит крыльцо — значит, часы наверняка не надел, да и цепочка из его кармана с утра не свисала; часы, цепочка и перстень с печаткой обнаружились на папином комоде, там же валялся кисет и четыре коробка спичек. Спички мне вообще трогать запрещено, но уж эти — Чарльзовы — я и подавно не трону. Я поднесла часы к уху: послушать, как тикают; на прежнее место стрелки не вернуть, часы идут уже двое или трое суток, но я крутила и крутила стрелки назад, покуда не услышала жалобный хруст — часы встали. Уверившись, что Чарльзу их не завести, я бережно положила часы на прежнее место; по крайней мере одна вещь в доме освобождена от чар, панцирь Чарльза дал трещину. С цепочкой все в порядке — ломать не надо, и так сломана; а перстней я не люблю. Чарльз заколдовал все в доме — не выветришь; но если изменить, переиначить сперва папину комнату, потом кухню, гостиную, кабинет и, наконец, сад — Чарльз заплутает, растеряется, не узнает ничего вокруг, он решит, что это другой — не наш — дом, и уедет. И вот я переиначиваю папину комнату — быстро и бесшумно.

Еще ночью, в темноте, я принесла из леса в большой корзине коры, палок, листьев, а еще битого стекла и железок с опушки. Иона проводил меня до леса и обратно, его забавляло, что все спят, а мы бродим. Теперь, переиначивая папину комнату, я сняла со стола книги, а с кровати одеяла; вместо них набросала осколков, железок, коры, палок и листьев. Забрать папины вещи к себе в комнату нельзя; я прокралась на чердак, где лежат их вещи, и сложила все там. На кровать Чарльза я вылила целый кувшин воды — не спать ему там больше! Зеркало над комодом уже разбито — в нем Чарльз себя не увидит. Он не найдет ни книг, ни вещей, он заплутает среди листьев и палок. Я сорвала занавески и оставила их на полу, теперь уж он волей-неволей выглянет из окна: на аллею и шоссе, что уводит далеко-далеко.

Я удовлетворенно оглядела комнату. Вряд ли такой разгром придется по душе демону-призраку. Я уже лежала на своей кровати и играла с Ионой, когда в саду заорал Чарльз:

— Это уж чересчур! — орал он. — Слышишь, чересчур!

— Что на сей раз? — Констанция подошла к кухонной двери; из глубины кухни дядя Джулиан сказал:

— Вели этому молодчику — пусть заткнется!

Я тут же выглянула: прибить гвоздь Чарльзу оказалось не по силам — молоток и доска на земле, а ступенька по-прежнему сломана; Чарльз шел от протоки и что-то нес; интересно, что?

— Ты представляешь! Я просто глазам своим не поверил! — Он подошел совсем близко, но продолжал орать. — Ты взгляни, Конни, ты только взгляни!

— Это Маркисино, — сказала Констанция.

— С какой стати Маркисино? Это же деньги!

— Да я помню, помню, — сказала Констанция. — Серебряные монеты. Я даже помню, когда она их закопала.

— Но здесь долларов двадцать или даже тридцать! Возмутительно!

— Она обожает закапывать.

Чарльз все орал и яростно размахивал шкатулкой с монетами. Вот бы уронил, представляю: Чарльз на четвереньках шарит по траве — мое серебро ищет.

— Это не ее деньги, — гремел он. — По какому праву она их прячет?!

И как его угораздило найти шкатулку? Наверно, они притягиваются — деньги к Чарльзу, а Чарльз деньгам, — притягиваются и вблизи, и вдали. А может, он методично перекапывает всю нашу землю в поисках сокровищ?

— Это чудовищно, — орал он. — Чудовищно! У нее нет никакого права!

— Да кому от этого хуже? — озадаченно спросила Констанция.

На кухне дядя Джулиан настойчиво требовал Констанцию и стучал кулаком об стол.

— А вдруг она еще где-то деньги зарыла? — Чарльз обвиняюще потрясал шкатулкой. — Вдруг эта чокнутая девица закопала сотни, тысячи долларов — да так, что ни тебе, ни мне не найти?!

— Она любит закапывать, — сказала Констанция. — Иду, дядя Джулиан.

Чарльз вошел на кухню следом за ней, нежно прижимая к себе шкатулку. Можно, конечно, закопать ее обратно — потом, когда он уедет, но все равно противно. Я вышла к лестнице и увидела сверху, как Чарльз направляется через прихожую в кабинет: он явно собирался засунуть мою шкатулку в папин сейф. Я тихонько сбежала по ступеням и — через кухню — на улицу. Констанция сказала:

— Глупышка Маркиска. — Она раскладывала пряное печенье ровными рядами — остывать.

Я задумалась: что сделать с Чарльзом? Может, превратить в муху и забросить пауку в паутину: пускай трепыхается, спутанный по рукам и ногам, пускай жужжит и умирает в мушином обличье; я стану желать ему смерти, и он непременно умрет. А может, привязать его к дереву навечно, чтобы тело вросло в ствол, а рот покрылся корой? Или закопать в землю вместо шкатулки? Монеты так надежно лежали там до его приезда; окажись Чарльз под землей, я с радостью пройдусь по нему, да еще и притопну вдобавок.

Он даже не потрудился закидать яму. Представляю: шел он, шел и вдруг заметил, что земля копаная; остановился, присмотрелся и принялся бешено рыть обеими руками, сердито озираясь, и наконец — задыхающийся, алчный, потрясенный — извлек мою шкатулку с монетами.

— Я не виновата, — сказала я яме.

Надо похоронить здесь что-нибудь другое, лучше всего — самого Чарльза. Яма для его головы как раз впору. Я нашла подходящий круглый камень и рассмеялась: нацарапала на нем нос, рот, глаза и похоронила в яме.

Прощай, Чарльз, — сказала я. — И впредь здесь не шастай и чужого не трогай.

У протоки я пробыла около часа; как раз в это время Чарльз наконец поднялся в комнату, которая была отныне не его и не папиной… На миг мне почудилось, что Чарльз и в убежище моем побывал, но нет — все на месте, а Чарльз наверняка все бы перерыл. Но поблизости он все-таки был — я чуяла его дух; пришлось заменить траву и листья с моего ложа и вытрясти одеяло. И плоский камень, иногда служивший мне столом, я отмыла дочиста, и ветку перед входом заменила. Интересно, вернется Чарльз сюда искать новые клады? А мои разноцветные стеклянные шарики ему тоже понравятся? В конце концов я проголодалась и отправилась домой. Чарльз по-прежнему кричал на кухне.

— Уму непостижимо! — пронзительно вопил он. — Просто уму непостижимо!

Сколько же он намерен так орать? Дом полнится черным колдовским звоном, голос Чарльза становится все выше. Он кричит все тоньше — вот-вот запищит, как мышь. Но до этого дело не дошло; увидев меня на ступенях, Чарльз умолк, а потом снова заговорил, но уже пониже и помедленней.

— Вернулась, значит… — С места он не сдвинулся, но произнес это так, будто пошел прямо на меня.

Я на него не глядела, я глядела на Иону, а он — на Чарльза.

— Я еще не решил, как с тобой расправиться, сказал Чарльз. — Но урок мой ты запомнишь крепко.

— Чарльз, не пугай ее. — Голос Констанции мне тоже не понравился — чужой и нерешительный. — Это же я виновата. — Она теперь постоянно винила себя во всем.

Мне захотелось помочь Констанции или хотя б рассмешить ее.

— Amanita pantherina, — сказала я, — чрезвычайно ядовита. Amanita rubescens — съедобна и вкусна. Cicuta maculata — одно из самых ядовитых диких растений. Apocynum cannabinum не относится к наиболее ядовитым растениям, но паслен сладко-горький…

— Замолчи, — сказал притихший Чарльз.

— Констанция, — сказала я. — Мы с Ионой пришли обедать.

— Сначала тебе придется объясниться с братом Чарльзом, — ответила она, и я похолодела.

Чарльз сидел за столом, чуть повернув стул к двери, — хотел видеть меня на пороге. За его спиной, облокотясь на раковину, стояла Констанция. Дядя Джулиан перекладывал бумажки за своим столом. Кухня была заставлена остывающим пряным печеньем, пахло корицей и мускатным орехом. Интересно, Ионе достанется пряное печеньице? Нет, не досталось, ведь этот день оказался последним.

— Послушай, — начал Чарльз. Он притащил на кухню палок и мусора — сколько в руках унес, — хотел, видно, доказать Констанции, что они, в самом деле, были в его комнате; а может, он так и комнату собирается расчистить — пригоршня за пригоршней? Палки и грязь на чистейшем кухонном столе — картина удручающая, оттого-то Констанция такая грустная.

— Послушай, — повторил Чарльз.

— Я не могу работать — этот молодой человек болтает без умолку, — сказал дядя Джулиан. — Констанция, вели ему помолчать немного.

— Кстати, вас тоже касается, — Чарльз говорил по-прежнему тихо. — Довольно я терпел вас обоих, хватит. Одна в комнате гадит, деньги в землю закапывает, другой даже имени моего запомнить не может.

— Чарльз, — уточнила я его имя для Ионы. Деньги-то я закапывала, но имя его помню; а бедный, старый дядя Джулиан ничего не может: ни деньги закопать, ни имени вспомнить. Надо все-таки быть добрее к дяде Джулиану.

— Дашь дяде Джулиану пряного печенья на ужин? — спросила я Констанцию. — И Ионе дай.

— Мари Кларисса, — произнес Чарльз. — Тебе дается последняя возможность объясниться. Почему ты устроила в комнате хлев?

Отвечать ему незачем. Он же не Констанция; да и любое мое слово он использует, чтобы снова захватить власть над домом. Я сидела на ступеньке и чесала Иону за ушком, а ушко слегка подергивалось.

— Отвечай, — сказал Чарльз.

— Сколько раз повторять тебе, Джон, я об этом ровным счетом ничего не знаю, — дядя Джулиан ударил кулаком по столу, и бумажки разлетелись. — В женские дрязги я не вникаю. Жены цапаются — пускай, нам в их склоки встревать не пристало. Попреки чужды мужчинам, тем более нельзя грозить друг другу, если повздорили жены. Ты мелочен, Джон, ты мелочен.

— Да заткнитесь! — закричал Чарльз; хорошо, что он снова кричит. — Констанция, — сказал он потише, — это какой-то кошмар. С этим надо кончать, немедленно кончать!

— …не потерплю, чтобы родной брат затыкал мне рот. Мы покинем твой дом, Джон, если таково твое желание. Но одумайся, прошу тебя. Мы с женой…

— Это я во всем виновата, только я, — Констанция говорила так, будто вот-вот заплачет. Нет, нельзя, невозможно, она не плакала столько лет! Подбежать бы к ней, утешить, да ноги точно свинцом налились, и внутри все окаменело.

— Ты — черная сила, — сказала я Чарльзу. — Ты призрак и демон.

— Что? Какого черта?!

— Не обращай внимания, — сказала Констанция. — Маркиса несет чепуху.

— Я, Джон, все больше сомневаюсь в твоем благородстве. Ты корыстолюбец и, возможно, даже подлец, ты хочешь все в этом мире прибрать к рукам.

— Это психдом, — убежденно сказал Чарльз, — Констанция, это психдом.

— Я сейчас уберу в твоей комнате, Чарльз, не сердись, умоляю тебя. — Констанция бросила на меня сердитый взгляд, но я сидела как каменная, не в силах пошевелиться.

— Послушайте, дядя Джулиан, — Чарльз встал и подошел к столу.

— Не прикасайся к моим записям, — дядя Джулиан пытался прикрыть бумажки руками. — Не тронь мои записи, выродок.

— Кто я?! — спросил Чарльз.

Дядя Джулиан обратился к Констанции:

— Прости, это не для твоих ушей. Но все же вели этому юному выродку держаться отсюда подальше.

— Хватит, — оборвал Чарльз дядю Джулиана. — Наслушался. Я не собираюсь трогать ваши идиотские бумаги, и я никакой не Джон.

— Разумеется, ты не Джон, ты и ростом не вышел. Ты просто юный выродок, и отправляйся-ка к своему отцу, который, к моему величайшему сожалению, приходится мне братом. Так ему и передай. И мать пусть слышит, она женщина сильная, да родных не жалует — это она порвала с нами родственные отношения. Если захочешь, повтори самые крепкие мои слова в ее присутствии, я разрешаю.

— Но все давно забылось, дядя Джулиан; мы с Констанцией…

— Это ты забылся, юноша, ты не смеешь говорить со мной таким тоном. Отрадно слышать, что ты раскаялся, но ты отнял у меня слишком много времени. И сиди теперь тише воды, ниже травы!

— Сначала я договорю с вашей племянницей Мари Клариссой.

— Моя племянница Мари Кларисса давным-давно умерла, юноша. Не пережила потери родных. Я полагал, тебе это известно.

— Что? — Взбешенный Чарльз повернулся к Констанции.

— Моя племянница Мари Кларисса умерла в приюте от тоски и одиночества, пока ее сестру таскали по судам по обвинению в убийстве. Но она в моей книге существенной роли не играет. Хватит о ней.

— Вот же она сидит! — Чарльз махнул рукой в мою сторону, лицо его налилось кровью.

— Молодой человек! — Дядя Джулиан отложил карандаш и развернулся к Чарльзу. — Я, по-моему, указывал вам на важность моей работы. Но вы продолжаете мне мешать. С меня довольно. Замолчите или выйдите вон!

Я хохотала без удержу, даже Констанция улыбалась. Чарльз оторопело глядел на дядю Джулиана, а тот, повернувшись к бумагам, ворчал себе под нос:

— Невоспитанный, бесцеремонный щенок… Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Он вообще слишком много на себя берет. Когда он уезжает?

— Никуда я не уезжаю, — произнес Чарльз. — Я остаюсь здесь.

— Это невозможно, — сказал дядя Джулиан. — У нас нет места. Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Сделай мне на обед отбивную. Маленькую, в меру прожаренную. С грибами.

— Хорошо. — Констанция воспрянула духом. — Пора приниматься за обед. — И она с облегчением смела со стола мусор и палки, которые Чарльз притащил из комнаты, собрала в бумажный пакет и выбросила в мусорный бачок, потом вернулась к столу с тряпкой и вытерла его до блеска. Чарльз глядел то на нее, то на меня, то на дядю Джулиана. Совершенно сбитый с толку, он не знал, как себя вести, не верил ни глазам, ни ушам своим, а я ликовала, глядя на первые судороги попавшего в сети демона, и страшно гордилась дядей Джулианом, Констанция улыбнулась Чарльзу — от радости, что никто больше не кричит; плакать она уже не будет; она, видно, тоже почувствовала, как демон тщится вырваться из сетей, и сказала:

— Чарльз, ты устал, наверное. Пойди, отдохни до обеда.

— Где прикажешь отдыхать? — Чарльз был еще ох как зол. — Я с места не двинусь, пока мы не разберемся с этой девицей.

— С Маркисой? А что тут разбираться? Я же сказала, что вычищу комнату.

— Ты что — не собираешься ее наказывать?

— Меня наказывать?! — Я вскочила на пороге, дрожа от ненависти. — Меня наказывать? Отправите спать без ужина?

И я побежала. Я бежала, покуда не оказалась на поляне, в высокой-высокой траве — по самую макушку, здесь меня не найти… Но Иона меня все-таки отыскал и сел возле; трава надежно хранила нас от чужих глаз.

* * *

Я просидела так очень долго, но наконец встала; я знала, куда идти. Пойду в беседку. Последние шесть лет и близко к ней не подходила, но Чарльз испоганил все вокруг, только беседка осталась нетронутой. Иона за мной не пойдет, ему там не нравится; увидев, что я сворачиваю на заросшую тропинку к беседке, он пошел своей дорогой, словно у него возникло вдруг неотложное дело, а со мной он встретится позже. Беседка, помнится, никому особенно не нравилась. Папа собирался повернуть сюда русло протоки и устроить водопадик, но что-то неладное случилось с деревом, камнем и краской, и беседка не удалась. Мама однажды увидела на пороге крысу, и ничем с той поры ее было туда не завлечь, а раз не ходила мама — не ходил никто.

Возле беседки я охранных сокровищ не закапывала. Земля вокруг черная, сырая, в такой земле и лежать-то неуютно. Деревья обступали беседку со всех сторон, нижние ветви теснили стены, а кроны тяжело дышали на крыше; несчастные цветы, некогда посаженные здесь, либо погибли, либо одичали, разрослись — безмерно и безвкусно.

Дойдя до беседки, я остановилась: все-таки уродливее сооружения я не встречала; вспомнилось, как мама всерьез просила ее сжечь.

Внутри сыро и темно. На каменном полу сидеть неприятно, но больше негде; когда-то здесь были стулья и, кажется, даже столик, но их не то унесли, не то они просто сгнили. Я устроилась на полу, а остальных мысленно рассадила вокруг обеденного стола. Папу с мамой друг против друга. Дядю Джулиана справа от мамы, а брата Томаса — слева; возле папы — тетю Дороти и Констанцию. Сама я уселась между Констанцией и дядей Джулианом — на свое собственное законное место. И стала вслушиваться в их беседу.

— … купить книгу для Мари Клариссы. Люси, пора купить ей новую книгу.

— Мари Кларисса получит все, что захочет, дорогой. Наша возлюбленная дочь получит все, что только пожелает.

— Констанция, у твоей сестры нет масла. Положи скорей.

— Мари Кларисса, мы тебя очень любим.

— Тебя никогда не будут наказывать. Люси, проследи, чтобы Мари Клариссу, нашу самую любимую дочь, никто никогда не наказывал.

— Мари Кларисса не способна на скверные поступки, и наказывать ее не за что.

— Люси, я слыхал, что непослушных детей порой отправляют спать без ужина. Я запрещаю наказывать Мари Клариссу подобным образом.

— Совершенно с тобой согласна, дорогой. Мари Клариссу нельзя наказывать. Ее никто не отправит спать без ужина. Мари Кларисса никогда не совершит дурного, ее не за что наказывать.

— Нашу возлюбленную, нашу драгоценную Мари Клариссу надо беречь и лелеять. Томас, отдай сестре свой обед, она не наелась.

— Дороти, Джулиан, встаньте, когда встает наша возлюбленная дочь.

— Склоните головы перед нашей обожаемой Мари Клариссой.

 

8

К ужину надо быть дома — это крайне важно. Я непременно должна сесть за стол вместе с Констанцией, дядей Джулианом и Чарльзом. Страшно представить, что они будут есть, разговаривать, передавать друг другу хлеб, а мое место пусто. Мы с Ионой шли по тропинке через сад; сумерки густели, а я, переполненная любовью и нежностью, смотрела на дом: наш дом прекрасен, он скоро очистится от скверны и тут вновь воцарятся лад и красота. На мгновение я остановилась, а Иона потерся о мою ногу и недоуменно мяукнул.

— Я смотрю на дом, — объяснила я; он поднял мордочку, и мы стали смотреть вместе. Крыша нацелена в небо, стены крепки и сплоченны, глазницы окон черны — прекрасный дом, еще немного, и он будет чист. Окна светятся лишь на кухне и в столовой: время ужинать, пора домой. Мне хочется быть там, внутри, и плотно затворить за собой дверь.

Я открыла дверь на кухню, и дом дохнул на меня злобой Чарльза; и как только человеку удается хранить в себе эту злобу так стойко? Его голос тек из столовой внятно и нескончаемо.

— … с ней надо делать, — говорил он. — Так дальше нельзя, это немыслимо.

Бедная Констанция, каково ей слушать этот нескончаемый вздор, еда-то стынет! Иона, опередив меня, вбежал в столовую, и Констанция сказала:

— Вот и она.

Я настороженно остановилась на пороге: поглядеть на них. Констанция в розовом, волосы красиво зачесаны назад; мой взгляд она встретила улыбкой, хотя — по всему видно — устала она Чарльза слушать. Дядю Джулиана на каталке Констанция придвинула вплотную к столу, а за воротник ему сунула салфетку; плохо, что мучают дядю Джулиана — мешают есть как вздумается. Ел он мясо с зеленым горошком — горошек из припасов Констанции; нарезанное крохотными кусочками мясо он перемешивал с горошком, давил тыльной частью ложки и превращал в кашицу, а потом пытался донести до рта. Чарльза он не слушал, но тот все бубнил:

— Решила вернуться? Что ж, барышня, давно пора. Мы с твоей сестрой как раз обсуждаем — как тебя проучить.

— Умойся, Маркиса, — ласково сказала Констанция. — И причешись. Мы с такой замарашкой за столом сидеть не хотим, а брат Чарльз и так на тебя сердит.

Чарльз нацелился в меня вилкой.

— К слову сказать, Мари, проделки твои отныне окончены — раз и навсегда. Мы с твоей сестрой сыты по уши, хватит с нас! То ты прячешься неизвестно где, то крушишь все вокруг, то норов свой показываешь.

Мне не понравилось, что в меня целятся вилкой, и безостановочно гудящий голос мне тоже не нравился; лучше бы Чарльз набрал на вилку еды, сунул в рот да подавился.

— Беги, умывайся, — сказала Констанция. — А то УЖИН стынет. — Она знала, что за стол-то я сяду, но есть все равно буду потом, на кухне; но она, верно, решила не напоминать об этом Чарльзу, не подливать масла в огонь. Я улыбнулась Констанции и вышла, а голос за спиной не умолкал. В нашем доме давно не звучало столько слов — не сразу от них отчистишься-отмоешься. Я поднималась по лестнице и топала вовсю: пусть слышат, что иду наверх; но по второму этажу кралась почти бесшумно, не хуже Ионы, который не отставал ни на шаг.

Констанция в его комнате убрала. Теперь тут пусто: мусор-то она вынесла, а вещей — положить назад — не оказалось, я все отнесла на чердак. Я знаю, что пусто везде — и в ящиках комода, и в шкафу, и на книжных полках. Зеркала вообще нет; только молчащие часы со сломанной цепочкой одиноко лежат на комоде. Мокрое постельное белье Констанция сняла, а матрац, видимо, высушила и перевернула: кровать застелена снова. Занавесок нет — наверное, в стирке. Постель смята: он недавно лежал, вон и трубка еще дымится на тумбочке возле кровати; он лежал здесь, когда Констанция позвала к ужину, лежал и всматривался в эту новую, чужую комнату, выискивал что-то привычное, надеялся, что вот он приоткроет дверцу шкафа или включит верхний свет — и все вернется, все станет по-прежнему. Жаль, что Констанции пришлось одной ворочать матрац, я ей обыкновенно помогала; может, на этот раз он сам его перевернул? Она даже поставила чистое блюдце для трубки; пепельниц у нас не водилось, и когда Чарльз стал оставлять повсюду трубку, Констанция достала из кладовки щербатые блюдца. Розовые, с золотыми листьями по ободочку — были они из старого-престарого сервиза, на моей памяти их на стол не ставили.

— Что это за блюдца? — спросила я Констанцию, когда она принесла их на кухню. — И где от них чашки?

— Не помню, чтоб ими пользовались, в детстве меня на кухню не пускали. Какая-нибудь прабабка привезла в приданое; сначала ели-пили из них, потом побили, заменили другими и поставили в кладовку, на верхнюю полку, там из сервиза только эти блюдца да три большие тарелки.

— В кладовке им и место, — сказала я. — Нечего по дому расставлять.

Но Констанция отдала их Чарльзу, и вместо того, чтобы чинно стоять на полке, они рассеялись повсюду. Одно в гостиной, одно в столовой, одно наверняка в кабинете. Блюдца оказались очень выносливыми; вот это, в спальне, даже без трещинки, хотя на нем лежит раскуренная трубка. Задолго — с начала дня — я знала, что мне непременно повезет: и вот я смахиваю блюдце с трубкой в мусорную корзинку, они мягко падают прямо на газеты, которые он натаскал в дом.

С глазами у меня в этот миг творилось что-то неладное: один глаз, левый, видел все золотым, желтым и оранжевым, а другой — сине-серо-зеленым; может, один глаз предназначен для ясного дня, а другой — для темной ночи? Будь у всех на свете такие глаза, пришлось бы множество цветов изобретать заново. Я уже дошла до лестницы, направляясь в столовую, но вспомнила, что надо умыться и причесаться.

— Почему так долго? — спросил он, когда я уселась за стол. — Что ты там делала?

— Испечешь мне пирог с глазурью? — спросила я Констанцию. — Розовый, с золотыми листьями по ободочку? Мы с Ионой устроим праздник.

— Может, завтра? — сказала Констанция.

— Нам после ужина предстоит долгий разговор, — произнес Чарльз.

— Solanum duldamara, — сообщила я ему.

— Что?

— Паслен, сладко-горький, — пояснила Констанция. — Чарльз, прошу тебя, не спеши с разговором.

— С меня довольно, — сказал он.

— Констанция?

— Что, дядя Джулиан?

— Я съел все до крошки. — Тут дядя Джулиан обнаружил на салфетке кусочек мяса и отправил его в рот. — Что ты мне еще дашь?

— Хочешь еще мяса с горошком? Приятно, что ты ешь с таким аппетитом.

— Мне сегодня вечером гораздо лучше. Давно не было такого прилива сил.

Я порадовалась за дядю Джулиана: он хорошо себя чувствует и счастлив, что нагрубил Чарльзу. Пока Констанция резала мясо, дядя Джулиан глядел на Чарльза, и глаза его злорадно поблескивали.

— Молодой человек! — начал он наконец, но в этот миг Чарльз повернулся к двери в прихожую.

— Что-то горит, — сказал он. Констанция замерла.

— На плите? — Она побежала на кухню.

— Молодой человек…

— Точно, гарью пахнет. — Чарльз вышел в прихожую. — Запах отсюда, — сказал он. Интересно, кому он говорит. Констанция на кухне, дядя Джулиан обдумывает свою будущую тираду, а я Чарльза не слушаю. — Что-то горит.

— Это не на плите, — Констанция остановилась на пороге кухни и взглянула на Чарльза. Чарльз подошел ко мне.

— Ну, если это опять твоих рук дело…

Я засмеялась: Чарльз-то боится идти наверх, боится искать, что горит.

— Чарльз! Трубка… — ахнула Констанция, и он, сорвавшись с места, понесся вверх по лестнице.

— Я же столько раз просила… — вздохнула Констанция.

— Будет пожар? — спросила я, и тут сверху раздался крик Чарльза, он кричал пронзительно, как сойка в чаще.

— Там Чарльз кричит, — вежливо сообщила я Констанции; она выскочила в прихожую и подняла голову:

— Что? Чарльз, что случилось?!

— Пожар! — Чарльз с грохотом слетел по лестнице. — Бегите! Весь дом в огне! — кричал он Констанции прямо в лицо. — А у вас даже телефона нет!

— Мои записи, — забеспокоился дядя Джулиан. — Я сейчас соберу записи и помещу их в безопасное место. — Он оттолкнулся руками от стола, чтобы развернуть каталку. — Констанция?

— Бегите! — Чарльз уже рвал замок с парадных дверей. — Бегите, старый вы идиот!

— В последние годы я маловато упражнялся в беге, молодой человек. И не вижу причин устраивать истерику, я вполне успею собрать бумаги.

Чарльз открыл наконец парадные двери и обернулся к Констанции:

— Сейф поднять и не пытайся, переложи деньги в мешок. Я сбегаю за помощью и тут же вернусь. Не волнуйся. — И бросился бежать. Он бежал к поселку и вопил: — Пожар! Пожар!

— Боже правый, — сказала Констанция почти беспечно. И повезла дядю Джулиана в его комнату, а я вышла в прихожую и посмотрела наверх. Чарльз не закрыл дверь в папину комнату: там, внутри, шевелился огонь. Огонь всегда стремится вверх, подумала я, значит — сгорят их вещи на чердаке. Парадные двери Чарльз тоже не закрыл — дым спускался вниз по лестнице и выплывал наружу. К чему суетиться, бегать вокруг дома, кричать? Похоже, сам огонь не очень-то спешит. Не закрыть ли дверь в папину комнату, пусть огонь останется лишь там, пусть это будет Чарльзов огонь; но не успела я подняться на несколько ступеней, как огонь лизнул ковер в коридоре, а в папиной комнате упало что-то тяжелое. Там теперь и следа от Чарльза не останется — огонь, наверно, даже трубку сожрал.

— Дядя Джулиан собирает бумажки, — Констанция вышла в прихожую и встала рядом со мной. В руках она держала шаль дяди Джулиана.

— Нам придется выйти из дома, — сказала я и, зная, что она испугается, поспешно добавила. — Можно остаться на веранде, за плющом, там совсем темно.

— Мы же недавно убирали, — сказала Констанция. — Не имеет он права гореть. — Констанцию трясло, словно от злости, я за руку вывела ее на веранду, и мы оглянулись напоследок, но в этот миг противно завыли сирены, аллею залило светом фар, и острие света пригвоздило нас к порогу. Констанция испуганно уткнулась мне в плечо; Джим Донелл первым спрыгнул с пожарной машины и взбежал по ступеням.

— С дороги! — И ворвался в наш дом.

Я провела Констанцию к краю веранды, где столбы и перила густо заросли плющом и вьюном, и она забилась в самый угол. Я крепко держала ее за руку, мы глядели, как топчут порог нашего дома, как тащат шланги, как дом полнится мерзостью, сумятицей и становится страшен. Все новые и новые фары вспыхивали на аллее; фасад дома был залит бледным, мертвящим светом и виден весь как на ладони; никогда еще не был он обнажен так бесстыдно для чужих глаз. Шум стоял оглушительный, и среди этого шума нескончаемо звучал голос Чарльза:

— Сейф, сейф в кабинете не забудьте! — твердил он. Дым вываливался из парадных дверей навстречу рвущимся внутрь людям.

— Констанция, — шепнула я. — Констанция, не смотри на них.

— Они меня видят? — шепотом спросила она. — Кто-нибудь смотрит?

— Все смотрят на пожар. Стой тихо.

Я осторожно выглянула из-за листьев. У дома, почти вплотную, стояли вереницей машины и поселковая пожарка; здесь собрались все селяне и, задрав головы, смотрели на дом. Смеющиеся лица, испуганные лица; кто-то совсем рядом крикнул:

— А где женщины, где старик? Их кто-нибудь видел?

— Я им сто раз кричал, что пожар, — отозвался откуда-то Чарльз. — Пожар их врасплох не застал.

Дядя Джулиан ловко управляется с каталкой, он сможет выбраться через заднюю дверь; к тому же ни кухне, ни его комнате огонь, кажется, не угрожает — шланги тянутся по лестнице к спальням наверху, и крики мужчин доносятся оттуда. Даже осмелься я бросить Констанцию, через парадные двери в дом не попасть — заметят, да и к задней двери незаметно не проберешься — придется выходить на слепящий свет, под их взгляды.

— Дядя Джулиан напуган? — спросила я шепотом.

— Скорей, рассержен.

Помолчав, она сказала:

— Столько грязи нанесли в прихожую — не отмоешь, — и вздохнула.

Я обрадовалась, что она думает о доме и позабыла о поселковых, которые толпятся на улице.

— А где Иона? — опомнилась я. — Где? В сумраке веранды я заметила на ее лице слабую улыбку.

— Он тоже рассердился. Когда я отвозила дядю Джулиана, он спускался с крыльца.

Значит, мы все в безопасности. Дядя Джулиан увлечется своими бумажками и вовсе пожара не заметит, а Иона наверняка следит за пожаром из-за деревьев. И когда потушат Чарльзов огонь, я проведу Констанцию обратно в дом, и мы возьмемся за уборку.

Констанция немного успокоилась, хотя к дому все подкатывали машины, а через порог сновали люди в огромных башмаках. Различить, кто есть кто, невозможно, только у Джима Донелла надпись на каске гласила, что он тут главный; неразличимы были и лица возле дома, все смеялись и таращились на огонь.

Я попыталась рассуждать четко и ясно. Дом горит, там поселился огонь, но Джим Донелл и другие, безымянные люди в касках и плащах обладают над этим огнем непонятной властью, они могут уничтожить огонь, обгладывающий костяк нашего дома. Чарльзов огонь. Прислушавшись, я различила голос огня; он жарко пел там, наверху, но тут же терялся, затихал; в доме кричали пожарные, снаружи гудела толпа, вдалеке, на аллее, шумели машины. Рядом со мной замерла Констанция: взглянет порой на мужчин, что лезут и лезут в дом, и снова закроет лицо руками; конечно, она взволнована, но опасность ей не грозит. Изредка из общего гула выделялись возгласы: Джим Донелл отдавал приказы пожарным или кто-нибудь кричал из толпы.

— Пускай себе горит, — смеялась женщина.

— Принесите сейф из кабинета с первого этажа, — взывал Чарльз с безопасного места.

— Пускай себе горит, — напористо повторяла та же женщина.

Черный человек, из тех, что сновали через порог, обернулся и, ухмыльнувшись, помахал ей рукой:

— Мы пожарные. Наше дело гасить.

— Пускай горит, — повторяла женщина.

Мне ужасно хотелось есть, в столовой ждал ужин, а эти, наверно, нарочно волынку затеяли; когда же, наконец, они погасят этот огонь и уберутся отсюда, когда мы с Констанцией сможем вернуться в дом? Несколько поселковых мальчишек влезли на веранду совсем близко от нашего укрытия, но хотели они одного — заглянуть в дом; они вставали на цыпочки и тянули шеи, чтобы увидеть хоть что-то над головами пожарников, тащивших шланги. Я очень устала, хорошо бы все поскорее кончилось. Огонь утихал, и лица перед домом потускнели в сумраке, а шум обрел новые тона: голоса внутри зазвучали уверенней, спокойней, почти что радостно, а голоса снаружи — разочарованно.

— На убыль пошло, — произнес кто-то.

— Теперь уж не развернется.

— Хорошо погулял в дому, — хихикнул кто-то. — Там, небось, теперь сам черт ногу сломит.

— Давно пора было подпалить.

— С ними вместе.

Значит, с нами — с Констанцией и со мной.

— А их видел кто-нибудь? Может, они в доме остались?

— Ишь размечтался. Пожарники их сразу вытурили.

— А жаль.

Огонь почти погас. Люди толпились во тьме перед домом, их лица потемнели и удлинились, подсвеченные лишь автомобильными фарами; я различала чью-то усмешку, взмах руки. И вот остались только разочарованные голоса.

— Скоро погаснет.

— А здорово полыхало.

В парадных дверях показался Джим Донелл. Его узнали все: по высокому росту и каске главного пожарника.

— Эй, Джим, что ж вы ему сгореть не дали?

Он поднял обе руки, и толпа примолкла.

— Братва, пожар кончился, — произнес он.

Он поднял руки еще выше и бережно снял с головы каску с надписью; медленно сошел по ступеням, подошел к пожарной машине и положил каску на переднее сиденье. Люди глаз с него не сводили. Он наклонился, что-то выискивая, — толпа всё глазела, — и поднял с земли камень. В полной тишине он повернулся к дому, размахнулся и запустил камнем в высокое окно маминой гостиной. За его спиной покатился смех — смеялись все громче, громче, и вот мальчишки с веранды, мужчины, женщины — все хлынули на дом огромной волной.

— Смотри, Констанция! — вскрикнула я. — Смотри же! — Но она не отнимала рук от лица.

Со звоном разбилось второе стекло в гостиной, на этот раз били изнутри — торшером, который всегда стоит у столика Констанции.

Но страшнее, ужаснее всего был их смех. Одна из фарфоровых фигурок вылетела из окна и разбилась вдребезги о перила веранды, другая уцелела — упала на землю и покатилась по траве. Жалобно и мелодично всхлипнула арфа; и еще звук — это хрястнули стулом о стену.

— Послушайте, — раздался откуда-то голос Чарльза. — Друзья! Помогите-ка мне сейф выволочь.

И тут сквозь смех стали проступать слова — ритмично, настойчиво: «Эй, Маркиса, — кличет Конни, — хочешь мармеладу?»

Я на Луне; ну пожалуйста, пускай я окажусь на Луне. Тут я услыхала звук бьющейся посуды и поняла, что стоим мы под окнами столовой, а поселковые неумолимо приближаются.

— Констанция, бежим!

Она покачала головой, по-прежнему не отнимая рук от лица.

— Они же нас вот-вот найдут. Ну, Констанция, миленькая, бежим, ну пожалуйста!

— Не могу, — сказала она, и в этот миг прямо над головой, из окон столовой, заорали: «Эй, Маркиса, — кличет Конни, — не пора ли спать?»

Не успела я оттащить Констанцию, как вниз посыпались стекла: они, видно, угодили стулом в окно; наверно — папиным стулом, на котором сидел Чарльз.

— Скорей, — сказала я громко, я не могла больше сдерживаться среди этого шума; схватив Констанцию за руку, я бросилась к ступеням. Мы выбежали на свет, и Констанция закрыла лицо шалью дяди Джулиана — хоть как-то спрятаться.

Из парадных дверей выскочила девочка, а следом — ее мать; девочка что-то несла в сложенных ладонях — мать поймала ее за подол и ударила по рукам:

— Не смей класть отраву в рот! — И девочка выронила пригоршню пряного печенья.

До спасения рукой подать: по ступеням и в лес, совсем близко, но площадку перед домом освещают фары, вдруг Констанция поскользнется и упадет? И все-таки — в лес, быстрее в лес, и другой дороги нет. Мы замерли на верхней ступени, не в силах двинуться дальше, а за спиной — разбитые окна, звон фарфора и хрусталя, звяканье столового серебра, глухие стоны кастрюль и сковородок — громили все подряд; мою табуретку на кухне уже, наверно, превратили в щепки. Мы так и стояли, когда на аллее снова показались фары: одна за другой подъехали две машины и резко затормозили возле дома, осветив площадку еще ярче.

— Что тут происходит, черт возьми?! — Из первой машины выкатился Джим Кларк; с другой стороны вылезла Хелен Кларк да так и застыла, разинув рот. Джим Кларк направился в дом, он кричал, толкался, а нас не замечал вовсе.

— Что у вас тут делается, черт бы вас всех побрал?! — повторял он, а Хелен Кларк все стояла как вкопанная и глядела на дом. Нас она тоже не увидела.

— Идиоты безмозглые, — орал в доме Джим Кларк. — Пьяные безмозглые идиоты!

Из второй машины выскочил доктор Леви и тоже поспешил к дому.

— Вы тут что все — с ума посходили?! — разорялся Джим Кларк. В ответ грохотал смех.

— Хочешь мармеладу? — заголосил кто-то, и снова загоготали.

— Мы этот дом по кирпичику разнесем!

Доктор взлетел по ступеням, мы посторонились, но он на нас не глядел.

— Где Джулиан Блеквуд? — спросил он у женщины в дверях.

Она ответила:

— Где скелет гремит костями — там его кровать!

Дольше медлить нельзя; я крепко схватила Констанцию за руку, и мы стали осторожно спускаться. Бежать я пока опасалась — вдруг Констанция упадет? — и медленно вела ее по лестнице; нас никто не мог видеть, кроме Хелен Кларк, но она неотрывно смотрела на дом. За спиной я слышала крики Джима Кларка, он пытался прогнать их из нашего дома; не успели мы сойти вниз, как голоса выплеснулись на улицу вслед за нами.

— Вот они! — закричал кто-то, по-моему, Стелла. — Вот они, вот они, вот они!!!

Я бросилась бежать, но Констанция споткнулась, и они нас окружили; они смеялись, толкались и пробирались вперед. Констанция закрывала лицо шалью дяди Джулиана, чтобы ее никто не разглядел; чем ближе надвигались люди, тем теснее мы прижимались друг к другу.

— Запереть их в доме да поджечь заново!

— Мы вам такой уют навели, девочки, век помнить будете!

Мне вдруг, как в бреду, почудилось: они возьмутся сейчас за руки и примутся петь и приплясывать вокруг нас. Вдалеке я увидела Хелен Кларк, она прислонилась к машине и, плача, что-то говорила; из-за шума ее слов не слышно, но она наверняка повторяла:

— Хочу домой, хочу домой.

Они старались до нас не дотрагиваться; чуть повернешься — подавались назад; за чьими-то плечами я увидела Харлера, он бродил по веранде, подбирал вещи для своей свалки и складывал в кучу. Я крепко сжала руку Констанции и повернулась — толпа подалась назад, и мы бросились к лесу, но нас опередили жена Джима Донелла и миссис Мюллер, они смеялись и растопыривали руки, преграждая путь; мы остановились. Я повернулась, дернула Констанцию, и мы побежали в другую сторону, но на дороге возникли Стелла и мальчишки Харрисы, они смеялись, а Харрисы кричали:

— Где скелет гремит костями — там твоя кровать!!!

Мы остановились. Я бросилась к дому, волоча за собой Констанцию, но нас перехватили лавочник Элберт и его скупердяйка жена, они приплясывали, раскинув руки; мы остановились. Я метнулась в сторону, но на нашем пути встал Джим Донелл; мы остановились.

— Нет, — ответила Маркиса, — ты подсыпешь яду, — елейно протянул Джим Донелл, и они снова окружили нас плотной стеной, стараясь не прикасаться.

Все звуки перекрывал смех, в нем тонули и пение, и крики, и улюлюканье мальчишек Харисов:

— Эй, Маркиса, — кличет Конни, — хочешь мармеладу?

Одной рукой Констанция вцепилась в меня, другой — прижимала к лицу шаль дяди Джулиана. Я вдруг заметила просвет в их рядах и снова ринулась к деревьям, но мальчишки Харрисы были тут как тут, один даже свалился на землю от смеха; мы остановились. Я снова повернулась и побежала к дому, но передо мной возникла Стелла; мы остановились. Констанция все время спотыкалась; только бы не упала сейчас, здесь, у них на глазах, — они просто растопчут ее в своей дикой пляске. И я больше не двигалась с места: невозможно, чтобы Констанция упала им под ноги.

— Довольно, — сказал с веранды Джим Кларк. Сказал негромко, но его услышали все. — Уймитесь.

Вежливая тишина продлилась недолго, кто-то сказал:

— Где скелет гремит костями — там твоя кровать. — И снова загрохотал смех.

— Послушайте, — Джим Кларк заговорил громче. — Послушайте меня. Умер Джулиан Блеквуд.

Все наконец замолчали. Потом из толпы, окружавшей нас, раздался голос Чарльза Блеквуда:

— Она его убила?

И они отошли, медленно отхлынули от нас. Мы стояли теперь в середине большого круга, и Констанция с шалью дяди Джулиана на лице была видна со всех сторон.

— Она его убила? — снова спросил Чарльз Блеквуд.

— Нет, — отозвался доктор с порога дома. — Он умер, как я и предполагал. Он долго ждал своего часа.

— Идите с Богом, — сказал Джим Кларк. Он брал людей за плечи, подталкивая в спины, разворачивал к машинам и к аллее.

— Расходитесь, да поживее, — говорил он. — Покойник в доме.

Стало тихо, хотя множество людей шли по траве к аллее; я услышала голос Хелен Кларк:

— Бедный Джулиан.

Я осторожно шагнула — ближе к темноте — и потянула Констанцию за собой.

— Сердце отказало, — говорил доктор на веранде.

Я сделала еще шаг. На нас никто не смотрел. Негромко хлопали дверцы машин, урчали моторы. Я оглянулась. На ступенях вокруг доктора осталась горстка людей. Машины поворачивали на аллею, и фары больше не светили на нас. Вокруг уже смыкались тени деревьев, шаг, другой — и мы в лесу. Там я заспешила, потащила Констанцию в чашу, во тьму; и вот под ногами уже не трава, а мягкая мшистая тропинка: значит, мы в надежном укрытии. Я остановилась и обняла Констанцию.

— Ну, вот и все, — я покрепче прижала ее к себе. — Все позади. Все хорошо.

* * *

День ли, ночь ли — дорогу я знала. Хорошо, что я прибрала в своем убежище и натаскала свежих листьев, — Констанции будет уютно. Накрою ее листьями, как в сказке, согрею и охраню. Стану ей песни петь и сказки сказывать, натаскаю ей румяных яблок, янтарных груш и сочных ягод, напою водицей из чашечки-лепестка. А в один прекрасный день мы улетим на Луну. Я нашла вход в убежище и провела Констанцию в уголок, к охапке свежих листьев и одеялу. Я подтолкнула ее тихонько, и она села, а я накинула шаль ей на плечи. Послышалось мурлыканье — Иона давно дожидался меня здесь.

Вход я закрыла ветками — нас не найдут даже с фонарями. Внутри не совсем темно, я различала черную тень — Констанцию, а над головой — две или три звездочки, они сияли вверху, вдалеке — за небом, листьями и ветками.

«Разбили мамину фарфоровую безделушку», — вспомнила я и громко сказала Констанции:

— Я подложу смерть им в еду и буду глядеть, как они умирают.

Констанция повернулась ко мне, зашуршали листья.

— Как в тот раз? — спросила она.

Мы об этом ни разу не говорили, ни разу за шесть лет.

— Да, — помолчав, ответила я. — Как в тот раз.

 

9

Посреди ночи приезжала санитарная машина — за дядей Джулианом; они, наверно, долго искали его шаль, а я укрыла ею Констанцию, когда та заснула. Я видела, как машина свернула с шоссе на аллею: яркие фары и красный фонарик наверху; я слышала, как она увозит дядю Джулиана, как тихо — при покойнике — разговаривают, как открывают и закрывают двери. Нас они окликнули дважды или трижды: должно быть, хотели спросить, можно ли увозить дядю Джулиана, но кричали негромко, а в лес идти побоялись. Я сидела на берегу протоки; жаль, что не всегда удавалось мне быть доброй к дяде Джулиану. Он считал, что я умерла, а теперь вот сам умер. «Склоните головы перед нашей возлюбленной Мари Клариссой — иначе тоже умрете», — подумала я.

Вода сонно журчала в темноте; каков-то теперь наш дом? Вдруг огонь уничтожил все; вдруг мы придем завтра к дому, а последние шесть лет сгорели дотла и за столом нас ждут они — ждут, чтобы Констанция подала ужин? Или мы окажемся вдруг в доме Рочестеров, или среди жителей поселка, или в плавучем доме посреди реки, или в башне на вершине горы; а может, я уговорю огонь повернуть вспять, и он покинет наш дом и набросится на поселок? Или все поселковые уже поумирали? А может, это и не поселок вовсе, а огромная игральная доска, расчерченная на клеточки, и я уже перескочила клеточку «пожар, начни игру сначала», я ее перескочила, и до спасительного дома всего несколько клеток и — последний ход?..

Ионина шерсть пропахла дымом. Сегодня день Хелен Кларк, но чая не будет — придется убирать в доме, хотя по пятницам мы никогда не убираем. Жаль, что Констанция не припасла нам бутербродов в дорогу; неужели Хелен Кларк заявится к чаю — дом-то к приему гостей не готов. А мне теперь, наверно, не разрешат разносить чай и бутерброды.

Светало. Констанция зашуршала листьями, зашевелилась, и я вошла в наше убежище, чтобы быть рядом, когда она проснется. Констанция открыла глаза, взглянула на деревья над головой, на меня и улыбнулась.

— Наконец-то мы на Луне, — сообщила я ей, и она опять улыбнулась.

— А я думала — мне все приснилось.

— Нет, все было на самом деле.

— Бедный дядя Джулиан.

— Они приезжали ночью и забрали его, а мы с тобой были здесь, на Луне.

— Мне тут нравится, — сказала она. — Спасибо, что привела.

В ее волосах запутались листья, лицо вымазано сажей; Иона, вошедший в убежище вслед за мной, удивленно уставился на Констанцию: никогда прежде он не видел ее грязной. Констанция притихла и больше не улыбалась, она смотрела на Иону и читала в его глазах, что лицо ее запачкано сажей.

— Маркиса, что же нам теперь делать?

— Во-первых, убрать в доме, хотя по пятницам убирать не полагается.

— Дом… Ох, Маркиса.

— И я вчера не ужинала, — добавила я.

— Ох, Маркисонька, — она вскинулась и выбралась из-под шали и листьев. — Маркисонька, девочка моя бедная. Мы сейчас, мы быстро. — Она поспешно встала.

— Лучше умойся сперва.

Она пошла к протоке, смочила носовой платок и оттерла грязь с лица; я тем временем стряхнула листья с шали и, складывая ее, подумала: «Какое же сегодня странное, необычное утро, прежде мне никогда не разрешалось трогать шаль дяди Джулиана». Я поняла, что отныне вся жизнь пойдет по-иному, но все же непривычно складывать шаль дяди Джулиана. Надо будет потом вернуться сюда, в убежище, все прибрать и натаскать свежих листьев.

— Маркиса, скорей, ты же умрешь с голоду.

— Надо быть начеку. — Я взяла ее за руку, чтоб не спешила. — Иди тихо и осторожно, вдруг нас кто-нибудь подкарауливает.

Я молча пошла вперед по тропинке, Констанция и Иона — следом. Констанции не удавалось двигаться так тихо, как умела я, но она очень старалась, а Иона и подавно крался бесшумно. Я выбрала тропинку, которая выведет к огороду, к задней двери; на опушке я остановилась и задержала Констанцию, мы озирались: не притаился ли кто. Сад с огородом, дверь кухни — все как прежде, вдруг Констанция ахнула: «Маркиса!» — и с замиранием сердца я увидела, что крыши нет вовсе.

Только вчера с такой любовью я смотрела на дом, и был он высок, и крыша терялась в кронах деревьев. Теперь дом кончался сразу над кухонной дверью, а выше — как в страшном сне — обугленные бревна, искореженные балки, а вон свисает остаток рамы с чудом уцелевшим стеклом — это окно моей комнаты, отсюда я когда-то смотрела на сад.

Возле дома ни души, ни звука. Мы вместе двинулись вперед, не в силах постичь, что дом наш обезображен, разрушен и унижен. Золу и пепел разметало по огороду, салат придется теперь перед едой отмывать, и помидоры тоже. Пожара тут не было, но все — и трава, и яблони, и мраморная скамейка в саду, — все пропахло гарью и покрылось копотью. Подойдя ближе, мы убедились, что первый этаж огонь пощадил, удовольствовавшись спальнями и чердаком. Перед кухней Констанция нерешительно остановилась. Она входила сюда тысячу раз, дверь наверняка признает хозяйку. Но дверь удалось лишь приоткрыть; дом зябко вздрогнул, хотя в нем и без того вольно гуляли сквозняки, — впрочем, остудить дом им удастся не скоро. Констанции пришлось толкнуть дверь сильнее. Обгорелые деревяшки нам на голову не повалились, а я втайне боялась, что дом крепок только с виду и при первом прикосновении рассыплется в прах.

— Моя кухня! — ахнула Констанция. — Моя кухня.

Она оторопело замерла на пороге. А я подумала, что ночью мы перепутали дорогу, заплутали и теперь забрели в чужое время, к чужой двери, в чужую, страшную сказку. Констанция прислонилась к косяку и повторяла:

— Кухня, Маркиса, моя кухня.

— Моя табуретка цела, — сказала я.

Дверь открывалась с таким трудом оттого, что ей мешал кухонный стол, лежавший на боку. Я поставила его на ножки, и мы вошли. Два стула разбиты в щепки, на полу месиво осколков, обрывков, съестных припасов. На стенах подтеки повидла, сиропа и томатного соуса. Раковина, где Констанция моет посуду, доверху забита стеклом, точно в ней хладнокровно один за другим били стаканы. Ящики со столовым серебром и кухонной утварью вырваны из гнезд и разбиты о край стола и о стены; серебряные ножи, вилки, ложки, служившие многим поколениям блеквудских хозяев, валяются, погнутые, на полу. Скатерти и салфетки, аккуратно подрубленные блеквудскими женщинами, стираные — перестираные, глаженые — переглаженые, штопаные и заботливо хранимые, выдернуты из ящиков буфета и разбросаны по кухне. Казалось, все богатства, все потаенные сокровища нашего дома найдены, поломаны и осквернены. У моих ног — разбитые тарелки с верхней полки буфета и наша маленькая в розочках сахарница — без ручек. Констанция наклонилась и подняла серебряную ложечку:

— Это из бабушкиного приданого. — Она положила ложечку на стол. Потом вдруг опомнилась: — Консервы! — и шагнула к двери в подпол.

Дверь закрыта: могли просто не заметить или времени не было по лестницам ходить. Констанция пробралась к двери и, приоткрыв, заглянула внутрь. Я представила наши чудесные банки разбитыми — осколки в липком месиве на полу; но Констанция, спустившись на несколько ступенек, сказала:

— Тут, слава Богу, ничего не тронуто.

Констанция прикрыла дверь и прошла к раковине — помыла руки и вытерла их полотенцем, поднятым с пола.

— Во-первых, мы тебя накормим.

Иона остался на крылечке — там уже припекало солнце — и потрясение оглядывал кухню; вот он взглянул на меня — думает, верно, что это мы с Констанцией устроили такой погром. Я заметила уцелевшую чашку, подняла, поставила на стол; надо, пожалуй, поискать, что еще уцелело. Я вспомнила, что одна из маминых дрезденских фигурок упала в траву; интересно, удалось ей спастись? Потом схожу, посмотрю.

День был совершенно не похож на другие дни — все наперекосяк, все не по порядку. Констанция спустилась в подпол и вернулась с банками в обеих руках.

— Овощной суп, — она чуть не пела от радости, — клубничное варенье, куриный бульон и мясо в маринаде.

Она расставила банки на столе и медленным взглядом обвела пол.

— Нашла. — Она подняла в углу кастрюльку. И вдруг, словно ей понадобилось что-то срочно проверить, побежала в кладовку.

— Маркиса, — рассмеялась она. — Они муку в бочонке проглядели. И соль цела, и картошка.

«Зато сахар нашли», — подумала я. Пол под ногами скрипел и хрустел, шевелился, как живой; ну конечно, сахар они искали специально — как иначе повеселишься; они, верно, кидали его друг в друга пригоршнями и орали: «Здешний сахар, сахар с ядом, на, попробуй, отравись!»

— А вот до полок добрались, — сказала Констанция. — И крупы рассыпали, и специи, и банки раскидали.

Я медленно обошла кухню, глядя под ноги. Они, похоже, сгребали все, что под руку попадется, и бросали на пол; повсюду валялись металлические консервные банки с такими вмятинами, точно они брошены с большой высоты; пачки чая, круп, печенья были растерзаны, раздавлены каблуками. Невскрытые баночки со специями грудой лежали в углу; пахнуло вдруг пряным печеньем, и я увидела одно печеньице — растоптанное — на полу.

Констанция показалась из кладовки с буханкой хлеба.

— Гляди-ка, оставили. И яйца есть, и молоко, и масло на леднике.

Дверь в подпол они не заметили — значит, и ледник не нашли. Вот и отлично, хоть яичницу на полу не устроили.

Я обнаружила три целых стула и расставила по местам — вокруг стола. Иона устроился в углу на моей табуретке и наблюдал за нами. Я выпила бульон из чашки без ручки; Констанция вымыла нож и намазала масло на хлеб. Я этого еще не осознала вполне, но время и порядок нарушились навсегда: когда я нашла стулья? когда я ела хлеб с маслом? сперва нашла, а потом ела? сперва ела, а потом нашла? или одновременно? Констанция вдруг вскинулась и, отложив нож, бросилась к закрытой двери в комнату дяди Джулиана, потом, смущенно улыбаясь, вернулась на место:

— Мне показалось — он проснулся. — И снова села.

Дальше кухни мы пока не ходили. Мы еще не знали, что осталось от дома, что ждет нас в прихожей и в столовой. Мы тихонько сидели на кухне, благодарные за три стула, за бульон, за солнечный свет, льющийся с улицы, и не было сил двигаться.

— Что они сделают с дядей Джулианом? — спросила я.

— Устроят похороны, — печально ответила Констанция. — Как остальным, помнишь?

— Я была в приюте.

— А мне позволили пойти на похороны, я помню. И дяде Джулиану они устроят похороны, придут Кларки и Каррингтоны, и маленькая миссис Райт обязательно придет. И будут рассказывать друг другу, как они горюют. И будут искать нас.

Я представила, как они ищут нас, как зыркают по сторонам, — меня передернуло.

— А похоронят его вместе с остальными.

— И я что-нибудь похороню в память о дяде Джулиане, — сказала я.

Констанция умолкла, глядя на свои пальцы — длинные пальцы на столе.

— Нет больше дяди Джулиана, и других нет, — сказала она. — И от дома ничего не осталось, Маркиса, только мы с тобой.

— Еще Иона.

— Еще Иона. И мы теперь затаимся, даже носу не высунем.

— Но сегодня день Хелен Кларк, она к чаю придет.

— Нет, — сказала Констанция. — Сюда она больше не придет. Никогда.

Мы тихонько сидели на кухне, и казалось — успеется, подождем пока смотреть, что сталось с домом, посидим так, вместе. Библиотечные книги по-прежнему на полке — нетронутые, — никто, видно, не рискнул трогать библиотечную собственность, кому охота платить штраф?

Констанция обычно не холила, а летала, но сейчас сидела, не в силах пошевелиться, уронив руки на стол; на разоренную кухню не глядела, сидела точно в полусне, точно не веря, что это — наяву. Мне стало не по себе.

— Надо дом убирать, — напомнила я, но она лишь улыбнулась в ответ.

Наконец ждать ее мне стало невмоготу.

— Пойду посмотрю, — сказала я и направилась в столовую. Констанция глядела, не шевелясь. Я распахнула дверь, и в лицо ударил запах сырости, гари и разорения; по полу разбросаны осколки огромных оконных стекол; серебряный сервиз сметен с серванта и растоптан, раздавлен — чудовищно, до неузнаваемости. Стулья здесь тоже переломаны; я вспомнила, что они крушили ими окна и били об стены. Через столовую я прошла в прихожую. Парадные двери распахнуты настежь, лучи раннего косого солнца узором рассыпались среди битого стекла на полу и на каких-то порванных тряпках; но это не тряпки — я узнала, — это занавески из гостиной, те самые, которыми хвасталась мама, больше четырех метров длиной. Снаружи никого не было; я постояла на пороге, разглядывая площадку перед домом, изуродованную следами шин и бесновавшихся ног; из шлангов натекли грязные лужи. Веранда загажена; в углу груда ломаной мебели, я помню, как старьевщик Харлер собирал ее вчера вечером. Неужели приедет сюда на своем фургоне и заберет все, что подвернется? А может, он просто любит кучи, вот и не устоял — принялся складывать? Я еще помедлила на пороге — вдруг чужие все-таки смотрят, — потом спрыгнула с крыльца, отыскала мамину дрезденскую безделушку — она лежала в траве под кустами — и понесла Констанции.

Констанция все еще тихонько сидела за столом; я поставила перед ней фигурку, она поглядела на нее, а потом взяла в руки и прижала к щеке.

— Это я во всем виновата, — сказала она. — Кругом виновата.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я тебя люблю, Маркиса.

— Так ты испечешь нам с Ионой пирожок? С розовой глазурью и золотыми листьями по ободочку?

Констанция покачала головой, мне даже показалось — не ответит, но она глубоко вздохнула, встала и сказала:

— Для начала я приведу в порядок кухню.

— А с этим что сделаешь? — Я коснулась пальцем дрезденской безделушки.

— Поставлю на место, — сказала она; я пошла за ней в прихожую, а оттуда — в гостиную. В прихожей оказалось чище, чем в комнатах, тут нечего было бить, но под ноги попадались ложки и черепки из кухни. В гостиной нас встретила мама, она благосклонно глядела с портрета, а гостиная — ее гостиная — лежала вокруг в руинах. Белый свадебный орнамент на потолке почернел от сажи и дыма, нам его вовек не отчистить; в гостиной еще страшнее, чем на кухне и в столовой, — а ведь мы ее так холили, и это мамина любимая комната. У кого же из них поднялась рука на арфу? Я сразу вспомнила ее жалобный всхлип. Обивка с узорами роз порвана и перепачкана: они пинали стулья и прыгали по диванам в мокрых, грязных башмаках. Окна здесь тоже разбиты, занавески сдернуты — значит, снаружи мы видны как на ладони. Констанция нерешительно остановилась на пороге, она, похоже, боялась войти в комнату, и я предложила:

— Давай я ставни закрою.

Я вышла на веранду прямо через окно — прежде так наверняка никто не ходил; ставни отцепились очень легко. Они были так же высоки, как окна: изначально предполагалось закрывать их в конце лета, перед отъездом семьи в городской дом; кто-то должен был, встав на лестницу, запереть ставни на зиму; но их не трогали столько лет, что крючки проржавели, стоило чуть дернуть, как они выпали из гнезд. Ставни я захлопнула, но запереть смогла только на нижний шпингалет — до верхнего мне не дотянуться; приду как-нибудь вечером с лестницей, а пока обойдемся нижним. Закрыв ставни на обоих окнах, я прошла по веранде и вернулась в гостиную как положено — через дверь. Констанция стояла в полумраке, лучи солнца сюда уже не проникали. Констанция прошла к камину и поставила дрезденскую фигурку на место, на каминную полку под маминым портретом; на миг огромная сумрачная комната привиделась мне прежней, великолепной, но тут же видение исчезло — навсегда.

Ходили мы с опаской: под ногами хрустело, скрипело, трещало. Сейф лежал на боку возле двери в гостиную, — я засмеялась, даже Констанция улыбнулась: ни вскрыть, ни вытащить сейф из дома ему так и не удалось.

— Вот глупец, — сказала Констанция и дотронулась до сейфа носком туфли.

Мама радовалась, когда восхищались ее гостиной, но теперь туда не заглянуть даже через окна; гостиную больше никто никогда не увидит. Мы с Констанцией закрыли за собой дверь — навсегда. Потом Констанция осталась на пороге, а я снова вышла на веранду и закрыла ставни на высоких окнах столовой; мы заперли парадные двери — всё, мы в безопасности. В прихожей темно, свет пробивается лишь сквозь узкие боковые стекла парадных дверей, нам через эти стекла видно — что снаружи, а оттуда, даже если носом в стекло уткнуться, не видно ничего, потому что в прихожей совсем темно. Почерневшие ступени ведут в черноту, в сгоревшие комнаты, и там, наверху, видно небо — невероятно! Прежде нас защищала крыша, но с неба нам вроде бы ничего не грозит; я решила не думать о молчаливых крылатых существах, которые выберутся из листвы, усядутся на обломившиеся, обугленные стропила и станут заглядывать внутрь. Пожалуй, стоит загородить лестницу — хоть сломанным стулом. Матрац, грязный и насквозь мокрый, валялся на ступенях; как раз здесь они стояли со шлангами, отсюда заливали пожар. Я стояла у лестницы, глядя вверх, и не понимала: куда же делся наш дом — стены, полы, кровати, коробки с вещами на чердаке; сгорели и папины часы, и мамин черепаховый туалетный прибор. Я почувствовала на щеке дуновение — оттуда, с неба, — но пахнуло не свежестью, а дымом и разорением. Наш дом — замок: по углам башенки, а сверху небо…

— Пойдем на кухню, — сказала Констанция. — Сил моих больше нет.

Словно дети, что ищут ракушки у прибоя, или старушки, что ищут монетки в палой листве, мы шаркали по кухонному полу, поддевали ногами мусор в поисках целых и полезных вещей. Мы осмотрели пол вдоль и поперек, и на столе выросла кучка нужных предметов — нам на двоих вполне достаточно. Две чашки с ручками и несколько без ручек, полдюжины тарелок и три миски. Мы собрали все уцелевшие консервные банки и вернули на полку коробочки со специями. Погнутые ложки и вилки мы по возможности распрямили и разложили по ящикам. Жены всех Блеквудов приносили в приданое столовое серебро, фарфор и белье; в доме было бесчисленное множество ножиков для масла, половников и лопаток для пирога; лучшее мамино серебро хранилось в столовой, в серванте, в особой коробке — чтоб не тускнело, но его тоже нашли и раскидали по полу.

Из двух наших чашек с ручками одна была снаружи зеленой, а внутри бледно-желтой. Констанция решила отдать ее мне.

— Не помню, чтоб из нее пили, — сказала она. Наверно, какая-нибудь двоюродная бабка этот сервиз в приданое. Там и тарелки были.

Себе Констанция оставила белую чашку с оранжевыми цветами, среди уцелевших тарелок одна попалась такой же расцветки.

— А вот этот сервиз я помню, — сказала Констанция. — С раннего детства. Тогда это была расхожая посуда — на каждый день. А для гостей ставили белые тарелки с золотым ободком. Потом мама купила новый сервиз, из белых с золотом тарелок стали есть каждый день, ну а эти — с цветочками — отправились на полку в кладовку, к другим разрозненным сервизам. В последние годы я пользовалась маминой ежедневной посудой, только для Хелен Кларк ставила праздничную. Ну а мы с тобой будем пить чай, как благородные дамы, — из чашек с ручками, — заключила она.

Наконец мы собрали с пола все мало-мальски пригодное, и Констанция, взяв щетку, смела в столовую мусор, точно пустую породу.

— С глаз долой, — сказала она, тщательно подмела прихожую, чтобы ходить к парадным дверям, минуя столовую, и мы наглухо закрыли столовую — навсегда. Я подумала о дрезденской фарфоровой фигурке: крошечная и отважная стоит она под маминым портретом в темной гостиной, скоро совсем запылится, а мы не придем и пыль не сотрем. Констанция вымела и рваные тряпки, которые прежде были занавесками в гостиной, но я успела выпросить от них шнур: потянешь — занавески открываются, потянешь — закрываются; Констанция отрезала мне кусок шнура с золотой кисточкой на конце; вещь хорошая — не похоронить ли ее в память о дяде Джулиане?

Потом Констанция дочиста вымыла пол на кухне, и дом наш засиял, как новенький: от парадного входа до задней двери все отдраено и выскоблено. На кухне не хватало стольких предметов — совсем голая, но Констанция расставила на полке наши чашки, тарелки и миски, нашла Ионе плошку для молока; в доме вновь — покой и порядок. Парадные двери на замке, задняя — на засове, мы сидели у стола и пили молоко из чашек с ручками, а Иона — из плошки; в этот миг раздался стук — стучали в парадные двери. Констанция спустилась в подпол, и я, проверив засов на задней двери, последовала за ней. Мы сидели в темноте на лестнице и прислушивались. Далеко-далеко у парадных дверей все стучали и стучали, потом кто-то окликнул:

— Констанция?! Мари Кларисса?!

— Хелен Кларк, — шепнула Констанция.

— Она что — на чай пришла?

— Чая больше не будет. Никогда.

Хелен Кларк, как мы и ожидали, обошла вокруг дома, непрерывно окликая нас. Постучала в заднюю дверь, и мы затаили дыхание, боясь пошевелиться: верхняя половина двери стеклянная и заглянуть внутрь совсем легко, но мы, слава Богу, на ступенях, ведущих в подпол, а открыть дверь ей не удастся.

— Констанция?! Мари Кларисса?! Вы здесь? — Она подергала ручку, точно хотела застать дверь врасплох: вдруг откроется, вдруг невзначай пропустит ее.

— Джим, — сказала она. — Я уверена, что они здесь. На плите что-то варится. Ты должен открыть эту дверь, — потребовала она. — Констанция, выйди, поговори со мной, я хочу на тебя посмотреть. Джим, — обратилась она к мужу, — они там, и они меня слышат, я уверена.

— Немудрено. Тебя, наверно, и в поселке слышат.

— Но вчера они наверняка неправильно поняли людей, и Констанция, конечно, очень расстроилась; я должна объяснить, что никто не хотел их обидеть. Констанция, пожалуйста, послушай меня. Я хочу, чтобы вы с Мари Клариссой на время переехали ко мне, а там уж решим, что с вами делать. Ничего страшного не случилось, все хорошо, скоро все забудется.

— Она дом не опрокинет?! — шепнула я, и Констанция безмолвно покачала головой.

— Джим, ты сможешь выбить дверь?

— Нет, конечно. Оставь их в покое, Хелен, они сами выйдут, когда захотят.

— Но Констанция все принимает слишком близко к сердцу. Я уверена, что она очень напугана.

— Оставь их в покое.

— Их нельзя оставлять одних, хуже и придумать ничего нельзя. Я хочу, чтобы они вышли и поехали со мной, я о них позабочусь.

— Не похоже, чтоб они хотели выйти, — сказал Джим Кларк.

— Констанция?! Констанция?! Я знаю, ты здесь. Выйди, открой дверь.

Я сидела и думала, что стекло на двери надо занавесить или закрыть картонкой: не дело, чтоб Хелен Кларк беспрестанно проверяла, что там у нас кипит на плите. А шторы на окнах надо сколоть булавкой, и когда Хелен Кларк примется снова колотить в двери, мы сможем посиживать за столом, а не прятаться в подпол.

— Пойдем, — позвал Джим Кларк. — Они не отзовутся.

— Но я хочу отвезти их к нам.

— Мы сделали, что могли. Приедем в другой раз; может, тогда им захочется с тобой поговорить.

— Констанция?! Констанция, пожалуйста, ответь мне.

Констанция, вздохнув, забарабанила пальцами по перилам лестницы — раздраженно, но почти бесшумно.

— Скорей бы ушла, — шепнула она мне на ухо. — У меня там суп выкипает.

Кларки пошли вокруг дома к машине. Хелен Кларк звала нас снова и снова, она неутомимо кричала: «Констанция?!» — будто мы скрываемся в лесу, или на дереве, или под листом салата, или вот-вот прыгнем на нее из кустов. Услышав далекое урчанье мотора, мы выбрались из подпола, и Констанция сняла суп с огня, а я прошла к парадным дверям — убедиться, что они уехали и двери заперты надежно. Их машина сворачивала с аллеи на шоссе, но в моих ушах все еще звенел голос Хелен Кларк: «Констанция?! Констанция?!»

— Все-таки она приходила пить чай, — сказала я Констанции, вернувшись на кухню.

— У нас только две чашки с ручками, — сказала Констанция. — Ей тут чай больше не пить.

— Хорошо, что нет дяди Джулиана, а то кому-нибудь досталась бы чашка без ручки. Ты уберешь комнату дяди Джулиана?

— Маркиса, — Констанция повернулась от плиты и взглянула на меня. — Что же нам делать?

— Дом мы убрали. Еда у нас есть. От Хелен Кларк спрятались. А что нам еще делать?

— Где нам спать? Как узнавать время? Что носить? У нас нет одежды…

— А зачем узнавать время?

— Еда в доме есть, но она тоже когда-нибудь кончится, даже консервы.

— А спать мы можем в моем убежище на протоке.

— Нет. Прятаться там хорошо, но спать надо в постели.

— На лестнице матрац валяется. Наверно, с моей кровати. Можно стащить его вниз, вычистить, высушить на солнышке. Там один угол обгорел.

— Отлично, — сказала Констанция.

Мы отправились к лестнице и, ухватившись за отвратительно мокрый и грязный матрац, стащили его вниз, проволокли через прихожую на кухню и — по чистейшему кухонному полу — к задней двери; с матраца сыпались щепки и осколки. Засов я отодвинула не сразу, сперва осторожно выглянула в окошко, потом вышла и осмотрелась: все спокойно. Мы вытащили матрац на лужайку и оставили на солнце возле маминой мраморной скамейки.

— Как раз тут всегда сидел дядя Джулиан, — сказала я.

— Сегодня чудесный день, вот бы ему посидеть на солнышке.

— Он в тепле умер, — сказала я. — Может, и солнышко перед смертью вспомнил.

— А шаль была у меня. Надеюсь, он не замерз. Знаешь, Маркиса, я посажу здесь что-нибудь.

— А я что-нибудь похороню в память о нем. А ты что посадишь?

— Цветок. — Констанция наклонилась и нежно коснулась травы. — Какой-нибудь желтый цветок.

— Смешно — вдруг цветок торчит посреди лужайки.

— Но мы-то будем знать, зачем он здесь, а больше никто не увидит.

— Я тоже похороню что-нибудь желтое, чтобы дяде Джулиану было потеплее.

— Но сперва, ленивица Маркиса, притащи-ка воды в кастрюльке и ототри этот матрац. А я пойду снова мыть пол на кухне.

Я подумала, что мы будем очень, очень счастливы. Предстоит много забот, предстоит заново налаживать нашу жизнь, но все-таки мы будем очень счастливы. Констанция осунулась — все горевала, что разорили ее кухню, но она скоблила каждую полку, терла и терла стол, мыла окна и пол. Наши тарелки браво выстроились на полке, а консервные банки и уцелевшие коробки со снедью образовали внушительный ряд в кладовке.

— Я обучу Иону таскать нам кроликов на рагу, — сказала я; Констанция засмеялась, а Иона оглянулся на нее и льстиво улыбнулся.

— Этот кот привык к сливкам, ромовым пирожным, яйцам да маслицу, он тебе и кузнечика вряд ли поймает.

— Но я вовсе не хочу рагу из кузнечиков.

— Ладно, кролики-кузнечики, я принимаюсь за пирог с луком.

Пока Констанция мыла кухню, я отыскала коробку из толстого картона и аккуратно ее разорвала; получилось несколько картонок — закрыть стекло на задней двери. Молоток и гвозди оказались в сарае, с прочими инструментами, Чарльз Блеквуд положил их обратно после неудачной попытки починить ступеньку; я прибила картон к кухонной двери, закрыв стекло наглухо, — сюда больше никто не заглянет. Другими картонками я забила окна, и в кухне стало совсем темно, но зато — безопасно.

— Окна будут грязные, зато жизнь спокойная, — сказала я, но Констанция в ужасе воскликнула:

— Я не смогу жить в доме с грязными окнами!

Наконец уборка закончена; кухня стала идеально чистой, только — увы! — не сияла, в ней было слишком мало света, и я знала, что Констанция недовольна. Она любит солнечный свет, любит все яркое, любит готовить в ослепительно чистой и светлой кухне.

— Можно держать дверь открытой, — предложила я. — Только надо всегда быть начеку. Как услышим, что машина едет, — сразу закроем. И я потом придумаю, чем завалить тропинки вокруг дома, чтобы к задней двери никто не прошел.

— Хелен Кларк наверняка заявится снова.

— Теперь уж она в кухню не заглянет.

День клонился к вечеру; дверь была открыта, но солнце едва заглядывало за порог. Иона подошел к плите и потребовал у Констанции ужин. На кухне тепло, уютно, привычно, чисто. Сюда бы еще камин — сидели бы мы с Констанцией у огня… ах нет, я забыла, огня у нас уже было предостаточно.

— Пойду проверю, заперты ли парадные двери, — сказала я Констанции.

Двери заперты, снаружи никого. Я вернулась на кухню.

— Завтра уберу в комнате дяди Джулиана, — сказала Констанция. — От дома осталось так мало — надо, чтобы везде было чисто.

— Ты будешь там спать? На кровати дяди Джулиана?

— Нет, Маркиса. Я хочу, чтобы там спала ты. Это наша единственная кровать.

— Но мне нельзя входить в комнату дяди Джулиана.

Она помолчала, испытующе поглядела на меня, а потом спросила:

— Даже теперь, когда его нет?

— К тому же я нашла матрац, вычистила его — это мой матрац, с моей кровати. И я положу его на пол в моем уголке.

— Маркиска — глупышка. Ладно, посмотрим. А сегодня нам обеим придется спать на полу. Матрац до завтра не высохнет, а у дяди Джулиана я еще не убирала.

— Я могу притащить из убежища веток и листьев.

— На мой чистый пол?

— Тогда хоть одеяло принесу и шаль дяди Джулиана.

— Ты пойдешь сейчас? Так далеко?

— Вокруг никого нет. Уже почти темно, и я запросто проберусь. Если кто-нибудь появится, запри дверь; я увижу закрытую дверь и пережду на протоке, а Иона пойдет со мной, будет охранять.

Всю дорогу до протоки я бежала, но Иона меня все равно обогнал и ждал в убежище. Пробежаться было приятно, и приятно, вернувшись к дому, увидеть открытую заднюю дверь и теплый свет, льющийся из кухни. Мы с Ионой вошли, и я задвинула засов — к наступающей ночи мы готовы.

— Тебя ждет вкусный ужин, — сказала Констанция, раскрасневшаяся у плиты и счастливая. — Садись скорей, Маркиска.

Она зажгла верхний свет и любовно расставила на столе тарелки.

— Попробую завтра отчистить серебро, — сказала она. — И надо собрать овощи.

— Салат весь в пепле.

— И еще, — сказала Констанция, глядя на темные картонные квадраты окон, — подыщу завтра занавески: прикрыть твой картон.

— А я завтра завалю тропинки по бокам дома. А Иона нам завтра поймает кролика. И завтра я научусь определять для тебя время.

Вдалеке, у парадного входа, остановилась машина; мы замолчали, глядя друг на друга; вот сейчас и выяснится, хорошо ли мы укрылись; я встала и проверила засов на задней двери; через картон мне улицу не видно — значит, и им не видно, что внутри. Стучать начали в парадные двери, но проверять замок уже некогда. Стучали недолго, словно знали, что в той части дома нас нет, и мы услышали, как они, спотыкаясь в темноте, пробираются к задней двери.

Раздался голос Джима Кларка и еще один — я узнала доктора Леви.

— Ничего не видно, — сказал Джим Кларк. — Черно, как в утробе.

— А в том окне полоска света.

Интересно, в каком? Где это я оставила щель?

— Они там, это точно, — сказал Джим Кларк. — Негде им больше быть.

— Я хочу только проверить, здоровы ли они, а то вдруг сидят там, запершись, без врача, без помощи.

— Ну, а мне велено привезти их домой, — сказал Джим Кларк.

Они подошли к задней двери и разговаривали совсем рядом. Констанция схватила меня за руку: если окажется, что они могут заглянуть внутрь, мы спрячемся в подпол.

— Проклятый дом, все досками заколочено, — произнес Джим Кларк, и меня осенило: доски! Ах, какой молодец — напомнил, а я забыла про доски, в сарае полно досок, они куда лучше — ведь мой картон проткнуть ничего не стоит.

— Мисс Блеквуд? — окликнул доктор, и кто-то из них постучал в дверь. — Мисс Блеквуд? Это доктор Леви.

— И Джим Кларк. Муж Хелен. Хелен за вас очень волнуется.

— Вы здоровы? Может, вы ранены или больны? Вам помощь не нужна?

— Хелен хочет, чтобы вы к нам приехали, она ждет вас.

— Послушайте, — сказал доктор; он, видимо, стоял вплотную к стеклу. Говорил он очень мягко и доброжелательно: — Послушайте, никто вас не обидит. Мы ваши друзья. Мы приехали вам помочь. Если вы живы — здоровы, докучать не станем. Мы даем слово вообще вас больше не тревожить, никогда, скажите только — здоровы ли вы. Только одно слово.

— Нельзя же, чтоб люди только и думали: как вы да что вы, — сказал Джим Кларк.

— Только одно слово, — повторил доктор. — Скажите только, что вы живы и здоровы.

Они ждали; я чувствовала — они прижимаются носами к стеклу, пытаясь заглянуть внутрь. Констанция посмотрела на меня через стол и слегка улыбнулась, я улыбнулась в ответ; дом хранит нас надежно, внутрь им не заглянуть.

— Послушайте, — доктор заговорил громче. — Послушайте, завтра похороны Джулиана. Вы должны знать.

— У гроба очень много цветов, — сказал Джим Кларк. — Вам было бы приятно. Мы послали цветы, а еще Райты и Каррингтоны. Вы бы только посмотрели — сколько цветов; может, отнеслись бы к друзьям иначе.

Интересно, к кому и почему нам относиться иначе? Спору нет — дядя Джулиан, заваленный цветами, утопающий в цветах, мало похож на дядю Джулиана, которого мы привыкли видеть каждый день. Пускай эти цветы согреют его в гробу; я попыталась представить дядю Джулиана мертвым, но он все вспоминался мне спящим. И тогда я представила, как Кларки, Каррингтоны и Райты заваливают бедного, беспомощного мертвого дядю Джулиана охапками цветов.

— Глупо отваживать друзей от дома. Хелен велела передать, что…

— Послушайте, — они принялись толкать дверь. — Никто не собирается вас тревожить. Скажите только, что у вас все в порядке.

— …мы больше приходить не намерены. И у друзей терпение не беспредельно.

Иона зевнул. В тишине Констанция медленно, осторожно повернулась к столу, взяла булочку, намазанную маслом, и тихонько откусила. Я чуть не расхохоталась, даже закрыла рот руками: Констанция жевала беззвучно, точно понарошку, как кукла, — ужасно смешно.

— Ну и черт с вами, — выругался Джим Кларк. И снова постучал в дверь. — Ну и черт с вами, — повторил он.

— В последний раз прошу вас ответить, — сказал доктор. — Мы знаем, что вы тут, в последний раз прошу вас…

— Ладно, пошли, — оборвал его Джим Кларк. — Нечего надрываться попусту.

— Послушайте, — доктор опять стоял у двери вплотную. — Когда-нибудь вам понадобится помощь. Заболеть может всякий, и вам понадобится помощь. Тогда-то вы не раздумывая…

— Пускай живут, как знают, — сказал Джим Кларк. — Пошли отсюда.

Они двинулись обратно вокруг дома — я услышала шаги; а вдруг обманывают, притворяются, будто уходят, а сами вернутся потихоньку и молча встанут у задней двери, подстерегая нас? Я представила, как Констанция молча жует булочку, а Джим Кларк молча прислушивается за дверью, и по моей спине пробежали мурашки: вдруг это безмолвие воцарилось навеки? Машина у парадных дверей заурчала и уехала, Констанция звякнула вилкой о край тарелки, я облегченно вздохнула и сказала:

— А где сейчас дядя Джулиан, как ты думаешь?

— Там же, — рассеянно отозвалась Констанция. — В городе. Маркиса, — она вдруг взглянула на меня.

— Что?

— Ты извини меня. Я вчера дурно поступила.

Я замерла и похолодела — я вспомнила.

— Я поступила очень, очень дурно. Никогда больше не буду напоминать тебе, отчего они умерли.

— Тогда и сейчас не напоминай. — Я не могла шевельнуться, не могла взять ее за руку.

— Я хотела, чтобы ты забыла. Никогда, никогда не собиралась напоминать тебе об этом. Прости, что так вышло.

— Я положила это в сахар.

— Я знаю. Я сразу поняла.

— Ты же не ешь сахар.

— Не ем.

— Вот я и положила это в сахар.

Констанция вздохнула:

— Маркиса, мы не будем больше говорить об этом. Никогда.

Меня забила дрожь, но Констанция ласково улыбнулась мне — и я очнулась.

— Я люблю тебя, Констанция.

— И я тебя люблю, Маркисонька.

Иона на полу и сидит, и спит — значит, и мы сможем. Вот Констанции надо бы подложить под одеяло листьев и мха, но пачкать пол больше нельзя. Свое одеяло я расстелила в углу возле табуретки — в самом родном месте, а Иона глядел на меня с табуретки. Констанция легла у плиты, ее лицо белело в темноте.

— Тебе удобно? — спросила я, и она рассмеялась:

— Я провела на этой кухне столько времени, а вот на полу лежать не пробовала. Уж так его мыла, так скребла — надеюсь, и пол мне добром отплатит.

— Завтра нарвем салата на огороде.

 

10

Жизнь наша потихоньку налаживалась и становилась все счастливей. Проснувшись поутру, я сразу отправлялась в прихожую и проверяла замок на парадных дверях. Мы старались переделать все дела в ранние утренние часы, когда вокруг никого не было. Поначалу-то мы позабыли, что ворота и калитка теперь нараспашку и тропинка снова станет торной, а у дома появятся дети; но однажды утром, подойдя к парадным дверям, я увидела детей через узкое боковое стекло: они играли на площадке перед домом. Возможно, родители послали их разведать дорогу, удостовериться, что и большим кораблям путь открыт; а может, детей так и тянет поиграть везде и всюду; впрочем, возле нашего дома они не очень-то веселились, даже говорили тише обычного. А вдруг они вовсе не играют, а притворяются — раз уж детям положено играть; на самом же деле это лазутчики, а никакие не дети, просто нарядились детьми, да и то кое-как? Я смотрела и находила в них все меньше и меньше детского: двигаются напряженно и на дом не глядят, ни один пока не взглянул, ни разу. Когда же они залезут на веранду и прижмутся к щелкам ставен? Подошла Констанция и заглянула через мое плечо.

— Дети чужаков, — сказала я ей. — У них нет лиц.

— Но есть глаза.

— Представь, что это птички. И нас они не видят. И никогда не увидят, хотя пока не догадываются об этом, и смириться с этим им будет непросто.

— Они теперь повадятся сюда ходить.

— Если бы только они. Но внутрь им не заглянуть. А мне давно пора завтракать.

По утрам на кухне было темно, но я отодвигала засов и впускала солнечный свет. Иона устраивался на ступеньке на солнцепеке, Констанция пела и готовила завтрак. После завтрака я подсаживалась к Ионе, а Констанция убирала кухню.

Загородить дом по бокам оказалось легче, чем я думала; Констанция вышла мне посветить, и я справилась за один вечер. Там, где деревья и кусты льнули к стенам и тропинка сужалась — такое место было по обе стороны дома, — я набросала ломаных досок и обломков мебели из кучи, собранной мистером Харлером на веранде. Конечно, такая преграда никого не удержит, даже дети запросто перелезут, но шум и грохот будет страшный, а мы как услышим, что падают доски, — быстро юркнем на кухню и задвинем засов. Несколько досок я обнаружила возле сарая и кое-как прибила их крест-накрест на кухонную дверь, закрыв стекло. Доски на завалах по бокам дома я сколачивать не стала — не хотела показывать всем свое неумение. Но надо, пожалуй, попробовать починить ступеньку.

— Ты почему смеешься? — спросила Констанция.

— Да вот подумала: хоть мы и на Луне, а все здесь иначе, чем я себе представляла.

— Но живется нам счастливо.

Констанция накрывала стол к завтраку: омлет, гренки и ежевичное варенье, которое она сварила давним благодатным летом.

— Нам надо запасти как можно больше еды, — сказала она. — Огород заждался — пора урожай собирать, — да и мне спокойней, когда запасов побольше.

— Я отправлюсь на крылатом коне и привезу тебе корицы и тимьяна, самоцветов и гвоздики, золотой парчи и капусты.

— И ревень не забудь.

С огорода подходы к завалам просматривались хорошо, и мы оставляли заднюю дверь открытой: появись чужие, мы успеем добежать до кухни.

Я таскала в дом корзины с посеревшим от пепла салатом, с редиской, помидорами и огурцами, а на переломе лета пошли ягоды и дыни. Прежде я любила есть фрукты прямо с ветки и овощи с грядки, с каплями росы, но есть пепел собственного дома мне было не по душе. Правда, почти всю грязь и золу уже сдуло, воздух в саду был чист и свеж, но земля, по-моему, пропиталась дымом навсегда.

Как только мы надежно устроились, Констанция открыла и убрала комнату дяди Джулиана. Она сняла с кровати простыни и одеяла, выстирала в кухонной раковине и вывесила на солнышко.

— А с бумагами дяди Джулиана что ты сделаешь? — спросила я; она задумалась, опершись о край раковины.

— Наверно, сложу все в коробку, — сказала она наконец. — А коробку, наверно, отнесу в подпол.

— Сохранишь навеки?

— Сохраню навеки. Ему ж приятно знать, что к его записям отнеслись уважительно. Пусть не сомневается — все сохраню.

— Пойду-ка проверю парадные двери.

Дети теперь часто появлялись перед домом, но на него не глядели: играли в свои бесшумные игры, неловкие и беспричинно грубые. Проверяя парадные двери, я всегда выглядывала — здесь ли дети. По тропинке теперь часто холили и взрослые, сокращая путь, ходили там, где прежде были только мои следы; ходили они, впрочем, без особой охоты, будто на спор — доказать, что не трус; по-моему, лишь немногие, кто ненавидел нас открыто, появлялись на тропинке снова и снова.

Констанция убирала комнату дяди Джулиана, а я мечтала весь день, сидя на пороге возле спящего Ионы и глядя на безмятежный, не таящий угрозы сад.

— Гляди-ка, Маркиса, — Констанция вышла с ворохом одежды. — Гляди, у дяди Джулиана было два костюма, и пальто, и шляпа.

— Он же ходил когда-то, как все люди, своими ногами, он сам рассказывал.

— А я даже смутно помню, как давным-давно он отправился покупать костюм — наверно, один из этих, они не сильно поношены.

— А что на нем было в тот последний день? Какой галстук он надел к тому ужину? Он бы и это с удовольствием записал.

Она смотрела на меня долго и серьезно, без улыбки.

— Во всяком случае, костюм был другой; из больницы мне дядю Джулиана отдали в пижаме и халате.

— Может, сейчас пригодился бы один из этих?

— Его, скорее всего, похоронили в старом костюме Джима Кларка.

Констанция отправилась в подпол, но остановилась.

— Маркиса?

— Что?

— Ты понимаешь, что вещи дяди Джулиана — единственная одежда в доме. И мои вещи все сгорели, и твои.

— И их вещи на чердаке тоже.

— Мое единственное платье на мне — вот это розовое.

Я оглядела себя:

— А на мне коричневое.

— Твое пора стирать и чинить. Маркиса, ты свою одежду вмиг снашиваешь.

— Я сделаю себе костюм из листьев. Сейчас прямо и начну. А вместо пуговиц — желуди.

— Маркиса, я же не шучу. Нам придется носить одежду дяди Джулиана.

— Мне не разрешается трогать вещи дяди Джулиана. На зиму я сделаю себе подкладку из мха и шапку из птичьих перьев.

— На Луне носите на здоровье, мисс Глупышка. На Луне ходите в костюме из кошачьей шерсти, как Иона, я и слова не скажу. Но здесь, в нашем доме, вы наденете старую рубашку дяди Джулиана и, может статься, даже его брюки.

— И купальный халат, и пижаму… Нет уж. Мне вещи дяди Джулиана трогать не разрешается, я буду носить листья.

— Теперь разрешается. Я тебе разрешаю.

— Нет.

Она вздохнула.

— Что ж, значит, их надену я. — Она вдруг остановилась и засмеялась, потом взглянула на меня и снова засмеялась.

— Констанция, ты что?

Она бросила вещи дяди Джулиана на спинку стула и, смеясь, побежала в кладовку. Она выдвинула ящик, и я тоже засмеялась, я поняла, что она хочет достать. Вернувшись, она свалила рядом со мной целую кучу скатертей.

— Вот что вам безусловно подойдет, модница Маркиса. Вот, смотри, эта годится — с каймой из желтых цветов? Или эта — клетчатая, красно-белая? А Дамаск, боюсь, жестковат, к тому же на нем видна штопка.

Я встала и приложила к себе скатерть в красно-белую клетку.

— Прорежь мне дырку для головы, — сказала я, очень довольная.

— Но у меня нет ни иголки, ни ниток. Придется тебе подвязаться веревкой, или пусть болтается, как тога.

— А дамасковую я возьму вместо плаща. Ну, скажи, у кого еще есть плащ из Дамаска?

— Ох, Маркисонька. — Констанция выронила из рук скатерть и обняла меня. — Что же я наделала? У моей девочки ни дома, ни еды. Вместо платья — скатерть. Что я наделала?

— Констанция, я тебя очень люблю.

— Девочка одета в скатерть, точно кукла.

— Констанция. Мы будем очень счастливы, слышишь?

— Ох, Маркиска, — она обняла меня еще крепче.

— Констанция, ну послушай же! Мы будем очень-очень счастливы.

* * *

Я сразу облачилась в скатерть, чтобы Констанция не успела передумать. Выбрала я клетчатую, красно-белую; Констанция прорезала дырку для головы, а я взяла золотой шнур с кисточкой — тот, срезанный с занавески из гостиной, — и подвязала вместо пояса; получилось, на мой взгляд, очень красиво. Констанция сперва загрустила, печально отвернулась, увидев меня, и принялась отстирывать в раковине мое коричневое платье; но мне новое одеяние нравилось, я радостно закружилась по кухне, и скоро Констанция снова улыбнулась и даже засмеялась.

— Робинзон Крузо носил звериные шкуры, — заявила я. — У него не было ярких одежд с золотыми поясками.

— Должна признаться, яркое тебе очень к лицу.

— Вот и носи шкуры дяди Джулиана, а я предпочитаю мою скатерочку.

— Ее стелили для завтрака, когда выносили столы на лужайку. В столовой красное с белым, конечно, неуместно.

— Я теперь буду то завтраком на лужайке, то званым ужином при свечах, то…

— Маркиской — грязнулей. У тебя чудесный наряд, но грязная мордашка. Мы потеряли почти все, милая барышня, но чистая вода и расческа у нас пока остались.

Уборка в комнате дяди Джулиана оказалась неожиданно удачной: Констанция поддалась на уговоры и вытащила кресло-каталку на улицу — укрепить мои завалы. Констанция катила пустое кресло, и выглядело это ужасно нелепо; я попыталась представить, что в нем сидит дядя Джулиан, сложив на коленях руки; но о дяде Джулиане напоминали лишь потертая спинка каталки да носовой платок под подушечкой. Кресло-каталка будет в моей баррикаде могучей силой — мертвый дядя Джулиан отпугнет пришельцев грозной пустотой, которая от него осталась. Я очень боялась, что дядя Джулиан совсем исчезнет: бумаги спрятали в коробку, каталку выставили на баррикаду, зубную щетку выкинули, даже запах дяди Джулиана выветрился из комнаты; но на лужайке, где он обычно сидел, Констанция высадила куст желтых роз, а я однажды вечером сбегала к протоке и похоронила на берегу золотой карандашик с его инициалами: чтобы вода нашептывала его имя. Иона повадился в запретную прежде комнату дяди Джулиана, а я так и не зашла.

* * *

Хелен Кларк появлялась у наших дверей еще дважды: стучала, кричала, звала, умоляла ответить, но мы затаились. Обнаружив, что из-за моих завалов дом не обойти, она сказала у парадных дверей, что больше не вернется; и впрямь — не вернулась. Однажды вечером — возможно, в тот день, когда Констанция посадила куст для дяди Джулиана, — мы, сидя за ужином, услышали робкий стук в парадные двери. На Хелен Кларк не похоже — стучат слишком робко; я молча встала и поспешила через прихожую — удостовериться, что парадные двери заперты; Констанция из любопытства пошла за мной. Мы прильнули к дверям и прислушались.

— Мисс Блеквуд, — тихонько позвали снаружи. Он, верно, и не подозревает, что мы совсем рядом. — Мисс Констанция? Мисс Мари Кларисса?

На улице еще не совсем стемнело, а здесь, в прихожей, мы едва различали друг друга, только лица наши белели у дверей.

— Мисс Констанция, — окликнул он снова. — Послушайте меня.

Должно быть, говорит и озирается — не подглядывает ли кто.

— Послушайте, — повторил он. — Я тут курицу принес. — Он тихонько постучал в дверь. — Я надеюсь, что вы меня слышите. Я принес курицу, жена сама готовила, жарила. Тут еще немного печенья и пирог. Я надеюсь, что вы меня слышите.

Глаза Констанции округлились от изумления. Мы оторопело глядели друг на друга.

— Я знаю, вы меня слышите, мисс Блеквуд. Я там у вас стул сломал, простите меня. — Он снова постучал в дверь, совсем тихо. — Ну, так я оставлю корзинку тут, на пороге. Надеюсь, вы меня услышали. До свидания.

Робкие шаги звучали все тише, спустя минуту Констанция сказала:

— Что будем делать? Откроем?

— Позже. Когда совсем стемнеет.

— Интересно, какой там пирог? Как думаешь, он не хуже моих?

Мы доели ужин и дождались темноты; наконец я решила, что нас уже никто на веранде не заметит; мы прошли через прихожую, я отперла двери и выглянула. Корзинка стояла на ступени, прикрытая салфеткой. Я внесла ее в дом и заперла двери, а Констанция забрала корзинку на кухню.

— С черникой, — сказала она. — На вид хорош и еще теплый.

Она нежно и любовно вынула курицу, завернутую в салфетку, и пакетик с печеньем.

— Все еще теплое, — сказала она. — Жена, должно быть, пекла и жарила после ужина, чтоб он сразу отнес. Интересно, она два пирога испекла: для нас и для домашних? Видишь, завернула все в салфеточки и велела отнести сюда. Только печенье у нее не хрустящее.

— Я отнесу корзинку обратно на веранду, и он поймет, что мы все нашли.

— Нет-нет, — Констанция схватила меня за руку. — Сначала я постираю салфетки. Что его жена обо мне подумает?

* * *

Иногда приносили грудинку домашнего копчения, иногда фрукты или домашние консервы; они неизменно оказывались хуже, чем консервы Констанции. Чаще всего приносили жареную курицу, пироги или лепешки, очень часто — печенье, порой — картофельный салат или рубленую капусту. Однажды принесли в кастрюльке рагу из мяса и овощей — Констанция разделила все на составные части и соединила вновь, согласно своим собственным правилам приготовления этого блюда; иногда были кастрюльки с тушеной фасолью или с макаронами.

— Несут, как на приходской благотворительный ужин, — сказала как-то Констанция, когда я притащила на кухню каравай домашней выпечки.

Они приносили еду по вечерам, молча ставили на ступеньку и уходили. Мы представляли все это так: жены готовят корзинки к приходу мужей с работы, а те сразу берут их и несут сюда — чем позднее, тем лучше, чтоб не увидал кто: носить нам пищу, верно, очень стыдно, и делали они это втайне друг от друга. Констанция утверждала, что готовит не одна, а несколько женщин.

— Вот эта обожает томатный соус, — объясняла она, пробуя тушеную фасоль. — И вечно льет чересчур много. А вчерашняя предпочитает патоку.

Порой мы находили в корзинках записки: «Это за тарелки», «Простите за занавески», «Извините за арфу». Дверь мы открывали только глубоким вечером, когда поблизости наверняка никого не было, и всегда ставили корзинку обратно на ступеньку и тщательно запирали двери.

Обнаружилось, что к протоке мне больше дороги нет: во-первых, там теперь дядя Джулиан, во-вторых — слишком далеко от Констанции. Я теперь не ходила дальше опушки леса, а Констанция дальше огорода. Хоронить сокровища и брать в руки камни тоже больше нельзя. Зато я ежедневно осматривала доски на окнах в кухне и, заметив щелку, прибивала новые. По утрам я проверяла, крепок ли замок на парадных дверях, а Констанция мыла кухню. Мы подолгу просиживали у парадных дверей, особенно в дневные часы, когда мимо ходили люди; боковые стекла я тоже забила картоном, оставив с обеих сторон по щели: мы видели всех, а нас — никто. Там играли дети, ходили мимо люди — мы слышали их голоса, чужие голоса, видели чужие злобные лица — они таращили глаза и разевали рты. Однажды к дому подъехали люди на велосипедах: две женщины, мужчина и двое детей. Оставив велосипеды на аллее, они разлеглись на траве — отдохнуть и поболтать. Дети как шальные носились по аллее, скакали по кустам и кружили меж деревьев. В тот день мы узнали, что вместо сгоревшей крыши разросся плющ: одна из женщин украдкой взглянула на дом и сказала, что за плющом и не видно, был тут пожар или нет. Они редко оборачивались к дому лицом, глядели краем глаза, из-за плеча или меж пальцев.

— Говорят, красивый был особняк, — сказала одна из женщин, сидевших на нашей траве. — Когда-то, говорят, он был местной достопримечательностью.

— Теперь он похож на надгробие, — отозвалась другая.

— Ш-ш-ш, — остановила ее первая и кивнула на дом. Потом она громко сказала: — Говорят, им резную лестницу в Италии делали. Очень, говорят, красивая.

— Они ж тебя не слышат, — удивилась другая. — Да и пусть слышат, какая разница?

— Ш-ш-ш!

— И вообще, никто не знает наверняка: есть там кто-нибудь или нет. Россказням местных я не очень-то верю.

— Ш-ш-ш. Томми, — окликнула она мальчика. — Не подходи к ступеням.

— Почему? — Мальчик попятился.

— Там живут дамы. Они не любят, когда тут ходят.

— Почему? — Мальчик остановился у лестницы и со страхом взглянул на дом.

— Дамы не любят маленьких мальчиков, — отозвалась вторая. Эта из ненавистниц, ее рот был виден мне сбоку — точь-в-точь змеиный.

— А что они со мной сделают?

— Поймают и накормят конфетами с ядом; уж сколько неслухов не вернулись из этого дома. И все оттого, что подошли слишком близко. Поймают маленького мальчика и…

— Ш-ш-ш! Этель, ну в самом деле!

— А маленьких девочек они любят? — Девочка подошла ближе.

— Они ни мальчиков, ни девочек терпеть не могут. Девочек они просто съедают.

— Этель, прекрати. Ты же пугаешь детей. Она просто дразнит вас, крошки, она все придумала.

— Не бойтесь, они выходят только по ночам, — уточнила женщина-змея, злобно глядя на ребятишек. — И в темноте охотятся на детей.

— Все равно, — вступил вдруг в разговор мужчина. — Нечего детям к дому подходить.

* * *

Чарльз Блеквуд появился лишь однажды. Приехал на машине с каким-то человеком, а мы как раз сидели у парадных дверей, сидели уже долго, день клонился к вечеру, и все чужаки разошлись; Констанция сказала:

— Пора картошку варить, — и собралась было встать, но в этот миг на аллее показалась машина, и мы остались посмотреть. Чарльз и его спутник вышли из машины и направились к лестнице; глядели они вверх, но нас видеть не могли. Я вспомнила, как Чарльз приехал сюда впервые и точно так же стоял, задрав голову и глядя вверх, на дом. Но на этот раз ему сюда проникнуть не удастся. Я дотронулась до замка — крепок ли? Констанция кивнула, она тоже знала, что Чарльзу сюда не проникнуть.

— Видите? — произнес Чарльз, стоя у лестницы. — Вот он, дом, все, как я рассказывал. Теперь уж не так страшно смотрится — плющ прикрыл, но крыша прогорела насквозь, и внутри все разграблено.

— А женщины там?

— Наверняка. — Чарльз засмеялся; я вспомнила его смех, его огромное белое лицо, вытаращенные глаза и прямо отсюда, из-за двери, принялась насылать на него смерть. — Сидят как миленькие. На деньгах сидят, на бешеных деньгах.

— Вы точно знаете?

— У них там денег тьма-тьмущая, они и сами не знают сколько. У них золото повсюду закопано, и сейф битком набит, одному Богу известно, где они деньги хранят. Так и сидят взаперти со своими деньгами и носа на улицу не высунут.

— Послушайте, — сказал второй. — Они ведь вас знают?

— А то как же. Я им брат двоюродный. Я тут даже раз гостил.

— Вам удастся с ними поговорить, хоть с одной? Подойдите к окну или к двери, а я сфотографирую.

Чарльз задумался. Глядел то на дом, то на спутника — думал.

— Продадите это фото в журнал или еще куда — половина моя.

— По рукам.

— Что ж, попробую, — сказал Чарльз. — Вы за машиной лучше укройтесь, они ни за что не выйдут, если чужих увидят. — Второй отошел к машине, вынул фотоаппарат и исчез.

— Готов, — закричал он, и Чарльз стал подниматься по ступеням.

— Конни? — окликнул он. — Эй, Конни! Это я, Чарльз! Я вернулся.

Я взглянула на Констанцию: никогда прежде не доводилось ей видеть Чарльза в его истинном обличье.

— Конни?!

Теперь она знает, что Чарльз призрак и демон, что он из тех, чужих.

— Давай все забудем, — сказал Чарльз. Он подошел вплотную к двери и заговорил вкрадчиво, заискивающе: — Давай снова станем друзьями.

Сквозь щелку я видела его ноги. Одной ногой он постукивал об пол веранды.

— Не знаю, за что ты на меня обиделась, — сказал он. — Я-то все жду, когда ты позовешь меня обратно. Если чем обидел, прости, Бога ради.

В метре над нашими головами он молил дверь о дружбе и прощении, он и не подозревал, что мы сидим на полу под дверью и слушаем его, глядя на его ноги.

— Открой, — говорил он проникновенно. — Конни, ну открой же, это я — братец Чарльз.

Констанция, подняв голову, поглядела на дверь, туда, где должно быть его лицо, и нехорошо усмехнулась. Видно, она давно приберегла эту усмешку на случай, если он появится снова.

— Я сегодня утром был на могиле старика Джулиана, — сказал Чарльз. — Я приехал на его могилу, и еще тебя повидать. — Он немного подождал и сказал изменившимся, трагическим голосом:

— Я положил цветы на его могилу… на могилу старика; он был очень хорошим человеком и так меня любил.

Вдалеке спутник Чарльза вышел из-за машины с фотоаппаратом.

— Эй, послушайте, — окликнул он. — Зря надрываетесь. И мне тут целый день торчать некогда.

— Вы что, не понимаете? — Чарльз отвернулся от двери, но говорил все так же надрывно. — Мне необходимо увидеть ее снова. Ведь всему виной я.

— Как так?

— А из-за кого, по-вашему, две старые девы похоронили себя заживо? — спросил Чарльз. — Но Бог нас рассудит. Я не хотел, чтобы все так обернулось.

Я испугалась: вдруг Констанция не выдержит и заговорит или рассмеется вслух, я тронула ее рукой — сиди, молчи, но она и головы не повернула.

— Мне б хоть словечко ей сказать, — повторял Чарльз. — Впрочем, поснимайте пока дом и меня на пороге. Я могу стучать в дверь. Снимите, как я отчаянно стучу в дверь.

— Да хоть умрите от отчаяния на этом пороге — мне-то что? — Спутник Чарльза отнес фотоаппарат в машину. — Трата времени.

— Там же столько денег! Конни! — громко позвал Чарльз. — Да открой же ты дверь наконец!

— Знаете, — второй уже сел в машину, — боюсь, не видать вам этих денег, как своих ушей.

— Конни, — взывал Чарльз. — Что ты со мной делаешь! Я не заслужил, это жестоко! Конни, ну пожалуйста!

— Хотите пешком до города идти? — спросил второй. И захлопнул дверцу. Чарльз отошел было от двери, но вернулся.

— Ладно, Конни. Но знай: если ты меня сейчас отпустишь — больше не увидишь. Так и знай.

— Я уезжаю, — сказал из машины второй.

— Так и знай, Конни, я больше не вернусь. — Чарльз начал спускаться с лестницы, но все говорил через плечо. — Смотри же, ты видишь меня в последний раз. Я ухожу. Но одно твое слово — и я останусь.

Я испугалась: вдруг он не успеет уйти? Вдруг Констанция не выдержит? Ну же, Чарльз, быстрее!..

— Прощай, Конни, — сказал он, спустившись, и побрел к машине. Казалось, сейчас вытащит платок и вытрет слезу или высморкается, но его спутник сказал:

— Поторапливайтесь.

Чарльз снова оглянулся, печально махнул рукой и сел в машину. Только тогда Констанция рассмеялась и я тоже; Чарльз быстро обернулся, точно услышал наш смех, но машина тронулась и укатила по аллее к шоссе, а мы хохотали в обнимку в темной прихожей; слезы текли по нашим щекам, а эхо смеялось в пролете сгоревшей лестницы и устремлялось ввысь, в небо.

— Я так счастлива, — наконец вымолвила Констанция в изнеможении. — Маркиса, я так счастлива.

— Я же говорила, что тебе понравится на Луне.

* * *

Однажды в воскресенье около дома остановилась машина Каррингтонов, они возвращались из церкви; Каррингтоны тихонько сидели в машине и смотрели на дом, точно считали, что мы обязательно выйдем и попросим их о каком-либо одолжении. Иногда я вспоминала о навеки закрытых гостиной и столовой; о чудесных маминых вещицах, беспорядочно разбросанных по полу; о пыли, что бесшумно сеется на них сверху; но в доме нашем появились новые достопримечательности, подобно тому, как дни наши обрели новый порядок. Изуродованный, обугленный пролет прежней чудесной лестницы стал нам столь же привычен, сколь некогда и сама лестница. И доски на кухонных окнах стали частью нашего дома, мы с ними сроднились. Мы были очень счастливы, хотя Констанция постоянно боялась, что разобьется одна из наших чашек с ручками и придется кому-то взять чашку без ручки. У нас появились излюбленные места: стулья у стола, кровати, щелки у парадных дверей. Констанция стирала мою красно-белую клетчатую скатерть и рубашки дяди Джулиана, которые носила сама; они сохли в саду, а я пока надевала скатерть с желтой каймой — с золотым пояском просто загляденье. Мамины коричневые туфли мирно стояли в моем уголке на кухне, поскольку в теплые летние дни я ходила босиком, как Иона. Констанция не любила срезанных цветов, но на столе в кухне все-таки стояла ваза с розами или маргаритками; только с куста дяди Джулиана она цветов не срезала. Я иногда вспоминала о голубых стеклянных шариках, но на длинную поляну мне теперь пути не было; наверно, этим шарикам нечего больше охранять, дома-то нет, а к нашему нынешнему дому они отношения не имеют — мы живем тут очень, очень счастливо. Моими новыми охранными сокровищами стали замок на парадных дверях, доски на окнах и баррикады около дома.

По вечерам перед домом слышались шорохи и шепот:

— Перестань, вдруг дамы увидят!

— Что они, в темноте, что ли, видят?

— Говорят, они все вокруг видят и знают.

Потом слышалось хихиканье, тающее в теплом мраке.

— Скоро нашу аллею назовут «дорожкой влюбленных», — сказала Констанция.

— Несомненно, в честь Чарльза.

— Жаль, не пустил он себе пулю в лоб прямо на аллее, — задумчиво и серьезно проговорила Констанция. — Хоть малостью искупил бы.

Из разговоров чужаков мы поняли, что снаружи видны лишь бесформенные руины, перевитые плющом; принять их за дом было очень трудно. Руины эти высились ровно на полпути от поселка к шоссе, на самой тропинке; наших глаз за листвой никто не видел.

— Только к двери не подходи, — стращали друг друга дети. — А то дамы сцапают.

Однажды какой-то мальчуган встал у лестницы лицом к дому, другие его подзадоривали, а он трясся, почти плакал и чуть не убежал, но потом закричал дрожащим от страха голосом:

— Эй, Маркиса, — кличет Конни, — хочешь мармеладу?

И тут же унесся прочь, остальные следом. В тот вечер я обнаружила на пороге корзинку со свежими яйцами и запиской: «Простите, он не хотел вас обидеть».

— Бедняга, — Констанция перекладывала яйца в миску, чтобы нести на ледник. — Наверно, забился со страху под кровать.

— А может, его выпороли хорошенько, чтоб знал, как себя вести.

— На завтрак будет омлет.

— Интересно, могу я съесть ребенка?

— Я вряд ли смогу его приготовить.

— Бедные чужаки, всего на свете боятся.

— И я боюсь — пауков, например.

— Мы с Ионой охраним тебя, ни один не сунется, — сказала я. — Констанция, до чего ж мы счастливые!