Придорожная заправочная станция. Справа – вход в магазин с вывеской «Юлнефть», слева – вход с вывеской «Кафе» и два столика со стульями. Позади – заросли гигантского, выше человеческого роста, борщевика; в них виден пустой пьедестал от памятника. Жаркий день, ближе к вечеру. Из магазина выходит Бородатый в униформе с надписью «Юлнефть», принюхивается.

БОРОДАТЫЙ. Что за гадость? Какой-то кислятиной несет и несет! И так – не продохнуть, жарища глобальная… (Кричит в дверь кафе) Нин, а Нин! Какая дрянь у тебя там прокисла, а?.. (Подходит к борщевику). Ух ты! А тянет-то – отсюда! Запашок глобальнейший! Кто-то в этом борщевике подох, явно. Хорошая идея в такую жару: зайти в борщевик и подохнуть. (Нюхает растение) Ха! Да это ж он сам и киснет! Тьфу, мать твою налево: борщевик, и тот потеет! (Кричит в дверь кафе) Нин, а Нин! У тебя в холодильнике пиво осталось?.. И где ее носит? (Садится). А дорога все стоит и стоит, мать ее налево: тот же самый хренов джип у того же хренова столба… Ну до чего ж поганый день!

ГОЛОС БОРЩЕВИКА. Это – твой последний день.

БОРОДАТЫЙ. (Озираясь) Чего?!..

ГОЛОС БОРЩЕВИКА. Это – твой последний день.

БОРОДАТЫЙ. Это кто ж тут так шутит… глобально?

ГОЛОС БОРЩЕВИКА. Я не умею шутить.

БОРОДАТЫЙ. А ты – кто вообще? И где ты, мать твою налево?!

ГОЛОС БОРЩЕВИКА. Я – борщевик. Я – перед тобой. А мать моя – и налево, и направо: она – земля, из которой я расту. Скоро из тебя буду расти.

БОРОДАТЫЙ. Да ну?!.. А, может, в прятки закончим играть? Поговорим, как мужчины?

ГОЛОС БОРЩЕВИКА. О чем ты хочешь говорить с борщевиком, мужчина?

БОРОДАТЫЙ. Ну уж, кто ваньку валяет, тому и выбирать, про что говорим.

ГОЛОС БОРЩЕВИКА. Я – из земли: во мне голосов – тьма, и каждый свое говорит. Некоторые кричат. Вот один, слушай – уж давно в землю ушел, глубоко, а все кричит: Верю, настанет оно – счастье всех честных людей!

БОРОДАТЫЙ. (Борясь с внезапной сонливостью) Да ну?!..

ГОЛОС БОРЩЕВИКА.

БОРОДАТЫЙ. (Постепенно засыпая) Глобально!..

А тебе вообще, чего надо-то, а?..

ГОЛОС БОРЩЕВИКА.

Слышен рев подъехавшего мотоцикла. Входит Нина в униформе «Юлнефть» и в мотоциклетном шлеме.

НИНА. Ну и здоров же ты – спать в такое пекло!.. (Тормошит его). Клиентов проспишь.

БОРОДАТЫЙ. (Просыпаясь) Нин, ты чего, мотоцикл брала? Без спросу?

НИНА. Прости, мне в детский сад надо было, срочно: сына чтоб на пятидневке подержали. Анна позвонила: уволилась она. Я одна на кафе осталась, без сменщицы, представь!

БОРОДАТЫЙ. И что? Я – третью неделю без сменщика, в магазине ночую, как тебе известно. Такое время: разбегаются все. Но надо ж как-то держаться, Нин. Если все, кто без сменщика остался, начнут друг у дружки мотоциклы тырить, что тогда будет?

НИНА. Хорошо тебе, одному! А что бы с ребенком было, если б я туда не сгоняла?

БОРОДАТЫЙ. А по мобильному договориться нельзя было?

НИНА. По мобильному деньги не сунешь. Кто за так чего делает-то? (Отдает ему ключ).

БОРОДАТЫЙ. И ты сперла ключ из моих шорт? Это, Нин – беспредел глобальный!

НИНА. Да автобусом же не проехать, пойми ты: вся дорога – пробка, сплошняком!

БОРОДАТЫЙ. И что, меня уже спрашивать не надо?

НИНА. Да не было тебя нигде!

БОРОДАТЫЙ. Где я мог быть, кроме сортира? Скажи уж, боялась – мотоцикл не дам?

НИНА. Боялась.

БОРОДАТЫЙ. Правильно боялась, Нин: чтоб в последний раз… Что ж за поганый запах?

НИНА. Да это – борщевик: от него в жару то ли кислым веет, то ли тухлым.

БОРОДАТЫЙ. Я раньше не замечал.

НИНА. А я и сейчас особо не замечаю. Так что-то… вроде духов дорогих.

БОРОДАТЫЙ. Меня от этих духов мутит глобально… да еще и в сон морит.

НИНА. Этот борщевик, он – вообще странный. Разросся, как лес. Говорят – мутант. Слыхал – что про него дед Лукич болтает?

БОРОДАТЫЙ. Это Замшелый, что ль?

НИНА. Ну да, Замшелый.

БОРОДАТЫЙ. И что же он говорит, твой Замшелый?

НИНА. А он говорит, что будто голоса оттуда раздаются.

БОРОДАТЫЙ. Голоса?.. Откуда?

НИНА. Да из борщевика. Но голоса эти только тот услышит, кому помирать скоро.

БОРОДАТЫЙ. (Испуганно) Помирать?!.. Мать твою налево…

НИНА. Ты чего?

БОРОДАТЫЙ. Ничего… На жаре уснешь – такая дрянь приснится… А вроде полегче стало, ветерок задул… Нин, а Нин, давай, что ль, расслабимся, а? (Пристает к ней).

НИНА. (Вяло сопротивляясь) Прямо тут, что ль?

Средь бела дня? Клиенты же нагрянут…

БОРОДАТЫЙ. Да откуда? Пробка – ни с места; сюда не подъехать – ни за бензином, ни пожрать. Машину на дороге не бросишь. Все наши клиенты – до сортира и бегом обратно. Вон, три дамочки построились в черед. Ух ты, а с ними еще и – бабка в каталке!

НИНА. Ну, перестань, увидят же.

БОРОДАТЫЙ. Да не видно нас за борщевиком, Нин! Никто сюда носу не сунет, спорим?

НИНА. Ну не могу я здесь…

БОРОДАТЫЙ. Ну, хочешь, пошли ко мне в подсобку, на матрас… Ну, давай, Нин…

НИНА. Ой, смотри – дед какой-то, прямо сюда, на нас идет… пусти!

Входит Фома с сиденьем для унитаза.

ФОМА. Я извиняюсь, где тут туалет?

БОРОДАТЫЙ. Не туда пошел, отец. Там стрелочка была: «налево». По стрелочке надо.

ФОМА. Поглядеть бы, по какой стрелочке ты пойдешь на девятом десятке. Куда теперь?

БОРОДАТЫЙ. (Показывая) Теперь обратно и направо. И сиденье там есть, хорошее.

ФОМА. Сидение не для себя ношу.

БОРОДАТЫЙ И НИНА. А для кого?

ФОМА. Для прекрасной женщины.

НИНА. Для жены?

ФОМА. Мужем ей я быть недостоин. Она – учитель, а я – водопроводчик.

БОРОДАТЫЙ. (Показывая) Это случайно не та вон бабуля в каталке?

ФОМА. Никакая она не бабуля. Говорю же – женщина.

НИНА. (Посмотрев туда) Ишь, нарядная такая, не по-дорожному, в белом воротничке!

ФОМА. У нее – день рождения.

НИНА. И сколько ж ей?

ФОМА. Ей сегодня – сто пять лет. (Уходит).

НИНА. Бывает же такое…

БОРОДАТЫЙ. Не бывает. Заврался дед глобально. Откуда ему – девятый десяток?

НИНА. Неужели и эти старики – туда же?

БОРОДАТЫЙ. Куда?

НИНА. Ты же говорил: все уезжают.

БОРОДАТЫЙ. Да, многие. Но есть и патриоты. Наше движение набирает силу: народ – с нами. Люди поняли, что только мы, бородатые, спасем эту стран у.

НИНА. Ну да, ты говорил.

БОРОДАТЫЙ. Да, Нина, только Движение Бородатых остановит разграбление страны, потому что мы любим ее, как мать. А эти пусть едут, куда хотят (махнув в левую кулису).

НИНА. А что ж они всё – на машинах, почему на самолетах не улетают?

БОРОДАТЫЙ. Нет самолетов, Нина, нет. Проданы все самолеты.

НИНА. Кто ж их продал?

БОРОДАТЫЙ. Кто, кто… Ты будто не знаешь, кто у нас все продает? Кто довел нас до этой жизни? Бритые, мать их налево! Кто ж еще? Этой страной бритые править не должны, это – ошибка истории. А они везде засели, все разворовали, все распродали. Ну ничего, их власти скоро – конец, и с нами страна возродится. Потому что бородатые, Нина – честные патриоты. А те, что в пробке стоят, пусть катятся, без них просторнее будет.

НИНА. Тебе простору мало?.. Женился б ты на мне, а? Чего тебе на мне не жениться-то? Я вроде – ничего. А что ребенок у меня не твой, так я тебе и твоих нарожаю, что тебе?

БОРОДАТЫЙ. Если все будут жениться, кто страну спасет?

НИНА. Да какую страну? Где она, страна-то? Это я – страна, я, замученная работой баба! А мне страна – мой сыночек, только он мал еще совсем. И нет у меня больше ничего. Ничего! А у тебя что? Мотоцикл? Дружки на мотоциклах – погудеть на дороге, да пива попить, да про страну поговорить?

БОРОДАТЫЙ. Это, Нина – мои товарищи по борьбе.

НИНА. А поженились бы мы, и был бы ты у меня, а я – у тебя, и уехали бы мы с тобой – хоть к черту в зубы. И была бы у нас с тобой страна – где б сами захотели. А одной – куда мне?

БОРОДАТЫЙ. И ты, значит, туда же? Эх, Нина, не думал я…

Входит Иван с велосипедом.

ИВАН. Здравствуйте. Мое имя – Иван. Я случайно слышал, что вы хотите спасти страну.

БОРОДАТЫЙ. Вам послышалось.

ИВАН. Разве вы не хотите?

БОРОДАТЫЙ. А вы?

ИВАН. Мне это не под силу. Только вы уж, ради бога, не думайте, что я – осведомитель.

БОРОДАТЫЙ. С чего мне так думать? С чего мне вообще о вас думать? Я вас не знаю.

ИВАН. Вы – осторожный человек, но этого так мало, чтобы кого-то спасти! Вы не разбираетесь в людях: как же вы разберетесь в том, кого нужно спасать и от чего?

БОРОДАТЫЙ. Вы что-то хотели купить? Бензин вам, думаю, ни к чему.

НИНА. Есть соляночка. Есть борщ холодный – в жару хорошо, покушайте.

ИВАН. А борщ вы не из борщевика готовите? (Показывает на борщевик).

НИНА. Да что вы, бог с вами, как же такое говорить можно!

ИВАН. Я не обидеть вас пришел. Я всех спрашиваю об этом растении. В ваших краях оно разрастается с удивительной силой. Мне говорили, что здесь его едят.

БОРОДАТЫЙ. Вы – не ботаник? Не скажете, почему от него дохлятиной пахнет?

ИВАН. Я – не ботаник. Я думаю, что земля хочет говорить с людьми. Но то, что она хочет сказать, не всем будет приятно слышать. Когда-то это должно было начаться.

БОРОДАТЫЙ. Начаться – что?

ИВАН. Конец. Когда-то должен начаться конец. Время на исходе… Про этот борщевик говорят, что его испарения вызывают галлюцинации. Может быть, и так, но это – лишь внешность того, что происходит: земля заговорила с человеком.

БОРОДАТЫЙ. Сказано глобально. (За спиной у Ивана крутит пальцем у виска).

Входит Ксюша, останавливается, уставившись на Бородатого.

НИНА. (Ивану) Вам бы с Лукичом поговорить. Есть тут такой дед, Замшелым его прозвали: лицо у него в зеленых прыщах. Он этот борщевик ест постоянно. Питается им…

Бородатый убегает в магазин, зажав рот.

Худо ему что-то, пойду, присмотрю, вы уж извините. А если вам Лукич нужен, то езжайте вперед по пробке (показывая в левую кулису) и направо, на бетонку поворачивайте. Там увидите: вся деревня – четыре дома, остальные заколочены. Живут одни старики. Спросите Замшелого, вам покажут. (Ксюше) Вы что хотели, девушка?

КСЮША. Косяк есть? (Достает деньги). Вот – бабло.

НИНА. Иди-ка ты, девонька, к папе с мамой, пока я тебя сама к ним не отвела. (Уходит в магазин).

КСЮША. (Ивану). Эй, чувак, косячок дашь? Можем побарахтаться по-быстрому.

ИВАН. Думаю, что я не понял вас.

КСЮША. Да хорош тормозить-то! У тебя дурь есть? За косяк, хочешь – бабло, хочешь – лав сделаем?.. Ну, все – маза кончилась: моя родилка сюда прётся.

ИВАН. Если я хорошо вас понял, сюда идет ваша мать, и вы этому не рады.

КСЮША. Ну, трындец… Да у меня от нее – полный даун!

ИВАН. Мое имя – Иван. Мне так жаль вас: вы – существо крайне слабое духом, без всякой собственной воли. Я думаю, ваша мать вас подавляет, а вы настолько слабы, что неспособны даже подчиняться, и не знаете, как это бывает хорошо. Если б вы могли вообразить себе два тысячелетия полного одиночества!.. Поверьте на слово: ваша жизнь не совсем плоха, пока у вас есть мать. (Уходит).

КСЮША. Отпад!.. (Вслед ему) Эй, чувак! Я не врубаюсь: ты чего, две тыщи лет живешь? Если – под дурью, то я и десять могу, ништяк!

Входит Юлия, оглядываясь на Ивана.

ЮЛИЯ. (Волнуясь) С кем ты говорила, Ксения?.. Кто это?

КСЮША. Без понятия. Задвинутый какой-то. Бабахнутый на всю башню. Я пошла.

ЮЛИЯ. Ты опять клянчила наркоту?.. Ты опять украла у меня деньги?

КСЮША. Если б за все твое бабло можно было вернуть отца, я бы у тебя всё потырила.

ЮЛИЯ. Ты хоть что-нибудь чувствуешь ко мне, кроме ненависти, дочь?

КСЮША. Потрындеть охота? Вон, твой сервис чешет, с ней и трынди.

Ксюша уходит. Входит Дана.

(Вслед Ксюше) Я же с тобой разговариваю… (Дане) Дана, а как же там Верушка, одна?

ДАНА. (Говорит с акцентом). Пришел Фома Еремеевич вместе с ее сидением. Вера Аркадьевна сегодня очень добро себя чувствует. Она хочет обойтись со своей помощью.

ЮЛИЯ. Ты видела велосипедиста?

ДАНА. Конечно, я видела.

ЮЛИЯ. Как тебе показалось, сколько ему лет?

ДАНА. Мне показалось двадцать пять лет.

ЮЛИЯ. (Рассеянно) Да… мне показалось так же… Выходит, что мне показалось.

ДАНА. Юлия, ты увидела знакомого друга?

ЮЛИЯ. Если б я его увидела, он бы сейчас был на тридцать лет старше.

ДАНА. Ты печальна, Юлия. Ты печальна о ком-то через тридцать лет? В мире бывает мужчина, такой дорого ценный, кроме Бога?

ЮЛИЯ. Бога я не знаю. Драгоценных мужчин – тоже. Но его… забыть невозможно.

ДАНА. Я не имела такое. Я думаю, Бог захотел, чтобы ты его немножко узнала, и дал тебе такого мужчину. Ты не говорила мне. Я – твоя охрана, но еще я – чуть-чуть твоя подруга.

ЮЛИЯ. Конечно, Дана. Просто, о нем я ни с кем никогда не говорю.

ДАНА. Как его имя?

ЮЛИЯ. Иван.

ДАНА. Почему ты не забудешь его?

ЮЛИЯ. Ему было двадцать пять лет, но он читал жизнь, как книгу, выученную наизусть, словно прожил двадцать пять столетий. Он говорил невозможные вещи, но я ему верила.

ДАНА. Что он говорил тебе невозможное, что ты верила? Скажи мне.

ЮЛИЯ. Он говорил, что все люди, чего бы они ни искали, ищут только любви.

ДАНА. Это невозможно верить.

ЮЛИЯ. Да… Но он говорил так, будто стеснялся, что знает. И я верила… А он взял и пропал. Исчез бесследно… Что-то я заболталась… Знаешь, что, Дана: давай-ка сюда все наши запасы. Столики есть; у Верушки – день рожденья: устроим ей праздник.

ДАНА. Мы оставим на дороге нашу машину?

ЮЛИЯ. Куда она денется? Дорога стоит, и, черт ее знает, сколько она так будет стоять. Чует мое сердце: не простая это пробка. Неси все, что есть, и скажи Фоме Еремеичу, чтобы Верушку сюда катил. Ксении передай, что, если не явится к столу, отберу планшетку.

Дана уходит.

ЮЛИЯ. (Одна) Господи, Иван, неужели это был ты?.. Нет, это невозможно – совсем не измениться за столько лет! Это – какой-то мальчик, а я чуть не закричала, дура старая…

Из магазина выходит Нина.

НИНА. Вы что хотели, женщина?

ЮЛИЯ. Женщина хотела отпраздновать день рожденья своей старой учительницы. Этих двух столиков нам хватит. Еда у нас своя.

НИНА. Ну, что-нибудь-то закажите и сидите, сколько захотите.

ЮЛИЯ. Закажем обязательно. Коньяк есть у вас?

НИНА. А как же? Есть очень даже хороший, если подороже. И водка отличная.

ЮЛИЯ. Давайте и то, и другое, и подороже. Ну и там, рюмки, тарелки – на пятерых.

НИНА. Присаживайтесь. (Уходит в кафе).

Из магазина выходит Бородатый.

БОРОДАТЫЙ. Бросили машину на дороге? А если пробка тронется?

ЮЛИЯ. Объедут.

БОРОДАТЫЙ. Это – конечно… Чувствуете запашок?

ЮЛИЯ. Пахнет бензином.

БОРОДАТЫЙ. И все?

ЮЛИЯ. А что еще?

БОРОДАТЫЙ. Да так… ничего… Бензин, кстати, можно купить с канистрой: до машины я вам ее донесу.

ЮЛИЯ. У меня – полный бак.

БОРОДАТЫЙ. Запаслись бы: там бензин – дороже.

ЮЛИЯ. Где – там?

БОРОДАТЫЙ. Там (показав в левую кулису), на чужбине. Вы ведь за границу уезжаете?

ЮЛИЯ. Уезжаю, куда надо.

БОРОДАТЫЙ. Вот так все и говорят.

ЮЛИЯ. Кто – все?

БОРОДАТЫЙ. Все вы, кому на родину плевать. Пусть она себе сама спасается, да?

ЮЛИЯ. Ясно… Ты вот что, патриот, скройся с глаз моих, а то я рассержусь.

БОРОДАТЫЙ. И что будет?

ЮЛИЯ. А ничего не будет… хорошего. У меня сегодня праздник, понимаешь? А кто портит мне праздник, тот рискует испортить себе все оставшиеся праздники.

БОРОДАТЫЙ. Сказано глобально. Только я – не пугливый.

Из кафе выходит Нина с подносом. Входит Дана с сумками. За ней – Ксюша с планшетным компьютером, замирает, уставившись на Бородатого. Дана с Ниной накрывают столики.

ЮЛИЯ. Ксения, это – неприлично! Сядь, пожалуйста… И отвернись!

ДАНА. (Пристально глядя на Бородатого) Юлия, какая-то проблема в этом человеке?

ЮЛИЯ. Думаю, нет – если человек просто уйдет и прихватит проблему с собой.

БОРОДАТЫЙ. Я вообще-то – на работе, если вы не в курсе.

ДАНА. (Бородатому) А ты – хорошо в курсе, кто тебе давал твою работу?

БОРОДАТЫЙ. И кто же мне ее давал, интересно узнать?

ЮЛИЯ. Дана, не – стоит!

ДАНА. Хорошо, Юлия, я только представлю меня. (Бородатому) Я – Дана. На моей земле я – чемпионка в борьбе. Это – достаточно приятно познакомиться?

БОРОДАТЫЙ. Забавно говоришь! А чего ж ты не на своей земле борешься? У нас тут чемпионов хватает. Откуда ты, такая строгая? Глаза-то у тебя вроде – славянские, мягкие.

ДАНА. Да, моя мать – сербка. Но моя другая половина – дикая кровь, жестокая. Для тебя лучше уходить.

Входит Фома, везя в кресле-каталке Старуху с сумочкой на коленях.

ЮЛИЯ. (Старухе) Верушка, если вы – не против, мы прямо сейчас, вот тут, отпразднуем ваш день рожденья. Немножко пахнет бензином, зато здесь – тень и столики. Хорошо?

СТАРУХА. Все прекрасно, Юлька. Прекраснее быть не может: прожить сто пять лет и еще что-то соображать. Вези меня, Фома, к столу, будем веселиться. (Бородатому) И вы, голубчик, не знаю, как величать, будьте гостем. Всех приглашаю!

БОРОДАТЫЙ. Да нет уж, спасибо, я тут – лишний. (Уходит в магазин. Ксюша утыкается в планшетку).

СТАРУХА. Кто его обидел?

ЮЛИЯ. Он пытался обидеть меня, но у него не получилось.

СТАРУХА. Да уж, ты себя в обиду сроду не давала. Не забуду мальчишку, что впереди тебя сидел и все авторучку ронял на пол, чтоб нагнуться и к тебе под юбку заглянуть. Ты помнишь, какую штуку ты с ним выкинула?

ЮЛИЯ. Еще бы!

СТАРУХА. (Смеется). Я до сих пор, как вспоминаю, хохочу. Представь, Фома, эта паршивка взгромоздилась на его парту с ногами, встала, юбку вперед оттянула и говорит: «Теперь всё увидел, урод?» Он, бедный, покраснел до слез и неделю в школу не приходил. Юльку хотели исключить, да я заступилась. Наша директриса шуток не понимала: я с ней говорю серьезно так, а сама от смеха давлюсь.

ЮЛИЯ. Как я люблю ваш смех, Верушка! Вы всё – как девочка. Но давайте уже сядем, и я скажу тост. Фома Еремеич, налейте мне и себе…

ФОМА. Так за рулем я, как же?..

ЮЛИЯ. Бросьте, Фома Еремеич, не поедем мы сегодня никуда, помяните мое слово. Если я ошибаюсь, тем лучше, и вашу машину поведет Дана: она все равно пьет только сок.

ФОМА. А свою вы сами поведете? После выпивки? И Вера с вами?

ЮЛИЯ. Так и быть, пересажу Верушку к вам, чтоб вы не тревожились.

ФОМА. Да вы-то как же за руль сядете?

ЮЛИЯ. За меня не бойтесь: у моей машины – номера волшебные. Меня никто не остановит, наливайте смело. Ксения, возьми свой сок и оторви глаза от планшетки.

СТАРУХА. Погоди, Юлька, сядь, первый тост мой будет. И оставь ребенка в покое. Налей мне, Фома, каплю коньяку, да помоги подняться на ноги.

ФОМА. (Наполняя рюмки) Ты уже сегодня много стояла, Вера: устанешь.

СТАРУХА. Сегодня – мой день, и я чудесно себя чувствую. (Встает с помощью Фомы, берет рюмку). Почему не у всех в руках бокалы? (Нине) Вы – что же, милая девушка, не хотите выпить за мое здоровье?

НИНА. Я – на работе.

СТАРУХА. Вы часто пьете за столетних старух? Буду стоять, пока не возьмете бокал.

НИНА. Ой, я – мигом! (Убегает в кафе и возвращается с рюмкой).

СТАРУХА. Фома, налей девушке коньяку. Что ты в меня так вцепился? Уж если я встала, то не упаду… Ну вот, теперь все хорошо… Дорогие мои! Вы не знаете, не можете знать, как я счастлива – оттого, что вижу всех вас. Вы не можете этого знать потому, что еще не жили настоящей жизнью, которая начинается только тогда, когда к мысли о смерти привыкнешь, как к своему дому. Так жаль, что мало, кто доживает до этой настоящей жизни, когда просто радуешься, что рассвело, и можно взглянуть в окно и увидеть деревья. Но у меня есть больше, гораздо больше. У меня есть ты, Фома – ты, который любишь меня всю жизнь и ничего за это не требуешь. У меня есть ты, Юлька, моя ученица-хулиганка. Ты просидела у меня на уроках литературы всего-то четыре года, а, поди, уж скоро сорок лет, как ты меня не оставляешь. Не возьму в толк, за что мне такая радость: ведь забвение – вещь естественная. Теперь тебе вздумалось увезти меня куда-то, где я увижу океан. Я мечтала об океане еще девчонкой и давно про это забыла. Наверное, я совсем выжила из ума, но согласилась ехать с тобой, не раздумывая. А если я и впрямь доеду до океана, то, наверное, уверую в Бога: я и сейчас уже не знаю, куда мне еще девать мою благодарность за жизнь. Я пью за жизнь и за благодарность, которая и есть счастье. (Выпивает).

ФОМА. (Выпив и усаживая Старуху) Спасибо тебе, Вера, на добром слове, да только меня у тебя скоро не будет. Дай бог тебе счастья на твоем океане.

СТАРУХА. Я только хочу посмотреть на него.

ФОМА. Но ты уже не вернешься.

СТАРУХА. Может быть, и нет. Мне сто пять лет, Фома.

НИНА. А что ж вы, его-то с собой не берете, что ль?

СТАРУХА. Да не хочет он. Проводит меня до границы и – домой.

ЮЛИЯ. Фома Еремеич – гордый человек. Хочет на свою пенсию жить. Как – непонятно.

ФОМА. Ничего, тут я своими руками, хоть каких деньжат, да раздобуду: не разучился еще краны прикручивать. А там – что? Сам по-иностранному – ни бельмеса, а пойду у заграничных водопроводчиков работу отбивать? Это ж – курам на смех, да и позорно.

НИНА. (Старухе) Вы уж меня извините, я подумала, что друг он вам, ну… вроде мужа…

СТАРУХА. (Смеясь) Жених он мне, жених. Семьдесят лет уж, как жених.

НИНА. Как это?

СТАРУХА. А он, как меня увидал – мальчишка пятнадцати лет – так и влюбился. Я-то в тридцать пять еще хороша была, хоть и вдова. Он с отцом своим трубы у нас менял в доме. В первый день все глядел на меня, оторваться не мог и молчал, а на второй улучил минутку, пока родитель не слышал и говорит: «Вера, дело в том, что я тебя обожаю больше, чем даже мамашу мою и папашу моего, и жить без тебя никак не могу». Я ему ласково так отвечаю, что мне это очень приятно, но старшим нужно говорить «вы». А он заупрямился: какая ж ты, говорит, мне «вы», если я на тебе жениться хочу? Я ему объясняю, что не могу его в мужья взять – молод он для меня. А он от обиды покраснел, голос дрожит: возьми, говорит, меня пока хотя бы в женихи. Ну, я и взяла.

НИНА. Надо же… А дальше?

СТАРУХА. А дальше, сколько я квартир ни меняла, а он – за мной, из одного дома в другой: водопроводчиком устраивался. Доставал для меня самые лучшие краны, раковины, все делал. Я у него уроки проверяла, книжки читать заставляла, а он меня все замуж звал. Потом перестал. Передумал, видно: уж больно стара стала.

ФОМА. Ты, Вера, все смеешься, а я бы и сейчас за счастье посчитал тебя женой назвать. Только поумнел я малость: понял, что не достоин.

СТАРУХА. Будет глупости-то болтать, Фома. Ты – мой жених, женихом и оставайся. Подумай: кого б я еще могла называть таким прекрасным словом? Таких нет и не бывает.

НИНА. А вы, значит, так и остались незамужняя?

СТАРУХА. Да. Мужа своего так и не смогла забыть.

НИНА. Надо же! За такую жизнь… А мужа вашего, наверное, на войне убили?

СТАРУХА. Нет, милая девушка, не на войне. Расстреляли его как врага народа.

Из магазина выходит Бородатый с матрешкой. Ксюша отрывается от планшетки, уставившись на него.

БОРОДАТЫЙ. Вы уж извините, мне там все слышно. Невеселый у вас праздник. Я гость – незваный, но подарок сделать имею право. (Подает Старухе матрешку). Как бы на память вам. И со смыслом – можно сказать, глобальным.

СТАРУХА. Я люблю, когда со смыслом. Хорошо, что пришли. Садитесь, угощайтесь.

БОРОДАТЫЙ. Благодарю. (Садится). Угоститься можно, было б из чего.

НИНА. Я принесу. (Уходит в кафе и возвращается с прибором для Бородатого).

СТАРУХА. Ну, рассказывайте, что за смысл у вашей матрешки? Я – в нетерпении.

БОРОДАТЫЙ. (Наливая себе) А смысл такой. Матрешек – всего три, одна в другой. Большая матрешка – это большая мать человека, родина его. Внутри – вторая. Это уже – родина малая: родители, дети, близкие. А внутри этого – сам человек, простая куколка. Пока они все вместе, одна в одной, они – сила. А куколка без своих матрешек – кто?

СТАРУХА. И кто же она?

БОРОДАТЫЙ. Я не знаю. А вот у вас будет случай узнать. И выпить хочу за то, чтоб куколка не пожалела, что она – без матрешки. (Пьет).

СТАРУХА. Это мне-то о себе жалеть? Вы лучше спросите, что за матрешка без куколки?

БОРОДАТЫЙ. А тут и спрашивать нечего: родина без человека проживет.

СТАРУХА. Вы, голубчик, все перепутали: родина – внутри человека, а не снаружи. Человек ее в себе носит, а не на себе.

БОРОДАТЫЙ. А разве ж родина вас в себе не выносила?

СТАРУХА. Ну, если так, то я вам сейчас покажу, про что вы мне тут рассказываете. Вот, смотрите. (Разнимает большую матрешку, берет среднюю). Вот это, стало быть, по-вашему, моя малая родина. Ну, родственников, и близких и дальних, я уж давно всех перехоронила. Мужа у меня отняли быстро, детей я с ним нажить не успела. Потом уж узнала случайно, что родители мои умерли от голода вдалеке от меня. (Разнимает среднюю матрешку, берет куколку). Винить никого не виню, а только развалилась моя малая родина: нет ее. Улицу свою родную не узнаю, а дом снесли давно. Детей больше учить не могу, стара. Да и зачем им теперь Пушкин, Александр Сергеевич? (Показывает на Ксюшу). Он на другом языке говорил, а из их речи, бедный, ни слова бы не понял. Так что не осталось у меня, голубчик, ни малой матрешки, ни большой: одна распалась, и другая с ней.

БОРОДАТЫЙ. Большую матрешку собрать можно. И есть, кому ее собрать, и нас много.

СТАРУХА. Собирайте, голубчик: может, что и соберете. Только уж будет без куколки.

БОРОДАТЫЙ. Это как так?

СТАРУХА. Вы же сами сказали: куколка – это человек. Новую куколку растить долго придется, чтоб она в пустоте не болталась. А так вот просто засунуть ее в большую матрешку, что будет?.. (Ставит куколку в большую матрешку, закрывает и трясет). А будет погремушка. Я погремушкой быть не хочу и вам, голубчик, не советую. Даже если много-много погремушек вместе соберутся, все равно будет только одна большая погремушка и ничьей родиной она не сделается.

БОРОДАТЫЙ. М-да-а… Занятная вы дама!.. А хотите, я вам спою песню про матрешку-родину? Хорошая песня! У меня гитара есть.

НИНА. Принести?

ЮЛИЯ. Не надо петь.

СТАРУХА. Погоди, Юлька. (Бородатому) Вы что же, сочиняете песни?

БОРОДАТЫЙ. Нет, песню сочинил мой товарищ, лидер нашего движения.

СТАРУХА. Вот как! А что за движение такое, если не секрет?

БОРОДАТЫЙ. Движение Бородатых.

ЮЛИЯ. Час от часу не легче!

СТАРУХА. (Бородатому) А позвольте спросить, за что же выступает ваше движение?

БОРОДАТЫЙ. Мы выступаем против бритых.

СТАРУХА. Да что ж так? Уж и побриться нельзя?

БОРОДАТЫЙ. Бритые разграбили страну. Распродали всю. Даже самолетов не осталось.

СТАРУХА. Ага! Значит, если бритых поменять на бородатых, все наладится?

ЮЛИЯ. Не наладится. Те продали все самолеты, эти все поезда продадут.

БОРОДАТЫЙ. Обидеть хотите?.. Ничего, время нашу правду покажет. А я лучше спою.

ЮЛИЯ. Я уже сказала, что петь не надо.

СТАРУХА. Да почему, Юлька?

ЮЛИЯ. Да потому, Верушка, что устала я от болтунов. Так устала, что плакать хочется. А они все ле зут и лезут со своей болтовней. Их не спрашивают, а они лезут!

БОРОДАТЫЙ. (Юлии) Я уже понял, что я вам не нравлюсь. Могу даже сказать, почему.

ЮЛИЯ. Страшно интересно послушать, но – в другой раз.

БОРОДАТЫЙ. Да я – заноза в вашей совести! Сознайтесь, стыдно удирать-то?

ЮЛИЯ. Стыдно?! Мне стыдно?! Ха! Парень, ты не знаешь, чего мне стыдно! Мне стыдно, что я с тобой на одном языке говорю! Ты понятия не имеешь, сколько я билась для того, чтоб никому не нужно было никуда удирать! Только делала я это молча, пока такие, как ты, болтали, до чего они любят родину, и ходили просить у меня денег на свои движения.

БОРОДАТЫЙ. Так-так… Выходит, я угадал, на что тут ваша охранница намекала! На кого, мол, я тут работаю? (Показывая на свою униформу) Вас ведь Юлия зовут? А Юлнефть, это значит – «Юлия-нефть»? Так что ли?.. Молчите?.. Понятно! В общем, выкачали из родной земли, что могли, и айда – к себе на острова? Учительнице океан показывать?

КСЮША. (Восхищенно глядя на Бородатого) Отпад!

ДАНА. (Вставая, Бородатому) Тебе надо уйти. Очень быстро.

БОРОДАТЫЙ. (Дане) Не заводись, чемпионка: я хотел людей повеселить.

ДАНА. Уже – весело достаточно.

БОРОДАТЫЙ. По тебе не скажешь. Что, тоскливо на чужой земле? Твоя-то чем плоха?

ДАНА. Моя земля – святая. Но я уже не имею мою землю. Ее сожигают и насилуют.

БОРОДАТЫЙ. Кто?

ДАНА. Дикие люди. Безбожные люди приходят с автоматами. Они сожигают храм и смеются. Дикие люди думают, что они сожигают Бога и радуются. Они говорят, что это – их земля, и приходят в монастырь, и гадят и насилуют монахиней. Ты – тоже дикий: хочешь гадить чужой праздник. Уходи сейчас!

БОРОДАТЫЙ. Что ж, празднуйте, если верите, что у вас – праздник. (Уходит в магазин).

КСЮША. Клевый чувак!

ЮЛИЯ. Играй лучше в планшетку, Ксения!

НИНА. (Юлии) Не обижайтесь на него, он – мужик-то нормальный, только сегодня – словно не в себе. Рвало его, бедного, так рвало… Пойду, присмотрю. (Уходит в магазин).

СТАРУХА. Юлька, это – правда?

ЮЛИЯ. Что – правда, Верушка?

СТАРУХА. (Обводя рукой заправочную станцию) Что это все – твое?

ЮЛИЯ. Да. И это, и еще много чего.

СТАРУХА. Я и подумать не могла… Я знала, что ты – деловая женщина, бизнес-леди, но никогда не расспрашивала. Я даже не представляла…

ЮЛИЯ. Что вы не представляли, Верушка? Что я настолько богата? Что я – такая акула?

СТАРУХА. Я не думаю, что ты – акула.

ЮЛИЯ. (С горечью) А напрасно. Я и есть акула.

СТАРУХА. Юлька, ну что ты говоришь?!

ЮЛИЯ. Да, да. И теперь я скажу тост. Вы, Верушка, учили меня самому лучшему, чему вообще можно учить. И я вас люблю, что бы вы обо мне не думали. На ваших уроках я поверила, что моя жизнь будет полна любви и благородных мыслей, как у ваших любимых героинь. Ничего похожего не вышло. Почему-то всю мою жизнь я только и делаю, что давлю вокруг себя разную мразь. Когда мразь слишком крупная, я ее обхожу, накапливаю силы и давлю позже. Я стала танком, Верушка, настоящим танком.

СТАРУХА. Но чего ради? Зачем, Юлька?

ЮЛЬКА. Было зачем, Верушка, было! Танк шел к цели! У меня была цель, и она казалась мне достойной. Я верила, что все здесь смогу перелопатить ради двух простых вещей: пусть люди работают так, чтобы их уважали, и пусть живут так, чтобы уважать себя. Я верила, что знаю, как это все устроить, и верила в свои силы: у меня их было невпроворот. Но, к моему удивлению, всех кругом заботило только одно: поменьше сделать и побольше получить. А еще лучше получить сразу очень много. Лучше всего – украсть. И так – повсюду на этой богом забытой земле. Я увидела, что здесь никому нет дела до уважения к себе – кроме вас, Верушка.

СТАРУХА. Я – не в счет.

ЮЛЬКА. Да – к сожалению. Я долго сражалась за то, чтобы вы были в счет: ваши литературные герои засели во мне крепко! Сражалась, пока не поняла, что ошибалась: те, кого я презираю, очень даже себя уважают – и как раз в точности за то, за что я их презираю. И тогда я сдалась. Этот парень прав: я удираю. И выпить я могу только за то, что вы со мной, Верушка! (Пьет).

СТАРУХА. Бедная ты моя девочка! Ты выбрала не свой путь.

ЮЛИЯ. Вот видите! Вы считаете, что я – хорошая девочка, а мой путь годится только для плохих. Если так оно и есть на этой земле, то на что же ей, бедной, надеяться?

ФОМА. Надеяться на хороших людей надо. У нас хороших людей много.

ЮЛИЯ. Это – точно. Только делать хорошие люди ни черта не хотят. А если и хотят, то боятся. У телевизора сидят хорошие люди. Некоторые шепчутся.

СТАРУХА. Не знаю, Юлька… Я не знаю… Мне очень тебя жалко, правда!.. А ведь было у тебя что-то другое, было, я же помню! Тот твой давнишний друг, Иван: ты была тогда так влюблена, что даже начала писать стихи.

ЮЛИЯ. Иван пропал тридцать лет назад. Исчез без следа. А вы его помните?

СТАРУХА. Как же, удивил он меня: двадцать пять всего, мальчишка еще, а о смерти толкует – да так, словно лучше ее и нет ничего.

ЮЛИЯ. Как странно, Верушка, что вы сегодня вспомнили об Иване! Как это странно!

СТАРУХА. Почему же странно?

ЮЛИЯ. Потому, что полчаса назад мне померещилось, что я его вижу – вот здесь.

СТАРУХА. Померещилось?

ЮЛИЯ. Здесь был какой-то человек с велосипедом – вылитый Иван.

СТАРУХА. И это не мог быть он?

ЮЛИЯ. Не мог. Никак не мог. Иван на пять лет меня старше. Мне – пятьдесят, а этому велосипедисту – не больше двадцати пяти. Но он – точно такой, каким я помню Ивана.

Из магазина выходит Нина.

НИНА. Вам нужно еще что-нибудь? Может, соляночки погрею?

СТАРУХА. (Нине) Как чувствует себя ваш друг?

НИНА. (Смутившись) Да что вы, какой друг…

СТАРУХА. Вы о нем заботитесь.

НИНА. Да я обо всех заботливая… А он вот просил передать, что извиняется.

ЮЛИЯ. Ну и ладно, только б не приходил больше. А вы садитесь с нами. Как вас зовут?

НИНА. Меня Ниной зовут. А вы, правда – наша хозяйка? Всей Юлнефти хозяйка?

ЮЛИЯ. Юлнефти я, правда – хозяйка, но не вам, Нина. Человек человеку – не хозяин.

НИНА. Ну, не знаю… Если хозяин хороший, так и хорошо человеку при таком хозяине.

ЮЛИЯ. Вот-вот… Господи, как же это по-нашему – мечтать о хорошем хозяине!

НИНА. Разве плохо?

ЮЛИЯ. Плохо, Нина, плохо. Кто сам себе – не хозяин, тому нужен плохой хозяин. Необходим! Так оно и выходит, и все – правильно.

НИНА. Не пойму, обижаете вы меня, что ли?

СТАРУХА. Нет, голубушка, нет! Переживает она за вас, горюет, не видите разве?

НИНА. (Юлии) Что ж вам горевать обо мне? Я – человек маленький. Для вас – пылинка.

ЮЛИЯ. (С горечью) Эх, Нина, Нина… Вот вам, Фома Еремеич, вопрос. Перед вами хороший человек – Нина. Думаю, она – очень хороший, добрый человек, каких у нас много, как вы говорите. И вы, конечно, правы. Вы говорите, что надеяться нужно на хороших людей. Боюсь, и тут вы правы. Но скажите мне, Фома Еремеич, что могут хорошие люди, мечтающие о хорошем хозяине?

ФОМА. Такие, как она – соль земли. На таких людях земля держится.

ЮЛИЯ. Еле держится, Фома Еремеич! Еле держится! Уже вон зарастает вся борщевиком!

ДАНА. Юлия, только один Бог может знать, как будет земля держаться. Это – Его воля всегда. Даже моя сгорелая земля зацветет, если Бог захочет. Если я хочу, я могу местить за мою землю, но я не могу держать ее. Ты держишь только себя, если можешь.

ЮЛИЯ. Похоже, что так, Дана. И раз уж Богу плевать на эту землю, буду держать себя.

СТАРУХА. Так! Ну вот что! Сегодня – мой день рожденья, и разговор ваш заунывный я прекращаю. Ничегошеньки мы угадать наперед не можем, хоть лоб расшиби. Вот послушайте, что я вам сейчас прочту. (Открывает сумочку, достает очки и конверт). Никогда этого никому не читала, а сегодня хочу прочесть. Это – письмо Вадима, моего покойного мужа. Написал он его мне перед самой нашей свадьбой. Вам и не снилось, какими тогда мы были горячими! Как мы верили, что устроим новую прекрасную жизнь! Верили, что не будет никаких хозяев, что каждый будет хозяином, и все вместе будут хозяевами. Вот, слушайте. «Верочка моя, любовь моя и надежда! Мы переживаем великое время: зарю новой, ослепительной жизни. Корабль истории разворачивается к миру лазоревому, миру счастия всех людей. Вековая мечта прорвала плотину рабства и неудержимым потоком несет нас к весне всечеловеческой любви – к коммунизму! И моя любовь к тебе, вливаясь в этот поток, ускоряет его бег страстным биением моего сердца. Чем же мне подарить тебя, моя дорогая? Как мне увековечить миг нашей полной близости? Будь я поэт, я подарил бы тебе поэму, трепещущую неведомым восторгом души. Но я – общественный деятель, я – оратор, я – рупор новых, ликующих идей, что парят в небе орлами. И мой дар тебе – моя клятва борца. И, хотя я – не поэт, но клятву эту я, как смог, облек для тебя в стихи:

Из магазина выбегает Бородатый с топором и бросается к борщевику. Ксюша вскакивает.

БОРОДАТЫЙ. (Борщевику) Опять ты!.. Изрублю в куски, гад!!

НИНА. Да что с тобой такое?!

БОРОДАТЫЙ. (Оборачиваясь) Нина, здесь кто-то прячется и орет… про орла какого-то…

СТАРУХА. Да что вы, голубчик! Я письмо читаю от мужа моего покойного, и он, правда, про орла пишет, но в переносном смысле. Что ж вы так переполошились? На вас лица нет!

БОРОДАТЫЙ. (Опуская топор) Извините, что помешал вашему чтению… Задремал я, привиделось что-то… (Уходит в магазин).

КСЮША. Я тащусь! (Садится, уткнувшись в планшетку).

СТАРУХА. Я продолжу. Осталось чуть-чуть. «Вера, этими неумелыми стихами я клянусь тебе, что мое слово – убежденное, страстное – не даст спокойно спать тем, кто еще цепляется за старое. А вместе мы, слившись нашими молодыми сердцами, зажжем светильник небывалой силы и чистоты и отдадим яркий свет нашей любви коммунистическому движению, чтобы усилить его порыв. И мы будем вознаграждены: обездоленные, измученные, сирые люди расцветут чудесными улыбками и запоют гимны восходящей заре социальной справедливости. Так пойдем же, рука об руку, вперед – к победе над мировой буржуазией! И пусть курится фимиам нашей любви на жертвеннике свободы! Твой Вадик».

НИНА. (Восхищенно) О-ой! Это надо же, какая любовь бывает!..

ФОМА. Да уж, любовь бывает всякая. Да не всякую любовь на бумаге прописать можно.

СТАРУХА. Что это значит, Фома?

ФОМА. Да ты, Вера, известно, очень уж много важности словам даешь.

НИНА. Слова женщине приятно слушать, да только не угадаешь, где враки, а где нет: больно уж верить хочется. А тут так написано, что сразу видно: все – правда.

ФОМА. Да уж… Если кто не силен любовь словами расписывать, тому надеяться нечего.

НИНА. Любовь сама слова находит.

ФОМА. Может, и находит, да не все слова доходят.

СТАРУХА. Слышишь Юлька? Фома ревновать меня вздумал… А ты что молчишь-то?

ЮЛИЯ. Страшное письмо вы прочитали, Верушка. Страшное.

СТАРУХА. Страшное, говоришь? Ну, это теперь – страшно. Тогда страшно не было. Тогда мечта была: никто и близко подумать не мог, что из этой мечты выйдет.

ДАНА. Люди мечтали без Бога. Они мечтали, что земля будет без Бога, а земля не может так. И тогда они насилуют землю. Без Бога ничего нет, ничего не можно, ничего…

ЗАМШЕЛЫЙ. (Навеселе, поет за сценой, как человек, лишенный слуха). А мой тятенька не верил, что на свете есть любовь. Веселый разговор! Взял я саблю, взял я востру и зарезал сам себя…

Входит Замшелый.

Веселый разговор… Ой!.. Люди гуляют!.. Вот это – правильно. Дай бог здоровья, как говорится, всей компании и тому подобное. Меня Лукичом звать. Некоторые Замшелым кличут – ничего, я не обижаюсь.

СТАРУХА. Как-как?! Как вас кличут?!

ЗАМШЕЛЫЙ. Замшелым. (Показывая на свои зеленые прыщи) Вроде как мохом я зарос, замшелый, значит, я. Прыщи по мне такие полезли, от борщевика: борщ я из него варю.

СТАРУХА. Боже мой! Это что – вкусно?

ЗАМШЕЛЫЙ. Вкус – не особенный, но под водку, горяченького, с сольцой – хорошо. А главное – польза моему здоровью исключительная. Борщевиком одним и держусь.

СТАРУХА. Как интересно! И кто же вам прописал такую диету?

ЗАМШЕЛЫЙ. Да уж прописали, чего там… Только про это всухую не поговоришь.

ЮЛИЯ. Садитесь. Налейте себе, чего хотите, чтоб не всухую.

ЗАМШЕЛЫЙ. Не откажусь, коли с уважением. (Садится, наливает водки, пьет).

НИНА. (Замшелому) А что, заезжал к вам парень-то на велосипеде? Иван, вроде?

ЮЛИЯ. Что? Иван?!

ЗАМШЕЛЫЙ. Ну правильно! Заезжал Иван. Отличный парень Иван, уважительный: угостил меня, как положено. Про борщевик со мной… консультировался, уважительно так…

ЮЛИЯ. Постойте! Нина, перед моим приходом здесь у вас был велосипедист, так?

НИНА. Был. Он и с нами про борщевик заговаривал, а я его к Лукичу направила. Немножко он чудной, велосипедист этот, говорит как-то так…

ЮЛИЯ. (Волнуясь) Немножко чудной?! И его зовут Иван? Вы точно помните?

НИНА. Да он сразу себя и назвал. Я потому и запомнила: редко, кто себя назовет, незнакомым-то людям – если трезвый, конечно. А он сходу: «здравствуйте, меня зовут Иван». Нет, вру, по-другому: «мое имя – говорит – Иван». Чудно! А он знакомый вам, что ль?

ЮЛИЯ. Похож на знакомого. (Замшелому) Где он сейчас?

ЗАМШЕЛЫЙ. Кто?

ЮЛИЯ. Иван, с велосипедом! Уважительный!

ЗАМШЕЛЫЙ. Да кто ж его знает… вроде говорил, что поедет… Ну правильно!

ЮЛИЯ. Куда?

ЗАМШЕЛЫЙ. Так куда… Дальше, говорит, поеду. Так и сказал.

ЮЛИЯ. Но куда?! Куда именно дальше?! В какую сторону?!

ЗАМШЕЛЫЙ. (Показав в левую кулису) Туда именно. Куда все.

ЮЛИЯ. Помогите мне, Нина! Мне очень нужен мотоцикл вашего друга. На пару часов.

НИНА. Ой, не даст он…

ЮЛИЯ. Я заплачу сколько нужно!

НИНА. Не знаю… пойду, спрошу. (Уходит в магазин).

СТАРУХА. (Юльке) Что ты задумала, отчаянная твоя головушка?

ЮЛИЯ. Я догоню этого велосипедиста. Я должна его увидеть и посмотреть ему в глаза.

ДАНА. Я не знаю, что ты хорошо управишь мотоциклом, Юлия! Мы должны ехать двое, ты едешь сзади меня!

ЮЛИЯ. Я справлюсь, Дана. Тебе придется остаться с Верушкой.

СТАРУХА. Ну вот еще, придумала! Что я – дитя, что ли? Со мной – Фома, да и люди кругом. Коль уж надо тебе лететь – лети, но не голову же разбить! Пусть Дана к рулю сядет, я тебя очень прошу!

ЮЛИЯ. Хорошо.

ЗАМШЕЛЫЙ. (Фоме) А вас, к примеру, как звать?

ФОМА. Фома Еремеевич.

ЗАМШЕЛЫЙ. Еремеич, значит. А я – Лукич. Будем знакомы?

ФОМА. Будем.

ЗАМШЕЛЫЙ. А что, выпьем, Еремеич? За знакомство?

ФОМА. Я уже выпил. Мне много нельзя.

ЗАМШЕЛЫЙ. Ну, ясное дело! И мне нельзя – стопочку-другую: восьмой десяток уж.

ФОМА. Мне – девятый.

ЗАМШЕЛЫЙ. Да ну?! Ей богу? А так – не видно. Ну, Еремеич, за твое здоровье я должен выпить обязательно, даже вред себе нанесу! Зауважал я тебя полностью.

ЮЛИЯ. (Замшелому) Вы, ради бога, не стесняйтесь, наливайте себе сами и закусывайте.

ЗАМШЕЛЫЙ. Спасибо, дочка, дай бог тебе здоровья. Ну, будь здоров, Еремеич! (Пьет).

Из магазина выходит Нина, подходит к Юлии и, стесняясь, шепчет ей на ухо.

ЮЛИЯ. Ваш друг – не промах. Такой суммы при себе у меня нет, но я переведу деньги сейчас же, если он скажет имя и номер карточки.

НИНА. (Протягивая ей бумажку) Вот.

ЮЛИЯ. (Совершая операцию на айфоне) Дана, пожалуйста, расплатись с Ниной из моего портмоне… Нет, погоди, я сама. (Взяв у Даны портмоне, протягивает Нине деньги).

НИНА. Ой, это вы слишком уж много даете!

ЮЛИЯ. Нет. Деньги могут стоить много, а могут ни черта не стоить. Я буду рада, если они принесут вам радость. Скажите мне сразу, как только поступит перевод, ладно?

НИНА. Конечно! (Уходит в магазин).

СТАРУХА. (Юльке) На что ты надеешься? Допустим, найдешь ты этого человека на дороге. Дальше что?

ЮЛИЯ. Но ведь такое сходство!.. Может быть, это – его сын, и я хоть что-то выясню и пойму, почему Иван тогда так внезапно исчез. Я не могу упустить такой шанс.

ЗАМШЕЛЫЙ. Санш упускать нельзя, ясное дело. От санша все зависит. У меня вот тоже санш был, когда я Панагею увидал. Потому и жив, что санш не упустил!

СТАРУХА. Что вы увидали??

ЗАМШЕЛЫЙ. Панагею.

СТАРУХА. Может быть, панагию?

ЗАМШЕЛЫЙ. Не-е! Панагея она. Такое ее прозвание: Панагея-Скудельница. В борщевике она живет и к старикам является – перед смертью, значит. Кто ее увидал, тому, выходит, помирать пора…

Из магазина выходит Нина, протягивает Юлии ключ от мотоцикла.

НИНА. Вот, езжайте.

ЮЛИЯ. Спасибо! Ксения, ты запрешься в машине и будешь нас ждать. (Передавая ключ Дане) Дана, отвези ее и возвращайся за мной.

Дана уходит, за ней – Ксения, уткнувшись в планшетку. Слышен рев отъехавшего мотоцикла.

НИНА. Да за девочкой-то я бы присмотрела: что ж она там одна-то будет?

ЮЛИЯ. Этой девочке – все до лампочки. Зато хлопот она вам может доставить несказанных. Нина, можно вас попросить еще об одной услуге?

НИНА. Говорите, конечно – что смогу…

ЮЛИЯ. (Протягивая ей визитку) На всякий случай, вот – мой мобильный. Если вдруг я не вернусь засветло, встанет вопрос о ночлеге. Ксения поспит в машине; у Фомы Еремеича – своя машина, а вот куда бы устроить Веру Аркадьевну с ее креслом?

НИНА. За это даже не переживайте: я сама в кафе заночую, и она со мной останется. Езжайте, ни о чем не беспокойтесь и возвращайтесь, когда вам надо.

ЮЛИЯ. Вы – золотой человек, Нина, и я перед вами – в долгу.

НИНА. И никакого тут нету долга. Езжайте: может, и догоните… свою радость.

Юлия уходит. Слышен рев подъехавшего и тут же отъехавшего мотоцикла.

СТАРУХА. Догнать радость? Сказано хорошо, только не придумали еще такой мотоцикл.

НИНА. А кто ее знает, где она тебя ждет, радость-то?

СТАРУХА. Да… только догонять ее ни к чему: радость от человека не бегает. Это человек все куда-то бегает. Бегает, бегает… пока не добежит… до погоста.

ЗАМШЕЛЫЙ. Это – правильно. Чего бегать-то? Все одно туда и прибегешь, к Панагее.

СТАРУХА. Да кто же она – эта ваша Панагея?

ЗАМШЕЛЫЙ. Панагея-Скудельница она. Скудельной землей она, значит, заведовает.

НИНА. Что ж это за земля такая, скудельная?

ЗАМШЕЛЫЙ. А земля эта, девонька – могильная. Что скудельница, что погост, что кладбище – все одно. Только сама-то Панагея в борщевике проживает, вот в чем штука.

СТАРУХА. Откуда вам это известно?

ЗАМШЕЛЫЙ. Так откуда? Сама Панагея мне все и прояснила, как есть.

СТАРУХА. Погодите. Вы сказали: кто Панагею увидал, тот умрет. Так как же вы живы?

ЗАМШЕЛЫЙ. А-а! К тому я разговор-то и поворачиваю. Вот только еще стопочку… (Наливает и пьет) Я, по правде сказать, много выпивать не привычный, но, как Панагею вспомню, стопку налью обязательно. А увидалися мы с нею так. На дворе я, по сумеркам уже, на лавке, значит, сижу, борщевик наблюдаю. И не сказать, чтобы сильно выпимши: обыкновенно – как сейчас, примерно. И на тебе: из борщевика баба выходит, в платочке черном, собой сухощавая. Выходит она спокойная, словно борщевик-то ее и не жалит, и тихо-тихо так мне: я, говорит – Панагея-Скудельница, хозяйка земли скудельной; хочу тебе, Лукич, радость сказать. Ты, говорит, сейчас со старухой своей повстречаешься. А я ей вопрос: как так повстречаюсь, ежели старуха моя тому уж семь годов, как на кладбище располагается? А она мне: так и ты, Лукич, помираешь ведь! Ну, я-то не растерялся и спрашиваю, вежливо: так, мол, и так, нет ли возможности встречу мою со старухой моей отложить, и эту самую радость мою чуток позадержать? А она и говорит: встречу отложить никак нельзя, а можно отменить насовсем. Такое, мол, только один раз предлагается: коли сейчас не помрешь, то уж со старухой со своей никогда не повстречаешься. Удивилась еще: старики-то, мол, все соглашаются. Ты, говорит, Лукич – первый такой. Хочешь еще пожить – поживи, но смотри: питаться будешь одним борщевиком. Ну, тут я струхнул маленько и спрашиваю: что ж, и водки нельзя? А Панагея-то улыбнулась, ласково так, и красивая сделалась, словно икона: водки, говорит, можно! На том и порешили. Так что, диета моя прописана мне окончательно. Вот.

ФОМА. Присниться всякое может, тем более, когда выпимши.

ЗАМШЕЛЫЙ. Обижаешь, Еремеич! Какой тут сон? Как сейчас ее вижу! Старуху мою не помню, какая она на лицо была, а эту ни в жисть не позабуду! Какой тут сон, Еремеич?

СТАРУХА. (Замшелому) Вы уж не обижайтесь: Фома Еремеевич – недоверчивый человек и привидений не признает. Я с ними тоже, правда, не встречалась, но думаю так, что знаем мы на свете не все, а скорей всего – и вообще очень мало. И скажу тебе, Фома, хоть ты уже и взрослый, но на всякий случай: если тебе чего-то не видно, нельзя быть так уж уверенным, что этого вовсе нет.

ЗАМШЕЛЫЙ. Вот это – правильно!

ФОМА. Что ж – мне не видно, а ему видно?

СТАРУХА. Знаешь, Фома, со мной такие вещи стали случаться, что и не знаю, как сказать… Я похожа на безумную?

ФОМА. Что ты, Вера, ты – всех умных умнее.

СТАРУХА. Ну так вот: ко мне кое-кто будто приходить стал и разговаривать со мной.

ЗАМШЕЛЫЙ. Ну вот! Правильно! А я что?

ФОМА. Кто к тебе приходит, Вера?

СТАРУХА. Бывает, что я мужа своего вижу, Вадима – вот, как тебя сейчас. И спрашиваю его, и отвечает он мне ясно. И никакой это не сон: я могу в это время сахар в чае помешивать и ложечкой звенеть.

ФОМА. Выходит, мерещится тебе?

СТАРУХА. Мерещится?.. Легче всего сказать, что мерещится. Часто что-то мерещиться стало… Но Вадим – это бы еще полбеды: случаются у меня и другие гости, каких я живьем никогда не видела. Александр Сергеевич, например, побывал у меня недавно.

ФОМА. Пушкин, что ль?

СТАРУХА. Если б он сам не сказал, что он – Пушкин, я б его и не узнала: не похож он на свои портреты. И знаешь, о чем он говорил со мной?

ФОМА. О чем же?

СТАРУХА. А, представь – о пустяках всяких: о моем здоровье, о погоде… Меня по имени-отчеству величал, а себя просил Сашенькой называть, либо Сашкой. Шутил, смеялся, а потом сказал: «Не удалось мне старость прожить. Старики что-то знают, чего я не узнал. Когда умираешь, ничего уже больше нового с тобою не происходит, кроме лишь одного».

ФОМА. Кроме чего?

СТАРУХА. Не сказал он, а я не спросила. Думала тогда, что поняла, а теперь не вспомню.

ФОМА. Сон – и есть сон.

СТАРУХА. А Фома – и есть Фома!

ФОМА. Пройдусь я, вот что!

ЗАМШЕЛЫЙ. Куда ты, Еремеич?

ФОМА. По делу. (Уходит).

ЗАМШЕЛЫЙ. А, ну это – правильно.

НИНА. (Старухе) Обижается он, что ль на вас?

СТАРУХА. Обижается. Бывает. Что тут сделаешь? Он меня любит, а любовь обидчива.

ЗАМШЕЛЫЙ. А я вот не обижаюсь: Замшелый и Замшелый. Зато – жив-здоров. А иной – и не замшелый, а помер. Вот и рассуди…

СТАРУХА. (Замшелому) Так вы говорите, что овдовели семь лет назад?

ЗАМШЕЛЫЙ. Ну правильно: восьмой год пошел.

СТАРУХА. А у меня вот уже – семьдесят восьмой… И вы не помните лицо вашей жены?

ЗАМШЕЛЫЙ. Лицо позабыл. Фигуру помню: сухощавая. А лицо – как вспоминать примусь – ничего: блин перед глазами и все. А фигурой-то она была как бы навроде Панагеи.

СТАРУХА. Навроде Панагеи, говорите? Так вы, наверное, жену свою и видели!

ЗАМШЕЛЫЙ. (Крестясь) Избави, боже! С чего бы это Клавдия моя назвалась Панагеей?

СТАРУХА. Ну, кто знает, решила над вами подшутить. Нет?

ЗАМШЕЛЫЙ. Да не шутница она была, какие шутки! У нее не забалуешь! Не-е! Я Панагею видел.

СТАРУХА. А вы все же подумайте, вспомните хорошенько: не жена ли это ваша была?

ЗАМШЕЛЫЙ. (Растерянно) Не-е… Какая жена? Старуху-то мою Клавдией звать…

СТАРУХА. Нина, голубушка, а что, если я попрошу вас со мной прогуляться?

НИНА. Ой, да о чем разговор, поедемте! (Запирает кафе и увозит Старуху в каталке).

ЗАМШЕЛЫЙ. (Один) Это что ж… моя старуха Панагеей заделалась? За какие заслуги? (Подходит к борщевику и кричит). Панагея!.. Панагея!.. Панагея!

Из магазина выходит Бородатый с гитарой.

БОРОДАТЫЙ. Ты чего орешь, Замшелый, мать твою налево?

ЗАМШЕЛЫЙ. Ой, ё!.. Мужиком обернулась! (Опустившись на колени, крестясь) Христом-богом, правду скажи: ты – Клавдия?

БОРОДАТЫЙ. (Поднимая его с колен) Замшелый, ты хоть иногда закусываешь?

ЗАМШЕЛЫЙ. А, это – ты, борода…

БОРОДАТЫЙ. (Усаживая его за стол) И куда же это все подевались? Матрешку мою бросили… Только я песню спеть хотел, и нет никого. От тебя, небось, сбежали?

ЗАМШЕЛЫЙ. А чего от меня бегать?

БОРОДАТЫЙ. Как чего? Смотреть на тебя страшно, вот чего. Жрешь всякую гадость – зазеленел вон весь. Ты закусывай, давай.

ЗАМШЕЛЫЙ. Я только борщевиком закусываю. Щас приду, борща согрею, и – порядок.

БОРОДАТЫЙ. Тьфу! (Наливает себе).

ЗАМШЕЛЫЙ. Ты уж и меня уважь, борода.

БОРОДАТЫЙ. А тебе не хватит?

ЗАМШЕЛЫЙ. Не-е! Ты, парень, не думай: это я с первой стопки – навеселе, а со второй – обратно тверезый, нужна третья. И вот так – все время: туда-сюда. Так что уважь.

БОРОДАТЫЙ. (Наливает ему). Ладно. Давай, Замшелый, выпьем, что ль, за отечество наше. Чтоб оно жило.

ЗАМШЕЛЫЙ. Это – правильно. (Чокаются, пьют). Не пойму только, кто угощает-то?

БОРОДАТЫЙ. А угощает нас с тобой, отец, очень-очень богатющая дамочка. Одолжил я ей мотоцикл на пару часов: говорит, заплачу, сколько скажешь. Я давать-то не хотел, но, думаю, дай хоть покуражусь над ней. Ну и заломил – аж две цены самого мотоцикла.

ЗАМШЕЛЫЙ. Ну правильно, а чего!

БОРОДАТЫЙ. Так что ты думаешь: дала! Глазом не моргнула!

ЗАМШЕЛЫЙ. Да ну?! Так ты, выходит, при деньгах? С тебя угощение, борода!

БОРОДАТЫЙ. (Наливая себе и ему) Я вот что думаю, отец. Про Движение Бородатых я тебе уже рассказывал, ты – человек из народа, нам свойский, нас понимаешь.

ЗАМШЕЛЫЙ. Ясное дело.

БОРОДАТЫЙ. Движение наше набирает силу с каждым днем. Мы близки к тому, чтобы взять власть в свои руки. Одна проблема: средств у нас мало. А вот если к этой дамочке подойти с правильной стороны, то может выйти большая польза… для страны. (Пьют).

ЗАМШЕЛЫЙ. Ясное дело. А какая у ей сторона правильная, вот вопрос?

БОРОДАТЫЙ. Как какая? Женская, конечно. Понимаешь, о чем я?

ЗАМШЕЛЫЙ. Как не понять? Твое дело – молодое. А ежели стране польза, так чего ж…

БОРОДАТЫЙ. Эх, ее бы денежки – да в наше движение, мы бы страну одним махом подняли. Можно сказать, на дыбы.

ЗАМШЕЛЫЙ. Ты парень, главное, не тушуйся: баба она складная и в соку. Давай, за это!

БОРОДАТЫЙ. Давай, отец. (Наливает себе и ему). За бородатых! Долой бритых!

ЗАМШЕЛЫЙ. Долой! (Пьют).

БОРОДАТЫЙ. Эх! Спою! Хоть тебе, отец, да спою про матрешку-родину. Хороша песня, слушай. Умный человек сочинил, лидер наш. Это, считай, наш гимн – бородатых. (Поет, бренча на гитаре; Замшелый встает).

КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ