Поханя был моим последним учителем. К нему я пришел учиться Любкам, а не самопознанию. Любки — это вид единоборства, воинское искусство. Драться на любки — такое понятие известно любому русскому, по крайней мере, живущему на Верхневолжье. На любки, значит, бережно, щадяще, не причиняя увечий. Но у Мазыков Любки превратились в утонченную школу, поэтому я использую это слово как название. И Поханя был мастером Любков.

Поханя неоднократно приходил к Дядьке, когда я бывал у него. И даже как-то был у Степаныча. Так что я ощущал себя у него старым знакомым и знал, что спрашивать, и у него, и у его жены тети Кати. И я в первый же свой приезд уверенно попросил его учить меня Любкам, при этом сам отчетливо понимая, что Любки — это боевое искусство. Что-то вроде русского мягкого стиля, как сейчас говорят.

Поханя был человек очень мягкий и даже, пожалуй, ласковый. Это при том, что прозвище Поханя означает то же самое, что и Пахан у воров. А прозвище это было не случайным, он действительно был еще до войны избран стариками вожаком любошников и подпоясан особым поясом — вязаными из цветных нитей вожжами. Лично у меня сложилось впечатление, что эта ласковая мягкость и паханство как-то были связаны. Но как бы там ни было, Поханя никогда не пугал, как Дока Степаныч, и никогда не ругался, как Дядька. И уж тем более никогда не бил меня костяшками пальцев по тупому лбу.

Он не отказывал ни в одной просьбе и как бы наслаждался всем, что делал со мной. Но это вовсе не означает, что делал он то, что я хотел или как я это представлял. Мы почти все время работали не с тем, что я просил, и я даже не замечал, как это получалось. И началось это прямо с первой встречи.

Я пришел. Поханя меня узнал, познакомил с тетей Катей, крошечной живенькой женщиной, которая мне очень понравилась. Язык не поворачивается назвать ее старушкой или бабушкой, хотя ей было за восемьдесят. Они меня накормили. Мы попили чаю, поговорили о Дядьке, Степаныче, о бабе Любе — повитухе, к которой я ездил весь предыдущий год изучать родовспоможение. А потом я попросил поучить меня Любкам.

— А пойдем, пойдем, — тут же охотно согласился Поханя. — Давай вот здесь, у нас, вишь, все убрано, чтобы пошире было. Мы с бабкой иногда возимся…

В горнице, где мы пили чай, действительно не было ничего, кроме стола, пары стульев и скамьи под окнами. Мы отодвинули стол и получился небольшой зал для движений.

— Я даже полы укрепил, — рассказал Поханя. — Подвел столбы, положил балки поперек половиц. Чтоб не гуляли. Ну, чего тебе показать?

— Что-нибудь начальное, — пожал я плечами.

— Начальное! — засмеялся он тихонько. — Тут ведь сразу и не придумаешь, что начальное… Ну, бей меня, что ли… Драться давай.

Я встал в стойку и начал «двигаться», как это называлось, когда я занимался в карате. Надо сказать, что у меня к этому времени была кое-какая подготовка в боксе, самбо и восточных единоборствах. Ну и изрядный опыт уличных драк. Поэтому и «подвигаться» для меня означало не драться, а играть в искусственный бой, обозначая удары и демонстрируя собственное искусство. Надо сразу сказать, что Похане нужно было не это. Ему нужно было настоящее.

Забегая вперед, скажу, когда я в попытке понять, что же ему нужно, хотел врезать, как в уличной драке, он просто мгновенно исчез из моей досягаемости и засмеялся:

— Ты что?! Убьешь меня, кто тебя учить будет? По-настоящему, это не в озверении и не насмерть. Учись удары класть на кожу и вообще без вреда. А ты то сдерживаешься, то зверь зверем, а тебя-то и нет. Любки у тебя пойдут, только когда ты себя найдешь…

Вот так Любки для меня стали долгим поиском себя. Но об этом я расскажу как-нибудь особо, потому что это было еще впереди. А в тот раз до этого не дошло.

Едва мы начали «двигаться» или «драться», как Поханя ткнул куда-то возле моей головы:

— У тебя склянь.

Я уже говорил, что собирал и изучал ремесла. В том числе учился и выделке шкур. Поэтому я знал слово, которое он сказал. Склянью скорняки зовут ороговевший участок выделанной шкуры. Такой участок становится твердым и хрупким, как стекло, и при перегибах ломается, портя кожу. Это-то я понимал. Но я напрочь не понимал, что имеет ввиду Поханя. Какая у меня, живого человека, может быть склянь. И куда он тычет пальцем.

А Поханя между тем снова выдвинул стулья и уселся за столом. Любки уверенно закончились не начавшись. Я сел напротив его.

— Чего тут у тебя? — Повторил он, показывая глазами влево вверх от моей головы.

— Ничего.

— Ну, ты же драться со мной не можешь. Тебе что-то мешает.

— Ничего не мешает.

— Ну, полно, полно! Разве ты так бы дрался с кем-то другим? Ты же со мной не на полную дрался?

— Ну, нет, конечно.

— А как я тебе любки покажу, если ты не настоящий? Любки — это же не драка. Любки — это от чего дети рождаются. Когда с бабой, конечно! Жизнь это, понимаешь. А с мужиком любки — это роды. Ты же ездил к Любе, учился повивать? Так вот Любки — это тоже повивание. В Любках надо взрослому мужику помочь родиться заново. По-настоящему! То есть настоящим! А ты мне кого вместо себя подсунул?

Я что-то понял и попытался сказать, что отношусь к нему с уважением, и не могу против него драться, как на улице, где я ненавижу своих врагов и бью их по-настоящему.

— Это ты кругом ошибаешься! — остановил меня Поханя. — Ты сам-то себя послушай. На улице ты в ненависти, значит, вместо тебя ненависть бьет твоих врагов, твой зверь. А со мной ты в любви и уважении, а из-за этого сдерживаешься. А значит, у тебя заготовлен этакой воинник — боец такой, в котором ты и сражаешься с тем, кого уважаешь. Это не уважение. Это как раз неуважение, ты сам посмотри! Ведь это не ты меня уважаешь, а твой облик для чужих людей мне показывает уважение.

Он дал мне какое-то время подумать. Я, в общем-то, понимал его. Но как только у меня возник вопрос: а что еще можно делать с уважением, как не показывать его? — Поханя точно прочитал его:

— Вот ты думаешь, что уважение такая вещь, которую и надо показывать. А ты подумай. Для того, чтобы что-то показывать, надо его иметь. Стало быть, где-то в тебе есть уважение. Но чтобы я его увидел, ты делаешь театр и показываешь его. Значит, если ты его не покажешь, я его не увижу, такой дурак? Вот, значит, как ты обо мне думаешь?

— Нет, нет, что ты, Поханя, — замахал я руками, — у меня и мыслях не… — начал было я и осекся, глядя на его радостную улыбку. — Ты меня как-то ловишь!

— Конечно, — согласился он. — А как еще. Любки и есть. Так как же с уважением-то? Может ты меня не уважаешь, а хочешь обмануть, чтобы я к тебе хорошо относился?

— Да, нет, конечно! — ответил я, заглядывая в себя.

Там в глубине я точно знал, что относился к нему с огромным уважением. Хотя какая-то привычка относится ко всем стариками слегка свысока, из положения более сильного и образованного человека, у меня была. Но она была общей ко всем старикам, а не именно к Похане. Да к тому же после Степаныча и Дядьки от нее осталась лишь тень. А за нею я относился к Похане с предельным для меня уважением.

— Нет, Поханя, я тебя по-настоящему уважаю, — искренне сказал я.

— Да я вижу, — продолжал он улыбаться. — А как же получается, что ты вместо себя мне артиста-то подсовываешь? Разве это уважение? Настоящее уважение между двумя мужиками — это когда открыто, искренне, а? Два мужика в Любках могут походить только сами, не закрываясь личинами…

Ну, я хочу сказать, что ты целый день где-то крутишься, — дела, работа, люди поганые, врать приходится, прятать душу, закрываться… А вечерком бежишь ты к другу, сбрасываешь шелуху эту всю, вылезаешь из обликов на свет в чем мать родила, и в любки, а потом в баньку. Или наоборот, сначала в баньку. Очистился и в любки. Вот это любовь и уважение. А тебе что-то мешает.

— Ну, не то, чтобы мешает… — я хотел сказать, что не мешает, а как раз наоборот, это я сам так делаю, чтобы было лучше. Но у меня тут же появился вопрос: А зачем я так делаю?

Но вместо ответа на него, я попытался представить, что выхожу на бой, скинув все заготовленные бойцовские облики: и дружественного спаринг-партнера, и бойца-гладиатора, нацеленного на спортивную победу, и зверя, готового убить любой ценой, и хитрилу, который себя не подставит и ударит только тогда, когда обманет и отвлечет. Но бить будет жестоко…

Я увидел их и понял, что не могу без них, там так много всего за ними, что заставило их создать, что это немыслимо рассказать и даже охватить единым взглядом. И, в первую очередь, там боль, много боли от поражений, трусости и слабости. Но самое главное, что из-за всего этого я действительно не могу просто выйти на бой, раскрыться и быть самим собой с другим человеком.

— Мешает, конечно, мешает…

— Вот, вот, склянь у тебя, — снова показал он куда-то возле моей головы.

— Ты понимаешь, Поханя, — попытался я было начать свой рассказ, но он меня остановил.

— Погоди, не лезь туда. Ты там утонешь. Ты мне склянь эту увидь.

Тут до меня вдруг доехало, что все это время он просто учит меня что-то видеть, что-то действительно существующее, где-то в пространстве возле моей головы. Очевидно, в сознании, сказал себе я. И начал перестраиваться внутренне. Не могу так сходу сказать, что ты делаешь, когда перестраиваешься, чтобы понять колдуна. Но ты определенно меняешь в себе что-то такое, что становится видением.

— Где склянь? — переспросил я его, и этот вопрос, и напряжение были частью этой перестройки.

— Вот, вот, — ткнул он пальцем над моим левым виском. Я попытался туда мысленно «посмотреть».

— Да ты не смотри, — остановил меня Поханя. — Ты просто скажи, что там?

— Ничего… ничего… какое-то напряжение… или тяжесть…

— Да, нет, ты просто скажи, что там. Просто открой рот и вали самокатом, что пойдет.

Легко сказать, вали самокатом. Я уже пять лет как владел Кресением и знал, что такое самокат, но по-прежнему мне было просто вывалить из себя только знакомое или похожее на знакомое. И каждый раз переход на новый уровень работы был трудным, точно роды.

— Тужься, тужься, — засмеялся он. И меня вдруг прорвало:

— Учителей нужно уважать. Иначе они не будут тебя учить. В обшем, их надо покупать уважением. Это унизительно. Я не могу это делать. А надо. А что же делать? А что делать?! Покупать. Но какой он после этого учитель, если я смог его купить? Если он продается и покупается? Да еще и на такую дешевку? Он не Учитель с большой буквы. Но учиться-то надо! А как учиться у человека, которого не уважаешь? С этим нельзя жить. Это нельзя видеть. Надо закрыться, зажмуриться, закрыть глаза ладонями, сжаться в комочек и спрятаться поглубже, чтобы не видеть этого позора. А как же учиться?

А я создал Ученика! Идеального ученика, который будет нравиться всем учителям. С блестящими китайскими глазами. Почему китайскими? А потому что все видели фильмы про китайских учеников кунфу. Вот и пусть получат такую же фальшивку, как и сами…

— Катя, Катя! — вдруг заорал Поханя. — Самовар, Катя! У нас мальчишка родился.

К стыду моему, должен признаться, в то время я почти не знал Платона, хотя Дядька и заставил меня перечитать все о смерти Сократа. Но о майевтике, о Сократовской науке повивания, у меня было какое-то смутное представление. И я не скоро сообразил перечитать те диалоги, где Сократ говорит о родовспоможении. Но я перечитал это все после Поханиного ухода в конце 1991 года. Жаль, что понимание всегда приходит к нам с запозданием. И чаще всего с таким, что бывает уже безвозвратно поздно… На что мы тратим то время, когда можно было полноценно учиться, когда еще было, у кого учиться?

В этом разделе я привел несколько собственных зарисовок, которые, на мой взгляд, могли бы служить материалом для исследования. Они далеко не покрывают всей картины мазыкского самопознания, поэтому я прерываю множить их число.

Вместо этого, уже начиная со следующей книги, я подробно и последовательно изложу все, что сумел понять и запомнить. И выложу в виде полного Учебного курса. Как я сейчас вижу, он будет состоять из трех частей, в соответствии с теми классами, что кончал я сам.

Первая книга будет посвящена Степанычу и его Науке Очищения. Хотя все мазыки понимали это так же. Затем я изложу Дядькину Науку Думать, куда войдут рассказы о Мышлении и Разуме. А заключать этот курс будет книга, посвященная Движению на основе Поханинских Любков.

Надеюсь, что эти три книги охватят все основное в Хитрой науке мазыков. Ну, или почти все.